Избранные детективы. Компиляция. Книги 1-22 [Джон Данн Макдональд] (fb2) читать онлайн

БАЛ В НЕБЕСАХ ДЖОН МАКДОНАЛЬД

Глава 1

Наш мир, думал Брэнсон, ужасно похож на цирковое представление из тех окрашенных в розовые тона и таких далеких воспоминаний детства, когда купол цирка уходил под самое небо, а по арене вышагивали огромные кони. Брэнсон отлично помнил клоуна в каких-то бесформенных лохмотьях, который, вцепившись обеими руками в свою уродливую шляпу, неловко раскачивался на натянутой под куполом проволоке. Кажется, вот сейчас клоун рухнет с этой головокружительной высоты, и сердце замирает от ужаса, а ему вдруг каким-то чудом, в последний момент, удается сохранить равновесие – правда, лишь затем, чтобы начать свой безумный танец снова.

И почему-то веришь этому клоуну. Он выглядит будто оглушенный и, похоже, невыносимо боится высоты, но все же изо всех сил пытается доставить удовольствие публике. Попытки его кажутся какими-то жалкими и робкими, особенно когда он достает из своих мешковатых одежд белые тарелки и, постоянно теряя равновесие, отчаянно стараясь не поддаваться страху, не очень-то ловко жонглирует ими. О, как сверкают его тарелки в огнях прожекторов!

И представляешь себе, как он сделает какое-нибудь совсем уж неловкое движение и его тело ударится о твердую землю… Хочется закрыть глаза, чтоб не видеть, как это произойдет, но не смотреть нет сил. И вдруг его движения становятся уверенными и точными, он сбрасывает бесформенные лохмотья, и взору предстает подтянутый и стройный юноша в плотно облегающем тело трико, который изящно раскланивается под аплодисменты зрителей.

И ты радостно смеешься, глядя в глаза отцу, но чего стоило не расплакаться, знаешь только ты.

А сейчас, казалось, за неумелыми движениями клоуна на высоко натянутой проволоке следили все люди в мире. А клоун жонглировал атомным оружием и еще сотней разнообразных – быстрых и не очень – способов отделения души от тела. Он барахтался там, наверху, в свете прожекторов, а мир напряженно следил за ним, зная, что когда он упадет, все исчезнет навсегда: и цирк, и музыка, и девушка со слонами. И нервы людские натянуты до предела: ведь и так уж слишком долго он под самым куполом вытворяет свои шутки.

Вспоминая цирк детства все ждешь, когда же он расстанется со своими мешковатыми одеждами и радостно примет аплодисменты всей планеты. Но кажется, ожидание бессмысленно: он застрял там навсегда, он навечно прикован к сияющим прожекторам.

Как-то раз, еще ребенком, Брэнсон видел в Музее Современного Искусства восстановленный фильм Гарольда Ллойда. Уже в то время этому фильму было лет пятьдесят. Человек в очках, поверх которых надета повязка, ходил по стальным стропилам небоскреба – в те давние времена, когда здания тянулись вверх к солнцу, а не опускались в теплую и безопасную глубь земли.

Комедиант даже и не подозревал, что находится на головокружительной высоте. Он куда-то бесцельно брел, выставив вперед руки. А если он делал шаг в пустоту, то откуда-то снизу появлялась новая балка, как раз вовремя, чтоб удержать его от падения. Фильм демонстрировался во время одной из субботних программ, и Брэнсон не мог забыть, как вскрикивали дети, не выдерживая напряжения старого немого фильма.

Может быть, правильнее было бы сравнить нынешний мир с этим комедиантом – ведь клоун знал об опасностях, которые поджидали его, комедиант же в абсурдном неведении просто куда-то шел.

Музея Современного Искусства больше не существует, а остаточная радиация в районе уже настолько невелика, что в свинцовой обшивке автобусов нет никакой необходимости. Ее, вероятно, оставили, чтобы было что показывать туристам.

В начале семидесятых всем казалось, что вот сейчас клоун упадет, что спасительная балка не успеет вовремя появиться и люди стали с новой жестокостью уродовать чужие города, швыряя друг в друга то, что еще осталось от богатства планеты. Победили явно демократические режимы. В третий и последний раз пропахали армии всю Европу. И сбылись многочисленные предсказания о том, что Европа превратится в самую настоящую пустыню: несколько подчиненных государств, почти не имеющих своих ресурсов, физически и духовно неспособных подняться с колен, ибо главная их цель – выжить. И совершенно непонятно, как так случилось, что мир опять спас себя, находясь уже у самого края пропасти.

Из всех сохранившихся промышленных держав только вновь объединившаяся Пак-Индия оказалась в состоянии организовать новое наступление. Но ей это было ни к чему. Времена безжалостной обязательной стерилизации оказали такое поразительное воздействие на уровень жизни в стране, сделали ее настолько жизнеспособной, что она смогла присоединить к своим владениям Бирму, Таиланд, Цейлон, Малайский перешеек и жирный кусок Китая. Освоение джунглей и пустынь дало Индии запасы полезных ископаемых, сравнимых разве что только с Бразилией, правительство которой совсем недавно переехало в Буэнос-Айрес.

Такого развития событий, подумал Брэнсон, тогда, в предвоенные годы, не мог предвидеть никто. Коммунизм, как политическая теория, да и как религия тоже, потерпел полное поражение, лишь только столкнулся с самым заурядным желанием каждого человека жить так, как ему хочется, и сказочные воздушные замки рассыпались. И снова, как и всякий раз, когда мир балансировал на проволоке, ему каким-то невероятным и замечательным способом удалось сохранить равновесие. Теперь главной демократической силой в мире стала Пак-Индия, и Соединенные Штаты все пытались убедить себя, что занимают равное с Индией положение, хотя каждому разумному человеку было совершенно очевидно, что они – лишь младшие партнеры могущественной державы. Под каблуком Индии оказались все страны Европы, кроме разве Испании, все народы – даже те, которые образовались в результате распада России. Общей судьбы не избежали также и Канада с Австралией.

Однако время снова словно повернуло вспять, и на международной арене появился враг – фашизм. Образовалась сильная тройственная коалиция. В нее вошли Бразилия, захватившая три четверти южно-американского континента и маршировавшая теперь с воинственными песнями под серебристыми знаменами Гарвы; весь Северный Китай, с теми же песнями, правда, слегка на восточный манер, шагающий за человеком по имени Стивен Чу; и наконец, Ирания, в состав которой входили Аравия, Египет и большая часть Северной Африки, грохочущая стальными подковами под руководством ренегата англо-египетского происхождения Джорджа Фахди.

Когда безумные послевоенные годы остались позади, были проведены новые жесткие пограничные линии: попробуйте только подойти к моим границам – будете иметь дело с моими армиями, бомбардировщиками и ракетными установками, так что не советую соваться в мои владения!

Мальтус[1] заявил бы, что данная война была бесполезной: она уничтожила всего лишь семь миллионов человек. Зато новых душ и ртов в мире каждый день появлялось восемьдесят тысяч. Это Брэнсону было хорошо известно.

***

Целых восемьдесят тысяч, а в год – около тридцати миллионов. И проблема огромного муравейника встает снова. Эти восемьдесят тысяч в день и есть соломинка, которую надо суметь осторожно положить на очень ненадежное строение. Постарайся, чтобы не дрожали руки, Господи, ты же все делаешь не так. Я же объяснил тебе, как надо сделать, чтобы все получилось. Так и делай, иначе…

Четвертая мировая война уже надвигалась, поднимаясь из глубин, набирая скорость по укатанным дорогам, готовая взорвавшись уничтожить то немногое, что еще осталось от мира. Но уж она-то должна стать последней. Впрочем, как и предыдущие – только почему-то этого все не происходило.

Мир клоунов старался сохранить равновесие. Комедиант сделал шаг в пустоту…

Брэнсон встал из-за стола и подошел к окну. Снять контору с настоящим окном стало недорого, если вы, конечно, не из пугливых. В дорогом же офисе вместо окна вы непременно увидите хитро сделанную диараму. Появившись на свет, подземная архитектура немедленно испытала необходимость в психологах. Ведь если человеку приходится жить и работать под землей, у него хотя бы должна быть иллюзия того, что он находится на поверхности, поскольку он все-таки не крот, а человек.

В ярких шумных сумерках Площади Новых Времен, на глубине десяти этажей под землей, медленно двигались толпы людей. Американские машины пыхтели, пробираясь по улицам города, с треском и грохотом их моторы работали на низкокачественном бензине. Время от времени перед глазами Брэнсона проплывали "Таджи" и "Брахмы", машины, стоимость и содержание которых были так высоки, что простому смертному даже и мечтать о них не стоило. Самые лучшие автомобили в мире производились в Индии.

Автомобильная фирма "Тама" конструировала роскошные и мощные машины, в то время как фирма в Детройте, или точнее, то, что от нее осталось, вынуждена была производить автомобили из искусственных материалов, с учетом экономии топлива. Да и модели детройтская фирма выпускала одни и те же из года в год. Брэнсон знал, что в некоторых иностранных машинах сидят туристы из Пак-Индии. Порой было нелегко смириться с их высокомерием и уверенностью, что в Индии все в тысячу раз лучше, чем в Штатах. При этом, если вы не говорили ни на хинди, ни на тамильском, им почему-то казалось, что вы их тем лучше поймете, чем громче они станут с вами разговаривать. Со стороны это выглядело весьма странно. Как-то так получилось, что они стали нахальной новой нацией, вроде юного великана, родившегося из пепла и быстро набиравшего силу.

Но Брэнсон знал, что обращаться с ними надо деликатно. Страна, к сожалению, нуждалась в их туристских рупиях.

Их президент Гондол Лол отличался таким же точно высокомерием, что и все его сограждане. Казалось, из всего, что производила Америка, Индия признавала полностью и без оговорок только красоту длинноногих американок. Брэнсон забыл на время об усталости, накопленной им за последний год, когда подумал, что теперь, благодаря его усилия, приближающаяся война может быть остановлена, а барабаны и горны снова замолчат. Эту секретную миссию ему доверил мудрый и дальновидный президент Соединенных Штатов, Роберт Энфилд. С практической точки зрения все свелось к самой обычной сделке. Энфилд и некоторые другие лидеры понимали, что экономика не выдержит еще одной войны. Индия не добьется ничего, просто выдвигая свои требования, а просить что-либо они отказывались. Тройственная коалиция не желает ничего обсуждать непосредственно с Индией. И Соединенные Штаты стали как бы связующим звеном между ними.

То, что Дарвин Брэнсон видел в Буэнос-Айресе, Александрии, Шанхае и Бомбее еще раз убедило его в давно известном: человек по природе своей скорее добр, чем злобен, но еще не понял, что весь мир охвачен страхом. И вот теперь, наконец, кажется, наступает время благородных людей.

Он вынужден был проделать все необходимое тайно. Встречи устраивались в укромных уголках, в дешевых конторах, вроде этой. Еще две встречи, и можно будет заключить сделку: Новое соглашение о взаимопомощи, распространяющееся на весь мир. Наконец-то происходит нечто осмысленное, наконец-то люди смогут избавиться от страха и спокойно посмотреть, что же творится вокруг. Он взглянул на часы. Еще двадцать минут раздумий в одиночестве, и они прибудут: Дейк Лорин, его молодой помощник, его правая рука в течение всего этого года осторожных переговоров, и этот странный англичанин Смит, которому Джордж Фахди доверил заключение сделки. Когда все предложения будут согласованы, можно связываться с президентом Индии Гондолом Ламом: пусть увидит на какие уступки готовы идти все остальные. Результатом будет улучшение условий жизни в странах, заключавших сделку, – а это приведет к снижению напряженности. По его сведениям, Гондол Лам не откажется выслушать их доводы, да и Смит готов к переговорам.

Он стоял у окна, маленький измученный седой человек с добрыми глазами и лицом, изборожденным морщинами. Повитуха мира – так называл его президент Роберт Энфилд. Еще пятнадцать минут. Он услышал шаги в пустом коридоре. Решив, что они прибыли раньше установленного часа, Брэнсон подошел к двери и открыл ее. Молодые люди, стоявшие на пороге, показались ему самыми обыкновенными: симпатичные юноша и девушка, очень уверенные в себе.

– Боюсь, что вам надо не сюда, – вежливо сказал Дарвин Брэнсон.

– Боюсь, что как раз сюда нам и надо, – ответил молодой человек с сожалением.

Всегда существовала возможность погибнуть от руки фанатиков. Но у этих молодых людей не было того особенного взгляда, который достаточно увидеть один раз, чтоб запомнить на всю жизнь.

Дарвин Брэнсон все еще размышлял на эту тему, когда молодой человек убил его. Жизнь Брэнсона с такой поразительной скоростью перешла в смерть, что ему даже не дано было понять, как все уходит и наступает вечная ночь. Девушка подхватила убитого и легко отнесла его в кабинет. Она стояла, придерживая тело, и лицо ее при этом ничего не выражало. А в это время ее напарник что-то очень быстро делал: от его ручного инструмента шло слабое электронное жужжание. Девушка опустила тело на экран, который он развернул, затем вышла из кабинета и стала ждать, прислушиваясь к звуку капающей из крана воды. Через некоторое время жужжание прекратилось, а затем затих и звук льющейся воды. Ее товарищ вышел и, сворачивая экран, сделал ей знак. Она подошла к двери кабинета и открыла ее – на пороге с неподвижным лицом стоял Дарвин Брэнсон. Она поманила его, он вошел деревянной походкой и сел за стол. Молодой человек наклонился и шепнул что-то Брэнсону на ухо. Затем кивнул девушке, и они вышли из офиса, прикрыв за собой дверь.

– Тридцать секунд, – сказала девушка.

Молодой человек постучал в дверь.

– Боюсь, что вам надо не сюда, – вежливо сказал Дарвин Брэнсон.

– Простите, сэр. Похоже, вы правы. Извините за беспокойство.

– Ничего страшного, – ответил Брэнсон.

Молодые люди пошли к лестнице. Спустившись на несколько ступенек, они стали ждать. Через некоторое время они услышали как остановился поднимавшийся лифт, с грохотом открылась дверь и двое мужчин направились к конторе Брэнсона.

Молодой человек снова кивнул девушке, и она ответила ему мимолетной застенчивой улыбкой.

Стояла глубокая ночь. Молодой человек открыл лестничное окно, и они легко ступили на подоконник, нависший высоко над улицей. Захлопнув за собой окно, оба в ту же секунду оказались стоящими на высоком карнизе здания на другой стороне площади. Они заглянули в ярко освещенные окна конторы Брэнсона, где что-то серьезно обсуждали трое мужчин. Потом они стали играть, переносясь, как вспышки темного пламени, с одного каменного выступа на другой. Это был какой-то безумный вариант пятнашек: молодой человек, наконец, угадал намерение девушки, появился одновременно с ней на обломках стоявшей в гавани Статуи Свободы и коснулся плеча своей подруги. Они тихо рассмеялись. Со стороны это можно было принять за бесшабашную детскую игру после трудного урока. Молодые люди взялись за руки и исчезли. В это время Дарвин Брэнсон беседовал со Смитом, который чем-то ему не нравился. Брэнсон интуитивно чувствовал, что Смиту нельзя доверять: он весь какой-то масляно-скользкий. Наверное, не стоит рисковать и рассказывать ему всего: уж очень он похож на человека, который может повернуть дело так, как будет выгодно лично ему. А вот Дейку Лорину, казалось, Смит нравился. Дарвин Брэнсон испытывал легкое презрение к Дейку Лорину. Этот молодой человек уж слишком… благороден. Он так наивен и доверчив. Дейк хочет, чтоб все верили, что Земля может снова стать Райским Садом. Дейк сидел рядом с ними, неуклюжий из-за своего огромного роста, с шапкой непослушных черных волос и нависшими бровями над глубоко посаженными глазами, так похожий на огромную грустную обезьяну, тоскливо пытающуюся исправить ошибки, сделанные человечеством. Таким, как Дейк, всегда нравились типы вроде этого масляного Смита.

Участвуя в разговоре, Дарвин Брэнсон раздумывал, что же могло заставить его потратить целый год на эту бессмысленную затею. Ясно, что несколько компромиссов не принесут никакого результата. Мир идет к войне, и пора уже Роберту Энфилду перестать обманывать самого себя, пора ему перестать думать, что Соединенные Штаты смогут, выступив с разумными предложениями, предотвратить катастрофу. На самом деле, главное сейчас понять, какая сторона победит – пока еще не поздно.

Брэнсон знал, что Смит чувствует его презрительное отношение, и это его развлекало.

Глава 2

Смит въехал в страну по фальшивому паспорту, который удалось получить не без помощи заместителя государственного секретаря. Дейк Лорин встретил Смита в Бостоне, чтобы отвести его на встречу с Дарвином Брэнсоном.

У Смита было лунообразное лицо, глаза, похожие на шляпки гвоздей, и пухлые детские ручки. Видно было, что его мучают неуверенность и сомнения. Дейк изо всех сил старался произвести на Смита благоприятное впечатление. Это было совсем не просто. В сознании Дейка Смит по-прежнему оставался чем-то вроде сложной механической куклы. Сделаешь неверное движение – и на тебя обрушится лавина пропагандистской чепухи: Ирания могущественна, армия Ирании не знает страха, Джордж Фахди, наш лидер, смотрит далеко вперед. И вот сейчас предстояло заставить Смита отказаться от псевдопатриотических штампов и попытаться общаться с ним на другом уровне.

Дейк Лорин спокойно вел свой скромненький автомобиль со скоростью шестьдесят пять миль в час, притормаживая на разбитых участках дороги. Машина, как почти все творения рук человеческих, была маловата для Дейка: казалось, его колени и локти заполняют все ее внутреннее пространство.

– Если я правильно понял, мистер Брэнсон произвел сильное впечатление на вашего лидера.

Смит пожал плечами.

– Он сказал мне, что мистер Брэнсон уникален. Замечательный человек. Таких людей очень мало.

– Я работаю с мистером Брэнсоном около года.

Смит бросил на Дейка короткий взгляд.

– Скажите… вы по профессии государственный служащий?

– По профессии – нет. Я журналист. Несколько лет назад я работал в Вашингтонском пресс-бюро, и мне довелось взять интервью у Брэнсона. Он… произвел на меня впечатление.

– Вы меня интригуете, – произнес Смит без всякого выражения.

Дейк принял решение. Чтобы обезоружить Смита, ему придется приоткрыть некоторые тайники своей души.

– Я всегда был волком-одиночкой, мистер Смит. Да к тому же немного фантазером. Этому всегда бывает причина. Когда я был двенадцатилетним мальчишкой и смотрел на мир широко открытыми глазами, моего отца арестовали. Он был мелким политиком – и вором. Он так и прожил бы спокойно и безнаказанно всю жизнь, если бы не смена администрации. Его принесли в жертву. Была заключена сделка, и отцу грозило всего восемнадцать месяцев. Но с судьей договориться не удалось, отец получил десять лет. А когда он узнал, что его старый приятель-губернатор ничего не хочет для него сделать, отец повесился. Мать спокойно перенесла удар, и мы стали жить вдвоем. После самоубийства отца мне часто приходилось драться на школьном дворе. Наверное, все это наложило на меня определенный отпечаток. Я рос страшным забиякой, и меня переполняло желание изменить мир так, чтобы в нем не было места несправедливости.

– Ну и мечта!

– Да, пожалуй, странная. Но так или иначе, у меня появилась цель. А когда я на собственной шкуре убедился, что не смогу изменить мир, размахивая кулаками, я решил наставить его на путь истинный. Я стал пророком, вещающим с газетных страниц. Но оказалось, что легче пробить головой каменную стену. То, о чем говоришь во вторник, забывают к среде. И вот однажды мне посчастливилось взять интервью у Дарвина Брэнсона. Но очень скоро оказалось, что это он берет у меня интервью. Впервые в жизни я встретил человека, с которым мог по-настоящему общаться. Он, в точности как и я, верил, что в человечество природой заложены все самые лучшие качества. Мы не могли наговориться и встретились еще раз, уже неожиданно. Когда я узнал, что он собирается уйти на покой, я почувствовал отчаяние: сдается единственный разумный человек среди всех политиков. Но тут он приехал ко мне и все рассказал. Я сразу бросил журналистику, и вот уже более года мы работаем с ним вместе.

– И вы сохранили мечту о мире, где нет места несправедливости?

– Об этом вам расскажет мистер Брэнсон.

– Весь мой опыт подсказывает мне, мистер Лорин, что мечтателям нет места в большой политике.

– А вы попробуйте взглянуть на ситуацию пристальней: ведь со времен Хиросимы мы живем в постоянном страхе. Каждый из нас. Страх оказывает влияние на все наши действия, от женитьбы до заключения международных соглашений. Страх делает агрессивной политику каждой страны, каждого военного блока. И агрессивность еще больше увеличивает страх. В результате каждый блок выдвигает такие требования, которые совершенно неприемлемы для других.

– Пак-Индия должна прекратить провокации на своих северо-восточных границах.

– Совершенно точно. Но если приглядеться внимательней, складывается впечатление, что все узловые требования хорошо сбалансированы. И если нам удастся удовлетворить их одним всеобщим соглашением, мы получим время для передышки, которая всем так необходима. В будущем это может войти в привычку, и когда возникнут новые проблемы, будет и почва для новых соглашений. То, что мы предлагаем – реально, мистер Смит.

– Мы не пойдем на уступки, – твердо сказал Смит.

– Перестаньте повторять слова своего Вождя, мистер Смит. Простите мне мою резкость, но давайте говорить как люди, как мыслящие существа. Находясь на столь высоком посту, вы не можете не ощущать всю непрочность, ненадежность вашей позиции. Думаю, вы многое отдали бы, чтобы заглянуть в будущее лет на десять вперед и увидеть себя на прежнем месте, да к тому же в безопасности. Не так ли?

– В жизни слишком много непредсказуемых факторов. – Однако, мы стремимся свести их к минимуму. Мы хотим уверенности, что сможем жить, любить и быть счастливыми, а на уровне государств действуем так, что наши шансы на такую жизнь постоянно уменьшаются. Словно все мы действуем по принуждению, как лемминги, бегущие к морю, чтобы утонуть. Мистер Брэнсон не верит, что договорится невозможно, что мы обречены жить в страхе. Он считает, что, проявив добрую волю, мы сможем сделать мир таким, каким он был в первые четырнадцать лет нашего века – вполне подходящим местом для нормальной жизни. Ваш Вождь такой же человек, как вы, как я. Ему совсем не нужна агрессия для укрепления своих позиций. Ему необходимо, чтобы уровень жизни в его стране непрерывно повышался. Разумные договоры, разумное использование природных ресурсов сделает это вполне возможным.

– Вы говорите, как свободный торговец из хрестоматии по истории.

– Возможно, вы правы. Речи мистера Брэнсона куда убедительнее.

– Войны, мистер Лорин, явление циклическое.

– Да, так обычно оправдывают их возникновение. Кто может остановить цикл? На солнце есть пятна – что с этим можно поделать? Мистер Брэнсон называет такие объяснения статическими.

– Похоже, ваш мистер Брэнсон умеет убеждать.

– Поверьте, это действительно так.

Дейк поставил автомобиль в гараж, рядом с площадью Новых Времен, и они направились сквозь слабые серые сумерки к снятому специально для этого случая офису. Дейк с отвращение почувствовал, что если Смиту захочется сказать что-нибудь о загнивающей профашистской демократии, то площадь Новых Времен будет для этого самым подходящим местом. Такому человеку, как Смит было бессмысленно доказывать, что перед его глазами лишь одна сторона медали, это сборище зловонных безумцев совсем не типично для сердца страны, где упрямые и твердые люди в лабораториях, на полях и в шахтах напряженно работали, чтобы их страна вновь стала процветающей. Главная проблема Земли, как не раз говорил Брэнсон, лежит в области биономики. Человек постепенно превратил окружающий его мир в место, полное самых разнообразных опасностей. Перед человечеством стояла задача, решение которой не терпит отлагательства: снова сделать Землю пригодной для жизни. Человеческую натуру, стойко продолжал утверждать Брэнсон, вовсе не нужно переделывать. В основе ее всегда лежала природная тяга человека к добру. Акты насилия были лишь продуктами страха, неуверенности в завтрашнем дне. Войны семидесятых годов привели лишь к дальнейшему разрушению морали.

Люди искали выхода в оргиях, иссушающих душу наркотиках, странном и извращенном садизме. 165-я улица была центром подобных развлечений. У поворота в темную аллею три женщины, явно находящиеся под полным воздействием проно, безжалостно избивали японского матроса. Хихикающие парочки одна за другой заходили в мрачноватые фойе маленьких кинотеатриков, чтобы арендовать дешевые номера, где три сверкающие изогнутые стены были трехмерными экранами, на которых непрерывно шло бесконечное и бессмысленное непристойное Голливудское шоу. Цензура ограничивала подобные шоу только гетеросексуальными темами, но в дальних кварталах можно было посмотреть в приватных залах импортированные шоу самого чудовищного содержания.

В стране было множество сект, которые из-за отвращения к нравам, царящим вокруг, основали новую религию, запрещающую производить себе подобных. Скандирующие толпы фанатиков-сектантов пикетировали входы в "притоны разврата". Никто не обращал на них ни малейшего внимания. В канаве лежал труп ребенка. Важный индиец стоял рядом со своим сверкающим автомобилем и скучающим голосом отвечал на вопросы подобострастного полицейского.

– Сюда, мистер Смит, – сказал Дейк, довольный тем, что он может увести своего спутника с улицы.

Они поднялись наверх в кряхтевшем лифте и пройдя через холл, вошли в офис. Дарвин Брэнсон быстро вышел из-за стола. Дейк почувствовал прилив уверенности, всем его сомнениям пришел конец.

Совещание началось. Дейк слушал мягкий убеждающий голос Брэнсона в пол-уха, настолько привык к нему. Но вдруг Дарвин Брэнсон холодно произнес:

– Разумеется, если все мной сказанное удовлетворит вашего Лидера, то президент Энфилд просит его… э… относится к нам дружелюбно.

Дейк весь напрягся:

– Дарвин! Неужели Вы имеете в виду, что мы…

– Пожалуйста! – прервал Брэнсон твердо.

Дейк неохотно замолчал. Он решил, что у Брэнсона есть веские причины на то, чтобы вести эти переговоры совсем не так, как все предыдущие. Смит улыбнулся.

– Поговорив с вашим юным другом, я опасался, мистер Брэнсон, что мне придется иметь дело со святым. Я рад видеть… реализм ваших подходов. – Наша страна, мистер Смит, не может не заручиться поддержкой такой могущественной державы, как ваша.

– Могу ли я сделать вывод, что наши будущие соглашения будут скорее… э… для видимости?

Никогда прежде Дейк не видел улыбки, подобной той, что появилась теперь на лице Дарвина Брэнсона.

– Разумеется, мистер Смит. Но мы ведь с вами джентльмены, и в нашей искренности и серьезности не должно возникнуть сомнений. Вообразите, как будет возмущен президент Гондол Лам, если у него появятся подозрения, что при полной ответственности соглашений с ним, наши с вами будут сделаны только для видимости.

Смит кивнул.

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Конечно, мы должны выглядеть совершенно искренними. Теперь меня интересует… носили ли аналогичный характер ваши договоренности с Гавра и Чу? Думаю, я могу задать этот вопрос?

– Конечно, мистер Смит. Я скажу об этом. Они все боятся, что… это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Я думаю, – сказал Смит, – что я могу сделать альтернативное предложение. Мы можем отдать Испании Гибралтар.

– Дымовая завеса, – с жаром сказал Дейк. – Это ничего не значит. Вы направите на них свои ракетные установки, и от соглашения не останется и следа.

Смит вопросительно посмотрел на Брэнсона. Брэнсон произнес:

– Не нужно недооценивать это предложение, Дейк.

– Но все же совершенно очевидно. Вы же сами сотни раз говорили, Брэнсон, что каждый договор должен быть настоящим и честным, иначе у нас ничего не выйдет. Когда все увидят, что Ирания просто делает чисто символическое предложение вместо настоящего договора, они откажутся от своих обещаний, и вся наша работа окажется бессмысленной.

– Вашего юного друга переполняет детская вера, мистер Брэнсон.

– Это присуще всем молодым. Я передам ваше предложение президенту, мистер Смит.

– И целый год нашей работы будет уничтожен, – глухо сказал Дейк. – Я просто… не понимаю.

Брэнсон встал.

– Чем еще могу служить, мистер Смит?

– Благодарю вас. Билеты уже зарезервированы. Утром я уже буду в Александрии. Заверяю вас, что мы не забудем о вашей… искренности. Смит поклонился Брэнсону, а потом немного насмешливо Лорину.

Как только дверь за Смитом закрылась, Дейк сказал:

– Вы все испортили, Дарвин. Все!

Брэнсон откинулся в кресле. Он выглядел усталым, но довольным.

– Другого пути у меня не было, Дейк. Мне стало совершенно очевидно, что у нас нет ни малейшего шанса собрать их всех вместе.

– Но вчера вы сказали…

– Многое произошло со вчерашнего вечера. Я не могу говорить об этом сейчас. Мы должны были изменить нашу позицию. Этот Смит, конечно, скользкий тип. Но он представляет Иранию – а это нефтяные запасы, Дейк. И колоссальные людские резервы. Влияние Ирании постепенно распространяется вглубь Африки – а там огромные ресурсы. Дейк, с ними полезно поддерживать дружеские отношения.

– Постойте. Ведь мы уже давно выяснили, что подобный образ мысли достоин презрения, что это слепой оппортунизм – идти за тем, у кого мускулов побольше… Проклятие, я не могу принять такую позицию, Дарвин!

– Дейк, когда видишь, что основной план невыполним, нужно выбирать из оставшихся. Именно так должны мыслить настоящие политики.

– Но ведь это полная чепуха! Вы выбрали кратчайший путь к самоубийству – и это вы, человек, для которого такое еще вчера было невозможно! Вы превратились в…

– Осторожнее на поворотах, Дейк!

– И не подумаю. Я отдал этому год жизни, а теперь вижу, что наша деятельность была лишь дымовой завесой, что наши разговоры о братстве всех людей были сплошным лицемерием с вашей стороны, что все это время вы готовили очередную закулисную сделку.

– Подобные сделки – максимум, на что наша страна может надеяться. Мы вынуждены разделять позицию тех, на чьей стороне реальная сила. Я думаю… у нас это получилось.

– У вас, но не у меня. Я в этом не участвую. Отныне я покончил с политикой, Дарвин. О, вы затратили немало сил, чтобы вовлечь меня в ваши политические игры. Вам удалось настолько убедить меня, что мы практически стали партнерами. Боже мой, для меня ведь это было больше, чем просто мечта!

– Вспомните, Дейк, почему Великобритания так долго продержалась после того, как потеряла реальную силу? Они умели так расчетливо балансировать…

– А чем все это кончилось, Дарвин? Когда Индия вышвырнула их с островов Фиджи, сколько людей они потеряли? Да вы меня просто не слышите! Ведь сейчас мы все делали не для себя. Мы делали это для всего мира, Дарвин.

– Иногда разумно удовлетвориться малым.

Дейк Лорин почувствовал, как его захлестывает волна черного безумного гнева, который был его самым страшным проклятием. Все его мышцы напряглись, навалилась слепота, он потерял контроль над своими движениями, перестал чувствовать течение времени… Очнувшись, он увидел, что держит Брэнсона за лацканы пиджака и отчаянно трясет его.

– Дейк! – кричал Брэнсон. – Дейк!

Гнев постепенно уходил. Дейк почувствовал, что весь вспотел. После таких вспышек его всегда охватывала слабость. Он бросил Брэнсона в кресло и устало промолвил:

– Сожалею.

– Лорин, вы сумасшедший!

– А вы-то, оказывается, самая обычная дешевка, Брэнсон. У меня есть предчувствие, что очень многие поймут, как вы предали интересы всей человеческой расы, заключив этот договор. Я расскажу о вас, расскажу обо всем. И пусть весь мир вас судит, Брэнсон.

– Один момент, Лорин. Тут возникает вопрос о безопасности. Я ведь могу представить вас как политически неблагонадежного, и тогда в трудовом лагере вы сможете охладить свой пыл. Вам же известно все это, не так ли?

– Вы думаете, что так вам удастся меня остановить?

– Вы участвовали в секретных переговорах. Любое нарушение секретности будет свидетельствовать против вас.

Дейк тихо сказал:

– Это говорит человек, который утверждал, что его возмущает появление трудовых лагерей, что он считает этот закон варварством. Вы изменились, Брэнсон. Вы стали другим человеком… Я буду делать то, что считаю нужным, а вы – идите к дьяволу!

– Только прежде, Дейк, проанализируйте и собственные мотивы. Если вы всю жизнь хотели стать мучеником, то теперь у вас появилась прекрасная возможность.

– Это удар ниже пояса.

– Я, в общем-то, не виню вас, Дейк. Вы расстроены, а разочарование всегда тяжело переносить. Но вы мой друг. Я не хочу, чтобы вам было плохо. Дейк несколько секунд пристально смотрел на Брэнсона. Говорить больше было не о чем. Повернувшись на каблуках, Дейк вышел из офиса, с силой захлопнув за собой дверь.

Глава 3

На следующее утро в величественной церковной тишине строгих офисов газеты "Таймс" Дейк Лорин, медленно и испытывая неловкость, поднимался по служебной лестнице, переходя из кабинета управляющего редактора в кабинет заместителя издателя, и, вызывая интерес у множества юных девушек с лошадиными зубами и внешне безобидных молодых людей. Этот газетный мир был незнаком Дейку. Война и вызванная ей нехватка древесины привели к слиянию двух сохранившихся конкурирующих ежедневных газет и в самые тяжелые времена газета состояла из четырех маленьких листков размером в половину обычного листа, но зато в каждом номере неизменно печатались истории из индийской жизни.

Теперь газета вернулась к своим прежним внушительным размерам, да и печатали ее на коричневой зернистой бумаге, сделанной из водорослей и трав. Вы не услышите тут грохота печатных прессов и громких выкриков: "Эй, мальчик!" Здесь царит величественная тишина.

– Он вас примет, мистер Лорин, – объявила плоская, как доска, особа женского пола.

Дейк вошел в кабинет. Диорамы в оконных проемах изображали покрытые лесом холмы и голубые горные озера. Издатель оказался маленьким круглым человечком с женскими плечами и подбородком с ямочкой.

– Садитесь, мистер Лорин, – сказал он, держа визитную карточку Дейка двумя пальцами так, будто это было нечто невыносимо омерзительное. – Я вас вспомнил, мистер Лорин. Я получил ваше личное дело. Ваше имя, конечно же, сразу показалось мне знакомым. Ну, что, давайте почитаем, что здесь про вас написано. Военный корреспондент. Был ранен. В семьдесят третьем году, находясь в отпуске, женился. Жена погибла во время бомбардировки Буффало, когда было отражено нападение летчиков-самоубийц. По возвращении с фронта работал репортером в филадельфийской газете "Бюллетень". Показал себя прекрасным журналистом, печатая на страницах газеты отчеты о заключении Конвенции семьдесят пятого года, и вскоре стал политическим обозревателем. Во время расцвета своей карьеры сотрудничал одновременно с шестидесятью двумя газетами. Имел немалое влияние на читателей. Часто подвергался критике за излишнюю мечтательность. Выпустил два сборника статей, имевших определенный успех. Выступал в поддержку второй Организации Объединенных Наций, пока Индия не вышла из организации, чем положила конец ее существованию. Год назад неожиданно уволился из газеты. Предположительно, неофициально занимает какой-то пост в Государственном Департаменте.

– Тридцать два года, двадцать девять зубов, полукруглый шрам на левой ягодице. Довольно-таки унизительное ранение, не так ли? – сказал Лорин. – Что?

– Да, так, ничего. Вам сказали о причине моего визита?

– Мистер Лорин, мне ужасно жаль, боюсь что… э-э-э… ваши философские взгляды не совсем совпадают с нашими…

– Мне не нужна работа. У меня есть исключительный материал для одной статьи, который я готов предоставить вашей газете. Я хочу написать эту статью, и еще я хочу, чтобы вы поместили ее на самом видном месте в газете. Я пришел сюда потому, что вашу газету читают во всем мире.

– Исключительный материал? Мы настаиваем на том, чтоб наши люди внимательнейшим образом следили за всем, что происходит в мире, мистер Лорин. Честно говоря, я очень сильно сомневаюсь, существует что-либо нам неизвестное в той области, в которой лежат э-э… ваши интересы…

Дейк перебил его, резким движением пододвинув стул, и вдруг заговорил шепотом:

– А как насчет вот такой информации, мистер Хэггинс? Дарвин Брэнсон не ушел в отставку. Ему была доверена президентом Энфилдом очень деликатная миссия. Я работал вместе с ним целый год. Он являлся посредником между странами в заключении некоей сделки, результатом которой стала бы разрядка напряженности во всем мире. Все стороны, кроме Ирании, согласились пойти на определенные уступки. Если бы Брэнсон вел переговоры с Иранией честно и твердо, у нас появилась бы возможность хотя бы следующие пять лет пожить в мире. Но я видел собственными глазами, как он провалил задуманное, попытавшись заключить совсем не ту сделку с представителями Ирании. Ирания в ответ, конечно же, пойдет на уступки, которые равным счетом не будут иметь никакого значения. Тогда другие страны тоже захотят внести изменения в свои обязательства, а это в конце концов приведет к еще большей напряженности в стране. Сомневаюсь, мистер Хэггинс, что вашим людям удалось докопаться до этих секретных сведений. Я хочу, чтобы ваша газета подняла шум по этому поводу, и люди во всем мире узнали бы, как близки они были, пусть к временному, но все же благоденствию. Успех миссии Брэнсона мог бы принести огромную пользу, стать чем-то вроде чудесного свежего ветра, гуляющего по пыльным коридорам парламентов. Ваша газета оказывает сильное влияние на читателей. Я считаю, что вы должны внести свой вклад в решение проблем человечества.

Слушая Лорина, Хэггинс разволновался настолько, что встал и подошел к ближайшей диораме с таким видом, будто бы он хотел выглянуть в окно. У него была забавная манера ходить, приподнимаясь на цыпочки. Подойдя к диораме, он сцепил руки за спиной.

– Вы… э-э-э… предлагаете нам настоящую сенсацию, мистер Лорин.

– Но ведь любая хорошая история – всегда сенсация, разве не так?

– Вам должно быть хорошо известно, что наша газета бесстрашно сражается с коррупцией и продажностью.

– Да, мне рассказывали… – сказал Дейк сухо.

– Тем не менее, есть одно обстоятельство, которое мы должны изучить… э-э… как следует.

– Интересно знать, что же это такое?

– Ведь может так выйти, что наши намерения, мистер Лорин, будут неправильно поняты. Вы утверждаете, что переговоры были… секретными. А как насчет Закона о Нанесении Вреда Обществу, который был принят в семьдесят пятом году? Совет Учредителей посчитает публикацию ваших материалов нарушением этого самого Закона, и тогда ни один суд не возьмет наше дело к слушанию. Мы будем даже лишены возможности оправдаться. А что последует за таким решением вам должно быть хорошо известно. Конфискационный штраф.

– Мне кажется, что все-таки стоит рискнуть.

Хэггинс повернулся к Дейку.

– Риск прямо пропорционален тому, что вы можете потерять, не так ли?

– Сам по себе этот Закон – результат страха. Если бы в мире было меньше страха, мистер Хэггинс, этот Закон можно было бы и пересмотреть. Хэггинс вернулся к своему столу: он принял решение, и было видно, что ему теперь стало легче. Он сказал:

– А вы – мечтатель, мистер Лорин. – И улыбнувшись, продолжил:

– Мы делаем все, что в наших силах, мистер Лорин. Мы знаем, что благодаря пусть скромным, но не бесполезным усилиям нашей газеты окружающий нас мир становится лучше. А вы хотите, чтоб мы взяли ваш материал, который, по моему мнению, может подвергнуть нашу газету очень серьезному риску. Что мы можем выиграть в случае вашей победы? Зато убытки наши могут оказаться весьма чувствительными. Потерпев поражение, мы лишимся возможности делать добро так, как мы это понимаем.

– Проще говоря, вам просто не хватает храбрости, мистер Хэггинс?

Хэггинс, покраснев встал, и протянул руку Дейку.

– Удачи вам, сэр. Я верю, что вы сумеете найти издателя, который окажется намного… ну, скажем, менее осторожным. – Он откашлялся. – Естественно, я не стану никому рассказывать того, что я от вас услышал.

Мне совсем не хочется, чтоб меня обвинили в Личном Нанесении Вреда Обществу. Я немного староват для работы по добычи нефти.

Дейк смотрел на розовую ухоженную руку. Через несколько мгновений Хэггинс убрал ее и стал нервно что-то стряхивать со своих брюк. Дейк сухо кивнул ему, вышел из конторы и поднялся на лифте на поверхность земли. Страх стал реальной силой в нашей жизни, подумал он. Боятся все: члены правительства и бизнесмены, и даже самые обычные люди. Надо прожить свою жизнь тихонько и надеяться на лучшее. Рискуют только дураки. Люди боятся выходить ночью на улицу без оружия. Дейка надежно защищали его размеры, да еще взгляд полный еле сдерживаемой ярости. Оружия он не носил.

Дейк съел соевый бифштекс в отвратительном ресторанчике и продолжил свои поиски.

Во "Взгляде на жизнь" и в "Новостях за неделю" он также получил хоть и менее деликатный, но зато вполне определенный отказ.

Уже вечером в ветхом здании, расположенном в Джерси Сити, ему удалось встретиться с огромным, рыжим ирландцем, от которого несло виски и дешевой парикмахерской.

Ирландец перебил его.

– К черту теории, Лорин. Все эти твои глупости меня не касаются. Ты хочешь обратиться к читателям. А у меня есть газета. Ну, так ближе к делу: как насчет денежек – динар, рупий, старых добрых долларов?

– Это как?

– Я привык драться, черт возьми, моя газета знаменита самыми неприличными комиксами в северном полушарии. Мою газету все время пытаются прикрыть. Тираж у меня полмиллиона. И вот какую штуку я придумал: я печатаю огромный заголовок "Платная реклама". Учти, это вовсе не мнение издателя то, что здесь печатается не имеет ко мне ни малейшего отношения. Ты получаешь одну из внутренних страниц газеты, помещаешь там свой материал и ставишь под ним свое имя. Это будет стоить тебе тридцать тысяч рупий или шестьдесят тысяч долларов. Так что плати деньги и можешь использовать страницу в моейгазете как твоей душеньке будет угодно: ты даже можешь вызвать Гондола Лала на кулачный бой. Тебя отправят в трудовой лагерь, если дружкам Энфилда не понравится, а старина Кэлли будет как ни в чем ни бывало и дальше обделывать свои делишки!

– Сколько вперед?

– Все вперед. Они конфискуют твое имущество прежде, чем отправят тебя на нефтеразработки. Я не могу рисковать.

– Но это же целая куча денег, Кэлли.

– А ты похож на парня с деньгами.

– Мне надо… поговорить с друзьями. Я подумаю и приду с ответом завтра утром.

– Можешь не приходить, если решишь, что тебе это не подходит. Я назвал цену, и не надейся, что я передумаю, парень. А какие у тебя планы на вечер? У меня тут есть парочка симпатяшек с Цейлона. Туристочки. Я хочу хорошенько развлечься. Давай вместе.

– Нет, спасибо. До завтра.

– Только не появляйся слишком рано. Я не люблю работать с похмелья.

Дейк вернулся в город и купил билет до Филадельфии на один из внутренних рейсов, осуществляемых Калькуттской Международной Авиакомпанией. КМА нанимала только свой персонал на главных линиях, а для незначительных внутренних рейсов использовали американцев, доверяя им лишь скрипучие устаревшие самолеты. Когда-то американские лайнеры летали во все уголки света. Но в послевоенные кризисные годы, когда регламентация и локализация труда резко уменьшили количество путешествий, авиакомпании, лишенные грузовых перевозок и пассажиров, неминуемо обанкротились, несмотря на субсидии обнищавшего федерального правительства. Поэтому, когда руководители КМА захотели на достаточно выгодных условиях приобрести американские авиакомпании со всеми потрохами, их предложение было с радостью принято, а держатели акций получили акции Калькуттской Компании взамен тех, что у них были. КМА обслуживали пассажиров быстро, четко и без лишних эмоций. Кроме Дейка в самолете, рассчитанном на шестьдесят пассажиров, было еще два человека. Дейк знал, что КМА терпит постоянные убытки на линии Нью-Йорк-Филадельфия, но несмотря ни на что продолжает сохранять этот рейс для удобства индийских граждан, имевших деловые интересы в обоих городах.

Он поудобнее устроился в кресле, приготовившись к недолгому полету.

Разбросанные огни города промелькнули под крылом самолета. Двое других пассажиров оказались бизнесменами из Мадраса. Они разговаривали на хинди, и Дейк понимал лишь отдельные слова; впрочем, он понял, что разговор шел о филадельфийском отделении Банка Индии.

Он все еще не мог привыкнуть к тому, что таких, как он, пак-индийцы считали людьми второго сорта. Тойнби[2] подошел к этой проблеме с позиции ученого и назвал сложившуюся ситуацию «экологией цивилизаций»: огромное колесо, дескать, медленно повернулось, и Восток снова стал источником жизни. Дискриминация была неявной, но совершенно неумолимой. В крупных городах появились индийские клубы. Американцы могли попасть туда лишь в качестве гостей, в члены такого клуба их не принимали. Среди американок стало модно носить сари и рисовать кастовые знаки на лбу. Посол Пак-Индии встретился с президентом США – сари исчезли из магазинов, а в модных журналах появились намеки на то, что носить знаки – дурной тон. Было время, когда еще можно было эмигрировать в Индию – страну новых возможностей. Но желающих оказалось так много, что Индии пришлось вводить жесткие ограничения и, хотя теоретически возможность попасть туда оставалась, существовали огромные сложности, поскольку, кроме всего прочего, для этого требовались наличные деньги. Несмотря на то, что войны семидесятых заметно снизили расовую напряженность в Штатах, там еще сохранились небольшие, но влиятельные негритянские группировки, которые с ликованием приветствовали усиление влияния темнокожей расы на события, происходящие в мире. К своему негодованию, они очень скоро обнаружили, что пак-индийцы очень гордились своим арийским происхождением и внесли в свои отношения с неграми лишь ненависть, оставшуюся со времен напряженности на Фиджи и приведшую к межрасовым войнам. Из жителей Пак-Индии только цейлонцы имели некоторую примесь негритянской крови, явившуюся следствием древних африканских вторжений. Но Пак-Индия относилась к Цейлону совсем как Америка к Пуэрто-Рико во времена, предшествовавшие аннексии Пуэрто-Рико Бразилией. Индийцы будут вести себя с американцами вежливо, даже приветливо, но в любом разговоре с ними можно уловить убежденность, пронизывающую все, о чем бы ни шла речь, что говорят они с представителем умирающей нации. Нации, которая уже пережила период своего расцвета и время, когда она влияла на решение судеб мира. Нации, которая должна неминуемого скатиться к положению нищего просителя, чья свобода – лишь ничего не значащая формальность.

У нас все было, подумал Дейк, а мы пустили по ветру наше богатство: мы выдирали уголь, железо и нефть из недр теплой земли, растратили всю нашу медь, леса и плодородные земли и швырнули их в лицо нашим врагам. Нам удалось одержать над ними победу, и мы остались на пустой разоренной земле. Можно ли было избежать такого конца? Чего мы не сделали и что сделать было необходимо? Должны ли мы были использовать те знаменательные события 1945 года и завоевать всю планету? Или нам следовало побросать оружие, экономить ресурсы и смиренно умереть в тяжелые шестидесятые? Как так получилось, что какие бы шаги мы не предпринимали, они оказывались неверными, что пути, лежащие перед нами, так или иначе вели к катастрофе? Ведь Англия тоже когда-то умирала и ей, как и нам, оставалось несколько жалких лет, намеченных неумолимой судьбой, так почему же мы не в состоянии извлечь уроков из ее поражений, почему не можем проложить новых дорог?

Ему пришло в голову, что ситуация, в которой оказалась страна, похожа на парадокс, не имеющий объяснения. Более того, все попытки решить эту загадку приводили к неминуемой гибели. Словно существовала некая холодная и враждебная сила, разбивающая сердца людей.

А может быть, мы стали жертвами собственной глупости? И еще слепоты.

И неспособности увидеть и сделать вывод из очевидных вещей. А не похожи ли мы на Дарвина Брэнсона: может, мы, как и он способны некоторое время, иногда долго, делать добро, но неспособны сделать последний решительный шаг? Ведь Брэнсон ослеп в самый критический момент.

Дейк вдруг подумал, что скажет на все это Патриция. Он страшился встречи с ней. Казалось, она любила его во всех его проявлениях, зато совершенно не в состоянии была понять того главного, что направляло его поступки.

В Филадельфии, совершенно не пострадавшей во время войны, популярна была такая шутка: поскольку большинство исполнительных органов правительство вынуждено было эвакуировать в этот город и поскольку город совершенно не подвергался бомбардировке, филадельфийцы объявили, что их враг необычно проницателен и понимает, что уничтожив весь бюрократический аппарат, он не только не причинит правительству США никакого вреда, а, наоборот, окажет ему неоценимую услугу.

И даже теперь, когда людей терзал постоянный страх, казалось, что в этом городе царит атмосфера какой-то необыкновенной защищенности. Даже подземное строительство велось здесь с меньшим размахом, чем где бы то ни было. Город напоминал строгую пожилую даму, шагающую через грязь, чуть приподняв юбки, чтоб не запачкаться, но все время помнящую о приличиях, – шагающую с таким мудрым и всепонимающим видом, как будто во времена своей почти забытой юности эта старая леди выделывала бог знает какие штуки. Резкое снижение скорости толкнуло Дейка вперед, но натянувшиеся ремни удержали его от падения. А десятью минутами позже он уже направлялся в старом дребезжащем такси к дому Патриции, который оказался неожиданно скромным.

Отец Патриции умер в семьдесят первом году за неделю и два дня до принятия закона о стопроцентном налоге на наследство. Его состояние родилось в те далекие времена, когда первый Гундар Тогельсон занимался нефтяным разбоем. С тех пор каждый Тогельсон увеличивал это состояние до тех пор, пока в конце шестидесятых не был принят новый закон о взимании семидесятипроцентного налога со всех доходов. Не считая ценных подарков, которые Патриция регулярно получала от своего отца и той суммы, которую ей пришлось уплатить в качестве налогов на наследство, она унаследовала около пяти с половиной миллионов. В настоящее время это было практически единственное оставшееся в целости и сохранности состояние в стране. Чтобы избежать конфискационных налогов, многие сумели перевести свои капиталы в более благоприятные в экономическом отношении страны. Вот, например, из социалистической Англии не один частный капитал вынужден был перебраться на Бермуды и в другие страны.

Патриция Тогельсон, высокая хорошо сложенная девушка, чьи предки наверняка были викингами, прочно вошла в жизнь Дейка. Но он знал, что когда дело касалось денег, она становилась похожей на ртуть и кремень одновременно. Особенно если надо было произвести какие-либо расчеты. И еще она умела отыскать малейшие лазейки и проскользнуть сквозь них, если этого требовали ее интересы. Они познакомились после того, как он между прочим лягнул ее в своей статье, объявив, что она приняла участие в покупке Индией земли, зная, что Вашингтон идет на уступки в своей налоговой политике там, где дело касается вложений индийского капитала.

Патриция ворвалась в редакцию газеты на следующее утро, при этом глаза ее напоминали две льдинки, губы были плотно сжаты, а волосы цвета спелой ржи разметались по плечам.

Опершись обеими руками о его стол и с трудом сдерживая ярость, так, что только неровное дыхание выдавало ее состояние, она заявила:

– Ты, приятель, суешь свой нос куда не следует.

– А вы, леди, анахронизм. Вы – самая настоящая пиратка.

– Из-за вас я потеряла вчера больше денег, чем вы сможете заработать за всю жизнь.

– Ну, в таком случае, я приглашаю вас на ленч, чтобы компенсировать урон.

Они свирепо посмотрели друг на друга, потом неожиданно улыбнулись, затем громко рассмеялись и ушли из редакции вместе. Сначала они были просто хорошими друзьями, несмотря на то, что их взгляды на жизнь оказались прямо противоположными. Теплота их отношений поражала обоих, поскольку оба были людьми весьма сдержанными. Они вдруг обнаружили, что гораздо больше смеются, если они вместе. Однажды ноябрьским вечером перед камином в ее маленьком домике, он, как бы между прочим, поцеловал ее и был поражен тем, с какой силой его потянуло к ней.

Они были друзьями и, став любовниками, сумели сохранить свою дружбу. Ростом она была почти шесть футов, но при этом прекрасно сложена. Они часто шутили, что живут в мире, который для них слишком мал. И им совсем не нужно было говорить о любви или женитьбе, чтоб сохранить верность друг другу. В век, насмехавшийся над благоразумием, они старались вести себя благоразумно. В какой-то момент их влечение друг к другу стало похожим на помешательство. Но когда они поняли, каким опасностям они подвергаются и что их поведение – лишь проявление слабости, они сумели освободиться от наваждения и превратить свои отношения в нечто, похожее на отношения двух алкоголиков, которые лишь иногда позволяют себе расслабиться. Они интуитивно чувствовали, какие темы им не следует затрагивать в разговорах друг с другом. А еще они знали, что оба являются гордыми, сильными людьми, которые стремятся доминировать во всем и что, кроме всего прочего, у них еще совершенно разные убеждения. Они могли бы уничтожить друг друга, стоило им только этого захотеть. Но ему нравилось смотреть на ее волосы, освещенные утренним солнцем, ему нравился ее смех, в котором звучала ее привязанность к нему, ему нравилось обнимать ее в минуты близости. Неминуемый взрыв произошел, когда он сказал ей, что заставило его уйти из газеты. Сцена, последовавшая за его сообщением, была весьма неприятной. Сражаясь за свои идеи, не отступая ни на шаг, каждый из них понимал, что впереди их ждет одиночество и, наполненные болью воспоминаний, ночи.

Водитель такси посмотрел на чаевые, пробормотал нечто вполне могущее сойти за "спасибо" и дребезжащая машина с грохотом скрылась из вида. Дейк шел по дорожке к дому, зная, что ни одна крепость в мире не защищена так надежно, как этот маленький аккуратный домик, зная, что попав в инфракрасные лучи, он сам превратился в мишень. Он остановился на крыльце и стал ждать. Неожиданно дверь распахнулась и Дейк увидел на пороге миловидную горничную-японку, которая улыбнулась ему золотозубой улыбкой и сказала так, будто бы он тут был только вчера:

– Добрый вечер, мистер Лорин.

– Добрый вечер. А…

– Она знает, что вы здесь, сэр. Она сейчас спустится. Хотите что-нибудь выпить, сэр? Коньяк? Я принесу в кабинет.

Дейк удивился. Кабинет предназначался для деловых встреч и сделок. Друзей принимали в гостиной на веранде. Неужели Патриция догадалась? Возможно, все гораздо проще: она хорошо его знала, знала, что он непреклонен в своих убеждениях. А посему, вполне могла догадаться, что его визит носит скорее деловой, нежели личный характер. Он уселся в одно из огромных кожаных кресел. Горничная принесла бренди на черном подносе – старинную бутылку, и две крошечных рюмки, похожих на колокольчики. Она поставила поднос на маленький столик, стоявший около кресла, в котором сидел Дейк и, не говоря ни слова, вышла.

Как только Дейк услышал шаги Патриции, он быстро встал и улыбнулся ей, когда она вошла в кабинет. Ее ответная улыбка была гораздо сердечнее, чем он ожидал. Как всегда, в жизни она показалась ему крупнее, чем в воспоминаниях и гораздо более живой и энергичной. На ней были красные брюки и такого же цвета ремень.

– Ты замечательно загорела, Патриция, – сказал он.

– Я только вчера вернулась из Акапулько.

– Развлекалась? – спросил он язвительно, держа ее теплые руки в своих.

Она скорчила гримасу.

– Выгодная покупка. Отель.

– С твоими индийскими дружками?

– На этот раз с бразильскими.

– Один черт, Патриция.

– Да, конечно. Ну, а как же еще можно прожить девушке?

Она разглядывала его, склонив набок голову.

– Ты ужасно исхудал, милый, синяки под глазами. Ребра, наверняка, торчат. Так бывает с каждым, кто попытается делать добро.

– Не кажется ли тебе, что мы что-то уж слишком отвратительно вежливо друг с другом разговариваем.

– Налей мне, пожалуйста, вот столько бренди, – приложив палец к рюмке, показала она. – Я не покажусь тебе слишком уж суровой, если сяду за стол?

– Вовсе нет, если там же будет лежать и твоя чековая книжка.

Она закусила губу.

– Наш разговор может оказаться интересным, не так ли?

Патриция уселась за стол, а Дейк, подав ей бренди, вернулся в свое кресло. Она потягивала коньяк, глядя на него поверх рюмки. Потом, поставив рюмку на стол, она проговорила:

– У меня есть предчувствие, что у нас могут возникнуть премерзкие разногласия, и прежде чем испортить друг другу настроение, я хочу тебе кое-что сказать. У меня был целый год на то, чтоб сформулировать как следует, что я собиралась тебе сказать. Вот что, Дейк. Я скучала по тебе. Ужасно. Я хотела и попыталась просто купить тебя. Из этого ничего не вышло. Я очень много времени потратила, стараясь убедить себя, что если бы тебя можно было купить, ты мне стал бы совершенно не нужен. Но это не в моем характере. Мне жаль, что ты устроен так, а не иначе. Мне жаль, что тебе не хватило здравого смысла и ты не начал жить по моим правилам. Без тебя моя жизнь полна смысла, но когда мы жили вместе, его было почему-то больше. И мне очень этого не хватает. Я – эгоистичная, властная женщина с крепкими кулаками, и если есть способ завладеть тобой, хотя бы на время, я собираюсь им воспользоваться.

– Ладно, Патриция. Откровенность за откровенность. Я тоже скучал по тебе. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь из нас мог бы хоть чуть-чуть поступиться своими принципами и при этом не сломаться. Но я знаю, что стремиться к этому, все равно, что мечтать заполучить Луну с неба. Мы же прекрасно ладим, пока речь не зашла о таких важных вещах как человеческое достоинство и эгоизм.

– Мой мир, Дейк, это большой свинарник. Самая хитрая и жадная свинья получает самый жирный кусок.

– Зато в моем мире есть место надежде.

– А разве мы оба живем не в моем мире? Ну, а теперь расскажи мне из-за чего у тебя болит душа?

Он рассказал. Она умела слушать, не задавая лишних вопросов, старалась как следует вникнуть в возникшую проблему. Он рассказал ей все, включая Кэлли.

– И вот ты пришел ко мне.

– И прошу шестьдесят тысяч долларов. Может быть, ты сможешь списать их на счет благотворительности.

– Я не верю в то, что ты пытаешься сделать.

– А я и не рассчитываю на это, я просто прошу тебя о помощи.

– Ради старой дружбы. Какая банальная фраза, не так ли?

Она открыла ящик стола, выбрала чековую книжку, выписала чек и вырвала его из книжки. Она сидела, подперев подбородок кулаком и помахивая чеком.

– Я не делаю подарков, Дейк. Я заключая сделки.

– Я подозревал, что все будет не так просто.

– Ты получишь свой чек. Как только твой материал увидит свет, тебе покажется, что твой мир рушится. Мне придется заплатить еще тридцать тысяч долларов, чтобы убедить Совет в том, что ты должен оставаться на свободе. Затем я подожду еще месяц результатов твоей статьи. Если ничего не произойдет, а я уверена, что так оно и будет, тебе придется поступиться какими-то из своих идей. Тебе придется попробовать принять мир таким, каков он есть. И меня вместе с ним, Дейк.

– В конце концов, получается, что ты снова пытаешься меня купить?

– Дейк, ты же не оставляешь за мной права на собственное достоинство.

– А как же насчет меня и моего достоинства? – спросил он глухо. – Ладно. Признаюсь тебе, что я одержим одной идеей. Если из того, что я хочу сделать, ничего не выйдет, я придумаю что-нибудь еще.

– Маленький мальчик с медной трубой, который хочет разбудить все силы добра в мире: "Смотрите люди! Одумайтесь люди! Проснитесь люди!"

– Я не знаю, как это получше сказать, но я делаю то, что должен делать.

– А если все это сильно смахивает на манию, которая берет свое начало в несчастье, случившемся в детстве? А может быть, лучше попытаться отыскать лекарство?

– Брэнсон сказал мне почти то же самое.

– Когда-то ты очень убежденно доказывал мне, что Брэнсон – почти что бог, спустившийся на землю. Похоже, что он перестал быть для тебя богом, как только усомнился в состоянии твоего… рассудка. И вот он уже превратился в чудовище. Лично мне очень понравилось, как он повел себя с Иранией. Индия слишком резко разогналась. Это немного нарушает равновесие. – И ведет еще к большей напряженности, наполняет наши души еще большим страхом.

– Это все человечество живет в страхе. Я же – личность. И горжусь тем, что сама в состоянии позаботиться о себе.

– Анархия?

– А почему бы нет? Только, конечно же, в том случае, если ты быстрее и зубы у тебя острее, чем у твоего соседа.

– Мы совсем не можем разговаривать друг с другом и никогда не могли.

И, наверно, уже никогда не сможем.

Ее лицо смягчилось.

– О, Дейк. Мы же разговаривали с тобой о многом.

Он вздохнул.

– Я знаю. Иногда мне кажется, что мы зря растрачиваем друг друга.

Она положила чек на угол стола так, что он мог дотянуться до него.

– Чек выписан в рупиях в отделение Индийского Банка. Нужно подтверждение?

– Нет. Я получу деньги наличными. И никакой сделки? Никаких условий?

Она посмотрела на свои сцепленные пальцы. Мягкая прядь волос выбилась из прически и упала ей на лоб, отливая золотом в свете лампы.

– Никаких условий, Дейк. Пусть это будет… ради старых добрых времен.

Он убрал чек в бумажник.

– Спасибо, Патриция. Я думал, мне будет с тобой намного… труднее. Патриция подняла голову.

– А я и собиралась вести себя иначе.

– Как бы там ни было, я очень тебе признателен.

Она быстро встала, подошла к нему и села на ручку глубокого кожаного кресла, в котором он сидел. Затем, обняв его за плечи, она прижалась к нему. Ее улыбка была какой-то кривой, как будто ей было больно.

– Я похожа на твоего Дарвина Брэнсона? – прошептала она.

Дейк поднял на нее глаза.

– Это что значит?

Она отвернулась, неожиданно смутившись.

– Я практична. Я тоже готова согласиться на половину пирога.

Он взял ее за плечи, и потянув, усадил к себе на колени. Ее волосы пахли чистотой и чем-то неуловимым. А губы ее целый год отдыхали. Она поцеловала его с широко открытыми глазами, казавшимися ему невероятно голубыми и ужасно близкими в свете лампы.

Глава 4

Кэлли снова облизнул большой палец, подмигнул Дейку и продолжал считать.

– Двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять, тридцать. Тридцать тысяч веселых рупий. Материал у тебя с собой?

– Кэлли, я хочу занять у тебя кабинет и пишущую машинку. За сегодняшний день и завтрашнее утро я закончу.

– Тогда твой материал выйдет в среду.

– Мне необходимо проверить окончательный вариант статьи, который пойдет в набор.

– Кто платит – тот и заказывает музыку. Все будет, как ты скажешь. – Кэлли поскреб в затылке. – Послушай, приятель, у меня возникла одна мыслишка. Мы ведь с тобой не вчера родились. Как ты посмотришь на то, что я дам тебе расписку на пятнадцать тысяч? Это заметно улучшит мою налоговую декларацию.

– Тридцать тысяч.

– Ну хорошо, давай поделим разницу. Я верну тебе… ну скажем две тысячи и расписку на двадцать тысяч. Мы оба выигрываем в таком случае.

– Черт с тобой, – устало ответил Дейк. – Покажи, где я могу поработать.

– Я не сомневался, что ты разумный человек и мы договоримся. Так, дай-ка мне подумать. К Картеру я пустить тебя не могу, там тебе будет не сосредоточиться. Пойдем. Я знаю, куда я тебя пристрою.

Кабинет был совсем маленьким. В нем уже давно не убирали, но пишущая машинка оказалась вполне приличной. Дейк для пробы отстучал несколько слов. Он использовал только четыре пальца, но печатал этими четырьмя пальцами – как из пулемета строчил. Кэлли вышел, насвистывая. Дейк снял куртку и бросил ее на диван. Сдвинув шляпу на затылок и положив рядом сигареты, Дейк начал обдумывать первые строки. Он попробовал несколько вариантов и остановился на следующем:

***

"На этот раз человечество опять проиграло решающий тай-брейк[3]. Этого нельзя простить. Длинная, длинная игра заканчивается. Смерть седлает скакуна. Президент Энфилд хорошо подготовился к игре. Он выставил Дарвина Брэнсона. У него были прекрасные шансы, он вел в счете почти до самого конца. Но тут его подача пошла в сетку. Бледный конь Смерти встает на дыбы, уже раздается его пронзительное, чудовищное ржание.

И теперь мы ждем последнего решения. Может быть, в последний момент, нам еще предоставят возможность сыграть еще один, самый последний сет. Мы стоим уже покрытые глубокой тенью в бесконечной пустоте корта в последней надежде: может быть, игра еще не закончена. Может быть окончательный мрак еще не спустился."

***

Дейк перечитал написанное. Ощущение необычайной важности происходящего охватило его. В каждом столетии наступает такой момент. И появляется человек, который может остановить разгорающийся пожар, удержать человечество от последнего шага в небытие. Машинка снова застучала в пыльном кабинете. Дейк печатал в бешеном темпе, чувствуя, что он даст надежду многим и многим людям повсюду. Год перерыва, казалось, только обострил его профессиональные способности. Ему не нужно было подыскивать слова или метафоры. Они возникали сами, и Дейк не останавливался, все стучал и стучал по клавишам, чувствуя уверенность человека, находящегося на пике своих возможностей.

Дейк снял очередную страницу, заправил в машинку следующую. Нажав на клавишу, он… застыл перед пыльной деревенской дорогой. Вокруг был обычный сельский пейзаж, отчетливо доносилось блеянье овец… Однако, прямо перед собой, в то же самое время, он видел пишущую машинку. Казалось он существовал сразу в двух реальностях, вложенных одна в другую. В одной он стоял, а в другой сидел, окруженный странными видениями. Дейк с трудом встал и сделал несколько неверных шагов. Деревенский пейзаж стал расплываться и постепенно исчез.

Некоторое время Дейк неподвижно простоял около окна. Он чувствовал слабость и голова, к тому же, начала кружиться. Дейк с отвращением выругался. Неужели именно сейчас, в самый неподходящий момент, начинает сказываться переутомление, накопившееся за последний год, и он теряет способность работать. Игра приближается к развязке. Он должен записать всю последовательность событий. Даты, имена людей, всю хитрую механику политической игры. Показать всем людям доброй воли как близко они подошли к тому, чтоб на Земле, наконец, установился мир. Остается лишь бросить старый боевой клич: "Выбросьте ублюдков вон!" – и на этот раз в масштабах всей планеты. Молиться о том, чтобы копии его статьи пересекли все границы, так или иначе обошли все рогатки цензуры. Патриция с ее философией "себя для себя" никогда не сможет понять, что человек может поставить жизнь на карту, если он в эту карту верит. Такой человек, услышав зов судьбы, чувствует, что он способен в наступивший критический, поворотный момент бросить свой малый вес на чашу весов и – добиться победы. Надо кончать с этими дурацкими видениями. Сейчас не время сходить с ума.

Дейк вернулся к столу и снова уселся за машинку. Перечитав написанное, он остался им доволен. Дейк собрался было снова ударить по клавишам и застыл, крепко зажмурив глаза. Каждая буква на клавишах машинки превратилась в маленькую копию лица Патриции. Не открывая глаз, Дейк положил пальцы на клавиши и почувствовал под подушечками пальцев мягкость маленьких лиц. Он открыл глаза и, глядя на лист бумаги, вложенный в машинку, стал печатать. И тут же остановился, охваченный ужасом. Его пальцы были в крови, маленькие личики разбиты, и он слышал слабые крики. Моментально вспотев, Дейк вскочил, опрокинув стул.

Он стоял спиной к машинке и все его мышцы были напряжены так, что начали болеть. Дейк осторожно посмотрел на кончики пальцев. Кровь исчезла. Значит, это была просто галлюцинация. Небольшое затмение. Он попытался найти разумное объяснение происшедшему. Инстинкт самосохранения, скорее всего. Пытается спасти его тело от уничтожения. Взбесились железы внутренней секреции. Дейк с опаской посмотрел через плечо. Машинка выглядела совершенно нормально.

Он сел и начал печатать. Его мысли лились непрерывно. Пальцы летали над клавиатурой. Дейк вынул второй лист из машинки и прочитал его.

"Так что игра продолжается и она никогда не кончится. Мягкий и нежный кусок мяса извивается и умирает. Все, кто входят, замораживают спасителя в окне…"

И в таком духе целая страница. Бред. Безумие. Поток сознания идиота, который помнит слова, но забыл их значение.

Он попытался еще раз, стараясь печатать помедленнее. Ничего не получалось. Порывшись в столе, Дейк нашел карандаш и попытался писать. Карандаш стал таким горячим, что его пришлось бросить. Дейк посмотрел на пузыри от ожогов на пальцах, которые тут же за несколько секунд исчезли. Запылал лист бумаги, и он с трудом погасил его. А через мгновение этот лист снова стал белым и гладким.

Дейк был уже не в силах справиться с охватившей его паникой. Он выскочил из кабинета и побежал по коридору, чувствуя как бешено стучит сердце.

Он немного успокоился только когда выбежал на улицу. И тут же почувствовал себя полным идиотом. Нужно немного передохнуть, а потом вернуться и закончить статью. Дейк зашел в маленький ресторанчик и, усевшись за стойкой, заказал кофе. Официантка была бледной и опухшей – наверное, перебрала проно. Дейк в пол-уха слушал бормотание радио. "…вчера, поздно ночью Дарвин Брэнсон, бывший сенатор, известный философ, был доставлен в Психиатрический Госпиталь в Бронксе…" Официантка выключила звук.

– Не могли бы вы включить новости, мисс?

– Нет, не могла бы. Да и все новости уже кончились.

Она стояла вся напряженная, готовая в любой момент взорваться, если он будет настаивать. С любителями проно спорить бесполезно. Дейк заплатил за кофе и, оставив чашку нетронутой, вышел из ресторана. Только через десять минут ему удалось найти таксиста, который согласился отвезти его в Бронкс.

Дейк приехал в госпиталь в полдень. Его приняли за репортера и попытались задержать. Пришлось показать официальный документ, врученный ему Дарвином. Дейка неохотно пропустили в кабинет к лечащему врачу.

Врач был молодым и казался начисто лишенным воображения. Брэнсоном он был явно заинтересован.

– Дейк Лорин вы сказали? Работали с ним? Думаю, вы можете на него взглянуть. Мы почти все утро с ним провозились. Идемте.

Брэнсон лежал в отдельной палате. Их встретила медицинская сестра.

– Дыхание в норме. Пульс сорок четыре. Температура тридцать шесть и шесть, – сообщила она.

– Впервые наблюдаю подобную картину, – довольно сказал врач. – Его привезли поздней ночью полицейские. Они обнаружили Брэнсона сидящим посередине тротуара и сначала приняли за наркомана. Мы его полностью проверили. Он вроде бы был в сознании. Но не реагировал ни на что. Ни один рефлекс не работал.

Дейк смотрел на неподвижное восковое лицо на подушке.

Врач достал историю болезни.

– Вы посмотрите на эти графики. Пульс, дыхание, температура – они как будто вычерчены по линейке. Этот человек, как машина, у которой кончается горючее.

– Пульс сорок два, доктор, – тихо сказала сестра, выпуская вялое запястье Брэнсона.

– Пробовали все известные стимуляторы, мистер Лорин. Безрезультатно.

– Каков ваш прогноз?

– Трудно сказать, он просто ни на что не реагирует. Сначала я думал, что это рак мозга. Тесты, однако, показывают, что все в норме. Такое впечатление, что пульс будет все больше замедляться пока… пока не остановится. Но на спине у пациента нет ключа, чтобы завести его вновь. Боюсь, что я высказываюсь дьявольски непрофессионально, но ничего другого я сказать не могу. Его осмотрели все наши врачи и мы перепробовали все, чем располагает современная медицина. Ничего не помогает.

– Вы не возражаете, если я немного посижу с ним?

– У него есть семья? Пока что нам не удалось никого найти.

– Искать некого.

– Вы можете остаться. Для вас принесут еще один стул. Судя по тому, как развиваются события, вам здесь сидеть долго не придется.

– Вы никогда не видели или не слышали о чем-нибудь подобном, доктор? Молодой врач нахмурился.

– Сам я ничего подобного не видел. Но слухи ходят. И, если подумать, они обычно связаны с весьма известными персонами. Кажется, что эти люди просто… устали.

Врач вышел. Дейку принесли стул, и он сел по другую сторону высокой кровати, напротив медсестры. Дейк оказался с левой стороны от Дарвина Брэнсона. Он посмотрел на руку Брэнсона, неподвижно лежащую на белой простыне. Пришло время забыть об их ссоре и вспомнить о других, лучших временах.

"Когда я еще был слишком доверчив, Дейк, когда я еще доверял статистике, я построил графики, отображающие качество решений, принимаемых крупными политиками. Конечно, нужно учитывать, что сам я тогда был еще зеленым юнцом, но… У меня получились поразительные результаты, которые обеспокоили меня. Люди с высоким политическим рейтингом, занимающие во всем мире главенствующие позиции, принимали разумные решения и, положение в мировом сообществе заметно улучшалось. А потом, совершенно неожиданно, качество принимаемых ими решений резко падало, и все человечество страдало из-за этих ошибок. Все эти мудрые политики, вдруг, как лемминги, толпой начинали вести свои народы к страху. С ужасом, я увидел, что эта зависимость носит циклический характер. Пятна на солнце оказывали влияние на людей? Какай-то странный вирус носился в воздухе? Или Бог следил за тем, чтобы его чада получили причитающуюся им долю страданий на земле?" "Вы нашли ответ?"

"Только в самом себе, там где, вероятно, каждый человек может найти ответы. Я решил так систематизировать свои взгляды и убеждения, что даже если бы у меня возникло искушение предать свою философию, мне будет достаточно обратиться к выбранной ранее логической схеме и принять решение, которое я принял бы, не находясь под влиянием этих чудовищных циклов."

И все же, подумал Дейк, он предал вчера все свои принципы. Уничтожил плоды трудов целого года. Какая ужасная случайность. Твоя болезнь, Дарвин, запоздала ровно на один день.

Больше уже не будет нескончаемых разговоров, не будет удивительного чувства, что ты работаешь ради блага всего человечества.

"Дейк, наши мечты носят разрушительный характер. Главная из них – Космическая Мечта. Она формируется так: мы устроили такое безобразие на своей планете, что нет никакого смысла бороться здесь с наступающим хаосом. Направим все наши силы на освоение других миров. Завтра – Луна, на следующей неделе – планеты Солнечной системы, а в будущем году – Галактика. Мы завоюем всю вселенную, и наши потомки будут бронзоволицыми пионерами с глазами цвета стали, а наши прекрасные женщины создадут для нас великолепные зеленые сады в небесах. Эта мечта, Дейк, облегчает совесть тем, кто не делает всего, что в их силах. Эта мечта ослабляет наши усилия. Земля – вот мир человека. Мы должны жить здесь. Мы никогда не достигнем звезд. Я хотел бы, что бы все люди поверили в это. И мы только выиграем оттого, что вырвемся в Космос лишь через тысячу лет. Тогда у нас будет что взять с собою на сверкающие корабли, помимо ненависти и раздоров."

И как же невероятно, нелепо было то, что Дарвин Брэнсон, в последний день своей жизни, совершил первый поступок, противоречащий его идеалам. Дейк смотрел на левую руку Брэнсона, и вдруг у него перехватило в горле. Он вспомнил эпизод, который произошел перед встречей со Смитом. Брэнсон, который был левшой, безуспешно пытался отстричь ноготь на среднем пальце левой руки. Дейк предложил свою помощь, которая была с благодарностью принята. Ноготь слегка треснул, и Дейк коротко подрезал его. Это было позавчера. Однако, сейчас этот ноготь ничем не отличался от всех остальных. Он не мог так быстро вырасти. Дейк был уверен в том, что он действительно отрезал ноготь на среднем пальце левой руки Брэнсона. Это была левая рука. Дейк взял расслабленную прохладную руку Брэнсона в свои руки.

– Пожалуйста, не трогайте больного, – резко сказала медсестра.

Дейк отпустил руку и наклонился над Брэнсоном, чтобы рассмотреть палец более внимательно. Потом он посмотрел на неподвижное лицо умирающего.

– В чем дело? – потребовала ответа медсестра.

Дейк взглянул на нее. Он отчетливо понимал куда его приведет заявление, что больной, лежащий перед ними, вовсе не Дарвин Брэнсон, – вероятно не дальше соседней палаты. Дейк медленно выпрямился, надеясь что его лицо не выдает переполнявших его чувств. "Дейк, помнится один джентльмен, любивший играть на скрипке, говорил, что после того, как ты отбросишь все невозможное, то, что останется, и будет решением. Если же никакого объяснения не остается – значит была допущена ошибка при классификации возможного и невозможного. Ну, скажем, человек, у которого в кармане лежит зажигалка, пойман аборигенами. И мудрец-абориген утверждает, что молнию нельзя заключить в эту маленькую серебряную коробочку. Огонь может быть получен только двумя способами: трением двух сухих палочек друг о друга или в результате удара молнии. Поэтому, когда человек с зажигалкой показывает ему, что это не так, аборигены падают на колени и начинают боготворить того, кто совершил невозможное. Таким образом оказывается, что нужно провести новую классификацию и внести туда эту дополнительную возможность."

"Дарвин, а как насчет неправильной классификации, когда невозможное признается возможным?"

Многие пытались сделать трисекцию угла[4] потому, что это казалось возможным. Аналогичная ситуация и с телепортацией. Люди никогда всерьез не пытались атаковать эту невозможность. Кто знает, может быть это только кажется невозможным?

– Пульс тридцать восемь, – негромко сказала сестра.

Дейк смотрел на желтовато-серое лицо.

"Да поможет мне Бог разобраться во всем происходящим так, как это бы сделал ты, Дарвин", – подумал Дейк.

Он рассматривал вариант, что Брэнсон продался, как "возможный". Но хорошо зная Брэнсона, Дейк посчитал, что правильнее будет вообще исключить этот вариант из рассмотрения. Человек, с которым Дейк попрощался перед тем, как отправиться за Смитом, был Брэнсоном. Значит, когда Дейк вернулся со Смитом, подмена уже была совершена. Этот человек – не Брэнсон, а возможно даже и не человек. Кукла. Игрушка. Хитрое устройство, которое было приведено в действие в критический момент истории человечества с целью устранения Брэнсона – и установления хаоса в тот момент, когда впервые за долгие годы появилась надежда на установления мира и порядка. Следующий шаг: стоит ли какая-нибудь мировая держава за всем этим?

Нет. Причина: если это было бы так, то подобные устройства можно было бы использовать с гораздо большей выгодой и если бы это была первая попытка, то весьма маловероятно, что для подмены выбрали бы именно Брэнсона.

Если создание этой человекоподобной куклы превосходит возможности земной цивилизации, значит это продукт чуждого разума.

Но, сделав такое предложение, нужно вместе с тем признать, что для них зачем-то необходимо поддержание хаоса на Земле. Тут Дейк обнаружил ошибку в логике своих рассуждений. Он пытался найти мотив внеземной цивилизации, пользуясь земной человеческой логикой. Дейк чувствовал, как его мозг наполняется множеством новых концепций.

Хорошо. Предположим, что вмешательство происходит не в форме космического корабля в милю высотой, приземлившегося на лужайке.

Предположим, что они действуют деликатно, косвенно. Незаметно. Какова, в таком случае, продолжительность их пребывания на Земле? Или они были здесь всегда?

На этот вопрос у него был ответ, основанный скорее на интуиции, чем на логике. Потому что этот ответ, коротко и ясно, решал другую вечную загадку: почему человек (существо, способное к любви!) не мог жить на земле в мире и согласии.

Дейк слышал тихий ровный голос: "Зло не присуще человеку, Дейк. Зло – реакция человека на внешние воздействия, голод, болезни, страх, зависть, боль, ненависть. Может быть, это ответ человека на неуверенность в завтрашнем дне. Посмотри на основные категории: они не несут в себе зла. Певчие птицы, материнство. Во все времена, все народы почитали все это. Похоже, мы просто заблудились. Но все-таки я не могу поверить, что мы повернулись спиной к Богу, Будде, Мохаммеду, Вишну. Скорее мы каким-то странным образом отстранились от них".

Ответ к этой вечной загадке был здесь – лежал на больничной койке.

Если бы это удалось доказать. Докажи, и тогда ты сможешь крикнуть людям: "Вас обманывали! Вас мучили, ломали и натравливали друг на друга! Мы были, как бочка меда, в которую кто-то кинул дегтя. Одну капельку, но и этого оказалось достаточным, чтобы все испортить".

Что он мог сделать? Вскрытие? Дейк посмотрел на фактуру кожи, потрескавшиеся ногти, серую щетину на щеках. Все продумано. Врачи разрежут тело, но души им там никогда не найти. Ведь ее никогда и не находили, так что разницы им заметить не удастся.

И чем больше Дейк убеждался в правильности своих предположений, тем яснее ему становилось в сколь трудное и опасное положение он попал. Тот, кто способен произвести такую замену, наверняка найдет возможность быстро разобраться с любым человеком, пожелавшим поделиться с кем-нибудь своими подозрениями.

Где же теперь настоящий Дарвин Брэнсон?

– Пульс тридцать два, – сказала медсестра.

Молодой врач вернулся в палату, проверил показания приборов, негромко поговорил с медсестрой. Потом он подошел к Брэнсону, отогнул веко и проверил реакцию зрачка на свет. Вошла другая сестра, на подносе у которой лежал шприц. Врач опустил простыню, протер спиртом тело в районе сердца и глубоко введя иглу шприца, сделал инъекцию прямо в сердце. Он нащупал пульс на руке у Брэнсона.

– Не участился даже на один удар в минуту, – его голос прозвучал слишком громко в тишине палаты.

Дейк почти не слышал его. Он сидел, тщательно обдумывая ситуацию.

Одну возможность в своих рассуждениях он опустил. Все происшедшее ним в кабинете, одолженном ему Кэлли, было иррациональным. Признаком его близости к психологическому срыву. Все его рассуждения о подмене Брэнсона, о неожиданно появившемся ногте, могли быть лишь еще одним признаком его надвигающегося сумасшествия. И все эти мысли – бред его больного воображения. Нет и не было подмены. И никакого внезапного вмешательства не было.

Прежде, чем пытаться доказывать нечто подобное всему миру, нужно сначала доказать это самому себе. Или его видения в кабинете Кэлли были свидетельством вмешательства иных сил, также как и подмена Брэнсона, или оба этих факта указывают на то, что он близок к безумию – результату усталости, переутомления и напряженности последнего года.

Дейк помассировал затылок. Он чувствовал уже около недели какое-то странное напряжение здесь. Как будто кто-то наблюдал за ним. Это ощущение то появлялось, то пропадало. Казалось, чей-то огромный глаз сфокусирован на нем. А он – как букашка под линзами микроскопа.

В пять минут четвертого Брэнсон умер. Или человекоподобная машина, исчерпав свои функции, остановилась. Одно из двух. Дейк вышел из палаты. В холле его окружили репортеры, ожидавшие известия о смерти, но он молча и целенаправленно раздвигал толпу, не отвечая ни на какие вопросы. Вслед ему полетели ругательства. У Дейка пропало желание возвращаться в кабинет Кэлли. Значимость статьи, которую он хотел написать, перестала казаться ему столь огромной. Или ему нужно будет написать совсем другую статью, или такая статья вообще не нужна. Дейк подумал было зайти к Кэлли и забрать у него тридцать тысяч, но потом решил отложить это дело на завтра. Он прошел пешком несколько кварталов и сел в автобус, идущий на остров. Девушка с каштановыми волосами и удивительно бледными серыми глазами устроилась рядом с ним.

Глава 5

Девушка с темными волосами и серыми, излучающими какой-то необыкновенный внутренний свет глазами, наблюдала за выделявшимся своим огромным ростом среди прохожих Дейком Лорином. Она стояла на углу, дожидаясь автобуса, который медленно тащился по улице. Девушка нашарила в кармане блузки пачку сигарет, вытащила из нее одну сигарету и, щелкнув дешевой зажигалкой, как-то уж очень вульгарноприкурила. Дым окутал ее загорелое лицо. Она стояла на углу в дешевом плотно облегающем фигуру желтом платье. Настоящая дешевка. Самая лучшая легенда, которую сумел изобрести для нее Мигель Ларнер. А уж Мигель делал все как следует, его методы были проверены временем. Только он так мог: как бы наблюдая за всем происходящим со стороны, суметь заставить ее снять все свои потайные защитные экраны, чтоб пройти через процедуру гипнофиксации, когда они вместе отрабатывали ее легенду.

Ты – Карен Восс и тебе 24 года.

Мигелю удалось получить нужную информацию прямо из умирающего мозга настоящей Карен Восс. Умница – Мигель. Год назад один из его агентов нанялся ночным санитаром в большую больницу, незаметно пронес туда записывающее устройство и таким образом добыл настоящие истории жизней тех, кто находился на пороге смерти. Мигель утверждал, что это отличный способ получить первоклассную легенду – ничего не надо выдумывать. И он был совершенно прав: факты и события чужой жизни попадали агенту прямо в мозг и там как бы приживались. Даже не надо было учиться правильно ходить и стоять, разговаривать и размахивать руками – агент вдруг становился чем-то вроде двойника того человека, чье имя носил. А Мигель собрал целую коллекцию историй жизни, которые можно было использовать в случае необходимости. Он делал свою работу так хорошо, что остальные просто тихо ему завидовали, подумала Карен с горечью.

Вдруг она наморщила нос и холодно посмотрела вслед какому-то прохожему, от которого невообразимо несло проно.

Стоп. Сначала наблюдение. Она медленно оглядела улицу и обнаружила только три возможных кандидата. Скорее всего они послали на задание агента Второй Ступени. А если врачи не станут откладывать вскрытие, то этот агент будет очень занят, убеждая медиков, что они видят несуществующие мозговые извилины. Некоторое время всем будет не до Лорина.

Первым делом наблюдение. А затем, спрятавшись за защитные экраны, можно будет как следует проверить всех, кто мог бы оказаться агентом. Первой была старушка, которая со скучающим видом разглядывала витрины магазинов. Мысленный зонд Карен проник глубоко в мозг старушки, не натолкнувшись ни на что, хоть отдаленно напоминавшее защитный экран. Старушка поморщилась и стала тереть висок рукой. У шофера такси, возившегося с мотором, мозг был уж совсем по-детски податливым. Она даже не сумела правильно рассчитать силу своего мысленного удара. Таксист выронил гаечный ключ, который со стуком упал на землю, колени у него неожиданно подогнулись. Затем он медленно выпрямился и стал тереть глаза. Тогда она сконцентрировалась на мужчине, стоявшем на дальнем углу улицы и листавшем журнал. Отличный мозг. И здесь она не получила никакой ответной реакции. Значит и экрана нет. Ее вмешательство заставило его нахмуриться, вот он снял очки, проверил стекла на свет и снова надел очки. Необходимость сделать следующий шаг не вызывала у Карен Восс никакого энтузиазма. Именно в такие минуты становишься наиболее уязвимым и твои враги могут сбить тебя с ног и заставить биться в эпилептическом припадке прямо на мостовой, наказывая жестокой болезнью за легкомыслие. Карен приподняла внешний экран. Она была похожа на ребенка, осторожно заглядывающего в щелочку цирка шапито. Если убрать только этот экран, способность к восприятию почти не изменится. Необходимо снять все защитные экраны один за другим, оставив свой мозг как бы обнаженным и беззащитным для врагов. Раз… два… три… четыре. Все. Ее мозг остался без защиты, средь бела дня, мозг, который настороженно опасается чужого вмешательства. Она медленно настраивалась на преодоление преград. И вот уже принимает информацию на среднем уровне. Как она и подозревала, агент Второй Ступени. Далеко. Около сотни ярдов. Один. Она сконцентрировала на нем свое внимание, сама оставаясь для него вне пределов досягаемости. Впрочем, в этой предосторожности не было никакой необходимости. Ему было не до нее. Он занимался тем, что внушал иллюзии трем или четырем землянам. Как бы он не попросил помощи, которая наверняка прибудет в лице агента Третьей Ступени. А раз так, пора мне сматываться, подумала Карен.

Четыре… три… два… один. Все экраны на месте. Защита в готовности номер один. Теперь автобус. В трех кварталах, четырех. Карен бросила сигарету, наступила на нее и пошла, покачивая бедрами и заносчиво поглядывая по сторонам. Внутри ее широкого твердого пояса находился Блок Б. Там для него самое подходящее место. Карен могла небрежно зацепить большой палец за пояс и управлять тремя крошечными шершавыми колесиками. В основу положен Сенарианский принцип пространственных кубиков и бесконечной исходной сети, ограниченный только скоростью мысли. Но даже Сенариана могла дать только идею, образец реализации которой – громадный мозг, вращающийся вокруг их древней планеты, в котором они могли починить даже мельчайший элемент и который был главной святыней всей их цивилизации. Этот мозг, построенный очень далекими предками сенариан, и создал исходную сеть. От него много, много тысячелетий назад сенариане получили и Блок Б. Карен назубок помнила текст руководства, который выдавался всем курсантам при первом знакомстве с Блоком Б. "Блок Б. – устройство, предназначенное для концентрации и фокусировки силы мысли. Необходимы длительные тренировки для правильного использования Блока Б. Курсант должен тщательно изучить каждую деталь на выбранном секторе игрового поля. Затем курсанту следует отойти на тысячу шагов от этого сектора. Курсант должен представить себя стоящим в выбранном секторе, и силой своего воображения попытаться воссоздать детали данного сектора. Первое колесико, отмеченное знаком (1) на рисунке, делает массу курсанта близкой к нулю. Второе колесико, отмеченное значком (2), предназначено для выбора желаемого расстояния перемещения. Итак максимально сосредоточьтесь. Поверните первое колесико на полоборота по часовой стрелке. Поверните третье колесико, обозначенное на рисунке значком (3), до щелчка. Если выбранный вами сектор вы представили достаточно точно, то третье колесико-селектор, восстановит вас в исковом секторе. После тренировок это удается практически мгновенно. Эффективная дальность – девять тысяч ярдов Тот же принцип активирует исходную сеть в пространстве, но энергия источника в этом случае столь велика, что дальность действия не ограничена.

Единственное ограничение – скорость мысли. Любое дальнейшее ускорение приведет к изменению направления движения времени".

Но, конечно, здесь, на Земле, среди ее обитателей, нельзя просто появляться и исчезать. Их это очень удивило бы. Мигель бывал ужасно недоволен, если кто-то не соблюдал строжайшие предосторожности. Когда собираешься совершить прыжок, необходимо скрыться от посторонних глаз. Переместившись, ты еще две секунды остаешься невидимым. За это время нужно убедиться в том, что тебя никто не заметит – иначе ты должен выбрать другую точку и перенестись уже в нее.

Карен зашла за угол дома, оглянулась, поняла, что на нее никто не смотрит и вообразила себя, стоящей на другом углу квартала перед приближавшимся автобусом. Она сосредоточилась, представляя себе автобус в мельчайших подробностях.

Раз, два, три. Короткий щелчок – и она уже видит автобус. Карен быстро осмотрелась: рядом стоял только один человек, для которого она будет лишь серебристым мерцанием. Она скрылась за выступом дома, чувствуя, как ее тело наливается возвращающимся весом, потом поправила свои каштановые волосы, и, сделав несколько шагов навстречу прохожему, одарила его печальным взглядом. Мигель определенно был бы ею недоволен. Мужчина удивленно посмотрел на нее, слегка испуганный ее неожиданным появлением. Карен вошла в остановившийся автобус, небрежно бросив в кассу плату за проезд. Заметив, что место рядом с Лорином свободно, она прошла в глубь автобуса и уселась рядом, удовлетворенно вздохнув. Несчастный запутавшийся землянин. Какое у него красивое, сильное лицо. Твердый подбородок. Вдруг она сообразила, что чуть не забыла сделать простейшую проверку. Карен быстро и осторожно убедилась в том, что экрана у него нет. Она снова вздохнула.

Иллюзии для великана Лорина. Только так она сможет доставить его к Мигелю без риска быть перехваченной по пути. К сожалению, прямой контроль можно было обнаружить за милю, опустив только первый экран. Правда, и с иллюзиями возникает немало проблем. Попадая под их воздействие, земляне легко ломаются. А Мигель хотел заполучить Лорина живым и здоровым. Сквозь автобусные репродукторы лилась непрерывная реклама. К тому же этот парень уже получил изрядную долю иллюзий.

Карен старалась придумать что-нибудь несложное, чтобы не привлекать внимания других пассажиров. Тут на остановке в автобусе, вздыхая и отдуваясь, вошел большой потный толстяк. Карен сразу почувствовала резкий толчок в ее внешний экран. Ее мозг мгновенно начал прокручивать варианты. Еще плотнее закрыв все четыре экрана, Карен приготовилась прощупать экраны толстяка. Но в ту долю секунды, когда она ожидала привычный контакт с первым экраном, она потянулась к застежке своей сумочки – и на какое-то мгновение опоздала. Он накрыл ее своим полем. Карен мгновенно ответила ему тем же. Они держали друг друга мертвой хваткой. Ни один из них теперь не мог позвать на помощь. Карен медленно повернулась. Толстяк сел на место сразу за ними с Лорином. Она посмотрела в его ласковые глаза.

На сей раз, поняла Карен с опустившимся сердцем, они допустили грубую ошибку. Мигель Ларнер, несмотря на неудачу с Брэнсоном считал, что он сможет поправить дело, используя только двух агентов Второй Ступени. А Шард тем временем только по подсчетам Карен, направил сюда пятерых! Толстяк нанес еще один пробный удар по ее защитным экранам. Видимо, он считал ее агентом Первой Ступени, защиту которого он мог легко преодолеть. Карен почувствовала даже легкое презрение к противнику, которое, однако, перешло в неприятное удивление, когда она поняла, что это был всего лишь отвлекающий маневр с его стороны, в то время, как сам он был занят формированием иллюзии. И притом весьма респектабельной иллюзии! Полицейский в полной форме сердито указывал жезлом, что автобус должен остановиться. Иллюзия была столь реальной, что почти убедила Карен. Нужно что-то сделать, успела подумать она.

И тут удар обрушился на ее затылок. Падая вперед, она подивилась собственной глупости: не учла тривиальной возможности вульгарного физического воздействия, которое поэтому и оказалось столь эффективным. Но хотя Карен на мгновение потеряла сознание, экраны остались на месте. Лорин помог ей выпрямиться.

– Мистер, этот толстяк ударил меня по голове!

Лорин повернулся назад.

– В чем дело приятель?

На этот раз Карен Восс не задержалась со своей иллюзией. Толстый кулак ударил Дейка Лорина в лицо так быстро, что Дейк не успел заметить, что настоящие руки толстяка неподвижно лежат у него на коленях. К удовольствию Карен, с рефлексами у Лорина оказалось все в порядке. Голова толстяка качнулась назад, и он бесформенной кучей осел на сиденье. Карен, в свою очередь, атаковала сильно и глубоко, с удовлетворением отметив, что Шард лишился одного агента Второй Ступени по крайней мере на шесть месяцев, пока следы ее удара заживут. Она пробила два внешних экрана. Теперь ситуация упростилась. Иллюзия, созданная Карен, оказалась настолько мощной, что Лорину показалось, будто он сломал толстяку шею. Иллюзия была просто блеск! Она дала одному из пассажиров громкий мужской голос: "Эй, да ты убил его!"

Карен схватила обалдевшего Лорина за руку.

– Бежим отсюда. Иначе у нас будут большие неприятности.

Они выскочили из автобуса, Карен потянула Лорина за собой. Вслед им летели крики, но преследовать их никто не стал. Они успокоятся, когда увидят, что толстяк жив. Карен и Лорин быстро дошли до конца квартала и повернули за угол. Здесь они остановились, и Карен достала из кармана сигареты. Лорин, руки которого дрожали, дал ей прикурить. Карен чувствовала его внутреннее состояние. Раздражение против нее, недовольство собой и стыд за их поспешное бегство. Она знала, что Дейку и так было не по себе после случившегося с ним в офисе у Кэлли, да и для кого иллюзии агентов Шарда, которые они использовали против него, когда он пытался печатать статью, прошли бы бесследно! И все же ее что-то настораживало. Она хорошо изучила Брэнсона и Лорина. И сейчас Лорин казался ей уж слишком встревоженным. Как бы все упростилось, если бы она могла взять его под полный контроль. Судя по всему, с ним она еще помучается.

– Я определенно хочу вас поблагодарить, мистер!

– Ничего, ничего. Надеюсь, у нас не будет неприятностей, мисс…

– Карен. Карен Восс. Бьюсь об заклад, я тебя знаю. Тебя ведь зовут Дейк Лорин? Я помню твою фотографию в газете, ее каждый раз печатали около твоей колонки.

Дейк был явно польщен.

– Только не говорите мне, что вы читали мои статьи.

– Читала. Ты мне, конечно, не поверишь. Но меня всегда всякое такое интересовало: политика, экономика, международные отношения. У меня есть приятель, у которого водятся деньги: много денег. Он говорил, что будет рад, если ты снова начнешь писать в газете. Он говорил, что ты толково пишешь. Может быть, он тебя поддержит – даст тебе колонку в газете или еще что-нибудь.

– Действующее законодательство не дает возможности делать хоть сколько-нибудь критические высказывания, мисс Восс. Я сомневаюсь, что ваш приятель захочет отправиться вместе со мной на принудительные работы.

Она фыркнула.

– Его никто не тронет. По крайней мере дважды. Я думаю, ты о нем слышал. Мигель Ларнер.

– Этот бандит? Конечно, я о нем слышал. Не было такого преступления, в котором бы он не принял участия…

– Не надо прикидываться святым, мистер Лорин. У Мига есть две… стороны. Он может очень здорово тебе помочь. – Карен изрядно позабавили собственные слова. – Он мой хороший друг. Хочешь я отведу тебя к нему?

– Пожалуй, не стоит.

– Может быть, у тебя какие-нибудь неприятности? Он любит помогать людям. Ты мне, конечно, не веришь. Но это действительно так.

– Я не думаю, что он сможет что-нибудь сделать для меня.

– Ты торопишься? У тебя что – свидание? Пойдем, это недалеко.

Карен чувствовала, что Дейк в нерешительности. Наконец, он неохотно согласился. Карен выключила связь, нажав на маленький рычажок в сумочке. Она знала, что Мигель слышал, как Лорин дал согласие, и будет их ждать. Карен шла рядом с Дейком, готовая к любым неожиданностям. Они остановили такси, и Карен, улыбнувшись Дейку, села, скрестив загорелые ноги, на заднем сидении рядом с ним.

Когда они подъезжали к 215-ой улице, Дейк укоризненно сказал:

– Не далеко?

– Еще пару кварталов, милый.

Они подъехали к дому, и Лорин расплатился с таксистом. Карен заметила быстрый любопытный взгляд, брошенный Дейком на небольшое гладкое здание, перед которым они остановились. Когда они прошли в двери, Карен почувствовала, как невидимый барьер открылся, пропуская их, и сразу же снова замкнулся. Как и всегда, когда она возвращалась сюда, Карен с облегчением вздохнула. Здесь она была в полнейшей безопасности. Ничто не могло проникнуть за оболочку яйцеобразного барьера. Острый конец яйца выходил на поверхность – его-то и видел Лорин снаружи. Все остальное находилось под землей. Отсюда Мигель Ларнер, агент Третьей Ступени, осуществлял руководство, здесь он разрабатывал операции. Сюда сходились все нити его разветвленной агентурной сети. Обычно, как только она оказывалась за барьером, она временно стирала гипнотический образ Карен Восс и становилась собой. Но сейчас, когда с ней оставался Лорин, ей приходилось продолжать играть роль.

Агент Первой Ступени, сидящий за столиком портье, был начеку.

– Мы хотим спуститься вниз и поговорить с мистером Ларнером, Джонни.

(Ну, как я сработала?) – Я думаю, вы можете спуститься.

(Отлично, леди).

– Спасибо, Джонни.

(И вырубила одного агента Второй Ступени).

– Мы всегда рады вас видеть, мисс Восс.

(И не торопись набирать очки, мы будем скучать по тебе).

Она повела Лорина вниз, к лифту. И пока лифт бесшумно скользил вниз, она с благодарностью подняла остальные экраны. Первый был опущен ею еще в вестибюле, для общения с Джонни. Она была очень довольная собой, понимая, что вышла из этого эпизода с честью. Еще один шаг сделан к центральным мирам, девочка. Еще на один шаг ближе к Третьей Ступени, а потом останется позади и это последнее испытание, и все будет закончено: наконец, можно будет заняться настоящей работой. В следующий раз нужно будет придумать что-нибудь получше, чем эта дешевая легенда с Карен Восс. Однако, она слишком уж привыкла к ней. Надо следить за своими рефлексами.

– Вы давно знаете Ларнера?

– Довольно давно. Вот мы и приехали.

Дверь скользнула в сторону, и они оказались в главной зале квартиры Ларнера. Зала была обставлена самой роскошной мебелью, которую продавалась только в лучших магазинах Бомбея. Целую стену занимала огромная диорама – большой тенистый сад с бассейном. Мигель проводил много времени в кресле рядом с бассейном, причем перспектива была сделана так мастерски, что давала скорее ощущение открытого пространства, чем куба, вырубленного внутри скалы. Мигель так запрограммировал диораму, что она непрерывно менялась все двадцать четыре часа в сутки, переходя от безоблачных дней к лунным ночам.

Мигель сидел у бассейна в лучах яркого летнего солнца – крепкий загорелый мужчина с очень маленьким лбом и глазами черными, как антрацит. На нем были лимонно-желтые плавки, а в руке он держал бокал.

Ларнер небрежно помахал им рукой.

– Как дела, Карен? Заходите. Кого ты привела ко мне?

Они подошли к нему поближе.

– Ты не узнаешь его Миг? Это же Дейк Лорин.

(Ну, заработала я пару кредиток? Я сломала агента Шарда Второй Ступени).

Мигель лениво протянул руку.

– Рад познакомиться, мистер Лорин.

(Боюсь, что ты была слишком занята празднованием победы и, поэтому не произвела полного сканирования. Подумай немножко, и ты поймешь, что ты заработала лишь одну кредитку.) – Я рассказывала Дейку, что тебе всегда нравились его статьи.

(Ладно, но когда ты используешь двоих там, где они используют пять…

Я понимаю, что ты имеешь в виду. Мою невнимательность. Что-то связанное с ногтем).

– Мне не хватало вашей колонки, Лорин. Всегда получал удовольствие от того, как хлестко вы там всех продирали.

(Да, нужно было оставить там кого-нибудь наготове и посмотреть, как Лорин воспримет куклу-Брэнсона). Садитесь пожалуйста. Выпьете что-нибудь? Они сели на складные кресла рядом с бассейном.

Карен сказала:

– Отлично, мне не помешает бокал коллинза. А что тебе налить, Дейк?

(Ты чувствуешь, что он балансирует на лезвии ножа, Мигель? Он уже почти исчерпал все свои резервы и ему начинает казаться, что он сходит с ума).

Мигель нажал на кнопку. Через несколько секунд появился слуга, которому Мигель заказал выпивку.

(Что ж, значит, мы должны быть очень осторожны. Один наш неверный шаг… Раз уж мы начали использовать его, может быть нужно как следует проверить его. Но я не думаю, что он справится. Слишком уж он зажат: отцовский комплекс, пуританство и прочее… Такие редко проходят испытания. Слишком уж зависят от окружающей их реальности).

– Отличная у Мига квартирка, а Дейк?

(Не забывай о квоте. Он может нам подойти).

– Я думаю, сейчас меня можно считать безработным, мистер Ларнер, – сказал Дейк. – В течение года я работал на правительство. Сегодня мой… руководитель умер. Несколько неожиданно. Мы работали неофициально, так что теперь моя работа закончена.

– Вы работали на Брэнсона? – спросил Мигель.

– Да! Как вам удалось узнать об этом?

– У меня много источников информации. Я должен быть в курсе. Все, что делал Брэнсон, могло оказать влияние на экспорт и импорт. А это, в свою очередь, влияет на мои капиталы. У вас есть какие-нибудь определенные планы, мистер Лорин?

– Я пишу статью, которую хочу во вторник сдать в печать.

– Сенсация?

– Да, это была бы настоящая сенсация, если бы Брэнсон не умер. Скорее всего она подпадет под Закон о Нанесении Вреда Государству.

– Решили засунуть голову в петлю?

– Да, это можно назвать и так. Но ситуация такова… То, что может случиться со мной, уже не так важно. Беда в том, что все завязано на Дарвине Брэнсоне.

– Вам нужно место, где вы могли бы поработать?

– Нет, спасибо. Приятель предоставил мне свой кабинет.

– Если у вас что-нибудь сорвется, у меня найдется для вас подходящее местечко, очень симпатичное.

(Ты хочешь разобраться с Кэлли? Теперь, когда ты привела его сюда, я хочу, чтобы он здесь задержался).

– Здесь есть хорошее тихое место, где ты сможешь поработать, Дейк, – сказала Карен.

(Пусть Дейк сделает все, что нужно. Я отсутствовала слишком долго. У меня нервы ни к черту, Мигель. Смотри, он начинает нервничать. Он хочет уйти).

– Я передумал, Карен, – сказал Мигель. – Так будет легче. Я только что ввел полный контроль над ним.

Она быстро посмотрела на Лорина, и увидела, что он стал скорее похож на манекен, с ничего не выражающими глазами, чем на человека.

(Но как ты мог…) – Вслух, пожалуйста. Параголос незаменим во время выполнения задания. Проще всего удержать его здесь подчинив нашему контролю. Пусть он думает, что отправился к Кэлли, а Кэлли, испугавшись последствий, вернул ему деньги и отказался предоставлять место в своей газете. Затем он окажется у нас в вестибюле наверху в полной уверенности, что он вернулся, чтоб принять мое предложение. Я думаю, лучше всего сделать именно так. Приготовься, он сейчас перейдет в твое распоряжение. Отведи его в одну из комнат наверху и внуши ему, что он виделся с Кэлли и вернулся сюда, ну, скажем, в девять часов вечера. Пусть, пока он в трансе, останется в комнате, а сама можешь немного отдохнуть. В 9 же часов отведешь его в вестибюль.

Карен ждала. Когда Мигель выпустил Лорина из-под своего влияния, она ловко подхватила его, но в ту долю секунды, пока он как бы находился между Карен и Мигелем, Лорин пошевелился и тихо выдохнул. Или застонал? И все – тут Карен подхватила его. Проходя через широкие двери главной комнаты к лифту она оглянулась и увидела, что он идет за ней той странной неуверенной походкой человека, находящегося под мысленным контролем. Каждый раз ее поражала печальная уязвимость человека, попавшего в подобную ситуацию. Сейчас это чувство было особенно острым: высокий сильный несгибаемый человек как ягненок покорно брел за ней.

Она поднялась на два этажа и ввела его в пустую комнату. Лорин сел на край кровати, неловко повернулся, поднял ноги и лег на спину, сложив руки по бокам и глядя в потолок широко открытыми глазами.

Карен села рядом с ним на кровать и быстро провела его через все технические этапы мысленной поездки в Нью-Джерси, внушила ему, что он встретился с Кэлли, который объявил ему, что не желает иметь с ним никаких дел и возвратил деньги, а затем вернула Дейка в город. Она отправила его бесцельно бродить по улицам. Потом она завела его в маленький ресторан, где он пообедал в одиночестве и решил принять предложение Мигеля и вернуться в его контору. Она остановилась в тот момент, когда он должен был войти в дверь и пересечь барьер. Потребуется минут пять, чтоб внушить ему все эти оставшиеся подробности. Она потратила несколько секунд на то, чтоб затормозить его сознание еще сильнее, чтобы он оставался в состоянии ступора пока она за ним не вернется. Вдруг Карен наклонилась и поцеловала бесчувственные губы Дейка, сама удивившись своему порыву. Бедный большой теленок. Бедный растерянный землянин, не знающий в какую же сторону ему броситься. Пешка в игре, о которой ему не суждено узнать. Она поцеловала кончик своего пальца, дотронулась до лба Дейка, улыбнулась глядя на него, и вышла из комнаты тихонько прикрыв за собой дверь. Впрочем, даже если бы она и захлопнула ее с грохотом, Дейк бы этого не заметил.

Глава 6

Кэлли упрямо отпихнул деньги назад.

– Забирайте их, мистер Лорин. Я же сказал вам: я передумал. Публикация вашей статьи принесет мне непоправимый вред. Мне вряд ли удастся доказать им свою непричастность.

Дейк устало засунул деньги в карман.

– Ничего не остается, как пойти поискать другую газету.

Кэлли откинулся в кресле.

– Вот если бы вы пришли ко мне с рекомендациями… Ну, скажем, с записочкой от Мига Ларнера…

– Почему вы упомянули именно это имя?

– Да просто так, для примера. Да и вообще, если Миг говорит, что все будет в порядке – я спокоен. Этот парень знает, что делает.

Был уже седьмой час, когда Дейк вышел из офиса Кэлли. Прошло немало времени, прежде чем Дейку удалось поймать такси. Оказавшись на Манхэттене, он вышел из такси на площади Новых Времен. Странный день. Дарвин… или странное существо, занявшее его место… и умершее такой странной смертью. Дейк чувствовал, что его связь с реальностью ослабевает. Ощущение было такое, как будто у него пропало боковое зрение, и он способен воспринимать только то, что находится непосредственно перед ним, а все остальное тонет в серой неясной пустоте. То же самое происходило и со звуком. Он различал отдельные резкие звуки, но обычный шумовой фон города словно исчез. Дейку казалось, что нарушилось все его восприятие окружающего мира. И в то же время он никак не мог остановиться и разобраться, что же такое с ним происходит – быстро повернуть голову, внимательно прислушаться ко всем окружающим его шумам. Те люди, которые все-таки попадали в поле его зрения, обычные прохожие, – с ними было что-то не то. Все цвета приобретали какие-то необычные оттенки. Все вокруг представлялось искаженным.

Дейк видел хорошенькую девушку, которая разглядывала потрескавшуюся витрину и образцы каких-то старых, лежалых товаров. Он понял, что смотрит на девушку со смешанным чувством зависти и ревности. Дейк вдруг стал обращать внимание на ширину плеч мужчин, проходящих мимо. Он не мог быть уверенным, и тем более у него не было никакой возможности проверить, но ему вдруг почудилось, что он не идет своей обычной быстрой походкой, а еле-еле семенит. Весь мир вокруг казался сном, какая-то часть его сознания пыталась убедить его в том, что он должен проснуться, но и эта мысль была какой-то вялой, несосредоточенной.

Дейк нашел маленький ресторанчик, в котором ему раньше никогда не приходилось бывать. Он заказал бокал шерри – напиток, который презирал всю жизнь. И на удивление, ему понравилось. Легкий ужин, как ни странно полностью насытил его. Все вокруг него было немного не в фокусе, но он никак не мог собраться с духом и определить, что же такое с ним происходит.

Покончив с ужином, Дейк решил, что ему нужно непременно вернуться и повидать Мигеля Ларнера. На сей раз Дейк собрался попробовать подойти к делу с другой стороны. Сначала ему нужно закончить статью, а уже потом начать искать человека, который согласится ее напечатать, бесплатно или за деньги, там видно будет. Пусть статья говорит сама за себя. Пусть все узнают, на что в действительности были готовы пойти Стивен Чу и Гарва. Пусть услышат о торговых концессиях, обещанных Гондолом Лалом. Пусть поймут, что враждующие коалиции, не смотря на все агрессивные заявления, в действительности готовы идти на компромиссы. И как один разговор Брэнсона со Смитом положил конец всем надеждам.

Дейк поразился тому, как быстро пролетело время. Он вышел из такси у дома Ларнера, когда стрелки часов застыли на девяти. Расплатившись с таксистом, Дейк вошел в вестибюль. Пройдя несколько шагов, он споткнулся на ровном месте, но сумел сохранить равновесие. Раздался какой-то странный треск и к Дейку вернулось боковое зрение, звук снова стал объемным, цвета естественными.

Странная девушка из автобуса стояла у столика портье. Восс. Карен Восс. Дейк с удивлением понял, что после того, как днем вышел от Ларнера, он и не вспоминал о толстяке из автобуса. Странное дело: он убил незнакомца и тут же обо всем забыл.

– Привет, Дейк, – сказала Карен. – Легок на помине, мы только что про тебя говорили. Помнишь толстяка из автобуса?

– Конечно.

– Оказалось, что ничего страшного не произошло. Он просто потерял сознание. С ним все в порядке, Миг звонил в больницу.

– Я до сих пор не могу понять, почему он вас ударил. Однако, я чертовски рад, что с ним ничего не случилось.

– Может быть, я была похожа на кого-то, кто обокрал его, а может быть… так оно и было! У меня паршивая память. Как тебе нравится мое платье?

Она сделала легкий пируэт. Дейк ответил:

– Красивое, но мне оно кажется чуточку вызывающим. Это очень древняя мода. Женщина Крита носили такие платья много-много лет назад.

– Я знаю только, что Миг выписал его из Мадраса, – Карен взяла Дейка за руку. – Миг – ясновидящий. Он сказал, что ты вернешься. Я спущусь с тобой. Пока, Джонни.

(Мне начинает нравится этот огромный парень. Ты видел как он покраснел? Теперь это искусство утрачено).

– Возвращайтесь, мисс Восс.

(Не бери этого землянина в голову, милашка. У него нет будущего).

(Тьфу на тебя).

По дороге к лифту Дейк почувствовал, что опять краснеет. Он сказал:

– Вы… э… дружите с мистером Ларнером?

Она сжала руку Дейка.

– Ну, мы с ним любим потрепаться, но не более того.

Дейк был смущен проявленным им интересом. В этой Карен Восс было что-то детское и привлекательное, но в то же время он понимал, что она жесткий и твердый человек. Это выражалось в ее походке, глазах, форме рта. Вся ее небольшая фигурка выражала сексуальное превосходство маленькой девочки, слишком быстро познавшей жизнь.

– Мистер Ларнер когда-нибудь выходит из дома?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Я вдруг почувствовал, что он действительно не выходит на улицу. Возможно, для него это небезопасно.

Дейк посмотрел вниз, в ее светящиеся серые глаза. Они стояли так близко друг от друга, что он мог различить маленькие янтарные пятнышки, окружавшие зрачок. Дейк понял, что именно высокая степень интеллекта, которая читалась в этих поразительных глазах, так странно контрастировала с ее дешевой походкой, слишком обтягивающим платьем и изгибом губ.

– Совсем не такая уж умная, как тебе кажется, – сказала Карен. Дейк взглянул на нее.

– Как ты узнала, о чем я думаю?

На мгновение она смутилась. Затем Карен закинула голову назад и вульгарно захохотала.

– Господи Исусе, – с трудом выговорила она. – Теперь я тоже стала телепатом. А может быть, у нас с тобой родство душ, милый. Как ты думаешь? Мигель Ларнер был с саду-диораме. Воздух насыщали сладкие ароматы летнего вечера, которые заставляли забыть о холодном октябрьском воздухе снаружи. Слышен был легкий стрекот насекомых, переливчатые трели соловья и далекий хор лягушек, доносившийся с дальней части пруда.

– Хи. Миг. Он вернулся, как ты и говорил.

(И он подловил меня в лифте. Я могу поклясться, что он может передавать в диапазоне параголоса. Причем у него выйдет это превосходно.) – Садитесь, ребята. Рад, что вы вернулись, Лорин. В особенности, если это значит, что вы хотите воспользоваться моей помощью.

(Я еще днем заметил, как чисто Лорин это делал. Наверно у него скрытые способности).

Дейк сел сразу вслед за Карен.

– Дело в том, что тот, кто обещал напечатать мою статью, отказался. И вернул мне деньги. Тут что-то не то, он не похож на человека, который добровольно возвращает деньги. Они у меня здесь. Я думал вы можете… черт возьми, странно! Я положил их в этот карман.

(Похоже у тебя, Карен, входит в привычку делать ошибки с этим парнем.)

Карен засмеялась.

– Я просто хотела показать тебе, Дейк, как работают настоящие карманники. Я сделала это, когда мы ехали в лифте.

(Ну как, Мигуэль, неплохо?) (Тридцать тысяч рупий, девочка. Организуй по-быстрому!) Дейк взял деньги из рук Карен и протянул их Мигуэлю.

– Здесь тридцать тысяч рупий, мистер Ларнер. Может быть вам удастся помочь мне напечатать статью в какой-нибудь газете?

(А не попытаться ли нам использовать его скрытые способности, Мигуэль?) (Боюсь, что ты начинаешь проявлять излишний интерес к этому индивидууму.) (Разреши мне послать ему направленный импульс. Может быть, у него есть еще и способности для телепатического приема.) (Со всем этим придется подождать до тех пор, пока мы не используем его в игре против Шарда. Твоя инициатива мне начинает надоедать, детка.) Мигель взял деньги и небрежно засунул их в карман рубашки.

– Лорин, я ничего не могу вам обещать. Считайте, что я просто взял ваши деньги на хранение. А вы пока пишите статью. Я попробую подыскать для нее подходящее место. И верну сдачу. Почему бы вам не остаться у нас? Один из моих секретарей в отпуске. Так что в вашем распоряжении свободная квартира.

– Я никому не помешаю?

– Совершенно. Дайте мне ваш здешний адрес, и я пошлю кого-нибудь за вашими вещами.

– Это просто номер в отеле. С тех пор, как я начал работать с Брэнсоном я живу в отелях.

– Тогда я выпишу вас из отеля.

Дейк продиктовал Мигелю адрес отеля.

– Покажи Дейку его квартиру, Карен. Она на соседнем этаже в дальнем конце холла. И позвони Джимми, скажи ему, что мистер Лорин будет жить у нас в номере 7-С столько, сколько посчитает нужным.

Они вышли из сада-диорамы. Сумерки превратились в ночь. Карен отвела Дейка к лифту, и они спустились на один этаж вниз, в номер 7-С. Дверь была не заперта.

Карен вошла первой, включила свет и диораму. Это был берег моря, залитый лунным светом. Отчетливо доносился шум прибоя.

– Очень роскошно, – сказал Дейк.

(Что?) – Я сказал, что квартира просто роскошная, – он с удивлением посмотрел на девушку, не понимая почему у нее такой вид будто ей удалось что-то доказать себе.

– Здесь есть бар, Дейк. Тебе налить что-нибудь?

– Если тебе нетрудно. Пожалуй, мне не помешает выпить. Сегодня был… один из самых невероятных дней в моей жизни.

Карен стояла спиной к нему, раскачиваясь на каблуках и разглядывая бутылки в баре.

(Виски подойдет?) – Ты что чревовещатель, Карен?

Она повернулась к Дейку.

– С чего ты взял?

– Твой голос как-то очень странно звучал. Казалось, он шел со всех сторон сразу.

– Я раньше немного занималась пением. Может быть, поэтому? Почему у тебя был невероятный день, Дейк?

– Мне нужно поговорить с кем-нибудь. Слушай меня и, пожалуйста, не перебивай, каким бы странным не показалось бы тебе то, что я буду говорить. Не слишком ли много я хочу?

– Давай рассказывай, что бы там у тебя не было. – Карен подала Дейку высокий бокал. – "Роса Кашмира". Восьмилетней выдержки.

Она присела на ручку его кресла. Дейк ощутил слегка дурманящее тепло ее тела.

– Не возражаешь?

– Н-нет. Больше всего я боюсь, что начинаю сходить с ума.

– Говорят, что если ты думаешь об этом, то бояться нечего. Слышал?

– Я в это не очень-то верю. Я всегда был полным прагматиком.

– Не преувеличивайте, господин профессор.

– Если я могу увидеть, дотронуться, понюхать, ощутить что-то – значит оно существует. И все мои действия основаны на выводах, которые я в состоянии извлечь из реальности. – Пока вроде бы понятно, милый. – И вот сегодня реальность начала ускользать от меня. Пишущая машинка не может истекать кровью. Человеческий ноготь не может вырасти на четверть дюйма за двое суток. И все, что происходило со мной с тех пор, как я днем ушел отсюда и до моего возвращения, все было ускользающе странным. Как будто я передвигался и разговаривал во сне. Когда я не смог найти деньги в своем кармане, я начал думать, что все это и был сон.

– А что же все-таки произошло с пишущей машинкой и ногтем?

– Это как раз те самые случаи, когда то, что я видел, приходило в полное противоречие с реальностью. Как если бы я вдруг увидел, что ты начала ходить по потолку.

– А что, надо?

– Не смотри на меня так. Я начинаю думать, что это вполне возможно.

Так или иначе, чтоб не свихнуться окончательно, должен же я знать, что существует какая-то реальность?

– Прекрасно, милый. У меня возник один вопрос. Я тебе предлагаю список: вера, надежда, любовь, честь. Можешь ли ты потрогать, понюхать, ощутить их?

– Эти категории есть результат выводов, полученных при изучении других категорий, ощутимых нашими органами чувств. Карен повернулась и неожиданно поцеловала его. Ее глаза заблестели.

– Я начинаю понимать вас, профессор. Это вы можете почувствовать, не правда ли? Но если это приведет к тому, что вы влюбитесь в меня, вы сможете убедиться в этом… непосредственно.

– У меня такое ощущение, что ты уже давно поняла то, что я имею виду.

И кончай свои шутки.

– Если тебе не нравиться – больше не буду. Давайте продолжим дискуссию, профессор. Попробуем поиграть в такую игру. Был такой парень – по имени Мидас. Все, к чему он прикасался, превращалось в золото. Хорошо в соответствии с вашей теорией, профессор, он должен был бы сойти с ума. Но нет, этого не произошло. Он умер с голоду. Почему? Представим себе самого обычного человека, вроде тебя. Его мир начинает терять привычную четкость очертаний. Разве у него не осталось еще гордости и уверенности в себе настолько, чтобы убедить себя, что он в порядке? Что кто-то нарочно нарушает привычный порядок вещей?

– Мания преследования. Все равно – результат тот же.

– Сделаем еще одно допущение. Предположим, что эта любимая тобой реальность всего лишь выдумка, миф, а когда ты начинаешь видеть что-то необычное, сверхъестественное – вот тогда-то ты и видишь настоящую реальность.

– У тебя уникальный ум, Карен.

– Мне и раньше говорили об этом. Но дело не во мне, милый.

– Ты должна больше уделять себе внимания. Такое воображение не часто встретишь.

– Знаешь, Дейк, ты немного старомоден. А что, если мне нравится быть такой, какая я есть? Что тогда?

Он усмехнулся.

– Это мое глупое желание, переделать все вокруг. Прости меня.

– Ты сказал, что у тебя были необычные ощущения, когда ты днем ушел отсюда. В чем они выражались?

– Цвета были какими-то ненатуральными. Люди казались странными. И у меня было такое чувство, что мое зрение и слух были ограничены.

– Значит, этот стиль зародился на Крите. От-чень, от-чень интересно!

Дейк быстро отвел глаза и почувствовал, что краснеет. Она смеялась над ним.

– Иногда читать твои мысли, мистер Лорин, совсем нетрудно.

– Послушай, я не хочу быть слишком старомодным, но…

– Я думаю, Патриция возражать не будет.

Дейк нахмурился.

– Черт возьми, с меня хватит. Я уверен, что ничего не говорил тебе о ней. У тебя все-таки есть экстрасенсорные способности.

– Я просто читаю светскую хронику. Эта, твоя Патриция, особа холодная, не так ли?

– Мисс Восс, вы слишком любопытны и нахальны. Мне нужно поработать, оставьте меня одного.

Карен соскользнула с ручки его кресла и зазывно подмигнула ему.

– Хорошо, дорогой. Если захочешь есть, позвони. Тебе все принесут.

Все, что тебе нужно для работы – за этой дверцей. Твои вещи скоро будут доставлены.

Она пошла к выходу, виляя бедрами еще более демонстративно, чем обычно. Напоследок вновь подмигнув ему, она закрыла за собой дверь. Дейк посидел некоторое время неподвижно, обдумывая то, что она говорила о реальности. Что если и в самом деле все "настоящее" было иллюзорным, а то что не соответствовало реальности, было проблесками реальности сквозь туман привычных иллюзий? Он пожал плечами. Может быть, крышка стола в действительности – матрица, содержащая элементы невиданных энергий. Может быть, вся материя, из которой состоит человек, после того как вы исключите пространство между ядром и электронами, не больше булавочной головки. Но по столу вы все же можете ударить кулаком и почувствовать боль. И можно сломать человеческую челюсть и услышать треск лопнувшей кости.

Дейк обнаружил, что маленький кабинет прекрасно оборудован и находится в отличном состоянии. Он начал работать над статьей и почувствовал, что снова обрел способность свободно выражать свои мысли на бумаге. Дейк использовал прежнее начало, лишь немного сократив его и добавив смерть Брэнсона.

Поработав час, он позвонил по телефону, чтобы ему принесли поесть. Он страшно проголодался. Ему принесли его вещи и аккуратно разложили по полкам в спальне. После ужина Дейк поработал еще около часу и пошел спать. Он одел пижаму и присел на край кровати. Потом поднял ноги и с наслаждением вытянулся. Его преследовало ощущение, что он уже был в этой комнате. Или в комнате очень похожей на эту. С Карен. Она сидела на краю его постели. Потом она поцеловала его в губы. Карен что-то говорила ему. Что-то насчет Кэлли. Было так трудно вспомнить…

Дейк быстро заснул. Сон, который ему приснился, был таким же безумным, как и прошедший день. Мириады голосов звучали у него в мозгу. Дейк не мог избавиться от них. Они были, как маленькие человечки, которые разгуливали у него в голове, пощипывая и покалывая его мозг. Покусывая его маленькими острыми зубками. Покрикивая друг на друга. И разговаривали они все одновременно. Комментируя его, Дейка Лорина. "Ну-ка, иди сюда, посмотри здесь. Ну что ты скажешь? Определенно скрытый талант. И может на прием работать. Но здесь линия разорвана. Комплекс отца. Не годится, никуда не годится. Но посмотри сюда!"

Дейк проснулся от собственного крика: "Вон отсюда!" – эхом разнесшегося по его маленькой спальне. Он весь покрылся холодным потом. До него доносилась далекая музыка. Очень необычная музыка. Дейк никак не мог узнать инструменты. Наверно что-то новое из Пак-Индии, решил он. Чертовски глупо было принимать гостеприимство Мигеля Ларнера. Все, однако, хорошо, что хорошо кончается. Тут только главное не переборщить. Вопрос: кто кого использует? И как?

Глава 7

На Манарре стояло чудесное летнее утро. Горячее солнце улыбалось тихим мелким морям и поросшим зеленью холмам, которые когда-то были горами. Птички фи резвились над игровыми полями, помахивая своими зелеными крылышками-мембранами и щебеча весело как дети. Сегодня пикник. Пикник, на который, как и обычно, придут все. Они оставят свои уютные, как будто игрушечные домики, разбросанные тут и там в долине. Да здравствует пикник! Малыши уже устанавливали свои крошечные палочки-прыголеты пошире и суматошно и неловко взлетали в теплый летний воздух, где весело хохоча пытались догнать друг друга, а устав, тихонько плавали, вытянувшись во весь рост. Девушки, образовав небольшие группы, создавали причудливые картины при помощи своих палочек-прыголетов, а по пути к игровым полям затевали игру в чехарду, не забыв расправить юбки,чтоб выглядеть попривлекательнее, и наслаждаясь чудесными ароматами, разлитыми в воздухе. Молодые люди наблюдали за их играми и устанавливали свои прыголеты как можно уже, чтоб похвастаться своим мастерством в прыжках. Ведь сегодня пикник! Сегодня мы увидим конкурс на лучшую водную скульптуру, а еще мы станем танцевать среди облаков. Да, и клоуны, чуть не забыли клоунов! Целый день веселья и вечер, наполненный нескончаемыми песнями, а ночь любовью. Ведь завтра… завтра нас ждет работа: тяжелая, иссушающая мозг и частенько заставляющая нас плакать. Работа под пристальным безжалостным взглядом землянина с тонким красивым лицом.

***

На расстоянии десяти парсеков от самой далекой звездной системы отдыхал огромный корабль. Собирали его в космосе – ни одна планета не смогла бы выдержать его веса, и поэтому ему было незнакомо настоящее ощущение силы тяжести. Это был флагманский корабль целой дивизии. В главной рубке управления на трехмерной диаграмме, изображавшей галактику, крошечные красные сферы обозначали местоположение каждого корабля дивизии. Сейчас он напоминал растревоженный муравейник. Быстрые взгляды, пересохшие губы, молчание. Катер вернулся час назад. Наконец, прозвенел звонок, объявив общий сбор офицеров. Они поспешили в центральный зал и вытянулись по стойке "смирно". Через пять минут прибыл землянин, как всегда в парадной форме со всеми знаками отличия. Но глаза его на как будто высеченном из камня лице, были холодными и жесткими. Заключенного вывели на открытое пространство посредине между рядами офицеров. Поговаривали, что землянин мог заставить любого корчиться от боли одним только взглядом, умел читать самые сокровенные мысли, а еще мог лишить разума. Офицеры стояли не шелохнувшись, похожие на каменные изваяния. Резкий голос землянина наполнил огромное помещение.

– Офицеры, посмотрите на преступника. Он командовал кораблем. Он забыл, что вахта должна быть непрерывной.

Лицо пленника напоминало маску смерти.

– Они появились всего лишь один раз. Они не пожелали ответить на наши сигналы. Это был просто корабль-разведчик. И тем не менее нам потребовалась мощь всей галактики, чтоб вернуть их туда, откуда они явились. Они прилетят снова, но уже с оружием. Сейчас мы сильнее их, но этого не достаточно. Преступнику, которого вы здесь видите, надоело стоять на вахте. Две тысячи лет никто не мог позволить себе расслабиться. Так будет и дальше, пока они не вернутся, а это обязательно произойдет. Уведите преступника!

Бывшего офицера, который не смел поднять головы, увели.

Землянин заговорил более спокойно.

– Система защиты должна постоянно совершенствоваться. Абсолютно все корабли вашей дивизии устарели.

По рядам офицеров прокатилось легкое волнение.

– Сейчас идет сборка корабля совершенно иного класса. Защита у него более надежная, оружие – более современное, а кроме того, новые и более эффективные возможности передвижения в гиперпространстве. Мы выбрали вашу команду для немедленной переподготовки. Я переношу штаб командования на один из кораблей вашей дивизии. Когда вы вернетесь на новом корабле, я буду снова командовать дивизией с вашего корабля. За пять лет мы проведем полную замену всех кораблей дивизии. Устаревшие корабли останутся в резерве. Районы патрулирования будут находиться в два раза дольше от границ галактики, чем сейчас. Вы получите короткий отпуск, который каждый из вас сможет провести на своей родной планете. Все свободны.

Когда новый землянин заменил мягкого общительного Тэдрана в Центре Биономических Исследований, все с тревогой ждали что же будет дальше. Но дни сменяли друг друга, и они постепенно привыкли к его манере бродить по коридорам низких серых зданий Центавра. В Центре готовили металлические пленки, на которые были нанесены в мельчайших подробностях все, даже самые незначительные экологические факторы несбалансированных планет и вводили их в машины. Те что-то тихонько бормотали, пережевывая информацию, а через некоторое время, иногда очень длительное, выдавали ответ, который довольно часто казался самой невероятной бессмыслицей. Работа шла очень медленно, да и кто мог ускорить ее? Ведь природа тоже не спешила. Если в ответе рекомендовалось уничтожить какой-то особый вид кустарника на какой-то планете, кто мог бы взять на себя ответственность и ускорить этот процесс? Возможно на планете, о которой идет речь, пройдет лет пятьдесят и уничтожение этого кустарника приведет к исчезновению определенного класса насекомых, служивших пищей для каких-нибудь там ящериц, незаметно живших среди корней деревьев и способствовавших естественному распределению воды.

Скоро землянин стал для них не более, чем символом.

И вдруг, в один прекрасный день, который ничем не отличался от всех остальных, глядя на них холодно и равнодушно, он назвал их паразитами, тупицами и лодырями. Он все переделал: разбил весь персонал на исследовательские группы, придав каждой такой группе отряд специалистов, работавших в полевых условиях. Кроме того, они должны были регулярно представлять ему синхронизированные рекомендации с обозначением даты их реализации. Старым добрым временам, когда жизнь была неторопливой и беззаботной, пришел конец. Теперь они все время куда-то спешили. Торопитесь! Планеты должны быть биологически сбалансированы, а их ресурсы необходимо использовать для создания оптимального уровня жизни населения. Транспортировка чего бы то ни было с одной планеты на другую – пустая трата времени. Поторапливайтесь! Надо спешить! Эта работа должна была быть сделана еще вчера, нет, позавчера. Землянин должен остаться доволен вашей расторопностью, а не то вы окажетесь там, где ваша техническая квалификация будет уничтожена, а вас заставят заниматься физическим трудом.

***

В Центре Подготовки Т, подальше от нитей силовой паутины, от сложного геометрического рисунка расположения космических кубов, сверкающих на огромной равнине, подальше от черных учебных зданий и лучей, плакал агент Второй Ступени. Его сознание, его ум, который поначалу казался сильным, податливым и эластичным, был не в состоянии воспринять подготовку Третьей Ступени. Что-то мешало ему, какой-то запрятанный очень глубоко изъян. Они отказались от дальнейших попыток, ведь он может лишиться рассудка. Это был сильный, жесткий и бесстрашный человек, который сумел выжить в ирландском квартале, то есть просто трущобах Нового Орлеана. Он пробился наверх благодаря своим кулакам и уничтожающим все на своем пути амбициям. Сейчас он плакал потому, что именно здесь был конец его пути. И он знал: спорить или пытаться доказывать что-либо бесполезно. А меж тем, какая-то девчонка – филолог, мечтательница и поэтесса, сумела справиться, зная, какая ее в конце концов ждет работа.

***

В Мадриде, за обожженными солнцем стенами замка, окруженного защитным экраном, который заодно скрывал еще и роскошное убранство замка, Шард проверял характеристики агентов, составляя список необходимого персонала. Сорок агентов Первой Ступени, шестнадцать – Второй, и только два агента – Третьей Ступени. Ни один агент Третьей Ступени не имел права видеть свою характеристику. Он язвительно подумал, что тот факт, что он составляет список персонала и говорит о том, что он отлично справился со своим третьим заданием. Ему не терпелось избавиться от волн злобы и ненависти, которые окутывали его с головы до ног. Бесконечное сражение за мир. Каша, которую необходимо мешать не останавливаясь ни на минуту, иначе она пригорит.

Он попросил, чтоб к нему привели Цыганку. Ему нравилась ее смелость, победившая страх. Он создавал для нее иллюзии все ближе подбираясь к самым сокровенным ее страхам. Пришлось пускать вход иллюзии и отвратительных червей, и разных там извивающихся существ с когтями. Несмотря на то, что ей исполнилось лишь девятнадцать лет, она в течение двух лет прекрасно управлялась со своим табором и все подчинялись ее железной воле. Шард превратил ее груди в головы ящериц, а пальцы – в щупальца и она потеряла сознание, закусив до крови губу. Но когда она пришла в себя, она плюнула ему в лицо и стала поносить его с такой яростью, что он понял – она им подойдет. Она из тех, кого сломать невозможно, из тех, кого надо беречь, ведь их так мало. Шард переправил ее по наклонному тоннелю на маленькую космическую станцию. Он лично сопровождал ее – невиданная честь. Он дотронулся до кнопки и входное отверстие в сером кубе медленно открылось. Он втолкнул ее внутрь и, потянувшись, нажал на кнопку, под которой было написано: "Центр Подготовки Т". И быстро отступил в сторону. Куб радужно засветился, из розового стал серебристо-зеленым, а затем мгновенно исчез, только в воздухе прозвучал как бы пистолетный выстрел. Это материнские планеты, объединив свои силовые поля, переправили куб с девушкой в Центр Подготовки Т. И юная Цыганка будет теперь стареть на год, каждые десять лет. Шард стоял на станции, мрачно раздумывая о том, насколько было бы лучше, если бы он начал здесь работать не в сорок лет, а в девятнадцать. Да, но в девятнадцать он, в отличие от этой девушки, был не готов, он бы сломался. Правда, вполне может так произойти, что и она не выдержит жестких условий подготовки агентов в Центре Т. Впрочем, он очень сомневался, что это возможно: он повидал не одну сотню кандидатов в агенты. Шард поднялся вверх по тоннелю, отказав себе в удовольствии воспользоваться лифтом, и раздумывая по пути о том, каким же будет следующий шаг Ларнера и что нужно сделать, чтоб помешать ему.

Глава 8

Мигель Ларнер сидел на бортике бассейна, болтая ногами в воде. Неподалеку, в кресле, расположился Мартин Мерман – агент Третьей Ступени, который в скором времени должен был заменить Ларнера. У Мартина Мермана было нежное детское лицо. В предыдущей жизни он был необыкновенно удачливым партизанским вожаком. Именно эта его поразительная удачливость и привлекла к нему внимание одного из предшественников Мигеля.

Мартина и Мигеля связывала тесная дружба, родившаяся из неизбежного одиночества всех агентов Третьей Ступени. Мигель уже давно привык держать Мартина в курсе всех текущих операций. Причем не только для дальнейшей подготовки Мартина: часто его советы позволяли Мигелю скорректировать прежние планы. Параобщение они использовали лишь тогда, когда необходима была быстрота. В остальных случаях они предпочитали обычный способ разговора.

– Операция "Брэнсон" была одна из самых тяжелых, – сказал Мигель. Мы не могли провести ее в открытую из-за опасности вмешательства Шарда. Вот почему около года назад мне пришлось вступить в игру и убедить Энфилда и Брэнсона держать все в секрете. Мне казалось, что так у нас было больше шансов все закончить до того, как у Шарда возникнут подозрения.

– Как им удалось напасть на ваш след? Ты знаешь?

– Шард оставил своего агента после того, как блокировал наше покушение на Джорджа Фахди (а я по-прежнему не вижу своей вины в том, что оно сорвалось). К несчастью, это был агент Второй Ступени, следил он за Смитом и через Смита узнал все детали его предстоящей встречи с Брэнсоном. Однако, проконтролировать полностью Брэнсона агенты Шарда не сумели и решили сделать подмену. Но дело Брэнсона вдруг решил продолжить Лорин. Они попытались остановить его, внушая ему иллюзии. Мы потеряли Лорина из виду, но в госпитале, куда он зашел проведать Брэнсона, нам удалось его перехватить, и Карен доставила Лорина сюда. Я могу напечатать его статью о секретных переговорах. Все дело в Фахди. Всеобщее негодование может оказаться столь значительным, что он лишится власти.

– Агенты Шарда, вероятно, разыскивают Лорина?

– Конечно, и я думаю, они знают, что он у нас. Но здесь им до него не добраться.

– И что ты собираешься делать, Мигель?

– Лорин заканчивает статью. У него здорово получается. Как только я отдам ее в газету, мы его отпустим.

– И дадим возможность Шарду захватить его и заставить дать опровержение?

– Именно.

– Тогда какой смысл во всей операции. Что мы в результате выигрываем?

– Это ложный ход, Мартин. Наша настоящая цель – Смит.

Мерман наморщил лоб, потом усмехнулся.

– Теперь я, кажется, понял. Смит не пройдет мимо предоставившейся ему возможности. Он даст Джорджу Фахди ложный отчет о разговоре с Брэнсоном – ведь Брэнсон уже мертв; а сам будет использовать информацию о негласных соглашениях, полученную от Брэнсона, чтобы увеличить свое влияние и…

– Он уже дал Фахди ложный отчет. Смит быстро увидел новые перспективы, когда… мы ему немного помогли. Очень жаль, что у него не все в порядке с психикой; отличный из него получился бы агент. Достаточно жесткий, и с амбициями. Пусть Шард сосредоточит свои силы на Лорине и тогда, может быть, Фахди закончит свой путь, как большинство диктаторов. Если с ним будет покончено, Стивен Чу и Гарва, хотя бы какое-то время, будут вести себя разумно: воля народа и так далее.

– Значит, Лорин сыграет роль подсадной утки?

– Это совсем не понравится Карен. Похоже, что она к нему неравнодушна.

– Неужели? Впрочем, это иногда случается. Я помню одну девушку… Когда я еще был агентом Второй Ступени, мне удалось уговорить себя, что из нее выйдет толк. Она сломалась почти сразу.

– У Лорина есть хорошие скрытые способности. Но нежных объятий Шарда ему не пережить. Он уже сейчас на грани срыва. При замене Брэнсона у них вышел маленький прокол, а Лорин его заметил. И он никак не может заставить себя трезво посмотреть на окружающий его мир.

– Убрать Фахди – наша основная цель?

– Да, убрать, как Гитлера много лет назад, когда я был еще агентом Первой Ступени, Мартин. Это была долгая и тяжелая работа. Агент Третьей Ступени командовал операцией. Было организованно три покушения одно вслед за другим и, каждый раз в последний момент все срывалось. Боже мой, сорок лет прошло с тех пор.

– Тогда ты был почти на четыре года моложе, Мигель? – мягко спросил Мартин Мерман.

– Когда ты находишься на Первой Ступени, у тебя еще слишком много иллюзий. Фахди – вот сегодня главная цель. Трое наших агентов готовят студенческое восстание в Аргентине, несколько других блокируют заключение торговых соглашений в Нью-Дели, а еще один знакомит Гарву с новыми, неизведанными и разрушительными плотскими утехами. Эти операции тоже имеют большое значение. Если исключить замену Брэнсона, Шард в основном рассчитывает на старую надежную тактику "пограничных инцидентов". Они, конечно, эффективны, но действие их весьма ограничено. Стабильность, единение должны прийти изнутри. Именно поэтому я и отправил так много своих людей на сельскохозяйственные исследования – помочь настоящим ученым увидеть старые факты в новом свете. Но у меня есть страховка на случай неудачи.

– Было бы здорово, если бы у тебя это сработало.

– Надеюсь на самый старый континент, Мартин. Новая сила поднимется в сердце Африки через сорок-пятьдесят лет. Мы поможем этим процессам. Заставим мыслить и жить по-новому. Так, как мы делали все эти годы в Индии.

Мартин нахмурился.

– Что произойдет, Мигель, если… одна из сторон сейчас одержит полную победу… полную и безоговорочную.

– Этого не случится. Это невозможно.

***

Содовая шипела в бокале, пока Мигель смешивал выпивку для Дейка Лорина. Мигель протянул ему бокал.

– Выпей этот бокал за собственный успех, Дейк. Твоя статья выйдет на первой странице "Таймс". Жирным шрифтом. Телеграфные сообщения разнесут новость по всему миру.

Дейк с удивлением посмотрел на Мигеля.

– Да ведь они и слушать меня не захотели!

– Но вы же не могли дать им гарантии, что люди из Госдепартамента не поднимут скандала. А я мог. У меня там есть старые друзья. Вот возьмите ваши деньги: они не понадобились.

– Почему вы помогаете мне, мистер Ларнер?

Мигель пожал плечами.

– Я всегда так действую. Сегодня я оказал вам услугу. Завтра вы окажете услугу мне. Так устроен мир. Каковы ваши дальнейшие планы?

– Еще не знаю. Я хотел продолжать дело, начатое мною с Дарвином Брэнсоном. Может быть, мне удастся встретится с президентом Энфилдом. – Хотите я помогу вам?

Дейк улыбнулся.

– Да, вы скорее всего сможете это сделать. Я полагаю, что трудно будет найти вопрос, который вам не под силу. Но эту проблему я должен решить сам.

– Его не очень-то обрадует ваша статья. Газета с ней выйдет… часа через два.

– Как вы думаете, мистер Ларнер, будет ли от моей статьи какая-нибудь польза?

– Мне трудно судить об этом, Дейк. Видимо, ничто не сможет остановить проникновение вашей статьи в Бразилию, Северный Китай, Иранию. И, конечно, никто не будет мешать ее распространению в Пак-Индию. Так что весь мир узнает, что соглашение между самыми крупными государствами было почти достигнуто. Может быть, тогда многие поднимут свой голос и соглашение все-таки осуществиться. Общественное мнение может испугать больших шишек. Тогда снова начнется свободный обмен информацией, откроются новые воздушные линии, возобновится совместная эксплуатация морских каналов, будут решены вопросы о пограничных линиях. Мне кажется, такой вопрос возможен. Ллойд из Калькутты принимает ставки семь к трем, что в течение следующего года начнется война. Ваша статья может сильно поколебать эти ставки.

– Мне кажется, мистер Ларнер, вы прекрасно ориентируетесь в политических проблемах.

– Я занимаюсь своим бизнесом. Проно, снабжение фленгом и тому подобное. Черт возьми, пока я могу делать легкие деньги, зачем мне беспокоиться о судьбах мира? Разве я буду жить вечно? Приятно было пообщаться с вами, Дейк. Держите меня в курсе.

– Вы очень похожи на одного моего друга. У нее похожая философия. "Делатель добра" – так она меня называет. Ее зовут Патриция Тогельсон.

– Я о ней слышал. Мы с ней образовали бы отличную команду. Приходите с ней вместе как-нибудь.

– Патриция считает, что она сама по себе уже команда. Мне нужно вернуть ей эти тридцать тысяч: я взял их у нее в долг, поставив себя, тем самым, в дурацкое положение.

– Успехов вам. И не попадайтесь больше никому на удочку.

Дейк взял свою сумку и поднялся в вестибюль. Кивнув на прощание Джонни – сидящему за столиком портье – Дейк сказал, что уезжает совсем. Он уже открыл входную дверь, когда вдруг услышал что кто-то зовет его. Оглянувшись, Дейк увидел, что от лифта к нему бежит Карен. В ее глазах читалась тревога.

– Ты что, уходишь?

– Да, ухожу. И спасибо за все.

– Но ты же не видел Мигеля! Он не знает, что ты уходишь.

– Я только что с ним попрощался, Карен.

Она повернулась к нему в пол-оборота. На ее лице появилось странное выражение: как будто она прислушивается к чему-то. Затем лицо ее сморщилось, как у ребенка, готового заплакать.

– До свидания, Дейк. – Она протянула Дейку руку, и тот взял ее.

– До свиданья, Карен.

Выйдя на улицу, Дейк обернулся и посмотрел назад. Карен стояла за стеклом и смотрела ему вслед. И стояла она совсем не так, как обычно стояла Карен Восс. Ее фигура стала прямой и уверенной, а на лице появилось непривычное выражение одинокого достоинства. Поворачивая за угол, Дейк обернулся еще раз и помахал Карен рукой. Она даже не шевельнулась.

Он сел в такси, двигатель которого работал на угле, и оно, тяжело постанывая, повезло его к аэропорту. До следующего рейса на Филадельфию оставалось еще двадцать минут. Дейк как раз успел купить свежие газеты в двух экземплярах и взял их с собой в самолет. За исключением двух опечаток, статья была издана безо всяких изменений. В заголовке крупным шрифтом было набрано: "РАСКРЫТЫ СЕКРЕТНЫЕ СОГЛАШЕНИЯ" и ниже "ДОВЕРЕННОЕ ЛИЦО БРЭНСОНА УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО ИРАНИЯ НАРУШАЕТ ЧЕТЫРЕХСТОРОННЕЕ СОГЛАШЕНИЕ".

Монета подброшена в воздух, подумал Дейк. Что выпадет: орел или решка? Орел – новое соглашение и вслед за ним ослабление международной напряженности. Решка же только приблизит войну, которую более половины человечества и так считают неизбежной.

Дейк внимательно дважды прочел статью, а затем просмотрел остальные новости. Убийства на религиозной почве в Айове. Пожар на заброшенных заводах в Йонгтауне. Гуркха заключила долговременный договор на аренду земель во Флориде для своей военно-воздушной базы, которая будет противостоять ракетным установкам в Кокоа. Попытка похищения Махарани сорвана. Из-за увлечения проно непрерывно растет статистика убийств, однако законопроект о контроле над распространением проно опять заблокирован. В Калифорнии постановлением Верховного Суда разрешено двоеженство. Известная кинозвезда обнаружена мертвой в своей постели. В Северном Китае ожидается дополнительная мобилизация на военную службу. В Бразилии изобретен еще один смертельный вирус-мутант. В Канзасской лаборатории обнаружены новые перерождения почвы. Техас опять угрожает выходом их федерации. Президент Энфилд в Кей-Уэсте.

Прочитав последнюю новость, Дейк нахмурился. Теперь, после публикации статьи, все будут жаждать его крови, за исключением разве что Энфилда. Правда и тут гарантий у Дейка не было никаких, но хоть какая-то надежда сохранялась. До вылета еще оставалось несколько минут. В течение последних двух суток Дейк старался избегать длительных отвлеченных размышлений, он пытался занять себя какой-нибудь деятельностью – только бы ни о чем не думать.

Поток мысли подхватил его и понес, как быстрая река, стремительно текущая по ровному руслу, но затем с разбегу натыкающаяся на скалу. Скала – отросший ноготь Брэнсона, его странная "смерть". Ударившись в скалу, вода бесцельно закружилась в водовороте. Тысячу раз Дейк говорил себе, что он должен забыть об этой скале, что он, наверное, ошибся. Самогипноз. Просто на некоторое время его перенапрягшийся разум перестал функционировать нормально. Впервые за много дней Дейк вспомнил о жене. Притупившаяся боль потери постоянно присутствовала где-то в глубине его подсознания, готовая в любой момент всплыть на поверхность. Спокойная ясноглазая девушка, так его любившая. Долгое время Дейк был не в состоянии осознать, что ее уже больше нет. Ему казалось, что он встретит ее за следующим углом. Может быть, перенапряжение появилось в тот момент, когда он, наконец, понял, что она ушла из жизни навсегда. Жена и отец – причины их смерти внешне разные, но на самом деле они были всего лишь двумя аспектами одного и того же явления. Его отца убила малая коррупция, а жену – огромная, так что разница только в размерах.

Эти годы, думал Дейк, были малоподходящими для конструктивного идеалиста. Мечта всегда оставалась неизменной. Делай на пределе своих сил, то, на что ты способен, и мир станет лучше когда тебя не станет. Если каждый человек сделает хоть немного… Может быть, в девятнадцатом веке, эта мечта и имела право на существование. Люди могли еще верить тогда, что мир с каждым годом становится немного лучше. Но потом, после первых двух мировых войн, все перевернулось. Людям доброй воли стало казаться, что мир становится все хуже и хуже. Мышление стало нигилистическим и экзистенциалистическим. Началось поклонение богам пустоты.

И все же вера в то, что мир становится хуже было конструктивнее, чем холодная философия шестидесятых, когда считалось, что положение стабилизировалось и что мир никогда не станет хуже или лучше – он будет постоянно оставаться на определенной стадии беспорядка, когда в непрерывной борьбе Христа и Дахау результатом будет неизменная ничья. Плохое время для функционального идеализма. Патриция и Мигель были неизбежными продуктами культуры двадцатого века. Господи, верни мне мои времена.

Насколько проще жить по их законам. Дьяволу достанутся мои внуки. Коррупция неистребима. Игра всегда заканчивается вничью, и все усилия отдельного индивида не могут никак повлиять на окончательный итог. Патриция предложила легкий выход из тупика. Она всегда уговаривала Дейка следовать за ней: "Существует множество вещей, которыми ты мог бы заняться, дорогой. Мне нужен человек для общения с журналистами, для заключения сделок с людьми, которым не нравится иметь дело с женщинами. Некоторые индийцы, глядя на нас, видимо, считают, что я должна ходить в парандже. Я могла бы тебе очень хорошо платить, и это не было бы благотворительностью или подарками, потому что ты действительно необходим мне".

Нет, пока еще нет, Патриция. Нет до тех пор, пока я не пойму, что поражение неизбежно. Возможно, этого не произойдет никогда.

Когда самолет подлетел к Филадельфии, Дейк увидел, что произошла очередная авария на электростанции и часть города обесточена. Такие аварии с каждым годом происходили все чаще. Целые районы города оставались без энергии. Больше уже никто этим не возмущался. Если бы хватало техников, денег, резервного оборудования, то аварий не было бы вообще. Но в Филадельфии, как и во всех других городах, не хватало всех трех компонентов. Обычной реакцией на очередную аварию было назначение подкомитета, который должен был проверить деятельность комитета, надзирающего за энергетическим балансом города. Ответ был всегда один и тот же: нам не хватает и нефти, и угля, и железа, и меди, и цинка, и олова, и леса, и людей.

Дейк поймал такси, но ему пришлось пересесть в другое: первое сломалось. Ему стало не по себе от езды по темному городу с такой крупной суммой в бумажнике. В Филадельфии было множество детских банд. Распад и разложение системы образования выбросил детей на улицы городов. Они отличались страшной, немыслимой безжалостностью, характерной для детей во все времена. Годы партизанской войны наполнили страну оружием. Старый самодельный пистолет в руках у одиннадцатилетнего ребенка из дома, где вся семья помешалась на проно, – и перед вами существо, которое понимает только клацанье затвора. Существо с воображением столь неразвитым, что когда он всаживает одну пулю за другой в тела взрослых, ему даже и не представить себе, что взрослые тоже могут испытывать боль. Такие дети были похожи на детей, живших в развалинах Берлина после Второй Мировой войны, Дейк читал об этом.

Он вышел из такси перед домом Патриции, увидел свет и вздохнул с облегчением. Такси уехало, а Дейк зашагал к дому. Слабое движение в темноте сбоку, заставило Дейка насторожиться. Он что-то увидел боковым зрением и резко повернулся. Вокруг однако ничего не было. Он подождал несколько секунд и снова двинулся к дому. Хорошенькая служанка-японка открыла ему дверь и улыбнулась обычной приветливой улыбкой, блеснув золотом зубов. – Добрый вечер, мистер Лор…

Он вошел в комнату. Служанка посмотрела на Дейка и ее лицо перекосилось. Она в испуге прижала руку к горлу. Девушка отступила на шаг и ее глаза стали вылезать из орбит: казалось, что для нее настал последний, самый ужасный миг ее жизни.

– Что с вами? – спросил Дейк.

Девушка сделала еще шаг назад и упала на ковер. Дейк наклонился над ней, но она лежала неподвижно. В комнату вошла Патриция.

– Дейк! Что случилось с Молли?

– Не знаю. Она просто посмотрела на меня, чего-то испугалась и упала в обморок.

Патриция встала на колени рядом с маленькой хрупкой фигуркой девушки и потрепала ее по щеке.

– Молли! Милая, Молли!

Патриция нахмурилась и взглянула на Дека.

– Я не понимаю, что… – она замолчала и неподвижно уставилась на Дейка, а лицо ее стало белым, как мел. – Господи! – она крепко зажмурила глаза и закрыла лицо руками. Покачнувшись, Патриция чуть не упала рядом со своей служанкой.

– В чем дело! – резко спросил Дейк. – Что с тобой?

Не открывая глаз Патриция тихо ответила:

– Я не хочу этого… видеть. Твое… лицо.

Дейк инстинктивно поднял руку и дотронулся до лица. Он потер правой рукой левую щеку. Все было в порядке. Он провел рукой по подбородку – и застыл. Только сердце отчаянно застучало в груди. Он осторожно потрогал правую щеку и почувствовал, как его пальцы заскользили по гладкой твердой поверхности отполированной кости. Его пальцы сами поползли вверх и Дейк нащупал пустую глазницу.

В три скачка он оказался перед большим настенным зеркалом. Если бы он увидел отполированный череп с пустыми глазницами и дырой вместо носа это было бы совсем не так ужасно, как то лицо, которое смотрело на него со стены. Оно было разделено пополам. Одна сторона была теплой, живой. Другая половина – голый череп, скалящий зубы.

Это невозможно, это было совершенно невозможно!

Дейк отчаянно искал и не находил ни одного логического ответа. Если срезать у человека пол-лица, то он немедленно истечет кровью. В зеркале у себя за спиной он увидел отражение Патриции, которая по-прежнему стояла на коленях, не отрывая рук от лица, рядом с лежащей неподвижно служанкой – маленькой девушкой, которая так гордилась тем, что научилась произносить звук "эль", что изменила свое имя на Молли.

Его сознание окровавленными пальцами, из последних сил, цеплялось за последний уступ: пропасть безумия все сильнее притягивала к себе. Легче было разомкнуть пальцы и начать бесконечное падение в пропасть, откуда нет возврата. Еще легче было закричать, захихикать и окончательно уничтожить двух перепуганных насмерть женщин.

Дейк медленно подошел и встал за спиной Патриции, глядя на ее прекрасные блестящие волосы.

Голос Дейка был сдавленным и хриплым:

– Ты будешь рассказывать кому-нибудь об этом?

– Нет. Нет!

– Как ты думаешь, сколько людей видели… нечто подобное, и никогда не решались рассказывать об этом, Патриция?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Нам все это только снится? Происходит ли этот кошмар на самом деле? Может быть, ты Патриция из моего сна?

– Это ты… мне снишься, Дейк. В моем кошмаре.

– Что же нам делать, чтобы проснуться?

– Ты знаешь… что мы не спим. Кто… или что ты?

– Чудовище? Демон? Я Дейк. И я не понимаю, что происходит также, как и ты. Посмотри на меня.

– Нет.

Дейк взял ее блестящие волосы в кулак и резко повернул ее голову к себе.

– Посмотри на меня!

Она застонала, но продолжала держать глаза крепко сжатыми. Свободной рукой, Дейк, не обращая внимание на ее отчаянное сопротивление, заставил Патрицию открыть глаза. Не дыша, широко открытыми глазами, она молча смотрела на него. Потом она закричала. Крик Патриции резко ударил по его напряженным нервам. Это был последний крик ужаса существа, полностью охваченного паникой. Она подпрыгнула и отскочила в сторону, продолжая неотрывно смотреть на него и кричать, останавливаясь только затем, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. Потом она замолчала. И, в наступившей странной тишине, вдруг начала смеяться, шатаясь и извиваясь от приступов хохота, потом бросилась бежать, продолжая хохотать, к двери, наткнулась на нее, с трудом открыла и выскочила на улицу, в ночь, споткнулась и упала, облитая светом из открытой двери, а ее ноги продолжали спазматически двигаться, а смех звучал так, как будто ее горло постепенно наполнялось кровью…

Дейк все понял. Ее упрямый гордый разум был полон высокомерия и уверенности в собственной непогрешности. Столкнувшись с чудовищным и необъяснимым явлением, ее разум не смог проявить гибкость, оказался неспособным принять невозможное. И, не выдержав перенапряжения, сломался полностью, абсолютно. И теперь, неожиданно для себя, глядя на Патрицию, Дейк понял, как близко он сам подошел к той последней черте, которая отделяет его от безумия. И это дало то необходимое ему увеличение пластичности восприятия, без которого он бы не выстоял.

Дейк знал, что врачам удастся, причем сравнительно быстро, вернуть Патрицию к относительно нормальному состоянию. Но она уже никогда не будет прежней. Теперь она навсегда потеряет уверенность в себе, а за каждым поворотом ей будут чудиться новые чудовищные ужасы.

С Молли, служанкой-японкой, все будет иначе. Она не обладает таким гордым и жестким разумом, для существования которого был необходим мир, построенный на логике. У Молли были желание и возможность принять необъяснимое. Конечно, у нее еще не раз будут кошмарные сны. И временами ее будет охватывать страх. Но она не будет пытаться найти объяснение необъяснимому.

И они пришли – вышколенные и ласковые врачи для самых богатых, лишь легким бормотанием выражающие беспокойство; своими нежными наманикюренными пальцами осторожно нащупывающие пульс; тихими, приглушенными голосами, заказывающие лучшие отдельные палаты с младшим медицинским персоналом высшей квалификации; делающие успокаивающие инъекции и строго выговаривающие помощникам, осторожно несущим неподвижное тело Патриции в роскошный хромированный медицинский лимузин, который помчится по темным и пустынным улицам ночного города.

Один из врачей уехал вместе со спящей Патрицией, а другой, все время нервно поглядывающий на часы, остался с Дейком и Молли, чтобы расспросить о том, что же все-таки здесь произошло. Из-за нескольких чуть нетерпеливых взглядов, которые бросал на Дейка врач, Дейк понял, что его лицо вновь стало нормальным. Он даже осторожно трогал правую щеку, чтобы убедиться в этом.

Молли сидела на высоком стуле, неподвижно сложив руки, плотно сдвинув колени, черные волосы аккуратно собранные в узел на затылке, отливали масляно-голубым и зеленым в ярком электрическом свете. Изредка она бросала короткие настороженные взгляды в сторону Дейка.

– Это очень похоже на истерию, – сказал врач. – Возможно, нам будет легче поставить диагноз, если вы расскажите все подробности, мистер Лорин. – Я появился здесь всего за несколько минут до того, как все произошло, доктор. Я только что прилетел из Нью-Йорка и на такси приехал сюда.

– Когда вы увидели ее, вам не показалось, что она чем-нибудь огорчена?

Дейк нервно рассмеялся. Это был неприятный смех. Стоит только рассказать этому маленькому суетливому человечку правду, так не пройдет и десяти минут, как его оденут в смирительную рубашку, и он окажется в больнице для душевнобольных, несмотря на постоянный недостаток мест в подобных заведениях. Количество психиатрических заболеваний за последние пятнадцать лет резко увеличилось и в корне изменило подход к ним государственных учреждений. Потенциальная способность к насилию стала единственным критерием ненормальности. Все остальные виды психических отклонений не принимали во внимание – люди с подобными заболеваниями, погруженные в свои странные фантазии, могли спокойно разгуливать по улицам.

Возродилось поверье, пришедшее из средних веков, о том, что спасен будет всякий подавший безумцу. Появилось множество культовых религий, где во время их странных сборищ люди давали выход накопившимся стрессам.

– Она не казалась чем-то огорченной, – сказал Дейк. – А потом произошло все очень быстро.

Врач повернулся к Молли.

– А вы ничего особенного в последнее время не замечали?

– Нет, сэр, – тихо ответила Молли дрожащим голосом.

Дейк посмотрел на девушку и понял, что она ни о чем рассказывать не будет. Врач вздохнул и снова посмотрел на часы.

– Да, немного пользы от разговора с вами. Мисс Тогельсон всегда производила впечатление сильной личности. Все это… совершенно неожиданно, с моей точки зрения. Никто из вас не знает, что означает ее бред о каких-то черепах?

Дейк увидел, что Молли содрогнулась, услышав последние слова врача.

Он сказал:

– К сожалению, нет.

– Тогда мне пора.

– Вы не могли бы подвести меня, доктор, если вы направляетесь в центр?

– С удовольствием.

Когда они вышли за дверь, Дейк услышал, как Молли закрывает все засовы. Врач и Дейк сели в машину, и в окно Дейк увидел, как зажигается свет в одной за другой комнатах. Теперь Молли долго будет бояться темноты. Теперь она все ночи с удовольствием превратила бы в дни.

Врач вел машину с небрежной стремительностью.

– Куда вы направляетесь, мистер Лорин?

– Я оставил свои вещи в аэропорту.

– Я отвезу вас туда.

– Могу ли я позвонить вам завтра и справиться о здоровье мисс Тогельсон?

– Позвоните днем. Врач выпустил Дейка у входа в камеру хранения. Не успел Дейк захлопнуть дверцу, как автомобиль с рычанием умчался.

Дейк подошел к яркой неоновой вывеске у входа. Две большие группы туристов из Индии стояли, весело разговаривали и смеялись. Женщины были одеты в сари, богато отделанные золотом и серебром. Они окинули его короткими равнодушными взглядами. Туристы прибыли сюда из процветающей страны, переживающей период небывалого подъема. Считалось модным ездить в туристические поездки в страны умирающего и загнивающего запада. "Там все так необычно, моя дорогая. Но люди! Они такие вялые. И такие чудовищно вульгарные. Конечно, у нас есть перед ними определенные обязательства ведь именно у них началась индустриальная революция, вы же знаете. Вообще-то, мы приглашали к себе их инструкторов, посылали своих юношей и девушек в их университеты. Подумать только! Но потом мы, конечно, превзошли все их технические достижения. Тата построил первый совершенно автоматизированный завод по обработке стали. Надо полагать, что война действительно сильно подорвала все их ресурсы. Мы даже не можем представить себе, как нам повезло, что Пак-Индия никогда не подвергалась бомбардировке. А теперь мы достаточно сильны, чтобы этого никогда не произошло. Вы, конечно, слышали последнюю речь президента Лала. Любой, подтвержденный акт насилия, будет отомщен тысячекратно. Это заставит Гарва, Чу и Фахди воздержаться от любых необдуманных шагов."

Глава 9

Дейк собрал вещи и отправился в ближайшую гостиницу. Там он снял номер и, поужинав в ресторане, пошел к себе, чтобы попытаться разобраться в том, что происходит. Он доставал свои туалетные принадлежности, когда к нему в номер постучал посыльный, держащий в руках пишущую машинку.

– Она довольно-таки неприглядная с виду, сэр, но управляющий говорит, что она в порядке.

Он поставил машинку на столик у окна.

– Я не просил никакой машинки.

Посыльный был серьезным молодым человеком, отличительной чертой внешности которого было полное отсутствие подбородка. Он с сомнением посмотрел на Дейка.

– Может, это, конечно, такая шутка, мистер Лорин. Только что-то я не возьму в толк, что тут смешного.

– Вы это про что?

– Но я же был здесь десять минут назад и вы мне сказали, что вам нужна пишущая машинка. Я хочу сказать, что если это какой-то розыгрыш… и все-таки я не понимаю…

Раньше, до происшествия с Патрицией Дейк наверняка чего-нибудь наговорил бы посыльному. Он бы позвонил управляющему и спросил, не изобрели ли они новый способ надувательства клиентов. Он бы потребовал, чтобы машинку немедленно унесли.

Но мир вокруг него как-то непостижимо и почти неуловимо менялся: наглая девица, красиво рассуждавшая об искажении реальности, затем половина черепа в зеркале и обезумевшая от ужаса женщина. Да, еще ноготь. Дейк был от природы любопытен. Он же все-таки журналист. Не мог же он проигнорировать объективные вопросы, возникшие вследствие его субъективного опыта.

Он дал посыльному чаевые.

– Похоже, шутка оказалась неудачной.

Молодой человек вздохнул.

– Спасибо, сэр. Вы заставили меня поволноваться. Я уже подумал, а не спятил ли я. Спокойной ночи, сэр.

Посыльный вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. А Дейк остался стоять посреди своего номера, задумчиво потирая подбородок. История с машинкой, как впрочем, и вся та чертовщина, которая с ним последнее время происходит, имеет два аспекта. Безумие. Иллюзия. Да, но ведь Молли и Патриция что-то видели. Можно ли считать этот факт объективным доказательством? Только в том случае, подумал Дейк, если он сможет доказать себе, что в действительности побывал у Патриции, и все, что, как ему казалось, там произошло, случилось на самом деле. Дейк подошел к телефону. Ему понадобилось двадцать минут, чтобы дозвониться до больницы. Телефонная служба из удобства превратилась в нечто ужасно действующее на нервы в последнее время.

Наконец ему ответила телефонистка больничного коммутатора.

– Я хотел бы справиться о пациентке, которая недавно поступила. Мисс Патриция Тогельсон?

– Подождите, сэр. Я проверю.

Дейк ждал. Через некоторое время он получил ответ:

– Вы слушаете, сэр? Она поступила около трех часов назад. Сейчас она отдыхает, сэр.

– Спасибо.

Он повесил трубку и, сев на край кровати, закурил. Ну, хорошо. Теперь – следующий шаг. Как я могу доказать, что минуту назад звонил то телефону и разговаривал с больницей? Стоимость этого звонка будет внесена в мой счет. Так, но когда я увижу свой счет за гостиницу, где доказательства того, что я в действительности вижу?

Вдруг Дейк почувствовал резкую боль в затылке, такую невыносимую и неожиданную, что ему показалось, что он ослеп. Он закрыл глаза, и снова открыл их, ощутив какую-то непонятную ему перемену. И вдруг он понял, что уже прошло сколько-то времени, но сколько – он не знал. Он уже сидел не на кровати, а за столом. Листок паршивой гостиничной бумаги вставлен в пишущую машинку. И он даже успел напечатать несколько строк.

Дейк механически прочитал то, что было напечатано на листке:

"Довожу до вашего сведения: когда Дарвин Брэнсон умер, мне стало ясно, что я смогу использовать его смерть в своих корыстных целях. Я понял, что можно будет привлечь к себе внимание общественности. Я работал с Дарвином Брэнсоном целый год, он должен был сделать подробный обзор важнейших решений, принятых Государственным Департаментом. Он никогда не участвовал ни в каких секретных переговорах. Статья, которую я написал для газеты "Таймс", является полнейшим вымыслом. Никаких договоров подобного рода заключено не было. Я хотел, написав эту статью, способствовать объединению всего мира. Теперь я, понимаю, что страдал манией величия. Кроме этого, мне стало ясно, что моя статья приведет к последствиям, прямо противоположным тем, которых мне хотелось бы добиться. Я чувствую, что когда писал ту статью, я был не в состоянии контролировать свои действия. Единственное, что я могу сделать сейчас, чтобы искупить свою вину, это признаться в обмане, а затем…"

И все. Похоже было, что неожиданный временной скачок отнял у него способность понимать и чувствовать происходящее. Слова казались ему какими-то бессмысленными. Перечитывая текст, он шевелил губами, как ребенок, который пытается понять трудный урок в учебнике.

– Нет! – выкрикнул он глухо.

Дейк снова почувствовал боль в затылке, но на этот раз она была не такой резкой. Как будто она пробивалась к нему, стараясь преодолеть какой-то барьер, защищавший его. Перед глазами у него все поплыло, но сознания он не потерял. Боль как бы пульсировала то нарастая, то уменьшаясь, будто какие-тодве силы сражались между собой. Он попытался прижать руки к телу, но они не подчиняясь его воле, легли на клавиши машинки. Новое слово.

"…покончить…"

Дейк напряг руки. По его лицу и шее стекал пот. Резкий звук удара по клавишам.

"…с…"

Чувство, что за его сознание борются две силы, было очень четким и острым. Сам же он нечто – безвольное и беспомощное – его отталкивали и притягивали одновременно, но кто…

"…со…"

Его пальцы согнулись, и он напечатал:

"…бой"

И снова, непонятно каким образом, оказалось, что он держит в руке ручку, а его подпись уже стоит внизу страницы, вынутой из машинки. И опять он потерял сознание, а когда очнулся, понял, что стоит перекинув ногу через подоконник у широко открытого окна. И холодный ноябрьский ветер дует ему в лицо. А далеко внизу можно различить гостиничный двор, да еще несколько освещенных окон тут и там.

Борьба в сознании Дейка достигла апогея, и вдруг все прошло. Пустота.

Он сидел на подоконнике, боясь пошевелиться. Его больше никто не толкал и не дергал. Совсем не трудно взять и отпустить руки. Гораздо легче, чем пытаться отыскать ответы на вопросы. Гораздо легче, чем сражаться с безумием. Отпусти руки – и полетишь медленно вниз, мимо освещенных окон, а ночь тихонько шепнет тебе на ухо последний ответ на все твои вопросы. Вдруг Дейк услышал, как издает какие-то хлюпающие звуки, похожие на хихиканье пьянчужки: он почувствовал надвигающуюся смерть своего мозга. Разрыв тканей. Его руки еще крепче вцепились в подоконник. Ну, иди же сюда, Бог Тьмы. Возьми свое уставшее дитя. Отыщи его несчастного земного отца, висящего с почерневшим лицом в камере вечности. Отыщи его жену, которая только что была живой и теплой, и вот уже навсегда осталась в самом сердце раскаленного добела солнца.

Но… ПОЧЕМУ?

Упасть вниз, не получив ответа на вопросы? Разбиться и не знать почему? Его сознание затуманилось на какое-то безумное мгновение, а затем зацепилось за этот вопрос ПОЧЕМУ? Ему показалось, что на черном ночном небе появились огромные огненные буквы. Никогда не узнать ответов на возникшие вопросы было бы ужаснее, чем продолжать эту борьбу, чем существовать в болезненно искаженной реальности. Он отпустил руки и, как тряпичная кукла, свалился с подоконника в комнату, больно стукнувшись головой о пол – все его мышцы как бы одновременно перестали подчиняться его воле. Он лежал на спине, вцепившись руками в свои бедра, ощущая натянутые нервы, мягкие ткани, течение крови. Он проверял руками живо ли его тело, довольный тем, что способность соображать еще не вернулась к нему. Ветер пошевелил занавеску на окне и остудил его горящее и мокрое от пота лицо. И вдруг Дейк понял, что снова слышит приглушенные звуки ночного города. Раньше было совсем не так – раньше город грохотал и неистовствовал по ночам. Теперь в городах стало гораздо тише. Только время от времени можно было услышать одинокий вскрик заблудившегося ночью прохожего.

Дейк медленно сел, чувствуя, что галлюцинация отняла все его силы, потом так же медленно подполз к окну, чтоб закрыть его. Рама была слишком высоко, но он не решался подняться на ноги. Собравшись с силами, он встал, опираясь о стену, не глядя на окно, протянув руки, с грохотом захлопнул его. И снова прижался к стене. Перед его глазами появилось крошечное серебристое сияние, которое почему-то заставило Дейка подумать о мигрени. Неожиданно прямо перед собой он увидел Карен Восс: темные волосы спутаны, большой палец вызывающе засунут за широкий ремень брюк, горящие серые глаза, в которых он увидел беспокойство и высокомерие одновременно. Дейк оскалился и издал какой-то невнятный горловой звук и, стараясь осознать, что с ним происходит, попытался рукой прогнать видение. Его ладонь ударилась о ее круглое плечо, и она потеряла равновесие.

– Не пытайся объяснить себе происходящее, – проговорила она быстро. Мне нужно вытащить тебя отсюда.

Карен быстро подошла к столу, взяла листок с признанием Дейка и разорвала его на мелкие клочки. Затем, посмотрев на него через плечо, сказала:

– Мне не хочется даже думать о том, сколько положительных оценок я из-за тебя теряю. Ну, давай, начинай распускать нюни и хлюпать носом, чтоб убедить меня в том, что я в тебе ошиблась.

Дейк выпрямился.

– Отправляйся-ка прямехонько к чертовой матери, – сказал он хрипло.

Карен мгновение внимательно рассматривала его, склонив голову набок. Затем взяла его за запястье, крепко сжала его руку своими теплыми пальцами и потянула к двери.

– Я еще не забыла того, что чувствовала, когда была на твоем месте.

Ну, раз я уже начала, нарушу-ка я еще парочку правил. Предполагается, что ты сойдешь с ума, дружок. Запомни это как следует. И не поддавайся.

Около двери она остановилась.

– А теперь делай все так, как я тебе скажу. Без лишних вопросов. Это я не дала тебе вывалиться в окно.

– Чего ты добиваешься?

– Мы попробуем выбраться отсюда. Сражение временно прекращено. Если мы расстанемся по какой-либо причине, иди к Мигелю. Ты понял? И не теряй ни минуты.

Он чувствовал, что она вся напряжена, когда они спускались по лестнице, шли по вестибюлю и, наконец, вышли на ночную улицу.

– А теперь иди очень быстро, – сказала Карен.

Вниз по улице, за угол, мимо Рынка. Она затащила его в темную парадную.

– Что мы…

– Тише. – Она стояла очень тихо. В тусклом свете далекого уличного фонаря он видел, что глаза Карен полуприкрыты.

Вдруг она вздохнула.

– Сражение продолжается, Дейк. Они поняли, куда мы идем.

По улице тащился дребезжа и чихая автомобиль. Вдруг он дернулся, подъехал к тротуару и остановился. Из него вышел худой, злобного вида мужчина, двигаясь как марионетка в руках неумелого новичка. Он пошел по улице, высоко задирая ноги, прежде чем сделать шаг. – Садись за руль и поехали, – сказала Карен, нетерпеливо толкая Дейка к автомобилю.

Дейк уселся в автомобиль, с трудом втиснув в него свои длинные ноги. Карен села рядом. Дейк и Карен уехали, а несчастный водитель, размахивая руками, что-то кричал им вслед. Карен указывала Дейку, куда надо ехать. Они въехали в район, который напоминал покинутый город, так как там вообще не было электричества.

– Остановись, здесь мы выйдем, – сказала Карен.

Они пошли по темной улице и вдруг Дейк услышал, как девушка облегченно вздохнула.

– Кажется, поблизости ничего нет, Дейк. – Пошли. Седьмая Северная улица тут неподалеку. Яркий свет. Толпы людей. Это самое лучшее место.

– Туда не стоит ходить. Вдвоем.

– Мы в безопасности, Дейк. Нам это не страшно.

– Что ты сделала с тем человеком из машины?

Она не ответила. Ее каблучки деловито стучали по мостовой, она успевала сделать два шага, в то время как Дейк делал только один.

Они подошли к фонарю и Дейк увидел, как разметались ее волосы по плечам.

– А что ваши люди сделали с Брэнсоном?

И снова она не ответила на его вопрос.

– Если вы, конечно, люди, – сказал он мрачно. – Мне наплевать на ваши мотивы… Я никогда не прощу вам того, что вы сделали с Патрицией.

– Пожалуйста, помолчи. Перестань ворчать.

Неожиданно из темноты вынырнули два человека. Дейк немедленно остановился, повернулся и попытался заглянуть им за спины. Он увидел то, что и предполагал: целую толпу странно хихикающих людей, чье сознание было затуманено проно. Они явно предвкушали очередное садистское развлечение. Карен продолжала идти. Дейк в два шага догнал ее и схватил за плечо. Она высвободилась. А Дейк с изумлением уставился на тех двух типов. Они превратились в абсурдных марионеток, которые нелепо подпрыгивали в каком-то безумном танце, завывая от ужаса и боли. Один из них наткнулся на какой-то дом, отскочил как мяч, выпрямился и снова помчался к дому. Другой очень быстро побежал к канаве, нырнул туда и вдруг начал колотить ногами по асфальту, выгибая дугой спину. Они напомнили Дейку насекомых, неожиданно попавших в яркий свет, который ослепил и напугал их, обжег и заставил страдать от боли. Позади вся остальная компания выла, металась и корчилась в судорогах. Карен же ни на минуту не замедлила шага. Дейк снова догнал ее. Она посмотрела на него сбоку и озорно ухмыльнулась. В свете фонаря он ясно видел ее веселую улыбку.

– Танец безумцев, – сказала она.

– И, конечно же, бессмысленно, я думаю, спрашивать тебя… что их так… вывело из себя?

– Отчего же? Головная боль. И довольно сильная. Им теперь есть о чем подумать. Вот смотри.

Дейк покачнулся и схватился за голову. Его голову охватило настоящее пламя боли. Он даже задохнулся на мгновение. Но боль исчезла так же неожиданно, как и появилась. Вроде ее и не было. Но воспоминание о ней было сравнимо с самой болью, такой яркий след оставила эта боль в его сознании.

Карен взяла Дейка за руку.

– С тобой труднее, чем с ними, Дейк. Проно превращает их в студень.

Их мозг становится мягким и липким. Как клей. Мы пойдем сейчас вон туда. Мне надо отдышаться и подумать, как нам попасть обратно в Нью-Йорк. Фленг-бар чем-то напоминал огромный котел, в котором на медленном огне кипели собранные вместе разнообразные людские пороки, обильно приправленные отчаяньем: проно и азартные игры, фленг-стриптиз под выворачивающую душу музыку кимба, а резиновые стены были похожи на влажную плоть.

Во времена Великой Чумы в Лондоне человек, охваченный распадом, честно попытался вернуться в ту грязь, из которой он вышел. Теперь же чума поразила души. Дейк и Карен протиснулись сквозь толпу к свободному столику, с трудом отбиваясь от шутов, обслуживающих посетителей и от билетов в отдельные кабинеты. Им даже удалось заказать местное виски. Карен наклонилась к Дейку, обдав его запахом дешевой косметики, и прошептала ему на ухо:

– Здесь мы расстанемся, Дейк. Так будет лучше всего. Я могла бы попытаться помочь тебе добраться до Мигеля, но они засекут нас вместе с тобой гораздо быстрее, чем тебя одного. Сейчас от меня будет больше вреда, чем пользы.

– А если я не хочу к Мигелю?

– Ты что сдурел? Если ты туда не доберешься, ты умрешь. Так что ни о каком хотении сейчас не может быть и речи. А может, тебе надоело жить? Тогда я в тебе ошиблась.

Дейк повернулся к Карен и вдруг увидел, что она испугалась. Губы ее оставались неподвижными и Дейк был уверен в том, что его спутница не произнесла ни слова вслух, а ее голос ясно зазвучал у него в голове. Поток слов был таким быстрым, что он едва вникал в то, что телепатировала – проговорить все это вслух она ни за что не успела бы.

– У меня получилось не так хорошо, как мне сначала показалось: нас обнаружили, агент Третьей Ступени. Видишь, вон там, мужчина с длинными волосами. Я его сейчас отвлеку, а ты как можно быстрее уходи отсюда и ни на что не обращай внимания. Пусть даже все тебе покажется ужасным. И поскорее отправляйся к Мигелю. Поторопись… и будь осторожен, когда туда доберешься. Как только ты окажешься в вестибюле, ты будешь в полной безопасности. На улице перед зданием очень опасно. Будь предельно осторожен. А теперь иди. Быстро!

Дейк выскользнул из-за стола и метнулся к двери. Маленький человечек с пустым, ничего не выражающим лицом, вскочил на одну из сцен и вдруг оттуда бросился на болезненного вида мужчину с длинными рыжими волосами. В это время какая-то женщина с диким воплем понеслась в ту же сторону.

Дейк почувствовал, как его охватывает какой-то первобытный ужас, но он тут же догадался, что это Карен толкает его вперед, давая ему понять, что он не должен терять ни минуты.

А в это время рыжий пытался выбраться из переплетения тел, которые странным образом падали в разные стороны, как бы вдруг потеряв к нему всяческий интерес. Больше не глядя по сторонам, Дейк выскочил из двери и обнаружил, что находится в толпе бегущих куда-то людей. И вдруг он увидел, что все эти люди – он сам. Сразу несколько Дейков выбежало из дверей и помчалось, кто куда, а он бежал, захлебываясь собственным криком и все время оглядываясь, пока не увидел, что рыжий мужчина стоит на улице у дверей бара. Вдруг мужчина как-то странно дернулся и упал потому, что кто-то сзади сбил его с ног. И вот тут-то Дейк перестал вопить и побежал дальше молча, высоко поднимая ноги, пока не обессилел, и не начал задыхаться от боли. Тогда он перешел на шаг, стараясь отдышаться и почувствовал, что у него подгибаются колени, а все тело покрыто холодным липким потом.

Водитель такси оказался не очень сговорчивым, объявив, что он так далеко не ездит. Два аргумента оказались решающими в их торгах: рука Дейка, сжавшая горло таксиста и тысячерупиевая купюра, которую Дейк сунул шоферу под нос. Кроме того, Дейк отобрал у таксиста пистолет и сунул его за пояс. Уже приближался рассвет, когда они въехали в единственный тоннель Манхэттена, который не был залит водой и не пришел в негодность из-за неупотребления.

В городе белые полицейские грузовики собирали тела тех, кого убили этой ночью. Дейк чувствовал себя тупым, старым и измученным: что-то вроде эмоционального похмелья. Они проезжали по темным улицам города в те предутренние часы, когда жизнь города еле теплится – часы, когда людей мучают бесцельные сомнения, чувство, что жизнь растрачена напрасно и страх перед приближающейся смертью. А осенние звезды равнодушно взирали на содеянные человеческими руками безобразия. Город же спал… беспокойным сном.

Глава 10

Дейк помнил о последнем предупреждении Карен, и поэтому вышел из такси в двух кварталах от дома, где жил Мигель. Пистолет и обещанные тысячу рупий он отдал таксисту и тот, быстро кивнув, резко – так что завизжала горячая резина – развернул автомобиль и отчаянно погнал прочь из этого темного опасного района.

Дейк шел по темной стороне улицы. Быстро и легко ступая, проходил он небольшие освещенные участки. Наконец, подойдя к дому Мигеля, он увидел, что вестибюль освещен. За стеклом он увидел портье. Тот сидел за столиком, склонив голову над книгой. Мягкий свет, струящийся из окон, прочертил светлый полукруг, который доходил почти до середины улицы.

Дейк постоял некоторое время в тени, чувствуя странное беспокойство, а потом быстро пошел через улицу к белому струящемуся свету. Его каблуки гулко застучали по асфальту. Вдруг он услышал сзади и слева у себя за спиной слабое шуршание. Не поворачиваясь, Дейк ускорил шаг. Полоса света была уже в двух шагах от него. Дейк сделал еще один длинный шаг и… застыл в неподвижности. Что-то остановило его движение, что-то держало его, как будто в одно мгновение он превратился в камень. Дейк не мог даже переместить взгляд. Но портье он все же видел краем глаза: тот вдруг поднял голову. И сейчас же Дейк почувствовал, что делает большой шаг назад, совершенно того не желая, но с величайшей осторожностью. Шаг, еще один шаг…

Неожиданно в дверях появился Мигель Ларнер в яркой пижаме. Дейк не понял, откуда и как появился Мигель. Он стоял совершенно неподвижно. За спиной Мигеля появился сначала один незнакомец, потом другой, а рядом со столиком портье возникла высокая женщина. Теперь уже пятеро фигур неподвижно стояли внутри ярко освещенного вестибюля и смотрели на него. До них было футов пятьдесят. Казалось, их лица ничего не выражали, но глаза горели ярким жестким огнем. Дейк почувствовал, что в них было что-то странное, чуждое, излучающее пугающий холод.

И то, что пряталось где-то у него за спиной, в темноте, испугалось.

Дейк ощутил этот страх. Новая могучая сила ворвалась в мозг Дейка. Она бросила его вперед, и он неуклюже побежал на негнущихся ногах. Руки его болтались, как плети. Нырнув в двери, которые едва успели открыться, Дейк поскользнулся и покатился по полу к столику, возле которого стояла высокая женщина. Он ударился о столик и сел. Все пятеро подошли к двери и выйдя на улицу, остановились в освещенном полукруге. На противоположной стороне улицы что-то заметалось в темноте и покатилось, издавая странные гортанные звуки. Тогда пятерка вернулась назад. Мигель Ларнер подошел к Дейку. Глаза Мигеля были огромны, они висели в полной черной пустоте безо всякой опоры. И во всем мире не было ничего, кроме глаз Мигеля Ларнера. Маленькие пальчики ухватились за краешек души Дейка и потянули на себя. Дейк опрокинулся в черноту.

На диораме бассейна Мигеля было безоблачное весеннее утро. Дейк снова закрыл глаза. Он погрузился в прошлое. Ему было восемь лет. Над его головой горели ослепляющие лампы операционной. В голове зазвучал гулкий голос, идущий, казалось, из длинного туннеля:

"Мммм-газ! мммм-газ! мммм-газ!"

А потом странное пробуждение – увеличенные лица родителей, стоящих у его кровати – громадные лица, подвешенные под странными углами.

– Как ты себя чувствуешь?

Голос эхом отдавался в длинном пустом туннеле.

Дейк еще раз открыл глаза. Он сидел на шезлонге рядом с бассейном. Мигель и незнакомец смотрели на него с тем холодным спокойствием сверхчеловеческой сосредоточенностью, которую он видел в вестибюле – когда? Годы назад или минуту?

Губы Мигеля зашевелились.

– Мистер Лорин, Мистер Мерман.

– Как поживаете? – Дейк изо всех сил старался подавить безумный смех, вызванный у него формальностью, с которой их познакомил Мигель. Все-таки ему удалось справиться с собой, и смех замер у него в горле.

У Мермана было лицо юноши с глазами старика.

– Вы хорошо сделали, – сказал Мигель, – что оказались в зоне восприятия Джонни. Иначе поступок Карен, совершенный ею из чистого упрямства, оказался бы совершенно бесполезным. Сейчас ее привезли сюда. Она хочет повидать вас. Я ее позову. Но, пожалуйста, не разговаривайте с ней.

Похоже, что никакого ответа от Дейка и не требовалось. Мигель быстро взглянул на Мермана и кивнул. Дейку показалось, что они что-то сказали друг другу, хотя он ничего не слышал. Затем к бассейну подошла Карен и остановилась с противоположной стороны, у бортика, и посмотрела на Дейка. Он был поражен изменениями, происшедшими с ней. Ее лицо было бледным и измученным, а глаза стали огромными. Губы Карен дрожали, как у старухи, пальцы теребили подол юбки. В глазах ее неразрывно смешались два чувства: живой, теплый интерес к Дейку и тупое, безнадежное выражение, какое бывает у собаки, которую слишком часто колотили.

Мигель кивнул ей, и Карен пошла прочь, тряся головой и бормоча себе под нос что-то неразборчивое.

– Что с ней произошло? – спросил Дейк.

– Я расскажу вам, но помните, что вам все равно не понять всего. Позднее… если ваши возможности окажутся большими, чем я предполагаю, вы сможете понять до конца, что случилось. Запомните, то, что я сейчас скажу. Два экрана пробиты. Третий сильно поврежден. Ей потребуется много времени для полного восстановления. Она пробудет здесь очень долго, Дейк Лорин.

– Что все это значит? – спросил Дейк. И тут же почувствовал бессмысленность собственного вопроса. Мигель Ларнер подошел к бассейну и сел на бортик, свесив ноги в воду и повернувшись своей бронзовой спиной к Дейку. Дейк перевел взгляд на старчески-юное лицо Мермана, и тут вдруг заметил какое-то движение на каменном полу террасы.

Несколько маленьких обнаженных фигурок двигались в яростном змеевидном танце к его коленям. Фигурки были четырехдюймовой высоты, а вместо лиц у них были звериные морды. Дейк инстинктивно поджал ноги. Тогда они бросились к ножкам его стула.

Сквозь подступающий ужас в его мозгу всплыли слова Карен:

"Предполагается, что ты должен сойти с ума, мой друг. Не забывай об этом. И борись, борись до конца".

Дейк закрыл глаза и медленно опустил ноги на пол. Он почувствовал, как маленькие чудовища карабкаются по его ногам вверх, хватаются за его одежду, царапают и щиплют его. Они забрались ему на грудь, на лицо и, цепляясь маленькими кулачками за волосы, лезли на голову. Он открыл глаза и обнаружил, что находится в абсолютной темноте. Вся его одежда исчезла. Нечто длинное скользкое и холодное медленно ползло по его ноге. Дейк сжал зубами нижнюю губу и, не произнеся ни звука, застыл в неподвижности. Потом оказалось, что он лежит на горячем ярко-желтом песке. Большие толстые пауки бегают в разные стороны по нему. Присмотревшись, он увидел, что это вовсе не пауки, а отрезанные человеческие руки, стоящие на толстых пальцах, которые постепенно начинают окружать его. Две из них направились прямо к нему. Они что-то тащили за собой. Он вдруг понял, что это голова Карен, и страшные пауки с трудом ее волокут, проваливаясь ногами-щупальцами в песок. Тень упала на тело Дейка. Он поднял голову и посмотрел в бесконечное опрокинутое небо. Что-то свисало оттуда – огромная фигура, столь огромная, что сам Дейк по сравнению с ней казался насекомым. Фигура была подвешена за шею, а веревка уходила в бесконечные небеса. Раскачиваясь, колосс медленно повернулся, и Дейк увидел громадное, багровое, расплывшееся лицо своего отца. Дейку захотелось бежать прочь по этому бесконечному желтому песку, бежать до тех пор, пока кровь не хлынет горлом. Он упал на колени и прикрыл лицо руками.

И в этот момент он почувствовал, как старый шрам в его мозгу набухает, растет и лопается, а потом начинает зарастать, клетка за клеткой, покрываясь новой здоровой тканью. Дейк встал, поднял голову и спокойно посмотрел в громадное багровое лицо. Отвратительные пауки начали разбегаться. Смолкли крики маленьких человечков-насекомых. Наступила тишина.

Снова появилась бронзовая спина Мигеля, а желтый песок начал медленно исчезать, уступая место каменному полу террасы и голубому безоблачному весеннему небу диорамы.

Мигель повернулся и через бронзовое плечо улыбаясь посмотрел на Дейка.

– Похоже, что иногда и я допускаю ошибки.

– Я никогда не сломаюсь, – не понимая почему он выбрал именно эти слова, сказал Дейк.

– Мерман проводит вас, Дейк.

Он пошел за Мерманом. Камень отошел в сторону и открыл вход в туннель, вырубленный внутри скалы. Туннель привел их в пещеру, посредине которой высились три серых куба. Все вокруг светилось каким-то странным фосфоресцирующим светом.

Мерман повернулся к Дейку. Его пухлые детские губы даже не дрогнули.

– Вы отправляетесь туда, где будет проходить ваше обучение. Вы будете учиться с энтузиазмом, чтобы обратить полученные знания против нас. Мы на это и рассчитываем. Вас будет интересовать, кто мы такие. Вы не узнаете об этом до тех пор, пока не пройдете полный курс обучения.

Боковая стенка одного из десятифутовых кубов отошла в сторону. Они вошли внутрь. Куб был совершенно пустым, если не считать три ряда кнопок у входа. Мерман нажал на одну из кнопок и быстро вышел наружу. Боковая стенка тут же закрылась. Свет проходил сквозь всю поверхность куба. Дейк видел Мермана, как сквозь толщу воды.

Много лет назад, на кухне у матери, Дейк получал большое удовольствие, пользуясь специальным устройством для разрезания яиц. Нужно было положить яйцо, сваренное вкрутую, в специальную камеру, и плавно нажать на рукоятку. Тоненькие проводки разрезали яйцо.

Дейк попал именно в такую камеру для разрезания яиц, и все произошло в десятые доли секунды. Миллионы проводков – и каждый из них аккуратно прошел сквозь его тело. Боль, которую причинила ему Карен была легким шлепком, в сравнении с тем, что ему довелось испытать сейчас.

Однако боль исчезла мгновенно, а стенка куба снова немного отошла в сторону. Его единственным желанием было выскочить из куба как можно быстрее. Он помедлил мгновение, но тут же выбрался наружу, рассчитывая, что он окажется на полу пещеры, но никакой пещеры не было. Над ним простиралось небо – нестерпимо голубое, настолько яркое, что казалось почти белым. Ближе к горизонту, однако, оно становилось темнее. Дейк стоял на четвереньках на металлической поверхности. Вокруг находилось множество кубов. Они образовывали какую-то идеальную геометрическую конструкцию. Все кубы были соединены между собой сверкающими металлическими трубами. Его куб, как и все остальные, соединялся со своими соседями. Дейк встал и неловко спрыгнул с металлической поверхности. Теперь ему стало видно, что конструкции то там, то тут не хватало кубов, а торчали только обрезанные концы труб. Было что-то неприятное в незаконченности конструкции, как если бы вы смотрели на хорошенькую женщину, у которой нет нескольких передних зубов. Справа, низко над горизонтом, висели две маленькие луны, одна немножко больше другой. Солнце над головой было какого-то красноватого оттенка, отчего кубы и выходящие из них трубы казались обожженными.

Далеко за металлической равниной вздымались гигантские деревья, словно низкие черные здания, к которым он должен был идти. Дейк знал, что ему нужно именно туда. Он не понимал, откуда пришло к нему это знание. Но была в этом знании странная неотвратимость. И в то же время, как ни странно, он не ощущал никакого внутреннего сопротивления. Он теперь был в чужом мире. На другой планете иной солнечной системы. Он знал, что когда придет ночь, он увидит в небе немыслимые на земле сочетания звезд. Дейк двинулся сквозь геометрический лабиринт, переступая через трубы, соединяющие кубы. Он вышел на открытое место и пошел к зданиям. Он попытался идти быстрее и обнаружил, что лучше всего двигаться большими скользящими шагами. Никакого сопротивления он не ощущал, как и никаких сомнений в окружающей его реальности. Он находился здесь и ему совершенно необходимо добраться до черных зданий, и совершенно необходимо узнать, то, что нужно было узнать, овладеть всеми навыками, которые требовались. У него будет только один шанс.

Из зданий вышли какие-то люди, и Дейк был даже немного удивлен отсутствием собственного любопытства. Эти существа его совсем не интересовали. Он просто знал, что некоторые из них учатся точно также, как будет учиться он сам, а другие учат, или обслуживают обучающие машины.

Все они, мужчины и женщины, и странного вида не-мужчины и не-женщины, носили только плотные, похожие на юбки, одежды, доходящие до середины бедра. Они разговаривали на странных языках, а некоторые говорили по-английски. Дейка отвели в какую-то комнату. Предложили раздеться. Обработали какой-то вяжущей жидкостью, выдали такую же одежду, как и у остальных и быстро повели в другое место, где он был измерен двумя не-женщинами с фиолетовыми глазами, чьи лица чем-то неуловимым выдавали их неземное происхождение, да и все их движения были очень своеобразными. И тем не менее, он почему-то понимал, что они его измеряют. Они перемещались вдоль его тела назойливо жужжащие головки странных сверкающих приборов и, чувствуя странные покалывания и пощипывания, видя как заполняются гладкими серыми дисками полки на стене, Дейк знал, что теперь каждый атом его тела измерен, классифицирован и занесен в специальный каталог. Он делал все, что от него требовалось, как автомат, как человек, который много лет подряд ходил по одному и тому же парикмахеру и научился поворачивать и наклонять голову ровно настолько и в те моменты, когда в этом возникала потребность. Несколько раз у него начинала кружиться голова и он даже на мгновение терял сознание, но тут же приходил в себя от негромкого щелканья маленьких круглых контактов, которые охватывали его голову.

Наконец, вымытый, измеренный, классифицированный и записанный в память странных компьютеров, одетый, как и все, он вышел из лаборатории в коридор. Его никто не сопровождал. Дейк прошел немного вперед и вошел в открытый дверной проем: он знал, что ему нужно именно сюда. Дверь закрылась за ним с лязганьем, как гильотина, и он почувствовал, что гипнотическое воздействие на него прекратилось. Его снова стали охватывать неуверенность и страх.

На него пристально смотрела девушка. У нее были темные, спутанные волосы, обкусанные ногти, а глаза светились ярким дерзким огнем. Сине-оранжевая юбочка хорошо сочеталась с темной кожей ее стройного тела. Стены комнаты были шоколадно-коричневыми, углы скруглены. Было достаточно светло, хотя источника света Дейк нигде не заметил.

Девушка заговорила с ним на незнакомом языке. В конце фразы ее голос принял вопросительную интонацию.

Дейк покачал головой.

– Я не понимаю.

Она начала еще раз, на этот раз гораздо медленнее. Он пожал плечами.

Она сделала непристойный жест, плюнула на пол ему под ноги и повернулась спиной.

Дейк осмотрел непритязательную обстановку комнаты, в которой они с девушкой оказались наглухо замурованными – жесткие диванчики, два стула и стол.

– Вас поместили вместе потому, что вы говорите на разных языках и не понимаете друг друга.

Казалось, что голос говорит внутри его головы. Дейк увидел, что девушка круто повернулась, и понял, что она тоже слышит эти слова.

– Эта комната устроена так, что она усиливает передачу и помогает приему мыслей. Когда вы сможете читать мысли своего партнера, вы, объединив свои усилия, сможете открыть двери.

Голос смолк. Они испытующе посмотрели друг на друга. Глядя девушке в глаза, Дейк попытался внушить ей чтобы она подошла к столу и села на стул. Он попытался почетче сформулировать в своем мозгу эту команду. Девушка продолжала неотрывно смотреть на него. Потом она резко пожала плечами и отвернулась, из чего Дейк понял, что она тоже что-то старалась внушить ему. В результате он не смог ни передать, ни принять ее сообщения. Похоже, это будет намного сложнее, чем он себе представлял. Дейк стал придумывать какой-нибудь простой эксперимент.

Наконец, он взял девушку за руку и подвел ее к одному из стульев. Она села явно недовольная тем, что он к ней прикоснулся. Дейк сел на другой стул так, что они оказались сидящими за столом друг напротив друга. Потом он откусил кусочек ногтя и показал его ей. Она выглядела удивленной. Он под столом зажал кусочек ногтя в левую руку и, сжав кулаки, положил их на стол.

– Левая, – подумал он, – левая рука.

Девушка потянулась и осторожно коснулась его левой руки. Он показал ей кусочек ногтя и она кивнула ему, захлопав в ладоши. После многократных попыток повторения эксперимента, оба выглядели расстроенными. Ей удалось правильно угадать сначала шесть раз из десяти, потом семь из двенадцати и, наконец одиннадцать из двадцати. Каждый раз он пытался пробиться в ее мозг. Это было все равно что пытаться, находясь под водой, столкнуть здоровенный камень. Невозможно было размахнуться, упереться во что-нибудь ногами. Никак не удавалось приложить силу.

Дейка радовало, что девушка продолжала предпринимать все новые и новые попытки с упорством, не уступающем его собственному. Она взяла кусочек ногтя и они поменялись ролями. Он попытался услышать ее мысли и обнаружил, что просто гадает, пытаясь уловить какую-нибудь подсказку. Они упорно продолжали эксперименты до тех пор, пока совершенно не выдохлись.

Его отчаянье трансформировалось в злость, направленную на девушку. У него ничего не получалось из-за того, что ему дали такую глупую партнершу. У него получилось бы много лучше с кем угодно, чем с этой темной невежественной девчонкой, у которой горящие глаза и цыганские манеры.

Он смотрел в ее темные глаза и злился. Наконец Дейку удалось полностью погрузиться в себя. Он бродил по самым далеким закоулкам собственного сознания до тех пор, пока ему не удалось найти подходящее место, остановиться и собраться с силами. Казалось, он подошел к какой-то тонкой, но вязкой мембране, преграждавшей ему путь вперед.

(Ты слишком глупа.) Ее крепкая загорелая рука рассекла воздух и влепила Дейку звонкую оплеуху. Она привстала со стула, ее темные глаза загорелись еще ярче, но потом она медленно и в изумлении присела назад.

Он еще раз нашел то место в своем разуме, где стояла воображаемая мембрана, напрягся и попытался еще раз, уже без злобы, но прилагая все силы.

(Кивни головой, если ты меня слышишь.) Она энергично кивнула, сверкнув белозубой улыбкой на темном лице.

(Встань и снова сядь.) Она повиновалась, как скромный и послушный ребенок. Дейк почувствовал, что с каждым разом ему все легче и легче общаться с ней.

(Ты тоже должна научиться. У меня это получилось случайно.) Он дотронулся до виска.

(Представь, что где-то здесь проходит тонкая жесткая стенка. Ты должна опереться на нее… чтобы сконцентрироваться. А потом ты должна… бросить свою мысль, четко формулируя каждое слово.) Девушка нахмурилась. Потом, подняв брови, вопросительно посмотрела на него.

(Я ничего не слышал. Попробуй еще.) Темное пламя полыхнуло в глубине ее глаз.

(Ты, здоровенный самонадеянный клоун!.) (Я тебя прекрасно слышу. Попробуй еще.) Она покраснела.

(Я просто очень разозлилась. Злость помогла мне!) (Я должен был сказать тебе об этом. Как ты попала сюда?) (Один человек привез меня на большую виллу. Там были другие мужчины.

Я видела страшные видения. Они мучили мой разум. Потом меня посадили в большую серую коробку и я оказалась здесь.) (Ты знаешь, зачем тебя привезли?) (Я знаю, что здесь меня будут чему-то учить. Один из людей с виллы привез меня сюда. Потом придут другие. Мне трудно так говорить. Я быстро устаю. Они что-то говорили про дверь. Что вместе мы сможем открыть ее. Но я не вижу даже ручки.) (Когда я щелкну пальцами, мы оба обратимся к двери так, как разговариваем друг с другом, напрягаясь изо всех сил, и произнесем только одно слово: "Откройся!") Они посмотрели на дверь. Дейк щелкнул пальцами. Он почувствовал, как девушка поддерживает его мысль, и они сливаются в одну. Дверь медленно скользнула в невидимую щель наверху.

Она первая бросилась к двери, выскочила в коридор, но вдруг медленно повернулась и пошла дальше шагом, покорная и спокойная.

Дейк удивленно посмотрел ей вслед, но как только сам вышел в коридор, почувствовал, что снова превращается в автомат, исполняющий чужие желания. Он повернулся и пошел по коридору в противоположном направлении.

Громадный человек, который напомнил Дейку медведя гризли вышел ему навстречу и преградил дорогу.

(Поздравляю. Ты очень быстро справился. У тебя есть скрытые способности. Некоторые проводят там до тысячи часов. Говори со мной. Это называется параголос.) Дейк обнаружил, что сделать это вне комнаты значительно труднее. Стена-мембрана, от которой он раньше отталкивался, была здесь гораздо мягче, податливей.

(В комнате так говорить было легче.) – Да, это действительно так. Но я слышу все. А сейчас мы будем разговаривать обычным образом. Использование параголоса очень утомляет. Но время от времени тебе нужно будет практиковаться.

Великан взял Дейка под руку. Дейк попытался вырваться, но не смог. Они пошли по коридору вперед.

– Это место называется База Т. Я нахожусь здесь уже вдвое больше лет, чем тебе от роду. Хорошая работа – вот что радует меня больше всего. А теперь мы приготовили для тебя маленький сюрприз. Техники нашли твое самое приятное воспоминание, мой мальчик. Все готово. Ты ведь уже многие годы не спал по-настоящему. Слишком много у тебя накопилось проблем. Теперь выспишься. Наркотики по сравнению с этим совершенно неэффективны. Только настоящий сон вылечит твой разум, мой мальчик.

Они подошли к большой двери, которая показалась Дейку странно знакомой, и какие-то неясные воспоминания начали просыпаться в его усталом мозгу.

Великан взялся за старинную ручку, и дверь открылась вовнутрь, как Дейк и предполагал. Он вошел в свою комнату, а великан медленно закрыл за ним дверь.

Это действительно была его комната. Его кровать. Над кроватью висело бра. Абажур он когда-то вырезал сам из пергамента. Он нашел в каком-то журнале силуэт плывущего на всех парусах корабля, и мать немного помогала вырезать наиболее трудные детали. Комната была правильных размеров. Правильных размеров для восьмилетнего ребенка. Знакомый узор на ковре. Пятно, оставшееся от пролитого им виноградного сока. Стенка, разрисованная им сквозь прутья детской кроватки. Самой кроватки уже не было. Вместо нее стояла большая мягкая постель со взбитыми белыми подушками. Одеяло было откинуто. Мягкая фланелевая пижама лежала на том самом месте, где мать всегда оставляла ее. Выцветшая голубая пижама с белыми полосками. Старые домашние тапочки со стоптанными каблуками.

Он разделся и сложил свою одежду на стуле, на котором он всегда складывал ее. Надел пижаму и завязал на ней поясок. Засунул ноги в тапочки и вышел через другую дверь в ванну. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы достать свою старую зубную щетку с розовой ручкой. Большая ванна опиралась на ножки-лапы, которые вцепились намертво в белые полусферы. Эти лапы всегда завораживали его. Он тщательно помыл руки, потому что утром, перед школой, времени на это у него, скорее всего не будет. Зеркало висело слишком высоко. Чтобы увидеть свое отражение ему нужно подвинуть стул и забраться на него. Но ему слишком хотелось спать, и он решил отказаться на сей раз от интереснейшей игры – строить рожи самому себе. Самая страшная получалась, если засунуть пальцы в уголки рта и потянуть в разные стороны. Он прошлепал обратно в спальню, притворив за собой дверь в ванну. Подойдя к книжному шкафу, он провел пальцем по корешкам своих книг. Потом он открыл коробку из-под сигар и стал рассматривать коллекцию ракушек, собранную им прошлым летом в Марблехэде. Погасив свет, он подошел к окну и открыл его. Он положил подбородок на подоконник и некоторое время смотрел в окно. Бостон был ярко освещен. Он увидел одинокий уличный фонарь на противоположной стороне двора. Фонарь был покрыт тонким слоем мягкого снега. Снег шел большими хлопьями и покрывал голые ветки большого вяза. Откуда-то по соседству доносился рождественский гимн. Он подумал, получит ли он в подарок велосипед. Они говорили, что ездить по улицам слишком опасно, а полиция запрещает ездить по тротуарам. Черт возьми, он ведь будет ездить аккуратно, не правда ли?

Он пересек темную комнату, встал на колени для коротенькой молитвы и забрался в постель между новеньких хрустящих простынь. Он устроился поудобнее, натянув одеяло повыше. Красный велосипед. У Джо был голубой.

Он зевнул и повернулся на бок. Ему было тепло и он знал, что когда он заснет, его мать зайдет в спальню, укроет его получше и поцелует. Ему слышно, как внизу, на кухне отец разговаривает с друзьями. До него доносились приглушенные голоса, а потом взрыв хохота, быстро стихший. Это, наверно, мать сказала им, что они слишком шумят.

Он взбил подушку, перевернулся на другой бок и медленно покатил по длинному пологому мягкому склону на волшебном красном велосипеде в глубокий сладкий сон.

Он почувствовал, что мать вошла в комнату и слегка пошевелился, когда она коснулась его лба губами.

– Ты думаешь, я его получу?

– Что получишь, дорогой?

Он почувствовал раздражение из-за такого непонимания.

– Велосипед. Красный велосипед.

– Нам придется еще немного подождать и мы узнаем, не так ли? А теперь спи, дорогой.

Уверенной рукой она поправила одеяло. Даже с закрытыми глазами он чувствовал, что она продолжает стоять рядом с ним, высокая и стройная, ощущал ее слабый сладкий аромат. Скрипнула половица, когда она подошла к окну и немного прикрыла его. Где-то далеко в ночи смеялись люди. Она вышла из спальни и закрыла за собой дверь. Спускаясь вниз по лестнице, она что-то тихонько напевала.

Глава 11

Школа стала к концу года совершенно невыносимой. Эта проклятая мисс Кроув всегда перед каникулами что-нибудь устроит. А все ребята только и говорили о Китае, напавшем на Корею. Дейку так хотелось стать моряком-десантником и попасть туда. Засады. Перестрелки…

Эта проклятая мисс Кроув…

– Дети, сегодня мы будем изучать проекцию, – она написала это слово на доске, поочередно называя каждую букву. – Вы все знаете, что такое электричество. – Она остановилась перед первой партой, легонько постучала Джо по макушке и улыбнулась своей странной, немного кривой улыбкой. Она всегда так улыбалась, когда ей удавалось удачно пошутить. – Голова Джозефа полна электричества. Именно при помощи электричества Джозеф думает.

Весь класс захохотал, и Джо стал красным, как спелый помидор.

– Но электрическое поле Джозефа не организовано. Вспомните о неоновой рекламе над универмагом. Там громадные буквы загораются одна вслед за другой, образуя слова. Потом все буквы загораются сразу. Если бы все буквы загорались и гасли беспорядочно, мы не смогли бы читать слова, не так ли? Иногда Джозефу случайно удается зажечь все буквы сразу – обычно это происходит, когда он очень взволнован или огорчен. И тогда нам удается увидеть его мысли, не очень четко, конечно, но достаточно, чтобы получить представление о том, о чем он в данный момент думает. Но это случается так редко, что мы и не предполагаем, что видим настоящую проекцию. Сначала нам нужно научиться четко артикулировать слова. А потом, когда мы научимся делать это как следует, мы попробуем проектировать образцы. Мы будем проецировать собак и кошек, новые игрушки и все, что нам только захочется. – И красный велосипед? – выпалил Дейк.

Мисс Кроув взглянула на него.

– Да, и красный велосипед, Дейк. Но я не советую тебе кататься на Нем. Все засмеялись, а Дейк стал таким же, как несколько минут назад Джо. Мэрилин, которая всегда задавала вопросы и бегала ябедничать к мисс Кроув, подняла руку.

– Да, дорогая?

– Мисс Кроув, если все это происходит в чьей-то голове, как другие могут это видеть?

– Ну, тут все не так просто. Мозг Джозефа обладает энергией. Проекция в том и заключается, чтобы сфокусировать эту энергию. Джозеф может научиться фокусировать ее так, что будет думать за нас.

– А если я не хочу, чтобы он думал за меня! – презрительно сказала Мэрилин.

– Изучай проекцию, моя дорогая! А потом мы научимся блокировать от нее свой мозг. Мэрилин села и заерзала на своем месте. Дейк ненавидел ее.

Мисс Кроув вернулась к доске. Джо выглядел довольным теперь, когда она перестала щелкать его по макушке. Похоже, что это сильно действовало ему на нервы.

– А сейчас, класс, я покажу вам, что каждый из вас научится делать еще до начала летних каникул.

Эта часть понравилась Дейку. Мисс Кроув села за свой стол, глядя на класс, и вдруг, в голове Дейка зазвучала песня и заиграл оркестр, потом целая стая маленьких щенков ворвалась к ним в класс сквозь закрытые двери, а в воздухе появились птицы с яркими перьями. Класс сразу стал похож бог знает на что. У мисс Кроув действительно здорово получалось!

Но после первого раза, весь интерес у него пропал. Стало скучно и тяжело. Стоять перед всем классом, как баран и пытаться проецировать на них какое-нибудь дурацкое слово. Мисс Кроув писала его на листе бумаги, у нее была целая куча таких листков, и когда Дейк вытягивал листок, на нем обязательно оказывалось какое-нибудь дурацкое слово. Дом, корова, морская раковина, дорога, лампа, доктор. Никогда непопадались такие хорошие слова, как велосипед, пират, шлюпка, разбойник, пистолет.

И дома тоже нужно было тренироваться, а мама и папа делали это с такой легкостью и так здорово, что Дейку казалось, что ему никогда не удастся как следует научиться. Мисс Кроув закончила со всеми остальными предметами, и Дейк понял, что проекции считаются чем-то очень важным. Проекции, проекции – они теперь целый день занимались только этим. Она все время повторяла, что они должны учиться именно сейчас, пока их юный мозг лучше всего способен принимать новое.

Прошло рождество, но Дейк не получил красный велосипед потому, что это было слишком опасно. Он получил лыжи, но зима оказалась теплой, и снег быстро сошел. Почти все каникулы они прогуляли вместе с Джо, проецируя друг другу разные штуки, и Дейк пытался проецировать велосипед, который хотя бы можно было увидеть, если уже, как говорила мисс Кроув, на нем нельзя было кататься.

Постепенно что-то у него начало получаться, но хорошего велосипеда не выходило. Однажды утром, когда он сидел у себя в комнате, у него вдруг получился отличный красный велосипед, но он не смог его долго удержать. Велосипед стал дрожать и постепенно исчез. Дейку так и не удалось вернуть его назад. Когда после каникул они снова пришли в школу, оказалось, что весь класс научился громко и четко проецировать слова. Потом пришел черед коротких предложений. Всякая детская муть. Я вижу лошадь. Лошадь видит меня. У моего дяди есть кошка. У кошки есть котята. Они спят на сеновале. Эта Мэрилин страшно доставала его. Она проецировала слова так сильно и остро, что у Дейка начинала болеть голова и ему страшно хотелось засунуть пальцы в уши, чтобы ничего не слышать.

Потом они начали изучать трудные слова. Если нужно было создать кота, то никаких проблем не возникало, но такие слова, как "мысль", "религия" или "сомнение" – их передавать было сложнее. Но наконец, все научились делать и это. Потом они стали по очереди отходить все дальше и дальше от своего класса по коридору и проецировать длинные, трудные фразы. Мэрилин была единственной, кто мог выйти на школьный двор к качелям, и заставить учеников слышать себя. Проекция правда получалась слабой и им приходилось напрягаться.

Следующий этап обучения – блокировка проекций. Для того, чтобы вытолкнуть слова-образы из головы, ты должен опереться на воображаемую стену-мембрану в своем мозгу. Мисс Кроув называла эту стену "первым экраном". Скоро они все научились такому трюку: расположить мембрану так, чтобы она блокировала все мысли. Нужно было спрятаться за ней, и никакие проекции не смогут пробиться сквозь эту мембрану. Надо сказать, Дейк испытал тогда большое облегчение: теперь он мог защищаться от ужасного шума, который Мэрилин могла проецировать в его голову.

Мисс Кроув сказала, что так как ее разум сильнее их, она может пробить, если постарается, своей проекцией их экраны, но тогда им будет очень больно, и пройдет много времени прежде чем они снова смогут передавать и воспринимать что-нибудь. Она сказала, что у нее есть четыре экрана, которые она может поставить один за другим. Она сказала, что если же она опустит все четыре экрана, то сможет воспринимать проекции даже от человека, который и не пытается посылать их, если, конечно, его экраны не поставлены. Она сказала, что когда они научатся принимать и передавать выборочно, смогут создавать образы и будут знать, как использовать второй экран, тогда они достигнут Первой Ступени. Чтобы стать, как она, на Вторую Ступень и научиться пользоваться всеми четырьмя экранами, им придется очень серьезно поработать. Вот это да: похоже, что ему придется просидеть в школе до конца жизни.

Но когда они научились создавать образы, оказалось что это очень весело. "Иллюзии" – так иногда мисс Кроув называла их. Выяснилось, что у Джо это получается даже лучше, чем у Мэрилин. Дома у Джо была замечательная книжка о животных и однажды он ужасно испугался мисс Кроув, сотворив гигантскую летучую мышь, висевшую над самой дверью, у входа в класс. Дейк трудился над иллюзией красного велосипеда до тех пор, пока не научился это делать в совершенстве. После этого он потерял к велосипеду интерес и начал создавать другие иллюзии. Но работа над велосипедом ему очень помогла. Теперь он мог делать разные иллюзии почти также хорошо, как Джо. Тут, как раз, у Джо начались большие неприятности с мисс Кроув. Ему в руки попалась книжка по медицине с анатомическим атласом. И Джо стал создавать маленьких обнаженных женщин, бегающих вокруг него, стоило только мисс Кроув отвернуться, а Мэрилин, конечно, ябедничала на него. Мисс Кроув сказала Джо, что если он не прекратит, то она пробьет ему первый экран, и у него будет очень много времени на размышления о том, как правильно использовать свои новые возможности. У нее всегда белел от возмущения нос. Дейк создал большую собаку, которая постоянно сопровождала его и исчезала только тогда, когда он забывал о ней. Однажды, у себя дома, он создал иллюзию мальчика, как две капли воды похожего на него, что даже несколько напугало его самого. Но зато у него появились новые идеи. Как-то, когда они шли с Джо домой, Дейк заметил Мэрилин и поставил перед ней точную ее копию, только эта вторая Мэрилин, держала свою голову подмышкой. Мэрилин с ревом побежала домой, а на следующий день опять пожаловалась мисс Кроув. Так что Дейк, как и Джо, тоже получил от мисс Кроув предупреждение. Она прочитала всему классу длинную скучную лекцию о бездарном использовании собственных способностей и все такое прочее. Дейк и Джо могли говорить друг с другом этим самым параголосом, но странно, насколько легче, тише и приятнее было разговаривать обычным способом. Перед летними каникулами они должны были держать большой, серьезный экзамен. Каждому из них, по одному, предстояло пойти в офис к директору. Там находилось множество странных людей. Дейк заметно нервничал. Ему нужно было обратиться к каждому из них в отдельности, параголосом, затем ко всем вместе и к двум любым отдельно. После этого ему было предложено поставить экран и они стали ударять по нему. Дейку было очень больно, но он не произнес ни звука, и они не пробили экран. Он понял, что они хотели просто проверить прочность его первого экрана. У него было такое чувство, что они могли бы пробить его в ту минуту, когда им бы этого захотелось. Потом ему предложили убрать первый экран и стали ударять его во второй. Дейк не очень ясно представлял себе, как пользоваться вторым экраном. На этот раз боль не была столь острой, но чем-то второе испытание было еще труднее первого. Затем ему было предложено по списку создать иллюзии самых разных предметов. Задания ему достались сложные: маленькая полная луна, размером с яблоко, армейский "Джип" в натуральную величину, и его отец и мать. Они предоставляли ему возможность исправлять иллюзии, когда он допускал небольшие ошибки. Прежде всего ему пришлось повозиться с "Джипом", потому что он никак не мог вспомнить, как выглядит его радиатор. Наконец он сделал его таким же, как в "Шевроле".

Они сказали Дейку, что он выдержал экзамен, и большой загорелый человек, похожий на медведя гризли, крепко пожал ему руку. Дейк пошел обратно в класс, но оказался в длинном гладком черном коридоре, которого он никогда раньше не видел.

Дейк почувствовал в мозгу странное щекочущее прикосновение, и вдруг вспомнил, где он находится. Комната, коллекция ракушек, красный велосипед, которого он так и не получил… Все это было двадцать шесть долгих лет назад. Джо уже давно умер. Мэрилин вышла замуж за Вика Хадсона и уехала в Австралию. Дейку отчаянно не хотелось возвращаться назад в настоящее время, покидая лучшие годы своей жизни, долгие золотые годы.

Загорелый великан взял Дейка за руку.

– Ты оправдал мои лучшие ожидания, Дейк.

– Все это было…

– Иллюзией? Конечно. Мы обнаружили, что если мы возвращаем курсантов в лучшие годы их жизни, пока мир не успел развеять их надежды, резко возрастают их способности и скорость восприятия нового. Ты провел много недель с одним из наших лучших мастеров иллюзий.

Дейк чувствовал, что иллюзия давно прошедших лет исцелила его, сделала более цельным и уверенным в себе.

– Теперь я обладаю возможностями агента Первой Ступени?

– Только интеллектуальными. Остается еще овладеть кое-какими физическими навыками.

– Во всем происходящем есть какое-то безумное противоречие. Вы учите меня тому, что если бы научить этому же всех… жителей Земли, то все зло исчезло бы. Ненависть. Страх. Прекратились бы все конфликты.

Они продолжали идти по длинному пустому коридору.

– Совершенно верно, – последовал негромкий ответ.

– Почему же это знание не используется в добрых целях?

– Я лично вряд ли смогу ответит прямо на этот вопрос. Дело заключается в том, что я полный неудачник – слишком скромный и слишком добрый. Я чересчур часто и сильно сопереживаю людям, Дейк. Так что мое место здесь.

– Такой ответ ровно ничего для меня не значит!

– Тебе нужно проявить терпение. Ты сделал один шаг… поближе к игровому полю. Здесь мы с тобой расстанемся… до следующей встречи.

– Куда я отправляюсь теперь?

– Просто войди в эту дверь. Специальный луч перенесет тебя в нужное место. Ты увидишь, что оказался там, куда тебе и положено было отправиться.

Дейк вышел в дверь и пошел через поле, заросшее густой травой цвета морской волны. Он повернулся посмотреть назад и увидел низкие черные здания, странные огромные деревья, металлическую равнину, покрытую идеальными кубами и бронзового великана стоящего в черном дверном проеме. (Счастливо!) Дейк поднял руку, помахал и, повернувшись, пошел в противоположную сторону, чувствуя полную уверенность, что он движется в нужном направлении.

Маленькие домики окружали огромное игровое поле. Все они были такими же одинаково черными, как и остальные здания, которые теперь уже находились так далеко, что деревья над ними, казалось, упирались в горизонт. Расстояния между домами были довольно большими. Один из домиков был заметно крупнее остальных. Дейк быстро пошел к нему, подчиняясь направляющей его силе. На противоположной стороне поля небольшая группа людей занималась какой-то непонятной деятельностью: с такого большого расстояния Дейку было невозможно разглядеть подробности. Внутри домика оказалось несколько клерков неземного происхождения с фиолетовыми глазами. Двигались они с каким-то гротескным и необычным изяществом. Теперь влияние силы, руководящей Дейком, уже не было столь всеобъемлющим, как раньше. Его повиновение перестало быть автоматическим. Да и отношение к нему изменилось. Они показались ему вежливыми, доброжелательными и даже почтительными, когда протягивали ему несколько маленьких предметов. (Если вам они нравятся, возьмите эти предметы с собой в домик. Мы бы их сами принесли, но мы не можем подходить к домикам.) (В какой домик?) Все милоглазые существа застонали от боли.

(Слишком сильно, слишком сильно.) Слова милоглазых словно бы пели в мозгу Дейка. Один из них осторожно обошел Дейка и, подойдя к двери, указал направление.

(Сюда, землянин. Потом ты должен присоединиться к остальным.) Дейк, держа в руках странные предметы, подошел к указанному домику и вошел в него. Внутри домика было голо. Стол, стул и кровать. Дейк положил предметы на стол, с любопытством пощупал их и, выйдя из домика, направился к группе на дальнем конце поля.

Приближаясь к ним, он их пересчитал. Одиннадцать. Некоторые повернулись и стали смотреть на него. Дейк резко остановился, когда прямо перед ним появилась женщина средних лет с лицом, казалось, вырубленным из камня. И в тоже время лицо ее светилось умом и легкой насмешкой.

– Дейк Лорин к нам пожаловал. Считайте себя отставшим. Похоже теперь нигде нет никакого порядка. А где девушка-цыганка?

– Понятия не имею.

– Познакомься со своими товарищами по несчастью.

Она быстро называла одно имя за другим, пока Дейк рассматривал группу. Взгляд Дейка скользнул по худому, мужественному лицу. Оно показалось Дейку знакомым.

– Томми! Боже мой, я… – он сделал несколько шагов вперед, к Томми, но потом резко остановился и помрачнел. Дейк вопросительно посмотрел на женщину с каменным лицом, которая называла себя Марина.

– Нет, нет, я не иллюзия, – сказал Томми в своей привычной неторопливой манере. Он подошел к Дейку и крепко пожал ему руку. – Ну, теперь ты удовлетворен?

Марина спокойно сказала:

– Ты можешь сделать перерыв, Уоткинс. Пойди поболтай со своим приятелем, вы ведь давно не виделись.

Они отошли в сторону.

Дейк, стараясь скрыть смущение, произнес:

– Сколько же мы не виделись? Кажется, с войны, да? Последнее, что я слышал про тебя: ты бросил свое место, уехал во Флориду и стал издавать газету в каком-то провинциальном городишке, Томми. Я завидовал тебе. Тогда мне казалось, что это очень разумный выход.

(Ты думаешь, у меня есть объяснение… тому, что здесь происходит.) Дейк посмотрел на него.

(Я надеюсь на это.) (А я рассчитываю, что ты мне, что-нибудь объяснишь. Я не знаю, где мы находимся и как мы сюда попали, и даже не уверен в том, что разговор с тобой не идет лишь в моем воображении.) Томми прилег на упругую странно-голубоватую траву и заговорил вслух:

– Никто во всем… э… нашем классе не может дать хоть сколько-нибудь разумного объяснения. Здесь есть несколько китайцев, малаец и двое австрийцев. Но у нас нет проблемы общения: мы все владеем параголосом. Правда, конструкции некоторых предложений кажутся иногда странными. Мы много разговариваем здесь. Так что я могу рассказать тебе, Дейк, о том, что с тобой произошло. Ты оказался замешан в какую-то историю, потом с тобой стали происходить всякие невероятные вещи и тебе стало казаться, что ты сходишь с ума. И, наконец, ты оказываешься в Нью-Йорке или Мадриде, где они запихивают тебя в серую коробку, и ты попадаешь сюда, и эти существа начинают учить тебя всяким совершенно невероятным штукам. О, мы дискутировали часами. Например, о реальности, – это большой вопрос. Действительно ли мы находимся здесь?

Дейк сел рядом с ним.

– Как ты попал сюда?

– Начал делать серию статей о фермере, добившемся удивительных успехов в своем деле. У меня возникла странная мысль, что кто-то дает ему идеи, открывает новые горизонты. Все ниточки вели к Мигелю Ларнеру, известному рэкетиру из Нью-Йорка. Ну, я и отправился к Ларнеру. Он чуть не свел меня с ума. И вот я здесь.

– Со мной все произошло примерно тоже. Я потом расскажу тебе. А сейчас, Томми, что мы знаем определенно? Каким-то образом мы попали на другую планету. Мы столкнулись с культурой и технологией, намного превосходящей нашу. Получается, они обучают нас, чтобы мы устроили на Земле светопреставление.

– Может быть, и так, Дейк. На первый взгляд, кажется, ничего хорошего ждать от них не приходится. Но на самом деле… ясности нет. Есть что-то… очень важное, о чем мы еще ничего не знаем. С тобой никогда не было так, что во сне ты нашел ответ на самый главный вопрос, а просыпаешься с ощущением, что он от тебя только что ускользнул?

– А что же все-таки происходит здесь?

– Ты получаешь домик, и они так расписывают твой день, как будто ты в летнем лагере ХСМЛ.[5] Сделать это, сделать то. Изучаем всякие боевые искусства, тренируемся. Но при этом они больше всего воздействуют на наш разум. Возможности мозга колоссально увеличиваются. Память, способность анализировать… Я вспоминаю давно забытое. Теперь я могу воспроизвести все шахматные партии, которые я когда-либо сыграл, любой расклад при игре в бридж. Еще год назад даже представить себе такое было невозможно. А сейчас мы изучаем то, что они здесь называют Блок Б.

– А это еще что такое?

– Это, приятель, ты должен попробовать сам. И еще. Ты когда-нибудь испытывал столь переполняющее тебя ощущение физического подъема?

– Я не думал об этом. Да… пожалуй, ты прав. – Воздух не казался таким сладким, а еда столь аппетитной? И каждый день, как суббота?

– Ты говоришь, как счастливый человек. Что же с тобой произошло, Томми? Ты обрел здесь дом?

Томми холодно посмотрел на него.

– Возможно. Я жду какого-то великого откровения. Мы все ждем. – Он встал и изучающе посмотрел на Дейка. – Вот тебе еще информация к размышлению: мы видели здесь множество существ, которые никогда и не слышали о Земле. Они очень похожи на людей, отличия от нас минимальны. Но, в целом, мы все очень похожи друг на друга. И послушай еще, Дейк. Любой из них относится к нам так, как будто каждый из нас не иначе, как земное воплощение Христа. Пошли, хватит болтать, а то Марина будет недовольна. Они присоединились к группе. Марина построила всех в круг. – Будем тренироваться в создании совместной иллюзии, – сказала она.

Марина придумала для них иллюзию – необычно красивую девушку, которая стала прохаживаться внутри круга. В любой момент Марина могла убрать иллюзию. В задачу ближайшего курсанта входило немедленное воссоздание иллюзии. Первый раз у Дейка ничего не получилось. Он понял, что нужно действовать так, чтобы девушка-иллюзия продолжала идти по кругу в том же темпе. Во второй раз, когда иллюзия исчезла прямо перед ним, у него получилось лучше. Потом вторая девушка присоединилась к первой и они начали под ручку, прогуливаться внутри круга. А потом их стало три. К тому же Марина добавила множество мелких деталей в их одежде и заставила их ходить быстрее. Задача становилась все сложнее, реагировать нужно было молниеносно, непрерывно запоминая все новые и новые детали. После часа подобных упражнений Дейк почувствовал, что его голова сейчас лопнет.

Потом у них был перерыв на обед и отдых. Следующее занятие – создание массовых иллюзий. Каждому нужно было создать максимальное количество людей, которых он был способен удерживать, не забывая о том, что каждый созданный им человек не должен иметь ни малейших изъянов, – иначе иллюзия не засчитывалась. Сначала Дейк мог создать иллюзию только шести человек. К концу занятия ему удалось уже удвоить их число, за что он был вознагражден кислой улыбкой Марины.

Каждый день у них были новые вариации подобных игр. По ночам чужие звезды ярко сверкали в чужом небе. Редкие часы отдыха Дейк проводил со своим другом, Уоткинсом. Но их долгие разговоры не помогли прийти к однозначному ответу на мучающие их вопросы.

Новые испуганные существа появились на игровых полях. Только при очень внимательном наблюдении можно было заметить, что они не настоящие люди. Они испытывали какой-то благоговейный трепет перед землянами. Марина, использовала эти существа для обучения своих курсантов основам контроля. Управлять ими было очень трудно. Для этого требовалась концентрация гораздо большей энергии, чем для общения параголосом или создания иллюзий, так как нужно было давать точные нервные импульсы. Даже Марина испытывала трудности, заставляя существа ходить и удерживать равновесие. Они часто падали на мягкую траву.

Дистанция между контролирующим курсантом и контролируемым им существом раз от раза увеличивалась и, когда весь класс достиг определенного уровня, им разрешили практиковаться друг на друге.

Предварительно контролируемый должен был обязательно убрать оба защитных экрана. Дейк обнаружил, что ему страшно не нравиться ощущение физической обнаженности, которое он испытывал, когда оставался беззащитным, сняв оба свои ментальных экрана. После того, как Томми, находясь под неуклюжим управлением Дейка, врезался в стенку домика, он, потирая разбитый нос, сказал:

– Супермена, приятель, из тебя никогда не выйдет.

С тех пор у них появилось новое определение их необычных возможностей.

Томми как-то сказал:

– Никто не мог отучить брата моей жены от бутылки. Теперь я ему покажу такой клубок змей и танцы маленьких розовых слонов, что его до конца жизни будет тошнить от одной только рекламы спиртного.

– А я, – сказал Дейк, – заставлю всякого пак-индийца, при встрече со мной, падать на колени перед великим Лорином.

– Серьезно, Дейк, что мы будем делать с нашими… талантами?

– Нам не нужно будет зарабатывать на жизнь. Достаточно взять любого кассира под свой контроль, и он сам даст тебе деньги. Или сделать для него иллюзию в несколько тысяч рупий, чтобы он положил их на твой счет. Он положит эти иллюзорные рупии в сейф, а когда ты уйдешь из банка, они просто исчезнут.

– А ты, Дейк, оказывается, по натуре – вор.

– Томми, я все время вспоминаю девушку с каштановыми волосами, по имени Карен Восс. Теперь я знаю, что она прошла обучение здесь. Большую часть того, чем она поразила меня тогда, сейчас я могу сделать сам. Она помогла мне спастись почти из безнадежного положения, и кто-то, более сильный, чем она, пробил ее экран.

– У меня от одной только мысли об этом голова начинает болеть.

– Ничего, потерпи немного. Где проходил подготовку человек, ранивший ее? Здесь? Выходит две группировки сражаются между собой, и Земля при этом – поле боя? Если это так, то мы с тобой просто будущее пушечное мясо.

– Я не собираюсь больше воевать ни на каких войнах, тем более чужих, – твердо сказал Томми. – Мне вполне хватило одной, своей.

На следующий день они снова стали изучать Блок Б. Дейк быстро разобрался в управляющих колесиках и в том, как ими пользоваться. А вот представить себе соответствующие место было намного труднее. Сотни раз он пытался. Сотни раз пытался он переместиться на десять футов, каждый раз ощущая дурманящее падение собственной массы, потом быстрое возвратное нарастание тяготения и… он оставался на прежнем месте. Марина объяснила, что представление о месте, куда ты собираешься перенестись, должно быть гораздо сильнее, чем усилия, необходимые для создания иллюзии. Он должен представить каждую травинку, каждую неровность и начать снова. Первым это смог сделать Томми. Он был в восторге от обладания невиданной свободой. Он без конца перемещался взад и вперед, возбужденно махая руками. Дейку оставалось только плечами пожимать.

Но Дейк не сдавался. Снова и снова пытался он перенестись хоть на несколько футов. Неудача следовала за неудачей. И, когда он собрался предпринять очередную попытку, Дейк вдруг понял, что у него, наконец-то, получилось. Он попробовал еще раз. И вскоре обнаружил, что сила, с которой он представлял себе место, куда ему нужно переместиться, гораздо важнее точности. Дейк пустился вдогонку за Томми, постепенно улучшая свое умение перемещаться.

Четыре дня класс играл в безумные пятнашки, бесконечно прыгая по огромным игровым полям. Потом они вышли на открытую местность и им разрешили использовать Блок Б на полную мощность. Они устраивали бешеные гонки к далекому горизонту, где деревья-великаны служили единственными ориентирами. Они узнали, что если живо представить себе лицо приятеля так, как будто оно в футе от тебя, а сам приятель находится в пределах досягаемости Блока Б, ты можешь сделать перемещение и оказаться рядом с ним. Все дни смешались. Новые умения, новые возможности. А помимо всего у них возникало чувство локтя, гордость за всю группу.

Однажды, когда Марина вдруг особенно разговорилась, она рассказала им:

– Вы должны были пройти через испытание огнем. Если бы вас можно было сломать, то так бы уже и произошло. Никто из вас, однако, не сломался. Теперь мы можем быть уверены, что вам не грозит и другая опасность: вы не станете считать, что ваши новые способности ставят вас вне закона и вы не будете использовать их для извлечения персональной выгоды. Нас называют Землянами. Это почетное звание.

Настал день заключительных соревнований, день пышного праздника. За иллюзиями наблюдала огромная толпа, бурно выражая свое одобрение.

Когда праздник кончился, Марина сказала:

– Я научила вас всему, чему могла. Вам осталось научиться только одному. Те, кто уже в работе, объяснят вам вашу задачу. Мы еще дважды встретимся с вами, прежде чем вы… будете готовы.

Они пошли назад к длинным черным зданиям, где получали сами первые инструкции. Но им не пришлось, на сей раз, долго идти в серых спускающихся сумерках. Они появлялись, исчезали и снова появлялись все дальше и дальше. Они задавали друг другу вопросы, которые ярко высвечивались в их мозгу, но ответов у них опять не было.

Их развели по комнатам. Посреди ночи Дейк проснулся. Одежда, в которой он прибыл сюда с Земли поджидала его. Он быстро, по команде оделся, и очутился среди серых кубов. Острая боль пронзила все его существо, и он оказался в каменной пещере. Дейк вошел сквозь слабо светящийся туннель прямо в сад-диораму Мигеля Ларнера. Было позднее утро. У бассейна, одна, сидела Карен и улыбалась ему.

Дейк быстро подошел к ней. Он обратился к ней параголосом, намереваясь спросить о ее самочувствии, но наткнулся на экран и почувствовал, как его мысль была отброшена в сторону. Это рассердило Дейка.

– Я полагаю, что должен сделать доклад Мигелю, – сказал он.

– Его нет, Дейк. У него были грандиозные похороны.

– Он мертв?!

– Мы похоронили иллюзию. Мигель… ушел. Он закончил все свои дела здесь. Теперь за все отвечает Мартин Мерман.

– Значит, я ему должен докладывать?

– Его сейчас здесь нет. А почему ты думаешь, что тебе нужно вообще кому-то докладывать?

– Я думал…

– Отправляйся в ту комнату, где ты уже жил раньше. Оставайся там до тех пор, пока тебя не позовут.

Глава 12

Дейк поднялся в знакомую комнату. Там он нашел одежду, которая ему подошла. Он поставил диораму на автоматический контроль, обеспечивающий правильную смену дня и ночи.

Еда появлялась точно по расписанию. В комнате был проектор для чтения микрокниг и музыкальный автомат. Дейк несколько раз в день делал разминку, для поддержания хорошей физической формы.

"Оставайся в комнате до тех пор, пока тебя не позовут."

Раньше он угадывал в Карен какое-то тепло, доброжелательность. Теперь все исчезло. Дейк чувствовал себя брошенным и забытым. Им все более овладевало возмущение. Временами он убирал оба экрана и слушал, напрягаясь изо всех сил. Но ему не удавалось услышать ни одной мысли, только слабое ощущение присутствия в доме других людей. И все.

Однажды вечером она негромко постучала в дверь и, не дождавшись приглашения, вошла и села.

– Ты теряешь терпение?

– Мне скучно.

– Прошлой ночью ты сделал мою детальную иллюзию и заставил ее сесть рядом и долго с ней разговаривал. Я польщена, Дейк.

– Я не знал, что здесь за мной шпионят.

– Мы все очень интересуемся тобой. Мы интересуемся всеми, кто только-только достиг Первой Ступени.

– Ты изменилась, Карен.

– Карен Восс? Это был лишь гипнотически внушенный мне образ Карен Восс. Отличная легенда. Но ты можешь называть меня Карен, если ты так привык к этому имени.

– Благодарю вас, – сказал Дейк с мрачным достоинством.

Она засмеялась над ним и он покраснел.

– Теперь я знаю достаточно, чтобы понимать, что вы пожертвовали для меня многим.

Что-то промелькнуло в ее глазах. Она сделала неопределенный жест.

– Вербовать новичков – наша общая задача. Подходящих кандидатов найти очень не просто, ты знаешь. И так было всегда. Ты был моей находкой, так что Мерман сделал меня твоим наставником. Я думаю, он поступил не очень-то честно. Первая Ступень довольна скучна.

– У меня был старый друг. Я встретил его на Базе Т. Он все время говорил об окончательном ответе. Входит ли в обязанности наставника дать этот окончательный ответ?

– А ты изменился к лучшему, Дейк: перестал быть таким ограниченным и консервативным.

– Меня уже тошнит от бесконечных тайн.

– Давай пойдем погуляем. Посмотрим, как выглядит сейчас мир снаружи. Посмотрим, достаточно ли хорошо ты помнишь вестибюль, чтобы переместиться туда. Подожди, я только спрошу у Джонни нет ли там посторонних.

После короткой паузы она сказала:

– Все в порядке.

Дейк переместился в вестибюль так быстро, как только мог. Но она уже была там, и с улыбкой поджидала его.

– Видишь, кто к нам пожаловал, Джонни? – сказала она, беря Дейка под руку.

– Вопреки всем прогнозам, – сказал Джонни.

(С прибытием.) (Спасибо.) – Иногда я думаю, что вы Первые – страшные снобы, – сказала Карен. Я должна ввести тебя, Дейк, в курс дела. Сейчас июньский вечер тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Твоя статья, опубликованная в прошлом году, наделала много шуму. Не иди так быстро! Но ты отрекся от нее, и мир быстро забыл о ней, тем более, что было совершенно удачное покушение на Джорджа Фахди. Ты был приговорен к десяти годам каторжных работ за нанесение Государственного Ущерба. Прелестная Патриция находилась в санатории и не смогла подкупить судей. Бедный маленький агент Первой Ступени провел несколько отвратительных дней, поддерживая иллюзию, изображающую Дейка Лорина, пока процесс не закончился и "тебя" не отправили отбывать наказание. Ну, а как только "тебя" привезли в лагерь, функции агента были исчерпаны и, теперь, ты считаешься беглым преступником. Но за тобой не будут уж очень сильно охотиться: Мартин вовремя подкупил нужных людей.

– Ты слишком торопишься, Карен. Я не…

– А ты и не пытайся. Мы ведь просто гуляем.

Дейк держал свои экраны наглухо закрытыми, так чтобы она не могла ничего узнать о его дальнейших планах. Он небрежно засунул руку в карман, и изо всех сил вызвал в памяти воспоминания о номере в отеле, в котором он последний раз останавливался в Нью-Йорке. Большим пальцем он привел в действие колесики Блока Б. Перенос в гостиничный номер совершился мгновенно.

Пухлый седовласый человек в пижаме с удивлением уставился на Дейка.

– Ошибся номером, – сказал Дейк, – извините.

– Черт возьми, вы могли бы и постучать!

– Извините, – повторил Дейк и, распахнув дверь, быстро вышел из номера в коридор.

Он вышел в холл, ощущая, что его высокий рост может привлечь к нему ненужное внимание. Спустившись по лестнице, Дейк вышел на улицу. Был теплый летний вечер. Он ощутил, как месяцы тренировок на игровом поле обострили его восприятие. Звуки казались слишком громкими, впечатления слишком яркими. Мир вокруг был скопищем непрерывно меняющихся неясных деталей. Ему нужно было скрыться от всего этого, в какое-то спокойное место, где он мог бы собраться с мыслями и спланировать свою дальнейшую деятельность.

Он вошел в другой отель, расплатился иллюзорными деньгами, положив в карман настоящую сдачу, часть которой он тут же отдал на чай рассыльному. Комната оказалась маленькой и раздражающе грязной. Дейк выключил свет, взял стул и сев у окна, стал смотреть в небо.

Странно, вроде бы он, наконец, вернулся домой, но все вокруг казалось здесь чужим. Как будто бы он и не был частью этого мира. Он вспомнил о своей исходной решимости – решимости, от которой он ни разу ни на йоту не отступил – узнать все, что было возможно, вернуться домой и приложить все силы, чтобы разоблачить их. Все должны узнать о том, как нами манипулируют.

Но тогда возникает вопрос: ПОЧЕМУ?

Ответа на этот вопрос у Дейка не было. Все дальнейшие варианты, казались бессмысленными. Как будто он снова очутился на огромном игровом поле, по которому перемещается без всякой цели.

И все-таки он должен внести ясность в свою деятельность. Сопоставить все известные ему факты. Составить оперативный план. Используя иллюзию, можно посадить космический корабль на Площади Нового Времени, пустить колонну марширующих марсиан по Бродвею. Возможно, это заставит людей поверить во вмешательство в их жизнь внеземных цивилизаций.

– Да, тебя нелегко было найти, – сказала Карен, возникая у него за спиной.

Он быстро повернулся, почти с облегчением: теперь он был избавлен от необходимости составлять план.

– Я обнаружила тебя, когда ты создал иллюзорные деньги. Мне удалось засечь направление. Всякое использование тобой полученных новых возможностей, помогает найти тебя.

Отраженный свет ночного города осветил ее лицо, ее холодные чуждые глаза. Она смотрела на Дейка с отстраненным интересом, с каким смотрит энтомолог на кокон, из которого сейчас должна выбраться бабочка.

Дейк попытался проникнуть в мысли Карен, но ее экраны были непроницаемы.

– Все твои трюки, – сказал он почти бессвязно. – Все твои грязные маленькие нечеловеческие приборчики. Они…

– Все наши трюки, Дейк.

– Нет, не мои. Я ничего не просил. У меня просто не было выбора. – Он встал, возвышаясь над ней, загораживая свет. – Теперь все эти трюки вызывают у меня стыд. Они превратили меня в… мутанта. Я не чувствую себя человеком.

– Как благородно!

– Ты не сможешь выследить меня, если я не буду пользоваться этими трюками, так ведь?

– Может ли человек заставить себя не пользоваться своими руками?

Он повернулся к ней боком, чтобы она не заметила, что его рука снова скользнула в карман. Кажется ему удалось придумать хорошую уловку: все телефонные будки похожи одна на другую. Он быстро представил себе какую-то усредненную будку, манипулируя тремя колесиками. Через мгновение он почувствовал наступление дурманящей пустоты и оказался стоящим внутри телефонной будки. Дейк вышел из нее и обнаружил, что находится внизу, в вестибюле отеля: Блок Б выбрал ближайшую будку.

Дейк вышел на улицу. В тот самый момент, когда он уже собрался затеряться в толпе, в его мозгу слабо зазвучал голос Карен:

(Дейк! Если ты будешь убегать, мы вынуждены будем убить тебя. У нас нет другого выхода. Если ты слышишь меня, вернись.) На мгновение он остановился, но потом решительно скрылся в толпе. Он инстинктивно сгорбился и шел, слегка подогнув колени, стараясь хоть немного уменьшить свой огромный рост.

Узнай о них побольше и постарайся использовать полученное знание против них. Всю свою жизнь Дейк с чем-нибудь или с кем-нибудь сражался. Уравнение было очевидным. Логика безупречной. Если они обладают возможностями, аналогичными тем, которыми теперь и он обладает, значит они могут положить конец всем конфликтам на земле. Но они этого не делали. Отсюда следует, что они плохо относятся к человечеству. И люди должны узнать об этом. Враг стоит на пороге их родного дома.

Дейк вспомнил человека, который ранил Карен, ту прежнюю, куда более понятную и близкую Карен. Они тогда сражались между собой по каким-то дурацким и в то же время благородным правилам. Значит Земля была просто продолжением игрового поля. Место, где они могли быть уверенными в собственном превосходстве. Пусть эти глупые маленькие людишки попрыгают. Они убили Брэнсона, свели с ума Патрицию, да и его самого заставляют плясать под их дудку. Они как злые дети с заряженными ружьями, которых отпустили погулять в зоопарке.

Мимо медленно проехала машина, осветив его фарами. Дейк услышал металлический шум радио из открытого окна машины. Ему теперь угрожали сразу две опасности. Если верить тому, что сказала Карен, Мартин Мерман подкупил власти, так что те не будут проявлять особых стараний для поимки Дейка Лорина. Однако Мерман может легко изменить ситуацию. Из-за своего большого роста, Дейк чувствовал себя на улице голым. В то же время он понимал, что его способность управлять людьми, параголос, иллюзии – все это делает его поимку делом практически безнадежным для властей. Но, как только он воспользуется своими новыми способностями, это сразу наведет на его след Карен. Пока же он не пользуется своими новыми талантами, они могут обнаружить его только визуально, а уж потом произвести проверку наличия у него защитного экрана.

Лица людей на темных ночных улицах угнетали его. Месяцы, проведенные на Базе Т, сделали его чувствительным к восприятию настроения других людей. Он чувствовал волны напряжения, отчаяния и тревоги. Холодные пустые лица, изломанные рты. Казалось, по городу бродили животные, зазывно покачивающие бедрами, с жалкими влажными глазами. Он шел окруженный безнадежностью и тонул в ней. Но потом он стал замечать и другое. Маленькие детали. Юноша с горящими глазами восхищенно разглядывает простые летящие линии одного из немногих уцелевших после войны зданий. Парочка, держащаяся за руки, – они будут вдвоем и на самой оживленной улице мира. Старик, идущий шаркающей походкой – свет выхватил из темноты его лицо, помятое и искореженное жизнью, но взгляд его при этом выражал удивительное спокойствие, простоту, гордость и ум. Когда таких людей пытаются уничтожить совершенно, когда кажется, что с ними покончено навсегда, что-то обязательно остается среди руин. Что-то бесценное и бессмертное. Пока Дейк шел, размышляя где бы ему спрятаться, он вспомнил статью, написанную им много лет назад, как ему теперь показалось, в другой жизни. Статья была о докторе Оливере Криндле, психиатре, который в качестве хобби занимался исследованиями в области паранормальных явлений. Криндл был одним из тех редких людей, добрых и мудрых, которых не может испортить проникновение даже в самые темные закоулки человеческой души. Статья была о бесконечных упорных поисках рациональных объяснений двух странных и необъяснимых случаях. Настолько странных и необъяснимых, что напрашивался единственный и самый очевидный вывод: все свидетели лгут.

Дейк нашел адрес Криндла в телефонной книге и прошагал пятнадцать кварталов, отделявших его от узкой темной улице, на которой жил доктор. Дейк вспомнил, что Криндл жил один в своем офисе. Он вспомнил старый коньяк, которым Криндл угощал его, делая из этого целую церемонию. Коньяк в комнате, уставленной книгами – как будто Криндл нашел собственный путь сохранения всего хорошего в мире, где настоящей ценности вещей уже никто не понимал.

Над входом в квартиру горел тусклый свет. Дейк нажал на кнопку и услышал далекий звонок. На другой стороне улицы мужчины в рубашках с короткими рукавами и утомленные женщины сидели на ступеньках и вели медленный негромкий разговор, который изредка прерывался невеселым смехом. Доктор Оливер Криндл спустился вниз по лестнице. Дейк увидел опухшие щиколотки, стоптанные домашние тапочки, старый халат и обманывающее лицо свежевыбритого Санта Клауса. Криндл включил свет над дверью, увидел Дейка и долго возился с засовами, замками и цепочками, прежде чем открыл дверь. – Входите, Лорин, входите! Теперь я стараюсь быть максимально осторожным. Столько хулиганов и просто сумасшедших кругом. Насилие во имя насилия – вот что пугает меня больше всего. Ради наживы – это понятно. Но теперь слишком многие просто любят наблюдать как льется кровь. А может быть, так было всегда. Поднимайтесь наверх. Я слушал музыку. Сегодня у меня в программе хоровое пение. Множество голосов в моей комнатке, а?

Дейк поднимаясь по ступенькам лестницы, вспомнил тихую уютную комнату Криндла. Они вошли в нее, и доктор Криндл кивнул Дейку в сторону стула. – Садитесь. Я поставлю сначала. Эту музыку можно слушать снова и снова. Мне некуда торопиться, Лорин.

Он включил проигрыватель.

Дейк откинулся на стуле и погрузился в глубокие теплые волны музыки. Криндл, двигаясь медленно и бесшумно, приготовил выпивку и поставил бокал перед Дейком.

Музыка возвращала Дейка в привычный разумный мир, возрождала веру в людей, отодвигала далеко в сторону его новые чудовищные способности. Наконец, музыка кончилась, и Криндл выключил проигрыватель. Некоторое время они молчали. Лед негромко звякнул в стакане Дейка, когда он подносил его к губам.

– Я читал о вас, Лорин. Вы были очень заняты. Статья, государственный ущерб, суд, приговор, побег. Я знал, что рано или поздно вы окажетесь вне закона. Я только не знал, когда и как это произойдет.

– Но вы знали почему это со мной происходит?

– Конечно. Вы воспринимали окружающий мир слишком непосредственно. А теперь вы вызвали его естественное неудовольствие, слишком явно указав на его просчеты. Вас уничтожат.

– Мученик? Жертва?

– Да, причем бесцельная. Ваше поражение не принесет пользы ни одному известному мне движению. Вы одиночка. Ваш недостаток, вероятно, в чрезмерной вере в себя. Если это недостаток. Я не знаю. Когда-то я дал себе обещание, что никогда не пойду на компромиссы. О, тогда я был смелым и молодым. Теперь, когда я вспоминаю прожитую жизнь… Жизнь, потраченную на глупые бредни психически неуравновешенных женщин с пустыми мозгами, состоящими всего из одной извилины. Вот так-то, Лорин.

– Что такое нормальность, Оливер? Уравновешенность?

– Это несуществующее понятие. Просто удобная точка отсчета. Все люди, время от времени, смещаются в ту или иную сторону от нее. А если еще учесть индивидуальные особенности каждого, то и классификацию нужно проводить отдельно. Нет двух людей в мире, одинаково психически больных или психически здоровых, за исключением психических отклонений, вызванных чистой физиологией. Мы все, к несчастью, уникальны. Какой бы простой стала моя профессия, если бы я мог точно и безошибочно классифицировать всех пациентов!

– Предположим, что ваша задача – свести человека с ума. Что бы вы стали делать?

– Для начала мы должны уточнить терминологию. Что я буду делать, чтобы у человека появились психические отклонения? Классический способ – предложить ему неразрешимую проблему, причем сделать решение этой проблемы жизненно важным для него. Крыса в лабиринте, из которого нет выхода.

– Предположим, что вы можете заставить его воспринимать заведомо… невозможные картины?

– А разве это не будет другим аспектом того же классического подхода, Дейк Лорин? Чтобы выжить, вы должны верить своим глазам, ушам, пальцам, носу, наконец. Если же информация, которую поставляют в мозг совершенно невозможна, тогда и возникает классическая проблема. Я должен доверять своим чувствам, чтобы выжить. Но мои чувства мне изменили. Что же мне делать? Но по-моему, вы говорите скорее о результате, чем о причине. Больной начинает галлюцинировать, когда он больше не может выносить окружающий его реальный мир. Жена изменяет. Тогда-то он и начинает слышать голос из камина, который предлагает убить жену.

– Что случится, если телегу поставить впереди лошади?

– Убьет ли он ее, вы имеете в виду? Это зависит от того, на сколько он доверяет своему зрению, слуху и осязанию. Приблизительно можно сказать так: чем более ограничен ум данного индивида, тем более вероятно, что он последует подобному совету. А какие советы получали вы, Дейк?

Дейк рассматривал свои толстые костяшки пальцев. – Я посмотрел в зеркало. Левая половина моего лица была голым черепом. Я потрогал то, что было щекой. Она оказалась твердой и холодной. Два человека видели то же, что и я. Один потерял сознание, другой сошел с ума.

– Я бы сказал, что вы подсознательно поняли дуализм вашей жизни, увидели наяву свою тягу к смерти.

– А если еще двое видели то жесамое?

– Однажды, у меня был пациент, которому очень не нравилось, как прохожие гладили розовую собачку, сопровождающую его повсюду.

– Предположим, Оливер, что я могу заставить вас встать против вашей воли, взять пластинку с проигрывателя и разбить ее?

– Вполне возможно, если я захочу подчиниться вашему гипнозу.

– Ну, а если я могу… создать трехголовую собаку пурпурного цвета прямо здесь и вы ее ударите. Или скажу, что я могу проецировать свои слова прямо в ваш мозг, так что вы будете меня слышать, а я даже не буду открывать рта.

Оливер медленно потягивал виски.

– Я скажу, что вы очень много пережили за последний год. Вы пытались спасти мир. И все ваши усилия ни к чему не привели. Вы не можете признать собственную несостоятельность и сдаться. Сама борьба слишком важна для вас. Чтобы компенсировать свое бессилие перед системой, вы наградили себя сверхъестественными способностями.

– Почему вы всегда интересовались исследованиями психики?

– По той же причине, по которой человек ухаживающий за садом, интересуется темным густым лесом по соседству.

– Значит вы верите, Оливер, что существует многое, о чем вы ничего не знаете?

– Неужели я кажусь столь самонадеянным? Конечно, я очень многого не знаю.

– А вы никогда не думали о том, что все тайны нашего мира могут иметь общее происхождение?

– Бог, марсиане?..

– Что если мир, в котором мы живем, всего лишь лабораторная реторта? Эксперимент? Бесконечный конфликт бактерий?

Глаза Оливера Криндла были полузакрыты.

– Версия интересная. Но она многократно возникала и раньше. Так, что же, по-вашему, является источником всех тайн?

– Я один из них.

Глаза Оливера широко открылись.

– Я буду рад, Дейк Лорин, если вы переночуете у меня.

– Я один из них, но я не хочу быть с ними. Они разыскивают меня. И если они убьют меня, человечество никогда не узнает… что противостояло ему. Я ничего не могу показать из моих сверхъестественных талантов, потому что тогда они смогут обнаружить меня.

– Лорин, я…

Дейк наклонился вперед.

– Помолчите немножко. Я решил рискнуть. Но все произойдет очень быстро. Вы должны сделать выводы лишь через несколько секунд.

– А вы не думали о том, что вы будете делать, если ваши… таинственные возможности пропали?

– Вот почему я и пришел к вам. Если это так, значит уже много месяцев прошло с тех пор, как я сошел с ума. Но у меня получится! Вы хорошо видите этот угол стола, под лампой, Оливер, там ведь ничего нет?

– Конечно, но…

– И вы будете сопротивляться всякой моей попытке загипнотизировать вас?

– Да, но…

– Смотрите на угол стола, – тихо сказал Дейк и сделал самую простую галлюцинацию, которую только смог придумать. Обычный белый куб, со стороной около трех дюймов. Он продержал его около двух секунд, а потом моментально стер.

Дейк смотрел на куб, а когда тот исчез, перевел взгляд на лицо Оливера Криндла. Его щеки горели нездоровым румянцем, а кожа вокруг рта стала пепельно-серой. Бокал в его руках сильно задрожал, когда Криндл подносил его к губам. Немного виски выплеснулось на старый халат. Затем он со стуком поставил бокал на широкий подлокотник своего старинного кресла. – У меня очень мало времени, Криндл. Они могут прийти за мной. Я хочу чтобы вы знали…

– Самая поразительная демонстрация гипноза, – неестественно громко сказал Криндл, – которую мне когда-либо приходилось видеть.

– Я пришел к вам потому, что из всех людей, которых я знаю, вы сможете отреагировать наиболее разумно и компетентно.

Криндл громко и неестественно захихикал.

– Иногда больной разум может делать удивительные вещи, Лорин. Ну, например, каталептический транс, или классический случай появления пятна на теле – результат самогипноза. В первый момент вы поразили меня, но теперь я вижу, что это не более, чем…

Дейк почувствовал, что кто-то осторожно зондирует его мозг. Он быстро встал.

– Мое время кончается, Оливер. Следите за моими губами.

(Я не говорю, но вы слышите мои слова.) Пальцы Дейка быстро вращали маленькие колесики, перед самым переносом, когда он почувствовал подступающую дурноту, Дейк увидел, что Оливер застыл на месте с остекленевшими глазами.

В телефонной будке было темно. Он быстро вышел в темный, отделанный кафелем коридор, какого-то закрытого офиса. Снаружи прошумела проезжавшая мимо машина. Дейк стоял, сдерживая дыхание, ожидая легкого прикосновения чужого разума. Ничего не произошло. Он поднялся наверх по темным металлическим ступенькам. На втором этаже он нашел врачебный кабинет. Дверь была заперта. Он заглянул внутрь сквозь замочную скважину. Кабинет был слабо освещен отблесками огней ночного города. Дейк уже было начал крутить колесики, но в последний момент сообразил, что это будет ошибка. Он взломал дверной замок, вошел в кабинет и вытянулся на узеньком кожаном диванчике. Он был настолько измучен, что уснул, не успев составить плана на следующий день.

Глава 13

Ранним утром Дейк покинул гостеприимный кабинет. Небо затянуло тучами, приближалась гроза. У него не было денег. Применять иллюзии представлялось ему слишком опасно. Повинуясь импульсу, Дейк вернулся в кабинет. На столике он нашел запертую жестяную коробку. Под ударами его каблука она развалилась, и он засунул в карман несколько купюр и пластиковых монет – для завтрака более чем достаточно.

Дейк нашел маленькую грязноватую закусочную. Со стола кассира он взял утреннюю газету.

На третьей странице, в нескольких строках, сообщалось о смерти доктора Криндла.

"Доктор Оливер Криндл, известный психиатр, позвонил прошлой ночью в полицию и сообщил, что он собирается повеситься, и, к тому времени, когда полиция прибыла, все было кончено. В прощальной записке было написано, что многолетняя работа подорвала его силы и, что он сам себе поставил самый неблагоприятный диагноз. Полиция нашла свидетельство того, что незадолго до смерти у доктора Криндла был посетитель, но пока его личность установить не удалось".

Дейк ел механически, не обращая внимания на вкус или качество пищи.

Если самый разумный человек, из всех кого Дейк знал, не смог принять неоспоримые доказательства сверхчеловеческих возможностей Дейка, поверить в присутствие иных цивилизаций, доказывающее правдивость легенд и волшебных сказок, кто же тогда сможет сделать это? Что скажут другие? Посчитают его шарлатаном и все!

Он вспомнил один очень старый фильм, на который его затащил Дарвин Брэнсон. Старые фильмы завораживали Дарвина. В том фильме бродяге дали чек на миллион долларов. У него в руках было состояние, но никто ему не верил. Еще бы – бродяга с манией величия. В конце концов, чтобы не сойти с ума, ему пришлось разорвать чек.

И еще он вспомнил случай из своей юности. Однажды летом, он отправился на рыбную ловлю в полосе прибоя, под Марблехэдом. У него был дорогой спиннинг, взятый напрокат. На пляже никого не было. Зайдя поглубже в воду, Дейк изо всех сил забросил наживку. Он использовал очень прочную леску, рассчитанную на сто футов. Он потихоньку выбрал леску, как вдруг мощный рывок чуть не вырвал спиннинг у него из рук. Леска стала бешено разматываться. Он изо всех сил вцепился в спиннинг, с мрачным сожалением раздумывая о компенсации, которую ему придется выплатить за леску и блесну. Он заскользил по песку, пытаясь зацепиться за что-нибудь и обрезать леску, но тут катушку заело, его сразу бросило в воду и потащило вперед с невероятной скоростью. Он сразу понял, что ему придется бросить спиннинг и плыть назад, если он не хочет утонуть. Тут-то он и обнаружил, почему заело катушку. Край его промокшего свитера намотался на катушку и заклинил ее. Он попытался оторвать кусок свитера, но тот не поддавался. От ужаса он закричал, и его крик эхом прокатился по пустому пляжу. Дейка тащило быстрее, чем мог плыть любой тренированный спортсмен. Чудище на другом конце лески неслось вперед и вперед, но потом, когда он уже начал терять последнюю надежду, неожиданно сделало плавный поворот назад, к берегу. Наверно, оно решило оборвать леску у прибрежных скал. Дейка больно бросило на берег всего в синяках и кровоподтеках, он сжимал в руках проклятый спиннинг. Это было волнующее переживание… пока он не попытался рассказать кому-нибудь о нем. На него сначала недоверчиво смотрели, а потом начали смеяться. У него не было никаких доказательств. Только промокшая одежда да синяки. Да парень просто споткнулся и упал в воду, а рыба порвала леску. И нечего придумывать всякие глупости.

Никто так ему и не поверил. Никогда. Никто не верил бродяге с чеком на миллион долларов. Никто не поверит в его новые возможности. Вдобавок он не сможет пользоваться ими и оставаться в живых. Если только…

К полудню он нашел то, что искал. Старое, проржавевшее еще со Второй мировой войны суденышко, под Панамским флагом, что обозначало, естественно, контроль Бразилии. Они взяли его как разнорабочего: их очень устроило его могучее телосложение. Им не помешало даже отсутствие у него каких бы то ни было документов. В сумерки они медленно проплыли мимо остатков статуи Свободы, направляясь по маршруту Джексонвилль – Гавана – Порт-о-Пренс – Рио. Дейк знал, что максимальная дальность Блока Б – десять тысяч ярдов. Он знал также, что существует расстояние, далее которого они не смогут воспринимать психическое излучение, которым сопровождается любое использование иллюзий или Блока Б. Он ни секунды не сомневался, что если смогут, они убьют его – лгать параголосом очень трудно. Ему необходимо время чтобы собраться с мыслями. Ему нужна была работа, которая утомит его тело. У него начинала возникать слабая, еще несформировавшаяся до конца идея: взять изолированную группу людей, ну скажем – команду корабля, и каким-то образом убедить их в собственной правоте.

Капитан был странным маленьким человечком, с дергающимся в тике лицом. На каждой руке у него не хватало двух пальцев. Его звали Рейсон.

Командовал кораблем первый помощник – крупный рыжий мускулистый датчанин, со следами радиационных ожогов на лице и горле, по имени Хаггер. Судно было старое, замызганное и неповоротливое, отовсюду доносились запахи гниения и разложения. До поздней ночи они работали, обшивая досками крышки люков, подгоняемые чудовищными проклятиями первого помощника. В неверном свете фонарей забивали клинья и плотно привязывали брезент. На следующее утро Дейк, все тело которого болело после ночи, проведенной на узкой и короткой койке, был поставлен Хаггером счищать проржавевшую краску. Вместе с ним работал еще один новичок. Ему было под сорок, и его руки дрожали от алкоголизма, усугубленного приверженностью к проно. Его звали Грин, и он больше помалкивал. Его движения были так плохо скоординированы, что он раз за разом попадал себе по рукам, правда удары его были настолько слабыми, что серьезных повреждений он просто и не мог себе нанести.

Дейк разделся до пояса, чтобы загореть под теплым июньским солнцем. Работа была монотонной, и он смог сосредоточиться на своих планах. У него нет выбора. Ему придется прятаться до конца своих дней. Никогда не пользоваться новыми способностями. Тихо и незаметно жить в отдаленных местах, пока его сверхъестественные навыки не умрут вместе с ним. Нет, такое решение его не устраивало. Интересно, как Уоткинс воспринял свое возвращение на Землю. Видимо, Уоткинс смирился с положением, в которое он попал. Дейку казалось, что в процессе бесконечных тренировок Уоткинс утерял способность к сопротивлению.

Он так погрузился в свои мысли, что перестал работать, и, раскачиваясь на каблуках, смотрел в бесконечную морскую даль. Тяжелый удар в плечо сбил его с ног на грязную палубу. Дейк вскочил на ноги и увидел перед собой раздраженное лицо первого помощника.

– Ты будешь делать перерыв тогда, когда я тебе разрешу. А до тех пор я должен слышать стук твоего молотка.

– Я буду работать. Но больше никогда не делайте так, мой друг. Первый помощник стоял совсем рядом с Дейком. Он посмотрел на молоток, зажатый в руке Дейка, пожал плечами и медленно отвернулся. А затем, вкладывая в удар всю свою массу, он сбил Дейка с ног тяжелым ударом огромного кулака. Дейк попытался подняться, но Хаггер ударил его ногой вниз живота. Сквозь кровавую пелену Дейк видел широкую кривую усмешку на обожженном лице Хаггера. Он снова замахнулся ногой и Дейк, еще не пришедший в себя после первых ударов, понял что сейчас Хаггер ударит его в лицо.

Дейк, взяв полный контроль над телом Хаггера, заставил его повернуться и зашагать прочь. С трудом поднялся, прижимая одну руку к животу, и стал жадно ловить ртом воздух. Глаза первого помощника остекленели.

– Что там у вас происходит? – раздался с мостика голос капитана, который смотрел оттуда вниз, на палубу. Голос казался ужасно удивленным. Посмотрев наверх, Дейк быстро отпустил Хаггера. Тот покачнулся, что-то прорычал и, собравшись с силами, вновь бросился на Дейка, который поневоле восхитился таким упрямством.

Дейк снова поймал Хаггера и, все еще разозленный болью, не думая о последствиях, заставил бежать к борту. Хаггер с разгону ударился о леер и упал в воду. Как только первый помощник оказался в воздухе, Дейк перестал контролировать его движения. Рыжая голова Хаггера закачалась за кормой.

Желтый спасательный жилет полетел в воду, брошенный кем-то из моряков, услышавших неожиданно громкий крик капитана:

– Человек за бортом!

Они спустили шлюпку на воду и, неуклюже управляя ею, подобрали помощника капитана. Он, казалось, заметно успокоился. Дейк снова взялся за работу. Краем глаза он видел, как на мостике капитан и его первый помощник о чем-то негромко разговаривают. Он чувствовал, что они на него смотрят.

– Эй ты, встань! – сказал капитан, который неожиданно оказался прямо за спиной у Дейка. Капитан твердой рукой держал старинный автоматический пистолет, дуло которого направлял прямо Дейку в живот. Дейк чувствовал, что все на корабле насторожились. Футах в сорока от них несколько матросов застыли в неподвижности. Первый помощник стоял чуть сбоку, за спиной у Рейсона.

– Мистер Хаггер сейчас немного вправит тебе мозги. Я хочу посмотреть на это. Он говорит, что ты заставил выпрыгнуть его за борт. Попробуй что-нибудь подобное, и я проделаю в тебе пару дырок.

– Давайте-ка лучше забудем обо всем, капитан, – спокойно сказал Дейк.

– Такие вещи могут разволновать людей. Давайте, мистер Хаггер. Вся команда смотрит.

Хаггер сжал кулаки, облизал губы и медленно и неуверенно пошел к Дейку.

– Пожалуйста, капитан, забудьте об этом. Он не сможет избить меня. И я снимаю с себя… ответственность за возможные последствия.

– Я должен знать, что происходит у меня на корабле, – сказал капитан. В этот момент Дейк почувствовал, какой ужас и страх возникает у каждого человека при контактах с необъяснимыми явлениями. Он понял, что если они не смогут понять его, то они уничтожат его. Он должен, не теряя ни одного мгновения, смертельно напугать их.

Хаггер сделал еще один осторожный шаг вперед, напрягая плечи. Отказ Дейка защищаться вызывал у Хаггера беспокойство.

Капитан быстро повернулся в сторону: за его спиной свернулась в кольцо гремучая змея. Она прыгнула на него и капитан выстрелил. Пуля с визгом отскочила от железной палубы высоко в воздух. Змея исчезла, а дуло пистолета снова было направлено на Дейка. Он взял разум капитана под контроль, и оказалось, что с помощником было гораздо легче управляться. Глаза Хаггера начали вылезать из орбит, когда он увидел, что капитан засунул дуло пистолета себе в рот, сомкнув на нем губы. Из воды с шумом выпрыгнула голова огромного морского змея и застыла над бортом. Дейк был доволен своей работой. Змей получился впечатляющий. Помощник, в ужасе, застыл на месте. Дейк отпустил капитана, который вытащив дуло пистолета изо рта, попытался снова навести его на Дейка. Тогда Дейк заставил капитана выбросить пистолет за борт. Дейк отступил назад и уперся спиной в шпангоут. Через мгновение он заселил капитанский мостик иллюстрациями из книжек своей юности: Черная борода, Джон Сильвер, стучащий деревянной ногой по обшивке мостика, капитан Блад с голубыми, холодными как лед глазами, мертвый матрос, позеленевший и покрытый морскими водорослями. И в завершении он добавил еще одно существо собственного изобретения: дубликат капитана Рейсона, который как две подушки, держал подмышками две одинаково ухмыляющихся огненно-рыжих головы первого помощника Хаггера.

Потом он заставил всех наклониться вперед, держась за леер капитанского мостика, посмотреть вниз и захохотать громким, визгливым и непотребным смехом.

Дейк повернулся назад. Помощник снова прыгнул за борт, в сторону противоположную от морского змея. Капитан стоял, плотно зажмурив глаза. Дейк увидел, как матросы, один за другим стали прыгать за борт, в синее море. Несколько матросов попытались спустить шлюпку, но она застряла, и они тоже попрыгали за борт.

Дейк убрал все иллюзии, сообразив, правда с опозданием, что он зашел слишком далеко. Матросы плыли на запад, прочь от ужаса, к далекой береговой линии. Он попробовал управлять несколькими из них, но плавание для него было слишком трудной задачей. Всякий раз, когда он отпускал их, чтобы они не утонули, они поворачивались и снова начинали плыть прочь от корабля. Они уплывали все дальше, выходя из-под сферы его влияния.

Капитан упал на палубу. Его лицо стало синеть. Он умер через несколько минут на руках у Дейка. Дейк бросился к рулевому колесу, чтобы развернуть корабль. Он только еще начал поворачиваться, когда двигатель заглох. Корабль застыл на месте. Головы моряков медленно удалялись. Он нашел бинокль капитана, и стал смотреть им вслед. Пока он смотрел, не в силах хоть как-то помочь им, они начали один за другим уходить под воду. Ужас заставил их быстро растратить все силы. Яркая голова помощника держалась на поверхности моря дольше других, но вскоре и она исчезла. Море опустело.

Дейк медленно и внимательно осмотрел весь корабль. На койке в кубрике он нашел кошку, которая старательно вылизывала лапы. В машинном отделении было пусто. Они с кошкой остались на корабле вдвоем. Корабль слабо покачивался на волнах, на столе негромко позвякивали тарелки, в которых остывал несъеденный обед. Дымилась в пепельнице незатушенная сигарета. Он переоценил их силы. Они не смогли перенести весь этот ужас. Дейк взял капитана подмышки, оттащил его в каюту, положил на койку и сложил ему руки на груди. Корабельный сейф оказался открытым. Он распихал деньги по карманам, расправил запутавшийся канат и с трудом спустил шлюпку на воду. Потом он и сам спустился в нее по канату.

Старый мотор, наконец, завелся. Дейк плыл в полном оцепенении. Непреднамеренное убийство двадцати одного человека. Он вспомнил одного из матросов, начавшего тонуть, который из последних сил, повернувшись к дьявольскому кораблю, сотворил крестное знамение.

Голубая вода плясала и сверкала под ярким летним солнцем. Лодка послушно плыла к далекой полоске западного берега. Приблизившись к берегу, Дейк по широкой дуге обогнул рыбачьи лодки. Он поплыл на юг, подальше от пляжей с яркими пятнами купальников, пока не нашел места, где смог бы незаметно выбраться на берег. Ему уже не был виден корабль, оставшийся в милях позади. Теперь море обогатится еще одной тайной. Еще одна "Мария Селесте", тайна которой тоже никогда не будет раскрыта. И все, что ему удалось узнать ценой двадцати одной смерти, что нет ничего проще, чем переоценить способность людей воспринимать ужасные видения, в особенности, если они возникают при ярком солнечном свете.

Он направил нос лодки к берегу, в песок, выпрыгнул из нее и, не оборачиваясь, пошел через дюны. Вскоре он нашел узкую дорогу, ведущую на север, и зашагал по ней, одетый в старую рабочую одежду, позаимствованную на борту корабля. Мимо проезжали машины. Он обнаружил, что находится поблизости от Пляжа Нищих, чуть севернее Кейп Мэй. Он пошел в Вилдвуд. К середине дня он был уже в Атлантик-Сити. Там он купил себе дешевый полушерстяной костюм, нуждающийся в починке. Сумерки застали его в переполненном автобусе, въезжающем в предместье Филадельфии. Сожаление и раскаяние переполняли его. Если бы он вел себя тогда, на корабле, сдержанное… кто знает, может быть, ему удалось бы реализовать свой план. Постепенно переубедить всю команду. Показать им сущность противника.

Но если Криндл не смог принять новую для него реальность, мог ли Дейк рассчитывать хоть когда-нибудь на успех с невежественными людьми на борту корабля? Кто поверит ему? Слепой инстинкт толкал его сюда, в Филадельфию, к Патриции. Столкновение с необъяснимым сломало ее. Может быть, она исцелится, если узнает все факты? Она ведь наверняка хочет поправиться. Она верила только в себя, воспринимая остальной мир, как джунгли. Когда же ее сила изменила ей, у нее не осталось других внутренних ресурсов. Ей стало не во что верить.

Он знал, что существовала опасность, что "они" предвидели его желание повидать Патрицию, и поджидают его тут. Чувствуя грозящую ему опасность, Дейк в то же время понимал, что в их отношении к нему не было ничего личного. Наверно, они уже знали, что некоторые люди так нерасторжимо связаны со своим собственным миром, что даже пройдя специальную подготовку, они были не в состоянии принять свое новое назначение, которое в сущности было просто дурацкой игрой с неясными правилами и непонятной целью. Детская игра, в которой у всех, кроме самих агентов, были завязаны глаза.

Когда ночь опустилась на Филадельфию, ее улицы стали наполняться искателями приключений. Электроника сыграла очень злую шутку с жителями Соединенных Штатов. С тысяча девятьсот пятьдесят пятого года телевидение из интересного времяпровождения, превратилась во всеобщее помешательство. Детей стало вообще не оторвать от экранов. Отпала необходимость в поисках друзей, партнеров для игр. Исчезла всякая тяга к интеллектуальным развлечениям. Достаточно было сидеть, смотреть и получать удовольствие. Электронная промышленность выпускала миллионы телевизоров, были построены сотни телестанций. Война заставила электронную промышленность переключиться на другие цели. Одна за другой стали закрываться телестанции. Замолкли сотни, а потом и тысячи телевизоров в домах. И уже не было запасных частей для их починки. После войны последовал недолгий период всеобщего подъема, когда многие станции снова начали работать, понемногу стали чинить и телевизоры на дому. Но постепенно все снова стало погружаться в молчание. Оставшихся мощностей электронной промышленности хватало теперь лишь на тридиториумы. В больших городах еще продолжали функционировать несколько каналов, но общая телевещательная сеть распалась. Отдельные станции просто снова и снова показывали старые фильмы.

В миллионах комнат стояли кубические предметы из полированного дерева с белыми, мертвыми экранами. Но люди, выросшие у этих экранов, уже в основном утратили способность развлекаться самостоятельно. Поэтому они выходили на ночные улицы из своих молчащих домов, чтобы не сидеть в тишине, но сказать им друг другу было нечего. Пустоту и скуку что-то должно было заполнить. Появились фленг, проно и тридиториумы. И, конечно, насилие. Десятиминутные разводы и как результат – детские банды. В то же время нельзя было критиковать систему слишком резко. Критика подпадала под Статью о Нанесении Ущерба Государству.

В телепередаче из Индии рассматривалась возможность восстановления телевизионной промышленности США. Но теперь, когда коммуникационная сеть была разрушена, когда уже почти не оставалось людей с соответствующим образованием, когда не было мощных индивидуальных спонсоров, способных вложить деньги в воссоздание телесети, эта идея выглядела весьма проблематичной. А в Индии не собирались заниматься сомнительными проектами.

Высокий и одинокий, шел Дейк по шумным ночным улицам Филадельфии. Некоторые кварталы города были погружены в темноту. Он попытался дозвониться до Патриции и потратил полчаса, прежде чем узнал нужный номер. После десяти протяжных гудков Дейк повесил трубку. Наконец он вспомнил фамилию одного из ее адвокатов и нашел его домашний телефон.

Адвокат некоторое время колебался, прежде чем дал адрес Патриции.

Дейк представился, как мистер Ронсон из Акапулько, который хочет поговорить о продаже отеля, поскольку этим интересовалась мисс Патриция.

– Я полагаю, вы можете поговорить с ней, мистер Ронсон. Но она последнее время совершенно не интересуется делами. Она доверила нам ведение всех ее дел.

– Она была очень заинтересована нашим отелем.

– Если это действительно так, мы будем очень рады. Нам очень трудно удовлетворять желания клиента, который… никаких желаний не имеет. Она сейчас в Глендон Фарм, мистер Ронсон. Это частный санаторий в предместье Веллингтона. Но сегодня вас туда все равно не пустят. Посетителей она принимает только днем. Дейк поблагодарил его и повесил трубку. Он поел – скорее из необходимости, чем из чувства голода, и снял номер в дешевом отеле. Он лежал на постели в темной комнате и думал о том, почему он хочет увидеть Патрицию. Найти хотя бы одного человека, который поверит ему, которому можно будет рассказать о том, что представляет из себя враг…

Пройдя такую невероятную переделку, он стал совершенно одиноким. Он никогда особенно не зависел от эмоциональных привязанностей. Но иметь полную уверенность, что для любого человеческого существа он стал объектом отвращения и ужаса, а для сверхлюдей бунтарем, подлежащим немедленному уничтожению – вызывало у него такое чувство пустоты и одиночества, что это поразило его самого. Он знал, что может выйти на улицу, найти женщину и вернуться с ней в номер. Но теперь подобное времяпровождение становилось для него фарсом. Это было бы также отвратительно и непристойно, как на фотографиях, где канарейка и кошка объединены сомнительной дружбой. Он мог спуститься в бар, познакомиться с кем-нибудь и проболтать всю ночь, не обменявшись при этом ни единой стоящей мыслью.

Теперь Дейк знал, что по-настоящему общаться он сможет только с людьми, прошедшими такую же, как и он, подготовку. Только с ними, людьми, которые научились фокусировать и направлять эту невероятную энергию мозга.

Со всеми остальными он будет чувствовать себя, как цивилизованный человек, попавший к дикарям. Он, конечно, снова может стать аборигеном, но тогда ему придется отказаться от удивительных возможностей. Принести в жертву этому невежественному племени знания и качества, которые они не в состоянии даже воспринять, не говоря уже о том, чтобы понять. И всегда его будет преследовать мысль о бездарно утерянных способностях, об отказе от своего истинного предназначения.

Самые близкие отношения, которые у Дейка возникали когда-либо, были с Уоткинсом, во время их короткого совместного тренировочного периода. Доверие и дружба позволяли им убирать защитные экраны и общаться напрямую, не искажая мысли семантическими тонкостями. Говорить обычным способом было легче, да и затраты энергии были несравнимые, но при возникновении каких-то сложных концепций, там где могло возникнуть непонимание, параголос становился незаменим.

Может быть, подумал Дейк, агенты и правы. Если человек, прошедший подобное обучение, не в состоянии принять правила игры, ему лучше умереть. Смерть не может быть большим одиночеством, чем знание, что ты навсегда отрезан от людей, разум которых теперь так не похож на твой. Один раз испытав нечто подобное, отказаться от этого навсегда…

Но он все еще не мог признать своего поражения. Ответ был ясен. Нужно заставить Патрицию понять, и она обратит все свои колоссальные возможности на то, чтобы весь мир узнал о происходящем, о том, что творилось многие, многие годы. Может быть, будет найден какой-то способ для борьбы с ними. Может быть, удастся помешать им играть с будущим земной цивилизации, как с дешевой игрушкой. Но главное – убедить мир в том, что они существуют.

Дейк вспомнил о головах плывущих матросов, крошечных на фоне бескрайнего моря. Он подумал о тех, кто ждет с максимальным напряжением малейших проявлений его новых способностей, чтобы обнаружить его местонахождение, с холодным спокойствием ожидающих его неизбежных ошибок. И Дейк был достаточно честен с собой, чтобы спросить себя, пошел бы он против них, если бы Карен встретила его с той теплотой, на которую он так рассчитывал.

Глава 14

Сиделка с простым спокойным лицом встретила Дейка в дверях коттеджа, в котором жила Патриция. Коттедж стоял на огороженной территории Глендон Фарм. Сиделка взяла разрешение на посещение, протянутое ей Дейком, и вежливо попросила следовать за ней. Ее накрахмаленная униформа негромко шуршала, ослепляя своей белизной.

За коттеджем был длинный пологий спуск в маленький аккуратный садик.

На темно-голубом одеяле, постеленном поверх упругой, подстриженной травы, лежала Патриция. На ней был изящный черный купальник.

Сиделка остановила Дейка так, чтобы Патриции не был слышен их разговор, и сказала:

– Пожалуйста, постарайтесь не раздражать и не волновать ее. Если вы увидите, что она начинает нервничать, позовите меня. Я буду ждать здесь. Дейк подошел поближе. Патриция лежала лицом вниз, ее загорелая спина золотилась в лучах солнца. Он присел на корточки рядом с одеялом и негромко позвал:

– Патриция?

Она быстро повернулась, приподнявшись на локтях. Прядь блестящих волос упала ей на глаза, и она, встряхнув головой, отбросила ее назад.

– Дейк, дорогой, – сказала она нежно. – Как я рада тебя видеть!

– Ты чудесно выглядишь, Патриция.

– Да, я отлично себя чувствую.

Он с любопытством разглядывал ее. В ее лице что-то неуловимо изменилось, что-то было не так. В нем появилась какая-то нежная детскость. Ее рот и глаза стали мягкими, но что-то ушло безвозвратно. И Дейк понял, что с ней произошло: исчезла твердость характера, уверенность, сила воли. – Патриция, – сказал он смущенно, – ты помнишь… нашу последнюю встречу?

– В ту ночь, когда я заболела? Они сказали, что ты был при этом, дорогой. Я вела себя ужасно?

– Нет. Я имею в виду, что на самом деле ты совсем не больна, Патриция. Ты просто увидела то, что не смогла понять. Но я могу все тебе объяснить.

Она посмотрела туда, где в пятидесяти футах от них, на страже стояла сиделка, выделяясь ярким белым пятном на фоне зелени, и негромко сказала:

– Только не говори ей, что в действительности я ничем не больна. Они ведь делают деньги на моей болезни.

– Что ты имеешь в виду?

Она по-детски улыбнулась Дейку.

– Не будь таким занудой. Если они обнаружат, что я знаю, какую игру они ведут, меня убьют. Ты, конечно, знаешь об этом. – Ее голос был совершенно спокойным. Она просто констатировала факт.

– И что же… ты собираешься делать?

– О, их слишком много! Я ничего не могу поделать. Ты же знаешь! Мне нужно убедить всех, что я им верю. Ты знаешь, они меня уже предупреждали. Они пускают мне в голову электричество и уверяют, что это должно помочь, но это они просто предупреждают о том, как меня убьют, если я не буду делать все, что они мне приказывают. Теперь, когда ты пришел сюда, они и тебя будут здесь держать. Потому что теперь ты все знаешь и сможешь рассказать про них всем. Ты поступил глупо, Дейк, когда решил прийти ко мне. Ужасно глупо. Их слишком много.

– Патриция, я…

Она села, ее голос стал пронзительным, а глаза наполнились волнением.

– Беги, Дейк! Беги, пока не пришли мужчины!

Сиделка быстро спустилась к ним. Дейк встал и отошел в сторонку.

Сиделка сказала Патриции:

– Ну-ну, ляг полежи, позагорай еще. Будь хорошей девочкой, Патриция. Патриция улыбнулась сиделке и послушно вытянулась на одеяле. Она зевнула и, закрыв глаза, сонно пробормотала:

– Пока, дорогой Дейк.

Дейк вместе с сиделкой пошли назад к коттеджу.

– Как она? – спросил Дейк.

Сиделка пожала плечами.

– Время от времени у нее бывают заметные улучшения, но потом, буквально за ночь, все идет насмарку. Видимо существует какое-то воспоминание, которое не дает ей покоя. Мы провели ей два сеанса шоковой терапии. Они приносят ей некоторое облегчение, но не надолго. Вообще-то она ведет себя спокойно и послушно. За все время она только раз вела себя буйно – когда узнала, что ей предстоит еще один сеанс шоковой терапии. Она думает, что ее держат здесь, как в тюрьме. Так часто бывает, вы знаете.

– Она всегда была такой… энергичной, активной.

– Сейчас она охотно ничего не делает. Это тоже часто бывает. Она старается не принимать никаких решений, всячески избегает ситуаций, когда это необходимо.

Дейк вернулся в Филадельфию, назад в свой дешевый номер. Брэнсон смог бы его понять. Но он мертв. Патриция, настоящая Патриция, тоже мертва. И Оливер Криндл. И даже, в некотором смысле, Карен.

Он сидел у края столика, скрестив длинные ноги, и попытался спланировать дальнейшие действия. "Они" не могут быть всюду. В мире должно быть не мало мест, да, наверное, и в Штатах таких мест хватает, где он вне досягаемости, где он сможет спокойно решить, что же ему делать дальше со своей жизнью.

Кто-то должен ему поверить! Странно, каким важным это для него стало.

Он больше не может рисковать, пробуя заставить поверить ему знакомых. Это должен быть совершенно посторонний человек. Его нужно будет самым тщательным образом выбрать. И демонстрацию своих сверхъестественных способностей он должен будет произвести там, где вероятность перехвата будет минимальной.

Он шел по городу, рассматривая лица прохожих, вглядываясь в их глаза столь внимательно, что они начинали чувствовать беспокойство. Его подготовка позволяла ему теперь лучше читать лица. Он видел их пустые заботы, страх, отсутствие цели, стержня. Он отмеривал одну милю за другой. Он не смог найти ни одного человека, чья надежность не вызывала бы у него сомнений. В сумерках он забрел на старый ржавый мост через реку Делавэр. Неужели, думал он, ни в одном городе не найдется человека, лицо которого будет внушать безоговорочное, инстинктивное доверие.

Огни на мосту не горели. В нескольких ярдах впереди Дейк увидел девушку, которая серой тенью стояла у перил моста. Белым пятном мелькнуло ее лицо, когда она стала перелезать через перила.

Он бросился вперед так быстро и бесшумно, как только мог. Она услышала его и попыталась ускорить движения. Дейк крепко обхватил ее за тонкую талию и стащив с перил, поставил рядом с собой. Она стояла очень тихо, с опущенной головой, и слегка дрожала.

– Вы уверены, что хотите сделать это? – спросил Дейк.

– Да, – ответила она еле слышно.

Дейк зажег спичку, защищая ее ладонью от ветра, и, мягко взявшись за подбородок, поднял ее лицо к свету и внимательно посмотрел на нее. У девушки было тонкое юное лицо, измученное и хрупкое. Она отвернулась от него.

– Я все равно сделаю это, – тихо сказала она, – рано или поздно.

– Причина настолько серьезна?

– Конечно.

– Не буду с вами спорить. Я принимаю ваш ответ: да, у вас действительно есть все основания для самоубийства. Как вас зовут?

– Мэри.

– Предположим, у вас будет шанс сделать что-нибудь… что может оказаться полезным, а потом позднее, вы сможете завершить начатое дело. Вас не заинтересует такое предложение?

– Что-нибудь полезное. Странно, что вы употребили именно это слово. У нее был тихий голос, но речь была чистой, артикуляция четкой.

– Вы должны будете принять мои слова на веру. Пока я ничего не могу вам объяснить.

– Осветите свое лицо, я хочу посмотреть на вас.

Он зажег еще спичку. Она взглянула на него.

– Скорбь всего мира, – мягко сказала она.

– Что вы имеете в виду?

– В вашем лице. В ваших глазах. Я работаю… раньше работала в дереве, камне и глине, в любых материалах, которым может быть придана форма. – В последних отблесках заката он увидел, как она подняла руки, сжатые в кулаки. – Ваше лицо подошло бы какому-нибудь древнему герою. А как вас зовут?

– Дейк.

– Я сделаю то, что вы хотите. Но никаких вопросов. Это займет много времени?

– Неделю, или немного меньше. Я пока не знаю.

– Я не знала, что потребуется так много времени.

– Должен сказать вам одну вещь, Мэри. Вы должно быть человек, которому… нечего терять.

– У меня есть один вопрос. В этом есть что-то криминальное?

– Нет.

– Хорошо. Но сначала мне нужно что-нибудь поесть. Я очень голодна.

Они нашли маленький, ярко освещенный ресторанчик, и здесь Дейк впервые смог как следует ее рассмотреть. У нее были длинные, прямые, темные волосы. Она была одета в серый костюм и белую блузку – все вещи хорошего качества, но помятые. Она была совершенно не накрашена. Дейк почувствовал, что она лишена претензий и тщеславия. Она имела свой собственный стиль. Больше всего Дейка заинтересовали ее руки. Это были хорошие твердые руки, с короткими уверенными пальцами и безукоризненно чистые, как у хирурга.

Она ела с громадным аппетитом, но ее движения не теряли точности. Она была аккуратна, как домашняя кошка. Дейк сидел, курил и смотрел на девушку.

Наконец, он сказал:

– Я не буду вас ни о чем расспрашивать. Но для того, чтобы объяснить вам мое положение, я должен опираться на привычные для вас понятия. Иначе наш разговор не будет иметь никакого смысла. Как вы… воспринимаете жизнь, какое место вы отводите человеку в его среде обитания?

Она сделала гримасу, потягивая суррогатный кофе.

– Человек, – сказала она, – как свободный дух, никогда не имел той свободы, которую он заслуживает, в том мире, где он живет. Он просто дрейфует от одной формы коллективизма к другой. Запреты меняются – а отсутствие свободы самовыражения остается постоянной.

– А чем вызвано отсутствие свободы?

Она пожала плечами.

– Невежеством, я полагаю. Предрассудками. Тяга к общению на уровне господин-раб. Или самая обычная упрямая тяга к извращениям. Стоит только кому-то выступить с позиции свободного человека, и толпа начинает топтать его.

– Прогресс?

Нас болтает взад-вперед по желобку, как иглу проигрывателя. По плоской поверхности.

– А что, если это входит в чьи-то планы?

– Вы мистик?

– Нет. Предположим существует некий общий план сдерживания человечества, c неизвестной целью?

– Предположим тогда, для определенности, что это некий мыслящий огненный шар или венерианин о девяти ногах?

– Нет. Людьми, которые прошли такую подготовку, что их возможности покажутся вам невероятными.

Мэри всплеснула руками.

– Какое замечательное объяснение всем нашим неудачам! У нас все равно ничего не получится, потому что мы – опытный материал или что-то подобное. Надо сказать, управляется, в таком случае, наш инкубатор не лучшим образом.

– Я прошел подготовку на другой планете.

Она долго внимательно смотрела на Дейка. Потом взяла в руки ложечку и снова положила ее на стол.

– Самое время сказать, что я – Мэри, Королева Шотландии.

– Если вам это понравится…

– Говорят, что сумасшедшие могут выглядеть как самые серьезные и респектабельные люди. Я ведь тоже, наверное, сумасшедшая. Суицидный комплекс. Кстати, вам известен список существ, которые кончают с собой? Лемминги, конечно. Это общеизвестно. И человек, благослови его Господь. Скорпион, находящийся в ярости, может покончить с собой. И существует еще вид белых бабочек, которые летят прямо в море. Это смерти, не вызванные необходимостью, как скажем смерть паука-самца или крылатого муравья. И все же… я почему-то не могу поверить, что кто-то из нас сошел с ума, Дейк. – Она улыбнулась, достала маленькую потертую фотографию из кармана и протянула Дейку.

Он взял и стал рассматривать ее. Это была фотография, вырезанной из темного дерева фигурки голодающего ребенка. Торчащие ребра, раздутый живот, а на лице выражение тупого смирения, лишенное и боли и страха.

Мэри негромко и спокойно сказала:

– Я не собиралась ничего рассказывать вам. У меня и в мыслях этого не было. Я очень напряженно работала, слишком напряженно. Я сделала слишком много вещей, которые… стали беспокоить моих почитателей. Очевидно в моих работах было слишком много критики. А критика – подпадает под закон о Нанесении Государственного Ущерба. Вчера они пришли ко мне с постановлением суда. Они разбили все мои работы. Все до единой. И дали мне судебную повестку на сегодняшнее утро. Я не пошла туда. Самоубийство не является жестом протеста. Во всяком случае для меня, Дейк. Это просто утверждение очевидного: я отказываюсь существовать в этом мире. Я что, сошла с ума?

– Не думаю.

– Я не боюсь исправительных работ. И я не боюсь быть осужденной, вы должны поверить мне.

– Я верю вам.

Мэри подняла подбородок с трогательной гордостью.

– Я никогда не боялась ни тех, кто ходит на двух ногах, ни тех, кто ползает или пресмыкается.

– Для себя я бы сделал небольшое уточнение.

– Какое?

– Меня можно напугать, но запугать меня нельзя.

Она склонила голову набок.

– Пожалуй, мне нравится то, что вы сказали. Ну, а теперь расскажите мне в чем заключалось ваше обучение? Вы теперь можете расправить прозрачные зеленые крылья и взлететь? Простите мне мое нахальство. Все дело в еде. Я опьянела от ощущения сытости. Я ничего не ела со вчерашнего утра, после того, как они пришли.

Дейк наклонился к ней поближе.

– Видите ли, мне необходимо хоть кого-нибудь заставить поверить мне.

– Иначе вы сами потеряете веру? Наверное, для вас, необходимо продолжать верить во все это.

– Похоже, что вы опять думаете о безумии.

– И вы вините меня за это?

– Нет. Но я хочу, чтобы вы были… объективны, когда я предъявлю доказательства.

– Начинайте доказывать.

– Здесь я не могу. И я даже не могу вам объяснить, почему это невозможно именно здесь и сейчас. Вы сразу же подумаете, что у меня мания преследования, причем в острой форме. Если вы закончили, нам нужно уходить. Мы полетим на запад.

– Взмахивая руками? О, простите меня! Я чувствую, что я на грани истерики. Пошли отсюда.

***

Они сидели в глубоких удобных креслах самолета индийской авиакомпании и ждали взлета. Дейк заметил, что отъехавший было трап, снова подкатывается к самолету. Двое мужчин вошли в самолет, и по проходу направились к ним. Мэри тихонько вскрикнула. Дейк увидел плоские, ничего не выражающие лица полицейских агентов, увидел, что они оба смотрели на Мэри, увидел, как расширяются зрачки у одного из них, когда его взгляд упал на Дейка. Агент быстро сунул руку в карман пиджака, облизывая маленьким розовымязыком губы.

Дейк быстро рассчитывал варианты. Вылет на несколько секунд задерживался. Пилот-индиец уже несколько раз поглядывал на часы.

Дейк сжал тонкое запястье Мэри.

– Мне придется продемонстрировать свои возможности раньше, чем я собирался, – сказал он, еле шевеля губами.

Пассажиры были бы сильно удивлены, если бы двое мужчин, чья профессия ни у кого не вызывала сомнения, просто повернулись бы и ушли, не сказав ни единого слова. Дейк выбрал человека, сидящего через проход – разодетого мужчину с наглой белозубой улыбкой. Дейк увидел, как изменяется выражение глаз агентов, когда он безжалостно и мгновенно взял контроль над их разумами. Они повернулись и, меняя координацию движений, схватили разодетого мужчину и вытащили его в проход.

– Эй! – завопил тот, – эй, что вы делаете?

Дейк заставил агентов еще крепче ухватить свою жертву и потащить по проходу к выходу. Разодетый мужчина отчаянно сопротивлялся, делая задачу Дейка еще более сложной. Ему пришлось встать, чтобы лучше видеть, что делается в проходе. Дейк не смог удержать их всех в равновесии, и они покатились вниз по ступенькам трапа. Жертве удалось вскочить на ноги. Но агенты вновь схватили мужчину и потащили дальше, к главному зданию аэропорта.

Трап отъехал в сторону, люк снова задраили, двигатели самолета взревели и он стал выруливать на взлетную полосу. Вскоре они уже были в воздухе, набирая высоту. Дейк понял, что продолжает держать Мэри за руку. Он отпустил ее. Она смотрела на него и в ее глазах не было страха.

– Они пришли за нами, да?

– Да.

– Вас они тоже хотели арестовать. Я видела это в их глазах.

– Да.

– Вы загипнотизировали их. Я поняла это по тому, как они двигались. У них была такая странная походка. Они еще долго… будут такими?

– Как только они выйдут из сферы моего влияния, они придут в себя.

– А они не потребуют вернуть самолет назад?

– Не думаю. В любом случае, они не захотят связываться с авиакомпанией Индии. И я знаю, как эти люди рассуждают. А что касается человека, которого они вытащили из самолета, то мне пришлось почти мгновенно выбирать. Агенты не смогут объяснить, зачем и почему они сделали это. Значит, они постараются изо всех сил найти в его прошлом что-нибудь, подпадающее под Закон о Нанесении Государственного Ущерба. Могу спорить, что в своем рапорте они и не упомянут, что вы были в самолете или, тем более я. Всякая неудача подобных агентов расценивается, как Нанесение Государственного Ущерба, вы же знаете.

– Значит, мы в безопасности?

– Только от полицейских агентов. Но не от… других.

– Кто они?

(Вы верите мне, когда я утверждаю, что проходил подготовку на другой планете?) – Да, Дейк, я… как, черт возьми, вы это сделали?

(Я ведь побывал там, где возможно еще и не такое.) – Возьмите меня за руку. И сожмите покрепче, чтобы я могла почувствовать боль.

– Зачем?

– Я хочу убедиться в том, что я все-таки не спрыгнула с моста через Делавэр. Что все происходит здесь, на Земле, а не в серой мгле, которая наступает после жизни.

Дейк сильно сжал ее ладонь, так что она даже негромко застонала.

– Теперь мне стало немного лучше, – сказала Мэри с улыбкой.

– Это те, кто прошел такую же подготовку, как и я. Они управляют нашим миром. Я не могу заставить себя поверить в… их мотивы. Я думаю, за ними стоит зло. И, несомненно, наказание за непослушание – смерть.

– Кажется есть миф о боге, который спустился с Олимпа, чтобы жить среди людей.

– Люди ненавидят богов и боятся их. Я быстро понял это.

– Но я не боюсь вас. И я не испытываю к вам ненависти. Просто… что-то вроде благоговейного восхищения. Могут ли они… найти вас?

– Они могут поджидать нас в аэропорту Денвера, там где будет наша первая остановка. Так что у нас остается мало времени.

– Что еще вы можете делать?

– А что мы делали в аэропорту, пока ждали вылета?

Она нахмурилась.

– Гуляли, разговаривали.

– Вы в этом уверены?

Дейк быстро взял контроль над ее разумом. Ее глаза померкли. Ее руки неподвижно застыли на коленях. Он дал ей новые, лучшие воспоминания. Огромная сверкающая зала под открытым небом, оркестр, играющий только для них двоих. Дейк одел ее в серебристо-голубое бальное платье, идеально подчеркивающее совершенство ее фигуры. Музыка Вены, небо со множеством звезд и долгий танец, глаза в глаза.

Потом Дейк отпустил ее. Глаза Мэри медленно сфокусировались. Она с нежностью посмотрела на него. Потом вздрогнула и покраснела.

– Изумительно, Дейк. Я танцевала как во сне. Легко, безо всяких усилий. В жизни я всегда наступала партнерам на ноги.

– Но все было по-настоящему Мэри. Вы ведь верите, что это произошло. Значит, так оно и было.

Она кивнула, серьезно как ребенок.

– Да, все это было.

– Сделать что-нибудь волшебное?

– Да, все что только возможно!

– Посмотрите на ваши руки.

Он покрыл ее руки кольцами с огромными изумрудами и бриллиантами. Она потрогала камни.

– Они… настоящие.

– Конечно. Но не всякое волшебство приносит радость.

Все кольца, кроме одного с изумрудом, исчезли. Он превратил его в маленькую зеленую змею, которая плотно обвилась вокруг ее пальца, подняв маленькую головку с неподвижными глазами и трепещущим раздвоенным розовым язычком.

Мэри резко вздрогнула, но потом стала спокойно смотреть на свою руку.

– Да, волшебство вовсе не обязательно должно быть радостным. Просто оно должно быть… волшебным.

– Вы в него верите?

– По легенде, Дейк, нужно было продать дьяволу свою душу, чтобы овладеть сверхъестественными силами.

– Я отказался продать душу. Вот почему мне придется расплачиваться жизнью.

– То есть отдать то, с чем я готова расстаться добровольно, – она прикусила губы и продолжала, – я как ребенок с новой игрушкой – никак не могу с ней расстаться. Те двое, из аэропорта – они будут помнить то, что случилось?

– Только то, что произошло до того, как я начал контролировать их действия.

– Признается ли команда самолета, что они совершили незапланированную посадку.

– Трудно сказать… но…

– Вы можете контролировать всех пассажиров?

– Одновременно – нет. Но я могу усыпить их, одного за другим, и дать им мощный импульс, чтобы они продолжали спать. Но я не умею управлять самолетом. Поэтому, я не могу контролировать пилота.

– А можете ли вы заставить его поверить, что он слышал приказ о посадке, так, как вы заставили поверить меня в этот… танец.

Дейк обдумал ее предложение.

– Да, так можно сделать. Правда потом возникнет необходимость стереть весь этот эпизод из их памяти.

Когда-то рядом с Чейн Велли была большая военная база. Теперь осталась одна посадочная полоса для экстренных посадок. Самолет коснулся колесами земли и, через некоторое время, остановился. Обильный пот выступил у Дейка на лбу от интенсивности и разнообразия усилий, которые ему пришлось приложить. Люк самолета, не без помощи Дейка, открылся. До жесткой поверхности посадочной полосы было футов тридцать. Все пассажиры самолета заснули, экипаж тоже крепко спал. Они на цыпочках шли по проходу, разговаривая шепотом. Дейк нашел лесенку для аварийных посадок и опустился по ней вниз. Потом помог Мэри.

Откуда-то появился мигающий свет фонарика. Из тени появился плотный человек в полувоенной форме цвета хаки.

– Что здесь происходит? – спросил он.

Дейк не стал тратить на него много времени. Он сразу резко овладел его сознанием и заставил отойти в сторону и застыть с остекленевшими глазами. Он взял Мэри за руку и побежал с ней через посадочную полосу. На бегу он оглянулся и посмотрел на освещенную кабину пилота. Команда стала просыпаться, недоуменно озираясь.

Дейк и Мэри спрятались в траве, наблюдая за самолетом. Через несколько минут самолет развернулся и, пробежав по посадочной полосе, взлетел в небо.

Глава 15

В пустыне ночи прохладные и сухие, а дни яркие, ослепляющие. Они жили в старой шахтерской хижине, заброшенной, еще когда была выработана жила. Мэри раз в неделю ездила за продуктами в городок, расположенный в восьми милях от их жилья. Топливо было проблемой, не хватало воды, да и деньги скоро должны были кончится. Но идиллический день сменялся бледно-серебряной ночью, полной звезд. Они садились на отколовшемся куске скалы, еще теплом от лучей солнца. И он гадал, где же он все-таки был, на какой из далеких планет, плывущих в бескрайнем небе. Мэри носила джинсы и белую рубашку и ходила босиком, пока ее стройные ноги не загорели до черноты, а ступни не задубели. Под горячим солнцем у нее выгорели брови и ресницы, а кончики волос порыжели. Ее лицо стало красновато-коричневым. Дейк любил наблюдать за ней. Они часами бродили по выжженной, твердой земле. И они разговаривали, разговаривали обо всем на свете.

Мэри никогда не пыталась заставить его что-нибудь сотворить. Крошечный Блок Б завораживал ее. Он рассказывал ей в какой последовательности нужно крутить колесики, попытался научить ее пользоваться им. Она пробовала и пробовала до тех пор, пока не доходила почти до слез.

– Я никак не могу отделаться от ощущения, что это невозможно. Вот если бы я смогла принять эту мысль безоговорочно… Сделай это еще раз, Дейк. Я хочу еще раз посмотреть.

И, наконец, она отказалась от дальнейших попыток. Ее улыбка казалась немного вымученной.

Они придумали другую игру. Мэри говорила:

– Я встретилась с ним, когда занималась в Сарасате, сразу после Кореи. Рост около пяти футов и шести дюймов, вес сто семьдесят фунтов. Лысеющий, с мягкими светлыми волосами. Большие нежные голубые глаза, нос картошкой, сморщенный маленький рот и два подбородка. Он стоял очень прямо, так что живот сильно выпирал вперед, а когда он думал, как он будет что-нибудь объяснять, он начинал посасывать зубы. Он носил белые брюки с широким поясом и темные рубашки с короткими рукавами.

– Похоже? – спрашивал Дейк.

И она с неожиданным восторгом всплескивала руками или вдруг жмурилась и говорила:

– Что-то здесь не то. Дай-ка мне подумать. Да, у него лоб был не такой.

И Дейк исправлял иллюзию до тех пор, пока она не была удовлетворена, а он фиксировал этого человека в памяти, так что мог в любой момент, по ее желанию вновь воспроизвести его. Однажды они устроили прием. Дейк сделал иллюзию всех людей, которых она описала за все время. Ему пришлось напрячься почти до предела своих возможностей. А Мэри ходила между ними, то изображая радушную хозяйку, то говорила им что-нибудь совершенно невозможное.

Потом она вдруг начала смеяться, села на песок и смех превратился в слезы, и она спрятала заплаканное лицо в колени. Дейк уничтожил все иллюзии и, подойдя к ней, встал рядом на колени и погладил ее по плечу.

– Что случилось?

Мэри подняла к нему заплаканное лицо и попыталась улыбнуться.

– Я… не знаю. Я вдруг почувствовала как будто я… здесь с тобой, как любимый щенок или забавный котенок, или еще что-нибудь в таком роде. А ты бросаешь мячик или палку, чтобы я принесла ее тебе, виляя хвостом.

– Нет, все совсем не так.

– Дейк, что мы здесь делаем?

– Мне нужно, чтобы кто-нибудь поверил мне. Принял бы меня без страха и без ужаса. Мне было совершенно необходимо найти кого-нибудь, найти тебя. – Но я не могу ничему научиться. Я… как тот щенок.

– Ты хочешь получить ответ, честный до конца?

– Да, до конца, Дейк, – мрачно сказала Мэри.

– Я ощущаю вину, так как есть вещи, которые я могу делать, а ты нет.

Вина заставляет меня негодовать. Я страшно огорчен из-за твоей неспособности научиться всему этому.

– Я тоже буду честной. Я завидую тебе. А от зависти – один шаг к раздражению, от раздражения – к ненависти. Я все время повторяю себе: "Почему они выбрали его? Почему они обучили именно его? Почему не меня?" Понимаешь?

– Понимаю, Мери. Я рассказал тебе… всю свою жизнь. День за днем. Ты знаешь, как все произошло.

– Да, я знаю, как все произошло. И я наблюдала за тобой, Дейк. Я наблюдала, как ты сидишь, уставясь в пустоту, а на лице у тебя такое странное, немного удивленное выражение. Ты ведь не все мне рассказал, не так ли?

Сидя на корточках, Дейк набрал полную пригоршню горячего от солнца песка и медленно пропустил его между пальцами.

– Эти недели, проведенные здесь… я впервые за все последнее время получил передышку. Первый раз у меня появилась возможность спокойно поразмышлять. Мой разум двигался снова и снова по какому-то безумному кругу, и всякий раз я оказывался перед парадоксом, который был не в силах разрешить, натыкаясь на непроходимую стену.

– Мне кажется, я знаю, о чем ты говоришь. Но лучше скажи об этом сам.

Он набрал в руку еще одну пригоршню песка и с раздражением отбросил его в сторону.

– Вот в чем здесь дело. Разум и дух вероятно… неразделимы. На тренировочной базе Т меня обучали люди, пользуясь неземной системой обучения. Их способ покорения пространства, этот Блок Б, странные черные здания – все это пришло из иной чуждой нам цивилизации, намного превосходящей нашу, земную. Но их главные достижения сделаны в области мозга, его огромной, неиспользуемой энергии. Если разум и дух – даже, я думаю, лучше сказать разум и душа – если они неразделимы, тогда всякое увеличение мощности разума должно предполагать большое благородство души. И если это так, то почему же тогда люди, прошедшие такую подготовку, оказывают столь неблагоприятное влияние на человечество. Большее знание должно порождать еще большее понимание добра и зла. Почему же тогда они не превратили Землю в достойное, безопасное место, где можно было бы безопасно жить? Я знаю, что обладая теми качествами, которые у меня сейчас есть, если бы к тому же я был единственным человеком на Земле с этими качествами, я мог бы привести эту планету к невиданному в ее истории процветанию. Если я это в состоянии сделать один, почему они этого давно не сделали раньше? Я думаю, что я не единственный, кто способен на проявление доброй воли. Я видел, как люди проходили обучение одновременно со мной. Я видел, как они изменялись. Я видел невежественную испанскую девушку-цыганку, которая из существа, действовавшего на инстинктивном, животном уровне, превратилась в разумного человека, тонкого, искреннего, способного воспринимать абстрактные идеи и концепции. Я решил, что вся операция в целом несет зло. Но теперь я начал сомневаться в своей правоте. Я чувствую – что-то все время ускользает от меня.

– У меня уже давно такое чувство, Дейк.

– В чем же тогда заключается ответ?

– Ответ должен быть. Ты просто не смог найти его.

– Почему тогда они сами мне его не дали?

– Может быть, ты должен сделать последний шаг сам. Может быть, они и так дали тебе достаточно фактов. Он криво улыбнулся.

– Значит, мне нужно продолжать думать?

– Конечно. И если ты найдешь ответ, тебе нужно будет вернуться к ним.

– Она встала и стряхнула с себя песок. Пройдемся?

– Давай.

– Сделай мне мираж, Дейк.

– Какой?

– На том склоне. Что-нибудь прохладное, манящее.

Он сделал большие старые деревья, дающее густую почти черную тень, и прозрачный фонтан. Мэри взяла его за руку и они пошли по сухому сыпучему песку.

– Нет, не щенок, – сказал он вдруг. – Что-то очень важное, в чем я нуждаюсь. У Патриции была часть этого, когда-то. Что-то было у Карен. И у цыганки что-то было. Я даже не знаю, как правильно сформулировать, в чем это заключается. Сила и нежность. Но сильным людям почему-то всегда не хватает нежности и теплоты. А у теплых, мягких людей слишком часто абсолютно отсутствует воля. Моя жена была… такая, как надо. И ты такая же. Я люблю тебя.

– Почеши мне за ухом и брось палку, я принесу ее тебе.

– Прекрати!

– Ну как же ты не понимаешь? Вспомни, что тебе говорили, когда ты учил арифметику. Нельзя складывать апельсины и яблоки. Прежде чем складывать дроби, нужно сначала привести их к общему знаменателю. Я не могу стать такой как ты. Ты не можешь деградировать и стать таким как я. Я буду с тобой до тех пор, пока ты будешь нуждаться во мне, но мое отношение будет… жертвенным.

– Ты говоришь страшные вещи.

– Я хочу, чтобы ты понял свою отъединенность. Ты способен любить обычного человека только снисходительно. Тебе отчаянно хочется, чтобы я могла говорить с тобой параголосом, как ты со мной. Но я не могу. Так что мы никогда не сможем общаться на том уровне, который стал тебе так необходим. А без этого я просто теплая, говорящая кукла. Нажми на нужную кнопку, и я скажу: "Я люблю тебя, Дейк". Механически и без всяких чувств. Но я никогда не смогу сказать это… так, как ты.

– Но ты любишь меня?

– Естественно. Щенки всегда привязаны к своим хозяевам. С дурацким обожанием.

Разозлившись, Дейк быстро пошел вперед. Потом он остановился и посмотрел на Мэри. Она стояла неподвижно и смотрела на него. Он отвернулся и полез через большой коричневый камень.

(Осторожно! Змея!) Краем глаза он увидел свернувшиеся на солнце кольца и отчаянно отпрыгнул в сторону, почувствовав сквозь брюки прикосновение плоской головы с разинутой пастью. Это оказалась гигантская гремучая змея, толщиной с бицепс. Змея свернулась кольцами, неспешно повернулась и поползла под коричневый камень – медленная тягучая смерть.

И только, когда змея уползла и сердце его еще продолжало бешено колотиться, Дейк понял, что все это означает. Он посмотрел на Мэри, стоящую в сотне футов от него. Она высоко подняла подбородок, а ее руки неподвижно висели вдоль тела.

Дейк медленно подошел к ней, неотрывно глядя в лицо. Но по выражению ее лица ничего нельзя было понять.

– А как же та ночь, на мосту?

– Я все время была с тобой, Дейк, с того момента, как ты посетил Глендон Фарм.

Он почувствовал отвратительный вкус во рту.

– Значит я был для тебя очередным заданием, не так ли?

– Да. Я сейчас должна была просто закричать. Но я не успела подумать. Параголос быстрее и… это тебя спасло. Я успела подумать только об этом. – Ты объяснишь мне… все?

– Пошли обратно.

В молчании они пошли назад, к своей хижине. Там они сели в густую прохладную тень у стены.

Дейк грустно усмехнулся.

– Наверное, тебе было очень смешно, когда я демонстрировал свои маленькие трюки.

– Это было очень мило, трудно только было так долго жить, не используя экраны.

– Какое замечательное слово – "мило". И ты была очень милым щенком.

– Давай-ка избавляйся побыстрее от горечи, Дейк.

– Но самое смешное, что предмет твоего задания влюбился в тебя.

– Ты закончил?

– Что все это, наконец, значит?

– Тебя очень тщательно изучали. Существует парадокс, о котором ты не знаешь. Те, кто с наибольшим трудом проходит через все испытания, кому приходится балансировать на грани безумия – они-то и представляют для нас главную ценность. Взять, например, цыганку. Она очень легко прошла испытания. И скорее всего она так и не продвинется дальше Первой Ступени. Только те, кто прошел по самому краю, со временем достигают Третьей Ступени. Когда-нибудь, Дейк, и ты добьешься этого. Я знаю, что мне никогда не подняться выше Второй Ступени. Теперь ты знаешь, что такие, как ты попадаются крайне редко и представляют очень большую ценность.

– Большое тебе спасибо, – сказал Дейк с иронией.

– Карен должна была запустить тебя. И она прекрасно справилась со своей задачей. Ты не столько боишься смерти, сколько боишься умереть, не узнав ответа на вопрос, который Уоткинс называл главным, великим откровением.

– Почему мне разрешили сбежать?

– Потому что существует позиция, которую ты должен сохранять многие годы. Она не может быть навязана тебе, без ограничения твоей эффективности. Это такое равновесие и философия, которые ты должен обрести сам. Только тогда ты будешь готов для работы. Ты уже немало приобрел здесь, в пустыне, со мной.

– Эта философия состоит из каких-то определенных частей?

– Все меняется для каждого индивидуума, Дейк. Но одно из самых фундаментальных положений, однако, общее: ощущение и правильное понимание собственной отчужденности. Я думаю, ты достиг этого. Люди ненавидят и боятся любых отклонений от нормы, и, если могут, уничтожают их. Так что твои отношения с людьми, после произошедших с тобой мутаций, должны напоминать отношение родителей к детям.

– Я чувствовал… жалость, отстраненность.

– Ты сможешь достигнуть взаимопонимания только с теми из твоих детей, которые смогут под твоим влиянием стать… взрослыми. Ты сам только теперь стал по-настоящему, взрослым.

– При весьма бессердечном отношении к детям?

– Только время постепенно может изменить твое отношение к ним, стирая старые, привычные границы восприятия.

– Почему?

– И какого ответа ты ждешь на свой вопрос?

Дейк немного подумал.

– Не будет ли это главным вопросом-откровением Уоткинса?

– Да.

– Где он сейчас?

– В бегах, как и ты. Может быть, он уже вернулся. Он убежал не от страха смерти, а из-за болезни никогда не узнать правильного ответа.

– Ты можешь дать мне ответ?

Мэри долго смотрела на него.

– Я должна убедиться в том, что ты готов, Дейк. Я должна быть уверена, что ты сможешь принять его. Возьми меня за руки.

Они повернулись, глядя в лицо друг друга. Ее губы медленно задвигались.

– Убери экраны, Дейк.

Он совершенно потерялся в ее глазах. Исчез. И оказался в удивительном месте. Он ощутил невиданную близость, слияние с другим существом, такую теплоту, существование которой он и представить себе не мог. Это была близость, далеко превосходящая близость слияния тел. Это было слияние разумов, когда души стали одной душой; высокое невероятное переживание, поднявшееся над временем и пространством.

Потом он почувствовал, что они отпускают друг друга, снова разделяясь на два различных существа.

– Я так давно этого ждала, – мягко сказала она. Ее голос дрожал, а глаза были полны слез. – Я знала, что все у нас… получится.

– Теперь я готов?

Ее губы искривились.

– Главный ответ будет совсем не таким, Дейк.

– Мне кажется, я предчувствовал это. Может быть, очевидные ответы всегда разочаровывают.

– Подожди. Это история, Дейк. Человеческая история. История галактического человека, его борьбы с окружающим миром, с вырождением. Галактическая цивилизация насчитывает более ста тысяч лет. Когда-нибудь ты сможешь подробнее ознакомиться с ней. Это часть обучения на Второй Ступени. Центральные миры росли, учились, воевали друг с другом, объединялись, заключали мирные договоры, поглощали планеты и целые звездные системы, пока, наконец, не достигли культурной зрелости. Каждая гуманоидная культура сделала свой вклад. Для простоты, будем называть весь союз – Империей. Теперь, что касается термина "гуманоид". Если уж говорить по существу, я не должна была бы использовать именно это слово. Во всей Галактике отличия среди обитателей разных планет очень невелики. Мы все люди. Ты видел несколько видов на тренировочной Базе Т.

– Они вели себя немного… подобострастно.

– Естественно. Одна культура, которая является частью Империи, называется Сенарианской. Именно они смогли развить математику до такого уровня, что появилась возможность предсказывать будущее: совершенство экстраполяции, неизбежный конечный результат всей математической науки. Время шло. Много тысяч лет назад Сенариане пытались решить проблему, которая становилась все более серьезной. А началось все очень просто. Было замечено, что когда новые культуры начали входить в состав Империи, главные административные посты Империи, где требовалось принимать важнейшие решения, стали занимать представители тех культур, которые последними вошли в состав Империи. После смены нескольких поколений мирного и спокойного существования, новички теряли вкус к конкурентной борьбе, и больше не годились не ведущие роли. Все шло хорошо, пока оставалось достаточное количество новых цивилизаций, еще не вошедших в Империю: они обеспечивали достаточный приток новых лидеров, жизненная энергия которых позволяла избежать стагнации. Но Сенариане спросили у своих огромных компьютеров, что будет, когда приток новых лидеров из новых миров истощится?

Ответ оказался обескураживающим для Империи. Лидеры не могут появится там, где царит мир и благоденствие. Настоящие лидеры формируются только там, где существуют конфликты, процветают невежество, насилие, ненависть. Только там, где есть борьба за выживание, конкуренция, могут возникнуть новые лидеры. В Империи нет конкуренции. Скоро в Империи не останется людей, способных достойно управлять ею. Прогресс прекратится.

Тогда был задан следующий вопрос. Каковы будут результаты прекращения прогресса? Уничтожение, распад Империи. Чуждые жизненные формы из других галактик уничтожат нашу цивилизацию. С ними невозможно будет вступить в контакт, настолько чуждой окажется их культура. Только движение вперед обеспечит необходимое увеличение мощи Империи, которое позволит защитить нашу Галактическую Цивилизацию.

Тогда компьютеру был задан третий, последний вопрос: что можно сделать? На сей раз машине потребовалось на размышление гораздо больше времени. И логика последнего ответа была несокрушимой. Нужно оставить одну из планет в варварском состоянии. Поддерживать на ней непрекращающиеся конфликты. Исключить проникновение любой информации о существовании Империи и о назначении самой планеты. Но в тоже время не давать ей уничтожить саму себя. Не дать ее обитателям выйти в космос далее их собственной солнечной системы. И пусть на планете не прекращаются бесконечные бессмысленные конфликты, и тогда она обеспечит Империю лидерами. Берете тех мужчин и женщин, которые будут оказываться в самом горниле кипящего котла конфликтов, изымайте их, обучайте их, – и вы получите настоящих лидеров для Империи.

Дейк в молчании долго смотрел на нее.

– Значит все эти… тысячи жертв, на протяжении всей нашей истории… это просто результат вашей деятельности? Питомник для выведения нового вида? Тренировочная площадка?

Мэри гордо посмотрела на него.

– Много больше, Дейк, много больше. Земля – сердце Империи. Правитель. Судьба всей Галактики. Люди Земли правят бесчисленными звездами. Они правят справедливо, твердо, безжалостно. Под предводительством Земли Империя движется вверх по бесконечной лестнице прогресса, набирая силу и мощь, которые сделают нас свободными навсегда.

– Почему для этих целей была выбрана именно Земля?

– Потому что, здесь люди сильнее, чем где бы то ни было. Все естественные условия сложнее, гравитация выше нормы, климат изменчивее, природа более жестока.

– Но я…

– Хватит, Дейк. Не сейчас. Ты должен обдумать все, что я тебе рассказала. Ты должен понять, что твоя лояльность теперь должна принадлежать людям Империи, а не людям Земли. Но ты всегда должен гордится и Землей, и своим происхождением. Мы поговорим с тобою позже, когда ты все спокойно обдумаешь.

Глава 16

Он одиноко и бесцельно шел куда-то. Он стоял на вершине холма и смотрел, как красное солнце садится за далекими голубыми скалами. То, что он узнал, полностью перевернуло его представления об окружающем его мире, его политические взгляды и мораль, как будто кто-то сжав его мозг, могучими руками, выжал его, как губку.

Все теперь в его убеждениях нуждалось в уточнении и переосмыслении.

У Земли была своя история, свои имена, вехи. Александр, Ганнибал, Наполеон, Гитлер, Сталин, Муссолини. И, подумал он, Христос. И Будда, и Мохаммед, и Вишну. Добро и зло, ведущие бесконечную битву, которая обречена на ничью. Котел должен непременно кипеть. Четыре всадника продолжают свой длинный, не знающий конца путь по растерзанной земле. Миллион людей гибнет в мучениях за каждого, кого отберет для своих нужд Империя. Массовая, холодная и рассчитанная жестокость, во имя… блага бесчисленных цивилизаций Империи.

Он сидел на камнях и, с вершины, наблюдал за появлением звезд, за тем, как быстро наступает ночь в пустыне. О люди Земли, ведомые в безумном танце смерти, для того, чтобы никогда не прекращался бал на небесах… Дейк услышал легкие шаги. Мэри подошла и встала у него за спиной.

(Я знаю, как это трудно.) (Что я буду чувствовать потом, когда я смогу окончательно принять новую реальность?) – Радость, Дейк, восторг. Гордость и смирение. Все лучшие проявления человеческого духа.

– Ответишь на мои вопросы? Я опять зашел в своих рассуждениях в тупик.

– Конечно.

– Зачем меня отправили обратно на Землю?

– Здесь ты проходишь подготовку для выполнения будущих обязанностей. Логика, умение анализировать, действовать, быть гуманным. Все это будет необходимо потом. За хорошую работу ты будешь получать очки. Когда наберешь достаточное количество очков, ты пройдешь обучение на Вторую Ступень, и снова вернешься на Землю. Позднее, если все пойдет для тебя хорошо, ты будешь послан для обучения на Третью Ступень. И, снова успешно потрудившись на Земле, ты получишь административный пост в Империи, которому ты будешь лучше всего соответствовать.

– Сколько мне еще придется пробыть здесь?

– Это будет зависеть от твоих успехов. От двадцати пяти до тридцати лет.

– Их лет?

– Земных лет. Или от двух с половиной до трех наших, по реальному воздействию времени на нас.

– Это вызывает у меня восторг. И чувство вины. Я получил слишком драгоценный дар.

– Но в нем нет ничего мистического. Это просто результат развития медицины. Продолжение того, что делается здесь на Земле.

– Еще вопрос. Похоже, что существует две или даже более противоборствующие группы. Я не понимаю, зачем это нужно?

– Может ли человек, не прошедший нашей подготовки, быть для тебя достойным противником?

– Н-нет, но…

– Может ли человек сыграть прекрасную партию в шахматы сам с собой?

– Нет.

– Конфликт порождает изобретательность. Противоборство приводит к самым случайным, непредсказуемым ситуациям, которые обычному человеку вряд ли придет в голову трактовать, как вмешательство иных цивилизаций. Ты набираешь очки за победы, и ты платишь штраф, как Карен, за неудачи. И всегда ты должен наблюдать. Наблюдать за людьми, достигшими максимума во всех областях человеческой деятельности. Лучшие сенаторы и политики, артисты и ученые, торговцы и инженеры. А еще люди, оказавшиеся наверху в результате конкурентной борьбы, сумевшие преодолеть последствия тяжелой психической травмы. И если необъяснимое не сводит их с ума, из них получаются лучшие рекруты.

– Почему же тогда не был привлечен Дарвин Брэнсон? Его ведь убили, не так ли?

– Он был очень серьезно болен, и болезнь зашла уже слишком далеко. Мы ничего уже не могли сделать, ему оставалось не более шести месяцев. А самое главное: только последние три года своей жизни он достиг заметных успехов и стал выделяться среди других. Поэтому и мы обратили на него внимание слишком поздно.

Дейку потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить услышанное. Наконец, он беспокойно зашевелился. Мэри присела рядом с ним.

– Мне нужно так от многого отказаться, – сказал Дейк. – От лояльности к своей стране. Это очень трудно, ты же понимаешь. И теперь я знаю, что она была ослаблена из-за… того, что мы сделали.

– Приятно услышать это слово. Мы. Теперь ты стал гражданином Империи.

А сейчас ты вот о чем должен подумать. Количество новых рекрутов из каждой страны прямо пропорционально количеству трудностей, которые эта страна переживает. Когда в Индии была нищета, голод и смерть, мы нашли там множество подходящих для нас людей. А во времена процветания в Соединенных Штатах было трудно найти людей, закаленных тяжелыми испытаниями. Сталь закаляется в огне. Цивилизации расцветают и гибнут. Страны, переживающие период расцвета, крайне редко порождают достойных лидеров. Видишь, тебе придется изменить все твои взгляды, Дейк. Добро становится слабостью. Зло – силой.

– Не слишком ли такой подход рационалистичен?

– Жизнь так устроена. Только такой подход позволяет выжить.

Они пошли назад к хижине, ступая по песку, серебристому под светом звезд. Где-то далеко завыл койот, завыл с непередаваемой горечью и тоской. Дейк почувствовал, как вздрогнула Мэри.

– Утром мы отправимся назад, – спокойно сказала она.

– Да, завтра утром, – ответил Дейк.

Они остановились перед входом в хижину, чтобы посмотреть на звезды.

Он держал ее за руку, чувствуя мягкое прикосновение ее разума. Они стояли, снова слившись в одно целое, и он впервые почувствовал себя посвященным. Он начал постигать новое мироощущение и новую философию, которая должна будет поддерживать его среди жестокости все долгие годы служения труднодостижимой мечте.

Глава 17

Шофер такси был полный, раздраженный и разговорчивый.

– Похоже, ребята, вы были на западе. Это видно по загару. Здесь, или во Флориде никогда такого загара не будет. Господи, ну и жара здесь стояла в августе. А влажность! Как бы я хотел оказаться там, где нет такой влажности.

– Да, там жара гораздо легче переносится, – сказала Мэри.

– Это уж точно, леди. Этот город летом сходит с ума. Все алкаши начинают спать в парках. Банды любителей проно шныряют по городу и режут всех подряд. Началась новая война между продавцами фленга, они знай бросают друг в друга бомбы. Боже, что это был за месяц! Слышите, как стучит движок? Приходится заправляться керосином, да и керосин совсем паршивый.

Водитель выругался и стал отчаянно крутить руль, чтобы не столкнуться с большим, красивым автобусом с туристами из Пак-Индии.

– Они думают, что им принадлежит все, – злобно сказал он. Потом пожал плечами, и мрачно добавил. – Может, так оно и есть, если подумать.

– И много туристов летом? – спросил Дейк.

– По мне, так даже слишком. Я не знаю, зачем они сюда приезжают. У меня есть приятель со связями. Он все старается эмигрировать. Хочет держать такси в Бомбее, с партнером-сикхом. Но у него ничего пока не получается. У них на таксистов маленькие квоты, туда почти невозможно попасть.

– А вы хотели сделать то же самое?

Водитель повернулся назад и сердито посмотрел на них.

– А почему бы и нет? Что я здесь забыл? Только три дня в неделю у меня есть топливо. У меня четыре пустых поездки на одну по делу. И даже эта развалина не принадлежит мне. А какое здесь будущее? Я у вас спрашиваю. Когда я был мальчишкой, все было по другому. Мой старик имел шесть машин. И он держал их в порядке. А бензину было – залейся. – Он остановился перед светофором и, повернувшись к Дейку, вопросительно посмотрел на него. – Что с нами случилось? Вы когда-нибудь пытались понять? Куда все исчезло?

– Это война.

– Так все говорят. Не знаю. Но, похоже, если у нас дела пойдут получше, нам опять дадут по мозгам. Что-то нам все время мешает. Кто-то все время мешает. Кто-то все время раскачивает лодку.

– Но потом ведь кто-то собирает осколки? – спросила Мэри, улыбаясь.

– Леди, в этом мире ты должен помогать себе сам. – Он снова медленно поехал, ругаясь на проезжающие мимо машин. – Вы знаете, что я понял?

– Что же? – послушно спросила Мэри.

– Я понял, что мы теперь можем рассчитывать только на этих парней, которые строят атомные ракеты. Они работают день и ночь. Что нам не хватает – так это ресурсов. Возьмем, скажем, Марс или Венеру. Могу спорить, что там полно угля, нефти, железа, меди и всего, что только нам может потребоваться. Необходимо лишь первыми добраться туда и застолбить это дело. Тогда с нами все будет в порядке.

– А если нам никогда не удастся покинуть Землю?

Плечи таксиста опустились. Он сказал устало:

– Вы знаете, мистер, я даже и думать об этом не хочу. Это будет означать, что мы застрянем здесь. Но теперь все совсем не так, как было раньше. Мой старик часто брал меня на стадион. И орал там так, что голос срывал. А я могу теперь? Кто будет болеть за этих пустоголовых девиц, играющих в софтбол, я вас спрашиваю? Это прекрасное старое время прошло, поверьте мне. У нас было телевидение, и бейсбол, и бензину сколько хочешь. Всякий раз, когда я вижу этих индийцев, я чувствую, как будто мы какие-то дикари, у которых из носа торчат кольца. Мы для них – экзотика, мистер. Некоторое время они ехали молча. Когда они уже подъезжали к дому, водитель сказал:

– Когда кругом были летающие тарелки, мой старик говорил, что пришло время марсианам брать власть. Старик кое-что понимал, не так ли? Знаете о чем я думаю?

– Что? – спросил Дейк.

– Я думаю, что марсиане посмотрели на нас как следует и сказали друг другу: ребята, давайте-ка свалим от греха подальше, а вернемся этак через десять тысяч лет и посмотрим, может быть тогда они немного повзрослеют. Мистер, а тут опасно. Вам здесь остановить, посередине квартала?

– Да, здесь, справа, – сказала Мэри.

– Классное местечко. Кажется в этом доме жил этот знаменитый рэкетир? Ларнер? Миг Ларнер?

– Да, именно здесь.

Они вышли. Водитель взял деньги и усмехнулся.

– Я и не сомневался, что вы заплатите как следует. Я это всегда чувствую. Ну, счастливо. И не прозевайте марсиан.

Они вошли в прохладный вестибюль. Джонни вышел из-за стойки, протягивая Дейку руку.

– Ну теперь, я полагаю, ты к нам надолго, Дейк?

– Надеюсь.

– Он оказался упрямым, да, Мэри?

– Нас не было слишком долго?

– Вы последние, дорогая. Мартин Мерман вчера вдруг заинтересовался вашим местонахождением.

Мэри улыбнулась.

– Он ужасный тип. Чего он не знает, о том он догадывается.

Джонни вернулся назад, к своему столику.

– Вы оба будете жить в номере 8-С?

(Перестань так ужасно краснеть, милый.) – Да, Джонни, – ответила за них обоих Мэри.

– Тогда он даст общее задание. Из вас получится сильная команда. Шарду будет нелегко подыскать вам достойных противников. Ну, а теперь Мартин ждет вас для короткой, но торжественной церемонии.

Они спустились в сад-диораму, где Дейк впервые встретился с Мигелем Ларнером. Мерман встал, его юношеское лицо с глазами старика улыбалось, его рукопожатие было теплым и твердым.

Он сказал:

– Этого мы не могли тебе дать, Дейк. Это ты должен был найти сам. И ты нашел, с помощью Мэри. Ты готов принять нас?

– Да, полностью.

– Только так и мы можем… принять тебя в нашу семью. Без всяких сомнений и колебаний. Подними, пожалуйста, правую руку. Повторять за мной не обязательно. Просто скажи: "Я согласен", когда я закончу. Согласен ли ты, Дейк Лорин, с чистым сердцем, разумом и духом, оставаясь в вечном долгу перед Землей, твоей родной планетой, обеспечивать лидеров для Империи? Согласен ли ты выполнять все порученные тебе задания, зная, что их выполнение приведет к тому, что Земля, твоя родная планета, будет оставаться в диком и отсталом состоянии, когда ни дальнейший прогресс, ни регресс будут невозможны? Обещаешь ли ты использовать для выполнения этих заданий все ресурсы своего разума и духа, причем не только те, которыми ты овладел, обучаясь у нас, но и те, которые ты приобрел еще до знакомства с нами?

Глаза Мартина Мермана были внимательны и серьезны.

– Да, я согласен, – сказал Дейк.

– Во имя будущего всего человечества, – сказал Мартин Мерман.

– Во имя будущего всего человечества, – повторила Мэри тихо.

– Теперь ты один из нас, Дейк. И с этих пор я по сто раз в году буду разбивать твое сердце. Иногда тебе будет больно, ты будешь презирать нас и себя. Тебе придется делать вещи, которые ты, в своей предыдущей жизни считал отвратительными. Но ты будешь их делать. Холодно. Неотвратимо. Потому что цель ясна. – Неожиданно Мартин улыбнулся. У него была удивительно мальчишеская улыбка. – Что-нибудь еще, Мэри? – спросил он.

– Еще одна… маленькая церемония, Мартин. (Ну, а теперь, кто стал похож на помидор?) – Это наша собственная, фирменная церемония, Дейк, – сказал Мартин. – Единение. У нее нет официального статуса. Только моральный и эмоциональный. Любой из вас может в любой момент расторгнуть этот договор, для этого достаточно просто сформулировать такое пожелание. Однако за всю нашу историю ни один подобный договор не был расторгнут. Ведь это, если вы простите мне мой неудачный каламбур, любовь разумов. И здесь не может быть никакого обмана, никакого досадного непонимания, никаких секретов друг от друга. Вы будете жить и работать вместе, как одна необычайно сыгранная команда. Вы будете радоваться успехам друг друга и утешать друг друга при неудачах. Если у вас будут дети, их заберут от вас, и они будут жить в одном из центральных миров Империи, а вы воссоединитесь с ними только тогда, когда все ваши дела здесь будут закончены. Они все еще будут детьми и по-прежнему будут нуждаться в вас. И ваши должности в Империи будут также взаимосвязаны, как и здесь. Вы согласны?

– Если Мэри согласна, – ответил Дейк.

Мэри молча кивнула. Мартин улыбаясь сказал:

– Тогда нам нужны свидетели.

Послышался слабый шум, и рядом с ними появилась Карен. А потом и Джонни, и Уоткинс, а следом один за другим и все остальные товарищи по обучению. И люди, которых он видел в вестибюле той далекой страшной ночью. И множество других, незнакомых. Они разбились на группы в этом тихом, благоухающем саду, и их лица отражались в воде бассейна.

Дейк всегда был одиноким человеком. У него никогда не было своей компании, за исключением месяцев, проведенных на Базе Т. Там он впервые испытал чувство локтя, общность интересов. И, теперь, тепло всех этих собравшихся людей окружило и поглотило его. У них были гордые лица, честные глаза, и было в них еще что-то… сверхчеловеческое, что ли. Сверхсущества, которые жили среди людей с грустью, гордостью и смирением. Он почувствовал удивительное единение со своей группой, он стал ее частью. Он понял, что никогда более он не будет одиноким.

Он стоял долгие мгновения, ощущая окончательное, полное единение с ними, чувствуя трудность задач, которые за долгие годы ему предстоит решить, зная, что с этого момента по-настоящему началась его служба.

Он взял сильную загорелую руку Мэри и повернулся так, что они с ней оказались стоящими рядом, лицом к Мартину Мерману. Мэри сжала его руку. Дейк Лорин расправил плечи и спокойно стоял ожидая, что скажет Мартин Мерман.

Джон Д. Макдональд В плену подозрений

Посвящается светлой памяти Джозефа Томпсона Шоу

Глава 1

Я проснулся с ощущением полной дезориентации в пространстве, невольно возникающим, когда спишь не в своей постели, в незнакомой комнате, к тому же слишком маленькой и непривычно тихой. Мне потребовалось несколько томительных секунд, чтобы вспомнить: это же «Светлая заря»,яхта Джорджа Тарлесона, которую я позаимствовал у него вчера, в субботу днем, якобы для того, чтобы порыбачить. На самом деле мною владело почти непреодолимое желание оказаться как можно дальше от неимоверно шумной, «балдежной», как любил говорить Тарлесон, вечеринки, которую он собирался устроить вечером.

Мой собственный, относительно небольшой коттедж на побережье Индиан-Рокс стоял всего в нескольких десятках метров от его огромного дома. Когда четыре года назад я его покупал, то думал в основном о веселой, беззаботной жизни... и получил ее сполна! В течение первого года мне все это представлялось просто замечательным: участники менялись, но сам праздник продолжался, казалось, вечно. В последующие два года вечеринки стали заметно короче, хотя оставались такими же бурными и шумными, но мне они особенно не досаждали. А вот на четвертый год терпеть их стало, откровенно говоря, почти невыносимо, теперь я старался под любым предлогом оказаться от них как можно дальше.

Поэтому вчера попросил Джорджа позволить мне воспользоваться его крытой яхтой и тут же отчалил — как раз вовремя, чтобы избежать встречи с загорелой девицей в крошечном бикини, которая почему-то решила, что мне очень хочется взять ее с собой в море. Увы, ей пришлось в гордом одиночестве стоять на мокром пирсе, с тоской наблюдая, как предмет ее вожделений медленно, но неотвратимо исчезает из виду.

Тихо радуясь своему добровольному одиночеству, я на всех парах направился на север и уже ближе к закату оказался в уединенном заливе совсем рядом с Дунединскими островами, надо заметить весьма элегантно обрамленными мангровыми деревьями, где встал на якорь — впрочем, достаточно далеко от берега, чтобы случайно не оказаться по соседству со всякого рода кровососущими насекомыми... Итак, настало прекрасное апрельское воскресенье. Я проснулся после долгого и глубокого сна, встал, натянул любимые плавки и поднялся на палубу. День выдался на редкость тихий и какой-то — как бы это пообразнее сказать? — вот: серо-серебряный! Из чистой, глубокой воды то и дело весело выпрыгивала кефаль, оставляя после себя расходящиеся круги. Я подержался за поручень на корме яхты, чтобы установить равновесие, а затем решительно нырнул. Прохладная вода сразу же смыла с меня последние остатки сна. Я на полной скорости поплыл по направлению к берегу, а когда наконец выдохся, остановился и перевернулся на спину. Отсюда «Светлая заря» казалась бело-голубой игрушкой, неподвижно застывшей на зеркальной поверхности залива. В этом году, как, впрочем, и раньше, я загорел почти до цвета вощеного красного дерева, а брови и волосы стали совсем белыми. Но если раньше это было всего лишь видимостью здоровья, скрывающей либо истинное и довольно постоянное состояние тяжелого похмелья, либо невольно царапающее душу недовольство самим собой, то теперь я снова вернул свою былую форму, что приносило мне определенное внутреннее удовлетворение, особенно на фоне совсем не желанных, но тем не менее почему-то все чаще и чаще возникающих угрызений совести.

Ведь основным нашим занятием были те самые вечеринки, на которых гости Мидж и Джорджа Тарлесон от безделья придумывали и с жаром обсуждали различные, по их искреннему убеждению, серьезные, деловые проекты, такие, как, например, строительство новой веранды, или поездка в Нассау, или даже устройство выставки «беспредметных произведений искусства». Впрочем, я тоже, особенно когда считал себя значительно выше всех остальных или испытывал к ним непонятное чувство презрения, придумывал себе какое-нибудь «стоящее занятие» — такое, как, скажем, отделка фасадных окон моего коттеджа или замена колышков невысокой ограды. Кроме игр и развлечений, других дел у нас просто не было. Я получил совсем неплохое наследство — ни много ни мало, а целых восемь тысяч акций нашей семейной компании «Дин продактс», на которые годовые дивиденды, как правило, составляли минимум восемь долларов за акцию!

В свое время я поведал Мидж о моих душевных переживаниях более чем достаточно, чтобы она страстно захотела как можно быстрее меня чем-нибудь излечить, и одним из таких лекарств, по ее твердому убеждению, могла стать женитьба. Однако, к ее глубочайшему разочарованию, моими подружками, как правило, становились загорелые, спортивного вида пляжные девушки, которые отдавали явное предпочтение неформальным и, значит, достаточно необременительным отношениям. Что меня тоже вполне устраивало.

Что ж, моя великая американская мечта стала реальностью — деньги и безделье! Но вместе с этим пришло непонятное и, увы, неистребимое чувство собственной вины. Ощущение нередко было такое, будто меня молча обвиняют в совершении какого-то необъяснимого преступления. Наверное, мои приятели, особенно когда оставались одни, испытывали такие же чувства. Отсюда и все наши непрерывные бурные вечеринки. Отсюда и смутный душок гниения... Мир необратимо катился в какую-то неизвестную пропасть, а мы сидели на песочке у прекрасного лазурного моря, безмятежно играя в милые сердцу дворцы и куличики. На фоне этого гнетущего чувства внутренней тревоги одиночество, которое я сам себе устраивал со все учащающейся регулярностью, безусловно, имело свои положительные стороны — один во всем мире, и только стремительно мечущиеся в небе чайки пронзительно кричат что-то свое да серые скаты внезапно выпрыгивают из водной глади и с шумом плюхаются обратно в море.

Уже подплывая назад к «Светлой заре», я вдруг услышал едва различимый гул мотора и бросил внимательный взгляд в сторону канала. Оттуда в моем направлении на всей скорости неслась моторная лодка. Я поднялся на корму яхты и, слегка прищурившись, разглядел пятиметровый, сделанный из красного дерева корпус стосильной лодки Джиггера Келси. За штурвалом стоял сам Джиггер, а рядом сидели две женщины. Одна из них приветственно помахала мне рукой — это была Мидж.

На какое-то мгновение у меня в душе шевельнулось чувство непонятной тревоги, почти суеверное ощущение того, что случилось нечто ужасное, но оно исчезло так же быстро, как и появилось. Я не пришел на вечеринку, поэтому Мидж, очевидно, решила хоть как-то скрасить мое одиночество. Меня практически наверняка ждали захваченный ими с собой ром, вкусные бутерброды с ветчиной и тунцом и максимально полный отчет о веселье, которым мне так и не удалось насладиться.

Джиггер не без показной элегантности сделал крутой вираж, резко убавил обороты мотора, плавно причалил к борту яхты и схватился рукой за кормовой поручень.

— Нелегко же оказалось тебя найти, Гев, — с белозубой ухмылкой произнес он. — Ты хоть когда-нибудь связываешься по рации с берегом?

Я честно попытался изобразить самую искреннюю радость при виде друзей. Вторая девушка, с потерянным взглядом красивых серых глаз, лишь бросила на меня мимолетный отсутствующий взгляд и продолжила молчаливое изучение широких загорелых плеч Джиггера.

— Как вам удалось меня найти?

— Мы сделали по радио общий вызов, и одно чартерное судно сообщило, что видело «Светлую зарю» стоящей здесь на якоре, — охотно объяснил Джиггер.

Я хмуро посмотрел на Мидж:

— Общий вызов?

Она ловко перепрыгнула с катера на палубу яхты, демонстративно проигнорировав мою протянутую руку. Высокая, худая, с копной густых темных волос и неизменно бледным лицом, цвет которого не в силах было изменить даже палящее флоридское солнце, Мидж всегда выглядела довольно нелепо в своих небрежных, но при этом весьма претенциозных пляжных одеждах.

— Большущее спасибо, Джиггер, — коротко поблагодарила она.

Джиггер в ответ шутливо по-военному отдал честь, оттолкнулся от яхты, плюхнулся на сиденье рядом с девушкой, и его мощная резвая моторка красиво заскользила по водной глади. Вода за кормой искрилась, превращаясь в белый волновой шлейф, неторопливо огибавший красный сигнальный буй у самого входа в канал.

— В чем, собственно, дело, Мидж? — Я протянул ей сигарету. — Джорджу срочно понадобилась «Светлая заря»?

— Да нет. Просто с твоей стороны было не очень-то любезно вот так взять и исчезнуть. Кстати, Гев, в последнее время ты все чаще и чаще ведешь себя как самый настоящий рак-отшельник.

— И ты проделала весь этот путь специально для того, чтобы сообщить мне об этом?

Она присела на низенький стульчик для рыбной ловли, высоко подняла правое колено и обхватила его руками.

— Нет, не только для этого.

— Тогда, похоже, тебе захотелось поиграть в загадочную женщину, — как бы отмахиваясь от очевидной чепухи, произнес я нарочито небрежным тоном.

Уж кого-кого, а Мидж я знал очень хорошо. И знал, что чем интереснее новости, тем дольше придется их из нее вытаскивать. Все это каким-то странным образом вполне увязывалось с внезапным и острым чувством страха, которое я вдруг испытал при виде моторной лодки Джиггера.

Почему-то я подумал о моем брате Кене и снова испытал чувство вины. Нет, не той старой вины за то, что четыре года назад бросил его, а какой-то совершенно иной, новой. Вначале его письма были довольно сдержанными, холодными, затем постепенно стали какими-то странными, полными неясных намеков на проблемы с заводом, женой... При этом никогда ничего определенного или хотя бы положительного.

Впрочем, в последних письмах появилась еще одна очевидная странность: все они были полны воспоминаниями о тех старых добрых временах, когда мы еще не разошлись. Например, как мы ходили на озеро искать пропавшую дочку Гаррисона и потерялись сами... Он будто пытался восстановить теплоту наших былых отношений. Конечно, ко всему этому можно было отнестись весьма и весьма скептически, но факт оставался фактом. Такие вещи нельзя в себе вот так просто взять и убить.

Мидж с подчеркнутым вниманием изучала дымящий кончик своей сигареты. Я, с трудом скрывая нетерпение, ждал, когда она наконец-то соизволит заговорить.

— Послушай, Мидж, ведь рано или поздно ты все равно не выдержишь. Лично мне спешить некуда. У меня впереди целый день.

Она недовольно скривилась, но все-таки заговорила:

— Тебя ждет один человек. Говорит, это очень важно. На вид редкий зануда. Меня, похоже, принял в штыки. Его зовут Лестер Фитч.

— Фитч?!

Это имя повергло меня в состояние близкое к самому настоящему шоку! Какого черта Лестер делает во Флориде? Что он здесь забыл? Неужели решил провести тут отпуск или... или приехал специально, чтобы повидаться со мной? И то и другое казалось просто невероятным. Лестер целиком и полностью принадлежал к миру, с которым я давным-давно расстался. Расстался навсегда!

— Он говорит, это очень важно, и, чем бы это ни было, мне кажется, телефонный звонок касался того же самого, — добавила она.

— Возможно, мне следует узнать и об этом, — с подчеркнутым спокойствием сказал я.

— Звонили по междугородному из Арланда. Вчера. Сразу после того, как ты украдкой убежал от нас на «Светлой заре».

— Я и не думал убегать. Тем более украдкой. Яхту мне одолжил сам Джордж. Ну и кто звонил?

— Я сняла трубку и объяснила, что с тобой невозможно связаться и мы не знаем, когда ты вернешься. — Она сделала свою знаменитую мелодраматическую паузу, а затем со значением сообщила: — Звонила жена твоего брата, Геван.

Не расскажи я тогда Мидж обо всем этом-, возможно, мне и удалось бы сохранить невозмутимое выражение лица. Впрочем, может, и нет. Даже сейчас, четыре года спустя, все произошедшее тогда оставалось слишком близким, слишком живым, слишком ранящим... Мне пришлось отвернуться, и это само по себе красноречиво показало ей именно то, что она и хотела видеть, подтвердило все ее подозрения и заставило меня отнестись к ней как к непрошеному, совершенно нежелательному гостю.

Известие о звонившей мне Ники действительно поразило меня, будто удар острым ножом. Итак, Ники позвонила, а Лестер Фитч даже прибыл лично. Что это, новый оригинальный трюк в старой как мир игре с целью заставить меня вернуться в компанию и к той самой жизни, которая казалась мне полностью лишенной смысла и абсолютно невозможной? Нет, здесь что-то не так. В такое трудно, просто невозможно поверить. Ники никогда не приняла бы участия в подобных играх, если... если только, конечно, по каким-то никому не ведомым причинам не изменила своего решения. Меня снова стал охватывать ужас, который я вдруг испытал при виде несущейся на полной скорости моторной лодки Джиггера.

Мидж незаметно подошла ко мне и положила холодную руку на мое плечо. Не имея достаточно своего собственного тепла, она тем не менее отчаянно в нем нуждалась и достигала этого, всеми правдами и неправдами вовлекаясь в эмоциональные проблемы других. Моя беда тоже не являлась для нее секретом, и мне стало искренне жаль, что когда-то, не подумав, я поделился с ней самым сокровенным, тем более что теперь она, похоже, даже и не собиралась хоть как-то скрыть своего назойливого интереса к моей персоне.

— Этот Фитч не захотел мне сказать, что ему надо. Просто без конца повторял, что это очень важно, Геван. Не захотел воспользоваться и катером Джиггера, поэтому я пообещала, что сама тебя привезу. Он прилетел самолетом только сегодня утром. То есть отправился в путь, когда они поняли, что по телефону с тобой связаться нельзя.

— Становись к штурвалу, Мидж, а я подниму якорь. Отплываем.

Когда я, перебирая руками мокрый трос, поднимал якорь, до моего слуха донеслось сначала визгливое подвывание стартера, а затем рев мощных моторов. Я, как мог, очистил якорь от налипшей грязи и закрепил его на привычном месте на носу яхты. Тем временем Мидж медленно развернула «Светлую зарю» и направила ее прямо к каналу.

Я спустился вниз, переоделся в рубашку и джинсы, а когда снова поднялся на палубу, яхта уже поворачивала в открытое море.

— Думаешь, они хотят, чтобы ты к ним вернулся? — спросила Мидж.

— Не знаю. Они давным-давно прекратили просить меня об этом.

— Но может, тебе все-таки лучше к ним вернуться?

— Слушай, Мидж, здесь так здорово и весело... Ну кому же захочется уезжать отсюда?

— Зря шутишь, Гев! Ты не хуже меня знаешь, в чем дело. Ты сильно, даже слишком сильно захандрил. Пытался справиться со своим горем, перепробовал все возможные способы, а теперь сдался и вот, похоже, начинаешь впадать в самую настоящую депрессию.

Я бросил взгляд в ее темные, жадные на любые новости глаза и попутно заметил высунувшийся от нетерпения кончик языка. Да, это ее мир...

— Когда-то, Мидж, я был настолько глуп, что непростительно много рассказал тебе о своей жизни. Но я не «мыльная опера» для ублажения твоего непомерного любопытства.

Мидж только слегка улыбнулась.

— Боюсь, тебе вряд ли удастся вывести меня из себя, мой друг, — твердо и уверенно заявила она. — Даже и не мечтай об этом.

Я сошел с мостика и встал на корме, молча наблюдая за белыми пенящимися бурунчиками от винта уже набравшей ход яхты. Повторять Мидж, а тем более самому себе, мое отношение ко всему случившемуся было просто бессмысленно. После смерти моего отца мне волей-неволей пришлось взять управление всеми делами нашей семейной компании в свои руки. В тот момент я был слишком молод — молод и неопытен — для такого рода работы, но, оказывается, иногда, когда требуется расти предельно быстро, это, как ни странно, становится вполне возможным. Вероятно, два года в Гарвардской школе бизнеса все же не прошли даром, хотя теория — это теория, а практика — это практика. К сожалению, в Гарварде до сих пор не учат тому, как надо должным образом реагировать на действия работников, которых в свое время нанимали твой отец и твой дед. Для них ты не более чем молокосос, выскочка, засранец, подставить которому подножку им доставит только искреннюю радость.

Сначала меня все это сильно пугало, но я не сдавался, упрямо вставал каждый раз, когда меня швыряли вниз, и однажды все-таки настал момент, когда я вдруг понял, что мне все это очень и очень нравится. Наверное, в конечном итоге нравится все, что ты научился делать как надо. Ведь рано или поздно невольно познаешь: самое важное не сырьевые материалы, не производственное оборудование, не ряды современнейших машин, а люди, из которых ты, как из сырой глины, шаг за шагом лепишь свою команду, делаешь их неотъемлемой частью всего производственного процесса... и себя самого. Тогда остальное, как бы само собой, становится все легче и легче. В первое время ботинки казались слишком большими, шаги — слишком широкими, но затем я все-таки приспособился, и мы начали получать прибыль, что было вдвойне приятно, поскольку стало по-своему достаточно объективным мерилом моего личного успеха на этом совершенно новом и безумно сложном для меня поприще.

Затем в мою жизнь неожиданно вошла Ники, сделав ее по-своему восхитительной и желанной. Она должна была стать моей женой, родить мне кучу детей, и мы все вместе стали бы счастливо жить в большом, теплом, светлом, наполненном чистой и вечной любовью доме.

Работа и женщина. Никакая работа сама по себе не может быть и средством, и целью. У каждого человека всегда должен быть кто-то, с кем он может делиться своими маленькими победами, удачами или неудачами, кто неизменно будет его самым терпеливым и благодарным слушателем!

Но не далее как всего тысячу двести вечеров тому назад я шел по мокрой от недавнего дождя улице к ее дому, шел торопливо, с бьющимся от волнения сердцем, как всегда случалось со мной от предвкушения скорой с нею встречи. Я вошел, нет, скорее вбежал в дом, даже не думая позвонить в дверь или как-либо иначе известить о своем приходе, что совсем не означало ни преднамеренного коварства, ни даже самой заурядной бестактности, а объяснялось всего лишь простым нетерпением поскорее ее увидеть.

Я, очевидно, застал их врасплох, поскольку то, что предстало моему взору, показалось мне каким-то нереальным сюрреализмом: она стояла на цыпочках в сильных руках моего родного брата, сжимавших ее красивое, зрелое тело, и тянулась своими полураскрытыми от желания губами к его... Услышав мое сдавленное восклицание, Ники медленно повернулась ко мне с видом ничего не понимающей и крайне недовольной девушки, которую — какая наглость! — так некстати оторвали от столь приятного поцелуя.

В конце того самого месяца мы собирались пожениться...

Бывают картины, которые надолго и с особой яростью отпечатываются в памяти — как правило, либо очень радостные, либо крайне удручающие. Я до сих пор отчетливо вижу его руки на ее груди и то, как она, спотыкаясь, отлетела в сторону, когда я резко оттолкнул ее, чтобы ударить брата, взгляд его немигающих глаз, глаз очень сильного человека, даже не пытающегося увернуться или блокировать удар, который до крови разбил ему рот. И при этом никаких воспоминаний о том, что я им тогда сказал, прежде чем выбежал на улицу, и как, забыв о своей стоящей рядом машине, под проливным дождем добирался до собственного дома...

После недельных мучительных раздумий я понял: так продолжаться не может. Мне никогда не удастся приспособиться к роли по-настоящему сильного человека, который молча переносит любые удары судьбы и с головой отдается любимой работе, начисто забыв о потрясающей девушке, которую судьба сначала милостиво ему уготовила, а затем сама же безжалостно, более того, предательски отняла. Конечно, будь это кто-то другой, может быть, я как-нибудь и справился бы с постигшим меня горем, но Кен... Мы ведь были с ним так близки! Я всегда считал нас одним единым целым, одной абсолютно неразрывной командой, в которой каждый из нас органически дополнял другого: его практичность и методичное, упорное движение к поставленной цели всегда крайне плодотворно компенсировали мою импульсивность, мое извечное стремление сделать все сразу, как можно быстрее... и наоборот. Если бы ее у меня отнял кто-нибудь другой, мне, наверное, было бы куда проще его ненавидеть, а это отвратительное чувство только способствовало бы моей полной самоотдаче делам нашей семейной компании «Дин продактс», коей волей судьбы мне приходилось тогда управлять. Увы, в тот момент, когда мой брат украл у меня Ники Уэбб, он раз и навсегда лишил меня всякого удовольствия как от работы, так и от многого, многого другого.

Я просто молча ушел, и президентство компанией автоматически перешло к Кену. Вначале он часто писал мне письма с просьбой вернуться обратно. Потом письма стали приходить реже, но все равно рука, подписывающая их, для меня так и оставалась рукой, лежащей тогда на ее груди, рукой, которая вскоре после случившегося надела в церкви обручальное кольцо на палец Ники. Моей Ники!

Небольшой уютный коттедж на берегу моря в Индиан-Рокс стал для меня совершенно новым миром, и я делал все возможное, чтобы не допустить туда ничего, абсолютно ничего постороннего, что могло бы хоть как-нибудь заставить меня снова вспоминать, снова думать о прошлой жизни, о том, что могло бы со мной произойти. Конечно, если бы, если бы, если бы... Когда у меня по тем или иным причинам бывало дурное настроение, я невольно думал, что все это вызвано не более чем печальными воспоминаниями о тех трагических для меня событиях четырехлетней давности; когда же на небе сияло теплое и ласковое солнце, вокруг раздавался здоровый веселый смех наших молоденьких загорелых пляжных девушек, а из портативных радиоприемников лились сладострастные латиноамериканские мелодии, все казалось на редкость приятным, успокаивающим душу и желанным.

«Светлая заря» на всей скорости шла на север практически параллельно береговой линии. Погода, а вместе с ней и восприятие дня незаметно изменились: откуда-то совершенно неожиданно начали появляться сильные порывы ветра, вызывая на безмятежной до того поверхности водной глади белую пенящуюся рябь, а затем столь же неожиданно исчезали; гребешки на западе приобрели желтоватый цвет, как бы предупреждая о надвигающемся шторме. Здесь у нас день мог меняться в течение получаса совершенно независимо от научных прогнозов, боли в затылке, ломоты в костях и иных народных, то есть практически «безошибочных», методов определения, какую погоду следует ожидать в ближайшее время.

Я бросил взгляд на отвратительную желтую коробку — отель «Форт Хариссон» в Клиауотере, служивший для мореплавателей своеобразным, но достаточно надежным ориентиром, и вдруг, неизвестно почему, вспомнил о Лестере, о его вроде бы вполне естественном желании вернуть меня назад в компанию. В его последнем годовом отчете акционерам особо подчеркивалось растущее количество государственных контрактов, что неизбежно влекло за собой увеличение занятости, поставок ну и всего прочего. Короче говоря, без талантливого Гевана Дина им теперь просто не обойтись.

«Конечно же, ясное дело», — сказал я сам себе, решив не верить ни единому его слову.

Вместе с тем мне никак не удавалось убедить себя в том, что здесь что-то не то, абсолютно не то. Если не сказать больше...

— Знаешь, нам совсем не хотелось бы, чтобы ты уезжал отсюда, Гев, — неожиданно произнесла Мидж. — Ни Джорджу, ни мне. Ты же понимаешь.

— Спасибо, Мидж. Я и не собираюсь туда возвращаться.

— Ты только так говоришь, а я уже начинаю без тебя скучать, — поежившись, с нервным смешком произнесла она. — У нас ведь были по-настоящему хорошие времена, мы все были счастливы, разве нет?

— Что да, то да.

— Хотя, как мне кажется, в последнее время счастья становится все меньше и меньше.

Я промолчал. Далеко впереди «Светлой зари» большая группа начинающих рыболовов неистово тренировалась в забрасывании наживки в море со скоростью добротного пулемета. Чайки громко верещали и друг за другом пикировали за, так сказать, «дармовой» добычей. Залив, начинающий незаметно для новичков принимать угрожающий вид приближающегося шторма, грозно повышал свой обычный уровень. Суда одно за другим спешили побыстрее вернуться домой, к безопасности.

А я четыре, целых четыре года не слышал голоса моей Ники...

Глава 2

На фоне лазурного моря и солнечного пляжа Лестер Фитч в строгом темно-сером костюме, белой рубашке, однотонном галстуке, очках в роговой оправе и фетровой шляпе с маленькими полями казался пришельцем из другого мира. Неторопливо мы шли с ним по песчаной дорожке к моему дому.

В свое время, наблюдая за его добросовестными попытками изобразить из себя эдакого молодого, блестящего и преуспевающего юриста, общества которого все только и жаждут, я всегда испытывал по отношению к нему смешанное чувство жалости и легкого презрения. Хотя со мной он чувствовал себя куда как менее уверенно, впрочем, полагаю, и со всеми, кто помнил его еще по школьным годам. Не сомневаюсь, ему очень хотелось бы, чтобы никто никогда больше не вспоминал того прыщавого, вечно слезливого и неуклюжего подростка, который и существовал-то, похоже, только для того, чтобы его безнаказанно пинал практически любой кому не лень. С теми из нас, кто знал его таким, он изо всех сил старался быть исключительно юристом, и никем иным, однако эта маска время от времени упрямо с него спадала, выставляя напоказ во всей красе его вечную неуверенность и гнетущий страх.

Всего полчаса тому назад Фитч хмуро наблюдал, как я тщательно пришвартовываю «Светлую зарю», и выглядел при этом даже более неуверенным, чем обычно. Стараясь не показывать ему своего желания поскорее узнать причину его столь неожиданного и, похоже, весьма большого интереса к моей персоне, я нарочно делал все медленно, так сказать, «как положено». Когда же наконец закончил, он недовольным тоном пробурчал, что хотел бы побеседовать со мной, но не здесь, на пирсе, а в доме, и пошел за мной вверх по песчаной дорожке, выглядя здесь, в Индиан-Рокс, столь же неуместно, как, наверное, выглядели бы наши пляжные девушки в своих миниатюрных бикини дождливой осенью где-нибудь на Уолл-стрит в Нью-Йорке...

Войдя в свою уютную, отделанную кипарисовым деревом гостиную, я первым делом распахнул все окна, поскольку накануне перед отплытием плотно их закрыл, и теперь воздух в ней, естественно, был довольно спертым и сырым. Лестер присел на кушетку, поставил шикарный кожаный портфель рядом, а на него аккуратно положил фетровую шляпу. Затем скрестил ноги, не забыв при этом поправить складки на брюках. Во всех его движениях было что-то не то, что-то совершенно неправильное, хотя, как до меня дошло чуть позже, именно так он и должен был бы себя вести, пытаясь уговорить меня вернуться в компанию. Затем следовало ожидать фальшивого доброжелательства, потока пустых, ровно ничего не значащих слов о том, какое это милое местечко, как прекрасно я выгляжу, ну и всего такого же. Однако на этот раз, судя по всему, я ошибся — вместо показушного дружелюбия Фитч повел себя как адвокат в суде.

— Вчера вечером Ники пыталась связаться с тобой по телефону, Геван, — с ноткой непонятного осуждения произнес он.

— Да, мне говорили, как и то, что ты прилетел сюда на самолете. Может, сначала скажешь зачем?

Вместо ответа, Фитч снял очки и тщательно протер их белоснежным носовым платком. Без очков его глаза казались какими-то робкими и совершенно беспомощными. Обычно мне не составляло особого труда практически моментально догадаться, какую именно роль Лестер собирается сыграть, какую конкретно маску он выбрал из своего довольно скудного набора, но на этот раз его поведение меня даже несколько встревожило, так как время шло, а я так и не мог толком понять, что, собственно, ему будет от меня нужно...

Он снова надел очки, не забыв при этом виновато улыбнуться. Чувствуя, как внутри меня начинает нарастать какое-то непонятное раздражение, я нетерпеливо спросил:

— Давай ближе к делу! Что тебе надо?

— Геван... честно говоря... честно говоря, я просто не знаю, как тебе об этом... В общем, Кен умер, Геван.

Я медленно подошел к окну, обвел взглядом дорожку, ведущую к морю, песчаный пляж, маслянисто-серую рябь залива: там вздувались и тут же гасли небольшие волны, уже с белыми гребешками, ветер становился все свежее и свежее, в небе величаво парила стайка серьезных пеликанов, на берегу двое крепких, очень похожих друг на друга парней в темно-синих шортах — скорее всего, братьев — старательно отрабатывали стойку на руках...

Кендал мертв!

Одно слово, всего одно короткое тяжелое слово. И будто что-то с грохотом обрушилось вниз. И произвело совершенно неожиданный эффект. В мгновение ока превратило Кена из человека, которого я, как мне казалось, смертельно ненавидел, в моего любимого брата. Родного брата, ушедшего от нас в мир иной, когда ему не исполнилось даже тридцати одного года. Мертв. Это короткое слово мгновенно пробудило во мне воспоминания, которые я все эти четыре долгих года упорно гнал из своей памяти, стараясь думать о брате только как о человеке, подло, исподтишка укравшего у меня любимую женщину, как о человеке, который не вызывал и при всем желании не мог вызывать у меня ничего, кроме чувства злости и ненависти. Самой настоящей лютой ненависти!

И вот одного короткого слова оказалось вполне достаточно, чтобы это, казалось, вечное чувство испарилось. В памяти вдруг ожили картинки старых добрых времен — передо мной будто наяву предстало его горько рыдающее в окне лицо, когда меня увозили в школу, а он оставался, поскольку был еще слишком мал, но теперь ему не с кем было играть, строить шалаши, раскрашивать военные карты, охотиться на индейцев...

Я вспомнил тот страшный день, когда наш серый пони сбросил его со спины и он сломал себе левую руку, но по дороге до дому не проронил ни единой слезинки...

Эти воспоминания вызвали у меня острые угрызения совести за то, что в течение последних четырех лет я не написал ему ни одного, даже самого коротенького письма, и за то, что на прощанье разбил ему рот, а он даже не попытался сопротивляться. Если раньше я винил во всем только его одного, то теперь все изменилось. Я вдруг отчетливо понял, что это не он украл у меня Ники, а Ники украла у меня целых четыре года жизни моего младшего брата! И вот теперь я остался совсем один. Мать, отец, сестра, брат — все они уже на том свете. Сестра умерла, когда ей было всего семь, и единственное, что я о ней помнил, — это как она со всех ног бежала по лужайке, будто изо всех сил старалась подальше убежать от того рокового дня...

Много, слишком много смертей! Кен был последним, кого искренне волновало все, что со мной происходит, все, что доставляло мне радость или горе. Последние четыре года я старательно убеждал себя, что всей душой его ненавижу, но при этом даже не осознавал на редкость простой истины: сам факт его существования являлся животворной нитью, которая связывала меня со всем по-настоящему хорошим в моей жизни.

Парни в темно-синих шортах уже закончили тренировку и теперь неторопливо шли по песку, лениво перебрасываясь большим ярко-желтым пляжным мячом. Пожилая женщина в темном купальном костюме, наклонившись, стояла у самой кромки воды и перебирала выброшенные на берег волнами морские ракушки. Порывы ветра проникали и в дом, неся с собой запах моря и надвигающегося дождя.

Неожиданное прикосновение руки Лестера к моему плечу заставило меня вздрогнуть. Я повернулся, и он тут же убрал руку.

— Я... прости, я совсем не хотел сообщать тебе этого... все произошло как-то так сразу.

— Как это случилось?

— Знаешь, по всей видимости, какая-то нелепая случайность. — В его голосе явственно прозвучали нотки недовольства, может, даже гнева. — Это произошло сразу после полуночи в пятницу. Господи, Геван, сейчас кажется, будто прошла уже целая вечность! Они с Ники мирно поужинали при свечах, затем она отправилась спать, но еще не уснула, когда все это случилось. Кен, как обычно, совершал перед сном небольшую прогулку. Полиция считает, что он, сам того не ведая, застал врасплох вора или бродягу. Короче говоря, кто-то выстрелил ему в затылок. Он умер практически мгновенно.

Я в упор посмотрел на Лестера:

— В самый затылок?

— Да, в самый...

Нелепость, да и только. Такое всегда случается с незнакомыми людьми, о которых читаешь в газетах, невольно думая, что тебя это никак не касается, поскольку такое никогда не случалось с теми, кого ты знаешь.

— Когда похороны?

Лестер бросил взгляд на часы:

— Сегодня, часа через три. Поскольку желание прийти на похороны выразило довольно много работников компании, было решено сделать это сегодня. Ники, как ты понимаешь, конечно, в жутком шоке. Вообще-то этот несчастный случай всколыхнул весь город. У него же было немало друзей, Геван.

— Да, знаю, — сказал я, садясь в кресло.

Естественно, у Кена было много друзей, поскольку он сам был очень хорошим другом и... человеком. Столь неожиданно принесенная Лестером трагическая весть заставила меня буквально в мгновение ока изменить мое отношение к окружающему миру. Некогда милая взору гостиная вдруг показалась чужой... Будто мне совершенно случайно довелось забрести туда, где проживает кто-то другой. Я встал, чтобы налить себе виски. К моему удивлению, Лестер тоже не отказался. Ему я разбавил содовой, а себе налил даже безо льда. Свихнувшийся вор и палец на спусковом крючке! Выстрел в затылок. Глупость какая-то. Впереди меня ожидало еще множество стаканчиков с неразбавленным виски, но их все равно не хватит, чтобы забыть о том, что так нежданно-негаданно, так ужасно и нелепо обрушилось на меня...

Когда я ставил бокал с виски на столик перед Лестером, он уже с мягким шуршанием расстегивал «молнию» своего портфеля из шикарной кожи.

— Что там у тебя? — нетерпеливо поинтересовался я.

Переход к профессиональной области явно придал ему уверенности. Наконец-то он не в мире человеческих страстей, а в райском саду столь любимых им гражданских правонарушений и судебных предписаний. Наверное, именно поэтому уже совершенно иным, где-то даже менторским тоном Лестер сказал:

— Знаешь, Геван, сейчас, как сам понимаешь, мне не хотелось бы озадачивать тебя такого рода вещами, но, наверное, имеет прямой смысл не откладывать их на потом. Как говорят, сделал дело — гуляй смело. У меня скоро вылет, только, если не хочешь, разумеется, мы могли бы...

— Давай, давай, показывай, что там у тебя.

Он протянул мне бумагу, в которой было черным по белому написано:

«Мне требуется твоя личная подпись на этом документе для суда по делам о наследстве. Поскольку Кен не успел оставить наследников, то по условиям завещания вашего отца его доля в собственности переходит к тебе. Личная собственность Кена, естественно, остается Ники. Можешь обратиться к другому юристу, чтобы проверить все это, хотя...»

Убедившись, что я полностью и внимательно ознакомился с документом, Лестер тут же протянул мне авторучку. Причем как раз вовремя. Если он занимался юридическими делами Кена и Ники, то его, полагаю, ожидал немалый куш. Я, не раздумывая, подписал бумагу и молча передал ее ему.

Он тут же протянул мне другую — стандартный бланк доверенности, выписанный на Ники, на миссис Кендал Дин.

— Боюсь, это может потребовать определенных дополнительных пояснений, — помолчав, произнес он.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Ведь я никак — ни устно, ни письменно — не подтверждал мои акции с того момента, как покинул компанию.

Лестер только пожал плечами:

— Вообще-то вся проблема заключается в том, чтобы найти приемлемого для тебя человека, Геван. Как нам всем показалось, тебя вряд ли устроило бы, если бы от твоего имени твоими акциями распоряжался... ну, скажем, я.

Заметив мой пристальный взгляд, Лестер слегка покраснел, потупился и, досадливо поморщившись, начал суетливо и в общем-то совершенно бесцельно перебирать бумаги в своем роскошном портфеле. Похоже, он вспомнил то, что невольно пришло в голову и мне: тот день много лет назад, когда он явился ко мне с некоторым, якобы чисто деловым предложением, включавшим в себя участие «своего» офицера по утилизации списанных материалов и, соответственно, гарантированную аукционную продажу кое-каких «излишков» имеющихся у нас на заводе военных запасов. Тогда он попытался представить все это таким образом, будто делает мне огромное одолжение, — эту на редкость выгодную сделку, дескать, можно провернуть и без меня, поскольку требовалось всего лишь обеспечить относительно небольшое финансирование, но ведь лучше дать хорошо заработать своим, чем чужим, разве нет? К его глубочайшему сожалению, он обратился ко мне в тот момент, когда у меня не было ни малейшего желания ни миндальничать, ни даже терпеливо выслушивать такого рода сомнительные предложения, поэтому я простыми и доходчивыми словами объяснил ему все, что думаю о его плане, о «своем», то есть продажном, офицере и о самом Лестере Фитче, после чего он с пылающим лицом, как пробка, вылетел из моего кабинета.

— Послушай, Лестер, не скажешь, что, интересно, могли бы означать твои слова «как нам всем показалось»? — тихим, даже несколько вкрадчивым тоном поинтересовался я.

— Нам всем? А, вот что ты имеешь в виду! Понятно. Просто в последнее время я довольно много и успешно занимался налоговыми делами компании, в силу чего был введен в состав членов Совета... на временной основе, что будет официально подтверждено буквально на следующем заседании.

— Полагаю, Ники тоже?

— Она примет участие во внеочередном заседании. Через восемь дней. Это будет открытое заседание членов Совета и акционеров. Официальные уведомления будут разосланы не далее как завтра.

Я снова выразительно посмотрел на бланк доверенности.

— Да, но это отнюдь не объясняет, почему вы так этого хотите, Лестер.

Он бросил на меня снисходительный взгляд — большой бизнесмен снисходит до разговора с пляжным мальчиком!

— Геван, ты дал нам всем более чем ясно понять, что не собираешься возвращаться. Был серьезный разговор. Не имея никакой практической возможности срочно связаться с тобой, мы... то есть все присутствующие пришли к выводу, что ты предпочтешь решить это именно таким образом, чем самому проделывать долгий путь только для того, чтобы лично присутствовать на заседании.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать его слова, поскольку на меня снова неожиданно нахлынули воспоминания о Кене. Неохотно оторвавшись от них, я в упор посмотрел на Лестера:

— Само собой разумеется, мне не хотелось бы выглядеть занудой, но, по-моему, мои вопросы достаточно просты. Почему вы хотите, чтобы я подписал эту доверенность? Для какой цели?

Он радостно взмахнул пухлой белой рукой:

— Тут нет ничего такого уж особенного, Геван. Не более чем самая обычная ерунда. Просто небольшая группа наших акционеров пытается нанести удар по действующему руководству компании, и нам надо продемонстрировать им свою силу. Пусть знают...

— Какая еще небольшая группа? Чего они хотят?

Лестер издал глубокий вздох, по-видимому означающий, что его вызванное чрезвычайными обстоятельствами долготерпение в разговоре с несмышленышем подходит к концу.

— Тебя слишком долго не было, Геван, ты отстал от жизни и, похоже, многого, очень многого просто не знаешь. Что ж, придется тебя несколько просветить. Если ты случайно просматривал наш годовой отчет, то, должно быть, обратил внимание на...

— Почему же? Я прочел его с большим интересом.

— Прекрасно! Просто великолепно! Это позволит нам заметно сэкономить время. Дело в том, что нам совсем недавно перевели очередной «взнос» в размере — можешь себе представить? — двадцати пяти миллионов долларов! Мы уже давно внедрили в дело полковника Долсона, отличного армейского офицера, со всей его высокопрофессиональной и готовой к любым действиям командой. Честно говоря, полковнику довольно скоро показалось, что Кен — как бы это попроще сказать? — ну вроде как не совсем готов к работе в новом формате. Кстати, какое-то время тому назад он совершенно конфиденциально поведал мне, что уже беседовал с Кеном относительно его добровольной замены мистером Стэнли Мотлингом, и тот, во всяком случае судя по его естественной реакции, был совсем не против и, более того, обещал детально обдумать это предложение в самое ближайшее время.

— Стэнли Мотлинг? Ну и кто же, черт побери, это такой?

Брови Лестера взметнулись вверх, явно демонстрируя нечто вроде: «Как, неужели ты его не знаешь? Сам Кен привел его в компанию в качестве первого вице-президента! Потрясающий человек! Способен работать, просто как вол! Кена надо благодарить за то, что он его вовремя заметил и сумел уговорить работать на компанию. Практический опыт в нашем деле главное, уж поверь мне. Чтобы снова поднять „Дин продактс“ на ноги, сейчас нам нужен именно такой человек, и никто другой».

— И что? У него из-под ног вдруг выбили почву?

— Боюсь, ты не совсем отдаешь себе отчет, Геван, какие важные и подчас болезненные проблемы вольно или невольно могут возникать при создании совершенно иной схемы производства. К тому же...

— Не стоит напрасно тратить силы, Лестер. Не забывай, в ваших делах я всего лишь профан и невежда, не более того.

Он изобразил натянутую улыбку:

— Именно об этом я и хотел тебе сказать. О совершенно новом количественном и качественном аспекте, с которым нам теперь приходится иметь дело. Он, должен заметить, весьма велик, поэтому теперь, когда Кена с нами больше нет, мы с Ники... ну и, конечно, сам полковник... короче говоря, мы считаем, что Стэнли Мотлинг должен как можно скорее взять дела в свои руки. Без промедления! Мы все, само собой разумеется, бесконечно ему благодарны за готовность заняться нашими проблемами, но, видишь ли, являясь председателем нашего Совета, хорошо тебе известный банкир мистер Карч с самого начала, так сказать, «раскачивает лодку»! Организует других акционеров, сплачивает их вокруг старого Уолтера Грэнби, науськивает на захват компании!..

— Такое вполне могло бы происходить и в любой другой компании. Уолтер умен и прекрасный профессионал.

Лестер покачал головой:

— Да, в свое время он действительно был, подчеркиваю, был одним из самых умных и лучших. Но времена меняются, Гев, и, с тех пор как ты пропал, многое изменилось. Радикально изменилось. Сейчас, боюсь, тебе совсем, совсем не хотелось бы его видеть. Хотя, если уж разговор пошел начистоту, даже когда он был на вершине славы, то и тогда до Мотлинга и ему, да и тебе тоже было, честно говоря, далеко. Слишком неравны ваши силы, как и возможности... Нам нужны твои акции прежде всего и только для того, чтобы подкрепить формальный статус Стэнли Мотлинга и практически реализовать искреннее желание Кена не лишить маленьких людей их доли яблочного пирога. Уверен, никто из них никогда даже не решится подать на нас иск. Главное сейчас — скинуть старого Грэнби. Кроме того, даже если предположить, что они вдруг захотели бы сделать это, то у них не было бы нималейшего шанса выиграть дело. Слишком уж крепки и надежны позиции мистера Мотлинга. Уж кому-кому, а им такое просто не по зубам, это уж точно...

— Ну, если этот ваш Мотлинг так силен, то откуда вдруг появилась оппозиция?

— Ревность. Самая обычная ревность и зависть. Нежелание или неумение идти в ногу со временем. Полная неспособность понять, что «Дин продактс» находится на крутом подъеме, переживает, так сказать, звездный час!

— Мне кажется, не далее как всего лет десять тому назад «Дин продактс» уже была на крутом подъеме, разве нет?

Лестер бросил на меня заговорщический взгляд и даже придвинулся поближе, будто намереваясь сообщить что-то уж очень интимное, не предназначенное для чужих ушей:

— Слушай, Геван, только слушай внимательно: нам доверили, подчеркиваю, доверили производить... ну, скажем, в высшей степени важные продукты. Извини, больше мне, увы, просто не разрешено говорить...

— Ну а зачем, скажем, убирать Уолтера? Ведь, по-моему, он работает как надо, в своем деле просто ас, разве нет?

— Да, конечно, но вот только он, увы, давно уже живет в своем собственном мире, который незаметно для него остался в далеком прошлом.

Я небрежным щелчком выбросил окурок в небольшой, мягко мерцающий камин и медленно повернулся к Лестеру:

— А знаешь, похоже, все эти события развиваются очень быстро, по-моему, даже уж слишком быстро, тебе так не кажется, Лестер? Кена убили не далее как в эту пятницу. Сегодня всего лишь воскресенье, и тут же появляешься ты с этой доверенностью... Ну и что следует дальше?

— Ты, наверное, даже понятия не имеешь, какое давление оказывают сейчас на нашу компанию, Гев, — серьезно, чуть ли не мрачно ответил он.

Интересно, слышит ли он сам, как сейчас звучит его голос, почему-то подумал я. Одно его появление здесь сразу же вызвало у меня чувство тревоги! Почему? Ну допустим, Лестер с искренней готовностью отдал компании и сердце и душу и со временем стал весьма преданным ей, как принято говорить, молодым и подающим большие надежды специалистом. Допустим, хотя это никак не вязалось с моим представлением о мистере Лестере Фитче. И что, значит, если он вернется с подписанной мной доверенностью, ему дадут премию или какое-либо иное вознаграждение?

— Наверное, не имею, — как можно спокойнее ответил я. — Но видишь ли, Лестер, все дело в том, что мне совсем не хочется, чтобы кто-то распоряжался моими акциями. Ни ты, ни Ники, ни Карч, вообще никто!

Он бросил на меня печальный взгляд и, не скрывая разочарования, покачал головой:

— Искренне жаль, Геван, что ты предпочитаешь эмоциональное решение столь важного рационального вопроса.

Как я и предполагал, это была заранее заготовленная фраза, которую он наверняка отрепетировал, еще сидя в самолете, включая, естественно, печальное покачивание головой. Совсем как в театре абсурда.

— Ну и что конкретно ты имеешь в виду?

Лестер сначала демонстративно закашлялся, затем не менее демонстративно начал теребить ручку своего кожаного портфеля.

— Знаешь, Гев, если бы ты смог хоть на мгновение забыть о своих вполне естественных эмоциях по отношению к Ники, то правильное решение тут же пришло бы само собой. Поверь мне, уж в таких делах я не ошибаюсь.

— Ну зачем же ты так стараешься все упростить, Лестер? Если голосование моих акций на самом деле так уж важно для нашей компании, то почему бы мне лично не сделать это? По-моему, дело стоит того, разве нет?

Он отвел взгляд в сторону. Чуть помолчал. Затем ответил:

— Возможно, в чем-то ты и прав, да, я несколько упростил свои аргументы. Но сделал это вполне сознательно, поскольку даже не предполагал, что у тебя появится настолько важная причина для неожиданного возвращения в компанию.

Он что, пытается меня оскорбить? Специально? Причем в такой грубой форме? Забавно, забавно...

Я схватил его левой рукой за лацканы пиджака, резко приподнял над кушеткой и занес правую для удара. Очень сильного удара. Но, увидев его открывшийся от животного страха рот, мелко затрясшиеся губы, вдруг передумал. А стоит ли он того? Вряд ли. Я отпустил его, и он тихо опустился на собственную шляпу. Наверное, не веря своему счастью.

— Прости, я знаю, мне не следовало...

— Заткнись, Лестер, — устало произнес я. — Уезжай. Ничего не говори, только поскорее уезжай отсюда. Постарайся не опоздать на самолет.

Он с каким-то удивленным видом расправил смятую шляпу, надел ее.

— Доверенность я тебе все-таки оставлю, не возражаешь? — Помолчав, как-то неуверенно добавил: — Ну и что ты теперь собираешься делать? Что им передать?

— Возвращайся к своим и передай им, что не знаешь, что я собираюсь делать. А теперь дуй отсюда, да побыстрее!

Фитч торопливо засеменил, но у самой двери вдруг остановился:

— Мне жаль... поверь, очень жаль, что с Кеном все так случилось, Геван. Но когда ты отойдешь от эмоционального шока и серьезно подумаешь, то поймешь, что самое лучшее в данной ситуации — это...

Я медленно повернулся к нему. Сразу же все поняв, Лестер выскочил за дверь. Я даже не стал провожать его взглядом. С таким бледным лицом в наших солнечных краях ему просто нечего делать.

Спортивные парни снова вернулись на пляж, но теперь с ними была еще и девушка в желтом купальном костюме, который полностью подходил под цвет их большого пляжного мяча. Один из парней тут же игриво запустил его в нее. Она радостно взвизгнула, припустилась за ним. Молодые, довольные, веселые...

Глядя на них, я невольно вспомнил мою прошлую жизнь. Будто взял и пролистал семейный альбом. В не такой уж далекой молодости мир казался мне веселым и удивительным, полным шикарных автомобилей, красивых девушек, яхт, верных друзей, загородных пикников...

Великая депрессия, для тех, конечно, кто ее помнит, просто и однозначно положила всему этому конец. Никого ни о чем не спрашивая. Многие, очень многие фирмы тогда разорились, их владельцы повыпрыгивали из окон, а вот мой отец выжил, стиснул зубы и выжил, сохранив нашу «Дин продактс». Не только не дал ей умереть, а даже расширил! Хотя я до сих пор отчетливо помню, с каким хмурым, мрачным лицом он сидел с нами за обеденным столом. Да, те плохие времена длились далеко не один день...

В тридцать девятом мы получили от Британской комиссии по закупкам военного снаряжения заказ на солидную партию пулеметных опор. Для нас с Кеном это было событие, равно как и последовавшая за этим война, обязательные для допризывников медосмотры, рентгенограммы, сахар в крови Кена, диабетная диета, ну и все прочее. Короче говоря, «здоровое, на редкость здоровое поколение», иначе не скажешь.

Затем был колледж, полное ощущение того, что нас бросили, что мы никому не нужны, что кругом только формы, униформы, тренировочные лагеря, военная подготовка, переподготовка... Я поступил в Гарвардскую школу бизнеса, вполне успешно закончил ее, не менее логично оказался в нашей семейной фирме, с удовольствием набирался там ума-разума по меньшей мере целый год, затем папин инфаркт, болезнь, смерть, конец войны, возвращение нации к нормальной жизни, назначение меня гендиректором — а кого же еще? Тогда мне все помогали, и я неожиданно сам для себя ощутил, как это хорошо — держать поводья в узде. Процветать в молодом возрасте всегда хорошо! Затем я встретил Ники и вдруг отчетливо понял, что именно ее мне всегда так не хватало. То самое недостающее звено...

Зазвонил телефон. Я протянул руку и снял трубку сразу же после первого звонка.

— Мистер Дин? Секундочку, пожалуйста. Вам звонят из Арланда. Соединяю...

Я точно знал, кто это. Знал даже, какие интонации прозвучат в ее голосе, когда она спросит: «Гев?»

— Привет, Ники. — Просто так на этом остановиться было нельзя. Надо было сказать что-то еще. Стандартное. — Мне очень, очень жаль насчет Кена, Ники.

— Это... это так несправедливо, Гев! Это все, о чем я сейчас могу думать. Чудовищно несправедливо!

— Я знаю, знаю...

— Гев, я потеряна, потеряна и одинока. Ужасно одинока! Мне хочется уползти куда-нибудь и спрятаться. Куда-нибудь далеко-далеко... Чтобы никто меня не нашел! А тут еще все эти дела с вашим бизнесом... В котором я ничего, ровным счетом ничего не понимаю... Я только что говорила с Лестером. Ему кажется, ты очень расстроен. Просто не в себе.

— Естественно. Насчет Кена. А Лестер просто вывел меня из себя.

— Ему не надо было к тебе приезжать. Но он посчитал, что так будет лучше. Вчера мы не смогли связаться с тобой, ну и...

— Полагаю, он уже успел сообщить тебе, что я наотрез отказался подписывать вашу доверенность?

— Не знаю. Наверное, что-то говорил, но, боюсь, я не очень вникала в его слова. Знаешь, Геван, здесь так дождит, что кажется, этому никогда не будет конца. Дождь все идет, идет, идет...

Говорят, лучшего дня для похорон не придумаешь... Мне от этих слов хочется то ли рыдать, то ли смеяться, сама не знаю...

— Успокойся, Ники.

— Лестер до сих пор не знает, собираешься ли ты приехать или нет. Может, все-таки приедешь, Гев? Я... мне очень хотелось бы тебя увидеть.

Да, очень. Тебе наверняка очень хочется меня увидеть. Может, только для того, чтобы лично удостовериться в том, что потеряла. Или можешь потерять. Только помни, Кен тебе этого не простил бы. Сука!

Интересно, как она сейчас выглядит? На четыре года старше? Всего на четыре? Сидит вцепившись побелевшими пальцами в телефонную трубку и хорошо знакомым жестом нетерпеливо откидывает назад непокорный локон волос со лба? Когда она нервничала или чувствовала возбуждение, то ее глаза всегда становились темно-темно-синими. Сейчас она, наверное, смотрит ими в пустоту, абсолютную пустоту... Все то же и все те же.

— Как сказал Лестер, я еще не решил. Пока не решил.

— Прости за эти слова. Я не хотела. Просто мне сейчас трудно о чем-либо думать. Надеюсь, ты понимаешь. Конечно же у меня нет никакого права просить тебя приехать или... о чем-нибудь еще.

— У тебя есть полное право просить. Ты была женой моего брата, и я, само собой разумеется, готов сделать все, чтобы помочь тебе.

Ее голос начал куда-то пропадать. Наверное, помехи на линии. Такое бывает. Я с трудом расслышал ее последние слова:

— Все эти дела с компанией, я ничего в них не понимаю... Мне надо бежать. Прости, Гев. До свидания...

— До свидания, Ники.

Я повесил трубку и отошел к окну. Дождь, ослабевая, потихоньку удалялся на запад. Парни с девушкой уже ушли с пляжа. Наверное, пошли пить пиво. Тем более, что на берегу уже начиналась буря...

Какой смысл туда ехать? Что я смогу там сделать? Ничего, ровным счетом ничего. Напрасно потерянные четыре года уже не вернуть. Жизнь никогда не дает двух шансов подряд, это уж точно. Тогда зачем? Кости брошены на стол, ставки сделаны... Кена нет и уже никогда не будет. Так что смирись, Геван. И даже не думай туда ездить! Будет только хуже.

Ненависть не поможет полиции поймать мерзавца, который, как они считают, совершенно случайно убил Кена. Так что оставайся здесь, Геван, и живи как прежде. Живи и ни о чем не думай! Так будет легче. Ведь четыре года уже прошли... Кен больше не выбежит встречать тебя даже в дождь! Родной брат с ясными глазами! Он всегда и во всем следовал моему примеру. Даже в случае с Ники, невольно, хотя и не без мрачного сарказма, подумал я.

Сколько сейчас времени? Скоро начнется панихида. Хоронить будут, естественно, на нашем семейном участке на холме. Под кедрами. Он их всегда любил. На большой гранитной плите будет крупная надпись: «Кендал Дин». Если Ники больше не выйдет замуж, то когда-нибудь тоже наверняка будет покоиться именно там. И я тоже. Да, странное будет воссоединение на зеленом холме...

А дождь все шел и шел. «Нет, никуда не поеду, — сказал я сам себе, закрывая окно. — Возврата нет и не должно быть!»

И тем не менее во вторник утром, после многих бессонных часов, тревожных раздумий и бокалов виски, Джордж Тарлесон все-таки повез меня в аэропорт, стараясь успеть к самому раннему рейсу. Причем при этом непрестанно чертыхался и искренне переживал, что машина едет слишком медленно...

Глава 3

Городок Арланд, с населением почти в полмиллиона человек, обрамляют два конических холма, которые, если, конечно, смотреть на них сверху, образуют восьмерку — число в каком-то смысле знаменательное. В ее центральной части многочисленные магазины, три моста, железнодорожная станция и автострада. Все не хуже, чем где-либо еще.

Северная часть «восьмерки» чисто деловая — рабочие районы, мотели, офисы, притоны, городские свалки, донельзя загаженные улицы, таверны, игральные дома, ну, в общем, как положено в современном городе...

А вот южная совсем другое дело — вся в зелени, в поистине викторианском спокойствии и бюргерском благополучии. Короче говоря, чего иного желать?

Когда раздался долгожданный и вместе с тем почему-то очень громкий и совсем неожиданный сигнал, что самолет заходит на посадку, я пристегнул ремень, покрепче сжал бокал с виски, бросил взгляд вниз на ту самую северную деловую часть города, пытаясь отыскать наши законные сто акров компании «Дин продактс», однако брызги ночного дождя на иллюминаторах и обманчиво мерцающие огоньки где-то далеко внизу сделали мою задачу, увы, недостижимой. Так что придется набраться терпения и подождать. Тем более, что ждать, похоже, осталось совсем немного. К тому же никуда они не денутся.

Когда государство начинает очередную кампанию по вооружению, то оно ищет прежде всего подрядчиков, которые могут достаточно быстро, то есть в указанные им сроки, работать с металлом, то есть имеют требуемое высокоточное оборудование, специалистов-инженеров, специалистов-управленцев, специалистов-ученых, специалистов-надзирателей, специалистов-плановиков, специалистов-контрразведчиков, ну и так далее и тому подобное. Главное, чтобы вся эта военная махина исправно работала и не давала сбоев... Поскольку в такого рода делах столько скрытых сложностей и минимальных допусков, что даже талантливым, но молодым инженерам приходится ой как нелегко!

В течение двух последних войн нашей «Дин продактс» удалось завоевать себе репутацию вполне надежного и верного производителя всего, чего угодно, — начиная от легких алюминиевых оптических приборов, которые можно носить в обычных дорожных сумочках, и кончая массивными платформами для орудийных лафетов. Кроме того, мы делали и комбинированные системы, не говоря уж о траверсных пружинах для средних танков, взрывателях для гранат, подвесках для джипов...

Во время Второй мировой войны тоталитарные нации обычно замораживали военное производство на достигнутом уровне и всячески старались вносить в него минимум изменений, даже если таковые казались на тот период важными. У нас все было совсем иначе. Декретированные условиями военного времени изменения происходили, как теперь принято говорить, «пачками», причем каждое из них неизбежно заметно влияло на весь ход будущего производства. Да, мы выиграли эту войну, и, значит, с системой вроде бы все в порядке.

Колеса самолета коснулись земли, скорость резко уменьшилась, мы подкатили к терминалу. Дождь продолжал хлестать по асфальту и фюзеляжу. Женщины, прикрывая прически газетами и радостно повизгивая, густой стайкой устремились к входу. За ними уже более спокойно шли мужчины. Как ни странно, но теперь, когда я был уже не в веселой Флориде, а дома, у меня сразу же появилось такое чувство, будто я никогда отсюда не уезжал. Быстрое перемещение в пространстве многое изменило. Флориды словно никогда и не было. Как будто просто вышел из кинотеатра на улицу в проливной дождь.

Получив наконец мой багаж, я сел в такси и вместе с невольным попутчиком добрался до самого центра города, где находился отель «Гарленд». Мокрые от дождя улицы, залитые мертвым неоновым светом... Город как любой другой город, в котором каждый вечер — субботний. Так всегда бывает, когда тяжелая промышленность испытывает перегрузки и вынуждена вводить дополнительные рабочие смены. Точно так же было и в сороковых. Кому, как не мне, это помнить: девушки в рабочих джинсах, переполненные пивные бары, грохот музыкальных ящиков, тупые лица, с жадным восторгом глядящие на раздевающихся на сцене женщин... Дорогие «девушки по вызову» со своими непомерно большими шляпными коробками и миниатюрными домашними собачками... Слишком молодые бездомные бродяги в слишком узких штанах, с нелепо раскрашенными ртами... Да, так всегда бывает, когда город вдруг просыпается к активной жизни, когда начинают продаваться дорогие машины, когда банки выдают кредиты, когда...

А ведь в свое время я знал Арланд совсем другим. Полным загаженных улиц, попрошаек, пустых домов, которые никто даже и не пытался продать, полным какой-то бессмысленности самого человеческого существования. С промышленными, особенно металлургическими, городами-анклавами всегда так: либо вечный праздник, либо вечный голод, третьего, увы, не дано.

Сейчас здесь правил бал праздник, сейчас здесь все веселились и не хотели задумываться над тем, что будет завтра. Пусть будет что будет, а там посмотрим!

Довольно большой для далеко не самого крупного города Америки, отель «Гарленд» был будто специально задуман как идеальная сцена для вооруженного ограбления. Все двигались в каких-то бессмысленных направлениях, все выглядели какими-то необычно озабоченными... Чем? Пропажей багажа? Крахом Нью-Йоркской биржи?

Я честно отстоял очередь у стойки регистрации, за что был сполна вознагражден словами преждевременно постаревшего клерка: «Простите, сэр, но у нас для вас ничего нет... Следующий, пожалуйста... У вас забронировано, сэр? Нет?.. Тогда, простите, у нас все занято. Приезжайте, пожалуйста, как-нибудь в другой раз».

Пришлось обратиться к самому главному менеджеру, который тут же подбежал ко мне. Хотите верьте, хотите нет, но совсем как пингвин, которого оторвали от внезапно свалившегося с неба завтрака.

— Что вам угодно, сэр?

— Мистер Гарленд сейчас в офисе?

— Если вы насчет свободного номера, сэр, то могу вас заверить, это совершенно бессмысленно, так как...

— Вас не затруднит позвонить ему и сообщить мое имя?

— Конечно же нет, сэр, но...

— Никакие «но» вам не понадобятся. Просто скажите ему, что его хочет видеть Геван Дин. Буквально на секунду, не больше.

«Мистер Дин?» Искренне удивленные глаза менеджера, казалось, увидели меня в первый раз. Он торопливо пробормотал что-то в телефонную трубку и нервно сообщил:

— Пройдите в дверь за приемной стойкой, его кабинет последний в конце коридора...

Я жестом руки прервал его, сказав, что знаю. Джо Гарленд, восторженно улыбаясь, встретил меня чуть ли не в самой середине коридора. Небольшого роста, полный, несколько лысоватый, намного моложе, чем говорили, но с очень умными, если не сказать проницательными, глазами. Если бы не они, то давно бы ему быть каким-нибудь управляющим по-настоящему крупной фирмы. Риелторской, финансовой, ну, какой-нибудь в этом духе, а вот он почему-то захотел остаться тем, кто он есть. То есть формально никем.

Джо горячо затряс мою руку.

— Боже мой, Геви! Как же давно мы не виделись! Кажется, в последний раз это было где? В Майами? Точно, точно... Боже ты мой! Целая вечность. Ну, входи, входи...

Когда мы вошли в его кабинет, там нас встретила на редкость симпатичная молоденькая девушка в халате медсестры.

— Ну, надеюсь, теперь вам все ясно? — не скрывая нервного напряжения, спросил ее Гарленд.

— Да, конечно, — так же нервно ответила она.

— Тогда идите работать.

— Благодарю вас, благодарю, я сделаю все как надо!

— Идите, идите. И только будьте повнимательнее.

Девушка встала, радостно улыбнулась:

— Господи, да конечно же! — И буквально выпорхнула из кабинета, не забыв еще раз обольстительно улыбнуться через плечо.

Джо только покачал головой:

— Надо было бы ее хорошенько выпороть, да вот рука не поднимается. Старею, наверное, становлюсь все мягче и мягче. Присаживайся, пожалуйста. Виски?.. Со льдом? — Наливая виски и кладя лед в большой старомодный бокал, он, не поворачиваясь, сказал: — Искренне жаль насчет Кении. Очень, поверь, очень жаль...

— Для этого я и здесь, Джо.

— Хорошо хоть, что они все-таки поймали того парня, который сделал это.

— Поймали?!

— А ты что, не знал этого?

— Откуда? Я ведь только что прилетел.

— Да-да, конечно. Откуда тебе знать? Его взяли вчера днем около двенадцати в мотеле в северной части города. Об этом сообщили все вечерние газеты. Его «послужной список» длиннее нашей центральной авеню! Теперь ему конец.

— Что ж, я рад, Джо.

— А знаешь, Гев, лично меня все это даже несколько удивляет, — произнес он, задумчиво глядя в свой бокал с виски.

— Что именно? То, что его так быстро поймали? Хочешь сказать, не ожидал от полиции такой прыти?

— Нет, совсем не это. Но это не мое дело. И вообще забудь, пожалуйста, мои слова. Навсегда. Я их не говорил, понятно?

— Не говорил? Не твое дело? Тогда чье же? Чье это дело, Джо? Мы же столько лет были с тобой друзьями, совсем неплохими друзьями! Случилось что-то не так, и ты тут же в кусты? Думаешь, поможет?

Он медленно сел за свой огромный письменный стол. С весьма смущенным видом.

— В нашем деле приходится видеть и не такое, Гев. Два плюс два не всегда четыре. Иногда получается и шесть...

— Ну а Кен?

Он бросил на меня печальный взгляд:

— Мне пришло в голову, а не было ли это на самом деле самоубийством? Ну а вдруг за этим стоит что-нибудь вроде страховки или чего-то в том же духе? Тебе не кажется? Я в любом случае решил держать рот на замке. Вот только не надо на меня так смотреть. Да знаю я, прекрасно знаю, что он совсем не из тех, кто способен на самоубийство! Во всяком случае, до прошлого года.

— До прошлого года?

Джо пожал плечами:

— Увы, именно так, как правило, и бывает. Когда тебе стукнет сорок три, в глазах вдруг появляются чертики, и ты уже не видишь, кто куда идет... Потом потихоньку приходишь в себя и, никому не мешая, топаешь домой. К семье, к детям. А в голове по-прежнему сидит то же самое, от чего уже никогда не избавиться.

— Компания так и не стала главным делом его жизни, Джо. И не могла стать. Он прекрасно знал, что у него совсем не тот уровень.

— Если его не знать изнутри. Черт побери, Гев! Он же был твоим родным братом! Надеюсь, и остается...

— Это ты правильно заметил, Джо. Очень правильно. Я хорошо, очень хорошо его знал. Теперь, вспоминая все эти последние, так бездарно прошедшие четыре года, я понимаю, каким же я был дураком!

— Такая женщина, как она, может любого заставить сначала почувствовать себя дураком, а потом так и поступать.

— Это что, следует понимать как оправдание?

— Не возникай понапрасну, Геви, — неожиданно мягко сказал он. — Снявши голову, по волосам не плачут. Какой смысл бередить старые раны? Мы все в одном и том же дурацком поезде, с которого уже никому не сойти. Более того, если хочешь, можешь не принимать мои слова всерьез. Считай, что я их никогда не произносил. Хотя сегодня в одиннадцать я представлю тебя молоденькой девушке, которая знает куда больше меня. Она просто прелесть, с большим успехом здесь выступает. Поет. Ее зовут Хильди Деверо.

— Хочешь сказать, мой брат круто гулял?

— И да и нет, Гев. Они дружили. Больше я ничего не знаю и свечку, увы, не держал. Если между ними что-то и было, то не здесь, это уж точно. Тогда рапорт сразу же лежал бы у меня на столе, ты же знаешь. — Он внезапно стал выглядеть намного постаревшим. — Тебе надо хоть немного поспать, Гев.

— Думаешь, надо? Наверное, да. Только вот ведь беда: оставил все вещи у стойки регистрации. Номер снять пока не удалось. У вас тут все занято.

Джо поднял телефонную трубку, попросил регистрацию.

— Ральф? Что у нас сейчас есть? — Не перебивая выслушал, затем сказал: — Хорошо. Тогда сделаем так: мистер Геван Дин поселится в люксе на восьмом. Немедленно. Пришлите, пожалуйста, посыльного ко мне в офис. С карточкой и ключом.

Он налил нам еще виски. Правда, на этот раз куда меньше. Буквально через минуту-другую в кабинет, вежливо постучавшись, зашел посыльный с карточкой и ключом. Я подписал карточку, объяснил ему, где оставил свои вещи, и попросил принести мне ключ как можно скорее. Затем, когда посыльный ушел, мы, как водится, поговорили о том о сем, вспомнили старые времена, и Джо, с бодрым видом выпив со мной на посошок, проводил меня до самой двери, сказав на прощанье:

— А знаешь, жизнь, оказывается, довольно паскудная штука, Геван. Мне будет очень не хватать Кении. Он был совсем другой, чем мы. Такие вот, брат, дела... Только не опоздай к одиннадцати.

Я не опоздал. Пришел даже чуть раньше. Притушенный свет ламп, оголенные плечи женщин, полные непонятного ожидания взгляды мужчин... Девушка в серебристой парче наигрывала на пианино старые мелодии, бросая почти призывные взгляды на огромного мужчину в смокинге, который стоял, небрежно облокотившись на ее музыкальный инструмент, с бокалом шампанского в руке.

Что это — переизбрание мэра или поминки? Сразу понять трудно. Ладно, сначала надо осмотреться. Вокруг все было как в старые добрые времена. Смех, вино, рассказы о сороковых годах, когда все только начиналось.

— ...Получили мы тогда, значит, груз, когда Техас наложил на нас — как это?.. — а, вот, называется «вето», ну а мы, значит, наложили на него... вот-вот, с большим приветом! Ну и утерли им нос, после чего они стали присылать сюда делегацию за делегацией. Чтобы, значит, с нами побыстрее договориться...

— ...А помнишь, они попробовали установить нам даты? Прямо, говорят, без опозданий! Ну мы им тогда показали!

— ...Последний раз я был дома в середине февраля, а откуда мне знать, чем она там занималась? Ведь меня тогда носило туда-сюда по всей стране, пойди разберись...

— ...Ну тогда скажи, почему бы Джорджу не нанять самолет до Кливленда и не сэкономить нам целый день? Ну скажи, скажи...

— ...чтобы они приготовили нам люкс в Чикаго? С шикарными девушками, выпивкой, ну и всем остальным... А что, было бы просто здорово!

Да, все как сто лет назад. Ничего не изменилось. Те же люди, те же желания. Та же самая давно заигранная пластинка. Я внимательно осмотрел лица мужчин у стойки бара. Напряженные губы, полураскрытые рты, тревожные глаза, ожидание чего-то... Да, на шикарный салон совсем, совсем не похоже.

— ...Вот так, вот так, видишь, совсем не страшно. Теперь тебе надо будет пустить в дело свой пластиковый рукав, и все будет в полном порядке. Только не бойся. Ничего не бойся. Все будет как надо.

Шестерки. Мальчики по вызову. Спекулянты. Расходный материал. За все заплачено. Большинство из них только и мечтает о том, чтобы немедленно и желательно без очереди заработать быстрые деньги, получить какие-нибудь привилегии. Какие? Этого они толком не знают. Просто хотят, вот и все. Хотя некоторым из них это нравится делать ради азарта, возбуждения, неизвестности того, что произойдет дальше. Бог им судья! Раньше таких презирали и, как известно, даже изгоняли. А теперь? Теперь железный пресс весом в сто тонн стоит, как минимум, двух батальонов солдат, один физик — двух союзников. Да, категория сравнений меняется со скоростью космического лучевого потока. Новое, новое...

Девушка в серебристом парчовом платье закончила играть и, скромно откланявшись под звуки громких аплодисментов, куда-то вышла. Ее место тут же занял хлыщеватого вида мужчина, который глядел не столько на клавиши, сколько на девушку, неожиданно откуда-то появившуюся у микрофона. Невысокого роста, с каштановыми волосами, смуглой блестящей кожей. Но что это? Она вдруг остановилась, прикусила нижнюю губу... Почему? Занервничала? С чего бы?

В ней было что-то совершенно беззащитное, требующее к себе абсолютного внимания. Девушка кивнула аккомпаниатору, произнесла несколько ничего не значащих слов и запела старинную балладу об одиночестве, страстном желании. Слова, конечно, были не новыми, давно всем известными, но ее голос, низкий, глубокий, идущий от самого сердца, и искренняя манера поведения доходили до каждого. Вне всяких сомнений. Это была настоящая профессионалка, которая, в отличие от большинства любителей, даже не пыталась вихлять телом. А оно между тем вполне стоило того. Включая одежду. Вроде бы достаточно формальную и приличную и в то же время откровенную. В зависимости от того, как посмотреть.

Пока я искренне вместе со всеми аплодировал певице, ко мне подошел Джо:

— Ну, как тебе наша маленькая Хильди?

— Нет слов. Просто прелесть. Где вы ее только нашли?

Он жестом подозвал официанта и попросил его, нет, скорее вежливо, по-моему даже слишком вежливо, приказал накрыть для меня столик в углу зала.

— Хильди присоединится к тебе сразу после того, как закончит выступать.

Так оно и случилось. Она подошла ко мне с широкой улыбкой на милом лице, вызывающем моментальную симпатию.

— Здравствуйте, я Хильди. Джо сейчас очень занят, поэтому я не стала его дожидаться и пришла сама.

Неизвестно откуда появившийся официант подвинул ей стул.

— Кен очень часто говорил о вас, Гев.

Вблизи черты ее лица оказались более решительными, чем на сцене. Куда только делась застенчивость робкого ребенка, поющего нежные слова? Для артистов вообще характерны свой собственный жаргон и особая манера поведения. В чем-то они у всех одинаковые, а если повнимательнее присмотреться, совершенно различные. Им всегда нужна публика. Хватит даже одного зрителя, во всяком случае на короткое время. Иногда мне невольно приходила в голову мысль: а что они делают, когда остаются совсем одни? Если когда-то остаются...

— Благодарю вас. С вашей стороны это очень мило.

— Я пою слова, которые написали другие люди, Гев. Они совсем не отражают того, что я чувствую на самом деле.

— Спасибо, Хильди. Должен заметить, вы поете чужие слова будто свои, — неожиданно сам для себя резковато ответил я.

Она иронически склонила голову набок:

— Спасибо вам. Вы очень на него похожи. Те же обороты речи. Наверное, сейчас вы просто хотите защитить себя. Смотрите на меня, будто я была его женщиной.

Да, похоже, мнение о ней придется менять, и как можно быстрее.

— Вся проблема в том, Хильди, что я до сих пор не знаю, как на вас реагировать. Кем вы были Кену? Джо сказал, что у него были какие-то трудности, поэтому, как мне показалось, вы, может быть...

— Думаете, часть из них связана со мной? Вряд ли. Он был другом. Просто очень хорошим другом. Мы много говорили. Знаете, если бы он вдруг захотел как-то изменить наши отношения, то, честно говоря, я не знаю, как бы все это вышло. Такой вопрос никогда между нами не возникал... Может, и жаль. — Она горько улыбнулась. — Для маленькой Хильди это было совершенно новым ощущением жизни. Понимаете? Нравилось это мне или нет? Не знаю. Скорее всего, да. Ему был нужен кто-то рядом, кто никогда ничего не требует и не собирается требовать, только и всего.

— Все равно, что-то здесь не вяжется. Кен вроде бы не был таким уж впечатлительным, разве нет?

— Не сердитесь, но другим я его никогда не видела. Что-то его постоянно грызло изнутри, но мне так и не удалось узнать, что именно. Он говорил и говорил, но так и не сказал самого главного. Так и не сказал.

— Какие-нибудь зацепки были?

У нее оказалась довольно забавная, но не лишенная приятности манера поднимать одну бровь, якобы изображая искреннее удивление. Будто что-то видит или слышит впервые в жизни.

— Он много пил. Даже слишком много. Хотя держался при этом молодцом. Но однажды вечером все-таки чуть перебрал и сказал мне загадочную фразу: «Вот, запомни: у мертвых никогда не бывает проблем». Знаете, пьяные иногда говорят, с одной стороны, глупости, а с другой — в их словах часто скрыт глубокий смысл. Вот только, к сожалению, далеко не сразу удается в нем разобраться. Тогда я сказала ему, что он несет чушь, а Кен тут же возразил, что это совсем не чушь и ему не составило бы труда наглядно объяснить любому медику, каково это, когда тебя разрывают пополам. Я ничего не поняла, посадила его в такси и отправила домой. Весь следующий день его беспокоила мысль, не сказал ли он мне чего-нибудь лишнего, и, похоже, успокоился только после того, как убедился, что я все равно ничего не поняла из того, что от него услышала.

— Разрывают пополам... Странно. Может, ему надо было принять какое-то важное решение, а он никак не мог это сделать?

Совсем как царь Соломон, когда он грозил разделить ребенка на две равные части...

Она задумчиво постучала костяшками пальцев по столу.

— Когда-то мне совершенно случайно довелось прочитать про одну хитрую лабораторию, в которой крыс специально тренировали находить выход из запутанного лабиринта. Хотя его вообще не было. В конечном итоге обессиленные крысы ложились на пол, отгрызали себе лапы и умирали.

— И Кен хотел сделать то же самое?

— Да, что-то вроде того. Ощущал себя так, словно не мог найти выхода. Я пыталась разговорить его, надеялась, это хоть как-то поможет. А ему нравилось просто быть со мной, с миленькой, простодушной певичкой из провинциального ресторана. Когда я, как у нас любят говорить, вдруг вышла из образа, он тут же заволновался.

Я положил ладонь на ее руку.

— Рад, что ты была рядом с ним, Хильди.

Она медленно ее убрала.

— Не надо, прошу вас. Вы заставите меня заплакать, а я не хочу. Давайте лучше вернемся к догадкам, Гев. Что у него было: проблемы с женой? Я знаю, что-то было не совсем так на заводе, но ведь это никогда его особенно не волновало, поскольку он, так сказать, не уделял этому все свое внимание. Тогда что?

Сначала мне пришло в голову: причина в том, что она бросила меня ради Кена. Или, может быть, затем бросила его ради кого-нибудь еще? Нет, судя по ее голосу в телефонной трубке, такое просто невозможно. Да, но ведь буквально за день до того, как я застал ее с Кеном, она была в моих объятиях — ласковые слова, охи, вздохи... Причем вроде бы совсем искренние. Неужели мы все так и не поняли Ники?!

— Не знаю, Хильди. Просто не знаю.

— Иногда любовный вирус всего только вирус: сначала он проникает внутрь, а потом все там разъедает. Я знаю.

— Я тоже.

Приложив красивую руку ко лбу, она несколько мгновений изучающе смотрела на меня. Совсем как доктор. Затем, снова приподняв левую бровь, спросила:

— Значит, теперь конец всей вашей семье?

Вот теперь я увидел то, что видел в ней Кен: теплоту и понимание, свойственные только определенному сорту людей — вымирающей породы.

— Вы намного сильнее его. Это заметно. Теперь мне ясно, почему ему так вас не хватало.

— Он говорил об этом?

— Да, говорил. Говорил, Геван. Хотя в общем-то не винил вас за то, что вас не было рядом.

— Не стоит меня разыгрывать, Хильди. Я должен был быть рядом с ним, но не был, вот и весь ответ.

Как же мне хотелось поверить ее словам о Кене! Другого выхода просто не было.

Она бросила быстрый взгляд на наручные часы с маленькими бриллиантиками:

— Извините, Гев, мне пора идти и петь для других.

Хильди резко встала, и я тоже. Какая же она маленькая! Выжидающе глядя на меня, она куснула нижнюю губу...

— Ты еще вернешься? — спросил я.

— Мы уже сказали друг другу все, что должны были сказать о Кене, и мне совсем не хотелось бы взваливать на себя еще и ваши проблемы.

— Мне бы тоже совсем этого не хотелось.

— Вы даже сами не заметите, как сделаете это.

— Ты что, умеешь сканировать людей?

— Нет, скорее догадываться, что они думают. Хотя даже это иногда заставляет меня чувствовать себя старше, чем древние, мудрые горы. Поэтому я не хочу мудреть и дальше. Хватит! Приходите в другой раз, Геван. Когда решите свои проблемы и мы сможем просто посмеяться, пошутить... Как нормальные люди.

— Хорошо, Хильди. Приду. Рано или поздно, но приду. Обещаю.

Теперь она положила свою руку на мою, но уже с совершенно другим выражением лица — каким-то робким, стесняющимся... И ушла на сцену к микрофону. Когда я уходил, Хильди в притушенном свете прожекторов пела о вечной любви, которая никогда не умрет, даже если ее убить. Эти слова звучали в моих ушах, когда я выходил из зала.

Думы и мечты так и не дали мне уснуть в ту ночь. Сути собственных размышлений я так и не уловил — слишком уж все было туманно и расплывчато, но одно ясно: везде присутствовала Ники. А вот ее слов мне так и не довелось услышать...

Глава 4

Звонок, раздавшийся в девять утра, заставил меня выскочить из душа. Лестер Фитч слащавым голосом сообщил, что был бы просто счастлив угостить меня завтраком.

Я молча стоял, сжимая трубку, стирая полотенцем стекающие капли воды и не зная толком, что ответить.

— Геван? — настойчиво спросил он.

— Да здесь я, здесь!

— Извини, мне показалось, нас прервали. Я буду ждать тебя внизу в вестибюле. Помимо всего прочего мне хотелось бы ввести тебя в курс дел нашего завода.

Ну это уж слишком! Чего-чего, а меньше всего мне сейчас хотелось выслушивать его занудливые нравоучения относительно того, как себя вести в данной ситуации... Господи, сколько же приходится попусту тратить времени на людей, которые нам совсем, ну совсем не интересны! Лучше всего в таких случаях помогает одно простое короткое слово «нет!». Которое я, не особенно задумываясь, и произнес.

— Как-как? — переспросил он, похоже не поверив собственным ушам.

— Нет, Лестер, не жди, — повторил я и повесил трубку.

Было утро среды. Все они — и Лестер, и Ники, и Мотлинг — уже давно прекрасно все знали и хотели только одного: как можно скорее выяснить, кого из них буду поддерживать я. Хотелось бы и мне это знать. Наверное, именно для того я и приехал сюда. Чтобы провести собственное маленькое расследование. Почему бы и нет? Ну, скажем, долг перед семьей, перед братом и все такое прочее... Четыре, целых четыре года полнейшего равнодушия — и вдруг такой взрыв преданности? Прекрасно. Но ведь вчера вечером Джо и Хильди задали мне еще одну проблему, на которую, скорее всего, нет ответа. Может, она навеки похоронена в мозгу моего безвременно и трагически ушедшего брата. Рано или поздно мне все равно придется встретиться с Ники и поговорить. Но это рано или поздно. Сейчас к встрече с ней я еще не был готов. Пока не готов.

Невольно почувствовав себя намного лучше от того, что послал Лестера к чертовой матери, я быстро оделся, спустился на лифте этажом ниже вестибюля — на случай, если он не поверил моим коротким, но, как мне казалось, весьма решительным словам и выслеживает меня в бесплодной надежде, что я вдруг могу передумать, — и через черный ход вышел на улицу Перни. Ночной дождь заметно освежил воздух. В общем-то, несмотря ни на что, хорошо было вот так вдруг оказаться там, где в свое время произошли, наверное, главные события твоей жизни. Даже на этой улице Перни. Наш выпускной бал проходил в отеле «Гарленд». Я закончил колледж, а Кен тогда был только на втором курсе. Сейчас я уже не помню имени его девушки, а вот своей помню — Конни Шерман. Кто-то принес с собой бутылку виски, и мы с Кеном не раз и не два прикладывались к ней в мужском туалете. Затем, когда танцы уже заканчивались, мы отвели девушек в ресторан. Свою машину — старый, здоровенный, как сарай, и разбитый «шевроле» — я, помнится, тогда припарковал в самом конце улицы, поэтому нам пришлось идти к ней пешком.

А на улице нас поджидали парни, которых мы толком не знали, — скорее всего, с северных улиц города, очевидно желавшие наказать «выскочек из южной части». Когда мы вышли, один из них с наглым хохотком тут же отпустил грязное замечание насчет девушки Кена. Просто чтобы его спровоцировать и вызвать на драку. Тот моментально взъерошился и, хотя она, дернув его за рукав, попросила не обращать внимания, все-таки пошел к ним выяснять отношения. Конечно же зря, поскольку их было намного больше, они были готовы к любой подлости. Короче говоря, его тут же сильным ударом сбили с ног. Понимая, что нам сейчас меньше всего нужны проблемы, особенно в присутствии девушек, я сразу же схватил Конни и девушку Кена за руки и постарался втащил их обратно в вестибюль ресторана. Слава богу, они не очень возражали и быстренько вбежали внутрь. Тут Кен вскочил и яростно набросился на тех парней. Завязалась потасовка, но толком мне ее не удалось увидеть — кто-то здорово трахнул меня сзади по голове, и я практически тут же отключился. А эти трусливые подонки мгновенно попытались испариться. Не удалось. Все вдруг смешалось. Я сильно ударил кого-то между ног, кто-то шарахнул меня в живот... Ну и так далее и тому подобное. Мычание от боли, звуки ударов, а потом, потом кто-то дул мне в рот, пытаясь вернуть дыхание, кто-то сорвал с меня куртку, я схватил чью-то кисть руки, резко вывернул ее и услышал крик боли, затем послышались сирены полицейских машин, как всегда, собралась толпа зевак... Напавшие на нас парни, само собой, тут же исчезли, нас сначала хотели забрать в полицию, как виновных в беспорядках, но Конни, уж не знаю каким образом, все-таки удалось убедить их, что мы не виноваты. Короче говоря, нас отпустили.

Помню, как мы все громко хохотали в моей машине. Да так, что я чуть не врезался в грузовик. Когда мы наконец добрались до дому, мой левый глаз окончательно заплыл, как у нас тогда любили говорить, до полной неузнаваемости. А к тому времени, когда рассказы обо всем этом добрались до колледжа, их, то есть этих «крутых» подонков, оказалось уже по меньшей мере девять, причем пятерых из них мы с Кеном практически полностью вырубили. И мне даже стало чуть-чуть обидно, когда, глядя в зеркало, я заметил, что следы фингала под левым глазом проходят.

Воспоминания, воспоминания, воспоминания... В этом городе они преследовали меня чуть ли не на каждом шагу. Ладно, хватит. Кена я и так никогда не забуду. Пора возвращаться к реальности. Если за его столь внезапной и неожиданной смертью крылась какая-либо причина, то кому, как не мне, ее найти? Узнать или хотя бы попытаться выяснить, почему жизнь потеряла для него всякий смысл, почему во всех его последних письмах было столько внутренней боли, неуверенности, тревоги... Сначала Ники, затем Кен, потом всякие хитромудрости с нашим заводом, удары судьбы. Короче говоря, всего не перечислишь, и, значит, надо разбираться, причем как можно быстрее. Даже если деталей, как в известной «китайской головоломке», не так уж мало и при этом многие из них скрыты где-то в тени, чтобы как можно дольше нельзя было разглядеть их истинный цвет.

Я торопливо позавтракал в ближайшем кафе и прошел восемь кварталов до центрального полицейского участка, где сообщил дежурному сержанту свое имя, показал документы и попросил немедленно отвести меня к офицеру, занимающемуся делом об убийстве моего брата. Он, как положено все зарегистрировав, передал меня другому полицейскому, который неторопливопрошел со мной через небольшой дворик в левое крыло здания. Там мы поднялись по крутой лестнице на второй этаж и оказались в большой комнате с дубовыми столами, за которыми усердно работали какие-то люди, преимущественно в штатском. Полицейский подвел меня к одному из них. Деревянная табличка на столе гласила: «Сержант-детектив К.В. Португал». Внимательно выслушав полицейского, сержант что-то ему пробормотал, затем указал рукой на стул у противоположной стороны стола. Я сел, поблагодарил полицейского, и тот, молча кивнув мне, вышел из комнаты.

Португал работал не спеша, но с видом человека, которому хочется как можно скорее закончить рутинные дела, чтобы спокойно поговорить со столь неожиданным посетителем. Просмотрел несколько документов, завизировал их, небрежно бросил в металлическую корзину с надписью «Для исходящих» на левом краю. На вид ему было где-то около сорока. С очень бледным лицом, тучный, темно-каштановые волосы с перхотью, кожа со щек свисает чуть ли не до самого ворота темно-серой рубашки... Тяжело дышит ртом, иногда, будто вытащенная из воды рыба, жадно хватая очередную порцию воздуха, пальцы покрыты темно-бурыми пятнами никотина. Наконец сержант закончил со своими бумажками, облегченно вздохнул, откинулся на спинку стула и бросил на меня по-своему даже радостный взгляд:

— Значит, вы его брат, так? Да, печально все вышло. Хорошо хоть, что нам удалось так быстро во всем разобраться. К вашим услугам, сэр.

— Я прилетел только вчера вечером, прочитал обо всем в газетах и подумал, что вы сможете рассказать мне о каких-нибудь деталях.

— Ах вот вы о чем! Тогда слушайте. Просто нам во время позвонили и кое-что сообщили. Должен заметить, без информаторов это дело оказалось бы гораздо сложнее. Мы немедленно отправили по указанному адресу наряд и схватили этого парня. Его зовут Шеннари. Два свидетеля готовы подтвердить под присягой, что он вышел из своей комнаты в ту пятницу около десяти вечера и отсутствовал, как минимум, часов до двух ночи. Там же нашли и пистолет — автоматик 38-го калибра. Не чистился с того момента, когда из него был произведен этот роковой выстрел. — Тяжело вздохнув, сержант не без труда нагнулся, достал из нижнего ящика стола простую картонную папку, вынул оттуда цветную фотографию и положил ее передо мной. Карандаш он использовал как указку. — Это заключение наших экспертов по баллистике. Вот пробный образец, а вот кусочек металла, извлеченный из тела вашего брата. Как видите, они идеально совпадают. Шеннари оказался отпетым преступником, по которому тюрьма только и плачет. Три раза привлекался за вооруженный разбой, два срока отсидел полностью, третий раз был досрочно освобожден, но, само собой разумеется, нарушил все мыслимые и немыслимые условия. Давно в розыске. Вот, кстати, его милое личико. Хотите полюбоваться? — Он небрежно бросил снимки на папку с заключением.

Я взял их, внимательно всмотрелся. Так, анфас, профиль... На вид парню где-то около тридцати. Темные, глубоко посаженные глаза, квадратная челюсть, длинные черные волосы, густые брови, пересекающиеся на переносице... Невзрачный, совершенно ничем не примечательный тип. Неужели такой мог убить Кена? Нет, нет, это просто невероятно. Такое себе невозможно даже представить...

— Кажется, вы сказали, досрочно освобожден?

Португал снова откинулся на спинку стула, бросил хмурый взгляд на кончик своей потухшей сигары, подчеркнуто медленно разжег ее.

— Послушайте, я ведь всего-навсего полицейский, а не работник по общественным связям, мистер Дин. Многие считают, что преступников нельзя освобождать досрочно, что они всегда должны целиком и полностью отсиживать свой, как правило, заслуженный срок. Если бы вы тоже так думали, я бы вас не осудил. Ну, скажем, в силу того, что произошло с вашим братом. Но ведь факт и то, что, благодаря этой мере, многие из них порывают с прошлым и становятся на правильный путь. А вот такие, как Шеннари, только подрывают их веру в милосердие и справедливость. Он, может быть, даже вполне искренне уговорил судью освободить его, но, оказавшись на свободе, вдруг понял: а идти то ему совсем некуда и не к кому. Ну и что дальше? Тогда он принимает самое простое и самое глупое решение в своей жизни — берет револьвер и нечаянно, поверьте, совершенно нечаянно убивает вашего брата. Сам того не желая. Хотел-то всего лишь ограбить.

— Могу я с ним поговорить?

Португал только пожал плечами:

— Если так уж хотите, то можно.

— Поверьте, мне бы совсем не хотелось доставлять вам лишние проблемы.

— Да какие там проблемы! Пойдемте.

Мы спустились по лестнице, прошли по внутреннему дворику к другому крылу здания. Португал шел тяжело, склонившись вперед, сосредоточенно попыхивая своей сигарой. Темно-коричневые брюки, заметно протертые внизу, измятый пиджак неопределенного цвета... Вооруженный охранник внимательно оглядел нас через смотровое окошко и впустил вовнутрь.

— Ральф, — обратился к нему сержант, — мы хотим навестить моего приятеля мистера Шеннари. Не возражаешь?

Когда мы на лифте спустились глубоко в подвал и камеру открыли, Ральф шутливо произнес:

— Только не забудьте как можно громче позвать меня, если мистеру Шеннари вдруг захочется, чтобы ему взбили подушку, принесли свежего чая или что-нибудь в этом роде...

Шеннари, одетый в полосатую арестантскую одежду, сидел на скамье в самом конце камеры, окрашенной почему-то в светло-голубой цвет. Крошечное окошко было наглухо запечатано массивной решеткой. Когда мы вошли, он встал и, как бы не замечая нас, медленно подошел к зарешеченному окну, схватился тонкими грязными пальцами за толстые прутья.

— Как ты себя ощущаешь в такое прекрасное утро, Уолли? — издевательски ухмыльнувшись, поинтересовался Португал.

Шеннари бросил на меня мимолетный взгляд и тут же перевел его на сержанта:

— Ну, нашли того, кто вам нужен?

— Нам нужен ты, Уолли, ты, и никто другой. И кончай валять дурака.

— Сколько же раз вам повторять, что это не я?! — неожиданно тонким и дрожащим голосом воскликнул Шеннари.

— Вот видишь, у тебя уже сдают нервы. Признавайся скорее, а то будет еще хуже. Чего зря тянуть время?

— Приведите сюда того адвоката. Говорю же вам, это подстава. Чистейшая подстава, любому дураку понятно... Кто это такой?

— Это родной брат человека, которого ты убил, Уолли.

Шеннари, прищурившись, долго смотрел на меня немигающим взглядом. Затем покачал головой:

— Не давайте им обмануть вас, мистер. Они просто хотят облегчить себе жизнь. Зачем работать, если можно все получить на халяву? Я человек пропащий, а для них главное — не испортить отчетность, лишь бы бумажки были в срок и в полном порядке, а там хоть трава не расти. Поэтому хватают первого попавшегося за руку, особенно такого удобного, как я, и накручивают на него по полной программе. Клянусь вам, я сроду не видел того пистолета, пока этот блондинистый коп не достал его из-под моих рубашек. Да там такие замки, что пальцем откроешь! Любой мог зайти туда и подложить пушку. Даже тот блондин, который нашел его. Послушайте, мистер, я ведь, как вам, наверное, известно, не лох. Будь это делом моих рук, первое, что сделал бы, так это тут же избавился бы от пушки и скрылся из города, так ведь?

— Просто ты был тогда пьян, — со значением произнес Португал. — Пьян как свинья.

— А что, есть закон, запрещающий человеку выпить?

— Если он условно-досрочно освобожден, то есть. К тому же ты до сих пор нигде не работаешь, а при тебе нашли ни много ни мало пару сотен долларов. Интересно, откуда, Уолли?

— Я ведь уже признался в этом! Да, пару недель назад взял супермаркет, так и сажайте за это! Но зачем навешивать на меня убийство? Человека, которого я и в глаза-то никогда не видел... Спросите Литу, она скажет вам, где я тогда был и чем занимался. Почему вы не хотите этого сделать?

Португал повернулся ко мне:

— Ну как, насмотрелись?

Я молча кивнул. Когда мы уже подходили к лифту, до нас все еще доносились истошные вопли Шеннари:

— Мистер, мистер, они все равно ничего не будут делать, не будут даже пытаться найти настоящего убийцу, уж поверьте! Им это по барабану! Им лишь бы бумажки были в порядке и удобный козел отпущения! Не давайте им водить себя за нос...

Как ни странно, его слова произвели на меня впечатление. Португал, похоже, тоже заметил это, поскольку торопливо сказал:

— Они все поют одну песню: «Клянусь, это не я, клянусь мамой, это просто ошибка, случайное совпадение...» Так уж они устроены. 44

Думают только об одном. — Он помолчал, а затем, когда мы были уже во внутреннем дворике, продолжил: — Мы считаем, Уолли намеревался ограбить один из богатых домов в том районе, а ваш брат случайно застал его врасплох. Шеннари был сильно «под парами», естественно, очень нервничал, поэтому и сделал этот роковой выстрел. Все остальное — чистая рутина. Они все ведут себя именно так. Кричат, закатывают истерики, настаивают на своей невиновности... Не сомневаюсь, этот парень расколется еще до суда и письменно подтвердит все свои показания.

— Когда будет суд?

— Помощник окружного прокурора уже был здесь не далее как сегодня утром и полностью одобрил все наши бумаги. Так что мы в самое ближайшее время закрываем дело, а судебное слушание, думаю, состоится где-то в начале осени.

— Кто эта Лита, о которой он упоминал?

— Его подружка. Итальянка. Лита Дженелли.

— Где ее можно найти?

Он бросил на меня настороженный взгляд:

— Послушайте, мистер Дин, неужели вы купились на его байки? А зря, поверьте мне. Я уже много лет слышу это. Одно и то же, одно и то же. Их не изменишь, уж поверьте.

— Нет-нет, мне просто интересно, что он за человек. Зачем ему было убивать? Деньги — да, но убийство?.. Ну и кто она такая?

— Одна из тех недоделанных девиц, которые только и мечтают стать героиней из последнего фильма, поэтому готова в любой момент подтвердить под присягой, что Шеннари провел с ней всю ночь до утра.

— И тем не менее мне очень хотелось бы поговорить с ней.

Ему это явно не понравилось. Помолчав, Португал тяжело вздохнул:

— Хорошо. Она работает дорожной проституткой на перекрестке Южной долины. Не ошибетесь. Заведение называется «Обжираловка». Там соответствующая крупная неоновая надпись и рисунок. Валяйте, но только не пожалейте.

— Спасибо, сержант. Постараюсь.

Он задумчиво вытер нижнюю губу от прилипших сигарных листочков.

— Все в порядке, мистер Дин. Дело в том, что мы всегда ощущаем особую ответственность, когда имеем дело с такими, как вы. Особенно если они становятся жертвами какого-нибудь уголовного придурка.

Мы вежливо распрощались, и он пошел к себе. Какой-то усталый и, похоже, расстроенный. Может, мне больше повезет от встречи с этой девушкой, Дженелли? Но это произойдет, если, конечно, вообще произойдет, намного позже, так что, надеюсь, у меня еще предостаточно времени, чтобы разобраться, что, собственно, происходит на нашем заводе, ну и вообще вокруг.

Надежных источников информации было два, и первый из них — Том Гэрроуэй, смышленый молодой инженер по производству, которого я в свое время, четыре года назад, дважды повышал по службе.

Не тратя времени, я позвонил на завод из телефонной будки, на мое счастье стоявшей буквально рядом с полицейским участком, и попросил оператора соединить меня с техническим отделом, то есть с мистером Гэрроуэем.

— Простите, но мистер Гэрроуэй от нас уволился, сэр, — вежливо и равнодушно произнес неизвестный мне женский голос. — Соединить вас с кем-нибудь еще?

— Нет, я по личному делу. Скажите, вы не могли бы подсказать, где его можно сейчас найти?

— Одну минутку, сэр, подождите. — Она отсутствовала довольно долго, где-то около минуты, но затем все-таки объявилась: — Алло, алло? Сэр, мистер Гэрроуэй сейчас работает в корпорации «Стрингболт», это в Сиракьюс, недалеко от Нью-Йорка. Он ушел от нас чуть более пяти месяцев тому назад, сэр.

Чертыхаясь про себя, но вежливо, как мог, я поблагодарил ее и медленно побрел в отель. То, что Том вдруг решил уволиться, меня не на шутку встревожило. С чего бы это? Способный инженер, с большими перспективами в нашей компании. Зачем? Неужели ему предложили больше денег и лучшие условия? Вряд ли. Он слишком умен. И к тому же обладает неким талантом организатора. Да, странно, очень странно.

В отеле у стойки регистрации меня ждал запечатанный серо-стальной конверт со знакомым почерком Ники. Взяв его, я сел на ближайший стул, поднес к носу, принюхался к слабому запаху духов. Затем нарочито медленно вскрыл:

"Гев, Лестер сообщил мне, что ты уже в городе. Несказанно рада узнать об этом. Ты вернулся, и это самое главное! Хочу как можно скорее увидеться с тобой. Жду в половине пятого дома.

Твоя Ники".

Я смял записку, затем снова ее расправил и перечитал. Никаких сомнений: Ники абсолютно уверена, что я сделаю все точно так, как она желает. Или думает, я забыл тот дождливый вечер четыре года тому назад?..

Я вспомнил, как встретил Ники впервые. Тогда тоже шел сильный дождь. Был один из тех занудливых декабрьских дней, когда на улице начинает темнеть уже часа в три и нет ни малейшего желания куда-либо выходить из светлого, теплого помещения. Когда рабочий день кончился, я все-таки вышел из здания заводоуправления, пошел к машине, и тут прямо передо мной, будто из ниоткуда, возникла девушка — стройная, темноволосая, в серебристом дождевике, с которого стекали капли дождя.

— Если вы мистер Дин, то у меня к вам всего один вопрос, — решительно и сердито проговорила она.

В рабочих кварталах нередко можно встретить людей, у которых, как говорят, «не все в порядке с головой», но она на такую совершенно не походила.

— Ну, если у вас только один вопрос, тогда прячьтесь от дождя и валяйте задавайте его.

— Нет, спасибо, я люблю быть под дождем, но вот чего категорически не воспринимаю, так это когда от меня отмахиваются, как от назойливой мухи! Если ваш управляющий по кадрам не хочет принять меня, то пусть так и скажет, я пойму это и не обижусь. Но пусть скажет он, а не какой-то мелкий клерк с бегающими глазками!

— Вы что, договаривались о встрече?

— Во всяком случае, пыталась.

Я внимательно ее осмотрел: ремешок маленькой черной сумочки вокруг правой кисти, руки засунуты глубоко в боковые карманы дождевика, широко расставленные ноги, ярко-голубые горящие глаза... Решительная женщина. Настоящая женщина! Причем очень и очень привлекательная.

Тут все и началось. Мы выпили по чашке горячего кофе в ближайшем баре, поговорили, а затем... затем я, наплевав на свои принципы, позаботился о том, чтобы она немедленно получила именно ту работу, которую так хотела. Конечно же все это вызвало массу ненужных сплетен, разговоров, но я махнул на них рукой, правда не забыв дать ей ясно понять, что быть моей протеже означает прежде всего хорошую работу.

Она оказалась на редкость эффективным и прекрасно подготовленным работником. Одевалась всегда скромно и в деловом стиле — строгие костюмы, белые, безукоризненно накрахмаленные блузки, которые, впрочем, так и не могли скрыть великолепных, свободных движений ее восхитительного тела, даже когда она деловито шла по коридору. Мужская часть нашего управления, похоже, просто сходила от нее с ума. Они постоянно старались найти любые предлоги, чтобы подойти к ее столу, наклониться над ней, сказать какую-нибудь служебную белиберду...

Тогда в том маленьком баре, где мы пили кофе и скрывались от дождя, Ники вкратце поведала мне историю своей небольшой, но достаточно бурной жизни. Осиротев в пятнадцать лет, она года два жила у своих двоюродных кузенов, затем, закончив школу, устроилась на работу в Кливленде, которую скоро бросила, поскольку у ее женатого начальника начали появляться, как она выразилась, «не совсем те мысли», и выбрала «Дин продактс» в Арланде наугад, практически чисто случайно, и то только потому, что хотела начать свой путь наверх в какой-нибудь действительно крупной фирме, а не в мелкой, захудалой компании.

Я часто встречал ее в офисе; она всегда мило и вежливо мне улыбалась, но, скорее всего, только вежливо, и не более того. Ничего иного в ее улыбке никогда не было. Во всяком случае, мне тогда так казалось. Хотя потом, каждый раз после встречи с ней, когда я просматривал деловые бумаги, мне почему-то виделись не столько цифры или статьи очередного важного контракта, сколько она — как ни в чем не бывало шагает по моим аккуратно напечатанным страницам, юбка тесно обтягивает крутые бедра, высокие, твердые груди свободно и грациозно колышутся под белой, безукоризненно накрахмаленной блузкой, темные волосы разительно контрастируют с грациозной шеей...

Но однажды я совершенно случайно наткнулся на нее у питьевого фонтанчика в общем зале. Она, как всегда, мило улыбнулась и, сделав шаг назад, сказала:

— О, ради бога, простите, мистер Дин.

— Вы не откажетесь поужинать со мной? Сегодня вечером?

— Но... но, мистер Дин, не будет ли это выглядеть с вашей стороны, как бы это сказать, несколько опрометчиво?

— Возможно, но об этом я еще не думал и, наверное, вряд ли буду думать. Пусть будет как будет, но вам совершенно необязательно говорить «да» исключительно потому, что я принял вас на работу. Надеюсь, вам это понятно. Вы можете принять мое предложение, только если сами хотите этого.

— А знаете... знаете, мне вдруг захотелось его принять.

После этого я часто с ней встречался и еще больше думал о ней. Полностью игнорируя неписаные законы о личных отношениях с подчиненными. У нее была маленькая квартирка, но все мои, надо заметить, настойчивые попытки воспользоваться ею оказались напрасны. У меня, увы, ничего не выходило. Полагаю, тогда она просто хотела меня на себе женить, только и всего. Сейчас-то это ясно, но тогда... Не помню точно, как я сделал ей предложение, но она сказала «да», после чего на какое-то время мир стал для меня самым настоящим раем. Я думал о ней день и ночь напролет. Она, само собой разумеется, продолжала отлично работать, старательно избегая любых проявлений показной фамильярности. И хотя сплетни на заводе все росли и росли, со временем даже самые свирепые волки наконец-то угомонились.

Затем я совершенно неожиданно для себя застал ее в объятиях Кена, и с тех пор мы больше не виделись. И вот сегодня в четыре тридцать мне предстоит встретиться с безутешной вдовой, выпить с ней траурный бокал и смотреть на женщину, которая встала между мной и моим родным братом, сделав нас врагами на целых четыре года! Правда, теперь меня вызвали будто судебной повесткой. И все равно я пойду. Пойду хотя бы для того, чтобы посмотреть ей в глаза, попытаться еще раз ее понять, разгадать ее истинные мотивы.

Затем я вспомнил, как однажды вечером, сидя в моем автомобиле, мы азартно планировали наш медовый месяц. Тихо наигрывало радио, рядом проносились огоньки других машин... Да, только острова Британской Вест-Индии! Года два тому назад Джо Гарленд сказал мне в Майами, что Кен и Ники провели медовый месяц где-то на северо-западе Тихого океана. Честно говоря, тогда мне было приятно узнать, что они не отправились на острова, а выбрали другое место.

Я открыл дверь моего номера и застыл на месте, чуть ли не физически почувствовав странное покалывание в задней части шеи. Будто кто-то здесь уже побывал до меня. Причем совсем недавно. Во всех нас где-то глубоко сидит атавистический инстинкт, в определенные моменты невольно обостряющий все наши чувства. Я на цыпочках прокрался к спальне, осторожно заглянул внутрь — вроде никого, затем подошел к ванной комнате, резко распахнул дверь...

Тоже никого, но сомнений не было — совсем недавно в номере кто-то побывал. В моих еще не распакованных вещах, похоже, никто не рылся, что, впрочем, было неудивительно: если кто-то хочет на меня напасть, он вряд ли станет предупреждать об этом, устраивая бардак в комнате.

На какое-то мгновение меня вдруг охватил непонятный физический, именно физический, иначе не назовешь, страх. Но только на мгновение, затем он ушел так же неожиданно, как и появился. Наверное, потому, что я с самого начала подсознательно ощущал себя кем-то вроде бесстрашного детектива, твердо намеренного раскрыть сложное и непонятное убийство близкого мне человека.

Я вроде бы непринужденно засвистел знакомую мелодию, хотя на самом деле свист прозвучал слишком громко и весьма неестественно, включил воду в ванной комнате, бросил взгляд в висящее над умывальником зеркало, обернулся, чтобы посмотреть в прихожую, затем сделал сам себе недовольную гримасу. Спокойно, парень, спокойно...

Глава 5

Был уже почти полдень, когда мне в номер наконец-то позвонил Том Гэрроуэй из Сиракьюс. У них ушло всего минут пятнадцать, чтобы найти его в каком-то магазине. Это сразу же напомнило мне о тех, теперь уже далеких временах, когда я часами не мог его нигде найти и тратил много времени и сил, как правило безуспешно требуя, чтобы он всегда оставлял координаты, где его искать.

— Гев, привет! Как я, черт побери, рад слышать твой голос! Послушай, я уже прочитал про Кена в газетах и даже собирался тебе написать. Какая жалость, Гев, какая жалость! Хороший был парень.

— Спасибо, Том. Можешь сейчас говорить или перезвонишь позже?

— Конечно могу. Какие-нибудь проблемы?

— Почему ты ушел из компании? Тебе же было там совсем не плохо.

— Было, было. Что было, то было... Знаешь, просто, после того как ты ушел, мне вдруг стало очень одиноко. Можно сказать, даже невыносимо...

— Не валяй дурака, Том, выкладывай!

— Ладно, слушай: когда там появился этот Мотлинг, все пошло шиворот-навыворот.

— В каком это, интересно, смысле?

— А в таком, что мне совсем не нравится, когда кто-то вечно торчит у меня за спиной. Подглядывает, подсматривает, проверяет... Каждый человек хотел бы сам возделывать свое поле. А тут если бы мне вдруг захотелось просто чихнуть, то все равно пришлось бы делать, как минимум, три копии специального прошения, причем с обязательной визой Мотлинга на каждой из них! Знаешь, такое совсем не по мне — делай только так, а вот так даже не думай делать, отчитывайся за каждый час и шаг... Нет уж, извините.

— Да, Том, я знаю, с твердолобым Гэрроуэем такие штучки не проходят, это уж точно.

— Может, ты и прав, Гев. Только знаешь, честно говоря, работа там что надо. Отличная команда, интересные дела... Поэтому, как только ты выкинешь оттуда Мотлинга, я в тот же день прибегу назад. Со всех ног. Если, конечно, захочешь и позовешь. Думаю, Поулсон и Фитц сделают то же самое.

— Они что, тоже ушли?

— Естественно! Неужели ты не знал об этом? Где ты только был? Мотлинг давно прибрал все и всех к рукам. Включая твоего брата! И как это Кен мог терпеть такое? Уму непостижимо. Мотлинг и его оловянный солдатик Долсон действуют подло, но быстро. Следующим шагом будет вынос тела Грэнби, и тогда со всей нашей старой гвардией будет покончено. Раз и навсегда. Причем учти, Гев, во мне сейчас говорят отнюдь не сантименты, а всего лишь суровая действительность. Если бы ты был чем-то вроде безвольного флюгера, я первый послал бы все к чертовой матери и даже не подумал бы говорить тебе обо всем этом. Но ты, именно ты тот самый Дин, который может и должен управлять своей собственной компанией. Почему бы тебе снова не стать ее настоящим хозяином?

— Боюсь, уже несколько поздновато, Том.

— Не бойся. Я тут же вернусь и быстро всему тебя научу. На какое-то время снова станешь стажером. Одним из лучших молодых учеников Гэрроуэя.

— Я лицо без определенных занятий, Том. Какое уж тут может быть будущее? Тем более настоящее.

Его тон вдруг заметно изменился.

— Я не шучу, Гев. Это серьезно. Несколько раз я даже собирался тебе написать. Оттуда дурно, очень дурно пахнет. Будто кто-то забрался в подвал здания и умер там. Конечно, может быть, мне следовало бы остаться и побороться, но так уж случилось. Хотя и жаль. Безопасность другой работы тогда показалась мне намного более привлекательней. Только не думай, что я пытаюсь оправдаться, Гев. Просто те два года были на редкость хорошими и, если так можно сказать, плодотворными. Господи, как бы мне хотелось, чтобы все вдруг стало точно таким же, как было тогда!

Я искренне поблагодарил его за честность — хотя, во многом в силу его аргументов, решил, что возвращаться не имеет смысла, — перевел звонок на сервисную службу и заказал в номер пару сандвичей и выпить. Затем неожиданно для самого себя задумался над словами Гэрроуэя. Ощущение было такое, будто мне по локоть отрезали обе руки.

Это же не более чем всего лишь еще одна корпорация, которая будет продолжать тлеть своим путем, следовать собственным законам совершенно независимо от того, вернется туда Геван Дин или нет...

Но ведь именно этого мне так всегда не хватало! Не хватало жаркого запаха смазки, не хватало рокота и скрежета машин в цехах, где с металла на станках аккуратно и, как требуется, снимают стружку точно до микрона. А после всего этого как же приятно было перейти в отдел доставок и там с удовольствием вдыхать запах свежего дерева больших упаковочных ящиков, видеть только что сделанные жирной черной краской крупные надписи: «ДИН ПРОДАКТС». И испытывать невольную гордость, глядя на все это!

Затем, когда очередной производственный аврал заканчивался, я отправлялся в отдел приемки и доставки, следил за поставками материалов, проверял документацию, заготовки, литье, складские помещения, ну и так далее, и тому подобное, вплоть до окончательной машинной обработки, сборки, упаковки и отправки готовой продукции... Все это началось давным-давно, когда некий доисторический гений, сидя на корточках, сделал головку топора и приспособил ее к деревянной ручке. Можно вполне представить его неподдельную радость, когда он вертел в руках готовый инструмент! Точно такое же удовлетворение, очевидно, испытывали те, кто управлял «Дин продактс», делая компанию хорошо отлаженным механизмом, производившим нечто очень нужное и полезное. Искусство и умение — вот что являлось истинной и важнейшей добавленной стоимостью.

Помню, точно так же было и с моим отцом. Когда в производство планировалось запустить какой-нибудь новый продукт, то его большой стол в кабинете был буквально завален его составными частями, и он очень любил брать в руки то одну, то другую из них, вертеть, поворачивать разными сторонами к свету и с нескрываемой любовью, если не сказать обожанием, смотреть на них. В стенном шкафу его офиса всегда висел рабочий комбинезон, который он, как предполагалось, должен был надевать, когда ему по тем или иным причинам надо было пройти в производственные цеха, чтобы решить срочную проблему, но папа частенько забывал об этом и возвращался весь перепачканный машинным маслом. Тогда дома его неизбежно ждала хорошая взбучка от мамы. А еще до этого от его секретарши, старой мисс Браунвел.

Невольное воспоминание о мисс Браунвел заставило меня подумать о возможном втором ценном источнике информации. Когда престарелая мисс Браунвел в конце концов ушла на заслуженную пенсию, я попросил Хильдермана порекомендовать мне какую-нибудь стенографистку, кого-нибудь, так сказать, на «испытательный срок». Он пообещал и скоро прислал мне Джоан Перри, которая быстро вынудила меня подумать, все ли у него в порядке с головой. Ей было всего девятнадцать — неуклюжая, крайне застенчивая, на редкость нервная, появляющаяся в офисе с таким безумным желанием угодить, что я постоянно боялся, как бы она не переломала себе кости о нашу мебель или просто не вылетела из окна. Но зато когда ее пишущая машинка работала, то звучала так, будто целая куча ребятишек бежит, ведя железными палками вдоль решетчатой металлической изгороди. Не говоря уж о том, что она могла без видимого труда подробно и точно записать, расшифровать, а затем распечатать практически любой звук, любое бормотание или мычание, даже во время бурного совещания, человек десяти — двенадцати, когда все перебивают друг друга.

Не прошло и месяца, как Джоан Перри знала мой стиль выражения мыслей настолько хорошо, что мне порой было крайне трудно отличить, какие письма я продиктовал ей сам, а какие она написала по моей просьбе. Ей каким-то совершенно неведомым образом удавалось выпроваживать назойливых или нежеланных посетителей, которые смогли бы пробраться даже через «железную» мисс Браунвел, и без очереди впускать ко мне тех, кого я на самом деле очень хотел видеть. В ее аккуратной головке прекрасно умещались все мои встречи и расписания, поэтому каждое утро, когда я приходил на работу, на моем письменном столе поверх почты уже лежало напечатанное напоминание не только о запланированных встречах, но и о тех, которых, скорее всего, следовало ожидать.

Она была милой молоденькой девушкой со светло-рыжими волосами, всем своим видом производившей впечатление абсолютной девственной свежести. Причем настолько была преданной и верной, что иногда меня это даже приводило в смущение. В то утро, когда я продиктовал ей мое прошение об отставке, она ушла его напечатать, а когда по меньшей мере минут через десять вернулась, ее глаза были красными от слез, но голос оставался таким же твердым и спокойным, будто ничего не случилось.

Я дозвонился Джоан по телефону, и ее голос был таким же, как в то последнее утро.

— Я уже слышала, что вы в городе, мистер Дин.

Интересно, насколько эти долгие четыре года ее изменили?

— Мисс Перри, не могли бы мы с вами встретиться и поговорить?

— Конечно, мистер Дин. Когда?

— Ну, скажем, сегодня вечером.

— Хорошо. В девять часов на углу у магазина скобяных изделий вас устроит?

— Вполне. Тогда до встречи.

Хотя ее голос совсем не изменился, по интонации было ясно, что она прекрасно понимает, для чего именно мне нужна эта встреча. Информация! И, судя по скорости ее ответов, ей, похоже, было о чем мне рассказать.

После обеда я нашел в телефонном справочнике ближайшее к гостинице прокатное агентство, заказал на весь день новый «шевроле»-седан, а когда его пригнали, сел за руль и на небольшой скорости проехал мимо дома, где когда-то родился. Затем направился на юг, к выезду из города. Покатавшись какое-то время по некогда родным окрестностям, я остановился поблизости от местечка, где мы любили устраивать семейные пикники. Увы, все здесь изменилось до полной неузнаваемости: ни вязов, ни тополей, пруд, в котором мне однажды удалось поймать трехкилограммовую рыбину — кажется, это была бурая форель, — засыпали, шоссе выпрямили и сильно расширили, а там, где мы с Кеном до самозабвения играли в индейских разведчиков, прячущихся среди густых кустов и готовых в любой момент выскочить с громкими криками, теперь стоял открытый придорожный кинотеатр с удобными подъездами и паркингами для автомобилистов, современного вида кафе, крупные рекламные щиты с блондинистыми полураздетыми красотками, целый ряд магазинчиков и лотков...

Не без грусти осматривая все это, я не забывал время от времени поглядывать на ручные часы и с еще более грустным чувством думать о Ники. Неизвестно, по какой именно причине, у меня в горле иногда даже появлялся противный комок.

Ровно в четыре тридцать я подъехал к дому, который Кен построил для Ники в районе Лайм-Ридж. Гладкая, широкая и извилистая асфальтовая подъездная дорожка вела наверх, к стоянке у бокового входа.

Да, это был дом, который я и сам хотел бы построить для нее, — белый, низкий, продолговатой Г-образной формы, с широкой белой трубой, черными жалюзи, низкими, по-своему даже элегантными спусками карниза... Газон был идеально подстрижен, от соседей участок отделяла высокая живая изгородь; гараж на три машины располагался за застекленной перегородкой между секциями дома, а за ним виднелось небольшое, но тоже симпатичное строение, которое, судя по всему, предназначалось для прислуги. Вообще весь этот комплекс создавал впечатление полного благополучия и в лучах весеннего солнца выглядел как идеальное место, где люди живут счастливо, в атмосфере полного мира, согласия и уверенности в завтрашнем дне.

Около гаража стояло два автомобиля — большой серый «кадиллак» и маленький темно-синий «ягуар» с открытым верхом. Обе машины имели местные номера, поэтому я решил, что большая раньше принадлежала Кену, а вторая... Впрочем, теперь и та и другая принадлежали Ники, равно как и дом, гараж, идеально подстриженная лужайка, живая изгородь — короче говоря, все. Что ж, неплохое, очень неплохое приобретение для безработной девушки, которая относительно недавно, всего четыре года тому назад, с горящими от гнева глазами поджидала меня на улице под проливным декабрьским дождем. Такие мысли, похоже, помогали мне справиться с нарастающей нервозностью от ожидания предстоящей встречи.

На мой звонок дверь открыла привлекательная и совсем молоденькая чернокожая девушка в белом фартуке. Она взяла у меня шляпу и почему-то очень тихим голосом сообщила, что мне следует идти прямо по коридору в гостиную, а она тем временем предупредит миссис Дин о моем приходе.

Так, большая светлая комната, низкая элегантная мебель под цвет шоколада, лимонно-желтые портьеры на большом квадратном окне, выходящем на огромную, тихую, аккуратно подстриженную зеленую лужайку; небольшой бар на колесиках в одном из углов, везде свежие цветы, справа встроенные полки, заставленные множеством книг, в основном в светло-серых переплетах, нейтрального цвета ковер во весь пол... Я закурил сигарету, выбросил обгоревшую спичку в камин, рядом с которым высилась небольшая стопка не без изящества уложенных березовых поленьев. Бросив безразличный взгляд на названия книг, я прислушался. Ни в самой гостиной, ни в доме, ни на лужайке — ни звука. Кругом тишина, почти мертвая тишина! Меня снова охватило непонятное ощущение нервозности. С чего бы это? Я бросил взгляд через большое окно: интересно, любили ли они стоять там, на лужайке, вечерами — его рука на ее талии, ее голова на его плече, — перед тем как отправиться в постель? И читали ли хоть когда-нибудь все эти книги вслух друг другу? Вставал ли он со стула или дивана, чтобы помешать кочергой горящие поленья в камине, в то время как Ники продолжала сидеть, наслаждаясь своим заслуженным счастьем?

— Геван!

Оказывается, она совершенно бесшумно уже вошла в гостиную и теперь стояла прямо за моей спиной, протянув ко мне руки и широко улыбаясь.

Да, четыре года заметно изменили Ники. Талия осталась такой же тонкой и элегантной, как раньше, однако и грудь, и бедра явно увеличились, что — пока неизвестно, к лучшему или худшему, — особенно подчеркивало ее легкое яркое платье без бретелек. Щеки были по-прежнему чуть втянутыми и овальными, рот выразительно изогнутым, чувственным, требовательным и безусловно властолюбивым.

Ее свободная, ничем не скованная походка невольно напоминала движения какого-нибудь яростного, но бесконечно восхитительного дикого животного, а запах... Такой знакомый запах ее любимых духов!..

— Ты изменила прическу, — растерявшись от неожиданности, наверное, очень глупо и уж точно совершенно бессмысленно произнес я.

— О, Геван, Геван! Какое необычное, просто на редкость оригинальное приветствие! Похоже, ты совсем не изменился.

Мое имя она всегда произносила совсем не так, как другие: задерживая зубы на нижней губе на звуке "в", в результате чего эта согласная звучала подчеркнуто долго.

Я попытался было взять ее правую руку, чтобы пожать ее в знак пустой, но, полагаю, необходимой вежливой формальности, однако ее другая рука совершенно неожиданно нашла мою кисть, длинные теплые пальцы плотно обхватили ее, и мы вдруг оказались практически прижатыми друг к другу.

— Рад видеть тебя, Ники, — внезапно осипшим голосом сказал я.

Она на секунду закрыла глаза. Затем снова открыла.

— Боюсь, чуть поздновато.

Ники отпустила мою руку и с совсем необычной для нее неловкостью отвернулась. Она явно нервничала. Похоже, наша сегодняшняя встреча была для нее ничуть не менее сложной, чем для меня. А может, вся эта сентиментальная поза не более чем расчетливая игра, чтобы я, тут же забыв обо всем, что произошло, и сейчас принял ее за ту самую девушку, которая некогда якобы мечтала выйти за меня замуж? Ники предала меня, и из ее весьма необычной манеры поведения постепенно становилось все более и более ясным — она об этом тоже не забыла! И если раньше я привык, как само собой разумеющееся, считать абсолютно естественным ее совершенную манеру поведения и, мягко говоря, полное отрицание даже малейшей возможности собственной неправоты, то теперь видеть ее явную неуверенность, причем на ее собственной территории, означало только одно — в моих глазах Ники, увы, утратила свой былой и, вполне возможно, ложный имидж величавой неотразимости. А может, его никогда и не было? Иллюзии, только иллюзии... Она и должна была чувствовать себя виноватой. Каким-то непонятным образом уничтожила Кена, принесла несчастье всей нашей семье Дин. Слава богу, теплота, которую я вдруг, ожидая и одновременно боясь этого, почувствовал к ней, скоро испарилась. Слава богу!

Очевидно, Ники интуитивно поняла это, потому что, решив покончить со своей игрой, тут же повернулась и с уже совсем не искренней, чисто светской улыбкой произнесла:

— Ты выглядишь на редкость великолепно, Геван.

— Я же теперь всего-навсего пляжный мальчик, ты же знаешь. Веду здоровый образ жизни, наращиваю мышцы, улучшаю свой внешний вид и не думаю ни о чем другом.

— И не позволяешь себе никаких отклонений? Даже мартини? Молодец! А вот я позволяю. Особенно в последние дни.

Это невольно заставило меня вспомнить о чудовищных смесях, которые она когда-то любила делать для нас.

— Позволяешь? Прекрасно, тогда подтверди это.

Я сидел, наблюдая за тем, как она хлопочет у мини-бара на колесиках. На какое-то время в гостиной воцарилась полная тишина, которую нарушали только звуки легкого позвякивания ледяных кубиков в бокалах. Она отмеряла пропорции напитка с напряженной тщательностью маленькой девочки, затем со столь же серьезным выражением лица взболтала все в шейкере, разлила по бокалам и принесла их к большому низенькому столику. Я встал, взял из ее рук бокал, чуть отхлебнул из него.

— Теперь это выходит у тебя намного лучше, чем раньше.

Она молча, как бы благодарно кивнула, села напротив со своим бокалом в руке. Мы оба старались не переступать черту формальных, но достаточно вежливых отношений. Будто понимали, что идем по разным сторонам гибельной пропасти.

— У тебя очень милый дом, Ники.

— Да, но, на мой взгляд, слишком большой. Впрочем, Кен всегда хотел иметь по-настоящему большой дом. Скорее всего, я его продам.

— И что потом?

— Наверное, уеду. Пережду немного, пока все... как бы это сказать, станет на свои места. Затем вернусь. Стэнли считает, что мне следует, как он говорит, «более активно заниматься делами компании».

Снова последовало долгое молчание. Крайне неудобное, напряженное, тягостное, полное скрытой тревоги молчание... Ее новая прическа нравилась мне больше, чем прежняя. С одной стороны, она делала ее лицо более хрупким и по-своему более привлекательным, а с другой, напротив, создавала впечатление какой-то неискренности, даже некоторой ложности образа.

— Тебе нравится Флорида, Геван?

— Очень.

— Собираешься туда вернуться?

— Да, конечно.

Ники молча отпила из бокала. Затем нахмурилась:

— Знаешь, если мы будем продолжать в том же духе, то можем говорить, говорить и говорить, так ничего и не сказав друг другу.

— Да, но зато так надежней.

Она, прищурившись, посмотрела мне прямо в глаза:

— Думаешь? Ладно, тогда скажу я. Мне вообще не надо было выходить замуж за Кена. Вообще!

— Тебе не следует выходить из образа, Ники. Во всяком случае, пока, — сказал я. — Не забывай, ты ведь убитая горем вдова.

— Да, я причинила тебе боль, я знаю. Очень сильную боль.

— На самом деле?

— Не надо отвечать ударом на удар. Только не сейчас. Может быть, чуть попозже, но только, пожалуйста, не сейчас. Вот что я хочу тебе сказать....

— Слушаю.

— Наш брак был большой ошибкой, я поняла это уже через шесть месяцев после свадьбы. Но Кен искренне любил меня, а я уже успела причинить боль слишком многим людям, поэтому изо всех сил старалась сделать его счастливым.

— Боюсь, не очень успешно, Ники. Мягко говоря. Во всяком случае, судя по тому, что мне довелось слышать...

— Значит, тебе прекрасно известно, каким он был последние несколько месяцев. И я ничего, поверь, совсем ничего не могла сделать, Геван. Господи, как же я старалась! Но он... он догадывался, что все совсем не так, что я просто притворяюсь... делаю ему что-то вроде одолжения. Хотя я никогда, ни разу не сказала, даже не намекнула, что сожалею о своем замужестве.

Я поставил пустой бокал на стол и отодвинул его в сторону.

— Что само по себе вызывает забавный вопрос, Ники. Зачем же ты вышла за него замуж?

— Честно говоря, Геван, долгое время я сама не понимала, как это случилось, почему я сделала эту ужасную вещь по отношению к тебе... к нам обоим. У нас ведь все было так хорошо. Просто прекрасно. Нельзя было так поступать. Увы, я только потом это поняла. Слишком поздно.

— При помощи диаграмм?

Она наклонилась вперед:

— Мы с тобой оба сильные люди, Геван. По-своему, может, даже слишком сильные. Желаем всегда быть только хозяевами положения и, как ты бы сказал, все решать самостоятельно. Кен был намного слабее. Ему нужна была я, нужна была опора в жизни, наверное, даже кто-то вроде матери. Тебе я такой никогда не была нужна. Вообще! А ему — да. У него это было написано на лице.

— А у меня, значит, нет.

— Не совсем так. Все началось так странно, как бы застало нас врасплох. Мы ведь совсем не ожидали, что так случится. А потом все дальше и дальше. Обратного пути, казалось, уже не было, и у нас не оставалось иного выхода, кроме как найти время и место, чтобы сказать тебе об этом. Мы собирались сделать это как раз в тот вечер, когда ты неожиданно пришел и... все увидел. Я никогда не забуду ни тот вечер, ни твоего взгляда, Геван.

— Вообще-то моя память тоже хранит эти воспоминания, Ники. Четко и, думаю, навечно.

— Знаешь, я слишком долго тебе врала, Геван, и сейчас хочу быть с тобой честной. До конца честной. Хочу сказать тебе все как есть. Мне его не хватает, очень не хватает. С ним было хорошо, иногда даже очень хорошо, но я его не любила, поэтому без него мне совсем не так, как без тебя, Геван. Мне трудно, поверь, очень трудно глядеть на тебя, говоря эти слова, но... но даже если бы не этот дурацкий, нелепый несчастный случай, мы с Кеном рано или поздно, но все равно разошлись бы, и тогда... тогда, дорогой, я в любом случаеприбежала бы к тебе и на коленях умоляла бы о прощении. На любых условиях, лишь бы ты принял меня назад. Сейчас я говорю честно, Геван. Еще раз прошу, поверь. — Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. — Я приползла бы к тебе, Геван.

Я тоже посмотрел ей в глаза. Они, казалось, заметно потемнели.

— Думаешь, это поможет?

— Хочешь сказать, уже поздно, да? — спросила она. Ее голос звучал мягко и как бы издалека, отстраненно. Не вопрос, а скорее констатация печального факта, принятие трагической ошибки, навсегда изменившей наш личный, некогда особый мир. — Слишком поздно, — обреченно покачивая головой, повторила она, отворачиваясь от меня.

Ники, моя Ники, прямо напротив меня, совсем рядом, стоит только протянуть руку... такая близкая и такая доступная. Импульс внезапного и столь хорошо знакомого желания заставил меня вскочить на ноги до того, как я успел бы взять себя в руки. Мой уже пустой бокал опрокинулся и с мягким стуком упал на ковер. Она сидела, по-прежнему отвернувшись от меня. Так длилось, казалось, целую вечность, хотя на самом деле прошло всего несколько секунд. Затем, неторопливо поставив свой бокал на стол, она со свойственной ей природной грациозностью и непринужденностью тоже встала, подошла ко мне, остановилась всего в нескольких дюймах, затем медленно начала поднимать на меня глаза с беспощадностью, как у нас в свое время было принято говорить, «взрыва без предупреждения».

После этого осознания происходящего ее взор вдруг затуманился, рот чуть затрепетал, губы стали мягкими, влажными и даже слегка набухли, когда она их раскрыла. Голова чуть склонилась набок, колени, будто от необъяснимой слабости, слегка согнулись, тело, казалось, стало мягким и податливым, а мышцы бедер и живота слегка, но заметно запульсировали.

Для нас это всегда означало впадение в состояние некоего магического транса, которое неизбежно кончалось бешеной и ненасытной любовной игрой на ближайшей кушетке, кровати, ковре или даже на травянистой лужайке. Где угодно, но только немедленно, не откладывая ни на секунду! Мы этого никогда заранее не планировали — оно как хищный зверь вдруг накидывалось на нас, и мы уже ничего не могли с собой поделать... Я крепко обхватил ее плечи, сильно сжал руки, ощутил горячее дыхание на своей шее, услышал громкий призывный зов боли и страстного желания, почувствовал, как напряглись ее упругие мышцы, якобы пытаясь освободиться от моих объятий. Наша обычная игра, подсознательное продление предстоящего наслаждения. Я знал, с какой страстью она снова бросится в мои объятия, как только я ее отпущу, какими поразительно сильными окажутся ее руки, каким счастливым будет ее громкий вскрик страстного желания, какими необычайно вкусными покажутся мне ее жаркие, влажные губы, которые с силой вопьются в мои...

Неожиданно снаружи послышался отчетливый шорох автомобильных шин. Затем он прекратился, громко хлопнула дверца. Я держал ее в объятиях, пока не почувствовал, как ослабла сила ее рук, затем отпустил в реальный мир — рот вдруг закрылся, взгляд стал отчетливо осознанным, тело напряглось и выпрямилось... После нескольких секунд почти животной ярости от того, что столь желанная жертва ускользнула, я почувствовал огромное облегчение. Если бы не эта случайность, я вряд ли смог бы остановиться — впрочем, равно как и она, — после чего мне всю жизнь пришлось бы стыдиться и горько жалеть о том, что случилось. Без каких-либо оправданий!

Она одним уверенным движением поправила прическу, бросила взгляд на часы:

— Это приехал Стэнли Мотлинг. Я совсем забыла, что попросила его заехать. — Ники высоко подняла голову и вызывающе посмотрела на меня. — Ничего страшного, еще совсем не поздно, дорогой.

— Ах да, извини, я совсем забыл, дорогая. Что ж, иди встречай такого милого, такого чудесного человека. Что он предпочитает пить? Поскольку мне, полагаю, следует немедленно начать готовить его любимый напиток...

Стэнли Мотлинг вошел, когда я размешивал сахар в чайной ложечке. Так как никто мне никогда не рассказывал, как он выглядит, я почему-то ожидал увидеть одного из тех крутых типов с квадратной, как у терьера, челюстью, осторожным и свирепым взглядом, однако он оказался просто поджарым, скромным и в принципе довольно затрапезного вида человечком с сонным взглядом совиных глаз... Не больше сорока, на вид даже несколько застенчивый, мятый костюм из твида, будто он в нем спал две ночи подряд, рост около метра восьмидесяти пяти и, как ни странно, очень твердое рукопожатие.

— Рад наконец-то познакомиться с вами, мистер Дин. Чертовски жаль, что вас привела сюда такая беда. Очень жаль. Искренне надеюсь, мы сможем поладить с вами, так же как и с вашим братом Кеном.

В ответ я произнес несколько обычных, банальных фраз, одновременно пытаясь как можно скорее «определить», что он, собственно, собой представляет. Вообще-то вполне приятный, легкий в общении, даже какой-то естественный... Но при этом, хотя и появился он в гостиной всего несколько минут тому назад, вел себя так, будто был здесь не случайным гостем, а скорее хозяином.

Я принес напитки и сел рядом с Ники. Обе кушетки стояли практически под идеальным прямым углом к камину, а между ними — низенький продолговатый журнальный столик под стеклом.

Мы некоторое время поговорили о разных, совершенно ничего не значащих вещах, так сказать, вели светскую беседу, а затем я решил сделать шаг, который помог бы мне поскорее понять, для чего Мотлинг вдруг сюда заявился.

— Мистер Мотлинг, признаться, меня почему-то несколько встревожило известие о довольно неожиданном уходе Тома Гэрроуэя.

Он кивнул:

— Да, это действительно было довольно неожиданно и, можно сказать, неприятно. Прекрасный работник, прекрасный человек. Один из тех, за которых в принципе надо держаться обеими руками. Если бы не обстоятельства того времени, я бы, поверьте, сделал все возможное, чтобы попытаться его хоть как-нибудь, так сказать, перевоспитать. Но он оказался на редкость избалованным и упрямым человеком.

— Избалованным? В каком, интересно, смысле?

Мотлинг изобразил улыбку на добродушном лице:

— Мистер Дин, вы сами, хотите того или нет, приглашаете себя на одну из коротких лекций на мою любимую тему о теории управления. На мой взгляд, промышленные технологии давно уже перешли ту грань, когда какой-то один, пусть даже самый гениальный человек, но один сможет контролировать производство сам по себе, как ему того хочется. Увы, такое уже давно невозможно. Я искренне полагаю, что сейчас работать можно только в команде. Причем в команде единомышленников. Ну, предположим, например, передо мной поставили задачу создания какого-то высокоточного инструмента для произведения определенной высокоскоростной технологической операции, и мне, естественно, требуется срочно образовать группу специалистов, состоящую, скажем, из инженера, металлурга и опытного практика, производственника, который будет быстро и эффективно сводить все это вместе. Быстро и эффективно, заметьте! Причем без каких-либо дурацких навязчивых идей, связанных с собственной гениальностью, амбициями, ну и тому подобной белибердой. Если вопрос количества тоже имеет значение, то тогда мне в этой команде конечно же понадобится кто-то вроде грамотного дилера или, как у нас принято говорить, распространителя. Но Том Гэрроуэй, к сожалению, так работать не мог и, главное, не желал. Это полностью противоречило его понятиям. А у меня, кстати к не меньшему сожалению, тогда совершенно не было времени его переубедить. Хотя я и старался, честное слово, очень старался.

Да, такие вещи обычно звучат вполне правдоподобно, особенно если их произносить достаточно быстро. Прекрасная теория, и она мне совсем не понравилась.

— Интересно, и что, та же самая проблема возникла с Фитцем и Поулсоном? — как бы невзначай поинтересовался я.

Его глаза чуть сузились, и на какой-то момент со мной заговорил настоящий Мотлинг:

— Вообще-то я всегда предпочитаю иметь дело с теми, кто работает со мной, а не против меня, мистер Дин.

Настоящий Мотлинг, следует признаться, производил должное впечатление: холодный, прямой, жесткий и, скорее всего, даже безжалостный. Божество, которое не потерпит ни малейших проявлений атеизма. Но затем он тут же надел свою любимую маску и снова стал большим, чуть неуклюжим и милым, полным внешнего дружелюбия парнем, который любит курить трубку, обожает птиц, собак, ну и вообще всех остальных домашних животных.

— Говорят, у вас, судя по всему, великолепный послужной список, мистер Мотлинг, — с подчеркнутой вежливостью заметил я.

Он только пожал плечами:

— Просто везение, и ничего другого. Мне приходилось работать в компаниях, которым грозили определенные весьма очевидные проблемы. Причем слишком близкие к ним, чтобы они могли объективно их оценить. Но указывать очевидное отнюдь не является показателем гениальности.

— Значит, нам тоже грозила какая-то очевидная проблема?

— Безусловно. Ваш дедушка решал организационные вопросы в полном соответствии со своими собственными понятиями об управлении. Ваш отец не только не стал ничего в них менять, но и добавил к ним часть своих. А затем вы с братом сделали то же самое, в результате чего почти полностью размылись, пропали четкие грани личной ответственности и полномочий. Компания управлялась практически на ощупь или, если вам так приятнее, по старинке.

Эти слова фактически перечеркивали все, что сделал мой отец, грубо и безжалостно выбрасывали даже то, как он сумел не дать компании утонуть, удержал ее на плаву в те черные дни, когда конкуренты готовы были вот-вот ее сожрать! Всю без остатка... Во мне начинало закипать сильное раздражение. Бросив взгляд на Ники, я увидел на ее лице, как мне показалось, тоже выражение явного недовольства столь грубым, бестактным подходом и в первый момент почувствовал нечто вроде искренней радости, но затем невольно подумал: а может, ее неодобрение было вызвано только тем, что ей совсем не хотелось, чтобы Мотлинг производил на меня плохое впечатление? Интересно, что же ей от него надо на самом деле?

— Возможно, компания и управлялась, как вы изволили выразиться, на ощупь, по старинке, но при этом оставалась весьма эффективной и приносила немалый доход, — отрезал я. — И вам это прекрасно известно.

Он снисходительно усмехнулся:

— Конечно известно, но все это уже в прошлом. Далеком и, увы, безвозвратном прошлом. Продолжать в том же духе сейчас было бы, мягко говоря, просто неразумным. Моя главная задача состояла в том, чтобы, так сказать, расчистить структуру, отрубить и выбросить засохшие, мертвые ветки, перераспределить сферы личной ответственности и полномочий, сделав их более четкими и рациональными, стандартизировать методы производственного контроля, создать по-настоящему действенную систему поощрений и наказаний. Все, разумеется, с полного согласия и одобрения вашего брата. Продолжать ли мне эту программу или вернуться к старому — теперь зависит только от вас. Из того, с чем мне уже удалось ознакомиться, видно, что в свое время и в тех условиях ваша деятельность была вполне адекватной. Конечно, в рамках серьезных ограничений, в которых вам приходилось управлять вашей компанией. Надеюсь, вам интересно было бы узнать, что мне уже удалось сделать. Тогда в вашем распоряжении будут факты. Факты, которые вам будут очень и очень важны, какое бы решение вы ни захотели принять.

Что ж, похоже, он сумел загладить свою первую ошибку. Ники с явным облегчением откинулась чуть-чуть назад, на ее лице появилось выражение благожелательности и интереса. Собственнического интереса! Казалось, в нее вселился вирус, крайне редко поражающий красивых женщин, — заниматься скучнейшими делами чисто промышленной компании. Конечно, она не могла вот так взять и возглавить ее, но если бы у нее появилось что-то вроде "второго "я", которое можно было бы держать полностью под своим контролем, — скажем, человек вроде Мотлинга, — то тогда... тогда это означало бы, что все ее отговорки насчет плохого знания дел компании, полного отсутствия какого-либо юридического образования и так далее и тому подобное являлись не более чем дымовой завесой, скрывавшей от меня ее истинные намерения. Если она сможет удерживать Мотлинга под контролем силой своих женских чар, в то время как Кен, похоже, стал к ним относительно равнодушным, то...

— Прежде всего скажите, зачем Кен вас пригласил? — требовательно спросил я.

— Он видел, что компании предстоит серьезное расширение, что количество заказов будет резко возрастать и что одному ему просто не справиться. А поскольку надежды на ваше возможное возвращение практически исчезли, ему надо было срочно найти подходящего человека. Ему порекомендовали меня, а я тогда был в общем-то свободен и без особых колебаний принял его приглашение заняться управленческими делами компании. С его стороны это было, безусловно, очень разумное решение.

— Очевидно, ожидается, что мне следует поступить точно так же?

Мотлинг усмехнулся, широко развел руками:

— Я этого не говорил. Я всего лишь порекомендовал вам внимательно ознакомиться с реальными фактами.

— Что ж, звучит довольно логично. Но одна вещь меня все-таки беспокоит. Причем достаточно серьезно. Скажите, если у вас все так хорошо получается, то почему в таком случае группа наших акционеров столь сильно и активно возражает против вас? Чем это объяснить?

Мотлинг нахмурился, медленно, с подчеркнутой тщательностью набил свою трубку, разжег ее и только потом ответил:

— Это не так легко объяснить, мистер Дин. Несмотря на внушительные размеры компании, в ней всегда ощущался эдакий, простите великодушно за невольное сравнение, местечковый дух. Свои владельцы, свои таланты и, еще раз простите меня, атмосфера полнейшего благодушия, неизбежно возникающая в подобных случаях. Мне пришлось ее нарушить. Я здесь чужак, чужак, который не позволяет им расслабляться. Их естественная реакция на меня вызвана в основном причинами чисто эмоционального характера. Для них я пришелец, ни за что ни про что обижающий таких милых, приятных людей. Своих людей!.. Например, мистер Карч, организовавший группу мелких акционеров и пользующийся полнейшей поддержкой вашего дяди с его пакетом акций, недоволен потому, что я уволил его сына. За абсолютную некомпетентность. Грэнби, боюсь, символизирует удобное во всех отношениях прошлое, в то время как я символизирую неудобное будущее. Человек всегда недоволен переменами, всегда старается их избежать.

Как ловко он все расставил по своим местам, просто прелесть. И к тому же точно рассчитал время, так как, закончив, бросил взгляд на часы:

— Простите, но, боюсь, мне пора возвращаться на завод.

— О, Стэнли! — протестующе воскликнула Ники.

— Ничего не поделаешь, Ники. Увы. Очень приятно было с вами познакомиться, мистер Дин. И спасибо за возможность, хотя, боюсь, и несколько прямолинейно рассказал вам о моем отношении к работе. Вас ждать завтра утром?

— Да, возможно, я там появлюсь, но мне совсем не хотелось бы вам мешать. Просто поброжу по заводу. Если вы, конечно, ничего не имеете против...

— На мой взгляд, так было бы лучше всего. Мне бы совсем не хотелось, чтобы у вас создалось впечатление, будто я хоть как-то стараюсь ограничить ваше присутствие. Впрочем, полагаю, вы в любом случае вряд ли позволили бы мне сделать это.

Мы пожали друг другу руки, и Ники проводила его к выходу из дома. До меня доносились невнятные обрывки их короткой беседы в коридоре. Судя по интонации звуков, они оба были в высшей степени довольны. Интересно, уж не поздравляют ли они друг друга с тем, как успешно они «обработали» Гевана Дина? А может, договариваются об очередной тайной встрече? Между ними явственно ощущалась определенная и безошибочная близость — одинаковая аргументация, единые точки зрения... Будто они были членами одного закрытого клуба, хорошо знали его правила, пароль и даже клубные песни. А может, говорили совсем о другом, куда более важном? Большая прибыльная компания — слишком лакомый кусок, чтобы упустить такую прекрасную возможность его отхватить!

Меня раздражало, будто я только что стал свидетелем некоей пьесы, особой пьесы, прекрасно разыгранной специально для меня профессиональными актерами. Меня раздражало, что я должен действовать по чьей-то указке. Меня раздражало, что мне понравился этот парень. Меня раздражало, что я по-прежнему хочу Ники. Меня раздражало желание уехать отсюда. Причем как можно скорее.

До меня донесся звук отъезжавшей машины, и в гостиную тут же вернулась Ники:

— Ну и как он тебе, Геван?

— Впечатляет. Даже слишком.

— Знаешь, что он мне сейчас сказал? Что ненавидит обижать людей, но частенько просто вынужден делать это, чтобы не нанести вреда производству. Иначе все может пойти прахом. А ему этого совсем не хотелось бы.

— А мне, значит, хотелось бы?

— Ну зачем ты так, Геван? Кстати, когда завтра будешь на заводе, постарайся, пожалуйста, не забывать о его принципиальной точке зрения на управление компанией. Да, чтобы попасть в корпус "С", тебе понадобится специальный пропуск. У полковника Долсона. И если у вас вдруг зайдет разговор о Стэнли, уверена, полковник будет отзываться о нем в высшей степени положительно.

— Что там происходит, в этом корпусе "С"?

— Какой-то сверхсекретный государственный заказ. Я толком не знаю. Помню только, как Кен однажды сказал, что для его выполнения им потребовалось закупить неимоверное количество специального оборудования. Полковник Долсон появился там в тот день, когда контракт был подписан. А где-то буквально через неделю — и капитан Корнинг, офицер по безопасности. Наверное, там делается что-то для военных.

— Ники, кто рекомендовал Кену этого Мотлинга?

— Не имею ни малейшего понятия, Геван.

Нахмурившись, я опустил глаза на мой бокал.

— И тем не менее мне очень бы хотелось это знать.

Ее голос неожиданно изменился:

— Давай не будем больше говорить о заводе, о Мотлинге и всем таком прочем.

— Тогда добавь чуть больше сладости, чуть больше романтичности в свои интонации, и мы сможем поговорить о нас.

Ники присела рядом со мной, наклонилась глубоко вперед, коротким движением головы отбросила свои иссиня-черные волосы набок, и я увидел такую знакомую мне и такую поистине великолепную шею... Вот она, совсем рядом, стоит только протянуть руку, коснуться ее кожи, почувствовать тепло ее тела... Мы снова вернулись в мир безмолвного ожидания. Я опять увидел нетерпеливое трепетание мышц ее живота и бедер...

— Переживаешь?

Она коротко кивнула, но не произнесла ни слова. В тот момент Ники казалась мне не реальным существом, а скорее чем-то вроде мечты. Я положил руку ей на плечо, почувствовал, как она замерла, будто перестала дышать, и вспомнил все те долгие ночи в моем домике на пляже, когда лежал без сна, думая о Ники и Кене, мучая себя беспощадными картинами их любовных утех, ее почти животной страсти... Нет, так не пойдет. Так не должно быть. Она вышла замуж за моего родного брата. Это был их дом. Кен лежал в земле. Я убрал руку. Ники тут же встала и, повернувшись одним быстрым движением, направилась к каминной полке. Я поставил пустой бокал на кофейный столик. В мертвой тишине гостиной его в общем-то негромкое прикосновение со стеклом прозвучало как пистолетный выстрел. Когда я тоже встал, Ники снова повернулась ко мне. Ее рот по-прежнему выглядел теплым и влажным, но теперь на лице появилось выражение какой-то таинственной загадочности — будто за время затянувшегося молчания мы стали друг другу намного ближе. Мне это совсем не понравилось.

— Что ж, мне пора бежать.

— Но ты ведь еще вернешься, Геван?

Что это — вопрос или утверждение?

— Если нам будет что обсуждать, Ники.

Она молча улыбнулась. Улыбкой победившей женщины, заставившей меня снова почувствовать себя молодым, неопытным и ничего не понимающим провинциальным парнишкой. Преимущество, судя по всему, незаметно перешло к ней, а вот этого мне совсем, совсем не хотелось допускать.

Я прошел по коридору к выходу. У дверей миловидная чернокожая горничная с вежливым поклоном подала мне шляпу. Я сел в машину, завел мотор, медленно поехал к воротам. Там чуть притормозил, оглянулся. Ники стояла у большого окна, наблюдая за моим отъездом. В ее стройной фигуре чувствовалась какая-то странная неподвижность. Будто она собиралась стоять там целую вечность, желая показать, что, когда я приеду сюда в следующий раз, она будет ожидать меня, стоя на том же самом месте и в той же самой позе. Интересно, хватит ли мне сил никогда больше сюда не возвращаться? Кен женился на ней, и его убили. Но хотя никакого смысла в этом не было, я знал, что мне необходимо считать Ники по крайней мере морально ответственной за его смерть, иначе никакие силы на свете не смогут меня удержать от того, чтобы снова к ней вернуться. А она будет, обязательно будет меня там ждать. Слишком уж очевидным был ее последний полувопрос-полуутверждение!

События развивались слишком быстро и совершенно не в том направлении. Если бы все происходило так, как она говорила, то есть если бы они разошлись и она «приползла бы ко мне на коленях», то тогда другое дело. Все было бы намного проще. Надо было бы только заставить ее почувствовать горечь и страдания унижения, а затем начать все с самого начала. Но Кен неожиданно умер, и все смешалось. Полной ясности теперь никогда не будет. Он, даже мертвый, будто молча сидел между нами, осуждающе глядя, как я пытаюсь за его спиной вернуть себе его жену Ники.

Глава 6

Ровно в девять я припарковал машину у магазина скобяных изделий. Джоан Перри стояла у витрины, поджидая меня. Я коротко и негромко посигналил два раза, она тут же повернулась и направилась прямо ко мне. Я протянул руку, открыл для нее правую дверцу. Джоан быстро влезла в машину, улыбнулась, захлопнула за собой дверцу, а затем без малейших колебаний протянула мне руку. Свет уличного фонаря падал на ее лицо. Да, она заметно повзрослела. Стала настоящей женщиной. С хорошим, четко очерченным нежным овалом лица.

— Рад снова видеть тебя, Джоан.

— Рада, что вы вернулись, мистер Дин. — Ее голос звучал мягче и несколько ниже, чем раньше. — Сожалею об этой истории с вашим братом. Ужасно.

У нее появилось качественно новое самообладание и умение держаться. Я медленно повернул за угол.

— Есть какое-нибудь местечко, где мы могли бы поговорить, Джоан?

— Поезжайте в район южного Арланда, мистер Дин. Там сразу за городом есть маленький уютный бар, где можно спокойно и совсем неплохо посидеть.

Видеть ее сидящей рядом со мной в моей машине было по-своему странно. Когда она работала на меня, такое невозможно было себе даже представить. Вообще-то я приготовил что-то вроде полушутливого-полуфамильярного вступления, чтобы помочь ей преодолеть вполне естественную неловкость при встрече со своим пусть бывшим, но тем не менее начальником и вообще человеком несколько иного социального статуса, но это оказалось ненужным — она была прекрасно и со вкусом одета, вела себя совершенно спокойно, без каких-либо проявлений страха или неуверенности. Когда я остановился на красный светофор, Джоан наклонилась вперед, зажгла боковой свет и открыла свою сумочку, чтобы достать сигареты. Я бросил на нее мимолетный взгляд и поймал себя на мысли, что мне понравился, очень понравился тусклый блеск ее светло-рыжих волос.

— Называй меня просто Геван, Джоан.

Не знаю почему, но прозвучало это до крайности банально и заставило понять, что я чувствую себя куда более скованно и неуверенно, чем она.

— Про себя я, наверное, так и делаю. Подсознательно, но делаю. В любом случае это не выглядит странным или чем-то неестественным. Вообще-то для друзей я — Перри, а для домашних — Джоан. Перри привычней.

— Хорошо, пусть будет Перри. Надеюсь, тебе понятно, что я бы никогда не попросил об этой встрече, будь ты секретаршей Мотлинга. Но на коммутаторе мне сообщили, что теперь ты работаешь у Грэнби.

— Мне кажется, это что-то вроде того, сколько будет два плюс три и сколько три плюс два, я ошибаюсь?

— Наверное, нет. Честно говоря, я об этом даже не думал. Но ведь ты согласилась со мной встретиться!

— Я бы сделала это независимо от того, на кого в данный момент работаю, Геван.

— Что бы это могло означать?

— Только то, что в душе я, очевидно, по-прежнему считаю себя вашей секретаршей. Первая настоящая работа в большой компании или что-то вроде этого. После того как вы ушли, меня снова отправили в отдел стенографисток. А затем, когда уволилась секретарь мистера Грэнби, он попросил дать ему именно меня. Но... но для меня вы остаетесь частью компании, и я, поскольку вы у меня были первым, кажется, навечно сохраню к вам личную преданность. — Она коротко рассмеялась приятным, тихим, теплым смехом, который всегда доставляет удовольствие слышать. — Господи, стоит только вспомнить, через что вам пришлось пройти, прежде чем я научилась что-либо делать как положено. Просто невероятно!

— Да нет, ты все схватывала на лету.

— Простите, вон то самое место. Впереди слева.

Я пропустил небольшой поток встречных машин, резко свернул налево и припарковался у «того самого места», небольшого, с мягким освещением, приглушенными звуками пианино, хорошо одетыми посетителями, незаметно и ловко движущимися официантами... Я оставил шляпу в крошечном гардеробе, последовал за Джоан по узкому проходу зала к столику на двоих. Молча отметил про себя, как она идет, как совершенно неожиданно — по крайней мере, для меня — ее угловатая, неуклюжая походка превратилась в настоящую грацию. Официант практически немедленно принял наш заказ — джин с тоником для нее, скотч со льдом для меня. Джоан медленно обвела взглядом зал, сняла перчатки. Я зажег спичку, чтобы она смогла прикурить сигарету, и посмотрел ей прямо в глаза, понимая, что, возможно, делаю это первый раз в жизни. Джоан отвела глаза в сторону, и, как мне показалось, кончик ее сигареты чуть задрожал.

— Вы такой загорелый, Геван. Знаете, на вашем фоне все люди вокруг выглядят такими, будто их только что отбелили. Будто они всю свою жизнь провели под дождем и никогда в жизни не видели солнца.

— Мне вдруг вспомнился твой отпуск, когда ты тоже вернулась с хорошим загаром.

— Думаю, мне просто повезло. Большинство рыжих под солнцем вечно сгорают и шелушатся. Да, я прекрасно помню тот отпуск, его, признаться, трудно забыть. Помню даже, что очень тогда не хотела его брать. Наверное, боялась, что если уеду, то без меня компания тут же рухнет.

— Серьезно?

— Более чем. Именно так оно и было.

Она подняла свой бокал. Я бросил мимолетный взгляд на ее безымянный палец и, увидев, что он свободен от соответствующего кольца, почему-то испытал странное — иначе не назовешь — облегчение.

— Может, мне уже пора начать отрабатывать мой джин с тоником? — чуть улыбнувшись, спросила она.

— Что ж, вперед, Перри.

Она нахмурилась, затушила сигарету.

— Все это совсем не так уж и сложно, Геван. Просто мистер Мотлинг прочно взял в свои руки бразды правления с того самого момента, как только появился в компании. Он медленно, но верно оттеснял вашего брата от дел, а тот, казалось, не обращал на это никакого внимания. Более того, ему, похоже, это даже где-то нравилось. Вроде как освобождало от лишних хлопот. Первое, что сделал мистер Мотлинг, — это немедленно уволил всех несогласных с его политикой. Мистер Грэнби оказался ему не по зубам, потому что был одним из руководителей корпорации, но конфликт между ними разгорался с каждым месяцем все сильнее и сильнее. Внезапная смерть вашего брата только ускорила неизбежную развязку. В субботу, буквально на другой день после этого трагического события, война пошла в открытую. Миссис Кендал Дин встала на сторону мистера Мотлинга, а председатель Совета мистер Карч и ваш дядя поддерживают Уолтера Грэнби. Силы примерно равны. Заседание акционеров назначено на следующий понедельник, но решающий голос за вами, Геван, и обе стороны будут стараться переманить вас к себе. Не знаю, начали ли они уже как-то давить на вас. Ну, за исключением поездки к вам мистера Фитча с той доверенностью. Из этого, как я и ожидала, само собой разумеется, ничего не вышло.

— Откуда ты узнала?

— Когда я работала у вас, то хорошо знала ваше мнение о нем. И конечно, понимала, почему вы ушли от нас. Равно как и догадывалась, что, прежде чем принять какое-либо решение, вы захотите лично узнать как можно больше реальных фактов. Поэтому нисколько не сомневалась в исходе этой попытки.

— Ты еще не знаешь, Перри, что давление не только продолжается, но даже усиливается. Не далее как сегодня Ники попросила меня срочно к ней приехать, и догадайся, кто туда явился? Да, не кто иной, как Мотлинг собственной персоной!

— Что вы о нем думаете, Геван?

— Впечатляет. А что думаешь о нем ты?

— С точки зрения секретарши?

— С точки зрения логически мыслящего человека, Перри.

Она задумчиво повертела бокал в руках. Затем ответила:

— По-моему, он неплохой, совсем неплохой управленец. Если у него и есть слабое место, то это его отношения с людьми. Он, как правило, добивается поставленной цели, но в основном через страх, а не через верность делу.

— Лично мне всегда казалось, такой подход только вредит.

— Не похоже. Впрочем, есть и кое-что еще... — Джоан улыбнулась. — Хотя все слишком неясно, чтобы говорить об этом.

— Иногда догадки ценнее решений.

— Геван, как только Мотлинг здесь появился, я прочитала о нем все, что смогла. Чем он занимался, где и кем работал... Оказывается, у него были должности куда больше этой, Геван.

Великолепная профессиональная репутация. Чем, интересно, ему так понравилась «Дин продактс» — просто непонятно. Что его здесь привлекает? Впрочем, боюсь, я залезаю не совсем в свою область, и вам это прекрасно известно.

— Не уверен. Послушай, если бы ты вдруг оказалась на моем месте, то... то поддержала бы Грэнби?

— Нет.

— Значит, Мотлинга? Несмотря даже на то, что ты о нем думаешь?

— Нет, Геван. Ни того ни другого. Мистер Грэнби финансист, а заводу нужен прежде всего производственник. Ему это тоже хорошо известно, так что я никак его не предаю.

— Тогда кто?

Она постучала концом сигареты по тыльной стороне ладони и совершенно спокойным голосом сказала:

— Вы, конечно.

— Минутку, минутку...

— Грэнби с превеликим удовольствием отдаст вам все свои голоса, Геван.

— Но у меня нет и десятой доли опыта Мотлинга. Кроме того, я вот уже четыре года не делал ничего подобного. Точнее говоря, вообще ничего не делал.

— Я вот уже года два как не плаваю, но, полагаю, вряд ли утону, если вдруг окажусь в воде. Мне кажется, у вас долг не только и не столько перед самим собой, Геван, сколько перед компанией вашей семьи!

— Послушай, ты, случайно, не забыла, почему мне пришлось отсюда уехать? — сердито, чуть ли не гневно спросил я.

— Да нет, Геван, все это помнят. Ваш брат увел у вас любимую девушку, и вы решили погромче хлопнуть дверью.

— Господи, Джоан, в твоем изложении это выглядит совсем как поступок обиженного недоросля.

— А разве нет? Ну хотя бы чуть-чуть?

— Моя личная жизнь не подлежит обсуждению!

В ее глазах промелькнул немой укор, и мне стало вдруг стыдно за то, что, сам того не желая, я обидел ее.

— Вы ведь сами попросили меня высказать мое мнение, Геван.

— Да, понятно, конечно, но...

— Высказать мнение и при этом, вольно или невольно, не затронуть чего-нибудь личного? Простите, если случайно задела ваши чувства. Хотя все равно считаю, что ваши отношения с Ники важны и сейчас, поскольку будут оказывать самое прямое воздействие на дальнейшее развитие событий в компании.

Я в упор посмотрел ей прямо в глаза, но она не отвела их. Даже не моргнула.

— Ладно, Перри, извини. Я действительно сам попросил тебя высказать твое мнение и услышал его. Спасибо.

Она тепло улыбнулась:

— Послушайте, Геван, мне совсем не хотелось бы испытывать судьбу, но все-таки... вы по-прежнему относитесь к ней как тогда?

— Честно говоря, не знаю. Когда я сюда ехал, то мной владело только одно желание — ее ненавидеть. Хотя, наверное, это все-таки слишком сильное слово. Затем увидел ее, и все будто вернулось. Совсем как тогда вначале... в самом начале. Увлечение, желание, страсть... Все как прежде.

Я жестом подозвал официанта, заказал еще выпить. Бросив взгляд в сторону Джоан, заметил, что лицо ее болезненно скривилось.

— Я ненавидела ее, Геван. Причем для меня это слишком мягкое слово.

— Ты? За что?

Она отвела глаза в сторону:

— Наверное, вполне обычная вещь. По уши влюбиться в своего первого большого босса! Детское увлечение. Роскошный офис, милые улыбки... Господи, я была так молода, Геван. Если бы вы тогда попросили меня выпрыгнуть в окно, я не стала бы даже ждать, пока его откроют. Затем, когда вы устроили ее на работу и начали с ней встречаться, все знали об этом. Мне было больно видеть все это, но я убеждала себя, что так и положено. Рано или поздно она все равно вам надоест, так что нечего переживать. Надо просто смириться и ждать. Это было очень заметно, Геван. Мои чувства, переживания, ну и все прочее...

— Мне казалось, ты просто довольно неуклюжа, часто краснеешь, сшибаешь все вокруг, но такое мне даже не приходило в голову.

— А мне казалось, это было написано на моем лице. И что вас это очень забавляет. Что-то вроде бесплатного развлечения. Может, со смехом рассказываете друзьям о влюбившейся в вас молоденькой глупенькой секретарше.

— Нет, не было. И совсем не забавляло. Да и в любом случае я бы даже и не подумал ни с кем этим делиться. Тем более для развлечения. Даже бесплатного.

Она, согнув в локте руку, положила подбородок на кулак.

— А знаете, у меня все было продумано заранее. Настоящий сценарий. Просто гениальный, во всяком случае, как мне тогда казалось. Когда-нибудь вы неизбежно остановите на мне свой взгляд, я имею в виду настоящий взгляд, и обратите внимание, что буквально рядом с вами такая красота и очарование, а вы настолько слепы, что даже не замечаете этого. Затем вы произнесете торжественную речь, и мы, обнявшись, пойдем навстречу рассвету...

— Перри, но я никогда не...

— Я тогда была просто маленьким несмышленышем, Геван. И каждый вечер молилась, чтобы завтра наступил тот самый день. А он все не приходил и не приходил. Когда я услышала о вашей помолвке, то, поверьте, чуть не умерла. Жуткая зима и весна. Помните, вы часто задавали мне всякие глупые вопросы... ну о всяких там девчоночьих делах? О том, какие цвета они предпочитают, что любят носить... Я знала, вы покупаете ей разные вещи, но все равно продолжала надеяться, что рано или поздно все это закончится. Потом Господь услышал мои мольбы. Я будто родилась заново. Лежала в постели и хохотала от счастья. Будто на моем небе снова взошло солнце. Но затем вы вдруг уехали.

— И ты спокойно пережила это?

— Да, но только далеко не так быстро, Геван. Я написала вам по меньшей мере писем пятьдесят и порвала их. Серьезно думала убежать к вам. Интересно, а как, собственно, такие увлечения проходят? Лично я, честно говоря, до сих пор не знаю. Наверное, для этого надо сначала увидеть много обнадеживающих снов, вдоволь нагуляться под проливным дождем, выплакать много слез в подушки, чтобы как-нибудь утром понять — наконец-то этот долгожданный день наступил, все, славу богу, закончилось. Совсем как в романе: в последней главе героиня понимает, какой глупой она была. Частично в этом есть и ваша вина, Геван. Вам не следовало быть со мной таким милым и обходительным, когда мне было так мало лет. Таким терпеливым, все понимающим. Знаете, я тогда просто физически обмирала, услышав, что вы вызываете меня к себе в кабинет.

— Бог ты мой, — прошептал я.

Она рассмеялась:

— О, ну не стоит, совсем не стоит так пугаться. Я давно уже далеко не такая, как раньше.

Да, признаться, вот так сразу привыкнуть к совершенно новой Джоан Перри было нелегко, очень нелегко. Я помнил ее неуклюжей, нервной молоденькой девушкой, почти девочкой, но никогда даже не догадывался о том, что происходит у нее в душе. Рассказав мне о себе, она вдруг стала по-настоящему и полностью живой, с весьма привлекательным подвижным лицом, быстрыми выразительными жестами, нежным, но решительным голосом...

— Жаль, что мне не довелось узнать тебя раньше.

— Вряд ли, Геван. Тогда я была всего лишь маленькой и очень глупенькой девочкой.

— Тогда, возможно, тем более жаль, что все уже прошло.

Она слегка наклонила голову:

— Вообще-то довольно странно слышать это от вас, вам не кажется?

— Извини, я сказал прежде, чем подумал. Наверное, у тебя есть что-то вроде этого и сейчас... ну, допустим, безумное влечение к кому-то.

— Вообще-то пока нет.

— Но может, тебе захочется и... — Я остановился, вдруг совершенно неожиданно осознав, что сам себя загоняю в угол, что она просто смеется надо мной, и... покраснел.

Джоан взглянула на ручные часики:

— Извините, но, боюсь, работающей девушке уже пора домой.

Я подозвал официанта, расплатился. Она назвала мне свой адрес. Это была узкая тихая улочка в одном из старых жилых районов города. Мы выкурили по последней сигарете, и, прежде чем выйти из машины, Джоан сказала:

— Подумайте хорошенько о возвращении на работу, Геван. Когда я думаю о вас там, во Флориде, мне прежде всего приходит в голову мысль о бессмысленной и обидной потере времени.

— Я слишком долго был не у дел и теперь собираюсь пробыть здесь ровно столько, сколько потребуется, чтобы принять правильное решение при голосовании. А затем тут же назад. Но... но мне бы очень хотелось до отъезда еще раз тебя повидать, Перри.

— Почему?

Ее прямой вопрос вызвал у меня раздражение.

— Почему? Да может, просто потому, что у меня, черт побери, сегодня был очень хороший вечер, вот почему!

— К собственному удивлению? Спокойной ночи, Геван. Не надо провожать меня до двери. Я дойду сама.

Джоан захлопнула дверцу машины и ушла. В тусклом свете уличного фонаря я видел, как она открыла дверь, обернулась, помахала мне рукой и скрылась в доме. Я медленно отъехал, продолжая о ней думать. Да, забавно. Забавно и приятно было узнать о ее чувствах. Пусть даже о тех, которые были давным-давно. Джоан сильно изменилась. Превратилась в красивую, уверенную в себе молодую женщину. Куда менее забавно было вдруг понять, что ты потерял нечто, чего у тебя, собственно, никогда и не было.

Я нашел нужную мне улицу и свернул на юг, в сторону Южной долины.

Глава 7

Было уже где-то около полуночи, когда я наконец добрался до открытого кафе под многообещающим названием «Обжираловка». Небольшое белое здание посреди огромной залитой ярким светом площадки для парковки, мощные динамики на столбах, из которых неслась оглушительно громкая музыка, несколько десятков машин... Дул сырой ночной ветерок, и официанткам в их облегающих коротких юбочках, белых русских блузках, белых туфельках на высоких каблуках и нелепых шляпках было, наверное, совсем не жарко, хотя они изо всех сил старались это скрыть.

К окну моей машины тут же подскочила блондинка с блокнотом для заказов в руках:

— Хотите чего-нибудь?

— Лита сегодня работает?

— Работает. Позвать ее?

— Да, будьте любезны.

— Без проблем, — ответила она и направилась к группке официанток, зазывающе покачивая мощными бедрами.

К машине вскоре подошла темноволосая девушка. Небольшого росточка, с очень тонкими ногами, карие глаза на неестественно белом лице... Она заглянула в окошко машины, с угрюмым равнодушием, но внимательно посмотрела на меня:

— Вам что-нибудь от меня надо?

— Если вы Лита Дженелли, то надо.

— Ну тогда, да, мистер, это я. Что вы хотите?

— Меня зовут Дин, Лита. Геван Дин.

Она слегка оцепенела, прикусила нижнюю губу, затем ее глаза резко расширились.

— Дин? Геван Дин? Господи Иисусе! Значит, это был ваш брат, которого... Послушайте, а что вам надо от меня?

— Я говорил с Уолтером Шеннари, Лита. По словам сержанта Португала, вы пытались обеспечить Шеннари алиби. Мне стало интересно, говорили ли вы Португалу правду или врали ему. Кроме того, мне хотелось бы быть полностью уверенным, что они задержали именно того человека, который убил моего брата.

— Подождите минутку, — быстро попросила она, почти бегом дошла до белого здания, через окно посмотрела на висящие внутри огромные часы и тут же вернулась к машине. — Мне тоже очень хотелось бы с вами поговорить, но только не здесь. — Засунула руку в карманчик своей красной мини-юбки, вытащила оттуда горсть мелких монет, нашла среди них какой-то ключ и протянула его мне. Наши руки соприкоснулись. Ее пальцы были холодными, почти ледяными. — Поезжайте, пожалуйста, вон туда, по той дороге. Метров через пятьдесят увидите мотель «Бердленд». Это ключ от моего номера 9. Предпоследний справа, если стоять лицом к зданию. Припаркуйтесь прямо перед мотелем, проходите в мой номер и дождитесь меня. Там вас никто не побеспокоит. Вообще-то я работаю до часу, но сегодня посетителей мало, так что, может быть, удастся освободиться пораньше. Чувствуйте себя там как дома, мистер Дин. На кухне, если хотите, найдете виски, содовую и лед. Слушайте радио, читайте журналы, делайте все, что вам угодно, но только, пожалуйста, дождитесь меня. Хорошо?

— Да, дождусь, не беспокойтесь, Лита.

— Не забудьте: номер 9, и там вас никто не побеспокоит.

Она отступила, обхватив себя руками, как бы пытаясь защититься от холодного ветра, и я уехал. Чуть позже припарковался точно там, где она сказала. Тускло горящая неоновая вывеска неназойливо напоминала, что пустых мест в мире нет. Мои фары, в свою очередь, осветили желтоватую веранду, деревянные ступени, окна с потускневшими жалюзи, карнизный лоток с увядшими растениями...

Я осторожно вошел в комнату, пахнущую пылью и духами, недавней стиркой и застарелым перегаром, постельным бельем и... молодой женщиной. Чтобы найти выключатель, который оказался прямо рядом с дверью, мне пришлось зажечь спичку. Свет исходил от одной-единственной лампы на потолке с множеством насекомых на плафоне. Так, посмотрим: незаправленная кушетка, на стоящем рядом низеньком столике — чашка с засохшими на дне остатками недопитого кофе, черные полосы от незагашенных сигарет... Вообще все вокруг вызывало ощущение какой-то неухоженности, если не сказать бардака, беспорядочной любви и жутких похмелий.

На стуле валялась кипа старых газет, а на самом ее верху был номер, где подробно описывались обстоятельства,связанные с расследованием по делу об убийстве моего брата: «Грабитель застрелил Кендала Дина, президента и владельца крупной компании „Дин продактс“!» — и была помещена старая фотография Кена, слегка улыбающегося, спокойного, с почти безмятежными глазами.

Я внимательно прочитал статью, затем медленно обвел взглядом комнату. Да, человек вроде Португала сразу же понял бы значение этого места. Жалкого, убогого места, из которого в любой момент мог выскочить ублюдок с пистолетом в руке и полным желудком виски. Меня же оно заставляло чувствовать себя неким Дон Кихотом, кем-то, кто думает, что понимает этих людей, хотя на самом деле ничего, вообще ничего о них не знает. Мне вдруг захотелось немедленно уйти отсюда, предоставив Португалу самому проявлять свой профессионализм и проницательность, но, во-первых, я уже зашел слишком далеко, а во-вторых, это было бы неоправданно жестоко по отношению к ни в чем не повинной девушке. Она ведь хотела только помочь своему любимому. Кстати, интересно все-таки, что она за человек? Убедившись, что жалюзи окна плотно закрыты, я начал, естественно по-любительски, обыскивать ее комнату.

Первое, что мне практически сразу же удалось найти, были письма в верхнем ящике туалетного столика, отделанного под кленовое дерево. Я немного поколебался, затем взял их и отнес в центр комнаты, где свет был заметно ярче. Все они были написаны карандашом на дешевой бумаге, адресованы Лите либо в мотель «Бердленд», либо в «Обжираловку» и начинались приблизительно одинаково:

«Лита, малышка! В Норфолке грузовик сломался, и я лажанулся с буффальским грузом, поэтому вряд ли нам удастся увидеться, как рассчитывали. Сейчас у меня груз для Филли, который рано или поздно приведет меня туда к вам. Так что будь в готовности, золотце. Мы здорово проводили время, и я жду не дождусь поскорее увидеть тебя снова».

Практически на всех письмах, отправленных по меньшей мере больше двух месяцев назад из всех мыслимых мест Восточного побережья, были заметны грязные следы пальцев, а под ними стояли подписи и Джо, и Эла, и Шорти, и Реда, и Пита, и Уитли.

Судя по гардеробу, Лита питала явную склонность к дешевым и ярким одеждам, а также к косметике, как правило, во флаконах и коробочках довольно вычурной формы. Больше ничего сколь-либо существенного о ней мне узнать не удалось. Я настроил стоящий на тумбочке у постели маленький радиоприемник на какую-то музыкальную волну, включил настольную лампу под красным абажуром и выключил верхний свет. В наступившей полутьме комната тут же приобрела заметно более приятный вид.

Где-то без двадцати час громко хлопнула входная дверь — значит, наконец-то вернулась Лита. У нее был несчастный, совсем промерзший вид, а ее рабочая форма официантки открытого кафе выглядела здесь как аляповатый наряд на провинциальной сцене.

— Извините, ради бога, раньше просто не смогла. Хотя боялась, вас уже не застану. Поэтому очень обрадовалась, увидев вашу машину. Господи, как же там холодно! У меня по всему телу бегают мурашки. Вы что, даже ничего еще не выпили? Давайте я налью вам, ладно? Но сначала мне надо поскорее скинуть эти чертовы туфли. Ноги от них просто горят. И мне нужно немедленно что-нибудь выпить. Немедленно!

Она со скоростью пулемета выплескивала слова, будто изо всех сил старалась изобразить из себя веселую, гостеприимную хозяйку. Я молча кивнул, Лита с радостным возгласом бросилась на крохотную кухоньку, и скоро оттуда вместе со стуком ледяных кубиков о стенки высокого стеклянного бокала послышался ее жизнерадостный голос:

— Знаете, я чуть с ума не сошла, пытаясь хоть кого-нибудь заставить меня выслушать. Ужасно рада, что вы пришли, поверьте. Я знаю, Уолли не убивал. Он вообще не способен кого-либо убить. Не в его натуре. Если бы я знала, даже хотя бы подозревала, что в нем это сидит, то не подпустила бы его к себе даже на сантиметр, мистер Дин, можете не сомневаться. Когда убили вашего брата, его там вообще не было, он на самом деле был вот здесь, рядом со мной. Но как это можно доказать? Ему, мне...

Она столь же стремительно вышла из кухни с подносом в руках, передала мне бокал с какой-то гремучей смесью черного, почти как кофе, цвета, поставила свой на неприбранную кушетку, сняла наконец-то туфли и буквально плюхнулась туда же, скрестив ноги в позе будды и не забыв при этом одернуть коротенькую красную юбочку, как бы ненароком подчеркивая свою естественную скромность.

— Полагаю, они ожидали, что вы в любом случае постараетесь обеспечить ему полное алиби, — осторожно заметил я.

— Да, этот клоун Португал рассмеялся мне прямо в лицо. Хотя, конечно, если бы у Уолли не было судимости, кто знает, может быть, он и поверил бы.

— Но они нашли у него пистолет и...

— Не у него, а в его комнате! — поправила она меня. — Большая разница, неужели непонятно? Подбросить этот пистолет мог кто угодно. Я расскажу вам, как все это было. У меня был выходной. Мы приехали сюда где-то около десяти. Немножко выпили, посмеялись. Он собирался остаться у меня до утра. А потом, ну знаете, как это бывает, когда выпиваешь лишнего, мы неизвестно из-за чего слегка поссорились, начали орать друг на друга. Уолли вдруг захотел куда-то поехать, я возражала, говорила, что этого нельзя делать, что он освобожден условно-досрочно, что комиссия по надзору не простит ему этого, ну и пошло-поехало... Вся беда в том, что никто, кроме меня, его тогда не видел.

— Кажется, он признался Португалу, что совсем недавно ограбил супермаркет. Так ведь?

— Точно. Признался только потому, что здорово перепугался из-за этой истории с убийством. У него было шесть сотен баксов, но это не было вооруженным ограблением. Он всего лишь разбил окно черного входа, влез туда и взломал ящик с деньгами. За это ведь сейчас не убивают. Года три-четыре, наверное. Не больше.

Она говорила об этом деловито, как о вполне ожидаемых и само собой разумеющихся издержках любого бизнеса. Господи, на вид ей же не более восемнадцати!

— Скажите, а как вы вообще связались с этим Шеннари?

Лита пристально посмотрела на меня:

— Он с самого начала не пудрил мне мозги. Сразу сказал, что сидел, что освобожден условно-досрочно. Мне казалось, он искренне хочет начать новую жизнь. Я тоже. Для него не было секретом, что и я не подарок, что и у меня было прошлое. В общем, сначала мы встречались вроде как бы просто так, для кайфа. А потом... потом я запала на него по-настоящему. Такое случается, и тут уже, боюсь, ничем не поможешь. Конечно, я чувствовала, что ничего путного не выйдет. С таким-то ужасным характером? Он считал, что все против него, что все только и мечтают, как бы причинить ему зло. Бил меня, когда злился. Но потом мы быстро мирились, я все ему прощала и была готова сделать для него все, что угодно. Все! Такое, наверное, просто не укладывается в вашей голове, мистер Дин.

— Какой он, собственно, человек? На самом деле?

— Как я и сказала, он думал, что весь мир против него, что все его ненавидят, поэтому они не заслуживают пощады. Но глубоко внутри Уолли совсем не такой. Любит детей, собак, вообще все живое... Просто ему не повезло начать жизнь так, как надо бы. Боюсь, как и мне. Мы выросли почти рядом, здесь, в северном районе, хотя в детстве никогда не знали друг друга, ведь он намного старше меня. Забавно, не правда ли? Поверьте мне, мистер Дин, Уолли просто не способен убить кого-либо... если только, конечно, кто-то не пытается убить его самого.

— Он умен?

Она пожала плечами:

— Достаточно, чтобы тут же избавиться от пистолета, которым только что кого-то убил, если вы это имеете в виду.

— Да, полагаю, вам будет трудно, если не сказать больше, убедить Португала, что в тот вечер он был именно здесь, с вами.

Лита медленно допила свой бокал и вытерла рот рукой.

— Послушайте, мистер Дин. Они не хотят даже попытаться! Им лишь бы поскорее закрыть дело — и с плеч долой. Вот смотрите, им я этого не сказала, хотя, может, и надо бы. Идите сюда.

Она вскочила, подошла к шкафу и вытащила второй сверху ящик. Полностью. Стояла и держала его в руках.

— А теперь зажгите спичку и посмотрите.

Я встал, не торопясь подошел. Посмотрел. Да, там, действительно, к левой боковой стенке ящика был скотчем прикреплен — что бы вы подумали? — полуавтоматический пистолет. Лита с громким треском вставила ящик обратно.

— Это его. Уолли не хотел держать его у себя дома. Ну, на случай обыска или чего-нибудь еще. И попросил меня. Тогда зачем ему тот, другой? Какой в этом смысл? Вам все это не кажется странным?

Мне не оставалось ничего иного, кроме как признать, что все это действительно было бы несколько странно.

— Кроме того, он частенько говорил мне, что всегда работает один. Только один. Так намного надежнее. Тогда, спрашиваю вас, кто же в тот вечер позвонил ему и сделал какую-то подсказку по телефону? Откуда кто-нибудь мог знать, где он? А теперь попробуйте на секунду, только на секунду, представить себе, что он на самом деле убил вашего брата. Ну откуда, откуда кто мог бы знать, что он был один? — Она остановилась, бросила на меня почему-то осуждающий взгляд, в котором, впрочем, была и некоторая проницательность. Затем продолжила: — Понимаете, вообще-то вышло все, как Уолли и предвидел. Все против него, и он — самая легкая добыча. Его взяли, и дело закрыто. Точка! Они даже слышать не хотят ни о чем другом! Зачем им это? Лишние хлопоты. Поэтому он и предпочел сознаться в ограблении супермаркета. Только поэтому. Знаете... вы не будете смеяться, если я вам кое-что скажу?

— Вряд ли, Лита.

— Может, вам сначала еще налить?

— Нет, спасибо.

— Ладно, а себе я все-таки налью. Чуть-чуть.

Она вскочила с кушетки, быстро, не надевая ничего на ноги, прошла на кухоньку и тут же вернулась с полным бокалом в руках.

— Я ведь все время старалась его перевоспитать. Своими собственными методами. — Она застенчиво опустила глаза. — Знаете, мне хотелось выйти за него замуж. По-серьезному. Но только не за грабителя и вора. И у меня, кажется, получалось. Еще неделя, ну, максимум две, и я бы наверняка уговорила его самого пойти и сдаться. Вот, посмотрите.

Она подошла к туалетному столику, выдвинула верхний ящик, пошарила в нем рукой и достала то, чего я не заметил, когда сам его осматривал, — небольшую банковскую книжку с золотистыми буквами.

— Вот, смотрите.

Да, со счета ничего не снималось, были только мелкие вклады по два, пять, девять, одиннадцать долларов. Всего где-то около сотни. Я вернул ей книжку.

— Из-за этого мы все время и ругались, но он постепенно сдавался. Я старалась убедить его, что мы сможем собрать деньги, которые он украл, и тогда он отсидит только оставшиеся два года. Ну даже пять. С этим еще можно как-нибудь примириться и подождать. Но когда на него навешивают это убийство, то... нет, я бы такого не пережила.

— Мне все-таки не совсем понятно, каким образом...

— Мистер Дин, вы большой, очень большой человек в этом городе. Здесь вообще любой Дин в почете. Вас они сразу послушают. Вы можете пойти к начальнику полиции, или к прокурору, или даже к самому мэру и сказать им, что вас не удовлетворяет проведенное расследование. Потребовать нового. Вам они возразить не смогут, и тогда, может быть, найдут того, кто сделал это, и отпустят Уолли.

— Я совсем не уверен, что они послушают меня, Лита.

— А вы попробуйте. Мы будем молиться за вас, даже если ничего не выйдет. Хотя бы только попробуйте!

Я ничего не ответил. Ее аргументы в защиту Шеннари были, надо признаться, весьма убедительными, но, поскольку слова, сказанные мне тогда в тюремном блоке Португалом, по-прежнему не выходили у меня из головы, мне совершенно не хотелось оказаться наивным дурачком. И тем не менее...

Лита положила книжку назад в ящик, задвинула его, затем необычно медленно и задумчиво пошла назад к кушетке, почему-то вдруг остановилась, повернулась ко мне. Комнату чуть сотряс грохот проходящих мимо тяжелых грузовиков. Она облизнула губы острым ярко-красным язычком. Нервно, как бы в чем-то очень и очень сомневаясь. Потом, сделав первый нерешительный шаг, вдруг торопливо подбежала ко мне, запрыгнула на мои колени, свернулась там калачиком, прижалась, обняв холодными пальцами мою шею и нежно покусывая ее остренькими зубками.

— Ты можешь нам помочь, — прошептала Лита мне в ухо. — Уолли и мне. Бери за это все, что только захочешь! Только помоги!

Свободной рукой она нащупала мою правую руку, подняла ее и сильно прижала к своей на удивление большой — во всяком случае, по сравнению со всем остальным — груди. Запах ее волос почему-то напоминал жареное мясо и цветы. Нет, никакого желания она у меня, конечно, не вызывала, но ее стремительное наступление, должен признаться, застало меня врасплох, и я просто не знал, что делать, — наверное, в тот момент не очень хорошо соображал, хотя искренне пытался найти достаточно благовидный предлог отказаться, чтобы ненароком не унизить ее гордость. С моей стороны это, конечно, была бы маленькая лицемерная жертва, но для нее она бы кое-что значила, это уж точно. Боже, помоги мне!

Пока я лихорадочно искал способ как можно мягче закончить все это, то совершенно неожиданно для самого себя вдруг почувствовал тепло женщины, ее вес на моих коленях, горячее дыхание. Затем последовал ряд хорошо всем известных в таких случаях логических действий — треск расстегиваемых застежек, шорох снимаемой одежды, одновременно с которыми ее на удивление свежие губы впились в мои, а грудь под моей рукой, казалось, становилась все больше и больше...

Как ни странно, хотя разумного объяснения этому, пожалуй, не было, в ее поведении появилось скорее больше невинности, чем сексуальности. Просто уличная девчонка, играющая в игру, правила которой ей были прекрасно известны, только и всего. Причем играющая точно, сосредоточенно и с большим интересом, как много лет тому назад играла в классики или в пятнашки.

Самооправдания чего-то недостойного, особенно в сфере сексуальных взаимоотношений, всегда коварны и мучительны. Я начал убеждать самого себя, что никому об этом совсем не обязательно знать, что это самый простой способ снять то напряжение, которое возбудила во мне Ники, что у занятой решением своей личной проблемы таким банальным способом самки может не быть ни имени, ни личности...

— Ты поможешь Уолли, поможешь, — пробормотала она и, не отрывая своих губ от моих, почувствовав мою полную готовность к действию, шепотом добавила: — Отнеси меня туда, в постель.

Но я, проведя рукой по ее худой, изящной спине, коснувшись острых, как у заморыша, лопаток, вдруг болезненно остро почувствовал, что это просто не может, не должно случиться. Ни в коем случае!

Каким-то женским чутьем ощутив перемену, Лита, на которой уже не было ничего, кроме узеньких бежевых трусиков, отодвинулась. Настолько худенькая, что даже бедра казались будто вогнутыми внутрь, но при этом с непропорционально пухлой и великолепной грудью, она повернулась ко мне. Совсем как встревоженная птица.

— В чем дело? Что-то не так?

— Боюсь, нам не следует этого делать, Лита.

— Интересно, почему? В последнее время так говорить стало даже модным.

— Мне не хотелось бы — как бы это попроще сказать? — не хотелось бы усложнять ситуацию, Лита.

Она усмехнулась. Продолжая сидеть на моих коленях практически голой с бесстыдством невинного ребенка.

— Усложнять ситуацию? А мне казалось, так будет намного проще. — Ее глаза хищно сузились. — Выставил меня в хорошем свете, да? Заставил почувствовать себя шлюхой? Тебя это устраивает, так?

— Не надо, Лита, не надо. Посмотри на меня. В тот вечер Уолли действительно был здесь, с тобой? Скажи мне правду.

Не отнимая моих рук от своей талии, она выпрямилась, подняла голову, посмотрела мне прямо в глаза и медленно, почти торжественно перекрестилась.

— Да, весь тот вечер Уолли был здесь, со мной, клянусь Господом Богом и Божьей Матерью. В то время, когда убили вашего брата, он был именно здесь, на этом самом месте, мистер Дин, и гореть мне в вечном аду, если я сказала хоть слово неправды!

Я поверил ей. Сразу же. Мы вдруг стали близки друг другу. Сознательно или нет, но Португал, безусловно, ошибался. Моего брата убил кто-то другой. Кто угодно, только не Уолтер Шеннари. Кто-то намного умнее и коварнее.

— Я верю тебе и сделаю для вас все, что смогу.

В ее глазах заблестели слезы, выглядевшие чуть ли не трагическими в неярком свете настольной лампы под красным абажуром. Не вытирая их, она тихо, но уже совсем неуверенно прошептала:

— Ну и на чем мы остановились? Продолжим?

— Не стоит, Лита. Тебе это совершенно необязательно делать.

Слезы полились ручьем.

— Мистер Дин, сначала я, конечно, хотела затащить вас в койку для дела, но сейчас... сейчас это вроде бы как сказать вам спасибо. Чем же еще я могу вас отблагодарить? У меня больше ничего нет. Может, все вышло бы вроде как по любви, разве нет?

Истинная красота может проявляться в самых неожиданных формах и местах. Но красота всегда неразрывно связана с чувством собственного достоинства. В этой жалкой убогой комнате, с этой дешевой, готовой на все девушкой ни о каком достоинстве, казалось бы, не могло быть и речи, но оно тем не менее было. Причем намного большее, чем у шикарных пляжных девушек, с которыми я имел дело в течение последних четырех потерянных лет, которые страстно срывали с себя одежду на мой ковер, громко шептали похотливые слова о большой любви, о Божьей воле, смазывали свои прекрасные молодые тела маслом стоимостью по меньшей мере сорок долларов за унцию и были вполне искренни в своих попытках хоть как-то смягчить мою вечную боль от грустных воспоминаниях о так коварно изменившей мне Ники.

Лита, словно маленькая, все понимающая обезьянка, посмотрела на меня.

— И все-таки вы хотите, очень хотите меня, — с довольным вздохом заявила она, соскочила с моих коленей, подошла к шкафу, достала оттуда бледно-лиловый халат из искусственного шелка, надела его и почему-то застегнула «молнию» до самого горла. Затем вынула из пачки сигарету.

Я тоже встал, подошел к ней и зажег спичку.

— Наверное, я ни с того ни с сего сочла себя такой уж неотразимой, — с грустной иронией сказала Лита. — У вас конечно же есть куда лучше, так ведь? Простите.

— Дело совсем не в том, Лита. Мне действительно не захотелось усложнять ситуацию. Нам надо решать твою проблему вместе. И мою тоже. Другого варианта просто нет. Давай так и будем делать.

Она бросила на меня взгляд, полный какой-то особой, неконтролируемой, но сидящей внутри людей классовой враждебности.

— Такие, как вы, любят слишком много думать.

— Лита, поверь, ты мне очень, очень нравишься. На самом деле. Это правда. Поэтому прежде всего давай вместе подумаем, как помочь Уолли. Нет, он не убивал моего брата, теперь я в этом уверен.

Мы подошли к двери. Когда я взялся за ручку, чтобы ее открыть, Лита остановила меня, положив свою руку на мою кисть, странно посмотрела на меня — несмотря на бледно-лиловый халат из искусственного шелка за девять долларов и девяносто восемь центов, она выглядела как двенадцатилетняя девочка — и сказала:

— Знаете, мистер Дин, мне теперь в любом случае придется жить без него. Если вы попытаетесь и ничего не выйдет, значит, навсегда. Если поможете, ему за супермаркет все равно сидеть полный срок. Так или иначе, я все равно буду обязана вам всю жизнь. Когда все закончится, я буду здесь, кроме, конечно, времени, когда буду работать или его навещать. Боюсь, с ним все кончено. Навсегда. Я уже говорила ему об этом. Он знает. Да, мне будет одиноко. Но вам я никаких проблем не доставлю. Ни хлопот, ни суеты, ни просьб, ни приставаний. Я просто до блеска вычищу эту комнату и, как могу, украшу ее, чтобы вам было приятно сюда приходить. Поэтому, когда все закончится, знайте, в любое время, когда вам станет вдруг плохо, когда вам понадобится женщина, которая не будет вам досаждать глупыми просьбами, будет с желанием принимать вас как есть, приходите. Я буду только рада стать вашим зонтиком от проливного дождя.

Я положил руки на ее хрупкие плечики, наклонился и поцеловал. Легко, нежно, но прямо в губы. Мы понимающе улыбнулись друг другу. Никаких слов не потребовалось. Они нам были уже просто не нужны. Вот так.

Когда я включил фары машины, они ярко осветили ее силуэт в дверном проеме — маленькая фигурка, дрожащая от холода, героически пытающаяся спастись от него, обняв себя руками за худенькие плечи. Она прищурилась от яркого света, помахала мне рукой на прощанье, будто я был не в двух метрах от нее, а по меньшей мере в двадцати пяти. Я медленно подал назад и поехал в направлении города.

Да, я ей поверил. Полностью поверил. И пусть Португал назовет меня дураком. Пусть даже болезненно скривится, услышав от меня это. Пусть! Мы еще посмотрим. Въезжая в гараж отеля, я невольно улыбнулся, вспомнив прощальный взгляд темных глаз Литы.

Если Кена убил не Шеннари, то тогда рушилась вся структура якобы проведенного следствия. Очевидная нелепость становилась умным, умышленным замыслом: чужой пистолет, спрятанный в его комнате, никому не понятная мотивация убийства... Ночь и город показались мне темнее, чем они были. Итак, появилось нечто загадочное под названием ОНИ. Зачем ИМ понадобилось его убивать? Чем он ИМ мешал?

В любом убийстве всегда незримо присутствует элемент болезненности. И он невольно вынудил меня думать иначе, в каком-то смысле даже извращенно, о моем городе и его обитателях. Потом, конечно, взойдет солнце, все станет радужным и искрящимся, словно дети на воскресном пикнике. Но эта часть пути, увы, уже была пройдена, и теперь надо было въезжать в темный, мрачный туннель, где нельзя было ни остановиться, ни повернуть назад.

Я стоял в темной комнате моего отеля, глядя на розоватые отблески неоновых ламп на фоне затянутого облаками неба. Ощущение было такое, будто где-то там, далеко, за горизонтом, бушевал пожар. Такая же эмоциональная предгрозовая атмосфера, похоже, нависла и над самим городом — внешнее спокойствие, вроде бы незначительные порывы ветра, то возникающие, то вдруг тут же снова пропадающие в никуда. Мне пришла на память девушка, приезжавшая в гости к Тарлесонам около года тому назад. Мы тогда сидели вместе с ней на пляже у моего дома, и я никогда не забуду то странное возбуждение, которое она не скрывала, глядя, как со стороны залива на нас неотвратимо надвигается мощный шторм.

Тот день был каким-то на редкость тяжелым, полным непонятных предчувствий. Мы ждали до самого последнего момента и, только когда начали падать первые крупные капли дождя, а на резко потемневшем небе засверкали молнии и вдали послышались мощные раскаты грома, быстро подхватили свои пляжные причиндалы и с громким хохотом изо всех сил понеслись к моему дому.

Оказавшись наконец внутри, мы первым делом плотно позакрывали все окна, затем включили свет, но уже вовсю бушевавший снаружи шторм скоро его отключил. Мы самозабвенно занимались любовью в полной темноте под мощные раскаты грома, пронзительные завывания ветра и грохот сердито обрушивающихся на берег волн. Когда все закончилось, у нас было такое ощущение, будто мы друг друга совсем не знаем и даже не можем вспомнить, как, собственно, все происходило.

На следующий день на вечеринке у Тарлесона она сильно напилась, ее тошнило, а потом, после того как я долго выгуливал ее по берегу залива, расплакалась, уткнувшись лицом в мое плечо. Потом она уехала к себе на север.

Сейчас у меня было точно такое же ощущение, что на город надвигается буря и свет погаснет для нас всех...

Ночью мне приснился сон, будто я снова в открытом кафе и Ники, одетая совсем как Лита, обслуживает клиентов в машинах, но не смотрит в мою сторону, а я не могу позвать ее, потому что все окна в моей машине наглухо закрыты и заблокированы.

Глава 8

На следующее утро, ровно в девять тридцать, я подъехал к заводу, поставил машину на место с табличкой «К. Дин» и по привычке направился к отдельному входу для руководства, которым обычно пользовался в старые добрые времена.

Неожиданно оттуда шагнул вперед охранник в серой форме и, выставив руку, преградил мне путь:

— У вас есть специальный пропуск, сэр?

— Нет, специального пропуска у меня нет. Дело в том, что я — Геван Дин, и мы с мистером Мотлингом...

— Простите, сэр, но, если у вас нет специального пропуска, вам придется воспользоваться входом с улицы. Мы ни для кого не делаем исключений, мистер Дин.

Равнодушно пожав плечами, я молча прошел через ворота парковочной площадки на улицу, обогнул здание и вошел через главный вход. Там внутри, как и раньше, толпился народ: коммерсанты бесстрастно ожидали своей очереди, желающие получить работу нервно озирались по сторонам, очевидно гадая, примут их сегодня или нет.

Служащая за окошком приемной бросила на меня холодный, оценивающий взгляд, затем, вдруг узнав, наградила широкой, радостной улыбкой:

— Доброе утро, мистер Дин! Рада вас видеть. Подпишитесь, пожалуйста, вот здесь. Пока вы будете на заводе, боюсь, вам придется все время носить эту бирку на пиджаке. Мистер Мотлинг просил передать вам, чтобы вы сразу же поднялись к нему.

Я молча подписал какую-то бумажку и прикрепил бирку к лацкану пиджака. На ней было написано: «Гость. Только на территории Управления».

— Мистер Дин, мне позвонить и предупредить, что вы уже идете?

— Нет, спасибо. Сначала мне хотелось бы повидаться с мистером Грэнби.

Сообщать ей об этом, конечно, не было никакой необходимости, но я сознательно сделал это, прекрасно зная, что такая «лакомая» информация будет немедленно, буквально со скоростью света передана по служебному беспроволочному телеграфу и максимум через полчаса все здесь будут считать меня горячим сторонником Грэнби в его междоусобной войне с Мотлингом. Хотя лично мне самому еще было далеко не ясно, на чьей я, собственно, стороне! Ладно, бог с ними, в любом случае пусть Мотлинг тоже чуть-чуть понервничает. Если такое, конечно, в принципе возможно.

Джоан Перри, как и положено, сидела за своим серо-стального цвета огромным столом в просторной приемной Уолтера Грэнби. Оклеенной обоями цвета морской волны. На их фоне ее безукоризненно белоснежная блузка и копна светло-рыжих волос смотрелись особенно эффективно, а все вместе производило впечатление отлично, с большим вкусом выполненной рекламной картинки весьма преуспевающего офиса. Она подняла на меня глаза, слегка улыбнулась и сказала:

— Доброе утро, мистер Дин.

С профессиональной точки зрения и улыбка и тон были абсолютно выдержанными и корректными. Ни намека на предыдущий вечер. Само собой разумеется. Ничто и ни при каких обстоятельствах не должно мешать обычному рабочему ритму. Это закон.

Когда я отвечал на ее приветствие, на моем лице, очевидно, проявилось что-то не совсем то, поскольку она почему-то чуть покраснела.

— Уолтер у себя, Перри?

— Да, но сейчас у него полковник Долсон, мистер Дин. — Она протянула руку к интеркому. — Но наверное, ему надо сообщить, что вы уже...

— Не стоит. Я подожду, спасибо. Вчера был очень приятный вечер, Перри.

— Да... действительно приятный.

— Не трать на меня время. Занимайся своими делами. Я просто посижу.

Я сидел и молча наблюдал за ней. Поскольку у нее была электрическая пишущая машинка и ей не надо было отнимать пальцы от клавиш, чтобы переходить на следующую строку — машинка это делала сама, — мягкий стрекот звучал практически непрерывно. Конечно же Джоан прекрасно знала, что за ней наблюдают. Она вдруг нахмурилась, сердито поджала губы, схватила ластик, стерла напечатанное слово, исправила его. Затем закончила, вынула, скорее даже выдернула страницу из машинки, положила ее к другим. Я не очень решительно, но все-таки сказал:

— Вообще-то сам факт, что я встречаюсь с Уолтером до Мотлинга, наверное, вызовет на заводе кучу слухов, как ты считаешь, Перри?

— Да, само собой разумеется. Не далее как вчера до меня дошли слухи, что если вы поставите на мистера Грэнби, то счет, скорее всего, может быть семь к одному.

Дверь кабинета неожиданно открылась, и оттуда энергичной поступью вышел человек в военной форме. Широкоплечий, где-то чуть за пятьдесят, короткие, даже без намека на залысины волосы, аккуратная стрижка, свежее, даже слишком свежее для его возраста лицо, безупречно пошитая и идеально подогнанная форма, полковничьи орлы на погонах будто только что из монетного двора. Довольно напевая, будто ему присвоили очередное звание, он вежливо улыбнулся Джоан Перри, бросил на меня быстрый оценивающий взгляд голубых, молодо и вполне невинно выглядевших глаз, решительно направился к выходу, затем вдруг остановился, с военной точностью, будто на плацу во время парада, сделал поворот ровно на сто восемьдесят градусов, снова внимательно посмотрел на меня, широко улыбнулся, подошел, растянув губы во вроде бы приветственной улыбке:

— Ах вот кто здесь! Вы, очевидно, сам мистер Геван Дин? Да, видно, явно заметно семейное сходство. Я — полковник Долсон.

Мы пожали друг другу руки. От него исходили запахи дорогих парикмахерских, престижных салонов, элитных спортивных залов. Я кивком, но не более, подтвердил правильность его догадки.

— Чертовски рад познакомиться с вами, Дин, чертовски рад! Господи ты боже мой, ведь Стэнли обещал связаться со мной сразу же, как только вы появитесь на заводе!

— Я еще не виделся с мистером Мотлингом, полковник.

Он бросил взгляд на дверь кабинета и, похоже, понял, почему я здесь. На долю секунды непроизвольно поджал губы, затем снова широко улыбнулся:

— Хорошо, тогда давайте встретимся с вами у Стэнли, когда вы закончите свои дела здесь, мистер Дин. Надеюсь, вас это устроит?

Его слова прозвучали для меня почти как приказ, поэтому я предпочел промолчать. А он, возможно почувствовав это, добавил:

— Примите мои искренние сочувствия насчет вашего брата, Дин. Большое горе для всех нас, поверьте. Такой милый мальчик...

Да, похоже, полковник не упустил столь удобной возможности «укусить» Кена, не столько словами, сколько самим тоном дав понять, что он был просто никчемным, ни к чему путному не способным балбесом. Я с не менее подчеркнутой вежливостью поблагодарил его, после чего ему не оставалось ничего иного, кроме как, четко, будто на плацу под треск боевых барабанов, печатая шаг и горделиво подняв подбородок, удалиться.

Я, взглянув на Перри и не без удовольствия увидев, что выражение ее лица полностью подтверждало мои чувства, отсалютовал уже закрытой двери со словами:

— Да, сэр, так точно, сэр, само собой разумеется, сэр!

Перри рассмеялась самым добрым смехом:

— Боюсь, другого он просто не мог себе позволить, мистер Дин.

— Он что, все еще на службе?

— Нет, всего лишь офицер запаса. Кроме того, говорят, у него магазин скобяных товаров где-то на Гранд-Рэпидс.

Она снова протянула руку к интеркому, но я жестом остановил ее, сказав, что предпочитаю нанести визит Грэнби без предупреждения.

Увидев меня в своем кабинете, Уолтер Грэнби от удивления хмыкнул. Потом его рот растянулся в широкой улыбке — совсем так, будто кто-то двумя руками вдруг взял и раздвинул шторы окна.

— Значит, все-таки решил вернуться домой, мой мальчик? Что ж, садись, садись. Тебя здесь здорово не хватало.

Я сел, улыбнулся ему в ответ... Уолтер начал работать на моего дедушку, когда ему было всего семнадцать. Сейчас же для меня лично, помимо всего прочего, он, вольно-невольно, каким-то образом олицетворял естественную связь с тем добрым старым прошлым.

— Знаешь, мой мальчик, я ничего не буду говорить про Кена. Все и так ясно. Мои чувства, полагаю, тебе также прекрасно известны.

— Да, Уолтер, конечно. Хотя здесь все, похоже, только и говорят о какой-то личной, междоусобной войне между вами.

— Я не доброволец, мой мальчик. Меня просто призвали.

Он выглядел намного старше, чем я ожидал, намного более усталым, но его голос звучал по-прежнему уверенно и твердо.

— Послушай, Уолтер, скажи прямо — ты действительно хочешь продолжать это дело? Хочешь продолжить и возглавить его?

Его глаза вдруг сузились, смех напоминал скорее рокот совершенно нежданного потока воды.

— Эгомания в моем-то возрасте? Нет-нет, мой мальчик, единственно для чего я готов попытаться это сделать, так это для того, чтобы на этом месте вдруг не оказался Мотлинг, который рано или поздно загубит все, что мы сделали.

Вы, молодые и энергичные, похоже, редко когда понимаете, что человек никогда не считает себя старым, никогда не признается в этом даже самому себе. Мотлинг всегда обращается ко мне уважительным «сэр», всегда ведет себя так, будто от всего сердца готов помочь мне, пожилому человеку, подняться или спуститься с лестницы. Когда-нибудь он, наверное, попросит меня поделиться с ним малоизвестными деталями доисторического события — о том, как убили Линкольна! Господи, как ни странно, я вполне мог бы поведать ему это.

— Значит, все это нужно только потому, что тебе не нравится его подход к делу?

— Да, мой мальчик, видно, ты меня не очень-то хорошо помнишь, начинаешь забывать. Если говорить о нем как о производственнике, то, за исключением некоторых вполне очевидных устремлений, которые нельзя назвать иначе как фашистскими, он вполне компетентен, даже более чем вполне. Само собой разумеется, когда ему в конечном итоге все-таки удастся избавиться от всех, у кого есть свои собственные мозги, разговор пойдет совсем другой. Лично я определил бы его как одного из тех великолепных, иногда просто незаменимых людей для решения срочных и порой весьма болезненных производственных проблем. Но как только они решены, он начинает все только портить. В долгосрочном плане.

— Уолтер, как бы ты поступил, будь наш завод твоим собственным творением?

— Прежде всего постарался бы как можно скорее вернуть сюда всех производственников, кого он так или иначе заставил уйти. Ты же знаешь, я финансист, я думаю прежде всего языком цифр. Мне нужны, очень нужны все эти люди!

— Как справлялся со всем этим Кен?

Он бросил на меня долгий, задумчивый взгляд.

— Полагаю, ответ тебе известен. Ничего хорошего, Гев. Слишком мягок для этого дела. Без стальной пружины внутри. Не такой, совсем не такой, каким был ты. Никогда не врывался ко мне, чтобы грохнуть кулаком по столу и категорически потребовать срочно выделить резервные деньги, убедить меня принять то или иное решение.

— Господи, можно подумать, будто это твои деньги, Уолтер.

— Я же сторожевая собака, мой мальчик, не забывай. Это моя работа. Без таких, как мы, любая компания рухнет в мгновение ока. А сейчас у нас все в порядке. Более того, не приходится оглядываться по сторонам, не надо бояться каких-то неопределенностей. Во всяком случае, пока. Расширяя производство на условиях фиксированных цен, мы полностью получим свой процент, причем, учти, очень хороший процент от контрактной цены, как только пойдет готовый продукт. В каком-то смысле это можно считать гарантируемой формой предоплаты. О чем лучшем можно мечтать?

— Да, звучит совсем так, будто здесь наверняка приложил руку Уолтер Грэнби, — не без улыбки заметил я.

— Может, и так. Просто я чуть-чуть подумал, пораскинул мозгами, вник в кое-какие детали и понял: мы зря предпочитали краткосрочные займы, вместо того чтобы окунуться с головой в полную бочку.

Мне почему-то пришла в голову мысль, что в жизни все повторяется. Все как в те старые добрые времена. В кабинете Уолтера, на письменном столе, стояла мемориальная дощечка, сделанная в честь нашего самого первого продукта военного времени, — деталь для пулемета. Точно такая же дощечка стояла на письменном столе моего деда в старом здании компании. Когда он умер, отец сделал точную копию специально для Уолтера. Наверное, впервые я увидел ее только тогда, когда подрос достаточно, чтобы рассмотреть, что находится на столе.

— Значит, с финансами все в порядке и проблема только в междоусобной сваре? — спросил я. — Что еще?

— В корпусе "С" мы делаем совершенно секретный военный заказ, более конкретные и весьма выгодные для нас условия которого подлежат дальнейшему обсуждению. Полковник Долсон здесь не более чем просто армейский посредник. Нечто вроде лица свободной профессии, использующего возникшие обстоятельства для своей, так сказать, собственной выгоды. Причем, обрати внимание, он может принять решение, даже не позвонив в финансовый отдел. То есть мне! Хорошенький вариант для налогоплательщиков!

— А что, сейчас уже разрешается работать на условиях издержек плюс фиксированная цена? Вот уж не думал...

— Нет, на стандартные продукты нельзя. Ну, скажем, на танки, самолеты, пушки и тому подобное. Но поскольку то, что производим в настоящее время мы, не подпадает ни под одну из этих категорий, нам пока делают исключение, хотя в дальнейшем, конечно, этого уже не будет. Станем работать как все — фиксированная цена и периодический пересмотр условий контракта. Ну, так как насчет того, чтобы пожалеть старика, который был живым свидетелем убийства президента Линкольна?

— Что ты имеешь в виду, Уолтер?

— Не я, а ты, мой мальчик. Только скажи, и все образуется практически само собой. Карч будет просто счастлив отдать тебе все свои голоса, и уже через неделю ты снова станешь точно таким же безжалостным эксплуататором, как раньше.

— Судя по твоим словам, можно подумать, ты советовался со своей мисс Перри.

Он удивленно поднял мохнатые брови:

— Да? Она тоже так считает? Что ж, умная девушка, ничего не скажешь. Очень умная, Гев. Причем, судя по твоим словам, можно подумать, что ты сам советовался с моей мисс Перри. Сама по себе она никогда не осмелилась бы высказываться на эту тему.

Мне оставалось только надеяться, что загар хоть как-то поможет скрыть невольный румянец, вдруг заливший мои щеки. Да, проницательности старику не занимать, это уж точно. Как всегда. Будто ничего не изменилось.

— И к тому же весьма привлекательная, — добавил он. — Будь мне лет на тридцать меньше, я бы ни за что не взял бы ее на работу. Слишком отвлекает. Сплошное расстройство. Я всегда питал слабость к рыжеволосым девицам. — Он положил белую пухлую руку на трубку телефона. — Только скажи, Гев, и не более чем через три минуты Карч будет твой. Только скажи, и не пытайся оттянуть время. Сейчас лучше принять решение сразу — да или нет! Поверь мне, мой мальчик. Так хотел бы и твой отец.

— Но ведь я столько времени был не у дел, Уолтер, наверняка столько всего изменилось, что даже страшно подумать, смогу ли я...

Он тяжело вздохнул, снял руку с телефона.

— Знаешь, твой дед взял меня на работу, когда я был еще совсем сопливым мальчишкой. Затем моим боссом стал твой отец. Мне нравилось выполнять их распоряжения. И того и другого. Во-первых, всегда по делу и всегда как-то по семейному, а это, поверь мне, удается далеко не каждому. Потом появился ты, и сначала мне казалось, что у нас ничего не выйдет, но, оказалось, я был не прав, совсем не прав. Все вышло, причем вышло намного лучше, чем я думал. Теперь ты на целых четыре года старше и на целых четыре года сильнее, по-своему даже мудрее. Если ты вернешься, я смогу спать спокойно. Вот так, мой мальчик.

Я, неизвестно почему, протянул руку, взял со стола декоративную дощечку орехового дерева с деталью для пулемета, задумчиво повертел ее перед глазами. В кабинете повисло тягостное молчание.

— Нет, Уолтер.

Он, не скрывая искреннего разочарования, пожал плечами:

— Не обижайся, пожалуйста, мой мальчик, но, говоря словами моей внучки, ты вольно-невольно превратился в некое подобие мокрой курицы. Ответственность за будущее вашей, подчеркиваю, вашей семейной компании оказалась для тебя настолько велика, что ты просто боишься хотя бы попробовать не дать ей умереть.

— Вот только не надо психологии, Уолтер. Это уже лишнее. Мое решение вызвано совсем не тем, что ты думаешь.

Он остановил на мне долгий взгляд прищуренных глаз, затем неожиданно придвинул к себе какой-то документ на столе, явно давая понять, что наш разговор подошел к концу, и медленно, со значением протянул:

— Что ж, выясняй реальные обстоятельства дела и делай свой окончательный выбор между Мотлингом и мной. От этого тебе не убежать. — Он замолчал, подождал, пока я дойду до двери, и добавил: — Только знаешь, у меня почему-то есть предчувствие, что ты и в том и в другом случае окажешься не прав.

Сердито хлопнув дверью, я выскочил в приемную и направился прямо в свой бывший кабинет, который теперь занимал Мотлинг. Его секретарша, худенькая блондинка с большим хищным ртом и тусклыми светло-голубыми глазами, одарила меня улыбкой номер семнадцать и подчеркнуто вежливо открыла дверь.

Мотлинг сидел в кресле, по-хозяйски положив ногу на подлокотник, и курил трубку. Полковник Долсон стоял у окна и резко повернулся, как только услышал стук двери и мои неторопливые шаги.

— Рад, что вы нашли время навестить нас, Геван, — медленно, как бы лениво произнес Мотлинг, тыкая в меня концом своей трубки. — Курт Долсон давно уже хотел бы вам кое-что сообщить и раз и навсегда с этим покончить. Давайте, полковник, вперед, используйте свой звездный час. Может, такого больше не будет.

Долсон, на этот раз даже без малейшего намека на вежливую улыбку, выпрямился, встал чуть ли не по стойке «смирно» — ну прямо совсем как на плацу во время парада, — выпятил вперед челюсть и, нахмурившись, бросил на меня почему-то явно осуждающий взгляд:

— Мистер Дин, позвольте мне сразу же приступить к делу и сэкономить вам и нам массу времени. Так будет и проще, и яснее. Я здесь представляю Пентагон. Более того, можете смело считать, что в отношении компании «Дин продактс» я и есть Пентагон. Ни больше ни меньше. Так что обмениваться любезностями нам вроде бы ни к чему. Нравится вам это или нет. Итак, давайте приступим.

Его тон и манера вызвали у меня нечто вроде отвращения. С чего бы это? Кто, собственно, он такой, чтобы так со мной разговаривать? Я молча подошел к столу, присел на его край, затем, зачем-то улыбнувшись, сказал:

— Полковник, если вам есть что сказать по существу, валяйте! Чем скорее, тем лучше. Пока что все, что я от вас услышал, — это то, что вы здесь Пентагон. Ни больше ни меньше.

Хотя я сказал это ни на йоту не повысив голоса, Долсон, похоже, был шокирован. От возмущения покраснел, глаза налились кровью. Чего-чего, но такого он совсем не ожидал. А вот Мотлинг от удовольствия — чего совсем не ожидал я — даже хрюкнул.

— Хорошо, очень хорошо, сэр, тогда давайте приступим. Так вот: вашему брату оказалось не по плечу справиться с поставленной задачей, хотя без Стэнли было бы еще хуже. В соответствии с имеющимися у меня приказами и полномочиями яздесь всего лишь офицер по контролю за секретностью и выполнением данного контракта, но по сути передо мной поставлена задача — обеспечить эффективное управление компанией, которой доверено столь секретное и в высшей степени важное для страны дело. Мистеру Мотлингу лично я верю на все сто процентов и, уж поверьте, сделаю все необходимое, чтобы не допустить к управлению всяких бывших вроде Грэнби. Если не сказать больше!

— То есть просто выживших из ума стариков? — вежливо поинтересовался я.

Он на секунду запнулся, облизнул губы...

— Мистер Дин, если вы настоящий патриот, а я надеюсь, это именно так, то тогда вы просто обязаны в предстоящий понедельник отдать все свои голоса мистеру Мотлингу. Другого варианта просто не может и не должно быть! Ну а в случае, если у вас имеются иные соображения, мне бы очень хотелось их выслушать. Сейчас и здесь! — Полковник вытянул челюсть еще дальше вперед и впился в меня чистыми голубыми глазами вояки.

Я закинул ногу за ногу. Медленно и подчеркнуто внимательно осмотрел свой левый ботинок. Затем прикурил сигарету, небрежно выбросил обгоревшую спичку в пепельницу Мотлинга на столе.

— Знаете, полковник, пожалуй, я буду с вами столь же откровенным, как вы со мной.

— Иного и не ожидаю.

— Тогда так: судя по вашим словам, вы намерены не пожалеть сил, чтобы в этой гонке выиграл именно Мотлинг, так ведь? Иначе говоря, у вас есть некий прямой и личный интерес ко внутренним делам нашей компании.

— Ровно настолько, насколько это относится непосредственно к производству ключевых элементов секретного продукта. Буду рад при случае, если таковой представится, объяснить вам все это куда более детально.

— Хорошо, тогда давайте на секунду представим, что в ваши обязанности входят одновременно и право и обязанность вмешиваться во внутренние дела этой организации.

— Я не считаю это вмешательством во внутренние дела, сэр.

— Тогда в вашей, с позволения сказать, логике обнаруживается явный пробел, полковник. Хотя с чего бы вроде? Утверждая, что Мотлинг лучший из всех, вы тем самым выносите, можно сказать, официальное суждение. Но тут невольно возникает естественный вопрос: а какие у вас основания для вынесения такого суждения? У вас что, большой опыт управления крупными компаниями?

— Да, я не без оснований считаю себя серьезным специалистом в области человеческой натуры, Дин.

— Забавно. Скажите, вам когда-нибудь приходилось слышать, что кто-то считает себя несерьезным специалистом? Кстати, мы все в той или иной степени именно такие. Всегда и во всем только самые лучшие. Увы, полковник, человек — это всего лишь человек. Эгоизм, боюсь, неистребим. Интересно, а какой у вас опыт промышленного производства, чтобы так категорически судить о способностях того или иного управленца? Вы что, когда-либо занимались промышленностью, полковник? Конкретно...

— Молодой человек! — чуть ли не брызгая слюной, взорвался Долсон. — Я здесь чуть ли не с самого начала и наблюдал, как работают Мотлинг и Грэнби. Поэтому могу и имею полное право делать профессиональные выводы относительно того...

— Полковник, давайте не будем отклоняться от темы, — перебил я его. — Сейчас вы говорите совсем не как выпускник Вест-Пойнта[1], а скорее, простите, как не самый удачливый бизнесмен, поскольку вряд ли можно оставаться полковником и одновременно заниматься серьезными делами. Такое, конечно, случается, но, по-моему, не часто. Так на чем же, позвольте спросить, основывается ваш деловой опыт, позволяющий делать столь категорические выводы относительно способностей других людей в этой весьма специфической сфере?

— У меня вот уже много лет свое собственное дело, сэр, если вам об этом пока неизвестно! Так что...

— Ах вот как? И какое? Крупный промышленный концерн или что-то в этом роде?

— Нет. Совсем не крупный. Ну, хотя... хотя вообще-то можно назвать и так. Все зависит от того, как посмотреть.

— И сколько у вас работников?

— Да какое у вас право? Это же неслыханная наглость!

— Полковник, учтите, если вы мне не ответите, я сам это узнаю. Не сомневайтесь.

Он, как-то вдруг обмякнув, пожал плечами:

— Если вам так уж хочется, то четыре. Хотя мне совсем непонятно, зачем...

— В таком случае, полковник, позвольте мне напомнить вам, что во время Второй мировой войны в компании «Дин продактс» работало свыше трех тысяч человек. Сейчас проблемы, само собой разумеется, несколько иные. И тем не менее. Вам нужен мистер Мотлинг. Что ж, это вполне понятно. Он на самом деле очень приятный человек. А вот мистер Грэнби совсем наоборот — весьма колючий и неудобный... если, конечно, не знаешь его по меньшей мере двадцать лет. Вы говорите, что выступаете от имени Пентагона. Тогда, значит, знаете генерала Макги. Он всю жизнь занимается военным производством и считается ведущим специалистом в этой области, не говоря уж о том, что вот уже много лет является профессором на кафедре Гарвардского университета. Заметьте, Гарвардского! Если, полковник, наш разговор вас по-прежнему интересует, то я хоть завтра с огромным удовольствием слетаю с вами в Вашингтон и послушаю, как вы лично изложите ему ваши аргументы, почему вас так интересуют внутренние дела нашей компании. Ну как, согласны?

— Вы что, пытаетесь угрожать мне, молодой человек?

— Нет, не пытаюсь, а угрожаю, полковник. Я акционер этой компании и, как таковой, требую от вас абсолютной беспристрастности. Другого быть не может. Это наше право, которое никто не сможет оспорить. Вы здесь представляете государство, военных, ну а меня же, как нормального акционера, интересуют прежде всего и в основном мои личные дивиденды, мои права избирать тех, кто будет хорошо их обеспечивать, ну и так далее. Надеюсь, суть вам предельно ясна. И при этом, должен заметить, мне совершенно не нравится, когда мной и остальными акционерами пытаются управлять, вертеть туда-сюда, заставлять делать что-либо против их воли. Мы сами решим, что лучше. Итак, полковник, телефон прямо перед вами. Решайте: если «да», то я в течение пяти минут организую нам завтра встречу с генералом Макги.

Все это время я не только не повысил голоса, но и улыбался ему. Что, похоже, повергло его в полное смятение. Такого полковник не ожидал.

— Полагаю, вам следует знать, Дин, что я, как мог, старался исполнять порученное мне правительством дело, только и всего, уверяю вас.

— Прекрасно, полковник, но я полагаю, вы, по каким-то, пока еще не совсем известным причинам, вторглись в область, к которой, по сути, не имеете ни малейшего отношения. Кстати, вы еще даже не удосужились сообщить мне о ваших полномочиях, впрочем, равно как и о вашем реальном опыте в качестве руководителя производства. И почему это, интересно, вы позволяете себе обращаться ко мне «Дин»? Для вас я был, есть и всегда буду «мистер Дин». Надеюсь, для вас в этом ничего странного нет? Ну так как, полковник: решим вопрос прямо здесь или слетаем в Вашингтон? Завтра же!

Мой экспромт с именем какого-то несуществующего генерала в Пентагоне и немедленной поездкой в Вашингтон был конечно же не более чем заурядной детской глупостью, но ведь надо же было сбить с него спесь?! Причем резко и неожиданно. На военных если что и действует, так это только фактор неожиданности. Нормальные аргументы тут помогают довольно редко.

Чтобы прийти в себя, полковнику потребовалось по крайней мере секунд двадцать. Очень долгих секунд. Уже не выпячивая подбородка, он подошел к Мотлингу, протянул ему руку.

— Стэнли, Бог свидетель, я сделал все, что мог. Желаю удачи. До встречи, мистер Дин! — Он по-военному коротко кивнул и вышел, тихо закрыв за собою дверь.

Мотлинг выбил трубку и, не торопясь, начал снова наполнять ее табаком. Затем, покончив с доставляющей ему явное удовольствие процедурой, медленно протянул:

— Скажите, когда вы были совсем маленьким мальчиком, то, наверное, любили отрывать крылышки у мух? — И усмехнулся.

— Увы. И делал это с завидным постоянством.

— Правильно. Только так и надо. Долсон очень хотел мне помочь, но я как-то совсем не ожидал, что ему за это надерут уши. Причем так больно.

— Лично мне все это представляется несколько иначе, мистер Мотлинг. Просто я не хотел, чтобы он путался под ногами, только и всего.

— Что ж, вы своего добились. Причем весьма эффектно. Ни разу даже не повысив голоса. Поздравляю... Путаться под ногами теперь он, похоже, не будет. Кстати, Геван, кто такой этот ваш Макги? Странно, но никак не могу припомнить.

— И не старайтесь. Я его придумал.

Мотлинг внимательно посмотрел на меня. Затем зажег спичку, неторопливо раскурил погасшую трубку, сделал несколько затяжек и выбросил почти до конца обгоревшую спичку в пепельницу на столе.

— Только, ради всего святого, не вздумайте доводить это до сведения Курта Долсона, Геван. Это будет уже слишком.

— Можете не волноваться. В мои намерения такое не входит.

— И пожалуйста, не вынуждайте меня играть с вами в покер. С закрытыми картами. Кстати, интересно, вы за или против меня?

Честно говоря, мне понравилась прямота его вопроса.

— Пока еще не знаю.

— Что ж, когда примете окончательное решение, буду вам искренне признателен, если заранее предупредите. То есть если по тем или иным причинам захотите поддерживать Грэнби. Естественно, в сугубо приватном порядке, естественно, никто об этом никогда не узнает, что я могу вам полностью гарантировать. Понимаете, в случае моего ухода желательно было бы, как теперь принято говорить, как можно скорее активизировать запасные аэродромы.

— Согласен. Вполне разумно.

— Спасибо. Знаете, признаться, мне очень понравилось то, как вы расправились с Долсоном. У вас светлые мозги, Геван. Теперь я намного лучше понимаю различие между вами и вашим братом.

Останься я здесь в качестве президента, то непременно и весьма настоятельно просил бы вас тоже остаться. Вместе, как мне кажется, мы могли бы многое сделать.

— У меня нет планов задерживаться здесь.

— Все-таки собираетесь вернуться во Флориду?

— Видимо, да.

— Ники искренне надеется, что вы не уедете. Во всяком случае, так она мне сказала. — Он снова сосредоточенно занялся своей трубкой.

Понять его было трудно, очень трудно. Слишком дружелюбный, слишком приятный во всех отношениях. Иногда такое случается с деньгами: даже абсолютно честно заработанные, они вдруг предстают совершенно в ином свете, как только появляются хоть малейшие подозрения относительно реального источника их происхождения.

— Вы с ней, наверное, близкие друзья.

Он бросил на меня ледяной взгляд:

— Да, мы добрые друзья. Не менее добрым другом был для меня и ваш брат.

Мне тут же вспомнилось, как он вел себя там, в доме Ники и Кена. Уверенно, как человек прекрасно знакомый со всеми мелочами и обстановкой... Странно, я, скорее всего автоматически вспомнив навыки четырехлетней давности, на удивление легко расправился с Долсоном, казалось бы, в на редкость трудной и неожиданной обстановке, но, как только в дело вмешивался личностный фактор «Ники», вся моя уверенность исчезала, как по мановению волшебной палочки. Куда-то испарялась, другого слова не придумаешь. Наверное, потому, что когда имеешь дело с посторонними людьми, то заранее продумываешь свои шаги и нащупываешь их слабое место, а потом все идет как по маслу. Одних расцелуй, другим пригрози... В нужный момент сделай акцент на страхе, лояльности, компетентности, ну и так далее и тому подобное. Но с Ники было иначе. Стоило лишь ей появиться в картине, как вся моя объективность немедленно пропадала. Возможно, именно поэтому четыре года назад мне и пришлось все бросить, уехать. А потеряв ее, я потерял мою самую важную функцию — способность добиваться от людей того, чего хотел!

Что ж, боюсь, придется вспомнить былые времена. Надеть нейтральную маску и поиграть. Я мило улыбнулся Мотлингу:

— Сейчас Ники друзья не помешают.

— Да, конечно. Лично мне кажется, ей следовало бы проявить чуть больше интереса к делам компании. Вообще-то, честно говоря, я много раз пытался склонить ее к этому. А что? Умна, достаточно образованна, имеет опыт...

— Ладно, благодарю вас. Ну а теперь, с вашего позволения, хотел бы немного здесь побродить, вспомнить прошлое, встретить тех, кого когда-то знал...

— Полагаю, проводник вам, скорее всего, не понадобится, — с милой улыбкой сказал он. Может быть, даже искренней.

В любом случае с его стороны это был вполне хороший профессиональный ход. Попытайся Мотлинг предложить мне пойти вместе, это могло бы выглядеть так, будто он хочет показать мне только то, что посчитает возможным. Так бывает, причем в моей ситуации мы, как правило, только этого и ожидаем. Отпустив же меня в свободный полет, он тем самым демонстрировал свою абсолютную уверенность. Все под контролем!

— Да, но сначала вам придется получить специальный пропуск у полковника Долсона, — добавил Мотлинг, когда я уже собрался уходить.

— Где? Надеюсь, в старом здании?

— Да, угадали. Кстати, если возникнут какие-либо вопросы, приходите, и мы их с вами тут же решим. Не сомневаюсь.

Мы мило улыбнулись друг другу, и я отправился по своим делам.

В любой социальной группе незыблемо действует правило, объясняя которое психологи почему-то ассоциируют это с цыплятами и называют «порядком заклевывания». Соберите любую стайку цыплят, говорят они, и буквально через день-два увидите: после серии неизбежных ссор и драк между ними установится жесткая, никем не нарушаемая система взаимоотношений. Раз и навсегда! Например, цыпленок номер восемь может ударить клювом цыпленка номер девять, совершенно не опасаясь, что в ответ может получить то же самое. В свою очередь, цыпленок номер семь не боится «клюнуть» номер восемь, ну и так далее, и так далее. Соответственно и наоборот — в случае, если какая-либо особь вдруг заболеет или почему-либо ослабнет, данная кастовая система автоматически временно приостанавливает свое действие, но ровно настолько, сколько потребуется, чтобы остальные заклевали неудачника до смерти.

Стоит только присмотреться чуть внимательнее, и вы тут же своими собственными глазами увидите, как этот «порядок заклевывания» наглядно и неотвратимо действует в любой социальной группе наших с вами соотечественников — архитекторов, слесарей, профсоюзных деятелей, домохозяек, редакторов... Просто, незатейливо и безжалостно. В несуществующей книге жизни, которую, на мой взгляд, можно было бы назвать «Человеческие игры», наверняка были бы конкретные рекомендации, как заклевывать друг друга более цивилизованными способами. Пусть даже не столь заметными. Назревающий конфликт между мной и Мотлингом был вызван прежде всего тем, что мы не установили между собой достаточно четкого «порядка заклевывания». Значит, его необходимо немедленно установить. Он более чем достойный противник, а у меня на шее была, есть и, боюсь, всегда будет Ники!

Глава 9

Полковника Долсона на месте не оказалось, он по каким-то срочным делам ушел в цех, но вместо него меня немедленно принял капитан Корнинг. Большой, крупный, с простодушными голубыми глазами невинного ребенка, который тут же сообщил, что полковник дал распоряжение обеспечить меня специальным пропуском во все, абсолютно во все без исключения подразделения завода. Он тщательно заполнил его, «прокатал» на нем мой большой палец, вместо салфетки предложил вымыть руки, затем, когда я наконец-то нацепил на лацкан пиджака тот самый «Специальный пропуск», на котором так и было крупными черными буквами написано: «СПЕЦИАЛЬНЫЙ ПРОПУСК», подчеркнуто вежливо поинтересовался, не нужен ли мне провожатый. Я не менее вежливо отказался — как-нибудь сам разберусь. Не в первый раз...

Мне встретилось немало знакомых лиц: тех, кого в свое время нанимал отец, и даже тех, кого когда-то брал на работу мой дед. Которые постарше, естественно, помнили, хотя и необязательно, как, приходя сюда с отцом, мы с Кеном в силу детского любопытства все время пытались сунуть пальцы в какой-нибудь станок, а они почему-то старались не позволить нам этого сделать. Дай бог им счастья!

Сейчас во всех без исключения цехах у каждого станка был свой собственный силовой привод, широкие проходы, температура регулировалась независимо от времени года, кругом чистота, не то что раньше. Бригадиры в костюмах с галстуками, пульты управления... Хотя запах машинного масла и раскаленного металла остался тем же самым. И слава богу!

Темп работы заметно ускорился, но везде явственно ощущалось напряжение, обычно свойственное предприятиям, в которых возникают проблемы на верхних этажах управления. Я не мог не заметить косых взглядов, не мог не почувствовать в них явного осуждения. Еще бы! Шикарный флоридский загар, четыре года отсутствия...

Причем на деньги, которые в конечном итоге сделали они! На их добавленную стоимость. Когда они вкалывали по сорок два часа в неделю. «Видел сегодня этого Дина? Видел, как он здесь болтался? Совсем как хозяин. Еще бы, имеет, сукин сын, самую главную долю и четыре, целых четыре года развлекается в своей Флориде за наш счет! Орел, ничего не скажешь!»

Кивая в ответ на приветствия тех, кого узнавал, я чуть ли не физически ощущал свою вину перед ними. Да, в свое время меня сделали их руководителем, в каком-то смысле вершителем их судеб, что, само собой разумеется, предполагало большую ответственность, а я вот взял и ушел. Бросил их. Просто так, по своим собственным причинам. Думал, рано или поздно все равно найдется кто-нибудь, кто за меня все это сделает.

Так я и бродил по некогда хорошо знакомым местам, все время отчаянно пытаясь вспомнить имена тех, кому молча, хотя вполне искренне, кивал в ответ на приветствие. Стандартные производственные линии выглядели вполне удовлетворительно, но при этом я не мог не заметить, что большинство из них уже были модернизированы автоматическим оборудованием, управлявшимся с дистанционных пультов работниками в чистых зеленых халатах, которым даже не приходилось пачкать руки. Интересно, а не приведут ли все эти технико-электронные нововведения в конвейерном производстве к потере конкурентоспособности на нашем рынке сбыта? Что ж, посмотрим, посмотрим. Кое-какие детали, впрочем, остались старыми, по-своему даже допотопными и, значит, явно дорогими, нерентабельными для массового производства. Более того, безусловно требуемый в таком случае практически стопроцентный контроль конечной продукции был и намного более дорогим, и существенно менее надежным, чем простой метод статистики по качеству, который я в свое время сделал обязательным для всего производства.

У входа в здание "С" меня остановили охранники, которые по внутренней связи тут же связались с капитаном Корнингом, чтобы подтвердить действительность моего специального пропуска. На данный момент времени. Получив его, они пропустили меня, и когда я наконец-то вошел внутрь, то сразу же увидел Майлса Беннета, сидевшего в крошечном офисе практически сразу же за входной дверью. Простодушный, но вполне надежный инженер средних способностей. Когда он тепло и искреннее тряс мне руку, я заметил на его лице озабоченность. Надеюсь, мне вполне искренне удалось поинтересоваться, как поживают Молли и дети, в ответ на что он почему-то спросил, не найдется ли у меня для него работы во Флориде. Любой, вплоть до мойки машин. Беннет, конечно, старался выглядеть совершенно спокойным, но какую-то внутреннюю суетливость, боюсь, скрыть ему так и не удалось.

— Да, с безопасностью у вас здесь, похоже, действительно круто, Майлс, — заметил я.

— Тут ты прав, Гев. Еще как прав! Настолько круто, что иногда сам не знаю, зачем я вообще здесь. Кому все это нужно?

Кивнув, он подвел меня к широкому проходу в цехе, в самом начале которого стояла новая — во всяком случае, для меня — стена, наглухо отгораживающая последнюю треть огромного производственного зала. У входной двери с важным видом стояло несколько вооруженных охранников.

— Кто туда может пройти? — поинтересовался я.

— Я не могу. Ты не можешь. Мотлинг, полковник и капитан могут. Когда-то мог и твой брат, но потом его почему-то лишили допуска. Чтобы попасть туда, надо получить сверхспециальный пропуск, Гев.

— Ну и что, интересно, там происходит?

— Толком, конечно, не знаю, но здесь мы производим различные детали для какой-то военной штуковины под кодовым названием «Д-4-Д». Сделав одну, что, поверь мне, случается далеко не каждый день, мы тут же отправляем ее прямо туда. Из наших там никто не работает. Не пускают. Только какие-то совершенно незнакомые нам ребята со стороны с крутыми должностями и степенями. Нам категорически запрещено. Там, полагаю, производится конечная сборка. Затем, когда готовых изделий набирается где-то около полудюжины, хотя это не более чем моя личная догадка, основанная на количестве того, что мы сами здесь производим, они, как правило, глубокой ночью увозят их на специальных армейских грузовиках в сопровождении джипов с черт-те сколькими до зубов вооруженными солдатами.

Я медленно, в сопровождении Майлса, обошел весь цех. Так, никакой автоматики, старое, управляемое вручную оборудование и та самая штуковина «Д-4-Д», уже почти готовая пересечь тщательно охраняемую дверь. Отличная работа.

Мы вернулись в крошечный офис Майлса. Закрытая дверь оградила нас от громких звуков цеха. Беннет пожал плечами и покачал головой.

— Да, похоже, допуски у вас здесь близкие к запредельным, — заметил я.

— Это уж точно. Там есть одно хитрое коническое отверстие, которое нам приходится просверливать в каком-то специальном сплаве с точностью до одной тысячной миллиметра, а они потом сто раз проверяют это своими... нам, увы, совсем незнакомыми приборами. Даже если поставить тройную пробку, молекулы все равно пробьются туда, и потом их уже ни за что не вытащить.

Я с искренним восхищением свистнул:

— Вот это да! Ну и как это делается?

Он затравленно посмотрел на меня и тут же виновато отвел глаза:

— Догадайся сам, Гев... Извини.

Что я и сделал. Вслух.

— Значит, так: вы делаете множество частей из так называемых легких сплавов, то есть как можно более маленький вес является одним из наиболее важных факторов, правильно? Но там также обязательно должна быть очень прочная сталь для создания максимального поперечного сопротивления. Кроме того, наверняка есть детали не проводящие электричества, а в удобных и доступных местах должны быть предусмотрены различные карманчики, щели, пустоты для множества миниатюрных электронных устройств. Черт побери, Майлс, да ведь если это так, то тогда там, в том закрытом цехе за железобетонной стеной с вооруженной охраной и сверхсекретными спецпропусками, собирается то, что требуется даже больше чем для одного огромного взрывателя! Если, конечно, не принимать во внимание эту полусферическую полость, которая...

Я вдруг остановился. Ведь к ней вела здоровенная труба. Через нее специальное активирующее устройство со взрывным механизмом вполне могло бы подать туда некий редкий материал, соединив его со вторым компонентом, и создать таким образом требуемую критическую массу, а тогда...

Заметив выражение моего лица, Беннет покачал головой:

— Знаешь, Гев, мне не хотелось бы даже думать об этом.

— Но ведь это всего лишь догадка! Может, все совсем и не так.

Он, казалось, не слушал меня. Нахмурился, почему-то бросил внимательный взгляд на тыльную сторону своего левого кулака. Затем, не поднимая опущенных глаз, медленно, как бы размышляя про себя, заговорил:

— Значит, так: будем считать, что до окончательной сборки перед отправкой надо вставить туда, как минимум, три-четыре предохранительных механизма или электроцепи, а после них еще пару и несколько бортовых дублирующих устройств, чтобы исключить малейшую возможность случайного или, скажем, несанкционированного прерывания. Ну и в идеальном варианте конечно же систему автономного наведения, способную самостоятельно, без какого-либо вмешательства извне, корректировать курс полета.

— Ну а вдруг наша догадка не имеет ничего общего с тем, что происходит на самом деле, Майлс?

— Тогда на первое место выходит проблема сверхсекретности. Потому что, как ни гениально сделано изобретение, а всегда найдется кто-то другой, кто, украв его, сможет сделать то же самое и в случае необходимости использовать против тебя самого. — Он поднял на меня глаза. — Они мне все время снятся, Гев. Хочешь верь, хочешь не верь, но на самом деле снятся. Целая стая из ста штук на хмуром небе несется со скоростью шестнадцать тысяч миль в час. И никогда, никогда не поворачивает обратно. Они летят на нас!

— Не долетят, если мы сможем запустить столько же на них.

— При условии, если мы уверены, что они сработают.

Майлс проводил меня до выхода из блока "С". Мы бросили друг на друга прощальный взгляд и сразу отвернулись. Как будто чувствовали себя виноватыми в убийстве кого-то совершенно ни в чем не повинного. Да, странное чувство.

И все это происходило, когда я загорал, пил и развлекался на флоридских пляжах. Уму непостижимо! Я не стал подниматься к Мотлингу — просто зашел в контору, вернул пропуск, сел в машину и тут же уехал. От них. А от себя? Боюсь, это было куда сложнее. Впрочем... впрочем, надо срочно, ни в коем случае не откладывая, повидать еще одного человека. Моего последнего прямого родственника, брата отца, дядю Альфреда Дина.

Перекусив на скорую руку в ближайшем кафе, я бросил машину и пешком дошел до арландского гимнастического зала. Когда много лет тому назад умерла тетушка Маргарет, дядя Альфред сразу же продал гранитный дворец, который в свое время построил для них мой отец. Вместо него там возвели современный супермаркет, а дядя переехал в отвратительное красно-коричневое здание центрального городского гимнастического клуба. Почему-то ему так захотелось.

В приемной мне сказали, что постараются вызвать мистера Альфреда Дина из карточного зала. Как только смогут. В ответ я попросил их не беспокоиться, поскольку без труда смогу это сделать и сам. В свое время я тоже был постоянным членом этого клуба. Купил у них пачку сигарет и не торопясь отправился в карточный зал.

Там, увлеченно играя в бридж, сидело шесть человек. Дядя Альфред, сразу же заметив меня, сначала поднял вверх три пальца — очевидно, именно в этот момент объявляя ставку, — а затем указал ими на холл. Я послушно вышел, сел в удобное кресло, взял с низенького столика какой-то яркий журнал. Когда дядя Альфред буквально через несколько минут вышел, я отбросил журнал в сторону и встал.

Когда-то у него был острый, птичий, даже по-своему хищный взгляд и манера поведения, в которой чувствовалась жажда жизни.

Он несколько раз писал мне, просил вернуться на фирму. В его письмах всегда ощущалась тревога за невольное осознание своей собственной никчемности и вынужденного безделья. Хотя все время подчеркивал, что совершенно не приспособлен ни к какому делу. Скучно, неинтересно, ну и тому подобное.

Теперь ни в его походке, ни в глазах уже не было ничего подобного — заметно пожилой, уставший от жизни и в каком-то смысле испуганный человек. Может быть, даже боящийся всего на свете. Мне было грустно видеть, как у него время от времени нервно подрагивает голова, моргают глаза.

— Позволь мне угостить тебя стаканчиком виски, Геван, — сказал он, отводя меня к бару. Мы сели за стол. И я вдруг увидел в его глазах слезы. Дядя смахнул их ладонью и смущенно улыбнулся. Как бы извиняясь. — В последнее время со мной что-то происходит, мой мальчик, но вот что — толком не знаю. Совсем как маленькая девочка...

— Рад видеть тебя, дядя Ал.

Официант принес виски. Он взял свой бокал, поднял его.

— За Кена. Пусть земля ему будет пухом!

Мы выпили. Помолчали, потом начали говорить. Его речь была уже далеко не такой внятной и связной, как когда-то в старые добрые времена.

— Да, Кен до сих пор стоит у меня перед глазами, как живой. Никогда не вставал на задние лапки. Никогда! Господи, как же он переживал все это! Ты ушел, но именно тебе тогда этого и не надо было делать. Так он считал. Как же, как же, до сих пор помню тот день, когда мне пришлось сказать твоему деду, что я собираюсь уйти с завода. Но у него был твой отец. И этого оказалось достаточно. Ты же мог вести дело сам. Без нас. Без меня, без Кена... Мы, наверное, слишком мягкие или что-то в этом роде. Не знаю...

— Дядя Ал, что сейчас происходит на заводе?

— Тогда, в тот день, он был просто вне себя. Слышал бы ты его!

— Кто такой Мотлинг и что он там делает, дядя Ал?

— Мотлинг? Плюс полковник и жена Кена? Не те люди, совсем не те люди, мой мальчик. Так считает Карч. Говорит, Мотлинг ненадежен. Там нужен Уолтер Грэнби. Знаешь, ведь Мотлинг тоже живет здесь, в клубе, прямо надо мною. Всего этажом выше. Когда мы вдруг совершенно случайно встречаемся на лестнице, он иногда даже покровительственно поглаживает меня по головке. Вот так! — На какой-то момент в моих глазах промелькнул тот самый былой дядя Ал, живой, энергичный, полный жизни и желаний...

Значит, все, как Уолтер и говорил. Похоже, так оно и есть. Я вдруг вспомнил, как много лет назад мы с дядей Алом ездили поездом в Нью-Йорк. Мне тогда было всего двенадцать, и все казалось просто фантастикой — обед в шикарном вагоне-ресторане, пролетающие за окном вагона рощи, озера, ожидание того, что скоро предстоит увидеть в главном городе страны... Это было уже после смерти тети Маргарет. Мы пообедали, он выпил маленькую бутылочку джина, а мне купил пива. В моем-то возрасте! Дядя Ал. Потом он ненадолго куда-то отлучился, а когда я снова увидел его через час, то рядом с ним уже стояла какая-то очень красивая девушка. Совсем как на обложке модного журнала. Она стояла и смеялась низким, глубоким, почти мужским смехом.

Нью-Йорк оказался настолько большим и деловым, что я моментально почувствовал себя не двенадцатилетним подростком, а шестилетним ребенком. Мы жили в трехкомнатном номере какого-то жутко старомодного отеля в самом центре, где дядя Ал всегда любил останавливаться и где все его знали.

Наш визит длился целых три дня и был совсем не таким, как я ожидал. Вечерами дядя Ал обычно приглашал женщину, с которой познакомился в поезде, мы ходили куда-нибудь ужинать, он, само собой разумеется, покупал мне что-то вкусненькое, а затем говорил, что мне пора идти спать. Я возвращался в свою комнату, а они продолжали развлекаться. Поскольку вставал он не раньше полудня, утром я сам ходил в ближайшее кафе и завтракал. Днем дядя показывал мне город — водил на крышу небоскреба или в музей. Причем в это время он обычно выглядел усталым и очень сердитым.

Когда мы ехали поездом домой, то почти не разговаривали. Только уже перед самым Арландом он бросил на меня пристальный взгляд и сказал, будто хотел о чем-то попросить. О чем-то важном и особенном.

— Ты хорошо провел время, Геван. Запомни, мой мальчик, ты очень хорошо провел время!

— Да, конечно же, дядя Ал. Я на самом деле очень хорошо провел время.

Он довольно улыбнулся и откинулся на спинку сиденья. Именно таким я его в основном и запомнил — жизнерадостным, вечно пахнущим сигарами, дорогим одеколоном, каждый день со свежим цветком в петлице...

— Послушай, дядя Ал, мистер Карч на самом деле считает, что его голоса могут решить судьбу Мотлинга? В ту или иную сторону.

— Да, как он говорит, мои четыре тысячи акций вместе со всеми остальными, которые готова отдать ему старая гвардия, могут поставить на Мотлинге крест. Но это только без учета твоих голосов, Геван. Все теперь зависит от тебя одного, мой мальчик.

Если ты с нами, ему здесь больше нечего делать, если против, делать здесь нечего нам. Лично мне, должен признаться, этот человек, мягко говоря, очень, очень даже не по душе. Хотя вряд ли это можно считать достаточной причиной.

— Почему же? Она не хуже, чем любая другая.

Его рука заметно дрожала, когда он ставил свой пустой бокал на стол.

— Этот дурацкий трагический случай с Кении меня здорово подкосил, Геван. Знаешь, он ведь был почти совсем как я, совсем каким когда-то был я сам...

Его уже не совсем внятное бормотание насчет схожести с Кеном не могло не вызвать у меня некоторого раздражения. Совсем маленькими мы восхищались дядей Алом и старались быть к нему как можно ближе. Он разговаривал с нами как с равными, никогда не позволял себе покровительственного или пренебрежительного тона. Помню, как-то раз мы с Кеном, как нам тогда казалось, крупно повздорили. Дядя Ал отнесся к этому очень серьезно: достал откуда-то боксерские перчатки, сам лично зашнуровал их на наших руках, торжественно объявил условия поединка. Конечно же ему, наверное, было смешно смотреть, как два малолетних несмышленыша на полном серьезе размахивают руками, не нанося при этом никакого вреда друг другу. Потом он заставил нас пожать друг другу руки и объявил, что бой закончился вничью.

Позже мы видели дядю Ала уже совсем в другом свете. И хотя наш отец никогда не говорил об этом прямо, было очевидно, что он категорически не одобряет безделье своего брата, что его явно раздражает его нахлебнический подход к жизни, что долго это продолжаться просто не должно и не может. Мы с Кеном тоже начали относиться к нему как к пустому и смешному щеголю, эдакому веселому и беспечному «кузнечику», у которого полностью отсутствует чувство собственного достоинства и которого совсем не за что уважать. Он тоже почувствовал заметную перемену в нашем к нему отношении, и со временем мы все больше и больше друг от друга отдалялись.

Сидя и слушая полупьяное бормотание дяди Ала, я вдруг отчетливо, как бы со стороны, увидел самого себя. Наверное, так часто бывает. Будто с отвращением смотришь в зеркало жестокой правды. Даже если она совсем неприятна. Внезапная и совершенно неожиданная аналогия, подчеркнуто шокирующий момент истины... Как же мне теперь считать себя выше дяди Ала? С чего бы? Ведь, несмотря на прямо противоположные причины, в конечном итоге мы повели себя совершенно одинаково. И он и я, не очень задумываясь, взяли и переложили все бремя ответственности на плечи своих родных братьев. Значит, и мне, так же как и ему, не за что себя уважать. Значит, и у меня не может быть мужской гордости. Миру обычно плевать на мотивацию, его интересует факт, и только факт. Какая ему разница между бесцельным одиноким стариком и бесцельным одиноким молодым человеком? Да никакой. Потому что и тот и другой шикарно живут за счет других. Пусть даже самых близких и родных...

Я поступил с Кеном точно так же, как в свое время поступил со своим братом дядя Ал, и дал ему естественный повод меня осуждать. И хотя видимых признаков его недовольства моим внезапным для всех решением переложить на его плечи полную ответственность за то, что по всем параметрам следовало бы делать именно мне, Кен в то время не выражал, теперь я вдруг отчетливо понял: больше никогда в жизни мне не удастся сказать ему, что я о нем думаю, к чему все это его и меня привело. Кто-то украл у меня эту возможность, и я страстно хотел, чтобы этот «кто-то» вдруг оказался в пределах моей досягаемости!

А старик все говорил и говорил...

— Знаешь, я все время думаю о Кении. Мысли о нем почти никогда не выходят у меня из головы. Он был славным парнем. Спокойным, уравновешенным. Ты же был шумным и неугомонным, втягивал его в какие-нибудь истории. Мне всегда казалось, вы оба переживете меня. Вчера я изменил мое завещание, Геван. Даже не вспоминал о нем, пока Кении не умер. Теперь все, что у меня имеется, будет принадлежать тебе, мой мальчик. Акции, недвижимость и достаточно наличных, чтобы, как минимум, полностью оплатить налоги на наследство. Еще даже останется. Знаешь, тебя ведь назвали именем моего отца. Крутой был старик. Геван Дин. Тебе надо возвращаться, Геван. Пора снова приниматься за работу. Твой отпуск и так продлился четыре долгих года. Ну а мой... мой целых шестьдесят.

Его голос неожиданно задрожал. Я поспешно отвернулся в сторону бара, чтобы дать ему возможность взять себя в руки, не заплакать или даже не зарыдать. Видеть это было бы просто невыносимо. Когда он наконец пришел в себя и снова заговорил, его голос зазвучал уже более уверенно. Без слезливых ноток.

— Если говорить с практической точки зрения, то все сработает как надо, Геван. Насчет этого можно не волноваться. И Карч, и Уолтер Грэнби будут на твоей стороне. Между вами были кое-какие проблемы насчет той женщины, я знаю, но теперь, когда Кении больше нет, отпала и сама причина для того, чтобы обиженно стоять в стороне.

— Нет, дядя Ал, причина не отпала сама по себе.

— Ерунда! Господи ты боже мой, да пока ты и другие Дины занимались делами, настоящими делами нашей компании, а я был в добровольном, но хорошо оплачиваемом отпуске, мне во всяком случае удалось научиться довольно неплохо разбираться в женщинах, мой мальчик, уж поверь. Такие, как она, совсем не стоят того, чтобы делать из себя дурака. Я много видел ее, частенько бывал у них дома. Эта женщина одна из тех... ненасытных.

— Что ты имеешь в виду?

— Конечно, мне не следовало бы говорить так о вдове Кена, но если уж честно, то... то она из тех женщин, при виде которых по телу начинают бегать странные мурашки.. Как будто на ней крупными буквами написано одно, всего одно слово — «СЕКС»! Среди них есть такие, кому ничего другого не надо, и эти самые лучшие, с ними можно и нужно иметь дело. Но та, о которой мы говорим, использует свое оружие, чтобы чего-то добиться. Эти крайне опасны. От них лучше держаться подальше. Я не знаю, чего она добивается. Денег, положения, успеха? Она получила все это, выйдя замуж за Кена, и тем не менее все равно не успокоилась. Ей нужно что-то еще. Но что? Лично мне пока не совсем понятно. Мальчик мой, только не принимай меня, пожалуйста, за старого, выжившего из ума дурака, исключительно для собственного удовольствия бубнящего какую-то бессмыслицу. Она переиграла вас с Кеном. Обоих. Каждого по своему. Доставала твоего брата — не знаю, для каких конкретно целей, — до тех пор, пока он не сломался, пока окончательно не сдался и начал поступать так, будто жить ему было больше совсем не для чего. Остерегайся ее, Геван, держись как можно подальше от нее, мой мальчик. Эта женщина что-то задумала... Вот только что? — Его голос затих, но губы продолжали молча шевелиться, будто он про себя проговаривает невысказанные вслух мысли. Затем дядя Ал вдруг резко выпрямился и посмотрел на часы. — Рад был повидаться с тобой, Геван. Чарльз, налей этому молодому человеку еще бокал и запиши на мой счет. — Он встал, снова бросил взгляд на часы. — Боюсь, мне давно пора вернуться к игре. — В его глазах промелькнула тревожная нотка. — Что-то в последнее время я совсем не выигрываю. Даже забавно. Может, просто не везет с картами? Заскакивай как-нибудь сюда на ужин, мой мальчик. В любое время.

Дядя Ал ушел, в общем-то тщетно и неизвестно зачем пытаясь имитировать былую энергичную походку. Официант принес мне заказанный бокал с виски. Кругом спокойствие, тишина, запах сигар, лакированного дерева, бармен с тяжелыми мешками под глазами с серьезным видом университетского профессора тщательно протирающий стаканы и внимательно разглядывающий их на свет...

Да, Кении на самом деле был спокойным мальчиком. Особенно по сравнению со мной. Когда мама уехала в Калифорнию, отец приводил нас сюда почти каждый вечер. Мы тогда испытывали скрытое чувство гордости, узнав, что женщин в этот клуб никогда не пускают, за исключением одного, всего одного дня в году — специальной вечеринки... Мы ужинали, с интересом смотрели, как мускулистые мужчины играют в гандбол, плавали в бассейне. То были славные годы в надежном мире, в котором не надо было тревожиться за будущее. Помню, мы с Кеном, бегая вокруг бассейна, играли в пятнашки, и он, поскользнувшись, упал, ударился головой о кафельный пол. Через минуту шишка достигла размеров здоровенного грецкого ореха. Друзья отца осмотрели ее и уважительно похвалили Кена за то, что он даже не заплакал. Помню, я тогда стоял рядом и жалел, что упал он, а не я, что взрослые хвалили его, а не меня. Интересно, а заплакал бы тогда я?

Я допил бокал, встал и вышел на залитую солнцем улицу. Там стало уже намного теплее. Встреча с дядей Алом принесла мне мало радости. Скорее повергла меня в уныние. Теперь мне предстояло принять уже два конкретных решения: во-первых, относительно неизбежного выбора между Грэнби и Мотлингом, а во-вторых, насчет наследства, которое мне оставил мой родной брат Кен. Кому и зачем понадобилось его убивать? Кто это сделал? Кто пустил ему пулю прямо в затылок? Что может стоять за всем этим? Вопросы, вопросы... И пока никаких ответов.

Увы, придется снова поехать к Ники. Было бы просто нелепым совсем по-детски пытаться избегать ее, когда только она и могла хоть как-то пролить свет на истинные причины убийства моего брата.

Я вывел мою прокатную машину из гаража отеля и уже без колебаний направился на Лайм-Ридж.

Глава 10

Симпатичная чернокожая служанка, как и в прошлый раз, впустила меня и, приняв у меня шляпу, вежливо попросила чуть подождать. Торопливо куда-то ушла и буквально через полминуты вернулась:

— Пойдемте за мной, сэр.

Мы прошли через длинные, чуть ли не бесконечные коридоры дома на небольшую, вымощенную каменными плитами террасу, пристроенную к боковому крылу здания. Ники, облаченная в раздельный ярко-желтый махровый купальник, полулежала-полусидела там в простом, деревенского вида шезлонге, облокотившись на правую руку. Блестящее от специальных масел шикарное тело, копна будто случайно разметавшихся иссиня-черных волос... Увидев меня, она элегантным жестом сняла темные солнечные очки и улыбнулась:

— Как мило с твоей стороны, Геван!

Я медленно обвел глазами лужайку, красиво обрамленную несколькими березами и тополями.

— Да, здесь очень красиво.

— Обрати внимание: вон та дверь, слева от тебя, ведет прямо в спальню, и в принципе мы любили завтракать именно здесь. Но получалось это далеко не так часто, как нам хотелось бы, потому что в это время нас не очень жаловало солнце. Знаешь, как-нибудь я покажу тебе весь дом, Геван. Проведу сама лично.

Я невнятно пробормотал, что это было бы просто чудесно. Она снова надела темные солнечные очки зеркального типа, за которыми совершенно не было видно ее глаз, и откинулась на спинку шезлонга. Кожа ее великолепного тела уже приобрела заметный розоватый оттенок.

— Уверена, что не перебарщиваешь? — заметил я неожиданно хриплым тоном.

— Абсолютно. Я никогда не сгораю.

Я присел на низенькую широкую стенку и закурил сигарету. Зеркальные очки создавали полное впечатление, что она слепа и совсем меняне видит.

— Раскури, пожалуйста, еще одну, доро... Геван. Господи, глупость какая! Представляешь? Чуть не назвала тебя дорогим. Наверное, все-таки сказывается жара. Чувствуешь себя будто сама не своя.

— Да, это ощущение мне тоже знакомо.

Я закурил вторую сигарету, поднес к ней. Она чуть приподняла подбородок, чтобы взять ее в губы, сделала глубокую затяжку, затем ленивым жестом вынула изо рта. Я снова присел на низенькую стенку.

— Знаешь, Геван, оказывается, горе — весьма забавная штука. Оно совсем не так постоянно, как можно было бы подумать. Приходит и уходит, приходит и уходит. На какое-то время ты почему-то о нем забываешь, а потом оно вдруг снова обрушивается на тебя. Интересно, а у тебя такое бывало?

— Да, бывало.

— Ах да, ну конечно! Похоже, не успеваю я и рта раскрыть, как из него вылетает очередная нелепость. Как бы мне хотелось...

— Хотелось бы чего, Ники?

— Это прозвучит еще более нелепо. И тем не менее мне бы очень хотелось, чтобы мы не были так привязаны друг к другу, Геван. В эмоциональном плане, само собой разумеется. Тогда нам было бы куда легче разговаривать. Ну а так... так я все время чувствую себя виноватой и не знаю толком, что говорить, что делать. — Не дождавшись от меня никакого ответа, Ники глубоко вздохнула, чуть помолчала, затем почти шепотом добавила: — Ты, наверное, ненавидишь меня, так ведь?

Я, слегка пожав плечами, изобразил подобие улыбки:

— Я был единственным, неподражаемым и неотразимым. Мне никогда даже в голову не приходило, что меня кто-нибудь может бросить.

— Слишком горькая улыбка, Геван.

— Уязвленная гордость.

Ники резко села, подчеркнуто внимательно осмотрела свои уже порозовевшие от загара длинные ноги, ткнула себя в бедро, долго глядела, как на нем исчезает след белого пятнышка, затем снова откинулась на спинку, ловким щелчком выбросив остаток сигареты через низенькую стенку прямо на траву зеленой лужайки.

— Боюсь, так мы никогда ни до чего не договоримся. — Солнце уже передвинулось по небосклону, тень от навеса крыши дома дошла до ее правого плеча. — Тебя не затруднит откатить меня чуть подальше?

Спереди у шезлонга имелись специальные колесики, сзади — две выдвижные ручки. Я обошел вокруг, взялся за них, приподнял шезлонг и метра на два откатил его от стенки, нисколько не сомневаясь, что Ники не перестает все время внимательно наблюдать за мной через зеркальные очки.

— Кстати, почему бы тебе не снять пиджак, Геван? Смотри, ты весь вспотел.

— Да, пожалуй, ты права. Неплохая мысль. — Я снял пиджак, небрежно бросил его на низенькую стенку, засучил рукава белой рубашки.

На террасу мягкой походкой вышла та же самая на редкость миловидная темнокожая горничная, уже без обязательного фартука, в отлично покроенном весеннем костюме.

— Миссис Дин, извините, пожалуйста...

— О, Виктория! Ты уже собралась уезжать?

— Да, мэм. Я приготовила для вас фруктовый салат. Как вы хотели, мэм. Он в высокой желтой миске на второй полке снизу, обернутый в вощеную бумагу. Приправа в бутылке рядом. Если я не нужна вам раньше, то, с вашего позволения, вернусь, скорее всего, около полуночи.

— А что, твой молодой человек уже за тобой приехал? Почему-то я не слышала, как он въезжал.

— Он остановился за воротами, на дороге, мэм.

— Пожалуйста, напомни ему еще раз, Виктория, что, когда он заезжает за тобой, пусть не стесняется подъезжать прямо сюда.

— Хорошо, мэм. Обязательно напомню, мэм. — На ее лице появилась и тут же исчезла вежливая улыбка признательности. — До свидания, миссис Дин. До свидания, сэр.

Проводив ее долгим взглядом, Ники сказала:

— Виктория просто куколка, правда? Знаешь, она два года проучилась в колледже, а сейчас вот уже несколько месяцев работает у меня, чтобы заработать достаточно денег на дальнейшее обучение. Хочет вернуться в колледж уже этой осенью. Собирается стать учительницей... В этом доме нам иногда приходится буквально искать друг друга. Он такой огромный. Вчера я попросила ее перебраться из домика для прислуги сюда, в одну из комнат для гостей. Чтобы не было так одиноко. После того, что случилось, многие из моих друзей советуют мне продать дом и переехать куда-нибудь. Но это мой дом, Геван, мой. Здесь мне хорошо, здесь я чувствую себя в комфорте и полной безопасности.

— Не многовато ли всего для одного человека?

— Ты имеешь в виду участок и стоимость содержания? Садовник, причем очень хороший и относительно недорогой садовник, у нас один на двоих с моими соседями Делахеями. Вон там, Геван, сразу за тополями виднеется кусочек крыши их дома. Да, конечно же ты прав — для меня одной этот дом несколько великоват. Но уж если говорить прямо, пусть даже для тебя это прозвучит слишком вульгарно, в нем, как ты можешь догадаться, совсем немало денег. Вряд ли я останусь здесь навсегда, но и просто так уезжать тоже не собираюсь. Сначала мне надо точно определиться, куда и зачем переезжать.

— Разве ты всегда не знаешь этого заранее?

— Геван, ты что, специально приехал сюда только для того, чтобы говорить мне гадости? Зачем тебе это?

— Вообще-то, Ники, я приехал, чтобы поподробнее узнать о том вечере, когда убили Кена. Из газетных сообщений мало что поймешь. То ли им ничего толком не известно, то ли просто ничего не хотят говорить.

Она долго, до неприличия долго молчала. Затем сказала:

— Наверное, у тебя есть полное право на это. И моральное, и просто человеческое. Мне придется сообщить тебе кое-какие сопутствующие детали, чтобы ты смог лучше понять события того вечера.

— Я знаю, что прошу слишком многого.

Ники встала, передвинула рычажок углового запора, спинка шезлонга медленно опустилась вниз, превратив его в длинную низкую лежанку. Нагнувшись, подняла с пола стоявший там флакон с жидким кремом для загара, протянула его мне со словами:

— Боюсь, это будет долгая история, дорогой, так что тебе лучше заодно заняться полезным делом.

Она неторопливо легла лицом вниз, отодвинув длинные ноги к дальнему краю лежанки, чтобы освободить для меня место, устроилась поудобнее, закинула руки назад и одним ловким движением расстегнула узенькое подобие махрового лифчика, правой рукой сняла зеркальные очки, аккуратно положив их рядом с собой на пол, удовлетворенно вздохнула, а потом, отвернув от меня лицо и обняв пальцами голову, с явным предвкушением предстоящего блаженства погрузилась в состояние полной и вполне очевидной расслабленности.

Я плеснул себе в ладонь чуть-чуть теплого жидкого крема из флакона и начал медленными круговыми движениями втирать его в нежную, уже слегка потемневшую от загара кожу спины, физически чувствуя твердые, плоские соединения мышц, слегка выступающие округлости позвонков и лопаток. Ники еще раньше предусмотрительно — чтобы не мешались — убрала вверх копну своих густых черных волос, и теперь ее открытая шея выглядела удивительно нежной, девичьей и... и по-своему даже какой:то уязвимой.

— Знаешь, Геван, последние шесть или семь месяцев мы вели на редкость спокойную, если не сказать скучную, жизнь. Абсолютно монотонную, практически без какого-либо разнообразия. Что совсем не удивительно. Когда перестаешь делать ответные приглашения, то рано или поздно перестают приглашать и тебя. Наши вечера постепенно становились... становились одинаковыми, похожими один на другой. Как будто мы погрузились в глубокую спячку. Будни, будни... Кен обычно приходил с работы где-то сразу после семи. Пойми, мне нет никакого смысла скрывать что-либо от тебя, Геван. Приходил всегда насупленный, закрытый. Будто в футляре. А когда был пьян, то вообще замыкался в себе.

— Да, я знаю.

— Никогда не шатался, не позволял себе ничего недостойного, отчетливо артикулировал каждый слог произносимого слова, но... но был полностью отключенным от всего, что его здесь окружало. В тот вечер нам надо было поужинать быстрее, чем обычно, так как я обещала Виктории отпустить ее пораньше. Она должна была успеть на вокзал — уезжала в Филадельфию навестить брата, который находился там в больнице. Поэтому, как только ужин был готов, а стол накрыт, она с моего разрешения тут же ушла. За столом, когда мы молча ужинали, я читала. Приобрела эту отвратительную привычку, не без чувства искренней горечи и сожаления поняв, что, как ни странно, нам друг с другом уже, собственно, совершенно не о чем говорить. — Ники слегка изменила положение тела. Наверное, чтобы было удобнее исповедоваться. — После ужина я убрала со стола и положила все в посудомойку. К... к тому времени... к тому времени мне...

Похоже, она начала терять нить повествования. Голос зазвучал заметно глубже и чуть более хрипло, дикция стала менее разборчивой. Что именно с ней в тот момент происходило, мне, естественно, было полностью понятно. Конечно же мне давно надо было бы завинтить крышечку флакона с ароматно пахнущим кремом, встать и снова вернуться туда, на низенькую широкую стенку, сесть, закурить сигарету, опустить рукава рубашки, надеть пиджак, принять нейтральный, совершенно незаинтересованный вид. Сколько же раз я сам себе говорил об этом! И все равно каждый раз делал все наоборот. Теперь ее спина была надежно защищена от палящих лучей солнца, но, вместо того чтобы немедленно остановиться, немедленно прекратить агонию чувств, я, сам того не осознавая, упрямо продолжал с непонятной мне нежностью водить и водить руками по ее гладкой коже. Медленно, со скоростью одного движения на два удара моего сердца.

— ...К тому времени как я, помыв посуду и убрав ее в шкаф, вернулась в гостиную, он... он уже... он уже уснул... уснул прямо на кушетке. Я... я укрыла... укрыла его... укрыла одеялом... укрыла...

Невнятное бормотание постепенно переходило в глухой, почти гортанный прерывистый шепот, дыхание становилось все более глубоким и долгим. Плавные, почти непрерывные движения моих рук от талии к плечам тоже невольно усилились, заставляя ее тело вместе с головой, опущенной лицом на белый пластиковый подголовник шезлонга, ритмично двигаться вверх-вниз, вверх-вниз...

При каждом прикосновении, при каждом долгом нажатии моих пальцев она начала слегка извиваться, а кожа ее спины, клянусь всем, чем хотите, буквально расцветала на глазах, становилась будто живой, гипнотически притягивала взгляд и завораживала. Я, сам того не желая, разделился на двух Геванов Динов, между которыми не было и не могло быть ничего общего: один из них как бы наблюдал происходящее со стороны, мучимый угрызениями совести за то, что делает сейчас, и еще большими чувствами острого стыда за то, что неизбежно должно произойти в самом ближайшем будущем, — совсем как ребенок, который занимается каким-то грешным, постыдным делом, искренне желает немедленно его прекратить и больше никогда не повторять, но, несмотря на все свои усилия и раскаяние, не может; другой Геван гладил влажную, маслянистую кожу трепещущей, похотливо постанывающей женщины и в душе, сам того не сознавая, радовался, что вводит ее, хотя вполне добровольно, в состояние дикого, звериного желания и, казалось бы, -полнейшей беззащитности. Затем, в то время, в течение которого она очень скоро потеряла всякую способность хоть что-нибудь говорить и которое не подлежало никакому измерению, ко мне пришло внутреннее осознание пустого дома, тихого солнечного дня, до моего слуха донеслись звуки щебета птиц, порхающих в отдалении среди веток деревьев, руки, с силой растирающей молодую упругую спину, столь знакомые короткие всхрапывания ожидания экстаза, уже начавшие сопровождать ее заметно участившееся дыхание...

Ники вдруг, извиваясь совсем как угорь, неожиданно выскользнула из моих рук, с громкими невнятными звуками, если не сказать воплями, возможно означавшими мое имя, которое ей в тот момент было трудно произнести, резко перевернулась на спину. В лучах яркого солнца ее зрачки казались неимоверно большими, а сами глаза чудовищно голубыми. Полураскрытые влажные губы, вспухшая от возбуждения, нацеленная прямо на меня грудь... Она чуть приподнялась, схватила меня за плечи и на удивление сильным движением притянула к себе. Закрыв глаза, постанывая, тяжело, прерывисто дыша, горя непреодолимым желанием довести до логического конца все требуемые детали моего очевидного поражения и последующей полной капитуляции. Как она, очевидно, рассчитывала всегда и во всем.

Так я и взял жену, нет, вдову моего родного брата — яростно, всю намазанную жидким кремом для загара, обнаженную, дергающуюся и страстно всхлипывающую на превращенном в лежанку шезлонге, стоящем совсем рядом с низенькой широкой стенкой террасы в лучах яркого апрельского солнца, на фоне по-своему величественного дома когда-то живого, а теперь уже мертвого человека. Взял как самое обычное животное, без церемоний, без достоинства, нежности, ласки или даже намека на любовь. Почти совсем как если бы загнал в угол оголтелого преступника и неуклюже, жестоко, страшась и ненавидя, как можно скорее убил его. Насмерть. Окончательно. Раз и навсегда.

Потом, когда она наконец-то пошевелилась и издала слабый звук плохо скрываемого нетерпеливого раздражения, я, вздохнув, снял с нее тяжесть моего тела. Так сказать, освободил ее, дал ей свободу. Ники встала, непроизвольно сощурив глаза от яркого солнечного света, наклонилась, подняла с пола террасы оба кусочка своего махрового бикини, но надевать их не стала — просто держала в опущенной руке, чуть споткнулась, выпрямилась и усталой, чуть ли не обессиленной походкой направилась к большой стеклянной двери, ведущей в спальню. Широко распахнула дверь, вошла, не останавливаясь, не произнося ни звука и не оглядываясь назад. Последнее, что мне бросилось в глаза, — это ее затухающая улыбка хитрой, мудрой кошки и какая-то почти парадоксальная белизна медленно, но ритмично движущихся ягодиц.

Я сел на край шезлонга, спустил ноги, наклонился, пошарил в беспорядочно разбросанной куче одежды, нашел сигареты и зажигалку, закурил и, сложив руки на коленях, тупо, бездумно уставился на плитки каменного пола. Опустошенное, усталое и униженное животное во плоти прекрасно загорелого пляжного плейбоя, которое против его воли довели до самой высшей точки деградации. Вскоре до моего слуха донеслись отдаленные звуки падающей воды — очевидно, Ники принимала душ.

Чтобы придумать для себя ложный образ благородности и войти в него, особого воображения не требуется. Любой человек способен на это. Даже не задумываясь, не прилагая специальных усилий. Мой собственный рухнул со страшной силой, буквально в считанные минуты. Если раньше мне без труда удавалось убедить себя в наличии у меня определенной гордости, внутреннего достоинства и порядочности — нечто вроде кодекса чести Гевана Дина, — то сейчас я с ужасом увидел в самом себе совершенно противоположное: жалкую слабость и отвратительное стремление всему найти оправдание, обычно свойственное всем пустым, тривиальным людям. Увы, либидо не имеет совести!

Пока, липкий от жидкого крема Ники и собственного высыхающего пота, я безвольно и, главное, безуспешно пытался спрятаться от болезненных угрызений совести за панцирем своей предательской плоти, мысли о Кене со все большей и большей силой продолжали жестоко преследовать меня, невольно вызывая жалкие, но больно жалящие слезы стыда, раскаяния и... жалости к самому себе.

Звуки падающей воды вдруг прекратились. Лучи яркого солнца уже начали касаться черных верхушек гордо стоявших неподалеку тополей. Боковым зрением я заметил какое-то движение в проеме стеклянных дверей террасы.

— Геван?

Я медленно повернул голову и бросил на нее долгий взгляд. Ники держала перед собой большое, полностью прикрывающее ее от горла до колен голубое махровое полотенце. Ненакрашенные губы выглядели непривычно бледными, но при этом, справедливости ради следует отметить, у нее, как ни странно, почему-то хватило милосердия обойтись без торжествующей улыбки.

— Можешь пойти и принять душ, — сказала она тоном, которым, скорее всего, обратилась бы к своей горничной. — В конце спальни налево. — Она сделала несколько шагов назад и скрылась из виду.

Подождав еще несколько минут и докурив сигарету, я поднял с каменного пола мою одежду и неторопливо зашел внутрь. Бросил ее кучей на темно-вишневый ковер, на несколько секунд задержался, чтобы осмотреть роскошную по всем меркам спальню с двумя сдвинутыми вместе гигантского размера кроватями. У дальней стены низенькая кушетка, глубокое, тоже темно-вишневого цвета кожаное кресло, два невысоких книжных шкафа, встроенный телевизор и проигрыватель.

Это была спальня, специально построенная и обставленная для двоих любящих друг друга людей — по-своему трагический эвфемизм того, что мы с Ники сотворили всего несколько минут тому назад! Как сейчас общепринято называть, занимались любовью. Хотя на самом деле это было все, что угодно, только не любовь. Даже когда она в момент кульминации, то есть оргазма и завершения акта, с громкими воплями страсти судорожно вонзила длинные изящные пальцы в кожу моей спины, это тоже вряд ли можно было назвать любовью. Даже ее подобием. Любви органически присуща нежность. То же, чем занимались мы, больше подходило на грубое, чисто физическое совокупление в зловонной неандертальской пещере, после того как ее обитатели, чавкая и отрыгивая, до отвала набили ненасытные желудки дымящимся мясом только что убитого зверя.

Яркий свет плоских неоновых ламп делал ванную комнату более похожей на современную операционную, где только и ждут нового пациента, но воздух был насыщен свежим паром и ароматными запахами, а уголки больших зеркал покрыты крошечными капельками влаги. На специальной низенькой подставке с изящно изогнутыми ножками лежало большое, аккуратно сложенное полотенце кораллового цвета и пластиковый пакет со всем необходимым — бритвенные принадлежности, расческа, зубная щетка, пилка для ногтей, дезодорант... Короче говоря, стандартный комплект вещей, обычно предусматриваемый в дорогих отелях для тех, кто ненадолго остановился там в силу вдруг возникших обстоятельств. Да, почему-то не без нотки ностальгической горечи подумал я, обслуживание гостей, особенно неожиданных, здесь поставлено на вполне высоком, если не сказать профессиональном, уровне.

Душ, конечно, после того как я не без труда освоился с многочисленными хромовыми рычажками, кранами, цифровыми шкалами и регуляторами, был просто великолепен. Не только освежал, но и повышал моральное состояние. Что было особенно важно, учитывая мое недавнее падение. Или, точнее, грехопадение. Наверное, именно поэтому я принимал душ намного дольше обычного.

Когда я с коралловым полотенцем, обернутым вокруг талии, вернулся в шикарную спальню, Ники, свернувшись калачиком и поджав ноги, сидела в глубоком кожаном кресле у окна с хрустальным бокалом в руке. На ней была скромная, безукоризненно белая блузка и узенькая, плотно облегающая темно-синяя юбка цвета морской волны, блестящие черные волосы уложены в тугой узел на затылке, на лице практически никакого или, в лучшем случае, минимум макияжа. Совершенная картина невинности! На низеньком столике около кресла — серебряный поднос, запотевший от льда серебряный шейкер и точно такой же пузатый бокал, как у нее. Только пока еще пустой.

Здорово придумано, ничего не скажешь. Главное — умно и с вполне конкретной целью: не только наглядно напомнить мне о былых, куда как более счастливых временах, но и привнести отчетливую нотку такой беспристрастности, что вполне могло заметно облегчить наш неизбежный деловой разговор. Надень она что-нибудь более вызывающее, ну, скажем, даже просто скромный, но открытый домашний халатик, и распусти свои длинные черные волосы по плечам, кто знает, меня, возможно, вывернуло бы наизнанку...

— Виски вон там, дорогой. Налей себе сам, если хочешь, — сказала она, изобразив застенчивую улыбку и бросив на меня испытующий взгляд.

Я прошел мимо нее, наполнил свой бокал. Попробовал. Что ж, совсем не плохо. Увидев выражение моего лица, Ники одобрительно кивнула:

— Твоя одежда вся перепачкана кремом.

— Я сумасшедшее, импульсивное животное, ты же знаешь.

— Вряд ли тебе захочется возвращаться в ней в отель. Я сложила все в пакет. Попозже отправлю в чистку и буду хранить здесь. Пока ты не решишь вернуться и забрать ее... Взамен я тебе кое-что приготовила. Там, на постели.

Что ж, посмотрим: трусы, носки, белая рубашка в целлофановом пакете, твидовые брюки, которые вполне подходили к моему пиджаку.

— Надеюсь, не возражаешь? — кротким голосом поинтересовалась она.

— Нет. Я уже сотворил по отношению к нему нечто куда более значительное, чем позаимствовать на время его вещи.

— Он надевал эти брюки всего два раза, не больше. Они всего раз были в химчистке. Зато все остальное, поверь мне, абсолютно новое, прямо из магазина. Кроме, конечно, этого. — Она выложила мой брючный ремень и туфли.

— Я же сказал тебе, что теперь это уже не имеет значения. Ровно никакого.

— Но ведь ты был у меня до него! — Прозвучавшее в ее голосе отчаяние заставило меня повернуться и внимательно посмотреть на нее: бледное лицо только чуть темнее, чем белоснежная блузка.

— Задолго до него! Ты взял меня первым!

— По-твоему, это дает мне особые права? — спросил я, сбрасывая полотенце.

Ники отвернулась к окну, сделала большой глоток из бокала. Я неторопливо надел одежду моего брата. Брюки оказались чуть великоваты в талии и несколько коротковаты, но в целом ничего страшного. Рукава рубашки тоже были не совсем моего размера. Покончив с гардеробом, я подошел к бару, снова наполнил себе бокал, затем сел на кушетку, глядя ей прямо в лицо.

— Геван, — мягко, чуть ли не вкрадчиво сказала она. — Мы ведь оба знали, что это случится. Рано или поздно...

Я поспешил ее перебить:

— Кажется, ты говорила, что он тогда уснул и ты накрыла его одеялом.

— Геван, дорогой!

— Что происходило после того, как ты накрыла его одеялом?

— Но это же просто нечестно, Геван! Жестоко! Я хочу говорить о нас, и только о нас!

— Дорогая, искренне благодарю тебя за весьма успокаивающий душ, за одежду моего брата, за отличное виски и, само собой разумеется, за активную физиотерапию на шезлонге, но не надейся, пожалуйста, на то, что я позволю тебе ради развлечения ходить вокруг да около. Итак, ты говорила мне, что накрыла его одеялом. Что было дальше?

Ники, опустив глаза, долго с задумчивым видом смотрела в свой бокал с виски. Затем наконец выпрямилась, подняла подбородок вверх, бросила на меня какой-то оцепенелый, но полный решимости взгляд:

— Я читала интересную книгу и не отрывалась от нее, пока не дошла до самого конца. Была уже полночь. Я спустилась вниз, разбудила Кена и сказала ему, что собираюсь ложиться спать. Он ответил, что у него сильно разболелась голова и что ему лучше побыть на свежем воздухе. Может, станет полегче. Я посоветовала ему пить поменьше, но он ничего мне не ответил. Просто взял и вышел. Больше, как ты сам понимаешь, я не услышала от него ли слова. Милое прощание, не правда ли?

— О таких вещах никто не может знать заранее. Откуда же это было известно тебе?

— Спасибо, дорогой мой, спасибо. Так вот, я пришла сюда и легла спать. Моя постель вон та, справа. Свет настольной лампы с его стороны и в ванной продолжал гореть. Я заснула настолько быстро, что когда услышала звук выстрела, то сначала приняла это за начало какого-то сна. Потом подумала, может, он просто упал и сшиб что-нибудь на пол. Знаешь, ночью у нас здесь обычно фантастически тихо. Полежав чуть-чуть, прислушиваясь и ничего не услышав, решила попытаться снова уснуть, но, поскольку мысли о том, что же все-таки это было, упрямо не выходили из головы, я встала, накинула ночной халат, шлепанцы и прошла по дому. Я громко звала его, но, не дождавшись ответа, вышла на улицу и снова еще громче стала выкрикивать его имя. В тишине ночи мой голос наверняка можно было услышать на очень большом расстоянии. Обошла вокруг дома. Ничего и никого...

Тогда я вернулась домой, взяла электрический фонарик и пошла по подъездной дорожке к воротам. Там-то он и был. Лежал лицом вниз на траве, прямо у ворот, рядом с кустами сирени. Собственно, воротами их можно назвать только весьма условно — просто два столба с лампами наверху, между которыми надо проезжать. Ты наверняка видел их. Свет не горел.

Когда я увидела его, то сначала совсем не узнала. Распластавшись на траве, он казался каким-то съежившимся, маленьким, плоским... В слишком большой для него одежде. Будто надел чью-то чужую. Лицо уродливо вспухло, говорят, такое происходит из-за давления пули на мозг и... — На какой-то момент она, казалось, утратила самообладание: неподвижно, будто застыла, сидела с закрытыми глазами, но когда наконец их открыла, то продолжила рассказ все тем же ровным, бесстрастным тоном: — Смутно, как в тумане, помню: со всех ног побежала домой, позвонила в полицию, схватила одеяло, вернулась и накрыла его. Тем же самым, которым обычно накрывала, когда он до бесчувствия напивался и заваливался спать где попало. Я знала, ему не захотелось бы, чтобы его видели таким. Полиция приехала очень быстро. Много-много разных полицейских. В форме и в штатском. Появились Лестер и Стэнли. Последовало чудовищное количество ужасных вопросов. Их было столько, что в конце концов я чуть не потеряла сознание, и моему доктору пришлось срочно сделать мне укол, а медсестре сидеть со мной рядом до самого утра. Когда в субботу поздно утром я проснулась, то сразу же позвонила тебе, но... но тебя нигде не было. Остальное, полагаю, тебе известно. — Она медленно наполнила свой бокал.

— Да, известно, — покачав головой, подтвердил я. — Мне известно все остальное, включая даже твои любимые способы горячо оплакивать утрату любимого человека.

Ники бросила на меня долгий взгляд, в котором явственно просматривалось искреннее удивление. С чего бы это? Может, потому, что я перегнул палку? Потом рассмеялась. Рассмеялась мне прямо в лицо:

— Мои способы горячо оплакивать утрату любимого человека? Мои?! А ты, Геван Дин, будто чист и невинен, словно новорожденный младенец? Дорогой мой, неужели ты на самом деле собираешься убедить себя в том, что тебя изнасиловали? Против твоей воли! Знаешь, если бы так случилось на самом деле, то тогда это был бы хороший, просто отличный ход. Но все было совсем иначе. Надеюсь, ты не хочешь сказать, что хотел только намазать кремом для загара спину голой женщины. Причем сделать это как можно лучше. Не более того! Ради бога, Геван, давай оба попробуем быть честными друг с другом. Может быть, это единственное достоинство, которое у нас пока еще осталось. Поэтому давай лучше называть это нашими способами оплакивать утрату любимого человека — мужа и брата. Так будет и точнее, и честнее. Кроме того, дорогой, я ведь сожалею куда меньше, чем ты. Как тебе прекрасно известно, я его не любила. А ты любил и продолжаешь любить!

Ники медленно встала и подошла ко мне — высокая, стройная, с лоснящейся нежной кожей, уверенная в себе и уже не скрывающая радости от только что полученного удовольствия... Давным-давно, когда мы знали или, по крайней мере, думали, что рано или поздно обязательно поженимся, то любили друг в друге бесконечную, неуемную жажду физической любви. Она была великолепным партнером — постоянно требовала удовольствий со смелостью и радостью, которые возбуждали меня все снова и снова. И так без конца, в любом месте и в любое время. Казалось, это будет длиться вечно... Но та Ники была всего лишь неопытной, страстно желающей познать как можно больше девчонкой, а не этой зрелой женщиной, которая сейчас стояла передо мной с усмешкой на лице. В расцвете женственности, уверенная в своих силах, точно знающая, когда и как их употребить, чтобы добиться желаемого результата.

Я закрыл лицо руками, почувствовал, как она села на постель рядом со мной, мягко коснулась моей правой кисти и прошептала:

— Давай не будем стараться делать друг другу больно, хорошо?

— Ты говоришь так, будто это ничего не стоит. Мелочи жизни. Пустяки.

— Нет, стоит. Но мы можем попробовать совершить невероятное. Ну, скажем, вернуть время назад. Нам ведь тогда было так хорошо! Может, стоит рискнуть и хорошенько поискать? Когда по-настоящему ищешь, всегда находишь. Помнишь меня?.. Ники. Меня зовут Ники. Я твоя девушка.

В комнате стало уже почти темно. Каким-то невероятным образом Ники удалось создать атмосферу, в которой я, вполне возможно, смог бы искренне поверить в то, что потерянные четыре долгих года были всего лишь глупой, нелепой ошибкой, которую не так уж сложно исправить и снова начать все с самого начала. Я отнял руки от лица, внимательно посмотрел на нее, сидящую совсем рядом.

— Да, помню. Помню тебя очень хорошо.

— Я тоже, Геван. Ты тот самый человек, у которого было все... сила, воля, энергия, но однажды все это почему-то остановилось. Ушло в никуда. Пропало...

— Потому что пропало все, для чего имеет смысл жить и работать.

— Чувствуешь себя виновным за это?

— А что, следовало бы?

— Мне надо было задать тебе этот вопрос. В темноте всегда легче спрашивать. Особенно о по-настоящему важных вещах. Не хотелось бы, чтобы ты впал в раж и мы снова начали все эти крысиные гонки.

— Какое, черт побери, это может иметь отношение к...

— Ш-ш-ш, подожди, не надо, — тихо прошептала она, нежным движением прикасаясь пальцем к моим губам. — Знаешь, у меня для нас с тобой есть один сумасшедший план. Но тут, боюсь, ничего не выйдет. Слишком уж много здесь всего произошло. К сожалению, далеко не самого лучшего. Нам надо придумать что-нибудь другое, надо начать новую жизнь, чтобы попытаться вернуть себе все то, что мы потеряли. Давай куда-нибудь уедем, дорогой. Куда угодно! Как можно скорее. У нас есть деньги. Мы могли бы сесть на пароход или, скажем, взять моторную яхту и... и отправиться куда глаза глядят. Вслед за солнцем... — Она вдруг повернулась, положила голову мне на колени, подняла глаза вверх. — Давай сделаем это, Геван, давай! По-настоящему. Только ты и я, ну а все остальные пусть делают что хотят!

Ее слова звучали так убедительно, так здорово и так просто...

— И что, вот просто так взять и оставить все это? Судя по словам Мотлинга, в последнее время ты, похоже, проявляешь немалый интерес к делам нашей компании.

— Пустяки! Он специально заводит обо всем эти разговоры и вовлекает в них меня. Наверное, хочет утешить, только и всего. Так сказать, своего рода терапия, по Мотлингу. Чем, собственно, я могу им помочь? Да ничем. Впрочем, им это и не требуется. Мотлинг сам вполне способен прекрасно вести все дела компании без моей и даже твоей помощи, дорогой. Нам даже не потребуется приезжать сюда. Вообще!

Да уж, конечно: мы уплывем в синие моря-океаны и годика так это через два сможем с любовью вспоминать старину Кена, испытывать искреннюю признательность нашему доброму другу Стэнли за то, что он так здорово охраняет наши интересы и так эффективно приумножает наши законные дивиденды, в то время как мы путешествуем, как она образно выразилась, «вслед за солнцем», наслаждаемся жизнью в райских местах, останавливаемся в самых шикарных отелях, занимаемся любовью, много, возможно, даже слишком много пьем, но зато всегда в обществе состоятельных, милых, замечательных и, само собой разумеется, на редкость приятных людей. А затем, когда со временем секс и желанное предвкушение его постепенно начнут угасать, мы всегда сможем стимулировать это, найдя в очередном турне подходящую пару, которая будет слишком уязвима, чтобы болтать языком, и вернуть себе то, для чего, собственно, и болтались по миру, — удовольствие. Иными словами, будем продолжать смазывать трущиеся части нашего старого доброго механизма до тех пор, пока они не износятся до самого конца. До самого конца, когда починить их уже будет невозможно, когда санитары выпотрошат сам механизм, как пойманную форель, а у меня тоже, соответственно, аккуратно отрежут все, что положено. Затем нам понадобится корабль и покрупнее, и покомфортабельнее, и капитан, который должен управлять им для нас в любую погоду, пока мы, полностью довольные, сытые, загорелые, будем сидеть рядом друг с другом в шезлонгах где-нибудь на корме, совершенно не зная, о чем говорить, и, уж черт побери, точно давно не испытывая совершенно никаких желаний. Короче говоря, блаженство без конца. Вечное блаженство!

Похоже, Ники предвидела, что я собираюсь или могу сказать, поскольку вдруг резко встала со словами:

— Знаешь, мне почему-то здесь неспокойно, дорогой. Давай пойдем погуляем на свежем воздухе.

Мы молча, неторопливо ступали по мягкой свежей траве в темноте наступившего вечера. На небе уже высветились первые звезды. Ники вроде бы абсолютно естественным жестом нащупала мою левую руку, крепко сжала ее своей. Где-то далеко-далеко на южном горизонте мелькнули и тут же исчезли до странности — во всяком случае, так тогда казалось — ритмически чередующиеся кроваво-красно-белые проблески с башни сигнального авиамаяка. Мы шли вниз по лужайке мимо гаража, пристройки для прислуги, по красивой, ухоженной аллее к затейливому, хорошо продуманному рисунку молодых березок, относительно недавно посаженных у самой кромки леса. Затем остановились совсем недалеко от него.

— Господи, как же мне стыдно, — с искренней грустью признался я. — Очень стыдно!

— Мне тоже, дорогой! Поверь, мне тоже. Но ведь, кроме нас двоих, больше никто об этом не знает, разве нет? Кому мы причинили боль? Мертвому человеку? Понимаешь, нам стыдно не за то, что мы сделали. Мы слишком поторопили события, и теперь нам стыдно, потому что мы пошли против принятых правил приличия и не выдержали должного интервала. Сам по себе наш поступок не может быть постыдным. Таких более чем естественных желаний вообще никогда нельзя стыдиться. Все дело только в том, когда и при каких обстоятельствах они совершаются. Неужели неясно, дорогой? Мы в любом случае собираемся снова быть вместе. Ничто и никто не в состоянии помешать этому, и мы оба прекрасно это знаем. Я никогда, ни одну минуту не прекращала любить тебя, Геван, никогда не прекращала остро чувствовать, как мне тебя не хватало! Так что у нас нет никаких причин чего-либо стыдиться, дорогой.

— Господи, твои слова звучат так рассудительно, Ники. У тебя вообще прекрасный и на редкость удачный дар представлять все, что тебе требуется, очень убедительно и всегда в разумном свете.

— Раньше ты таким не был, Геван. Что случилось? Почему тебе обязательно надо к чему-нибудь цепляться, выискивать что-то плохое? Какой смысл? Просто старайся получать от жизни максимум удовольствия, только и всего. Не стоит так много думать, не стоит себя терзать. Зачем? Что это тебе даст?

Я издал звук, похожий на короткий смешок.

— Совсем недавно кое-кто посоветовал мне то же самое.

— Кто?

— Не имеет значения. Ты ее не знаешь.

Она пожала плечами, отвернулась от меня и подняла глаза вверх к ночному небу.

— Как я люблю тишину и спокойствие здесь! Сейчас мы с тобой только два человека во всем мире, и никого больше, дорогой. Только ты и я.

— Как изысканно.

Ники снова повернулась ко мне, положила обе руки на мои плечи.

— Ты все еще сердишься на меня, дорогой? Видит бог, после того как я совершила ту чудовищную глупость, в результате которой чуть не потеряла тебя навсегда, конечно же ты имеешь на это полное право. Но неужели я не заслуживаю хотя бы еще одного, всего одного последнего шанса постараться все исправить? Неужели ты откажешь мне в этом шансе? Пусть твоим сердцем управляет доброта, дорогой. Знаешь, враждебность — это что-то вроде дурной болезни. Которая, похоже, распространяется даже на Стэнли.

— Мотлинг?! Какое, черт побери, он имеет ко всему этому отношение?

— Я всего лишь пытаюсь открыть тебе глаза на твое собственное смятение, Геван, на то, что творится в твоей душе, — ответила она, плавно опуская руки на мои кисти. — Ты сразу же невзлюбил Стэнли, причем агрессивно и явно, и, пока я во всем не разобралась, меня это, признаюсь, очень и очень беспокоило. Понимаешь, он мне нравится как человек, и я полностью ему доверяю как управляющему. Теперь же мне ясно: просто ты оказался в плену волны неразумных, совершенно нерациональных эмоций, которая заставляет тебя любыми доступными способами бороться против него только для того, чтобы иметь возможность презирать меня еще больше.

— Побойся бога, Ники!

— Мне хотелось бы, чтобы ты был сам с собой честен, Геван. Только так мы сможем начать все правильно. Дорогой, второй шанс такая редкая возможность, что на нее не жалко никаких усилий и времени. Да, я причинила тебе страшную боль. Но ведь и себе тоже не меньше! Неужели ты не видишь? Эти четыре года были для меня такими же ужасными, как и для тебя. Поэтому вряд ли стоит пытаться продолжать меня наказывать даже такими вещами, как борьба против Стэнли. Он ведь на самом деле очень хороший управляющий, и, кроме того, у тебя лично против него ничего нет и не может быть.

— Слишком уж он приятный и благовидный. При этом умудрился выгнать много хороших, испытанных людей, и у меня возникают законные сомнения насчет его методов руководства. Но какое, черт побери, все это имеет отношение к нам?

— Самое непосредственное, поскольку ставит твое чисто эмоциональное неприятие на достаточно логическую основу.

Почувствовав мое слабое движение плечом, она освободила кисти моих рук. Я закурил сигарету. В мгновенном пламени спички увидел четкие черты ее овального лица, высокие скулы, большие глаза... Становилось заметно холоднее. Мы медленно пошли вверх по склону назад к дому. Дому, который мой брат построил для своей жены.

— Тебе придется мне кое-что объяснить, — сказал я. — Ведь мы говорим вроде о нас, и только нас, и вдруг, совсем как черт из табакерки, выпрыгивает этот Стэнли Мотлинг и проблема управления нашей компанией. Какая между всем этим может быть связь? Какая, черт побери, тебе разница, кто именно будет ею управлять — Мотлинг, или Грэнби, или Джо Сэнвич, или кто-нибудь другой? В чем, собственно, дело?

Ники шла низко опустив голову, почти не отрывая ног от травы.

— Дело в том, что мне хотелось бы сразу расставить все по своим местам, чтобы ты не воспринимал любое мое слово в ином свете, совсем не так, как я имела в виду.

— Не торопись. Подумай.

Последовало долгое молчание, затем она вздохнула, неожиданно остановилась, повернулась ко мне лицом:

— Может быть, мое объяснение покажется тебе слишком запутанным, может, даже слишком женским взглядом на все, что сейчас происходит, но я постараюсь объяснить мою точку зрения. Ну, во-первых, Стэнли Мотлинга пригласил управлять компанией не кто иной, как сам Кендал Дин. Можешь смеяться надо мной сколько хочешь, но у меня на самом деле имеются определенные моральные обязательства перед твоим братом, и я считаю моим прямым долгом их исполнять. Да, жизнь у нас с ним, к сожалению, не сложилась, и не он один в том виноват. Кен делал все, что было в его силах. Мы оба, каждый по-своему, старались сохранить нашу семью. Он был очень хорошим человеком. Ты знаешь это.

— Я не смеюсь.

— Спасибо, Геван. Хоть за это... Во-вторых, для нас с тобой совершенно неожиданно все, что здесь произошло и происходит, стало чем-то вроде испытания. Просто тебя здесь слишком долго не было, дорогой, и о Стэнли ты мало что знаешь. Практически вообще ничего. Поэтому и воюешь с ним, используя его как средство в борьбе со мной. Ну и чего мы с тобой достигнем, если в душе ты будешь продолжать пытаться меня унизить или уничтожить? На что будет похожа наша совместная жизнь? И, кроме того, Геван, есть еще одна вещь, может быть самая важная: я более, чем кто-либо другой, понимаю и, в отличие от всех других, принимаю близко к сердцу твое ощущение ответственности. Оно гнетет тебя. Ну, предположим, ты выкинешь Стэнли. Что дальше? Грэнби не справится, и ты прекрасно это понимаешь. Впрочем, равно как и он. Значит, тебе в любом случае придется оставаться здесь, чтобы помогать ему, значит, ты неизбежно будешь все больше и больше втягиваться во все это, значит, и мне тоже придется быть здесь хотя бы для того, чтобы быть вместе с тобой. Но, господи ты боже мой, ведь я хочу уехать отсюда! Навсегда и только с тобой! Пойми, именно здесь моя жизнь чуть не полетела под откос, Геван. Не думаю, чтобы я хоть день, хоть минуту, хоть когда-нибудь смогу здесь быть счастлива. А нам с тобой так нужно счастье! Так нужно! Ты же знаешь.

Я бросил взгляд на темный силуэт дома. В тот момент ничто в мире не казалось таким надежным и одновременно таким уязвимым. Интересно, что бы о ее аргументах сказал дядя Ал? И кстати, о мотивах тоже. Не знаю почему, но дом выглядел совсем как огромная, мрачно затаившаяся мышеловка, только и выжидающая, когда в нее попадется очередная жертва. Мой брат Кен сам ее построил и сам первый же в нее попался. Что-то в нем вдруг безжалостно сломалось, а что-то другое тайно и подло убило. Боже мой, все так неопределенно, все так неуловимо... Эта немыслимая, роковая женщина... Ведь, по сути дела, я ее никогда не знал и, впрочем, вряд ли когда-нибудь узнаю.

— Нет, не знаю, — неожиданно громким и хриплым после долгого молчания голосом ответил я. — Сначала мне надо во всем разобраться. Вернуться в город. Там у меня дела.

Честно говоря, я ожидал бурных возражений, просьб, категорических требований, что нам нужно все решить здесь и сейчас, но вместо всего этого Ники ласково похлопала меня по плечу и по-своему даже нежно прошептала:

— Дорогой, все случилось слишком быстро, слишком неожиданно, я знаю. Всего сразу не сделаешь. Так не бывает. Но ведь у нас есть время, любимый, нам хватит. Не сомневайся.

Мы подошли к моей машине. Я открыл дверцу и повернулся к Ники, чтобы попрощаться. Она оказалась намного ближе, чем я ожидал. Быстро прижалась ко мне, расстегнула пуговицы моего пиджака, просунула туда руки и крепко сцепила пальцы за моей спиной, упершись своими твердыми, требовательными грудями прямо в меня. Не желая стоять как дурак, с опущенными по бокам руками, я тоже обнял ее. Правда, только слегка, не прижимая, вроде как бы из вежливости, никак не обозначая четкого сигнала, что тоже хочу это делать.

— Каким же ужасным образом он от нас ушел, — невнятно пробормотала она.

Ее артикуляция уже начинала терять привычную четкость, голос приобретал знакомую глубину и хрипловатость, дыхание становилось все более и более прерывистым, тело постепенно обмякало...

— Разве мы не...

— Нам не нужны слова, Геван, — перебила она меня. — Неужели не видно? Тем более, что опасный поворот мы, слава богу, уже прошли. Теперь все стало намного проще. Ты же знаешь, голодные еду на вкус не пробуют, они ее сразу же пожирают. Набивают желудки, не тратявремени. Как можно быстрее. Иногда даже слишком быстро. Это зов природы, дорогой. Против него не устоишь. Тут уж ничего не поделаешь.

Ее горячее, жаркое дыхание обвивало мое горло, словно петля.

— Мы не должны были позволять, чтобы это случилось...

— Я знаю, знаю, знаю! Но оно случилось, оно уже есть, и почему бы теперь не взять от него все самое лучшее? Мы уже не умираем с голоду и можем позволить себе побыть гурманами. Давай зайдем внутрь, дорогой, и позволим себе настоящее удовольствие. Насладимся всеми запахами и ароматами. Не будем пожирать все сразу. Будем пробовать все по кусочку. Медленно, долго, со вкусом...

Она бормотала и бормотала, но тихое, монотонное журчание ее слов становилось все менее и менее разборчивым — будто совсем рядом протекал горный ручеек или кружил в воздухе большой рой пчел, — а тело начало медленно и ритмично пульсировать. В последнюю секунду, прежде чем окончательно потерять голову и на веки вечные провалиться в преисподнюю, я все-таки нашел в себе силы медленно, но решительно оторвать ее от себя. На расстояние вытянутой руки. В мерцающем свете ночных звезд было отчетливо видно, как она от неожиданности сначала растерянно поднесла сжатые кулачки к щекам, как бы пытаясь восстановить равновесие, а затем резко выпрямилась.

— Да, конечно же ты прав, дорогой. Абсолютно прав, — сказала она точно таким же тоном, каким договаривалась о чем-то совсем не важном по телефону.

— Не более одной вины за один раз.

— Полагаю, мне следовало бы чувствовать себя достойной презрения, но я почему-то этого не ощущаю. У тебя, Геван, потрясающая способность превращать меня в... в некую страстно дышащую вещь. Делать из меня бездушную, расчетливую секс-машину. Практически мгновенно, без какого-либо предупреждения. Это что, ублажает твое мужское эго?

— Спокойной ночи, Ники.

— С дружеским поцелуем, само собой разумеется, — отозвалась она и снова приблизилась почти вплотную.

Я нежно, но вежливо, скорее даже формально, поцеловал ее в щеку и сел в машину. Ники рассмеялась и назвала меня трусом. Затем с озорным выражением лица и какой-то загадочной улыбкой наклонилась к открытому окошку:

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что, стараясь полностью соблюдать принятые условности, ты обманываешь нас обоих. Потому что в следующий раз нам снова придется делать все спонтанно и яростно, а совсем не так, как мы хотим. Возвращайся поскорее или... или наберись смелости, прояви благородную слабость, непоследовательность и выходи из машины прямо сейчас. Я не буду над этим подсмеиваться, обещаю.

Она снова громко рассмеялась и отошла от машины. Когда я разворачивался, свет фар на секунду полностью осветил ее — гордую, сильную, уверенную в себе, улыбающуюся, — и эта улыбка, в которой, безусловно, была и доля какой-то скрытой, но тем не менее явной издевки, с тех пор навсегда запечатлелась в моей памяти.

Подъезжая к залитому желтыми огнями городу, я изо всех сил старался не думать о Ники и вообще не думать ни о чем. Десятилетним мальчиком я проводил лето на ферме моего дедушки. Помимо отдыха у нас с Кеном, естественно, были определенные обязанности. В этом вопросе дедушка никогда не шутил. На ферме все должны работать, даже дети. Так вот, у одной из свиней была поистине дьявольская способность не заходить с другими в загон, и, как только это хитрое, все понимающее животное выкидывало свой очередной номер, нам приходилось бросать все порученные нам дела, чтобы любым образом загнать ее туда. Иногда даже при помощи толстых палок. Тогда начинались маневры. Мы медленно, самыми разными способами оттесняли ее к загону, а потом один из нас, кто оказывался ближе, стремительно прыгал, открывал воротца и пихал ее внутрь, прежде чем остальные могли разбежаться в разные стороны. Трудная это была работенка. Малейшая ошибка — скажем, чуть больше свободного пространства справа, слева или посредине, между нами, — и она тут же стрелой пролетала мимо, заставляя нас начинать все сначала. И так каждый раз. Раз за разом. Практически каждый день. Мы тихо ее ненавидели и... уважали. За несгибаемый характер, за способность никогда не сдаваться.

То же самое чувство владело мной и сейчас, по дороге в сияющий огнями город. Будто я безуспешно пытаюсь загнать в загон нечто, а оно упорно не желало туда идти и всеми способами этому сопротивлялось.

И вдруг ему это удалось. Удалось снова вырваться на свободу. Странно, но факт. Вот так, сразу. Все мое страстное, неутолимое желание иметь Ники неожиданно нахлынуло на меня, словно бурный поток, затопило, восстановило более чем живую эротическую картину ее движущихся бедер, бешено покачивающихся упругих и вдруг набухших грудей, крепко сжимающих меня рук... Нет, все это было слишком, чтобы вести машину. Я усилием воли заставил себя свернуть на обочину и остановиться. Затем, не искушая судьбу, выключил мотор. С трудом преодолел в себе вполне естественное желание даже выбросить к чертовой матери ключ от зажигания, хотя так конечно же было бы куда надежнее. Безвольно опустил голову на руль, долго сидел, тупо покачивая ею из стороны в сторону, вспоминая ее обнаженное тело, откровенные сцены из нашей жизни, никогда не забываемые мелодии, сопровождавшие наши встречи...

Когда я наконец пришел в себя и снова завел мотор, то остро почувствовал, насколько же был близок к тому, чтобы вернуться к Ники. Слава богу, со временем, казалось, почти непреодолимое желание постепенно стало угасать. Я победил, но победил всего лишь в одной маленькой битве, как зрелый, взрослый человек, прекрасно понимая, что один эпизод победы над самим собой отнюдь не означает возможности последующих поражений. Причем, скорее всего, уже в самом ближайшем будущем. Значит, остается только одно: ждать и молить Бога дать мне силу достойно противостоять неизбежным и несущим в себе смертельную опасность атакам противника!

Мне совсем не хотелось становиться неким безвольным существом, в которое она вольно или невольно стремилась меня превратить, не хотелось приносить в жертву собственную гордость и впадать в пучину прекрасного, но слепого, тупого сексуального влечения. И вместе с тем если человек не в состоянии разумно, доказуемо оправдать свои поступки, если он стал невольной, самодостаточной жертвой случая, беспомощной соломинкой в бурлящей пучине совершенно новой, неизведанной планеты, то...

Да, моя аргументация была не более чем слабой попыткой оправдать себя и свои, увы, уже совершенные поступки. Вконец устав от бесплодных переживаний, я включил первую передачу и, набирая скорость, поехал в мой город.

Глава 11

Не успел я войти в вестибюль отеля, как из кресла встала и стремительно направилась ко мне Джоан Перри — серьезная, привлекательная, нет, даже красивая и... чем-то явно озабоченная.

— Мистер Дин, я вас ждала, чтобы...

— Мы не на работе, Перри.

Она слегка покраснела:

— Хорошо, тогда Геван.

— Ты сейчас какая-то взвинченная. Хочешь выпить?

Она понизила голос:

— Кое-кто очень хочет поговорить с вами, Геван. Эта девушка сейчас в супермаркете. Совсем рядом. Ждет. Если у вас найдется время, я приведу ее к вам в номер через несколько минут. Мы много звонили вам, но нам все время говорили, что вас нет и что никто не знает, когда вы будете.

Я сказал ей, что нисколько не возражаю и буду их ждать у себя в номере. Перри нервно улыбнулась и торопливо куда-то отошла. Буквально через несколько минут они действительно тихо постучали в дверь, и, когда вошли, я сразу понял, что совсем недавно где-то уже видел эту девушку. Но где? Затем вспомнил: когда мне выписывали специальный пропуск в кабинете капитана Корнинга, она сидела там в углу, за столиком машинистки.

Пышная блондинка в дешевеньком ярком платье, явно намеренно подчеркивающем ее выдающуюся грудь и бедра. Голливудский идеал восходящей старлетки с симпатичной мордашкой девочки-подростка: чуть вздернутый носик, пухлые, будто чем-то обиженные губки, чистый лобик, широко раскрытые ярко-голубые глазки... И хотя в тот момент она почему-то выглядела довольно испуганной и настороженной, судя по ее виду, легко можно было представить, что ей более свойственны другие, радостные состояния духа, такие, как бездумное хихиканье, девичья манерность, любовь, как сейчас принято говорить, к «приколам».

— Мистер Дин, позвольте представить вам Альму Брейди. Она работает в офисе полковника Долсона помощником бухгалтера и хочет вам кое-что сообщить.

— Знаешь, я прождала тебя чуть ли не целый час и уже собиралась домой, — почему-то обратилась блондинка не ко мне, а к Перри тонким, высоким, еще не окрепшим голосом. — Пока ждала, много думала обо всем этом и решила, что мне совсем не хочется ему что-либо сообщать. Вообще ничего!

Перри с горящими глазами резко шагнула к ней:

— Но ты же обещала мне, Альма! Обещала! Ты должна сказать ему!

— Минутку, минутку, — поспешно вмешался я. — Сначала сядьте обе и успокойтесь. А потом мы поговорим.

Чуть поколебавшись, Альма царственной походкой, не забывая при этом активно работать бедрами, подошла к стулу, села, неторопливо разгладила юбку, достала из сумочки сигарету. Я с готовностью поднес ей горящую спичку.

— Если не секрет, как вы познакомились, девушки?

— Нет, не секрет. Альма снимает комнату в здании рядом с моим домом, поэтому нам часто приходится вместе ждать автобус, так мы и подружились, — ответила Перри. — Она оформляет ваучеры, которые полковник Долсон направляет мистеру Грэнби в качестве платежек по контрактам типа издержки плюс фиксированная прибыль. Так вот...

— Мне не нужны проблемы, — детским голоском перебила ее Альма. — Совсем не нужны, поверьте.

— Так вот, поскольку в мои прямые обязанности входит документирование копий всех этих ваучеров, — терпеливо продолжила Перри, — я не могла не заметить, как много их поступает именно от полковника в виде платежек по контракту «Д-4-Д», поэтому где-то пару месяцев назад поинтересовалась у Альмы, скоро ли он собирается закончить покупки своих секретных материалов. Мне это надо было знать, так как я должна была заменить файлы на новые и, соответственно, переиндексировать их.

С упрямым видом, очевидно демонстративно изображая полнейшее равнодушие ко всему происходящему, капризно уставившаяся в окно Альма вдруг резко повернулась к Перри:

— Тебя совершенно не касалось, что он собирался или не собирался закупать!

— Да, не касалось, — мягко подтвердила Перри. — Не касалось до того, как мы сегодня побеседовали на работе. Теперь касается. Благодаря тебе, Альма.

— Сказать тебе или сказать ему — большая разница, Перри. Я не хочу влипать ни в какую историю. Я просто поделилась с тобой, и ничего больше.

Она снова отвернулась и уставилась в окно. Как ни странно, но выходящий из ее ноздрей сигаретный дым делал ее похожей на злобного, но вполне симпатичного дракончика. Перри бросила на меня вопросительный взгляд и пожала плечами. Я неторопливо подвинул свой стул поближе к Альме и сказал:

— Знаете, мне меньше всего хотелось бы втянуть вас в какую-либо неприятную историю, мисс Брейди. Более того, мне бы очень хотелось, чтобы вы мне поверили. Поверьте, простите за невольную тавтологию, поверьте, это стоит того.

— Тогда говорите, я вас слушаю.

— Благодарю вас. Так вот, официально к этой компании я в данный момент не имею никакого отношения, но, когда я был ее президентом, мисс Перри работала моим личным секретарем, и у меня не возникло причин сомневаться в правильности ее суждений. Если она считает, что вам следует мне о чем-то сообщить значит, у нее есть для этого серьезные основания, которым, не сомневаюсь, имеет прямой смысл последовать.

Альма, нахмурив чистый лобик, внимательно изучила кончик своей дымящейся сигареты, затем искоса посмотрела на меня:

— Она в любом случае все вам скажет.

— Думаю, да. Скорее всего, скажет. Но куда лучше, если скажете вы сами, и я обещаю вам сделать все возможное, что в моих силах, чтобы у вас ни в коем случае не возникло никаких проблем. Поверьте, никаких.

Колесики в ее милой головке, казалось, скрипели на всю комнату. Затем, выждав достойную паузу, она наконец глубоко вздохнула:

— Ну ладно. Будь по-вашему. Господи, как же мне все это надоело! Но ведь надо же хоть кому-нибудь довериться в этом противном, чертовом деле. Хотя вообще-то главное совсем не в этом, главное в том, что мне очень, очень хотелось бы, чтобы нашелся хоть кто-нибудь, ну хоть один человек, который схватил бы этого засранца Курта Долсона за руку и по-настоящему надрал ему задницу! Но только при одном условии — я тут ни при чем. Ни при чем, учтите! И чтоб без шуток. — Альма затравленно оглянулась вокруг. — Ладно, раз уж я решила все рассказать, то, пожалуй, стоит дополнить картину тем, о чем мне почему-то совсем не хотелось говорить тебе сегодня, Перри. — Она опустила глаза на свои стройные скрещенные ноги, чуть одернула вниз юбку, каким-то неведомым образом задравшуюся выше колен. — Он нашел и нанял меня в Вашингтоне с условием, что я выражу желание, чтобы меня перевели именно сюда. Скоро так оно и вышло. Я оказалась здесь в этом скучном, занудливом месте, тем более в канун Рождества. Ни друзей, ни веселья... Вообще никого. Он был ко мне очень добр, делал все, чтобы мне не было одиноко. Конечно же у него были свои соображения. Понятно какие. «Отцовская забота», ну и все такое... Ежу понятно, но я вставала в позу, так как мне было на самом деле очень тоскливо, и к тому же я знала: если уж дойдет до этого, то смогу разобраться со всем этим, не очень его расстраивая и не раня его мужскую гордость. Сразу после Рождества меня, само собой разумеется, повысили в должности и, кроме того, обещали повышать и дальше. Он сделал мне рождественский подарок, надо заметить совсем неплохой, и мне даже показалось, что он совсем не такой, каким кажется. Потом пригласил вместе отметить Новый год. Вдвоем. Только он и я. И никого больше. Тогда я выпила столько шампанского, что мне показалось: вот так, запросто, пойду к нему в номер и справлюсь, сделаю, что хочу. Так или иначе, но закончили мы все это с ним, естественно, в постели. Как же иначе? Больше такого, поверьте мне, уже не должно было повториться, но он был таким милым, продолжал делать мне подарки, никогда не напоминал о случившемся, и рано или поздно я подумала: да бог с ним, что сделано, то сделано, потерянного все равно уже не вернешь, ну и у нас начался «роман». Постельный. Не более того. Потом я ему надоела, он увлекся этой шлюшкой, которая поет в местном кабаке. Хильди, или как ее там... На меня у него уже больше просто не было времени. Вчера я попробовала поговорить с ним, но в ответ он напомнил мне об очередном повышении и вежливо попросил заткнуться. Вот так. Вот почему я хочу, очень хочу, чтобы его взяли за шкирку и выволокли на солнышко. Он самый настоящий засранец, и пусть ему не сойдет с рук то, что он сделал со мной — попользовался и выбросил, как ненужную половую тряпку, — и, может быть, с многими другими.

— Да, человеку в его положении вроде бы ни к чему оказываться в такой ситуации, мисс Брейди, — осторожно заметил я. — Но... но и сколь-либо законных оснований обвинять его в чем-нибудь пока нет.

Она пристально посмотрела мне прямо в глаза, прищурив свои, красивые, ярко-голубые, с появившимся в них вдруг странным блеском.

— Все, что вы пока выслушали, мой новый друг, было только «почему» и «зачем», но мы пока еще не дошли до главного — «как»!

Да, похоже, ее смышленность я явно недооценил. Эти ярко-голубые, совершенно глупые, наивные девчоночьи глаза видели намного больше, чем казалось!

— Вообще-то я попросила ее прийти сюда по другому вопросу, — заметила Перри.

— Мистер Дин, знаете, раз уж со мной такое случилось, я начала задумываться, сильно задумываться. И многое стало всплывать в памяти. Ну, скажем, когда мы с ним куда-нибудь вместе ходили, у него всегда были проблемы с деньгами, так как он любил шикануть и ему частенько приходилось занимать их у капитана Корнинга. Чаще всего в конце месяца, перед зарплатой. Но потом, это было в конце января — начале февраля, когда мы еще продолжали... так сказать, «дружить», положение заметно улучшилось. У него вдруг появилось много, очень много свободных денег. Он начал водить меня в лучшие рестораны, делать мне дорогие подарки. Вот эти часы, например.

Раньше меня это только радовало, но потом, после того как он перестал со мной встречаться, я задумалась, откуда у него вдруг появилось столько денег. Как с неба свалились! Когда я приехала сюда, Курт Долсон и мистер Мотлинг не очень-то между собой ладили, и Курт частенько отзывался о нем, мягко говоря, далеко не самым лучшим образом. Но затем, кажется где-то в конце января, они вдруг вроде как помирились, даже стали большими друзьями, и вот тогда-то у Курта начали появляться деньги. Все больше и больше...

Потом я вспомнила, как Перри спрашивала меня про эти ваучеры, хорошенько подумала, и мне в голову вдруг пришла догадка: уж не мухлюет ли Курт с ними? Я стала сравнивать наши заказы со счетами за поставки. Большинство из них подлежали оплате по контракту на условиях издержки плюс фиксированная прибыль. Что-то поступало вовремя, что-то с опозданием, а что-то не поступало вообще, хотя общие суммы счетов и платежей всегда полностью совпадали. Вплоть до цента. Что, с одной стороны, конечно, странно, а с другой — совсем нет. Ведь раз Курт одновременно и производит заказы, и ведет бухгалтерию, то что мешает ему сделать оплаченный заказ, а потом переадресовать его куда-нибудь в другое место? Я также вспомнила, что как раз в январе, то есть когда они с Мотлингом так неожиданно и так моментально подружились, ему вдруг дали разрешение на аренду пустого склада в городе, поскольку на заводе складских мощностей вроде бы уже не хватало. С чего бы вдруг? Я терпеливо продолжала все проверять, конечно только когда имела возможность, и наконец заметила один подозрительный счет, который выглядел не как оригинал, а скорее как не очень удачный дубликат. Выписанный на какую-то никому не известную контору с названием «Акме сапплайз». Она прямо здесь, в Арланде. Ривер-стрит, 56, совсем рядом с тем самым складом, который арендует полковник. Все бумаги от «Акме» подписываются человеком по имени Лефей. Мистер Дин, я уверена, абсолютно уверена: Курт делает вполне законные заказы, но затем переадресует поступающие товары в эту подставную контору и выписывает на нее дубликат заказа...

— Минутку, минутку, пожалуйста, — перебил я ее. — Давайте расставим все по своим местам. Мне хотелось бы выяснить это поточнее. Ну, допустим, Долсону требуется несколько пишущих машинок. Значит, он заказывает три, а затем переадресовывает доставку двух из них на тот самый арендованный склад, так?

— Именно так. Затем он закажет эти две машинки у «Акме», которая, в свою очередь, возьмет их с арендованного склада и доставит на завод, а Долсон все, само собой разумеется, совершенно официально оплатит. По документам будет видно: закуплено пять машинок, три переданы в отделы, две — в резерве на складе, и, поскольку полковник в одном лице, то есть своем собственном, совершает и то и другое, проверить это практически никак не возможно. Как ни старайся. Скорее всего, Курт каким-то образом направляет их в «Акме», поэтому они так и не оказываются на складе, а потом делает дубликат на эту подставную контору. В результате получается, что одни и те же товары оплачиваются дважды, а разницу полковник и этот никому не ведомый Лефей, наверное, делят между собой.

— И большие, интересно, суммы?

— Разные. Самая крупная, которую мне удалось отследить, была в сорок тысяч. Другие, как правило, поменьше — пять, десять, двадцать... Обычно за покупку небольших запчастей, офисного оборудования, ножниц, кусачек, ну и тому подобной мелочи, о которой я не имею никакого понятия. Что ж, теперь вы знаете ровно столько, сколько знаю я, и можете делать все, что хотите, но только при условии, что я тут ни при чем. Не имею ко всему этому ни малейшего отношения. Не ждите от меня никаких свидетельских показаний. Лично я вам ничего и никогда не говорила! Пожалуйста, имейте это в виду. — И Альма снова отвернулась к окну. По-прежнему упрямо сжав пухлые губки и сощурив ярко-голубые глаза. Всем своим видом изображая решительность стоять до конца.

Да, схема полковника в принципе была вполне ясна. В бизнесе она общеизвестна под названием «быстрые грязные деньги». Но отнюдь не безопасные. Игра для дураков. Рано или поздно эти тайные дела становятся явными, а затем суд, позор и тюрьма. Девушка, скорее всего, не врала. Просто она случайно, в силу природной любознательности, наткнулась на что-то, выходящее за рамки обычного, и не побоялась рассказать об этом хозяину. Пусть даже бывшему. Причем у нее вряд ли хватило бы ума придумать все это только для того, чтобы отомстить полковнику Долсону, бывшему любовнику, бросившему ее.

Первой несколько затянувшуюся паузу нарушила Перри:

— Сегодня днем я не поленилась потратить целый час, чтобы еще раз проверить и перепроверить все наши файлы. Она говорит правду, мистер Дин.

Возможно, вполне возможно, Альма действительно сказала правду, но меня смущало то, как она настойчиво притягивала сюда Мотлинга. Он-то здесь при чем? Стать соучастником дешевой финансовой аферы, на которую клюнет только очень жадный и очень глупый человечек? Нет, это не для Мотлинга.

Ему нужны не деньги, тем более маленькие, а власть! Как можно больше власти!

— Альма, большое вам спасибо, — произнес я. — Все это крайне важно, и я вам искренне признателен. А теперь постарайтесь забыть все, о чем вы мне только что рассказали. Никому и нигде не упоминайте об этом. Да, вот еще: как по-вашему, полковник Долсон может подозревать, что вы знаете о его, скажем, не совсем законных делишках?

Она встала и с достоинством произнесла:

— Полковник? Да он никогда не подумает, что у меня хватит на это ума.

— Еще раз спасибо. Перри, не могла бы ты чуть задержаться? — обратился я к своей бывшей секретарше.

Она кивнула. Я проводил Альму до дверей, посмотрел, как она, с гордо поднятой головой, фигуристо вышагивает к лифту на непомерно высоких каблуках, закрыл дверь, повернулся к Перри.

— Ну и что вы обо всем этом думаете, Геван? — спросила она.

— Пахнет достаточно плохо, чтобы быть правдой, или звучит достаточно правдиво, чтобы плохо пахнуть. Я рад, что ты привела ее сюда.

— Вообще-то прежде всего мне следовало бы сообщить об этом мистеру Грэнби. Но формально, во всяком случае что касается финансовой документации, компания абсолютно чиста. У нас нет никаких оснований требовать проверки счетов и платежек полковника Долсона. Конечно же у мистера Грэнби есть к кому обратиться в Вашингтоне, но я знала, была просто уверена — она ни за что не согласится рассказать все это ему, а мне надо было, чтобы кто-нибудь как можно скорее узнал обо всем этом. Правда, Альма даже словом не упомянула мне о... об их отношениях. Ужасно, просто ужасно.

— Что ж, можно оценить и так.

Джоан села на кушетку, разгладила на коленях юбку светло-голубого костюма из грубой шерсти. Я отошел к окну. Долго в него смотрел, потом повернулся:

— Перри, мне кажется, нам надо исходить из того, что при малейшем подозрении или даже намеке Долсон предпримет все возможное, чтобы полностью себя прикрыть, и тогда схватить его за руку будет намного сложнее. У тебя есть копии дубликатов всех этих ваучеров?

— Да, конечно. Я могу немного покопаться и сделать детальный список всех дубликатов платежек «Акме». Естественно, включая конечные суммы.

— Отлично. Но постарайся сделать это как можно незаметнее, а я в свою очередь попробую как можно подробнее разузнать об этой «Акме». Затем последует срочный звонок в Вашингтон. Они отреагируют немедленно. В таких делах только так и бывает. Сюда для проверки тут же явится куча людей. Долсон даже не успеет связаться со своим человеком. Если все произойдет достаточно быстро, то, можно надеяться, наружу во всей своей красе всплывет его преступная связь с Мотлингом.

Серые глаза Перри задумчиво сощурились.

— Знаете, я тоже думала об этом. Мне тоже всегда казалось, что мистер Мотлинг не из тех, кто пошел бы на такое... сотрудничество. Для него это так мелко... И тем не менее...

— О чем ты?

Она пожала плечами:

— Боюсь, это бессмысленно. Но вы ведь, Геван, теперь уже знаете, что за человек полковник Долсон. Самоуверенный, самодовольный... Месяц тому назад кое-что случилось. На моих глазах. Они вместе с мистером Мотлингом вышли из офиса мистера Грэнби и проходили прямо мимо моего стола. Я невольно услышала, как полковник говорил мистеру Мотлингу, что ему надо срочно вернуть какие-то чертежи. Немедленно! Мистер Мотлинг довольно-таки резко ответил ему, что вернет их, как только сочтет нужным, и не ранее. И знаете, как ни странно, полковник Долсон проглотил это, даже не моргнув глазом. Даже не попытался хотя бы при мне сделать вид, будто не привык получать приказы, да еще в такой форме. Мне уже тогда пришла в голову мысль, что мистер Мотлинг его серьезно на чем-то прихватил и теперь распоряжается им как хочет.

— На этом далеко не уедешь.

— Да, я знаю.

— Хорошо, ты можешь попробовать узнать, через сколько государственных чеков проводились счета «Акме»?

— Нет, здесь совсем другая схема: сначала «Акме» получает платежки от «Дин продактс» по контракту «Д-4-Д», а потом министерство финансов его полностью проплачивает. Мне кажется, но, конечно, это всего лишь догадка, Геван, общая сумма может составить где-то от ста до двухсот тысяч долларов.

Хотя по сравнению с выполняемой нами многомиллионной сделкой это было ничтожной частью, сама по себе цифра — от ста до двухсот тысяч долларов, плюс-минус, — внушала уважение. Вполне. Причем одновременно вызывала вполне естественный вопрос, который, боюсь, я задал слишком безразличным тоном:

— Как ты думаешь, Кен мог догадаться об этом? Или случайно узнать?

Долсон, само собой разумеется, убийцей быть просто не мог. Не его дела. Но вот кто такой этот Лефей? Кто и зачем? Перри — похоже, на редкость сообразительная девушка — тут же догадалась, что я имел в виду.

— Нет, Геван. С тех пор как мистер Мотлинг стал главным менеджером компании, ваш брат практически не выходил из своего кабинета и не подписывал никаких бумажек. Он потерял интерес ко всему, что здесь происходит, и ему их просто не направляли. Он физически не мог ни узнать, ни догадаться об этом.

Я не без скрытого сожаления отбросил эту версию. Хотя она была весьма заманчива: и мотив, и логические объяснения возможного убийства. Все, ну буквально все, чтобы раз и навсегда покончить с этим трагическим и загадочным делом. Я бросил взгляд на часы. Уже перевалило за восемь. По одежде Джоан было видно, что, прежде чем приехать сюда, в отель, она успела заскочить домой и переодеться.

— Ты ужинала, Перри?

— Нет. Пока вас здесь не было, я воспользовалась моментом, позвонила маме и сказала, что приду домой поздно.

— Тогда, значит, нам придется поужинать вместе?

— Да. Спасибо, Геван. — Она улыбнулась, и в тот стремительный момент я успел заметить ямочку на ее правой щеке. — Знаете, даже как-то забавно вслух, никого не боясь, называть вас Геваном. Вроде как друга.

Мы спустились в ресторан и прекрасно поужинали при свечах. После десерта Джоан вдруг сказала:

— Геван, мне надо вам кое в чем признаться. Я ведь люблю честность. Как это ни странно, но честность во всем. Особенно в отношениях. Поэтому теперь мне придется исправить одну полуправду.

— Перри, любая полуправда — это не более чем полуложь.

— Да, конечно. Я сказала вам, что привела ее сюда, потому что знала: она не захочет даже встретиться с мистером Грэнби. Не скажет ему ни слова. Но у меня была и другая причина. Мне, как никому другому, хочется, чтобы вы вернулись сюда, в свой «Дин продактс», чтобы вы больше не пропадали в никуда.

Она сидела напротив меня — такая молодая, улыбающаяся, красивая, особенно в мерцающем свете горящей между нами свечи! Слишком молодая, свежая и слишком красивая, чтобы я не испугался и... забыл о Ники, о живой Ники, трепещущей в моих объятиях. О господи, эта сероглазая девушка заставила меня забыть о Ники! Единственной и неповторимой. Забыть? Ну а если?..

После ужина я предложил ей сходить куда-нибудь еще. Ну, например, посмотреть шоу Хильди. Джоан вежливо отказалась, сказав, что обещала быть дома. Тогда я предложил довезти ее до дому, но она снова отказалась, заявив, что ее вполне устроит такси. Не желая настаивать, сам себя боясь, я посадил ее в такси, потом посмотрел, как она отъезжает, как глядит на меня через заднее стекло...

Оказавшись в гордом одиночестве, я отправился в «Коппер лаундж». Хильди Деверо стояла там у стойки бара, весело смеясь и мило болтая с молодой парой. Поймав ее добрый взгляд, я кивнул на пустой столик в углу зала и вопросительно поднял бровь. Она понимающе улыбнулась и тоже слегка кивнула. Через несколько минут, когда я уже сидел там в ожидании бокала виски, подошла Хильди, а я вместо приветствия произнес:

— К сожалению, я здесь не просто так, Хильди. Прости. Мне надо с тобой поговорить.

— И тем не менее я рада видеть вас, Геван. Спасибо, что нашли время зайти. В последний раз, похоже, мы расстались не совсем удачно. Во всяком случае, что касается меня.

— Лично я этого не заметил. Но ты заставила меня подумать в определенном направлении, поэтому, прежде чем задать тебе главный вопрос, мне бы очень хотелось послушать, как тогда развивались события.

— События?

— Да, Хильди, события. Хотя, боюсь, далеко не самые удачные. Или приятные. Сядь, пожалуйста. — Я встал, придвинул ей стул, снова сел на свой. — Не буду вдаваться в ненужные подробности, но хотелось бы сразу же сказать тебе, что я не верю, ну просто не могу поверить, что Шеннари убил моего брата. Его просто очень ловко подставили. Вот только пока не знаю, кто и почему это сделал. Но одно ясно: это не Шеннари, и, значит, кому-то очень сильно понадобилось не пожалеть времени и сил, чтобы тщательно, до малейших деталей, все заранее продумать, спланировать и... сделать.

Хильди задумалась. Почему-то поежилась, будто от внезапного порыва холодного ветра.

— Это точно. Слишком уж гладко все прошло.

— Что поделаешь, мир становится все мрачнее. Надеюсь, мне не надо просить тебя никому не рассказывать о нашем разговоре?

— Нет, Геван, не надо.

— Хорошо. Тогда напрягись и постарайся ответить мне на один вопрос. На первый взгляд не имеющий к этому делу прямого отношения. Что ты думаешь о Курте Долсоне? Как о человеке.

Она слегка вздрогнула, глаза заметно расширились.

— Что я думаю о полковнике? О Курте Долсоне? Ну и темпы у вас. Господи, да ничего особенного! Такой же, как все остальные только намного более толстокожий и самовлюбленный. Например, никак, ну никак не может вбить себе в голову, что я совершенно не собираюсь вот так взять и упасть в его объятия. Но он упрямо продолжает и продолжает. Предлагает заманчивые круизы по теплым морям, изумруды, золотые горы...

— Изумруды, круизы, золотые горы... Не слишком ли жирно для простого полковника на государственной службе?

— Не волнуйтесь, этот простой полковник упакован как надо. У него свой частный бизнес, который его полностью обеспечивает. Хотя сам по себе он чопорный, ограниченный и на редкость тщеславный. Все время выпячивает подбородок вперед, чтобы не так бросался в глаза второй. Не жалеет денег на дорогие мужские духи, всегда пахнет как рождественская елка. Если не ошибаюсь, даже носит корсет. По-моему, в душе он так и остался мальчишкой. Самовлюбленным мальчишкой в полковничьих погонах.

— Ну а что, если он додумается до какого-нибудь предложения, от которого будет трудно отказаться? Такой вариант возможен?

— Надеюсь, это была всего лишь шутка, уважаемый. Причем очень неудачная шутка. Советую вам самому от души посмеяться над ней, а то вам придется сидеть здесь в гордом одиночестве, совсем одному.

— Шутка, согласен, очень неудачная шутка. Прошу простить меня. Уже смеюсь. Искренне и от души.

— Никакого ореола над всем этим лоском нет и никогда не будет. Во всяком случае до сих пор пока еще все его благодеяния носили чисто благотворительный характер. Без последующей оплаты. В любой форме!

— Я же сказал, это была всего лишь шутка. Неудачная шутка. И даже смиренно попросил прощения.

— Ладно, прощаю. Тогда слушайте. — Она великолепно, иного не скажешь, изобразила густой баритон Долсона: «Ты же можешь петь только для меня, дорогая. Более благодарного слушателя тебе все равно не найти. Эта ужасная жизнь совсем не для тебя». В ответ я сказала ему, что люблю, просто обожаю эту ужасную жизнь, и если уж когда-нибудь решусь ее бросить, то уж ни в коем случае не из-за него или кого-либо даже отдаленно похожего на него. Думаете, это его остановило? Да. Ровно на одну десятую долю секунды. Именно столько ему понадобилось, чтобы нащупать под столом мою коленку. Ровно столько же мне понадобилось, чтобы воткнуть кончик моей горящей сигареты прямо в его похотливую ручонку...

Я, неизвестно почему, бросил взгляд через ее плечо. Наверное, интуитивно.

— Ба! Вы только посмотрите. Правильно говорят: упомяни о черте, и он тут же появится. Собственной персоной!

Хильди театрально закатила глаза к потолку:

— Нет, только не это! Господи, помоги, господи, дай мне силы!

Долсон подошел к нам, четко печатая шаг, коротко, по-военному кивнул мне и подчеркнуто тепло улыбнулся Хильди.

— Добрый вечер, дорогая, здравствуйте, мистер Дин. — Он выдвинул стул. — Надеюсь, здесь еще не занято?

— Теперь уже занято, — хмуро пробормотала Хильди.

— Маленькая проказница! — не скрывая восторга, воскликнул Долсон, садясь на стул и с шумом пододвинув его к столику. Прямая спина, квадратные плечи, выпяченный вперед подбородок...

— Кстати, полковник, мы как раз только что о вас говорили, — как бы невзначай заметил я.

Он целых пять секунд обдумывал, как ему на это отреагировать. Затем показал белые зубы и пробормотал:

— Полагаю, вряд ли что-нибудь хорошее.

— Нет, просто нам стало вдруг интересно, почему человек с вашими финансовыми возможностями продолжает тянуть лямку на действительной службе?

Долсон пожал плечами:

— Нет, не на действительной, а в активном резерве. Долг каждого человека, получившего специальную военную подготовку, — всячески помогать правительству своей страны. Сейчас, как вам известно, далеко не самые легкие времена, мистер Дин, и мы все нужны. Как говорят, труба зовет. Настоящие мужчины и истинные патриоты не имеют права прятаться за чужие спины, отсиживаться в кустах!

Чего-чего, а осуждения в его словах хватало. Скрытого осуждения меня и моей жизненной позиции. Он сидел с абсолютно прямой спиной, будто аршин проглотил. Блестящие от тщательного, профессионально сделанного маникюра ногти, слабый, едва уловимый запах дорогого виски, розовое, на редкость здоровое лицо. Отличный фасад, за которым без труда можно спрятать сущность истинного человека. Но в отличие от тех, кто предпочитает время от времени менять маски, Долсон избрал одну, всего одну простую линию поведения — открытый, прямой, даже в чем-то грубоватый вояка незабвенной эпохи империи и королей, аристократии, элитных военных колледжей...

Да, похоже, он активно занимается местной политикой в своем родном городке. Интересно, сколько сил ему пришлось потратить, сколько любезностей расточить, чтобы заслужить этот орден почета за выдающиеся заслуги? Интересно, как он выглядит, когда сидит совершенно один в своем кабинете, подсчитывая заработанные деньги и невольно думая о том, каким образом он их «зарабатывает»? Каким становится тогда его лицо — осунувшимся, побледневшим от страха перед неизбежным разоблачением? Остаются ли его плечи такими же квадратными, а спина безукоризненно прямой?

Ну, в таком случае почему бы не принять предложенный им самим вариант беседы? Лично мне он почему-то сразу интуитивно понравился.

— А знаете, полковник, — кивнув, начал я. — Я сам нередко думал об этом. О патриотическом долге, о необходимости не отсиживаться в кустах в трудные для страны времена, не прятаться за чужие спины, ну и все такое прочее.

Он буквально расцвел:

— Вот это по-нашему! Только так и надо. Да вы и сами оцените это, уж поверьте!

— Кстати, возвращаясь к столь вовремя затронутой вами теме. Вам известно, что мистер Грэнби выразил полную готовность отдать мне все свои голоса? Равно как и мистер Карч. Так что в понедельник на встрече акционеров я вместе с ними проголосую сам за себя и начну с того, на чем остановился мой брат Кен.

Долсон был настолько поражен, что зубастая улыбка бравого вояки необычно долго сходила с его вдруг побледневшего от неожиданности лица, а выпученные глаза будто застыли. Он облизнул пересохшие губы. Куда только девалась — и это в течение всего лишь пяти-шести коротких секунд! — его нахальная самоуверенность, поза одного из великих мира сего?! Перед нами сидел поникший, совершенно невоенного вида, маленький, затравленный человечек. Не более того. Наконец он, похоже, кое-как собрался с духом. Даже попытался изобразить некое подобие вежливой улыбки. Хотя она выглядела скорее как гримаса боли пациента в кресле зубного врача.

— М-м-м... ваше намерение, конечно, достойно всяческого одобрения. Мне это более чем понятно. Желание помочь делу, не стоять в стороне... Вот только зачем так спешить, мистер Дин? Ну, вроде как если бы я, рядовой полковник, вдруг прямо завтра решил командовать ни много ни мало, а целой пехотной дивизией...

Вот так взял и решил... Прямо завтра. Надо же находить в себе силы объективно и реально смотреть на вещи, уметь видеть, что тебе по плечу, а что нет. Во всяком случае, пока...

— Не по плечу, полковник? Вы сказали, не по плечу? Боюсь, я чего-то недопонимаю. Как вам, очевидно, известно, я уже управлял компанией. Причем вполне успешно.

— Да, конечно, известно, но ситуация сейчас, полагаю, совсем иная. Тогда продукция носила в основном гражданский характер. — Он явно преодолевал первоначальный шок и приходил в себя. — У Стэнли Мотлинга общепризнанная деловая репутация и потрясающий, просто потрясающий послужной список! Лишить его места, куда он так великолепно и с такой пользой для общего дела вписывается, стало бы для компании, мягко говоря, весьма существенной потерей. К тому же, надеюсь, вы простите мое упоминание об этом, четыре года не у дел отнюдь не повышают квалификацию. Ничью. Особенно в таких высокотехнологичных и, как правило, секретных государственных делах, какими сейчас занимаемся мы. А Стэнли Мотлинг, следует отметить, за последние четыре года добился просто впечатляющих успехов! И об этом не следует забывать.

Я сложил губы трубочкой и кивнул:

— Да, вполне возможно, во всем этом что-то и есть.

Похоже, мои слова вернули полковнику уверенность в себе.

— Знаете, что я вам скажу? Хотите — соглашайтесь, хотите — нет, но почему бы вам не поговорить с самим Стэнли и не принять его предложение — оно, кстати, буквально витает в воздухе — стать его первым заместителем? На этом посту вы вполне могли бы принести большую пользу компании. Благодаря вашему большому опыту, в чем никто, естественно, никто не сомневается, избавили бы его от большой головной боли и помогли бы компании. Вашей компании!

— Да, вы правы, наверное, мне следует об этом хорошенько подумать, полковник. Или даже передумать.

— Отлично, но только не поддавайтесь старому мышлению, мистер Дин. Так сказать, былым, уже давно канувшим в лету стереотипам. Простите, но я сторонник объективности. Полной и максимальной объективности во всех делах. — Он взял свой бокал со стола, одним глотком выпил и с весьма заметным облегчением снова наполнил его. Искренне был сам собой доволен и даже не хотел этого скрывать.

— Согласен, я несколько устарел или, как вы, возможно, сказали бы, заржавел, покрылся мхом, — не торопясь, как бы раздумывая, ответил я. А затем продолжил: — Хорошо, считайте, что вы меня почти уговорили: пожалуй, я отдам мои голоса Уолтеру Грэнби, и пусть он сам делает все остальное. Почему бы и нет?

Долсон резко поставил бокал с недопитым виски на стол. Недоуменно уставился на меня:

— Грэнби?! Господи ты боже мой! Вы с ума сошли?

— А почему бы и нет? Кстати, мистера Грэнби я давно и прекрасно знаю, полностью ему доверяю. А вот с политикой мистера Мотлинга, увы, далеко не совсем во всем соглашаюсь. Такая вот история, полковник.

— Господи ты боже мой! — тупо, механически повторил он, похоже не совсем понимая, что, собственно, происходит.

Я знал, что поступаю не совсем честно, не совсем по-спортивному, сначала выбивая его из равновесия одним неожиданным ударом, а затем, не давая возможности даже встать на ноги, другим. Да, прием, конечно, жестокий и не очень справедливый, но зато весьма эффективный, особенно когда хочешь получить информацию, которая тебе важна и которую растерявшийся противник может выдать, только невольно проговорившись. Не намеренно. Случайно. От растерянности.

Полковник, очевидно сочтя, что уже пришел в себя, попытался в свою очередь нанести, как ему показалось, ответный удар:

— Мистер Дин, ну нельзя же видеть мир через прицел игрушечного ружья. Грэнби — это совершенно не приспособленный к такому делу пожилой человек. Так сказать, живая история, не более того.

Так, уже интересно. Может, он успел забыть нашу беседу в кабинете Мотлинга? Значит, пора напомнить. Причем не обязательно самым вежливым образом.

— Полковник, мне по-прежнему кажется довольно странным ваш большой, я бы даже сказал, слишком большой интерес к внутренним делам нашей компании. Кажется, мы уже говорили на эту тему, не так ли?

В ответ он начал бормотать что-то невнятное насчет непоправимого ущерба, важных военных заказах...

Я демонстративно повернулся к Хильди:

— Сколько ты еще собираешься здесь работать? Долго?

— Не знаю. Наверное, пока здесь есть деньги. Джо говорит, если они будут так же, как сейчас, я могу здесь петь, пока окончательно не состарюсь, пока не стану совсем как мамаша Уистлера. Впрочем, надеюсь, до этого еще далеко. — Она произнесла это вроде бы равнодушным тоном, но при этом успела многозначительно мне подмигнуть.

Я бросил взгляд на Долсона. Он, казалось, забыл о нашем существовании — неподвижно сидел, тупо глядя на гладкую поверхность стола. Что-то в выражении его лица наводило на далеко не самую приятную мысль: полковник не такой уж благожелательный и не такой простодушный. Загнанные в угол существа вполне способны за себя постоять. Во всяком случае, попытаться.Причем у них может оказаться много очень острых зубов! Дай ты бог, чтоб не слишком... Он тоже посмотрел на меня и без тени былой улыбки сказал:

— Да, вот еще что, мистер Дин. Это ваше собственное решение? Которое никто и ничто не может изменить?

Нет, конечно же это не было моим собственным решением, но оно, похоже, было основано на каком-то не совсем понятном и сильном предчувствии, поэтому особых сомнений у него не вызвало. Слишком уж спокойно, даже невозмутимо я его выразил.

Долсон вдруг встал. Вкрадчиво улыбнулся:

— Что ж, полагаю, это ваши, и только ваши голоса, мистер Дин. А жаль, очень жаль... Я скоро вернусь, Хильди.

— Приложу все силы, чтобы не показывать своего нетерпения, полковник. Уж как-нибудь постараюсь. Не сомневайтесь, пожалуйста.

— Спасибо, моя маленькая озорница, спасибо, — с отсутствующим взглядом ответил он и механически похлопал ее по плечу, даже не заметив, как она при первом же прикосновении его руки инстинктивно чуть отпрянула назад.

Мы молча смотрели, как Долсон направляется к боковой двери зала, ведущей к широкому лестничному проходу в вестибюль.

Хильди церемонно протянула мне маленькую изящную руку:

— Поздравляю. Вы здорово расстроили полковника. Вам это удалось на все сто процентов. Он стал почти сам не свой. Потерял весь свой лоск. Лично мне наблюдать это, честно признаюсь, было очень приятно. Считаете меня садисткой?

— Своими соображениями по этому поводу я поделюсь с тобой чуть позже. А сейчас, похоже, наш полковник собирается срочно кое-кого проинформировать. Если он собирается сделать звонок из телефонной будки в холле, то тогда... тогда ничего не поделаешь. Но вот если он решит позвонить из номера, что мне почему-то кажется более вероятным, то... Слушай, какие у тебя отношения с девочками на коммутаторе?

— Они меня обожают, — ответила она, тут же встала и пошла к выходу, не забыв, впрочем, оглянуться и заговорщицки мне подмигнуть.

Как же хорошо, когда ничего не надо объяснять, когда люди, тем более приятные, понимают все с полуслова... Хильди вернулась через пять томительно долгих минут. Села в кресло напротив меня.

— Звонок был из номера. Как вы и предполагали. Вот. — Она передала мне клочок бумаги с цифрами. Редвуд 8-71-71. Мне они ничего пока не говорили. — Ладно, пойду снова петь.

— Спасибо, Хильди. Очень тебе признателен.

— Ха! Ха-ха! Пора бы уже научиться благодарить не словами, а делами. Лучше держите меня в курсе и передавайте ваши суперсекретные сообщения невидимыми чернилами на спине какого-нибудь пожилого игрока в теннис.

— Это может ровно ничего не значить.

— Тогда приходите снова, когда узнаете. Буду рада вас видеть.

Я прослушал еще одну хорошую песню, встал, вышел в вестибюль, опустил монетку в телефон-автомат, набрал тот самый номер. Линия оказалась занята. Пришлось закурить сигарету, подождать минуту, затем еще раз набрать номер. На этот раз после двух звонков трубку сняли, и в ней раздался голос:

— Алло?

Я молча, ничего не ответив, повесил трубку и вышел из кабины. Голос был вполне узнаваем: густой, жизнерадостный и елейный. Ошибка была практически исключена. Голос благородного Лестера Фитча. Я быстро перелистал телефонный справочник, нашел тот самый номер и адрес. Его адрес.

Что ж, вполне предсказуемо. Другого и не следовало ожидать. Все начинало становиться на свои места. Для Хильди все это, конечно, ничего не значило, а для меня стало прямым и наиболее вероятным подтверждением возможных преступных замыслов Лестера. Конечно, надо было бы предпринять какие-нибудь шаги, чтобы попытаться узнать, не сделал ли полковник другие звонки — и кому? — но теперь, боюсь, уже поздно. Раньше надо было думать. Ладно, кое-что и так уже все-таки есть, и на том спасибо: мне удалось кое в чем убедить Долсона, и он тут же, даже резко прервав свидание с девушкой свой мечты, передал кое-куда требуемую информацию. Значит, я привел что-то в движение, заставил их зашевелиться. Не знаю кто, но они явно вздрогнули, явно забеспокоились. А это уже нечто, над чем стоит подумать.

Я вдруг физически ощутил, как смертельно устал. Да, денек выдался хоть куда. И это всего-навсего третий вечер после моего возвращения в родной город Арланд... Нет, это не пляжная жизнь на побережье. Там совсем другое дело. Здесь же ситуация постепенно становилась слишком запутанной, непонятной. Почти совсем как на настоящей рыбалке, когда не знаешь: то ли ты вытащишь крупную рыбину, то ли она утащит тебя на твоей же леске в открытое море. Но рыба, в отличие от нас, всегда уверена, что стоит ей посильнее дернуть разок-другой — и она свободна. И даже не подозревает, бедняга, что у настоящего рыбака в запасе, как минимум, еще пара крючков и он при необходимости тут же их использует. К великому сожалению самой рыбы.

Нет, пора спать. Подождем до завтра. Лежа в постели своего номера с закрытыми глазами, я смотрел на вертящуюся карусель, полную радостно смеющихся детей, а среди них почему-то были лица Мотлинга, Долсона, Фитча, Грэнби, Ники и Перри. Рядом с ними деревянная голова безликого Лефея... И одно пустое место — моего брата Кена. Они крутились и крутились под звуки банджо, но с каким-то непонятным мотивом. Мелодия мне была неизвестна.

Той же ночью хитрая рыба тарпон отсиживалась в своей глубоко запрятанной под водой норе, совсем рядом с заливом Бока-Гранде. Бог с ней, пусть себе прячется. Рыбаки все равно найдут ее. Будут кидать приманки, настраивать лески и... петь. Громко, весело, ей назло. Некоторые, конечно, могут счесть это варварством, но, на мой взгляд, такое «варварство» в любом случае куда лучше злобного оскала хищных зубов, старательно спрятанных за джентльменской улыбкой убийц. По крайней мере, оно не кривит душой.

Последнее, о чем я подумал перед тем, как крепко уснуть, была мысль о Перри: интересно, как она отреагирует на сто сорок фунтов живого тарпона, который, сияя серебристой чешуей, сначала гордо висит, именно висит в воздухе на внешне практически незаметной леске, а затем с позором и оглушительным грохотом падает вниз?!

Глава 12

Утро пятницы выдалось дождливым, с порывистым ветром, обещая, что так будет практически весь день. Или по крайней мере большую его часть. Пришлось остановиться, зайти в магазинчик на углу Ривер-стрит и купить дождевую накидку. На всякий случай. Кто знает, где мне придется сегодня побывать?

Казалось бы, крепкий ночной сон не принес желанного облегчения. Наверное, сказалось напряжение предыдущего дня. Слишком много самых разных снов и лиц: Ники, Перри, Хильди, Лита, Альма... все вперемежку, все как бы в сонном тумане, произносящие какие-то слова, значение которых до меня никак не доходило. Даже Мотлинг, появившись совершенно неожиданно, как черт из табакерки, начал вдруг четко и детально объяснять мне, что проект «Д-4-Д» — это живое существо, что я сам могу убедиться в том, что оно дышит, и в подтверждение этого силой наклонил мою голову к какому-то железному каркасу. Как мощно бьется чье-то сердце! Как ни странно, тепло, не ударяя по барабанным перепонкам. Когда я снова выпрямился, то с удивлением увидел перед собой гигантскую женскую грудь, но почему-то только одну — оказывается, я слушал биение сердца какой-то женщины. Силуэт второй столь же неимоверно огромной груди виделся на фоне спящего рядом лица Мотлинга. Бред какой-то, но когда я, благополучно убежав от них, проснулся, то почувствовал себя совершенно разбитым и ни к чему не способным. Господи, за что мне все это?

Ривер-стрит шла вдоль реки, но ее почти полностью закрывали складские строения. Там жизнь кипела как в муравейнике, практически круглые сутки: в доках для транзитных перевозок железнодорожным и автомобильным транспортом разгружались баржи и пароходы, у дебаркадеров складов и причалов парковались огромные грузовики, по подъездным проходам туда-сюда непрерывно сновали легковые машины и такси, через многочисленные ворота въезжали и выезжали вильчатые подъемники... Какие-то невзрачные типы, то и дело воровато оглядываясь по сторонам, договаривались со складскими агентами насчет купли-продажи товаров, в дверных проемах и у стен скрючились жертвы похмелья, мрачно наблюдая за развитием серого утреннего мира и вздрагивая от неожиданных, слишком громких звуков. Один за другим открывались бары, источая привычный запах несвежего пива.

Я нашел номер 56 на восточной стороне улицы — узкий дверной проход с не менее узкой лестницей. Прямо между дешевым пивным баром и морским грузовым складом. Внутри, на нижней лестничной площадке, прямо на стенах красовалось множество небольших деревянных табличек: «Школа современного танца», «Русские бани», «Ткацкое предприятие», «Ремонт часов», «Обработка кожи», «Уроки испанского» и «АКМЕ — как достигнуть вершины мастерства!». Последняя табличка явно была самой свежей, прикрепленной совсем недавно. Стрелка и надпись на ней указывали на четвертый этаж.

За пятьдесят лет существования практически никогда не ремонтировавшиеся деревянные ступени всех трех пролетов лестницы значительно истерлись. Серовато-коричневая от вековой грязи штукатурка облупилась, то тут, то там обнажив голую обшивку. Да, странноватое место для компании, которая могла зарабатывать по меньшей мере четверть миллиона долларов в год. На площадке второго этажа до меня донеслись звуки голосов, старательно повторяющих хором по-испански «Yo tengo un lapiz».

На третьем этаже слышались ритмические звуки самбы, которые исходили, само собой разумеется, из школы современного танца. В холле какой-то моряк почти шепотом разговаривал с женщиной в черных вельветовых брюках и светло-вишневой блузке. Когда я проходил мимо, они не обратили на меня ни малейшего внимания. Женщина только покачивала головой, приблизив губы чуть не вплотную к самому его уху.

«Акме» делила четвертый этаж с «Обработкой кожи». На стеклянном окошке в верхней части двери из старого, выцветшего дуба была надпись без заглавных букв: «акме — промышленные поставки — арманд лефей, президент». Где-то в самой середине двери виднелась щель для почты.

Постучав и не услышав никакого ответа, я бросил внимательный взгляд на дверную ручку — она была покрыта толстым слоем пыли. Мои попытки открыть ее также не увенчались успехом, поскольку она была явно заперта.

Дверь «Обработки кожи», наоборот, похоже, была не заперта, поскольку прямо на ней красовалась крупная надпись: «Входите». Открыв ее, я вошел. Сидевшая за столом девушка в чем-то белом посмотрела на меня с явным недовольством. Блондинка с землистым цветом лица и очень, даже слишком близко поставленными глазами. Перед ней лежала раскрытая книга в дешевой бумажной обложке, которую она, очевидно, читала, одновременно обрабатывая пилкой свои длинные ногти.

— Вам назначена встреча? — спросила девушка бесцветным, чуть гнусавым голосом.

— Нет. Дело в том, что мне совсем не нужен ваш доктор. Мне просто хотелось бы узнать, как можно связаться с вашим соседом мистером Лефеем. Не более того. Скажите, он часто сюда приходит?

— Откуда мне знать?

— Вы его здесь видите?

— Я не обращаю внимания.

— А вы хоть когда-нибудь его видели?

— Ну, пару раз наверняка.

— Не могли бы вы сказать мне, как он выглядит?

— А в чем, собственно, дело? Вы что, полицейский, или налоговый инспектор, или что-нибудь в этом роде? Или, может, хотите ему что-то продать?

— Ни то, ни другое, ни третье. Просто надо с ним встретиться и поговорить. Ничего больше. Мне почему-то показалось, что вы сможете мне помочь. Поверьте, я вам буду очень признателен.

Она неохотно улыбнулась:

— Вы не очень-то похожи на остальных, кроме, конечно, торговых агентов. Ладно. Он маленький, крысиного вида. Где-то метр шестьдесят — метр шестьдесят два, не больше. Лет тридцати пяти или тридцати семи. Один из тех, на кого совсем, ну совсем не хочется смотреть.

— У него есть секретарша?

— Если и есть, то я никогда ее не видела и ничего о ней не слышала. Кроме того, я слишком занята здесь, чтобы совать свой нос в то, что происходит по ту сторону холла. Честно говоря, мне жаль, что я ничем не могу вам помочь, но, клянусь богом, я не могла бы точно сказать, даже если бы вы спросили, что написано на другой стороне нашей двери. В общем-то мне наплевать на все это.

Я невольно улыбнулся:

— Вообще-то у меня было желание спросить вас, где он живет, но теперь, полагаю, это не имеет смысла.

Как ни странно, она тоже улыбнулась в ответ, хотя по-прежнему так, будто это доставляло боль ее рту.

— Почему же? Как раз в этом, может быть, я и могла бы вам кое-чем помочь. Какое-то время он жил прямо здесь, в своем офисе. Это не положено, но кому надо проверять? Я догадалась об этом потому, что когда приходила утром на работу, то слышала сильные запахи готовящейся еды. А вот в последнее время они почему-то пропали.

— Скажите, а вам здесь, ну, скажем, на лестнице, случайно, никогда не доводилось встречать офицера в армейской форме? Лет пятидесяти или что-то около этого, с весьма цветущим, здоровым видом....

— У меня нет времени ходить вниз-вверх по лестнице, и к тому же моя дверь всегда закрыта. Эта дурацкая музыка снизу иногда просто сводит меня с ума. Все время одни и те же пластинки! И крутят, и крутят... Там, этажом ниже, школа танцев. Поверьте, я готова лично съесть все их чертовы пластинки. Мы здесь вот уже девять лет, и с каждым годом это становится все хуже и хуже. Доктор все время говорит о необходимости сменить место, но дальше этого пока не идет. И никогда не пойдет. Не такой он человек. В тот день, когда это здание рухнет к чертовой матери, все по-прежнему будем все еще здесь, это уж точно.

Я повернулся к двери:

— Большое вам спасибо.

— За что?

На площадке третьего этажа моряка уже не было, хотя женщина в черных брюках и светло-вишневой блузке по-прежнему стояла прислонившись спиной к стене и подперев подбородок рукой. Она задумчиво курила и смотрела себе под ноги. Когда я проходил мимо, женщина бросила на меня отсутствующий взгляд, загасила почти докуренную до конца сигарету и пошла в студию школы. Там как раз поставили новую пластинку.

Дождь уже прекратился, поэтому я, не торопясь, пешком прошел три квартала до моей машины. Открыв ключом дверь, бросил дождевик на заднее сиденье, завел мотор. Доехав до отеля, оставил машину на стоянке, поинтересовался у портье, нет ли для меня сообщений, поднялся в номер и, позвонив оттуда, попросил соединить меня с Мотлингом. Когда нас наконец соединили, я как можно более безразличным голосом сообщил ему о моем решении поддержать Грэнби.

— Мне, конечно, жаль, — на удивление спокойно ответил он, — но все равно спасибо за то, что дали мне знать.

— Если помните, такова была наша с вами договоренность. Рад, что сумел оправдать ваши ожидания.

— Наверное, вы понимаете, как жаль мне расставаться с этой работой. Еще раз спасибо за предупреждение. Пока.

Я повесил трубку. Нахмурившись, задумчиво уставился на противоположную стену. Его реакция была слишком спокойной, слишком равнодушной. Значит, он уже все знал, никаких сомнений. Все они знали: и Долсон, и Лестер, и, само собой разумеется, Мотлинг. Вдруг зазвонил телефон. Заставив меня вздрогнуть. Я снял трубку.

— Геван? Это снова Стэнли Мотлинг. Забыл спросить вас, можно ли сообщить об этом миссис Дин? Она очень хотела бы знать.

— Я думал, что попозже сам поеду туда и лично сообщу ей об этом.

— Что ж, неплохая мысль. Увидимся на заседании в понедельник.

Не успел я повесить трубку, как телефон снова зазвонил, и в ней прозвучал голос девушки с коммутатора:

— Я держу на линии для вас срочный звонок, мистер Дин... Соединяй, Пегги.

— Геван?

Я сразу же узнал голос Перри. Она была явно чем-то встревожена.

— Да, Перри?

— Я напротив, в главном офисе. Два раза уже пыталась связаться с вами, Геван. Мне страшно. Вчера вечером или сегодня рано утром до моего прихода кто-то вскрыл мой сейф. Досье «Акме» исчезло. Наверное, из моих рабочих записей я смогу восстановить большую часть конечных цифр, но, боюсь, от них будет мало толку, потому что там не будет разбивки по конкретным статьям расходов.

— Сейф был закрыт?

— Да. Замок с цифровым кодом. Но практически сразу после того, как здесь появился капитан Корнинг, ему тут же дали право по собственному желанию изменять любые комбинации всех сейфов. Их список, естественно, хранится в его кабинете, и полковник Долсон вполне мог ознакомиться с ним. — Она замолчала, но, не услышав моего ответа, неожиданно слабым голосом спросила: — Геван, вы меня слушаете?

— Прости, я просто задумался. Слушай, ведь в сейфах армейского офиса наверняка должны быть дубликаты. Как ты считаешь, не могла бы их достать Альма Брейди? Если, конечно, они уже тоже не исчезли.

— Я подумала об этом, когда не смогла сразу до вас дозвониться. Поэтому под благовидным предлогом пришла сюда. Дело в том, что как раз сегодня утром она вдруг не пришла на работу.

— Может, слишком расстроилась после вчерашнего вечера? У тебя есть ее адрес? Я мог бы съездить к ней. Кажется, ты упоминала какой-то арендный дом, так ведь?

— Проезжайте мимо моего дома на восток, затем сразу же сверните направо. Дом в середине квартала. Зелено-белый на левой стороне. По-моему, номер 881. Извините, Геван, мне надо возвращаться. Мистеру Грэнби о пропавших досье я пока еще не говорила. Может, надо? Он сойдет с ума.

— Нет, не надо. Придержи на некоторое время. Если по этому поводу сразу же не поднимется большой переполох, кое-кто обязательно начнет задумываться, почему бы это. И тогда они занервничают, начнут делать ошибки.

* * *

Было почти одиннадцать, когда я припарковался перед единственным на всей улице бело-зеленым домом в середине квартала, хотя Джоан чуть перепутала номер, медленно поднялся на крыльцо, в левом уголке которого от порывов ветра медленно покачивалось плетеное кресло-качалка, тоже бело-зеленого цвета, чуть поколебался, затем решительно нажал на кнопку звонка. В небольшом проеме между кружевными занавесками на стеклянной двери было видно, как из полумрака прихожей ко мне раскачивающейся походкой приближается женщина поистине огромных размеров.

Ей не хватало, пожалуй, всего килограмм десяти — двенадцати, чтобы с оглушительным успехом исполнять роль супертолстой женщины в любом цирке мира. Милые, симпатичные глаза на огромном, покрытом складками жира лице. Где-то внутри бочкообразных бедер, массивных колышущихся грудей и выпиравшего далеко вперед живота передо мной стояла еще совсем не старая женщина — пленница в своем собственном теле, которая некогда была, наверное, даже весьма привлекательной.

— Доброе утро, сэр, — открыв дверь, произнесла она неожиданно высоким и мелодичным голосом.

— Доброе утро. Скажите, не мог бы я повидать мисс Альму Брейди?

— Вы легко можете найти ее в «Дин продактс». Она работает там в отделе полковника Долсона.

— Спасибо, но дело в том, что сегодня утром она не вышла на работу.

— Не вышла на работу? Это забавно. Обычно, если кто-нибудь заболевает, другие девушки сразу же мне об этом говорят. Сама я практически не могу подниматься к ним наверх по лестнице, поэтому точно не знаю, там она или нет. Хотя... хотя вообще-то сегодня утром я на самом деле не видела, как она выходила.

Она сделала несколько шагов к лестнице. Под тяжестью ее веса пол жалобно заскрипел.

— Альма! Альма, дорогая!

Мы оба внимательно прислушались, затем она громко позвала еще раз, но, поскольку никакого ответа не последовало, я сказал:

— Возможно, она еще не проснулась. Если бы вы сказали мне, в какой она комнате, я мог бы сходить и проверить.

— Ну... видите ли, мы здесь стараемся не нарушать правил, а это как раз одно из самых главных: никаких мужчин на втором этаже.

Пришлось снова попробовать применить мое арландское волшебство.

— Меня зовут Геван. Геван Дин. «Дин продактс». Если хотите, могу показать вам мое удостоверение.

— То-то мне сразу показалось, я где-то вас уже видела. Теперь знаю. В газетах. Ну, раз такое дело, думаю, в порядке исключения вам можно разрешить подняться туда, мистер Дин. Ну надо же, я и не подозревала, что Альма с вами знакома. Значит, так: поднимайтесь наверх, идите прямо по коридору в самую заднюю часть дома, последняя дверь налево. А знаете, забавно, но в последнее время я часто о ней думала. Обычно всегда такая веселая, вся светилась, а совсем недавно вроде как потускнела, стала как в воду опущенная.

Я быстро, перешагивая через ступени, поднялся на второй этаж. Там отчетливо ощущались различные девичьи запахи — духов и лосьонов, кремов и бальзамов... А также будто наяву звучали приглушенные ночные хихиканья, шепот близких подруг, доверительно делящихся друг с другом самыми сокровенными тайнами...

На мой стук в дверь комнаты Альмы ответа не последовало. Немного подождав, я осторожно открыл ее, обвел взглядом вокруг и, убедившись, что в комнате никого нет, тихо вошел внутрь. Этой ночью в ее постели явно никто не спал. Скорее всего, Альма провела бурную ночь где-то еще. Что совсем не удивительно, особенно учитывая ее нынешнее состояние. Я вспомнил, что там, у меня в отеле, она держала в руках красное пальто. Я открыл платяной шкаф. Красного пальто в нем не было. Да, похоже, вчера вечером она сюда вообще не приходила. На туалетном столике у постели стояла какая-то фотография. Цветная фотография молодого человека в купальных трусах. Он напряженно смотрел прямо в объектив фотоаппарата, не улыбаясь, неуклюже сложив руки так, что мышцы непроизвольно набухли.

Спустившись вниз, я обнадеживающе улыбнулся ожидавшей меня толстухе:

— Похоже, вчера вечером она вообще там не появлялась.

— Нет-нет, приходила, это точно.

— Вы ее видели?

— Нет, но поскольку моя комната прямо под ее, я слышала, как она там ходила. Ее шаги разбудили меня. Я вообще сплю очень чутко, и к тому же у меня часы со светящимися стрелками. Было чуть после трех.

— Наверное, она пришла, побыла там, а затем снова ушла, потому что постель осталась совершенно нетронутой.

— Знаете, помню, той ночью мне еще подумалось: хорошо, что она опять с кем-то встречается. Раньше Альма частенько приходила поздно ночью, иногда на рассвете, усталая, еле волоча ноги, немного спала, вскакивала и тут же снова на работу. Счастливая, искрящаяся радостью и весельем. В ее возрасте только так и должно быть, а как же иначе? Тогда она, как я уже говорила, была бодрой и жизнерадостной, а вот когда начала проводить вечера у себя в комнате, то стала непривычно задумчивой, даже мрачной. Ни улыбки, ни приятного слова. А ведь она была одной из моих самых приветливых, самых любимых девушек! На неделе, кроме, конечно, субботы с воскресеньем, они обычно редко ходят на поздние свидания, потому что многие из них готовятся к экзаменам в колледже.

— Вас не очень затруднит узнать у других девушек, не видел ли кто ее вчера вечером или сегодня утром, миссис...

— Колсингер. Марта Колсингер, мистер Дин. Конечно же. Куда мне позвонить вам, если что-нибудь узнаю? Или вы сами приедете еще раз?

— Можете звонить мне в «Гарленд». Если меня там вдруг не окажется, то оставьте, пожалуйста, ваше имя, и я при первой же возможности вам перезвоню. Надеюсь, это не доставит вам слишком много хлопот.

— Нет-нет, абсолютно никаких, потому что я все равно хочу сама лично во всем убедиться. Знаете, у меня какое-то неприятное предчувствие. С ней не могло что-нибудь случиться, как вы думаете?

— Вряд ли. Искренне надеюсь, нет.

Поблагодарив ее, я вышел из дома и сел в машину. Теперь мне прежде всего надо было увидеться с Ники, посмотреть на ее реакцию на мое решение поддержать Уолтера Грэнби. Конечно же решение совсем не было окончательным. Это был чистой воды блеф, не более того. Настоящее решение мне надо принять не раньше следующего понедельника. Так что времени было более чем достаточно.

Слава богу, еще по дороге туда у меня хватило по крайней мере частичной порядочности быть условно честным с самим собой. Я хотел ее увидеть. Наша бурная оргия чувств на залитой солнцем террасе почему-то казалась мне уже не совсем реальной, так сказать лишенной материальной основы, и, значит, возможно, ее вообще никогда не было. Всего лишь незначительный эпизод, который надо изо всех сил постараться как можно скорее забыть. И тем не менее мне страстно хотелось получить от нее подтверждение, что это был не сон, а реальная явь. Это было, было, было! Было на самом деле.

Когда человек спит, даже если его, как меня вчера ночью, мучают кошмарные сны, в его мозгу возникает любопытный барьер сознания. Сумасшедшие воспоминания такого рода очень напоминают состояние после очень сильной попойки, когда мало что толком помнишь, когда туманные воспоминания о том, что сказал и сотворил, отнюдь не делают тебе чести. В таких случаях начинаешь сам себя убеждать: «Это не мог быть я. Я совсем не такой. Это какое-то недоразумение. Я наверняка забыл что-то очень и очень важное, что, безусловно, полностью оправдывает мое поведение».

Мимо стремительно проносились низкие туманные облака, время от времени почти касавшиеся вершин многочисленных холмов. Насыщенный влагой воздух становился все теплее и теплее.

Открывшая мне дверь Виктория, как всегда, приветливо улыбнулась и попросила немного подождать в гостиной, пока она сходит за хозяйкой. Я внимательно наблюдал за ней, стараясь заметить хоть какой-нибудь признак, хоть малейший намек на то, что она каким-то, пусть даже самым неведомым образом узнала о случившемся. Прислуга всегда способна сделать весьма ненужные выводы даже из-за самой незначительной небрежности хозяев. Интересно, достаточно ли осторожно Ники распорядилась моей запачканной одеждой? Не допустила ли случайной оплошности? Надеюсь, нет. И хотя обычно мне практически наплевать на то, кто и как думает о моем образе жизни или поступках, на этот раз я с удивлением обнаружил, что, оказывается, мнение Виктории обо всем этом мне далеко не безразлично. Если она узнала, то сам факт внезапного и бурного совокупления свежеиспеченной вдовы с родным братом совсем недавно погибшего человека может показаться ей самой отвратительной мерзостью на свете. Каковой она, собственно, и была. Иначе, как ни старайся, не назовешь.

Но никаких изменений в ее явно дружелюбной вежливости не наблюдалось. Во всяком случае, пока. Когда Виктория, грациозно повернувшись, ушла за Ники, до меня вдруг дошло: ведь если бы горничная так или иначе догадалась о том, что тут произошло после ее ухода, ее бы давно здесь не было. Похоже, она была именно таким человеком. И значит, Ники, независимо от каких-либо иных соображений, наверняка приняла все необходимые меры предосторожности, чтобы, упаси господь, не потерять такую на редкость хорошую прислугу.

Я напряженно ждал, молча сидя в гостиной. Большая, красивая, но неестественно стерильная комната. Никаких признаков, ни пятнышка, ни даже намека на то, что в ней могут обитать живые существа. (Перед вами элемент образцового дома стоимостью свыше ста пятидесяти тысяч долларов. Профессионально и со вкусом подобранные цвета. Маленькие таблички с точным указанием, где можно купить каждый предмет обстановки, и с небольшим добавлением: «Убедительно просим руками ничего не трогать».)

Ники вошла стремительной и, как всегда, грациозной походкой. Нежно поцеловала меня в уголок губ и с приветливой улыбкой хозяйки дома сказала:

— Привет, мой любимый. Я по тебе уже соскучилась.

На ней была белая мужская рубашка с высоко засученными рукавами и плотно облегающие светло-голубые джинсы. Закинутые назад волосы перевязывал шерстяной шнурок, тоже светло-голубого цвета. На правом колене засыхал кусочек садовой грязи, в руках рабочие рукавицы и какой-то инструмент, который выглядел как хищная лапа с когтями вместо пальцев. (А эта модель не менее достойно представляла владелицу образцового американского дома стоимостью в сто пятьдесят тысяч долларов, которая весенним чудесным утром просто обожает работать в своем любимом саду.)

— Если тебе так уж нужна здесь садовая утварь, ты вполне могла бы вкатить сюда тачку или что-нибудь еще в этом роде.

Ники бросила взгляд на рукавицы и инструмент:

— Действительно. Знаешь, я даже не заметила, что держу их в руках. Вообще-то мне тоже позволено нервничать, разве нет, Геван? Позволь мне хоть это, любимый.

Она отошла, чтобы положить рукавицы и садовый инструмент на каминную полку. Кусочек бледной засохшей грязи отвалился с правого колена ее бледно-голубых джинсов и упал на ковер, испортив его безупречную чистоту. Она, спиной ко мне, присела на корточки и тщательно собрала все до мельчайшего кусочка. При этом грубая ткань стала такой же туго натянутой, как и ее кожа. Никаких мешочков жира, никаких провисающих мест выше элегантного темно-синего кожаного ремешка на талии. Только извивающаяся линия молодого тела, безукоризненно прямая спина и эффектно выделяющиеся упругие, округлые ягодицы. Особенно когда она сидела на корточках спиной ко мне. Ее фигура вообще была до странности обманчивой: казалось бы, и снизу и сверху всего более чем достаточно, а общее впечатление все равно — изящная субтильность. Наверное, оно создавалось из-за ее высокого роста, удлиненного овала лица, которое, по идее, должно бы принадлежать несколько более хрупкой женщине, стремительной походки, длинных ног и практически полного отсутствия каких-либо жировых отложений. Ники была будто специально, экономно и без каких-либо излишеств создана для совершенного исполнения одной только ей известной функции — стать оружием, при помощи которого безжалостно убивают. Таких в мире в принципе всегда крайне мало, а уж как Ники, выполненных в духе абсолютного совершенства, может быть, вообще нет.

Весь ее вид наглядно и безошибочно подтверждал каждую частичку, каждый детальный эпизод моих мучительных воспоминаний о вчерашнем дне, искренне заставляя меня желать простить прежде всего самого себя. Ее земная, требовательная плотская натура и абсолютная готовность вызывали настолько мощную атавистическую реакцию, что весь интеллект и моральные основы современного человека отлетали от него, словно пыль от бешено вращающегося колеса.

Собрав все крошки грязи, она аккуратно сложила их в пепельницу, подошла к столу, присела на подлокотник одного из стоящих рядом по-настоящему дорогих и красивых кожаных кресел, устремила на меня изучающий взгляд:

— Вчера вечером я думала, что ты вернешься. Даже придумывала разные маленькие женские хитрости, чтобы тебе легче это было сделать.

— Полагаешь, они бы сработали?

— Скорее всего, нет. Но через пять минут после твоего появления это уже не имело бы никакого значения, так ведь?

— Я почти вернулся.

— Ты был бы набитым дураком, не сделав этого. — Она внимательно осмотрела свои ногти. — Хотя время ты выбрал, боюсь, не совсем удачное. Ее, конечно, можно было бы отправить по каким-нибудь срочным делам, причем надолго, но, мне кажется, это было бы слишком очевидным. Как считаешь?

— Я приехал сюда не для...

— Не так громко, дорогой! — вставая, перебила она меня. — Я пойду переоденусь. Виктория сейчас принесет лед. Ты приготовишь нам выпить, а затем мы вместе пообедаем.

— У меня нет времени на обед.

Изобразив обиженный вид, она не без нотки язвительности заметила:

— Знаешь, дорогой, ты, будто нарочно, стараешься заставить меня забыть, что мне предстоит провести с тобой всю оставшуюся жизнь.

— Разве все уже решено?

— А разве нет?

— Кажется, не далее как вчера ты выдвигала какие-то условия.

— Ах это! Это только для того, чтобы побыстрей покончить с чувством враждебности. И не затягивай со своим решением. Я хочу как можно скорее стать твоей, и только твоей без всех этих... обсуждений.

Я отошел к окну, присел на низенькое сиденье, бросил на Ники долгий взгляд, помолчал, затем сказал:

— По-моему, мы и так несколько торопим события.

— Да, знаю. Я сама не хотела, чтобы все происходило именно так. Собиралась быть примерной, убитой горем вдовой, где нужно вздыхать, где требуется время от времени опускать мокрые глаза и потерянно хлюпать носом. Я очень, очень хотела, чтобы все выглядело как положено. До мельчайших деталей. Но как только увидела тебя в первый раз, еще до того, как пришел Стэнли, — помнишь? — все мои благочестивые намерения моментально испарились. Это было... совсем как наваждение. Если не хуже. Тогда я сразу же поняла, что все равно не смогу с тобой изображать из себя безутешную вдову, но всячески пыталась оправдать себя, говоря, что это всего лишь один случайный промах, который не может иметь большого значения. Ты, наверное, не поверишь, дорогой, но вчера я придумала этот трюк с кремом для загара только для того, чтобы доказать самой себе, что у меня хватит и характера, и силы воли. Я собиралась только подразнить тебя, дорогой, хотела заставить тебя захотеть меня, а самой проявить волю и ничего не делать. Мне казалось, ты просто завинтишь крышечку, отойдешь и сделаешь вид, будто ничего не случилось, а я... я про себя буду молча над тобой смеяться. Но... вдруг что-то случилось, и назад пути уже не было. Ни для тебя, ни для меня. Да, ты прав, мы несколько торопим события. Я знаю и тоже не хотела бы этого. Но оно уже свершилось, дорогой, и, боюсь, мы с тобой уже вряд ли сможем что-либо сделать.

— Мы можем стараться избегать подобных ситуаций.

— Ну не будь таким дурачком, дорогой! Мы будем создавать подобные ситуации! Во всяком случае, я — это уж точно. Геван, дорогой мой, есть еще кое-что, чего ты, боюсь, не знаешь. Я хотела сказать тебе об этом вчера, но не успела. Дело в том, что почти весь последний год он был практически полным импотентом. Думаю, это было связано с каким-то травматическим явлением в его психике — возможно, та ужасная сцена, когда ты застал нас врасплох, возможно, знание того, что я всегда принадлежала тебе, стало в его подсознании настолько сильным... Когда я пыталась поговорить с ним об этом и пробовала уговорить его сходить к психологу, он будто срывался с цепи... Так что назвать нашу жизнь совместной в полном смысле этого слова можно было только с очень большой натяжкой. Теперь ты знаешь и об этом, Геван. И не забывай: Кен хотел бы, чтобы мы с тобой были счастливы. Он очень, очень любил нас обоих.

Правдоподобность ее слов снова вызвала у меня какое-то смутное раздражение. С одной стороны, все это, возможно, вполне объясняло его пьянство, слезливость, потерю интереса к работе, может, даже объясняло его чисто платоническую любовь к Хильди, но с другой — как же все это было не похоже на Кена, которого знал я!

— Да, тяжелый случай. Особенно для такой женщины, как ты, — проговорил я. — Полагаю, Стэнли смог доказать свою эффективность и в этой области тоже?

Быстро оправившись от явного шока, она с искаженным лицом подошла, нет, подбежала ко мне:

— Как ты смеешь! Как у тебя язык повернулся сказать мне такое, такое... — Тяжело дыша, она закрыла глаза. Затем, взяв себя в руки, снова их открыла, неожиданно улыбнулась доброй, по-своему даже загадочной улыбкой. — Мне не следовало забывать, что ты на редкость чувствительный парень, мой Геван. Ты чувствуешь себя виноватым перед Кеном, тебя терзают угрызения совести за вчерашнее, поэтому ты, искренне желая наказать самого себя, хочешь как можно больнее ударить меня.

Она подошла еще ближе, медленно опустилась на колени, взяла мою руку в свои, поцеловала в ладонь, затем на секунду прижала ее к своей щеке.

— Не Стэнли, мой друг. Вообще никто, хотя многие мужчины, очевидно каким-то шестым чувством догадавшись о том, что происходит, весьма прозрачно намекали на свою готовность проявить деликатность и не раскрывать секретов наших отношений. На определенных условиях, конечно. Черт побери, я ведь не лицемер, Геван! Да, такой уж меня создала мать-природа: чтобы мной овладевали по меньшей мере тысячу раз в год. Конечно же меня не раз и не два мучили соблазны, конечно же не раз и не два я была на грани срыва, была готова им поддаться. Бывали моменты, когда я бешено металась по дому, как разъяренная тигрица, страшась того, что вот-вот не выдержу и либо, презирая себя, начну в отчаянии одиночества удовлетворять себя сама, либо просто сойду с ума. Но каждый кусочек, каждая частичка моего тела желала тебя, Геван. Тебя, только тебя, и никого другого! Именно это и случилось с нами вчера, дорогой, когда вся моя нерастраченная энергия, все мои накопившиеся чувства вдруг выплеснулись наружу. Помню, всего за секунду до того, как я полностью потеряла способность что-либо соображать, у меня в голове стояла глупая мысль: хочу ли я вызвать у тебя чувство животного страха или причинить тебе боль? — Она поцеловала костяшки моих пальцев, слегка откинулась назад, сев на пятки, и снова улыбнулась. — Знаешь, проснувшись сегодня рано утром, я долго лежала в постели. Все потягивалась и потягивалась... Будто проснулась в мире полном роз, музыки и любви. Расчесывая после душа мокрые волосы, я представляла себе, как вот-вот залезу к тебе под одеяло, разбужу тебя нежными, полными чувства ласками и мы снова займемся любовью. Я понимала: скоро, вот уже очень скоро я на самом деле смогу это делать, и мне стало так хорошо, что я вроде бы ни с того ни с сего громко рассмеялась. То, что мы вчера сделали, Геван, тебе, может быть, кажется ужасным, а вот я сегодня чувствую себя совсем как невеста. И если это вызывает у меня такие счастливые чувства, такие добрые ощущения, то разве может оно быть ужасным? Ты не находишь?

— Да, наверное, только такими и должны быть наши разговоры, — помолчав, ответил я. — Искренне надеюсь, они такими и будут, если все пойдет именно так, как ты хочешь, как ты предполагаешь, но сейчас, Ники, нам надо прежде всего поговорить о том, для чего я, собственно, сюда и приехал.

— У тебя такой ужасно серьезный вид, Геван!

— Поскольку тебе удалось убедить меня в том, что вопрос с Мотлингом для тебя почему-то достаточно важен, я счел, что будет честным и справедливым приехать и лично сообщить тебе о моем решении. Я не считаю, что Мотлинг тот человек, которому следует доверить управление «Дин продактс». Это целиком и полностью объективное решение. Оно не продиктовано ни желанием сорвать на тебе зло, ни попыткой таким образом отомстить.

— Но неужели ты не понимаешь...

— Позволь мне договорить. Да, у Уолтера Грэнби есть слабые стороны и недостатки, но немало и сильных. Я могу оставаться здесь ровно столько, сколько потребуется, чтобы вернуть сюда всех тех, кого Мотлинг заставил уйти, наладить стабильную работу компании и повернуть ее в правильном направлении. Таково мое решение, именно таким образом я твердо намерен распорядиться моими голосами в понедельник.

Ники, нахмурившись, медленно поднялась. Отошла к кофейному столику, прикурила две сигареты, так же неторопливо вернулась к окну, присела рядом со мной на низенькое сиденье и протянула мне одну из них. Сделав глубокую затяжку, она задумчиво сказала:

— По идее, мне следовало бы взорваться от бешенства.

— Именно этого я и ожидал.

— Да, но тогда бы ты ничего не захотел слышать, а я хочу, чтобы ты спокойно все выслушал. А теперь наберись терпения и послушай, пожалуйста. Мы с самого начала делали все не так. Хотя нами руководят совершенно различные соображения, мы все, Лестер, Стэнли, полковник Долсон и я, начали оказывать на тебя давление, Геван. К сожалению, просто забыв про твое упрямство, про твое категорическое нежелание следовать чьей бы то ни было указке. А нам следовало бы просто выложить перед тобой все имеющиеся факты, реальные факты и дать тебе возможность самому принять абсолютно объективное логическое решение. Надо было полностью довериться твоему пониманию. Тогда бы ты, уверена, наверняка встал на сторону Стэнли.

— А может, и нет, Ники. Может, совсем наоборот. Может, он не так уж хорош, как вам всем кажется?

Она стукнула кулачком по моему колену.

— А ты уверен, что достаточно компетентен судить такого человека, как Стэнли Мотлинг, Геван? Да, ты управлял «Дин продактс», и, говорят, управлял совсем не плохо. Но за четыре года в мире произошло немало изменений, и некоторые из них весьма серьезны. Стэнли приходится иметь дело с такими сложными проблемами, которые тебе и не снились. Да, он действительно избавился от некоторых милых твоему сердцу людей, и тебе это не по душе. Но были ли они так хороши, как тебе казалось? А может, они просто умели хорошо тебе продаваться? Будь до конца честным, Геван, и признай, что не следует исключать и такую возможность тоже. А может, ты позволил им почувствовать себя настолько незаменимыми, что они сочли возможным игнорировать предложенные Стэнли новые методы управления? Подумай обо всем этом, Геван. Я знаю, у тебя очень сильное чувство самоуверенности, но не превращается ли оно в... в самую настоящую эгоманию, когда ты начинаешь судить о человеке только на основании слухов, сплетен и одного, всего одного посещения завода? Тебе это не кажется, как бы это сказать, несколько легкомысленным, дорогой?

Я встал, принялся задумчиво расхаживать по большой комнате. Ники удалось-таки задеть меня за живое, коснуться самого больного места. И хотя первоначально вся эта история с поддержкой Грэнби была задумана как чистый блеф, и ничего более, я все больше и больше склонялся к тому, что именно такое решение и было бы самым правильным. Да, Карч, дядя Ал и сам Грэнби не очень-то высокого мнения о способностях Мотлинга, но не вызвано ли их активное неприятие его прежде всего и в основном эмоциональным, иррациональным сопротивлением переменам? Любым переменам.

Интересно, насколько сильно четыре года абсолютного безделья притупили остроту моего суждения? Если я сам совсем недавно счел себя слишком отставшим от жизни, чтобы управлять современной компанией, то, может быть, то же самое можно сказать и о моей способности решать, кто лучше всего способен ею управлять? Ведь при Мотлинге компания приносит доходы, причем доходы вполне приличные. Чем не прекрасный и объективный показатель профессионального мастерства? Что, если я выкину его, а дела пойдут совсем не так, как ожидалось, в результате чего ни за что ни про что пострадает бог знает сколько невинных людей?

Внезапно мне в голову пришел самый простой ответ на столь болезненную проблему. Надо принять сторону Мотлинга. Конечно, я буду выглядеть дураком, но чего же иного и ожидать от пляжного повесы? Я могу легко и вроде как безрассудно проголосовать за него, тут же уехать назад во Флориду и там, безмятежно купаясь и загорая, с нетерпением ждать приезда Ники. Моей Ники.

Продолжая про себя размышлять, я сел в большое кресло. Она тоже подошла ккреслу, присела на его подлокотник, положила мне руки на плечи.

— Геван, дорогой мой Геван. Не стоит так печалиться. Дело совсем не в том, чтобы доставить мне удовольствие, нет, все дело только в том, чтобы принять самое мудрое решение.

Я посмотрел ей прямо в глаза:

— Послушай, у меня никак не выходит из головы одна мысль: почему ты не хочешь просто уйти в сторону и, ни о чем не думая, получать свои дивиденды? Зачем тебе все это?

— Могла бы, конечно, если бы ситуация вдруг так не усложнилась. Я хочу гордиться тобой, Геван. Хочу, чтобы ты проявил силу воли и мудрость.

— Скажи, ты, случайно, не заключила с Мотлингом какой-нибудь сделки?

— Ну не будь таким наивным и подозрительным, Геван! Ты упрямо пытаешься найти то, чего вообще нет!

— И тем не менее у меня есть предчувствие, очень сильное предчувствие, что мне следует проголосовать против Мотлинга.

Ники резко вскочила с подлокотника и пристально посмотрела мне прямо в глаза:

— Предчувствие! Очень сильное предчувствие! Боже ты мой! Ты готов принять столь важное решение только потому, что у тебя есть предчувствие? Господи, а еще говорят о женском мышлении!

— Но я не могу игнорировать его.

— Знаешь, мы оба продолжаем упрямиться и делать глупости. Из этого тупика, Геван, есть очень простой выход. Воздержись от голосования. Тогда, что бы ни случилось, ни у тебя, ни у меня не будет повода для каких-либо сожалений.

Что ж, ее предложение было не лишено здравого смысла. Я вспомнил, как дядя Ал оценивал совокупную силу их голосов. Даже если я присоединю к ним мои, их все равно будет недостаточно, чтобы наверняка провалить Стэнли Мотлинга. Таким образом, воздержавшись от голосования, я не задену самолюбия Ники, да и своего тоже. Правильно, именно так и надо сделать. Я встал. Но тут наступил тот самый странный момент, когда последние остатки желания не сдаваться, некий врожденный дух противоречия заставил меня неожиданно даже для самого себя произнести:

— Интересно, а чего мне будет стоит голосование в пользу Грэнби?

Она остановила на мне долгий немигающий взгляд. Красивые губы сжались в узенькую щелочку.

— Меня.

Потрясенный ее словами, я тоже уставился на нее. Невероятно!

— Ты это серьезно? На самом деле?

— Я люблю тебя, Геван. Очень, очень сильно люблю. Люблю всем сердцем, душой и телом. Но даже такая любовь не стоит того, чтобы провести всю оставшуюся жизнь в аду. А я сильно подозреваю, что это и станет самым настоящим адом — жить с самодовольным, глупым человеком, который настолько упрям и предвзят, что не желает идти ни на какой, даже на самый разумный компромисс, человеком, которому тупо требуется всегда только выигрывать и выигрывать! Посмотри на меня, Геван. Посмотри хорошенько, не упуская деталей. Я знаю, чего стою, Геван. Я стою куда больше того, что готов мне предложить взамен ты. Я терпеливо ждала тебя четыре, четыре долгих года и даже почти привыкла к этому состоянию. Думаю, рано или поздно смогу привыкнуть и теперь. Если решишь, что я стою моей цены, то возвращайся и сообщи мне... до понедельника.

Слегка прищуренные глаза Ники выглядели мрачными, но спокойными. Она повернулась и вышла из комнаты. Несколько долгих минут я задумчиво стоял в наступившей тишине. Она будто швырнула свой ультиматум мне прямо в лицо. Нет, я не могу платить такого рода цену ни за нее, ни за кого-либо другого. Наконец придя в себя от ее шокирующего требования, я вышел из дома, сел в машину, завел мотор и уехал.

Неторопливо катясь по Ридж-роуд, я, хотя и без особого успеха, пытался сравнить ее упорную решимость победить любой ценой, во что бы то ни стало, с ее поведением четыре года тому назад, в первые несколько месяцев после нашей помолвки. Нет, тогда она казалась вполне уравновешенной девушкой, полностью лишенной этой навязчивой, почти маниакальной одержимости настоять на своем.

Я попробовал сопоставить факты в их логической последовательности. Итак, допустим, Кену потребовалась помощь в управлении компанией. Ники порекомендовала Мотлинга, старого приятеля или, возможно, даже бывшего объекта обожания. Мотлинг явился сюда, и между ними начался пылкий роман. Каким-то образом Кен узнал об этом, но, так как слишком сильно любил Ники, побоялся пойти в открытую, потерять ее навсегда... Здесь мое чисто теоретическое построение начало безнадежно рассыпаться. Зачем же ей тогда так настойчиво добиваться, чтобы Мотлинг остался в нашей компании? Может, их связывает что-то другое, чего я не знаю? Но что может между ними быть, если она собирается уехать из Арланда и никогда больше сюда не возвращаться?

Я неторопливо вел машину по двухполосной дороге со скоростью не более тридцати пяти миль в час — так медленно обычно ездят, когда о чем-то напряженно раздумывают. Скоро впереди показался крутой длинный спуск в долину. Внезапно сзади послышался громкий рокот другого мотора, причем совсем близко. Кто-то явно меня догонял. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, я увидел нос здоровенного грузовика, готового буквально врезаться в хвост моей машины. Он уже не мог вывернуть влево и объехать меня, так же как и я, нажав на педаль газа, не успевал оторваться от него на достаточно безопасное расстояние. Время вдруг сжалось в микросекунды. Его не осталось даже на моментальное изучение ближайшего изгиба дороги. Я резко вывернул руль вправо: левые колеса моего автомобиля вздыбились вверх, повисели в воздухе, затем плюхнулись в широкую, но, к счастью, неглубокую придорожную канаву и увязли в грязи. Мотор заглох. Казалось, неминуемого сокрушительного удара грузовика в зад моей машины не последовало, он с диким ревом промчался мимо и быстро скрылся из виду.

В неожиданно иступившей тишине я слышал только, как капли дождя, падающие с листьев соседнего дерева, мерно разбивались о крышу моего «шевроле».

Достав слегка трясущимися руками сигарету, я закурил. Затем открыл дверцу, вылез из машины. Ноги мои были словно ватные. Этот грузовик мчался, наверное, со скоростью в восемьдесят миль, не меньше. А учитывая его размеры, он раздавил бы меня, как клопа. Похоже, водитель заснул за рулем, или в стельку пьян, или преступно небрежен... Или?

Почему-то я вдруг вспомнил тот отвратительный момент в номере отеля, когда по моей спине поползли мурашки ничем не объяснимого ужаса. Что это, хладнокровная попытка меня убить? Неожиданно я почувствовал себя всеми брошенным и ужасно одиноким. Одним во всем мире. Скорее всего, во мне заговорило чувство инстинктивного страха перед неизвестным. Но затем, окончательно придя в себя, попытался рассуждать логически. Нет, убийца не мог настолько точно рассчитать время и место для совершения своего преступного замысла. Это невозможно. Я просто придумал никому не нужную мелодраму.

Чтобы окончательно успокоиться и прийти в себя, я не торопясь обошел вокруг машины. Никаких внешних повреждений не обнаружил, но с колесами или рамой вполне могли оказаться серьезные проблемы — удар при съезде в канаву был совсем нешуточный. Так что же получается? Никакого транспорта на Ридж-роуд не было, кроме меня и огромного серого грузовика, непонятно почему мчащегося на огромной скорости, причем на крутом склоне. Вот и все, что мне известно. Я успел бросить на него лишь мимолетный взгляд в зеркало заднего вида. Да, не густо. Маловато для сообщения о произошедшем инциденте дорожной полиции.

Почувствовав себя намного лучше, я щелчком отбросил почти догоревший окурок, сел за руль, включил мотор и попробовал враскачку вывести машину из ямы. Мне удалось отвоевать не больше метра, и тут задние колеса увязли еще глубже, чем раньше. К счастью, буквально минут через десять рядом остановился небольшой грузовичок, принадлежавший торговцу фермерским оборудованием.

Я торопливо рассказал ему, что случилось, услышав в ответ проклятия в адрес местных шоферов вообще и скоростных грузовиков в частности. Затем он достал из кузова буксирную цепь, прикрепил ее к моей машине и вытащил ее на дорогу с первой же попытки. Я попытался было заплатить ему, но он сердито отказался, забросил цепь в свой грузовичок и тут же уехал.

Я старался вести машину как можно медленнее и осторожнее. Передние колеса вроде бы не вибрировали, но мне-то было прекрасно известно, что это совсем ничего не значит. Слава богу, до прокатного агентства я добрался без приключений. Объяснив им, что произошло, и вытерев тряпкой ботинки, я отправился в небольшой бар напротив пообедать, пока они осматривали машину. Когда я вернулся, мне сказали, что сильно повреждены шарниры и патрубки коробки передач, а также серьезно нарушен развал передних колес, но у них уже готов для меня новый седан, мне остается только подписать бланк договора, и можно снова отправляться в путь.

Все эти события совершенно выбили меня из колеи. Чувствуя себя полностью опустошенным, я припарковался на городской стоянке и забрел в ближайший кинотеатр. Там я тупо сидел в полутьме где-то около часа. Слышал раскаты грома на улице, смотрел на экран, но ничего на нем не видел. Перед глазами неотрывно стояли Ники, дядя Ал и Кен, вяло идущий после пьяного забвения по ночной тропинке к кому-то, кто терпеливо поджидал его у самого входа. А что, если посмотреть на все это под совершенно другим углом, как бы со стороны?

Итак, сегодня снова пятница. Ровно неделю назад мой брат был жив и не ведал, что это будет последний день его жизни, что ему осталось совсем немного вдохов и выдохов, что его измученное сердце совсем скоро перестанет биться. Навеки. С точки зрения сержанта Португала, это была нелепая, случайная смерть, совершенно бессмысленная, как при всех актах варварского насилия. А вот мне почему-то кажется, что она стала результатом хорошо продуманного плана. Слишком много из того, что мне удалось узнать, включая сегодняшний случай со мной, указывало на это. Значит, если найти движущий мотив, то тогда может стать понятным и необычно упорное сопротивление Ники в деле с Мотлингом.

Мне все сильнее и сильнее начинало казаться, что в последний день своей жизни Кен сделал какой-то шаг, который и заставил кого-то выпустить ему точно в затылок пулю 38-го калибра.

Устав от тупого сидения и мучительных размышлений, я встал и вышел из кинотеатра в сплошную пелену дождя, звонко шлепавшего по темному асфальту арландских улиц. Надо вернуть время назад. Надо стать Кеном в ту прошлую пятницу и постараться сделать то, что тогда сделал он, побывать там, где в тот роковой день был он, попробовать почувствовать все то, что чувствовал он. И начинать надо, скорее всего, с завода, откуда мой уже отмеченный смертной меткой брат Кен начал свой трагический путь к последней встрече у самого въезда в его собственный дом.

Глава 13

В здании управления «Дин продактс» светились практически все окна. Вежливо попросив меня расписаться в журнале регистрации, сидящая за столом миловидная девчушка выдала мне требуемый пропуск. На фоне монотонного шуршания непрекращающегося дождя доносившиеся сюда из производственных цехов звуки напоминали мощное, одновременное биение нескольких сотен механических сердец.

Перри подняла на меня искренне удивленный взгляд, когда я, само собой разумеется постучав, вошел в ее офис.

— О, это вы! Видели Альму?

Неожиданный и на редкость категорический ультиматум Ники и произошедший со мной на дороге инцидент заставили меня напрочь забыть об Альме Брейди. Она просто вылетела у меня из головы. Какое-то время, очевидно вспоминая, я тупо смотрел на Перри, затем, придя в себя, ответил:

— Вчера она не ночевала дома. Забежала буквально на несколько минут где-то около трех ночи, а затем, очевидно, снова куда-то ушла.

— Вы думаете, она... она могла быть с полковником Долсоном, Геван?

— Вряд ли, особенно учитывая ее отношение к нему. Во всяком случае, не вчера, да еще так поздно ночью.

Я подошел поближе к ее столу, и мы оба понизили голос. На ее письменном столе стояла смутно знакомая мне маленькая статуэточка, и я, не задумываясь, почти машинально взял ее в руку. Господи ты боже мой, да ведь это та самая ярко раскрашенная глиняная фигурка бьющего по мячу игрока в гольф, которую мне когда-то, давным-давно, вручили в арландском гольф-клубе в качестве утешительного приза. Когда я, как мне казалось, навсегда уезжал во Флориду, она стояла на моем столе, и я, собирая мои пожитки, выбросил ее в мусорную корзину вместе со всем остальным ненужным хламом, потому что в тот день мне почему-то было совсем не до комических фигурок. Тем более напоминавших об очередной неудаче. Поставив статуэтку на место, я в упор посмотрел на Перри. И увидел, что она покраснела.

— Мне он всегда очень нравился. Конечно, по-своему. И я решила спасти ему жизнь. Вы тогда отбили ему нос, бросив в корзину. Я нашла его и приклеила. Он стал для меня чем-то вроде талисмана.

— А вот лично мне он ничего хорошего так и не принес.

Однако Перри, как ни странно, предпочла снова вернуться к проблеме Долсона — Брейди.

— Знаете, с одной стороны, конечно, ей было совсем ни к чему возвращаться к полковнику Долсону, мистер Дин, но с другой — материалы могли пропасть потому, что Альма проговорилась ему, что сказала об этом нам. Хотя потом она вполне могла пожалеть об этом.

— После того как ты уехала на такси, Перри, я отправился в «Коппер лаундж» и совершенно случайно наткнулся там на Долсона. Неожиданно у меня возникло желание попытаться спровоцировать его на какое-нибудь действие. Мои слова о том, что я собираюсь поддержать Грэнби, похоже, до смерти его испугали. Наверное, потому, что, если во главе всего станет Уолтер, он очень скоро начнет проверять все счета Долсона гораздо более внимательно, чем раньше, и тогда... Может, именно поэтому он поспешил изъять эти досье из своего кабинета... или заставил сделать это кого-нибудь другого. Если так, значит, я действовал слишком поспешно, мне следовало бы чуть подождать.

Джоан протянула руку и переставила статуэтку туда, где ее не могла случайно сбить каретка печатной машинки.

— Перри, в каком кабинете работал Кен?

— Как только здесь появился мистер Мотлинг, он сразу же отдал ваш кабинет ему, а сам перебрался в офис, где раньше был мистер Мирриан.

— Да, знаю. А теперь туда кого-нибудь уже поселили?

— Нет. Насколько мне известно, пока еще нет. Думаю, вообще с прошлой пятницы туда никто не заходил. Там ведь вряд ли можно найти что-нибудь интересное. Или важное для работы.

Я заметил у нее под глазами слабую тень синевы.

— Ты выглядишь очень усталой, Перри. Чем ты занималась после того, как мы расстались? Позднее свидание?

— Нет. Просто... просто не могла уснуть. Слишком много нестыковок, совершенно нелогичных, внешне никак не связанных друг с другом фактов. Будто над нами неотвратимо висит что-то очень большое и важное, но мы не знаем что. Если узнаем или хотя бы догадаемся, что это такое, то тогда поймем и все остальное. Может, когда вы сходите в эту загадочную контору «Акме», то...

— Я был там сегодня утром. Никого. Просто дыра, подставной почтовый адрес, не более того. Перри, о моем присутствии на заводе, и в особенности в твоем офисе, уже наверняка ходят слухи. Тебя могут проверить. Позвони мне и скажи, кто мной интересовался. Я буду ждать в кабинете моего брата.

— Да, сэр, — ответила она, и я не без удивления для себя отметил, что снова начинаю отдавать ей приказы. Похоже, ее это даже забавляло.

Я добрался до кабинета, где работал Кен, не встретив по дороге ни одного знакомого лица. Дверь была закрыта на ключ. Я ее отпер, вошел, закрыл за собой. Типичная, как и все остальные, приемная без окон, где располагалась секретарша. На письменном столе толстый слой пыли — куда больше, чем могло бы скопиться за неделю, что наглядно подчеркивало ту реальную роль, которую мой брат играл или, точнее, не играл в делах компании. Оглядев все вокруг и печально покачав головой, я открыл его личный кабинет. Так: относительно небольшой, с серой, невыразительной деревянной облицовкой стен, стальным письменным столом тоже серого цвета. Собственно, вся комната была такой же бесцветно-серой, как мрачный беспросветный осенний дождь...

Я уселся в кресло Кена, устроился поудобнее, немного посидел, нажал кнопку стоящей на столе лампы дневного света. Трубка сначала нервно замигала, затем засветилась ровным белым светом, который сразу же высветил фотографию Ники. В красивой рамке.

Торопиться мне было особенно некуда, поэтому я долго неподвижно сидел в кресле, пытаясь поставить себя на место Кена, представить, о чем же он тогда думал, что именно собирался сделать... Может, просто тупо сидел, с нетерпением ожидая конца рабочего дня, когда можно будет уйти отсюда, направиться к Хильди и виски с содовой, чтобы поскорее забыться? Но чтобы понять причину его тревоги, мне не хватало конкретных зацепок, поэтому я, не теряя времени, начал внимательно просматривать содержимое его письменного стола.

В самом верхнем ящике лежали карандаши, скрепки и блокноты. В остальных также различные мелочи, никак, даже малейшим намеком не отражавшие личности некогда сидевшего за этим столом человека, — сигары, несколько совсем старых номеров технических журналов и «Бизнес уик», пачка каталогов конкурентов с вписанными в них карандашом прайс-листами. Кен никогда не стремился быть руководителем, никогда не хотел быть лидером. Для этого у него не хватало ни силы воли, ни поступательного порыва. Но как исполнитель он был мне крайне полезен. С удовольствием позволял мне принимать все решения, а когда я просил его что-нибудь сделать, то выполнял это тщательно, досконально и хорошо. Работал он всегда медленно, методично и лучше всего, когда на него никто не давил, когда над ним не висели сроки.

Да, я оставил брата одного барахтаться в кипучем водовороте стремительно развивающегося бизнеса, в глубине души прекрасно зная, что по своей природе он не менеджер, тем более высшего уровня, а скорее просто хороший служащий. От ответственности ему всегда становилось не по себе.

Его календарь деловых встреч со встроенными в середине часами стоял на правом углу стола. Внимательно его осмотрев, я тут же отметил, что абсолютно все страницы до последнего понедельника были вырваны, а последняя — девственно чиста. Интересно, почему на самом верху оказался понедельник, а не предыдущая суббота? Ведь суббота была рабочим днем. Ну допустим, «пятницу» он вполне мог вырвать, уходя с работы, но с какой, скажите, стати вырывать листок субботы? Какие для этого могли быть веские причины? Деловые люди так никогда не делают. Сам знаю. Проверив оставшиеся чистые страницы, я обратил внимание, что в календаре также имелись и листки на «воскресенье». Значит, кем-то были вырваны не один, а целых два листка!

Тщательный просмотр бумаги на свет ничего не дал — листок «понедельник» был абсолютно чист. Никаких следов предыдущих записей. Повторный осмотр карандашей в ящике стола тоже ничем не помог. У всех у них были очень мягкие графитовые стержни.

Ясно было одно: действовать надо было, исходя из предположения, что если одна догадка окажется нелогической, неверной, то неверной и бессмысленной станет и вся цепь возможных умозаключений. Хорошо, ну допустим, Кендал сделал некую запись в календаре о встрече с кем-то в пятницу или субботу, но кто-то другой по тем или иным соображениям очень не хотел, чтобы она состоялась. Тогда уничтожение этих инкриминирующих или, по меньшей мере, наводящих на след листков календаря могло иметь самое непосредственное отношение к его смерти, которая, в свою очередь, безусловно имела прямую причинно-следственную связь с указанной выше гипотетической встречей.

И хотя явная шаткость такого рода предположений могла быть весьма опасной, она тем не менее позволяла, пусть даже крайне условно, идти дальше, делать следующий шаг. Раз Джо Гарленд и Хильди так уверенно обрисовали мне портрет человека, столкнувшегося с колоссальной внутренней проблемой, то не следовало ли в таком случае считать пропавшую запись в календаре прямым указанием на то, что мой брат наконец-то принял окончательное решение? А если он его принял, то разве можно позволить ему жить дальше?

Эта запутанная и почти неразрешимая проблема включала в себя некие грани, тесно связанные с Ники.

Дядя Ал почувствовал что-то необычное, даже странное в ее мотивах.

У меня появилось точно такое же смутное ощущение.

Ники знала, почему жизнь Кена стала просто невыносимой.

Она становится невыносимой, когда внутреннее разногласие с самим собой переходит все допустимые границы. Какого рода разногласие? Между любовью к Ники и... чем? Честью, порядочностью, достоинством, самоуважением? Или чем-нибудь еще? А может, кем-то?

Ники ворвалась в наши жизни из проливного декабрьского дождя и при неярком, греющем душу свете свечей на столе того бара наглядно продемонстрировала мне свой в высшей степени соблазнительный ротик и манящий блеск ярко-голубых глаз. Ники Уэбб из Кливленда. Негодующая, но при этом сама, похоже, несколько удивленная своим негодованием, своей решимостью остановить меня под проливным дождем только для того, чтобы высказать это негодование! И я надавил на Хильдермана, буквально заставив его взять ее на работу, хотя в то время мы сокращали штат...

Да, она неожиданно появилась и полностью изменила наши жизни... вернее, изменила только мою, а жизнь моего брата Кена просто уничтожила. Я попытался вспомнить, что она рассказывала мне о себе, о своем прошлом во время нескольких месяцев нашей помолвки. Затем чисто рефлекторно протянул руку к трубке телефона и тут же резко отдернул ее назад — ничего не подозревающая девушка на коммутаторе просто упадет в обморок, увидев на панели мигающий огонек сигнальной лампочки, а затем услышав в трубке мой очень похожий на Кена голос, просящий соединить его с Хильдерманом. Лучше пойти к нему в офис.

Хильдерман был где-то в цехах. На месте его секретарши сидела новенькая молоденькая девушка с мощными бедрами и на редкость самоуверенными манерами. Что, впрочем, типично для новеньких и молоденьких. Представившись, я попросил ее принести мне досье на мисс Н. Уэбб, которую приняли к нам на работу четыре с половиной года тому назад и которая буквально через несколько месяцев уволилась.

— Оно должно быть в хранилище.

— Совершенно верно.

— Простите, но без разрешения мистера Хильдермана я никому не могу выдавать никаких документов. Не говоря уж о том, что их можно выдавать только тем работникам, которые имеют специальный допуск. В случае...

Нет уж, хватит с меня! Надо же! Маленькие люди всегда и при любой возможности любят подчеркнуть свою якобы значительность и даже власть. К тому же, как, впрочем, я и предполагал, мое имя ей ровным счетом ничего не говорило и она, судя по всему, ничего обо мне не знала. И тем не менее поставить «маленького человечка» на место, думаю, никогда не помешает. Тем более, что меня все это начало уже раздражать.

— Послушайте, юная леди, может быть, вы не знаете, но я — Геван Дин, и, если у меня ровно через две минуты, повторяю, ровно через две минуты в руках не будет этого досье, мистеру Хильдерману придется, не откладывая, произвести кое-какие изменения в своем персонале. Начиная прямо с сегодняшнего дня.

У нее буквально отвисла челюсть, со щек сполз румянец, а лицо вдруг осунулось. Будто из него выпустили воздух.

— Я... я... Ради бога, простите меня, мистер Дин. Я ведь не знала, то есть... я... Не сердитесь на меня. Я совсем не хотела...

— Мне нравится ваш серьезный подход к работе, юная леди.

— Да-да, конечно, конечно. Я его сейчас же вам принесу. Кажется, вы сказали — Уэбб? У-э-б-б, так ведь?

Она развернулась и торопливо ушла, если не сказать убежала. Впрочем только для того, чтобы тут же вернуться, старательно стряхивая пыль с папки. — Вот, пожалуйста, сэр. Еще раз простите, сэр.

Когда девушка передавала мне досье, то в ее движениях чувствовалась явная нерешительность и даже страх. Значит, наверняка задумалась: а вдруг за столь откровенное нарушение правил — пусть даже по требованию некоего Гевана Дина — мистер Хильдерман даст ей крутую взбучку? Накажет на всю катушку. Не сомневаюсь, тогда она только и мечтает получить папку назад до того, как ее начальник может узнать, что кто-то брал какой-то «материал» без его специального разрешения.

Я вернулся в кабинет Кена, сел за его письменный стол, устроился поудобнее, положил досье прямо под бело-голубоватые лучи настольной лампы дневного света, открыл его и начал внимательно изучать. На первой странице маленькое фото довольно плохого качества. На нем лицо Ники выглядело худым, чуть ли не костлявым, а рот — суровым и злым. Дальнейшая информация лишь подтверждала то немногое, что она сама говорила мне о своем прошлом. Родители умерли. Братьев или сестер нет. Школа бизнеса. Работа в Кливленде. Страховая компания «Палмер». Должность — секретарь старшего страхового инспектора. При поступлении к нам на работу она ссылалась на рекомендацию именно этой компании, и запись в личном деле показывала, что проверка эти сведения полностью подтвердила.

Прямо напротив названия компании было небольшое грязное пятнышко. Приглядевшись, я заметил, что кто-то сначала поставил там карандашом знак вопроса, а затем, очевидно, попытался его стереть. Но сделал это не полностью. В личном деле также имелась специальная карточка с отметками, когда и кому из сотрудников оно выдавалось. Пробежав по ней глазами, я заметил, что приблизительно год тому назад досье брал из хранилища мой брат Кен.

Так-так-так... Вот это уже какая-то зацепка! Причем вполне конкретная. Значит, Кен тоже почему-то захотел ознакомиться с содержанием ее личного дела. Возможно, именно он и поставил этот маленький знак вопроса. Это могло означать только то, что его вдруг сильно заинтересовало прошлое Ники и он затребовал ее досье, чтобы проверить какие-то сведения о ней. И раз поставил этот вопросительный знак, значит, с компанией, где она работала и на которую ссылалась, было что-то не совсем так. Благодаря логике и удаче я нашел свободно болтающийся конец. Теперь надо было только покрепче за него потянуть и посмотреть, к чему это может привести.

Юное создание в отделе кадров было до смерти счастливо, что досье так быстро вернулось назад, и просто горело желанием как можно скорее получить мою подпись на специальной карточке и отнести досье в хранилище.

В холле я задержался на несколько секунд, раздумывая, не зайти ли к Перри, чтобы сообщить ей о своем уходе, но решил, что в этом нет большого смысла. Надел плащ, вышел на улицу, где уже вовсю лил проливной дождь, сел в машину и отправился в отель. Там, поднявшись в номер, я первым делом связался с коммутатором, заказал разговор с Кливлендом — попросил соединить меня с кем-либо из страховой компании «Палмер» — и только потом снял плащ, сел рядом с телефоном в ожидании звонка.

Звонок с коммутатора раздался где-то минуты через три.

— Можете говорить, сэр.

— Страховая компания «Палмер», — послышался в трубке женский голос.

— Здравствуйте. Моя фамилия Дин. Я звоню из Арланда. Мне бы хотелось переговорить с вашим старшим страховым инспектором.

— Вы хотите сообщить о смерти какого-то держателя страхового полиса, сэр?

— Нет. Скажите, как давно ваш старший инспектор работает в компании «Палмер»?

— О, давно. Мистер Уилтер работает здесь очень давно, сэр. Если не ошибаюсь, то по меньшей мере двенадцать лет.

— Не могли бы вы меня с ним соединить?

— Одну минутку, сэр.

Мне действительно пришлось ждать почти целую минуту, прежде чем в трубке раздался басовитый и дружелюбный мужской голос:

— Еще раз здравствуйте, мистер Дин. Что вас интересует на этот раз?

— На этот раз?.. Ах да, понятно. В тот раз вам, должно быть, звонил мой брат.

— Возможно. Мне показалось, снова звонит тот же самый мистер Дин из Арланда.

— Когда это было?

— Наверное, где-то около года тому назад.

— Вас не затруднит сказать мне, что его тогда интересовало?

— Что ж, не вижу в этом никакого греха, мистер Дин. Он звонил насчет какой-то девушки, которая раньше работала у нас. До того, как ее взяли на работу в «Дин продактс». Вот только забыл, как ее звали...

— Мисс Уэбб. Мисс Ники Уэбб.

— Совершенно верно. Именно эта девушка. Он спросил, не могу ли я в порядке личного одолжения достать из ее личного дела копию нашей рекомендации, и терпеливо ждал, не вешая трубку, пока мне не принесли досье. С ней было все в порядке. Трудолюбивая. Честная. Энергичная и приятная в обращении. Нам с ней было даже жаль расставаться. Она сказала, у нее неожиданно возникли проблемы чисто личного характера. Конкретных деталей мы никогда так и не узнали.

— Это все, что мой брат хотел узнать?

— В тот раз — да. Но буквально на следующий день он снова позвонил мне и попросил сделать весьма забавную вещь. Знаете какую? Попросил ее описать. Его просьба несколько освежила мою память, и, хотя я не видел девушку вот уже где-то года три или даже больше, описать ее не составило особого труда. Высокая, темноволосая, очень привлекательная, ну и так далее. С серыми глазами.

— Серыми?

— Знаете, ваш брат тоже сразу обратил на это внимание. Но как раз глаза-то я и запомнил лучше всего. Сияющие серые глаза. Я даже не поленился порасспросить об этом тех, кто ее еще помнил. Они все до одного настаивали на том, что глаза у нее серые, а не голубые, как считал ваш брат. Меня это тоже сильно заинтересовало, и он обещал, что позвонит мне или напишет попозже и обо всем мне расскажет, но ни того ни другого не последовало. Похоже, цвет глаз здорово задел его за живое. Вы понимаете, что я имею в виду? У него тогда даже задрожал голос. В чем, собственно, дело, мистер Дин?

— Пока еще сам толком не знаю, мистер Уилтер.

— Но у вас вдруг тоже задрожал голос. Совсем как тогда у вашего брата.

— Задрожал голос? Что ж, возможно, возможно. Просто для меня... Как бы это получше сказать... для меня все, что вы только что сказали, оказалось полнейшей неожиданностью. Я думал совсем не об этом. Теперь понятно, почему для моего брата это вполне могло оказаться даже более чем просто шоком.

— Мистер Дин, наверное, это совсем не мое дело, и если вы так считаете, то так и скажите, я не обижусь, поверьте, но мне все-таки очень хотелось бы узнать, что происходит.

Его слова подсказали мне одну интересную мысль.

— Мистер Уилтер, скажите, у вас в Кливленде есть какая-либо специальная организация или служба, которая занимается расследованиями страховых злоупотреблений или жульничеств?

— Да, конечно, но только относительно мелких, мистер Дин. В случаях с крупными мы обычно обращаемся в специальные организации федерального уровня. Хотя лично мне не совсем понятно, чем можно оправдать какое-либо расследование, если дело не связано с так называемым событием страхования и...

— Ну а если я оплачу все расходы плюс дополнительная премия за скорость?

— Мы занимаемся страхованием жизни, мистер Дин.

— В таком случае не могли бы вы назвать это услугой потенциальному держателю страхового полиса вашей компании?

— Насколько большого? — быстро спросил он.

— Ну, скажем, на сто тысяч долларов. Проверить меня вам не составит особого труда.

— Мне нет нужды этого делать, если вы действительно один из тех Динов. После того телефонного звонка я уже проверил вашего брата. И хотя мне не следует ничего делать держателю страхового полиса нашей компании даже в виде услуги потенциальному клиенту, я, как ни странно, принадлежу к тем любознательным, может быть, даже слишком любознательным людям, которых могут заинтересовать любые достаточно странные события или явления. Так что бы вы хотели узнать?

— Наведите справки о девушке, которая работала у вас. С серыми глазами. Ники Уэбб. Думаю, в Кливленде у нее наверняка должны быть двоюродные братья или сестры. Достаньте какие-нибудь фотографии и, если сможете, отпечатки пальцев. Постарайтесь узнать, что именно произошло после того, как она уехала из Кливленда. Та, которая называет себя Ники Уэбб, с голубыми глазами, объявилась здесь в декабре. Из вашей компании она уволилась, полагаю, несколько раньше.

— Точнее, в сентябре, мистер Дин.

— Постарайтесь сообщить мне сразу же, как только что-нибудь обнаружите. Можете звонить мне прямо сюда, в Арланд, отель «Гарленд». Меня зовут Геван Дин. Запишите, пожалуйста, номер моего телефона...

— Хорошо. Счет за услуги я пришлю вам после того, как мы закончим работу. Кстати, нам было бы намного легче, если бы мы знали причины этого «перевоплощения».

— Мне самому тоже очень бы хотелось это знать, поверьте, но пока, увы, толком еще ничего не ясно.

— Можете не сомневаться, я займусь всем этим в первую очередь... Скажите, вы сейчас очень заняты? Сможете найти время ознакомиться с документами по указанному полису?

— Сейчас нет. Скорее всего, где-нибудь на следующей неделе.

Попрощавшись, я повесил трубку. Затем вымыл почему-то вдруг ставшие липкими руки. Но зато я, похоже, нашел другой, совершенно новый способ постараться поставить себя на место Кена. Предположим, вы женаты на очень привлекательной женщине, в которую к тому же страстно влюблены, но затем неожиданно узнаете, что она совсем не та, за кого себя выдает, — ее истинная личность скрыта за какой-то маской. Сорвав эту маску, вы рискуете навсегда ее потерять. Ваша женитьба оказывается чистой фикцией, но без этой женщины жизнь потеряет для вас смысл.

Да, теперь, пока не поступит какая-нибудь проясняющая информация от Уилтера, меня ждут нелегкие времена. Напряжение будет только нарастать. Интересно, а Кену удалось узнать, почему она скрывается под чужим именем? Кто она на самом деле? Почему люди вообще изменяют свою личность? Наверное, чтобы спрятаться от чего-то или кого-то. От последствий уголовного преступления. Или от ответственности. Или для совершения преступления... История девушки, чье имя присвоила себе Ники, в общих чертах мне была уже известна, а вот история самой «Ники» пока еще оставалась покрытой густым мраком. Мне в голову приходили самые ужасные варианты, но при этом, как ни странно, Ники стала намного реальнее, намного понятнее и проще. Для девушки, у которой, по логике, не должно было быть больше жизненного опыта, чем у настоящей Ники Уэбб, в ней с самого начала проявлялось слишком много внутренней усложненности, слишком много самообладания взрослой, опытной женщины. Теперь мне стало ясно, что именно это подспудно тревожило меня четыре года тому назад, но тогда я почему-то не догадался попробовать выяснить точные причины. Нет, это не было ее бездумной или, может быть, даже коварной попыткой стать светской дамой. Похоже, все было намного тоньше и глубже.

После несколько затянувшихся и практически бесплодных логических построений я наконец-то кое-что вспомнил, снова подошел к телефону и сделал звонок, который мне надо было бы сделать сразу после встречи и знакомства со Стэнли Мотлингом. Чтобы найти Морта Брайса и соединить меня с ним, у оператора ушло приблизительно полчаса. В свое время, когда я учился в школе бизнеса, Морт был там одним из молодых помощников декана. Впоследствии он создал свою собственную компанию в Нью-Йорке, которая на контрактной основе частично занималась оказанием помощи в решении проблем промышленного менеджмента, но в основном являлась банком руководящего персонала для всей страны и для большинства регионов мира, быстро подыскивая и незамедлительно предлагая именно тех людей, которые нужны для требуемой работы.

— Господи ты боже мой! Наш пляжный мальчик! — раздался в трубке его бодрый, веселый голос. — Чем, скажи мне, ты там, в Арланде, занимаешься? Возвращаешься на работу? — Тут он вдруг замолчал, а когда снова заговорил, то его голос неожиданно переменился. Я понял, что он вспомнил о смерти Кена. Новости такого рода до его компании доходят быстро. — Извини, Гев, я совсем не хотел шутливого тона. Мне совсем не до веселья. Просто от неожиданности твоего звонка на минуту забыл о твоем брате. Это ужасно, Гев.

— Более чем ужасно, Морт. Куда более. Вот в связи с этим я как раз и пытаюсь кое-что выяснить.

— Надеюсь, ты не забудешь про нас, когда тебе понадобится пара смышленых ребят, чтобы заполнить освободившиеся вакансии. Конечно, производственники сейчас в большом дефиците, но для тебя я уж как-нибудь найду то, что надо. Насколько мне известно, вас завалили госзаказами, так ведь?

— Да, завалили, и еще как. Но я звоню совсем не по этому поводу. На меня с самых разных сторон сильно давят, чтобы теперь, когда Кена больше нет, президентом нашей компании стал некто по имени Стэнли Мотлинг. Мне бы очень хотелось услышать твое мнение о нем, если, конечно, ты его знаешь.

— Да, конечно же я его знаю, но мне, Гев, совсем не хотелось бы высказывать о нем мое мнение.

— Подожди, подожди, разве это не часть твоей работы?

— Да, но только когда я остаюсь спокойным, рассудительным и, самое главное, объективным. А в данном случае все совсем не так. Этот джентльмен мне просто активно не нравится, только и всего. Он умен, очень способен, может, даже талантлив. Выбирай любое из прилагательных этого ряда, и не ошибешься. Но вот мне он почему-то сильно не нравится. Сам не знаю почему, но не нравится, и все тут.

— Он заставил уйти, то есть фактически выгнал нескольких человек, которым я в свое время полностью доверял.

— Значит, они того заслуживали. Вот что я точно знаю про Мотлинга, так это про его способность трезво и объективно оценивать людей. Более того, его готовность делегировать им определенные полномочия, ну и, само собой разумеется, ответственность тоже.

— Ерунда! Вот как раз этого он здесь никогда не делал и, похоже, не собирается делать. Зато хороших работников выгнал. Впрочем, одного из них ты наверняка знаешь. Он пришел к нам через твою контору. Поулсон.

— Значит, ему предложили более хорошую работу.

— Нет, просто Мотлинг заставил его уйти. Равно как и нескольких других, таких же отличных специалистов.

На другом конце провода несколько затянулось молчание. Затем послышалось:

— Может, они его подсиживали?

— Поулсон на такое просто не способен, ты же знаешь.

До меня донеслись какие-то странные звуки, но тут я вспомнил: Морт Брайс еще с тех самых молодых лет имел неисправимую привычку постукивать ногтем большого пальца по зубам, когда напряженно о чем-то думал. Наконец он медленно протянул:

— Да, забавно, а знаешь, весьма и весьма забавно.

— Слушай, Морт, тебе не кажется, что я плачу за междугородный разговор только для того, чтобы узнать то, что уже давно знаю?

— Ладно. Уговорил. Вот что я тебе скажу, Гев. Если Стэнли Мотлинг на самом деле сотворил то, о чем ты мне только что сообщил, то, ради бога, даже не пытайся думать, что это было сделано по глупости, случайно, по причине небрежности или чего-либо в том же духе. У него наверняка была достаточно веская причина, уж поверь мне, старина. Мотлинг не из тех, кто вообще что-нибудь делает без причины. Никогда и ни за что на свете! Поэтому попробуй подумать вот о чем: что конкретно ему даст спад вашего производства? Ты утверждаешь, он выгнал ваших лучших производственников. Зачем? Понизит ли это со временем стоимость ваших акций настолько, чтобы он смог каким-либо образом скупить их все или хотя бы более-менее значимую часть? Хочет ли и, главное, может ли он в конечном итоге стать полным и абсолютным владельцем вашей компании?

— Нет, вряд ли. Структура такова, что у нас более семидесяти процентов акций, и даже временный спад производства не сможет сколь-либо заметно изменить общую картину дивидендов.

— Да, согласен, тогда это может не сработать. Но учти вот еще что: у Мотлинга большой карман денег. В свое время его отец был чертовски талантливым инженером. Мало того, в двадцатые он с большой выгодой для себя строил для русских сталелитейные заводы и предприятия по производству гидравлических узлов к пушкам. Включая рамы для самолетов на Урале. Да, платили ему тогда щедро, даже слишком щедро. Не обошлось, конечно, и без уклонения от налогов, на что тогда, само собой разумеется, обратила внимание налоговая полиция. Впрочем, все так или иначе, можно сказать, образовалось к их полному и обоюдному удовлетворению. Но затем его жена связалась с каким-то русским генерал-лейтенантом или генерал-полковником, точно уже не помню, они быстро развелись, тогда это было просто, и Мотлинг-старший привез еще совсем маленького Стэнли домой. Ему было лет четырнадцать или что-то около этого. Мальчик получил образование сначала в Технологическом институте, а потом в Стэнфордской школе бизнеса.

— Мне совершенно не хотелось бы выглядеть банальным, Морт, но давай все-таки попробуем посмотреть на все это с другой стороны. Как ты думаешь, по какой еще причине можно хотеть сорвать госзаказ?

Морт тихо присвистнул:

— Намекаешь на внезапно вспыхнувшую любовь к России, новой стране его матери? Боюсь, это не пройдет, Гев. Его уже слишком много раз проверяли и перепроверяли. По полной программе. Насколько мне известно, у вашего Стэнли Мотлинга был допуск даже в «Оук Ридж», а секретнее места, как ты сам понимаешь, просто не бывает. Он провел там целый год, прежде чем перешел на работу в «Нэшнл электронике». Так что, боюсь, шпионские страсти тут ни при чем, надо думать скорее о его деньгах. Больших деньгах. А что, если он давно уже положил глаз на вашу «Дин продактс» и все это время только ждал удобного момента? Денег у него меньше не стало даже после смерти отца, уж поверь мне. Как ты считаешь, ну, скажем, десять миллионов долларов при определенных обстоятельствах могут купить контрольный пакет компании? По-моему, именно в этом направлении тебе сейчас прежде всего и следует думать, Гев.

— Спасибо, Морт. Думаю, так я и сделаю.

— И не спускай с него глаз.

— Да, конечно. Послушай, Морт, раз у него уже столько денег, то ему нет никакого смысла ввязываться в какие-либо грязные финансовые сделки, так ведь?

— Нет, для этого он слишком умен. Если бы не мое чисто инстинктивное предубеждение против него, я бы, поверь мне, с чистым сердцем посоветовал тебе как можно быстрее избавиться от него. Но я, прости за невольный каламбур, объективно не объективен, поэтому не могу этого сделать. Не исключено, что он как раз тот человек, который вашей компании нужен. Причем именно сейчас. При, так сказать, сложившихся обстоятельствах.

Я еще раз от всей души поблагодарил его и, предваряя более чем естественный вопрос о моих планах на будущее, торопливо сказал, что пока точно не знаю, когда буду в Нью-Йорке, но когда буду, то тут же свяжусь с ним и непременно постараюсь повидаться.Вспомнить былые времена.

Незаметно наступили сумерки, дождь наконец прекратился. Но нас всех, безусловно, ждала новая буря. Неизбежно наступающая на долину откуда-то с севера. Это было заметно по сгустившемуся и будто нависшему небу. Я против своей воли выбрался из постели. Заодно взяв в руки полную пепельницу.

Перед бурей в человеке почему-то нередко просыпаются животные инстинкты, и он, как ни прискорбно, начинает рассуждать, в основном исходя из них. Я достаточно много слышал и читал обо всем этом. Об изменении барометрического давления, о мощном отрицательном электрическом заряде, который, воздействуя на нас, является по сути предвестником грозы, ну и о многом другом, умно, подробно и очень научно объясняющем наше поведение в такие моменты, но есть в этом и что-то другое, нечто тесно связанное с нашим далеким пещерным прошлым.

Мне невольно вспомнилось то воскресенье, когда я вел яхту на север, к скалистому берегу Индиан-Рокс, запахи соленого морского воздуха, томительное ожидание чего-то опасного, неведомого и... неотвратимого.

Вот и сейчас над Арландом нависло то же самое тягостное, томительное ожидание неотвратимой бури. И в воздухе, и среди людей. Город буквально пронизывали мощные токи эмоционального электричества, эпицентрами которых были безутешная вдова Ники, бесцеремонный полковник Долсон и конечно же приятный во всех отношениях управляющий компанией Стэнли Мотлинг. Мне уже довелось стать невольным свидетелем нескольких поступков, которые выглядели не совсем уместными, услышать несколько фраз, которые как-то странно совпадали по времени, каким-то «третьим ухом» уловить несколько слов, которые никогда не были произнесены, но тем не менее буквально висели в предгрозовом воздухе моего родного города. Боюсь, прежде всего надо мной. Кроме того, как мне все-таки удалось выяснить, причем в очень короткое время, одна из них была самозванкой, а другой — самым банальным вором. Тогда кто такой Мотлинг? Тоже самозванец или... или, чтобы уж полностью замкнуть классический порочный круг, убийца?

Возможно, только, конечно, он не убивал собственными руками. Кто угодно, но не Стэнли Мотлинг. Он ведь настолько талантлив, что всегда может делегировать свои полномочия тому, кто способен это сделать. Хотя именно в этой области делегировать свои полномочия кому-либо просто так не разрешается.

Возможно, он и желает моей смерти, если...

Я резко затушил сигарету в стоящей рядом пепельнице. Большой серый грузовик! Совсем как новый. У таких грузовиков обязательно должен быть мощный гудок, который, чтобы расчистить перед собой дорогу впереди, ревет будто неандертальское чудище. А этот догнал меня на горной дороге молча, буквально подкрался, как хищник за жертвой. Вот только забыл вовремя отключить двухсотсорокапятисильный двигатель. Который выл громче самой сильной сирены. Хотя время и место были выбраны практически идеально. Как в хорошо продуманном плане. Заранее спрятанный в зарослях холма грузовик. Водитель, с биноклем в руках нетерпеливо ожидающий сигнала Ники, что жертва не согласилась на предложенные условия. И вот раздается долгожданный сигнал! Теперь надо только щелчком выбросить недокуренную сигарету, быстро забраться в кабину, включить мотор, подождать, когда моя машина покажется на ближайшем повороте, — и вперед, чтобы покончить со мною раз и навсегда.

Да, похоже, мой врожденный инстинкт не подвел меня и на этот раз. Как тогда, когда он во время предупредил меня о том, что кто-то успел побывать в моем номере с намерениями куда более злонамеренными, чем можно было бы ожидать.

Может, смерть Кена была только предвестником бури на горизонте моей жизни? Или первыми дуновениями шквала, которые сначала всего лишь слегка рябят ровную гладь воды, чтобы потом вздыбить ее до неимоверных размеров и затянуть в пучину все живое вокруг... Спящее в нас животное инстинктивно чувствует и боится наступления бури. В тот момент остро чувствовал его и я. Тем более, что растущие подозрения все больше и больше подтверждались фактами. К сожалению, далеко не самыми приятными.

Мое решение, уже отнюдь далеко не интуитивное, основывалось на ожидании некоего действия со стороны Стэнли Мотлинга. Его ход. Один, пусть не совсем удачный, он уже сделал, и теперь, без сомнения, очередь за другим. Ему в любом случае отступать практически некуда, особенно учитывая, наверное, очень высокие ставки в игре, которую он вел с маниакальным, но при этом весьма расчетливым упорством профессионального и на редкость способного игрока.

Прислушиваясь к приближающимся раскатам грома, я напряженно пытался понять, кто же она такая, эта красивая голубоглазая женщина, занявшая место настоящей Ники Уэбб? Может, сейчас она тоже лежит, со страхом прислушиваясь к звукам надвигающейся бури, может, по-своему тоже панически боится неизбежных последствий? А ведь я вполне мог быть там, вместе с ней! Мог бы даже без особого труда оправдать это интересами моего личного, но весьма важного расследования. Касающимися непонятной, загадочной смерти моего родного брата Кена. Вот только угрызений совести уже никаких не было. Раз она не Ники Уэбб, то с точки зрения закона не было и никакой женитьбы; раз она уже сделала попытку лишить меня жизни, значит, адекватной должна быть и месть — сделать вид, что хочу ее, как и раньше, а затем громко и отчетливо сказать ей, как я ее презираю, какое она дерьмо...

Телефон настойчиво и пронзительно прозвонил по меньшей мере три раза, прежде чем я нашел в себе силы подойти и снять трубку, не без труда отбросив эротические мысли о Ники.

Глава 14

Звонил сержант Португал. Он был в холле отеля, хотел подняться ко мне, поговорить. После небольшой паузы я пригласил его к себе. Сполоснул лицо холодной водой и, услышав тихий стук в дверь, открыл ее. Вежливо улыбнувшись, впустил сержанта в прихожую. Он, слегка кивнув мне, молча прошел к окну, грузно плюхнулся в кресло, снял и бросил на пол рядом с собой шляпу. Я, как положено, спросил, не хочет ли он, чтобы я заказал ему что-нибудь выпить. Португал ответил, что пиво было бы кстати. Я позвонил и попросил принести нам пару бокалов пива. Затем сел на кушетку, внимательно на него посмотрел: так, болезненный вид, тяжелое дыхание... Он предложил мне сигару. Покачав головой, я отказался. Молча. Он достал сигару из внутреннего кармана, сорвал с нее целлофановую обертку, откусил кончик, выплюнул его себе в ладонь и аккуратно положил в стоящую рядом пепельницу. Затем на редкость неторопливо — очевидно, не без определенной, только ему известной цели — разжег сигару.

— Учтите, наш разговор строго между нами, — наконец произнес он, сделав две глубокие затяжки. — Никто не должен о нем даже подозревать.

— Что вы имеете в виду?

— Тогда у меня тоже возникли подозрения, что все прошло слишком, даже слишком гладко. Я часто повторяю себе, что сложные дела не решаются просто, но на этот раз, похоже, забыл себе об этом напомнить. И, вполне возможно, оказался в дураках. Да, я знаю, нелепо даже пытаться искать какие-либо следы, после того как окружной прокурор уже закрыл дело. Глупее быть ничего не может. Мне бы тоже успокоиться и забыть про все, но я, сам не знаю почему, решил посмотреть на дело совсем с другой стороны. Вы же, судя по всему, не купились на убийцу Шеннари, так ведь?

— Я задумался.

— Ну а к какому пришли выводу, после того как повидались с его девушкой?

— Решил, что он этого не делал. Кто угодно, только не он. Она оказалась права.

— Вы же могли тут же позвонить мне и сказать про пистолет. Почему не сделали этого? Разве кому-нибудь от этого стало бы хуже?

— Мне казалось, сержант, вы на сто процентов уверены, что это дело рук Шеннари, и мой звонок вряд ли что изменит.

— Когда я заставил ее расколоться, она сказала, что показала его и вам тоже. Тогда мне пришлось опросить всех до одного в том крысином мотеле, и наконец повезло — нашел проститутку, ну из тех, кто работает по машинам. Живет совсем рядом с девушкой Шеннари и в тот момент, поздно вечером, когда это случилось с вашим братом, возвращалась домой. Она видела у дома Дженелли большой грузовик, который какое-то время там постоял, а потом уехал. Даже запомнила название компании. Мне подумалось, что если удастся найти водителя этого грузовика и он скажет, что после полуночи у Дженелли никого не было, то дело Шеннари можно точно считать закрытым. И спать спокойно. Компания называлась «Братья Кобарт». Там мне охотно пошли навстречу, нашли парня Джо Руссо который воспользовался их грузовиком в ту пятницу вечером. Сегодня утром я его видел. Он сказал, что «позаимствовал» грузовик только для того, чтобы покататься с Литой. Приехал к ней, собирался постучать в дверь, но тут услышал, что в комнате кто-то на нее орет и она отвечает тем же. По его словам, он предпочел не вмешиваться в эту ссору и тут же ушел. Я нашел шестерых парней, посадил их в соседней комнате и попросил громко побазарить. Очень громко. Как можно громче. Руссо тут же узнал среди них голос Шеннари. Я не поленился проделать это три раза, меняя участников. И каждый раз он узнавал Шеннари. Без колебаний.

— Ну что тут можно сказать? Прекрасная работа, сержант.

— Да, вот только совсем не хотелось бы ее делать.

— И почему вы сочли нужным поделиться этим со мной?

— Поделиться? Хотя, пожалуй, вы правы, именно поделиться. Проблема в том, что теперь, когда дело Шеннари официально закрыто, мне придется работать на собственный страх и риск. А времени мало. Поэтому-то я вдруг и вспомнил, что вы не купились на версию, что убийца Шеннари, более того, взялись сами за расследование. Если бы это был он, то тогда подброшенный в его комнату пистолет не вонял бы так сильно. Тут что-то не так. А кроме вас, нет никого другого, кто мог бы мне подсказать иной мотив убийства вашего брата. Если вы по каким-то причинам не захотите мне помочь, Бог вам судья, мне придется искать самому. И на этот раз я начну с безутешной вдовы. Она очень красива и к тому же наследует немалые деньги. Вообще-то очень большие деньги. Это грязное дельце конечно же сотворил мужчина. Так что пока я считаю ее только пособницей. Или, скажем так, соавтором преступления. Ну, так, может, вы введете меня в курс дела?

— Любопытно, а почему вообще у вас зародилась именно такая версия, сержант, а не какая-нибудь иная?

— Потому что у меня есть опыт полицейской работы. А с ним рано или поздно кое-что начинаешь понимать. Это убийство по меркам людей из высшего общества. В принципе достаточно типичное: деньги, секс, шантаж... Не знаю, как у вас, а лично у меня это сомнений, увы, не вызывает. Уж простите. Знаете ли, слишком много аналогий. В такого рода убийствах жертвами становятся те, кто чего-то стоят, или если кого-то надо вытащить из чьей-то постели, или кому-то заткнуть рот. Обычное дело. А планируются они, должен заметить, отлично. На хорошем уровне. Иногда, конечно, кто-то напивается и неосторожно делает глупости, нарушает разработанный план, но это, судя по моему опыту, случается редко. Вашего брата, вероятно, что-то очень встревожило. Насколько нам известно, не деньги. У него их и так хватало — большая зарплата, хорошие дивиденды... Значит, его беспокоило что-то связанное либо с сексом, либо с шантажом. Хотя практически его не из-за чего было шантажировать, сам по себе он был чист, абсолютно чист, мы все это тщательно проверили. Значит, какой-то не совсем обычный секс. Значит, кто-то подобрался под бочок к жене вашего брата, а он прознал про это...

— Боюсь, это бредовая версия.

Он буквально вперился в меня взглядом:

— У вас есть что-нибудь получше?

— Вообще ничего.

— Мистер Дин, вот только не надо играть со мной в прятки! Прошу вас. Не говоря уж о том, чтобы дурачить меня. Я же знаю, вы что-то скрываете. Причем что-то очень важное. Поначалу это, конечно, может пройти. Но не забывайте, я ежедневно имею дело с фактами подобного рода. Причем не только их собираю, но и анализирую. Кроме того, к вашему просвещенному сведению, мистер Дин, учтите: любитель, даже учитывая его огромный энтузиазм, крайне редко выигрывает у профессионала.

Да, похоже, я недооценил этого человека. Его ум оказался более острым и глубоким, чем я предполагал.

— Хорошо, считайте — уговорили. Ладно уж, попробую быть с вами откровенным. Правда, до известной степени. Здесь что-то происходит, что-то крайне важное и опасное, и, как мне кажется, моему брату об этом вдруг стало известно. Все или какая-то часть. Но какая?! Скорее всего, это касается дел нашей компании или... или, может быть, вы правы, его жены. По-моему, Кен неожиданно для всех вдруг взял и выпустил кошку из темной комнаты, за что и был тут же убит. А больше, боюсь, мне нечего вам сказать, сержант. Все остальное, что я, по-вашему, скрываю, лишь глупые догадки, возможно не имеющие ни малейшего отношения к делу. Но я не сдамся, продолжу поиски и, как только мне удастся узнать хоть что-нибудь определенное, тут же вам сообщу. Обещаю.

Португал остановил на мне тупой, будто засыпающий взгляд. Затем лениво встал, стряхнул сигарный пепел с лацканов пиджака.

— Ладно, бог с вами. В конце концов, не могу же я давить на вас, коли вы так не хотите, чтобы на вас давили. Но и я теперь этого дела не брошу. Пойду своим путем. В свободное от работы время. Но если все это так круто, как следует из ваших намеков то не откажите мне хотя бы в одной услуге.

— Слушаю.

— Запишите, пожалуйста, все ваши дикие, возможно, нелепые догадки на бумаге, адресуйте их мне и оставьте в сейфе отеля. Знаете, с любителями частенько происходят самые нелепые случаи. Обычно несчастные.

Терпеливо подождав моего согласия, он кивнул и неторопливо вышел. Даже не попрощавшись. Когда я закрыл за ним дверь, по моей спине от страха снова пробежали мурашки. С чего бы это?

Тем не менее я сразу же сел и изложил на бумаге все мои дикие, возможно, нелепые догадки. Глупо, конечно, но, наверное, он прав. Кто знает? Я вложил листки в конверт, заклеил его и надписал: «Передать сержанту Португалу. Немедленно!»

Тут вдруг зазвонил телефон. Тонкий, высокий женский голос напевно произнес:

— Мистер Дин? Простите, это Марта Колсингер.

Я тут же вспомнил необычно крупную женщину из общежития. По телефону ее голос звучал молодо и даже чуть застенчиво.

— Да, я. Вы что-нибудь узнали?

— Не знаю, но две мои девушки сейчас дома. Я говорила с ними об Альме. Она сюда не приходила. Странно.

— Девушки сказали вам что-нибудь определенное? Почему? Часто ли так бывает?

— Они живут вместе в самой большой комнате. Раньше она считалась гостиной. Свет у них вчера ночью не горел, но они сидели у окна и любовались заливом. Девушки, сами знаете. Любят помечтать, глядя на что-нибудь красивое. Они не спали, потому что у одной из них возникла какая-то большая проблема и она очень это переживала, а ее подруга старалась ей помочь. Ну, вроде как подбодрить. Понимаете, они очень хорошие девушки. Копят деньги, чтобы поступить в колледж. Мириам из Олбани, она-то и...

— Так они не видели Альму Брейди?

— К этому-то я и клоню. К тому самому. В том-то все и дело, что не видели! Никого, вообще никого не видели, но зато где-то около трех ночи слышали, как стукнула входная дверь и кто-то вышел из дома. Мужчина. Тайком. На цыпочках. Вы знаете, сколько раз я просила наших начальников получше осветить улицу?! Думаете, один или два раза? Нет, сотни раз! Уж никак не меньше. Когда на улице темно, то очень страшно. А я за этих девушек в ответе. Ведь кругом столько придурков и пьяных матросов... Совсем рядом с нами учебный полигон, ну и...

— Девушки смогут его описать?

— Вряд ли. Было очень темно, а эти говнюки из управы не обращают внимания на мои слова... Сто раз им говорила, и никакого толку! Хотя девушки заметили, что он был маленького роста и одет во что-то черное. Может, он-то и ходил тогда в комнате Альмы? Может, это его шаги я слышала? Или считала, что слышала? Страшно даже подумать, почему она так и не пришла домой с работы. С четверга. Как вы считаете, мне надо позвонить в полицию и сообщить об этом?

— Честно говоря, это было бы лучшим, что вы можете сделать. А знаете, девушки ничего мне не говорили, пока я сама не начала их расспрашивать. Им тогда показалось, к ней приходил любовник, а потом, когда я уже легла спать, пытался незаметно уйти... Но когда я рассказала им об Альме, они тоже не на шутку встревожились. Уж даже не знаю, смогут ли они теперь уснуть. Мне пришлось вызвать слесаря, чтобы сменить замок. У нас по два ключа на каждую комнату: один у девушек, другой у меня. А если этот человек проник туда, значит, у него был ключ Альмы? Только так. Страшно даже подумать! Я немедленно звоню в полицию.

— Миссис Колсингер, я был бы вам очень признателен, если бы вы постарались не упоминать моего визита к вам. Это возможно?

— Ну, даже не знаю, — с сомнением в голосе ответила она. Затем, помолчав, нерешительно добавила: — А если они меня спросят, не наводил ли кто о ней справки? Знаете, врать я совсем не умею. Да и не хочу.

— Нет, врать не надо. Если они вас спросят прямо, так и ответьте. Только постарайтесь обойтись без добровольного энтузиазма, хорошо? Я с превеликим удовольствием сказал бы вам истинную причину, но, к сожалению, пока не могу. Прошу вас, поверьте, она не заставит вас стесняться. В ней нет ничего дурного.

Похоже, она меня поняла.

— Может быть, мистер Дин, может быть. Но ведь мне надо известить ее родных. Они живут где-то в Канзасе.

— Вряд ли это следует делать прямо сейчас, миссис Колсингер. Зачем беспокоить их, когда от них все равно ничего не зависит? А что, если она возьмет и придет сегодня ночью? Или завтра утром.

— Дай-то бог. Я искренне надеюсь, что с нашей Альмой ничего не случилось. — Миссис Колсингер тяжело вздохнула и повесила трубку.

Я надел пиджак, спустился вниз, передал письмо для сержанта Португала дежурному клерку и попросил положить его в сейф. Он не без удивления посмотрел на фамилию адресата.

— В случае, если... ну, скажем, в случае, если мне вдруг срочно придется уехать отсюда, пошлите письмо сержанту Португалу. Только немедленно и с нарочным. Проследите лично. Вас не затруднит это сделать?

— Конечно же нет, сэр. Не беспокойтесь, сэр. Сделаю все, как сказали, сэр.

Когда я, кивком поблагодарив клерка, отходил от стойки регистрации, рядом со мной неожиданно возник — кто бы вы подумали? — Лестер Фитч собственной персоной! Вот уж сюрприз так сюрприз!

— Геван! Рад тебя видеть, дружище.

— Привет, Лестер.

Он весь светился от радости.

— Как насчет пары коктейлей за встречу, старина? К тому же есть о чем поговорить.

— К сожалению, я очень занят, Лестер.

— Занят? Что ж, тогда буду с тобой откровенен. Мне звонила Ники. И попросила с тобой поговорить. Много времени это не займет. Пожалуйста.

Пожав плечами, я позволил отвести себя к стойке бара, который постепенно уже начал заполняться людьми. Пять часов...

— После Флориды наш климат должен казаться тебе ужасным. Геван, — начал Лестер, когда бармен налил нам по вишневому коктейлю. — Не хочешь туда вернуться?

— А тебе хочется, чтобы я поскорее уехал?

Он обидчиво поджал губы.

— Уходишь в глухую защиту? Не возражаешь, если я попробую поставить тебе маленький диагноз? По-дружески, можешь не сомневаться.

Да уж какие тут сомнения! Лестер Фитч — семейный юрист. Совсем как семейный доктор. «Это лекарство может показаться тебе горьким, старина, но в конечном итоге именно оно тебе и поможет, не сомневайся. Закрой глаза, выпей его и ничего не бойся. Все будет в полном порядке». Причем говорил бы он это с самым серьезным видом и благородным тоном.

Я сделал глоток из моего бокала.

— Ладно, валяй, доктор! Ставь свой маленький диагноз. А вдруг на самом деле поможет?

— Геван, все дело в твоей, как тебе кажется, задетой гордости. Именно из-за нее, прости, ты так неадекватно воспринимаешь ситуацию в нашей компании. Никто из нас не сомневается, что глубоко в душе ты понимаешь: Стэнли Мотлинг лучше кого-либо способен управлять тем, чем за последние четыре года стала «Дин продактс». Попробуй быть честным сам с собой, старина, признай этот, пусть для тебя горький, факт, и все сразу же встанет на свои места. Иного мы от тебя и не ожидаем.

— Ну а как насчет несчастной старой развалины Грэнби?

— Ты совсем не так уж далек от истины, Геван. Его убьют первые же шесть месяцев работы. К тому времени Стэнли уже найдет себе новое и, поверь мне, очень хорошее место. Его везде с руками оторвут. Ну а где окажемся мы?

— Наверное, в большой жопе, и все из-за моей глупой гордости.

— Прибереги свой сарказм для другого случая, Геван. Я ведь искренне пытаюсь вам всем помочь. Ты всегда был мне очень симпатичен, и... короче говоря, мне совсем не хотелось бы видеть, как из-за какой-то глупости ты отказываешься от стольких многих вещей. Очень важных вещей, старина.

Его намек мне совсем не понравился. Мягко говоря. Кто он такой, чтобы позволять себе так говорить?

— Многих вещей, Лестер? Говоришь, очень важных?

Он подвинулся ближе, нервно крутя пустой бокал в руках.

— Ты обидишь не только компанию, Геван. Ты сильно обидишь и Ники. Очень сильно. Такое не прощается, уж поверь мне. Она тебя любит, очень любит, Геван, а твое отношение ко всему этому... получается, вроде как бы ей назло. Иначе как саботажем это не назовешь.

Да, вот он, старый добрый друг семьи! Вроде как назло. Саботаж. Ну надо же, какое придумал красивое словечко! Прямо-таки создал наглядную картину: грязный маленький человечек бегает по складам, разбрасывая по темным углам поджигательные бомбы. Его, видите ли, обидели, и он хочет взорвать все вокруг. Но ведь есть и другие, не менее заинтересованные люди. Интересно, кто может лучше саботировать, скажем, систему школьного образования — свихнувшийся маленький мальчик или соответствующий министр?

— Ты меня слушаешь, Геван?

— Да-да, конечно. Что ты сказал?

Он продолжал что-то говорить, а я обдумывать эту неожиданную, но весьма забавную мысль. Действительно, а что случилось бы, если бы свихнувшийся маленький мальчик на самом деле захотел взорвать всю систему школьного образования? Что бы он сделал? Может, стал бы примерным мальчиком, чтобы со временем стать министром, и тогда...

— ...У Ники ведь своя гордость, Геван, и об этом не следует забывать. Она искренне хочет увидеть претворение планов Кена. С помощью Стэнли Мотлинга. Ты ведь помнишь, кто его сюда пригласил? Твой брат Кен. У него тогда хватило здравого смысла переступить через свои тщеславие и гордость, передать ему бразды правления компанией. Мы надеемся, ты тоже сможешь доказать всем свое здравомыслие...

— Да, наверное, ты прав, Лестер. Именно это и портит всем нам жизнь. Моя легкомысленная, упрямая гордыня.

Он подвинулся еще ближе:

— Геван, я знаю, ты сейчас пытаешься сделать из меня болвана, но только не забывай: я здесь не сам по себе. Поговорить с тобой меня просила Ники, так сказать, воззвать к твоему благоразумию. Сделай в понедельник так, как она хочет, и больше тебе ничто не помешает тут же уехать вместе с ней, куда пожелаешь. Вместе с ней! Организовать это не составит проблем. Сделаем все это так, что комар носа не подточит. Ты же меня знаешь. — И он подчеркнул свое предложение, заговорщически ткнув меня в бок локтем. Вроде как соратника по тайному грязному делу.

Мне вдруг стало ужасно противно, а сам Лестер до смерти надоел. И зачем я потратил на него столько времени? Чтобы выслушать, как мне хорошо будет с Ники, если в понедельник я побуду пай-мальчиком и наступлю на горло собственной песне? Не слишком ли много всего лишь за возможность обладать молодым красивым телом?

Я сжал мои хорошо тренированные парусами яхты пальцы вокруг кисти его правой руки. Сжал изо всех сил и держал до тех пор, пока от напряжения у меня не заболело плечо, а у него от боли не отвисла челюсть и он на минуту снова не превратился в того маленького, вечно хныкающего и всего боящегося Лестера Фитча из арландской начальной школы. Сорвав с него маску, я на какой-то момент ощутил дикую радость, но на смену ей тут же пришло отвращение, и я отпустил его руку.

— А теперь, Лестер, позволь мне тоже сделать маленький диагноз. Ты влез в дело, которое тебе не по плечу. И уже дрожишь от страха. Совсем потерял голову. Ты оказался в крутой вонючей каше, из которой любой ценой хотел бы вылезти, вот только уже не можешь. Вот так, старина. Ну, как тебе мой диагноз?

Он, само собой разумеется, попытался изобразить благородное негодование:

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать!

— Только то, что давно и прекрасно тебя знаю, Лестер. Мир не принял тебя. Ты всегда был самым обычным неудачником и теперь готов на любую гадость, лишь бы не утонуть, как можно дольше продержаться на поверхности. Ты ввязался в подлую аферу с полковником Долсоном, стал его подельником, вором. Уж не знаю, каким именно образом тебя туда заманили, но вылезти оттуда просто так теперь уже невозможно. Это факт, Лестер. Причем факт, известный не только мне одному. Об этом знаешь ты сам, я, Долсон и кое-кто еще.

Он боялся даже поднять на меня глаза. Да, тот самый маленький запуганный Лестер. Хотя вообще-то у любого человеческого существа должно быть чувство личного достоинства, которое никому нельзя позволять унижать. А он взял и позволил. Безропотно позволил раздеть себя догола. Причем не из-за простой бессмысленной жестокости. Мной руководил конкретный интерес — нажать посильнее и постараться узнать, что за всем этим стоит. За ним, за Ники, за Стэнли Мотлингом.

Лестер, казалось, вечность сидел не произнося ни слова. Только тяжело дышал и все время сглатывал слюну. Совсем как рыба, которую вдруг выбросили на лед. Наконец медленно повернулся ко мне. Господи, такой ненависти в глазах мне еще, признаюсь, никогда не приходилось видеть! И голос вдруг стал писклявый, едва слышимый:

— У тебя, пропади ты пропадом, всегда все было. С самого рождения. Все, чего никогда не было у меня. Будь ты проклят, Геван!.. Ладно, ладно, давай продолжай вынюхивать, продолжай совать свой длинный нос не в свое дело. Может, именно это мне и надо — пусть тебе его укоротят, пусть тебя раздавят, как жирного глупого клопа на стене! Я очень хочу, чтобы это сделали с вами, мистер Геван Дин. И да поможет мне Бог! А он поможет, не сомневайся...

— Так же, как раздавили Кена? — слегка прищурившись, мягко спросил я.

Вот оно! Ненависть и совсем неожиданное давление сделали свое дело. Лестер понял, что сказал слишком много и теперь пощады ждать ему неоткуда. Глаза за оптическими линзами снова стали туманными. Он поднялся и медленно, неуверенной, как у больного или перепившего человека, походкой направился к выходу. Нет, не человека, а механической куклы, у которой вдруг кончился завод пружины.

Я попросил налить еще один коктейль. Медленно выпил. Да, наверное, Перри права. В нависшем над нами мраке все отчетливее и отчетливее вырисовывалось нечто ужасное, и мне оно было почти знакомо. Почти...

Расплатившись и выйдя из бара в холл, я подобрал со столика свежую газету. Быстро ее просмотрел. Душераздирающие заголовки кричали о конце света, о непримиримой войне идеологий, о необходимости самоочищения, ну и так далее, ну и тому подобное. Но в самом низу второй страницы в черной рамке было нечто, заставившее меня резко остановиться. Настолько резко, что идущий за мной мужчина от неожиданного столкновения чуть не упал, громко выругался и, с опаской глядя на меня, побежал совсем в другую сторону.

Сегодня в полдень в одиннадцати милях к югу от города полиция обнаружила в реке тело молодой девушки, Альмы Брейди, служащей секретного отдела компании «Дин продактс». Это было самоубийство, доказательством чему служит предсмертная записка, обнаруженная в кармане ее красного пальто. По предварительному мнению полиции, она спрыгнула с одного из мостов Арланда в четверг поздно вечером. Причина, как следует из упомянутой записки, неудавшийся любовный роман.

Бедное милое существо, ни с того ни с сего вдруг прыгнувшее в реку в своем ярко-красном пальто! Она была похожа на кого угодно, но только не на самоубийцу. Слишком любила жизнь, слишком хотела успеха. Когда из ее жизни выпал Долсон, она немедленно начала думать о другом, но уж никак не о реке.

Конечно же в ней чувствовалась уязвимость, причем довольно сильная, но совсем не из тех, которые ведут к самоубийству. Знал я ее мало, не более получаса, но был уверен на все сто процентов — она не делала этого, кто-то ей здорово в этом помог. Вот только зачем и почему?

Мой брат Кен, похоже, совершенно случайно влип в какую-то дурную историю и проиграл. Его убили, и я всем сердцем его оплакиваю. Хотя, если попробовать рассуждать трезво, его смерть, возможно, была не такой уж бессмысленной. Просто ему стало известно то, чего не следовало знать. А потом об этом узнали другие. Ведь шила в мешке не утаишь. Вот со смертью Альмы совсем другое дело. Ее-то за что убили? Она-то тут при чем? «Раздавили, как жирного клопа на стене?» Так, кажется, растерянно сказал Лестер? Но раздавили-то профессионально, чего ни Лестер Фитч, ни полковник Долсон просто не могли, не были способны сделать. Совсем не их класс, не их уровень.

Я резко развернулся и торопливо пошел к ближайшей телефонной будке. Нашел в книге номер домашнего телефона Перри, позвонил. Ее мать ответила, что Джоан недавно звонила, предупредила, что задержится на работе, но поужинает в кафе через улицу напротив. Я как можно вежливее поблагодарил, бросил еще одну монетку, набрал номер приемной завода. Коммутатор уже не работал. Хорошо, тогда попробуем аварийный. Сработало. Неохотно, но меня все-таки соединили с офисом Грэнби.

— Перри? Это Геван. Ты уже знаешь?

— Да, это просто ужасно. Я даже не предполагала, что она воспримет все так близко к сердцу. Может, ей надо было тогда чем-то помочь?

— Ты уверена?

— Что вы имеете в виду?

— Перри, это не по телефону. Просто я совсем не верю в то, что это было самоубийство. Нам надо поговорить. Срочно.

Она даже попробовала хихикнуть. Правда, ей это не совсем удалось.

— Но, бог ты мой, ведь полковник Долсон вряд ли...

— Дело совсем не в Долсоне. Все намного серьезнее. Ты уже ела?

— Только что вернулась. Минут пять назад.

— Когда закончишь работу?

— В восемь тридцать, Геван.

— Хорошо. Припаркуюсь как можно ближе к главному входу и буду ждать. Да, и, пожалуйста, сделай мне небольшое одолжение — закрой на ключ дверь в офис.

— Вы меня пугаете, Геван.

— Боюсь, настало время пугаться. Нам всем.

Настенные часы в холле показывали семь. Итак, предвестник бури заявил о себе во весь голос, все пустые слова сказаны, Лестер угрозу высказал и, кроме того, по-своему красноречиво обещал передать мой отказ выполнить их желание кому надо. Ну и что дальше? Сидеть и ждать? Или все-таки что-то делать?

Глава 15

Может, не стоило втягивать во все это Перри? Она-то здесь совсем ни при чем. Зачем ее подвергать такому чудовищному риску? Устав от бессмысленного ожидания, я решил подняться к себе в номер за плащом. Как мне показалось, мучительно долго ждал лифт. Наконец он подошел, дверь открылась... В нем оказался полковник Долсон, который был не в состоянии даже стоять на ногах: с одной стороны его держал за руки коренастый охранник, с другой — официант из бара.

— Вы же не должны были ни для кого останавливать лифт, — мрачно сказал официант молодому лифтеру.

— А вам следовало бы везти его в грузовом лифте, а не в пассажирском, — не менее мрачно ответил тот.

— Ладно, ладно, сынок, давай закрывай дверь, и поехали дальше.

Долсон, тупо уставившись в пол и непрерывно икая, что-то невнятно бормотал. Меня он даже не узнал. Вышли они на шестом этаже. Когда за ними закрылись двери, я спросил лифтера, далеко ли им его тащить.

— Нет, совсем рядом. В 611-й. Сразу за первым углом коридора. Подумать только, в таком состоянии — и в военном мундире! Мог бы и не позорить.

— И часто с ним такое случается?

— Честно говоря, в таком виде я полковника еще никогда не видел. Сейчас им надо будет его раздеть и положить в постель. Думаю, это будет совсем не сложно.

Когда я вошел к себе в номер, там громко звонил телефон, но поговорить со мной никто не захотел. Я закурил сигарету, думая, кто бы это мог быть, затем вдруг услышал осторожное постукивание ногтями в мою дверь. Не без смутного опасения открыл ее. В коридоре стояла Хильди. Она быстро вошла, плотно закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и, не дожидаясь моего вопроса, сказала:

— Похоже, нашего блистательного полковника что-то очень здорово огорошило.

— Да, я только что видел его в лифте.

— Значит, видели его состояние. Мягко говоря, не самое лучшее. Поскольку вы им активно интересовались, я решила поделиться с вами, что произошло. Сегодня полковник насел на меня со всей силой: «Пакуй чемодан, дорогая. Мы сегодня же отправляемся путешествовать в моей машине. Сначала Акапулько, затем Рио, Аргентина...» При этом он никак не мог поверить, что мой отказ окончателен. Когда уговоры не помогли, достал большую пачку наличных денег. Очень большую, Геван. Причем в самых крупных купюрах. Клянусь Господом Богом, мне никогда еще не приходилось видеть сразу так много денег. И знаете, на какие-то пять секунд у меня в душе шевельнулось сомнение — а может, все-таки с ним поехать? И при случае взять эти деньги? Может, в душе у меня есть что-то от воровки?

— Думаешь, он серьезно намерен уехать, Хильди?

— Да, серьезно. Так искусно притворяться у него просто не хватило бы ума. Когда трюк с деньгами тоже не сработал, он начал быстро напиваться, а затем сказал мне, что кое-кто предупредил его, что все уже готово, и что он не дурак и не собирается становиться живой мишенью. Кому-кому, а уж ему-то прекрасно известно, когда надо заканчивать и сматывать удочки. Хотя лично я, честно говоря, ничего не поняла. Что уже готово? Почему надо сматывать удочки? При чем здесь живая мишень?

— Сейчас он слишком пьян, чтобы даже самому дойти до машины, не говоря уж о том, чтобы куда-либо ехать, — сказал я.

— А знаете, наверное, во всем этом есть и часть моей вины, Геван. Полковник так настойчиво хотел узнать причину, почему я не хочу с ним никуда ехать, что я наконец не выдержала и сказала, что каждый раз, когда он прикасается ко мне, я чувствую себя совсем как в далеком детстве, когда Бадди Хиггинс, соседский мальчишка, незаметно подкрадывался и засовывал мне в купальник живого червяка.

— На самом деле?

— На самом деле. Он, конечно, здорово на меня разозлился, начал пить с удвоенной силой и очень скоро перестал членораздельно говорить. Только невнятно бормотал что-то. Может, для него это было и к лучшему. По крайней мере, не проговорился про своего маленького приятеля и про то, что его ждет.

— Что еще за маленький приятель?

Она бросила на меня быстрый взгляд, затем опустила его на свои часы:

— Мне пора идти, скоро мой выход. Геван, не могли бы вы сходить к нему? Ну хотя бы чтобы убедиться, что полковник не собирается выпрыгнуть из окна.

— А как мне попасть в его номер?

Она протянула мне ключ.

— Вот. Он заставил меня взять его, когда был еще не совсем пьян. Будьте хорошим мальчиком, Геван. А теперь извините, мне пора бежать.

— Отчет потребуется?

— Была бы признательна.

Проводив ее до лифта, я развернулся и направился прямо в противоположном направлении к запасному выходу. Спустился по лестнице на шестой этаж, нашел 611-й номер, постучал, не услышав ответа, открыл дверь ключом и тихо вошел внутрь. Когда я включил свет, лежавший на кровати, уже без ботинок и мундира, полковник даже не шелохнулся. Тщательный обыск номера мало что дал — только кольт 45-го калибра в ящике бюро, с наплечной кобурой на ремне и тремя запасными обоймами. Больше ничего, за что можно было бы зацепиться. Абсолютно ничего. Да, похоже, полковник был на редкость осторожным человеком. Ладно, тогда посмотрим, что у него в карманах. В верхних карманах рубашки армейские офицеры всегда носят маленькие черные записные книжечки. Так, вот она. Тоже мало что интересного. Даты и места деловых встреч, списки покупок, в самом конце женские имена: Джози, Анабелла, Альма, Джуди, Мойра, ну и так далее.

В начале каждого из имен стояла одна, две или три звездочки. Альма имела целых четыре. Я положил книжку на место, перевернул полковника на живот и из заднего кармана брюк достал его пухлый бумажник. Шестьдесят три доллара и несколько различных членских карточек. Похоже, большой любитель вступать в клубы и общества. Я вернул бумажник на место, и не успел снова накрыть полковника одеялом, как в двери вдруг раздался щелчок ключа, затем она резко открылась, и в комнату стремительно вошли Джо Гарленд и коренастый охранник.

— Какого черта ты здесь делаешь, Геви? — с удивлением произнес Джо.

— Подружка полковника попросила меня зайти к нему и лично убедиться, что с ним все в порядке.

— И как ты сюда попал?

— Подружка дала мне ключ. Вот он. Берите.

Джо взял его и передал охраннику.

— Отнеси его в регистратуру, Уилли, и оставь там на столе.

Охранник взял ключ, коротко кивнул и тут же вышел. Почему-то с очень нервным видом.

Джо закрыл дверь.

— Ну и как, с ним все в порядке?

— Вполне. За исключением, конечно, головной боли, которую он, скорее всего, испытает завтра утром.

Бросив взгляд на храпевшего вусмерть пьяного полковника, Джо вынул из кармана носовой платок, вытер почему-то вспотевший лоб.

— Знаешь, Геви, время от времени, хотя, слава богу, не так уж и часто, владельцам отелей приходится сталкиваться с самыми необычными явлениями. Причем далеко не всегда приятными. Понимаешь, Уилли очень хороший парень и очень хороший работник. Он решил, что полковнику будет приятно, если его френч к утру вычистят и отгладят. Но по дороге в нашу прачечную он нашел во внутреннем кармане толстый конверт с деньгами и сделал единственно правильную вещь — принес его мне. И слава богу, у него хватило ума их не пересчитывать. Знаешь, даже такие хорошие парни, как Уилли, могут иметь свою цену. Я отнес конверт к себе в кабинет и, прежде чем положить в сейф, начал их пересчитывать. Должен заметить, сумма оказалась внушительная. Слишком внушительная. Что, этим полковникам так много платят?

— Нет, Джо, не волнуйся, далеко не так много.

Он подошел к постели и снова внимательно посмотрел на храпящее тело.

— А знаешь, Геви, боюсь, этот полковник та еще птичка. Кстати, сегодня в четыре он должен был быть в полиции, давать показания насчет той девчушки, которая сиганула с моста. Тебе об этом что-нибудь известно?

— Да, я ее знал. А что, она хоть как-то упомянула Долсона в своей предсмертной записке?

— Нет. Просто их часто видели вместе. В клубах, ресторанах, ну и тому подобных местах. Только раньше, не в последнее время.

— Ну и как, интересно, у нашего полковника прошла встреча в полиции? Он там, случайно, не растерялся?

— Нет, нет, совсем нет. Мне все рассказали. У меня там свои контакты. Сам знаешь, репутация отеля важная штука, и без достоверной информации просто не обойтись. Приходится. Говорят, он вел себя по-мужски. Ничего не утаивал, не извивался как уж на сковородке. «Да, господа, я очень хорошо ее знал. Она была мне как дочь. Знаете, ей тогда было одиноко, ну и я, как мог, ее развлекал, водил по разным местам, чтобы она поскорее пообвыкла, пришла в себя. Так сказать, морально ее поддерживал».

— Их это устроило?

— Думаю, да. Впрочем, у них не было особого выбора. Да и в любом случае, не портить же ему карьеру только из-за того, что он ее бросил? Даже если именно так оно и было. Лично мне этот сукин сын нисколько не нравится, но здесь он был как важная декорация. До сегодняшнего вечера. Как думаешь, он скоро придет в себя?

— Вряд ли. Не раньше чем через несколько часов.

— Ты же знаешь, Геви, у меня с военными всегда полный контакт. Большинство из них нормальные ребята, но иногда попадаются и такие: нацепил звездочки на погоны и считает себя богом. В родном городе его не приняли бы даже в местный престижный клуб. А тут надел форму — и светский лев. Он лично знаком со всеми метрдотелями. С многими даже на дружеской ноге.

— Джо, сделай мне маленькое одолжение. Когда он проснется и поймет, что денег нет, то с дикими воплями тут же побежит к тебе. Будь другом, задержи его.

— Но как, Геви? Он тут же побежит в полицию!

— Может, и не побежит. Может, ему огласка меньше всего нужна, особенно для полиции. Придумай какую-нибудь благовидную причину. Ну, скажем, для большей сохранности ты отнес деньги в банк.

Джо быстро все сообразил.

— Думаешь, деньги могут быть не его?

— Могут.

— Конечно, мне бы очень хотелось задать тебе пару вопросов, Геви, но по твоим глазам сразу видно, что ты все равно ничего не скажешь. Ладно, считай — уговорил. Сделаю все, как просишь. А теперь давай пошли отсюда! Чем скорее, тем лучше.

Мы спустились на лифте вниз. Джо вышел в холле, а я проехал дальше вниз. На секунду остановился у открытых дверей ресторана, послушал, как Хильди поет одну из своих самых лучших песен «Вся твоя». Поймав ее взгляд, жестом показал, что все отлично. Она, улыбнувшись, признательно кивнула.

Я, спустившись еще на один уровень ниже, прошел по туннелю к автостоянке, нажал кнопку, терпеливо подождал, пока не подгонят мою арендованную машину. К заводу я подъехал довольно рано. Во всех окнах горел свет — вторая смена была в полном разгаре. Припарковавшись прямо перед главным входом, я выключил фары, откинулся на спинку сиденья и закурил сигарету. Может, хватит мне уже всех этих таинственных телодвижений? Может, стоит завтра же, не откладывая дела в долгий ящик, с самого утра съездить в местное отделение ФБР, поговорить с каким-нибудь начальником, рассказать ему все, что знаю, и пусть они дальше разбираются сами? Ну а если вдруг окажется, что это не совсем по их части, пусть тогда свяжутся с соответствующим подразделением. На завод пришлют команду квалифицированных аудиторов, которые детально проверят все счета и финансовые документы по этому сверхсекретному контракту «Д-4-Д». Деньги полковника в сейфе Джо вполне могут оказаться нечистыми, тогда пусть они и спросят, откуда у него столько наличных денег. Альма, правда, уже мертва, но ведь мы с Перри вполне можем под присягой подтвердить то, что она нам рассказала. Кроме того, Перри официально сообщит им о факте пропажи нескольких важных документов...

Я заканчивал уже третью сигарету подряд, когда из двери заводоуправления наконец-то показалась изящная фигурка Перри. Сошла со ступенек лестницы, на секунду остановилась, растерянно огляделась вокруг. Я включил фары и негромко бибикнул. Она торопливоперебежала через улицу. В тусклом освещении фонарей мне показалось, что она улыбается.

Мы проехали через центр города. Как ни странно, но мерно стучавший по стеклам и крыше машины апрельский дождь заметно успокаивал. Перри сидела поджав под себя ноги, полуобернувшись ко мне и, не перебивая, выслушала все, что я ей рассказал. Равно как и все, что подозревал. Остановившись на светофоре, я повернулся к ней. На ней не было шляпы, а слегка влажные волосы выглядели не только красивыми, но и на редкость привлекательными. Так и хотелось их потрогать...

— Геван, что вы имеете в виду, говоря, что дело не ограничивается только этим?

— Мне кажется, полковник всего лишь часть какой-то очень большой игры. Документы пропадают, девушка умирает, полковник собирается уехать... Странно все это, очень даже странно. Остается только какой-то анонимный, никому не известный человечек, «почтовый ящик». Ну и что дальше? Поймают нашего полковника, опозорят, разжалуют, посадят в тюрьму. Вместо него пришлют кого-нибудь другого. Рано или поздно, может, даже найдут этого Арманда Лефея. И что это изменит? Да ровным счетом ничего! Все равно что за неправильную парковку выписать штраф водителю машины, на которой только что ограбили банк! В деле завязаны Лестер Фитч, Ники и Стэнли Мотлинг, но мне совсем не ясно, как этот придурок Долсон может показать на них даже хотя бы для того, чтобы спасти свою шкуру.

— А что они могут от всего этого получить, Геван?

— Боюсь, это становится все более и более очевидным, Перри. Они могут получить полный, неограниченный доступ к сверхсекретному проекту «Д-4-Д», к его наиболее тщательно охраняемой части — сборке. А затем найти способ ловко и незаметно его саботировать. Впрочем, может, он у них уже и есть. Причем не один.

Проезжая мимо ярко освещенного торгового центра, я бросил взгляд на Перри. Она смотрела на меня с какой-то странной, почти сочувствующей улыбкой.

— В чем дело? — озадаченно спросил я.

— Да, собственно, ни в чем. Вот только, Геван, вам не кажется, что это уж слишком?

— Перри, эта чертова «холодная война» длилась так долго, что многие просто забыли, что она далеко не закончилась. Нам все это порядком надоело, мы обленились, нам не хочется даже думать об этом. Почему, Перри?

— Ну, наверное... наверное, потому, что мы понимаем: если кто-нибудь начнет что-нибудь, мы уничтожим друг друга, только и всего.

— Допустим. А теперь давай предположим, что, несмотря на Кубу, Конго, Северную Корею, ну и все остальное, они решили, что все-таки проигрывают «холодную войну». Как по-твоему, они сдадутся?

— Не знаю. А какого ответа вы от меня ждете?

— Хорошо. Тогда давай предположим, где-то полтора или два года назад они там, в Кремле, все-таки решили пойти на риск и развязать не «холодную», а самую настоящую «горячую» войну. Со всеми вытекающими последствиями. Что бы они тогда сделали? Прежде всего до максимума расширили бы свою шпионскую сеть.

Они уже делали это, ничего нового. Будут орать на весь мир о своем стремлении к миру, о невозможности масштабной ядерной войны, о своем искреннем желании наладить с нами экономическое и политическое сотрудничество, а сами будут шаг за шагом засылать к нам своих самых лучших агентов, вербовать их здесь, внедрять их в наши важнейшие научные, промышленные, политические и военные структуры. И терпеливо ждать результатов. А затем нанесут неожиданный удар и сделают все возможное, чтобы убедить историков, что все это только наша вина, что именно мы хотели войны. Только представь себе, сколько этих мотлингов, долсонов и всех прочих вдруг оказались востребованными! С чего бы это?

— Да, но что он или такие, как он, могут...

— Перри, к твоему сведению, «Д-4-Д» — это важнейшая часть системы наведения стратегических межконтинентальных ракет. Понимаешь? Они ведь делаются не только здесь. Возможно, даже имеются альтернативные варианты. Стэнли Мотлинг пока здесь, но ведь там вполне могут быть и другие, ему подобные.

— Что? Как? Каким образом?

— Очень просто. Для начала он медленно, одного за другим выдавливает лучших производственников. Поулсона, Фитца, Гэрроуэя и многих других. Заменяет их ни на что не способными тупицами и невеждами. И заговорщиками. Затем постепенно развращает Долсона деньгами, что оказывается совсем не трудным, поскольку полковник просто жалкая, мелкая и жадная фигура. Не более того, но на своем месте он очень и очень нужен. Мотлинг как бы невзначай дает ему понять, что неплохо было бы взять в аренду склад на стороне и при помощи в общем-то совсем несложных операций начать зарабатывать действительно хорошие деньги. Не компании, а себе! В свой собственный карман. Со временем Долсон, конечно, понял, что стал собственностью Мотлинга. Как уличная собачонка. Его используют на всю катушку. Не забывай, он ведь занимается контрактами, закупками и поставками. А это золотое дно. Чуть-чуть изменил спецификацию, объемы, условия, всего чуть-чуть, и ты в деле, ты вроде бы хозяин положения. Причем на международном уровне. Долсон имел прямую возможность направить часть секретных грузов куда-нибудь на мыс Канаверал или куда-то еще, где они проходят испытания, где проверяют, как они летают.

— Вы говорите так, будто все знаете.

— Перри, когда догадаешься о главном, то все остальное становится на удивление простым. Мой брат Кен был никудышным управляющим, но зато прекрасным инженером. И со временем, думаю, все понял. Поэтому его и убрали.

— Это ужасно, — чуть слышно прошептала она.

— Таким же образом они и до нас могут добраться. Другого выхода у них нет. Хоть это тебе понятно, Перри?

Разговаривая с ней, я вел машину настолько автоматически, что даже толком не знал, куда еду, поэтому все время приходилось замедлять скорость, чтобы свериться с дорожными указателями. Наконец впереди показалось что-то знакомое — уходившая вправо дорога, напомнившая мне тот самый короткий и удобный путь, которым мы в юности любили добираться до реки на пикники. Как правило, с достаточно доступными девушками, ящиком-другим пива и одеялами.

Свернув на дорогу, я спросил:

— Кстати, Перри, тебе это местечко знакомо? Ничего не напоминает?

— Если бы вы расстроили меня хоть чуть-чуть поменьше, я, возможно, тоже попыталась бы отделаться шуточкой в вашем духе. Например, поинтересовалась бы, за кого вы меня принимаете, но, боюсь, сейчас далеко не самое лучшее время для игривого настроения, вам не кажется, Геван?

Оставшиеся четыре мили до берега мы проехали в полном молчании. Там, на довольно большом расстоянии друг от друга, уже были припаркованы три машины. Все с потушенными огнями, все носом к медленно, но тем не менее величаво текущей воде. Остановившись, я прикурил две сигареты и протянул одну Перри, не без удовольствия отметив про себя, что она обладает не только замечательным даром уметь молчать, но и мудростью понимать, когда это требуется.

Сидя в полной тишине, я продолжал про себя рассуждать.

По иронии судьбы Лестер, использовав в разговоре со мной термин «саботаж», побудил меня подумать об этом слове совершенно в ином контексте. Когда мы по телефону беседовали с Мортом Брайсом о Мотлинге, я почему-то не стал затрагивать эту щекотливую тему. Уж слишком мы все боимся показаться подозрительными, нас ужасно страшит сама мысль о том, что в глазах других мы можем выглядеть просто нелепо и смешно.

Все вдруг стало на свои места, как только я начал думать о Мотлинге как о человеке, живущем в искривленных лучах своего внешнего успеха. Такого, как он, можно склонить к тяжелейшему преступлению, только когда ставки какой-то, может, даже не до конца понимаемой им игры взлетают до бесконечности. В свое время то же самое произошло с небезызвестным Клаусом Фуксом[2].

Впрочем, мотивы Мотлинга вряд ли представляли для меня сейчас сколь-либо значимый интерес. Если моя основная догадка правильная, значит, что-то безнадежно и окончательно искорежило, извратило его душу уже много лет тому назад. А трубка, внешняя дружелюбность и костюм из твида с начесом — не более чем прикрытие его второй омерзительной натуры.

Конечно же Мотлинг получит в свое полное распоряжение всех высококвалифицированных специалистов, которые ему потребуются и которых он сможет использовать для достижения своих целей. Других же, вроде Фитча, Долсона и им подобных, можно просто развратить, завербовать, заставить покорно служить ему и ИХ делу. А поскольку, в силу своих интеллектуальных способностей и достигнутого в результате долгой целенаправленной деятельности положения, он для своих хозяев представляет исключительную важность, то те, само собой разумеется, не пожалеют ни средств, ни усилий, чтобы он всегда и во всем оставался безукоризненно чистеньким и вне всяких подозрений.

Внезапно меня охватило что-то вроде ужаса при осознании того, насколько тщательно был спланирован и почти полностью претворен в жизнь этот чудовищный план. Решение проникнуть в крупную промышленную корпорацию, которой управляли два холостых брата, задумали. По меньшей мере лет пять тому назад. Главным инструментом для этого должна была стать женщина. Красивая, умная, преданная делу, безжалостная и великолепно подготовленная для выполнения такого рода задания. Ее обеспечили новым именем — наверное, долго искали, пока не нашли подходящую и по возрасту, и по размерам девушку, не имеющую в Кливленде ни родственников, ни друзей. В результате настоящая Ники Уэбб лишилась и имени, и жизни, а я стал первой жертвой коварного и на редкость опытного вражеского агента в женском обличье.

В те времена мы с Кеном были по-настоящему отличной командой, а у нее было достаточно времени, чтобы изучить нас обоих изнутри. Возможно, придя в конце концов к расчетливому выводу, что я слишком силен, слишком способен и что со мной все может оказаться не так легко, она устроила мне тот самый сюрприз с моим якобы неожиданным приходом, предварительно, конечно, профессионально обольстив брата, как, впрочем, раньше обработала и меня самого. И хотя они не могли знать, что за этим может последовать (в том состоянии я ведь вполне мог убить одного из них или даже их обоих), требуемый результат все равно был достигнут. «Дин продактс» стала намного более уязвимой, и теперь можно было шаг за шагом начинать процесс выдавливания из нее наиболее способных управленцев высшего звена. И начал его не кто иной, как я сам, когда в гневе и отчаянии ушел оттуда. Когда же меня не стало, она тут же вышла замуж за Кена, медленно, но неотвратимо выпотрошила его, подготовила благодатную почву для официального появления Стэнли Мотлинга.

Но мой брат каким-то образом узнал обо всем этом, и им пришлось его убрать. Убедившись, что я совсем не превратился в такого уж пляжного бездельника и повесу, как ожидалось, они, не теряя времени, принялись за меня. Сначала пустили в ход Ники, затем попытались убить меня при помощи того огромного грузовика и теперь, когда ни то ни другое не сработало, наверное, в немалом смятении. Ведь я здорово расшевелил их муравьиную кучу: вынудил срочно свернуть мошенническую аферу Долсона, выкрасть секретные файлы и даже убить блондинистую подружку полковника... Но созданную ими систему эффективного саботажа и, очевидно, весьма ценное оборудование им надо сохранить любой ценой, любой! От этой мысли я невольно содрогнулся.

— Похоже, кто-то копает вам могилу, — нарушила долгое молчание Перри.

Мои глаза уже привыкли к темноте, нарушаемой только смутными бликами огней далекого города. Дождь прекратился. Она по-прежнему сидела полуобернувшись ко мне, поджав под себя ноги. Тускло-красное мерцание сигареты освещало нежные черты девичьего лица.

— Где бы ни была эта чертова могила, думаю, она давно уже меня поджидает, — задумчиво произнес я.

— Достойные умирают молодыми? — с нотками легкого удивления ответила она. — Так безопаснее?

Во вновь наступившей тишине я вдруг остро почувствовал, как же мне с ней спокойно и удобно. Не надо ничего из себя изображать, не надо производить впечатление, не надо спорить, придумывать ловкие ходы... Джоан хорошо меня знала, настолько хорошо, что я мог позволить себе редкую в наше время роскошь оставаться самим собой. Полностью и ничего на свете не опасаясь. Во внезапно возникшей между нами атмосфере тепла и легкости до меня вдруг дошло, что она существует для меня и в физическом виде тоже — живая, сексуально привлекательная девушка, по-настоящему красивая, изящная, на редкость сообразительная блондинка со светло-рыжими волосами, которая незаметно стала мне дорога задолго до того, как ко мне пришло реальное осознание этого теплого, радостного ощущения.

— Знаете, Геван, в самом начале вашего рассказа мне все это казалось чем-то диким и несуразным, — снова нарушила она приятное, но несколько затянувшееся молчание. — Серые и голубые глаза; оказывается, Ники совсем не Ники; какие-то анонимные заговорщики... На какое-то мгновение мне, простите, даже показалось, что вы сходите с ума. Но... но затем с каждой минутой все начало приобретать вполне реальные очертания. Кроме того, ваши слова заставили меня вдруг кое-что вспомнить, и это, безусловно, полностью вписывается в нарисованную вами картину.

— Интересно, что же?

— Я уже говорила вам, как мне стала ненавистна Ники, когда вы начали с ней встречаться. Знаете, мне тогда все время страстно хотелось, чтобы с ней случилось что-нибудь по-настоящему ужасное. Но... она была неуязвимой. Конечно же на работе мы много говорили о ней, обсуждали, оценивали. Она всегда была предельно вежливой, ровной и доброжелательной по отношению ко всем остальным девушкам, но при этом ни перед кем никогда не открывалась, никому не позволяла приблизиться к ней даже на дюйм. Иногда нам даже казалось, что про себя она даже смеется над нами. Ходило немало сплетен... ну, насчет того, как ей удалось получить работу. Это заставляло всех нас чувствовать себя вроде как бы неполноценными по сравнению с ней. Мы все чуть ли не физически ощущали в ней что-то необычное, странное. Будто она какая-то не совсем реальная, не из этого мира. Одна из наших девушек — ее звали Мари, — приблизительно ее возраста, тоже приехала сюда из Кливленда и настойчиво пыталась выпытать у Ники хоть что-нибудь о ее прошлом. А мы все время подзуживали ее продолжать и продолжать. Однако, несмотря на все ее попытки, Ники оставалась такой же безукоризненно вежливой и... уклончивой. Однажды Мари все-таки удалось зажать Ники в углу кладовки на втором этаже... Никто из нас никогда так и не узнал, что, собственно, между ними там произошло, но когда Мари наконец вернулась к своему рабочему столу, то вела себя так, будто ее до смерти напугали: белая как полотно, с заметно трясущимися руками, неуверенными движениями... В середине дня она без каких-либо видимых причин вдруг впала в истерику и, даже не отпросившись, ушла домой. Через два дня Мари, никому ничего не объясняя, подала заявление об увольнении. Нам она так ничего и не объяснила. Несмотря на все наши настойчивые расспросы, категорически отказывалась говорить о том, что же все-таки там, в кладовке, между ними произошло. После этого Ники стала нам казаться еще более зловещей. Узнав, что вы собираетесь на ней жениться, я всем сердцем почувствовала, что это будет страшной ошибкой. Страшной и трагической. Сама не знаю почему. Просто знала, что так и будет... Это ведь вписывается в то, что вы мне рассказали, правда же?

— Да, правда.

— Я так рада, что вы все-таки на ней не женились, Геван. Так рада, что между вами все тогда кончилось. Ники... то есть эта женщина похожа на какое-то хищное животное...

Мне вдруг вспомнилось белое пластиковое покрытие раскладывающегося шезлонга, ровная темная линия стройных тополей, как бы внимательно следящих за нами, запах неторопливо стекающего вниз жидкого крема для загара, ее ногти, впившиеся в мою спину... Эти неожиданно пришедшие воспоминания показались мне сейчас настолько нечестивыми, будто я только что во весь голос выкрикнул грязную непристойность в святую и благословенную тишину. И вместе с тем мое осознанное и окончательное переосмысление темной, подавляющей магии Ники было настолько полным, что я вдруг почувствовал себя выздоравливающим от тяжелой и страшной болезни. Будто безжалостный топор палача прошел мимо, отрубив прогнившее место, наконец-то очистив меня от вони, мерзости и грязи. Теперь, если, конечно, буду достаточно осторожен, я все-таки смогу прожить долгую и счастливую жизнь.

— Знаешь, я ведь толком ее никогда не знал.

— Наверное, как и ваш брат тоже.

— Скажи, ты будешь смеяться над проявлением полной трусости, Перри? Извини меня, черт побери, но «Перри» как-то совсем не звучит. Джоан было бы куда лучше.

— Джоан — это для своих, ну а Перри — для всех остальных. Мне будет только приятнее, если вы тоже будете называть меня Джоан... Так над чем мне следует посмеяться?

— Сначала я привез тебя сюда, на наше старое место любовных свиданий, а теперь хочу увезти в какой-нибудь мотель.

— Да, быстровато. Такого, честно говоря, я не предполагала. Интересно, за кого вы меня принимаете? Значит, найдем миленький уединенный мотель, хорошо проведем время, ну и все такое прочее, так?

— Нет, Джоан, не стоит так шутить. Поверь мне, не стоит. Дело совсем в другом. Мы уже достаточно далеко от города, но все равно поедем и дальше. К сожалению, я не герой. Заговорщики слишком сильны, умны и безжалостны. Они не знают пощады. Мы проедем еще несколько миль, остановимся, ты сможешь позвонить маме и успокоить ее, придумав какую-нибудь милую правдоподобную ложь, затем мы проедем еще несколько миль, действительно найдем миленький уединенный мотель и зароемся в нем, как в нору. В двух разных комнатах, если ты так захочешь. А рано утром первым делом сделаем оттуда несколько междугородных звонков людям, которые, надеюсь, все еще меня помнят и прислушаются к моим словам. А затем будем терпеливо ждать. Вернемся в город только после того, как федералы возьмут ситуацию под полный контроль.

Она понимающе кивнула, чуть помолчала и сделала еще одну глубокую затяжку, прежде чем начала говорить.

— Герои на редкость скучные люди, Геван. Во всяком случае, так мне всегда казалось. В одном таком я разочаровалась, когда мне было всего одиннадцать. Даже если во всех ваших догадках не более двадцати процентов правды, то и тогда имеет прямой смысл хотя бы на время куда-нибудь исчезнуть. Затаиться. Но затем вам предстоит сделать еще одну вещь. Важную вещь, Геван. Когда-то, в те незапамятные дни, мне приходилось исполнять немало ваших приказов и распоряжений. А теперь настало время и вам исполнить один мой приказ, одно мое распоряжение, сэр, всего только одно. Но выполнить. Честно и добросовестно, как это всегда делала я. У вас слишком долго не было повода гордиться самим собой. Вы не радуете сами себя. Вы давно уже разучились получать какие-либо по-настоящему настоящие, простите за невольную тавтологию, удовольствия. Поэтому вот что я вам приказываю: когда этот кошмар закончится, вы должны немедленно, повторяю, немедленно вернуться на работу, для которой вы созданы, и наконец-то перестать быть одиноким, всеми покинутым и скучающим от безделья пляжным мальчиком.

Да, такого мне давно никто не говорил. Я сидел, ожидая, когда меня захлестнет волна благородного гнева, раздражения или по крайней мере возмущения. Но вместо этого одна только мысль о возвращении почему-то вызвала у меня в животе сладостное покалывание, которое бывает от предчувствия радости и ожидания.

— Вы просто чудо, мисс Джоан!.. Ну что ж, приказ есть приказ, и я готов его выполнить, мэм. Честно и добросовестно. Как вы в свое время.

Она радостно засмеялась. Я импульсивно протянул руку и взял ее за кисть. Мне так хотелось притянуть ее к себе и скрепить наши обещания легким, радостным, но при этом отнюдь не воздушным поцелуем. Ее смех прекратился. Кисть была теплой, приятной для прикосновения и утонченной. В ее теле почувствовалось трепетное сопротивление, затем в наступившей тишине я услышал, как она вдруг затаила дыхание.

Как же хорошо, подумал я. Как же просто здорово, что все происходит именно так, что теперь я нахожусь под надежной защитой нашей обоюдной нежности и могу не бояться, что при моем малейшем прикосновении эта уже желанная, очень желанная женщина вдруг резко возбудится и со сладострастными стонами, невнятным бормотанием, с закрытыми глазами набросится на меня с агрессивным, чисто животным желанием немедленно использовать находящегося рядом самца. А если ее вдруг прервут, не дав дойти до оргазма, ей, скорее всего, потребуется немало времени, чтобы попытаться хотя бы вспомнить мое имя.

Джоан каждую секунду, каждое мгновение точно знала, кто я такой, и даже произнесла мое имя уже после первого, робкого поцелуя. Затем с коротким, почти беззвучным смешком встала на сиденье на колени, взяла мое лицо в обе руки, осыпала его поцелуями, прежде, чем ее губы впились в мои со страстью взрослой женщины, которая безошибочно знает, чего и, главное, кого она хочет...

Я крепко прижал ее к груди, молча восторгаясь сладостью соприкосновения наших тел, настолько совершенной, будто я только что вернулся к себе домой после долгого и утомительного пути. Шелковистая прядь ее волос касалась моей щеки, быстрое биение наших сердец и учащенное дыхание будто бы слились воедино. И хотя этой близости конечно же было недостаточно, я мечтательно подумал, что сладостное и полное единение наших тел — которое казалось неизбежным, но только в другое время и в другом месте — каждый раз будет тоже нести с собой чувство незавершенности наслаждения, нетерпеливого ожидания скорейшего продолжения. Я не сомневался, что наши тела идеально подойдут друг другу, сольются, как что-то абсолютно неделимое. Мы оба чувствовали это. Душой и сердцем. Потому что знали, что это будет символизировать еще и бесценный союз душ раба Божьего Гевана Дина и рабы Божьей Джоан Перри.

Я нежно прошептал ей в ухо:

— Помню, ты говорила, что «час пик» миновал, все закончилось. Это так?

— Конечно закончилось, дорогой. Просто я не сказала тебе, чем это стало. Просто держи меня вот так, крепко-крепко, и не отпускай долго-долго...

Интуитивно бросив случайный взгляд через окно машины на ее стороне, я вдруг заметил там смутный, безликий силуэт человека. Инстинктивно дернулся было, чтобы прежде всего закрыть замок на ее дверце, но в тот же момент кто-то снаружи резко распахнул дверцу на моей стороне, крепко схватил меня сзади за горло, сдавил его и начал с силой тащить наружу. Джоан громко закричала...

Я отчаянно пытался вцепиться в рулевое колесо, но моя рука соскользнула, и я с громким шумом вылетел из машины прямо на мокрую траву. В течение, казалось, бесконечного падения я невольно подумал, насколько же было глупым даже не потрудиться проверить, не едет ли кто-либо за нами. Специально поотстав, с потушенными фарами... На память тут же пришел огромный ревущий грузовик, пытавший раздавить меня в лепешку на крутом склоне практически сразу после того, как я покинул дом Ники. О моем приезде, равно как и о решении поддержать Грэнби, ее заранее предупредил Мотлинг. Наказание за проявленную глупость было вполне заслуженным и жестоким. Даже слишком жестоким, учитывая, что во все это теперь оказалась втянута и Джоан. Моя Джоан! Они ведь наверняка тем или иным способом заставили ту бедную девушку по имени Брейди говорить, прежде чем ее убили.

Падение было довольно болезненным, но оно по крайней мере освободило мое горло от смертельной хватки. Я оперся ногами о борт машины и, изо всех сил оттолкнувшись, сделал прыжок с обратным переворотом, обычно называемый в акробатике флик-фляк, во время которого мои высоко поднятые ноги столкнулись с чем-то мягким, и до меня донесся громкий вопль боли. Приземлившись на обе руки и колени, я тут же вскочил на ноги и, широко расставив руки, ринулся назад к машине. По моей щеке скользнуло чье-то колено, заставив на секунду зажмуриться, но мне все-таки удалось вовремя увернуться, успеть схватить чью-то ногу и дернуть ее, не жалея сил.

В этот момент совсем рядом послышался вой заводимых моторов других машин, которые, очевидно, спешно одна за другой покидали место событий. Свет фар одной из них высветил нас как раз тогда, когда мой неведомый противник упал на землю. Наверное, люди в этих машинах услышали крики и поняли, что все пошло совсем не так, как планировалось, а лишние проблемы, тем более перспектива показать свои лица, им, похоже, были совсем ни к чему. Джоан снова пронзительно вскрикнула, но на этот раз это был не вопль, а скорее долгий душераздирающий крик. Очевидно, ее уже вытащили из машины с другой стороны. Я наклонился над упавшим человеком и со всей силы ударил кулаком в то место, где должно было бы быть его лицо. Нет, промах! Он был словно скользкий угорь — кулак ударился о сырую траву. Зато следующая попытка оказалась намного удачнее — удар пришелся, похоже, прямо в цель, у меня под костяшками даже что-то хрустнуло. Но мне надо было срочно добраться до Джоан и освободить ее. Слабые попытки лежащего на мокрой траве человека схватиться за мое колено ослабевшими после нокаутирующего удара пальцами оказались, слава богу, бесполезными. Я быстро обошел вокруг машины, увидел смутную тень, услышал напряженные всхлипывания Джоан. Когда же, обняв ее и ощутив руками твердую живую плоть, я обернулся, чтобы осмотреться, куда увести ее от опасности, то получил такой удар чуть выше правого глаза, что мне показалось, будто треснул мой череп. Успев хриплым голосом крикнуть Джоан: «Беги! Беги!» — я, ничего не видя перед собой, ринулся на ударившую меня тень, но, когда ничего не чувствующими руками схватил ее, тут же получил другой, не менее сильный удар в самый центр лба. Я упал на колени, все еще пытаясь не отпускать его, но за этим последовал еще один удар ребром ладони по задней части шеи, и я рухнул лицом вниз, на траву. Мои ослабевшие пальцы соскользнули вниз к его лодыжке. Собрав последние силы, я с болезненным стоном дернул ногу к себе и вонзил в нее все свои зубы. Все до одного! Он завопил от боли, выдернул ногу, а я покатился к большей тени машины и заполз под нее совсем как раненый зверь в поисках надежной норы, где можно укрыться и зализать раны. Скрючившись там, несколько раз судорожно вдохнул и выдохнул, затем, больно ударившись плечом обо что-то твердое — наверное, глушитель, — выполз на другой стороне.

Кругом стояла странная тишина. Снова пошел моросящий дождь. Мелкие капельки тихо, будто шепча, шлепали по поверхности плавно текущей реки. Я медленно поднялся на ноги. В голове постепенно прояснялось. Мелкие волны нежно плескались о берег. Где-то вдали прозвучал густой, низкий, солидный гудок парохода. Где Джоан? Внезапно до меня донеслись быстрые, легкие шаги человека, бегущего по влажной траве. Тут же раздался тихий щелчок включателя карманного фонаря, и луч света, быстро пробежав около багажника машины, резко метнулся в сторону шагов, высветил бегущую по изрезанному колеями травянистому полю Джоан. Она бежала стремительно и грациозно, едва касаясь ногами земли. Совсем как стройный, худенький мальчик...

Затем раздалось что-то вроде свиста странного летящего предмета. Быстро мелькающие ноги Джоан сделали еще один шаг, и... она, будто в кошмарном сне, лицом вниз бесформенно рухнула на мокрую траву.

Свет фонаря тут же погас.

Я обошел вокруг машины, скользя ногами по мокрой траве, толком не понимая, слышны ли мои шаги или нет, увидел смутную тень, протянул к ней руки, почувствовал, как мои пальцы коснулись грубой ткани одежды. Из моих глаз текли слезы гнева. И в это мгновение на меня вдруг налетел, казалось, огромный черный локомотив — он сшиб меня, мгновенно превратил во что-то маленькое, ничтожное и отчаянное, мечущееся между бешено вращавшимися спицами чертова колеса. Свет померк в моих глазах, и я провалился куда-то в бесконечную темноту мироздания...

Я пришел в себя только на заднем сиденье машины, которая подпрыгивала и подскакивала на больших ухабах, приподнялся на правый локоть, почувствовал чье-то теплое и тяжелое тело на бедре. Медленно провел рукой: так, вот лицо, гладкая щека, спутанные шелковистые волосы... Машина двигалась медленно, с трудом, как бы нехотя переваливаясь с боку на бок, совсем как что-то очень толстое, старое и усталое. Я искоса бросил осторожный взгляд в сторону переднего сиденья. Боже мой, на нем же никого нет! Совсем как в старой шутке — мы все на заднем сиденье, а водителя нет. Вперед, ребята! Сзади снаружи донеслось чье-то натруженное дыхание. Внезапно нос машины резко опустился вниз, буквально швырнув меня вперед к задней стенке водительского сиденья. Теперь мне стала видна блестящая поверхность капота и как она медленно скользит по направлению к темному зеркалу гладкой поверхности реки; последнее, что мне довелось увидеть, — это как темное зеркало разверзлось, неотвратимо и безвозвратно поглощая в себя и нас, и весь наш мир. Машина, наклонившись почти вертикально, медленно, плавно скользила куда-то вниз. Совсем как при замедленной съемке, когда ее сбрасывают с высокого и крутого утеса...

Наконец колеса — сначала передние, а потом и задние тоже — мягко, почти нежно коснулись илистого речного дна. Черного дна реки, где смерть возвещала о себе шипением воды, десятком тонких струек, проникавших внутрь машины, брызгающих на меня и неуклонно поднимающихся на моей стороне. А я, будто завороженный, с интересом смотрю захватывающий фильм... Вдруг меня словно током ударило — это струйка холодной воды из ближайшего окна ударила мне прямо в лицо, приведя наконец в чувство и вернув к жестокой реальности. А также вызвав дикий приступ необузданной паники.

Внутри оставалось еще немного воздуха, но он быстро уходил через мелкие, но многочисленные отверстия. Мой мозг лихорадочно заработал. Прежде всего я сбросил с себя связывающий движения пиджак, нагнулся и под водой снял ботинки. Вспомнив, что это двухдверный седан, я обеими руками взял ее тело и с трудом подтолкнул к переднему щитку приборов. Затем, с силой вдохнув драгоценного воздуха, протиснулся туда и сам. Нащупал ручку окна и, набрав в рот, наверное, последнюю порцию оставшегося воздуха, открыл окно. Это был риск, но риск вполне осознанный: когда весь воздух выйдет, внешнее и внутреннее давление в машине уравняется, и тогда можно будет попытаться открыть дверь. Если, конечно, она не заперта на защелку. Воздух с шипением и пузырьками вышел, нас окутала давящая водяная мгла. Я повернул ручку и изо всех сил нажал на дверь ногами. Господи, какое счастье — она открылась! Обняв девушку за талию, я попытался вместе с ней протиснуться наружу. Сначала ничего не вышло — она застряла, — но потом, в результате отчаянных усилий, мне все-таки удалось ее освободить. Когда мы уже почти вылезли наружу, подлая дверь попыталась закрыться и защемить мою ногу. Совсем как будто что-то живое хотело на прощанье укусить. Но не удалось: я вовремя выдернул ногу, и мы начали долгий, отчаянный путь наверх через мрачные, холодные слои воды. Крепко держа девушку одной рукой, другой я отчаянно загребал, и ощущение было такое, как если бы мы в каком-то кошмаре карабкались вверх по веревочной лестнице с проваливающимися ступенями...

Мои легкие были готовы вот-вот взорваться, в висках мерно стучал гигантский молот, воля к спасению ослабевала с каждым движением руки. Меня охватила самая настоящая паника — вот-вот у меня просто иссякнут последние силы, и в горло потоком хлынет поток леденящей черной воды...

Нет, сил все-таки хватило. Неожиданно моя голова оказалась на поверхности в прохладном влажном воздухе дождливой ночи. Я глубоко вдохнул свежий, невыразимо сладкий речной воздух... Течение медленно относило нас вниз по реке, мимо проплывали силуэты деревьев, едва видные в сумеречных отблесках огней далекого города... После нескольких глубоких вдохов моя голова прояснилась, и до меня вдруг дошло, что девушка до сих пор плывет со мной рядом вверх ногами. Я торопливо перевернул ее, подпер рукой подбородок, чтобы голова была как можно выше над водой, и изо всех сил потянул за собой к берегу. Нет, тут слишком круто, буквально не за что зацепиться. Она выскользнула из моих рук, и мне пришлось вновь вытаскивать ее на поверхность. Потом снова поплыл по течению в поисках более удобного места, стараясь держаться как можно ближе к берегу. Похоже, вот оно. Ноги коснулись дна. Стоя по пояс в воде, я толкал Джоан впереди себя, стараясь, чтобы ее голова все время была над водой. Отчаянно цепляясь за выступающие наружу корни деревьев, выбиваясь из сил, я все-таки вылез на ровное место, а затем вытащил туда и, казалось, уже безжизненное ее тело. Не теряя времени на отдых, хотя он мне ой как был нужен, я первым делом распрямил ее руки и ноги, как рекомендовано в инструкции по спасению утопающих, засунул палец в рот девушки и вытащил ее язык вперед, чтобы она случайно его не проглотила.

Поставив одно колено между ее раздвинутых ног, я начал энергично, с каждым движением усиливая нажим, надавливать на грудную клетку Джоан, чтобы открыть путь воздуху в остановившиеся легкие. Вначале от непомерных усилий меня настолько сильно трясло, что ритм получался неровным, а давление неравномерным однако через некоторое время я немного успокоился, и ритм постепенно стал приходить в норму: нажал — раз, два, три, отпустил — раз, два, три, нажал — раз, два, три, отпустил — раз, два, три... Я с отчаянием обреченного пытался вернуть к жизни тело, которое, скорее всего, было уже мертво еще до того, как оказалось на дне реки. Перед моими глазами стояла картина ее размозженной головы под копной спутанных светло-рыжих волос. Ведь я видел, как брошенный в нее предмет, пролетев со свистом, ударил ее по голове и свалил с ног, словно тряпичную куклу. Однако методично продолжал делать то единственное, что мог делать. В любом случае это было намного лучше, чем просто бессмысленно переживать.

Не было ни часов, ни дня, ни ночи, и, казалось, мое существование разделилось всего на два неразрывных друг от друга движения: нажать-отпустить, нажать-отпустить... От неимоверного напряжения мои руки слегка дрожали, время от времени соскальзывали. Несколько раз у меня мелькала предательская мысль прекратить, бросить это пустое, совершенно безнадежное занятие. Но мною уже, похоже, завладело состояние какой-то мании. Не помню, почему именно, но я, как одержимый, продолжал нажимать и отпускать, нажимать и отпускать... С сощуренными от боли глазами, с отвисшей от напряжения челюстью.

И вдруг... Вдруг прямо подо мной послышались звуки хриплого кашля, почувствовалось какое-то судорожное движение тела. Я перестал нажимать, бессильно опустил руки, прислушался. Действительно, у нее появилось слабое, но стабильное дыхание. И пульс тоже. Я медленно отполз от Джоан и лег правой щекой прямо в прибрежную грязь. Меня готово было вот-вот вырвать. От слабости я даже чуть было не зарыдал. Чего не делал никогда в жизни. В самом прямом смысле слова. Наконец, слегка успокоившись, я подполз к ней назад. Пощупал затылок, почувствовал мокроту.

Встал на дрожащие от слабости ноги, посмотрел вокруг, заметил вдали золотистые прямоугольники освещенных окон. Они там, у себя дома, у теплого очага... Я поднял ее мягкое, будто ватное тело на ноги, взвалил на плечи. Она оказалась очень тяжелой — была все еще без сознания. Споткнувшись о пару изгородей и разок уронив ее на землю, я вслух извинился за свою неуклюжесть и снова не без труда взвалил на плечо.

Мои тяжелые, спотыкающиеся шаги вызвали громкое квохтанье разбуженных кур, из конуры стрелой выскочил сторожевой пес и залился в доблестном истерическом лае: «Видите, как я, самый храбрый сторожевой пес, не жалея жизни, защищаю наш дом?! Вы только послушайте, как смело я лаю!»

Двор вдруг ярко осветился, оказалось, мы совсем рядом с большим сараем, от которого пахло машинным маслом и тракторами. Я споткнулся и чуть было не упал, но все-таки смог удержаться на ногах.

— Кто там? Эй, кто там? — громко прокричал мужской голос.

— Несчастный случай, — прохрипел я, выходя на свет. — Там, на реке.

Высокий, сухопарый мужчина пристально посмотрел на нас, затем быстро подошел и почти поймал на руки Джоан, которая уже начинала снова сползать с моего смертельно уставшего, затекшего плеча.

Я молча, бессильно опустив руки, поплелся за ним на кухню. В доме было полно детей, телевизор работал на полную мощность. Кухня вдруг медленно наклонилась, линолеум на полу больно ударил меня по голове. Я с трудом попытался встать на ноги, но кто-то поспешил помочь мне со словами:

— Полегче, полегче.

Я слабо улыбнулся, желая показать, что со мной все в порядке, оперся на чью-то руку и, тщательно подбирая слова, сказал:

— Пожалуйста... найдите врача... Позвоните в арландскую полицию. Попросите Португала... сержанта Португала. Только его, и никого другого, прошу вас. Скажите ему... скажите, он нужен Дину. Объясните ему... как сюда добраться.

Глава 16

Я знал, что все нужные звонки уже сделаны, и смертельно хотел спать. Но хозяин, прекрасно понимая, что я сильно простыл и еще не отошел от глубокого шока, заставил меня сначала принять горячую ванну. Надо признаться, он оказался полностью прав, она мне здорово помогла. Скоро я физически ощутил, как в мои измученные мышцы снова возвращаются и силы, и жизнь. Он ушел, только когда окончательно убедился, что я в ванне не умру, не захлебнусь. Оставил на табуретке свежее белье, шерстяную рубашку, синие джинсы. Отмокал я долго, может, даже слишком долго, но зато с неописуемым наслаждением. Время от времени до меня доносились громкие голоса, звуки шагов... Наконец, сочтя, что этого будет вполне достаточно, я вылез из ванны, насухо вытерся большим грубым полотенцем, посмотрел на себя в настенное зеркало: так, здоровенная шишка в самом центре лба, левая щека распухла и покраснела, глаза затекли так, что превратились в узенькие щелочки.

Одевшись в оставленную для меня одежду, я вышел из распаренной ванной комнаты. Дети удивленно уставились на меня и тут же разбежались по разным комнатам дома. Войдя в гостиную, я к своей величайшей радости, увидел там — кого бы вы подумали? Сержанта Португала! Он разговаривал с неизвестным мне молодым человеком с неухоженными усами.

— Как она? — первым делом спросил я.

— Господи, ну и видок у вас, Дин! — покачал головой сержант. — Познакомьтесь с врачом. — Большим и указательным пальцами правой руки он вертел небольшой кусочек металла. — Кстати, вот это док вытащил у нее из головы.

— С нею все будет в порядке, мистер Дин, — произнес врач.

— Думаю, это была пневматическая винтовка, — высказал догадку Португал.

— Причем очень мощная. Пуля попала прямо в макушку, прошла между кожей и черепом и застряла чуть выше левой брови. Попади она под чуть другим углом, полагаю, раскроила бы ей весь череп.

— Могу я ее повидать?

— Нет. Я удалил пулю, дал ей успокаивающее и сделал укол снотворного. Теперь она будет спать часов восемь, не меньше. Но перевозить ее вполне можно. «Скорая помощь» будет здесь с минуты на минуту.

— Ее поместят в арландский госпиталь под другим именем, мистер Дин, так что не волнуйтесь, — сказал Португал. — Мы с вами тоже возвращаемся в город, поэтому поблагодарите этих добрых людей, проверьте, высох ли ваш бумажник, — и вперед. Поговорим по дороге.

Когда мы с Португалом ехали в его крытом седане, навстречу промчалась «скорая помощь». За Джоан. Я говорил и говорил. Ничего не утаивая — ни малейшей детали, ни одного известного мне факта. Из-за возбужденного состояния иногда слишком увлекался и начинал нести чепуху, и тогда Португал сухим, лаконичным вопросом тут же возвращал меня к действительности. Скоро он остановился у небольшого универсама, чтобы, как он сказал, сделать один короткий звонок. Сидя в машине, один в темноте, я чувствовал себя далеко не самым лучшим образом. Река что-то сделала с моими нервами. И тем не менее, каждый раз вспоминая о Джоан, я ощущал внезапный прилив необъяснимой радости.

Скоро Португал вернулся. Молча сел в машину, но мотор почему-то не завел.

— Через десять минут мне надо будет сделать еще один звонок, — увидев мой вопросительный взгляд, объяснил он. — Будем ждать прямо здесь.

— Какой звонок?

— Мне надо узнать, куда вас везти. Где они будут вас ждать.

— Они?

Он неторопливо повернулся ко мне. В машине было достаточно света, чтобы увидеть на его широком лице усталую улыбку.

— Это не моя территория, но вы будете в надежных руках, мистер Дин. Так что расслабьтесь и успокойтесь...

Я проснулся оттого, что меня кто-то тряс за плечи, и, сонно мигая, пробормотал:

— Ну как, сделали свой звонок?

— Сделал и даже провез вас целых три мили. Теперь вам с ними.

Около нашей машины стояли два человека. Мы припарковались в какой-то аллее. Похоже, где-то в самом центре Арланда. Я вышел, бросил на них изучающий взгляд, затем повернулся, чтобы поблагодарить Португала, но его седан уже тронулся.

— Пожалуйста, следуйте за мной, мистер Дин, — сухо произнес один из них.

Мы прошли в какую-то оказавшуюся совсем рядом дверь, спустились вниз по лестнице, прошли через котельную к явно уже поджидавшему нас лифту, поднялись наверх и вышли в пустой, гулкий коридор, который вскоре привел нас к ярко освещенным комнатам офиса.

Там нас ждал сидящий за столом человек. Рядом стояли три пустых стула. На столе — небольшой микрофон, на специальной подставке — большой магнитофон с необычно большими круглыми бобинами. Двое мужчин, которые привели меня сюда, выглядели молодыми, чистенькими и вполне компетентными. Человек за столом был значительно старше. Рядом с ними моя шерстяная рубашка, джинсы, особенно синяки на лице и сырые, потерявшие форму туфли смотрелись далеко не самым лучшим образом. Это было понятно.

— Присаживайтесь, пожалуйста, мистер Дин. Мое имя Тэнси. Я из ФБР.

Представить тех двоих он, по всей вероятности, не счел нужным. Мы все сели на пустые стулья у стола. Тэнси производил впечатление одного из тех профессорского вида людей, которые при более близком рассмотрении оказываются совсем не такими, какими кажутся вначале. Вы постепенно начинаете замечать сначала их крепкие руки, затем немигающий взгляд, ширину плеч, легкость движений хорошо тренированного человека и невольно задаете себе вопрос: «Что, интересно, заставило меня принять его за кроткого ученого?»

Тэнси включил магнитофон, проверил микрофон, проговорил в него дату, час, мое полное имя и приступил к конкретным вопросам. Они начали с самого начала и вывернули меня до конца. Только факты, никаких догадок. Когда их неудовлетворяли какие-нибудь детали, они заставляли меня вернуться назад и снова пересказать то или иное событие. Нередко их вопросы казались мне не имеющими ни малейшего отношения к делу, а когда же я сам задал им вопрос, они его просто проигнорировали. Будто и не слышали. Нет, они не были грубыми — просто на редкость деловитыми, только и всего. От напряжения я быстро устал и начал непрерывно зевать. Наконец Тэнси был, казалось, полностью удовлетворен. Он остановил магнитофон, перемотал пленку, проверил качество записи через встроенный динамик, и я услышал свой собственный, невыносимо скрипучий от крайней усталости голос.

В течение всего последнего получаса нашей беседы во мне постепенно нарастало сильное раздражение. Они, безусловно, были отличные, способные и вполне профессиональные парни, но относились ко мне так, будто им приходится терпеливо иметь дело с глупеньким, капризным ребенком.

Тэнси прикурил сигарету и устало мне улыбнулся:

— Возможно, завтра нам придется снова вернуться к некоторым эпизодам, мистер Дин.

— Ну теперь-то я могу поехать в отель?

— Боюсь, нет, мистер Дин. Сегодня вечером вас вместе с мисс Перри убили. Пусть пока так и остается.

— А как насчет ее родителей? Нельзя же их держать в мучительной неизвестности. Это слишком жестоко.

— Наши люди с ними уже поговорили. Они знают, что с их дочерью все в порядке, и согласны оказать нам любую помощь. Мы попросили их завтра же официально заявить в полицию об исчезновении дочери.

— Знаете, мистер Тэнси, ваша игра в рыцарей плаща и кинжала мне совсем не подходит. Все это совсем не для меня. Почему бы вам не вытащить все, что вам нужно, из полковника Долсона и закончить дело?

— Вас отведут туда, где вы сможете хорошенько выспаться. Увидимся завтра утром, мистер Дин.

— Послушайте, мистер Тэнси, я достал себя и мисс Перри со дна реки, я вам полностью открылся, я смертельно устал, но, поверьте, не позволю, чтобы от меня вот так просто отмахивались. Как от назойливой мухи. Я хочу знать, в чем здесь дело, и, думаю, заслужил на это полное право.

Тэнси поднял на меня глаза. Похоже, он впервые посмотрел на меня как на человеческое существо, а не как на некий абстрактный источник информации. Да, его преданность делу не знала границ.

— Я тоже очень устал, мистер Дин. И у меня, поверьте, не было ни малейшего намерения отмахиваться от вас. Сегодня вечером полковник Долсон умер. Все было устроено так, чтобы выглядело как самоубийство. С предсмертной запиской и всем таким прочим. Записка была в виде признания. Возможно, он написал ее в обмен на обещание обеспечить ему безопасный выезд из страны.

Крайняя усталость настолько притупила мою реакцию, что мне потребовалось по меньшей мере несколько долгих минут, чтобы понять и переварить как сам факт случившегося, так и его возможные последствия. Ведь теперь, когда Долсона больше нет, Стэнли Мотлинг может оказаться чистеньким, как невеста в день обручения. Не полностью вне подозрений, но и без каких-либо достаточно веских доказательств для этого.

— Кроме того, есть еще кое-что, о чем вам следовало бы поразмыслить, мистер Дин, — продолжал он своим на редкость серьезным голосом. — В вашем завещании ваш брат указан без каких-либо альтернативных наследников, так что если бы вы сегодня вечером умерли, то все, абсолютно все без исключения унаследовала бы его вдова, включая ваши шестнадцать тысяч акций с правом голоса.

Да, вот об этом я не подумал! А Тэнси между тем продолжил:

— Нам еще много о чем есть поговорить. Поверьте, мистер Дин, мне очень хотелось бы продолжить нашу с вами беседу, но сейчас, думаю, вам прежде всего необходимо хорошенько поспать.

Против такого предложения возразить было трудно. Если вообще возможно, учитывая мое состояние. Расторопные молодые люди вывели меня тем же самым путем к машине, ожидавшей нас в глубине аллеи, довезли до старого кирпичного здания в георгианском стиле, находящемся в некогда фешенебельном, а теперь почти заброшенном жилом районе города, и проводили до самой спальни, которая открылась, разверзлась передо мной, словно таинственная, неведомая пещера, и поглотила меня...

* * *

Уж в чем, в чем, а в умении четко работать им не откажешь. Проснувшись на следующее утро, я по солнцу догадался, что уже не так рано. Мои наручные часы давно остановились — по-видимому, в них попала речная вода. Пока я спал, в мою комнату кто-то уже заходил: в ванной лежал весь комплект туалетных принадлежностей, на стуле аккуратно сложена одежда, из-под двери торчала свежая утренняя газета. Настроение у меня было просто прекрасное, хотя я не переставал думать о том, как там Джоан Интересно, соврал мне вчера доктор или все-таки сказал правду? Эта мысль несколько омрачила мое радужное пробуждение. Так посмотрим, что там с моим лицом: опухоль спала, но синяк под глазом остался, только несколько изменился в цвете, стал лилово-багровым, придавая мне какой-то трагикомичный вид. Со временем, конечно, он исчезнет, но как скоро? Я принял душ, тщательно побрился, сел на край постели и внимательно просмотрел предусмотрительно принесенную мне газету.

Самоубийство полковника Долсона привлекло куда меньше внимания, чем можно было ожидать, — всего одна коротенькая колонка на третьей странице с фотографией заметно более молодого Долсона в военной форме с листьями на погонах вместо орлов. В заметке содержался косвенный намек на его аферу, связанную с казнокрадством, но никаких попыток как-либо связать его смерть ни с самоубийством Брейди, ни с убийством моего брата. А поскольку любой достаточно внимательный репортер мог бы сразу заметить такую связь, это означало, что люди Тэнси частично закрыли доступ ко всему делу.

Говорилось также о важности «Дин продактс» в государственной оборонной программе и сказано несколько слов об ожидаемом сегодня прибытии в Арланд самолетом официальных чинов космического проекта из Вашингтона.

Лично мне был посвящен самый последний абзац заметки:

«Мистер Геван Дин, житель Флориды, прибыл к нам в Арланд на прошлой неделе, чтобы принять участие в заседании Совета директоров „Дин продактс“. Четыре года тому назад он добровольно ушел в отставку с поста президента компании, оставив вместо себя своего брата Кендала Дина, который недавно стал жертвой злодейского убийства. Пока мало кто ожидает, что мистер Геван Дин захочет возобновить свое активное участие в управлении компанией. Найти мистера Гевана Дина, чтобы услышать его мнение о самоубийстве полковника Долсона, на данный момент по неведомым нам причинам оказалось невозможным».

Кроме того, я прочитал наскоро состряпанную кем-то редакционную статью, которая красочно расписывала достоинства множества компетентных и патриотически настроенных людей, взявших временный отпуск в своих компаниях и фирмах, чтобы послужить своей стране в качестве офицеров резерва действующего состава, отдать весь свой интеллектуальный и моральный потенциал военным усилиям за меньшую плату, чем они могли бы иметь в гражданской промышленности. Далее в ней подчеркивалось, насколько несправедливым было бы позорить всех тех, кто великолепно делает столь нужную для страны работу, только из-за того, что один из них оказался нечестным и нечистым на руку человеком.

Я неторопливо оделся и спустился вниз. Там было очень тихо. В столовой стояло несколько столиков с четырьмя стульями у каждого. Женщина с каменным лицом спросила меня, буду ли я завтракать и какие предпочитаю яйца. Все появилось на столе как по мановению волшебной палочки. Кофе, к моему удивлению, оказался просто превосходным. Где-то неподалеку от дома шумно играли дети. До меня время от времени доносились их громкие вопли и беззаботный, счастливый смех. В самом же доме царила мертвая тишина, не слышно было ни одного постороннего звука. Здесь вообще все имело какой-то определенно казенный вид — тарелки, вилки, мебель...

В столовую вошла плотного сложения медсестра в шуршащем, накрахмаленном белом халате, улыбнулась мне и напевно произнесла:

— Мистер Дин? Не возражаете, если я присоединюсь к вам на чашечку кофе?

— Конечно же нет. Присаживайтесь, пожалуйста.

У нее было широкое, приятное ирландское лицо.

— Меня зовут Элен Маккарти, мистер Дин.

— Скажите, вам, случайно, не известно чего-нибудь о Джоан Перри?

— Да, конечно же известно. Около часа тому назад ее перевезли сюда из госпиталя. Сейчас она спит.

— Как она?

— Отлично. Иначе ее не стали бы перевозить. У нее была сильная головная боль и небольшая простуда, но ни жара, ни высокой температуры.

— Могу я ее повидать?

— Да, но попозже. Возможно, во второй половине дня, мистер Дин. К этому времени она сможет уже сидеть, а встанет на ноги завтра.

При этих словах страх, незримо сидевший глубоко в душе, мгновенно испарился, и я улыбнулся сестре Маккарти так радостно и широко, что от удивления ее, казалось, вот-вот хватит самый настоящий паралич. Когда она ушла, я не торопясь побрел к входной двери. Из комнаты по соседству с ней вдруг вышел незнакомый мне молодой человек и вежливо сказал:

— Пожалуйста, держитесь подальше от входной двери, мистер Дин... Приказ мистера Тэнси.

— Когда он здесь будет сам?

— Простите, мне неизвестно.

Я походил по дому. В кабинете были книги, журналы, и к тому же мне разрешили выходить в маленький внутренний садик за высокими стенами.

Тэнси приехал где-то около полудня. Один. Нашел меня в кабинете, присел на стул. По его виду без слов было ясно — он даже не ложился. Хотя с седоватой щетиной на бороде выглядел заметно более человечным.

— Извините за то, что вчера вечером нам пришлось обращаться с вами таким образом, мистер Дин.

— Не за что. Я понимаю.

— Кое-кому эта пленка понадобилась крайне срочно, немедленно. На ней всего одна из частей давно развивавшихся событий.

Я непонимающе уставился на него:

— Значит, они знали обо всем этом? Кто?

— Те, кого вы без особого труда вполне можете себе представить, мистер Дин. Когда начала вырисовываться смутная, но достаточно однозначная картина, тут же была создана совместная межведомственная бригада. ЦРУ, военная контрразведка, кое-кто из наших, ну и несколько человек из других спецслужб. Наиболее эффективная часть операции была проделана, работая, так сказать, «с обратного конца» — тройкой проверкой оперативной готовности полностью собранных ракетных установок и переделкой некоторых базовых элементов. Кое-какие наиболее чувствительные детали, поступающие из «Дин продактс», оказались тщательно и весьма искусно подпорченными, поэтому компанию занесли в черный список. Мы всесторонне проверили и вас, но многочисленные отчеты показали, что вы абсолютно чисты, а мы не хотели активизировать наши усилия до того, как прояснится ряд других аспектов всего дела.

— В чем именно состояли дефекты нашей продукции?

Он едва ли не сочувственно улыбнулся:

— Я мало что понимаю в технике, мистер Дин, но нас заставили пройти краткий курс, поэтому, боюсь, чтобы поставить вас в тупик, потребуется не более одного простого вопроса. Ну, например: какой эффект может иметь изменение предельной проводимости одного из многочисленных ферритных пластиков на степень надежности смежных транзисторов, диодов, криотонов, мазеров, параметрических усилителей и так далее и тому подобное?.. Ну как, сдаетесь?

— Вы поставили меня в полный тупик уже первыми словами.

— Не беспокойтесь понапрасну. Чем сложнее птички, которые вы строите, тем искуснее и оригинальнее их можно испортить.

Возьмите, например, такую мощную и сложную пташку, как «Поларис», — ее не только можно, но в целом ряде конкретных случаев уже практически незаметно даже для инструментального контроля портили таким образом, что система наведения выходила из строя ровно через шесть месяцев хранения на резервном складе. Их-то мы самыми первыми и обнаружили. Что же касается «Дин продактс», то, до тех пор пока вы совершенно неожиданно для нас не развили вдруг бурную деятельность, мы, к сожалению, искали в основном среди служащих и персонала, но никак не среди управленческой верхушки. Сейчас наша тактика коренным образом пересматривается.

— Вы можете сообщить мне реальное положение дел?

— Частично. Сегодня утром наконец пришло официальное разрешение на ваш частичный допуск к совершенно секретной информации в рамках данного проекта. Нам известно по меньшей мере о четырех тайных агентах, работающих вне завода, и, как вполне можно предположить, есть и еще. Лефей только один из них. Другой снимает комнату в том же месте, где жил Шеннари, что объясняет подкинутое орудие убийства. Сейчас мы также проверяем вдову вашего брата.

— Кто она такая на самом деле?

— Все, что у нас имеется на данный момент, — это то, что она не Ники Уэбб. Ваш мистер Уилтер проделал в Кливленде просто отличную работу. Оказывается, фотограф, делавший снимки выпускных классов в школе, которую закончила настоящая Ники Уэбб, по каким-то никому не ведомым причинам сохранил негативы фотографии того выпуска. Мы ее увеличили: внешнее сходство казалось весьма правдоподобным до тех пор, пока эксперты не начали измерять и сравнивать размеры лица, расположение носа, ушей, расстояние между зрачками глаз и так далее...

— Откуда она родом?

Он пожал плечами:

— Думаю, скоро узнаем. Круг медленно, но верно сужается. Пока мы предполагаем, что это Мэри Геррити, с кодовым именем Шарлотта. Провела детство в трущобах Чикаго. Когда ей исполнилось пятнадцать, ее, крутую, как настоящая сорвиголова, и смышленую, как уличная кошка, затащил в постель какой-то профессор-радикал, который запудрил ей мозги галиматьей насчет справедливости, социального рая и в конечном итоге привел в Лигу молодых коммунистов. Это было в 1941-м. Почувствовав, что его вот-вот схватят, он спешно сбежал вместе с нею в Мехико. Через три года его там убили. До нас дошли слухи, что это была какая-то внутрипартийная разборка. А она полностью исчезла из виду. В 47-м, когда наши люди выясняли причины серьезнейших утечек в Берлине, оказалось, она «обслуживала» одного высокопоставленного чиновника из британского правительства, которому следовало бы быть поразборчивей в связях. Ей устроили засаду, поймали, но, пока старались ее расколоть, нежданно-негаданно явились возмущенные консульские работники и предъявили должным образом оформленные бумаги, свидетельствующие о том, что она гражданка Польши. Ничего не оставалось, как ее освободить. В течение последующих двух лет нам несколько раз удавалось заснять ее на групповых фото в Подмосковье. Партийные торжества, банкеты, ну и тому подобное. Рассказываю вам обо всем этом только потому, что лично я убежден — это она. С большей уверенностью мы сможем утверждать это, когда ее служанка Виктория передаст нам что-нибудь вещественное с достаточно четкими отпечатками пальцев. В следующий раз ее след был обнаружен — где бы вы думали? — в Камбодже! Но след оказался крайне слабым, и она успела безнаказанно принести заметный ущерб, избрав для этого банальный постельный вариант. Лет пять тому назад нам сообщили о ее неожиданном возвращении в Мехико. Нетрудно было догадаться, что скоро она окажется здесь, в Америке, и будет искать что-то вроде постоянного прикрытия, но мы снова потеряли ее след и с тех пор ищем не покладая рук, так как нам прекрасно известно: она прошла великолепную подготовку и, учитывая ее природные способности, лучшая из всего, что у них есть. К тому же пять лет тому назад любой дурак без труда мог догадаться, что «Дин продактс» вот-вот получит ряд секретных космических заказов. Поэтому-то они и послали братьям Дин особую посылку.

— Которая разнесла нас к чертовой матери, — произнес я внезапно осипшим голосом.

— Потому что посылка специально готовилась для братьев-холостяков, мистер Дин. Новоиспеченные дилетанты, ухмыляющиеся над шпионским вариантом а-ля Мата Хари и считающие, что все это бред сивой кобылы, просто законченные дураки, другого определения не подобрать. Им невдомек: одна умная, изворотливая и профессионально подготовленная женщина, которая настолько красива, что при одном взгляде на нее перехватывает дух, и при этом настолько презирает мужчин, что получает дикое, ни с чем неописуемое удовольствие от каждой минуты, когда они ее трахают, потому что это низводит их на уровень животных, и которая слепо, по убеждению, принимает все требования партийной дисциплины, какими бы жесткими они ни были, — такая женщина, поверьте мне, стоит по меньшей мере пары ядерных субмарин.

Так что не торопитесь называть себя идиотом. Когда любитель выступает против настоящего профи, он в любом случае и при любых обстоятельствах проиграет, как минимум, со счетом ноль — три. Вы же пока проигрываете со счетом один — три, что, должен признаться, в высшей степени примечательно. Она прогнала вас и когда пришло время, широко открыла двери для Мотлинга. Зато сейчас вы очень помогаете нам захлопнуть ловушку намного раньше, чем мы смогли бы сделать это без вас.

— Вы можете взять и Мотлинга тоже?

— Хотелось бы, но для этого требуются веские доказательства, а их у нас, к сожалению, пока нет. Равно как и тех, кто готов заговорить. Зато теперь мы, по крайней мере, можем практически полностью перекрыть ему доступ к нашим оборонным технологиям. Если нам это удастся, будем считать, мы победили.

— Ну а как насчет Лестера Фитча? Этот, уверяю вас, сразу же расколется и заговорит в первую же минуту. Скажет все, абсолютно все.

— И что нам это даст? Ровным счетом ничего. Он всего лишь мелкая сошка, разменная монета, не больше. К тому же наверняка не из их людей. Просто заставил Долсона взять его в свою воровскую долю. Я бы сказал, скорее всего, здесь имел место самый обычный шантаж на основе того, на что он наткнулся совершенно случайно. Именно это и заставляло его страстно желать, чтобы все как можно дольше оставалось как раньше. Если бы у руля встали вы или Грэнби, Долсона могли лишить его золотой кормушки, поэтому он стал неистовым приверженцем Мотлинга. Очевидно, ваш брат сказал ему нечто такое, что он с самого начала заподозрил неладное, когда Кендала убили. Кстати, в последнее время Фитч заметно нервничал. По-моему, даже слишком.

— Вы сказали, какое-то время мы с Джоан будем оставаться для всех убитыми. Интересно, как долго?

— Вплоть до заседания вашего Совета директоров в понедельник утром. И там посмотрим, какой эффект на них произведет ваше внезапное воскрешение. Скорее всего, никакого. Во всяком случае внешне. Подумайте вот о чем, мистер Дин: если бы они убили вас обоих и если бы нам ничего не удалось доказать даже при самой тщательной проверке «Дин продактс», то тогда Мотлинг остался бы у руля компании, потому что по вашему завещанию все переходит к брату, а значит, к членам его семьи. Тогда эта изворотливая бабенка получила бы ни много ни мало, а шестнадцать тысяч акций с правом голоса. Так что, если эффект с вашим неожиданным появлением не сработает, вы сможете лишить его возможности оставаться в компании путем простого голосования.

— И поставить на его место Грэнби?

— Это ваша проблема.

— И что, никакого, даже самого маленького наставления о чувстве долга перед родиной, перед совестью и перед людьми я от вас не услышу?

Он встал со стула:

— Извините, мне надо немного поспать. Что же касается так называемого чувства долга, то, боюсь, вам жить со своим, а мне со своим. Это одна из тех ловушек жизни, из которых еще никому и никогда не удавалось выбраться.

Он коротко кивнул и вышел. Я задумчиво подошел к окну, выходившему в огороженный высокими стенами внутренний садик. Да, а во Флориде май просто чудесен. Тарпон начинает мигрировать на север, зловредные комары еще не набрали силу, в любой момент можно поехать на равнинные озера и вдоволь там порыбачить...

Масштабы последствий предстоящего выбора, честно говоря, меня просто пугали. Ведь придется взвалить на свои плечи колоссальный груз ответственности. И нести его день и ночь. Жить и спать с ним. Хотя, с другой стороны, одновременно со страхом эта мысль, как ни странно, подспудно пробуждала меня от неожиданного, праздничного чувства нетерпеливого ожидания и предвосхищения.

Глава 17

В три часа дня я сидел в маленьком внутреннем садике, наслаждаясь покоем и тишиной, когда туда медленно, с долгими остановками вошла сестра Маккарти. На ее левое плечо опиралась бледная, изможденная Джоан. Я немедленно вскочил на ноги, подбежал к ним, подхватил ее под другую руку.

— Джоан! Зачем ты встала? Тебе же еще нельзя ходить!

— У нас не было выбора: надо было либо разрешить ей, либо привязать ее к постели, — оправдывающимся тоном произнесла Маккарти.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая?

— Хочешь, давай сбегаем наперегонки, — вместо ответа, предложила Джоан.

Белоснежная повязка на голове ярко контрастировала с ее светло-рыжеватыми волосами. На минутку оставив их стоять одних, я торопливо разложил для нее кресло, затем мы с Маккарти аккуратно уложили ее в него. Джоан закрыла глаза. Но не от утомления. Скорее от предвкушения чего-то радостного.

— Ох, как же хорошо, — почти прошептала она. — А теперь, сестра, боюсь, вам лучше уйти, потому что, когда в моей голове перестанет вертеться весь мир, надеюсь, меня будут целовать. Много и долго.

— Только, пожалуйста, не переусердствуйте, дорогая, вы еще далеко не выздоровели, — отозвалась Маккарти и, громко шурша накрахмаленным платьем, удалилась. Во все лицо сияя от искреннего удовольствия, Джоан открыла глаза:

— Ну как?

— Вот так, — ответил я и сделал то, что она ожидала. Прямо в ее маняще горько-сладкие губы. Правда, нежно и осторожно. Оказалось, слишком осторожно.

— Пожалуйста, сделай это по-настоящему, Гев. Не бойся, я не настолько слаба.

Мы сделали это по-настоящему. К обоюдной радости. Она с довольным видом откинулась на спинку кресла.

— Теперь, наверное, у тебя тоже будет мой насморк.

— Безусловно.

— Расскажи мне, пожалуйста, о том, что произошло. Помню, я бежала, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, потом что-то больно ударило меня в затылок и свалило... прямо на больничную койку с жуткой головной болью, постоянно хлюпающим носом и таким ощущением, будто по моей спине хорошенько прошлись бейсбольной битой.

Я неторопливо рассказал ей все, что тогда произошло. Не упуская ни малейшей детали. Но при этом невольно поймал себя на мысли, что в моем голосе отчетливо слышались нотки какой-то непонятной нервозности. Внимательно слушая мое повествование, Джоан все больше и больше бледнела. Заметив это, я постарался держать себя в руках. Попытался как можно комичнее пересказать, как пару раз уронил ее на траву, как спотыкался, ударялся об изгородь, как грохнулся лицом вниз, на пол кухни того дома... Похоже, помогло. Во всяком случае, цвет ее лица заметно улучшился. Но серьезное выражение так и не исчезло.

— Спасибо, Геван, — неожиданно тонким голосом поблагодарила она.

— За что?

— За все те дни, которые ты подарил мне, которые мне теперь предстоит прожить. От всей души большое тебе спасибо, потому что, не сомневаюсь, это будут хорошие, может быть, даже очень хорошие дни.

— Не возражаешь, если часть из них я посвящу моим чисто собственническим интересам?

— Попробуй от них уклониться! Только попробуй, и я буду как тень ходить за тобой по улицам, изо всех сил колотя в сковородку и размахивая плакатом: «Люди, этот человек разрушил мою жизнь!»

— Разрушил твою жизнь?

— Это всего-навсего предположение... после того, как ко мне вернутся силы. Господи, Геван, ты только посмотри, какой чудесный у тебя синяк под глазом!

— А какая восхитительно белоснежная повязка у тебя на голове!

— Они выбрили мне затылок. Чудовищно! Я смотрела в маленькое зеркальце, когда мне делали перевязку. Теперь у меня вид совсем как у монашенки какого-нибудь религиозного ордена. Почему ты так странно смотришь на меня?

— Компенсирую себя за все то потерянное время, когда ты была совсем рядом, а я тебя даже не видел.

— Ну и каков приговор?

— Ты великолепна, Джоан Перри. Слава богу, у тебя хорошие кости.

— Хочешь сказать, толстые и крепкие.

— Не возражаешь, если я буду продолжать глазеть на тебя?

— Если ты будешь продолжать глазеть на меня таким образом, я, скорее всего, брошусь тебе на шею, а это не совсем прилично. Я должна быть застенчивой, по-девичьи скромной и сдержанной. Мама всегда учила меня: никогда не вешайся мужчинам на шею. Обычно это их очень нервирует.

— Я только и мечтаю о том, чтобы ты меня нервировала. Какая прекрасная суббота и какое прекрасное воскресенье! Мы проводили вместе каждую свободную минуту. Нам было о чем поговорить, и мы говорили, говорили, но о чем, собственно, говорили — убей меня, не помню. Мы просто запоминали друг друга — глазами, ушами, кожей, сердцем... Когда такое происходит с кем-нибудь другим, это обычный случай влюбленного состояния под летней луной. Когда же такое случается с тобой, это изменяет весь окружающий тебя мир.

Такого со мной еще никогда не была. Нигде и ни с кем. Она была жива, полна желаний, и у нас не было ни малейшего вопроса относительно того, что мы сделаем со своими собственными жизнями. Она была Джоан, та самая Джоан, моя Джоан, и я всем сердцем желал, чтобы она навсегда оставалась моей, и только моей. Вся до самого конца, включая ее неожиданные приступы застенчивости, иногда даже почти девичьей робости, чистейшую нежную ткань ее кожи, тонкие кости, чудесные очертания ее кистей и лодыжек, удивительное богатство ее тонкой талии. Я смотрел на ее великолепное тело, и мне страстно хотелось, чтобы оно как можно скорее наполнилось таинством нашего с ней ребенка. Не в силах себя сдержать, я поделился с нею этим, и в ответ она сказала, что это хорошая идея, что это вполне можно устроить и что она уже где-то видела конкретный план того, как именно это надо делать. В ее чувстве юмора было какое-то необычное сладострастие, о котором я раньше даже не подозревал и которое доставило мне искреннее удовольствие. Джоан также с на редкость серьезным видом довела до моего сведения, что не желает ничего знать о женщинах в моей прежней жизни, потому что она абсолютно уверена, что со временем сможет заставить меня полностью о них забыть. Выражение ее глаз и движения восхитительных губ, когда она выносила этот приговор, не вызывали ни малейших сомнений в том, что так оно и будет. Каждая минута, каждое мгновение, проведенное с ней, заставляли меня страшиться даже самой мысли о том, что ее может со мной не быть, что я вдруг могу ее потерять...

* * *

Заседание Совета директоров было назначено на десять часов утра в понедельник. Меня еще практически до рассвета тайком провели в здание управления, где мне пришлось долго ждать на складе. В обществе множества ящиков и мешков с канцелярскими товарами. По дороге на завод Тэнси рассказал мне, что они уже нашли и задержали Лефея в Балтиморе, доставили его сюда, в Арланд, но досье при нем не было.

Когда настало время моего выхода, один из молодых людей Тэнси открыл дверь склада и коротко кивнул мне. Часы показывали четверть одиннадцатого. Я покорно последовал за ним до обшитой деревянными панелями комнаты для заседаний Совета. Ощущение у меня, признаться, было довольно странное — будто я девушка для развлечений, которая вот-вот выскочит из гигантского торта посредине стола.

Прежде чем войти в комнату вместе с Тэнси, я, слава богу, не забыл стереть с лица глупую, если не сказать идиотскую, ухмылку и подавить в себе дикое желание влететь туда с громким воплем: «Сюрприз! Сюрприз!»

Внутри все было как обычно — клубы сизого дыма, расплывчатые лица... Мои воспоминания нарушил дядя Ал, как ни в чем не бывало заметивший:

— А мы было подумали, что ты совсем забыл об этом, Геван.

Искоса бросив быстрый взгляд на Мотлинга, я узнал тот извечно невозмутимый вид профессионального игрока в покер, который давным-давно научился не рвать карты от отчаянной злобы при очередном проигрыше. Ничего страшного — будет следующая сдача, а потом еще, еще... Ники при виде меня, очевидно, побледнела, хотя полной уверенности у меня в этом не было. У нее были точно такие же глаза, как у Мотлинга: абсолютно спокойные, чуть задумчивые, испытующие.

Затем мой взгляд остановился на Лестере Фитче. Кожа на его до неузнаваемости посеревшем лице, казалось, слезла с костей, повиснув где-то внизу, как пустые мешочки. Неуклюже наклонившись, он пробормотал что-то на ухо председателю Совета Карчу и, шатаясь, вышел из комнаты, чуть не ударившись о дверной косяк. Один из молодых людей Тэнси, не дожидаясь приказа, сразу же последовал за ним.

Само заседание продлилось недолго. Соответствующие документальные записи полностью подтвердили как размер моих активов, так и право преимущественного голоса. Затем слово попросил старый Уолтер Грэнби. Не вставая с места, он снял свою кандидатуру, заметив, что был бы куда более полезным нашей компании, если бы смог полностью посвятить себя исключительно финансовым вопросам, и выразил надежду, что я соглашусь вновь взять бразды правления компанией в свои руки. Карч попробовал было возразить против столь неожиданного снятия кандидатуры, но его слова прозвучали не более чем пустой формальностью. Никто из присутствующих не обратил на них ни малейшего внимания. Дядя Ал с видимым удовольствием поддержал предложение Грэнби. Все в ожидании повернули головы в мою сторону. Я прочистил горло и услышал собственные слова, что буду рад последовать их предложению, если оно, конечно, будет подтверждено должным голосованием. После чего Грэнби довольно бесцеремонно отмел в сторону еще одну кандидатуру, растерянно и поэтому как-то робко предложенную Карчем. Теперь выбирать предстояло только между Мотлингом и мной, и стало полностью понятным, почему Ники так хотелось, чтобы я воздержался от голосования: им удалось каким-то образом переманить на свою сторону всего только одного крупного держателя акций, и по лицу Карча было видно, что для него происходящее стало весьма и весьма неприятным сюрпризом. Ведь если бы я последовал настойчивой просьбе Ники и не принял участия в голосовании, Мотлинг победил бы на все сто процентов. И снова остался бы президентом нашей компании!

С моим же пакетом голосующих привилегированных акций ни о какой сколь-либо реальной состязательности не могло быть и речи. И конечно, в первом же туре выиграл я. Как говорят, «однозначно». И теперь мне предстояло доказать делом, что мой предыдущий успех на этом высоком посту не был случайным. В глазах Тэнси я заметил нечто вроде легкого удивления и даже скрытого одобрения. Последовали негромкие и, надо заметить, жидкие аплодисменты, меня официально ввели в члены Совета директоров, и первое, что я сделал без малейших колебаний, — это заблокировал назначение туда Лестера Фитча.

Карч объявил заседание закрытым, и все медленно потянулись к выходу из прокуренной комнаты Совета в широкий вестибюль. Там ко мне подошла Ники, вложила изящную руку в мою, заглянула мне в глаза и тихо сказала:

— Наверное, я тогда была просто упрямой и назойливой дурочкой, дорогой. Мне следовало бы сразу догадаться, что эта работа будто специально создана для тебя, и только для тебя одного. Ради бога, прости меня.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я мало что понимаю в делах компании, но мне казалось, я делаю именно то, чего так хотел Кен. Хотя больше всего на свете он, скорее всего, хотел, чтобы ты вернулся. Раньше я об этом почему-то совсем не думала, а теперь знаю. Точно знаю.

— Благодарю тебя, Ники.

— Приезжай ко мне около пяти, хорошо, дорогой? Выпьем за твой успех. Только ты и я, никого больше. Приезжай, прошу тебя!

— Хорошо, я дам тебе знать.

К нам подошел Стэнли Мотлинг, поздравил меня, а затем сказал:

— Кстати, я буду рядом и, если понадобится, с удовольствием окажу вам любую помощь, Геван.

— Заранее признателен.

Они оба мне улыбнулись. Настолько душевно и тепло, что даже трудно было поверить, что это все только игра, профессиональная игра, и ничего больше. Нет, они не сдались. Они никогда не сдадутся. Никогда и ни при каких обстоятельствах! Лишившись одного направления, они неустанно, упорно будут искать другое...

Мое внезапное появление конечно же испортило им и планы, и настроение, но Долсона уже нет, поэтому конкретно лично им пока ничто не грозит, можно сконцентрировать усилия на возвращении Гевана Дина каким-либо иным, обходным, более хитроумным путем. Например, эта женщина вполне может выйти за него замуж, а Мотлинг остаться на заводе и продолжать терпеливый поиск новых возможностей. Что ж, при других обстоятельствах, может быть, у них что-нибудь и получилось бы. Но не в данном случае. Конечно же мне очень хотелось выкинуть Мотлинга с завода немедленно, в течение ближайших десяти минут, но на этот счет я, к моему глубочайшему сожалению, еще не знал планов Тэнси. Поэтому я как можно естественнее поблагодарил их обоих за поздравления и теплые пожелания, а затем долго смотрел им вслед, глядя, как они, о чем-то тихо беседуя, рука об руку идут по коридору. До моего слуха донесся теплый, спокойный смешок Ники...

Спросив, где сейчас находится офис Лестера, я направился туда, резко открыв дверь, без стука вошел в кабинет и как вкопанный остановился: за столом сидел Лестер Фитч, а по бокам, повернувшись к нему лицом, стояли молодой человек, который последовал за ним, когда он неожиданно вышел из комнаты заседаний Совета, и Тэнси. Последний бросил на меня несколько раздраженный взгляд. Лестер тупо произнес:

— Повторяю вам, понятия не имею, о чем вы говорите. — Его лицо по-прежнему было мертвенно-серым.

— Мистер Фитч, — спокойно сказал Тэнси. — Не делайте глупостей... Присаживайтесь, мистер Дин, и послушайте.

— Повторяю вам, я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите. Просто мне вдруг стало плохо, и я должен был, понимаете, должен был срочно выйти из комнаты. Наверное, утром съел что-то не то.

— Кто сказал вам, что мистер Дин мертв?

— Его жена сама позвонила мне на следующий день после убийства.

— Не тот мистер Дин. Вот этот!

— Я даже и не думал, что Геван мертв. Что вы имеете в виду?

— Если я когда-либо и видел человека, смотрящего на призрак, так это были вы, Фитч. Мы поймали вашего напарника Лефея. Он подробно рассказал нам, как вы вместе с ним и полковником Долсоном договаривались обо всем этом. Мы можем без труда доказать все это в суде. Вы же юрист и должны знать уголовный кодекс практически наизусть. Дело ведь не только в расхищении государственных средств. Вас обвинят и в преднамеренном убийстве тоже. За непосредственное соучастие в убийстве девушки Брейди.

— Но мне совершенно ничего не было известно об их планах... — Он вдруг резко оборвал себя.

— Как именно и по каким причинам вы вступили в преступный сговор с полковником Долсоном?

— Я случайно узнал про его аферу с платежами. Кроме меня, об этом не было никому известно, так что у него не было иного выхода, кроме как взять меня в долю. Благодаря моим усилиям «Акме» стала работать куда лучше, чем раньше. И намного безопаснее.

— Кто сказал вам, что Геван Дин мертв? Мотлинг?

У него сильно округлились, даже чуть выкатились глаза.

— Мотлинг?! Но он не имеет никакого отношения к... — Фитч опять оборвал себя, замолчал, и было видно, что он, по-видимому оправившись от шока неожиданности, напряженно и мучительно задумался о чем-то, что его крайне беспокоило, потому что явно не складывалось в некую логическую картину.

— Да будет вам, Фитч! Вы прекрасно знаете, что Мотлинг и Лефей сначала совратили полковника Долсона, а затем, шантажируя его, вовлекли в подрывную антигосударственную деятельность. Вряд ли стоит прикидываться такой уж невинной овечкой. Не имеет смысла. Сделаете себе только хуже.

На лице Лестера появилось неподдельное изумление.

— Подрывная деятельность? Какая еще подрывная антигосударственная деятельность? Дело было только в деньгах. Лефей сказал, что Кен случайно узнал об этом, но бояться нечего, он, мол, сам все устроит. Я даже не догадывался, что он собирается его убить. Узнал только после того, как это произошло.

Я счел необходимым вмешаться.

— Если ты не знал, что Мотлинг замешан во всем этом деле, то почему тогда так страстно настаивал на том, чтобы я его поддержал?

— Да, я действительно ничего не знал. Просто Лефей боялся, что Грэнби, если станет президентом, может все узнать, изменит порядок и процедуру закупок, ну и все такое прочее. Финансист, сами понимаете.

Тэнси тяжело вздохнул:

— Боюсь, все так и есть, мистер Дин. Вполне похоже на правду. Не думаю, чтобы Фитч что-нибудь толком знал о том, другом деле. Скорее всего, его ждет несколько лет федеральной тюрьмы, не больше.

Он говорил так, будто Лестера не было в комнате. Наверное, именно это больше, чем что-либо другое, окончательно сломило Фитча.

Неожиданно тонким голосом он вдруг быстро сказал:

— Послушайте, я полностью готов сотрудничать с вами. В любом качестве. Я готов вернуть государству все, все до последнего цента. Готов дать любые свидетельские показания, какие вы только сочтете нужными. Прошу вас, мистер Тэнси, прошу вас! Хотите, я официально подтвержу, что мистер Мотлинг помогал мне создавать аферу с «Акме» и даже поимел с этого кое-какие деньги? Я знаю, знаю, что поступил нехорошо, но дайте мне шанс, прошу вас.

Тэнси даже не посмотрел в его сторону. Будто Лестер ничего не говорил. Будто его просто здесь не было. Только молодой человек, стоявший с ним рядом, бросил на него откровенно презрительный взгляд.

— Уведите его, — коротко приказал Тэнси.

В производственном цехе громко прозвенел звонок на обед. Лестер медленно встал, отодвинул стул, стоявший на его пути. Затем сделал то, чего от него никто не мог даже ожидать, — стремительно развернулся и, закрыв голову руками, выпрыгнул в окно. Подбежав к окну, я увидел, как он прокатился по земле, затем вскочил на ноги и побежал к толпе людей, торопливо идущих через ворота на обеденный перерыв.

Тэнси, тоже подбежавший вслед за мной к окну, отодвинул меня в сторону. В правой руке у него был короткоствольный револьвер. Он тщательно прицелился в бегущего Лестера и выстрелил. Всего один раз. Тот как подкошенный, с громким воплем рухнул на землю. Схватился обеими руками за вдруг ставшее короче искривленное бедро и стал кататься по земле. Совсем будто насекомое, которому взяли и оборвали крылышки.

К нему подбежали люди, сгрудились вокруг. Он все вопил и вопил от боли... Почему-то мне это напомнило совсем другую сцену, которая произошла много лет назад. К маленькому Лестеру подошел мальчик, едва достававший ему до плеча, и изо всех сил ударил его по носу. Тогда Лестер завопил от боли точно так же, как сейчас, — со стыдом и страхом, — и точно так же, как сейчас, его тогда обступила толпа детей...

— Он нужен нам для свидетельских показаний в деле Лефея, — спокойно произнес Тэнси, вкладывая револьвер в кобуру.

— Отличный выстрел, сэр.

— Спасибо, Ларкин. Сделай, пожалуйста, все необходимые приготовления.

Молодой человек вышел из кабинета. Охранники у ворот отгоняли любопытных от корчившегося на земле Лестера. В полуденном солнце ярко поблескивали осколки его разбитых очков...

Я повернулся к Тэнси:

— Ники... Мэри Геррити, или как там ее звать, просила меня заехать к ней ровно в пять.

— К тому времени мы ее уже заберем.

— Позвольте мне все-таки сначала ее повидать, а потом забирайте. Мне нужно совсем немного времени. Не более десяти минут. Прошу вас. Это мой долг перед Кеном.

— Мне это совсем не нравится, мистер Дин. Я не хочу ее потерять.

— Но вы ведь можете полностью блокировать весь участок, разве нет?

— Да, конечно, но...

— По-моему, я заслужил эту маленькую услугу, вы не считаете? Он пожал плечами:

— Ладно, будь по-вашему. Это, конечно, крайне неразумно, но бог с вами, раз уж вам так надо, исполняйте свой долг. — Тэнси немного помолчал, затем продолжил: — Вряд ли мы сможем зацепить Мотлинга. Для этого нам надо иметь по крайней мере одного живого и достаточно надежного свидетеля, который лично видел его вместе с Лефеем. После того как мы арестуем эту загадочную женщину, я планирую нанести ему визит. Больше, боюсь, ничего не могу сделать.

— Разве вы не можете заставить Ники говорить?

Тэнси сожалеюще улыбнулся:

— Могли бы, конечно. Если бы применяли те же методы, что и они.

Он повернулся и вышел, а у меня не осталось времени даже на обед: сначала пришлось много, слишком много времени потратить на репортеров, а затем я заперся в моем старом кабинете с адвокатом дяди Ала.

Узнав, что вдова Кена «позаимствовала» чье-то другое имя, он сразу же заверил меня, что у меня есть все законные основания отменить завещание Кена. Ну а если можно будет доказать, что она вышла за него замуж с какими-то заведомо незаконными целями, то это будет сделано практически автоматически. После того как он, попрощавшись, ушел, я чуть ли не целый час провел разговаривая по телефону. Зато получил полное и безоговорочное согласие Гэрроуэя и Поулсона, а также обещание серьезно подумать от старины Фитца. Господи, как же хорошо возвращать свою команду! Затем явилась прибывшая замена полковнику Долсону — худощавый человек с квадратной челюстью.

Его сопровождали несколько военных чинов из Вашингтона. Поскольку им требовались заверения в нашей искренней готовности сотрудничать с ними, я, как мог, обласкал их. Все они были крайне удивлены и даже раздражены фактом отстранения Мотлинга от управления компанией. И хотя мне очень хотелось сказать им побольше — интересно, как выпучились бы у них глаза?! — Тэнси категорически потребовал, чтобы я держал рот на замке.

Недолго, но с удовольствием поговорив с Джоан по телефону, я предупредил ее, что заеду за ней где-то около шести. Затем позвонил в прокатное агентство и сообщил им, где они могут найти свой седан, после чего связался с нашим административным отделом и заказал служебную машину компании для личного пользования — пока не куплю себе что-нибудь подходящее или не дождусь доставки моей собственной машины из Флориды. Теперь осталась только одна проблема — продать коттедж на пляже. Разумеется, после того, как мы с Джоан проведем там небольшой медовый месяц.

Когда подошло время отправиться на встречу с Ники, я связался с Тэнси, и он подтвердил, что все необходимые приготовления уже сделаны.

Крепко стискивая вдруг вспотевшими ладонями руль служебной машины, я ехал в «Лайм-Хаус» —официально пока еще дом Ники Уэбб. Ехал в последний раз, ибо твердо знал: больше меня там никто и никогда не увидит. После завершения всех необходимых судебных формальностей дом с участком будут проданы с молотка, и новые владельцы будут счастливы в нем, так как, скорее всего, не будут знать того, что происходило там в совсем недавнем прошлом. Я же построю для Джоан свой дом. Точнее, наш дом, где мы тоже будем счастливы.

Виктория открыла мне дверь. Как всегда, с милой, приветливой улыбкой, но на этот раз она, казалось, нервничала. Интересно, что они ей сообщили, а о чем она догадалась сама?

Ники ждала меня в гостиной. Не успел я войти, как она сразу же подошла ко мне, взяла обе мои руки в свои. Вид у нее был поистине царственный.

— Дорогой мой! — торжественно произнесла она. — Это же самый настоящий праздник. Могу я позволить себе быть немного дерзкой?

— Конечно можешь.

— Чуть попозже Виктория уйдет, и тогда я приготовлю нам роскошный обед. У меня есть на редкость хорошее вино. Я хочу, чтобы сегодня вечером мы все, все, все забыли. Все, кроме друг друга. Только ты и я. Ты и я.

Она приподняла подбородок, полузакрыла глаза, недвусмысленно давая понять, что ожидает поцелуя. Однако, вопреки ожиданиям не дождавшись, отпустила мои руки, бросила на меня быстрый оценивающий взгляд, сделала шаг назад. Помолчав, постаравшись скрыть раздражение, попросила:

— Сделай, пожалуйста, нам мартини.

— Извини, но у меня мало времени. Должен успеть на встречу.

— Отмени ее.

— Не могу. Извини.

Она слегка склонила голову набок:

— Должна заметить, ты выглядишь и ведешь себя сегодня очень, очень странно, Геван.

— И чувствую себя очень странно.

— Со мной? Или ты просто беспокоишься о своей работе и всем прочем?

— Нет, все дело в тебе, Ники. Я не знаю, как мне следует к тебе относиться.

— Мне казалось, я расставила все точки над "i". Причем в весьма доходчивой форме.

Но ни ее откровенно похотливая улыбка, ни более чем прозрачные намеки, ни, казалось, искренняя теплота в голосе не произвели на меня никакого впечатления. Все мои мысли теперь занимала Джоан, и только Джоан.

— Я пришел попрощаться, Ники.

Она яростно хмыкнула.

— Лично я никуда не собираюсь уезжать, а после сегодняшнего голосования, судя по всему, и ты тоже.

— Нет, ты уезжаешь. Но только не как Ники Уэбб и не как Ники Дин. Ты уезжаешь как Мэри Геррити.

Она смотрела мне прямо в глаза, и черты ее лица долгое время оставались абсолютно неподвижными, будто застывшими на привычном выражении похотливого желания, но затем столь же неожиданно распрямились, приняв вид искреннего недоумения.

— Мне что, следует это понять? Это должно для меня означать что-либо конкретное? Или это какой-то туманный намек? На что?

— Ничего не выйдет, Ники. Мы оба с тобой прекрасно знаем, о чем идет речь. Так что давай лучше прекратим разговор на эту тему. Но прежде чем тебя заберут, мне очень хотелось бы узнать почему и для чего. Сначала я даже думал, что смогу получить большое удовольствие, сорвав с тебя маску, но все вышло совсем не так. Во мне ничего больше не осталось, кроме... кроме огромной усталости.

— Ты сошел с ума!

— Пожалуйста, не надо, Ники. Прошу тебя. Игра закончена. Им все известно. Все о Долсоне, о Лефее, о Мотлинге, Фитче и остальных. Все испорченные вами узлы и агрегаты «Д-4-Д» обнаружены и исправлены. Лефей и Фитч уже задержаны. Не далее как полчаса тому назад Тэнси сообщил мне о поимке еще двоих. Тех самых, которые вместе с Лефеем пытались утопить нас в реке. Им также известны истинные причины убийства Кена и той девушки Брейди. Так что игра закончена. Это конец, Ники.

Она медленно подошла к одной из кушеток, села, положив расслабленные руки на бедра.

— Это твоих рук дело?

— Частично.

— Знаешь, я была уверена, абсолютно уверена, что смогу без особого труда справиться с тобой. Увы, мне не следовало бы забывать наш прошлый опыт... Следовало бы помнить, что ты оказался единственным человеком, который тогда заставил меня почувствовать какую-то неуверенность в себе. Даже страх, чего со мной никогда и ни с кем раньше не бывало. Возможно, это случилось потому, что я была на грани того, чтобы влюбиться в тебя по-настоящему. Во всяком случае, больше, чем с кем-либо еще.

— Но при этом никогда ни в кого не влюблялась.

— Нет, Геван, ни в кого и никогда.

— Как ты... как ты оказалась на... на их стороне?

— Ты бы все равно ничего не понял, даже если бы я тебе рассказала.

Неожиданно дверь отворилась, и в гостиную вошел Тэнси. Почти с извиняющимся видом, но в сопровождении двоих своих людей и дородной полицейской дамы.

— Вы захотите что-нибудь упаковать, чтобы взять с собой, мисс Геррити?

Ники-Мэри послушно встала, бросила на меня долгий непроницаемый взгляд, отвернулась и, не сказав мне ни слова, в сопровождении дородной полицейской дамы направилась к двери. Я знал, что больше никогда ее не увижу. Разве только на суде, во время дачи свидетельских показаний....

Я подошел к окну. За моей спиной послышался голос Тэнси:

— Вы счастливчик, мистер Дин.

— Наверное, да.

— Вы меня не так поняли. Взгляните-ка сюда. Я имел в виду вот это.

Я повернулся и увидел в его руках небольшой хромированный револьвер.

— Он был спрятан в подушках на кушетке. Как раз там, где она сидела. Непонятно только, почему она не использовала его по назначению. Это ведь хоть как-то скрасило бы ей горечь тяжелого поражения. Его в любом случае надо было бы пустить в ход... во всяком случае, с их точки зрения.

Кажется, я знал, почему она не пустила его в ход, но полностью не был в этом уверен. И даже если бы я прямо спросил ее об этом, она никогда не дала бы мне такого же прямого ответа.

Я вышел из дома. Никакая победа не бывает абсолютной. Победитель всегда что-нибудь да теряет...

Скоро мне предстояло заехать за Джоан, но сначала я отправился к заводу, припарковал машину совсем рядом и выключил мотор. В окнах здания заводоуправления отражались мягкие отблески последних лучей заходящего солнца. Я долго прислушивался к приглушенному гулу цехов, различая в нем визгливый скрежет металла о металл, когда резец заканчивает снимать последнюю стружку, тяжелые удары молота...

Когда вид и звуки теперь уже снова моего родного завода наполнили мою усталую, истерзанную душу новым миром и покоем, когда они вытащили меня из мрака душевной тьмы, я выпрямился, решительно включил мотор, развернул машину и на полной скорости направился к моей Джоан.

* * *

Подъехав к дому, я не успел даже открыть дверь и вылезти из машины, как Джоан торопливо сбежала ко мне вниз по ступенькам. Нижнюю часть повязки с нее, очевидно, уже сняли, а остальное полностью закрывала какая-то нелепая шляпа с широкими полями.

— Знаешь, они хотели, чтобы ты зашел, со всеми пообщался, ну, знаешь, в общем вроде как положено, но, думаю, это можно сделать и попозже.

Господи, как же хорошо снова видеть ее, снова быть с нею вместе! Я сел за руль. Весь сияя от счастья, поцеловал ее, и мы поехали в центр города.

— Наше первое настоящее свидание, — со значением произнесла Джоан.

— Самое настоящее.

— Ты не очень-то весел, Геван. Все было так плохо, да?

— Плохо?

— С ней. Я имею в виду — с Ники.

— Откуда ты узнала, что я туда ездил?

— Ниоткуда. Просто знала. Все нормально. Ты должен был это сделать. И я очень рада, что ты это сделал.

— После тебя смотреть на нее оказалось совсем другим делом.

— Это я тоже знаю.

Я изумленно рассмеялся:

— Ну, самоуверенности у тебя хоть отбавляй!

— Само собой разумеется. А теперь вези меня в ваш бар и угости чем-нибудь по-настоящему крепким.

В уже вышедших вечерних газетах моя фотография красовалась на первой полосе. Равно как и Лестера Фитча. По словам Джоан, на наши с ней смутные, расплывчатые изображения, помещенные вместе с коротким репортажем где-то в самой середине, лучше было вообще не смотреть. Мы зашли в бар моего отеля. От былого уныния не осталось и следа. Я же был со своей девушкой! Мы сели за отдельный столик, когда Хильди Деверо заканчивала свой последний номер, и Джоан заметила, что, на ее взгляд, Хильди просто великолепна, но мне вряд ли стоит высказывать свое мнение вслух, иначе оба мои глаза быстро сравняются по красоте. А затем предложила мне какое-то время ходить на работу в черных очках, потому что президент с багровым синяком под глазом вряд ли вызовет уважение подчиненных.

Закончив песню, Хильди подошла к нашему столику. Я представил их друг другу, попросил официанта принести еще один стул.

Хильди отпустила естественную шутку насчет моего правого глаза, затем вдруг веселая улыбка сползла с ее лица, и она не без грусти произнесла:

— Бедняга полковник Долсон. Его поступок сильно меня расстроил. И еще больше нашего Джо, поскольку произошло это все не где-нибудь, а именно в его отеле. Хотя газеты, слава богу, как всегда опустили название отеля.

Девушки подчеркнуто вежливо беседовали друг с другом. Свои острые коготочки они до поры до времени держали в ножнах, но у меня было такое ощущение, что обе они начеку. Наконец Хильди вдруг прекратила разговор, внимательно посмотрела на Джоан, потом перевела взгляд на меня:

— Боже ты мой! Наверное, я старею и становлюсь слепой. Вы только посмотрите на эту парочку беззаботно счастливых лиц!

— Это что, так бросается в глаза? — не без видимого удовольствия спросила Джоан.

— Даже больше, мисс Перри. — Хильди вздохнула. — А знаете, я и сама собиралась приударить за ним.

— Увы, чуть опоздали, — мило улыбнувшись, заметила Джоан.

— Да, похоже. — Хильди добродушно ухмыльнулась. — Вот так всегда. Стоит только девушке отвернуться, и какая-нибудь проныра уже тут как тут.

— Это точно. Мне на самой себе пришлось это испытывать целых четыре года, — бросив на меня многозначительный взгляд, отозвалась Джоан.

Они продолжили беседу, но я перестал к ней прислушиваться. Слова Хильди «какая-нибудь проныра» пробудили в моей памяти кое-чей образ. Я мысленно вернулся к моим прошлым разговорам с ней и... вдруг вспомнив, перебил их милую беседу:

— Хильди, кажется, ты как-то рассказывала мне о каком-то маленьком человечке, который требовал, чтобы Долсон ничего не говорил в пьяном виде. Помню, тогда я спросил тебя о нем, однако ты почему-то уклонилась от ответа. Но теперь-то, когда полковника уже нет, ты же можешь мне сказать. Что это за человечек?

Она нахмурилась. Опустив голову, глубоко задумалась. Затем, очевидно все-таки решившись, сказала:

— Да, сейчас уже, наверное, могу, хотя полковник настоятельно просил меня никому и ни при каких обстоятельствах об этом даже не упоминать. Это был человек из ФБР. Время от времени он сюда заходил, но всегда сидел и выпивал в одиночестве. Я заметила что полковник становился рядом с ним у стойки бара, а однажды увидела, как он незаметно что-то передал полковнику. Поэтому, когда Долсон стал снова домогаться меня, я прямо спросила его, что происходит. Он заметно расстроился и именно тогда слезно попросил меня никому ничего не говорить. А затем, понизив голос чуть ли не до шепота, сказал, что это человек из ФБР и что ему надо было срочно передать некую секретную информацию.

— Как он тогда выглядел?

— Как один из тех темненьких, тихих, невзрачных человечков, на которых обычно мало кто обращает внимание. Но когда я увидела его в следующий раз, то смогла рассмотреть повнимательнее и поближе. У него одно ухо было очень странное. Точно не помню какое. Кажется, правое. На нем не было мочки.

— Скажи, ты тогда купилась на то, что он из ФБР?

— Вначале, конечно, мне все это показалось странным. Я даже подумала, Долсон просто пытается изобразить из себя важную шишку, ну и все такое прочее, но позже поняла, что он на самом деле говорит правду.

— Каким, интересно, образом?

Она равнодушно пожала плечами:

— Самым обычным. Как-то раз, по-моему часа в три ночи, мне почему-то жутко захотелось есть, а все, естественно, уже было закрыто. Джо сжалился надо мной и отвел в какое-то неприметное заведение в самом конце аллеи, где, как он говорил, подают отличные гамбургеры. Вот там-то мне на глаза снова попался этот человечек из ФБР, а с ним и мистер Мотлинг из вашей компании. Они вместе сидели в отдельной кабинке с высокими перегородками по обеим сторонам. Я тут же пошла в дамскую комнату и терпеливо ждала там, когда они выйдут, чтобы пройти мимо них и точно удостовериться.

— Джо тоже их видел?

— Думаю, да. Наверное, видел. Но я ему тогда ничего не сказала. Честно держала данное Курту Долсону слово. Секретные дела, сами понимаете, с этим не шутят. Думаю, он передавал Мотлингу очередную секретную информацию. Мотлинга же я узнала потому, что он время от времени заходил к нам и выпивал вместе с полковником. После того, как они вдруг очень поладили друг с другом...

Извинившись, я резко встал и сказал, что скоро вернусь. На поиски Тэнси ушло что-то около пятнадцати минут. Когда его наконец нашли и я услышал в трубке его голос, то прежде всего спросил его, все ли у Лефея в порядке с ушами.

— Да, все в порядке. Вот только на правом не хватает мочки. А в чем дело? Знаете, мистер Дин, забавно, очень забавно, что вас это интересует.

— Вы уже взяли Мотлинга?

— Его сейчас нет в городе. Двое моих людей поджидают его возвращения в клубе «Атлетик». Они мне позвонят сразу же, как только он вернется.

— Думаю, теперь вы можете брать его на официальных основаниях.

Последовала довольно долгая пауза.

Затем в трубке снова послышался его голос:

— Живой свидетель?

— Один точно, другой предположительно.

— Вы можете привести их ко мне?

— Да.

— Я буду здесь, на старом месте.

— Могу я прислать их одних, без меня?

— Разве вам не хотелось бы лично поприсутствовать при всем этом?

— Не сегодня вечером, мистер Тэнси. У меня совсем иные планы.

Последовала еще одна долгая пауза.

— Она очень приятная девушка. Мои искренние поздравления, мистер Дин.

— Благодарю вас, мистер Тэнси.

Я с облегчением повесил трубку. Может, у него ничего и не выйдет, но зато эффективности Мотлинга конец, это уж точно.

Мою девушку было отчетливо видно от самого входа в зал. Медленно проходя мимо столиков, я не отрывал от нее глаз. Выглядела она просто потрясающе. Ее улыбка предназначалась только мне одному, и никому другому. Мне нравилось, как она сидела, как придавала всему особое, только нам двоим понятное значение. Я шел и думал о ней, о предстоящей мне работе и о том, что конец каждого рабочего дня будет самой лучшей частью моей жизни. Подойдя, я положил руку на ее плечо. Господи, как же хорошо было прикасаться к ней! И чувствовать, как она в ответ будто оперлась на мое нежное прикосновение. Я сел, долго-долго смотрел на Джоан и не знал, с чего начать...

Джон Макдональд Вино грез

Глава 1

Поздним вечером по дороге, ведущей через штат Нью-Мексико на юг, мчался серый седан и мягкий рокот его турбин почти терялся в шелесте встречного ветра. Вечерний воздух, как всегда, был прохладен. «В этой стране, — подумал человек за рулем, — ночь всегда необычна. Кажется, будто земля отдыхает от жесткого кулака солнца».

Но как только рассеиваются прохладные тени раннего утра, встает солнце и непрекращающимся яростно-белым ударом бьет по глазам. Оно жадно высасывает влагу изо всего, до чего дотягиваются несущие жар лучи. Стоит здесь кому-нибудь заблудиться или застрять на целый день, как уже к вечеру он превратится в мумию с почерневшим ртом и высохшим телом, и по скорчившемуся трупу нельзя будет понять умер он сегодня или сотни лет назад.

Обжигающий и непрерывно перемещающийся воздух высушивает слизистые оболочки рта и носа. Солнце иссушает мужчин, неумолимо покрывая их лица морщинами. Краски на солнце выгорают, а кожа женщин становится тускло-коричневой.

По вечерам в синих сумерках пустыни звучат заунывные старинные баллады и с откровенной непринужденностью танцуют молодые женщины. Они знают, что солнце сокращает пору молодости и дух юности скоро исчезнет. Индейцы с плоскими загоревшими лицами всматриваются в танцовщиц и глаза их неподвижны, словно из полированного обсидиана. Индейцы знают, что только они рождены для этой страны, и когда уйдут смеющиеся бледнолицые, они, индейцы, останутся.

В них живет расовая память, но боли в костях одолевают их чаще, чем воспоминания. Солнце — это бог. Бог разгневан, потому что высокие пирамиды больше не служат ему. Давным-давно солнце выжгло тусклые краски на вершинах пирамид, на каменных чашах и на сглаженных временем канавках. Оно давно не слышит песнопений на рассвете, не видит черного отблеска от поднимающегося над жертвой каменного ножа, не видит ослепленных девственниц, ожидающих ловкого искусного удара, выдирающего бьющееся сердце из заполняемой горячей кровью груди.

«Может быть, — подумал человек за рулем, без малейшего напряжения управляя автомобилем, — они были ближе к истине, чем мы. Мы, с нашими учеными разговорами, с гелиево-водородными реакциями».

Ночью скорость гипнотизировала; стрелка спидометра не опускалась ниже девяноста пяти миль в час. А легкая вибрация машины, вызванная неровностями дорожного покрытия, усиливала это действие. Завораживали и белые вспышки несущихся навстречу насекомых, влетавших в лучи резкого яркого света передних фар. И утомление. Это была не простая усталость, а глобальное утомление от жизни в постоянном напряжении, напряжении всех сил — физических, интеллектуальных, эмоциональных. Временами казалось, будто автомобиль застывает на месте, а дорога несется ему навстречу и бросается под колеса. Бад Лэйн расправил плечи и с силой потряс головой, чтобы стряхнуть сонливость, заставившую его на мгновение сомкнуть веки. Потом он слегка повернул боковое стекло так, чтобы в лицо ударил сильный поток прохладного воздуха.

Далеко впереди появился грузовик, расцвеченный огнями, как рождественская елка. Ехал он в ту же сторону. Бад Лэйн медленно нагнал его, посигналил фарами, требуя дороги и пронесся мимо, машинально отметив, что это был автопоезд, состоящий из тягача с четверкой тяжелых прицепов. Проезжая мимо тягача, Бад Лэйн чуть приподнялся на сиденье и заглянул в зеркало заднего обзора, чтобы при свете фар тягача посмотреть на заключенного, который, скорчившись, спал на заднем сиденьи.

Вдали показались огни унылого городка. Бад Лэйн плавно сбавил скорость и увидел, как единственный светофор на въезде вспыхнул красным. В свете уличных фонарей Бад мог хорошо рассмотреть девушку, сидевшую рядом с ним на переднем сидении. Она спала, прислонившись к дверце автомобиля, неудобно устроив голову между дверцей и спинкой сиденья. Длинные ноги девушка вытянула под приборную панель; руки с полураскрытыми ладонями расслабленно покоились на коленях. Она выглядела удивительно молодой и совсем беспомощной. Но Бад Лэйн знал, что Шэрэн Инли вовсе не отличалась беспомощностью. Въехав в предместье городка, он снова увеличил скорость и почувствовал, как опять наваливается сонливость и тяжелеют веки.

Он потряс головой, протянул руку и включил радиоприемник, убавив громкость, чтобы не разбудить девушку.

«… и помните, если вам скучно, пейте мед Уилкинса. Мед Уилкинса — безалкогольный, не ведущий к привыканию, напиток. Четверо из пяти врачей знают, что мед Уилкинса устраняет скуку простым процессом усиления ваших восприятий ко всем стимулам. Мед Уилкинса появился на рынках три года назад, в мае 1972 года. С той поры сто шестьдесят миллионов американцев узнали, что никогда по-настоящему не видели заката солнца, не радовались поцелую, не чувствовали вкуса мяса, пока не попробовали мед Уилкинса в бутылках с удобным для губ горлышком. А сейчас вы услышите человека, которого не может заставить замолчать даже Сенат, наш ведущий программы „Мед Уилкинса“ и телекомментатор Мелвин С. Линн в программе „Мед Уилкинса“ с ежевечерним обзором международных новостей».

«Мелвин С Линн сообщает новости для всех, кто пьет мед Уилкинса и сотрудников фирмы „Лаборатория Уилкинса“, где совершенствуются секреты вашего благополучия».

«На международном фронте сегодня был спокойный день. Парижская конференция продолжается и из информированных источников к концу дня стало известно, что делегаты еще не потеряли надежду на достижение соглашения по основным проблемам, стоящим перед ними. Паназиатский делегат вылетел в Москву за дальнейшими инструкциями по Сибирскому соглашению, предусматривающему прекращение запусков шпионских спутников до определения новых орбит для каждой великой державы. Южноамериканская коалиция отказалась отступиться от своих притязаний на пять тысяч миль для размещения лунной базы, хотя признает, что прошел почти месяц после получения последних слабых сигналов и весь состав экспедиции следует считать погибшим. Завтра во время конференции по всему миру будет объявлена ставшая традицией минута молчания в память очередной годовщины гибели первого космического корабля с экипажем космонавтов, стартовавшего на Марс…» «А теперь новости по стране.

Блисс Бэйли, капитан паромной переправы на остров Стэтен, после погрузки поведший железнодорожный паром на Бермуды, сегодня был возвращен под конвоем назад. По рассказам большинства пассажиров, постоянно пользующихся переправой и невольно попавших в этот круиз, они обнаружили, что паром плывет по спокойному морю на восток, когда что-нибудь предпринимать было уже слишком поздно, и превратили поездку в праздник. Личность наглой блондинки, спрыгнувшей с борта парома в первую же ночь поездки, еще не установлена. Говорят, что по поводу происшедшего Бэйли сказал: «Тогда мне это показалось отличной идеей». Свидетели утверждают, что он казался несколько удивленным. Работодатели Бэйли еще не предали гласности решение, касающееся участи капитана. Пассажиры этого круиза подали прошение о восстановлении капитана Бэйли в должности».

«Итак, с завтрашнего утра в штате Невада оформлением разводов займутся машины со щелевыми приемниками. Предполагается, что тридцать таких машин справятся с наплывом клиентов. Проситель должен ввести в приемную щель пятидесятидолларовую банкноту, затем, обращаясь в микрофон, ясным тихим голосом назвать свою фамилию, адрес и причину запрашиваемого развода, после чего крепко прижать большой палец правой руки к выдвинувшейся чувствительной пластине. Спустя шесть недель, проситель должен вернуться к той же машине, повторить описанную процедуру и, в выходную нишу выпадет решение».

«Спикер палаты Уолли Блайм после вчерашнего ребяческого выступления получил серьезную нахлобучку от общественной прессы и сети радиовещания. Репортер, поднявший вопрос, как и другие, полагает, что рок для подростков и стрельба горохом слишком плохие заменители достойного поведения общественного лица на высоком посту. Единственное, что может оправдать Блайма, это лишь то, что кто-то приказал ему сделать это. И это, друзья мои, мы услышали от человека, который два года назад разбил четырнадцать окон на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, прежде чем его задержала полиция. Его оправдание в тот раз было таким же. Уолли, вот вам совет друга. Этот репортер считает, что вам самое время вернуться к частной жизни».

«Ларри Рой, любимец государственного телевидения, сегодня выпрыгнул или выпал с сорок первого этажа нью-йоркской гостиницы „Нью-Йорк сити“. Мелли Мьюроу, седьмая жена Ларри Роя, заявила полиции, что она не допускает и мысли о наличии каких-то причин для самоубийства, разве что полный упадок сил вследствие переутомления от чрезмерной работы. Если радиослушатели помнят, Мелли — рыжеволосая женщина — три месяца назад играла в высшей степени значительную роль в разводе Франца Стивэла, композитора и дирижера. Ларри Рой был ее шестым мужем».

«Марта Нидис, владелица гостиницы в Джерси-сити, в прошлый вторник убившая молотком для отбивания бифштексов семерых постояльцев в постелях, все еще находится на свободе».

«В Мемфисе с дебютантки Гэйлы Деннисон было снято обвинение в убийстве своего телохранителя. Это известие вызвало у нее слезы радости».

«Сегодня на Абердинском испытательном полигоне в Мэриленде психологи из правительственной комиссии пришли к согласию относительно диагноза болезни добровольно поступившего на военную службу капрала Брендта Рейли, десять дней назад открывшего огонь из самолетной пушки по аэродромным сооружениям, убив при этом семнадцать человек и ранив двадцать одного».

«А вот новости более легкого содержания.

Пьеру Бреве, французскому художнику, угрожает серьезная опасность. Разгневанные американские женщины жаждут подвергнуть его линчеванию. Он находится в нашей стране уже три дня. На днях в разговоре с репортерами он сообщил, что искренне одобряет новые купальные костюмы француженок, состоящие только из узеньких лифчиков, но побывав вчера на пляже Джоунс Бич, он заявил, что это — слишком смелый стиль купальника, без которого наша страна может обойтись. Он подчеркнул, что это его убеждение, а его убеждения непоколебимы. Может быть, это только шутка, Пьер?».

«Вы только что прослушали Мелвина С. Линна, телекомментатора программы новостей „Мед Уилкинса“, А теперь вы кое-что услышите. И знаете что? Вы, выпивающие свой первый полный стакан золотого меда Уилкинса из бутылки с удобным, по форме губ, горлышком. Сегодня у вас свидание, которого вы ждали. Большое важное свидание с одной и единственной. Возьмите бутылочку меда Уилкинса и ей. Тогда вы можете быть уверены, что вы вдвоем насладитесь одним из самых…».

Бад Лэйн тихо выругался и выключил радио. Голос, рекламирующий напиток «Мед Уилкинса» умолк. Бад облегченно вздохнул.

— Только не меду, — сухо сказала Шэрэн Инли. — А вот попить пива не помешало бы. Если только вы сможете это устроить.

— Я разбудил вас этим шумом? Извините.

— Это не вы разбудили меня. Меня разбудил коварный масляный вкрадчивый голос Мелвина С. Он вполз в мои сны, облизываясь от предвкушения дешевого виски, Бад. Я прислушивалась к нему и понимала, что мы живем в эпоху упадка, и Мелвин С. — ее пророк. Интересно, что вынуждает его делаться таким масляным по поводу хорошенького сочного убийства молотком?

— Вы все время работаете, Шэрэн, правда? Вы — всегда психолог. — Бад ощутил на себе ее взгляд.

— А вы всегда сторонитесь психологии. Когда вы говорите о ней, в вашем голосе всегда слышится горечь. Почему?

— Если я начну объяснять свое отношение к психологии, то влезу в дискуссию. Впереди, похоже, место, где есть пиво. Как там наш парень?

Шэрэн встала коленками на переднее сиденье и перегнулась за спинку, и Бад начал притормаживать; где-то далеко впереди заморгал неоновый знак. Тем временем Шэрэн повернулась и со вздохом плюхнулась на сиденье.

— Он продержится без побудительного укола еще часа три. Лучше бы припарковаться там, где потемнее, чтобы никто не сунул сюда носа.

На большой стояночной площадке находилось несколько сияющих лаком новеньких автомобилей, куча запыленных «тачек», несколько грузовичков и пара огромных трансконтинентальных автопоездов. Бад поставил машину около довольно чахлых дубков и заботливо запер машину. Пытаясь размяться, он выпрямился и потянулся. Шэрэн, стоя поблизости, исключительно по-женски пыталась оглядеть себя сзади, бросая взгляд через каждое плечо, чтобы оценить насколько ужасно помялась юбка. Ночной ветерок облепил ее тело, выставив напоказ соблазнительные линии бёдер и ножек. Бад, с удовольствием разглядывавший ее фигуру, почувствовал возбуждение, но одновременно с этим и близость ловушки. Биологической ловушки. Природа дает стройное тело, свежую кожу, юность и детородную способность, выставляет все это на обозрение и уговаривает: «Вот то, что ты хочешь». И пульс тут же на это реагирует.

В вечернем воздухе разносились гнусавые завывания музыкального автомата: «… а на самом деле она никогда не говорила, что любит меня…».

Во внутреннем дворике на каменном полу, еще хранившем тепло солнечных лучей, стояли металлические столики. Бад подвинул стул для Шэрэн и направился в помещение, пытаясь не обращать внимания на затекшие ноги и прикрывая рукой зевок.

Внутри веселились, раздавался женский смех; под столами стояли ящики с безалкогольными напитками, так чтобы из них легко было доставать бутылки. Бад подошел к стойке, где наливали пиво и стал терпеливо дожидаться бармена. Им оказался высокий, обожженный солнцем человек с костлявым лицом. Широкий козырек, сползающий на серые брови, не мог скрыть странного взгляда, мягкого и властного одновременно. На мужчине была мятая, цвета хаки, охотничья куртка, а под ней поблекшая голубая рабочая рубашка с расстегнутым воротом.

Бад поставил на стол две покрытые инеем бутылки и один стакан. Шэрэн, подкрашивая губы, повернулась на стуле так, чтобы свет из открытой двери падал на ее зеркальце под нужным углом. Она улыбнулась Баду, со щелчком закрыла помаду и бросила ее в свою белую сумочку.

— Мы укладываемся во время, Бад?

— Мы можем убить здесь полчаса, и до конференции еще останется целый час.

— Может, машину повести мне?

— Нет, спасибо. По мне, так лучше что-нибудь делать. Большие темные кулаки Бада покоились на столе. Быстро и нежно Шэрэн похлопала по этим рукам.

— Не позволяйте одолеть себя. Вы не отвечаете за организацию работы службы безопасности.

— Я отвечаю за то, чтобы работа была выполнена. Я не могу свалить ответственность на другого, даже если бы хотел.

Свет позади Шэрэн образовал нимб вокруг ее коротко подстриженных волос. На нее, в самом деле, было приятно смотреть, на ее довольно худощавое, подвижное лицо. Стакан Шэрэн держала двумя руками. Связанные общей работой, Шэрэн и Бад поддерживали дружеские отношения, основанные на взаимном уважении. Были, конечно, отдельные моменты: совместное рассматривание документов, мимолетные взгляды через переполненную канцелярию, невольные прикосновения и сумбурные мысли о возникшем между ними чувстве. Но по молчаливому уговору они всегда заставляли себя держаться в рамках чисто профессиональных отношений. Может быть, когда-нибудь с плеч свалится груз ответственности и появится время для личных дел.

Сначала Шэрэн просто удивляла Бада. У нового поколения женщин-профессионалов не было надобности бороться за равноправие. Оно уже существовало. Поначалу Бад допускал мысль, что в плане интимных отношений, Шэрэн окажется такой же, как и большинство, занятых в проекте женщин ее возраста, и надеялся уговорить ее дополнить их сотрудничество такими напрашивающимися более близкими отношениями. Но со временем понял, что задание требует всей силы, без остатка, и решил посвятить всего себя работе.

Сейчас он был рад, что принял тогда такое решение: чем лучше он узнавал Шэрэн, тем больше понимал, что распущенность вряд ли бы гармонично сочеталась с остальными чертами ее характера. В этом отношении она скорей была старомодной. И Бад до сих пор подозревал, что будь он тогда в своих уговорах настойчивей и приведи они тогда к ее отказу, то в их теперешних отношениях чего-то бы не хватало. А женщины, сами зарабатывающие себе на жизнь, так редки, что терять такую сотрудницу было неосмотрительно.

Пока не будет завершена эта всеохватывающая важнейшая работа, Работа с большой буквы, Шэрэн ли будет оставаться доктором медицинских наук Инли, помощником руководителя проекта по психонастройке.

— Генерал воспринимает меня как бык красную тряпку, — грустно сказала Шэрэн.

— Это мягко сказано. Глупые молодые щеголи в синем собираются прищемить ему хвост.

Шэрэн допила пиво из стакана и снова наполнила его из бутылки.

— Так как насчет дискуссии, которую мы собираемся начать? Хотите сейчас?

— Вы хотите услышать, как нападают на вашу профессию, доктор Инли?

— Конечно. Я же миссионер. Я несу просвещение в ваши бедные умы — умы неспециалистов.

— Приступаю. Еще со времен Фрейда[1] и Юнга[2] вы, психологи, оттачиваете некое базисное оружие. Я — не специалист по психологии. Но я — ученый и, как все ученые, встревожен тем, как вы устанавливаете истинность ваших основных положений. Возьмем случай того индивида, что мы везем в автомобиле. Я не буду пользоваться вашим профессиональным жаргоном. Этого индивида проверяли двумя путями. На лояльность и по вашей части — на стабильность. Вы охотились за всеми заурядными неврозами и не смогли обнаружить ни одного мало-мальски значительного. Значит, нам достался малый с устойчивой психикой. Никакой вам мании преследова-

ния, никаких маниакально-депрессивных тенденций, даже в самоконтроле не наблюдается чрезмерности, от которой могло бы пахнуть шизофренией. Вы не оставили без внимания его мать, кроме ее интимных дел и привлечения порнографических картинок. Ваши тесты с чернильными пятнами, надлежаще подходящие для таблиц статистического распределения, показывают что мистер «Икс» — превосходный порядочный человек, испытывающий двойственные чувства, идеальный материал для специалистов.

— Вы против этого? — Шэрэн нахмурила брови.

— Нисколько! Но лаконичные немногие тесты устанавливают, что эта стабильность является постоянным состоянием.

— Нет, не устанавливают! Тесты и вся теория в целом допускают, что при неожиданных напряженных ситуациях даже самый стабильный, самый приспосабливающийся человек может стать в том или ином отношении психоневротиком. Мой Бог, именно поэтому меня наняли сюда. Моя работа — уловить наличие любых изменений при напряженных ситуациях и…

— Вот вы и подтверждаете мой взгляд. Я говорю, что одно из ваших основных положений заключается в том, что необходимо изменение в окружающей среде, чтобы создать такое напряжение, результатом которого стало бы изменение этого основного частного составляющей стабильности. Я утверждаю, что это слишком поспешное утверждение. Я убежден, что это положение надо продолжать исследовать. Я думаю, что сдвиг от стабильности к нестабильности может произойти в мгновение ока и при этом произойти независимо от любых внешних стимулов. Забудьте о наследственных слабостях. Забудьте о старой песне о спасающихся от жизни, ставшей невыносимой. Я утверждаю, что можно взять совершенно приспособленного малого, поставить его в ситуацию, в которой его жизнь удовлетворительна.., и вдруг — «бац», и он может свихнуться, вроде этого, что мы везем. Вы такое видели. Я тоже видел такое. Почему? Почему такое случается? Такое случилось с Биллом Конэлом. Вот только что он был в полном порядке. А в следующее мгновение… словно что-то… совсем чуждое завладело его сознанием. Теперь мы везем его в автомобиле, и четырехмесячная работа пошла коту под хвост.

— Уж не собираетесь ли вы, Бад, вернуться к старым идеям об одержимых дьяволом?

— Может быть, и следовало бы. А что вы скажете о прослушанных нами новостях? Что заставляет человечество вечно гадить себе же? Откуда берутся шутники, которые становятся помешанными в то время, как у них для этого нет никаких причин? Нет, вы — психологи, делаете хорошую, но ограниченную работу. Где-то вокруг чего-то носится Х-фактор, которого вы никак не можете обнаружить. И пока вы его ищете, я, Шэрэн, отношусь к психологии и психиатрии с ограниченным и сомнительным доверием.

Издалека донеслось сипение. Бад пробежал глазами по темному небу, пока не увидел перемещающиеся на фоне звезд огни реактивного транспортного самолета, заходящего на посадку в Альбукерке; на таком расстоянии его шесть огненных языков сливались в одну тонкую оранжевую черточку.

Ветерок пошевелил волосами Шэрэн.

— Мне следовало бы в величайшем гневе восстать, — медленно сказала она, — и поразить вас словом, босс. Но тихий слабый голос внутри меня говорит, что в ваших горьких словах есть смысл. Как бы то ни было, если я сделаю допущение, что вы можете оказаться правы, то я также должна допустить невозможность изолирования Х-фактора. Как можно найти нечто, поражающее без предупреждения, и точно так же исчезающее?

— Это — одержимость бесами, — ухмыляясь, заметил Бад.

Шэрэн поднялась и оказалась на фоне света, не сознавая этого, будучи полностью поглощена своими мыслями. Эффект был потрясающий: в совершенно просвечивающемся платье она показалась не просто очаровательно стройной, но вызывающе соблазнительной, причем гораздо соблазнительнее, чем если бы старалась добиться того же обдуманными позами.

— Тогда, — сказала она, — в последнее время бесы стали более активными. О, я знаю; каждое поколение, достигающее среднего возраста, стойко верит в то, что мир, кажется, катится в тартарары. Но на этот раз, Бад, даже при моей юности, я думаю, что в этом что-то есть. Наша цивилизация представляется мне машиной, которая разваливается на куски от собственной вибрации. Во все стороны разлетаются части, очень важные части. Приличия, достоинство, нравственность. Все мы стали импульсивными, стали действовать по внутреннему побуждению. Все, что хотим сделать, — все правильно, при условии, что ваша убежденность достаточно сильна. Это… э-э…

— Социологическая анархия?

— Да. И все мои побуждения, мистер Лэйн, направлены против этого. Теперь вы понимаете, почему я так безумно хочу, чтобы вы добились успеха. Во мне живет вера в то, что если человечество сможет найти новые горизонты, то произойдет поворот к миру, в котором восторжествует порядочность. Ну как, не кажусь ли я вам чудачкой?

Они пересекали стояночную площадку, направляясь к автомобилю. Бад взглянул на ночное небо, на звезды, которые здесь казались более близкими, более достижимыми.

— Значит, неуловимые дьяволы, правда?

Шэрэн схватила руку Бада за запястье; ногти ее с внезапной силой впились в плоть руки.

— Но ведь они не останутся всегда неуловимы, Бад? Не останутся?

— Уже четыре года, как мной завладела навязчивая идейка, а дьяволы все так же далеки, как и вначале.

— Вы никогда не сдадитесь, Бад.

— Хотел бы я знать.

Они уже были около автомобиля. Через заднее чуть-чуть приоткрытое стекло до них донесся приглушенный храп Билла Конэла.

— Мне становится не по себе, — глухо сказала Шэрэн, — когда вы заговариваете о возможности капитуляции.

Бад наклонился, чтобы вставить в замок ключ. Его плечо коснулось Шэрэн. В тот же момент она оказалась в его объятиях, причем ни он, ни она не поняли, как это произошло, Со сдавленным стоном она тесно прижалась к нему, подставив ему полураскрытые губы. Бад понимал, что травмирует ее губы, но не мог остановиться. Он понимал, что это — забывчивость, частичка времени, украденного от проекта, от бесконечного потока сил и ответственности. Ему хотелось найти в ней всю теплоту и пыл любого физически здорового молодого взрослого человека. Ему было приятно, что ее пылкость оказалась под стать его собственной пылкости.

— Это — нехорошо, — прошептала она и, наклонив голову, отодвинулась от него.

Баду же пришлось встать на колено, и он принялся шарить рукой по гравию, пока, наконец, не нащупал упавшие ключи.

— Извините, — поднимаясь, сказал он.

— Мы оба устали, Бад. Мы оба напуганы до смерти тем, что может натворить генерал Сэчсон. Мы уцепились друг за друга… в поисках убежища. Давайте забудем об этом.

— Давайте забудем, Шэрэн. Но не насовсем. Отложим это на будущее?

— Пожалуй, — резко отреагировала Шэрэн.

— Ладно, мне не следовало этого говорить, — сказал он, понимая, что говорит это негодующим тоном.

Он открыл дверцу, и Шэрэн проскользнула мимо рулевой колонки на свою сторону сиденья, а он, сев за руль, захлопнул дверцу и, запустив двигатель, повел автомобиль по плавной дуге на шоссе, резко наращивая скорость. Мельком он взглянул на Шэрэн. При свете достигающего сюда наружного освещения она с лишенным всякого выражения лицом смотрела прямо перед собой. Вдруг с обочины на проезжую часть, испугав Бада, выехал большой грузовик. Бад ощутил легкий удар в руках от рывка рулевого колеса, но тут же овладел ситуацией. С места Шэрэн до него донесся резкий вдох.

— Будем считать, что я был одержим только что одним из проклятых дьяволов, — выдавил из себя Бад.

— Возможно, одержимы были мы оба, — откликнулась Шэрэн.

Бад опять взглянул на нее. Она улыбнулась и придвинулась к нему чуть-чуть поближе. — Кроме того, Бад, я полагаю, что я — чопорная дева.

— Я этого не ощутил.

— Именно это я имела ввиду, — загадочно объяснила она. — А сейчас ведите себя прилично.

Наступила тишина, нарушаемая лишь рокотом турбин несущегося сквозь ночь серого седана.

Глава 2

Свет электрических ламп уже поблек от наступающего с востока рассвета; Бад, Шэрэн и еще три человека ждали генерала Сэчсона в комнате для совещаний.

Седой лохматый полковник Пауиз, координатор проекта, с раздражающим треском катал по поверхности полированного стола желтый шестигранный карандаш. Майор Либер, прилизанный и напыщенно сдержанный адъютант Сэчсона, покусывал кончики усов. Худой вольнонаемный стенотипист вертел в руках стеклянную пепельницу.

Бад бросил взгляд на Шэрэн. Она ответила ему вымученной улыбкой. Под глазами у нее появились темные круги.

— Генерал очень огорчен всем этим, — громыхнул Пауиз. Его слова падали в тишине; которая давала понять, что кроме генерала, никто больше не огорчился. Бад Лэйн еле удержался, чтобы не отпустить саркастическое замечание по поводу высказывания полковника.

Секундная стрелка на стенных часах продолжала движение по циферблату. При каждом ее полном обороте минутная стрелка с легким скрипучим щелчком перепрыгивала на следующее деление. Либер зевнул, как пресыщенный кот, и тихо произнес:

— Вы довольно молоды для этого ответственного дела, доктор Инли.

— Слишком молода, майор? — вежливо спросила Шэрэн.

— Доктор, вы вкладываете не те слова в мои уста.

— Майор, этот титул я употребляю только при парадных событиях. Во всех других случаях я — мисс Инли.

Либер улыбнулся, сонно полузакрыв веки.

Как только секундная стрелка перевалила за двенадцать, а минутная щелкнула, открылась дверь и вошел, печатая каблуками шаг, генерал Сэчсон, глаза которого, казалось, метали электрические разряды. Это был энергичный человек минимально допустимого по армейским меркам роста, с лицом, похожим на сушеный американский орех, в отлично сшитой, безукоризненно вычищенной и выутюженной форме.

— Смирно! — скомандовал Пауиз.

Все поднялись, осталась сидеть только Шэрэн.

Сэчсонобогнул угол стола, в наступившей тишине обвел всех глазами и сел, махнув детской худой ручкой, чтобы остальные тоже садились.

— Объявляю совещание открытым! — начал он. — Ради бога, сержант, в этот раз запишите фамилии правильно.

— Есть, сэр, — не дрогнув голосом и не моргнув глазом, откликнулся стенотипист.

— Доложите об ущербе, доктор Лэйн. И придерживайтесь сути.

— Конэл взломал дверь в лабораторию, где велась сборка панелей управления. Он находился там около десяти минут. По оценке Адамсона Конэл отбросил нас назад на целых четыре месяца.

— Судя по всему, — начал Сэчсон нарочито слащавым голосом, — эта дверь не считалась существенно важным объектом, который следовало бы охранять.

— Там было два охранника. Конэл оглушил их обрезком трубы. С одним охранником все благополучно. Жизнь второго — в опасности. Проникающий пролом черепа.

— Военные, доктор Лэйн, давно открыли, что употребление пароля вовсе не детская игра.

— У Конэла было исключительное право на вход в эту лабораторию в любое время, был и пропуск. Он подолгу работал там.

Сэчсон помедлил, ощущая нарастающую тревожность наступившей тишины. Сержант наготове замер, держа руки над клавиатурой стенотипа. Голубые глаза генерала остановилсь на Шэрэн Инли.

— Насколько я понимаю теорию вашей работы, доктор Инли, вашей обязанностью является предупреждение любых ментальных или эмоциональных расстройств, не так ли? — спросил Сэчсон. В подчеркнуто галантном тоне сквозила насмешка; генерала коробило, что к такому проекту, как этот, привлекли женщину.

Бад Лэйн увидел, как отхлынула кровь от лица Шэрэн.

— Так как Уильям Конэл имел доступ ко всем секциям в зоне проекта, генерал, то совершенно очевидно, по психологической основе он относился к группе риска «дубль А».

— Возможно, я глуп, доктор Инли, — тонкие губы Сэчсона растянулись в улыбке. — Я не считаю, что все это «совершенно очевидно», как, кажется, полагаете вы.

— Три дня назад Конэл прошел предписанную проверку, генерал.

— Возможно, ошибка, доктор Инли, заключается в применении предписанной проверки в особо важных случаях? Кстати, в чем заключается предписанная проверка?

— Вводится снотворное и служащему задается серия вопросов о его работе. Его ответы сравниваются с ответами, которые он давал на всех предыдущих проверках. Если обнаруживаются какие-либо отклонения — любые отклонения, в чем бы они не заключались, — то служащий подвергается более исчерпывающим специальным исследованиям.

— И вы, конечно, можете доказать, что Конэл на самом деле прошел эту предписанную проверку?

— Рассматривать это как допрос, генерал? — вспыхнула Шэрэн.

— Простите, доктор Инли. Я очень прямой человек. Мне раньше попадались доклады, помеченные более поздними датами. Просто мне приходилось…

— Я могу поддержать доктора Инли по этому вопросу, если вы считаете, что ее слова нуждаются в доказательстве, — довольно резко прервал генерала Бад.

Генерал перевел взгляд на Бада.

— Я предпочитаю, доктор Лэйн, чтобы на мои вопросы отвечали те лица, которым они заданы. Это исключает путаницу в стенограмме совещания, — он снова обратился к Шэрэн. — Почему не проводятся специальные проверки вместо предписанных?

— Их можно было бы проводить, генерал, если бы можно было утроить штаты, если бы лица, подвергаемые проверке, освобождались от работы над проектом на три дня.

— А около вас возникнет целая империя, принадлежащая вам, доктор Инли, не правда ли?

— Генерал, — глаза Шэрэн сузились, — я вполне готова отвечать на ваши вопросы. Я понимаю, что каким-то образом я должна была предупредить буйное психическое расстройство Конэла. Я не знаю, как я должна была это сделать, но я понимаю, что мне нужно было это сделать. Я принимаю это обвинение. Но я не намерена выслушивать инсинуации, касающиеся какой-либо возможной нечестности с моей стороны или усилий сделать свою персону более значительной.

— Вычеркните это из протокола, сержант! — рассерженно приказал Сэчсон.

— Я предпочла бы, чтобы это осталось в протоколе совещания, — спокойно возразила Шэрэн.

Сэчсон опустил глаза на свои маленькие темные руки.

— Если вы считаете, — вздохнул он, — что протокол совещания недостаточно полно отражает ход совещания, у вас есть право написать замечания, которые будут присоединены к каждой копии протокола, исполненной в этом учреждении. А так как веду это совещание я, то я буду руководить и подготовкой документа. Это всем ясно?

— Так точно, сэр, — мгновенно выпрямившись, ответил Пауиз.

— Сержант, — продолжал Сэчсон, — будьте добры, перестаньте стучать по вашей машинке. Все это будет вычеркнуто из протокола. Я хочу сказать, что я сделал умеренно удачную военную карьеру. Она была удачной, потому что я неуклонно избегал ситуаций, где бы меня могли наделить ответственностью без власти. Сейчас же я столкнулся именно с таким вариантом. Для любого офицера, занимающего высокое положение, это смертельная ловушка. Мне это не нравится. Я не могу вам приказывать, доктор Лэйн. Я могу только давать советы и предлагать. Каждый раз, когда вы вылезаете из графика работ, срыв сроков влияет на мой отчет, на мой послужной список, на мою воинскую репутацию. Вы, штатские люди, понятия не имеете, что это значит для нас, военных. Вы можете менять своих начальников. Обстоятельства забываются или на них смотрят сквозь пальцы. Я же всегда подчиняюсь одному и тому же шефу. И всегда найдутся Сибири, куда можно сослать опальных офицеров.

— Разве этот проект не важнее, чем репутация любого отдельно взятого человека? — спросил Бад, прислушиваясь к прерывающемуся от негодования дыханию потрясенного Пауиза.

— Доктор Лэйн, — ответил Сэчсон, — это весьма беспочвенная точка зрения. Позвольте мне объяснить вам, что именно я думаю о проекте «Темпо». Во всех предыдущих проектах, связанные с внеземным пространством, вооруженные силы всегда находились под полным контролем. Штатские специалисты нанимались, как на гражданскую службу, в качестве технических служащих и советников. Финансирование наших проектов было частью общего финансирования вооруженных сил. И должен добавить, что те проекты, честь руководить которыми была оказана мне, завершились в срок или досрочно.

Теперь, доктор Лэйн, командуйте, если я могу употребить это слово, вы. У вас — полномочия. У меня — ответственность. Это отвратительная ситуация. Я знаю не так уж много о том, что происходит в вашей укромной долине в горах Сангре де Кристо. Но я знаю что если бы все предписания по военной линии выполнялись охрамой надлежаще, то этого бы… гм… происшествия не случилось. Поэтому я хочу потребовать от вас следующее: как только мы возобновим совещание с записью для протокола, вы попросите откомандировать в зону проекта майора Либера в качестве советника. Обо всех делах, которые по его компетентному суждению могут повлечь за собой срыв сроков завершения договора, он будет докладывать мне лично.

Бад Лэйн насторожился, почувствовав в этих словах скрытую угрозу.

— А если я против?

— Я бы хорошенько над этим поразмыслил, доктор Лэйн. Если вы будете против, то я буду просить освободить меня в будущем от всякой ответственности за все дела, связанные с проектом «Темпа» и, по-видимому, заявлю о необходимости расследования по поводу использования бесконечного множества денег, затрачиваемых на проект. Моя отставка кристаллизует это давление. Вы и ваш проект подвергнетесь расследованию.

— И что же дальше? — тихо спросил Бад Лэйн.

— А дальше вы обнаружите, что многие значительные лица разделяют ту же мысль, что и я: единственный путь в глубокий космос, мой ученый друг, проходит через дальнейшее совершенствование движителей, основанных на физических явлениях, как, например, общепринятые прямоточные реактивные движители типа «А-6». А все эти складки энштейновского пространства и всякие временные поля — от начала и до конца всего лишь грезы и мечты.

— Если вы, генерал, так в этом уверены, почему же вы не порекомендуете прекратить работы по проекту «Темпо»?

— Это не входит в мои обязанности. Моя обязанность — обеспечить вашему кораблю «Битти-2» все необходимое, чтобы он поднялся с Земли. Если в полете его постигнет неудача, на мне это не отразится. Если вы не сможете поднять его с Земли, то мы сможем использовать корпус для ныне рассматриваемого военного проекта. Перед вами выбор, доктор Лэйн. Либо вы согласитесь с назначением Либера к вам советником, либо вам придется примириться с прекращением работ по вашему проекту.

Прошло несколько долгих секунд, прежде чем Бад собрался с мыслями.

— Генерал, позвольте мне взять на себя смелость подытожить современную историю развития межпланетных полетов. Со времени самых первых работ по созданию старинного реактивного двигателя на химическом топливе «Битти-2» в Уайт Сэнде — свыше двадцати пяти лет назад — история развития межпланетных полетов была историей неудач. Эти неудачи можно рассортировать на три категории. К первой относятся неудачи из-за технических недостатков в структуре материалов и в конструкции кораблей. Ко второй — неудачи из-за шпионажа и саботажа. К третьей — неудачи из-за ненадежности человеческого фактора.

В проекте «Темпо», генерал, предусмотрены меры, понижающие вероятность всех этих неудач. Передача всех полномочий гражданскому техническому персоналу делает этот персонал ответственным за предотвращение неудач первой категории. Засекреченность местоположения лабораторий и внимательная проверка кадров на благонадежность предусмотрены, чтобы проект не постигла неудача второй категории. А неудачи третьей категории — на совести доктора Инли и ее сотрудников. Пока, как вы говорите, командую я, я приму майора Либера при выполнении трех условий. Первое — он не будет обсуждать теоретические и технические проблемы ни с кем из персонала. Второе — он будет носить штатскую одежду и ему придется приспособиться к нашим правилам. Третье — ему придется пройти проверку на благонадежность по «классу А» и расширенную проверку на стабильность психики, которой подвергаются все вновь принимаемые на работу.

Майор Либер покраснел и уставился в потолок.

— Доктор Лэйн, — спросил Сэчсон, — вы считаете, что ваше положение дает вам право устанавливать такие условия?

Бад понял, что сейчас может решиться многое. Если он отступит, то вскоре Либер сколотит свой персонал, ядро военного штаба, и генерал Сэчсон дюйм за дюймом перехватит все руководство проектом. А если не отступит, Сэчсон может выполнить свою угрозу. Но такая отставка будет смотреться в послужном списке генерала не слишком-то удачно.

— Я не приму майора Либера ни на каких других условиях, — ответил Бад.

Секунд десять Сэчсон внимательно смотрел на Бада.

— Я не вижу причин, — вздохнул он наконец, — не пойти на компромисс. Но меня обижает ваше подозрение, касающееся того, что любой сотрудник из моего личного персонала может оказаться неблагонадежным человеком.

— Генерал, я могу напомнить вам случай капитана Сэнгерсона, — заметил Бад.

Сэчсон, казалось, не услышал этого замечания. Он взглянул на Либера.

— Введите заключенного, майор, — приказал генерал. Либер открыл дверь комнаты для совещания и что-то тихо сказал охраннику. Тотчас же в комнату ввели Уильяма Конэла.

Карие глаза Шэрэн удивленно расширились, она торопливо подошла к Конэлу и осмотрела припухлость под его левым глазом. Затем повернулась к генералу, бросив на него раздраженный взгляд.

— Генерал, этот человек не заключенный, а пациент. Почему его били?

— Не поднимайте шума, доктор Инли, — жалостно скривился в улыбке Конэл. — Я не виню парня, побившего меня.

— Сотрите это из протокола, сержант, — приказал Сэчсон. — Сядьте на тот стул, Конэл. Вы являетесь… или являлись специалистом?

— Более, чем специалистом, — быстро вставил Бад Лэйн. Конэл является компетентным физиком, свыше пяти лет проработавшим в Брукхэвене[3].

— Допустим, — произнес Сэчсон, холодно взглянув на Бада. — Но неужели обязательно, доктор Лэйн, напоминать вам вновь, что я хочу получать ответы от тех, кому заданы вопросы. — Генерал снова обратился к Конэлу.

— Вы вдребезги разбили дорогое и точное оборудование. Вы имеете представление о наказании за преднамеренное уничтожение государственного имущества?

— Это совершенно неважно, — уныло ответил Конэл.

— Я считаю ваш ответ, — улыбнулся генерал Сэчсон, — весьма странным заявлением. Может быть, вы соблаговолите пояснить его.

— Генерал, — начал Конэл, — «Битти» значит для меня больше, чем я могу выразить словами. За всю свою жизнь я никогда ни над чем не работал так упорно. И никакая работа до этого не приносила мне столько счастья. И мне наплевать на наказание, даже если меня станут варить в кипящем масле.

— У вас странный способ выражения вашего великого уважения к проекту «Темпо». Может быть, вы сумеете рассказать нам, почему вы уничтожили государственное имущество?

— Я не знаю.

— А может быть, вы не хотели рассказать нам, кто поручил вам разбить вдребезги панели? — шелковым голосом спросил Сэчсон.

— Все, что я могу сделать — это рассказать вам все, что я рассказывал Ба… доктору Лэйну, генерал. Я проснулся и больше не мог заснуть. Поэтому оделся и вышел глотнуть воздуха и покурить. Я стоял на улице, как вдруг, ни с того ни с сего, сигарета выпала у меня из руки. Будто кто-то перенял мою руку и разжал пальцы. И вообще все это было… будто меня загнали в уголочек моего сознания, откуда я мог смотреть, но не мог ничего делать.

— Вас загипнотизировали, я полагаю, — язвительно заметил Сэчсон.

— Не знаю. Но это было непохоже на состояние, возникающее, когда дают гипнотическое снадобье. Мое сознание не было одурманено. Только загнано в угол. Я не могу описать это состояние по-другому.

— Значит, вы находились с сознанием, загнанным в угол. Продолжайте, пожалуйста.

— Я прошел туда, где строится новое общежитие. Там валялись несколько забытых водопроводчиками обрезков труб. Я поднял короткий обрезок и засунул его за пояс. Затем отправился в лабораторию и подошел к двум охранникам. Они узнали меня. Вы должны понять, все это время мое тело выполняло действия без приказов моего сознания. И все это время во мне, где-то на краю сознания, тлело странное ощущение того, что строительство «Битти» неправильное дело. Более того, оно казалось отвратительным, грязным. А все мои друзья, все люди, спящие в зоне строительства, стали моими врагами и вроде как… ну… не очень сообразительными. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Я думаю, — посмотрел на него Сэчсон, — что на этом вам следует остановиться поподробнее.

Конэл потер лоб.

— Послушайте. Предположим, генерал, что вы ночью забрались в африканскую деревню. Все туземцы спят. Вы чувствовали бы себя намного умнее и выше этих дикарей, и все же, немного боялись бы того, что они проснутся и нападут на вас. Так вот, я испытывал нечто подобное. Я вытащил трубу и ударил ею обоих охранников. Они упали, а я взломал дверь. Я вошел в лабораторию и мне казалось, будто я никогда не бывал в ней прежде. Оборудование, панели управления — все было мне незнакомо. И все это было нечистое так же, как и «Битти», и я должен был все это разгромить. У меня было десять минут до того, как до меня добрались. Как только меня схватили, я снова стал самим собой. Поработал я там здорово. Адамсон заплакал, когда увидел разгром. Он плакал как ребенок. То, что овладело моим сознанием и телом… я полагаю, это было что-то вроде дьявола.

Шэрэн бросила на Бада быстрый изумленный взгляд.

— Значит, вами овладели бесы? Да? — с наигранным удивлением и явно насмешливо спросил Сэчсон; брови его поползли дугой на лоб.

— Что-то овладело мной. Что-то вошло и завладело моим сознанием. А я, будь оно проклято, ничего не мог поделать. Когда я снова стал самим собой, я попытался покончить с собой. Но не сумел этого сделать.

Сэчсон повернулся к полковнику Пауизу.

— Что там говорится в дисциплинарном уставе по таким случаям, Роджер?

— Мы не можем передать дело в суд, генерал, если подозреваемый знает слишком много о совершенно секретном проекте, находящемся в процессе завершения, — у Пауиза был хриплый, громыхающий голос. — Человек, пытавшийся взорвать. «Гиттисберг-три», рассказывал историю почти аналогичную тому, что рассказал нам Конэл. Ведущие доктора придумали для этого название и мы спрятали диверсанта в дом для умалишенных, пока «Геттисберг-три» не оторвался от земли. Конечно, корабль оказался неустойчивым на высоте пятисот миль и грохнулся у Гаваев…

— Я не просил вас рассказывать историю полетов на Марс, полковник. Что случилось с Мак Брайдом?

— Ну, когда «Геттисберг-три» погиб, ведущие доктора сообщили, что Мак Брайд выздоровел и тогда мы отдали его под суд. Ввиду того, что он поступил на военную службу добровольно, нам удалось дать ему пять лет трудовых лагерей, но, как мне представляется, этот случай к Конэлу не приложим.

Сэчсон одарил Пауиза ледяным взглядом.

— Благодарю вас, полковник. Коротко и, как всегда, по сути.

— Уильям, — обратился Бад к Конэлу. — Я думаю, что тебе было бы лучше всего вернуться к проекту. Хочешь попытаться?

— Хочу ли? — Уильям вытянул руки. — Бог мой, как бы я вкалывал! Адамсон говорит, что потеряно четыре месяца. Я мог бы сократить этот срок, по крайней мере, до трех.

— Вы что, совсем сошли с ума, Лэйн? — возмущенно спросил Сэчсон.

— А как полагаете вы, Шэрэн? — проигнорировал его Бад.

— Я не вижу причины возражать, если он пройдет через первичные проверочные психологические тесты. Мы применяем самые лучшие из известных. Если он пройдет через них, его кандидатура станет такой же приемлемой, как кандидатура всякого, кто через них проходит. Майор Либер может проходить тесты в то же время.

— Я продолжаю протоколировать и протестую, — произнес Сэчсон.

— Я тоже, — громыхнул Пауиз.

— Извините, генерал, — сказал Бад. — Конэл — высокообразованный человек. Он нужен нам. Если произошедшее с ним только временное отклонение, а не повторяющееся расстройство, он может помочь нам ликвидировать вред, который он причинил. У меня нет времени на размышления о соответствии наказания преступлению. Билл накажет себя гораздо сильней, чем это сможет сделать кто-либо другой.

— По-видимому, это — ваш малый. Все ваши слова запечатлены в документах. Когда он вас лишит еще четырех месяцев, проект «Темпо» будет либо распущен, либо получит нового директора. Сержант, доктор Лэйн даст вам точные формулировки своих условий, касающихся майора Либера. Совещание откладывается. Когда поедете в зону, захватите с собой майора Либера, — закончил маленький генерал Сэчсон и широким шагом направился к двери, одарив холодным прощальным кивком всех оставшихся.

Как только за генералом закрылась дверь, майор Либер затянул елейным голосом:

— Я понимаю, ребята, что вы считаете меня шипом в вашем боку. Не моя вина в том, что старик затолкал меня в ваше горло. Но, поверьте мне, я не буду становиться у вас на дороге. Томми Либер может быть по-настоящему уживчивым парнем. Хорошенькая встряска стаканчиком чего-нибудь покрепче да пара розовеньких ушек, в которые можно пошептать — вот и все, что ему нужно. Дважды в неделю я буду отправлять туманные доклады и мы все вместе счастливо заживем в горах.

На чересчур полных губах под темными, разрешенными воинским уставом, усами, появилась ленивая улыбка, но черные немигающие глаза под полуприкрытыми веками, придававшими майору сонный вид, оставались холодными и настороженными.

— Мы счастливы, что вы с нами, — без всякой сердечности произнес Бад.

Шэрэн поднялась и Либер тут же придвинулся к ней,

— А как вы, доктор Инли? Вы рады, что я в одной с вами команде?

— Конечно, — отсутствующе ответила она. — Бад, скоро мы отправимся назад?

— Лучше отправиться в полдень. Это даст нам время немного поспать.

В комнате остались только Бад и сержант. Сержант выжидательно посмотрел на Бада. Тот улыбнулся.

— Вы же знаете своего босса. Отредактируйте протокол так, чтобы он почувствовал себя счастливым, насколько позволят включенные в протокол условия, навязанные мной. Вы обработали условия?

— Да, сэр. Прочитать их вам?

— В этом нет надобности, — Бад двинулся к двери.

— Хм-м…, доктор Лэйн, — позвал сержант.

— Да? — обернулся Бад.

— Насчет майора Либера. Он очень умен, доктор. Он делает прекрасные успехи в армии. Я думаю, что недалеко то время, когда он станет генералом.

— Полагаю, это заслуженное стремление.

— Он любит производить… хорошее впечатление там, где больше всего считаются с впечатлением.

— Благодарю вас, сержант. Большое вам спасибо.

— Пожалуйста, доктор, — усмехнулся сержант.

В предназначенном ему номере офицерской гостиницы Бад улегся в постель и в ожидании сна невольно начал размышлять о дьяволе, который может, вторгшись в сознание против желания человека, использовать тело в качестве инструмента. Неужели древние были ближе к истине, чем мы, со всеми нашими измерениями, циферблатами и тестами по чернильным кляксам? Человечество не может спрятать теорию, заключающуюся в том, что в сознании имеется мера врожденной нестабильности, в том, что безумие может прийти с любым последующим вздохом. Теория дьяволов или бесов более удобна для объяснения внезапных припадков безумного разрушительства. «Может быть, — думал Бад, — мы эту планету с кем-то разделяем; всегда ее разделяли. Мы для других… вещи, которые они могут использовать в своих целях. Может быть, они незаметно проскальзывают в сознание человека и тешатся своими дьявольскими прихотями. А может быть, наведываются к нам с какой-нибудь далекой планеты, и для них это всего лишь яркий пикник, красочная экскурсия. И очень может быть, они смеются…»

Глава 3

Мир Рола Кинсона был ограничен стенами. Это был мир комнат, покатых поверхностей и коридоров.

Ничего другого в нем больше не было. Мысли не могли вырваться за пределы стен, за пределы самых дальних комнат. Рол пытался пробиться мыслями сквозь стены, но они не могли охватить идею небытия и поэтому свивались обратно, отраженные концепцией, находящейся за пределами возможностей его ума.

Когда ему было десять лет, он нашел в стене отверстие. Через это отверстие нельзя было пролезть, потому что оно было заделано каким-то странным материалом: смотреть через него можно было, как через воду, а на ощупь это вещество было твердым.

А грезить таким малолеткам, как он, еще не позволялось.

Грезить разрешалось только старшим; тем, кто достаточно вырос, чтобы иметь право участвовать в любовных играх.

В старинных микрофильмах и микрокнигах он нашел слово, обозначающее отверстие в стене. Окно. Рол много раз повторял это слово. Никто другой не читал микрокниг.

Никто другой не знал этого слова. Слово стало тайной, причем тайной драгоценной, потому что тайна была непридуманной. Слово существовало. Конечно, позднее он узнал, что в грезах встречается много окон. Их можно было трогать, смотреть через них, открывать. Но не своими собственными руками. В этом заключалось различие. В грезах приходилось пользоваться чужими руками, чужими телами.

Ему никогда не забыть тот день, когда он наткнулся на окно. Обычно другие дети обижали его. Ему никогда не нравились игры, в которые они играли. Они смеялись над ним, потому что он не был таким слабым, как они. Его игры, развивающие мышцы, причиняли им боль и вызывали слезы. В тот знаменательный день они пустили его поиграть в одну из их игр, старинную игру «танцующие статуи». Игру затеяли в одной из самых больших комнат на самом нижнем уровне. Длинная худая девочка держала в руках два белых брусочка, а остальные дети танцевали вокруг нее. Неожиданно девочка хлопнула брусочками друг о друга. По этому сигналу все остановились и замерли, словно превратились в статуи. Но Рол находился в неустойчивом положении и, когда попытался замереть, неловко грохнулся прямо на двух хилых мальчишек, которые, пронзительно завопив от боли, раздражения и гнева, свалились на пол. Но его гнев превзошел их гнев; прозрачный пол под ним засветился мягким янтарным светом.

— Ты не умеешь играть, Рол Кинсон. Ты — груб. Уходи, Рол. Мы не разрешаем тебе играть с нами.

— А я и сам не хочу с вами играть. Это глупая игра. Рол покинул детей и спустился в длинный коридор, проходивший через лабиринт помещений с энергетическими установками, где, казалось, вибрировал даже воздух. Ролу нравилось гулять здесь, так как это давало ему странное, но приятное ощущение. Теперь, конечно, он знал, что размещалось в этих помещениях, и знал название серого мягкого металла, из которого были сделаны стены коридора в энергетической зоне. «Свинец» — вот как он назывался. Но понимание того, что пронизывало энергетические помещения, никогда не уменьшало удовольствия, которое он испытывал, проходя через гудящее пространство, через вибрирующий на частотах за пределами слышимости воздух.

Уйдя тогда от детей и их игр, он бесцельно слонялся повсюду. Воспоминания о том дне отчетливо сохранились, хотя с тех пор прошло четырнадцать лет. Ему было скучно. Комнаты, в которых без конца звучала музыка, и музыка, которая звучала там с самого начала Времени и будет звучать всегда, больше не доставляла ему удовольствия. Взрослые, которых он встречал, не замечали его — это было в порядке вещей.

И вот, в поисках новых впечатлений, он ступил в нишу непрерывно движущегося подъемника, который пронес его вверх через двадцать уровней и доставил на уровень, где спали грезящие и куда детям вход был запрещен. Он на цыпочках прошмыгнул по коридору и попал в зал, где в кабинках с толстыми стеклянными стенками лежали грезящие.

Рол взглянул на кабинку со спящей женщиной. Свернувшись, почти как кошка, клубочком, она лежала на мягком ложе, подложив одну руку под щеку и уронив другую на грудь. Рот ее был деформирован вложенной в него подогнанной по форме зубов металлической пластинкой. Выходящие из выдающейся части пластинки скрученные спиралью провода исчезали в стене за ее спиной. К этой стене примыкали все кабины. Подойдя поближе, Рол мог ощутить слабенькие пульсации, очень похожие на те, что ощущались вблизи энергетических установок, но только послабее.

Пока Рол рассматривал кабину, женщина вдруг пошевелилась, и внезапный страх пригвоздил его на месте. Неуверенными движениями женщина медленно вынула изо рта пластинку, отложила ее в сторону и потянулась за связанным из тусклых металлических нитей платьем, лежавшим около ее ног. Она широко зевнула и протянула руку, чтобы открыть дверь из стеклянной кабины, и тут увидела Рола; ее ничего не выражавшее сонное лицо тут же исказилось гримасой гнева. Рол бросился бежать, зная, какое ему грозит наказание, и надеясь, что в сумеречном освещении женщина плохо его рассмотрела и не запомнила. Он еще услышал, как она пронзительно закричала:

— Мальчик! Стой!

Рол не остановился, а наоборот припустил еще быстрее, рассуждая на ходу, что если он воспользуется медленно движущимся непрерывным подъемником, крики женщины могут потревожить кого-нибудь на нижем уровне, и этот кто-то сможет его перехватить. Поэтому он решил схитрить и побежал к неподвижному эскалатору, ведущему на двадцать первый уровень. Однажды он уже пытался изучать этот уровень, но тишина помещений внушала такое благоговение и так его напугала, что в тот раз он поторопился вернуться обратно, вниз. Но теперь молчаливые комнаты могли стать убежищем.

Выше, еще выше! Ролу казалось, что двадцать первый уровень недостаточно безопасен. И он, запыхавшись, устремился еще выше — к следующему уровню; во рту у него пересохло, в боку кололо, а сердце, казалось, было готово выскочить из груди. Отдышавшись, он прислушался: его окружало полное безмолвие.

Вот тогда-то он заметил совсем близко, слева от себя, обод огромного колеса, которое приводило в движение ленту эскалатора. Оно было таким же, как колеса на нижних уровнях, но с одной поразительной разницей — оно было неподвижным.

Рол осторожно дотронулся до колеса. В его сознании начала формироваться странная новая мысль. Это, наверное, машина, которая… сломалась. Она перестала действовать. От такой мысли голова его пошла кругом, потому что такое ему еще не встречалось. Все устройства действовали — и точка; все устройства, предназначенные действовать, действовали спокойно, надежно и всегда. Рол знал об эскалаторах, расположенных выше двадцатого уровня, и полагал, что так и должно быть. Но вот теперь он был смущен этой новой для него концепцией «сломанности». Как-то одна из женщин сломала руку. Ее стали избегать, потому что ее рука превратилась в скрюченную уродливую вещь. Рол понимал, что не посмеет никому рассказать об этой новой концепции, так как она связана с эскалатором над двадцатым запретным уровнем. И если бы он высказал эту мысль, ее признали бы ничем иным, как ересью.

Думать о подобном было трудно. От этого начинала болеть голова. Если бы этот эскалатор работал, то этими верхними уровнями пользовались бы все наблюдатели, но теперь их избегали, скорее всего потому, что добраться до них было довольно-таки сложно. Рол не мог припомнить, чтобы кто-нибудь из взрослых или детей поднимались выше двадцатого уровня. Это никому не было нужно. На нижних уровнях находилась теплые благовонные ванны, помещения, где можно было выпить вина или полакомиться медом, помещения для сна. Там же находились комнаты, где можно было поесть, и комнаты, где можно было вылечиться.

Внезапно Рола заинтересовало, сколько же еще уровней над ним. Можно ли добраться до самого верха? Будет ли уровням конец? Или они тянутся и тянутся, все выше, и выше, и никогда не кончаются? Сила желания получить ответы на эти вопросы поразила Рола. В горле запершило, как будто он только что кричал от страха, а внутри неистово и в то же время мягко трепетало возбуждение.

Одежду Рола, как и всех других детей, составлял единственный длинный лоскут из мягкой металлической материи, обернутый вокруг талии и бедер. Свободный конец этой набедренной повязки был пропущен между ног и крепко заткнут за виток на талии. Когда дети становятся постарше и им уже разрешено грезить, юношам выдают тогу и ремень, а девушкам — платье. Когда приходит смерть, обнаженный мертвец соскальзывает в пасть овальной трубы и исчезает в черной неизвестности, а его одежда сохраняется. Рол бывал в помещении, где эта одежда хранится в блестящих стопках, до верха которых мог дотянуться только взрослый.

Рол встал, сделал глубокий вдох, поправил повязку на бедрах и торжественно зашагал по следующему неподвижному эскалатору. Потом — по следующему, все выше и выше. Подъем был довольно крутым; Рол устал карабкаться и остановился отдохнуть, сообразив, что потерял счет уровням. Коридоры, в которые он заглядывал, проходя мимо, выглядели одинаковыми, в них царило безмолвие.

Наконец он увидел работающие эскалаторы, они двигались плавно и бесшумно. Встав на эскалатор, движущийся вверх, Рол стал размышлять, когда в последний раз касались этих ступенек чьи-нибудь босые ноги.

Вверх, вверх, все выше и выше. Знакомые уровни остались устрашающе далеко внизу. Но привычное бесшумное движение эскалатора, обдувающее лицо легким ветерком, усыпляло все эти страхи.

И когда, наконец, он увидел, что эскалатора, который бы поднял его еще выше, больше нет, и выше идти уже некуда, он даже растерялся. Коридор на этом уровне был меньше, чем на других уровнях, и ему пришлось перебороть себя, чтобы тут же не повернуться и быстро спуститься обратно. Хуже всего действовала тишина. Здесь не было слышно ни мягкого шороха ног по теплому, как тело, полу, ни отдаленных голосов. Никаких признаков чего-нибудь живого. Только безмолвие и сияние стен.

Значит, это — верх мира, верх вечности, вершина всего. Восторг подавил страх, и Рол почувствовал себя значительнее, чем сама жизнь. Как же! Он — Рол Кинсон, добрался в одиночку до самого верха мира! В сознании сформировалась насмешка над всеми остальными. Он выпятил грудь и высоко задрал подбородок. Старшие говорили, что пределов мира не существует, что безмолвные уровни простираются в бесконечность, что те, кого опускают в трубу смерти, падают вечно, медленно вращаясь в черноте до скончания Времени.

Рол двинулся по слегка изгибающемуся коридору и почти тут же остановился. В конце коридора находилась картина, большая картина. Рол знал, что это такое. На восемнадцатом уровне хранились тысячи картин, и ни одна из них не была по-настоящему понятной.

С чувством знатока и некоторым презрением он направился к картине. Он так стремительно подошел к ее странно сияющей поверхности, что ударился, и, еще не успев почувствовать удара, упал. В глазах потемнело, и звук изумления пузырем застрял в горле.

Придя в себя, Рол поднялся на колени и снова взглянул на картину. Он понял, что это — не картина. Это было само откровение. Это была истина, причем настолько фантастическая, что он не смог сдержать бессмысленные, нечленораздельные звуки, срывающиеся с его губ. И лопоча, как младенец, Рол понял, что, начиная с этого дня, он будет в стороне от всех тех, кто не видел истины, кто не разделит с ним ее концепции.

Всех учили, что снаружи, за этими уровнями, за сияющими стенами, находится «небытие». Часто, укладываясь спать, он пытался представить себе это «небытие». Все это оказалось ложью.

Все уровни находились в страшно огромном помещении. Невообразимо высокий потолок глубокого пурпурного цвета был усеян яркими колючими светящимися точками, окружавшими один огромный диск, источник густо-красного света, от которого у Рола заболели глаза, когда он посмотрел прямо на него. А пол этого помещения был окрашен в рыжевато-коричневый, бурый и серый цвета. Самым ужасным было то, что увидеть стены этого странного помещения никак не удавалось. Они были за пределами видимости, что, само по себе, являлось новой концепцией. От долгого пристального рассматривания виднеющегося далеко внизу пола у Рола закружилась голова.

Справа, вдали зазубренными рядами громоздились холмы, вершины которых вздымались выше уровня глаз. А на переднем плане, выстроившись в ряд на рыжевато-коричневом полу, возвышались, словно башни, шесть необычных предметов. В свете круглого красного источника они казались серебряными. Чем больше Рол всматривался, тем лучше его глаза приспосабливались к непривычной перспективе, тем точнее он мог оценить высоту шести непонятных, лишенных характерных черт цилиндрических предметов с тупыми рылами и сверкающими частями. Понаблюдав некоторое время, он заметил какое-то движение. Участок пола ожил и, поднявшись, оказался высокой вращающейся колонной. Рол понятия не имел, зачем и кому это было нужно, но продолжал следить за тем, как эта штука, не прекращая вращения, направилась к высоким и неотесанным холмам, и там скрылась из виду. Рол было коснулся губами твердой поверхности прозрачной субстанции и тут же отпрянул. Для мира, где все всегда было теплым, поверхность незнакомого материала оказалась до странности холодной.

В конце концов голод заставил его оторваться от вида в «картине», которая, как он потом выяснил, называлась «окно». Теперь всю дорогу, пока он достиг знакомых нижних уровней, ему пришлось спускаться. Рол никому не стал рассказывать о том, что увидел. Потрясенный чудовищными размерами Того, что находилось снаружи известного ему мира, в котором жил, он ощущал себя маленьким, словно съежившимся. Он ел, спал, купался и бродил один, пользуясь любой возможностью ускользнуть и вернуться к «своему» окну, смотрящему в другой мир, по сравнению с которым известный мир казался карликовым.

Однажды, переполненный значимостью новых знаний, Рол попытался рассказать об увиденном одному из старших ребят. Тот страшно рассердился, и Ролу Кинсону пришлось подниматься с пола с окровавленным ртом и с твердой уверенностью больше ни с кем об этом не разговаривать.

С Лизой, конечно, все обстояло по-другому. Как его сестра, она в какой-то степени разделяла с ним биологическую прихоть судьбы, которая наделила его развитой грудью, широкими плечами, буграми мышц на ногах и руках, в мире, где физическая сила была бесполезной.

Он запомнил, что когда в первый раз привел ее к окну, ему было двенадцать лет, а ей — десять. В этом возрасте она уже была выше и сильнее всех своих ровесниц. Как и у Рола, у нее была густая шапка иссиня-черных волос. И это выделяло их в мире, где волосы у всех были светлыми, очень жиденькими и к двенадцати годам уже почти у всех выпадали.

Они поговорили, и Рол понял, что и Лизу преследует смутное ощущение беспокойства, беспричинной досады, но все это действует на нее по-другому. Если он старался постоянно что-то изучать, чтобы больше понять, то она с детской непосредственностью и бездумностью делала из этого фетиш.

Ролу понравилось, что Лиза не испугалась «картины» или сумела скрыть испуг. Они стояли у окна и Рол говорил, щеголяя новыми словами:

— Это все — снаружи. А весь наш мир и все уровни находятся внутри того, что называется «зданием». Там, снаружи, холодно. А красный круглый источник света — Солнце. Оно движется па потолку, но никогда полностью не исчезает из виду. Я следил за ним. Оно перемещается по кругу.

Лиза на все смотрела с непоколебимым спокойствием.

— Внутри лучше.

— Конечно. Но это же здорово — знать, что снаружи что-то есть.

— Да? А разве это хорошо — просто знать о чем-то? Я сказала бы, что хорошо танцевать и петь, хорошо, когда тепло, хорошо долго купаться или находить еду повкуснее.

— Ты никому не расскажешь об этом?

— Чтобы меня наказали? Я что, дура, Рол?

— Ну, тогда пошли. Я покажу тебе еще кое-что.

Он провел ее на несколько уровней ниже, где было много небольших комнат. В комнате, куда они пришли, стояли десять кресел. Они были расставлены так, что сидящие в них были обращены лицом к дальней стене. Рол заставил Лизу сесть в одно кресло, а сам подошел к машине, над разгадкой назначения которой он перед этим бился несколько месяцев. Он сломал четыре таких машины, прежде чем, наконец, овладел ее управлением.

Лиза раскрыла рот от удивления, когда погас свет, и на стене, на которую они смотрели, как по волшебству, появились картины.

— Я думаю, — спокойно предположил Рол, — что эти помещения предназначались для того, чтобы приводить сюда всех детей и показывать им изображения. Но почему-то давным-давно их забросили. Вот эти значки под каждой картинкой для тебя, Лиза, ничего не значат. Но я узнал, что они означают надписи. Как ты знаешь, каждая вещь имеет название — слово. Так вот эти значки и означают слова. Понимая эти значки, ты могла бы прочитать, что там написано, а я сообщить тебе что-нибудь, не разговаривая.

— А зачем тебе это делать? — удивленно спросила она.

— Я мог бы составить тебе сообщение. Я умею читать надписи под картинками. В этой комнате есть бесчисленное множество кассет, которые надо вставлять в машины. И в каждой комнате хранятся кассеты со все более сложными надписями, чем в каждой предыдущей. Я думаю, что эта комната предназначалась для очень маленьких детей, потому что слова здесь очень простые.

— Ты очень умный, Рол, раз научился понимать эти значки. Но мне кажется, что это очень трудно. И я никак не пойму, зачем это тебе нужно?

Ее удивление переросло в скуку. Рол нахмурился. А ему так хотелось поделиться с ней этими новыми словами.

Он вспомнил о помещении, которое должно было заинтересовать ее, и повел на несколько уровней ниже, в гораздо большую комнату. Здесь картинки двигались и казалось имели естественные размеры и объем, а странно одетые персонажи разговаривали, употребляя незнакомые слова, щедро рассыпанные среди других, более знакомых.

— Это — рассказ о событиях, — сказал Рол. — Я могу это понять, потому что выучил незнакомые слова; по крайней мере, некоторые из них.

В полумраке он заметил, что Лиза с приоткрытым ртом вся подалась вперед. На экране, в странных помещениях, двигались люди в незнакомых одеждах.

Рол выключил проектор.

— Рол! Это же… восхитительно. Сделай, чтобы картина появилась снова.

— Нет, не сделаю. Ты не понимаешь содержания.

— Эти картины похожи на то, какими, мне кажется, Должны быть грезы, когда мы достаточно повзрослеем и нам разрешат грезить. И я думала, что мне не дотерпеть до этого. Пожалуйста, Рол. Покажи, как их заставить двигаться снова.

— Нет. В тебе нет настоящего интереса к этим вещам. Тебя не привлекают женщины, которые носят такие странные одежды, и сражающиеся мужчины. Ступай вниз, к своим игрушкам, Лиза.

Она попыталась его ударить, но, получив отпор, заплакала. В конечном итоге он сделал вид, что уступает.

— Ладно, Лиза. Но ты должна начать с того, что и я. С простых рисунков. И когда ты научишься, тогда сможешь посмотреть все это снова, и будешь все понимать.

— Я сегодня же научусь!

— За сто дней. Если будешь сообразительна и если проведешь здесь много часов.

Он отвел ее в первую комнату и попытался ей помочь во всем разобраться. Сначала ничего не получалось, как ей того хотелось, она расстроилась и опять заплакала. В конце концов в коридорах потемнело и ребята поняли, что пора идти спать. Время пробежало слишком быстро. Дети заторопились вниз, прячась, когда кто-либо проходил по коридору, и с преувеличенно спокойным видом присоединились к другим детям.

В шестнадцать лет Рол Кинсон был выше всех мужчин этого мира и возвышался над любым, словно башня. Он знал, что близится его время, что вот-вот придет его день. Он замечал взгляды, которые бросали на него женщины, искорки, вспыхивающие в их глазах, искорки, волновавшие его. Женщинам не разрешалось разговаривать с ним до тех пор, пока он не начнет грезить. А до тех пор он считался ребенком.

Среди взрослых были люди, имеющие определенные обязанности. Готовясь ко времени своей смерти, они обучали своим умениям молодых, которых отбирали сами. Например, одна женщина отвечала за родильные помещения, а еще одна — заботилась о маленьких детях. Мужчина, который был толще всех, организовывал игры для взрослых. Но из всех этих людей с определенными обязанностями самым всесильным был Джод Олэн, который всегда держался в стороне от остальных и отличался скрытностью. У него были мудрые добрые глаза, а на лице все время отражалась печать тяжкого бремени грез и грезящих, за которых он был ответственным.

Джод Олэн легко коснулсяплеча Рола Кинсона и повел его в дальний конец десятого уровня, к комнатам, где он жил в одиночестве, обособленно от жизни общины. Рол почувствовал внутреннюю дрожь от охватившего его волнения. Он сел там, где указал Джод Олэн, и замер в ожидании.

— По окончании сегодняшнего дня, сын мой, ты перестанешь считаться ребенком. Все, кто больше не является детьми, должны грезить. Грезы — привилегия взрослых. Вы все приходите ко мне с массой неправильных представлений о грезах. Это происходит из-за того, что обсуждение грез с детьми запрещено. Многие вообще относятся к грезам слишком легкомысленно, и это прискорбно. Эти люди полагают, что грезы — это чистое и невыхолощенное удовольствие, и забывают о главном — об ответственности всех тех, кто грезит. И я не желаю, сын мой, чтобы ты когда-нибудь забыл о ней. Со временем я объясню тебе все, что касается этой ответственности. В наших грезах мы всемогущи. Я отведу тебя к стеклянной кабине, которая станет твоей до прихода времени твоей смерти. Покажу, как управлять механизмом, контролирующим грезы. Но сначала мы поговорим о других проблемах. Ты оказался обособление от других детей. Почему?

— Я отличаюсь от них.

— Телом — да.

— И умом. Их развлечения никогда меня не интересовали.

Олэн взглянул куда-то вдаль.

— Когда я был маленьким, я был таким же.

— Мне можно задавать вам вопросы? В первый раз мне разрешено разговаривать со взрослым таким образом.

— Конечно, сын мой.

— Почему мы называемся Наблюдателями?

— Я сам ломал голову над этим. Полагаю, что название вызвано грезами. Ключ к слову утерян в древности. Возможно, это название идет от фантастических существ, за которыми мы наблюдаем в наших грезах.

— Вы говорите, что эти существа фантастические? Они люди?

— Конечно.

— Что же тогда является реальностью? Это ограниченное пространство или открытые миры грез? — Рол настолько увлекся, что совсем перестал следить за своей речью и начал употреблять новые слова.

Джод Олэн подозрительно взглянул на Рола.

— У тебя незнакомый язык, сын мой. Где ты научился ему? И кто рассказал тебе об «открытых мирах»?

— Я.. я.., — запнулся Рол. — Я сам сочинил слова. Я предположил, что существуют открытые миры.

— Ты должен понять, что думать о существах из грез, как о реальности, это уже ересь. Машины для грез, я в этом убежден, основаны непростом принципе. Ты знаком с туманными хаотическими снами. Машины, определенно распределяя энергию, лишь проясняют и придают логический порядок этим снам. Но сны ограничены всего тремя сферами или мирами, в которых мы можем грезить. В свое время ты познакомишься с каждым из этих миров. Но никогда-никогда не обманывай себя, полагая, что эти миры существуют. Единственный возможный мир находится здесь, на этих уровнях.. Это — единственный мыслимый род окружающей среды, в которой может существовать жизнь. Благодаря грезам мы становимся мудрее.

— И сколько же времени, — решившись, спросил Рол, — существует наш мир?

— С начала Времени.

— А кто… кто его создал? Кто построил эти стены и машины для грез?

— Вот ты снова, сын мой, своими вопросами подбираешься к ереси. Все это существовало всегда. И человек был здесь всегда. Здесь нет начала и нет конца.

— Думал ли кто-нибудь о том, что снаружи уровней может существовать огромный мир?

— Я вынужден попросить тебя прекратить задавать подобные вопросы. Эта жизнь устроена хорошо, и она истинна для всего нашего человечества, для всех его девятисот человек. Вне этих стен ничего не существует.

— Могу я задать еще один вопрос?

— Конечно. При условии, что в нем будет больше смысла, чем в предыдущих.

— Я знаю, что этот мир огромен: такое впечатление, что в нем когда-то жило гораздо больше людей, чем теперь. Нас стало меньше, чем в прошлом?

Олэн внезапно отвернулся. До ушей Рола донесся тихий голос:

— Этот вопрос волновал меня, но я уже давно не думал об этом. Когда я был очень маленьким, нас здесь жило свыше тысячи. Меня это удивляло. Каждый год остаются одна или две тоги, одно или два платья, для которых не родились дети, — голос Джода потвердел. — Но это совершенно не имеет значения для всей нашей жизни. Я никогда не поверю, что человеческий род истощится и вымрет в этом мире. Я никогда не поверю, что когда-нибудь этот мир опустеет, и когда последний человек умрет, его никто не сможет опустить в трубу смерти. — Олэн взял Рола за руку. — Идем, я покажу кабину, предназначенную для тебе на всю жизнь.

Олэн не проронил ни слова, пока они не пришли на двадцатый уровень, и остановились перед пустой кабиной.

— Когда ляжешь на ложе, — сказал Олэн, — коснешься вон той ручки с насечкой, у изголовья. Она устанавливается в трех положениях; каждое из них соответствует одному из миров грез. Первое положение отмечено прямой черточкой. Это — самый прекрасный из всех трех миров. Второе положение отмечено изогнутой линией и является исходным. Сначала этот мир может тебя напугать. Он очень шумен. Третье положение, отмеченное линией с двойным изгибом, устанавливает машину на создание третьего мира, который мы считаем менее всего интересным. Грезить разрешается в любое время, по желанию. Надо закрыться изнутри, установить переключатель на тот мир, о котором хочешь грезить, раздеться, вложить в рот металлическую пластинку и крепко прикусить ее. Грезы придут очень скоро. В грезах у тебя появится новое тело и новые навыки странных бессмысленных занятий. Я не могу научить тебя, как достигается умение менять тело и свободно перемещаться в мирах грез. Этому ты должен будешь научиться сам. Все учатся быстро, но как это делается — словами не выразить. Ты будешь грезить до десяти часов в одном сне, и в конце сна машина разбудит тебя. Чтобы снова заснуть и грезить, рекомендуется дождаться следующего дня.

Рол не удержался от вопроса:

— Когда светильники в стенах и на уровнях ярко пылают, мы называем это время днем, а когда они почти все погашены, мы называем это ночью. Для этого существует какая-то особая причина?

Рука Джода Олэна соскользнула с голого плеча Рола.

— Ты говоришь как безумец. Зачем у нас головы? Почему мы называемся людьми? День — это день, а ночь — это ночь.

— В детстве мне приснился сон, в котором мы жили снаружи, на поверхности огромного шара и над нами не было ничего, кроме пространства. А вокруг нас обращался другой шар, дававший нам свет и тепло, и который мы называли солнцем. Днем называли время, когда солнце передвигалось над головой, а ночью — время, когда солнце находилось с другой стороны этого шара. Олэн подозрительно взглянул на Рола.

— В самом деле? — вежливо спросил он. — И люди жили во всех сторон этого шара?

Рол кивнул утвердительно, и тогда Олэн с видом победителя заметил:

— Абсурдность твоего сна — налицо! Ведь те, кто находятся с нижней стороны шара, просто свалятся с него! — его голос стал хриплым. — Я хочу предупредить тебя, сын мой. Если ты будешь упорствовать в своих абсурдных заблуждениях и ересях, тебя отведут в сек-ретное место, о котором знаю только я. В прошлом иногда приходилось им пользоваться. Там есть дверь, за которой только пустота и холод. Тебя вытолкнул из этого мира. Понятно?

Рол утвердительно кивнул. Им руководил здравый смысл.

— А теперь ты должен погрезить в каждом мире по очереди. После этого ты вернешься ко мне, и тебе расскажут о Законе.

Джод Олэн ушел, а Рол, дрожа от возбуждения, остался у кабины. Поднял стеклянную дверцу, быстро проскользнул внутрь и лег на спину, ощущая мягкость ложа. Он развязал набедренную повязку и отложил ее в сторону. Едва ощутимая пульсация энергии окружала его, покалывая обнаженное тело. Рол установил ручку переключателя на цифру «1». Олэн не знал, что этот знак является цифрой, математическим символом.

На ощупь металлическая пластинка казалась прохладной. Он открыл рот и вложил ее между зубами. Опустив голову на ложе, он крепко стиснул пластинку зубами… и провалился в сон, будто упал с огромного красного солнца на бурую, покрытую пылью, равнину, рядом с зазубренными горами.

Он продолжал падать все дальше во тьму, теряя ощущение тела, рук, ног, лица…

Прекратилось всякое движение. Значит, это и есть пресловутые «грезы»? Абсолютное ничто, абсолютная пустота и только ощущение собственного существования. Рол, не шевелясь, ждал, и вот в нем постепенно стало возникать осознание существования размеров и направления. Продолжая неподвижно висеть, он обнаружил, что где-то вдали существует еще одно бытие. Но обнаружил он это не зрением, не осязанием и не слухом. Пока он мог думать об этом чувстве только как об осознании. И силой своего сознания он рванулся к этому бытию. Осознание усилилось. Он рванулся еще раз и еще, и вдруг почувствовал, что сливается с этим бытием, а оно сопротивляется. Рол ощутил, как оно изворачивается и пытается увернуться. Но он крепко держал его и тянул к себе без помощи рук. Он притянул бытие к себе и слился, заталкивая чужую сущность вниз и вглубь подальше от себя, пока она не съежилась и не забилась в самый дальний угол бытия.

Рол Кинсон обнаружил, что шагает по пыльной дороге. Болела кисть руки. Он опустил глаза и был потрясен, увидев худую жилистую кисть, твердый металл, охватывающих сухощавое запястье, и засохшую кровь там, где металл повредил кожу. Рол был одет в драные отрепья и ощущал вонь собственного тела. К тому же, он прихрамывал на ушибленную ногу. Металлическое кольцо на запястье соединялось с цепью, прикрепленной к длинному тяжелому бревну. Рол был одним из многих мужчин, прикованных с одной стороны бревна; с другой стороны находилось еще столько же людей. Перед глазами Рола мелькали до странности темные сильные плечи и спины, сплошь исполосованные старыми рубцами и свежими ранами.

Сущность, которую Рол загнал было в уголок, закончилась, и Рол отпустил ее, ослабив чисто психическое напряжение, природы которого он не понимал. Чужое сознание, казалось, влилось в его сознание, принеся с собой страх и ненависть, и незнакомые слова чужого языка, которые, как ни странно, имели для него смысл. Люди вокруг него были его товарищами. Да, они вместе сражались против солдат Арада Старшего, в семи днях пути отсюда. Лучше бы их настигла смерть, а не плен. А теперь не жди ничего хорошего, кроме пустого желудка, жизни в рабстве и жестоких наказаний, неотступного безнадежного желания бежать, чтобы вернуться в далекие зеленые поля Роэма, в деревенский дом, где его ждет женщина, и у грязного порога играют детишки.

Зрение и другие чувства начали меркнуть. Рол понял, что слишком свободно отпустил сознание этого человека, и этим дал ему возможность оттеснить себя опять в небытие. Он напрягся и снова перехватил контроль. Вскоре Рол понял, что весьма неустойчивое равновесие необходимо поддерживать: захваченное сознание должно быть загнано, но не настолько глубоко, чтобы язык и окружающие обстоятельства потеряли смысл.

Ощущение, которое он испытывал, поддерживая равновесие между сознаниями, было таким, будто он существовал сразу в двух мирах. Через сознание пленника, личности, называвшей себя Лэрон, он ощущал ненависть и безнадежный гнев, и одновременно из-за чуждого вторжения в свое сознание — побочную боязнь сойти с ума.

Лэрон (Рол) с трудом тащился по пыльной дороге. Солдаты, охранявшие пленников, шли налегке — их отягощали только длинные копья с металлическими наконечниками — и забавлялись, обзывая пленников дурацкими именами.

Лэрон (Рол) чуть не задохнулся от боли, когда конец копья ткнулся в предплечье.

— Костлявый старик, — неистовствовал солдат. — Завтра тебя, если ты до этого доживешь, скормят львам.

Дорога впереди серпантином вползала на склон холма. А за холмом можно было разглядеть белые башни города, откуда с традиционной жестокостью правил своим королевством Арад Старший. Но до города было еще много часов.

Что там говорил Джод Олэн о перемещениях и подвижности? Должна быть достигнута сноровка. Эта беспомощность и боль от ходьбы, кажется, не обещают ничего приятного.

Рол позволил захваченному сознанию всплыть потайными каналами, еще раз захватить волю и власть над телом. Ощущения Рола померкли и, как только небытие начало окутывать сознание, он попытался рвануться в сторону, к солдатам.

Снова возникло ощущение схватки с чужой сопротивляющейся личностью. Промелькнул момент захвата контроля и заталкивания чужой сущности в дальний угол мозга, и зрение прояснилось.

Он лежал на животе в зарослях кустов, всматриваясь в отдаленную пыльную дорогу, проходящую внизу под холмом, в массу человеческих фигурок, медленно бредущих по дороге. Рол позволил захваченному сознанию немного распространиться, чтобы ощутить его мысли и эмоции. И снова — ненависть и страх. Этот человек бежал из города. Он обладал огромным и сильным телом, был вооружен здоровенной дубинкой и, осуществляя побег, убил троих. Рол ощутил презрение и жалость к пленникам, бредущим по дороге. Ненависть к конвоирующим их солдатам. Боязнь, что его обнаружат. Ум этого человека оказался более простым, более грубым, чем первого. Контролировать его было легче. Некоторое время Рол еще понаблюдал, затем выскользнул из сознания прятавшегося беглеца и рванулся по запомнившемуся направлению к дороге.

Новая сущность была более увертлива, и захват контроля прошел с ощутимым трудом. Рол обнаружил, что занял тело молодого солдата, шедшего немного в стороне от остальных. Пленники брели справа от него, изнемогая от тяжести державших их на привязи бревен, и были похожи на одно многоногое насекомое. Рол прощупал настроение молодого солдата и выявил отвращение к порученному делу, презрение к товарищам по оружию за их бездушность и жалость к грязным заключенным. Солдат сожалел о том, что стал солдатом, и всем сердцем желал, чтобы обязанности поскорее закончились. Куда лучше будет в городе, когда он, солдат, вернувшийся с войны, будет, будет бродить в сумерках по базару, останавливаясь у палаток, чтобы купить любимые лакомства.

Рол заставил солдата повернуть голову и оглянуться на колонну. Через несколько мгновений он нашел худого человека, раненного копьем в предплечье, и ощутил трепет паники, возникшей в сознании молодого солдата, совершившего движение без всякой видимой причины. «Почему я повернул голову и уставился на этого тощего старика? Чем он важнее других? Не слишком ли нагрелся на солнце мой шлем?»

Рол повернулся и взглянул на холмы, пытаясь отыскать куст, за которым прятался беглец. Эти действия еще больше встревожили захваченный ум. «Почему я поступаю так странно?»

Рука Рола надежно охватила древко копья. Он немного приподнял его, сознавая, что, пожелай он воспользоваться им, уменья и навыки молодого солдата хорошо послужат ему. Некоторое время Рол довольствовался осмотром ландшафта, вылавливая в уме солдата названия Увиденных предметов. Птица, быстрой голубой вспышкой пронесшаяся по небу. Запряженная волами телега, нам руженная шелухой от кукурузных початков. Позади остались руины каменного строения, бог весть с каких пор! стоящего здесь.

Услышав резкий крик, солдат (Рол) повернулся. Это упал доходяга, в чье сознание Рол проникал ранее. Груз-] ный солдат с сердитым и лоснящимся от пота лицом снова и снова колол копьем истекающего кровью старика, делая это весьма сноровисто. Рол поднял копье и всадил его в шею изверга. Тот обернулся, выпучив от изумления и боли глаза. Затем обеими руками вцепился в горло, упал на колени и опрокинулся в желтую дорожную пыль.

В сознании Рола пронеслась паническая. мысль молодого солдата: «Я убил его! Должно быть, я сошел с ума! Теперь меня убьют!»

Шагающий с важным видом глава отряда нахмурился. С одного взгляда оценив ситуацию, он тут же выдернул из ножен палаш; только он был владельцем такого оружия. Остальные, ухмыляясь в предвкушении зрелища, отрезали молодому солдату путь к бегству, окружив его полукругом копий, направленных на него.

Поддавшись панике, просочившейся в его сознание, Рол опять ткнул копьем. Сверкнувший палаш перерубил копье; жгучая боль пронзила руку, державшую его. Рол опустил взгляд и увидел, а потом и почувствовал, как палаш вонзается в его живот. Предводитель отряда провернул палаш и выдернул его из живота. Спазмы и судороги заставили Рола опуститься на четвереньки. Все умолкало по мере того, как ослабевали его руки, а лицо медленно приближалось к пыли. Уголком глаза он еще заметил, как снова сверкнул палаш. Резкая боль в шее пониже затылка выбросила его сознание в небытие, где не на что было смотреть, нечего было слушать, и ничто не создавало ощущения прикосновения.

К сумеркам Рол оказался в городе; вокруг него кипела и била ключом жизнь. Он вел тяжело нагруженного ослика и периодически выкрикивал, что у него есть вода, прохладная вода, для всех желающих смочить пересохшее горло. Из сознания продавца воды Рол получил сведения о местонахождении дворца. Рол все больше и больше овладевал осуществлением целенаправленных перескоков сознания, секретами оценки расстояний между сознаниями. Он побывал в сознании стражника у ворот замка, в сознании человека, несущего тяжелый груз вверх по нескончаемым каменным ступеням.

И, наконец, он стал Арадом Старшим, властелином. К своему удивлению, заполучив контроль над королевским сознанием, Рол обнаружил, что оно такое же примитивное и грубое, как сознание беглеца, прятавшегося в кустах. В нем он нашел ненависть и страх. Ненависть к далеким королям, бесконечными войнами истощавшими его человеческие силы и богатства. Страх перед предательством, таившимся в стенах этого дворца. Страх оттого, что его могут убить.

Ощупывая и познавая программы действий Арада, Рол расслабился. Арад застегивал тяжелый пояс, охватывавший обширную талию. Пояс был сделан из мягкой кожи, усыпанной бляшками из драгоценного металла. Он набросил на широкие плечи накидку, заткнул большие пальцы за пояс и с чванливым видом спустился по каменному переходу, пинком открыв дверь в конце перехода. Там, откинувшись на спинку дивана, лежала женщина. У нее были длинные, цвета пламени, волосы и рот, выражавший неумолимость и жестокость.

— Я жду вашей благосклонности, — жестко произнесла женщина.

— Сегодня мы посмотрим заключенных. Прибыла первая партия.

— В этот раз, Арад, отбери несколько заключенных для зверей, чтобы они были достаточно сильными для продолжительной схватки.

— Сильные нужны для работы на стенах, — хмуро заметил Арад.

— Ну, пожалуйста, — замурлыкала женщина. — Для меня, Арад. Для Нэры.

Рол покинул сознание Арада и погрузился во тьму. Понадобилось едва ощутимое движение, и он медленно и неумолимо просочился в сознание женщины, где обнаружил искусную изворотливость; захватить контроль Удалось далеко не сразу. Наконец он загнал ее в угол. Мысли женщины с трудом фильтровались через сознание Рола. Они были отрывочны и в основном состояли из цветных вспышек и блеска. Постоянными и неизменными были только ее презрение и ненависть к Араду. Рол выяснил, что справляться с женским сознанием и поддерживать точное равновесие гораздо труднее. Ему приходилось подавлять ее сознание настолько, что утрачивалось понимание языка ее женской сущности — он оставался Ролом в теле женщины. Потом он наступал через ее сознание; оно захватывало контроль, пока у него не оставался лишь небольшой спектр контроля. Затем все повторялось.

Вскоре Рол узнал о женщине все. Он познал Нэру, дочь пешего солдата, танцовщицу, побывавшую любовницей капитана, потом генерала и, наконец, ставшую любовницей Арада. Рол понял и признал, хотя и с некоторым презрением, власть ее подобных пламени волос и трепещущего, по-кошачьи грациозного тела.

Арад приблизился к дивану. Прижав кончики пальцев ко лбу, он неторопливо произнес:

— Только что я почувствовал в своем уме странное ощущение. Словно в мой мозг вторгся кто-то чужой и издали позвал меня.

— Арад, ты еще не дал обещания отобрать сильных рабов.

Арад взглянул на Нэру. Протянув к ней сильную руку, он попытался погладить ее грудь, причинив женщине боль своей бесцеремонностью. Нэра оттолкнула его руку и сжала губы. Он опять потянулся и рывком разорвал тонкую материю от горла до бедра.

Рол порыскал в мыслях и памяти женщины и наткнулся на воспоминание о кинжале с рукояткой из слоновой кости, втиснутом в щель между диванными подушками. Потеснив ее сознание, он подавил ее гнев, заменив его страхом. Она хотела что-то сказать. Но Рол не разрешил. Тем временем Арад с неуклюжей бесцеремонностью опустился на диван, пытаясь прильнуть губами к шее Нэры. Рол заставил ее схватить кинжал. Она затаилась от страха, и в ее обезумевшем сознании он ощутил, как все естество женщины восстало против этого убийства. Если она убьет Арада сейчас, ее немедленно схватят. Но Рол не уступал. Кончик кинжала коснулся спины. Затем тонкое лезвие, как масло, пронзило мощные мышцы тела и достигло сердца. Арад испустил дух, и его тело придавило Нэру к дивану. Почувствовав утомление и отвращение, Рол покинул сознание женщины, но успел услышать ее безумный пронзительный вопль.

Рол проснулся в стеклянной кабине. Некоторое время он лежал, подчиняясь глубокой, тупой и безграничной вялости и ощущал истощенность скорее духа, чем сознания или тела. Когда он покинул тело Нэры, как раз закончился десятичасовой сон. Ему же казалось, что он находился в чужом, незнакомом мире не меньше нескольких месяцев. Преодолевая вялость, Рол вынул металлическую пластинку изо рта. Мускулы челюстей свело судорогой, и они ужасно ныли. Рол медленно повернулся на бок, толкнув боковую стенку кабины вверх, повернул ее и опустил босые ноги на теплый пол.

Неподалеку стояла женщина и, улыбаясь, смотрена на него. Нелегко перебороть привычки детства, и Рола шокировало то, что на него обратила внимание взрослая женщина. Но женщина была не пожилой.

— Ты грезил? — спросила она.

— Да. Такой длинный сон. Он утомил меня.

— Вначале все грезы таковы. Я никогда не забуду свой первый сон. Не забудешь и ты, Рол. А как зовут меня, знаешь?

— Я помню тебя по детским играм. Ты стала грезящей несколько лет назад. Ты — Федра, правильно?

— Я рада, что ты вспомнил, — обрадовалась она и одарила его улыбкой.

Ролу польстило, что взрослый обращался с ним так по-дружески. Детство было временем одиночества. Федра отличалась от остальных почти так же, как он и Лиза, но не так заметно. Она не была такой хрупкой, как все, и на голове у нее сохранились блестящие каштановые волосы.

Рол потянулся было за своей набедренной повязкой, брошенной в кабине, но Федра остановила его.

— Разве ты забыл?

— Рол посмотрел на нее. В одной руке она держала мужскую тогу, а в другой ремень. Сердце у Рола дрогнуло. Подумать только! Сколько времени он мечтал о мужской тоге! И вот — она здесь. Его тога. Рол потянулся за ней. Но Федра отдернула руку с тогой.

— Разве ты не знаешь обычая, Рол? Разве тебе не рассказывали?

Она поддразнивала его. А Рол вспомнил. В первый раз мужская тога и ремни должны быть надеты на него женщиной, которая станет его партнершей в первом любовном танце, и такие танцы тоже станут его привилегией. Он смущенно остановился.

А Федра отступила, и ее рот неприятно искривился.

— Может быть, ты думаешь, Рол Кинсон, что можешь избрать другую? Тебе нелегко будет сделать это. Тебя не любят. Только две женщины согласились, но другая передумала перед самой жеребьевкой.

— Дай мне одежду, — потребовал он, вспыхнув. Федра снова сделала шаг назад.

— Не разрешается. Таков закон. Если ты отказываешься, то будешь обязан носить детскую одежду.

Рол уставился на нее и подумал о Нэре с волосами цвета пламени и смуглым телом. По сравнению с Нэрой Федра была мучнисто-белой, блеклой. Неожиданно он заметил в ее глазах предательский блеск слез и понял, как уязвлена ее гордость.

Тогда он встал, закрыл дверцу кабины для грез и позволил ей облечь себя в тогу и застегнуть поясной ремень, наблюдая, как она выполняет медленные стилизованные движения ритуала. Федра встала на колени и обвила серебристые ремни вокруг его правой лодыжки, заплетая концы ремня в противоположных направлениях, с каждым оборотом поднимая витки так, чтобы получался узор из ромбов. Закончив переплетение, она крепко традиционным узлом связала концы чуть ниже колена. Рол протянул вторую ногу; девушка сплела на ней ремень, но с колен не встала, а продолжала смотреть снизу верх в его глаза. Рол вспомнил обычай и, взяв ее за руки, поставил на ноги.

Взявшись за руки и не произнося ни слова, они спустились с верхних уровней в нужный коридор и прошли в помещение, где их ждали другие взрослые. Толстый старик, руководивший играми взрослых, с облегчением взглянул на Рола и Федру, прошел к музыкальной панели и коснулся блекло-красного диска. Зазвучала музыка. Остальные пары прекратили беседовать и выстроились в ряды. Рол почувствовал себя ребенком, укравшим тогу и ремни мужчины. Когда он, глядя на Федру, занимал свое место в ряду, у него дрожали руки и подгибались коленки. Украдкой он следил за другими мужчинами.

Толстый старик заиграл на серебряной дудке, висевшей у него на шее, и комната наполнилась протяжными звуками. В янтарном сиянии стен блестели лысые головы. Начался церемонный, не затрагивающий душу запутанный танец, заменявший порыв и потребность. Рол почувствовал, что движется как во сне. Живой жестокий мир, который он посетил, пришелся ему больше по вкусу, чем эта стилизованная подмена. Он заметил, что других забавляют его неуклюжие движения, а Федра стыдится его неловкости. Он понимал, что этот танец был необходим, потому что означал продолжение мира Наблюдателей.

Ритм музыки постепенно ускорился, и Ролу захотелось спрятаться на одном из самых высоких уровней. Но он заставил себя улыбаться, как все остальные.

Глава 4

Бад Лэйн стоял у окна кабинета, устремив взгляд на новые барачные строения, построенные между двумя старыми. Недавно тут были туго натянуты проволочные сетки, и бригада рабочих с распылителями медленными отработанными движениями наносила на них пластик.

Лично генерал Сэчсон давления не оказывал. Но давили со всех сторон. Отдел технических расчетов опубликовал безосновательное опровержение по принципиальным положениям теории «Битти», и редакции разнообразных программ новостей подхватили его, основательно упростив. «Кредо», новый микрожурнал, визжит о «миллионах, растраченных на какие-то сумасбродные эксперименты в горах северной части штата Нью-Мексико».

Кучка непереизбранных конгрессменов пыталась затеять политический скандал, наняв воздействующих на общественность писак и напустив их на вопрос о весьма неустойчивых ассигнованиях для освоения космоса. Диктор телекомпании «Джей-Си-Эс» намекнул на предполагаемую полную реорганизацию высшего руководства военно-гражданскими космическими силами.

Предчувствуя возможность аннулирования проекта «Темпо», административные отделы в Вашингтоне: финансовый отдел, отдел кадров, отдел снабжения — основательно натянули вожжи и осложнили выполнение проекта, требуя составления множества дополнительных отчетов.

Шэрэн Инли постучала в дверь и вошла в кабинет Бада. Он кивнул ей и устало улыбнулся. На ней была обычная рабочая одежда: джинсы и мужская белая рубашка с распахнутым воротом и закатанными рукавами. Шэрэн с отвращением посмотрела на гору бумаг, скопившихся на столе.

— Бад, вы клерк или ученый?

— Я слишком занят тем, как стать вышеупомянутым, чтобы делать что-либо в качестве второго. Я уже начинаю разбираться в административно-канцелярских тонкостях. Знаете, я поначалу старался управиться с каждым отчетом или, по крайней мере, создать разумную процедуру их исполнения. Но потом обнаружил, что, не успевал я толком вникнуть в отчет, как обстановка вокруг полностью менялась, и его надо переделывать. Знаете, что я сейчас делаю?

— Что-то решительное?

— Я сделал резиновые штампы. Вот, взгляните. Посмотрите на этот. «Держать до исполнения — координационная группа». И на этот: «На рассмотрение и составление отчета — статистический комитет». А вот еще штампик. «В папки переходящих — отдел планового программирования».

— А на кой черт они нужны? — О, это так просто. Вот возьмем хот бы вот эту директиву. Она прислана в трех экземплярах. Комиссия по промышленным исследованиям из планового отдела по надзору министерства обороны хочет получить от нас отчеты. Цитирую: «Начиная с месяца получения настоящей директивы вам предписывается представлять в наш адрес по состоянию на двенадцатое и двадцать седьмое число каждого месяца отчеты по запланированному расходу дефицитных материалов согласно прилагаемому перечню, за предстоящие три месяца (от даты отчетности), причем, расход металлов должен быть выражен в процентном отношении к реальному расходу этих металлов за предшествовавшие каждому отчету шесть месяцев». А вот и прилагаемый перечень. В нем семнадцать позиций. Вы заметили в общем зале, в дальнем углу, новенькую сотрудницу?

— Маленькую брюнеточку? Да, заметила.

— Так вот, я отправляю этот запрос ей. Она подготовит трафарет, и, размножив его на мимеографе, получит сто копий. Она — моя координационная группа, статистический комитет и отдел планового программирования. Двенадцатого и двадцать седьмого числа каждого месяца она отправляет по почте копии директив с пометкой, сделанной одним из резиновых штампов. Одну копию она пошлет в комитет по надзору министерства обороны, одну — в группу распределения материалов, одну — в плановый отдел и одну — в комиссию по промышленным исследованиям. Я разрешил ей ставить тот штамп, какой ей вздумается. Кажется, результат получается тот же, что и при отправке составленного отчета. Я только требую, чтобы она на трафаретах проставляла исходящие номера.

— Ох, Бад, как это ужасно, что твое время отнимают вот такие дела!

— Ну, я не против большинства из них. Но есть и трудные дела. Например, я не могу никого взять так просто в штат. По крайней мере, принять нового человека так сложно, что оформление документов длится месяцами. Нам и дальше придется располагать только теми, кто у нас уже есть. Мне аккуратненько ставят палки в колеса. А я никому не могу дать сдачи. Там не с кем воевать. Там только большое бесформенное чудовище со щупальцами из копирки, с зубами из скрепок и со шкурой, сделанной из повторных экземпляров ведомостей и отчетов.

— Почему, Бад? Почему они восстали против проекта? Когда-то же они верили в него.

— Очевидно, потому, что он слишком долго тянется.

— Вы не могли бы съездить в Вашингтон?

— Я не силен в делах такого рода. Я чувствую себя связанным по рукам и ногам. Я знаю, что надо сказать, как умаслить их, но у меня это не получается.

Шэрэн подошла к массивному дубовому креслу, стоявшему у окна, плюхнулась в него и закинула на ручку кресла стройную ногу. Она посмотрела в окно и нахмурилась. Бад подошел и встал рядом, посмотрев туда же, куда был устремлен ее взгляд.

— Ну, Шэрэн, даже если он никогда не оторвется от земли, никто не сможет сказать, что нам не удалось построить большой корабль.

Даже в самые солнечные дни освещение строительной площадки было рассеянным. Четыре гигантские стальные башни разного размера были сооружены по углам неправильного прямоугольника. А над башнями, как гротескный цирковой тент, была растянута ткань, разрисованная по всем правилам искусства камуфляжа. С воздуха она казалась неровным склоном скалистого холма, присыпанного песком и кое-где поросшего шалфеем. Кабинет Бада размещался возле южного края огромного тента, «Битти-1» стоял по центру. А вокруг него, словно муравьи, непрерывно сновали люди; строительная горячка продолжалась уже больше года.

Некоторые лаборатории были вырублены в твердых скалах, окружавших строительный комплекс. Все остальные здания были построены и размещены так, что выглядели одной из сонных деревень в горах Санта-де-Кристо, деревень, в которых во время Пасхи флагелланты[4] все еще бичуют спины избранных для этого мужчин, медленно движущихся под бременем тяжелого креста.

Бад на мгновение опустил взгляд на Шэрэн и с трудом поборол желание погладить ее вьющиеся волосы, почувствовать под своими сильными пальцами всю округлость этой восхитительной головы.

Сцепив руки за спиной, Бад поглядел в сторону, где размещался тусклый металлический корпус «Битти-1», в диаметре он составлял сто семьдесят футов, а что касалось высоты, тупое рыло ракеты почти касалось ткани огромного тента. Взгляд Бада остановился на подъемнике. Платформа с людьми в рабочих спецовках медленно ползла вверх. Она перемещалась так, что оператор мог поднять платформу к любой точке внешней оболочки величественного корабля.

— Кто-нибудь рассчитывает на то, что он взлетит, док?

— Лично я гарантирую, что он оторвется от земли по крайней мере на двенадцать дюймов.

Улыбка на лице Шэрэн вдруг стала грустной.

— Есть новости, хорошие и плохие, — сказала она. — Хорошая новость об Уильяме Конэле. Мы разобрали его на части, проверили каждый рефлекс, каждый нерв, каждую реакцию на любые побуждения, и собрали вновь. Конечно, есть изменения. Но все же они уменьшаются, и именно в тех пределах, которых и следовало ожидать после того, что с ним случилось. Он здоров и крепок, как горы вокруг нас.

— Отлично. Направьте его сюда. Утром я подпишу подтверждение.

— А плохая новость в том, что не могу найти никакой по-настоящему хорошей причины сплавить майора Либера. Он мне не нравится, но я ничего не могу поделать. Но уж если мы докопались до множества очевидных сложностей в целом, все очень старо. Ум его подобен дверной петле — он работает только в одном направлении. «А что лучше для Томми Либера?». Он полностью подчиняется указаниям начальства и, конечно, имеет право доступа к самым секретным делам. Так что передаю его всецело в ваше распоряжение, Бад. Я привела его с собой. Он ждет снаружи и рассчитывает на роскошную прогулку.

Бад Лэйн посмотрел на часы.

— Самое время. Увидимся за обедом. Спасибо вам за все, что сделали для меня.

«Битти» произвел на майора Либера такое же впечатление, какое обычно производил на новоприбывших, получивших наконец возможность подойти к кораблю поближе и оценить его размеры. После того, как он обошел корабль, из него, наконец, улетучился дух упрямого неверия, он улыбнулся своей ленивой улыбкой и произнес:

— Так… все равно не верю…

Доктор Бад Лэйн вызвал подъемник и дал знак оператору поднять его к носу корабля. Встав на платформу и прислонившись к поручню, он следил, как Л ибер прошел точно в центр платформы. На изгибе свода, совсем близко от нависшего над головой маскировочного тента, платформа наклонилась к корпусу корабля и проследовала по круговой к последнему входному отверстию. Либер явно чувствовал себя здесь нехорошо.

— Идемте, — позвал его Бад, перешагнув через порог шлюза. Он спустился на палубу, подал майору руку, помогая спуститься по трапу, и начал обычную ознакомительную лекцию. — Здесь будет главный входной шлюз для экипажа. Корабль рассчитан на экипаж из шести человек. Без пассажиров. В передней части, занимающей одну десятую общей площади, располагаются жилые каюты, жизнеобеспечивающие системы, разнообразные запасы и главные пульты управления. Мы находимся в рубке управления. Три кресла в карданных подвесках воодружены на гидравлические цоколи, предназначенные для компенсации внезапного возрастания ускорения. Они подобны применявшимся ранее конструкциям, но немного усовершенствованы. Как вы видите, импульсный экран уже установлен, но еще не подключен к системам ручного и компьютерного управления.

Либер исследовал главную панель управления и заметил:

— Похоже на пульт ракет А-6, и не слишком отличается от пульта А-5. А где же управление ориентирующими реактивными двигателями?

— Мы исключили их в пользу двадцатитонного гиродвигателя, который может поворачиваться по десятиградусной дуге. В свободном пространстве корабль сможет развернуться в любую желаемую сторону. Приходится поднимать большой груз, почти такой же, как стандартная система реактивных двигателей для установки положения корабля и нужная для них топливная система, но мы значительно снизим вес, исключив начальные подъемные двигатели на химическом топливе, и у нас нет стартовой ступени, отбрасываемой при взлете.

— Отрыв от земли на атомных двигателях? Отравлять воздух?

— Да, но короткоживущими радиоактивными загрязнениями. Уже через десять часов место запуска будет чистым. В двенадцати тысячах миль от поверхности Земли произойдет переключение на стандартное ускоряющее топливо, и корабль полетит с постоянным ускорением. Это значит, что…

— … в двенадцати тысячах миль от Земли корабль превратится в тот самый старинный А-6 на атомном топливе и полетит с постоянным ускорением. Доктор, я не штатский человек. Итак, этот удивительный корабль — просто еще один сукин сын переросшего А-6 с гироскопическим маховиком и короткоживущей радиоактивной смесью для взлета. Потрясающе! — улыбка Либера была ироничной, но глаза оставались холодными.

— С одним маленьким изменением, майор. Через восемьдесят дней полета с постоянным ускорением корабль выберется из солнечной системы. И тогда будет включен двигатель Битти. Двигатель — неточное слово, но мы еще не придумали ничего лучшего. Я работал с Битти и вел группу, завершившую выводы его уравнения после его смерти два года назад. У вас есть какая-нибудь подготовка по теоретической физике?

— Всего лишь некоторое представление. Попытаюсь понять, доктор.

— Что означает для вас «система отсчета»?

— Старинную аналогию с тремя лифтами, в каждом из которых находится по одному человеку. Лифт А идет вверх с высокой скоростью, лифт Б медленно спускается, а лифт В застрял между этажами. Каждый из них перемещается относительно двух других с разной скоростью.

— Очень хорошо. Но у вас один лифт неподвижен. Пойдем дальше. У неподвижного лифта нулевая скорость. Ладно, а где неподвижная точка в космосе? Можно висеть в пространстве абсолютно неподвижно относительно одной звезды, но двигаться со скоростью десять тысяч миль за секунду относительно звезды, находящейся в каком-то другом месте. Теоретически можно найти такую неподвижную точку в пространстве, подсчитывая скорости и направления движения всех звезд во всех галактиках. В этой точке алгебраическая сумма всех скоростей, направленных к ней и от нее, под какими бы углами они ни были направлены, должна составлять нуль. Даже если бы мы знали приемы математики для решения задач со многими неизвестными, мы не смогли бы ввести в нее все известные из-за ограниченного времени… и физического ограничения… наблюдений. Ну как, ясно?

— Я думаю… Ну, продолжайте.

— Вот основа нашего проекта. Битти назвал задачу нахождения нулевой точки в пространстве структуированием пространства. Так вот, он сделал предположение, что аналогично должно существовать и структурирование времени. Он изобразил Вселенную, замкнутую на себя по концепции Эйнштейна, но усложнил ее меняющимися временными отношениями и экстраполировал мысль о том, что средне-алгебраическая сумма отношений скоростей дает нулевое место, где не существует движения. И вот он приложил эту теорию к парадоксу расширяющейся Вселенной, и его уравнения сделали то, чего не удалось сделать красному смещению теории «старения света». Битти доказал, что кажущееся расширение фактически является искривлением времени во всех наблюдаемых галактиках, и тем больше кажущийся эффект, чем больше искривление… то есть, в самых отдаленных галактиках… Кажется, вы потеряли нить…

— Боюсь, что потерял.

— Тогда попробуйте так. До работ Битти мы полагали, что максимальная достижимая скорость всегда будет на какую-то долю процента ниже скорости света, потому что, согласно уравнениям Фитцджеральда, при скорости света сокращение массы бесконечно. Битти дал нам возможность обойти этот барьер проталкиваем корабля в другую систему отсчета времени. Вот наша типичная упрощенная аналогия. Вы едете из Эль Пасо в Нью-Йорк. Дорога займет три дня. Вы отправляетесь в понедельник. И предполагаете добраться до Нью-Йорка в среду. Так вот, как только вы выедете за черту города Эль Пасо, вы нажимаете на приборном щитке маленькую кнопку с табличкой «среда». И вот, прямо перед вами, на горизонте — Нью-Йорк.

— А разве… уравнение Фитцджеральда не показывает, что время сокращается вместе с массой пропорционально достигаемой скорости?

— Великолепно, майор! Уравнения Битти показывают, что градиент времени между разными системами, вместо того, чтобы разгоняться почти до скорости света, может быть получен при быстром сдвиге времени, точно так, как при переезде из одного часового пояса в другой.

— Кажется, ваши прыжки будут немного больше, чем от понедельника до среды?

— Приращение в стандартных числах составит сто лет. Но не думайте о приращении, как о ста годах, пролетающих в одну минуту. Это лишь отдаленное сравнение. Вы прибудете в Нью-Йорк в то мгновение, в которое покинете Эль-Пасо.

— Итак, если вы знаете, когда делать прыжок, как далеко вы прыгнете и где окажетесь, если туда доберетесь?

Бад Лэйн пожал плечами и улыбнулся.

— Именно это заняло семь месяцев программирования и три месяца компьютерного времени. Потом по результатам вычислений мы построили пульты управления.

— И этот помешанный расколошматил их?

— Вы имеете в виду доктора Конэла? Да, расколошматил. Но опять работает. Я буду настаивать на своем решении забрать его обратно, поэтому не переступайте черту, к которой вы так опасно приблизились.

— Я? Черт побери, давайте останемся друзьями. Жизнь так коротка. Это ваш риск, а не мой. Что вы собираетесь показывать мне дальше?

— На сегодня все. Обед. А по лабораториям я поведу вас завтра утром.

— Где я могу пообедать?

— Я покажу вам клуб, когда мы будем спускаться на стартовую площадку.

Глава 5

Бад Лэйн сел на край постели. Днем он с майором Либером произвели инспекторский обход, а сейчас была глубокая ночь.

Как струйки дождя, оставляющие неровный след на оконном стекле, в сознании потекли ручейки страха. Они-то и заставили его сесть. И хотя ночь была прохладной, и ветерок, проникавший через занавеску, обдувал голую грудь и плечи, но на лице снова и снова выступала испарина, от которой оно казалось смазанным маслом.

Как будто он вернулся в детство, к давноканувшим в прошлое кошмарным снам. Крик:

— Мама, мама! Тут был гниющий человек. Он сидел на моей постели!

— Все в порядке, малыш. Это только сон, дорогой.

— Он был здесь! Был! Я видел его, мама!

— Тс-с… ты разбудишь отца. Я посижу рядом и подержу тебя за руку, пока ты не заснешь.

Сонный голос:

— Но он БЫЛ здесь.

Бада затрясло. Сейчас звать было некого. Кроме того человека, которого он ДОЛЖЕН был позвать, но тогда этот зов мог означать только одно — поражение.

Можно бороться со всеми врагами во внешнем мире, но как быть, если враг — в вашем сознании? Что делать тогда?

Нужно было на что-то решиться. И Бад решился. Он быстро оделся, сдернул с вешалки кожаный пиджак и уже за дверью на ходу набросил его на плечи. Спускаясь по склону, на котором стоял его домик, Бад окинул взглядом территорию строительства. Тонкий серп луны плыл вверху, заливая серебром темные здания. Но Бад знал, что за темнотой скрываются освещенные помещения и активная деятельность — почти везде работали ночные смены, даже в лабораториях-пещерах.

Шэрэн Инли занимала квартиру в общежитии для женщин. Бад спустился с холма и пересек улицу. Дежурная по общежитию сидела у пульта и читала журнал. Она взглянула на вошедшего и улыбнулась.

— Добрый вечер, доктор Лэйн.

— Добрый вечер. Доктор Инли, пожалуйста. Соедините ее, пожалуйста, с кабиной.

Бад прикрыл дверь кабинки. Прозвучал сонный голос:

— Хэллоу, Бад.

— Я вас не разбудил?

— Еще десять секунд и тогда бы разбудили. Что стряслось, Бад?

Бад посмотрел через стеклянную дверь кабинки. Дежурная вернулась к своему журналу.

— Шэрэн, будьте любезны, оденьтесь и спуститесь сюда. Мне надо поговорить с вами.

— Вы чем-то… расстроены, Бад. Я спущусь через пять минут.

Она появилась раньше и Бад был благодарен ей за быстроту. Она шла рядом с ним, не задавая вопросов, позволив ему самому выбрать время и место для беседы. Он привел ее на веранду клуба. Рабочий день уже давно кончился и все стулья были на столах. Бад снял два стула и поставил на пол. Где-то на холмах завыла собака. Около общежития рабочих кто-то рассмеялся.

— Шэрэн, я хочу посоветоваться с вами как пациент.

— Разумеется. О ком вы беспокоитесь?

— О себе.

— Но это же… абсурдно. Валяйте дальше.

— Сегодня вечером я обедал с майором Либером, — заговорил Бад ровным, ничего не выражающим голосом. — Потом вернулся в кабинет, чтобы закончить разборку бумаг. На это ушло немного больше времени, чем я рассчитывал. И к концу работы меня охватила усталость. Выключив свет, я решил посидеть несколько минут и набраться сил, чтобы встать и добраться до своей квартиры. Я повернулся со стулом и взглянул в окно. Проникавшего сквозь маскировочный тент лунного света было достаточно, чтобы разглядеть контуры «Битти-1».

И вдруг, без всякого перехода, я ощутил в сознании… легкий толчок, словно локтем. По-другому я не могу описать это чувство Именно, легкий толчок локтем, а потом едва ощутимое, настойчивое проталкивание. Я попытался сопротивляться, но сила проталкивания увеличилась. В этом проталкивании чувствовалась некая ужасная… уверенность, что ли. Чье-то чрезвычайно чуждое давление. Хладнокровное внедрение в мой мозг. Вы когда-нибудь падали в обморок?

—Да.

— Помните, как вы пытались бороться с охватывающей чернотой, и как она становилась сильней? Подобное происходило со мной. Я сидел совершенно спокойно, но даже во время борьбы с этим давлением, какая-то часть сознания пыталась найти причину этого явления. Перенапряжение, переутомление или боязнь неудачи? Я перебрал в уме все причины, о которых только мог вспомнить. Попытался сосредоточить все мысли только на видном мне уголке маскировочного тента, и ни на чем другом. Впился пальцами в ручки кресла и попытался сосредоточиться на боли. Эта штука в моем мозгу усилила давление и у меня возникло чувство, что она приноравливается к мозгу, поворачиваясь по мере протискивания, словно разыскивая самые легкие способы вторжения. Я утратил способность владеть телом. Я больше не способен был сжимать ручку кресла. У меня нет слов выразить, как это меня напугало. Я всегда, Шэрэн, всегда, владел своим телом. Может быть, я был слишком самонадеян, с презрением относившись к тем, у кого возникали заскоки, психические отклонения.

Я все еще смотрел на маскировочный тент. Потом, без всякого моего желания, голова моя приподнялась, — и я уставился на «Битти-1», пытаясь различить его контуры. Что-то глубоко проникло в мой мозг, и я был твердо уверен в том, что вижу корабль в первый раз. Я ощущал все реакции этой штуки. Она была в замешательстве, испытывала страх и изумление. В этом состоянии, Шэрэн, меня можно было заставить сделать… все что угодно. Уничтожить корабль. Убить себя. Моя воля и желания не принимали бы в этом никакого участия.

Шэрэн коснулась его руки и мягко сказала:

— Потише, Бад.

Бад понял, что в возбуждении сильно повысил голос; еще чуть-чуть, и он просто бы орал. Бад перевел дух.

— Скажите мне, существует ли такая вещь, как кошмар пробуждения?

— Существуют иллюзии, фантазии сознания.

— Я почувствовал себя… одержимым бесами. Вот я и проговорился. Эта штука в моем мозгу, казалось, пыталась сказать мне, что она не враг, что она не желает мне зла. Когда давление в мозгу достигло самой верхней точки, вокруг все померкло. Вокруг меня наступила тьма и я ощутил, как кто-то… трогает и перебирает мои мысли и воспоминания. Ощупывает их и выбирает.

А потом, Шэрэн, наступила очередь чистого кошмара. Эта штука втиснула в мой мозг свои мысленные изображения. Словно бы мои воспоминания были заменены чьими-то. Я всматривался в длинный и широкий коридор. Полы и стены излучали приглушенное сияние. Хрупкие среднего роста голубовато-белые люди имели почти бесполый вид, но, тем не менее, они были людьми. И они были рождены от родителей, состоявших в близком родстве друг c другом. Их полугипнотическое поведение, казалось, было отмечено печатью вневременной усталости и посвящено каким-то непостижимым целям; каждое их движение было скорее частью ритуала, чем жизненной необходимостью. И вдруг, я уже смотрю через большое окно, расположенное на огромном расстоянии от уровня земли. Шесть сигарообразных с хвостовыми стабилизаторами объектов, которые могли быть только космическими кораблями, нацелились в пурпурное небо, четверть которого занимало огромное умирающее красное солнце. Я понял, что вижу умирающий мир, древний мир и людей, остававшихся в нем. Я уловил ощущение печали, очень отдаленной и очень слабой. Затем в сознании замерцало и что-то покинуло мой мозг так быстро, что я ощутил головокружение. Моя воля, которая, казалось, была загнана в крошечный уголок мозга, быстро расширилась и я снова стал самим собой. Я пытался отнестись к этому как как к чему-то не имеющему значения. Я пошел в свою квартиру, разделся и готовился лечь спать, не собираясь больше думать о происшедшем. Но я должен был пойти и рассказать все вам.

В ожидании Бад устремил взгляд на Шэрэн. А она встала и подошла к балюстраде, огораживающей веранду, и, засунув руки в карманы, прислонилась к ней.

— Бад, — начала она, — мы разговаривали об икс-факторе в душевных болезнях. В психиатрии мы имеем возвратный феномен. Мозг, временно утратив сосредоточенность, будет использовать в качестве материала для иллюзий все, что происходило в непосредственно близком прошлом. Наши грезы во время сна, как вы знаете, почти всегда базируются на запомнившихся событиях, имеющих отношение к предшествовавшему периоду бодрствования. Недавно мы разговаривали об одержимости дьяволом. Глупая, ничего не стоящая фраза. Билл рассказывал нам о своих симптомах. Заимствовать его симптомы и выдать их за свои — для вас ничего естественней и не придумать. Но, конечно, благодаря вашему окружению и вашему честолюбию, вы пошли на шаг дальше. Вы обязаны были превратить дьяволов или бесов в представителей некой внесолнечной суперрасы, потому что вы слишком рациональны, чтобы удовлетвориться иллюзией дьявола. Бад, это все от нагнетания давления, от страха, что проект будет закрыт, из-за раздражения, вызванного генералом Сэчсон. — Шэрэн повернулась и, не вынимая рук из карманов джинсов, взглянула Баду в лицо. — Бад, возвращайтесь в постель. Мы остановимся около моего жилища и я вам вынесу маленькую розовую пилюльку.

— Значит, я не сумел рассказать так, чтобы вы поняли?

— Я думаю, что поняла.

— Доктор Инли, завтра я запишусь к вам на обычные тесты. Если вы найдете что-либо вне нормы, сразу ж скажите, я тут же подам в отставку.

— Не будьте ребенком, доктор Бад! Кто еще сможет тащить проект «Темпо» на своем горбу? Кто еще может получить доверие пятнадцати сотен людей, создающих здесь, на этом богом проклятом клочке гор, нечто, в чем разбираются, может быть, единицы.

— А если вдруг, — сухо возразил он, — в следующий раз у меня будет заскок, и я наделаю таких дел, с которыми не сравнить погром Конэла?

Шэрэн медленно подошла к Баду, подвинула свой стул поближе, села и взяла его за руку.

— Не наделаете, Бад.

— Надо думать, успокаивать — это часть вашей работы, правда?

— И сплавлять отсюда всех, кто оказывает признаки зарождающегося душевного разлада. Не забывайте этого. Еще одной частью моей работы является наблюдение за вами. Я наблюдала за вами. У меня есть полное досье на вас, Бад. Попытайтесь посмотреть на себя объективно. Вам тридцать четыре года. Вы родились в маленьком городке, в штате Огайо. В восемь лет осиротели. Воспитывались дядей. Общая школа. В двенадцать лет у вас появились собственные идеи о способах решения задач по геометрии. Вы скептически относились к Эвклидовым решениям. За оригинальность эксперимента, проведенного вами в физической лаборатории высшей школы, вы получили докторскую степень. Зарабатывая нужные вам деньги, выполняли заказы в разных учреждениях. Репутацию получили, когда помогли сконструировать первое устройство с практическим применением атомной энергии для промышленных целей. Затем служба в государственном учреждении. Годы изнурительного труда над А-четыре, А-пять и А-шесть. Теперь вы понимаете, чем был вызван этот маленький… ляпсус в кабинете?

— Что вы имеете в виду?

— Вы не умеете отдыхать. У вас никогда не находилось времени на девушек, на выходные дни. Вы никогда не засыпали поддеревьями, никогда не ловили форель. Если вам приходилось читать для развлечения, то это были, опять же таки, научные статьи и новости. Ваши представления об удачном вечере — это заполнить пятнадцать страниц чистой бумаги мелкими, как птичьи следы, греческими значками или провести заседание с такими же однобокими, как вы, людьми.

— Доктор хочет прописать лечение? — осторожно спросил Бад.

Шэрэн отпустила руку Бада и откинулась на спинку стула. Луна опустилась уже довольно низко, тень навеса на веранде подвинулась, и теперь лунный свет падал на ее лицо; он ярко высветил, будто нарисовал светлой помадой, нижнюю губу, но глаза Шэрэн оставались в тени.

После длительного молчания она ответила.

— Доктор прописывает вам доктора, Бад. Я пойду в вашу квартиру вместе с вами, если… если вы… хотите меня.

Бад почувствовал, как от волнения застучало сердце. Летели секунды. Наконец, он заговорил:

— Думаю, нам следует быть честными друг с другом до конца, Шэрэн. Так будет лучше всего. Вы поставили и меня, и себя в деликатное положение, и все эмоции оказались выставленными напоказ. Я знаю о вашем добром отношении ко мне и проекту. Знаю о вашей глубокой верности. А теперь, дорогая, ответьте честно. Если бы я не пришел к вам со своей… бедой, сделали бы вы подобное предложение?

— Нет, — прошептала Шэрэн.

— А если бы я попросил при случае?

— Не знаю. Вероятно, нет, Бад. Извини.

— Тогда давай бросим эту тему пока не случилось ничего плохого Я ограничусь розовой пилюлькой и свиданием утром.

— А после того, как вы пройдете проверку, Бад, я пошлю вас побродить по холмам с охотничьим ружьем, которое я одолжила у друзей. Вы будете обязаны целый день стрелять лис и не думать ни о чем, что хоть как-то связано с этим отвратительным проектом. Таков приказ.

— Так точно, сэр! — Бад встал по стойке «смирно» и отдал честь.

— Пожалуйста, Бад. Вы должны понять, что была только слабость, заставившая вас почувствовать симптомы, описанные Уильямом Конэлом. Слабость, рожденная напряжением и утомлением. Это было самовнушением, чистый и простой самогипноз. Такое может случиться с любым из нас.

— Что бы это ни было, Шэрэн, мне это не нравится. Пойдемте. Я провожу вас.

Они медленно направились к дороге. До самого ее дома они не разговаривали — в этом не было необходимости. В какой-то степени Шэрэн устраивала его. И вот уже в постели, ожидая, когда начнет действовать слабенькое лекарство, он удивился себе, своему отказу; ведь он не позволил ей пожертвовать своей честностью ради проекта. Он думал о ее освещенной луной стройной фигурке, о юных грудях под тонкой блузкой. Он улыбнулся при воспоминании о своих отговорках, об отказе принять такой дар. Они оба ощущали, что подходят друг другу, но не совсем. А «не совсем» было недостаточно для любого из них.

Глава 6

Рол Кинсон понял, что восемь прошедших лет доказали правоту Федры. Никому не забыть свои первые сны, те первые три сна, по одному на каждый чужой мир, помеченный на шкале в изголовьи кабины для грез.

Федра родила его ребенка к концу первого года его грез.

Иногда он наблюдал за детьми во время игр и ему хотелось бы узнать, который из них его сын. Но напрасно он искал хоть какие-нибудь признаки сходства. И он часто удивлялся своему любопытству, которого, кажется, никто из других грезящих не испытывал.

Да, первые грезы незабываемы. Даже по прошествии восьми лет он помнил каждое мгновение второго сна.

Во втором сне у него уже была дерзкая уверенность при осуществлении контакта, дерзкая самоуверенность, рожденная опытом первого сна. Ему не терпелось повидать второй мир. И в своей нетерпеливости он ухватился за первое же попавшееся сознание, втиснулся всей силой своего интеллекта, продиктованной крайним любопытством.

И сразу же обнаружил себя в чужом теле, корчащемся под ослепительно горячим светом на твердой поверхности, Но овладеть мускулами и чувствами захваченного тела он не смог. Все, что он видел, раскалывалось на куски. Рол попытался было ослабить свое проникновение, но мозг носителя не перехватывал власти над телом. Мозг которого он коснулся, оказался разбитым, неуправляемым, посылающим судорожные команды неподчиняющимся мышцам. Сначала Рол было подумал, что он поселился в уже разрушенный мозг, но потом заподозрил, что причиной разрушения мозга носителя могло быть его бесконтрольное вторжение, осуществленное на полную мощность. Рол приложил все силы, чтобы овладеть ситуацией, и выскользнул из тела, заставив себя приблизиться к другому телу.

Он осторожно скользнул в новый мозг, ни в коей мере не перехватывая контроль, а только ожидая, наблюдая и прислушиваясь, но проник достаточно глубоко, чтобы понимать язык нового тела. Новым носителем оказался мускулистый человек в синей форменной одежде. Он говорил:

— Отодвиньтесь! Эй, вы! Дайте парню воздуха! Люди, дайте ему прийти в себя.

Подошел второй человек в такой же синей форме.

— Что тут у тебя, Эл?

— С типом припадок, или что-то вроде. Я послал за скорой помощью. Эй, вы, там! Я слышал, что вы доктор? Взгляните на парня, будьте любезны.

Человек в сером костюме нагнулся и втиснул корчившемуся на тротуаре человеку карандаш между зубов. Затем поднял голову и взглянул на полицейского.

— Скорее всего, он эпилептик. Лучше вызовите скорую помощь.

— Спасибо, док. Я уже вызвал.

Глазами человека по имени Эл и считавшего себя полицейским, Рол с любопытством наблюдал, как подъехал металлический экипаж, издавая по дороге пронзительные звуки. Развернувшись, машина перекатилась через бордюр тротуара. Человек в белом осмотрел больного на тротуаре, перенес его на носилки и задвинул их в экипаж. Вскоре вой машины замер вдали.

Из кармана форменного пиджака Эл вынул небольшую коробочку, нажал кнопку и заговорил, приблизив коробочку к губам. Он доложил о происшедшем и в конце доклада сообщил:

— Я что-то неважно себя чувствую. Что-то вроде головной боли. Если станет хуже, я позвоню и попрошу освобождения.

Он положил переговорное устройство в карман, а Рол глазами Эла посмотрел на широкую улицу, забитую торопящимися людьми и незнакомыми машинами на колесах, управляемыми другими людьми. По сложению и цвету кожи эти люди были похожи на людей первого мира. Но одежда была другой. В поисках определяющих слов Рол порылся в сознании Эла и выяснил, что эта часть города называется Сиракьюс и входит в большую зону, называемую штат Нью-Йорк. Улица называлась Саус Сейнлайнэ.

Еще Рол узнал, что у Эла ноют ноги, что ему хочется пить, и что его «жена» поехала в гости в какое-то отдаленное место. Он ощутил, что «жена» — это сексуальный партнер, но в этом понятии содержалось что-то большее. Кроме спаривания, под ним подразумевалась и совместная жизнь, общие горести и радости, и проживание в особой необщественной структуре, называемой «дом». Вскоре, в случайных мыслях Эла, Рол обнаружил еще одно знакомое понятие. Эл думал о «деньгах» и Рол догадался, что они представляют собой нечто вроде тех удивительных и явно бесполезных кусочков металла, которые вкладывали ему в руку, когда он продавал воду в первом мире. Он узнал, что Элу давали деньги взамен за его службу полицейским, а деньги расходовались на приобретение пищи, одежды и содержание «дома». Рол внушил Элу мысль о том, что он больше никогда ни от кого не получит денег, и был ошеломлен мощью волны страха, последовавшей за этим предположением.

Он поглядел глазами Эла в окно магазина, пытаясь угадать возможное назначение предметов, которых он ни разу не видел в учебных классах самых верхних уровней. Если Эл переводил взгляд на что-либо самостоятельно, Рол мог понимать мысли, получать название предмета и узнавать, для чего он нужен. Тонкий прут с металлической катушкой на одном конце использовался для обмана существа, жившего под водой и называвшегося «морской окунь». Когда крючок впивается в плоть «окуня», при помощи вращения катушки его поднимают в лодку и позже съедают. Увидев мысленное изображение окуня в сознании Эла, Рол подумал о поедании окуня и его затошнило. Если Рол заставлял Эла смотреть на что-либо силой, шок и страх оттого, что он делает нечто противоречащее своим целям и сознанию, был так велик, что мозг застывал и Рол ничего не мог узнать.

Рол провел в городе десять часов, обучаясь более искусно отделяться от одного носителя и переноситься к другому, тренируясь виртуозно овладевать чужими телами, от полного захвата контроля до степени, при которой он мог покоиться в уголочке сознания носителя, наблюдать, вслушиваться, понимать, и все это при том, что носитель не осознавал его присутствия. Рол пил пиво, смотрел движущиеся картинки, управлял автомобилем, грузовиком, мотоциклом, смотрел телевизор, печатал буквы, мыл окна, вломился в запертый автомобиль и украл кинокамеру, примерял свадебный наряд в примерочной, сверлил зубы, совокуплялся, подметал тротуар, варил мясо, играл мячом. Он узнал, что в детское сознание нужно вторгаться медленно и осторожно, как в тесное помещение с хрупкими предметами, но освоившись, там можно найти волшебные вещи, яркие мечты и желания. Он узнал, что сознание у стариков расплывчато и туманно, разве что некоторые из старых воспоминаний еще ясные и отчетливые. Он наловчился подсовывать в мозг носителя нужную мысль так тонко, что об этом можно было узнать только по ответным действиям тела. Внутри же мозга связь сознаний, по сути, превращалась в странную беседу, в которой сознание носителя полагало, что разговаривает само с собой. По большей части, мысли посещаемых Ролом людей были похожи на мечты о том, к чему они стремились, и представляли ощущения и изображения желанных удовольствий, которых они не имели. Удовольствий от обладания деньгами, властью и удовлетворения голода плоти. В основном он попадал в сознание напуганных, неуверенных ни в ком и ни в чем, несплоченных людей. Глубоко внутри в них тлели сильные порывы, как у людей первого мира, но из-за господствовавшей в их обществе механической подчиненности законам, у них не было путей высвобождения этих порывов. Побуждения, не успев вспыхнуть в их мозгах, тут же затухали. Этих людей не пожирали львы, но их снедали собственные машины и сооружения. Все они жили под тиранией «денег», что казалось Ролу таким же жестоким угнетением, как гнет власти Арада Старшего, — и таким же бессмысленным,

Закончился десятичасовой сон; Рол успел побывать в несчетном количестве сознаний. Все пережитое во сне истощило его и ослабило. Но он все запомнил. Запомнил Рол и то, что спускаясь с двадцатого уровня после этого сна, он встретил Лизу, направляющуюся вверх, и по ее лукавому взгляду понял, что она держит путь в учебные залы. Лизе уже было четырнадцать, она подросла и стала выше остальных, созревая быстрее, но пока еще одевалась в металлизированную повязку, как все дети наблюдателей.

Как и после первого сна, он набросился на еду, ощущая невероятный голод. Позже он узнал, что грезы всегда вызывают острую необходимость наполнить желудок. Как и после первого сна, он снова попытался вспомнить некоторые из слов чужого языка, которым он владел во время сна, но все они улетучились из памяти.

Рол поел и ввел опустевший поднос в щель, прислушиваясь, как само собой закрывается отверстие в стене и шумят струи горячей воды и пара, обмывающие поднос для того, кто следующим сядет на это место. Когда он встал, к нему подошли две женщины и мужчина и попросили его пройти с ними в место для бесед и рассказать свой сон. Он согласился, но ужасно оробел и боялся, что его рассказ будет неинтересным и он пропустит многое из того, что узнал. Догадываясь о причине его застенчивости, одна из женщин предложила сначала рассказать свой сон.

— Я хотела испытать переживания красавицы и боль, — начала она, — и выбрала для этого первый мир. Прошло половина сна, пока я нашла красавицу. Она была заперта в каменной комнате, была очень слаба, но очень красива. Ее обуревала сумятица мыслей, полных гордости, ненависти и страсти. Я не совсем поняла, за что ее осудили. За какую-то веру, смысл и важность которой не имели для меня никакого значения. Я выяснила, что ей осталось жить совсем немного, надеялась, что мне не придется покинуть ее мозг до того, как ее прикончат. Люди, которые заперли ее там, пытались сломить ее волю. Один из них наблюдал, а остальные по очереди насиловали ее. Потом они менялись. В конце концов, ее в разорванных и окровавленных отрепьях повели по узким улицам. В нее бросали грязь и нечистоты. Потом ее привязали к столбу и навалили вокруг какие-то предметы. Перед ней встал человек и громким голосом начал перечислять ее преступления. Потом в наваленные вокруг нее кучи что-то бросили, и сразу со всех сторон с фырканьем и потрескиванием ее охватила жгучая боль. Это были самые ужасные муки, которые я когда-либо испытывала в любом из трех миров, самая полная и самая восхитительная боль. Перед тем, как сознание женщины померкло, изображение и огни вокруг разбились на куски и утратили значение. Когда сознание потухло, я переместилась в человека, который стоял так близко, что красная боль обжигала его лицо, и взглянула на черное обвисшее тело, все еще привязанное к столбу и которое когда-то было красавицей. Теперь же никто не мог сказать, кто это был. И тут сон закончился.

В наступившем молчании Рол взглянул на женщину; остреньким кончиком розового языка Бара провела по губам. Под тяжелыми веками сияли глаза. В матовом свечении стен ее голый череп блестел, как полированный.

Мужчина печально улыбнулся и покачал головой.

— Бара всегда ищет боль и наслаждается, испытывая ее. Зачем стремиться чувствовать то, что ощущает существо из грез? Мне больше нравится второй мир. Я внедряюсь в существо и выталкиваю его мысли. Я совсем не собираюсь постигать незнакомый язык. Мне нравится тьма в их сознании. Обычно, я нахожу молодого и сильного самца, заставляю его пригнуться и ждать, а потом прыгать на слабых, ломая их сильными руками, опрокидывая их. Машины грез очень умны. Любой может принять вопли существ за настоящие. Другие существа начинают охоту за телом, захваченным мной. Игра заключается в том, чтобы меня не поймали, пока не кончится сон. Иногда других существ слишком много, да еще с оружием, вокруг полно света, и им удается быстро разрушить тело. Иногда они успевают схватить тело и связать его. Я обзываю их идиотами на их же языке; они трясутся от страха. Это очень волнующие грезы, — и на лице мужчины появилась таинственная улыбка, он зашевелил пальцами и закивал головой.

— Хорошие ли грезы были у тебя в первых двух мирах? Хорошо ли тебе грезилось во втором мире? — спросила вторая женщина. Все в ожидании уставились на Рола.

Он встал.

— Во втором мире я наведывался в сознания очень многих. Некоторых из них… было приятно познавать — так хорошо было с ними. Мне хотелось помочь им, но я не знал как. Мне они понравились. Больше, чем многие из тех, кого я знаю здесь, среди нас.

С секунду собеседники Рола молчали, изумленно глядя на него, а потом начали хохотать. Рол раньше никогда не слыхал таких резких звуков. Наблюдатели смеялись очень редко.

— Ох-хо-хо! — обессиленно рыдали они, вытирая слезы. Успокоившись, мужчина встал и положил руку на плечо Рола:

— Нам не следовало бы смеяться над тобой. Для тебя это все слишком ново. В первое время грезы кажутся очень реальными. Но ты должен понять, существа из снов — это плод твоих грез. Вы с машиной для грез создаете их внутри твоего спящего и грезящего сознания. Это же совершенно ясно, что они перестают существовать; если бы они продолжали существовать, то они оказались бы здесь, верно? Здесь единственное существующее место. Все остальное — это ничто без конца и края.

Услышав это, Рол нахмурился.

— Вот еще, что я не могу понять. Можно ли в грезах попасть в тот же самый мир и найти ту же самую особу снова?

— Да. Это возможно.

— А та особа… жила в то время, пока о ней не грезили?

— Жила? — недоуменно повторила одна из женщин. — Вопрос не имеет смысла.

— Могу ли я в одном из своих снов грезить об особе, которая снилась во сне кого-то другого?

— Случается, но не часто. Это ничего не значит, Рол. Это всего лишь ловкость и хитрость машины, преобразующей фантастические и невероятные выдумки ума в три упорядоченных мира, которые кажутся связанными и упорядоченными незнакомой логикой. Но доказательство, конечно, заключается в том, что жизнь не может существовать в условиях тех миров. Скоро ты поймешь, что все это ловкая иллюзия, и все это для того, чтобы ты радовался, что ты уже не ребенок.

Бара, давясь смехом, встала и дернула Рола за складку его тоги. У нее были сочные пухлые губы и мягкий воркующий голос.

— Рол, это — единственный мир. Только в этом месте все, что нас окружает, настоящее. Не позволяй машинам обманывать себя. Их магия очень сильна. Некоторые из наших людей сошли с ума из-за того, что поверили в реальность мира, создаваемого грезами.

Под конец, когда они начинали считать этот мир, наш мир, сном, их пришлось выбросить отсюда. У меня много причин желать, чтобы этого не случилось с тобой, — она потянула его за руку. — Пойдем со мной в одну из маленьких игровых комнат. Там вдвоем мы сыграем пару сцен, которые я видела в грезе. Тебе они покажутся очень интересными.

Рол молча вырвал руку, оттеснил плечом мужчину и пошел прочь. Зайдя на двадцатый уровень, он остановился, разглядывая ряды кабин. Здесь, на двадцатом уровне, освещение всегда было приглушенным. Самый яркий свет на уровне зажигался только в кабинах. В какую бы сторону Рол ни посмотрел, всюду простирались ряды кабин, выстроившихся по обе стороны коридора; уменьшаясь в перспективе, они исчезали за изгибом.

Рол медленно пошел по коридору. Некоторые из кабин были пусты. Во многих лежали грезящие. В одной из кабин Рол увидел Джода Олэна, лежавшего со скрещенными на голубовато-белой груди руками. Некоторые грезили, лежа на спине, другие — свернувшись калачиком, Одна женщина грезила, обхватив прижатые к груди колени. Рол шел дальше, пока вокруг него по обеим сторонам коридора не остались одни пустые кабины с ожидающими использования пластинками для рта и свернутыми кабелями. В этом месте коридор резко поворачивал, и перед Ролом открылась еще одна перспектива из кабин для грез. Он медленно зашагал вдоль кабин.

Вид занятой кабины напугал его. Но подойдя поближе, он увидел, что ее обитатель давно мертв; закрытые глаза глубоко запали, кожа высохла и потемнела. Высохшие губы обнажили пожелтевшие зубы, которые все еще удерживали перекосившуюся пластинку. Кто-то умер во время сна и был забыт среди машин, слишком удаленных от используемых и посещаемых секций коридора. Если кто-то и обнаружил отсутствие этого человека, то, скорее всего решил, что тот надлежаще введен в трубу и отправлен во тьму.

Рол долго стоял и смотрел на кабину. Сначала он подумал, что нужно рассказать об этом Олэну, но сообразил, что придется объяснять, почему он оказался в таком малопосещаемом месте. Этот человек умер давно. Возможно, его вообще никогда не обнаружат. Его никогда не опустят головой вперед в овальную трубу. Женщин помещали в трубу вперед ногами. Таков был закон.

Легкое дуновение теплого воздуха из зарешеченных вентиляционных отверстий над головой вывело Рола из задумчивости. Он повернулся и зашагал к сломанному эскалатору и дальше вверх — на поиски Лизы.

Он нашел ее на верхнем уровне целиком поглощенную боевыми действиями развертывающейся на экране древней войны. Из динамиков неслись звуки сражения. Рол окликнул Лизу и она, выключив проектор, с сияющими глазами подбежала к Ролу.

— Живей, рассказывай! — нетерпеливо потребовала она, взяв его за руку. — Расскажи о грезах.

Рол сел; нетерпеливость сестры заставила его нахмуриться.

— Не знаю почему, но я уверен, что старшие неправы. Когда-нибудь, ты тоже поймешь это. Грезы означают больше, чем… утверждают взрослые.

— Но это же нелепость, Рол. Грезы — всего лишь сны. И грезить — наше ПРАВО.

— Ребенок не должен разговаривать так со взрослыми. Я говорю, что грезы — реальность. Они так же реальны, как этот пол, — и он топнул босой ногой по полу.

— Не… не говори так, Рол, — Лиза немного отодвинулась. — Не смей этого даже говорить! За это тебя могут выбросить из нашего мира. Через дверь, о которой ты говорил мне. И тогда я останусь здесь одна. В этом мире не останется ни одного человека, такого же уродливого, как я, с такими ненавистными волосами, с такими огромными массивными руками и ногами.

— Я никому не буду об этом говорить, — улыбнулся Рол — и ты еще насладишься грезами, Лиза. Женщины которые выглядят так, как будешь выглядеть ты, став взрослой, в грезах считаются очень красивыми.

Лиза уставилась на Рола.

— Красивыми? Как я? Рол, я безобразна, как женщины на картинках, которые я рассматриваю.

— Увидишь. Я обещаю.

Лиза присела на корточки у стула и улыбнулась.

— Ну, давай. Рассказывай. Ты обещал. Рассказывай о грезах.

При одном условии.

Ты всегда ставишь условия, — надула губки Лиза.

Ты должна пообещать, что поможешь мне в поисках по всем учебным комнатам, по всем этим тысячам кассет.

Поиск может длиться годы. Не знаю. Но где-то здесь. Лиза, мы должны найти ответы на все, что нас гложет. Наш мир ведь не вырос сам собой, его построили. Что такое грезы? Почему мы называем себя Наблюдателями? Все это должно иметь начало. И где-то здесь мы обязательно найдем историю сотворения нашего мира. Кто создал этот мир?

— Он всегда существовал.

— Так ты поможешь мне искать?

Лиза утвердительно кивнула головой, и Рол начал рассказ. Пока он рассказывал о грезах в первых двух мирах, она, раскрыв рот от изумления, не сводила с него глаз.

На следующий день Рол рассказал ей о третьем мире. Но перед этим, как только закончился сон, он отчитался по нему Джоду Олэну, и тот, в свою очередь, обучил его основам единого Закона Грезящих. И Рол был потрясен значением инструкций, данных Джодом Олэном.

Лиза, как и прежде, в восхищении не сводила с него глаз.

— Третий мир, — начал Рол, — совершенно отличается от первых двух. Первый мир — это сплошь кровь и жестокость. Второй — это мир беспокойных страхов и механизмов, запутанных социальных отношений, основанных на необычных видах опасений. Третий же мир… я собираюсь снова отправиться туда. Много раз. Умы людей, заселяющих его, полны энергии и проницательности. И я уверен, что они знают о нас.

— Но это звучит глупо, Рол! Это только сон. Разве могут существа из грез знать о грезящих? Другие же не знают о нас.

— Вторгаясь в первое сознание, я был слишком осторожен. На мгновение возникло сопротивление, но тут же исчезло. Я самонадеянно двинулся глубже. И вот, в то время, как я осторожно протискивался в сознание, оно оттолкнуло меня с таким напором, что я был вынужден покинуть его. Пришлось потратить некоторое время, чтобы снова найти этот мозг. На этот раз я втискивался активней. Пришлось преодолевать большое сопротивление. В конце концов, когда я перехватил управление чувствами, я увидел, что сижу перед небольшим строением. Пейзаж был великолепен. Роща, деревья, поля и обилие цветов составляли единое целое со строением. Его внутренние стены, открывавшиеся моему взгляду, сияли точно также, как сияют коридоры нашего мира. Казалось, дом был начинен автоматически действующими машинами, как на наших нижних уровнях. Когда я попытался исследовать захваченное сознание и выяснить, что представляет собой этот мир, я обнаружил пустоту. Сначала я подумал, что у существа, возможно, нет мозга, но тут же вспомнил изумительную силу его сознания. Я в полной мере управлял телом, но его сознание оказалось способным воздвигнуть барьер существу, крадущему мысли. Я осмотрелся и увидел просто одетых мужчин и женщин, стоявших на приличном расстоянии и глядевших в мою сторону. Я встал.

Из сознания захваченного тела просочилась одна мысль. Она предупреждала, что при попытке насилия с моей стороны, его немедленно убьют те, кто наблюдают. Мысль передавалась мне медленно и отчетливо, и у меня создалось впечатление, будто он обращается к подчиненному, упрощая мысли для сообразительного ума. Он объяснил, что было бы лучше всего, если бы я вернулся туда, откуда пришел. Если я попытаюсь переместиться в другое сознание, новый носитель окажется в том же положении, в каком оказался он сам. С помощью его губ я сумел выразить одно слово на нашем языке «почему». Он ответил, что они умеют читать мысли друг друга и для них не составляет труда обнаружить присутствие чужого сознания в мозге. В настроении носителя я уловил неумолимость. Окружавшие его люди стояли и наблюдали, и я начал сознавать, что ему каким-то образом удавалось общаться с ними по каналу, которого я не мог нащупать. Я понял, что он все знает о грезах и грезящих и попытался убедительно объяснить ему, что мной руководит только любопытство, и у меня нет намерения совершать насилие. Я сел, а он, как мне показалось, чуть насмешливо спросил, что я хотел бы узнать.

— Какой скучный сон! — воскликнула Лиза.

— Мне так не кажется. Мы провели в разговорах весь сон. Они называют этот третий мир — Ормазд[5].

Это название обязано не то принципу добродетели, не то имени какого-то божества. Живут они уединенно, весьма непритязательно, на значительном расстоянии Друг от друга. Но на обучение и практическую работу с молодежью не жалеют ни забот, ни внимания, ни времени.

Мне все время казалось, что он «разговаривает» со мной как с ребенком. Вся их жизнь посвящена развитию и прогрессу абсолютного мышления, независимого от всяких эмоций. Чтение мыслей является частью этого процесса. Он рассказал мне, что когда они, наконец, изъяли из обращения все языки и слова, то избавились от всевозможных недоразумений, возникавших ранее между людьми. У них нет преступлений, нет насилия, нет войн.

— И ты говоришь, что это не скучно? — вставила Лиза.

— Но вот, что больше всего удивляет меня. Я знаю, что они знают о нас. Но мысленное понятие, которое он употреблял, означало совсем не «грезы» или «со»», плюс ко всему оно заключало внимательное рассматривание, оценку или осмотр. Я пытался расспросить поподробнее, но в ответ он только мрачно мысленно рассмеялся и сказал, что помешать им не в нашей власти. Когда же я заявил, что ищу знание, он ответил, что, скорее всего, оно не принесет мне ничего хорошего. Он сказал, что уже слишком поздно. Слишком поздно для нас, наблюдателей. А еще, что для меня было бы гораздо спокойнее держаться подальше от его мира. И вот в этой его мысленной схеме, на краткий мир промелькнула печаль. У меня возникло убеждение, что эта печаль была связана совсем не со мной. Она просуществовала очень краткое время и, все же, я успел воспринять смутное сожаление о каком-то великом плане, завершившемся провалом. Я ощутил его грусть и очень обрадовался, когда, наконец, проснулся.

— Первые два мира выглядят гораздо лучше, — заметила Лиза.

— После того, как я разделался с первыми тремя снами, я могу грезить о любом, каком бы ни пожелал мире, — пояснил Рол. — Я ходил к Джоду Олэну и он познакомил меня с Законом.

— А ты можешь рассказать о нем мне?

— Это запрещено. Но тебе я, конечно, расскажу. Мы с тобой и так знаем слишком много запретного, Лиза. Вот Закон в том виде, в каком мне его растолковали. Если когда-нибудь существа из любого мира грез соорудят машины, с помощью которых смогут передвигаться из своего мира в другие миры, где они смогут жить, то грезы прекратятся.

— Почему?

— Я спрашивал. Он ответил, что таков Закон. Он рассказал, что в очень давнее время первый мир очень приблизился к постройке таких машин, но наблюдатели повиновались Закону и стали заставлять людей первого мира уничтожать эти машины снова и снова; по всему миру распространилась волна разрушительных взрывов, и сейчас этот мир очень далек от постройки таких машин. Третий мир в постройке этих машин не заинтересован. Опасность таится во втором мире. Джод Олэн опасается, что слишком многие из грезящих забыли о Законе. Сам он за всю свою жизнь уничтожил во втором мире три больших космических корабля. Он говорит, что нам всем следовало бы грезить только о втором мире, но, к сожалению, многие не хотят грезить ни о чем другом, как только о первом мире. В каждом сне Джод Олэн бродит по второму миру, разыскивая великие машины, которые угрожают грезам.

— Раз таков Закон, — произнесла Лиза, — значит, он должен выполняться.

— Почему? Ты и я научились читать и писать. Только мы можем читать старинные записи, вставлять старинные касеты и приводить в действие проекторы. Джод Олэн стоек и добр, но он больше ничем не интересуется. Хотя интересовался, когда был молод. Он принимает Закон без обсуждений. Он не интересуется его подоплекой, причиной его возникновения. Это — слепота. Я хочу все это узнать, если причина обоснована, я подчинюсь Закону. Каков смысл моей жизни? Зачем я здесь?

— Может быть, грезить?

Ему никогда не забыть первые три сна; даже по прошествии восьми лет, заполненных грезами, впечатление, произведенное первыми снами, не ослабело.

В то время как другие грезили ради озорства, ощущений или праздных развлечений, Рол научился соединять грезы и время бодрствования в единый продолжающийся поиск. Восемь лет все перерывы между грезами он проводил на безмолвных уровнях, копаясь в заброшенных кассетах и записях, увековечивших историю Наблюдателей.

И все восемь лет в грезах он отправлялся во второй мир. Ранние сны начинались в примитивных местностях, вроде джунглей или пустынь, где сны тратились зря, потому что обычно кончались раньше, чем он, перемещаясь из сознания в сознание на значительные расстояния, добирался до какого-либо города, с библиотеками и лабораториями. Многие из грез впустую проходили в маленьких деревеньках, пока он не приноровился сильнее выталкиваться вверх, парить во мраке, а потом протискиваться вниз, стараясь нащупать присутствие сознаний местных людей. А когда он изучил географию второго мира, то научился узнавать местность, в которую попадал в первые секунды грез, и рывком переносился в выбранном направлении на заданное расстояние; впустую тратился только один час из десяти. Оставшееся время, пользуясь обученными и профессиональными умами, он заполнял чтением книг, брошюр и газет по астрономии, физике, математике, электронике, истории…

Наконец, совсем неожиданно, он нашел потрясший его ответ. Он понял, что уже какое-то время знал его, но не способен был воспринять, потому что для этого требовалась полная переоценка сознания, полный переворот всех предыдущих убеждений.

Ответ ослепил Рола, как яркая вспышка света. Ответ был таким же неопровержимым и неоспоримым, как сама смерть.

Глава 7

Рол Кинсон был убежден, что должен поделиться своим открытием с Лизой. С тех пор, как ей разрешили грезить, они встречались гораздо реже. Он нашел ее в группе молодежи и некоторое время наблюдал, стоя у двери. Лиза приобрела популярность и лидерство, то есть то, в чем было отказано ему самому. Хотя все считали Лизу безобразной, она была для сверстников неиссякаемым источником удовольствий и развлечений.

Никто не мог состязаться с дьявольской хитростью и изобретательностью ее ума, когда она овладевала злополучным телом какого-нибудь бедняги из первого или второго мира. И никто не мог рассказывать о своих подвигах в грезах более забавно.

Рол понимал, что чувство неполноценности заставляло ее соревноваться с другими в неумеренностях грез и вело по все более туманным тропам снов. Вокруг Лизы после грез всегда собиралась группа грезящих, которые пытались превзойти ее, но всегда терпели неудачу.

Как в соревнованиях, каждый член группы кратко излагал о похождениях в последнем сне. Если остальные одобряли сон громкими криками, его следовало рассказать подробно. Рол прислушался к рассказам, и у него заныло сердце.

— Я нашла носителя тела во втором мире, — рассказывала молодая женщина. — Он плыл на судне. Большой грубый мужчина. Судно было небольшое. Я побросала всех за борт, а потом прыгнула сама. Пища, которую они собирались есть, осталась на столе. Найдя судно, все другие существа придут в ужасноезамешательство.

Никто не заинтересовался этим сном и женщина надула губки.

— Я стал одним из тех, — стал рассказывать молодой человек, — кто управляет большими машинами, летающими по воздуху. Я покинул пульт управления, вышел в салон, запер за собой дверь на ключ, оперся на нее спиной и стал рассматривать лица пассажиров. Машина в это время стала стремительно падать на землю.

Все взглянули на Лизу, ожидая ее одобрения. На ее губах появилась злая усмешка.

— Из-за того, что я в прошлом сне причинила кому-то большое несчастье, вам всем понадобилось сделать то же самое. В последнем вне я устроила маленькое несчастье, но оно очень удивило меня.

— Расскажи, Лиза, расскажи!

— Я очень мягко проскользнула в сознание великого человека второго мира. Очень могущественного человека, согбенного годами, но полного благородства. Целых десять часов сна я заставляла его вслух считать предметы: экипажи на улицах, трещины в тротуарах, окна в зданиях. Я заставила его считать громко и не позволяла делать ничего другого. Его друзья, семья, соратники — все страшно перепугались. Сановный человек считал до тех пор, пока не охрип. Он ползал на старческих коленках и считал паркетные планки. Доктора пичкали его лекарствами, но я сохраняла контроль над мозгом старика, и он продолжал считать. Это было самое изумительное переживание.

Все захохотали. Рол не сомневался, что в очередных грезах все бросятся на поиски вариаций последнего озорства Лизы, но к тому времени, как соберутся и станут рассказывать свои сны, Лиза опять пойдет дальше и придумает что-то новое.

Рол подумал было о бесчисленных жизнях, которые она изувечила в попытках доказать самой себе, что грезы не реальны, но изгиб ее рта выдавал ее мысли. Рол понял, что Лиза все же подозревает, что грезы могут быть реальностью, и каждые дополнительные муки, которые она причиняет существам в грезах, тяжким бременем ложатся на ее совесть.

Кроме грез и разговоров о грезах, Лиза не имела ничего общего с остальными взрослыми. Этому способствовала ее внешность, которая, хотя и соответствовала стандартам красоты в первом и втором мире, в мире Наблюдателей привлекала лишь тех, кто хотел подстегнуть увядшие вкусы чем-то необыкновенным.

Лиза увидела Рола, возвышавшегося над головами ее собеседников, и их взгляды встретились. Он кивнул, подзывая ее к себе и, пока она медленно шла к нему, вышел в коридор. Она вышла за ним.

— Я хочу поговорить с тобой, Лиза. О чем-то очень важном.

— Грезы — самое важное.

— Пойдем в одну из учебных комнат.

— Я не была там уже больше двух лет, — холодно ответила Лиза. — И не намерена подниматься туда сейчас. Если ты хочешь поговорить со мной, мы можем встретиться во втором мире. Мы уже разговаривали там как-то.

Рол с неохотой согласился. Последняя встреча и разговор с Лизой во втором мире оставили в памяти довольно мрачное впечатление. Рол согласовал с Лизой время и место встречи и опознавательный сигнал. Они вместе поели, вместе вошли в коридор с кабинами для грез и разошлись по своим местам.

Рол уже почти привык к шуму уличного движения, толкотне и спешке толп на улицах этого самого большого города во втором мире. Он опаздывал и знал об этом, ему пришлось потратить почти час, чтобы пересечь полконтинента. Вдруг Лиза устала дожидаться его? Последнее время она не отличалась терпением.

Он выбрал себе тело молодого худощавого мужчины и самоуверенно, даже как-то беззаботно овладел его мозгом. Заставив захваченное тело войти в отель, он загнал сознание носителя в уголок плененного мозга. Оттесняемое сознание запаниковало, но боролось вяло, и. его слабое трепыхание не представляло для Рола никакого интереса.

В вестибюле находилось несколько молодых женщин, явно кого-то ожидающих. Под часами Рол вынул из кармана захваченного тела несколько вещиц и, как будто случайно, уронил их на пол. Наклонился и собрал: нож, мелкие деньги, зажигалку.

Выпрямившись, Рол увидел стоящую рядом высокую девушку в сером костюме. Он посмотрел ей в глаза и обратился:

— Лиза.

— Ты опоздал, Рол, — ответила она на языке Наблюдателей.

— Я рад, что ты дождалась меня.

Они тихо разговаривали, и для посторонних эта сцена не представляла ничего необычного: нервный молодой человек только что пришел и встретился со своей девушкой. Они вместе покинули отель. Девушка что-то проговорила на языке этого города. Используя чужие знания, Рол научился понимать этот язык, но гораздо удобнее было ослабить давление на сознание носителя и позволить ему всплыть до уровня, где язык носителя становился понятным сам по себе. Девушка улыбнулась и повторила вопрос:

— Куда теперь?

Они свернули в более тихую улицу. Посмотрев на противоположную сторону улицы, в окне другого отеля, он увидел стоящих рядом мужчину и женщину, что-то разглядывающих на улице.

— Если в комнате только они, — обратился он к Лизе, — то это подходящее место.

Как только серое ничто окутало Рола, он сделал отработанное движение, чуть наклонился вперед и устремился вверх. Чувствительные кончики щупалец передвижения коснулись чужого мозга, опознали быструю, как взмах ножа, реакцию женского мозга, отклонились в сторону, нашли другой пункт сопротивления и мягко в него проникли.

Он стоял, рассматривая улицу с пятого этажа. На противоположной стороне, возбужденно разговаривая, стояла молодая пара.

— Пусть они постараются объяснить это друг другу, — рассмеялась Лиза, стоявшая рядом с Ролом.

Рол, осматривая маленькую комнатку, глубоко затолкал плененное сознание, на самый край критического Уровня, и удерживал его там усилием воли, которое уже стало почти автоматическим. Это тело было старше предыдущего. В нем было слишком много мягкой белой плоти. Но женщина, в которую вселилась Лиза, бесспорно была красива.

— Ну, что интересного ты хочешь рассказать? — спросила Лиза, усаживаясь на кровать.

— Надеюсь, тебе будет интересно. Слушай внимательно. Уже шесть месяцев, как я разузнал о нашей истории почти все. Недавно я получил последние кусочки мозаики. Часть информации я нашел в учебных классах, часть — при постоянном расспрашивании самых лучших умов мира-три, Остальное — из наук этого мира. Очень много лет назад, Лиза, куда больше, чем можно себе представить, наш мир был чрезвычайно похож на этот, на мир-два.

— Чепуха!

— Я могу доказать каждое свое слов. Когда-то наша раса была многочисленна. Мы нашли секреты путешествий в космосе. Наша родная планета вращается вокруг умирающего красного солнца недалеко от звезды, которую эти люди называют Альфой Центавра. Двенадцать тысяч лет назад на нашей планете сложилась критическая обстановка. Лидеры расы понимали, что жизнь на планете может сохраниться, если будет постоянно приспосабливаться к постоянно изменяющимся климатическим условиям, неуклонно понижающейся температуре и влажности. Вся жизнь людей превратилась бы в постоянную борьбу за выживание, и лидеры санкционировали поиски более молодых планет, пригодных для переселения. Было найдено три таких планеты: эта планета, то есть планета-два, потом планета-один, вращающаяся вокруг Дельты созвездия Малого Пса, Проциона, в десяти с половиной световых годах отсюда, и планета-три — в системе Беты созвездия Орла около Альтаира, в шестнадцати световых годах до этого мира. Их сочли пригодными.

— Я слышу слова, которые ты произносишь, но я не понимаю их значения.

— Пожалуйста, Лиза. Слушай. Двенадцать тысяч лет назад наш мир умирал. Лидеры нашли три планеты, на которые мог переселиться наш народ. Первый мир, ставший первым миром грез, был назван Марит, второй — Земля, третий — Ормазд. Две тысячи лет заданием всей нашей расы было Великое Переселение. Для этого построены корабли, которые могли преодолевать огромные расстояния за чрезвычайно короткое время, и наша раса переправилась через космос на три пригодные для жизни планеты.

— Но, Рол…

— Помолчи, пока я не закончу. Лидеры были мудрыми людьми. Они понимали, что предстоит колонизировать три сырые, дикие планеты, и при колонизации возникнет разница в тенденциях развития культур на каждой из них. Они опасались, что наши народы, развиваясь по трем отдельным направлениям, станут врагами. Перед ними встал выбор. Либо вести колонизацию таким образом, чтобы между мирами существовали частые контакты, либо изолировать три колонии до тех пор, пока не настанет время, когда колонии продвинутся на высокий уровень развития, и восстановление контактов произойдет без боязни столкновений между мирами. Был выбран второй путь, потому что предполагалось, что, поддерживая расхождение в развитии, каждая раса сможет внести свой вклад в развитие первоначальной расы в целом, как только будут восстановлены контакты. Чтобы выполнить второй путь и предотвратить преждевременные контакты между колониями, были учреждены Наблюдатели.

Мы, Лиза, являемся далекими потомками первых Наблюдателей. Все корабли, на которых осуществлялось переселение, кроме тех шести, которые я показывал тебе из окна, были уничтожены. Место, которое Джод Олэн зовет «наш мир», всего лишь гигантское здание, построенное свыше десяти тысяч лет назад. Лидеры использовали всю науку, находившуюся в распоряжении нашей расы, чтобы сделать это сооружение полностью автоматическим и насколько возможно неподверженным разрушению временем. Первые наблюдатели, в количестве пяти тысяч человек, были выбраны из всего нашего многочисленного народа. В их число отбирались индивидуумы с самой высокой стабильностью здоровья и психики, самые свободные от наследственных расстройств, с самым высоким уровнем интеллекта. Этих первых наблюдателей проинструктировали о чрезвычайной важности их обязанностей, об их долге по отношению к будущему нашей расы. Им отдали величественное сооружение в умирающем мире и шесть кораблей для периодического патрулирования колонизируемых миров.

— Но корабли не…

Слушай внимательно. Планировалось, что контактов между колонизируемыми мирами не должно быть на протяжении пяти тысяч лет. Но вот прошло уже десять тысяч лет, и все еще существует Закон, по которому мы должны препятствовать мирам «грез» создавать устройства, дающие им возможность покидать свои планеты. И вот что случилось. Сооружение, называемое Олэном «нашим миром», оказалось слишком удобным для жизни. Патрулирование осуществлялось почти три тысячи лет. Но те, кто отправлялся в патрульные полеты, ненавидели их: они отрывали Наблюдателей от праздности и теплой атмосферы сооружения. Оно было построено слишком хорошо. В то время Наблюдатели еще не растеряли науку расы. Около тысячи лет ушло на то, чтобы найти способ выполнить поставленную задачу, исключив физическое патрулирование. В конце концов Наблюдатели, экспериментируя с явлениями гипнотического контроля, мыслепереноса, с тайнами сношения человеческих сознаний на уровне чистой мысли — явлением, считающимся на Земле суеверием, а на Ормазде практикуемым настолько широко, что речь там уже почти атрофировалась, изобрели метод механического усиления этих латентных[6] способностей человеческого мозга.

То, что мы называем машинами для грез, — это ни что иное, как устройства, подключающие мощные источники энергии нашего изобретательного мира к проекциям мысли, настроенные на три положения с таким расчетом, что на любой, выбранный «грезящим», колониальный мир мгновенно направляется узкий луч. Когда мы грезим, мы совершаем мысленное патрулирование реально существующей колониальной планеты.

— Это абсурд! Ты сошел с ума!

— В течение многих-многих лет грезы были трезвым серьезным делом, выполняемым так, как предназначалось. Корабли стояли без дела. Окружающий мир становился все холоднее. Никто больше не покидал здание. Наука была забыта. Наблюдатели оказались не в состоянии выполнять свое предназначение. Генетический отбор первых Наблюдателей был достаточно разнороден, чтобы предотвратить инбридинг и наступающее в результате этого вырождение, по крайней мере, на пять тысяч лет. Когда были утрачены научные знания, на которых основывалось мысленное патрулирование, машины для грез

обрели примитивное религиозное значение. Мы превратились в маленькую колонию с населением меньше одной пятой первоначальной численности. Мы уже не знаем настоящей цели нашего существования. Мы вдвое продлили свое существование по сравнению с первоначально предполагаемым сроком. Мы стали проклятием и недугом трех колониальных планет лишь только потому, что считаем эти миры нереальными, думая, что они возникают в наших грезах для нашего же удовольствия.

— Рол, ты же понимаешь, что меня здесь нет. Ты же знаешь, что я нахожусь в кабине для грез, которая предназначена мне на всю жизнь, и моя щека покоится на моей ладошке…

— Мы хозяйничаем на трех колониальных планетах. Марит, нашу любимую игровую площадку, четыре тысячи лет назад мы ввергли в хроническое примитивное варварство. А ведь Марит был близок к космическим полетам. При помощи «грез» мы вдребезги разбили их культуру. И теперь местным жителям мы известны как «дьяволы» или «демоны», овладевающие их душами.

Пять тысяч лет назад Земля тоже была готова к космическим полетам. Мы и там разбили вдребезги их культуру. После нашего вмешательства ацтеки остались с символами того, что когда-то было атомной культурой. Мы оставили их с зачатками нейрохирургии; с каменными пирамидами, формой напоминающими космические корабли, которые они пытались строить; с жертвоприношениями богу солнца на вершинах пирамид — а на самом деле с жертвоприношениями водородно-гелиевой реакции, которую они начинали осваивать и технологию которой мы уничтожили, едва лишь они попытались применить ее. Сейчас Земля вновь вернулась к атомной культуре. И снова мы вдребезги разобьем ее и ввергнем их в дикость. Когда мы завладеваем телом жителя, то этому у них есть много названий: временное помешательство, эпилепсия, безумие, экстаз… Нас, кому разрешено грезить, — семьсот человек. Семьсот пустоголовых взрослых ребятишек, которые могут совершать невероятнейшие поступки, не боясь наступающих за этим последствий.

На Омазде знают, кто мы и что мы делаем. Мы дважды гробили их попытки пересечь космос. Они больше не имеют желания покидать свою планету. Внутри человеческого сознания они обнаружили гораздо более обширные гаактики, чем те, которые могут быть освоены с помощью машин. Лиза, всем трем колониям было бы гораздо лучше отделаться от нас.

— Я стараюсь поверить тебе, — прерывающимся голосом заговорила Лиза, — но не могу. Поверить тебе, значит…

— … принять моральную ответственность за совершенные тобой действия, за смерти, которые ты причинила людям, таким же реальным, как ты и я?

— Рол, мы в кабинах для грез. Хитроумные машины создают эти миры для нас.

— Тогда разбей это зеркало. Завтра ты сумеешь вернуться сюда — и найдешь разбитое зеркало. Или выпрыгни из этого окна. Завтра ты сможешь вернуться — и найдешь покалеченное тело девушки, в которую ты сейчас вселилась.

— Это все хитрости машины.

— Существуют другие доказательства. На Ормазде ты можешь найти записи о первых переселениях. На Марите ты можешь почитать их легенды и найти ссылки на корабли, изрыгающие при посадке огонь. Здесь же, на Земле, есть раса, которая считает себя спустившейся с Солнца. И здесь, в земных легендах, тоже есть следы упоминаний о гигантах, ходивших по Земле, об огромных кораблях и колесницах, летавших по небу. До того, как на эти три планеты прибыли наши предки, эти планеты были населены человекообразными существами. Значит, спустя некоторое время, на Земле могло произойти скрещивание двух рас. На Марите и Ормазде расы, первоначальное населявшие эти планеты, вымерли. Видишь, Лиза, сколько доказательств. Их нельзя игнорировать.

— Не могу поверить в то, что ты говоришь, — после долгого молчания наконец произнесла она. — Завтра я снова закрою дверь кабины. Я стану нагой дикаркой в джунглях или женщиной, ведущей ослика по горной тропе. Или встречусь на Марите со своими друзьями, и мы сможем поиграть в отгадывание — кто в кого вселился, в убийства, в сексуальные игры, в гонки… Нет, Рол. Я не могу разрушить то, во что верю.

— Лиза, — тихо сказал он, — ты же всегда верила всем сердцем, что эти миры реальны. Поэтому ты и в грезах такая распутная, такая жестокая — ты все время стараешься отвергнуть их существование. Ты и я отличаемся от остальных. Мы не похожи на остальных. Мы сильнее. Мы с тобой можем изменить…

Рол остановился, увидев, что женщина на кровати поднесла руку ко лбу и, странно взглянув на Рола, заговорила. Она говорила так медленно, что даже не ослабив давления на сознание носителя, Рол мог понимать ее.

— Джордж, у меня странное чувство.

Лиза ушла. И он не мог понять куда. Она прервала разговор и сделала это так, чтобы он не смог найти ее. Рол позволил сознанию носителя максимально овладеть контролем, вплоть до уровня затухания зрения и слуха, что по существу было полным освобождением носителя.

— Может быть, что-то не в порядке с выпивкой? Буфетчик как-то странно смотрел. Может, он чего-то намешал. Мне тоже как-то не по себе.

Женщина легла на кровать. Рол ощутил, как в теле носителя появляется и постепенно растет желание. Мужчина направился к постели, а Рол, высвободившись из тела, окунулся в знакомую мглу, где нет ни света, ни цвета. Ничего, кроме направленности на чужое сознание. Легким толчком Рол скользнул вниз, медленно паря, пока не почувствовал рядом новую сущность; сориентировался на нее и, не торопясь, сосредоточился. Появилось зрение. Рол оказался в такси. Его носитель опаздывал, сознание было затуманено алкоголем, но эмоции наоборот отличались особой яркостью. Рол читал мозг, будто листая страницы книги. Он ощутил отчаяние, муки и желание умереть. Ненависть, страх и зависть. Но особенно огромное страстное желание заснуть и никогда больше не просыпаться. Человек заплатил водителю такси, медленно вошел в вестибюль и на небольшом самообслуживаемом лифте поднялся на восьмой этаж. Отпер дверь и вошел в комнату. Из спальни вышла женщина, р. ее руке поблескивало оружие. Она прицелилась и закрыла глаза. Маленькие горячие кусочки свинца пробили в теле носителя каналы, тут же заполнившиеся теплой жидкостью. Боли не было. Только шок, волна тепла и ощущение, подобное растворению. Сознание носителя быстро померкло, но выскальзывая из мозга, Рол уловил его последний проблеск. Но там было не удовлетворение от нечаянного дара. не желание смерти, а паника, страх и страстное желание насладиться еще неиспробованными прелестями жизни.

Рол долго не мог найти душевного покоя, пока, наконец, не вошел в сознание мужчины, старика, сидевшего в парке и дремавшего на солнышке. В этом мозге он и решил дождаться конца сна.

Глава 8

Так как Джод Олэн был Лидером, ему полагались личные апартаменты. Пригласив к себе девушку и усадив ее перед собой, он уставился на нее, рассчитывая молчанием привести ее в замешательство. Эта Лиза Кинсон была слишком… живой, что ли. У нее были необычные густые черные волосы. Такие же, как у людей из грез или ее брата Рола. Черты ее лица выражали душевную силу, а губы были необычно алыми. Джод Олэн предпочитал иметь дело с более спокойными, более тусклыми, пожилыми женщинами. Наконец, ему с трудом удалось вспомнить причину ее вызова сюда.

— Лиза Кинсон, мне доложено, что у тебя нет ребенка.

— Правильно.

— Мне доложили, что ты не благоволишь ни к одному мужчине в нашем мире.

Она улыбнулась, будто для нее это не имело никакого значения.

— Возможно, никто не хочет меня. Мне сказали, что я очень уродлива.

— Ты улыбаешься. Разве ты забыла Закон? У нас слишком много бесплодных женщин. Все женщины, которые могут иметь детей, должны рожать. Обязанность женщин — иметь детей. Ты сильна, как мужчина. Закон таков, что у тебя должно быть много детей. Слабые женщины слишком часто умирают, и вместе С ними умирают их дети.

— Ты говоришь о Законе? Где Закон? Могу я его взять в руки и почитать?

— Чтение — это обычай первого и второго миров. Но не нашего.

— Я умею читать, — губы Лизы скривились в усмешке.

— Я научилась чтению на верхних уровнях еще ребенком. Мой брат научил меня. Я умею читать на нашем языке и писать тоже. Покажи мне Закон.

— Закон был передан мне устно. Мне его рассказывали столько раз, что я запомнил его и теперь даже учу других. Я надеялся обучить всему, что знаю и умею, Рола, но…

— Ему не интересно быть Лидером. А учиться читать противозаконно?

— Твой вопрос я считаю дерзким. Это общий Закон, Лиза Кинсон. Учиться читать не противозаконно. Но просто бессмысленно. Каковы причины для чтения? У нас есть грезы, пища, сон, залы для игр и лечения. Так зачем читать?

— Хорошо знать то, чего не знают другие, Джод Олэн.

— Если ты будешь продолжать дерзить, я накажу тебя, отказав тебе в праве грезить много-много дней.

Лиза пожала плечами и спокойно посмотрела на Джода. Под взглядом этих серых глаз ему сделалось до странности неуютно.

— Старые обычаи, — самые лучшие обычаи, — более спокойно произнес Джод. — Почему ты не счастлива?

— А кто счастлив?

— Ну, я! Все мы. Наша жизнь заполнена. А ты и Рол — недовольные люди. Странные. Когда я был маленьким, среди нас был человек похожий на вас. Я уверен, он мог быть отцом вашей матери. У него тоже была необычная внешность. Он натворил много бед и его много раз наказывали. Он побил многих мужчин; его ненавидели и боялись. Последний раз его видели карабкающимся в овальную трубу, которая ведет в черную бесконечность. Это видела одна женщина и у нее не возникло желания остановить его. Видишь, чем кончается недовольство. Ты должна научиться быть довольной.

Веки у Лизы опустились, и она зевнула. Ее реакция рассердила Джода. Он подался к ней.

— Лиза Кинсон, я убежден, что твое поведение неестественно. Я убежден, что причиной этому является твой брат. Он оказывает на тебя плохое влияние. Он никогда ни с кем не общается. Когда он не грезит, его невозможно найти.

Мысль начала формироваться сама собой. Он полностью на ней сосредоточился.

— Можно идти? — спросила Лиза.

— Нет. Меня интересует твой брат. Много раз я пытался с ним поговорить. Никто ничего не знает о его снах. Он не вступает ни в какие игры. Я подозреваю, что он пренебрегает главной обязанностью грез. Не разговаривал ли он с тобой… о некоторых проблемах, которые можно рассматривать как ересь?

— Я должна рассказать?

— Думаю, что ты должна быть рада это сделать. Я не мстителен. Если его мысли неверны, я попытаюсь исправить их. Если ты откажешься дать мне информацию, я прикажу тебе оказывать внимание мужчине, которого я выберу сам, а уж он-то подчинится приказу. Сделать это — в моей власти. Рожать детей ты должна по Закону.

Лиза сжала губы.

— Приказ можно не выполнить.

— Тогда тебя отведут на самый нижний уровень и вытолкнут из этого мира за ослушание. Мне не хотелось бы этого делать. Так что лучше расскажи мне, что тебе рассказывал Рол.

Избегая взгляда Джода, она поерзала на стуле.

— Он… он говорил неправильные вещи.

— Продолжай.

— Он говорил, что три мира из грез существуют на самом деле, а то, что мы называем грезами, это метод, с помощью которого мы посещаем настоящие три мира. Он говорит, что наш мир — это большое здание, которое покоится на планете, подобной остальным трем, но старше и холоднее.

Джод Олэн встал и забегал по комнате.

— Оказывается, это более серьезно, чем я думал. Он нуждается в помощи. Очень плохо. Его надо заставить увидеть Истину.

— Истину, которую видите вы?—тихо спросила Лиза.

— Не дерзи. Что ты сказала, когда Рол рассказывал тебе свои абсурдные теории?

— Я сказала, что не верю ему.

— Очень хорошо, дитя мое. Но теперь ты должна пойти к нему и притвориться, будто веришь тому, что он рассказывает. Ты должна выяснить, что он делает в грезах. И немедленно докладывать мне обо всем. Когда мы узнаем глубину его еретических заблуждений, нам легче будет взять его за руки и повести к Истине, — голос Лидера стал более звучным; он воззрился на Лизу, распростер руки; лицо его задышало вдохновением. — Давно, когда я был молод, меня тоже обуревали сомнения. Но когда я стал мудрее, я нашел Истину. Вся Вселенная, заключена внутри нашего мира. Снаружи — конец всего, невообразимая пустота. Наш ум не может воспринять абсолютную пустоту. Она в тысячу раз ничтожнее той, в которой парит грезящий, перед тем как войти в мозг существа из грез. В этой Вселенной, в этой всеобъемлемости нас почти тысяча душ. Мы — постоянная часть Вселенной, единственный небольшой объем реальности. Вселенная всегда была и будет такой, теперь иди и делай, как я тебе говорю, Лиза.

Уходя от Джода Олэна, Лиза вспоминала, о чем ей говорил Рол накануне того дня, когда ей впервые разрешили грезить; «Если маленькое, только что родившееся существо поместить в белую коробочку до того, как у него откроются глаза, и если оно проживет всю жизнь в этой коробочке, обеспеченное теплом и пищей, и умрет в этой коробочке… то в момент смерти это маленькое существо может окинуть взглядом стены коробочки и сказать: «Это — Вселенная».

Эти слова потом часто приходили ей в голову в самое неподходящее время.

Она нашла Рола на одном из самых высших уровней. Содержание страницы микрокниги, на которую смотрел Рол, было ей совершенно непонятно. Рол услышал шорох босых ног и испуганно обернулся. Но тут же улыбнулся.

— Давно тебя здесь не было, Лиза. Я не виделся с тобой с тех самых пор, как ты прервала наш разговор.

Рол выключил проектор.

— Что ты рассматривал? — спросила Лиза.

Он встал, потянулся и с кислым видом повернулся к Лизе.

— Что-то такое, чего, я боюсь, никогда не пойму. Эта кассета содержит в себе все знания, используемые техниками, которые пилотировали корабли переселенцев. Я совершенно случайно нашел ее. Я могу искать всю оставшуюся жизнь и так и не найти промежуточные знания. Наука — вне моего понимания. В древние времена она была не под силу любому отдельному человеку. Люди организовывались в исследовательские группы и рабочие бригады. Каждый человек в такой команде занимался одной частью небольшой проблемы, а вся работа координировалась интегрирующими вычислительными машинами. Но, может быть, я смогу… — он внезапно умолк.

— Что сможешь? — спросила Лиза и села на один из многочисленных стульев.

— Может быть, я смог бы узнать достаточно, чтобы справиться с управлением патрульного корабля. Я уже сейчас знаю все о внутреннем устройстве этих кораблей.

— Что же в этом хорошего?

— Я смог бы отправиться на один из этих миров. Смог бы взять несколько человек на корабль и доставить их сюда, привести их в нашу башню и показать их Олэну и остальным. Тогда они прекратят детский лепет о Законе и о своем существовании как единственной реальности. На Земле есть люди, которые могут исследовать патрульный корабль, в частности, один человек, который может Много понять, и даже, если я не сумею вернуться, то он будет в состоянии… О… я слишком разболтался.

— Ну что ты, это очень интересно.

— Еще недавно тебя это не интересовало.

— Разве я не могла передумать? — она обиженно отвернулась.

— Лиза! — возбужденно воскликнул Рол. — Неужели ты начинаешь понимать то, что я понял уже давно?

— А почему бы не понять? Может быть, я смогла бы… помочь тебе.

— Могла бы, — нахмурился Рол. — А я уже потерял было надежду когда-нибудь… Ладно, неважно. Думаю, я должен доверять тебе, — он посмотрел ей прямо в глаза. — Теперь ты понимаешь, что шесть лет ты вела жизнь, ломая судьбы реально существующих людей, которые и сейчас живут и торопятся по своим делам, в то время как мы сидим здесь и разговариваем. Ты веришь в это? Лиза крепко сжала подлокотники кресла и как можно хладнокровнее ответила.

— Да.

— Я уже рассказывал тебе, что мы пережили нашу цель. Если ничего не будет сделано, то мы окончательно исчезнем; вспомни — нас было пять тысяч, а сейчас нас меньше тысячи; но мы будем до самого конца продолжать и продолжать грезить, поражая жизни людей, как случайные молнии, общественных деятелей делать опасные и непостижимые поступки, невзрачных маленьких мужчин и женщин — совершать деяния, ставящие в тупик их суды, поражать их друзей и рушить их жизни. Я собираюсь покончить с этим.

— Как, Рол?

— Марит слишком примитивен для космических путешествий… Ормазд слишком погряз в дебрях человеческого мозга, чтобы перейти на механический образ деятельности. Вся моя надежда на Землю. Там есть человек, который руководит проектом по строительству космического корабля, очень похожего на те, которые я показывал тебе из окна. Из-за многих странных неудач, происходивших со всеми предыдущими попытками строительства — а их объяснить можем мы, а не они, — работы по этому проекту ведутся в величайшей тайне. При одиннадцати миллиардах мозгов-носителей, любой из которых может выбрать кто-нибудь из неполных восьми сотен наблюдателей, этот проект вряд ли обнаружит, даже находись он в зоне, где были разрушены предыдущие проекты. Я стараюсь защитить этот проект, и пытаюсь вступить в более прямой контакт с человеком по имени Бад Лэйн, руководителем проекта. Я хочу объяснить ему, что случилось с предыдущими проектами и заверить в своем желании помочь, я хочу рассказать ему, что может делать кто-либо из нас во время грез, и в случае чего — предупредить, Не так давно кто-то наткнулся на проект, овладел одним из специалистов и испортил труд нескольких месяцев. Я не сумел установить, кто это был. Пока в зону проекта грезящие еще не возвращались, но они снова могут появиться там. Я не могу поговорить с нашими людьми. Сразу возникнут подозрения, потому что я год не разговаривал о снах. Но ты, Лиза, могла бы найти того, кто там был.

— И если я найду?

— Тому, кто овладел тогда специалистом, скажешь, что ты наткнулась на этот же проект и здорово раздолбала его. Чтобы сделать это поубедительней, тебе следует…

— Почему ты замолчал? — Могу я доверять тебе? Мне кажется, ты совсем… тебя вроде не трогает то, что в мирах грез мы имеем дело с реальностью. В тот день, когда я убедился в этом, я долго не мог найти себе места, а временами мне казалось, что я просто сойду с ума. Мне хотелось пойти в коридоры грез, повыдергивать все кабели из стен и расколошматить все переключатели.

— Ты можешь довериться мне, — твердо заверила его Лиза.

— Тогда, чтобы убедить грезящего, разрушившего массу приборов, тебе следует взглянуть на проект. Он называется «Проект „Темпо“. Я досконально объясню твое, как его найти. Это трудно из-за отсутствия связей с населением окружающих деревень. Наибольшего успеха я добивался, используя водителей экипажей; все зависит от везения — насколько близко удается возникнуть около дороги. Прошлый раз мне пришлось добираться туда так долго, что на запланированное дело осталось меньше часа.

— А что ты там делаешь, когда попадаешь?

— Пытаюсь объяснить Баду Лэйну, что мы собой представляем.

— Как ты находишь это место?

— Прежде чем я расскажу тебе, как туда попасть, ты должна дать торжественное обещание не причинять вреда проекту. Ты обещаешь?

— Я не причиню вреда, — сказала она, а мысленно добавила, что не причинит вреда, по крайней мере, в первое посещение. Рол открыл чемоданчик, стоящий на полу.

— Вот, — сказал он, — карта, которую я сделал уже здесь, выполняя ее по памяти.

Лиза встала на коленки рядом с Ролом и внимательно следила за движениями его пальца, показывающего все возможные пути, ведущие в зону проекта.

Глава 9

Доктор Шэрэн Инли сидела за рабочим столом. Всем своим сердцем она сокрушалась, почему она не стенографистка, не домашняя хозяйка, не сварщица, в конце концов.

Можно иметь дело, симпатизировать, интересоваться людьми, если они представляют собой типажи, соответствующие типажи в учебниках. И все равно, как ты к ним не относишься, всегда немного чувств остается в резерве. Это — самозащита. И вдруг так вляпаться. Типаж, который может разбить ее сердце… Непонятно как, она оказалась связанной с индивидуумом, который оказался не столько типажем, как личностью.

— Надеюсь, вы нашли объяснение? — холодно спросил Бад Лэйн, как только распахнул дверь в кабинет Шэрэн.

— Закройте дверь и сядьте, доктор Лэйн, — с усталой улыбкой произнесла она.

Он подчинился. Лицо eго вытянулось.

— Будь я проклят, Шэрэн, но я сижу слишком высоко. Адамсону нужна помощь. Дурацкая комиссия, желающая зацеловать весь проект до смерти, только ждет удобного момента. Я понимаю, что вы в любое время вправе вызвать сюда любого сотрудника, но я думаю, вы можете немного умерить свое рвение. Просто примите во внимание количество работы, которую я…

— Как вам спалось этой ночью?

Бад Лэйн уставился на Шэрэн и решительно поднялся со стула.

— Прекрасно. Ел я тоже отлично. Даже совершаю прогулки. Вы хотите, чтобы у меня наросли мышцы…

— Садитесь, доктор Лэйн! — жестко остановила она Бада. — Я делаю свое дело. И попрошу вас сотрудничать.

Он немедленно уселся; в глазах промелькнул страх.

— В чем дело, Шэрэн? Я в самом деле считаю, что спал достаточно нормально. Хотя утром чувствовал себя утомленным.

— Когда вы легли в постель?

— Незадолго до полуночи. Встал в семь.

— Томас Беллинджер в дежурном рапорте отметил, что сегодня ночью в десять минут третьего вы заходили в свой кабинет.

— Он сошел с ума!.. — у Бада перехватило дыхание. — Нет! Подождите минутку… А если кто-то подставил человека, похожего на меня… Вы всю охрану поставили на ноги?

Шэрэн печально покачала головой.

— Нет, Бад. Этот номер не пройдет. Только на этой неделе вы прошли полную серию тестов с мелькающими разноцветными узорами и тесты ничего не выявили. Вы обратили внимание на то, что Бесс Рейли не было сегодня утром в вашей приемной?

— Она заболела, — нахмурился Бад. — Она звонила из дому.

— Она звонила отсюда, Бад. Я попросила ее позвонить. Дело в том, что Бесс немного отстала по работе и решила наверстать ее. Пришла на работу намного раньше, зашла в ваш кабинет и вынула из диктофона вчерашнюю ленту, чтобы перепечатать заметки. Когда она начала прослушивать запись, ей подумалось, что вы решили подшутить. Она послушала запись дальше и перепугалась.

И немедленно принесла ее прямо ко мне. Я прослушала ленту дважды. Хотите послушать?

— Диктовка… — задумчиво произнес Бад. — Шэрэн, мне снился страшный кошмар. Несуразный, как большинство кошмаров. Казалось, во мне появилось нечто, с чем мне пришлось повозиться, прежде чем оно покинуло мой мозг. Мне снилось, что я…

— Значит, вы ходили во сне, Бад. Послушайте, что вы говорили.

Шэрэн включила магнитофон на воспроизведение и подвинула его ближе к Лэйну. Голос, донесшийся из динамика, бесспорно принадлежал ему.

— Доктор Лэйн! Таким способом я пытаюсь осуществить связь с вами. Не пугайтесь и не сомневайтесь ни в себе, ни в моем существовании. В этот момент я нахожусь физически почти в четырех с половиной световых лет от вас. Но я спроецировал свои мысли на ваш мозг и завладел вашим телом, чтобы выполнить намеченную задачу. Меня зовут Рол Кинсон; я уже некоторое время наблюдаю за осуществлением вашего проекта. Я очень хочу, чтобы проект завершился успехом, потому что в нем заключается единственный для вашего мира шанс освободиться от тех из нас, чьи визиты безнравственны и несут вам только разрушения и несчастья. Я же хочу помочь вам в созидании. Есть опасности, о которых я могу предупредить вас, опасности, значения которых вы до сих пор не поняли. Попытайтесь извлечь урок из того, что случилось, когда один из нас завладел телом специалиста Конэла. Мы жители, оставшиеся жить на планете ваших предков. Мне не хотелось бы в настоящий момент останавливаться на этом вопросе. Но хочу заверить вас в дружественности моих намерений. Не пугайтесь. И не впадайте в логическую ошибку, не делайте заключения, что происшедшее — признак душевного расстройства. Немного позже я попытаюсь связаться с вами более прямым способом. Выслушайте меня, когда я сумею связаться.

Шэрэн выключила магнитофон.

— Видите, — спокойно сказала она. — Те же иллюзии. Просто более уточненные. Я и рада, и не рада тому, что мисс Рейли принесла запись мне. Вот она — эта запись, Бад. Так как вы теперь считаете, должна я была послать за вами?

— Конечно, — прошептал он. — Конечно

— Что же мне делать? — спросила Шэрэн.

— Делайте свое дело, — ответил Бад. Губы его сжались в жесткую бескровную линию.

— Вот вызов на обследование, — голос Шэрэн звучал беспристрастно, но вручившие заранее приготовленную повестку руки дрожали. — Я не вижу необходимости назначать вам сопровождающего на то время, пока вы соберете вещи. А Адамсона я уведомлю о том, что он становится временно исполняющим обязанности главы проекта до вашего возвращения или замены.

Бад взял повестку и, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Как только дверь за ним тихо закрылась, она, сразу сгорбившись, уткнулась в сгиб локтя, другой рукой в отчаянии замолотила по столу.

Бад Лэйн прошел из больничной гостиной в свою палату, находившуюся в конце коридора. На нем был выданный ему здесь купальный халат без пояса и пластиковые босоножки. Он лег на постель и попытался почитать журнал, захваченный им в гостиной. Это оказался дайджест с новостями, который, судя по всему, не обещал ничего, кроме пустословных нелепостей.

«Новая подводная лодка Морских сил успешно выдерживает давление в самых глубоких местах Тихого океана».

«Меллоу Нунэн, видеозвезда с восхитительными кремовыми волосами, сажает гелиоцикл на наблюдательной площадке нового небоскреба Стэнси Билдинг и, улыбаясь, выплачивает дорожной полиции штраф в сорок долларов».

«После тщательных исследований русские доказали, что впервые человек начал ходить выпрямившись в местности, расположенной в четырнадцати милях восточнее бывшего Сталинграда».

«У девочек-подростков новая причуда: они бреют головы наголо и окрашивают их в зеленый цвет. Встречаясь на улице, они сбрасывают туфли и „здороваются за руки ногами“.

«Музыкант из Мемфиса размозжил подружке голову своим инструментом — басовой трубой».

«Вдова из города Виктория, штат Техас, заявляет, что получает мысленные сообщения от давно умершего Валентино».

«Экс-убийца из Джорджии заявляет, что был „одержим бесами“, обвиняя тещу в том, что она его сглазила».

«Вынесено судебное постановление против дальнейшего использования новых щелевых машин „Рено“, которые за плату в пятьдесят долларов выдают документы о разводе».

«Врачи не в состоянии вывести из транса девятилетних близнецов, проживающих в Дейтоне. Транс был вызван непрерывным торчание перед видеоэкраном в течение сорока одного часа».

«Обман при голосовании в Северной Дакоте… информативные круги предъявили обвинение… рисковый корабль утонул… невеста оставляет третий класс… невероятное убийство… направляет автомобиль в покупателей… выпрыгнул с восемьдесят третьего этажа… священнослужитель поджег церковь… платья на четыре дюйма короче в следующем году… узда против… ненависть… страх… гнев… зависть… похоть…»

Бад лег на спину. Журнал выскользнул из руки, упав на пол с сухим стуком, как существо с омертвевшими крыльями. В мире — сплошное безумие. Безумие похоронным звоном колотилось в его мозгу, словно огромный треснувший колокол, раскачиваемый неведомыми ветрами в заброшенной колокольне. Бад сжал кулаки, зажмурился и вдруг ощутил, что его душа — это затухающая коллапсирующая точка уверенности в ставшем чужим теле, в теле, состоящем из переплетенных нервов, мышечных волокон и изрезанного извилинами мозга. Он понял, что любая идея, касающаяся плана или порядка в этом мире, — чистая иллюзия, что человек — это крошечное существо, связанное по рукам и ногам беспощадными инстинктами, которое может только глядеть на звезды, но никогда не достигнет их. Где-то на грани сознания ему казалось, что он стоит на краю изломанного утеса и вот-вот сорвется в темную пропасть. Так легко упасть, свалиться с воплем вниз, с таким осязаемым и вселенским воплем, кажущимся гладкой серебряной колонной, хитроумно вставленной в горло. Он падал бы с закотившимися от ужаса зрачками, с затяжной мучительной судорогой, которая…

На кровать кто-то сел. Бад открыл глаза. На краю постели сидела маленькая блондинка — сиделка из гостиной. Жесткий накрахмаленный халатик на ней, казалось, дерзко жил собственной жизнью, нежное тело внутри него как будто отдергивалось от него при каждом соприкосновении с жестким материалом. Под полупрозрачной кожей на висках ажурным рисунком пульсировали вены. А глаза девушки казались иссиня фиолетовыми стеклянными бусинами с витрины мишуры для театральных костюмов.

— Так плохо, Бад Лэйн? — поинтересовалась она. Бад нахмурился. Сиделкам не полагалось сидеть на постелях пациентов. Медсестрам не положено разговаривать с такой фамильярностью. Может быть, в психиатрических заведениях медсестрам оказывают снисхождение при нарушении жестких правил, неукоснительно соблюдаемых медперсоналом при лечении обычных травм.

— Может мне станцевать балетный танец, чтобы показать, какой я веселый? — огрызнулся Бад.

— Он мне рассказывал о вас. Я подумала, что надо бы взглянуть, пока он не вытащил вас отсюда. Конечно, он может этого не одобрить.

— О ком вы говорите, сестра? И что он вам рассказывал, кто бы он ни был?

— Сестра — слишком официально. Меня зовут Лиза.

— Очень странное имя. Да и сами вы странная девушка. Я не вполне вас понимаю.

— Я и не рассчитывала, что вы будете все понимать Бад Лэйн. В действительности же я говорила о Роле, моем брате, если вам это имя что-то говорит. О Роле Кинсоне.

Лэйн сел, его лицо пылало от гнева.

— Сестра, я еще не зашел так далеко, чтобы участвовать в любом заумном эксперименте. Возвращайтесь к Шэрэн и скажите ей, что это не работает. Я еще не выжил из ума.

Сиделка склонила золотую головку на плечо и улыбнулась.

— А мне нравится, когда вы сердитесь, Бад Лэйн. Вы становитесь таким свирепым! Между прочим, Рол очень сожалеет, что впутал вас в эту неприятность, слишком поспешно вступив с вами в контакт. Сейчас он пытается исправить положение. Бедняжка Рол! Он считает что вы существуете на самом деле. Вы, люди, находитесь все как один во власти навязчивой идеи, будто вы существуете на самом деле. Отэтого становится скучно. Надоело!

Бад уставился на нее,

— Сестра, — с расстановкой сказал он. — Вот вам Дружеский совет от пациента. Почему бы вам не пойти к доктору Инли и попросить ее провести стандартную серию тестов. Понимаете, если кто-либо слишком долго имеет дело с психическими больными, иногда случается…

Смех ее был заразителен и удивительно нормален.

— Господи! Так торжественно и доброжелательно! Через минуту вы будете гладить меня по головке и целовать в лобик.

— Если предполагается, что такое обращение должно помочь мне, сестра, я..,

— Послушайте меня, — сиделка посерьезнела, —так как это меня касается. Вы являетесь частью неприятного и довольно скучного сна. Но Рол, кажется, получает некоторую долю развлечений, одурачивая себя вами. Мне хотелось взглянуть, как вы выглядите. Кажется, вы произвели на него сильное впечатление. Но не на меня. Я…

В распахнутой двери появилась приземистая женщина в белом халате.

— Андерсон! — удивилась она. — Что все это означает? Семнадцатый номер сигналит уже целых десять минут. А я всюду вас разыскиваю. И вам следовало бы это знать, а не рассиживаться на постели пациента. Извините за произошедшее, доктор Лэйн, но…

Маленькая белокурая сиделка важно подмигнула своей начальнице, потом передвинулась к изголовью, обняла Бада за шею мягкими руками и крепко и жарко поцеловала в губы. У начальницы отвисла челюсть.

Белокурая сиделочка выпрямилась. На ее лице стало медленно проступать выражение ужаса. Она вскочила на ноги, прижав до хруста в суставах руки к груди.

— Я требую объяснений, — с угрозой в голосе произнесла старшая сестра.

— Я… я… — две слезинки выкатились из уголков глаз и потекли по щекам. Сиделка отпрянула от кровати.

— Я полагаю, что Лиза немного не в себе, — сказал Бад умиротворенно.

— Ее зовут Элионор, — резко поправила старшая сестра.

Сиделка повернулась и убежала.

— Вот еще беда, — вздохнула старшая сестра. У меня и так не хватает рабочих рук, а теперь я буду вынуждена отправить девочку на проверку. С этими словами она удалилась из палаты.

Шэрэн уставилась на майора Либера. Голос его оставался таким же спокойным, чуточку шутливым; выражение лица было доброжелательным, а агатовые глаза выражали твердость. Но его слова звучали, как отдаленный гром.

— Если это что-то вроде глупой шутки, майор…

— Я опять начну сначала, доктор Инли. Я совершил ошибку. И вы тоже. Меня зовут Рол Кинсон. В этот момент я использую тело человека по фамилии Либер. Не так уже трудно допустить это в качестве основной предпосылки. Чуть раньше я использовал тело Лэйна и послал ему сообщение. И вы, и Лэйн, очевидно, пришли к заключению, что Лэйн психически нездоров.

— Я полагаю, майор Либер, генералу Сэчсону очень понравилось бы, если Лэйна и меня отстранят от проекта. Мне лично безразлично, каким образом вы постараетесь меня устранить, но…

— Пожалуйста, доктор Инли, выслушайте меня. Должен же найтись какой-то тест, который убедит вас. Вас устроит, если я повторю сообщение, которое я оставил для Лэйна…

— Бесс Рейли могла пересказать вам это сообщение. — Не знаю, о ком вы говорите, но давайте вы ее пригасите и расспросите.

Бесс Рейли пришла через несколько минут. Она оказалась очень высокой, угловатой и на первый взгляд не особо привлекательной девушкой. Но глаза Бесс цвета морской волны, оттененные длинными ресницами, отличались необыкновенной выразительностью.

— Бесс, вы с кем-нибудь говорили о ленте с записью диктовки доктора Лэйна?

Бесс чуть-чуть приподняла подбородок.

— Вы же велели мне никому не рассказывать о записи. И я никому не рассказывала. Я не такая…

— Вы разговаривали сегодня с майором Либером?

— Я увидела его впервые только вчера. И еще ни разу с ним не разговаривала.

Шэрэн долго изучающе смотрела на девушку. Наконец, она произнесла:

— Спасибо, Бесс. Можете идти.

Когда дверь за девушкой закрылась, Шэрэн повернулась к майору.

— А теперь расскажите мне, что содержала запись. Либер повторил запись. В двух местах он незначительно изменял структуру предложений, но в остальном все было повторено совершенно дословно. Либер держался спокойно и уверенно, и это тревожило Шэрэн.

— Майор, — обратилась она, — или Рол Кинсон, или кто вы ни есть… я… все это нечто такое, во что я не могу заставить себя поверить. Я не могу поверить в идею овладения другими людьми. В идею прибытия с некой чужой планеты. Известны и зарегистрированы случаи, когда люди читали содержание писем в запечатанных конвертах. Вы справитесь с подобным заданием лучше.

— Бад Лэйн должен вернуться к руководству проектом. Я вынужден напугать вас, доктор Инли. Но это будет самым лучшим доказательством, которое я могу вам предоставить. Не пытаясь объяснить, как я это сделаю, я покину мозг этого человека и войду в ваш. В процессе перехода, майор Либер полностью обретет собственное сознание. Но он ничего не запомнит о том, что с ним происходило. Чтобы отделаться от него, я использую ваш голос.

Вымученная улыбка Шэрэн ничем не уступала изображениям улыбок на полотнах авангардистов.

— Ох, ну же!

Надежно опершись ладонями на прохладную столешницу, Шэрэн приготовилась к вторжению. От одной лишь мысли, несмотря на всю ее абсурдность, ее охватило странное ощущение стыда, будто бы вторжение чужого сознания в ее мозг было любой физической близости. Мозг был ее храмом, прибежищем, укромным пристанищем тайных мыслей, и подчас эти мысли были настолько свободными и раскрепощенными, что могли смутить любого, не разбирающегося в области психиатрии человека. Выставить напоказ эти тайные уголки… все равно, что пройтись голой по улицам города.

Шэрэн увидела, как на лице Либера появилось выражение потрясения, как он сконфуженно окинул взглядом кабинет, как он смущенно прикрыл рот тыльной стороной ладони. Дальше у нее уже не было времени наблюдать за Либером. Она ощутила, как невидимые щупальца зондируют ее мозг. Она почувствовала их мягкое прикосновение и попыталась сопротивляться. Выплыли воспоминания о давно ушедших днях. В сознании возник слякотный день в северном городке. Шэрэн играла около водосточной канавки вместе с мальчиком из соседней квартиры. Вода от тающего снега быстро сбегала по склону. Они с мальчиком сооружали плотину из снега, чтобы задержать поток. Но ничего не получалось. Вода обтекала края снежной дамбы, просачивалась сквозь нее, с неуклонной неизбежностью вытекая из запруды.

Сознание Шэрэн отступало и отступало в поисках последнего места защиты. Внезапно возникло чувство полного присутствия в ее мозге чужой сущности, подстраивающейся к ее нервной системе и устраивающейся поудобнее, как обычно, устраивается поспать собака.

Она не успела еще осознать, что с ней происходит, как без ее участия губы задвигались: значение слов проникало в ее сознание одновременно с их произнесением.

— Здесь очень палящее солнце, майор. Оно вызвало легкое головокружение. Попейте сегодня побольше воды и попринимайте таблетки соли. Можете запастись ими в аптеке. Избегайте солнца, и завтра утром вы будете в полном порядке.

— А-а… спасибо, — выдавил из себя Либер.

В дверях он остановился, с изумленным выражением оглянулся, недоуменно покачал головой и удалился.

В сознании Шэрэн возникла мысль. Она не прозвучала внутри мозга, она не была выражена словами, но тем не менее при ее появлении образовались соответствующие слова.

— Теперь вы поняли? Теперь вы верите? Я ослабляю контроль, а вы, чтобы общаться со мной, говорите вслух.

— Я сошла с ума!

— Все так думают, Нет, вы не безумны, Шэрэн. Следите за своей рукой.

Она посмотрела на руку. Рука потянулась к блокноту, и вопреки воле написала имя «Шэрэн». Комната замерцала, померкла и все исчезло. Как только зрение вернулось, Шэрэн увидела под своим именем еще одно слово. По крайней мере, она так решила что это слово.

— Да, это слово, Шэрэн. Это ваше имя, но на моем языке. Мне пришлось оттеснить ваше сознание далеко за порог осознания, чтобы написать его.

Слово было написано более отчетливо, чем ее собственные каракули. В то же время, оно напоминало арабские письмена, написанные курсивом, и не имело ничего общего с ее почерком.

— Безумна, безумна, безумна, — громко произнесла Шэрэн.

— Я найду ваши мысли и вашу веру. Я узнаю все, что нужно, чтобы познать вас, Шэрэн.

— Нет, — возразила она.

Чужая воля осадила ее и крошечные мягкие гребни начали прочесывать все уголки ее мозга. В ней возродились безнадежно перепутанные воспоминания о давних событиях. Музыка на похоронах матери. Выдержки из ее докторской диссертации. Настойчивые губы мужчины. Песня, которую она когда-то написала. Досада. Гордость за свою профессию. Еще несколько бесконечно длящихся минут, и она ощутила себя распластанной на огромном предметном стекле под объективом громадного…

— Теперь я знаю вас, Шэрэн. Я хорошо вас знаю. Теперь вы верите?

— Безумие.

Гнева больше не было. Появилось терпеливое смирение. Потом затухло сознание. Оно ушло… медленно замерло, как едва слышная песня в прохладных сумерках лета.

Она осталась одна. Открыв ящик стола, она взяла там узкий листок бумаги, такой же, как она давала Баду Лэйну и начала заполнять. Фамилия и имя. Симптомы. Предварительный диагноз. Прогноз.

Открылась дверь и вошел Джерри Дилэйн, молодой доктор-фармацевт. Шэрэн нахмурилась и довольно резко обратилась к нему:

— Разве у нас принято входить без стука, доктор Дилэйн?

Не обращая внимания на ее слова, доктор сел напротив.

— Я же говорил вам, что оставлю мозг Либера и войду в ваш. Я так и сделал. Конечно, вы можете назвать меня фантазией, которая представляется вашему большому мозгу, поэтому я постараюсь дать вам физическое доказательство, — он подвинул к себе диктофон и заговорил, повернувшись к микрофону:

— Фантазии не могут записывать свои слова, Шэрэн. В глазах у Шэрэн все потемнело; осталось только светлое пятно вокруг улыбающегося рта доктора, которое приближалось к ней, стремительно увеличиваясь в размерах, а потом эта улыбка, как будто потянула ее по ревущему туннелю к белым ровным зубам, к убийственно красным губам…

Она очнулась на кожаной кушетке: доктор стоял на коленях около нее. К левой стороне ее лба он прижимал мокрый компресс. В его глазах притаилось беспокойство.

— Что…

— Вы потеряли сознание и упали. И ударились о ребро стола.

Шэрэн нахмурилась.

— Я… я думаю, что больна, Джерри. У меня странные мысли… иллюзии…

Доктор прервал ее слова, приложив к губам палец.

— Шэрэн, пожалуйста. Я хочу, чтобы вы поверили мне, я Рол Кинсон. Вы должны мне поверить.

Шэрэн пристально взглянула на него. Неторопливо отодвинула его руку от своего лба. Встала и, слегка пошатываясь, подошла к столу. Включила диктофон, перемотав предварительно часть записи назад. Невыразительный голос произнес:

— Фантазии не могут записывать свои слова, Шэрэн. Шэрэн всем корпусом повернулась к доктору и безжизненна сказала:

— Теперь я вам верю. И выбора нет, правда? Совсем никакого выбора.

— Никакого. Освободите Бада Лэйна. Приведите его сюда. Мы поговорим втроем.

Они уселись в ожидании Бада Лэйна. Рол взглянул на Шэрэн и тихо проронил:

— Странно, странно.

— Вам ли употреблять это слово.

— Я думал о вашем мозге, Шэрэн. Обычно я избегал вмешиваться в умы женщин. Все они имеют изменчивый, расплывчатый, подчиняющийся интуитивным порывам образ мышления. Но не ваш мозг, Шэрэн. Каждая грань и фаза его деятельности кажутся мне… м-м… знакомыми. Как будто я всегда знал вас. Как будто каждая ваша эмоциональная реакция на любую ситуацию является женской параллелью моих реакций.

— Знаете ли, — она отвела взгляд, — вы не оставили мне личной уединенности.

— А разве нужна уединенность? Я знаю мир, в котором не употребляют слова. Где мужчина и женщина при совокуплении могут при желании входить друг в друга и сознаниями. Вот тогда у них наступает настоящая близость, Шэрэн. В вашем уме я нашел… еще одну причину моей уверенности в том, что проект будет успешно завершен.

Щеки ее жарко запылали, и она ощутила досаду.

— Это что-то новое в клеймении, — кисло сказала она. — Может быть, вы соизволите снять с меня заодно и отпечатки пальцев?

Вошла Бесс Рейли. Она захлопнула дверь, зевнула и присела на край стола. Послала ухмылку Джерри и лениво произнесла:

— Скоро закончится время сна, Рол. Не скажу, что мне жаль этого. Ты, мне кажется, не слишком-то забавляешься в своих грезах, правда? Мне пришлось поменять тел сорок, пока я снова нашла тебя.

— Несколько минут назад я почувствовал тебя где-то рядом, — ответил Рол, поворачиваясь к Шэрэн. — Представляю мою сестру, Лизу Кинсон.

Шэрэн отсутствующе посмотрела на знакомое лицо Бесс Рейли. Бесс уставилась на Шэрэн и спросила,

— А она тебе верит, Рол?

— Да, верит.

— Как забавно чувствовать, что одна из них понимает, кто мы такие. Со мной такого еще не бывало. Как-то я, дурачась, попуталась убедить мужчину в том, кто я, завладев телом его супруги. Потребовалось всего полтора часа, чтобы он чокнулся. С тех пор я не повторяла таких попыток. До сегодняшнего дня. Я завладела маленькой белокурой сиделкой и попыталась представиться вашему другу Баду Лэйну. Он малость сконфузился… Вы что, все под угрозой рехнуться, женщина?

— Да, — ответила Шэрэн, — если такое состояние продлится долго.

— Не принимайте все это близко к сердцу, — захохотала Бесс.

В кабинет неторопливо вошел Бад Лэйн и закрыл за собой дверь. Он серьезно посмотрел на Джерри Дилэйна и Бесс Рейли и обратился к Шэрэн.

— Вы посылали за мной?

— Это я, ваш старый друг Лиза, — заговорила Бесс. — А что стала делать сиделочка, когда я выскользнула из нее?

Шэрэн увидела, как кровь отхлынула от лица Бада и торопливо сказала:

— Бад, мы были неправы. Только поверьте мне. Они мне доказали. Я знаю, это невозможно, но это — правда. Я полагаю, это какой-то вид далеко простирающегося гипноза. Здесь присутствует Рол Кинсон. Он… он пользуется телом Джерри Дилэйна. Он хочет поговорить с нами. А его сестра Лиза… она в теле Бесс. Джерри и Бесс не будут помнить о том, что случилось. Так вот, запись, которую вы делали ночью, — правда, Бад. Какое-то время я думала, что сошла с ума, но потом поняла, что все это правда.

Бад Лэйн тяжело рухнул в кресло и закрыл глаза руками. Никто не решался заговорить. Наконец, Бад поднял холодный, спокойный взгляд и устремил его на Джерри.

— Так о каких испытаниях вы хотите рассказать? Отчетливо произнося слова и иногда замолкая, Рол

Кинсон рассказал о Наблюдателях, о Лидерах, переселениях, о машинах для грез, и об извращении через пятьдесят веков того, что некогда было логическим планом. Он рассказал об основном Законе, который веками правил всеми грезящими.

Все это время Бесс сидела на краешке стола со скучающим видом.

— Итак, — глухо сказал Бад, опустив взгляд на побелевшие косточки сжатых в кулак пальцев, — если вам можно верить, вы нам объяснили, почему, при наличии самой высокой технологии любые попытки завоевать дальний космос, становились жалкими неудачами.

Ответа не было. Бад поднял глаза. Посреди комнаты, недоуменно озираясь, стоял Джерри Дилэйн.

— Что я здесь делаю? Как я сюда попала? Бесс быстро соскользнула со стола.

— Вы меня вызывали, доктор Инли? — спросила она охрипшим испуганным голосом.

— Совещание окончено, ребятки, — Шэрэн заставила себя улыбаться. — Можете идти. Вы останетесь, Бад?

Джерри и Бесс покинули кабинет.

— Мы сошли с ума? — спросил Бад.

— Бад, такие явления, как разделенные иллюзии, совместные фантазии не существуют, — устало сказала Шэрэн. — Либо вы все еще находитесь в психике и это происходит в вашем уме… либо я полностью рехнулась и только воображаю вас здесь. Или, что кажется самым трудным из всего… то, что это правда, — она остановилась на мгновение. — Черт побери, Бад! Если я начинаю подходить с умом ко всему происходящему, то сразу же чувствую, что мой ум слишком мал и ограничен, чтобы охватить все это. Но попытайся… только попытайся… проглотить эти басни о чужих мирах, Лидерах, переселениях. Нет, это пустое дело. У меня есть лучшая идея.

— Буду рад послушать.

— Саботаж. Новая и очень хитрая разновидность. Некоторые из наших друзей на другой стороне земного шара сумели развить технику гипноза до новых уровней воздействия. Может быть, они пользуются чем-то вроде механических усилителей. Они постараются дискредитировать нас, если не сумеют свести с ума. Это именно так.

— Если их техника настолько хороша, — нахмурился Лэйн, — зачем действовать таким сложным путем. Не проще ли было бы завладеть Адамсоном, Биллом Конэлом и еще несколькими специалистами на ключевых постах и заставить их потратить по несколько часов на разрушение «Битти-1».

— Ты забыл. Они уже овладели Биллом Конэлом. Это дало им несколько месяцев отсрочки. Сейчас они экспериментируют. Может быть, они постараются внушить нам оставить это место и уехать в другую страну. Разве можно сказать, что у них на уме? Бад, тот, кто называет себя Ролом Кинсоном, предупреждал меня, что собирается войти в мой мозг. И после этого вошел. Это… это было так унизительно и ужасно. Нам нужно войти в контакт с нашими людьми, которые могут знать что-нибудь об этом. Может быть, с кем-то из эсперов[7]. А потом есть еще Лурдорфф. Он проделывал с гипнозом удивительные штуки, осуществляя контроль над кровоизлиянием и тому подобное. Почему ты на меня так смотришь?

— Я просто пытаюсь представить, как ты разрешишь эту проблему, не оказавшись при первой же попытке в приемном пункте некоего воображаемого отделения шоковой терапии, Шэрэн.

Она медленно села: ноги у нее подкосились.

— Ты прав, — ответила она. — Нет никакой возможности предупредить людей. Ничего не получится.

Глава 10

Проходя по одному из нижних уровней, Лиза уви-

дела, как с подвижного спуска сошел Джод Олэн, заметил Лизу и быстро оглянулся. Она ускорила шаг, чтобы догнать

Олэна.

— У меня для вас кое-что есть, — окликнула она Джода. Он с подозрением посмотрел по сторонам.

— Все в порядке. Роль ушел на заброшенные уровни.

— Тогда пойдем.

Двигаясь впереди Лизы, он привел ее в свою квартиру. Когда он повернулся к ней, девушка уже сидела. Джод Олэн нахмурился. Почтительный житель дождался бы приглашения.

— Я ждал доклада, Лиза Кинсон.

— Рол верит мне. Возможно, даже слишком. Мне от этого не по себе.

— Помни, что это для его же добра.

— Мне приходится притворяться, будто я раскаиваюсь за все те разрушения, которые я причинила в мирах грез всем этим ужасным человечкам, которых он считает по-настоящему живыми.

Раздражение, вызванное поведением Лизы, улетучилось.

— Очень хорошо, дитя! И ты разделила его грезы?

— Да. Рол рассказал, как он разыскал строительство космического корабля, путем исследования мозга некоего полковника в Вашингтоне, и объяснил мне, как найти строительство. Мы встретились там в телах-носителях. Рол, по-моему, очень гордится людьми, работающими над проектом. Он хочет защитить строительство от… нас. Не так давно один из нас, скорее всего случайно, нанес строительству урон. Он заставил специалиста поломать ценное оборудование. Рол не хочет, чтобы такое повторилось.

— Как же он рассчитывает это предотвратить?

— Он рассказал двоим людям грез о Наблюдателях, и ему удалось доказать, что мы существуем.

— Это же парадокс! — от изумления у Джода Олэна перехватило дыхание. — Убедить кого-то несуществующего о существовании настоящей проекции! Многие из нас развлекались, пытаясь рассказать людям грез о Наблюдателях. Все эти люди неизменно сходили с ума.

— А эти двое не рехнулись. Наверное, потому что женщина — эксперт по безумиям, а мужчина… он очень крепок духовно.

Джод Олэн внимательно посмотрел на Лизу.

— Не попадись в ловушку, в которую попался твой брат. Когда ты говорила о мужчине, у тебя был такой вид, будто ты веришь, что он настоящий. А он всего лишь выдумка машины для грез. Ты это знаешь.

— Но тогда, Джод Олэн, разве не бессмысленно разрушать то, что строится всего лишь в грезах?

— Нет, не бессмысленно. Таков Закон. Закон не может быть бессмысленным. Нелепо обсуждать Закон. Ну ладно, продолжай. Расскажи о месторасположении; я организую группу, и мы полностью разгромим строительство.

— Ну нет, — улыбаясь, возразила Лиза. — Вы испортите мне всю игру. А мне она начинает нравится. Так что. спасибо. Я оставляю это удовольствие себе.

— Я могу превратить просьбу в приказ.

— А я ослушаюсь приказа, вы выбросите меня из этого мира и, скорее всего, никогда не найдете место расположения строительства.

Джод Олэн на несколько минут погрузился в раздумье.

— Конечно, лучше всего было бы действовать группой. Тогда мы в грезах убили бы всех существ, обладающих самыми высокими познаниями, и этим уменьшили бы опасность возникновения нового космического проекта.

— Нет! — резко воскликнула Лиза, сама изумившись страстности своего возражения, глаза ее расширились и она зажала рот рукой.

— Теперь я понимаю, — утешающе сказал Джод Олэн. — Привлекательность одного существа из грез покорила тебя и ты не желаешь, чтобы тебя лишили развлечения. Ну что ж, ладно. Но только удостоверься, что разрушение будет полным. Потом мне доложишь.

Когда она была уже у дверей, Олэн снова заговорил. Лиза выжидающе повернулась к нему лицом.

— Через несколько дней, дорогая, тебя разыщет Рид Толлет. Я. приказал ему. Он один из самых благорасположенных к тебе, но он нуждается в поощрении.

— Он слабосильный дурак, — выпалила Лиза. Разве вы забыли о своем обещании, Джод Олэн? Если я буду делать, как вы говорите, вы не будете принуждать меня к таким..,

— Никто тебя не принуждает. Это только совет. Лиза ушла, не ответив Джоду. Ее охватило необъяснимое беспокойство. Девушка дошла до коридора, в который выходили двери маленьких комнат для игр и задержалась у двери одной из них. Три женщины, такие молоденькие, что на их головах еще не исчезли остатки седеньких жалких, словно присыпанных пылью, волос, со смехом и визгом гонялись за коренастым и проворным пожилым мужчиной, который с кошачьей ловкостью от них увертывался. Он широко улыбался. Лиза сразу разгадала его игру. Он проявлял благосклонность к одной из женщин и стремился быть пойманным ею. Наконец, она схватила его и проворно расстегнула пряжку тоги на его плече. Проигравшие женщины, огорченные своим поражением, покинули комнату, оставляя пару наедине. Лиза тоже отвернулась и пошла дальше. Она невольно дотронулась до губ, вспомнив о тяжелых, крепких и загорелых мужских руках, резко выделявшихся на белизне больничной койки.

Несколько следующих комнат пустовали. А в зале со светоуправлением кто-то развлекался. Смешанная группа Наблюдателей исполняла стилизованный танец, настроив освещение на кроваво-красный цвет. Танец был медленным, изобилующим множеством точно рассчитанных пауз. Лиза хотела было присоединиться, но какое-то необьяснимое чувство подсказало ей, что, присоединившись к танцующим, она может внести напряженность и лишить некоторых танцоров удовольствия.

Беспокойство росло в ней, как неумолимо распространяющееся гонение. На следующем уровне она услышала плач малышей и решила посмотреть на них. Ей и раньше доставляло удовольствие наблюдать за их неуверенными движениями. Она смотрела на младенцев, и их личики казались множеством нулей, ничего не выражающих овалов безымянности.

Она поднялась к давно неработающим эскалаторам и пошла наверх. Пройдя полдороги до двадцать первого уровня, Лиза присела, обняв коленки и сжавшись в комочек, как маленький беззащитный ребенок. Она уткнула лицо в ладошки и заплакала. И никто не сумел бы объяснить почему она плачет.

Глава 11

Бад Лэйн услышал, что кто-то его зовет и обернулся пытаясь его догнать, наискосок через улицу от клубной столовой широкими шагами торопился майор Либер. На губах майора как приклеенная, цвела неподвижная улыбка, но глаза пылали гневом.

— Надеюсь, у вас найдется минута, доктор Лэйн?

— Боюсь, майор, не больше, чем минута. Что у вас?

— Согласно записям, доктор Лэйн, проверка моей лояльности оказалась на высоте. А мои мозговые волны пробрались через все ученоведьмовские премудрости доктора Инли. Так зачем же эти две тени, которые прицепились ко мне? — майор ткнул большим пальцем через плечо в направлении двух охранников, стоявших в нескольких шагах за ним и явно чувствующих себя не в своей тарелке.

— Эти люди прикреплены к вам в соответствии с новыми оперативными инструкциями, майор.

— Если вы думаете, что сможете выжить меня отсюда, создавая мне неудобства, чтобы…

— Майор, мне наплевать на ваш тон и мне нечего сказать о ваших наблюдательных способностях. Все служащие, имеющие доступ в производственные зоны и зоны лабораторий, должны подчиняться новым порядкам. Вы заметили, у меня тоже есть охрана. Мы находимся в критической фазе. Если вас вдруг охватит безумие, вас тут же свяжут и придержат в таком состоянии до проверки. То же сделают и со мной. Фактически, вам даже легче, чем мне. Мне приходится еще и следить за охраной в то время, как она следит за мной. Мы используем такой метод как защиту против любого… временного безумия, для заблаговременного выявления которого у доктора Инли нет надлежащих тестов.

— Вы увидите, как я отделаюсь от этих мальчиков!

— Майор, покиньте территорию строительства. Либер провел пальцем по подбородку.

— Послушайте, док. Я знаю, что вы не получали подкрепления. Так откуда взялась дополнительная охрана?

— Из рабочих и служащих других профессий.

— И это разве не замедляет работы?

— Да, это так.

— У вас и так уже куча неприятностей из-за того, что вы здорово отстали от графика, доктор Лэйн. Не кажется ли вам странным именно сейчас еще больше замедлять темпы работ?

Какое-то мгновение Бад пытался представить, что почувствовали бы его костяшки пальцев, коснувшись темненьких армейских усов и полных губ майора. Зрелище майора Либера, сидящего задом на мостовой, доставило бы ему огромное удовольствие.

— Можете доложить об этом новшестве генералу Сэч-сону, майор. Можете сказать ему, что, если ему хочется, то он может отменить это правило безопасности. Но это может быть сделано лишь при наличии письменного приказа. Тогда, если кто-либо еще наделает столько же бед, как Конэл, или еще больше, вся вина ляжет на его плечи.

— Я думаю, док, старик не слишком-то расстроится. Он прикидывал, что через максимум шестьдесят дней здесь не останется никого, кроме комиссии по пригодности и утилизации имущества, отмечающей мелом все, что подлежит сохранению.

— Не думаю, что вам следовало это говорить, майор Либер, — тихо произнес Бад. — Не особенно обдуманный шаг.

Он внимательно смотрел на Либера и видел, как быстро прокручиваются смазанные колесики в мозгу Либера. Тот улыбнулся самой чарующей из своих улыбок.

— О черт, док. Не обращайте внимания. Я просто сорвался, потому что эти двое, хвостом пристроившиеся ко мне, испортили операцию, связанную с инструктажем.

— Либер, я не рассчитываю на вашу верность, но хочу надеяться хотя бы, на разумное сотрудничество.

— Тогда я приношу свои извинения. Я пристраивался к маленькой белокурой пышечке, которая работает на компьютере в химической лаборатории, но ничего не мог сделать… из головы не выходили эти два парня, выглядывающие из-за моего плеча.

— Значит, уведите ее из зоны, Либер. Заявив по возвращении о своем прибытии в воротах, вам придется лишь подождать, пока вам назначат новых охранников.

Ребром подошвы Либер нагреб немного пыли.

Благородный совет, док. Не составите ли вы мне компанию — пропустим быстренько по одной?

Спасибо, но на это у меня нет времени.

Ладно, надо думать, мне тоже не очень хочется, чтобы эти парни составляли мне компанию на моем личном совещании. Значит, лучше забрать ее из зоны да, док?

— Только так, иначе вас будет четверо. Нет, пятеро, если вы добавите охрану, назначенную ей. Женскую охрану.

Либер пожал плечами, шутливо отдал честь и небрежной походкой зашагал прочь.

Бад Лэйн вошел в клубную столовую и занял один из столиков у стены, где никто не смог бы нарушить его одиночество. Он уже подносил к губам стакан томатного сока, как вдруг ощутил уже знакомое давление в мозгу. Бад не стал противодействовать вторжению, но на несколько секунд придержал стакан и лишь потом продолжил движение. Ощущение в мозгу напомнило ему о времени первых лабораторных работ в колледже. Ему вспомнился жаркий полдень, когда он смотрел в микроскоп, тщательно настраивая стереоскопическое изображение, пока ему не показалось, что крошечные существа в капле воды прыгают на него. Посредине плавало существо с бахромой длинных ресничек. Оно неторопливо обволокло шарообразный организм меньшего размера, и Бад наблюдал, как оно сливается с жертвой, усваивая ее. Он надолго запомнил безмолвную микроскопическую жестокость, инстинктивную безжалостность этой борьбы.

И вот теперь, в то время, как он спокойно попивает томатный сок, его мозг медленно поглощается чужим сознанием. Бад поставил стакан на блюдце. Для посторонних он оставался доктором Бадом Лэйном — боссом, главой, «стариком». Но сам он понимал, что в отношении свободы воли — он уже не Бад Лэйн.

Чужое сознание быстро вплелось в структуру его мозга, почти как челнок, снующий туда-обратно в ткацком станке. Бад чувствовал ощупывание своих мыслей и впервые познакомился с восприятием мыслей чужого сознания. Мысли были такими четкими словно их нашептывали на ухо.

— Нет, Бад Лэйн, Нет. Вы с Шэрэн пришли к неверному заключению. Мы не с этой планеты. И мы не результат воздействия хитроумного устройства для одурачивания вас. Мы дружественны вашим целям. Я рад видеть, что вы вняли нашим предупреждениям и предприняли меры. Пожалуйста, втолкуйте всем своим доверенным людям, что они должны действовать очень быстро при самом малейшем подозрении. Любая ничтожная странность, неожиданное слово или движение должно стать основанием решительных действий — немедленно хватайте подозреваемого. Промедление может быть фатальным.

Бад постарался четко сформулировать свои мысли, мысленно обдумывая каждое слово, мысленно подчеркивая каждый слог:

— Как мы можем узнать, что вы дружественны?

— Вы не сможете этого узнать. Доказать это вам мы не в силах. Все, что я могу сказать, это то, что двенадцать тысяч лет назад наши общие предки жили на одной планете. Я рассказал вам о Замысле. Замысел потерпел неудачу, потому что люди в моем мире забыли истинную цель своих обязанностей. Один мир, Марит, погряз в грубой жестокости; другой мир, Ормазд, нашел ключ к поискам счастья на собственной планете. Мы же вырождаемся и приходим в упадок. В вашем проекте — вся надежда человечества.

— Каковы ваши мотивы?

Некоторое время в сознании сохранялось молчание. Но вот вновь возникли мысли:

— Если быть с вами, Бад Лэйн, честным, то я должен назвать скуку, жажду изменений, желание совершать важные дела. А теперь появилась еще одна причина.

— Какая?

— В эмоциональную структуру сознаний вплелась ниточка сопереживания, — Бад Лэйн смутился, он почувствовал, как к шее и щекам прихлынула горячая кровь.

— Я хочу иметь возможность встретиться с Шэрэн лицом к лицу. Я хочу коснуться ее руки своей рукой, а не рукой того, в кого я мог бы вселиться.

Мысли торопливо перенеслись на другие темы.

— Меня интересует, нет ли путей, которыми я мог бы оказать вам техническую помощь. Мне непонятны формулы, обосновывающие принцип действия вашего корабля. Я знаю только, что передвижение основано на чередовании темпоральных систем отсчетов. Это то уравнение, которое было применено в наших кораблях много лет назад. Как я уже говорил, шесть таких кораблей стоят за стенами нашего мира. Я нашел микрокнигу по управлению, но ее содержание мне недоступно. Я могу вспомнить монтажные схемы, диаграммы, схемы пультов управления и, пользуясь вашей рукой, начертить их.

— У нас есть еще проблемы, которые мы еще как следует не обсосали. Вы могли бы помочь в этом.

— Что я должен искать?

— Способ, которым астронавигационные карты согласовывались с прыжком во времени. Наши астрономы, математики и физики полагают, что после совершения прыжка понадобится несколько недель, чтобы выполнить наблюдения и переориентировать корабль. Сейчас мы разрабатываем метод, который бы рассматривал прыжок во времени, как гипотетическую линию, проходящую в пространстве от начальной точки до новой темпоральной системы отсчета. Для ориентации корабля в новом положении, от координат этой гипотетической линии, использующих противопоставленные группы звезд как опорные точки отсчета, отнимаются первоначальные координаты. Вам все понятно?

— Да. Я посмотрю, смогу ли найти, как это делалось в прошлом.

К Баду вплотную подошел охранники поразительно быстро и крепко схватил его руку чуть выше локтя. Лицо охранника выражало почтение, но пальцы у него были словно из стали.

— Сэр, вы разговаривали вслух сами с собой. Чужое сознание в мозгу Бада сжалось, оставаясь только наблюдателем. Бад улыбнулся.

— Я доволен вашей бдительностью, Робинсон. Я отрабатываю некоторые выражения для диктовки важного письма, которое я должен написать после ленча.

Робинсон заколебался. Бад положил салфетку рядом с тарелкой.

— Я был бы рад пройтись в кабинет доктора Инли, Робинсон, но…

— Я думаю, так было бы лучше всего, сэр. Приказ очень строг.

Сильный захват причинял боль в руке, и когда Бад и охранник выходили из зала, вслед им поворачивались головы посетителей. За спиной он слышал перешептывание, но шепот смолк, как только они вышли за дверь и в глаза им, как позолоченный кулак, ударило солнце. Охранник к Бадом направились по улице прямо к лабораториям Шэрэн Инли.

И тут тревожно завыли сирены.

Бад вырвался из хватки Робинсона и, далеко выбрасывая длинные ноги, резко рванулся к центру связи, находившемуся в семидесяти метрах отсюда. Когда он пробегал через дверь, вой сирен перешел в жалобный стон. Человек у главного пульта, бледно-серый от напряжения, взглянул на Бада, включил настенный экран над пультом и прохрипел:

Это с корабля, сэр. Скорее! Его поднимают…

— Кто на связи? — требовательно спросил Бад, глядя на экран.

Шеллуонд, — в голосе отвечающего звенел металл. — Я на корабле. Только что на палубе Джи, около экранировочной оболочки, нашли мертвого охранника, уже остывшего, сэр.

— Кто это сделал?

— Мы пока не знаем, сэр… Корабль начинает трястись, сэр! Весь…

Диффузор громкоговорителя задребезжал и взвизгнул. Дежурный отключил динамик. И тогда стал слышен звук — голос корабля. Кто хоть раз слышал этот звук, никогда его не забудет. Бад Лэйн слышал его много раз.

Этот звук был похож на глухой раскат замолкающего за отдаленными холмами грома, на рев тысячи мужских голосов, нестройно тянущих одну ноту.

Это была песнь людей, пытающихся достичь звезд. Это была резонирующая ярость расщепления материи, едва сдерживаемая на грани взрыва. В Хиросиме это был один оглушительный удар бича судьбы, принесший человечеству новую эру. Сейчас это бич запрягли в надежную упряжь, с помощью которой им управляли, направляя туда, куда нужно.

Бад Лэйн повернулся и выскочил из комнаты. По дороге он врезался плечом в дверь и она сорвалась с петель. Но Бад не обратил внимания на боль в плече. Он выбежал на улицу и сжав кулаки, устремил взгляд на «Битти-1».

Громовые раскаты становились все громче. Языки голубовато-белого пламени лизали монтажные площадки вокруг стабилизаторов корабля. Лицо обдала волна жара, и Бад отвел глаза от невыносимого ослепительно блеска. Когда грохот двигателей заполнил все пространство, «Битти-1» уперся носом в маскировочный тент. Корабль начал подниматься. Он поднимался с болезненной медлительностью, с тяжеловесностью невообразимого доисторического животного. Медленно набирая скорость, он распорол тент облепивший его стрельчатый нос, оторвался от башен и, по мере соскальзывания тента по корпусу сжигал его яростным хвостовым пламенем. Теперь столб нестерпимо яркого голубовато-белого пламени был вдвое длиннее самого корабля, корабль стоял на этом столбе.

Основание одной из башен, размягченное жаром, просело, и башня стала плавно клониться к земле. Начало плавиться основание фермы подъемника, но ферма пока держалась. С верхней платформы упала крошечная обуглившаяся фигурка.

Белая, пышущая огнем, корма «Битти-1» поднялась на высоту, втрое превышающую высоту все еще стоящих башен. «Битти-1» набирал скорость, и рев пламени проходил октаву за октавой, становясь все выше и выше. Большой лоскут горящей ткани слетел вниз. За ним соскользнули остатки тента, освободив засверкавший, как зеркало на солнце, серебряный корпус корабля. И несмотря на отчаяние и ужас, заполнившие сердце чудовищное потрясение от катастрофы, Бад испытал невероятное чувство благоговения перед утонченной красотой корабля.

Из открытого верхнего люка вывалилась маленькая фигурка человека. Корабль поднимался с небольшим отклонением от перпендикуляра как будто из падающей башни и выпавшая фигурка, рассекая пронизанный солнечными лучами жаркий воздух, стремительно неслась к земле. Тело ударилось о почву—рабочий комбинезон треснул в нескольких местах — и, отскочив на полметра, распласталось железобетонной бесформенной массой. Басовый рев перешел в вой: «Битти-1» мерцал высоко в солнечных лучах и подымался все выше и выше, оставляя за собой инверсионный след. Потом корабль медленно наклонился, будто знал, что так и должно быть без двадцати стабилизирующих пластин Моха, которые еще не установили в реактивных двигателях А-6 и вычертил на невероятно голубом небе ярко-белую дугу, изящную параболу, прочерченную, как пером на разграфленной бумаге. Вой перешел в визг, от которого лопаются барабанные перепонки. Бад увидел вспышку и оценил расстояние до нее: где-то в пределах пятнадцати-двадцати миль к югу. Вспышка захватила полнеба; визг внезапно прекратился. Бада толкнуло воздушной волной. Почву затрясло, как при землетрясении, и, наконец, раздался оглушительный взрыв. Над строительством повисла пронзительная тишина. С юга поднималось грибовидное облако, а высоко в небе плыли остатки инверсионного следа.

Бад Лэйн сделал два шага к обочине, сел и закрыл лицо руками. Невдалеке, выбрасывая языки пламени, потрескивало деревянное строение. Взвыли останавливающиеся пожарные машины; вой сирен был ничем по сравнению с оставшимися в памяти воем и визгом умирающего «Битти-1» — москиты, пытающиеся перекричать орла… кто-то твердо положил на плечо Баду руку. Он поднял глаза и увидел флегматичное, изборожденное морщинами, лицо Адамсона. На пыльных щеках были видны дорожки от слез.

— Ник, я… я…

— Я распрошу аварийную команду и узнаю, — грубовато утешил его Адамсон, — что делала Шэрэн, когда стартовал корабль. Если нам везет, она была в пяти милях от стройплощадки. Лучше иди, сядь на микрофон, отдай необходимые приказы, Бад. Потом, я думаю тебе нужно будет сделать сообщение по всей строительной зоне. И Адамсон зашагал прочь.

Бад пошел в свой кабинет, Охранник добровольно отказался от своего намерения отвести Бада в психлабо-раторию. Все служащие высыпали на улицу и стояли небольшими группками по двое-трое. Разговаривали тихо и мало. Люди посматривали на Бада и тут же отводили глаза. Он прошел в приемную. Бесс Рейли сидела за столом, уткнувшись лбом в пишущую машинку. Плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий..

Сообщив шифром по радио о происшедшем генералу Сэчсону и в Вашингтон, он получил открытые линии на все усилители по всей строительной зоне.

— Говорит доктор Лэйн, — медленно заговорил он. — Мы пока не знаем причины случившегося. Возможно, никогда не узнаем, кто или что ответственно за это. Я очень сомневаюсь в том, что нам предоставят возможность снова взяться за дело. Послезавтра большинство из вас получит подготовленные для окончательного расчета чеки. Некоторые конторские служащие и служащие складов, а также сотрудники лабораторий на время будут задержаны здесь. Перечень людей, которым необходимо остаться, будет вывешен завтра в полдень на доске бюллетеней. И еще одно. Не вздумайте считать, что из-за случившегося все, сделанное вами, потрачено впустую. Мы кое-чему научились. И если нам не дадут возможности использовать наши знания, их рано или поздно использует кто-нибудь Другой. Он научится на наших ошибках. Прошу всех служащих и рабочих пройти к табельным часам и забрать свой табельные карточки. Сдайте их, пожалуйста, мистеру

Нолэну. Мистер Нолэн, после того, как пройдет достаточное время для вручения вам табелей, пошлет кого-нибудь собрать невостребованные табели. Боюсь, это единственный способ, при помощи которого мы узнаем, кто совершил… первый и последний полет на «Битти-1», Доктор Инли, пожалуйста, явитесь в мой кабинет. Бентон, оградите веревками стартовую зону и сообщите мне, как только уровень радиоактивности снизится до безопасного уровня. Те из вас, кто потерял личное имущество при пожаре общежитий, приготовьте заявления по стандартной форме. Формы и бланки заявлений можно получить в бухгалтерии у мисс Мизщ. Брэйнард, ваша команда может начинать работы по разрезке на металлолом башни, которая упала за радиоактивной зоной. Клуб сегодня вечером будет закрыт. И… не знаю, как это выразить, но я хочу, невзирая на все, что я испытывал раньше, поблагодарить каждого из вас в отдельности за… преданность и доверие. Благодарю всех.

Бад выключил микрофон и поднял глаза. В дверях стояла Шэрэн Инли. Когда он отодвинул микрофон, она подошла к столу.

— Вы хотели меня видеть?

— Спасибо, Шэрэн, — устало улыбнулся он.

— За что?

— За то, что вы сообразили не лезть ко мне с соболезнованиями, не рассказывать мне, как вам жалко, и что это не моя вина, ну и тому подобное.

Шэрэн устроилась в кресло, перекинув ногу в грубых джинсах через ручку кресла.

— А тут нечего говорить. Наш хороший друг, который называет себя Ролом, добрался до одной из групп и уделал нас. Я представляю, как на другой стороне нашего шара кто-то сейчас чувствует себя даже очень превосходно.

— Что ты собираешься делать, Шэрэн?

— Ну, найдется же дыра, вкоторую меня заткнут. Возможно, вернут опять в Пентагон, измерять Эдипов комплекс[8] у квартирмейстеров и лейтенантов. Или что-нибудь подобное, вызывающее страшную дрожь в коленках. Но у меня теперь есть хобби.

— Хобби?

— Выяснить, как разработали этот дистанционный гипноз. Есть несколько человек, которые не сочтут меня выжившей из ума, когда я расскажу им обо всем.

— Но, боюсь, тебя отсюда заберут не сразу. Будет еще расследование. У нас будут звездные роли. Ты, я, Адамсон, Либер, Конэл да еще несколько человек. Будьте под рукой, доктор Инли. Примите участие в большом цирковом представлении с тремя аренами. Слышите, как рычат тигры, требуя мяса. Платите деньги — и увидите семь чудес света.

С севера надвигался штормовой фронт. День неожиданно оказался необычайно душным. В зал совещаний генерала Сэчсона принесли дополнительные стулья. У окна за столиком со стенографическими машинками сидели две скучающие девицы, приставленные в дополнение к записывающим устройствам. Несколько метров белой ленты уже было покрыто располагающимися уступами значками. Для репортеров и фотокорреспондентов дверь была закрыта, все они толпились в коридоре.

Бад Лэйн сидел за столом для свидетелей. Он вспотел, во рту пересохло и ощущался привкус металла.

Сенатор Лидри, похожий на высохший корешок, был тощим, маленьким, но заносчивым человечком с большим животом. Он все время улыбался, и его баритон попеременно то ласкал, то становился скальпелем или газовым резаком.

— Я ценю, доктор Лэйн, ваши попытки объяснить технические подробности так, чтобы мы, бедные миряне, могли их понять. Поверьте, мы ценим это. Но я полагаю, мы не настолько сообразительны, как вы представляете. По крайней мере, я не настолько сообразителен. Так вот, если вас это не слишком затруднит, не обьясните ли вы нам еще раз вашу историю, касающуюся произошедшего.

— В двигателях А-6 используется, как ее называют в армии, «мягкая» радиоактивность. Экранирующая оболочка одновременно играет и роль замедлителя ядерной реакции. При запуске двигателя в камеру сгорания подаются две топливные таблетки. Для создания тяги в камере сгорания используются элементы старинных кумулятивных зарядов. Управление на двигатели А-6 не устанавливалось, поэтому случайная подача топливных таблеток в камеру сгорания просто невозможна…

Военный министр Логэн Брайтлинг прокашлялся, тем самым прервав объяснения Бада Лэйна. В мультипликационных фильмах его изображали в точности похожим на кадьякского медведя[9], со стоячим воротничком военного покроя.

— Почему «Битти-1» был загружен радиоактивным топливом раньше, чем было установлено управление двигателями?

— Несмотря на замедлители, топливные таблетки генерируют ощутимое количество тепла. На «Битти-1» обнаружились эффективные способы использования этого тепла как источника энергии для собственных нужд. Использование этой энергии для необходимых сварочных и сборочно-монтажных работ оказалось более выгодным, чем доставка энергии от источников снаружи корабля. Можно сказать, что как только заработал внутренний источник энергии, «Битти-1» начал помогать себя строить. Возвращаясь к сказанному, я повторяю, что не считаю произошедшее случайностью. На схемах и чертежах схематически изображено поперечное сечение корабля, — Бад Лэйн подошел к развешанным на стене чертежам и схемам. — Вот сюда может войти человек. Это — нормальная инспекционная процедура, выполняемая через определенные промежутки времени для проверки экранирующей оболочки и замера радиоактивности, чтобы контролировать, находится ли она в пределах безопасных значений или превышает их. Вот по этому проходу человек может полностью обойти экранирующую оболочку и камеру сгорания. Вот в этом месте имеется люк, которым можно пользоваться только тогда, когда в секции хранения нет топливных таблеток. За этим люком радиация убьет человека приблизительно за двенадцать минут. Но если он туда проникнет, ему понадобится не более трех минут, чтобы вручную переложить топливные таблетки из ниш хранения на конвейер и спустить их на приемную плиту над камерой сгорания. Еще за несколько минут этот человек может слезть туда, запустить мотор на плите, пос-ле чего топливные таблетки будут сами сыпаться в камеру сгорания. Если после этого вывести замедляющие стержни, то немедленно возникнет реактивная тяга, и корабль взлетит. Тщательное исследование зоны, где стоял «Бит-ти-1», показало, что остаточная реакция там превышает

нормально ожидаемую. Из этого мы заключили, что в камеру было подано больше таблеток, чем может подать конвейер за один раз по норме, и поэтому мы считаем, что причиной является не случайное самовключение конвейера.

Лидри надул свои тонкие губы.

— Значит, доктор Лэйн, вы хотите нас уверить, что кто-то вошел в эту… в это испепеляющее радиационное пекло и организовал всю эту диверсию?

Бад вернулся к своему месту.

— Я не вижу другой возможности. После того, как люк в секцию хранения побудет открытым пять секунд, не останется ни малейшей надежды прожить более двадцати минут, невзирая на любые предпринятые медицинские меры. Этот человек пожертвовал своей жизнью. В то время на корабле было двенадцать специалистов и с ними двенадцать охранников, следящих за ними в соответствии с новым приказом по соблюдению безопасности, который я издал за четыре дня до происшествия. Очевидно, диверсант одолел своего охранника. Машинист подъемника и двое рабочих, находившиеся слишком близко к кораблю, погибли. Громадный кусок горящего маскировочного тента упал на машинистку из бухгалтерии. Вчера она скончалась от ожогов. Итак, всего погибших двадцать восемь.

Генерал Сэчсон подошел к Линдри, наклонился и что-то прошептал на ухо. Выражение лица сенатора не изменилось, но он произнес:

— Доктор Лэйн, не пересядете ли вы, пожалуйста, на несколько минут за другой стол. Доктор Инли, будьте любезны, выйдите сюда.

Проходящие секунды глыбами нависли над присутствующими. Шэрэн постаралась утихомирить глухие удары сердца и сосредоточиться.

— Доктор Инли, перед этим вы давали показания, касающиеся ваших обязанностей и действующих правил, на которые они опирались. Насколько я понял правила, если вы направляете любого служащего данного проекта на детальное обследование, минимальный срок пребывания в больнице составляет семь суток. Мы же по записям обнаружили, что доктор Лэйн был направлен на обследование и освобожден всего лишь через три дня. Я надеюсь, у вас есть какое-то объяснение этому отклонению от установленных правил.

По залу пронесся тихий гул перешептываний. Председатель следственной комиссии призвал всех к порядку. Шэрэн прикусила губу.

— Подойдите, доктор Инли. Вы, конечно, знаете, по чему вы приказали отпустить доктора Лэйна?

— Я открыла… причины, по которым я назначила док тору Лэйну обследование, оказались не теми.., которые я сначала предполагала.

— Это правда, что вы были в дружеских отношения с доктором Лэйном? Разве не правда, что вы часто бывали вместе? Разве не правда, что среди сотрудников проекта ходили слухи о том, что ваши отношения были… скажем… немного ближе, чем предполагают нормальные профессиональные отношения? —Лидри хищно подался вперед.

— Меня оскорбляют ваши намеки, Сенатор.

— Отвечайте только на вопросы, доктор Инли.

— Доктор Лэйн — мой хороший друг. Ничего больше. Мы часто бывали вместе и часто обсуждали, какие направления действий были бы лучшими для проекта.

— В самом деле? — спросил Лидри.

— Сенатор, — поднялся Бад, — я рассматриваю эту линию расследования такой же благотворной, как и письменные упражнения на стенах общественных уборных.

— Вам слова не давали! — вспыхнул председатель. — Сядьте, пожалуйста.

— Займите свое место, доктор Лэйн, — приказал Лидри. — Доктор Инли, вы понадобитесь нам опять через несколько минут.

Бад сел на место. Лидри опять пришлось дожидаться, когда члены комиссии перестанут перешептываться.

— Как вы считаете, ведь доктор Инли весьма привлекательна?—спросил он, пытаясь изобразить общительность.

— Она — компетентный психолог, — ответил Бад.

— О, несомненно. Тогда вот, доктор Лэйн. Вчера мы получили свидетельские показания от одной из больничных медсестер. Можете ли вы объяснить, как так случилось, что вас видели в больнице, предающимся любви с молоденькой сиделкой по фамилии Андерсон?

— Могу ли я спросить вас, что вы стараетесь доказать?

— Я с радостью скажу вам, доктор Лэйн. А лучше всего я это объясню, задав вам еще один вопрос. Доктор Пэйн, знаете ли, вы очень знаменитый человек. И вы очень молоды для громадной ответственности, возложенной на вас Вы потратили намного больше, чем миллиард долларов денег налогоплательщиков. Денег, которые собраны с большого количества маленьких людей, которым приходиться тяжко трудиться, чтобы заработать на жизнь. Вы, наверняка, чувствовали бремя этой ответственности. А теперь ответьте мне, доктор Лэйн, на такой вопрос. С тех пор, как вы разрешили некоему Уильяму Конэлу вернуться к своим обязанностям — после того, как он разбил вдребезги очень важное оборудование для управления кораблем — не ощущали ли вы, что возложенная на вас ответственность — слишком непосильный для вас груз?

Бад Лэйн сжал большие коричневые кулаки. Он бросил взгляд на Шэрэн Инли и увидел, что ее глаза затуманены.

— Да, ощущал.

— Тем не менее, вы не просили отставки?

— Нет, сэр.

— Вы свободны. Подождите в приемной. Пожалуйста, займите место, майор Либер. Я понимаю, что вы были в положении наблюдателя со времени случая с Конэлом.

— Это верно, — отвечая, майор Либер выпрямился; все латунные детали его формы сверкали, как маленькие золотые зеркальца; от ленивого тона не осталось и следа.

— Вы поделитесь с нами вашим мнением о качестве руководства доктора Лэйна?

— Лучше всего будет, если я приведу дословную выдержку из доклада, отправленного мною генералу Сэч-сону, моему непосредственному начальнику, за три дня до «происшествия». Я процитирую третий параграф моего доклада. «Кажется, доктор Лэйн лучше всего подходит для надзора за выполнением технологических заданий в области исследований; у него нет ни темперамента, ни навыков для административной работы, требуемой от главы такого проекта, как этот. Процветающая здесь неофи-циальность в отношениях с сотрудниками указывает на отсутствие дисциплины. Доктор Лэйн в своих новых правилах безопасности, приведенных выше, заходит далеко, все же допускает братание между высокопоставлен-ыми сотрудниками и операторами второстепенных средств автоматизации из конторского персонала. Нижеподписавшийся офицер настоятельно рекомендует прижить все силы, чтобы довести это положение дел до сведения тех лиц в Вашингтоне, которые обладают властью организовать всестороннюю ревизию осуществления проекта».

Лидри обратился к Сэчсону:

— Генерал, можете не подходить к свидетельскому месту. Только ответьте, что вы сделали с докладом майора?

— Я утвердил его, констатируя свое личное одобрение и этим подтверждая выводы майора Либера, и отослал с курьером в офицерском звании через начальника артиллерийского снабжения Главнокомандующему вооруженными силами. Я предполагал, что доклад будет обсуждаться с Министром обороны.

— Доклад лежал на моем столе, — загромыхал министр обороны, — и рассматривался мною, когда пришло сообщение о том, что «Битти-1» преждевременно поднялся в воздух. Поздравляю генерала Сэчсона и майора Либера; они хорошо справились со своей задачей. Я прослежу, чтобы в их послужные списки были занесены надлежащие записи.

Шэрэн Инли расхохоталась. В этом помещении ее смех был явно неуместен. Он казался таким же холодным и прозрачным, как звон падающих и бьющихся ледяных сосулек.

— Джентльмены, вы забавляете меня. Армия с самого начала обижала проект «Темпо». Она считает, что попытки космических путешествий абсурдны, если они не ведутся в атмосфере войсковых соединений и армейской дисциплины, с обеспечением по вертикали и с подтверждением каждого решения не менее чем семью подписями. Доктор Лэйн влип в историю и попал в немилость. А печальная правда заключается в том, что в его лице содержится больше честности, чем майор Либер способен себе представить. Она повернулась к Либеру и, не меняя тона, произнесла: — Понимаете, вы действительно необыкновенно подлый человек. Джентльмены, от всего этого мне становится тоскливо и больно за все происходящее. Я ухожу, а вы можете вызвать меня в суд за оскорбление личности или задержать здесь силой. Полагаю, что последнее было бы более в вашем стиле. Было приятно с вами познакомиться.

Она прошмыгнула мимо вооруженного сержанта, и дверь за ней тихо закрылась.

— Пусть уходит, — сказал Лидри. — Мне кажется, что ей придется долгонько дожидаться, пока государственная гражданская служба сможет предоставить ей другую государственную должность. И потом, она только что сказала все, что нам было нужно. Ее слепое увлечение Лэйном и влияние этого увлечения на ее суждения теперь занесены в протокол. Полагаю, пора перейти к обсуждению заключения. Мое личное мнение — проект «Темпо» потерпел неудачу из-за вопиющей халатности и душевной нестабильности доктора Бада Лэйна. А сейчас нам необходимо освободить зал от свидетелей и провести голосование среди членов комиссии.

Стоявший до сих пор генерал Сэчсон попросил слова:

— Сенатор, не предоставите ли вы мне возможность внести одно замечание?

— Конечно, генерал, — горячо отреагировал Лидри.

— В моих документах вы найдете, что два года назад когда обсуждался проект «Темпо», я читал обзорные доклады и регистрировал отрицательные мнения. Эта девушка… мне следовало бы сказать, доктор Инли… в своих высказываниях подразумевала, что военные старались заблокировать проект «Темпо». Я хочу опровергнуть этс голословное утверждение. Я —солдат. Я выполняю приказы. И как только проект «Темпо» был одобрен, я искренне стал сотрудничать в нем. Все документы по совещаниям моих сотрудников, касающиеся проекта «Темпо» являются доказательством такого сотрудничества.

Однако, чтобы быть честным, я должен признаться, чтс с самого начала рассматривал проект, как необдуманную затею. Я уверен, что при настойчивости, надлежащей дисциплине и общих усилиях, мы успешно продвинулись бы в освоении Космоса, осуществляя план, начертанный гe нералом Роумером шестнадцать лет назад. И для начала мы должны укрепить нашу лунную базу. Луна — это переходная ступенька к Марсу и Венере. Конечно, джентльмены, это звучит по-военному, —прежде чем продвигаться вперед, надо укрепиться на своей территории. Проект «Тем по» же ставил телегу на несколько миль впереди лошади Старые пути — самые лучшие. Нужно действовать известными методами, и они не подведут.

Представляет ли эта теория прыжков во времени что то, что можно рассмотреть, пощупать и почувствовать' Нет! Это — лишь теория. Лично я не верю тому, что ecть какие-либо вариации темпоральных систем. Я считаю, чтс время постоянно во всех галактиках, во всей Вселенной

Лэйн — мечтатель, Я — исполнитель. Вы знаете мой послужной список. Я не хочу, чтобы постигшая проект «Тем-по» неудача заставила вас повернуться спиной к космическим полетам. Нам нужна значительно расширенная лунная база. Оттуда мы сможем разглядеть горло Паназии. Мы должны усилить лунную базу, а не распылять наши усилия на ублажение лунатических идей, выклевывающихся на крайних рубежах нашей национальной физики. Благодарю вас, джентльмены.

Лидри первым положил начало вежливым одобрительным аплодисментам. Майор Либер вскочил и присоединился к аплодирующим.

Глава 12

Несчетное количество дней Рол Кинсон провел в одиночестве в одной из комнат для обучения, отделенный множеством уровней от остальных Наблюдателей. Изредка он спускался вниз, чтобы разжиться пищей в столовой. Однажды его нашла Лиза. Он даже не взглянул на нее и не стал слушать, что она говорила. А когда она ушла, Рол ощутил даже некоторое облегчение.

Вновь и вновь перед ним возникала картина катастрофы. Он видел ее глазами Бада Лэйна — крушение ревущей «Битти-1», крушение его надежд, очевидный результат предательства. Ему страстно хотелось сомкнуть пальцы на горле Лизы, но он понимал, что не решится убить ее.

Он не ходил грезить. Он не хотел проектироваться на Землю. Ему и раньше было стыдно за Наблюдателей. Теперь добавилась новая причина для стыда. Рол очень медленно возвращался к жизни. Час за часом. Он размышлял. На Земле рождался один корабль. Здесь их было шесть. Умрет ли человек снаружи здания, считающегося миром Наблюдателей? Если бы он смог там жить, смог бы найти путь в один из шести кораблей…

Рол спустился на самый низший уровень, часто оглядываясь через плечо. Он хотел убедиться, что его никто не преследует. В комнатах, расположенных по обе стороны коридора, ведущего к выходу, находились вещи, о назначении которых никто из Наблюдателей давно уже не знал. Странные одеяния, инструменты и многое другое не использовались в течение многих столетий

Наконец Рол подошел к выходу. Верхний обрез двери находился на уровне глаз. Из металлической двери торчали два колеса со спицами. Он дотронулся до одного. Оно слегка повернулось. Тогда он резко крутнул его. Штурвал беззвучно закрутился и остановился с легким щелчком. То же Рол проделал со вторым штурвалом. Потом, бросив взгляд на коридор за спиной, он схватился за оба штурвала. Дыхание стало тяжелым и глубоким, от возбуждения по спине побежали мурашки. Он медленно потянул дверь на себя и она открылась. Рол не впервые сталкивался с ветром и холодом, но это всегда происходило в чужом теле, теперь же он понял, что эти ощущения словами передать почти невозможно. Ветер тупым ножом заскреб его тело и песок, нагромоздившийся у двери тут же заструился по полу коридора. Рол понял, что не выдержит такого холода. Песок мешал прикрыть дверь. Тогда он опустился на колени и принялся выгребать его руками. Наконец, он закрыл дверь и обессиленно к ней прислонился. Постепенно отогреваясь, Рол перестал трястись. Ему казалось крайне невероятным, что за дверью нет такого же теплого, как внутри здания, коридора.

Одежду он нашел в третьей комнате. В основном комбинезоны были металлизированными, но подкладка внутри них оказалась мягкой. Рол выбрал комбинезон по своему размеру и неловко в него влез. Ногам было неудобно и тяжело. Сначала возникли проблемы с застегиванием, но потом он обнаружил, что застежки представляют собой две металлические ленты, которые слипаются и крепко держатся сами собой.

Одевшись, и таким образом, защитившись от холода, он вернулся к двери во второй раз и только тогда подумал о другой очевидной опасности. Дверь будет прикрытой до тех пор, пока он не отожмет ее снаружи. Но что, если Джод Олэн или кто-нибудь из старших выследит его, подойдет к двери и повернет штурвалы?

— Рол! — окликнула его Лиза, подошедшая почти к самой двери. Оклик испугал его, он оглянулся, посмотрел на сестру и отвернулся от нее.

— Рол, ты должен выслушать меня. Ты должен!

— Я ничего не хочу от тебя слышать.

— Я знаю, что ты думаешь обо мне. Я предала тебя, Рол. Я дала тебе слово и предала. Ты знаешь, что я уничтожила корабль, — она рассмеялась странным надрывным смехом. — Но пойми, поверь, я не понимала, что при этом предала и себя.

Рол не повернулся. Он стоял, тупо глядя на полированный металл двери. — Рол, я много раз грезила и пыталась розыскать Бада. Я отыскала Шэрэн Инли, и рассказала ей о том, что я сделала. Она возненавидела меня, Рол. Лишь после долгих бесед мне удалось заставить ее понять меня. Она… добрая, Рол. Но она не может найти его. Никто не знает, куда он исчез. А я должна найти его и рассказать ему… про… почему я это сделала…

Рол услышал за спиной странные звуки. Короткие всхлипывания, Он обернулся. Лиза опустилась на колени и, поникнув плечами, уткнулась лицом в ладони.

— Я никогда не видел раньше, чтобы ты плакала, Лиза.

— Помоги мне найти его, Рол. Пожалуйста, помоги!

— Я хочу, чтобы ты нашла его, Лиза. Я хочу, чтобы ты увидела в его сознании все, что ты причинила ему.

— Я знаю, что я причинила ему. Я была один раз в его мозгу, Рол, после этого… случая, — простонала Лиза, подняв к нему мокрое от слез лицо. — Это.. это было ужасно.

— Как же это может быть, Лиза? Разве ты забыла? Это же только существа из грез. Их нет на самом деле. Это все хитрости машин. Машины для грез создали Бада Лэйна специально для твоего развлечения.

— Нет! Пожалуйста, не говори так.

— Уж не скажешь ли ты, сестрица, что ты убедилась в истинном существовании этих существ? — насмешливо произнес он. — Что же заставило тебя изменить мнение?

Лиза серьезно посмотрела на Рола. В ее взгляде появилось что-то новое, более зрелое.

— Я не умела думать об этом, как ты. Я побывала в его сознании. Я знаю все его мысли, все его воспоминания и все его мечты. Я знаю его лучше, чем себя, И вот теперь я не могу жить во Вселенной, где он не существует. А если он существует, то существуют и остальные. Ты был прав. Все остальные Наблюдатели неправы, точно так же, как была неправа я.

— И я должен поверить тебе сейчас?

— А есть ли причина не доверять мне… сейчас? Рол взял Лизу за руки, поставил ее на ноги и улыбнулся.

— Я снова поверю тебе. Если ты поможешь мне, мы сможем его разыскать. Я знаю, что ты чувствуешь, Лиза, потому что… я… не могу перестать думать, вспоминать…

Она была…

— Шэрэн Инли? Он отвернулся.

— Да, Лиза. Какая жестокая ловушка для нас обоих!

— Чем я могу помочь тебе?

— Я хочу выйти наружу к кораблям и войти в один из них. Я выучил кучу инструкций по их эксплуатации. Наши сроки жизни окончатся задолго до того, как Земля построит другой корабль, подобный уничтоженному тобой. Корабли снаружи имеют почти тот же принцип, что и строившийся на Земле «Битти». Я хочу запустить один из наших кораблей и довести его до Земли.

Глаза Лизы расширились. Она была потрясена.

— Но…

— Может быть, снаружи слишком холодно. Я могу умереть. Может быть, на нашей планете не осталось достаточно кислорода. Если я потерплю неудачу, ты пойдешь во вторую комнату и выберешь там инструменты для резки кабелей. Перенесешь их украдкой к кабинам для грез. Начни с неиспользуемых кабин и перережь кабели в каждой кабине. В каждой. Ты поняла?

— Но тогда я нигде не найду Бада?

— Это было бы очень хорошо. Я не хочу приходить к Шэрэн Ипли в чьем-то теле. Я хочу прийти и коснуться ее вот этими руками, посмотреть в ее глаза своими глазами. Все остальное — плохо.

— Один из тех кораблей… после стольких лет… это невероятно, Рол…

— Я открывал эту дверь. Думаю, что смогу там выжить. Помоги мне. Дождись меня здесь. Я должен быть уверен, что смогу вернуться внутрь. Если кто-либо придет сюда, ты должна удержать… штурвал, чтобы никто не прикасался к двери. Понимаешь?

— Да.

Рол подошел к двери и открыл ее. Он увидел, как Лиза съежилась от порыва резкого холодного ветра. Рол нагнул голову и шагнул наружу. Некоторое время Рол стоял на месте, повернувшись к ветру спиной, и прикидывая, сможет ли он дышать этим воздухом. Пришлось делать глубокие и частые вдохи. Мороз покусывал скулы, а песок сек обнаженные руки и щеки. Рол повернулся и посмотрел на тускло освещенную равнину и стоящие на ней шесть кораблей. Установив их местонахождение, он зашагал к ним, сгибаясь под порывами ветра. Одной рукой он прикрывал глаза, а вторую, пытаясь согреть, прятал в рукав. Взглянув на корабли еще раз, он увидел, что пройденная им сотня шагов увела его немного влево. Он сориентировался и двинулся дальше. Еще сто шагов. Корабли, казалось, не приблизились. Посмотрев на них в очередной раз, он понял, что они все же стали ближе. И, кроме того, задыхаясь от напряжения, он заметил новые детали в конструкции кораблей. Повернувшись спиной к ветру, Рол вскрикнул, когда увидел далеко позади себя известный ему мир. он был неизмеримо выше кораблей, но казался карликом на фоне зубчатых гор. Белые пояса уровней устремлялись ввысь в пурпурное небо, а слепые, лишенные каких-либо особенностей стены, чуть сдвинутые на каждом последующем уровне, вздымались на головокружительную высоту.

Рол поборол желание вернуться. Двинулся дальше. Ветер за его спиной тут же засыпал его следы. Корабли становились все ближе. Значительная часть кормы каждого из них была засыпана песком. Один корабль стоял чуть накренившись. Рол никогда не представлял себе истинного размера кораблей и расстояний между ними. Последние тридцать метров оказались самыми легкими, потому что ближайший корабль загораживал от жестокого режущего ветра. Со всех сторон корабля длинными крутыми гребнями громоздился нанесенный песок, и слегка расширяющийся корпус как бы нависал над Ролом. Обшивка еще сохраняла фактуру сверкающего полировкой металла, но вся была покрыта рябью и шрамами, выеденными космосом и годами. Но самое худшее — не обнаружилось никакой возможности проникнуть внутрь корабля. Совсем никакого входа. Рол обошел корабль, чуть не плача от досады. Только сияющий металл, на который невозможно вскарабкаться. Неуклюже ковыляя по наносам, Рол одной рукой касался корабля. Руки закоченели до такой степени, что он уже не ощущал поверхности металла. Он сделал два полных круга вокруг корабля. А на другой стороне равнины высокий белый мир, казалось, с молчаливым изумлением наблюдал за его действиями.

Рол споткнулся и упал; при этом он ударился лицом о стенку корабля, чуть не потеряв сознание. Он полежал, пытаясь собраться с силами, чтобы встать на ноги. Корабль был всего в нескольких дюймах от глаз. Рол вздрогнул. Металл корпуса пересекала расселина в виде угла со слишком прямыми линиями, чтобы быть случайной. Рол уселся, раскинув ноги в стороны, как дети в песочнице, и закоченевшими бесчувственными, как палки, руками, начал рыть песок. Расселина удлинялась, явно обозначая угол какого-то прямоугольного отверстия. Копая, Рол начал смеяться глубоким горловым смехом, перекрывающим завывание ветра.

Он перестал копать и, любовно похлопывая по металлу, называл корабль ласковыми именами. Сейчас Ролу стало гораздо теплее. И намного приятнее.

Рол ощупывал корабль у своих ног. Хороший корабль. он отвезет Рола на Землю. Навестить Шэрэн.

Рол повернул голову. Вообще-то на Землю лететь нет надобности. Вот ведь она, Шэрэн, стоит рядом и улыбается. Ей наплевать на ветер. Ей тоже тепло. Рол потянулся к ней, но она, дразня, отступила назад. Ее ноги не оставляли следов на песке.

— Шэрэн! — хрипло заорал он, но его голос потерялся в неумолчном вое ветра, — Шэрэн!

Спотыкаясь бесчувственными ногами о песок, он пустился вдогонку. Но она продолжала ускользать от него, все время отступая к большому теплому миру. Рол надеялся, что Лиза следит за ним, так что тоже сможет увидеть Шэрэн. Но сейчас Шэрэн уже исчезла, он не мог найти ее. Он побежал, споткнулся и растянулся на песке. Ему было уютно лежать и вставать не хотелось. Слишком тепло. На его левый бок быстро нанесло песок и через некоторое время струйки песка нежно, как женская ласка, начали пересыпаться через шею и затылок.

Глава 13

Шэрэн Инли с отвращением взглянула на узкий переулок. Сотрудник агентства подрулил к обочине и остановил автомобиль. Уже наступили сумерки и кое-где засветились неоновые огни реклам.

— Вы найдете его там, мисс, — сотрудник агентства указал на заведение, носившее название «Алиби Джо». — Может быть, вы хотите, чтоб я его оттуда выдернул? Это заведение — не для женщин, а он может оказаться не в лучшем виде и может не захотеть идти по своей воле

— Нет я зайду — возразила она

— Ну, тогда мне лучше пойти с вами. Вам понадобится помощь.

— Как хотите, — согласилась Шэрэн.

Сотрудник агентства взглянул на растрепанных, неряшливых детишек, игравших поблизости, и выйдя из машины, тщательно закрыл все дверцы автомобиля.

Когда Шэрэн и агент перешли мостовую и ступили на тротуар, до них донесся хриплый смех. Но как только Шэрэн отвела рукой занавеску, прикрывавшую дверной проем, и вошла в помещение, смех и говор прекратились. Шэрэн прошлась по залу и повернулась к агенту.

— Его здесь нет, — с упавшим сердцем сказала она.

— Посмотрите еще раз, мисс, — посоветовал агент.

Шэрэн вгляделась в человека у стола. Тот спал, сидя на стуле, уронив голову на грудь. Стул запрокинулся назад и не падал только потому, что спинка упиралась в стену. Худое землистое лицо ощетинилось небритой бородой; распахнутый ворот рубашки был грязен.

Шэрэн быстро подошла к столу.

— Бад! — тихо окликнула она. — Бад!

— Его так зовут? — заметил бармен в тишине. — А мы зовем его «прохвессор». Он у нас тут, вроде как талисман. Вы хотите его разбудить?

Обогнув угол бара, бармен с широкими покатыми плечами отклонил от стены стул вместе со спящим Бадом, схватил Бада за ворот перепачканной рубашки, без всякого усилия приподнял его и отвесил ему полновесную пощечину, прозвучавшую как пистолетный выстрел.

— Эй, полегче, приятель, — возмутился агент.

Бад по-свиному захлопал веками.

— А теперь прислушайтесь к его речам, — сказал бармен. — Прохвессор! Ты слышишь меня, Прохвессор? Расскажи нам о них, о марсианах.

Глухим пропитым хриплым голосом Бад произнес:

— Они приходят к нам с далекой планеты и завладевают нашими душами. Они наполняют наши умы злом и толкают нас на черные дела. Никто не знает, когда они приходят. Никто не знает. Мы должны быть настороже.

— Умница, правда? — ухмыляясь, спросил бармен.

Шэрэн сжала пальцы в кулак и шагнула к бармену.

— Руки прочь от него, — прошептала она.

— Конечно, леди. Безусловно. У меня и в мыслях не было ничего такого.

Бад глазами отыскал Шэрэн и нахмурился.

— Чего вы хотите?

— Пойдемте со мной, Бад.

Мне и здесь хорошо. Извините, — пробормотал тот.

Из-за Шэрэн вышел агент. Он схватил Бада за запястье и вывернул руку ему за поясницу. Бад почти не сопротивлялся, и агент повел его к двери; за ними последовала Шэрэн.

— Хорошо заботься о Прохвессоре, милашка, — бросил ей вдогонку один из посетителей.

Шэрэн вспыхнула, а посетители захохотали.

Она открыла дверцу автомобиля и агент втиснул Бада на сиденье. Едва Бад уселся, как тут же уснул. Когда агент сел за руль, Бад оказался между ним и Шэрэн.

— От него чуточку пахнет, правда? — заметил агент.

Шэрэн не ответила. Дом, где Бад снимал жилье, находился в соседнем квартале. Это был довольно гнусного вида дом, казалось, хранивший в себе воспоминания о злых деяниях, об исковерканных судьбах и о безудержных оргиях.

— Второй этаж, окна на улицу, — сказал агент.

Бада разбудили. Он выглядел изумленным, но не протестовал и не сопротивлялся. Агент подхватил его и повел вверх по лестнице, Шэрэн поднималась за ними. Дверь в квартиру Бада была незаперта. Комната оказалась крошечной и неприглядной, а в прихожей было темно и неуютно.

— Хотите, я останусь и помогу вам, леди? — предложил агент.

— Спасибо. Я справлюсь сама. Вам большое спасибо.

— Управились за один день. Будьте осторожны: некоторые из таких свирепеют, если от них начинают что-то требовать.

Бад свалился на узкую кровать и захрапел. Шэрэн не стала запирать за собой дверь, но ключ забрала с собой. Через час она вернулась с полным комплектом одежды, которая должна была подойти Баду. Включив единственную лампочку, она попыталась убрать в ком-чате. Ванная комната была через прихожую. Душа не было. Только ванна.

Туфли Бада потрескались и покорежились; похоже, они Достались ему из мусорного бака. Носков он не носил и лодыжки были в грязи. Шэрэн приготовила в ванной бритвенные принадлежности и разложила новую одежду.

А затем последовала кошмарная возня с его пробуждением, с попытками заставить его открыть мутные глаза на страшном землистом лице. Казалось, он больше не узнавал Шэрэн. Ей пришлось фактически самой дотащить его до ванной. Сам он не в состоянии был ничего делать. Она усадила его на стул, привалив спиной к стене, и раздела его, как ребенка. Усадить Бада в ванну оказалось великим инженерным действом, после чего ей пришлось долго ждать, пока холодная вода не привела его в чувство и она удостоверилась, что он не захлебнется. Тогда она вышла и принесла кварту горячего кофе. Он выпил, и, наконец, в его взгляде появились проблески сознания.

— Бад! Слушай меня. Побрейся, вымойся и оденься.

— Конечно, конечно, — пробормотал он.

Время от времени Шэрэн подходила к двери ванной комнаты и прислушивалась. Она слышала, как он плескался, затем шлепал босыми ногами по полу, Позже она различила звяканье бритвы. Дожидаясь его, она увязала его старую одежду в узел и завернула в обертку, оставшуюся от новой одежды.

Наконец, он выбрался из ванной и медленно вошел в комнату. Здесь он сразу же сел и закрыл глаза дрожащими руками.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Шэрэн.

— Прегадостно, Шэрэн.

— Рядом с тобой — кофе. Выпей — станет лучше.

Хоть он держал чашку обеими руками, немного кофе выплеснулось ему на руку.

— Лучшего решения ты не нашел, правда? — спросила она.

— А разве есть вообще какое-нибудь хорошее решение?

— Сдаться, — совсем не хорошее решение.

— Пожалуйста, избавь меня от скрипичной музыки. Меня отбросили в сторону, как выжатый лимон. Мне казалось, что нужно играть роль до конца.

— У каждого бывает полоса, когда он чувствует себя мучеником, Бад.

Бад посмотрел на нее. Глаза у него были пустые, безжизненные.

— Меня отлично уделали. Детка, на меня наклеили ярлык. Ни одна лаборатория в стране не захочет связываться со мной. Ты знаешь это. У меня были кое-какие сбережения. Я захотел доказать всем. Я разговаривал с некоторыми жертвами несчастных случаев — тех, в участии которых я подозревал происки Рола и его банды. Я вел записи на магнитофоне. Знаете, какое самое распространенное выражение? «Не знаю, что на меня нашло», говорят жертвы. Я пытался заинтересовать газеты. Со мной мило беседовали и в это же время посылали за ребятами и рубашкой с длинными рукавами.

— Я читала об этом, Бад, — тихо сказала она. —Хорошенькая статья, правда? Чертовски забавная. —О тебе не упоминали в газетах свыше месяца. У публики короткая память. О тебе уже забыли. —Только-то утешения. —Сейчас тебе лучше?

— Доктор Инли, — Бад уставился на нее, — пациент отказывается лечиться. Почему бы вам не применить лоботомию или что-нибудь подобное? Шэрэн улыбнулась.

— Хватит ребячиться. Заканчивайте кофе. Мне хочется отвести вас в парикмахерскую и накормить бифштексом… именно в таком порядке.

На лице Бада появилась кислая улыбка. —И чему я обязан всем этим вниманием? —Потому что в тебе нуждаются. Не прячься в панцирь, Бад. Просто делай, что я говорю. Позже я все тебе объясню.

Город погрузился в сумерки, а они все еще сидели в обшитой дубовыми панелями кабинке в глубине тихого зала ресторана. Глаза Бада стали ярче, а руки дрожали уже гораздо меньше. Он отодвинул в сторону кофейную чашечку, прикурил сигареты: себе и Шэрэн. —Пришло время поговорить, Шэрэн. —Мы поговорим об ошибочных предположениях, Бад. Мы предположили, что «Битти-1» был уничтожен неким гипнотическим устройством, управляемым с другой стороны земного шара. После того, как мне деликатно разъяснили, что со мной всецело покончено, и что меня вызовут, если появится необходимость в специалисте моего класса, я была… со мной снова был установлен контакт. В связи с тем, что «Битти-1» исчез, в таком контакте, мне казалось, не было смысла. Я высмеяла их фантазию о чужом мире. Я посмеялась над нашим другом Ролом и над его сестрой. Им пришлось повозиться со мной довольно долго. Я привлекла к этому делу Лурдорффа. С ним было все просто — он слишком эгоцентричен, чтобы усомниться в собственном нормальном психическом состоянии. Теперь он тоже верит. Они те, за кого себя выдают.

Бад устремил на Шэрэн ничего не выражающий взгляд.

— Продолжай.

— Все, что Рол нам говорил, оказалось правдой. Это девушка, его сестра, уничтожила корабль. Она завладела специалистом по А-6 Майкельсоном. Заставила его вывести из строя охранника. Остальное протекало так, как и предполагали. Бад, вы помните, когда я сказала, что хотела бы… переспать с вами?

— Помню.

— Этого хотел кто-то другой. А именно сестра Рола. Она узнала обо всем слишком поздно. Она считала, что все мы — вымысел из ее грез. Теперь она, как и Рол, убедилась, что мы — реальность. Логические процессы в уме большинства женщин довольно странные. И вот она и ее брат помогли мне искать тебя. Я рассказала им о сыскных агентствах, и какие дорогие их услуги. На следующий день меня остановил на улице мужчина, отдал мне все деньги, которые были в бумажнике, и ушел. То же самое сделали еще несколько человек. Таким путем Рол решил вопрос денег. И вот мы нашли тебя.

Бад пожевал кончик сигареты и беззвучно засмеялся.

— Что-то вроде затянувшегося романа, а? По рассказам Рола их планета находится где-то около Альфы Центавра. Если он дал правильное описание того, что является их настоящим миром, то у моей возлюбленной леди лысый и блестящий череп и тело двенадцатилетнего ребенка. Вряд ли я ее дождусь.

— Не надо шутить над этим, Бад! — пылко воскликнула Шэрэн. — Ты нам нужен. Если мы хотим дожить до исполнения надежд,которые мы возлагали на «Битти-1», то ты должен помочь нам.

— Понимаю. Рол заставит миллиард людей дать нам по одному доллару и мы на пустом месте начнем все сначала.

Шэрэн быстро поднялась и потушила сигарету.

— Ладно, Бад. Я думала, что ты захочешь помочь. Извини меня. Я ошиблась. Приятно было повидать тебя. Счастливо оставаться, — и она повернулась к выходу.

— Вернись и сядь, Шэрэн. Извини меня.

Поколебавшись, Шэрэн вернулась.

— Тогда слушай. Из всех людей на Земле у тебя самое полное представление о проблемах, связанных с космическими полетами с применением уравнений Битти. Некий давно забытый человек на планете Рола завершил эти уравнения приблизительно за тринадцать тысяч лет до того, как до них дошел Битти. Рол добрался до кораблей, о которых он говорил, и чуть не погиб при этом. Когда он в первый раз ушел и долго отсутствовал, Лиза вышла за ним и едва сумела дотащить его обратно в здание, иначе он бы замерз. После этого он побывал в одном из кораблей не менее дюжины раз. Он считает, что корабль все еще в рабочем состоянии. Он приводил в действие некоторые системы: воздушное обеспечение, внутренний обогрев. Но что касается систем управления, то ты — единственный, кто может помочь ему. Он зашел в тупик.

— Как же я могу помочь?

— Мы это обсуждали. Он может, пользуясь твоей рукой, нарисовать по памяти точное положение каждой кнопки и выключателя вместе с переводом символов, относящихся к этим органам управления. Если принцип тот же, а Рол почти убежден в этом, то ты сможешь разгадать большинство логических назначений каждого органа управления.

— Но… послушай, Шэрэн, очень мало шансов, что я разгадаю верно. Зато шансы на неудачу — огромны. Самая ничтожная ошибка приведет к тому, что Рол погибнет в Космосе или в огне при взлете. Предположим даже, что он найдет нас. Представь себе, как он входит в атмосферу со скоростью десять тысяч миль в секунду и врезается в землю в Центральном Парке или районе Чикагской петли.

— Он хочет использовать свой шанс.

Бад задумался. Шэрэн не мешала ему, наблюдая, как он бесцельно водит острием ножа по скатерти.

— Что это даст?

— А что дал бы «Битти-1»? Ты что, не читаешь газет? Таинственное крушение стратолайнера. Отец шестерых детей убивает всю свою семью. Растратчик из банка выбрасывает два миллиона долларов в озеро Эри. Подружка романиста похоронена заживо. В часы пик автомобиль врезается в толпу на оживленном перекрестке. Мы всегда считали такие происшествия необъяснимыми, Бад. Мы много трепались и разводили турусы на колесах вокруг колдовских чар, мы болтали о временном безумии, о причинах склонности человеческого мозга к нарушению психического равновесия безо всякого предупреждения. Разве дело не стоит того, чтобы прекратить эти безобразия, даже если за это всего один шанс против миллиарда? Религии родились из фантазий Наблюдателей, насаждаемых ими в умах людей. Войны затевались ради развлечения тех, кто считал нас всего лишь изображениями, которым странные машины придавали вид реальности.

Снова наступило молчание. Прервал его Бад:

— С чего начнем? — улыбнулся он.

— Мы выработали синхронизированный график времени. Их «сутки» длиннее, чем наши. Мы должны поехать ко мне. Наши контакты будут осуществляться там; это легче и быстрее, чем разыскивать нас каждый раз на новом месте. У нас в распоряжении еще час, чтобы добраться до моей квартиры.

Шэрэн снимала в гостинице номер-люкс, состоящий из спальни и гостинной. Физически, в комнате находилось два человека. Психически же здесь присутствовало четверо. Бад сидел в глубоком кресле; торшер освещал блокнот, лежащий у него на коленях. Шэрэн стояла у окна.

Первым заговорил Рол, шевеля губами Бада:

— Обсуждение должно вестись между нами всеми, поэтому я считаю, что все наши мысли должны высказываться вслух. Как будем определять, кто выступает?

— Говорит Лиза, — заговорила Шэрэн. — Рол, я предлагаю, когда будем говорить мы — поднимать правую руку. Этого будет достаточно.

Все согласились с этим. Баду стало жутко, когда он увидел, как без участия его воли, поднимается рука.

— Шэрэн и Лиза, доктор Лэйн еще не избавился от сомнений. По всему он старается сотрудничать с нами, но еще не преодолел свой скептицизм, — рука опустилась.

— Я ничего не могу с собой поделать, — сказал Бад. — И я согласен — во мне таится некоторая враждебность. Как я понял, это ведь Лиза разрушила проект «Темпо»?

Теперь правую руку подняла Шэрэн.

— Только из-за того, что я тогда не понимала своих действий. Поверьте мне, Бад. Вы должны поверить мне. Видите ли, я…

Поднялась правая рука Бада, и заговорил Рол:

— Лиза, у нас нет времени на это. Не вмешивайся пока. Я хочу нарисовать доктору Лэйну приборную панель.

Бад Лэйн ощутил давление, которое загнало его сознание за порог волеизъявления. Рука схватила карандаш.

Рисунок древней приборной панели быстро начал обретать узнаваемые черты. Сверху располагались десять прямоугольных шкал. Вертикальная калибровка каждой шкалы имела посредине нулевую отметку; положительные значения располагалисьнад нулем, отрицательные — под нулем. Указательной стрелкой служила прямая черта поперек шкалы, установленная на нулевой отметке. Под каждой шкалой находилось нечто, напоминавшее две клавиши — одна над другой.

— Это часть панели, — пробормотал Рол, — которая мне непонятна. Остальные органы управления я разгадал. Самый простой орган — направления. На конце рычага, вращающегося в шаровом шарнире, закреплена крошечная копия корабля. Корабль может направляться этим рычагом вручную. По тому, что я выудил из инструкции по ручному управлению кораблем, рычаг с копией корабля устанавливается в желаемом положении, после чего корабль сам приспосабливается к исполнению команды и, по мере того, как направление корабля меняется, рычаг с копией постепенно возвращается в нейтральное положение. Над десятью непонятными шкалами находится объемный экран. При приближении корабля к планете, на экране появляются и планета, и корабль. Чем ближе подходит корабль к поверхности планеты, тем крупнее становится масштаб изображения, позволяя видеть все более мелкие детали рельефа местности. Посадка заключается в плавном совмещении изображения корабля с изображением поверхности планеты. Такое маневрирование, очевидно, основывается на тех же принципах, как и у «Битти-один», Но для этого применяется управление не рукой, а голосом. По обе стороны гортани пристраиваются диафрагмы и скорость движения управляется интенсивностью произношения определенных гласных звуков. Я испытывал эту часть управления кораблем, произнося гласные звуки как можно тише. Корабль вздрагивал. Я полагаю, что такая система управления создана для того, чтобы пилот мог управлять кораблем, даже, если он окажется не в состоянии шевельнуть пальцем при перегрузках. Я чувствую, что способен поднять корабль и посадить его. Но пока я не разберусь в десяти шкалах под объемным экраном, ясно, что я не могу предпринять длительный полет на большое расстояние.

Давление в мозгу исчезло.

— А вы пытались, — спросил Бад, — разобраться в монтаже и деталях под шкалами?

— Да. Я не смог понять их назначение. А потом, все очень усложняется необходимостью хорошо запомнить этот участок схемы за один раз и передать изображение этого участка вам. Я думаю, что потребуется не менее одного года, чтобы завершить эту работу, но и тогда во мне не будет полной уверенности, что все передано в точности как есть.

— Значит, положительные и отрицательные значения, да? Насколько хорош ваш перевод символов? Ваша математика эквивалентна нашей?

— Нет. У вас десятиричная система, а у нас — девятиричная. По самому приближенному сравнению ваше число двадцать будет выражено у нас второй цифрой в третьем порядке.

— Значит, девять положительных и девять отрицательных значений выше и ниже нуля соответствуют полным простым порядкам. Я всегда остерегаюсь поспешных суждений, но эти шкалы напоминают мне, несомненно, клавиатуру в вычислительных устройствах. При десяти шкалах с одними только положительными значениями можно получить число эквивалентное нашему миллиарду. Добавив отрицательные значения, мы можем получить действительно огромные порядки значений. Достижимое количество чисел может быть высчитано умножением одного миллиарда на девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять. Навигация всегда предполагает наличие известных координат. Допустим, что базовое отношение будущего местоположения корабля к прошлому выражается в виде положительных и отрицательных чисел. Далее допустим, что при изменении меняющихся систем отсчета времени, необходимо пересечь, самое большее, десять линий времени, для того, чтобы достичь самой отдаленной звезды — звезды, которая относительно вашего положения эквидистантна, независимо от того, в каком направлении ни начнется движение корабля. При движении к любой звезде, находящейся ближе этого предела, всегда найдется оптимальный маршрут, Это и будет предполагаемое направление. Корабль пересечет системы отсчета в предполагаемом месте. Значит, шкалы должны быть выставлены таким образом, чтобы воспользоваться в соответствующую долю секунды этим плюс-минусовым отклонением, или точнее, переходом от темпоральной системы отсчета точки отправления к темпоральной системе отсчета места назначения. Метки на шкалах означают числовой индекс каждой звезды, учитывающий первоначальное положение корабля, то есть, не фиксированный постоянный числовой индекс, а число, скорректированное по формулам, учитывающим орбитальные и галактические движения. Одним из неизвестных, представляемых в уравнение, перед его использованием, должно быть теперешнее время на вашей планете. Хотя… нет. Одну минуточку. Если бы я конструировал органы управления, я встроил бы в управление часы — устройство отсчета времени, для точности, по радиоактивности, и управление само, пользуясь уравнением, корректировало бы индекс и, таким образом, можно было бы пользоваться постоянным стандартным индексом темпоральной системы отсчета нужной звезды. Все пересчеты на текущее время и положение корабля будет выполнять компьютер.

— Именно так и должно быть, ведь прошли века с тех пор, как поддерживалась регистрация текущего времени.

— Кнопки или клавиши под шкалами — не иначе, как устройство для установки индекса. Верхняя клавиша должна при каждом нажатии поднимать индикаторную метку на одно деление вверх. Нижняя клавиша должна опускать метку на одно деление вниз. Окончательно выставленное на шкалах число, или индекс, должно переправить корабль через космос к звезде с заданными координатами. Это был бы самый простейший тип управления, использующий уравнения Битти, и куда более простой тип, чем тот, над которым мы работали. Но, чтобы уметь им пользоваться, вы должны найти, может быть, на самом корабле инструкцию, в которой вы получили бы перечень значений уставок для звезд.

Бад Лэйн ощутил возбуждение, возникшее в сознании Рола.

— Давно-давно. Три года назад, а может быть и больше, я нашел книги, отпечатанные на тонких металлических листках. Я ничего не понял в них тогда. Там были длинные Двухцветные числа. По сравнению с микрокнигами, читать их неудобно. Я помню рисунок на обложке — стилизованная карта звезд и планетной системы.

— Может быть, это — то, что нужно. Но если я прав, я должен вас предупредить, и вы должны зарубить у себя на носу, что при неправильно установленном числовом индексе вы, по всей вероятности, никогда не сможете найти ни землю, ни свою родную планету. Вы потратите в поисках сорок жизней с таким же успехом, как при поисках двух специфичных пылинок в атмосфере этой планеты Убедитесь в том, что вы вполне готовы рискнуть. —Вполне готовы, Бад, — тихо сказала Лиза.

— Тогда найдите эти книги. Изучите числа. Посмотрите, соответствуют ли они шкалам. Посмотрите, сможете ли вы со всей уверенностью определить наш числовой индекс. И тогда снова свяжитесь со мной.

Давление в его мозгу быстро исчезло. Но прежде, чем оно исчезло совсем, Бад уловил слабую мысль: «Этот сон заканчивается».

В комнате остались двое.

— Сможет ли он это сделать? Сможет ли он прилететь сюда? — задумчиво произнесла Шэрэн.

Бад встал и подошел к окну. Внизу в свете уличного освещения рука об руку шла парочка. А наискосок у подъезда образовалась очередь, ожидающая, когда их впустят в видеостудию.

— Какая она? Какие у нее мысли?

— Как у всякой женщины.

— Когда они появятся опять?

— Завтра в полночь.

— Я приду.

В апартаментах Джода Олэна собралось десять пожилых мужчин. Их глаза сверкали решимостью. Джоду Олэну пришлось долго убеждать их принять соответствующее решение.

— Наш мир — хорош, — выпевал Джод.

— Наш мир — хорош, — охрипшими голосами, в унисон скандировали остальные.

— Грезить — хорошо.

— Грезить — хорошо.

— Мы — Наблюдатели, и мы чтим Закон.

— Да, мы чтим Закон.

Олэн выбросил вперед руку со сжатым кулаком.

— А они хотят положить конец грезам.

— … конец грезам, — слова прозвучали печально.

— Но их надо остановить. Двоих. Черноволосых и странных.

— Их надо остановить

— Я пытался, братья мои, показать им их заблуждения а пытался направить их на путь истинный. Но они заявляют, что три мира грез — это реальность.

— Олэн пытался.

— Я — не мстителен. Я — только человек. Я чту Закон и Истину. Они должны уйти в ничто, в пустоту, что окружает нас поискать миры, о которых мы грезим и которые приходят к нам во сне. Смерть будет для них милостью.

— Милостью.

— Разыщите их, братья мои. Отправим их в трубу смерти. Пусть они скользнут в темноту и вечно падают в черноте. Я пытался спасти их, но потерпел неудачу. Нам не остается ничего другого.

— Ничего другого.

Все двинулись к двери, сначала медленно, потом быстрее. Еще быстрее. Джод Олэн встал и прислушался к шлепанью босых ног по теплому полу, к хриплому дыханию и покашливаниям уходящих мужчин. Все вышли. Джод снова тяжело опустился на стул. Он очень устал. И не знал, правильно ли он поступает. Но сомневаться было уже слишком поздно. И все же… Джод нахмурился. Во всем процессе размышлений образовался основной изъян: если снаружи не было ничего, то есть там было ничто, то как могли эти двое выйти туда, а потом вернуться? То, что они сделали это, должно указывать на то, что ничто было «чем-то». А если это так, то к фанатической вере Рола Кинсона следует отнестись с определенным доверием.

Но если допустить правоту Рола Кинсона, все здание его собственных убеждений пошатнется и рухнет. У Джода Олэна разболелась голова. Очень грустно прожить долгую жизнь в совершенном довольстве, в ладу со своими мыслями, а затем вдруг обнаружить в себе червяка сомнения, грызущего душу. Ему хотелось бы избавиться от него. А может быть, соглядатай ошибся? Может быть, эти Двое не выходили в ничто?

Джод обнаружил, что в большой спешке опускается на нижний уровень. Там он нашел дверь. Ему не пришлось Долго вспоминать секрет сдвоенных штурвалов. Поворотом двери он открыл проход. В этот раз он сумел удержать глаза открытыми. Ветер ожег щеки. Джод искоса взглянул в дверной проем. Прямо перед ним вдали под огромным красным солнцем стояли шесть высоких космических кораблей. У ног Джода по полу несло песок. Он собрал и выбросил почти пригоршню. Преодолевая ветер, он закрыл дверь и прислонился головой к холодному металлу. Долгое время он не шевелился. Наконец, он повернулся и заторопился тем же путем, каким пришел сюда.

Рола держало шесть человек. Лицо его было искажено яростью, и Джод Олэн услышал треск суставов, заглушаемый звуками борьбы, в которой Рол иногда отрывал пленивших его мужчин от пола.

Остальные четверо вели не менее трудную борьбу с девушкой. Они схватили ее и подняли: двое держали за ноги, двое — за руки. Платье с нее было сорвано. Как только подошел Джод Олэн, мужчины с Лизой двинулись к трубе, прямо к ее черному овальному отверстию. Но Лизе удалось высвободить одну ногу, упереться ею в стену и со всей силы оттолкнуться. Державшие ее мужчины не устояли и все вместе рухнули на пол.

— Остановитесь! — закричал Олэн.

— Нет! — закричали мужчины.

— Вы хотите, чтобы они умерли легкой смертью? Труба — это легкая смерть. Их же грех огромен. Их нужно вытолкать в ничто и пусть они там снаружи и умрут.

На лицах мужчин он увидел сомнение.

— Я приказываю вам! — твердо бросил он.

Во главе с Олэном и не сопротивляющимися больше пленниками, снова облачившимися в платье и тогу, процессия оставила позади сбежавшихся молчаливых зрителей и двинулась к выходной двери на нижнем уровне.

На углу коридора Олэн остановил сопровождавших мужчин.

— Пусть они пройдут через выход сами. Я пойду с ними. Если вы взглянете на ничто, то у вас навсегда повредятся глаза и ум. Я присоединюсь к вам, когда они покинут помещение.

Мужчин обуял страх и гнев, но страх пересилил. Они остались ждать за углом, а Джод Олэн пошел с Ролом и Лизой.

— Я видел странные одежды, — тихо произнес он. — Чтобы отважиться выйти, нужно их одеть.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Рол.

— То… что в нашем мире есть что-то, чего я не могу понять. И прежде, чем я умру, я хочу узнать… все. Я не верил в корабли до тех пор, пока сам не увидел их собственными глазами. Теперь я разделяю грех с вами. Мои убеждения ослабли. Если вы сможете достичь другого мира, значит…, — он отвернулся. — Пожалуйста, поторопитесь.

— Идемте с нами, — предложила Лиза.

— Нет. Я нужен здесь. Если ваша ересь окажется правдой, мой народ будет нуждаться в том, чтобы объяснить им это. Мое место — здесь.

Рол и Лиза прошли через дверь, и Джод закрыл ее за ними, успев запечатлеть в сознании картинку: две фигурки преодолевающие напор ветра на фоне шести кораблей. Затем он вернулся к ожидающим людям и успокоил их, сказав, что с учениками покончено.

Глава 14

Осветительные панели, встроенные в стены рубки управления, излучали мягкое сияние. Как бесконечный вдох, звучал воздух, поступающий из отверстий, прикрытых мелкой решеткой.

Вся рубка управления была размещена в сверкающем металлом стакане-поршне, который проходил прямо через сердцевину корабля. Вдоль одной из стен было отгороженное пространство размером сорок футов на десять, что-то вроде комнаты с кроватями. За отгороженной частью располагались склады с припасами, баки с водой и гигиенические помещения.

Лиза легла на койку и Рол набросил на нее переплетение ремней, пристегивая их потуже. Последний ремень лег ей на лоб.

Лиза взглянула в глаза Рола.

— Мы в самом деле готовы?

— Надо же когда-то решиться. Я должен сделать признание. Если бы всего этого не случилось, я попытался бы улететь один, без тебя.

— Возможно, — тихо сказала она, — это всего лишь еще один сон, Рол. Более хитроумный сон. Мы сможем найти Землю?

— Я знаю числовой индекс Земли. Я установлю его так, как подсказывал Бад. И затем, совсем скоро, мы все узнаем.

— Обещай мне одну вещь, Рол.

— Какую? — вопросительно посмотрел Рол на нее.

— Если мы окажемся неправы. Если снаружи нет миров. Или если мы заблудимся, я хочу умереть. Быстро умереть. Обещаешь?

— Обещаю.

Рол опустил разделяющую помещение перегородку и прошел к панели управления. Пилотское кресло перемещалось по рельсовым направляющим так, что усевшись в него, он мог задвинуть его под вертикальную панель и закрепиться замками. Он пристегнул ремни вокруг лодыжек и талии, задвинул кресло в рабочее положение и, лежа, взглянул на экран и органы управления. Потом включил панель управления и объемный экран. На нем появились шесть кораблей, высокое белое здание его мира, песчаная равнина и холмы. Открыв книгу и найдя нужную страницу, он бросил последний взгляд на числовой индекс Земли, хотя уже давно запомнил его наизусть. Затем набрал это десятизначное число на шкалах: шесть положительных значений и четыре отрицательных; снова проверил правильность установки числа. Копия корабля находилась в нейтральном положении. Только после этого он крепко пристегнул к горлу диафрагмы, набросил и пристегнул налобную повязку и втиснул руки в наручные ремни.

Как можно тише он почти пропел гласный звук. Корабль вздрогнул и заурчал. Крошечное изображение корабля на экране медленно двинулось вверх. Вот корма поднялась уже до высоты закруглений остальных кораблей. Рол усилил звучание гласного звука: изображение корабля осталось в центре экрана, но планета понеслась вниз; обнаружилась кривизна поверхности, а размеры белой башни сильно уменьшились.

Рол опрометчиво еще раз усилил звук. Огромный вес отжал его челюсть, расплющил живот и ослепил, вдавив глаза глубоко в глазные впадины. Как будто издалека, до него донесся приглушенный стон Лизы. Рол умолк. Постепенное давление прекратилось. Зато от невесомости возникло головокружение. Родная планета съежилась до размера кулака. Она оказалась в правом нижнем углу экрана, а изображение корабля превратилось в яркую пылинку на потемневшем экране.

Рол высвободил невесомую руку из ремней и ткнул большим пальцем в выпуклую кнопку около экрана. Планета ушла за пределы экрана, и Рол, экспериментируя с кнопками, увеличил изображение корабля. Рол придвинулся поближе к экрану. Кнопка, с другой стороны экрана, казалось, заставила корабль вращаться, меняя положение носа и кормы измерением ракурса, но Рол понял, что это всего лишь изменение положения точки и взгляда. Он настроил изображение корабля таким образом, чтобы видеть его перед собой точно по центру кормы. Прямо по курсу был громадный диск солнца. Он перенес руку на рычаг с копией корабля и плавно по дуге повернул его на девяносто градусов. По мере того, как солнце уходило с экрана, рычаг медленно возвращался в нейтральное положение, а в абсолютной темноте, показываемой экраном, появлялось все больше невообразимо далеких ярких точек света. Рол снова начал тянуть гласные звуки, сначала весьма осмотрительно, каждый раз доводя ускорение до предела терпимости, а потом умолкая и отдыхая, в то время как корабль бесшумно несся в межзвездном пространстве. Рол понял, что каждый раз при повышении голоса корабль наращивал скорость. Наконец, независимо от громкости издаваемых Ролом звуков, он перестал чувствовать прижимающее его давление, и понял, что они достигли верхнего предела скорости.

Где-то впереди сработает эффект настройки смены темпоральной системы отсчета, но где это произойдет, Рол не знал, как не знал и того, когда это случится.

Глава 15

Прошло четыре ночи. Каждую полночь Бад и Шэрэн ждали по три часа, но свидания не состоялись. Четыре ночи они уже не ощущали в своих умах чужих ощупывающих пальцев, предвещающих радостное воссоединение. Первые три ночи Бад и Шэрэн отнеслись к этому беспечно, весело пересмеиваясь.

Но в четвертую ночь, когда прошли три напряженных часа ожидания, Бад внимательно посмотрел на Шэрэн.

— Шэрэн, Рол говорил мне, что критическое отношение к грезам в его мире считается ересью?

— Да. Но почему они не приходят? Почему?

— По логике вещей возникает два предположения. Первое: их наказал, и возможно, смертью, их собственный народ. Второе: они отправились в путешествие.

— А третья возможность? — голос Шэрэн был напряженным.

— Что все это была игра, которая им надоела? Или им не хватило выдержки и терпения следовать намеченному плану действий? А сама-то ты веришь в это по-настоящему?

Легкая улбыка пробежала по лицу Шэрэн. —Нет, не верю. А не странно ли чувствовать, что знаешь их как облупленных, ни разу их не видев?

— Не так уже странно, если делишься мыслями. Не странно для двух… душ, если можно употребить это слово, разделяющих одну и ту же мозговую ткань. Шэрэн, мы в долгу перед ними. Мы должны предполагать, что вынудили их каким-то образом отправиться в полет. Не знаю, сколько времени он займет. Возможно, месяц. Теперь представь себе, что случится, если корабль такого рода попытается приземлиться здесь или в Паназии. С воем взлетят ракеты-перехватчики. Ведь сначала стреляют, а вопросы задают потом. Наши друзья за несколько секунд превратятся в голубовато-белую вспышку и в разлетающееся облако радиоактивных частиц. Ты думала об этом?

— Нет! — Шэрэн схватилась за горло. — Этого не должно случиться!

— Тогда послушай, Шэрэн. По словам Рола и Лизы, все остальные Наблюдатели убеждены даже несмотря на то, что посещают другие миры при помощи машин для грез, что они одни во всей Вселенной. А какое главное проявление эгоизма человека? А в том, что он считает свою планету единственным населенным миром, а свою расу — верхом достижения жизни во вселенной. Таким образом, любой неизвестный корабль может быть ТОЛЬКО кораблем вражеской нации НА ЭТОЙ ЖЕ САМОЙ ПЛАНЕТЕ. —Значит, у них нет никаких шансов! —Мы — их шанс, Шэрэн. Мы должны каким-то образом довести до сведения землян, что они летят. Нас поднимут на смех. Ну и пусть, но если Рол и Лиза — на подлете, это может означать, что в критический момент, кто-нибудь решит не нажимать смертоносную кнопку. Мне хотелось бы, чтобы Рол и Лиза пришли к нам еще раз. Я намеревался предупредить их, рассказать им, как выйти на орбиту за пределами досягаемости ракет и как объявить о себе. При теперешних обстоятельствах они обязательно нарвутся на ракеты.

— А если они никогда не прилетят, Бад? —Мы окажемся призовым посмешищем века. Тебя это волнует?

— Да не очень.

— Мы должны начать с правдивого рассказа о конце проекта «Темпо». А сначала мы расскажем о Билли Конэле. Доктор Лурдорфф поможет нам убедить Билла. Мы должны просунуть рассказ самого Конэла туда, где он привлечет максимальное внимание прессы, радио, видео и всех других средств массовой информации. Мы, вчетвером, должны выложить наши карты и раскрыть их перед человеком, который не только может склонять общественное мнение на свою сторону, но и имеет ум, восприимчивый к такого рода делам. И мистер X при этом должен быть заинтересован и в личной выгоде, впутываясь в это дело. Что скажете?

— Судя по всему, это должен быть кто-то из правительства.

— Или же обозреватель с большой свитой лоследователей. Так. Посмотрим. Пелтон не подойдет. Не думаю, чтобы мы смогли продать это и Тримблону.

— Послушайте! А как на счет Уолтера Говарда Паса? У него своя обзорная программа и программа новостей на видео. Это он несколько лет назад вытащил на свет дело с летающими тарелками и заявил, что воздушные силы никогда не разрешали публиковать настоящие данные об НЛО. Он брал у меня интервью, когда я ушла с того злосчастного совещания. Он казался славным, а интервью, опубликованное им, по меньшей мере, хоть чуточку было доброжелательным.

— Похоже, Шэрэн, что это наш парень. Подай-ка телефон.

— Так… так быстро?

— А сколько можно тянуть время? Вы знаете? Шэрэн заказала разговор. Было почти четыре часа утра. Десять минут спустя в трубке отозвался Уолтер Говард Пас, находившийся в своей штаб-квартире в Нью-Йорке.

— Доктор Инли? О, да. Я отлично помню вас, доктор. —Мистер Пас, вы не хотели бы получить исключительное право на историю того, что случилось с проектом «Темпо»?

Наступило долгое молчание.

— Доктор Инли, мне совсем не будет интересно, если ваш рассказ обернется довольно безвкусной интрижкой. Одного рассказа недостаточно, а проект похоронен уже давно.

— Мистер Пас, предположим, я смогу привести доказательства того, что проект «Темпо» саботировался существами с чужой планеты?

— Ну вот опять, доктор Инли!

— Пожалуйста, не кладите трубку. Кроме меня, есть еще кто-то, кто хочет поговорить с вами.

Бад быстро взял трубку.

— Мистер Пас, это говорит Бад Лэйн. Если вы хотите рискнуть заняться этой историей, я предлагаю вам вылететь сюда. У нас почти не осталось времени. Я понимаю, что обещание сенсации часто отдает безвкусицей. Но это, мистер Пас, действительно, самое большое событие этого или любого другого века!

— Давайте ваш адрес!

Уолтер Говард Пас оказался худым чудовищно высоким сутулым мужчиной с изборожденными морщинами щеками и безостановочно бегающими глазами. Заткнув большие пальцы рук в задние карманы брюк, он наклонился к окну номера-люкс и смотрел на улицу. Остальные четверо глядели на его неподвижную спину. Совещание длилось уже пять часов. Уолтер Говард Пас был сердит: целый час он подозревал во всем этом какую-то хитрость; в следующие два часа подозрительность сменилась недоверчивостью; к концу чертветого часа дело начало интриговать его, а затем незаметно внушило ему смутное чувство страха.

— Это адски рискованно, братва, — не оборачиваясь, произнес он. — Даже несмотря на то, что все здорово совпадает. И несмотря на то, что разъясняет многое происходящее на этой чокнутой планете. Черт подери, люди просто не захотят поверить этому. И те, кто первыми заговорят об этом, станут такими же чудаками, культопоклонниками, как те, что проповедуют конец мира.

Выключился магнитофон. Уолтер Говард Пас удивительно легкой походкой направился к столику с магнитофоном и повозился с кассетой. Тень улыбки скользнула по его лицу.

— Итак, я полагаю, мне придется попотеть и выйти на большую сцену. Сегодня среда. Я преподнесу материал в воскресном обзоре и в воскресной вечерней программе. А затем нам лучше всего вырыть нору, забиться в нее и держать ухо востро.

«Мелвин С. Линн сообщает новости для всех, кто пьет „Мед Уилкинса“ и сотрудников „Лабораторий Уилкинса“, где совершенствуются секреты вашего благополучия».

«Сегодня, наши дорогие слушатели, я собираюсь дать вам программу новостей, отличающуюся от обычных. Сегодня коллега Уолтер Говард Пас преподнес довольно удивительную сказку. В сфере информации и передачи новостей считается неэтичным относиться к конкурентам с открытым презрением. Однако, ваш ведущий программы „Мед Уилкинса“ чувствует, что сейчас самое время дать порядочного пинка непомерному честолюбию мистера Паса».

«Я всегда старался сообщать вам новости честно и искренне. Иногда я попадался на обман. Все мы попадаемся. Но никто не поставит мне в вину умышленный обман. У мистера Паса огромная аудитория, куда больше моей. Ответственность его перед этой аудиторией равно огромна. Однако, честные новости, оказывается, не удовлетворяют нашего мистера Паса. Вспомните, как он несколько лет назад раскопал мистификацию с летающими тарелочками. Вероятно, такая погоня за сенсациями и добавила ему несколько слушателей».

«На этот раз, однако, Уолтер Говард Пас переплюнул себя. Все вы помните скандал с проектом „Темпо“. Доктора Бада Лэйна, физика, уволили тогда за некомпетентность. Он прикрыл специалиста, Уильяма Конэла, совершившего диверсию на строительстве. Ходили слухи об интрижке между доктором Лэйном и доктором Шэрэн Инли, весьма эротичной молодой женщиной, занимавшей в проекте пост главного психолога. При окончательном крушении проекта, при преждевременном старте корабля, погибло двадцать восемь человек. Для любого репортера здесь не о чем было больше сообщать».

«А теперь давайте посмотрим, что же нагородил Уолтер Говард Пас. Он собрал вокруг себя неблаговидную компашку. Доктора Лэйна, дискредитированного физика. Шэрэн Инли, эротичного психолога. Мистера Уильяма Конэла, ненаказанного специалиста, виновного в уголовном преступлении. Доктора Лурдорффа, гипнотизера и, якобы, психиатра. Вспомните, что, вероятно, за исключением Лурдорффа, остальные трое имели веские причины найти какое угодно оправдание своим предыдущим поступкам».

«Так вот, эти пять персон сварганили самую фантастическую историю, какую когда-либо слышали мои старые усталые уши. Дистанционный гипноз с другой планеты! Похожие на нас люди прибывают к нам на мыслеволнах, или чем-то таком, и заставляют нас делать все, что им захочется! Напомните мне, когда я в следующий раз приду поздно домой, сослаться на этих марсиан, или кто там они есть, чтобы оправдаться перед женой. Только посмотрите, как в их истории все подогнано! У нас, дорогие слушатели, удивительная страна. Какую бы ни рассказали бредовую выдумку, всегда найдутся такие, что поверят».

«Давайте на этом задержимся и рассмотрим вероятные результаты, если Уолтеру Говарду Пасу разрешат использовать мощь прессы, радио и видео и распространять эту сказку. Доктор Бад Лэйн будет освобожден в глазах дураков от обвинения в плохом руководстве, некомпетентности и времяпрепровождении с хорошенькой Шэрэн Инли вместо исполнения своих обязанностей. Шэрэн Инли станет высшей жрицей нового культа и, возможно, отлично справится с этим делом, в финансовом смысле. Доктор Хайнц Лурдорфф заработает себе на этом паблисити[10]. А Уильям Конэл получит возможность заявить: «Видите? Я этого не делал. Это сделали марсиане».

«А что же получит Уолтер Говард Пас? Бесценную популярность на выдумке, которой не коснулся бы ни один из честных репортеров. И вот его искусная стряпня. Он заявляет, что двое инопланетян, из тех, что захватывают наши умы и заставляют выделывать всякие штучки-дрючки, — о, господи! — лично летят сюда на космическом корабле. Парочка. Брат и сестра. Рол и Лиза Кинсон. Вашему ведущему программы „Мед Уилкинса“ интересно, сколько времени потратил мистер Пас на то, чтобы придумать эти имена. Играете в анаграммы? Возьмем имя — Лиза Кинсон. Из этого имени составляют два слова: „NO SENSE“[11]. А оставшиеся четыре буквы составляют слово «ALKI» — жаргонное доисторическое слово, обозначающее человека, злоупотребляющего алкоголем. Сколько же времени Уолтер Говард Пас будет кормить нас иллюзиями, добываемыми со дна бутылки? Насколько же наглой может стать его мистификация?»

«Ваш ведущий программы „Мед Уилкинса“ предоставляет вам возможность поразмышлять над следующим. Как может ответственная видеовещательная компания или ответственный издатель предоставлять время и место

таким безответственным людям, как Уолтер Говард Пас, и одновременно заявлять, что служит интересам общественности?»

«Из телеграммы Ассошиэйтид Пресс. Вчера утром был убит один человек и трое пострадали от беспорядка в Бенсоне, штат Джорджи. Конфликт возник между поклонниками нового культа, проводящими часы на вершинах холмов в ожидании мифического космического корабля Уолтера Говарда Паса, и подразделением полиции штата. Поклонники нового культа называют себя „кинсонистами“.

«Приводим выдержку из речи, произнесенной на ежегодном обеде, организуемом американской ассоциацией врачей: „Разве в целом не странно, что массовая галлюцинация в конце тысяча девятьсот сороковых годов, затрагивающая „летающие тарелочки“, теперь дублируется массовыми галлюцинациями, затрагивающими „космические корабли“. Даже самое поверхностное изучение истории массовых истерий ясно обнаруживает циклический характер со вспышками, разделенными интервалами в среднем от двадцати до сорока лет между пиками интенсивности. По самым последним подсчетам, о посадке „космических кораблей“, которые мы должны, по утверждению кинсонистов, принять со всей гостеприимностью, сообщалось из двадцати шести различных мест. И не случайно местоположение этих „приземлений“ удивительно согласуется с активностью кинсонистских групп в этих районах“.

ПРИКАЗ ПО ВООРУЖЕННЫМ СИЛАМ № 7112

отдел общественных отношений

1. Всему личному составу предписывается воздержаться от обсуждения вопросов, связанных с проектом «Темпо» с представителями прессы и других средств массовой информации.

2. Всему военному личному составу, связанному с проектом «Темпо», предписывается изменить место службы. Немедленно перевести таковых на новые места службы за пределы континентальных границ Соединенных Штатов, где вероятность таких интервью значительно меньше.

3. Официальное состояние по данному вопросу таково, что в свете текущей мировой напряженности и того, что это явление представляет собой сомнительную ценность для национальных сил. Массовая истерия может быть подхлестнута до такой степени, что промышленный абентеизм достигнет беспрецедентных масштабов.

4. Все офицеры и вольнонаемный состав, исповедующие открыто любую степень веры в кинсонизм, предупрежденные, продолжающие настаивать на своих убеждениях, будут считаться непригодными к службе.

«А теперь, леди и джентльмены нашей телевизионной аудитории, мы представляет вам чудо стратосферы с забинтованной шеей, человечка, который не прибыл в космическом корабле, заставляющего лопаться от смеха комика — Уилли Уайса! Эй, Уилли! В чем дело, Уилли? Камера здесь, а не на потолке.

— Не отвлекай меня, Гарри. Я высматриваю космический корабль. Ты хочешь заработать миллион «зелененьких» Гарри?

— Может, между тобой и мной есть разница. Уилли, но мне всегда нужен миллион «зелененьких».

— Посмейся еще и тебе вдобавок ко всему прочему придется искать работу. Знаешь, что мы должны сделать? Приладить тебе на шею резиновую подушку, чтобы она у тебя не вывихнулась. Держу пари, что в этой стране вывихнутых шей больше, чем галстуков.

— Уилли, пожалуйста, посмотри в камеру. Сегодня вечером у нас гость. Это — она.

— О, она тоже может высматривать этот корабль. Привет, милашка. Как вас зовут?

— Шэрэн Райли, мистер Уайс.

— Прекрасное имя, Шэрэн. У вас есть тетя, или сводная сестра, или какая-нибудь родня, которую зовут Шэрэн Инли?

— Ну что вы, конечно, нет. Она же — знаменитость.

— Послушайте, какая у меня только что возникла теория. Как вы на нее посмотрите? Вам приходилось видеть фотографию хорошенькой Шэрэн Инли? Вот как все случилось! Видите ли, она встретилась с этим парнем, Лэйном. Он ей нравится. Она обнимает его своими прелестными руками и… будьте здоровы! Именно с этого момента, люди, доктор Лэйн стал видеть космические корабли, марсиан и маленьких зеленых человечков. Кто может порицать парня? Ведь до этого ему не доводилось терпеть поражений с бунзеновскими горелками, или чем они там пользуются в лабораториях».

«Сегодня в Олбани, по требованию губернатора Ле Пайджа, через законодательную власть штата был продвинут закон, запрещающий кому-либо выступать в защиту или в пользу кинсонизма. Критики заявляют, что этот закон является нарушением права на свободу слова. Губернатор обосновывает защиту своих действий на том, что штат Нью-Йорк испытывает недостаток в производстве пищи, энергии и других предметов первой необходимости, возрастающий от прогулов, совершаемых кинсонизстами. Губернатор заявляет, что кинсонисты отождествляют прибытие инопланетного корабля с концом света. Остальные штаты с интересом дожидаются решения суда по легализации новой меры.»

Глава 16

Воскресные сумерки незаметно окутали улицу. Бад Лэйн отвернулся от окна номера-люкса, превращенного в два сообщающихся номера. Недавно нашли Бесс Рейли, и понадобилось не так уж много времени и усилий, чтобы привлечь ее к работе с доктором Лэйном.

Телефон на ее столе звонил не переставая. Шэрэн и Лурдорфф играли в куод-бридж восьмиугольными картами. Конэл, сплетя руки на животе, мирно спал на диване.

— Что случилось с теми троими? — спросил Бад. — Они давно стоят на улице и только и делают, что глядят на наши окна.

— Фам бы следовало брифыкнудь чуфсдфофадь себя фысшим жрецом бракдически нофой религии, — ухмыльнулся Хайнц Лурдорфф.

— Это меня раздражает — сказал Бад. — Телефонные звонки меня тоже раздражают. И женщина, которая звонила после полудня и назвала меня антихристом. Что она имела в виду?

— Вы, Бад, являетесь либо самым уважаемым, либо самым ненавистным человеком в Америке, — объяснила Шэрэн. — Кладу, Хайнц, одинадцатку пик.

— И фсегда-до у нее есдь нужная карда, — скорбно вздохнул Хайнц.

— Как бы то ни было, — произнес Бад, мы делаем это. Мы делаем то, что собирались сделать. И мне становится страшно, когда я начинаю думать о том, что случится, когда и если корабль совершит посадку. Я так и не понимаю, почему все это… так сильно возбудило общественное воображение. А вы понимаете, Хайнц?

— Конечно. Челофечесдфо фсегда ходело малчика для бидья кнудом. Фы дали им его. Они любяд фас и любяд дакое. И помог губернатор Нефады.

— Да, он здорово подлил масла в огонь расследованием случаев бессмысленных убийств и оправдав людей. Удивительно.

Проснулся Конэл и зевнул.

— Самая пора появиться нашему любимцу, а? — сказал он, посмотрев на часы.

Бад включил телевизор. Экран тут же засветился и как только кончилась реклама и на экране появился диктор, объявлявший программу Уолтера Говарда Паса, он прибавил громкости.

«… сожалением объявить, что Уолтер Говард Пас не сможет появиться не экране, как обычно. Мистер Пас перенес нервное потрясение в связи с переутомлением и ему предоставили бессрочный отпуск. Эту программу будет вести Кинси Холмастер, выдающийся репортер и журналист. Мистер Холмастер, прошу».

Мистер Холмастер сидел за обширным столом и весь лучился улыбкой, адресованной всей телевидеоаудитории. Моргающие глазки и сильно выдающиеся вперед передние зубы придавали ему сходство с довольным бобром.

«Меня удостоили чести быть приглашенным вести эту еженедельную программу новостей. Тем не менее, мне очень жаль, что мистер Пас не может быть с вами, как обычно. Я надеюсь на его скорое выздоровление».

«Первым делом я обязан зачитать вам заявление, подготовленное мистером Пасом».

«К вам обращается Уолтер Говард Пас. Только что я получил дополнительную информацию относительно космического корабля, который, якобы…»

— Якобы! — сердито воскликнул Бад. Остальные зашикали.

«… и эти исследователи, нанятые мною за деньги из моего же кармана, доставили мне дополнительную информацию, которая привела меня к убеждению, что я, как и многие из широкой публики, был введен в заблуждение Лэйном, Инли, Лурдорффом и Конэлом. Среди других документов передо мной лежит заверенное нотариусом свидетельство владельца таверны, который заявляет, что в течение трех недель доктор Лэйн, находясь в постоянно пьяном состоянии, произносил в таверне речи, касающиеся так называемых ментальных визитов из космоса. Я искренне сожалею о том, что был обманут. Нет никакого космического корабля. Нет никаких Наблюдателей. Инопланетные брат и сестра являются выдумками перезрелого воображения Лэйна, Инли, Лурдорффа и Конэла. Я обращаюсь ко всем вам, к людям, из-за честной ошибки ставшими кинсонистами, отнесите все это не счет слишком необычной доверчивости вашего обозревателя Уолтера Говарда Паса».

Холмастер отложил документ в сторону, сплел пальцы в замок и опустил руки на стол.

— Что же получается? — спросил он. — Здоровье мистера Паса ухудшилось, когда он открыл, что его ввели в заблуждение.

«Однако, у меня есть еще несколько слов, касающихся всего этого дела. Из официального и хорошо информированного источника в высших кругах Вашингтона достоверно известно, что во всем этом деле замешано нечто куда более худшее, чем попытка небольшой клики жадных людишек сколотить состояние, оказавшись в центре внимания общества. Мы знаем по абсолютным фактам, что Инли, Лэйн, Лурдорфф и Конэл были… скажем так… в финансово стесненных обстоятельствах еще за две недели до того, как мистер Пас так несчастливо поддержал их дикие бредни. Теперь же они достаточно богаты, чтобы свободно тратить деньги, жить в дорогих номерах-люкс и оплачивать услуги стенографистки. И эти деньги к ним поступили не от мистера Паса. Откуда же они взялись? —Послушайте меня еще пару минут. Предположим, на наше государство будет совершено нападение. Ракеты-перехватчики поразят первую же цель. А теперь предположите, что нас, как все государство, заставили ожидать прибытия какого-то мифического космического корабля. Очень возможно, что Кинсоны прибудут на двадцати космических кораблях, которые совершат посадку в двадцати индустриальных городах. И, вероятно, местом их отправления явится не какая-то далекая планета, а, скорее всего, центральные районы Паназии. Что тогда? Надо ли продолжать?

Холмайстер остановился, позволяя обширной телеаудитории самой додумать последствия только что высказанных предположений.

«А теперь перейдем к более серьезной части новостей. Мы обнаружили…»

Бад порывисто выключил телевизор. Все находящиеся в комнате замолчали. Зазвонил телефон. Бесс подняла трубку с рычага и положила ее рядом с телефоном, не ответив на вызов.

— Это… низко… грязно…

— За пять минут, — тихо сказала Шэрэн, — он уничтожил все, что мы сделали. Все до последнего слова.

— Может быть, останутся еще люди, которые будут верить, — предположил Конэл.

— После этого? — презрительно сказал Лурдорфф. — Я думаю, можно уходить. Изфиниде. Мы ничего больше не сможем сделать.

— Хорошо организованный поцелуй смерти, — произнесла Шэрэн. — Мы потерпели поражение от культуры «Меда Уилкинса». Нам нужен новый символ. Обезьяну с шестью руками, как у Вишну[12], чтобы она могла одновременно закрыть ими глаза, уши и рот.

— Милая, добавь еще одну пару рук, чтобы она могла заткнуть и нос, — добавил Конэл.

Просидев целый час на телефоне, Бад Лэйн выяснил, что Уолтер Говард Пас находится в частном пансионе для психически больных, куда на неопределенный срок поместила его жена.

Глава 17

По приблизительным подсчетам, прошло десять суток, когда вдруг резкий визг предупреждающего устройства заставил Рола и Лизу застыть на месте. В это время они как раз ели.

Лиза, испугавшись, отпустила поручень, идущий вдоль стены, и отлетела от него настолько, что уже не могла схватиться за него обратно. Она извивалась, как могла, но ее положение в пространстве существенно не менялось. Рол рассчитанным усилием оттолкнуся от стены и отпустил поручень. Пролетая мимо Лизы, он схватил ее за лодыжку и, сделав, словно одно большое цевочное колесо, один оборот, они коснулись верхнего поручня на противоположной стороне кабины. Рол пристегнул Лизу ремнями, а сам медленно спикировал на пилотское крес-

ло. Пристегнувшись к нему, он вкатился под пульт управления и внимательно всмотрелся в экран.

Прошло целых пять минут, прежде чем началось изменение, перестройка. Оно длилось всего микросекунду: огромные невидимые руки сграбастали Рола и, жестко скрутив его, словно выжимая влагу из постиранного белья, тут же отпустили. Полуоглохшие уши смутно восприняли испуганный возглас Лизы. Зрение восстановилось почти сразу, и он увидел, что индикатор первой шкалы показывает ноль. Прозвучал более мягкий звон колокола, и Рол предположил, что это окончание предупредительного периода. Подстроив экран, он увидел вокруг незнакомый рисунок звезд.

Несколько суток спустя, когда снова зазвучал сигнал предупреждения, они успели пристегнуться вовремя. Второй прыжок во времени был похож на первый, но Рол и Лиза перенесли его легче, потому что были к нему готовы.

При третьем прыжке, через день после второго, они не стали пристегиваться. Они ждали, держась за поручни, и когда наступило выворачивание, ногти Лизы впились в ладонь Рола. Он увидел, как конвульсии исказили ее лицо, а когда прыжок завершился, они улыбнулись друг другу.

Часом позже сигнал прозвучал более пронзительно, и они решили занять свои места. Ощущение выкручивания и выворачивания следовали одно за другим и, когда Рол. наконец, обрел способность взглянуть на шкалы, все индикаторы показывали ноль. Ослабевшей рукой Рол настроил экран.

— Это… это уже кончилось? — спросила Лиза.

— Полагаю, да.

— Что ты видишь? Говорискорей!

— Обожди немного. Я должен повернуть корабль. Вот теперь я вижу солнце. Оно — ослепительно белое.

— Это — их солнце, Рол?

— Я видел их солнце с Земли. Оно было желтое.

— Ищи планету.

Рол развернул корабль. На экране призрачно сияла отраженным светом крошечная отдаленная планета.

— Вижу планету! — воскликнул Рол.

— Полетели туда, Рол. Скорей. Как можно скорей.

Рол осторожно запел, двинув корабль вперед; после долгих дней невесомости снова возник вес. Рол ощутил плавное движение большого поршня в цилиндре, которое частично компенсировало воздействие ускорения на тела Рола и Лизы. Он запел снова и планета стала расти. Он следил за увеличением размера планеты и у него перехватило дыхание.

Он понял, в чем дело. Долгое время он не произносил ни слова. А когда он позвал Лизу, голос его звучал, как у дряхлого старика.

— Что там, Рол?

— У планеты девять лун, Лиза. А у Земли Луна — одна.

В наступившей тишине он услышал приглушенные всхлипывания Лизы. Тем временем они неуклонно приближались к планете.

— Рол, мы все еще направляемся к ней? — Да.

— Ты помнишь свое обещание? —Помню.

— Закрой глаза, Рол. Не трогай управление. Все произойет быстро, Рол, — голос ее звучал удивительно безжизненно, словно она уже умерла и за нее говорил призрак.

Он закрыл глаза. Вот и все. Конец борьбы и восстания. Так не лучше ли было принять… подчиниться вере в теплом мире Наблюдателей. Рол подумал о Земле. Может, он неверно прочитал металлические страницы справочника? И неправильно выбрал индекс. Ведь так легко выбрать неправильный индекс из множества миллионов чисел.

Бад Лэйн и Шэрэн Инли так и не смогут убедить Землю в существовании Наблюдателей. Точно так же, как он не смог убедить Наблюдателей в том, что Земля так же реальна, как их мир.

Он открыл глаза. Планета была устрашающе близко. Корабль отвесно пикировал на землю. Рол снова закрыл глаза.

Может быть, когда-нибудь Земля построит такой корабль, как этот. Сначала они посетят планеты собственной системы…

Когда возникла эта мысль, Рол широко открыл глаза… В тот же миг он грубо крутанул рычаг с копией корабля и запел гласный звук. Прежде чем страшное ускорение, словно молотом, повергло его в бессознательность, в его глазах отпечаталось слабое изображение планеты, медленно уплывающей с экрана.

Во сне Бад Лэйн снова был в зоне строительства и следил, как «Битти-1» поднимается по дуге, ведущей корабль к смерти. Но в этом сне двигатели работали с перерывами. Их работа сопровождалась тряской, заставляющей корабль двигаться рывками по ее самоубийственной траектории. Сон пропал, а звуки сотрясения превратились в настойчивый стук в дверь. Бад потер заспанные слипающиеся глаза и, болезненно морщась, выпрямился, поднявшись из неудобного положения в кресле, где он заснул после того, как Шэрэн легла спать.

— Входите, входите! — раздраженно отозвался он. Затем потянулся и посмотрел на часы. Было десять часов утра. За окнами было пасмурно, порывистый ветер хлестал по стеклам струями дождя. Некоторое время Бад не мог сообразить, почему он в таком угнетен ном состоянии. Потом он вспомнил выступление Холмастера накануне вечером.

Совершенно разбитый, он открыл нараспашку дверь в номер.

— Почему бы вам просто не вломиться? — огрызнулся Бад.

Перед дверью, как столб, стоял, дымя сигарой, человек с выпяченной вперед квадратной челюстью. За ним стояли два полицейских в форме.

— Еще минута и мы бы это сделали, дружок, — ответил мужчина и враскорячку двинулся прямо на Бада, заставив его отступить в сторону. За ним последовали полицейские.

— Может быть, нам всем поможет, если вы скажете, чего хотите? — сказал Бад.

Человек с квадратной челюстью сдвинул шляпу на затылок.

— Доктор Лэйн, — это прозвучало скорее как утверждение, а не как вопрос.

— Просто здорово с вашей стороны прийти так рано в понедельник и сообщить мне это, — произнес Бад.

— Я должен был бы невзлюбить тебя, дружок, — коренастый мужчина повернулся и кивнул одному из полицейских. Тот небрежно подошел к Баду и тяжело наступил ему на ногу.

— Надо же. Извините меня, — процедил он, освободив ногу Бада, и всем весом наступил на другую.

Бад автоматически двинул его кулаком; излив все напряжение, головную боль и досаду, скопившиеся в нем за целый месяц.

Полицейский частично блокировал удар, но кулак Бада скользнул по предплечью и с хрустом, доставившим Лэйну невыразимое удовольствие, врезался в тяжелую челюсть. Оба полицейских тут же квалифицированно и ловко захватили руки Бада. Человек с квадратной челюстью покатал сигару между пальцев.

— Руководство этого отеля, доктор Лэйн, донесло мне, что вы совершаете странные поступки. Я — Хемстрэйт, офицер медицинской службы. Явился сюда расследовать донос и нахожу его оправданным. Вы напали на патрульного Куина безо всякого повода.

— Так чего же вы хотите?

— Я ничего не хочу. Я передам вас в государственную клинику на шестьдесят дней для обследования и лечения. Таким чудакам, как ты, нечего болтаться на свободе.

— Чьи приказы вы выполняете, Хемстрэйт?

К щекам Хемстрэйта прилила кровь.

— Проклятие, Лэйн. Там с вами обойдутся, как надо. А где женщина, Инли?

— Вам-то она не нужна.

— В отеле говорят, что она тоже сумасшедшая. Я должен выполнить задание. Я обязан расследовать все доносы.

В этот момент Шэрэн, раскрасневшаяся ото сна, завязывая пояс белого халатика, открыла дверь и вышла из спальни.

— Бад, что… — она остановилась и ее глаза широко раскрылись.

— Отпустите его! — воскликнула она. —Вы неразумны, леди, — объявил Хемстрэйт. —Не разговаривай и ничего не делай, — быстро предупредил Бад.

Хемстрэйт с досадой посмотрел на Бада. Он придвинулся к Шэрэн и положил мясистую руку на ее плечо. Шэрэн стряхнула руку. Он снова положил ее. Шэрэн отодвинулась. Хемстрэйт последовал, ухмыляясь, за ней. Она отвесила ему пощечину, оставившую след на его толстой щеке. Хемстрэйт ухмыльнулся и схватил ее.

— Леди, как офицер медицинской службы, я передаю вас в государственную клинику на шестдесят дней для обследования и лечения. Вам следовало бы знать, чем пахнет нападение на офицера медицинской службы.

— Плохо дело, Шэрэн, — мрачно сказал Бад. — Кто-то дал ему приказ. Похоже, те же люди, которые, вероятно, позаботились о Пасе и дали прочитать заявление Хол-мастеру. Мы — нарушители спокойствия.

— Заткнись, дружок, — весело сказал Хемстрэйт. — Идемте, леди. Там с вами обойдутся как надо. Мы сцапали Лурдорффа и Конэла утром в вестибюле. Конэл наделал столько шороху, что нам пришлось сунуть его в «жакетик». Вам бы следовало быть более благоразумными, чем он.

Утром следующей среды Шэрэн Инли, одетую в серый бесформенный больничный халат, сестра-смотрительница привела в кабинет молодого психиатра государственной клиники. Смотрительница не ушла, а осталась стоять за стулом, на котором села Шэрэн. Психиатром оказался узколицый молодой человек с серьезным и торжествующим взглядом.

— Доктор Инли, счастлив познакомиться с вами. Я очень надеялся на встречу с вами… хотелось бы, чтобы она произошла… при более приятных обстоятельствах. В особенности я помню некоторые из ваших статей, печатавшиеся в «Обозрении».

— Благодарю вас.

— Я полагаю, вы заинтересовались собственным случаем. Необычайно устойчивые иллюзии, и что самое удивительное, иллюзии, разделяемые несколькими людьми. Очень необычный случай. И как вы понимаете, с неблагоприятным прогнозом, — психиатр, чувствуя себя неуютно, поерзал в кресле и деланно улыбнулся. — По правилам я должен объяснить пациенту, что влечет за собой глубокий шок. Но вы, конечно же, работали с Белтером, когда он усовершенствовал технику.., — голос его прервался.

Шэрэн переборола страх и заставила себя говорить спокойно.

— Вам не кажется, доктор, что в данном случае такое лечение несколько чрезмерно? Память при таком методе лечения не восстанавливается. А это означает полное перевоспитание пациента и настолько существенные повреждения психики, что по шкале Белтера, умственное развитие после лечения глубоким шоком никогда не превысит уровня дебильности.

— Откровенно говоря, — продолжал доктор, — мне как-то не по себе предписывать это лечения для случая, в котором одинаковые иллюзии разделяются вами четверыми. Но доктор Лурдорфф пришел в неистовство, и он будет подвергнут лечению сегодня в полдень. В самом деле, стыдно. Такой блестящий ум… Но, к сожалению, плохо нацелен. Все вы можете быть обращены в приносящих пользу членов общества. Вы будете способны вести вполне удовлетворительную жизнь, выполняя обыденную работу. И вам известно, как мы ускорили процесс перевоспитания. Речь восстанавливается до прежнего уровня за месяц, а недержание кончается уже через неделю.

— Могу ли я просить пригласить психиатра-консультанта, доктор?

— Видите ли, доктор Инли, лечение назначено по результатам консультации с очень компетентными людьми. Сейчас, когда вы вне периода приступа иллюзий, вы вполне способны принимать здравые решения. При небуйных случаях у нас принято предоставлять время для того, чтобы написать письма, составить завещание, распорядиться имуществом и все такое. Мы дадим вам ложную память, новую фамилию, слегка измененное лицо. Вас направят, конечно, в сферу труда, испытывающую недостаток рабочих рук.

— На самом деле, это — ведь смерть, правда?

— Давайте пока без эмоций, доктор Инли. Я надеялся, что вы, как психиатр и нейрохирург, будете…

Шэрэн выдавила улыбку.

— Я думаю, сейчас наступила пора признаний, доктор. Мы все считали это дело с Наблюдателями рекламным трюком. Нам всем нужны были деньги.

Доктор печально покачал головой.

— Кому знать об этом как не вам, доктор Инли. Ваше признание — не что иное, как страндартная реакция. Под воздействием гипноза вы все цепляетесь за любую зацепку. Это одна из стадий развития массовой иллюзии.

— Тогда вопрос. Если одну и ту же иллюзию переживают несколько человек, то, может быть, этот вовсе не иллюзия?

Доктор хихикнул, в первый раз за все время беседы почувствовав себя свободней.

— О, люди! Разве вы не видите, что в основе всех иллюзий — это желание уйти от реальности. Мир, как вы его понимаете, 'стал для вас четверых невыносим. Очень плохо, что вы не впали в кататоническое состояние. Тогда мы, безусловно, вылечили бы вас. Вместо этого вы можете возложить вину за свою неадекватность, свое недовольство миром. Доктор Инли, мы — единственная раса во Вселенной. Все остальное — грезы. Единственная реально существующая раса — здесь, на Земле. И мы должны приучить себя жить с этой расой, как это ни бывает иногда неприятным; иначе вами займется кто-либо, кто сумеет определенными искусственными мерами сделать мир приемлемым для вас.

— Вы, доктор, слепой самодовольный эгоистичный дурак.

— Я слишком симпатизирую вам, доктор Инли, — вспыхнул он, — чтобы сердиться на вас. Взгляните в будущее. Вы — здоровая молодая женщина. Доктор Лэйн — крепкий мужчина. Ваша действительность отныне будет заключаться в работе на общество и в рождении детей. Я готов перевоспитать вас двоих в семейную пару. Будет очень интересно проследить, какая степень преданности может быть внушена гипнозом. Это будет сделано, конечно же, с вашего обоюдного согласия. Я буду разговаривать с Бадом Лэйном после вас.

— Не имеет значения, — безжизненно ответила Шэрэн. — Это же буду… не я. Я буду мертва. Вы забыли, доктор, что я работала с техникой глубокого шока. Я видела это состояние… эту бездумность.

— Тогда я скажу доктору Лэйну, что вы согласны. Мы будем готовы приступить к лечению вас двоих завтра утром. Обслуживающий персонал окажет вам положенную по закону помощь и позаботится, чтобы у вас были письменные принадлежности.

В дверях Шэрэн обернулась и попыталась заговорить с доктором. Молодой врач делал заметки в ее истории болезни. Он даже не поднял головы. Смотрительница мягко, но настойчиво, вывела ее в холл.

В холле, ожидая своей очереди, между двумя охранниками стоял Бад Лэйн. Его лицо посерело. Он посмотрел на Шэрэн, но, как ей показалось, не узнал ее, а она с ним не заговорила. Шэрэн Инли никогда больше не придется разговаривать с Бадом Лэйном. Теперь друг с другом будут разговаривать двое незнакомых ей людей, и это для нее уже не имело никакого значения.

Глава 18

Утром в один из октябрьских дней над всей страной наблюдалась чудесная погода. Один максимум установился над большей частью восточного побережья, а второй, очевидно, стал на якоре в зоне Чикаго.

Министр погоды совещается с министром сельского хозяйства по вопросу благоразумности получения разрешения Канады на рассеивание грозового фронта, скапливающегося на северо-западе.

Хозяйка Атланты решает продолжить прием, начатый в среду, в полдень. Она будит своих гостей, выводя их из отупения, и, улыбаясь, преподносит им амфетаминовые коктейли, которые восстановят замершее было веселье.

Разорившийся брокер возбужденно дрожит в плетеном сидении своего гелиоцика, упорно заставляя его превысить установленный правилами рабочий потолок и надеясь, что Аэрополиция не засечет его и он успеет расстегнуть ремни и предпринять долгий спуск в вельветовые каньоны города, распростершегося далеко внизу.

Тимбер Маллой, сердитый и насупленный, проводит с протестующими музыкантами внеплановую утреннюю репетицию для записи нового видеоальбома, который должен принести авторский гонорар, достаточный для того, чтобы расплатиться с долгами.

В фирме «Фонда Электрик» семьсот девушек с нетерпением ждут перекура в десять часов утра.

В Гросс-пойнте девочка-подросток, наследница богатых родителей, стоит голая перед большим, во весь рост, зеркалом и решительным вспарывающим движением перерезает себе горло.

На уединенной радарной станции Томми Либер внимательно разглядывает потускневшие майорские знаки различия и проклинает тот день, когда его назначили адъютантом генерала Сэчсона, а Сэчсон, на другом краю континента, стоит перед зеркалом в стальной рамке и подстригает седые волосы, торчащие из ноздрей, и думает о двух годах, которые остались ему до того момента, когда он сможет подать в отставку.

Шэрэн Инли лежит на койке, уткнувшись лицом в подушку и ожидает, когда за ней придут. В другом конце здания на койке сидит Бад Лэйн, медленно перелистывая страницы памяти, которую у него вскоре отберут.

Чудесное утро.

В Коннектикуте, на чем свет стоит клянет санитара его шеф за то, что тот не уследил и не предотвратил самоубийства Уолтера Говарда Паса.

Десять часов тридцать секунд. Семьсот девушек чиркают спичками и клацают зажигалками.

В двенадцати милях от Омахи, увидев на экране всплеск, хмурится оператор перехватывающего радиолокатора. Он подстраивает радар и переключается на автоматическое слежение за целью. В это же время он опускает глаза на перечень ожидаемых полетов. При автоматическом слежении под экраном на табло появляются высота, скорость и направление на цель.

Скорость — постоянная. Направление — почти точно на юг. Высота уменьшается со скоростью полмили в секунду.

Следующее движение оператора отработано долгой практикой. Он нажимает кнопку тревоги по станции, затем перебрасывает ключ, который оповещает тревогу одновременно на двенадцати перекрывающихся зонами слежения радиолокационных станциях и включает их в прямую связь со штабом.

Медсестра выкладывает мазь, которой смазывают виски и электроды. Техник проверяет шкалы на приборах для шоковой терапии. Молодой психиатр государственной клиники закрывает за собой дверь своего кабинета и, не торопясь, направляется в зал.

При прохождении цели через пункт перехвата вспыхивает сигнал тревоги. Еще на пяти экранах возникли изображения, и данные увязываются на перехватывающих станциях. Шестьсот пусковых ракетных установок, по десять на каждой станции перехвата, связаны с автоматическим слежением таким образом, что безошибочно нацеливаются в соответствующие точки перехвата, предсказанные меткой выплеска на экране. Если всплеск на экране пойдет вниз, ручное управление пуском ракет автоматически отключается. Ни одна человеческая рука не управится так быстро.

На главном пульте управления противовоздушной обороны, где-то за пределами Эль-Пасо, полковник с волевым лицом в нужный момент отключит ручное управление на станциях перехвата и примет решение. Под его пальцами находится шесть кнопок. Каждая кнопка запускает один полный комплект из десяти ракет любого обозначенного пункта перехвата.

У губ полковника — микрофон. Сам он следит за экраном.

— Курс меняется, — произносит он без выражения.

Его слова громко гудят в маленькой комнатке в Вашингтоне. Комнатка быстро заполняется людьми. — Падение скорости вдвое. Теперь цель устремилась вверх. Скорость продолжает падать. Похоже, что это цель с поврежденным автоматическим управлением, либо управляется некомпетентным пилотом. Из динамика над головой полковника доносится металлический голос:

— Перехватывайте, как только курс совпадет с направлением на любую критическую зону.

— Вот будет шуму среди киносонистов, — произносит майор, стоящий рядом с полковником.

Полковник не отвечает. Он думает о своем сыне, об извержении безумного кровавого слепого насилия, которое оборвало жизнь сына. Его, словно отлитое из металла, лицо не меняет выражения. Он вспоминает выступление Уолтера Говарда Паса.

— Новое направление — северо-северо-запад. Высота — триста тридцать миль. Цель вошла в зону. Скорость упала до пятисот миль в час. Высота — триста, скорость — четыреста семьдесят.

— Перехват! — падает из динамика приказ.

Пальцы напряженно нависают над кнопками.

— Перехватывайте! — повторяет динамик. — Подтвердите приказ.

Двадцать пять лет дисциплины уравновешиваются воспоминанием ошеломленного непонимающего выражения на лице мальчика.

— Рекомендую разрешить чужаку посадку.

Полковник слышит напряженный вздох майора и видит, как его рука тянется к кнопке. Полковник поворачивается и со всей силой обрушивает кулак на челюсть майора.

Сверху из динамика доносится плоский невыразительный голос:

— Заставьте чужака совершить посадку в Муроке.

Телевизор в комнате отдыха фирмы «Фонда Электрик». Радио в комнате в Атланте, где совершает свое неистовое чудо амфетамин. Брокер, кувыркаясь падает вниз, а из его карманного радиоприемника доносятся тихие звуки музыки, заглушаемые встречным ветром. Тимбер Маллой, надевающий наушники, чтобы прослушать одну из записей. Радио в Гросс-пойнте легко напевает над окровавленным телом, лежащим в кровавой луже у подножия большого, во весь рост, зеркала. Молодой психиатр, идущий. к кабинету шоковой терапии, приближается к столику дежурной по этажу сестры, а на столике радио наигрывает…

«,.. мы прерываем эту программу, чтобы проинформировать всю Америку о том, что в данный момент пытается приземлиться космический корабль неизвестного происхождения. Корабль полностью отвечает описанию, которое дал Бад Лэйн Уолтеру Говарду Пасу в его интервью, и которое, как полагали, было выдумкой. Только что получили сообщение, что первая попытка посадки оказалась безуспешной. Дальнейшие сведения будут передаваться по мере их получения. А теперь возвращаемся к прерванной программе…»

Джод Олэн покинул кабину для грез и вернулся в свои апартаменты. Он прикусил язык, и от вкуса крови его немного подташнивало.

Сидя в одиночестве, он пытался восстановить то, во что больше не мог верить. Здание его убеждений рухнуло, и клеить черепки было бесполезно.

Он снова, восстановил в памяти, увидел большой космический корабль, его древнюю оболочку, изъеденную оспинами, выбитыми космическими осколками; корабль стоял на поверхности чужого мира. Здесь же, снаружи, там, где было шесть кораблей, теперь стало только пять.

Джод втиснулся в мозг земного зрителя и увидел, как Рол и Лиза, вышедшие из корабля, усаживаются в экипаж и направляются к удаленному зданию. Он видел их в одном из снов; они похудели, по сравнению с тем, когда покидали этот мир. Джоду удалось поменять носителя и придвинуться поближе, чтобы услышать речь Рола — звенящий от напряжения ликующий голос, с трудом выговаривающий слова земного языка, ведь говорить приходилось самому, без участия мозга носителя.

— Доктор Йнли и доктор Лэйн. Это должны их мы видеть быстро.

От веры ничего не осталось. Не во что было верить. И Джод вспомнил Закон. Это путешествие Рола и Лизы означало конец грезам. Перед собой и своим народом он увидел долгие пустые годы, не заполненные ничем, кроме ставших бессмысленными чудовищных игр.

Он знал, что ему надо делать. На самом нижнем уровне в одной из комнат он нашел тяжелый длинный инструмент. К тому времени, как он закончил то, что должен был сделать, его руки покрылись волдырями и кровоточили.

Затем он пошел к своему народу чтобы объявить, что с грезами покончено.

Глава 19

Шэрэн стояла рядом с Бадом Лэйном и вместе с ним смотрела сквозь стеклянную перегородку студии. Там за столом сидели Рол и Лиза; камеры были направлены на них; рядом с ними сидел ведущий диктор, берущий у них интервью. С помощью Шэрэн и Бада Рол и Лиза отстояли право одеться, как земные люди, а не в бросающиеся в глаза одежды мира Наблюдателей.

— Сколько же все это будет продолжаться? — утомленно спросила Шэрэн.

— Это будет продолжаться неопределенно долго, потому что они пока единственные пришельцы на этой планете. Такого типа новизна никогда не проходит.

— Значит, вам лучше бы поторопиться с проектом «Темпо-2», мой друг, и постараться привезти людей с Марита и Ормазда. Как, кстати, движутся дела?

— Хорошо. Особенно, с тех пор, как к проекту решила присоединиться Паназиатская группировка. Они все еще немного не верят в наше великодушие, в то, что мы дали им доступ ко всем работам по проекту.

Шэрэн посмотрела сквозь стекло на Лизу.

— Она очень терпелива, правда?

— Она объяснила мне это поведение… Это что-то вроде… покаяния, так сказать. В том, что содеяла в прошлом, в том, что содеял ее народ. Как тебе нравится ее английский язык?

— Ну, по крайней мере, кое-где он уже не так странен, как был, — рассмеялась Шэрэн. — Вы знаете, Бад, о чем я вспомнила. Как-то вы описывали ее, как существо, вероятнее всего, лысое, с фигурой как у двенадцатилетнего ребенка.

Бад Лэйн тоже помнил. Он посмотрел на стройную изящную фигурку девушки с копной темных волос. Лиза заметила его взгляд и едва заметно пожала плечами, призывая к терпению.

— Она говорила мне, — сказал Бад, — что в ее мире на нее смотрели как на что-то вроде женщины-урода. Здесь же она — всего лишь хорошенькая девушка, выглядящая лишь немного слабее средней земной девушки. А твой Рол сможет затеряться в любой толпе.

— Нет, не сможет!

Бад усмехнулся. Они прислушались — близились минуты завершения программы.

— Мистер Кинсон, вы говорите, что Наблюдатели никоим образом не входили в контакт с вами и вашей сестрой за те недели, что вы находитесь здесь с нами?

— Я этого не понимаю, — нахмурился Рол. — Я не представляю, почему они этого не сделали. Это было бы так легко.

— Ну, так у меня есть кое-что, что может послужить сюрпризом для вас обоих. Мы только что получили таблицы данных от всех организаций, поддерживающих правопорядок, собранные за время вашего пребывания здесь. Наблюдается беспрецедентный спад преступлений с применением насилия. Конечно, насилие все еще остается в нас. Возможно, оно всегда будет в нас. Пока мы не изучим тайны других миров, о которых вы рассказывали нам. Но безмотивное насилие, необъяснимые действия — кажется, они исчезли напрочь.

Бад заметил, как Рол и Лиза посмотрели друг на друга и перекинулись несколькими словами на своем языке.

— Это может означать, что либо мой народ все узнал и понял, либо по какой-то причине он не пользуется машинами для грез. Нам не узнать, какова настоящая причина. Мы узнаем об этом только, если кто-либо из нас… вернется туда.

— Вам хотелось бы вернуться? Лиза медленно повернула голову и посмотрела прямо на Бада. Она приподняла подбородок; взгляд ее стал мягче.

— Ни за что на свете, сэр, я никуда не поеду без доктора Лэйна.

— Вот так-то! — шепнула Шэрэн. — О, как вы покраснели! —Тише.

— А вы, мистер Кинсон? Вы бы вернулись назад, если бы вам представилась такая возможность?

— Не знаю, — пожал плечами Рол, — смогу ли я хорошо выразиться. Все зависит от плана — о части этого большого Плана я вам уже рассказывал. Сейчас грезящие прекратили разрушения. Три планеты, которые колонизировали наши предки, могут теперь воссоединиться. Эта земля может много дать Мариту. А земля и Марит могут '"Иного получить от Ормазда. Все мы — дети, пошедшие по трем различным путям, теперь выросли и обрели силы, которыми можем помочь друг другу.

— А теперь о моем Плане. Я имею в виду себя, как личность, которая, как вы знаете, взяла в жены доктора Инли в соответствии с вашими обычаями, точно так же, как моя сестра стала женой доктора Лэйна в той церемонии, которую совершили для нас перед телекамерами, чтобы ее могли видеть все. Я обращаюсь к вам сейчас со всей прямотой, которая идет вразрез с вашими обычаями. Никто из вас, наблюдающих эту передачу, не может познать друг друга всем сердцем. Уже сейчас я не знаю хорошо доктора Инли, хотя и женат на ней. Не так хорошо, как тогда, когда с помощью машины для грез я входил в ее сознание, познавая ее мысли и чувства, как свои собственные. То же самое относится к моей сестре. Мы разговаривали с ней. Мы не так счастливы, как могли бы, потому что между нами имеется барьер.

— Попадая в грезах на Ормазд, я узнал, что они на близких расстояниях пользуются своим мозгом так же, как машина для грез на громадном расстоянии. Именно туда я хотел бы полететь вместе с сестрой и теми… с кем мы женаты. Ормазд может научить нас тому, что необходимо нам для того, чтобы наши личности не были… всегда разделены друг от друга и немного одиноки.

— Когда мы вчетвером постигнем эту способность, мы захотим вернуться и научить этому других. Следуя по этому пути, можно будет удалить с планеты остатки того насилия, о котором мне только что говорили. Это — мечта… грезы, но на этот раз хорошие грезы. Очень долго три планеты, заселенные когда-то давно детьми Лидеров, ждали, когда же наступит пора воссоединения, пора прогресса.

— Этот процесс, я думаю, будет медленным. В нашей жизни, в жизни присутствующих здесь и тех, кто смотрит и слушает нас, больших изменений не произойдет. Но себе я желаю того небольшого изменения, которое даст моему сознанию свободу войти в сознание другого, дорогого мне, человека, как только я смогу это сделать. Видите, я еще недостаточно владею языком.

— Чтобы все это наступило, я хочу быть рядом со своей женой. Я хочу работать рядом с доктором Лэйном. Есть многое, чему я могу научиться, и многое, что я умею делать. Я больше не хочу быть животным, которое рассматривают с помощью телекамер. Моя сестра тоже не любит телекамеры. И сейчас мы хотим приступить к работе по созданию достаточно большого космического корабля, который, мы надеемся, понесет на себе имя человека, который был добр, мудр и очень мужественен. Рол поискал Шэрэн, улыбнулся ей и добавил: — Корабль должен быть назван «Пасфайдер»[13].

Джон МАКДОНАЛЬД ДЕВУШКА, ЗЛОТЫЕ ЧАСЫ И… ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ ПРОЛОГ

Дорогой Фред!

Вы не говорили мне, что это будет легко. Но как это будет, вы, в общем-то, тоже не говорили. Найти Кирби Уинтера. Привезти его назад. Денег не жалеть. И вы дали мне в помощь хорошего человека… Хадлстон был хорошим человеком. Сегодня вы бы его не узнали. Он уже ни на что не способен — глядит в пустоту и вздыхает, а иногда вдруг начинает хихикать.

Мы нашли Кирби Уинтера, босс. Мы нашли его два раза. А если хотите, чтобы был третий раз, пошлите лучше кого-нибудь другого. Впрочем, зряшная будет трата денег.

Фред, посоветуйте клиенту это дело бросить. Если Кирби Уинтер действительно утаил пару миллионов долларов из наследства своего дядюшки Омара, никто их у него не отнимает.

Я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, что Уинтер откупится от меня и Хадлстона. Вот хорошо бы так и было. Я бы сейчас спал как нормальный человек.

Могу только рассказать вам, как все это было. Информация оказалась верной. Мы нашли его в большом номере отеля «Прадо», и он прожил в Мехико под своим настоящим именем две недели. Он не скрывается, во всяком случае, не очень. Кирби Уинтер и дама. Дама — та самая, что была с ним три месяца назад в Бразилии, эта красавица с ангельским лицом — но она сущая дьяволица, можете мне поверить.

Чего я не могу понять, Фред, так это почему вы и клиент считаете Кирби Уинтера таким невинным и беспомощным.

Может, он и был таким раньше, но не теперь. Это очень самоуверенный человек. Что же до стиля и щегольства, то сам Онассис мог бы ему позавидовать. Он и его женщина прекрасно проводят время. Если он и боится, что кто-то приедет и отнимет у него деньги, то нисколько этого не показывает.

Ну так вот, когда мы их нашли, мы разработали план, как увезти их в Штаты.

Почти всеми приготовлениями пришлось заниматься мне, потому что после всех тех событий в Бразилии, в Сан-Паулу, Хадлстон не совсем уверен в себе.

Я нанял самолет, который мог взять пять человек — нас четверых и пилота. Вы верно советовали — девицу лучше было захватить с собой. Дальше — проблема доставки их из отеля в аэропорт. Я решил сделать это быстро и просто: проникнуть к ним, угрожая оружием, сделать инъекции сильного успокаивающего, чтобы они были очень-очень послушными. В таком состоянии их легко было бы довести до машины — и в аэропорт!

Вчера вечером они ушли около девяти, и мы с Хадлстоном решили встретить их. Ну вот, мы вошли — накануне я купил отмычку — и стали ждать. У нас были пистолеты. Я приготовил шприц.

Они явились около полуночи весьма оживленные. Как только они оказались в номере, мы вошли к ним с пистолетами в руках. Ну вот скажите, Фред, при таком раскладе могло случиться что-то непредвиденное? Я ведь осторожный человек. Но ведь случилось! Можете мне поверить — впрочем, иного вам и не остается. Они подскочили от неожиданности и уставились на нас, а потом стали вести себя так, будто это величайшая шутка в мире. Я немного испугался, вспомнив, что в Сан-Паулу было примерно так же. А Хадлстон позеленел. Я сказал, что если они будут сотрудничать, никто не пострадает Этот Кирби Уинтер — а он на вид очень мягкий человек — печально покачал головой и, глядя на меня, сказал, что, в общем-то, после Сан-Паулу мы могли бы все понять и отстать от них. А раз не отстали, значит, они выразили свою точку зрения недостаточно ясно. Хадлстон посоветовал ему заткнуться. Я направился к ним со шприцем, собираясь первым уколоть Кирби. Фред, я был очень осторожен. Вдруг шприц исчез. Я замер, глядя на свою пустую руку. Кирби Уинтер и эта девица улыбались.

Я посмотрел на Хадлстона. Фред, клянусь, за это мгновение он успел снять с себя все до последней нитки, на талии у него был широкий голубой пояс, завязанный бантом, а на груди написано помадой: «Сюрприз!» Помня о Сан-Паулу, я решил, что если события станут развиваться не в ту сторону, я восстановлю равновесие, прострелив Кирби Уинтеру ногу. Как вы знаете, я стреляю хорошо, и я бы в него попал, вероятно, только вот когда я собрался стрелять, в руке у меня вместо пистолета был пульверизатор с духами. Да… я смотрел на Кирби Уинтера, Фред… и вдруг в то же самое мгновение я оказался в лифте, а двери закрывались. Вместе со мной были лифтер, три пожилые туристки и Хадлстон. Двери закрылись, мы поехали вниз. Женщины начали кричать и падать в обморок. Черт знает что было в этом лифте, Фред. На мне, как и на Хадлстоне, остался только пояс. А на груди у меня красовалась надпись: «Прощай, друг!» И мы оба были обриты, Фред, и облиты духами. Перепуганный лифтер довез нас до главного фойе и открыл дверь. Хадлстон был настолько вне себя, что попытался бежать.

В общем, нас арестовали, конечно, но если вы пришлете деньги — я уже отправил вам телеграмму, — нас могут завтра выпустить под залог. Наш адвокат говорит, серьезных обвинений нет, но мелких — целая куча. Он навел справки и узнал, что Кирби Уинтер и его дама выписались сегодня около полудня.

Лично я считаю, что от Хадлстона теперь будет мало толку. А за себя ручаться не могу. Если вы думаете, что от нас откупились, вам придется признать, что прикрытие мы взяли очень странное.

Как я уже говорил, если ваш клиент по-прежнему хочет найти Кирби Уинтера, вы должны будете послать кого-нибудь другого. Я попытался рассмотреть все происшедшее не предвзято. Проще всего было бы сказать, что это гипноз. Но, Фред, я думаю, что это обычная старомодная магия, о который мы читали в детстве. А почему нет? В самом деле?

А этот дядя Уинтера, этот Омар Креппс. Он ведь считался очень загадочным человеком? Нечто вроде волшебника? Может быть, перед смертью он научил Уинтера заклинаниям?

И посмотрите на Сан-Паулу. Уинтер и его девица выиграли в каждом из шести самых больших казино примерно по семьдесят тысяч. Если это не магия, Фред, то что же это? Какое-то изобретение, которое они так используют?

Надеюсь, деньги уже высланы, потому что если нет, нам придется сидеть очень долго. Когда мы выйдем, я подыщу себе другую работу… Я как-то потерял уверенность в себе.

Очень искренне ваш.

Сэм Джиотти.

* * *

Постепенно, ценою большого напряжения, Кирби вновь обрел способность видеть окружающее «в фокусе». Женщина, сидевшая через стол от него, казалась просто силуэтом на фоне окна — окна величиной с теннисный корт, — а дальше был океан, розоватый в закатном или рассветном солнце. Голые загорелые плечи под светлыми волосами излучали теплое персиковое сияние.

Атлантика, подумал он. И время тут же встало на свое место. Если он во Флориде, солнце ему сейчас видно рассветное.

— Вы Шарла, — осторожно проговорил он.

— Конечно, милый Кирби, — отозвалась она, и голос ее звучал на грани смеха, — я твой новый добрый друг Шарла.

Мужчина сидел слева от Кирби, плотный лощеный мужчина, в прекрасно сшитой одежде, хорошо подстриженный, с маникюром.

— Болтушка Шарла, — усмехнулся он.

— Я разве болтушка, Джозеф?

— Ну слушать ты тоже умеешь.

Кирби наводил порядок в голове. Шарла, Джозеф, Атлантический океан, рассвет. Возможно, сейчас утро субботы. Погребальная служба была в пятницу в одиннадцать. Совещание с адвокатами — в два часа пополудни. А пить он начал в три.

Он осторожно повернул голову и оглядел пустой бар. Бармен в белой куртке стоял под призматическими лампами, побледневший от солнечного света, сложив руки на груди и свесив голову.

— Разве такие места открыты на всю ночь? — поинтересовался Кирби.

— Нет, конечно, — ответил Джозеф, — но здесь реагируют на небольшие денежные подарки. Как символ дружбы и расположения. В час официального закрытия, Кирби, вы еще много чего хотели сказать.

Вдруг у него появилось ужасное подозрение.

— А вы… вы не журналисты какие-нибудь или кто-то в этом роде?

Оба расхохотались.

— О нет, мой милый, — успокоила его Шарла.

Ему стало стыдно.

— Дядя Омар… он всегда страшился огласки. Нам приходилось быть очень осторожными. Он платил фирме в Нью-Йорке тридцать тысяч долларов в год, чтобы его имя не появлялось в газетах. Но люди постоянно совали свои дурацкие носы. Подхватывали какой-нибудь крошечный слушок об Омаре Креппсе и раздували огромную историю, а дядя Омар ужасно злился.

Шарла накрыла его руку своею, легонько сжала.

— Но, милый Кирби, теперь это не имеет значения, верно ведь?

— Да, пожалуй.

— Мой брат и я не журналисты, разумеется, но ты бы мог поговорить с журналистами. Пусть мир узнает, как мерзко он с тобою поступил, как отплатил за твои годы бескорыстной преданности.

Это прозвучало так, что Кирби чуть не расплакался. Но честность не дала ему промолчать.

— Ну не такой уж бескорыстной. Когда у дяди пятьдесят миллионов, о них просто невозможно не думать.

— Но вы рассказали нам, как уходили от него много раз, — заметил Джозеф.

— Но я всегда возвращался, — вздохнул Кирби. — Он говорил мне, что я ему необходим. Для чего? У меня и жизни-то своей не было. Сумасшедшие поручения во всех концах света. Одиннадцать лет я так жил, сразу после колледжа поступил к нему на службу.

— Мы тебе сочувствуем, милый, — с надрывом проговорила Шарла. — Столько лет преданности.

— А потом, — мрачно добавил Джозеф, — ни цента.

От яркого рассветного солнца Кирби стало больно глазам. Он зевнул, опуская веки. А когда открыл глаза, Шарла и Джозеф уже стояли. Джозеф подошел к бармену. Шарла тронула Кирби за плечо.

— Идем, милый.

Ты очень устал.

Он пошел за ней, ни о чем не спрашивая, в стеклянные двери и по большому незнакомому фойе. Когда они были в десятке футов от лифта, он остановился. Она вопросительно посмотрела на него. Ее лицо было таким идеальным: глаза огромные, серовато-зеленые, чуть приоткрытые губы влажно поблескивали, медовая кожа оттеняла светлые волосы… что он на мгновение забыл, что хотел сказать.

— Дорогой? — мягко проговорила она.

— Я здесь живу, что ли?

— Джозеф подумал, что так будет лучше.

— Где он?

— Мы с ним попрощались, милый.

— Да?

— Идем, дорогой.

В лифте они поднимались молча.

Молча прошли по длинному коридору. Шарла вытащила ключ из украшенной жемчугом сумочки, и они вошли в номер. Она задернула шторы и отвела его с спальню. Постель была разобрана. Кирби увидел приготовленные для него новую пижаму и набор туалетных принадлежностей.

— Джозеф ничего не упускает, — заметила Шарла. — Когда-то у него было несколько отелей, но потом они ему наскучили, и он их продал. Кирби, милый, ты должен принять горячий душ. Потом будешь спать.

Когда он, в новой пижаме, вернулся в спальню, она ждала его. На ней был халат из мягкой золотистой материи. Без высоких каблуков она показалась ему очень маленькой. Халат не скрывал фигуру, которой место было на центральном развороте журнала для мужчин. Сердце у Кирби колотилось так, что каждый удар отдавался в голове, но он все же не потерял чувства ответственности. Перед ним стояла первоклассная женщина, зрелая, благоухающая, дорогая, изощренная, шелковая и незапятнанная. Нельзя же подойти к ней, подволакивая ногу и глупо хихикая. И он, вспомнив увиденный недавно фильм, сделал решительный, мужественный и чрезвычайно изящный шаг в ее сторону.

Но голыми пальцами ноги он угодил в жесткую узкую ножку маленького столика. Потеряв равновесие, начал падать на Шарлу — и схватился за нее, только чтобы удержаться на ногах, а не с какими-то иными целями. Она метнулась в сторону, взвизгнув от страха. Пальцы Кирби впились в золотистую ткань у шеи. Примерно пол-оборота — это напоминало балетное па — ткань держалась, но потом послышался треск, и Кирби, падая в угол, успел увидеть, как Шарла, уже без халата, перелетает через кровать. Упала она на той стороне мягко, с приглушенным звуком.

Кирби сел, стряхнул с себя остатки халата, схватил пальцы ноги обеими руками и застонал.

Голова Шарлы с всклокоченными волосами и широко распахнутыми глазами медленно, осторожно показалась из-за кровати.

— Милый! — прошептала она. — Ты такой порывистый!

Он посмотрел на нее, морщась от боли.

— Заткнись, сделай одолжение. Это со мной происходит всю жизнь, и я вполне могу обойтись без глупых шуток.

— Ты всегда так делаешь?!

— Я всегда что-нибудь делаю. Обычно просто убегаю. Однажды летом я вошел с красивой женщиной в ее номер в отеле. Это был «Хилтон» в Мехико. Через три минуты после того, как я закрыл за собой дверь, началось землетрясение. Посыпалась штукатурка. Через все здание прошла трещина. Нам пришлось выбираться на ощупь. Фойе было усыпано битым стеклом. Так что помолчи, Шарла.

— Брось мне халат, милый.

Он скомкал халат и швырнул ей. Поднявшись, доковылял до кровати и сел. Шарла обошла кровать и уселась рядом с ним. Халат чудом держался на ней.

— Бедный Кирби, — сказала она.

— Вот именно.

Она похлопала его по руке.

— Меня еще никогда не раздевали так быстро.

— Очень смешно, — огрызнулся он.

Она печально посмотрела на него.

— Ты мне нравишься. Вообще же сейчас слишком много мужчин, непохожих на тебя.

— Если бы они все походили на меня, человеческая раса уже вымерла бы.

Она притянула его к себе. Он поцеловал ее, сначала робко, но быстро осмелел.

— Нет, милый. — Она отстранилась. — Мы с Джозефом тебя очень любим. Джозеф велел заботиться о тебе. Теперь прыгай в постель, сними пижамную куртку, ложись лицом вниз, и я сделаю тебе роскошный массаж.

— Но…

— Дорогой, не будь букой, пожалуйста. Я не хочу менять наши отношения так быстро, а ты?

— Ну если ты спрашиваешь меня…

— Т-с-с. Когда-нибудь, может быть, скоро, ты станешь моим любовником. Только веди себя хорошо.

Он вытянулся на кровати, как было сказано.

Кирби вернулся мыслями к прошлой среде, к полуночи. Пятьдесят семь часов назад? Именно тогда известие нашло его в Монтевидео. Старик умер. Омар Креппс. Дядя Омар. Казалось невероятным, что у смерти достало силы взять этого маленького странного человечка, всегда такого неуязвимого.

Засыпая под нежными руками Шарлы, он услышал ее шепот: «Мне очень жаль, милый». Кирби еще успел подумать: «О чем она жалеет?» — и уснул.

* * *

Вырвала Кирби из сна молодая стройная девушка, которую он никогда раньше не видел. Она его растолкала. Все лампы в комнате были включены. Он приподнялся на локтях. Девушка так быстро ходила вокруг кровати, что было трудно держать ее в фокусе. Она кричала на него, но слов он не понимал. У нее были густые золотистые волосы, яростные зеленые глаза, лицо потемнело от гнева. Одета она была в коралловую рубашку и полосатые брюки в обтяжку, в руке сжимала соломенную сумку величиной с барабан.

Ему потребовалось несколько долгих мучительных секунд, чтобы понять — она кричит на него на языке, которого он не знает.

Когда она сделала паузу, переводя дыхание, Кирби проговорил едва слышно на испанском:

— Не понимаю, сеньорита.

Она внимательно посмотрела на него.

— Английский сгодится?

— Для чего сгодится?Выяснить, где моя проклятая тетя и какого черта она выперла меня из первой приличной телепостановки, куда меня взяли на приличную роль? Она не имеет права вызывать меня сюда, будто я ее рабыня. А где этот ползучий Джозеф, а, приятель? И не смей их покрывать, зараза. Я уже размазывала ее секретаришек по стенке. Мне нужны факты — и прямо сейчас!

— Факты?

— Вот именно, приятель.

Она говорила с едва заметным акцентом, в нем звучало нечто ускользающе-знакомое.

— Я думаю, что вы не в той комнате.

— Я знаю, что нахожусь не в той комнате. Все остальные комнаты этого номера пусты. Вот почему я в этой. Не тяни.

— Номер?

Она топнула ногой.

— Номер! Да, номер! Ну ты и бестолковый. Этот огромный роскошный номер на восьмом этаже отеля «Элиза» в Майами-Бич, десять часов этого веселого субботнего вечера в апреле, а номер зарегистрирован на имя Шарлы Марии Маркопуло О’Рурк, моей несвятой тети, и попала я в этот номер за двадцатипятидолларовую взятку, после того как прилетела с Побережья на самолете.

— Шарла! — воскликнул он. И понял, где находится и почему у девушки такой акцент — он был менее выраженным, чем у Шарлы, но столь же знакомый. Спросонок он решил, что находится в Монтевидео. — Дядя Омар умер, — сказал Кирби.

— Не трать на меня свои дурацкие пароли. Я давно утла из волчьей стаи Шарлы. Маленькая Филиатра сменила имя, внешность и привычки, потому что от тетушки ее уже тошнило. Теперь я Бетой Олден, свободная гражданка и хорошая актриса, и она быстренько устроит мне восстановление на работе, иначе я выбью ее хитрые лживые мозги. Ну, где она?

— Вы, наверное, думаете, что я на нее работаю.

— Не заговаривай мне зубы.

— Честное слово, меня зовут Кирби Уинтер. У меня вчера был ужасный день. Я напился как дурак. Шарлу я впервые увидел вчера. Кто такая вы, я не знаю. Где Шарла, тоже не знаю. О чем вы говорите, не имею ни малейшего представления.

Девушка смотрела на него, покусывая губы. Лицо ее постепенно смягчалось. Потом вдруг исказилось в презрительной гримасе.

— Мне ужасно, ужасно жаль, мистер Уинтер. Я могла бы и сама догадаться, что вы не член команды. У вас недостаточно хитрый вид. Вы мускулистый, чистый и серьезный. Поздравьте тетушку с новым любовником.

Кстати, не старовата ли она для вас?

Девушка повернулась и быстро вышла, хлопнув дверью.

Теперь уже из-за занавешенных окон пробивался явно дневной свет. Лампы в комнате были выключены.

Кирби поднялся и отыскал ванну. Он чувствовал себя слабым, отдохнувшим и голодным. Сейчас Кирби казалось, что девушка приснилась ему. Как Монтевидео. Как и похороны. Но он был уверен, что Шарла ему не приснилась. В этом он был совершенно уверен. Вспомнив о своем наследстве, печально вздохнул.

Приняв душ, побрившись и почистив зубы, он вернулся в спальню. Кто-то раздвинул шторы. В комнату вливался золотой солнечный свет. На столике рядом с кроватью стоял большой стакан с апельсиновым соком, на красивом листе бумаги с тиснеными инициалами UU.M.M.OP.A., это Шарла Мария Марко — как там дальше — О’Рурк — написано:

«Кирби, милый, я услышала душ и приняла меры. Посмотри свертки в кресле. Я купила тебе все новое, сама, на глаз. Когда оденешься и поешь, найди меня на балконе-солярии. Не спрашиваю, хорошо ли ты спал. С добрым утром, милый. Твоя Шарла».

Он выглянул из окна — оно выходило на восток. Солнце прошло больше полпути по небу. Дверь в главную часть номера была приоткрыта.

Кирби подошел к креслу, заваленному свертками. Боксерские шорты из белого нейлона. Веревочные сандалии. Серые дакроновые брюки. Спортивная рубашка с короткими рукавами. Все по размеру. Когда он застегивал рубашку, в наружную дверь постучали. Двое официантов, ловкие, улыбающиеся, вежливые, вкатили большую тележку с завтраком.

— Шампанское открыть сейчас, сэр?

— Что?

— Шампанское, сэр.

— О! Конечно! Шампанское. Оставьте так.

Когда Кирби проглотил все до последней крошки, запивая кофе, и потянулся за шампанским, то заметил, что бокала два. Ну что ж, подумал он, мужчина должен понимать тонкие намеки.

Кирби взял бутылку и бокалы и, чувствуя себя неотразимо элегантным, пошел искать Шарлу О’Рурк. Он нашел одну пустую спальню без солнечного балкона. Нашел вторую намного более просторную спальню с окнами на восток. Оттуда был выход на балкон. Улыбаясь и подыскивая изящную вступительную фразу, Кирби вышел на яркое солнце. Шарла лежала на спине в шезлонге из алюминия и белого пластика, закинув руки за голову. Кирби замер, все заготовленные слова вылетели из головы. Он даже чуть не выронил бутылку.

Казалось, Шарла спит. Во всяком случае, дышала она глубоко и ровно. На теле Шарлы были следующие вещи: узенькая полоска, символизировавшая трусики, белые пластиковые колпачки на глазах и голубое полотенце тюрбаном на голове.

Она сняла колпачки с глаз и села. Улыбнулась ему.

— О, ты принес шампанское. Какой ты милый! Что-нибудь не в порядке? О, конечно. Пуританский синдром. — Она потянулась за короткой белой курткой из тонкой материи и не спеша ее надела. Ему вдруг захотелось, чтобы она не застегивала куртку — она и не застегнула.

— Пойдем в комнату, дорогой.

Кирби последовал за ней с бутылкой и бокалом. В голове у него было совершенно пусто.

Он не увидел, что она резко остановилась, сделав три шага в комнату. Но увидел, как повернулась к нему. Его глаза еще не привыкли к полумраку после яркого солнца. Он столкнулся с ней, и в это мгновение уронил бутылку шампанского себе на ногу. Увидев, что Шарла теряет равновесие, попытался схватить ее одной рукой, но просчитался и довольно сильно ударил в плечо. Споткнувшись о скамеечку для ног, Шарла упала на пол и произнесла что-то на языке, которого Кирби не знал. Он почему-то был даже рад, что не знает этого языка.

Она подняла неразбившуюся бутылку и встала.

— Если вы перестанете прыгать на одной ноге, мистер Уинтер, то сможете налить мне бокал шампанского.

— Извините.

— Слава Богу, у тебя не появилось игривое настроение, пока мы не ушли с балкона.

— Шарла, я просто…

— Знаю, милый. — Она раскрутила проволоку и ловко выдернула пробку, потом наполнила оба бокала. — Вместо духов, дорогой, дари мне лечебную мазь, а вместо драгоценных камней — бинты.

— Э…

— Подожди меня в соседней комнате, пожалуйста.

Он сидел и слушал, как она набирает воду в, ванну проклинал службу у дяди Омара, из-за которой .

Он совсем не умеет обращаться с женщинами.

Кирби знал, что женщины находят его довольно привлекательным. И он с большим старанием приучил себя разговаривать так, будто и он привык к победам не меньше любого другого. Но ему постоянно приходилось преодолевать свою робость. С чего начать? В ситуациях, когда вокруг было много одиноких женщин, он с большим искусством вел себя так, что каждая думала, будто он неразрывно связан с одной из них.

А иногда вмешивалась природа. Вот землетрясение, например. Можно было подумать, что его сглазили на всю жизнь.

В комнату вошла Шарла и, прежде чем он успел встать, села на краешек дивана рядом с ним. Босая. На ней были короткие розовые шорты, полосатый бюстгальтер, в волосах розовая лента.

— Еще, милый, — сказала она, протягивая пустой бокал.

Он наполнил оба бокала и поставил бутылку обратно на лед.

— Сердишься на меня? — спросила Шарла.

— А я должен?

— Ну я же тебя подразнила немного. Ты помнишь?

— Да.

— Женщины бывают жестокими, да?

— Наверно.

— Знаешь, я могу подразнить тебя еще.

— Пожалуй, да.

— Но когда-нибудь может оказаться, что я вовсе не дразнюсь. — Она смотрела на него широко раскрытыми невинными глазами. — Бедняжка. Как ты определишь, что я уже не дразнюсь?

Он попытался сменить тему:

— Эта девушка…

— Ах да. Она тебя побеспокоила. Моя племянница. Сейчас она называет себя Бетси Олден. Я была очень зла на нее, Кирби. Я и сейчас злюсь.

— Она устроила большой шум.

— Получается, что я сделала что-то ужасное и непоправимое с ее карьерой. Я не понимала. Мне захотелось, чтобы она приехала сюда ко мне. Я ведь у нее все-таки единственная тетя. Она не приехала. Ей кажется, что играть на сцене — важнее всего. Ну, я вспомнила старого друга и позвонила ему. Он позвонил своему другу. Она стала не нужна. Это так ужасно?

— Только если она не может найти другую работу.

— Она говорит, что у нее будут всяческие осложнения. Обругала меня. Вела себя вульгарно. А когда-то была очень хилым ребенком. Трудно поверить.

— Она ушла?

— О нет! Она будет здесь. Ей ведь теперь придется просить меня, чтобы я восстановила все, что разрушила. Когда она будет достаточно милой со мной, я позвоню тому же другу, и она опять станет нужна для этих идиотских телепередач. Похоже, это именно то, чего хочет бедняжка. Сначала она подумала, что я работаю на тебя. А потом у нее появилась другая мысль, которая тоже неверна.

Улыбка Шарлы стала почему-то очень неприятной.

— Она об этом упоминала. Но это могло быть правдой, так легко, верно, Кирби?

— Наверно.

— Ты сегодня такой мрачный, Кирби. Даже, прости, немного напыщенный.

Он помолчал.

— Ну, мне пора идти.

— О, не раньше, чем придет Джозеф и мы расскажем тебе о своей идее.

— Идее?

— Ну милый.

Мы знаем, что у тебя нет определенных планов. Ты сам так сказал.

— Да? Я должен найти что-нибудь…

— Может быть, ты уже нашел, Кирби. У тебя есть некоторые данные, которые пригодились бы нам с Джозефом. Ты производишь хорошее впечатление, милый, выглядишь очень приличным, серьезным и надежным человеком. Многие так выглядят, но это фальшивый фасад. А ты — как раз то, чем кажешься.

— Прошу прощения?

— В наши дни трудно найти хорошего человека, — вот что я хочу сказать. А ты к тому же неплохо ориентируешься во многих странах. У нас есть маленькие проблемки, ты бы мог нам помочь.

— Какие проблемки?

Она пожала плечами.

— Ну вот одна, например. У нас есть одно маленькое симпатичное суденышко. «Принцесса Маркопуло», зарегистрировано в Панаме. Мы думаем, что капитан и агент сговорились и обманывают нас. Прибыль слишком маленькая. Ты мог бы отправиться на судно как мой особый представитель и все выяснить. Да что там, проблемы всегда есть. А платить мы будем хорошо. В два раза больше, чем дядя Омар.

— Ты знаешь, сколько он мне платил?

— Но ты сам нам сказал, милый. И ты скопил целое состояние. Восемь тысяч долларов. Милый Кирби, этого мне хватило бы на месяц. Тебе придется искать работу — Наверное, я много всего наболтал.

— Ты упомянул, какое наследство получил от своего любимого покойного дядюшки. Карманные часы и письмо.

— Да и письмо-то я получу только через год, — вздохнул он, разливая по бокалам остатки шампанского.

— В общем, Кирби, закругляйся со своими делами, , скоро сюда придет «Глорианна». Мы отправимся в круиз — «Глорианна»?

— Моя прогулочная яхта, милый. Построена в Голландии. Красивые каюты, команда из пяти человек. Будь нашим гостем месяц, потом вместе решим твою судьбу. Почему у тебя такой обеспокоенный вид?

— От суеверия, может быть.

В дверь постучали, и вошел Джозеф. С огромным энтузиазмом Шарла рассказала ему, что Кирби пойдет с ними на «Глорианне» и впоследствии примет работу, которую они решили ему предложить. Кирби хотел сказать Джозефу, что еще ничего окончательно не решено, но вдруг услышал, что ему дают указания перевезти вещи из его отеля сюда, в «Элизу».

— Но…

— Чепуха, мой мальчик, — отмахнулся Джозеф. — Здесь есть свободные номера. Я один из совладельцев отеля. Устраивайтесь основательно. Я часто бываю занят, и Шарла скучает. Вы нам сделаете большое одолжение.

— Но, э…

— Прекрасно! — воскликнули оба одновременно, а Шарла крепко его обняла. Джозеф достал из кармана золотую сигаретницу. Она выскользнула у него из руки. Кирби и он нагнулись тотчас же и стукнулись лбами. Кирби выпрямился, пошатнулся, полуослепленный ударом, от которого искры посыпались из глаз. Он взмахнул рукой, восстанавливая равновесие, и локтем заехал Шарле в подбородок. Зубы у нее лязгнули, глаза остекленели, ее качнуло в сторону.

Со страхом глядя на него, она сделала какой-то странный жест и заговорила на иностранном языке. Это прозвучало как заклинание, и однажды ему послышалось «Омар Креппс».

— Заткнись! — злобно сказал ей Джозеф.

— Мне ужасно жаль, — проговорил несчастный Кирби. — Я почему-то всегда…

— Это вышло случайно, — сказала Шарла, — Ты не ушибся, милый Кирби?

— Пойду-ка я лучше, — проговорил Кирби и ушел.

Когда Кирби открыл заднюю дверь такси, собираясь сесть, какая-то девушка ужом проскользнула мимо него и заняла машину.

— Эй! — возмущенно воскликнул он.

На него хмуро смотрела Бетси Олден.

— Заткнись и садись рядом, умник!

Поколебавшись, он устроился на сиденье и сказал:

— Но что…

— Замолчи, пожалуйста!

С дюжину кварталов они проехали молча. Он смотрел на ее жесткий профиль, думая, что она была бы красивой девушкой, если бы не злилась все время. Такси остановилось на красный свет.

— Здесь, — сказала она, быстро отдала водителю деньги и вышла. Кирби не сразу ее догнал.

— Может быть, вы соблаговолите сказать мне…

— Сюда, кажется. — Бетси схватила его за руку, и они свернули на узкую дорожку к боковому входу в небольшой пляжный отель. В фойе она быстро огляделась, как кошка на охоте, потом направилась к лестнице, ведущей в мезонин. Кирби не отставал. На Бетси была зеленая юбка и белая блузка. Сумочка теперь была поменьше. Волосы не казались такими растрепанными.

— Сядь вон там, — сказала она, показывая на псевдовикторианский диван у стены. Он сел. Она стояла у перил, глядя вниз на фойе, стояла, как ему показалось, очень долго. Наконец, пожав плечами, подошла и села рядом с ним.

— Я тебе скажу одну вещь, Уинтер, и ты ее запомни. Как бы ты ни был осторожен, этого может оказаться недостаточно.

— С вами все в порядке?

— Как ты реагируешь на мою тетю Шарлу?

Какой у тебя пульс?

— Мисс Олден, мне кажется, мы друг друга не понимаем.

— Ей сопротивляться бесполезно, Уинтер. От тебя уже дымок идет.

— Она необычная женщина.

— И еще она все делает наверняка. Я ей здесь понадобилась для страховки. На тот случай, если тебе захочется кого-нибудь помоложе, выше ростом и не такую мясистую. Но я ей давно сказала, что в ее игры не играю.

— Мисс Олден. Просто для смеха. О чем мы говорим?

Она нахмурилась.

— Я видела в газетах… Омар Креппс был вашим дядей. Вот о чем мы говорим.

— Я не понимаю.

— Когда мне было пятнадцать лет, она забрала меня из школы и стала таскать за собой по всему свету. Они с Джозефом махинаторы, Уинтер. Канадское золото, африканская нефть, индийский опиум, бразильские девочки — все, что угодно, они покупают и продают. Они не самые крупные и не самые хитрые, однако постепенно становятся все богаче, и им всегда мало. Мне было всего пятнадцать, но я скоро поняла, что в их кругах имя Омар Креппс наводит ужас. Почти сверхъестественный ужас. Слишком много раз Креппс неожиданно появлялся, слизывал сливки с какой-нибудь сделки и убегал с деньгами. Насколько я знаю, они и их друзья неоднократно пытались организовать его убийство, но ничего не получалось.

— Они хотели убить дядю Омара?

— Молчи и слушай.

И верь. Этот маленький толстенький старичок умел быть в десяти местах сразу. Однажды он их сильно ободрал, каким-то образом перехватил наличные на пути в швейцарский банк, просто забрал деньги, а они ничего не могли сделать, потому что сами их украли — Джозеф и Шарла и вся их воровская шайка. В то время Шарла носила кольцо с ядом, камень был изумруд, кажется. Она открыла его как-то раз, просто вертела в руках, и вместо яда там оказался бумажный шарик. Она развернула его — записка. Очень короткая: «Спасибо, О. Креппс». Когда она очнулась от обморока, у нее началась истерика космических масштабов, даже пришлось лечь в больницу на неделю. Дело в том, что кольцо снималось с пальца последний раз еще до того, как были взяты деньги!

— Я не могу поверить, что дядя Омар…

— Дай мне закончить. Креппс умер в среду. Они были на Бермудских островах. Ты приехал на рассвете в пятницу, а на рассвете в субботу я увидела тебя в постели Шарлы. Это что, случайно?

— Я думал, что познакомился с ними случайно.

— Эта пара не очень-то подбирает незнакомых людей. Для всего есть причина. Чего они от тебя хотят?

— Они пригласили меня в круиз.

— Расскажи мне все, Уинтер. Все до последнего слова.

Он выдал несколько приглаженную версию.

Она нахмурилась.

— Так твой дядя Омар практически ничего тебе не оставил? Наверно, они просто хотят с твоей помощью выяснить, как он действовал.

— Но я не имел никакого отношения к тому, как он… делал деньги. Я по его указаниям занимался совсем иным.

— Чем же?

— Отдавал деньги.

— Что?!

— А вот то, — беспомощно вздохнул он. — Я ездил выяснять, имеет ли смысл отдать деньги? И удастся ли сохранить это в тайне?

— Много денег?

— Думаю, в среднем получалось миллиона три в год.

— Благотворительным организациям?

— Иногда. А иногда людям, пытающимся начать что-то полезное, или маленьким компаниям, у которых были финансовые затруднения.

— Почему он отдавал деньги?

— Он ни к чему не относился слишком серьезно. Никогда ничего не объяснял. Просто говорил, что это помогает ему оставаться везучим. Веселый, надо сказать, был человечек. Любил рассказывать длинные анекдоты и показывать карточные фокусы…

— Ты часто с ним виделся?

— Примерно раз в год. Он всегда ездил один. Повсюду у него были квартиры и дома, и никогда нельзя было знать, где именно он находится.

— Ты мне не лжешь, — сказала она. Это прозвучало больше заявлением, нежели вопросом.

— Не лгу. Пока он был жив, я никому не мог рассказать, какую выполняю для него работу. Теперь, наверно, это не имеет большого значения. Шумная известность, которую он приобрел в самом начале, — вот что сделало его таким скрытным.

— Какая известность?

— Это было давно. Мои родители погибли, когда мне было семь лет, и я стал жить у дяди Омара и тети Тельмы. Она была его старшей сестрой. Дядя Омар преподавал химию и физику в средней школе. В подвале он устроил мастерскую и все время что-то изобретал. Когда мне было одиннадцать лет, он бросил школу в разгар занятий, поехал в Рено и выиграл сто двадцать шесть тысяч долларов. Об этом писали все газеты. Его называли математическим гением. Репортеры не давали ему спокойно прожить минуту. Тогда он положил деньги в банк — так, чтобы мы могли ими пользоваться, — и исчез. Его не было почти год. Появился он в Рено, проиграл сто тысяч долларов, и никто им уже не интересовался. После этого он отвез нас в Техас, где построил себе дом на островке у побережья. Тетю Тельму он вскоре услал обратно в Питсбург, обеспечив на всю жизнь. А я на некоторое время остался там. У него уже тогда были деловые интересы по всему миру. Он оплатил мою учебу и по ее окончании дал работу. Но он ничего мне не оставил, а какие у него были деловые интересы, мне неизвестно. Да и вообще я не очень хорошо знаю его. Газеты оценивают его состояние в пятьдесят миллионов долларов. Мне он оставил свои часы и письмо, которое я получу через год.

— И ты рассказал все это Шарле?

— Да.

— Объяснил, чем зарабатывал себе на жизнь?

— Естественно.

— И ты жил все эти годы, даже не пытаясь узнать что-либо о дяде?

Он разозлился.

— Возможно, я похож на идиота, но я все же располагаю средними умственными способностями, мисс Олден. Мой дядя покинул свой подвал внезапно… Многие ли школьные учителя становятся международными финансистами?

— Значит, он нашел что-то, что давало ему преимущества.

— Какие-то преимущества по отношению к другим людям, да, и поэтому он отдавал деньги. Чтобы совесть не грызла.

— И поэтому Шарла ужасно интересуется этим письмом.

Она кивнула.

— Но она не может, я не могу получить его целый год.

— Ничего, она умеет ждать.

— А вы-то здесь при чем? Вам что нужно? Тоже письмо?

— Мне нужно только какое-нибудь оружие против Шарлы. Если в этой ситуации я его найду, то заставлю Шарлу компенсировать весь тот ущерб, который она мне нанесла. Именно она, потому что Джозеф ничего не решает.

— Он ваш дядя?

— Вот уж нет. Она называет его братом, но он какой-то очень дальний родственник. Да, кстати о родственниках. Ты единственный живой кровный родственник Омара Креппса. Об этом писали газеты, так что Шарла должна знать. Видимо, в дополнение к тому, что указано в завещании, ты получишь и все его личные бумаги.

— Наверно.

Я об этом не думал.

— Можешь поверить, Шарла уже подумала. Не смей ей ничего отдавать.

— За кого вы меня принимаете?

— Не сердись. И называй меня на «ты». Так вот, мы знаем, что Шарла чего-то очень добивается. Нужно узнать, чего именно…

— Пожалуйста, не так быстро.

— Переезжай в «Элизу». — Она записала адрес и номер телефона на клочке бумаги и протянула ему. — Когда узнаешь что-нибудь определенное, найдешь меня здесь. Это небольшая квартирка, мне ее одолжил мой знакомый. Сейчас он в отъезде. Безумно влюблен в меня. Ну, я пошла. И называй меня Бетой, — бросила она через плечо.

* * *

В отеле «Бердлайн» Кирби ждали девять сообщений. Во всех содержалась просьба позвонить мистеру Д. Лерою Уинтермору из фирмы «Уинтермор, Стэбиль, Шэмвэй и Мерц» — эта адвокатская фирма вела дела дяди Омара.

Кирби набрал номер, указанный в последней оставленной ему записке, и обнаружил, что это домашний телефон Уинтермора.

— Мой дорогой мальчик! — сказал Уинтермор. — Я беспокоился о вас. Когда зачитали завещание Омара, у вас был мрачноватый вид.

— Да, я не обезумел от восторга. Я не особенно жаден, но ведь где-то болтаются пятьдесят миллионов.

— Гм. В общем, возникла необходимость сгладить некоторые шероховатости. Вас хотят видеть на совещании в офисе Креппса завтра в десять утра.

— В чем дело?

— Понятия не имею, но у них как будто сложилось впечатление, что у вас с Омаром был какой-то сговор. Что вы скрываете какие-то ценности. Идиотство. Но их беспокоит еще кое-что, этих преданных служащих вашего дяди. С прошлой среды кто-то тщательно обыскал все дома и квартиры Омара.

— Неужели?

— И они намерены как-то связать это с загадочными делами, которые поручал вам Омар.

— Он вам когда-нибудь говорил, в чем заключается моя работа?

— Дорогой мальчик, я не спрашивал.

— Мистер Уинтермор, хотя в завещании указаны только часы и письмо, но я ведь должен получить и все личные бумаги дяди Омара?

— При нормальном течении событий так и было бы.

— Но теперь я их не получу?

— Три месяца назад врачи очень серьезно предупредили Омара в отношении его сердца. Он пришел ко мне в контору и забрал все личные документы, оставив лишь самое необходимое. Я спросил, что он собирается делать со своими бумагами. Он улыбнулся и сказал, что все сожжет. А потом вытащил серебряный доллар у меня из левого уха. У него всегда получались такие фокусы. Насколько мне известно, он все сжег, за исключением одного ящика с документами, который хранится сейчас в главном сейфе «Креппс Энтерпрайзис».

Кирби потащил свои чемоданы вниз, к стойке регистратора, где работал сам хозяин отеля, Хувер Хесс. Это был худой человек с лицом астматика и язвенника.

Он улыбнулся.

— Эй, Кирб, чертовски жаль твоего дядю. Сколько ему было?

— Семьдесят, Хувер.

— Ну теперь твои дела в полном порядке, а?

— Не совсем. Я хочу выписаться. Буду жить в «Элизе».

— О, «Элиза». Возьмешь большой номер, конечно. Почему бы и нет? Раз появились возможности, надо жить красиво.

— Ну я там буду чем-то вроде гостя, Хувер.

— Конечно. Пока не выполнят все формальности и ты не получишь свою кучу денег. Знаешь, Кирб, когда возьмешь эту кучу, становись-ка ты совладельцем моего отеля. Я тебе покажу все книги…

— Мне пока нечего вкладывать.

— Я понимаю. Ты знаешь, что отель дважды заложен. Но с твоим капиталом…

— Я не…

Хувер Хесс отмахнулся от него бледной рукой.

— Ты очень осторожный человек, Кирб. Даже с бабами никогда шума не было. Последняя, которую я здесь видел, она же настоящая леди…

Кирби не сразу понял, что Хесс имеет в виду мисс Фарнхэм, Уилму Фарнхэм. Она была единственным, кроме Кирби, человеком, посвященным в тайную программу дяди Омара, и была беззаветно предана ей. Она вела всю документацию, работая в маленьком офисе очень далеко от главной конторы «Креппс Энтерпрайзис». Иногда они с Кирби устраивали тайные совещания в отеле «Бердлайн».

Кирби расплатился с Хувером и пошел к телефонной кабине в фойе. Он набрал домашний номер мисс Фарнхэм и после восьми гудков повесил трубку.

В отеле «Элиза» его встретили очень радушно. Номер 840 уже готов для мистера Кирби. Номер был примерно в шесть раз больше его комнаты в «Бердлайне», с креслами, столами, мягкой музыкой, солярием с видом на океан, чашами фруктов… Кирби спустился в гриль-бар перекусить. Шел пятый час.

— Дорогой! — сказала Шарла, проскальзывая в кабинку и усаживаясь напротив него. — Где ты был? — Он обратил внимание на ее опасно низкое декольте и легкомысленную шляпку.

— Н-ну, у меня были дела, — пробормотал он.

Она надула губки.

— Я так скучала. Мне тебя ужасно не хватало. Я даже подумала, что не перехватила ли тебя моя эксцентричная племянница.

— Э… нет.

— Это хорошо, милый.

Она могла наговорить тебе чепухи. Я должна заранее тебя предупредить. Она… чуть-чуть помешанная. Совсем чуточку, знаешь ли. Может быть, надо было поместить ее в лечебницу — но родная кровь, ты понимаешь.

— О?

— Она обвиняла меня и Джозефа в ужасных вещах, а я не знала, смеяться мне или плакать. Она ведь живет в мире фантазии.

— В самом деле?

— Да, и в эту встречу она показалась мне еще более ненормальной. Возможно, она сделает тебя ключевой фигурой в одной из своих фантазий. И если это произойдет, вероятно, бросится тебе на шею.

— Бросится мне на шею?

— Это будет очередная маленькая драма по сценарию, которые она сама себе пишет. Ну что тебе посоветовать, Кирби… Она довольно привлекательная девушка.

Может быть, будет лучше, если ты… не станешь отталкивать ее. Ты будешь нежен с нею, да?

— Н-но…

— Вот и спасибо тебе, милый. Ты уж ублажи ее. Говори то, что ей хочется слышать. А я постараюсь найти для нее другую работу. У меня есть друзья в индустрии развлечений. Правда, Бетси лучше быть на свободе, чем запертой где-нибудь?

— Да, конечно.

— Ну ладно, дорогой, сейчас пойдем. Джозеф ждет нас в номере. Выпьем по коктейлю, потом поедем в потрясающий ресторан.

* * *

К половине одиннадцатого вечера Кирби Уинтер говорил уже не совсем связно, а Джозеф временами двоился у него перед глазами.

— Очень любезно, что вы пригласили меня в круиз, — сказал он. — Но я не хочу чувствовать себя…

— Обязанным? — воскликнул Джозеф. — Чепуха!

Мы будем очень рады!

Кирби осторожно повернул голову и спросил:

— Куда она ушла?

— Припудрить нос, возможно.

— Я редко танцую, Джо. Я вовсе не хотел наступать ей на ногу.

— Она вас простила.

— Но я помню этот крик…

— Она необычайно чувствительна к боли. Но и к радости тоже очень чувствительна.

— Потрясающая женщина, — заявил Кирби.

— Кстати, мой мальчик, если вы боитесь вести на «Глорианне» паразитическую жизнь, то у меня в голове есть один проект, за который вы могли бы взяться Весьма достойный проект, должен сказать — Что именно?

— Вы были близки к Омару Креппсу. Фантастический человек, фантастическая карьера. Но мир мало что знает о нем. Он сам об этом позаботился. Я думаю, было бы прекрасным жестом преданности и уважения, дорогой мальчик, если бы вы взялись написать его биографию. Только подумайте, сколько он сделал хорошего, а никто не узнает, если вы не расскажете. Да и вам бы удалось заработать немного денег на такой публикации.

— Интересно, — согласился Кирби.

— Думаю, что для такого проекта вы могли бы собрать все его личные бумаги, документы и записи.

— И привезти их на борт яхты, да?

— Но вы же будете работать на борту, не так ли?

— Загадка Омара Креппса.

— Неплохое название для книги.

— А знаете, я мог бы поклясться, что вы захотите помочь мне разобраться с этими ящиками бумаг.

— Неужели их так много?!

— Да черт возьми.

— Я буду рад помочь, конечно, если я вам нужен.

Кирби чувствовал себя хитрым как лиса.

— Все хранится в отеле «Бердлайн». Ящики макулатуры. Дневники.

— А я и не знал, что все это у вас есть. Вы в прошлый раз не упоминали об этом.

— Забыл, наверно.

— Когда придет «Глорианна», мы все это сможет поднять на борт.

* * *

Проснулся Кирби с ужасной головной болью. Вот и поделом тебе, подумал он в приступе раскаяния. Не надо было столько пить…

Его благие мысли прервал голос Шарлы.

— Ах ты проказник… Солгал мне… Ты ведь виделся с Бетси.

— Но я…

— Я постараюсь простить тебя, милый. Но в будущем…

Оставшись один, он принял холодный душ и думал, думал, думал…

* * *

Конференц-зал был в шестнадцати этажах над улицей, с огромным окном, выходившим на бухту.

За столом сидели восемь человек. Уинтермор — слева от Кирби, а справа расположился бледный малоподвижный человек по имени Хилтон Хиббер, представитель банка, «утрясавшего» завещание Омара Креппса. Остальные пятеро относились к управленческому аппарату «Креппс Энтерпрайзис». От их вида Кирби всегда впадал в депрессию. Он не умел их различать. У них всех были очень похожие фамилии, что-то вроде Грамби, Грумбау и Герман, белоснежные рубашки, золотые часы, запонки и булавки для галстука. У всех — большие мясистые лица, такими обычно показывают губернаторов в телевизионных сериалах.

Средний из них, открывая совещание, сказал:

— Джентльмены, позвольте вкратце перечислить условия завещания мистера Креппса. Все ценности должны быть переданы «Фонду Омара Креппса». «Креппс Энтерпрайзис» нам поручено ликвидировать. Мы, пятеро администраторов «К. Э.», становимся директорами «Фонда Креппса». Мы подумали, мистер Уинтер, что вам следует более активно участвовать в «Фонде». Мы учитываем то обстоятельство, что мистер Креппс не оставил вам денег в завещании. Нам понадобится ответственный секретарь «Фонда», и мы готовы предложить вам двадцать пять тысяч долларов в год.

— Я ничего не просил, — сказал Кирби.

Все пятеро строго посмотрели на него.

— Вы ведь не имеете работы? — спросил средний.

— Сейчас нет.

После довольно долгой паузы заговорил Хилтон Хиббер:

— За последние одиннадцать лет приблизительно двадцать семь миллионов долларов были изъяты из «К. Э.» и переданы фирме «О. К. Дивайсис». Поскольку все налоги были уплачены, налоговое управление этим не интересовалось. Но фирмой «О. К. Дивайсис» единолично владел Омар Креппс. Теперешние книги «О. К. Дивайсис» были переданы мне. Вела их мисс Уилма Фарнхэм, являвшаяся, если не считать мистера Уинтера, единственным служащим «О. К. Дивайсис». Книги показывают, что финансовый капитал составляет четыреста долларов. — Помолчав, он вытер платком лицо, хотя в зале было прохладно. — Больше никаких документов фирмы нет.

— И мы знаем, почему эти документы отсутствуют, — заявил средний из администраторов. — Мисс Фарнхэм утверждает, что действовала в соответствии с указаниями мистера Креппса. Она взяла напрокат грузовик, наняла несколько человек и на следующий день после смерти мистера Креппса увезла все документы в уединенное место и сожгла. Сложила их в кучи, облила керосином и сожгла!

— Весьма прискорбно, — пробормотал мистер Уинтермор.

— А налоговое управление, — продолжал мистер Хиббер, — решит, что это было сделано специально с целью сокрытия ценностей, по которым налог не уплачен. Очевидно, рано или поздно они вызовут мисс Фарнхэм и мистера Уинтера, чтобы извлечь из них информацию об этих ценностях. Вот я и считаю, что если мистер Уинтер будет сотрудничать с нами, это пойдет на пользу всем нам.

Все посмотрели на Кирби Уинтера.

— Позвольте мне сформулировать это так, как я сам понимаю, — сказал он. — Вы можете погореть на налогах. Вы не знаете, чем я занимался последние одиннадцать месяцев, но очень хотите узнать. Если я объясню, что делал и куда исчезли двадцать семь миллионов долларов, то в награду получу необременительную работу на всю жизнь.

— Сформулировано неудачно, конечно, — сказал все тот же администратор. — Но если вы откажетесь от предложения, мы будем вправе подозревать, что часть этих пропавших денег могла быть… переведена на ваш счет.

— Это клеветническое, оскорбительное заявление, — едко проговорил Уинтермор.

Администратор пожал плечами.

— Возможно. Но мы здесь все реалисты.

Кирби откинулся на спинку кресла, изучая напряженные лица.

— Вы просто хотите знать, где все эти деньги, да? — Он увидел шесть энергичных кивков, шесть пар блестящих глаз и улыбнулся. — Их нет.

— Нет! — это был дружный вопль.

— Вот именно. Я их отдал.

Средний администратор стукнул кулаком по столу.

— Сейчас не время для шуток. Мистер Креппс был эксцентричным человеком, но уж не настолько. Где деньги?

— Я их отдал, — сказал Кирби. — Вы меня спросили, я ответил.

— Мой клиент вам ответил, — вставил Унтермор.

Молчание было очень долгое. Нарушил его Уинтермор.

— Как единственный живой родственник, мой клиент имеет право на все личные бумаги и документы, которые оставил мистер Креппс.

У всех пяти администраторов вытянулись лица.

— Он оставил ящик с документами в подземном сейфе, — сказал средний из них. — Мы их… изучили. Похоже, тут какая-то шутка. Ящик содержит фунтов пятьдесят различных текстов о фокусах и магии. Крапленые карты. Фокусы с носовыми платками. Кольца, вдетые друг в друга. Старик был странный человек, знаете ли…

Когда они вернулись в контору Уинтермора, тот вдруг расхохотался. Кирби встревоженно посмотрел на него.

— О, о, о, — задыхался Уинтермор. — Простите меня. Я только теперь поверил. Иного ответа нет. Вы действительно отдали деньги.

— Я же так им и сказал.

— Но они же не могут в это поверить! Сама идея столь чудовищна, что их души бунтуют. Как сейчас смеется Омар, где бы он ни был! А эти пятеро такие серьезные. Я уверен, что мисс Фарнхэм выполняла указание Омара, когда сожгла документы. — Уинтермор высморкался и добавил: — Сейчас принесу ваши часы.

Он вернулся через несколько минут с большими старомодными часами из чистого золота на поношенной цепочке. Часы шли, время показывали верно. На другом конце цепи висел талисманчик в виде маленького золотого телескопа.

— Омар часто говорил о вас, — задумчиво произнес Уинтермор. — Его огорчало, что при малейшей опасности вы забиваетесь в щель. Он боялся, что вы останетесь нюней на всю жизнь. Не обижайтесь, цитата точная.

— И не думаю обижаться. Я опасаюсь того же самого.

— Если бы Омар видел вас сегодня, он бы возрадовался.

— Да?

— Вы вели себя как настоящий мужчина, мои мальчик. А я-то ожидал, что вы станете извиняться перед этими внушительными джентльменами за неудобство, которое вы им причинили, потом во всем чистосердечно признаетесь и примете предложенный ими пост.

— Знаете, я сам удивляюсь, что так не сделал. Но ко мне все пристают с тех пор, как я сюда вернулся.

— А ваша независимость заставила их предположить, что вам дают силу спрятанные миллионы.

— Значит, дядя похвалил бы меня?

— Да.

Омар был интересный человек. Он никогда не делал неверных шагов. Я часто размышлял над секретом его успехов, и, пожалуй, единственным рациональным ответом является то, что когда-то, очень давно, он разработал точный математический метод предсказания будущих событий. Возможно, формулы содержатся в письме, которое он вам оставил. Это можно объяснить его сомнениями в отношении вас. Способность предсказывать будущее — большая ответственность.

Кирби, покинув Уинтермора, пошел в ближайшее кафе перекусить. Одно слово звучало у него в голове: нюня. Это было слово из девятнадцатого века, однако он не мог найти в современном языке ни одного другого с такими же оттенками смысла. Нюня — тот самый парень, который извиняется, если вы наступаете ему на ногу.

Кирби думал о том, насколько выражен его собственный нюнизм. Излечим ли он? Можно ли вообще прожить жизнь в постоянной готовности пригибаться и прятаться?

Собственно говоря, на совещании он не вел себя как нюня.

Хотя нужно честно сказать, что его поддерживала мысль о мисс Уилме Фарнхэм и о том, что она сделала. Пусть теперь администраторы попотеют. Он подошел к телефонным кабинкам и позвонил Уилме домой. Она ответила на втором звонке, голос у нее был холодный.

— Кирби Уинтер. Я пытался связаться с вами вчера.

— Да?

— Ну, я думал, нам надо поговорить.

— Вы так считали?

— Что с вами такое?

— Со мной ничего, мистер Уинтер. Контора закрыта. Я ищу другую работу. Мы не имеем друг к другу никакого отношения. Прощайте, мистер Уинтер.

Она положила трубку, но он тут же снова набрал ее номер.

— Ну что еще вы можете мне сказать, мистер Уинтер?

— Послушайте, мисс Фарнхэм, Уилма. Я слышал, вы сожгли все документы.

— Это верно.

— Значит, налоговое управление может вызвать вас лично…

— Мистер Уинтер! Я знала, что вы позвоните мне. Я знала, что вы сразу же забудете слово, данное мистеру Креппсу. А я собираюсь сдержать свое слово. Лучше я сгнию в тюрьме, чем нарушу обещание, которое дала этому великому человеку А вы слизняк, мистер Уинтер. Больше не беспокойте меня, пожалуйста.

Через двадцать минут он уже колотил кулаком в дверь ее квартиры.

— Уйдите! — прокричала она.

Он продолжал колотить. Открылась дверь через холл. На него испуганно смотрела женщина.

Кирби обратил к ней свою улыбку маньяка, и она быстро скрылась.

Наконец Уилма Фарнхэм открыла свою дверь. Она пыталась преградить Кирби дорогу, но он бесцеремонно ее оттолкнул и вошел.

— Как вы смеете!

— Прекрасная реплика, Уилма. Сядьте и слушайте.

Некоторое время он молча рассматривал ее. На Уилме был бесформенный халат неприятного коричневого цвета. Коричневые волосы спадали к плечам. Очки она не надела и сейчас близоруко всматривалась в него.

— Какого черта вы думаете, что у вас монополия на лояльность и честь, Уилма? Кто дал вам право судить кого-либо без доказательств? Как вы вообще можете что-то обо мне знать?

— Н-но вы всегда…

— Молчать! Вы сделали, как вам было сказано. Прекрасно. Поздравляю. Но и я поступил точно так же. Я не сказал им ни слова.

Она смотрела на него с подчеркнутым недоверием.

— Совершенно ничего?

— Более того. Я сказал им нечто такое, во что они никогда не смогут поверить. Я сказал, что просто отдал деньги.

Ее глаза распахнулись во всю ширь.

— Но… но это…

Вдруг она захихикала. Кирби никогда бы не поверил, что Уилма способна издавать столь девичьи звуки. Потом она захохотала. Он рассмеялся вместе с ней.

Когда оба успокоились, Уилма вышла привести в порядок свое лицо. Кирби достал золотые часы, заглянул в телескоп на истертой цепочке, долго рассматривал циферблат, потом сложную вязь монограммы на задней стороне.

— Он всегда носил их с собой, — сказала Уилма, появляясь. — Всегда.

— Я, наверно, тоже буду их носить.

Уилма обошла кресло, в котором сидел Кирби, и он увидел ее футах в восьми от себя. У него перехватило дыхание.

— Купила два года назад, — прошептала Уилма. — надевала один раз.

Она свои коричневые волосы начесала до такого блеска, что они стали отливать красным. Тело ее не дрожало, нет. Оно, казалось, вибрировало в тон неслышной уху небесной музыке. На Уилме было платье. Кирби никогда не смог бы его описать. Черные кружева у шеи… Нет, лучше и не пытаться. В целом это было нечто изящное и воздушное. Но на груди… но на груди… но на груди! Там материя была поплотнее, и во всю ширину скалила огромные зубы глупая наглая жирная морда кролика. Схватившись за живот, сдерживая рыдания восторга и ужаса, Кирби выбежал из квартиры.

— Мерзаааааавееееец! — прокатился ему вслед хриплый вопль горчайшего разочарования.

Какое-то время он быстро шел по улицам, не разбирая дороги, повторяя «Уилма, Уилма».

Потом, остановившись перевести дух, заметил, что находится в нескольких кварталах от отеля «Бердлайн». Вдруг и впервые с того разговора он вспомнил свою ложь о личных бумагах дяди Омара. Тогда он считал себя ужасно хитрым. Теперь-то Кирби понимал, что это была ужасная глупость.

Он пошел в «Бердлайн». Хувер Хесс встретил его, потирая руки и улыбаясь.

— Кирб, приятель, ты уже готов поговорить о делах? Ты нигде не найдешь…

— Не сейчас, Хувер. Я спешу. Меня интересуют вещи, которые тут у тебя хранятся. Я хотел бы…

— Понятно, я же умею ценить красивый жест, но я тебе говорил, что, пока у меня есть место на складе, хранение за мой счет, так?

— Да. — Ну, я был очень тронут, когда получил эти пятьдесят долларов. Очень мило с твоей стороны.

— Пятьдесят?

Хесс отшатнулся.

— А было больше? Неужели эти вонючие мошенники присвоили часть по пути сюда?

— Э… нет. Больше не было.

— Будь спокоен, Кирб. Они приехали и забрали сундук и большой деревянный ящик сегодня часов в одиннадцать.

— Кто? — спросил Кирби замирающим голосом.

— Люди из «Элизы»! В грузовике из «Элизы»! Да ты что, не помнишь даже, кого послал?

Кирби из телефонной кабины позвонил Бетси — ее домашний номер он запомнил.

— Кирби! Я уже собиралась искать тебя. Тысячу раз звонила в отель. Ты сейчас там?

— Нет. Послушай, я думаю, ты была права, по крайней мере немного.

— Огромное спасибо!

— Не обижайся. При том, как все складывается, разве я могу кому-нибудь доверять?

— О, Кирби, ты показываешь зубы!

— Кажется, я сделал глупость. То есть я думал, что это очень здорово, но я тогда был пьян.

— Приезжай сюда. Я одна. Все и обсудим.

— Но… но… но…

— Быстро сюда, клоун! — Она повесила трубку.

«Я нюня», — мрачно подумал он, отправляясь на поиски такси.

— Посмотри, как я живу, — сказала Бетси, появляясь на пороге. Она была босая, в узких брюках и голубой блузке без рукавов.

Большая часть квартиры представляла собой студию. Кирби увидел кухонный альков и единственную дверь, которая могла вести только в ванную комнату.

— Смотри. Ковры до лодыжек. Скрытое освещение. Камин, перед ним тигровая шкура. Маленькая библиотека — сплошная эротика. Семнадцать зеркал. Я считала. Тридцать одна подушка. Тоже считала. Попробуй догадаться, Кирби, какое хобби у Верни, хозяина квартиры?

— Э…филателия?

Она быстро повернулась к нему, расплываясь в улыбке.

— А у тебя все же есть чувство юмора. Я же думала, ты совсем… Ну ладно, рассказывай все по порядку.

Он рассказал, кое-что опуская.

— Что ты там хранил?

— Да всякие личные вещи. Книги, пластинки, фотографии. Теннисные принадлежности. Охотничьи принадлежности. Даже коньки.

— Коньки — это их потрясет. Ну ладно, теперь мы знаем, что им нужны личные записи твоего дяди. А ты говоришь, что их нет. Ты уверен?

— Вполне.

— Не могла эта Фарнхэм что-нибудь припрятать? Она жутко лояльная.

— Сомневаюсь.

— Шарла и Джозеф будут очень злиться. Но все же для них ты — кратчайший путь к цели. Ты уверен, что не говорил им мой адрес?

— Уверен, — буркнул Кирби.

— Ну ладно, что же получается? Тебе надо вернуться к ним и притвориться хитрым. Как будто ты знаешь, что им нужно. Признайся, что обманул их. Скажи, что согласен выслушать предложение. Может быть, тогда мы лучше поймем, что они ищут — если они сами это знают.

— А может Шарла устроить, чтобы все дома моего дяди… ограбили?

— Почему нет? Это ее обычный стиль.

— Они не смогут добраться до того письма.

— Ну и что, подождут год. А все, что ты получил, — это сувенир.

Он вытащил часы из кармана. Бетси взяла их, стала рассматривать. Потом отдала обратно. Когда Кирби клал часы в карман, Бетси потянулась к нему. Он решил проявить активность. Попробовал обнять Бетси, но, конечно, промахнулся и сунул руку ей под блузку. Грудь была небольшая и упругая. Что-то мелькнуло и обрушилось на его левую щеку. От неожиданной боли глаза наполнились слезами. Когда зрение прояснилось, он увидел, что Бетси посасывает ободранные костяшки пальцев. Кончиком языка он нашел металлическую крошку во рту, вытащил и рассмотрел. Это был кусочек пломбы. Он легонько звякнул, когда Кирби бросил его в пепельницу.

В полной тишине Бетси опять потянулась к нему, взяла сигареты у него из кармана рубашки, вытащила одну из пачки и положила пачку обратно.

— Это квартира на тебя так подействовала?

— Я просто подумал…

— Может быть, общение с Шарлой тебя уже испортило, приятель. Для нее это пустяк, вроде как передать соль за столом. Для меня — нет, Уинтер. Не пустяк.

— А она сказала, все как раз наоборот, — пробормотал несчастный Кирби.

— Долго ты будешь верить ее лжи?

— Теперь уж совсем недолго.

— Я не хотела ударить тебя так сильно, Кирби.

— Ах, бывали дни и похуже.

— Ну ладно, иди. Не говори им, где я живу. Они постараются сделать так, чтобы мы не встречались. Шарла способна устроить любую пакость…

Кирби оказался в «Элизе» без четверти пять, прошел в свою комнату, не остановившись у конторки регистратора. Телефон зазвонил через десять секунд после того, как он закрыл за собой дверь. Телефон не только звонил, но и настойчиво мигал красным светом.

— Ты разве не мог дать мне знать, что задерживаешься, дорогой? — спросила Шарла.

— Мне очень жаль, что так получилось.

— С тобой кто-нибудь есть?

— Нет.

— Как странно.

— Что тут странного?

— Но ведь знаменитости всегда окружены толпами.

— Знаменитости?

— Кирби, милый, ты восхитительно туповат. Беги ко мне скорее. Если очень повезет, мы сумеем добраться до «Глорианны». Она пришла сегодня утром.

— О чем ты говоришь?

— Боже мой, ты действительно не знаешь?

— Нет.

— Ты не останавливался у регистратора?

— Нет.

— Тогда скорее сюда, я все расскажу.

Только Кирби положил трубку, как телефон зазвонил вновь. Напряженный мужской голос произнес:

— Кирби Уинтер?

— Да.

— Слушай, парень.

Без лишних слов. Если тебя еще никто не взял на крючок, две с половиной тысячи долларов за то, что двадцать четыре часа ты не даешь интервью никому, кроме меня. Меня зовут Джо Хупер. Запомнишь? А я позабочусь, чтобы тебя охраняли от всех остальных ближайшие сутки. Договорились?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Не вешай мне лапшу на уши, милок. Бери ноги в руки. К себе ты сумел пробраться, молодец, но об этом стало известно, и туда уже идут.

— Кто идет?

— Ты Кирби Уинтер или нет, черт возьми?

Из холла донесся топот, в дверь заколотили.

— Извините, но, кажется, кто-то пришел…

— Это они, растяпа ты! Ну, договорились?

Кирби вздохнул и повесил трубку. Пошел было к двери, но заколебался. Судя по звукам, толпа в холле была большая. Вдруг послышался резкий стук во внутреннюю дверь и приглушенный голос:

— Кирби? — Он узнал Шарлу. Подойдя к двери, шепотом ответил ей. — Отодвинь засов, милый, — сказала она.

На Шарле был халат, из-под которого выглядывали белые бермудские шорты, и огромные солнечные очки.

— Кто это? — в ужасе спросил Кирби.

— Репортеры, любимый мой. Я это предвидела, поэтому попросила Джозефа снять эту комнату — между нашими номерами. Здесь все комнаты соединяются, так что сторону отеля с видом на океан можно превратить в один гигантский номер. Правда, пришлось переселить из этой комнаты очень милую пару, у которой медовый месяц.

— Что нужно всем этим людям?

— Не стой как нюня, дорогой. С них станется выломать дверь.

Он прошел с ней через спаленку в большой номер. Шарла заперла соединительную дверь и протянула Кирби послеполуденную газету. Почти всю первую страницу занимала его фотография» Заголовок гласил: ЗАГАДОЧНЫЙ ПЛЕМЯННИК В НАЛОГОВОЙ УЛОВКЕ КРЕППСА.

У Кирби подкосились ноги, и он быстро сел.

В краткой заметке излагались обстоятельства дела и прямо говорилось, что Кирби отказывается сообщить местонахождение 27 миллионов долларов.

— Боже мой, — прошептал Кирби, глядя на Шарлу невидящими глазами.

Она села рядом с ним и сняла темные очки.

— Ты понимаешь, какие все это может иметь последствия, мой самый дорогой? — спросила она.

— Вероятно, очень многие хотят со мной поговорить.

— Эта цифра обладает ужасно притягательной силой.

Миллион противных мелких людишек буквально вибрирует, представляя эту кучу денег, спрятанную где-нибудь в романтических уголках света. Они ненавидят тебя за то, что ты ухватил эту кучу. И втайне восхищаются тем, что ты не побоялся это сделать.

— Но все было не так!

— Это имеет какое-нибудь значение, милый?

— Но если я объясню всю нашу операцию в деталях…

— Без документов? К тому же ты действительно отщипывал кое-что для себя, а? Если нет, то ты идиот, конечно. А мисс Фарнхэм не брала себе какие-нибудь пустячки? Почему ты так уверен? Но не о репортерах тебе надо беспокоиться…

— Что ты имеешь в виду?

— Милый Кирби, мир полон животных, которые с удовольствием поджарят тебя и мисс Фарнхэм на угольях ради одного процента от этой суммы. Так что мы нужны тебе больше прежнего.

— А?

— «Глорианна», милый. Не будь таким тупым. Или мы потихоньку увезем тебя, или мир разорвет несчастного Кирби Уинтера на куски, поверь мне. И вообще я не понимаю, почему мы должны тебе помогать после того трюка, который ты нам устроил. Коньки — ну и ну!

— Я просто проверял.

— Джозеф был вне себя от ярости, но я сказала — так ему и надо, недооценил тебя. Но я думаю, ты бы так не осторожничал, если бы Бетси не наговорила о нас ерунды.

— Но… вам же что-то нужно, я полагаю.

— Конечно, милый!

Как это освежает — говорить обо всем открыто. Давай без игр, хорошо?

Думая о Бетси, он осторожно выбирал слова:

— Мне все же придется, наверное, принять какие-то меры предосторожности…

Ее глаза сузились, она сделала глубокий вдох и задержала дыхание.

— Значит, ты и в самом деле завладел…

— Чем завладел?

— Не притворяйтесь, мистер Уинтер. Можете сами себе все испортить.

Он пожал плечами.

— Эта вещь там же, где деньги?

— Какая вещь?

Она топнула ногой.

— Не дури! Ты же понимаешь, все могло быть иначе. Я могла тебя усыпить — ты пил все, что я тебе давала. И мы отвезли бы тебя в такое место, где твоих криков никто не услышал бы. Джозеф не выносит таких вещей, а я очень даже выношу! И, пожалуй, получаю удовольствие, мой дорогой.

Она помолчала.

— Торговаться будем в море, Кирби.

— Может, я не захочу.

— Милый мальчик, я ведь не совсем дура. Если б ты не захотел заключить сделку, то не болтался бы сейчас здесь.

Когда Кирби вернулся в свою комнату, в холле было уже тихо.

В семь тридцать он стоял у двери Бетси. Она открыла и быстро впустила его.

— Боже милостивый, — тихо проговорила она. — За тобой никто не следил? Да нет уж, вряд ли за тобой следили…

Он расстегнул куртку и ремень гостиничной униформы и вытащил гостиничную подушку. Из-за щек достал матерчатые валики. Тяжело опустившись в кресло, сказал:

— Ко мне прислали толстого.

— Кто этот толстый?

— Официант.

Я звонил из комнаты, где раньше жили молодожены.

— Из чьей комнаты?

— Я никого не бил с тринадцати лет. Он поставил поднос, повернулся — и бах. Я оставил в его руке пятьдесят долларов. Потом прошел сквозь них всех.

— Знаешь, расскажи все по порядку, с самого начала.

— Хорошо. Хорошо. — И он рассказал.

— Значит, она показала наконец зубы, а?

— Боже мой, вот уж где я не хочу быть, так это на той яхте. И знаешь, очень трудно говорить с человеком, понятия не имея, о чем говоришь!

— По-моему, ты очень хорошо справился. Но что же получается? Сейчас она думает, что ты знаешь, за чем она гоняется. А ты и представления об этом не имеешь?

— Совершенно никакого.

— Вот какой расклад я вижу: ей придется или быть чертовски хитрой, чтобы отнять это у тебя, или ужасно грубой, или заплатить тебе полную цену, или стать твоим партнером. Какого рода вещь вырисовывается из такого расклада?

— Ну, это какое-нибудь изобретение, больше мне ничего не приходит в голову.

— Я тоже так думаю. Много лет назад он действительно пытался изобретать всякие штуки. И вдруг разбогател. У него, наверно, появилось что-то такое, что действовало.

Думаю, Шарла и Джозеф сами все это просчитали. Они могут и не знать в точности, что это. Но предполагают, что все записи содержатся в его личных бумагах.

— И они уверены, что уж я-то осведомлен полностью.

— Знаешь, сейчас было бы очень кстати, если бы ты смог прибрать эту штуку к рукам, Кирби.

Он закрыл глаза.

— Я уже на пределе. Все в мире думают, что я припрятал двадцать семь миллионов долларов, и все хотят завладеть этими деньгами. Только шесть человек знают, что я их раздал. Ты, я, Уилма, Уинтермор, Шарла и Джозеф. А Шарле я позволил думать, будто оставил кое-что себе. Но им нужно что-то еще, и я не знаю, что именно, и ты не знаешь — они, вероятно, не знают тоже.

— Остается Уилма, так ведь?

Он открыл глаза.

— Она может знать?

— Да, она может располагать этой информацией, сама того не подозревая.

— Нужно к ней поехать.

Подумав, решили, что ехать лучше Бетси, потому что Кирби могли узнать на улице.

* * *

Проверив, заперта ли дверь, и выключив весь свет, Кирби Уинтер заполз на середину гигантской кровати. Подушка источала волнительное благоухание Бетси. Долго не мог уснуть, но потом сон ему привиделся дивный.

Из тьмы ночной неслышно появилась девушка, она нежно целовала его в губы, обнимала, он отвечал ей сначала робко, потом осмелел, как никогда не смог бы наяву… они слились в очень крепком объятии… Кирби затопил поток восхитительных ощущений… тут он и проснулся.

Рядом на подушке лежала голова.

— Ну-у-у… — прошептала девушка. — Ну, Верни, ты хорош. Обалдеть!

— Гм, — ответил Кирби, у которого сердце еще бешено колотилось.

— Суп-риз, суп-риз, а, милый? Хороший суп-риз?

— Гм.

— Сначала ключ никак не хотел открывать. Я уж думала, ты замок сменил. Да я б тебя убила, если бы ты устроил такой фокус Бонни Ли! Потом дверь открылась, и я потихоньку вошла сюда. Если б я нашла в постели две пары ног, Берни — мой мальчик, я бы тебе такое устроила!..

— Э.

— Ты не очень-то разговорчив с девушкой, по которой так скучал.

— Гм.

Она пробежала пальцами по его верхней губе.

— Эй! Да ты сбрил усы! Интересно, как ты сейчас выглядишь, любовничек?

Она спрыгнула с кровати, и через несколько мгновений вспыхнул яркий верхний свет. Кирби закрыл глаза, потом чуть приоткрыл и, прищурившись, взглянул на девушку.

Она стояла на коленях рядом и смотрела на него сверху вниз, загорелая, длинноногая, с огромными карими глазами. Рот сложился в букву О — от удивления. Груди были большие и тоже загорелые, с яркой белой полосой поперек. Белые вьющиеся волосы обрамляли тонкое ангельское лицо.

— Ты кто такой, сукин сын?! — завопил ангел. — Что это за фокусы? Глаза выколю!

— Не нужно!

— Почему?

И за кого ты вообще меня принимаешь? Где Верни?

— Не знаю.

— Ты должен быть им, черт возьми!

— Мне об этом ничего не известно.

— Да за то, что ты отколол, мистер, надо взять ржавый нож и…

Он сел, наконец, возмутившись.

— Да будь ты проклята, вот что я тебе скажу! Я крепко спал! Я не знал, кто ты, и сейчас не знаю.

У нее дернулся угол рта.

— Ты мог догадаться, что я девушка.

— Это я заметил!

— Не ори на меня, подлый тип! Ты проснулся, ты быстро проснулся, и мог бы сам сообразить, что если ты в кровати Верни, то, возможно, происходит какая-то ошибка. Но сказал ли ты хоть слово?

Он изумленно уставился на нее.

— Когда?

И что я должен был сказать? Боже мой, девушка, это же примерно как потребовать от человека, падающего с крыши дома, чтобы он по пути завязал шнурки и завел часы.

У нее опять дернулся уголок рта, она закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Почему ты плачешь?

— Что ты со мной с-сделал. У меня никогда в жизни не было связи с человеком, которого я не з-знаю. А теперь я как ш-шлюха!..

— Тише ты, как бы тебя ни звали.

— Даже не знает моего имени! — завопила она. — Бонни Ли Бомонт, будь ты проклят!

— Меня зовут… — он заколебался, — э… Кирк Уиннер.

И, знаешь, успокойся наконец. Ты думала, что я Верни, зачем же винить себя?

Она молчала несколько мгновений.

— Наверное, надо думать об этом так, как ты говоришь. Ладно. Так как тебя зовут, ты сказал?

— Кирк Уиннер.

— Друг Верни?

— Друг друга.

— Тоже на телевидении?

— Нет.

— Женатый?

— Нет.

Она склонила голову набок.

— А ты неплохо смотришься вообще-то.

— Сколько тебе лет, Бонни Ли?

— Двадцать — почти.

— Боже милостивый, живешь с родителями?

— Ну, ты скажешь! Они у меня фермерствуют в Южной Каролине, а я сбежала в четырнадцать лет на конкурс красоты, сказала, что мне шестнадцать, места не заняла, конечно, но не пропала, была один раз замужем, быстро его бросила, он играл на кларнете и пил, сейчас я в одном заведении в Северном Майами, пою и немного стриптиза, но не до конца, и еще играю на барабанах бонго, у меня есть машина…

Кирби улыбнулся. У него было легко на душе.

* * *

Звонил телефон. Он звонил долго, вырывая Кирби из глубин сна. В комнате было уже довольно светло — солнце пробивалось во все щели. Рядом на подушке лежала изящная головка Бонни Ли.

Кирби чуть покраснел, вспомнив, какими жаркими объятиями кончились их ночные разговоры. Засыпая, Бонни Ли пробормотала, что, кажется, начинает в него влюбляться…

А телефон все .

Звонил. Это, конечно, Бетси Олден, подумал Кирби, потому что любой другой давно бы сдался. Вздохнув, он поднял трубку.

Да?

— Доброе утро, Кирби, — послышался переливчатый баритон Джозефа.

— Э… как?..

— Вы очень плохо вели себя в последнее время, Кирби. Но все будет прощено, если теперь вы станете с нами сотрудничать. У вас масса неприятностей, знаете ли. Зверское нападение на официанта было большой глупостью, конечно. Но это показывает, что у вас есть некоторые способности, так что вы сможете добраться до «Глорианны» без происшествий. Слушайте внимательно, мой мальчик. Она стоит в Бискэйнской гавани, пирс Е. Пожалуйста, будьте на борту не позже десяти.

— А сейчас сколько?

— Двадцать минут восьмого. Времени вам хватит.

— Но я не…

— Бетси, знаете ли, очень глупый, упрямый, эмоциональный ребенок. Она пыталась хитрить. Сейчас, должен сказать, она уже неспособна говорить связно — так повлиял на нее наш допрос. Хочу поздравить вас с тем, что вы не доверились ей полностью, ибо она сгорала от желания все нам рассказать. В частности, где мы можем найти вас. И мисс Фарнхэм — она тоже скрывается, как и вы, но Бет-си быстро ее выследила. Оказывается, брат спрятал ее в доме отсутствующего коллеги, Сансет Уэй, два — десять. А полиции он солгал. Шарла очень хочет поговорить с мисс Фарнхэм, и скоро ее сюда привезут. Но мы не станем задавать ей утомительных вопросов до, скажем, десяти часов.

— Что вы пытаетесь…

— Я побуждаю вас присоединиться к нам, старина. Я рассчитываю на ваше чувство ответственности по отношению к Бетси. И вашу сентиментальность, наверное. Бетси не приспособлена для такого обращения, знаете ли. Так что мы вас ждем, Кирби.

Повесив трубку, он надел шорты и подошел к другой стороне кровати. Присел на корточки и стал смотреть на милое спящее личико Бонни Ли. Ему казалось, что сердце его разорвется от чувств.

Он мягко потряс девушку за плечо.

— Бонни Ли, радость моя. Эй! Бонни Ли!

Глаза ее медленно открылись, и взгляд встретился с его взглядом. Она нахмурилась.

— Посреди ночи, — пробормотала она. — Посреди ночи. Ну, хамство! — И Бонни Ли, повернувшись на другой бок, снова погрузилась в сон.

Вздохнув, Кирби начал расталкивать ее уже не очень нежно.

— Какого черта ты делаешь, Кирк? Господи!

— Пожалуйста, проснись, Бонни Ли.

Прищурившись, она осмотрела комнату и в отчаянии воскликнула:

— Рассвет! Н-ну!

— Я бы не стал тебя будить, но мне нужна твоя помощь.

Она .

Уставилась на него со злобными подозрениями.

— Надеюсь, милок, что дело действительно важное!

— Важное.

Из ванной комнаты Бонни Ли вышла решительным шагом, причесанная и при губной помаде. Она улыбнулась.

— Когда окончательно встаешь, все уже кажется не таким ужасным.

Эй, что ты на меня так смотришь?

А он действительно смотрел на нее с каким-то странным выражением.

Одежда изменила Бонни Ли.

Она казалась теперь выше и стройнее. И, пожалуй, строже…

Она покраснела.

— Ой, ты же меня еще не видел в одежде!

— Ничего.

Мы знаем, как это получилось.

— Ты хочешь, чтобы я поскорее ушла, кого-то ждешь?

— Нет.

— А кто этот друг Берни, который твой друг?

— Она актриса.

— О, шикарно!

— Э… Берни любит ее, я думаю.

— Берни любит все, что в юбке. Иди принимай душ.

Когда Кирби вышел из душа в рубашке и брюках Берни — одежду официанта он аккуратно сложил в угол, — по комнате гулял жизнерадостный запах кофе.

— На тебе Бернины шмутки, Кирк. Может, ты был официантом в «Элизе»? И что вообще происходит?

— Бонни Ли, я не могу сейчас объяснить…

— Объясняй сейчас, мистер, а то плохо тебе будет.

— В действительности меня зовут Кирби Уинтер… — неуверенно начал он.

— Ты говоришь так, будто это что-то значит.

— Я думал, что значит.

— Кирби Уинтер?

Похоже, я это имя где-то слышала. Говоришь ты как образованный. Актер, что ли?

— Я… нечто вроде знаменитости. Со вчерашнего дня.

— Ну я не особо обращаю внимание… Она вдруг умолкла, глаза ее расширились. — Милок, ты — ОН?

Двадцать семь миллионов долларов! Ты украл эти деньги!

— Я не крал. И денег у меня нет.

Она зачарованно покачала головой.

— Ты родственник этого Крупса.

— Креппса. Мой дядя Омар.

Она подошла к кровати и как-то вяло опустилась на нее.

— Ты и какая-то девица, вроде школьной училки на вид, провернули эту операцию, вас все ищут, а ты оказался в одной постели с Бонни Ли Бомонт и ни с кем иным.

— Я не взял ни цента.

Несколько мгновений она молча изучала его.

— Кирк, сладкий мой. То есть Кирби. Уж я-то знаю, что ты не брал. Я людей чувствую — так почему же ты не сдашься и не расскажешь, как все было?

— Не могу. На это есть много причин, сейчас некогда рассказывать тебе, но я просто не могу. Я только надеюсь, что ты согласишься помочь мне, хотя знаешь, кто я такой.

— Хотя и знаю? Не зли меня. Я ж говорила, что начинаю в тебя влюбляться.

Бонни налила кофе в чашки.

— Ты говорила, что у тебя есть машина? — спросит Кирби.

— Да, маленький старенький желтенький «санбим».

— А где Бискэйнская гавань, знаешь?

— Конечно.

У меня там знакомый парень держал лодку.

— Я бы хотел, чтобы ты меня туда отвезла, Бонни Ли.

— А потом?

— Просто оставишь меня там.

— Это все? Не очень-то большая услуга.

— Многие знают меня в лицо. Многие меня ищут — Ты собираешься убежать на лодке?

— Я… думаю, что да.

— Ладненько. Сейчас посмотрим, что тут у него есть. — Бонни начала рыться в одежде хозяина квартиры. Отыскала «плантаторскую» шляпу с широкими полями и темные очки. — Вот, попробуй.

Шляпа оказалась маловатой, но ее вполне можно было натянуть на лоб.

Бонни кивнула.

— Теперь ты похож на кого угодно. Повесишь камеру на шею и будешь невидимым по всей Флориде.

— А ты не боишься, что это тебя во что-то вовлечет?

— Вовлечет? Кирби, если я кого-то люблю, я делаю, что он просит.

Он снял очки и шляпу и уставился на нее.

— Любишь?

— Ты меня не слушала постели, да?

— Слушал, но… — Кирби очень смутился.

— Ну вот и не усложняй все, жизнь и так сложная. Ладненько, сейчас будут новости по телевизору.

Они сели на кушетку. В местных новостях Кирби шел первым номером.

«Власти штата, федеральные и местные, объединили усилия .

В поисках Кирби Уинтера и его сообщницы, Уилмы Фарнхэм. Прошлым вечером Артур Вара, официант номерного обслуживания в одном из отелей Майами-Бич, заявил в полицию на Уинтера за разбойное нападение. По словам полиции, Уинтер, спасаясь от преследования репортеров, вломился в соседний номер, позвонил в номерное обслуживание, а когда пришел Вара, оглушил официанта, надел его униформу и пробрался мимо репортеров к выходу из отеля. Его еще не задержали».

Бонни Ли повернулась к Кирби и вопросительно подняла бровь. Он кивнул с виноватым видом.

«Доктор Роджер Фарнхэм, старший брат Уилмы Фарнхэм, заявил, что мисс Фарнхэм покинула вчера квартиру, где жила одна, взяв кое-что из вещей, и с тех пор он ее не видел. Полиция установила, что мисс Фарнхэм и Уинтер тайно встречались в Майами во время его нечастых возвращений в эти места из различных зарубежных стран.

Всех интересует, что могло случиться с двадцатью семью миллионами долларов, переведенными из «Креппс Энтерпрайзис» в «О. К. Дивайсис» по непосредственному указанию Омара Креппса, международного финансиста, который внезапно умер на прошлой неделе. Есть мнение, что Уинтер и Фарнхэм готовили свою финансовую аферу в течение длительного времени, включая планы уничтожения документов и, как считает полиция, включая планы выезда за границу, — что они и осуществили прошлым вечером.

Фирма «К. Э.» возбудила против Уинтера дело о растрате и назначила десять тысяч долларов вознаграждения за информацию, способствующую поимке одного или обоих беглецов. Налоговое управление также имеет претензии к Уинтеру и Фарнхэм.

Полиция дает следующее описание Уинтера: рост шесть футов полтора дюйма, вес приблизительно сто девяносто фунтов, песочного цвета волосы, темно-голубые глаза, возраст тридцать два года, маленький шрам в виде полумесяца на левой скуле, в обращении вежлив, речь мягкая, в целом производит весьма приятное впечатление».

Бонни Ли выключила телевизор и посмотрела на Кирби, качая головой.

— Ну ты действительно знаменитость. Надо побыстрее доставить тебя на ту лодку.

Он надел шляпу и очки и проверил карманы. Золотые часы нашел рядом с телефоном. Спасибо за все, дядя Омар, подумал он.

— Долго ехать до гавани?

— Минут десять примерно.

Прежде чем они вышли, Кирби поцеловал Бонни Ли. Несколько мгновений они стояли, крепко обнявшись.

— Ладно, пойдем, Кирби, а то я расплачусь.

Маленький «санбим» был весь во вмятинах, грязный и местами проржавевший, но с места снялся весьма резво. Было около девяти часов. Бонни Ли вела машину как будто небрежно, но Кирби вскоре понял, что она искусный водитель.

Показалась гавань с множеством парусных и моторных лодок. Вдруг Бонни утопила педаль акселератора, мотор взревел, и машина пронеслась мимо, а Кирби увидел полицейские машины у обочины и людей в форме на причале. Бонни завернула за ближайший угол и остановила машину.

— Эта дверь закрыта и заперта, — сказала она.

— Что же делать, черт возьми!

— Просто сидеть, пока Бонни Ли все выяснит. Как называется лодка?

— «Глорианна».

Она вытащила газету из-под сиденья и подала ему.

— Закрывайся, красивый мой. А я быстренько.

Ее не было пятнадцать невыносимых минут. Потом она села за руль и повела машину в заданном направлении. Остановилась у торгового центра, чтобы затеряться в массе других машин.

— Я разговорила одного легавого, Кирби, потеряла время. Эта «Глорианна», она ушла двадцать минут назад, а легавые опоздали на десять минут. Как я поняла, они узнали, что твои вещи были вывезены из какого-то дрянного отеля, и с большим трудом проследили их до «Глорианны». Вот они и думают, что ты на лодке и скоро тебя можно будет взять, потому что подключилась береговая охрана и «Глорианне» далеко не уйти. Лодка очень большая, сказал легаш. Ты знаешь, они думают, что те двадцать семь миллионов сейчас на борту, и стоят все потные от волнения. Мне бы не помешало знать, что именно туда погрузили.

— Всякое личное барахло. В переводе на наличные, может, две сотни. Там даже есть пара коньков.

— Коньки!

Ну ты даешь!

— Мне теперь совсем некуда идти, Бонни Ли.

— Я очень хочу все услышать с самого начала. Может, вернемся к Берни?

— Нет, туда лучше не нужно.

— Сейчас нам нужно место, чтобы поговорить. А уж где тебя никогда не станут искать, так это на публичном пляже.

* * *

Часов около десяти они сидели уже на цементной скамейке в маленьком открытом павильоне с видом на океан. Хотя было утро вторника в апреле, на берегу расположились сотни людей. Кирби чувствовал себя беспомощным.

— Ну, рассказывай, золотой мой.

И он рассказал. Нудным голосом перечислил факты, без окраски и надежды. От этого пересказа ему стало совсем тошно. Закончив, он тупо посмотрел на нее.

— Может попробовать им все объяснить?

— Да кто тебе поверит? Черт возьми, Кирби, у тебя сразу станут искать следы от иголок на руках.

— А ты веришь?

— Ну я, — девушка, которая тебя любит. Помнишь? Я верю. Но, Богу известно, это трудно. Не любить — это как раз легко. Вот верить трудно. Шарла. Что это вообще за имя?

Она помолчала.

— Если обе те девицы были на лодке, то сейчас их уже взяла береговая охрана. И тогда Шарла и Джозеф не в лучшем положении, чем ты.

— Сомневаюсь.

Он извлек из кармана золотые часы дяди Омара. Рассеянно стал поигрывать ими. Завел, вытащил головку, стал устанавливать по своим наручным часам. У золотых были часовая, минутная и секундная стрелки. Четвёртая стрелка стояла неподвижно на двенадцати часах — серебряная в отличие от остальных, золотых. Интересно, для чего она, подумал Кирби. Он опять вдавил головку и обнаружил, что, нажимая на нее и поворачивая, можно передвинуть серебряную стрелку.

И как только он ее передвинул, мир стал беззвучным, а зрение затуманилось-. Первой мыслью у него было, что это сердечный приступ. Тишина была полнейшая, он даже слышал движение собственной крови в ушах. Кирби не пытался догадаться, что случилось: все затопил тотальный, примитивный ужас.

Он вскочил на ноги, задыхаясь, дрожа, и резко снял солнечные очки.

Вскакивая, почувствовал какое-то странное сопротивление, как будто на него давил ветер, которого он раньше не замечал. А весь мир был неподвижен. Без очков он казался бледным, с неприятным красным оттенком. Такой мир Кирби уже видел однажды через красный светофильтр фотокамеры. Но тогда сохранилось нормальное движение в окружавшей его реальности. А сейчас он находился в розовой пустыне, или в саду дикарских скульптур, или внутри картины Дали, наполненной ужасом вневременной неподвижности.

Довольно высокая волна, во всю длину берега, загнулась и не упала. Чайки из розового камня свисали с невидимых проволок. Он повернулся и посмотрел на девушку. Цвет лица у нее был неприятный, губы казались черными. Она завязла намертво в этой вечности, приподняв руку в жесте, приоткрыв губы, касаясь языком передних зубов.

Кирби зажмурился, опять открыл глаза. Ничего не изменилось. Он посмотрел на золотые часы. Золотая стрелка, отмечавшая секунды, была неподвижна. Тогда он посмотрел на наручные часы. Они тоже стояли. Он очень пристально стал изучать серебряную стрелку на золотых часах и наконец смог заметить ее очень медленное движение: она приближалась к двенадцати. Кирби поднес часы к уху, и ему показалось, что он слышит тончайший звук — легкую, растянутую музыкальную ноту. Он передвигал серебряную стрелку на десять. Сейчас она стояла на без семи двенадцать. Получалось, что он пробыл в красном мире безмолвия три минуты.

Он попробовал сделать два шага и опять ощутил сопротивление своему телу. А ботинки, казалось, весили по двадцать фунтов. Было трудно поднять их, передвинуть вперед по воздуху и опять поставить. У них был непривычный вес и инерция, как будто он шел сквозь клей. А давление на тело, как ему показалось, было вызвано такой же инерцией в одежде. Он наклонился и поднял брошенный кем-то бумажный стаканчик. Стаканчик был тяжелый, как из свинца. Он чувствовал вес и сопротивление только при подъеме, а когда движение прекратилось, вес сразу исчез. Все нормальные сигналы от мышц к мозгу были искажены. Кирби осторожно отпустил стаканчик. Он повис в воздухе на этом же месте. Кирби толкнул его рукой. Оказалось, что можно двигать стаканчик по воздуху, но движение тут же прекращалось, как только Кирби переставал оказывать давление. В этом красном мире тело, пришедшее в движение, не имело тенденции оставаться в движении. Он схватил стаканчик и сжал.

Ему удалось его смять, но это было все равно что сминать тяжелую свинцовую фольгу, а не тонкий картон.

Он опять посмотрел на часы. Без трех двенадцать. Перевел взгляд на пляж, на сотни неподвижных людей. На подъездной дорожке увидел замершую реку машин.

Над городом висел приклеенный к небу реактивный самолет.

Кирби — осторожно надавил на головку часов, думая, что нужно вернуть серебряную стрелку на двенадцать, стараясь верить, что тогда мир станет привычным: он знал, что еще три минуты красного молчания может не выдержать.

А когда он вдавил головку на место, серебряная стрелка, подобно стрелке спортивного секундомера, прыжком вернулась на двенадцать. Сразу же ударил грохот реального мира, краснота исчезла. Волна накатила на берег, смятый стаканчик упал, самолет стал перемещаться по небу.

— Может быть, ты… — проговорила Бонни Ли и остановилась; она посмотрела на него, на скамью, опять на него. — Ну, какой ты быстрый! Ого! Ты в лучшей форме, чем я думала.

Он расхохотался. И хохотал до тех пор, пока слезы не побежали по щекам, а в голосе не появились истерические нотки. Она пыталась смеяться вместе с ним, но скоро перестала, глядя на него с некоторой тревогой.

— Кирби! Кирби, черт возьми!

— Я в прекрасной форме, — проговорил он, переводя дыхание. — Я никогда не был в такой форме!

— Ты сходишь со своего хилого ума, милок?

Он ушел при помощи золотых часов в красный мир. Ему нужно было время подумать, время, чтобы справиться с этим дурацким смехом. Но смех оказалось очень легко взять под контроль. Он звучал слишком жутко в тишине. А Бонни Ли опять замерла, глядя сейчас ему прямо в глаза.

Он встряхнулся, как мокрый пес. Посмотрел на часы. Серебряную стрелку он поставил на без четверти двенадцать. Пятнадцать минут, если ему понадобится все это время. Или просто нажать на головку, и мир мигом вернется к норме. Нет. Это искаженная версия реальности, приглашение в безумие. Мир остался прежним.

Он продолжает развиваться по своим законам. А Кирби вышел из него. Все остановилось, кроме вибрации света. А красная окраска мира может означать, что скорость света уменьшилась по отношению к наблюдателю. Еще логичнее — он изменил свое объективное отношение ко времени, так что, возможно, один час красного времени составляет крошечную долю секунды реального времени. Используя эту предпосылку, он рассмотрел феномен бумажного стаканчика. Ощущение веса является в данном случае продуктом натуральной инерций, умноженной на чрезвычайную скорость — ту скорость «реального мира», с которой он его поднял. А когда он его отпустил, стаканчик вернулся к скорости реального мира, которая в красном мире означает объективную неподвижность. Кирби смял стаканчик и остановил невидимое движение вверх. Он начал незаметно падать, а когда мир вернулся к норме, Кирби уголком глаз увидел все его падение до конца. Вдруг он понял, почему дяде Омару так удавались фокусы и всякая любительская магия. И живо себе представил, как дядя разбогател в Рено, играя в кости. Он буквально увидел нервного маленького учителя из средней школы в истрепанной одежде и с нервной улыбкой: пухленький человечек наблюдает, как ложатся кости на зеленый стол, и в то самое мгновение, когда они останавливаются, переходит в красный мир, огибает стол, в полнейшей тишине протягивает руку и поворачивает одну кость на выигрышный для него номер, затем возвращается на свое место и в «реальный» мир.

Теперь уже нетрудно было догадаться, откуда взялись остальные деньги и почему он так много отдал. А еще Кирби понял, что наконец получил свое наследство…

Он коснулся кончиком пальцев щеки девушки.

Щека была на ощупь не теплая и не холодная. У нее как будто вообще не было различимой температуры. И еще она казалась нечеловечески твердой, как если бы ее вылепили из плотного, но чуть эластичного пластика. Он потрогал светлые локоны и ощутил железную проволоку. Когда он согнул волосы в одном месте, они так и остались согнутыми.

Опять он чуть не совершил субъективную ошибку, предположив, что мир изменился. Но с неожиданной благодарностью вспомнил, что дядя Омар заставил его пройти курс логики. Бонни Ли находилась в «реальном» времени. Для ее глаз он двигался слишком быстро, чтобы оставить образ на сетчатке, а его прикосновения к коже и волосам были слишком кратковременны и не оставляли ощущений.

Вдруг он сам дошел до одного из правил, которому дядя Омар, наверное, следовал всю жизнь. Нужно возвращаться в реальный мир в том же самом месте, где ты его покинул. Иначе окружающие свихнутся. Несмотря на предосторожности Омара Креппса, весь мир считал его странным и эксцентричным человеком. Возможно, иногда он допускал небрежность. Теперь он понимал, почему Шарла и Джозеф относились к нему с почти суеверным страхом. В международных финансовых интригах золотые часы давали дяде Омару преимущества, сопоставимые с преимуществами одноглазого в стране слепых.

Вот чего они хотели — и не могли в точности описать! Он похолодел, думая, что будет, если это устройство окажется в руках Шарлы.

Еще десять минут. Он решил подождать, пока истечет время, и посмотреть, будет ли результат прежним, когда серебряная стрелка коснется двенадцати. Он попробовал прогуляться, но инерция ботинок делала этот процесс чрезвычайно трудным и медленным. Он снял ботинки. Один остался висеть в воздухе. Кирби стал давить на него, но быстро сообразил, что можно оставить и так. Теперь передвигаться было легче, но приходилось преодолевать инерцию одежды — Кирби понял, что голым он передвигался бы без затруднений. Его ноги не проваливались в песок так глубоко, как это было бы в обычной ситуации, но все же оставляли до странности ровные неглубокие отпечатки. Он прошел мимо красных статуй к самой воде. Ступил в воду. Она оказывала сопротивление, но нога опустилась в нее. Похоже было на густое желе. Когда он вытащил ногу, остался отпечаток в несколько дюймов глубиной. Капли морской воды висели в воздухе, идеальные сферы, розовые в красном свете этого мира.

Оставалось пять минут.

Он прошел обратно мимо тех же людей. В одном месте заметил, что в ярде от затылка маленькой девочки замер в воздухе какой-то предмет. Оказалось, что это игрушечная лопатка для песка. Чуть подальше стоял в позе метателя толстый мальчик на несколько лет старше этой девочки, лицо его было искажено злобой. Девочка кормила чаек кусочками хлеба.

Кирби взял лопатку и передвинул на несколько футов в сторону. На толстом мальчике были плавки и пузырящаяся безрукавка. Кирби осторожно взял одну из чаек, подошел к мальчику и засунул птицу ему под безрукавку.

Две минуты.

Он поспешил к павильону. Надел ботинки, занял прежнее место и обнаружил, что время еще остается. Повинуясь импульсу, взял сигарету и осторожно просунул ее Бонни Ли между губ. Серебряная стрелка приближалась к двенадцати…

Вспыхнуло яркое утро.

Бонни Ли подскочила от удивления и вытащила сигарету изо рта.

— Какого черта!

— Фокус, которому научил меня дядя, — сказал Кирби. Он повернулся посмотреть, что же получилось. Игрушечная лопатка, никому не причинив вреда, упала в песок. Толстый мальчишка взбесился, он выл и скакал в разные стороны, пока из-под рубашки у него не вырвалась чайка, оставив несколько кружащихся перьев.

У Бонни Ли напряглось лицо.

— Фокусы — это очень прекрасно, Кирби, но этот мне не понравился. Я прямо вся похолодела.

Он сел рядом с ней на цементную скамейку.

— Извини.

— Честно, Кирби, сначала ты ведешь себя так, будто конец света уже наступил, потом вдруг начинаешь смеяться как псих и устраиваешь какой-то фокус. Я думала, что понимаю тебя, но…

— Неожиданно произошло… нечто важное, Бонни Ли.

— Не понимаю.

— Я хочу провести один… эксперимент. Смотри вот на это место на скамейке между нами. Потом скажешь, что ты увидела и как к этому относишься.

— Знаешь, я уже о тебе беспокоюсь, хороший ты мой.

— Пожалуйста, Бонни Ли.

Он ушел в красный мир, на этот раз повернув серебряную стрелку дальше прежнего — до двенадцати. Здесь и был, следовательно, предел красного мира, один час субъективного времени. Кирби осторожно положил часы .

И убрал руку. Ничего не изменилось. Значит, в течение красного интервала действительный контакт не обязателен. Он увидел обломок раковины неподалеку. Поднял его и положил на скамейку прямо перед глазами Бонни Ли. Потом взял часы и нажал большим пальцем на головку. Серебряная стрелка промелькнула по циферблату к двенадцати, и окружающее преобразилось в обычный мир.

Бонни Ли вздрогнула. Она казалось серой под загаром. Осторожно протянув руку, коснулась обломка раковины, передвинула немного в сторону. Вся передернулась. Посмотрев на Кирби, жалобно проговорила:

— Ты прекрати эти фокусы. Пожалуйста.

— А что было?

— Ты видел! Черт возьми, ты это сделал! Вдруг здесь появился кусок раковины.

Он ниоткуда не упал, просто появился на этом месте!

— Что ты при этом чувствовала?

— Ну, я просто испугалась. — Она хмуро уставилась на него. — Ага, я поняла, подлый ты тип. Ты меня гипнотизируешь! И мне это не нравится. Так что прекрати, слышишь?

— Я тебя не гипнотизирую, не злись. Сейчас я хочу попробовать еще что-то. Если получится, сначала ты можешь испугаться, но…

— Не нужно больше, Кирби!

— Но ты же говорила, что хочешь помочь мне…

— Да, но…

— Тогда давай попробуем это, и я клянусь, что ничего с тобой не будет, а потом я все объясню.

Она смотрела на него угрюмо, с недоверием, но потом согласно кивнула. Он подошел ближе, часы держал обеими руками, так, чтобы она видела.

— Накрой мои руки своими.

Она сделала это и проговорила:

— Какое отношение имеет эта золотая луковица к…

Мир стал красным, а она неподвижной, как статуя. Может быть, никак нельзя взять другого человека в красный мир, изъять из «реального» времени. Он вернул серебряную стрелку на место.

— …

Твоим фокусам? — закончила она.

— Сейчас попробуем касаться часов.

— Ну, если ты так хочешь, — опять она стала статуей в красном мире.

Он вернулся в реальность.

— Теперь сделай пальцы вот так: большой к головке, а когда я надавлю, ты тоже дави и чуть поворачивай в эту сторону…

Он сидел один на скамье, руки его придерживали девушку, которой уже не было. Часов тоже не было.

Итак, вдвоем уйти нельзя.

Кирби сидел потрясенный от сознания того, что он сделал с Бонни Ли. У нее нет ни зрелости, ни жизненного опыта, чтобы справиться с бесшумным ужасом того мира. Ее примитивный ум, хотя и гибкий от природы, разобьется от такого столкновения. Ему пришла страшная мысль. А если она решит, что во всем виноваты часы, и швырнет их в море? Часы остановятся и навсегда оставят ее в красном времени, где никто не увидит и не услышит ее, где вся ее остальная жизнь может пройти примерно за полчаса реального времени…

Пока Кирби не — поднялся со скамейки, он не заметил у противоположного ее конца маленькую кучку одежды — лимонного цвета брючки, белые сандалии, белая блузка с желтым узором, желтый жакетик, белая сумочка. Он поднял их и положил на скамью. Не хватало голубовато-зеленого бюстгальтера и таких же трусиков.

Голос Бонни Ли донесся из-за его спины.

— Эй! Эй, любимый!

Забавно-то как!

Он резко повернулся и увидел ее в солнечном свете, загорелую и красивую, всю светящуюся от возбуждения. Солнце блестело на золотых часах в ее руке. Она коснулась пальцами головки часов.

— Дай сюда! — завопил он, но Бонни Ли уже исчезла.

Донеслись пронзительные крики, чем-то напомнившие чаек, Кирби посмотрел в ту сторону пляжа, где толпа была самая густая, и ему показалось, что все люди там сразу сошли с ума. Он прищурился от яркого солнца и увидел Бонни Ли, она появлялась на мгновение то тут, то там и вновь исчезала.

Лишь постепенно Кирби начал понимать, что неправильно оценил реакцию Бонни Ли на красный мир. У нее прагматичный ум. Плевала она на любую теорию. Ее могло интересовать только, как это действует, а ключ к действию часов он дал ей сам. И никак нельзя забывать, сказал он себе, что ей нет еще и двадцати лет, а для детских шалостей у нее никогда не хватало времени… вот сейчас она, полная энергии, и забавляется.

Все так же прищурившись, он смотрел на людей, беспорядочно бегавших туда-сюда и вскрикивавших, и думал, не выпустил ли он случайно на них в это приятное утро нечто вроде игривого тигра. Он вспомнил, с каким удовольствием засунул чайку под рубашку толстому мальчишке. Собственный поступок его поразил. Конечно же, Бонни Ли сделает в несколько раз больше, прежде чем что-нибудь ее поразит.

Он видел двефигуры, приближавшиеся к нему бегом, словно наперегонки. Он смотрел на них во все глаза, когда они пробегали мимо. Направлялись они, видимо, к стоянке для машин. Это были две молодые женщины с прекрасными фигурами — и совершенно голые.

Проходивший мимо немолодой турист резко остановился у скамьи и, разинув рот, глядел на бегущих женщин. Потом он повернулся и вопросительно посмотрел на Кирби.

— До этой минуты, сынок, я гордился своим зрением.

— Сэр?

— Не могли бы вы сказать мне, кто это сейчас пробежал?

— Э… две молодые женщины.

Пожилой турист подошел ближе.

— Сынок, а что, по-вашему, на них было надето?

— Похоже, на них вообще ничего не было надето.

Старик внимательно посмотрел на него.

— Если бы я был в вашем возрасте, сынок, я бы уже бежал за ними. А вы даже не заинтересовались. Вы больной?

— Я.:, думал о другом.

— Позавчера я приехал сюда из Мичигана. Может быть, я что-то не так понимаю. Может быть, здесь это обычное явление?

— Ну я не…

Вдруг Бонни Ли оказалась так близко, что можно было достать ее рукой, а у себя на коленях Кирби увидел кучу бумажных денег. Они стали соскальзывать на скамью и песок. Бонни Ли коротко хохотнула и исчезла.

Старик резко повернулся.

— Сынок, вам хорошо смеяться над… у вас, кажется, что-то выпало.

— А, это?

— Деньги, не так ли?

— Да, — с чувством сказал Кирби. — Несомненно. — Он схватил несколько банкнотов, которые чуть не унес ветер.

— Наверно, я на солнце перегрелся, — заявил старик. — Надо убираться отсюда к чертовой матери. — И он ушел, тяжело ступая.

Еще кое-кто подошел ближе, с любопытством глядя на деньги. Кирби быстро их собрал. Бонни Ли не снисходила до однодолларовых бумажек, и даже пятерок было мало. Пачка получилась такая толстая, что он с трудом засунул ее в карман брюк.

Потом подобрал одежду Бонни Ли и пошел вдоль пляжа, зная, что она всегда сможет его найти.

Пока она в красном мире, он для нее неподвижен.

Вдруг у Кирби оказалась новая трубка во рту, букет роз под мышкой, золотое кольцо с большим брильянтом на мизинце левой руки, а рядом шла Бонни Ли в бюстгальтере и трусиках и хихикала. Он попытался схватить ее, но она ускользнула танцующим шагом, покрутила часы и исчезла.

Позже он узнал, что за пятнадцать минут, на которые она ушла из-под его контроля, Бонни Ли прожила около четырех часов субъективного времени — четыре часа, пока она не устала от игр и забав.

Сначала она, захлебываясь, рассказала, как раздела всех загоравших и какой был переполох.

— А деньги? — сухо спросил Кирби. Этот вопрос очень его беспокоил.

— Деньги?

— Ну да, которые ты свалила мне на колени.

— О! Ну, это когда я прошлась по всем магазинчикам. Из каждой кассы брала понемногу. Но там носить что-нибудь — замучаешься. Приходится толкать или тащить за собой. В универсальном магазине интересный случай был. Пожилая леди споткнулась или еще что-то на самом верху эскалатора — и вот я вижу, она уже почти висит в воздухе, руки вытянуты вперед, лицо перепуганное. Тогда я и обнаружила, что людей тоже можно передвигать. Я подошла к ней сзади и взяла за талию. Поднатужилась — и сначала подумала, что ничего не получится. Но если их тянуть ровно, они двигаются. Ну вот, я ее вернула обратно на площадку. Потом собрала из воздуха ее свертки и сунула ей в руки. Получалось, что она держит их как-то странно, но я не рисковала сгибать ей руки. Вдруг сломается что-нибудь. Потом я подошла к вешалкам, натянула на себя какое-то платье и вернулась к старушке. Переключилась часами на этот мир и стала смотреть. Она подскочила и рассыпала все свои свертки. Выражение лица у нее было черт-те какое, можешь мне поверить. После этого я обнаружила еще кое-что забавное.

— Что ты натворила?

— В спортивном отделе — я еще была в том платье с вешалки — маленький мальчик бросил баскетбольный мяч в продавца. Продавец протянул руки, улыбаясь. Мяч был в воздухе и у меня на пути, так что я толкнула его в сторону продавца и пошла дальше. Через секунду мое время истекло. В магазине я вообще забыла о времени. Вдруг я услышала тупой удар и грохот — кто-то упал. Я оглянулась: продавец катался по полу, держась за живот, а мальчик и его мать смотрели, разинув рты.

«Дорогой, ты слишком сильно бросил мячик», — сказала мать мальчику. Они помогли продавцу встать, лицо у него было ужасного цвета. Женщина сказала, ей очень жаль, что се маленький мальчик столь резко бросил мяч. Продавец прохрипел, что она упускает огромные возможности. Пусть отдаст своего маленького поганца в спортивный клуб, и уже к осени он будет зашибать бешеные деньги. Они стали кричать друг на друга, а мальчик заплакал. Я ушла. А потом еще много интересного было…

— Да, ты не скучала.

— Увидела, огромный мужчина бьет свою маленькую жену по щекам — ну я с ним поиграла! Там поблизости скамейки красили, так я раздела его догола и выкрасила зеленым. Вот смеху-то было!

Но все это он узнал позже. Когда же она одарила его трубкой, кольцом и розами, он не был уверен, что еще когда-либо ее увидит. Он сунул кольцо в карман, трубку и розы выбросил в урну.

Суматоха на пляже привлекла полицию. Когда мимо проходил высокий молодой полицейский, Кирби слишком быстро отвернулся. Полицейский резко остановился, потом направился к нему, внимательно разглядывая.

— Сними очки, приятель, — сказал он.

— Но я только…

В грудь ему уже смотрел револьвер.

— Протяни документы, только очень медленно и осторожно. А то, если я нервничаю, у меня что-нибудь дергается. Рука дергается просто ужасно. Особенно палец на спусковом крючке.

Кирби вложил свой бумажник в руку полицейскому — очень, очень осторожно. Тот раскрыл бумажник, заглянул внутрь — и начал ухмыляться и пританцовывать.

— Ах вы мои милые десять тысяч долларов! Прекрасный подарочек! Скажешь потом, что тебя задержал Танненбаум. Теперь положи руки на затылок. Вот так, хорошо. Харри! Эй, Харри! Посмотри, кого я поймал!

Харри тоже был высокий и загорелый и тоже немного глуповатый на вид. Он рассмотрел документы и сказал:

— Ну, Танни, ты можешь упасть в сточную канаву и вылезти оттуда с золотым слитком. Хочешь, я пойду скажу сержанту?

— Нет, Харри. За одну тысячу ты забудешь о сержанте. За тысячу мы отведем его вдвоем, а сержант пусть занимается этими свихнувшимися пляжниками.

— За две тысячи, Танни.

— Полторы, больше не дам.

— Нам его далеко вести, Танни.

— Ну так пристегни его ко мне наручниками.

— А почему не ко мне?

— Потому, Харри, что за десять тысяч ты ударишь меня кастетом по голове и оставишь валяться на песке. Кстати, что тут вообще происходит?

— Сообщили, что здесь много голых баб, Танни, и я вижу много голых баб. А еще ловят какого-то парня, выкрашенного в зеленый цвет. Но расклад, по-моему, такой, что какая-то банда устроила всю эту заваруху, чтобы спокойно очистить магазины вон там, через дорогу. К черту все это, Танни. У нас есть дело поважнее. — Танненбаум встал рядом с Кирби и протянул левую руку; Кирби, как ему было сказано, — правую. Харри достал наручники и посмотрел на одежду Бонни Ли, лежавшую на песке. — Что это за шмутки?

— Женская одежда, черт возьми. Ну и что? Может быть, он хотел замаскироваться. Ты тянешь время, чтобы успел подойти сержант? Он заберет все десять тысяч, а нам даст по сигарете и день отгула. Скорее!

Харри уже собирался пристегнуть Кирби к Танненбауму, как вдруг оказалось, что наручники прочно сцепили его собственные запястья.

— Какого черта! — возмутился Танненбаум. — Харри, вор проклятый, ты специально тянешь время!

— За что вы его арестуете? — спросила Бонни Ли.

Харри и Танненбаум удивленно повернулись к ней. Танненбаум сказал:

— Не разрешается ходить в нижнем белье ни на одном публичном пляже округа Дейд. Иди надень что-нибудь, детка, не то отведем в участок.

— Сними с меня эту штуку, Танни, — жалобно проговорил Харри. — Ключ у меня в кармане рубашки.

Танненбаум отомкнул один из наручников, который тут же оказался на его запястье.

— Наверно, рука соскользнула, — сказал он с некоторым смущением. — Где ключ?

— Ключ у тебя, Танни.

— Он у меня был.

— Наверно, упал в песок, а?

— Харри, кажется, сюда идет сержант. Детка, — в нижнем белье здесь нельзя, это же не купальник.

— Я никому не мешаю, — сказала Бонни Ли.

— Послушай, Харри. Вот что мы сделаем — прицепим его наручником к моему другому запястью, так и пойдем.

— А не будет это выглядеть смешно, Танни?

— Ничего не поделаешь.

— Машину-то как поведем, Танни?

— Все втроем сядем впереди. Давай сюда запястье, Уинтер. Харри, я отдал тебе свой револьвер?

— Ты мне его не давал. Эй, девушка, ты видела, чтобы он передавал мне свой револьвер?

— Не впутывай ее. Дай мне свой револьвер, Харри.

— Черт, они, наверно, оба упали в песок. Танни, у нас этот арест не очень хорошо получается, ты согласен?

— Если они упали в песок, то где они?

— Мы же двигались, Танни. Может, незаметно забросали их песком.

Пока они рылись в песке, Бонни Ли подобралась к Кирби, вложила часы с цепочкой ему в руку и проговорила:

— Унеси меня отсюда, любимый. Я тебя унести не смогу.

Танненбаум повернулся и завопил:

— Отойди от… — Вдруг он превратился в красную статую. Кирби посмотрел на часы. Стрелка была переведена на двадцать минут назад. Облегченно вздохнув, он обнял Бонни Ли за талию. Она казалась каменной статуей, покрытой слоем жесткой резины. Плавно и сильно напрягая мышцы, он смог приподнять ее от земли. Подняв фута на два, отпустил. Зашел сзади, уперся ладонями в прикрытые нейлоновыми трусиками выпуклости и стал толкать. Получалось, что задачу он выполнит, но сил на это уйдет много.

Он приостановился, обдумывая ситуацию. Природная осторожность не позволяла ему оставить полицейских перед фактом их с Бонни Ли необъяснимого исчезновения. Он сбережет себя в будущем от многих хлопот, если подсунет им кого-нибудь: полицейские смогут тогда убедить друг друга, что просто обознались. Он подошел к лотку с напитками, где столпились красные статуи, и сначала выбрал девушку. Она была ростом с Бонни Ли и тоже светловолосая, а если бы не отсутствие подбородка, смотрелась бы очень даже неплохо. Чем меньше инерции, решил он, тем легче будет с ней справиться. На девушке была юбка-«обертка», и снимать ее было примерно то же самое, что развертывать листовую жесть, закрученную вокруг воротного столба. С блузкой тоже пришлось повозиться. Белье у нее было черное кружевное внизу, белое вверху. Преодолев с девушкой ярдов пятьдесят, он методом проб и ошибок нашел самый легкий путь: расположить ее в воздухе горизонтально земле, стиснуть ноги под мышками и тянуть. Поставил ее Кирби там, где раньше находилась Бонни Ли.

Тащить мужчину было еще тяжелее, и когда Кирби доставил на место свою замену, он дышал с присвистом, а колени подкашивались. Потом он вытащил из кармана Танненбаума свой бумажник, засунул в бумажник незнакомца одну из своих карточек и положил его в карман Танненбаума.

Одежду Бонни Ли он собрал и запихнул ей под мышку. Ее сумочку и туфли и свои ботинки запрятал себе под рубашку. Схватил Бонни Ли за ноги, прижал их правой рукой к своему боку и, наклонившись далеко вперед, потащил к стоянке для машин — туда было ярдов двести. Несколько раз пришлось отдыхать. Потом он придумал, как облегчить работу. Раздвинул ей ноги осторожно в коленях, затем положил согнутые ноги себе на плечи и, придерживая за деревянные лодыжки, потащил Бонни Ли дальше.

Вдруг мир стал ярким. Бонни Ли обрушилась на него сокрушительным весом, скульптурными ягодицами на плечи, отчего Кирби свалился лицом в песок, а Бонни Ли закувыркалась дальше, резко вскрикивая. Кирби сел, выплевывая песок, и оглянулся. Девушка без подбородка стояла и вопила что было мочи, а спаренные наручниками полицейские гнались за подменным мужчиной.

— Поосторожнее, черт возьми! — прокричала ему Бонни Ли.

— Ты не ранена?

— Скажи спасибо, что не ранена, дурак! Какого…

Он перебросил ее в красный безмолвный мир. Поднялся, увидел, что в этот раз дал себе полчаса, опять приспособил ее для транспортировки и поволок в сторону автостоянки. Там нашел будку сторожа, стена скрывала ее от дороги. Выпрямил ноги Бонни Ли и прислонил ее к стене. На лице девушки застыло выражение негодования и гнева. Он попытался вытрясти песок из ее волос, но песчинки так и остались висеть в воздухе вокруг головы. Оглядевшись — не наблюдает ли кто, — он нажал на головку часов.

— ..

Черта ты вытворяешь? — сказала она, быстро восстанавливая равновесие. Потом заметила, что находится уже совсем в другом месте. — О…

— У меня время неожиданно кончилось.

— Надо было проверить, Кирби. А эдак можно и сломать кого-нибудь.

— У тебя все в порядке?

Она осторожно потрогала плечо и бедро.

— Ты мне половину кожи содрал, а больше ничего, заботливый мой. Что теперь будем делать?

— Для начала оденься.

— Ах да. Где легавые?

— Гоняются не за тем парнем.

— Ты подсунул им другого?

— И девушку.

— Пришлось потрудиться, да?

— Да, но мы не должны этим злоупотреблять, Бонни Ли. Если произойдет слишком много необъяснимого, кто-нибудь…

Она застегнула блузку и вытряхнула из волос остатки песка.

— Плохо ты знаешь людей, Кирби. Если они не могут что-то объяснить, то сами придумывают что-нибудь подходящее. Если парень вдруг начинает летать как птица, он точно знает, это от здорового образа жизни и чистых помыслов. — Она открыла сумочку, накрасила губы. — Слушай, дай-ка мне эти часы на минутку.

— Извини. Мы садимся в машину и уезжаем.

— Командовать захотелось, а?

Они сели в маленький «санбим». У выезда со стоянки Бонни Ли остановила машину, озабоченно хмурясь.

— В чем дело, Бонни Ли?

— Я вот что думаю. Не играй с часами, пока мы едем. Машина сразу остановится, а ты будешь продолжать двигаться. Мне придется стирать тебя с ветрового стекла губкой.

— Э… спасибо за совет. Что ты там такое делала, отчего народ с ума посходил?

— Много чего. Потом расскажу.

— Куда мы едем?

— Нам ведь нужно безопасное место, правильно? Я сейчас нарушу свое самое большое правило. Ни один мужчина не должен был переступить порог моего дома…

* * *

У Бонни Ли была квартира с гаражом в старой части города. Она объяснила Кирби, как войти, и высадила за квартал от своего дома. Он выждал десять минут, прогуливаясь по тенистому тротуару, потом прислонился к железной изгороди и, когда никого не было поблизости, перешел в красный мир. С ботинками в руках — так было легче, чем идти в них — он приблизился к дому Бонни Ли по подъездной дорожке. Вошел в открытую дверь гаража, повернул направо, как было ведено, и стал подниматься по лестнице. Дверь вверху лестницы показалась тяжелой, как дверь склепа. Внутри краснота была гуще, но Кирби видел, что при нормальном освещении квартирка выглядела бы очень уютной — с яркими занавесками, соломенной мебелью, разноцветными коврами и подушками.

Бонни Ли сидела в крошечной спальне у зеркала. У нее была спущена блузка с правого плеча. Девушка замерла в тот момент, когда протирала чем-то ссадину, полученную при падении.

Оставалось пять минут.

Кирби взвесил часы на руке. В красном мире это был единственный предмет, не увязший в густом клее инерции Кирби с почтительным страхом думал обо всем том, что представляли эти безобидные на вид часы, обо всех искушениях, которые были связаны с обладанием этим предметом. На его ладони лежала абсолютная власть и сокрушительная развращающая сила. Свобода настолько полная, что она уже переставала быть свободой и становилась рабством у колдовской способности играть с самим временем. Это была невидимость, неуязвимость, богатство — да что там, все детские мечты, сложенные в один пакет и готовые к употреблению.

Возможности, которые давали часы, рождали у Кирби чувство какого-то дикого, безрассудного восторга, но в то же время побуждали не доверять себе. Обязанности, связанные с обладанием таким устройством, были довольно жесткими. Использование его непременно должно было контролироваться какой-то выверенной этической структурой. И прежде всего следовало скрывать это устройство от всего мира.

Он почувствовал новое уважение к Омару Креппсу. Двадцать лет Креппс имел это преимущество и никому не выдавал. Чтобы не привлекать чересчур пристального внимания к своим фантастическим выигрышам, намеренно проигрывал почти такие же суммы. Сделал своим хобби любительскую магию — чтобы скрыть любой возможный промах. Главное свое богатство дядя Омар приобрел на бирже — с такими часами биржевая игра становилась детской игрой…

И, несомненно, очень давно дядя Омар выбрал Кирби наследником этих фантастических возможностей, счел, что он сумеет достойно ими воспользоваться, позаботился, чтобы Кирби получил разностороннее образование, которое способствовало бы разумному применению этого устройства. Курсы, которые он прошел по настоянию дяди и которые казались в то время такими непрактичными, теперь наконец приобретали смысл.

Социология, психология, философия, древняя история, сравнительная религия, этика, логика, антропология, археология, языки, семантика, эстетика… А затем — одиннадцать лет хитростей, уловок, недомолвок, умолчаний и доброй воли в процессе раздачи денег.

Такая основа, подумал Кирби, идеальна для нового обладателя абсолютной власти. Она сводит к минимуму риск использования устройства в насильственных или своекорыстных целях.

Но, в таком случае, почему же дядя Омар не объяснил ему все заранее? Возможно, потому, что был недоволен им, даже назвал нюней в разговоре с Уинтермором. А когда дядю стало беспокоить сердце, он начал готовиться к смерти, придумал завещание. Сначала часы, а годом позже — письмо. Несомненно, письмо имеет отношение к часам. Что если бы он положил часы в ящик стола и забыл о них? Что если бы он, находясь в движущейся машине, поезде или самолете, передвинул серебряную стрелку, не зная, к чему это приведет? Почему дядя Омар так проинструктировал Кирби и Уилму Фарнхэм, что сразу после его смерти они попали в критическое положение? Конечно же, он не мог не предвидеть, что получится именно так.

Все это было похоже на нечто вроде испытания, но какой-либо системы Кирби здесь не находил.

Впервые он со всей тщательностью изучил часы. Дядины инициалы на крышке, гравированные вязью, почти стерлись. Вблизи головки был захват, позволявший открыть крышку.

Поколебавшись, Кирби поддел захват ногтем, и крышка поднялась. Под ней был второй футляр, из гладкого серого металла, но никакой возможности открыть его не представлялось. На внутренней стороне крышки Кирби увидел слова, выгравированные почти так же вычурно, как инициалы, и не без труда перевел с латыни: «Время не ждет никого». Высказывание звучало в духе Омара Креппса. Кирби защелкнул крышку и впервые подумал об источнике энергии. Надо полагать, для искривления пространства-времени требовалось немало энергозатрат. Кирби поднес часы к уху, и опять ему показалось, что он слышит ускользающую музыкальную ноту, в минорном ключе, словно дальний ветер в высоковольтной линии электропередачи.

Интересно, как долго будут работать часы? Наверное, об этом говорится в письме.

Опять оставалось пять минут. Он посмотрел на Бонни Ли с чувством спокойной, устойчивой радости. Столько лет одиночества, а теперь… Он подошел к ней, прикоснулся своими губами к ее неподатливым губам и вернул стрелку на место. По смягчившимся сразу же губам девушки пробежала теплота, и она вскрикнула от неожиданности. Карие глаза сузились.

— Но это подло, — прошептала она. — Я чуть из кожи не выскочила. К такому, наверно, никогда не привыкнешь. — Она зевнула. — Устала я, Кирби. Поспать бы. А ты не подходи к окну, кто-нибудь увидит.

— Мне нужно многое обдумать, Бонни Ли.

Она сбросила сандалии и вытянулась на кровати.

— А я ни о чем не могу думать, пока не посплю. Ты-то разве не устал?

— Устал, пожалуй. — Он сел на краешек кровати и поцеловал девушку долгим страстным поцелуем.

Она хихикнула.

— Какой резвый.

— Бонни Ли?

— Нет, родной мой. Я сейчас ни на что не гожусь. Дай мне поспать, потом посмотрим. И ты усни. Вон кушетка…

— Не хочется тратить время на сон при всех этих…

Она жестом заставила его замолчать, сказав:

— Дай-ка мне часы.

— Но…

— Я хочу кое-что попробовать, глупый! Не буду я хулиганить, у меня на это сил нет. Ты должен мне доверять, иначе у нас ничего не получится.

Он неохотно отдал часы. Бонни Ли сразу прикоснулась рукой к головке. Едва уловимое глазом движение — и вот она уже лежит в совершенно другом положении, часы на постели в нескольких дюймах от ее обмякшей руки, глаза закрыты, дыхание глубокое и ровное. Он заговорил с ней, она не ответила. Встряхнул — недовольно пробормотала что-то сквозь сон. Когда он опять ее встряхнул, она потянулась за часами. В следующий момент она уже лежала иначе и совершенно голая. Только что она была в одежде. И вот уже одежда висит в воздухе рядом с кроватью. Он опять ее разбудил, она заворчала, взяла часы и переключилась на другую половину кровати. Кирби осторожно коснулся ее плеча, и теперь Бонни Ли проснулась совсем легко. Глаза у нее были припухшие от сна. Она зевнула и расслабленно потянулась. Со всеми ее просыпаниями вся процедура заняла две минуты.

* * *

— Целых три часа. Х-х-хорошо. Теперь ты. Только разденься, а то одежда, как цемент., — улыбнулась она ему.

Он устроился поудобнее на кровати и перешел в красный мир. Стрелку перевел на полный оборот, чтобы получился час. Потом еще два раза, просыпаясь, переводил стрелку, и наконец почувствовал себя отдохнувшим. Лениво подумал — какая Бонни Ли сообразительная, сам бы он еще долго не догадался, что часы позволяют спать с «ускорением».

— Это была одна из странностей у дяди Омара. Иногда казалось, что он обходится вообще без сна. Мы думали — как это он?

Бонни Ли — она не оделась, пока он спал — легла с ним рядом, стала поглаживать по плечам, груди. Она была так близко, что он видел только один огромный карий глаз, чувствовал жар ее дыхания.

— Тебя так приятно любить, — вздохнула она. — Может, потому, что ты не очень-то уверен в себе. Что бы ты ни делал, у тебя это кажется важным, Кирби. А я вся размягчаюсь и таю, и сердце колотится, и хочется плакать, и давай сейчас сделаем это медленно и нежно, и ты говори мне что-нибудь, говори мне всякие нежные слова…

Кирби Уинтер и Бонни Ли Бомонт занимались любовью, уходили вздремнуть в красный мир, опять любили… потом вместе приняли душ, забавляясь и дурачась… Он-то и не знал раньше, что любовь может быть такой, что жизнь может быть такой…

Но при всем при том он прекрасно понимал, что перед ним редкое существо, идеально приспособленное для того, чтобы сделать из нюни настоящего мужчину. Он чувствовал, что, будь в ней хоть чуточку фокусничанья, притворства, ложной скромности или расчетливой сдержанности, он быстрым шагом вернулся бы в ряды нюнь.

Новости в два часа дня они выслушали с изумлением и недоверием. Когда обычные пятнадцать минут истекли, начался специальный пятнадцатиминутный выпуск о Кирби Уинтере, авантюристе.

— Дикость не только новости, но и то, что они двухчасовые, — медленно проговорила Бонни Ли. — Я совсем запуталась во времени. Столько раз засыпала. Сейчас должно уже быть завтра. Все, больше не спать, Кирби, а то сам знаешь, что потом будет. Опять любовь, опять сон — и так без конца. — Она вдруг нахмурилась. — Послушай, твой дядя Омар выглядел намного старше своих лет?

— Что?

— В сутках двадцать четыре часа. Ты знаешь, я впихнула в эти сутки еще часов одиннадцать. Получается примерно полтора суток. Ну и вот, если бы у меня каждый день был таким десять лет подряд, мне бы вдруг стало тридцать пять вместо тридцати. Он казался старым?

— Да, пожалуй. Я бы сказал, он выглядел старше своих лет.

Но сейчас не это главное. Ты слышала новости?

— Что за дурацкий вопрос? Конечно, слышала. Они там все с ума посходили.

— Меня опознали, а потом я напал на полицейских, обезоружил их, сковал наручниками и затерялся в толпе.

Так что теперь я вооружен и опасен.

Она хихикнула.

— Ну что еще могли сказать эти полицейские? Знаешь, я умру от голода. У меня есть бифштексы — поджарить?

Он вспомнил кучу денег, смятение на берегу, трубку, кольцо и розы и спросил, как это все получилось. Она поставила бифштексы на плиту и начала рассказывать, перевернула их, продолжая рассказывать, а закончила уже за едой.

Кирби вытащил из кармана брюк пачку денег и кольцо. Бонни Ли молча наблюдала, пока он считал деньги.

— Шестьдесят шесть сотен и двадцать долларов!

Она пожала плечами.

— Ну, понимаешь, тогда это не казалось мне кражей, хотя, конечно, я деньги украла. Все было как во сне. Но ты слышал, что сказали в новостях. Двадцать тысяч. Черт возьми, они сами воры: преувеличили сумму, чтобы получить страховку!

— А кольцо?

— О, это. У кабинок с душами я увидела толстого противного типа с двумя приятелями, они прижали какого-то парня к стене, и он не знал, как вырваться. Я не люблю, когда трое против одного, поэтому заморозила их, связала одному лодыжки его ремнем, другому — галстуком, а третьего толкнула. Потом стянула у толстого кольцо с пальца и спряталась за кустом. Тот, которого я толкнула, улетел в заросли кактусов, толстый упал на спину, третий на бок, а парень, которого они зажали, быстренько убежал. — Она взяла у Кирби кольцо и поцарапала свой стакан из-под молока. — Алмаз, это точно. Большой, а? — Она быстро взглянула на него и успела заметить промелькнувшую по его лицу гримасу. — Тебе не все во мне нравится, так?

Кирби промолчал.

— Но, родной мой, жизнь у меня была такая, что сначала нужно было выжить, а потом уж становиться леди. Я леди-то стать и не успела, хороший ты мой.

— Бонни Ли…

— Да не смотри ты на меня так! Я справляюсь с жизнью, и никто мне не нужен, ни ты, ни кто-то другой! — Она бросилась на постель лицом вниз и заплакала.

Кирби не знал, что делать, но вскоре Бонни Ли сама успокоилась. Она пошла сполоснуть лицо, вернулась, пристыженно улыбаясь.

— Извини.

Кирби молча улыбнулся в ответ, и они стали обсуждать насущные проблемы. Новости, переданные по телевизору, были тревожными. «Глорианну» перехватили вблизи Диннер Ки, и сейчас ею занималась полиция. На яхте, помимо команды их трех человек, были мистер Джозеф Локордолос, бизнесмен с испанским паспортом, его сестра, миссис Шарла О’Рурк, гражданка Греции, широко известная в международном высшем свете, и ее племянница мисс Бетой Олден, натурализованная гражданка Соединенных Штатов, исполнявшая второстепенные роли в Нью-Йорке и Голливуде. Яхта была зарегистрирована в Панаме. Мистер Локордолос был крайне возмущен необоснованным задержанием. Все документы оказались в порядке. Он объяснил, что они вышли на краткую прогулку — убедиться, что вновь установленный радар действует нормально. Он и его сестра заявили, что во время проживания в отеле «Элиза», совладельцем которого является мистер Локордолос, они познакомились с мистером Кирби Уинтером, племянником Омара Креппса, их давнего, хотя и не близкого знакомого. Они сказали, что мистер Кирби пребывал в депрессии, и, поскольку на лодке места хватало, они предложили ему пойти с ними в Нассау, откуда он мог вернуться самолетом. Мистер Уинтер ответил, что подумает, и они считали, что он к ним не присоединится, пока на борт не доставили его сундук и ящик. Они не смогли связаться с мистером Уинтером и уточнить его намерения, но предположили, что он отправится с ними в Нассау — вероятно, на более длительное время, чем он считал вначале. Мистер Локордолос признал, что, конечно, как только узнали о крупной растрате, они должны были обратиться в полицию.

Вместо того, объяснил он, они изучили содержимое сундука и ящика и не нашли там ничего важного. Он, разумеется, оставил идею о совместном путешествии с мистером Уинтером и лишь ждал его появления, чтобы сразу выгрузить его имущество и умыть руки. Полиция увезла вещи мистера Уинтера и не нашла в них ничего относящегося к ведущемуся следствию.

Во время обыска лодки полиция имела возможность допросить мисс Олден. Она лежала в постели в одной из кают. Мистер Локордолос и миссис О’Рурк объяснили, что у молодой актрисы произошел небольшой нервный срыв от переутомления и они взяли ее на морскую прогулку для отдыха. Мисс Олден слабым голосом все это подтвердила.

Тем временем, поскольку было достоверно известно, что Уинтер еще находится в этом районе, контролировались все выезды из города. Размножено столько фотографий и описаний, что он просто не может долго оставаться на свободе. Вполне возможно, что мисс Фарнхэм уже отправилась на запланированную встречу со своим сообщником, и, когда Уинтера арестуют, он, не исключено, раскроет местопребывание Фарнхэм.

После того как оба окажутся в руках полиции, можно будет отыскать пропавшие миллионы.

Утренний переполох на пляже объяснили без труда. Большая банда тинэйджеров прошлась по всему району, срывая купальники с женщин, хватая деньги из касс магазинов и учиняя прочие непотребства над невинными людьми. Власти округа считают, что они находились под действием какого-то наркотика, и не исключают, что это были студенты из Джексонвилля, Дэйтоны или Лодердейла.

— Я — большая банда тинэйджеров, — с довольным видом заметила Бонни Ли.

— Вспомни, что говорил комментатор. У них есть описание одного из членов банды. Загорелая блондинка в голубом белье.

— Аквамариновом.

— Я ее заменил блондинкой в черно-белом купальнике.

— Бюст хороший?

— Роскошный. Но у нее совсем нет подбородка.

— А, вот это хорошо. Понравилось ее раздевать?

— Я слишком нервничал, не до того было.

— Тогда совсем прекрасно.

— Меня очень беспокоит Уилма.

— Кто? А, это чучело. Я помню, Джозеф говорил по телефону, что ее привезут на яхту. Так что, они ее спрятали где-то на борту?

— Не думаю. Шарла упоминала, что у них команда из пяти человек. В новостях говорилось о команде из трех человек. Логично будет предположить, что двоих отправили за Уилмой и они не успели вернуться. Джозеф мог узнать, что полиция им интересуется, и поспешил исчезнуть.

— Куда же те двое могли ее деть? — спросил он.

Бонни Ли пожала плечами.

— Ну это просто, разве нет? Она была в безопасном месте, пока Бетси не рассказала о нем Джозефу. Они не могут просто гулять по улицам, а члены команды, конечно, живут на борту, так почему бы не отвезти ее обратно, туда, где они нашли Уилму, и не подождать, пока Джозеф свяжется с ними?

— Очень логично. Но ожидание может затянуться, ты сама понимаешь. Если полиция поверила не всему, что он сказал, за ним будут долго наблюдать. Давай поедем к Уилме:

Сансет Уэй, два — десять, кажется, Джозеф так сказал. Очевидно, он знал, что Уилму оттуда скоро заберут или уже забрали, поэтому назвал адрес.

— Далековато, но найти можно.

— Только вот соломенная шляпа и очки не очень-то помогают. Того полицейского они не обманули.

— Только потому что ты дернулся. Помнишь? Если б ты спросил у него, что происходит, он бы на тебя и не взглянул второй раз, поверь мне.

* * *

Бонни Ли свернула на выложенную ракушками подъездную дорожку дома с заколоченными окнами. Сейчас на ней была блузка в черную и белую клетку и белая накрахмаленная юбка.

— Знаешь, я не хочу показаться назойливой, .

Но, может, ты прямо сейчас переключишь часы? Тогда я буду спокойна, что ничего не случится, — предложила она Уинтеру.

Он кивнул, давая себе на всякий случай целый час. Ему казалось странным, что легче привыкнуть к красному свету, чем к полной тишине. Он хлопнул себя по бедру — хотел убедиться, что не потерял слух. Потом снял ботинки и пошел к нужному дому, до которого оставалось ярдов сто пятьдесят. Ставни на окнах были закрыты. Он обогнул дом и увидел черный бампер машины.

Получалось, что Бонни Ли совершенно права. На переднем сиденье машины лежала бейсбольная кепка.

Дом был закупорен со всех сторон. Войти никак не удавалось. Вспомнив рассказ Бонни Ли о том, как ведут себя предметы в красном мире, он взял несколько гладких камней из большой каменной вазы с растениями. Они были величиной со сливу, и поднял он их не без труда. Кирби выпустил девять камней в воздухе, должным образом расположив пять у задней двери, четыре у заднего окна. Сильно толкнул каждый, целясь в запоры и рамы. Камни остановились, как только он перестал их толкать. Потом быстро вернулся к машине, где сидела Бонни Ли с застывшим выражением тревоги на лице.

Переключившись на нормальное время, он услышал грохот, треск, звон стекла.

— Какого черта ты…

— Сейчас вернусь, — успокоил он ее и выключил вместе со всем остальным миром.

Он вернулся к дому и внимательно осмотрел его. Разбитая дверь висела на одной петле. Окно было полностью выбито. Он вошел в кухню и обнаружил, что камни, пробив дверь и окно, врезались в шкафчики с посудой. Ему стало нехорошо при мысли, что здесь могла стоять Уилма.

Людей Кирби обнаружил в гостиной. Двое мускулистых молодых людей замерли за карточной игрой. Очевидно, в нормальном мире в этой комнате было жарко: оба блестели от пота. Тот, что повыше, со светлыми волосами, сидел без рубашки, обернув шею полотенцем. У него была очень сложная выцветшая татуировка на предплечьях и бицепсах.

Второй был пониже ростом и шире в плечах, лицо сильно обветренное. У обоих были длинные бакенбарды и грубые черты лица.

Темноволосый держал в руке занесенную карту. Оба удивленно смотрели в сторону кухни. Уилма Фарнхэм стояла у стены с книжными полками рядом с маленьким камином. Непричесанные волосы делали ее лицо до странности маленьким. Очки сидели криво, блузка выбилась из-под юбки, рот приоткрылся от удивления — она тоже смотрела в сторону кухни. Рюмка в руке накренилась, и большая капля оказалась на полпути к полу.

Кирби приступил к делу. Работа была трудная, но в каком-то смысле приятная. За пятнадцать субъективных минут он сделал с обоими матросами все, что нужно. Оказалось, что их легче обрабатывать, расположив горизонтально в воздухе в футе от ковра, но чертовски много сил ушло на то, чтобы согнуть их, распрямить и устроить в этом положении. Он обмотал их запястья и лодыжки толстой бечевкой, которая в красном мире вела себя как медная проволока. В рот затолкал кляпы из платков и привязал их. Потом обернул обоих простынями и наконец перевязал по всей длине, от плеч до ступней, бельевой веревкой.

Закончив все это, он поспешил к машине. Бонни Ли вздрогнула, когда он возник перед ней.

— Что тебя задержало, а?

— Извини. Послушай, мне опять нужно туда, но теперь и ты можешь войти со мной. Через заднюю дверь. Подведи машину и разверни к выезду.

— Окей.

Он повернул головку часов и пошел назад сквозь мертвую тишину. Уилма за те несколько секунд подошла чуть ближе к мумиям, а из рюмки у нее пролилось еще больше.

Кирби пожалел, что не видел, как оба падали на пол, одновременно и бок о бок. Сначала он хотел появиться прямо перед девушкой, но вовремя одумался, отошел к двери и оказался за ее спиной. Перейдя в нормальное время, он позвал:

— Уилма!

Висевшая жидкость упала ей на ногу. Она резко повернулась и сделала один неуверенный шаг, глядя на него расширившимися глазами.

— Б-с-с-трашный лы-лы-царь пвился, нкнец, — проговорила она заплетающимся языком.

— Вы пьяны!

Она глупо хихикнула.

— Пер-ший… первей-ший раз в жизни, ну. А что делать? Все меня бросили, ну. Одна только… один только брат-тец помог Бесси эта, как ее там… Бесси, спрашивала о вещах, к-которых я не знаю во-обще. Конешш-ш-но, я пьяна! — Она неуверенно повернулась и посмотрела на две мумии на полу. Обе спазматически дергались и мычали. — Ч-то вдруг слчилось с Рене и Раулем? — жалобным голосом спросила Уилма.

Вошла Бонни Ли, она удивленно уставилась на Уилму. А та с третьей попытки усадила очки ровно и спросила:

— Ты кто, крсвица?

— Ого! — восхитилась Бонни Ли. — На фотографии ты была похожа на школьную учительницу. Извини, я не знала!

Уилма произнесла с огромным достоинством:

— Во-още-то я отншусь к мозговому типу.

Бонни Ли вздохнула.

— Я так понимаю, тебе с ней нужно поговорить?

— Если это будет возможно.

— Кто в свертках?

— Рене и Рауль, морские люди.

— Ну, они могут еще полежать. Попробуй приготовить кофе. А я займусь Уилмой.

Кирби нашел только растворимый кофе — ну что ж, как отрезвляющее сгодится, подумал он. Из другого конца дома доносились разнообразные звуки, взвизги Уилмы, гул набираемой в ванну воды.

После водных процедур и кофе Уилма выглядела приглаженной и пристыженной. Разговаривать с ней можно было.

— Бетси привезла вам мою записку?

— Да, Кирби.

— И вы с ней говорили?

— Чуть ли не всю ночь. Она заставляла меня вспоминать всякие вещи о вашем дяде. Ей кажется, что сокрыто нечто совершенно особенное. Но у меня этого нет. Я даже не знаю, что это такое. Ваш дядя был очень необычным человеком. Да ему и не нужно было что-то особенное при его-то уме. Я сделала, как он сказал, и как бы меня ни преследовали, я никогда, никогда…

— Я знаю, что вы очень лояльны, Уилма. Возможно, из лояльности вы и умалчиваете о существовании чего-то, что, как вам известно, где-то существует?..

— Клянусь, что нет, Кирби. Клянусь. Она сказала мне, где вы находитесь. Как вы можете прятаться в квартире такого вульгарного человека?

— Поскольку я с этим человеком не знаком, судить о нем не берусь.

— Там вы и познакомились с этой дешевой девицей? Кто эта девица, .Кирби?

— Бонни Ли — моя хорошая зна… извини. Бонни Ли — девушка, которую я люблю.

— О! — ужаснулась Уилма.

Бонни Ли подмигнула Кирби.

— Ты чуть не сплоховал, приятель.

— Уилма, вы следили за выпусками новостей?

— Наверно, я их все слышала, но кое-что помню не очень хорошо. О яхте и ваших вещах на ней, и о том, как вы сбежали от полицейских сегодня утром, забрав их оружие. Это… просто не похоже на вас.

— Когда Бетси ушла отсюда?

— Очень рано утром. Она сказала, что сгоняет блеф. Это звучит как-то не совсем правильно. Сгонять блеф? Да, так юна и сказала. Но это необычное выражение.

— Вероятно, вы уже поняли, что ее блеф не сработал.

— Я не понимаю, что случилось. Прошло, наверно, три часа, когда появились эти матросы. Они позвонили дверным звонком, как полагается, и я подумала, что это вы или Бетси — вдруг она вернулась. Когда я открыла, они вломились сюда. Они казались… приветливыми, но в какой-то неприятной манере. Я попыталась поговорить с ними строго, тогда Рене — это высокий, но тогда я еще не знала его имени — схватил мое запястье и стал медленно выкручивать, так что я наконец оказалась на коленях и лицом в ковер. Боль была ужасная. У меня до сих пор в руке какое-то странное ощущение. Я поняла, что надо вести себя осторожнее. А кто они такие, я не знала. Но я уже сообразила, что они отвезут меня на яхту. А Бетси уже там. Они заставили меня сесть в машину на пол и пригнуться. Было очень неудобно и жарко. Потом у них вдруг что-то случилось плохое. Они стали злиться на меня и друг на друга, спорить о том, что им сейчас делать, и наконец привезли меня обратно. По их словам я догадалась, что яхта ушла. Они не понимали, в чем дело, пока мы не услышали выпуск новостей. Там говорилось, что Бетси больна. Она, конечно, очень впечатлительная девушка, но мне не показалось, что ей грозит нервный срыв.

— Сестрица, — тяжело вздохнула Бонни Ли, — ты меня убиваешь. Я тебе точно говорю. Эти мерзавцы схватили Бетси, утащили на свою яхту и били до тех пор, пока она не сказала, где найти тебя и Кирби, и заставили Кирби пообещать, что он сам туда приедет — помочь Бетси и помешать им сделать с тобой то же самое, что они сделали с ней. Эту вещь, о которой ты ничего не знаешь, эту вещь они очень хотят получить.

Уилма смотрела на Бонни Ли остановившимися глазами.

— Били ее?

— Милашка, ночью за углом от фонаря тебя могут пришить за семь долларов, так в честь чего ты глаза выпучила? Где ты жила все эти годы?

— Это ужасно! — заявила Уилма. — Ваш дядя согласился бы со мной, Кирби. Мы должны выяснить, что им нужно, и позаботиться, чтобы они эту вещь получили, или доказать, что она не существует.

Бонни Ли презрительно рассмеялась.

— Мы знаем, что это за вещь, и они ее не получат.

— А что это? — оживилась Уилма.

— Бонни Ли! — вмешался Кирби.

— Не беспокойся, драгоценный мой. Если бы я и хотела сказать ей, она еще не готова, и я уверена, что готова не будет никогда. Ну, что мы делаем дальше?

— Нужно увезти ее отсюда.

— Но куда? О! Ко мне. Черт возьми. Единственный адрес, которого эти люди еще не знают.

Уилма с новым интересом посмотрела на Кирби.

— Вы… в одиночку справились с этими матросами?

— Осторожно, Уинтер, — предупредила Бонни Ли. Она повернулась к Уилме. — Девочка, тебе не идет пить.

Уилма покраснела.

— Просто… просто мне вдруг все стало безразлично. Жизнь показалась такой сложной и невыносимой…

— Ты очень удивишься, сестрица, когда узнаешь, насколько сложнее жизнь для пьяной женщины. Убирайся отсюда, Кирби, я найду ей что-нибудь надеть.

— У меня есть одежда.

— Я знаю, умничка. И очки. И твоя фотография во всех газетах.

Кирби поднялся и пошел к выходу из спальни. Когда он сделал первый шаг в гостиную, у него взорвалась голова. Он с отвлеченным интересом наблюдал, как пол быстро приближается к его лицу. Так бывает, когда взрываются скалы. Вначале вспышка, потом пыль и грохот валунов. Он слышал как бы издалека крики женщины, падая в черный бархат.

* * *

Кирби возвращался из далеких мест, это было похоже на блуждание по лестнице подвала в темноте, за пределом которой чуть брезжил свет. Он открыл глаза, и свет ожег их, как кислота. Над ухом была равномерная пульсация монотонная боль.

Кто-то взял его за подбородок и грубо тряхнул голову — Кирби удивился, что она не отвалилась.

Он вгляделся в расплывающееся лицо Рене.

— Посмотри, какие я умею вязать узлы, — весело проговорил Рене. Кирби сидел в кресле. Он глянул вниз. Бельевая веревка связывала его руки чуть повыше локтей, прижимая локти тесно друг к другу, отчего спина неловко горбилась. Кисти рук, чуть онемевшие, не имели пут, но дуга их возможных движений оказывалась очень ограниченной. Вторая веревка связывала его чуть выше коленных суставов. Обе веревки крепились узлами, очень красивыми и прочными — Кирби таких вязать не умел.

— Каждый день чему-нибудь учись, приятель. Никогда не связывай запястья. Никогда не связывай лодыжки.Видишь эти узлы? Ни к одному из них не доберешься — ни пальцами, ни зубами. Нет, ты ничего не знаешь об узлах.

— Как я понимаю, ты высвободился, — убитым тоном проговорил Кирби.

— И распутал Рауля. Да он и так уже был почти свободен. Потом я встал у двери — и бац!

— Да, конечно, — согласился Кирби. — Бац. — Он оглядел пустую комнату. — Где мисс Бомонт? И мисс Фарнхэм?

— Бомонт? Это блондинка, да? Она решила не задерживаться. — Голос у Рене был раздраженный. Его руку украшала самодельная повязка, горло — глубокие длинные царапины. — Когда мы хотели ее схватить, она прямо взбесилась. Укусила меня. Царапалась как тигр. Пнула Рауля, подбила ему глаз и выскочила в заднюю дверь, которую ты разбил к чертям собачьим.

— Вы с Раулем не боитесь, что она вызовет полицию?

— Она? Не вызовет. Она выбежала прямо на босса и его ребят. Ей дали по голове, и она успокоилась.

Кирби подвигал руками и смог разглядеть свои наручные часы. Было без двадцати пять.

— Что же дальше?

Рене пожал плечами.

— Пока просто ждем. Босс думает, как доставить тебя и Уилму на «Глорианну». Может, они отойдут со всеми обычными формальностями, а потом встанут где-нибудь на якорь, и мы подойдем к ним на шлюпке.

— О.

— у босса такая радостная улыбка появилась на лице, когда мы тебя показали. Наверно, ты в этом деле самый большой выигрыш. Все говорят, что ты стоишь двадцать семь миллионов долларов… Тут и потрудиться можно.

— Куда они могли увезти мисс Бомонт?

— Не знаю.

Может, за яхтой еще наблюдают.

Тогда придется везти ее в другое место, а если у босса есть еще помощники, то и какой-нибудь безопасный дом тоже, наверное, приготовлен. Так как насчет тех двадцати семи миллионов?

— А что?

— Босс эти деньги ищет, да?

— Понятия не имею.

— Если кто-то украл такую кучу денег, то на него каждый имеет право охотиться. Не сумел все скрыть — сам виноват, что стал мишенью.

— Я счастлив получить совет от такого специалиста.

Рене медленно подошел, схватил своими мозолистыми пальцами за нос Кирби и с силой повернул на четверть оборота. Это было унизительно и зверски больно. Слезы потекли по щекам Кирби.

— Говори со мной вежливо, — посоветовал Рене. — Нам долго ждать. Ожидание может быть легким, может быть тяжелым, как хочешь.

Рене вернулся на прежнее место и начал чистить ногти перочинным ножом. Когда прошло несколько минут, Кирби неуверенно проговорил:

— Извини — Джозеф не говорил, когда нас могут забрать отсюда?

— Кто?

— Мистер Локордолос.

— Я его не видел. Видел только босса. Миссис О’Рурк.

— О.

Рене печально покачал головой.

— А эта Уилма пыталась качать права. Очень глупо. Босс сделала ей укол. У нее был такой шприц-тюбик. Тридцать секунд, и Уилма храпела.

Со стороны кухни появился Рауль. Левый глаз у него заплыл.

Он ел что-то из консервной банки.

— Что там у тебя еще? — с отвращением спросил Рене.

— Бобы.

— Опять бобы, черт возьми?

— Хорошая пища.

Рауль заговорил с Рене на языке, в котором Кирби вскоре узнал вульгарный французский Северной Африки с примесью испанских, итальянских и арабских слов. Хотя и с трудом, он вскоре понял, что Рауль просит впустить его в спальню — ему пришла охота позабавиться с тощей девкой, которая сейчас спит. К ужасу Кирби, Рене не отреагировал с подобающим негодованием. Напротив, у него был скучающий вид. Он задал вопрос, которого Кирби не понял. Рауль небрежно ответил, что никто ведь не узнает. Да и вообще, что в этом плохого? А время провести помогает.

Кирби уже не осознавал, что Рене сейчас пожмет плечами и одобрительно кивнет, и у него появилось какое-то странное ощущение — будто он «не в фазе» с окружающим. Золотые часы истончили ткань объективной реальности, позволяя думать о послушном мире как о сцене для примитивного фарса, для фокусов, для легких побед добродетели над злом. Но сейчас для Уилмы Фарнхэм все игры кончились, а он, Кирби, не сможет остановить этих животных. Для Кирби Уинтера мир вдруг стал прежним, состоящим из крови, боли и разбитых сердец.

Он уловил смысл следующего замечания Рене — если им придется провести здесь всю ночь, то девкой, конечно, надо воспользоваться, и лучше всего разыграть ее в карты.

Матросы сели за столик. Тасуя карты, Рене посмотрел на Кирби и спросил:

— Как тебе удалось отключить нас и связать?

— Мне помогали, — кратко ответил Кирби.

— Тогда понятно. У тебя был газ или еще что-нибудь?

— Что-то в этом роде.

— Босс очень интересовалась. Она захочет, чтобы ты ей все рассказал. Все, что может пригодиться, ей интересно.

Слушая монотонное шлепанье карт, Кирби думал о том, что часы, наверное, все еще лежат у него в правом кармане брюк. Он еще больше согнул сгорбленную спину, опустил связанные локти к правому бедру и провел по нему левым локтем. Явственно ощущались круглые контуры часов.

— Ты там не умничай, — насторожился вдруг Рене.

— У меня плечо затекло, — пробормотал Кирби.

Это решающая минута в моей жизни, подумал он. Сейчас я должен или стать тем, кем, по мнению дяди Омара, я могу стать, или полностью сдаться.

Интересно, стоит ли еще у дома машина Бонни Ли? По логике, они должны были ее здесь оставить. Машина очень заметная. Для Шарлы Бонни Ли была новым фактором в уравнении. Но он чувствовал, что Шарла с максимальной быстротой и эффективностью приспосабливается ко всем новым факторам. А если машина все еще на прежнем месте, то ключи, конечно, торчат в замке зажигания: Бонни Ли знала, что уезжать, возможно, придется очень быстро.

Рене и Рауль тем временем начали спорить: Рауль посчитал себя обманутым.

— Об этих двадцати семи миллионах… — проговорил Кирби.

Оба уставились на него.

— Да?

— Очень скучно и неудобно просто сидеть здесь. Может, сыграем во что-нибудь втроем? У меня есть деньги.

— У тебя нет денег, — сказал Рене. — Мы их взяли. Поделили между собой. Двенадцать сотен.

«Остальное, — вспомнил Кирби, — спрятано под матрасом у Бонни Ли».

— Я мог бы дать долговую расписку в счет тех двадцати семи миллионов.

Рене презрительно усмехнулся.

— И босс заплатит нам по твоему долговому обязательству, Кирби?

— Она — нет. Я сам заплачу.

— Сам ты ничего не сделаешь.

Наступил особый момент истины. Кирби улыбнулся.

— А вас не удивляет, что я воспринимаю все это так спокойно?

Рене едва заметно поморщился.

— Я думал, ты предложишь мне сделку. Конечно, я бы не согласился, но, может, мне интересно, почему ты этого не делаешь.

— Сдавай, — поторопил его Рауль.

— Заткнись. Уинтер, я не вижу, чем бы ты еще мог играть. Три дня на борту — и ты будешь готов отдать сестру, если босс попросит. Она очистит тебя догола, а потом оставит для забавы или вышвырнет, это уж как ей захочется.

— Самое большое, что сможет получить от меня миссис О’Рурк, это партнерство.

— Вот уж она удивится.

— Не сомневаюсь. Получить доступ к моим счетам можно только с помощью фотографии и отпечатков пальцев.

— Чего-чего? — изумился Рене.

— Счета номерные, конечно, но с них ничего нельзя снять без моего личного присутствия. Шестьсот счетов в девяти странах, все устроено именно таким образом.

Рене задумался.

— Если ты вдруг умрешь, как можно достать деньги?

— Никак нельзя. Если на каком-либо счете не будет движения пять лет, он автоматически закрывается, а вся сумма переводится указанному мною лицу или организации. Так что от меня мертвого твоему боссу никакой пользы, и ничего она из меня не сможет выжать такого, что дало бы ей доступ к счетам.

— Но она этого не знает?

— Пока нет. А когда узнает, то будет обращаться с нами очень нежно, со мной, мисс Фарнхэм и мисс Бомонт. И даже мисс Олден.

— А что если с ними до сих пор обращались не очень нежно?

— Тогда я уменьшу долю участия миссис О’Рурк, это будет вроде наказания за жадность и дурные манеры. Вот видишь, друг мой, все будет хорошо для меня, если миссис О’Рурк умеет мыслить логически.

Рене нахмурился.

— Тогда зачем же ты с ней всю эту свару устроил?

— А зачем с кем-то делиться? Но теперь, коль уж она выиграла этот раунд, я могу дать ей кусок. Хватит всем, по-моему, а?

— Половины от двадцати семи миллионов хватило бы мне до конца жизни, — ухмыльнулся Рене.

— Я не поставлю на карту так много. Но сколько бы я ни поставил, расплатиться смогу, если проиграю — уж это ты должен понимать.

— Она сказала держать его связанным, — вмешался Рауль. — Сдавай.

— Мы можем играть с ним и связанным, Рауль.

— Мне это не нравится, — заявил Рауль.

Рене перешел на язык, которым уже пользовался раньше, и объяснил Раулю, что опасности никакой нет, все будет под контролем. С Кирби игра только на деньги. Записи выигрышей и проигрышей можно вести отдельно, чтобы потом определить, кому первому достанется девчонка. Рауль пожал плечами, показывая, что согласен.

Рене подошел и поднял Кирби вместе с креслом. Это была впечатляющая демонстрация грубой силы. Поставив кресло к столику, он одним движением матросского ножа перерезал веревку, связывавшую руки Кирби. Новой веревкой быстро привязал левую руку Кирби к подлокотнику кресла, потом набросил веревочную петлю ему на шею и закрепил на спинке кресла. При всем том, что приятно было освободиться от прежнего скрюченного положения, Кирби понимал, что выиграл он намного меньше, чем надеялся. Правая рука у него была свободна, но одной рукой он вряд ли успеет вытащить часы из кармана и перевести стрелку. А если и успеет, в красном мире он будет почти столь же беспомощен.

Веревка станет неподатливой, как толстый канат.

— Тебе нужна только одна свободная рука, — сказал Рене. Он положил перед Кирби две сотенные бумажки. — Ты должен мне двести долларов, приятель.

— Дать расписку?

— Я тебя заставлю вспомнить, если понадобится.

— Лучше я напишу. Лист бумаги найдется? Ручка у меня, кажется, есть. — С трудом он засунул руку в боковой карман.

— Стой! — завопил Рене.

Пальцы Кирби коснулись головки часов, нажали и повернули. Мир стал туманно-красным. Матросы замерли, уставившись на него. Он вытащил золотые часы, положил их на столик и попытался развязать узлы на левой руке, но ничего, конечно, не получилось. И если бы ему даже удалось добраться до ножа, вряд ли он смог бы перерезать веревку.

Оставалось приготовиться получше и ждать каких-то новых возможностей. Он положил часы под бедро, головкой наружу. Засунул руку в карман, нащупал через ткань головку часов и нажал.

— Я думал, у меня есть ручка, но ее нет, — проговорил он, медленно вытаскивая руку и подчеркнуто показывая, что она пустая.

— Нам не надо расписки. И не лезь в карманы, — сказал Рене.

— При нем ничего нет, — заметил Рауль.

— у того парня тоже ничего не было, кроме бритвы в полях шляпы, а как он тебя порезал, — проворчал Рене.

— Заткнись и сдавай.

Рауль постоянно проигрывал, но не терял оптимизма.

— Твоему другу очень везет, — сказал Кирби.

— Сдавай.

— И у него очень быстрые руки.

Рауль весь напрягся. Он наклонился к Рене и заговорил на жаргоне так быстро, что Кирби ничего не мог понять.

Он как бы невзначай опустил руку к часам. Каждую секунду он ждал какого-нибудь нового шанса, но его все не было. В конце своей огневой речи-предупреждения Рауль швырнул на стол свой нож, за пределами досягаемости Кирби.

Когда Рене начал громко доказывать свою невиновность, Кирби ушел в красный мир. Он хорошо помнил, что рассказывала Бонни Ли о поведении предметов в движении. Наклонившись как можно дальше вперед — петля сильно резала шею, — он попытался достать нож и не смог. Тогда он взял карту и, протянув, коснулся ножа. Постепенно, миллиметр за миллиметром, он с помощью карты придвигал его к себе. Наконец сумел схватить нож, карту выпустил, и она осталась висеть в воздухе. Он просунул нож лезвием вверх, под веревку, стягивающую его левую руку. Сильно надавил на веревку, но никакого эффекта. Тогда он переложил часы в левую руку — теперь можно было быстро ими манипулировать. Нажал на головку, а когда серебряная стрелка прыжком вернулась на место, опять повернул. В момент реальности он услышал фрагмент слова, произносимого Рене, и почувствовал, что высвободилась левая рука. Сейчас нож был в двух футах над его головой, веревка разрезана, концы ее разошлись. Положив часы на колени, он снял петлю с шеи, морщась от боли. Снова взяв нож, повторил своеобразную процедуру разрезания веревки чуть повыше коленей. Перед тем как нажать большим пальцем на головку часов, посмотрел на Рене и Рауля. У обоих грубые черты лица начали складываться в выражение изумления. Поднявшись, он прошел по комнате, чувствуя знакомую уже инерцию одежды, ботинки почти сразу же снял, слишком тяжело было их тащить. По обе стороны камина стояли тяжелые цветочные горшки с землей и пересохшими остатками давно погибших растений. Ценою больших усилий Кирби поместил их в воздухе примерно в семи дюймах над головой у обоих матросов.

Нельзя, подумал он, вдруг исчезнуть на глазах у двух свидетелей. Он сел обратно в кресло и только тогда вернул стрелку на место. Его ботинки упали на пол. Карта, трепыхнувшись в воздухе, мягко опустилась на стол. Нож глубоко впился в кипарисовую балку на потолке. Горшки разбились о толстые черепа. Рене свалился боком на кушетку. Рауль медленно наклонился вперед и ударился лбом о столик.

Убедившись, что оба дышат, Кирби связал их в точности так же, как был связан сам. Сделал он это в реальном времени, где материалы были не такими упрямыми.

Уилма, в просторном халате, лежала на кровати лицом вниз. Она ритмично похрапывала. После десятиминутных попыток разбудить ее он понял, что это безнадежное занятие. Но убрать ее из этого дома было необходимо. Переодевая девушку, он старался не глазеть на тело больше необходимого. В отличие от Бонни Ли и той девушки на пляже Уилма носила чрезвычайно практичное белье.

Не сумев причесать растрепавшиеся волосы, он отыскал в ящиках шкафа яркий шарф и обмотал им голову Уилмы, завязав под подбородком. Он заметил, что кто-то наступил на ее очки, оправа погнулась, обе линзы раскрошились. Это место было небезопасным, но он никак не мог придумать, куда же им деваться. Во всяком случае понадобятся деньги.

Рене зашевелился, когда Кирби вытаскивал деньги из его карманов. Он открыл глаза, тряхнул головой, поморщился.

— Как тебе это удалось? — едва слышно проговорил он.

— Мне помогали.

Рене закрыл глаза.

— Похоже, тебе всегда помогают, когда нужно.

Остальные деньги и ключи от взятой напрокат машины Кирби нашел в карманах Рауля. Он так и не проснулся.

Кирби взгромоздил Уилму себе на левое плечо, обхватив рукой за ноги. Когда он шел с ней в гостиную, ему послышался какой-то шум. Кирби сунул руку в карман и сделал мир красным, чтобы можно было без опасений проверить ситуацию. Он оставил Уилму висеть в воздухе и вышел из дома. Ничего тревожного не заметил. «Санбим» стоял на подъездной дорожке, ключ торчал в замке зажигания. Он вернулся к Уилме, подставил под нее плечо и переключил часы.

— Миссис О’Рурк все это не понравится, — сказал Рене.

— Мои друзья незаметно подобрались к вам. Что вы могли сделать?

— Она уж придумает что-нибудь, что мы могли сделать и не сделали.

Уилму он устроил на заднем сиденье прокатной машины.

Сам сел за руль, надев очки от солнца и бейсбольную шапочку. Остановился у первого же мотеля. За столом регистратора сидел старик. На первом этаже был свободный номер.

— Вы с супругой, да? — Он посмотрел через плечо Кирби. — Где же она?

— Спит на заднем сиденье. Она очень устала.

Когда Кирби вытащил Уилму из машины, старик уже стоял у него за спиной.

— О, я вижу, она очень устала. Не больная ли?

— Просто у нее крепкий сон.

— Ну, я не хочу никаких осложнений. Мой мотель — приличное заведение. Где ваш багаж, мистер?

— В багажнике, разумеется.

— Вот и покажите мне.

— Позвольте мне сначала внести ее.

— Если багажа нет, вносить никого не придется.

Кирби опустил Уилму на сиденье. Он должен был признать, что ее вид не внушал доверия.

Он подошел к багажнику, отпер его и, начав поднимать крышку левой рукой, правой переключился на красный мир. Футах в сорока мужчина разгружал свою машину. Он поставил несколько чемоданов на асфальт, готовясь занести их внутрь. Кирби подошел и забрал у него два самых маленьких чемодана. Засунув их в багажник своей машины, он принял прежнее положение, вернул стрелку на место и поднял крышку до конца.

— У всех должен быть багаж, — сказал старик.

— Конечно, — кивнул Кирби. Он опять поднял девушку на руки. В этот раз она обняла его за шею.

— Сссспать хочу, — пробормотала она. — Ужжжжасно хочу ссспать.

Старик внес чемоданы. Кирби плюхнул Уилму на ближайшую кровать. Она сразу захрапела.

— Крепкий сон, — заметил старик.

Когда он ушел, Кирби сделал мир красным и беззвучным и отнес чемоданы назад. Хозяин их стоял в позе недоумения, вытянув палец, очевидно пересчитывая вещи. Кирби поставил чемодан на землю за его спиной и вернулся в комнату. Снял с Уилмы туфли и написал ей записку. «Здесь вы в безопасности. Я вернусь, как только смогу. Не покидайте комнату и никому не звоните ни при каких обстоятельствах. Навесьте цепочку на дверь. Я постучу так: пять ударов — пауза — три удара. Кирби».

Ключ от комнаты был при ней, и, уходя, он тщательно запер дверь. Доехал до телефонной кабинки на стоянке машин у торгового центра, набрал указанный там номер полиции и сказал, что, похоже, кто-то пытается вломиться в дом № 210 по бульвару Сансет.

Потом он поехал в сторону Майами. Было без четверти семь. Его преследовало ощущение, что он тратит слишком много времени. Еще он чувствовал вину за то время, которое проводил в реальном мире. Когда мир становился красным, время останавливалось, а значит, если что-то плохое происходило с Бонни Ли, оно тоже останавливалось. Он мог бы держать время в неподвижности, проделав весь путь пешком, но на это могло не хватить сил.

Когда до гавани оставалось уже немного, Кирби остановил машину у обочины и перешел в красный мир. Ботинки сунул под рубашку, снял темные очки и направился к гавани. Кругом стояли розовые молчаливые люди — нечто вроде каменного сада. Мужчина закуривал трубку, пламя казалось отлитым из розоватой латуни. Женщина выдыхала сигаретный дым, он висел неподвижно в воздухе, как полупрозрачный пластиковый плюмаж. «Глорианна» стояла у пирса, она оказалась не такой большой, как он представлял. Футов около восьмидесяти, наверное. Лысый усатый человек замер в процессе укладывания линя. Кирби поднялся по трапу на палубу. Там было чисто — ни пятнышка — и очень уютно. Все люки были задраены, значит, яхта с кондиционированием воздуха. Он попытался войти, но в красном мире он был чем-то эфемерным по отношению к предметам в стазисе. Все равно как мышка, пытающаяся открыть холодильник. Пришлось вернуться к реальности на несколько секунд, чтобы справиться с запором и приотворить дверь.

Шарлу он нашел в центральной каюте. Она стояла в полумраке цвета бургундского, в четверть профиля, со стаканом в левой руке, правая рука замерла в жесте, обращенном к Джозефу. Джозеф прислонился к переборке у койки, руки сложив на груди и скептически глядя на Шарлу. На нем был темный деловой костюм, белая рубашка, галстук.

Кирби подошел и стал рассматривать Шарлу вблизи. Его удивило, что он уже забыл, какое у нее необычайное, идеально вылепленное, чувственное лицо.

Он даже испытал некоторое потрясение. Ему казалось, что Бонни Ли сделала его невосприимчивым к чарам этой женщины.

Но — нет. У него даже ноги подкашивались и перехватывало дыхание. Стремясь освободиться от этого наваждения, он похотливо ухмыльнулся и легонько похлопал ее по груди. Но ухмылка пугливо уползла куда-то под левое ухо, а прекрасная грудь показалась пластмассовой.

Он уже собирался идти на поиски Бонни Ли и Бетой, когда понял, что можно кое-что выиграть, подслушав разговор этой пары. Если они здесь одни, то вряд ли сейчас с девушками происходит что-то плохое. Под койкой было достаточно просторно. Держа часы в руке, он сможет при любом намеке на опасность быстро остановить события.

Нажав на головку часов, он сразу услышал громкую речь на языке, которого не понимал. Вдруг звуки оборвались. Шарла проговорила что-то с вопросительной интонацией, потом сделала несколько шагов и захлопнула дверь. На ее следующие слова, в командном тоне, Джозеф ответил спокойно и даже безразлично.

— Если я сказала, что мы будем говорить на английском, Джозеф, то мы будем говорить на английском. Почему дверь открылась? Хорошо знает английский только Рене, а он на берегу. Я достигла своего положения вовсе не потому, что кому-нибудь доверяла.

— Ты даже себе не доверяешь, — заметил Джозеф.

— Мы обязаны проявлять предельную осторожность, так что не шути. Уж как мы старались с Креппсом, а ничего не получилось. Я должна получить то, что давало ему такую необыкновенную силу, Джозеф.

Койка скрипнула — это Джозеф сел на нее. Выглядывая из-под покрывала, Кирби мог видеть ноги Шарлы, остановившейся поблизости. Джозеф иронически проговорил:

— Чего же ты ожидаешь?

Устройства для чтения мыслей? Плаща-невидимки?

— Он читал наши мысли, Джозеф. Он угадывал наши планы. Он был дьяволом? Сейчас то, что было у него, попало к Уинтеру. Но он слабее старика. Мы можем завладеть этой штукой, пока он не научился хорошо ею пользоваться.

— Что бы это ни было.

Возможно, он знает, что это такое.

— Я уверена, что знает. Вспомни, я тебе пересказывала разговор с ним.

— Он мог блефовать.

— Но мы должны знать наверное, в любом случае.

Джозеф шумно вздохнул.

— Все равно это очень тонкое дело. Было бы намного проще, если бы эта проклятая девчонка не оказалась такой быстрой и хитрой. Вдруг она сообщит в полицию? Это все усложнит.

Шарла засмеялась и села рядом с Джозефом. Кирби мог бы коснуться ее голой пятки.

— В полицию она не пойдет, это точно. То, как все было сделано, напомнило мне, какой я сама была в молодости. Конечно, идиотов, которых ты нанял, нельзя назвать специалистами, но даже если бы они были компетентны, она могла…

— А как ей это удалось?

— У одного из них было место, которое он считал надежным, — подержать ее некоторое время. Мне это место показалось подходящим. Надо было мне учесть то, как она сбежала от Рене и Рауля, но меня беспокоило ее состояние. Она была без сознания. Когда я поднесла сигарету к ее руке, она никак не отреагировала. Я уже обдумывала, как лучше поступить, если она серьезно ранена. Квартира, которой мы собирались воспользоваться, расположена в доме на берегу. Там канал. Я попросила их вытаскивать ее из машины очень осторожно. Вдруг произошло что-то вроде взрыва, я упала и сильно ударилась, один из твоих идиотов катался по земле и стонал, другому кровь, текшая из расцарапанного лба, застилала глаза. А девушка бежала. Она пробежала сорок футов и нырнула через низкую стенку в канал. Когда я достигла стенки, она была уже почти за изгибом, плыла очень быстро — а мне оставила свою дешевую сумку и синяк на бедре, Нет, Джозеф, такая в полицию не пойдет. Она знает, кто такой Уинтер. У нее стоит запах денег в ноздрях, и вскоре она придумает, как до них добраться. А полиция ей в этом не поможет. Не знаю, давно ли ее знает Уинтер, но можно сказать, что возможности у нее были, а? Она бы нам пригодилась, я думаю. Больше, чем эта бедняжка Бетси. Используя Уинтера как приманку, мы могли бы ее поймать. Я нашла ее адрес в сумочке и послала твоих идиотов подкараулить ее там.

— И привезти ее сюда?

— Конечно, нет! Они должны доставить ее в ту квартиру на берегу и позвонить нам сюда.

Оба помолчали.

— Теперь мы держим Уинтера и эту Фарнхэм, — продолжала Шарла. — А Бетси уже не получит шанса устроить нам неприятности. И даже если мы не поймаем сбежавшую Бомонт, кто ей поверит? Ну а если и поверит, мы будем далеко за пределами досягаемости.

— Мне не нравится это дело с упаковочными ящиками, — заметил Джозеф.

— А как же иначе мы можем доставить их на борт без опасения? Дэниэль подгонит сюда грузовик в одиннадцать часов, а сразу после полуночи мы их здесь спрячем крепко спящих. Если полиция не нашла тайник в корпусе, почему ты думаешь, что таможенники его найдут? Когда покончим со всеми делами, я отдам мисс Фарнхэм команде, пусть узнает, что такое жизнь. Разве что ты сам захочешь с ней позабавиться, а, дорогой?

— Ее фотография меня не вдохновила.

— Да, она прирожденная старая дева.

Кирби не желал слушать дальше и нажал на головку часов. Выбрался из-под койки и вышел из каюты. Использовал несколько секунд реального времени, чтобы попробовать двери других кают. Три каюты были пустыми. Одна оказалась заперта. Тогда он вернулся к оставленной паре и нашарил ключи в одном из карманов аккуратного делового костюма Джозефа.

Вытащил их с огромным трудом, так неподатлива была ткань. Ключей оказалось шесть, они висели на золотом кольце. Подошел второй, который он попробовал. Кирби распахнул дверь. Бетси смотрела на него в полнейшем изумлении. Очевидно, она стояла, выглядывая через толстое стекло закрытого иллюминатора. Волосы у нее растрепались, лицо было бледное и ненакрашенное.

— Но как?..

Он приложил палец к губам, закрыл дверь и начал было запирать ее ключом, но увидел болт и задвинул его в гнездо. Когда он опять посмотрел на девушку, она пыталась улыбнуться ему, а из глаз текли слезы. Бетси шагнула к нему, и он обнял ее, крепко прижал. Она дрожала, от нее пахло чем-то кислым, и он подумал — это запах боли и страха.

Наконец она отвернулась и сделала порывистый шаг в сторону койки, повернулась и тяжело села, опустила голову. Через несколько мгновений выпрямилась, робко улыбаясь.

— Извини. Я чуть не хлопнулась в обморок. Вообще их у меня не бывает. — Ее лицо исказилось. — Все это не прошло без следа. Она… она делала мне так больно.

Он сел рядом.

— Во всем я виноват.

— Нет. Я сама. Слишком много на себя взяла. Думала, что могу ее перехитрить. Думала, что она ничего мне не сделает. А когда меня начали пытать, было поздно. Я всех выдала, ужас какой, стыд какой. Я рассказала, где найти тебя и Уилму. Пожалуйста, прости меня.

— Надо было рассказать сразу, не дожидаясь пыток.

— В следующий раз я бы так и сделала. А у нее такой простой метод. Электричеством. Ток увеличивается, и наконец чувствуешь, как твои же мышцы раздирают тебя на куски. И не остается никаких следов. Она чудовищна, Кирби. Как ты сюда попал? Где они?

— Потише, Бетси. Они дальше по коридору, в центральной каюте. Думаю, теперь все будет в порядке.

— Уилма совершенно ничего не знала. Боже мой, Кирби, она же дура набитая. Она не верит, что существует какая-то особая вещь, за которой они гоняются, разве что она держит это у себя и сама не знает. Где она?

— Сейчас в безопасном месте. Некоторое время она была у них. Двое из команды. Рене и Рауль.

— Рене я помню.

Рауль, наверное, кто-то из новых. Рене очень предан Шарле. Мне никогда не нравилось, как он на меня смотрит.

— Они взяли нас обоих в том доме, где скрывалась Уилма, но мы… освободились.

Она очень удивилась.

— Освободились и… ты забрался на борт и в эту каюту? Неплохо, Кирби. Может быть, я тебя недооценивала.

— Джозеф и Шарла еще не знают, что я сбежал. Они собирались доставить нас с Уилмой сегодня на борт в упаковочных ящиках.

— Ты уверен, что не помог им в этом?

— Я так не думаю.

Теперь все будет хорошо. Видишь ли… я нашел то, что они ищут.

— Правда?

— И я смогу сделать так, что ты покинешь яхту без всякого риска.

— Что же у тебя есть такое? Гипнотическая машина? Или «луч смерти», которым ты проделаешь дырки в борту?

— Я не знаю, как эта штука работает, но пользоваться ею научился. Сейчас я тебе продемонстрирую… Это… это может тебя напугать, Бетси. Даже сильно напугать. Постарайся не впадать в истерику, хорошо?

— Истерика — это роскошь, которую я себе не могу позволить, Кирби Уинтер.

Он остановил поток рационального времени, .

Медленно поднял неподатливое тело Бетси с койки и устроил в кресле. Потом отошел к двери и вернул времени нормальный ход.

Бетси сильно вздрогнула, побледнела, закрыла и вновь открыла глаза.

— Вот это да, — прошептала она. — Я не знала, чего ожидать, но это… — Она нахмурилась. — Я теряла сознание?

— Все совершилось мгновенно. Времени не прошло нисколько.

— Ты переместил меня сюда, а сам перешел туда. Какая дальность действия?

— Ну, скажем, не дальше, чем я мог бы унести кухонную плиту.

— Ты меня отнес каким-то образом?

— С большим трудом.

— Пока время стояло?

— Совершенно верно.

— Ты можешь пронести меня мимо кого-то, и они не заметят?

— Не больше, чем заметила ты.

— Твой уважаемый дядюшка имел большое преимущество. У него были такие возможности, друг мой, по сравнению с которыми двадцать семь миллионов, которые ты отдал, выглядят как конфеты для детишек. Почему он не использовал это, чтобы… стать королем всего мира? Он бы смог. Как человек с винтовкой на заре истории…

— Думаю, он бы скучал в роли короля. Ему было интереснее изображать Деда Мороза.

— Шарла была уверена: что-то нужно искать. — Лицо ее исказилось. — Мы твердо знаем одно, Кирби Уинтер, — такая вещь никогда не должна принадлежать моей тете. Никогда.

Вдруг из коридора донеслись голоса, тяжелые удары.

Над койкой послышался щелчок и шипение, потом из репродуктора внутренней радиосети вырвался усиленный голос Шарлы:

— Мои милые! Какое ужасное везение, что я оставила этот контур открытым! И как я рада, что у нас хватило терпения выслушать вас. Умница Джозеф даже догадался включить запись после первых слов. Можно будет проигрывать и анализировать, если понадобится. Но мы и так достаточно услышали и поняли. Итак, время останавливается. Я вдруг потеряла уважение к Омару Креппсу. Имея такие возможности, он сделал относительно мало. Так вот… удары, которые вы только что слышали, означают, что между вашей дверью и противоположной переборкой вбили бревно. Вряд ли вы сможете выбраться. А у нас будет время подумать.

Кирби весь передернулся и посмотрел на Бетси. Ее глаза были закрыты, она кусала бескровную губу.

— Я не знала, — прошептала она. — Я не знала. Но я должна была сообразить…

Он подошел к ней вплотную и прошептал в ухо:

— Нам просто нужно заставить их открыть дверь.

— Довольно забавно, — говорила тем временем Шарла, — что искать мне нужно было те старые золотые часы, которые ты мне показывал, Кирби. С милым смешным телескопчиком. Я-то думала, будут какие-то сложные формулы. Но так практичнее — переносное, невинное на вид устройство. Что ты сказал, Джозеф? Извините меня на минуту, милые.

— Проклятая ведьма, — отчетливо проговорила Бетси.

Опять послышался голос Шарлы.

— У Джозефа есть хорошая идея. Мы прожжем дыру в вашей стальной двери, милые, маленькую дырку, только чтобы часы прошли, и вы их нам отдадите. А иначе вам будет очень, очень плохо.

— Нет, Шарла, — сказал Кирби. — Скорее я возьму часы за цепочку и разобью о переборку вдребезги.

— Собака на сене? — фыркнула Шарла.

— Вот именно.

— Ты хорошо блефуешь, Кирби.

— Это не блеф, Шарла. Я болен хронической болезнью, которая называется «чувство ответственности». Я очень благородный человек. Лучше уничтожу эту вещь, чем позволю вам пользоваться ею.

— Благородство всегда сбивает меня с толку, — призналась Шарла. — Это, кажется, болезнь подростков? Ты вроде бы уже староват для этих глупостей, Кирби?

— Я отстаю в развитии, миссис О’Рурк. Но вы можете проверить, если мои слова не убедили вас. Проделайте дыру в двери. Я сразу же начну крошить эту штуку.

Ответа не было.

— Она очень обеспокоена, — прошептала Бетси.

— Она и должна беспокоиться, — ответил Кирби. — Я говорил совершенно серьезно. Я не могу отсюда выйти, Окей. Никто не получит часы.

Шарла наконец вновь заговорила:

— Это мен? очень рассердит, Кирби. Думаю, обоим вам придется умереть в самых невообразимых мучениях. Потому что, видишь Ли, Бетси придется разделить твою героическую участь. И мисс Фарнхэм тоже.

И мисс Бомонт. Немалую ответственность ты на себя берешь, милый Кирби.

Бетси спросила тонком дрожащим голосом:

— А если он отдаст часы, Шарла?

— Свобода, моя дорогая. И солидная сумма денег. Я не стану мелочиться.

Он прошептал Бетси:

— Она не оставит в живых никого, кто мог бы рассказать об этом устройстве. — Бетси мрачно кивнула.

Шарла тихонько засмеялась:

— О, если вы не верите, я могу по крайней мере пообещать вот что: вы умрете быстро и безболезненно, даже и не заметите ничего. У вас будет время подумать, мои милые.

— Шарла? — позвала Бетси. — Шарла!

Ответа не было.

Бетси Олден лежала на койке и глядела в потолок, а Кирби Уинтер ходил туда-сюда по каюте. Она была пятнадцати футов длиной и одиннадцати шириной.

В маленьком алькове скрывался туалет, рядом располагалась аптечка. Иллюминаторы были слишком маленькие, через них не спастись. Кирби нашел вход кондиционера и вентиляционный выход. Дважды он переходил в красный мир стазиса.

Одна идея показалась ему вполне осуществимой.

— Кажется, я что-то нашел, — сказал он Бетси.

— Ничего не получится, — пробормотала она.

— Ты хотя бы выслушай.

— Нам конец, Кирби.

Он сильно ударил ее по щеке.

— Черт возьми, Бетси. Слушай!

Она стала слушать. Ей план показался безумным. Но сама она ничего лучшего придумать не могла. Они насквозь промочили одеяла водой. Уложили их в углу. Все остальные постельные принадлежности и горючие вещи сложили у двери. Когда огонь разгорелся, они залезли под мокрые одеяла и закрыли лица мокрыми полотенцами. Каюта наполнилась дымом.

Вдруг послышался голос Шарлы, он звучал зло:

— Очень хитро, милые, но у вас ничего не получится, знаете ли. Вы держите горящие тряпки у вытяжного отверстия? .

Кирби стал кашлять, создавая впечатление, будто он задыхается до смерти. Мебель начала потрескивать, и он надеялся, что Шарла это слышит. По лицу пробегали волны жара. Он ткнул Бетси локтем. Она, ждавшая его сигнала, испустила вопль столь убедительный, что Кирби испугался на мгновение, не достал ли в действительности ее огонь.

— Помогите! — прокричала она. — Помогите мне! Выпустите меня отсюда! — Потом она опять завопила, вопль перешел в какое-то жуткое бульканье и прерывался.

Кирби услышал суматоху в коридоре. Он знал, что сейчас будет. Они ощупают стальную дверь и убедятся, что она нагрелась. От пропитанных водой одеял уже вздымался пар. Донеслись крики, звуки ударов, дверь распахнулась. Переключая часы, Кирби успел увидеть что-то направленное на него и услышал выстрел. Пламя замерло тусклыми языками. Струйки пара застыли, как змеи. И жар исчез. Одеяла казались пластинами влажного дуба. Он выбрался из-под них. Джозеф стоял вблизи двери, почти уже в языках пламени, направив на него длинноствольный пистолет с маленьким неподвижным язычком пламени, выглядывавшим из дула. Кирби внимательно рассмотрел пропитанный дымом воздух между собой и дулом и нашел пулю, повисшую примерно посередине. Ну вот, мрачно подумал он, у нее скорость тысяча футов в секунду, а ей оставалось лететь семь футов до моего лба, а если бы я промедлил семь тысячных секунды…

Вдруг, немало изумившись, он увидел, что пуля на глазах перемещается. Это был первый предмет в красном мире, движение которого схватывал глаз. Серебряная стрелка показывала, что у него в запасе полчаса. Он нагнулся к пуле и стал отсчитывать секунды. Получилось, что за десять секунд она продвинулась на дюйм. Это и было ключом к соотношению между двумя мирами.

Две минуты на фут. Или две минуты на одну тысячную секунды. Таким образом, один час красного времени равнялся трем сотым секунды реального времени. А теперь пора было заниматься практическими вещами. Он поднял девушку на удобную высоту и протащил ее мимо Джозефа в коридор. Шарла стояла за дверью с лицом очень взволнованным. Она не вызывала у него сейчас ни страха, ни ненависти, ни гнева, а только беспредельное раздражение… Он оставил Бетси в воздухе, вернулся в каюту, взял медленно летящую пулю, вынес в коридор, нацелил в лоб Шарлы и толкнул изо всей силы. Потом вернулся в огонь. Медленно сгибал руку Джозефа, пока дуло не оказалось у него под подбородком, направленное вверх. Сильно надавил на палец Джозефа, лежавший на спусковом крючке. Потащил Бетси вдоль коридора и потом вверх по трапу. Наконец выбрался с ней на палубу.

Когда они продвинулись на некоторое расстояние вдоль дока, Кирби уже пошатывался от усталости. Он не знал, насколько еще его хватит. Нужно было найти безопасное место. Он стащил девушку с дока, в глубокую тень, посадил прямо и прислонил к дереву. Посмотрел на циферблат золотых часов и обнаружил, что осталось несколько минут. Он приложил большой палец к головке часов, понимая, что это и есть спусковой крючок. Они заслуживали смерти. Но… у него было какое-то странное чувство — что он тоже погибнет, если нажмет на него. Кто он такой, чтобы выносить окончательный приговор?

Вдруг его захлестнула волна чистой радости. Бонни Ли свободна. Уилма в безопасности. Бетси в безопасности. Ничто не может его остановить. Он повернулся и побежал как мог быстро. Поднялся на яхту. Пуля уже касалась гладкого лба Шарлы. Он убрал ее, толкнул в сторону пожара. Отвел дуло от подбородка Джозефа. Отступил назад как раз в ту секунду, когда кончилось красное время. Грохнул выстрел, затрещало пламя, лицо Шарлы неузнаваемо исказилось. Он опять переключился на красный мир, стало тихо. От усталости подкашивались ноги. Он нашел каюту, лег на койку, часы поставил на целый час, в нескольких дюймах над грудью поместил тяжелую пепельницу — и крепко уснул.

Проснулся отдохнувший, опять остановил объективное время и пошел посмотреть, что можно сделать с Шарлой и Джозефом.

Стащил Шарлу с яхты.

Когда они оказались вблизи того места, где Кирби оставил Бетси, он сделал передышку, чтобы подойти и взглянуть на нее. Она отошла на три шага от дерева, вид у нее был смятенный.

Он дотащил Шарлу до ближайшего перекрестка, часто останавливаясь в поисках подходящей машины. Такую машину он увидел как раз у перекрестка, она остановилась на красный свет. Это был большой серый грузовик с опознавательными знаками военно-морского флота. На скамьях вдоль бортов сидело около тридцати мужчин. Они не были новобранцами. На их загорелых лицах читалась уверенность и способность справиться с любой неожиданной ситуацией.

Печально, медленно он стянул с Шарлы короткий халат. Когда-то он так хотел раздеть ее, и вот раздевает, но с какими чувствами… С сожалением он смотрел на изящную фигуру. Втащив Шарлу на грузовик, он аккуратно уложил ее на колени пятерым морякам и спустился на землю. Она получит, подумал он, незабываемые впечатления. Кирби бросил прощальный взгляд на эту сцену. Если он хоть что-то понимает в людях: первой реакцией будет зажать Шарле рот — и чья-то загорелая рука сделает это в долю секунды.

На Шарлу ушло двадцать минут. Он вернулся за Джозефом. Тот был более тяжелым и неподатливым. Да и придумать для него ситуацию столь же памятную, как для Шарлы ее пробуждение, оказалось труднее. Он доставил Джозефа к тому же перекрестку и оставил в воздухе около многолюдного коктейль-бара. Изучил бар. За туалетами в задней части нашел маленькое складское помещение. Вернулся в толпу и выбрал трех женщин. Это были женщины зрелого возраста и без обручальных колец, несколько свирепые на вид. По одной он перетащил их к складу, дверь которого была приоткрыта.

Раздев каждую, он запихнул женщин в темный маленький склад. С третьей он немного задержался: у нее была совершенно потрясающая татуировка.

Когда он внес Джозефа, времени оставалось уже совсем мало. Кирби быстро раздел врага и, наподдав плечом, отправил в склад к трем женщинам. Закрыв дверь, он попытался запереть ее торчавшим в замке ключом. Не удалось. Тогда он переключился на нормальное время, повернул ключ и немедленно вернулся в красный мир, чтобы без помех добраться до Бетси. Он еще успел услышать начало вопля за дверью склада.

Вернувшись к Бетси, он встал за пределами ее поля зрения и включился в реальный мир. Она повернулась, увидела его и проговорила, задыхаясь:

— Это… к этому невозможно привыкнуть! Но эта проклятая штука действует!

Он посмотрел в сторону перекрестка. Вместо красного теперь горел зеленый свет. Флотский грузовик медленно двигался в сгущавшихся сумерках. Над гаванью поднимался столб дыма. Слышалось завывание приближающихся сирен.

— Получилось… — сказал он.

— Нас чуть не убили или не поджарили, а ты стоишь и ухмыляешься как идиот. Что с тобой такое?

— Убили, поджарили… нас чуть не застрелили, и вот что!

— .Застрелили?

— Эту часть ты пропустила, моя милая Бетси.

Она как-то странно посмотрела на него.

— И ты вытащил меня оттуда v них из-под носа?

— Да.

— И они просто… стояли?

— Как статуи.

Она подвинулась ближе к нему.

— Ты мог их убить?

— Да.

— Но не убил.

Он подумал, что у нее сейчас очень неприятное выражение лица. Они стояли в небольшой парковой зоне, укрытой от фар машин и уличных фонарей на авеню. От оранжевого комбинезона Бетси, испещренного влажными пятнами, пахло дымом.

Волосы ее спутались, лицо было испачкано сажей.

— Если правду сказать, мысль такая мне приходила.

— Ты дурак! Сделай это заново, слышишь? Опять все останови. Вернись на яхту и убей их. Кто сможет что-нибудь доказать? Иди и убей обоих. Они никогда не сдадутся. Они не отстанут, пока их кто-нибудь не убьет.

Он изучающе смотрел на нее. И вспомнил, как чуть не сделал именно то, о чем она просила. И тогда все безвозвратно изменилось бы. Часы, Бонни Ли, все стало бы иным. На всем осталось бы навечно кровавое пятно.

— Бетси, не беспокойся, Шарла и Джозеф сейчас слишком заняты.

— Заняты!

— Тетушка Шарла отправилась в увеселительную поездку. А Джозеф заводит новых друзей.

— Ты ведешь себя так, будто все это какая-то шутка! — в ярости прошипела она.

Кирби слышал, как в доме кричат люди. Подъехали пожарные машины.

Он взял Бетси за руку и повел прочь, стараясь держаться на более темной стороне улицы. Когда они подошли к торговой зоне, где был магазин уцененной одежды, он обеззвучил и обездвижил окружающее и нашел новую одежду для них обоих. Себе выбрал самые легкие сандалии, которые только мог отыскать. Он заметил, что уже автоматически не брал вещи, на которые кто-то смотрел в это время. Так проявлялась впитавшаяся в негоэтика поведения во время остановок времени. Не пугать невинных без необходимости. С Шарлой и Джозефом он нарушил этот принцип. Невинными людьми были военные моряки, но он не думал, что неожиданный подарок надолго выведет их из равновесия. Что же до коктейль-баров, то там ко всему относятся спокойно.

После того как они переоделись в небольшом парке и умылись у питьевого фонтанчика, Кирби рискнул остановить такси. Вышли они за квартал до отеля «Бердлайн». Бетси вошла первая и сняла комнату, назвав имя, которое они выбрали вместе. Кирби выждал десять минут, потом остановил время и тоже вошел в отель. В книге регистрации он увидел, что Бетси получила комнату 303. Поднялся по лестнице. Дверь была приоткрыта, как они и договаривались. Когда он внезапно материализовался перед глазами у Бетси, она испугалась меньше, чем можно было ожидать. Он закрыл дверь и сказал:

— Ты быстро привыкаешь, Бетси.

— Просто я устала, сил нет реагировать. А каким становится мир, когда ты… делаешь это?

— Совершенно бесшумным.

Свет красный. Нигде никакого движения. Как будто живешь в странном сне.

— А в этом чувствуется какое-то зло? Или я задала глупый вопрос?

— Зло в этом может быть. И я не считаю твой вопрос глупым. Наверное, все зависит от того, кто этим пользуется. Я думаю… при этом человек проявляется в полную силу. Потому что часы дают абсолютную свободу. Все фантазии становятся реальностью. И если фантазии у человека извращенные, часы он станет использовать в злых целях. Пожалуй, это как любая другая власть… Ну ладно, сейчас некогда об этом думать. Ты здесь в безопасности, а я должен найти девушку.

— Любую девушку?

— Не совсем.

Он вошел в ванную комнату принять душ, а когда опять оделся, обнаружил, что часов в кармане нет. Он выбежал из ванной комнаты. Бетси сидела съежившись на краю кровати. Испуганным жестом она протянула ему часы.

— у меня смелости не хватает, — прошептала Бетси.

— А что ты собиралась сделать?

— Пожалуйста, не сердись. Я только хотела попробовать. Но не смогла. Может быть… я боюсь собственных фантазий. Они… не очень-то благостные. — Она с вызовом вздернула подбородок. — Я бы их убила.

— Я знаю.

— По многим причинам. А ты их не убил. Получается, что тебе можно пользоваться этой магией, а мне нет.

— Тебе хватило рассудка, чтобы ничего не сделать. Это уже что-то.

Она поднялась, вздохнула и обняла его. Потом подставила губы, и он поцеловал ее без всякой страсти.

— Ты сюда вернешься? — спросила Бетси.

— Не знаю.

Я оставлю денег, на тот случай, если не смогу вернуться. В крайнем случае позвоню.

* * *

В двух кварталах от отеля он совершенно случайно нашел маскировочные принадлежности, которые могли сделать его невидимым в вечернем Майами. Было чуть больше девяти часов. Он забрал эти принадлежности у человека, который был пьян и даже не заметил, что его грабят. Кирби нацепил все это на себя и посмотрел на свое отражение в витрине магазина.

Шутовской котелок на голове, ярко-красная пластмассовая трость и огромный значок, на котором было написано печатными буквами: «Эдди Билер-Лаббок, Техас». Явно участник какого-то съезда. Он слегка пошатнулся, негромко икнул и удовлетворенно кивнул.

В такси было включено радио, передавали новости. «…

Занимались поисками Кирби Уинтера и Уилмы Фарнхэм, когда полиция проследила личные вещи Уинтера, доставленные на яхту. Быстрые действия пожарной команды предотвратили серьезный ущерб, который мог быть нанесен прогулочной яхте. Сцена пожара позволяла думать о попытке поджога, но находившиеся на борту три члена команды не смогли пролить свет на происшествие. Мисс Бетси Олден, племянница миссис О’Рурк, и сама миссис О’Рурк исчезли из своих кают, и полиция пока не может их найти. Когда еще продолжалась борьба с огнем, Джозеф Локордолос, владелец «Глорианны», был задержан в ближайшем коктейль-баре, изрядно избитый и исцарапанный женщинами, возмущенными его домогательствами. Он арестован по обвинению в нападении и непристойном поведении и находится в состоянии, близком к истерике.

Не меньшая тайна окутывает двух остальных членов команды «Глорианны», Рене Биша и Рауля Ферона, которых задержали сегодня в доме профессора Уэллерли во Флорида-Истерн. Когда полиция прибыла в дом профессора после анонимного телефонного звонка, она обнаружила дом значительно поврежденным, а в разбитой гостиной — двух моряков, связанных по рукам и ногам. Оба отказались объяснить свое пребывание в доме, и их задержали до выяснения обстоятельств. Улики, собранные на месте происшествия, говорят о том, что, возможно, Уилма Фарнхэм пряталась в доме Уэллерли.

Профессор Уэллерли и его семья находятся сейчас в Европе, а он друг Роджера Фарнхзма, брата мисс Фарнхэм, который отрицает, что ему известно что-либо о местонахождении сестры…

Еще одним фактором, также не получившим объяснения, является присутствие за домом Уэллерли спортивной машины, зарегистрированной на имя Бонни Ли Бомонт, работающей в ночном клубе «Рио». Полиция пока еще не смогла разыскать мисс Бомонт».

Когда Кирби открыл тяжелую дверь клуба «Рио», звуковые волны чуть не вытолкнули его обратно. Музыка была горячая, плотная, липкая. Он подошел к стойке бара и с трудом втиснулся между двумя мясистыми мужчинами. На сцене проделывала различные телодвижения под музыку девица, на которой была только сонная улыбка и тонкая полоска материи.

— А самой лучшей сегодня нет, — заметил один из мясистых мужчин.

— Говорят, какие-то неприятности с полицией, — после паузы сказал другой.

— Как это? — поинтересовался первый.

— Ее машину использовали при ограблении дома, которое скисло, на Бонни Ли вышли по номерам, но ей надо было прийти и сказать, что машину у нее одолжили. А если сбегаешь, тебя обязательно накалывают на гвоздь как сообщника.

Кирби схватил пробегавшего мимо бармена за руку:

— Как я могу найти Бонни Ли?

— Дай объявление в газету, — фыркнул бармен.

Минут через пять, когда Кирби обдумывал, что ему делать дальше, его легонько постучали по плечу. Он повернулся и увидел старого официанта с лицом усталого бульдога. Официант мотнул головой, показывая, что нужно идти за ним. Они вышли в дверь, прошли по коридору, миновали шумную кухню и оказались в тупичке, где было несколько дверей. Официант остановился у одной из них и постучал.

— Да, — откликнулся чистый голос.

— Пути-Тэт, это Рэймонд. Со мной парень, который тебе нужен.

— Ну пусть войдет. И спасибо.

Кирби оказался в маленькой, плотно заставленной комнате, резко и неприятно освещенной. Пути-Тэт сидела на кушетке и ела мясной сандвич. Вместе с ней на кушетке была куча одежды, картонок, журналов, пустых бутылок от колы, книжек в бумажных обложках, грампластинок и другого хлама. Она была одета так же, как девица на сцене, но без сонной улыбки.

— Садись же, — предложила она. Сесть можно было только на скамеечку у косметического столика. У Пути-Тэт был высокий голос с холодным и жестковатым английским акцентом.

— Вообще-то, любимый, я не ожидала, что у тебя будет такой праздничный вид. Но маленький шрам я вижу как раз на том месте, на которое она и указывала, так что ты, наверное, он. Снимай свою дурацкую шляпу, мистер Уинтер.

— У Бонни Ли все в порядке?

— Как мило ты спросил. Забота, волнение. Насколько я знаю, у нее все в полном порядке.

— Где она?

— Все в свое время, Уинтер. Я тебя еще не знаю. Мы все ужасно любим Бонни Ли. Никакого образования, но прекрасные инстинкты.

Только вот инстинкты иногда ее подводят и она связывается с каким-нибудь кретином. То — где видишь ли, мы делаем для нее что можем.

— Я хотел бы знать, где…

— Ты уверен, что ей не вредно с тобой общаться, мистер Уинтер? У тебя какие-то темные дела. И ты еще больший беглец от правосудия, чем она. Я не знаю деталей, но, кажется, ты утащил кучу денег? Не пугайся, любимый, я тебя не выдам полиции.

— Я не хотел, чтобы у нее были из-за меня неприятности.

— Выглядишь ты довольно безобидным. У тебя честное лицо. Видишь ли, я только поднималась с постели, когда она позвонила мне, но я сразу поехала за ней на берег. Она выпросила монетку, чтобы позвонить, и была в аптечном магазине, совершенно мокрая, отбивалась от похотливого продавца… Но она даже не стала тратить время на переодевание, думала только о тебе. Мы поехали в спортивный клуб, захватили трех моих друзей. У меня какое-то нездоровое пристрастие к жутко мускулистым мужчинам.

Они всегда глупы, как быки, и сексуально не очень интересны, но бывают полезными, если намечается драка. Ну вот, мы поехали к дому этого профессора — Бонни сказала адрес, — но там было полно полиции. Я поставила машину подальше и послала самого умного из моих глупых быков выяснить, в чем дело. Тебя не видно, сказал он, как и той девушки, о которой говорила Бонни Ли. А только два мрачных типа, уголовники на вид, их вели к полицейской машине. Я отвезла своих ребят обратно в клуб. Бонни Ли уже не беспокоилась о тебе. Ее даже что-то забавляло, но она не сказала, что именно. Я повезла ее к ней домой, но она вдруг зашипела, чтобы я проехала мимо, оказывается, на ее улице были поставлены два гнусных типа, те самые, от которых она спасалась, нырнув в канал. Бонни Ли уже хотела вернуться за моими друзьями, чтобы устроить этим трепку, но мне, признаться, поднадоела эта суета, и я повезла ее к себе домой, где она могла хотя бы переодеться.

— А сейчас она там?

— Какой ты нетерпеливый.

Она собиралась явиться на работу, пока мы не услышали новости по радио — о том, что с ней хочет поболтать полиция. У нее было вполне нормальное желание сдаться и все объяснить, но чем больше она думала о том, как станет объяснять, тем меньше хотела это делать. И еще она подумала, что если ее задержат для допроса, ты можешь об этом узнать и сделать что-нибудь глупое, например, броситься ее спасать.

— Я очень хочу увидеть Бонни Ли.

— Конечно, хочешь, и я бы тебя сразу послала к себе, если б ты появился раньше. Но уже больше одиннадцати, знаешь ли. А ко мне должен прийти добрый друг к одиннадцати, он будет ждать меня, подремывая, этот абсолютно бронзовый — гигант, гражданский пилот, таких роскошных мышц, как у него, я никогда больше не видела. У бедняжки едва хватает мозгов нажать на все необходимые кнопки и рычаги, чтобы поднять и посадить самолет, и он очаровательно, с ямочками на щеках улыбается, но было бы слишком смутительно, если бы он пришел и застал у меня Бонни Ли… Да он бы просто не знал, как себя вести. Вот мы и договорились, что она уйдет раньше одиннадцати. У нее моя маленькая машина, и она надела кое-что из моей одежды. В полночь она будет на квартире Берни Саббита. Бонни надеется, что ты встретишь ее там, а если нет, она собирается воспользоваться помощью Берни и его друзей в тех ужасных вещах, в которые вы оба впутались. Так что у тебя есть время. А я заметила, как ты смотрел на мой сандвич.

Она накинула халатик и сходила на кухню за сандвичем и кофе.

— Э… — неуверенно начал Кирби. — Э… Бонни Ли выступает здесь точно так же, как ты, Пути-Тэт?

Она пристально взглянула на него и усмехнулась.

— Вообще-то меня зовут мисс О’Шонесси. А еще точнее — Лизбет Перкинс. Что же до твоей Бонни Ли, то она почти не раздевается, она же талантливая, у нее голос, вот и поет. — Полуотвернувшись, но так, чтобы Кирби слышал, она прошептала: — Какие кретины эти мужчины.

* * *

В аллее неподалеку от квартиры Берни Саббита стояло множество машин. Поднимаясь по наружной лестнице, Кирби слышал раскаты смеха и бой стекла. Дверь стояла приоткрытой на несколько дюймов. Он постучал, но, поняв, что никто его не услышит, вошел.

Все лампы, расположенные в хитрых местах, были включены, гремела музыка. За импровизированным баром человек в белой куртке с бешеной скоростью смешивал напитки. На первый взгляд показалось, что в квартире человек пятьдесят, но вскоре Кирби увидел, что зеркала удваивают количество гостей.

Бросалась в глаза группа удивительно одинаковых молодых людей: все темноволосы, чистенькие до блеска, в облегающих темных костюмах, плетеных галстуках, белых рубашках, у каждого улыбка с иронически вздернутой бровью, а в руке широкий бокал со льдом и темным виски. Остальные молодые люди казались столь же молодыми, но выглядели так, будто их подстригали не парикмахеры, а сами друг друга, одежду подбирали в мусорных баках, а мылись полтора раза в год. Девушки были самые разные.

К Кирби подбежала маленькая толстенькая девушка в легкой красной накидке и радостно закричала:

— Я сама догадалась! Ты участник съезда! Тебя зовут…

Наверное… Эдди Биллер! Ты услышал, как у нас весело, и зашел! Я, Гретхен Файрторн, буду твоим гидом и ментором!

— Кто из них Берни Саббит, пожалуйста?

— Фу! — обиделась она. — Не мог ты, что ли, просто зайти на шум? А так ты все испортил. Вон Берни, брюки хаки и белая куртка, но не который делает напитки, а дальше, он размазывает блондинку по зеркалу.

Пока Кирби колебался, девушка отняла у него дурацкую шляпу, трость и значок и убежала. Кирби пробрался сквозь танцующую толпу к тому месту, где Берни говорил что-то блондинке на ухо.

Когда Кирби наконец привлек его внимание, Берни, высокий угловатый человек, протянул ему руку и быстро проговорил:

— Рад, что ты смог зайти, приятель. Бар вон там.

И он опять повернулся к блондинке.

— Вы видели Бонни Ли Бомонт?

Берни неохотно отпустил блондинку.

— Бонни Ли! Где она? Ты ее привел, приятель?

— Нет. Я ее ищу.

— Сегодня ее здесь нет, приятель. Вон бар. Возьми себе…

— Она должна прийти сюда в полночь.

Блондинка начала ускользать боковым маневром. Берни схватил ее и спять прижал к зеркалу.

— Приятель, когда-нибудь мы с тобой обо всем поговорим, но сейчас ты мешаешь. Нунан! — подбежал один из тех, что в темных костюмах. — Нунан, убери от меня этого оратора, будь другом.

Нунан мягко повел Кирби прочь.

— Мистер Саббит, судя по всему, сейчас занят. Какие у вас с ним точки пересечения, сэр? Торговая палата? Пресса, радио, телевидение, новые таланты?

— Я должен был встретиться здесь с девушкой.

— Сэр, если речь об этом, то, несомненно, с девушкой вы встретитесь. Их тут много. На любой вкус.

— Я должен встретиться с определенной девушкой! — Кирби с трудом перекрикивал музыку. — Я ее знаю.

— Но не можете вспомнить ее имя?

— Я — знаю ее имя!

Тут, к счастью, появилась Бонни Ли.

Вид у нее был усталый. Она мрачным взглядом обвела толпу.

— Ну, от этих мы помощи не получим. Слишком поздно, они уже ни на что не способны. Сейчас поприветствую Верни, и мы уйдем.

Кирби тем временем отправился искать толстую девушку. Ей очень не хотелось расставаться с его шляпой, тростью и значком.

Машина Лизбет стояла у въезда в аллею. Они сели, а как только закрыли двери, Бонни Ли, как-то странно всхлипнув, бросилась к нему в объятия и замерла.

— Даже и не понимаю, почему я по тебе скучала так, — прошептала она много позже. Затем, еще помолчав: — Я знала, что когда ты будешь меня искать, то рано или поздно придешь в «Рио». Понравилась тебе Лизбет?

— Да, я…

— А мне-то как тяжело пришлось с этой твоей Шарлей. Подлая женщина, как змея. С ней еще были эти два мерзавца, но куда им со мной справиться, я с тринадцати лет от парней отбиваюсь. Ни один мужчина еще не брал меня силой — и не возьмет.

— Я хочу сказать тебе…

— Кое-что я сняла с тебя сегодня, этого официанта, которого ты пристукнул.

— Что?

— Сейчас он уже забрал свое заявление в полиции, а если и нет, то у тебя есть вот эта бумага, смотри.

Он прочитал в свете спички: «Человек, который напал на меня и украл мою одежду, был низенький, толстый, лысый, лет шестидесяти. Я сказал, что это мистер Уинтер, — чтобы про меня написали в газетах». Подписано было официантом и двумя свидетелями.

— Как ты это получила?

— Я сидела с Лизбет, и мне стало скучно, поэтому, когда я услышала про пожар, то подумала, что эти двое, наверное, не ждут уже около моего дома — я туда поехала, их и вправду не было. Я переоделась в свою одежду, взяла деньги из-под матраса и поехала в «Элизу». Поговорила с официантом.

Он оказался не дурак и быстро понял, что лучше договориться по-хорошему и никуда не лезть, а то кто-нибудь может уронить его в море в час отлива. Так что он взял пять сотен, и мы разошлись мирно, и хотя подпись у него неровная, ничего, сойдет. Это была всего лишь маленькая услуга, прекрасный мой. Если бы я могла побеседовать еще с теми двумя полицейскими, то и там, конечно, все бы уладила.

— Мне тоже почему-то кажется, что ты смогла бы.

— В общем, когда вернулись в тот домик с мускулистыми ребятами Лизбет, я поняла, что ты смог воспользоваться своими золотыми часами и увез с собой Уилму, и перестала о тебе так уж сильно беспокоиться, жаль только, что мою машину ты там оставил, было бы одной заботой меньше. А теперь ты расскажи мне все-все-все…

Они сидели в маленькой машине лицом друг к другу; мягко прижимая девушку к себе, он рассказывал о том, что с ним произошло. Когда он дошел до того места, где описывалось, как он оставил Джозефа и Шарлу, унося Бетси с яхты, ее ногти впились ему в руки. А когда он рассказал, что потом передумал и едва успел вернуться к ним, ее пальцы расслабились.

— Правильно сделал, — прошептала она.

— А большая была бы разница, если бы я не вернулся?

— Для нас, может быть, и нет. Мы бы придумали причины, почему так нужно было сделать. Но это было бы грязное дело.

— Я это чувствую. Но почему?

— Почему грязное дело? Потому что получилось бы — они насекомые, и ты их раздавил. Но люди не насекомые. Даже такие люди. Ну а если бы ты привык с помощью часов убивать людей, я бы уже не смогла пользоваться ими для всяких милых фокусов.

Она легонько отстранилась, надолго умолкла.

— О чем ты думаешь?

— Что нам делать дальше.

— Мы можем убежать. Ты и я. Очень далеко.

— И оставить столько несвязных концов. Полиция никогда не отстанет.

— А что еще остается?

— Твой милый дядюшка запихнул тебя в чертовски сложную ситуацию. И я думаю, что у него, наверно, была какая-то причина. Может быть, письмо…

— Но я не могу получить его еще целый год.

— Мне кажется, он как раз дал тебе возможность добраться до письма раньше.

Вдруг он понял, что она имеет в виду.

— Конечно.

— Я даже думаю, он и хотел, чтобы ты не дожидался письма весь этот год.

Он притянул ее к себе.

— Ты очень умная девушка, Бонни Ли Бомонт.

* * *

Все утро среды молодой мистер Виттс из фирмы «Уинтермор, Стэбил, Шэмуэй и Мерц» обдумывал загадочный анонимный звонок по телефону. Он никак не шел у него из головы. Виттс понимал, что все это чепуха, но знал, что не найдет покоя, пока не убедится, что доверенный ему пакет на месте. В одиннадцать часов, отменив назначенные встречи, он отправился в банк. Подписал карточку, дающую право на вход в подземный сейф, вошел туда со служащим банка, они открыли замки, каждый своим набором ключей, и Виттс отнес покрытый черным лаком ящичек в отдельную кабинку.

Он открыл крышку, увидел пакет, доверенный ему мистером Уинтермором, и почувствовал себя дураком: вот, потратил время, чтобы поехать в банк и поглазеть на пакет, который, как сказал ему какой-то псих, исчез.

Вдруг пакет и в самом деле исчез.

Виттс зажмурился, опять открыл глаза и заглянул в ящичек. Пакета не было. Дрожащей рукой он ощупал пустоту. Бессильно опустился на скамью и закрыл глаза. Переутомился, мрачно подумал он. Человек, который не может доверять своим органам чувств, не должен выполнять доверительные поручения. Сейчас он пойдет к мистеру Уинтермору и признается, что пакет Креппса пропал. А потом попросит отпуск и будет счастлив, если ему не предложат уволиться.

Виттс поднялся на ноги с большим трудом, как дряхлый старик. И увидел, что пакет опять в ящичке. Если бы это была живая кобра, он бы и то не отпрянул так стремительно. Лишь через несколько минут он набрался храбрости, чтобы коснуться его, а потом и вынуть из ящичка. Сначала ему показалось, что пакет со знакомой этикеткой имеет теперь чуть иные размеры и вес и даже будто запечатан заново, но на помощь пришла логика. Никто не мог и пальцем дотронуться до этого пакета. У него просто была легкая галлюцинация из-за переутомления. Не нужно рассказывать об этом мистеру Уинтермору. Все в полном порядке. Он отныне будет больше отдыхать, загорать, делать физические упражнения.

Виттс вернул ящичек на место и пошел назад в контору, осознанно делая более глубокие вдохи, чем обычно.

Почти все бумаги в пакете подробно продокументировали, куда делись двадцать семь миллионов долларов из состояния Креппса.

Бонни Ли заглядывала Кирби через плечо, пока он читал адресованное ему письмо дяди.

«Дорогой племянник. Вполне возможно, что ты так никогда и не поймешь это письмо. Ты посчитаешь его свидетельством старческого слабоумия — если не найдешь Предмет и не воспользуешься им, чтобы прочитать письмо намного раньше назначенного срока.

Я задолго стал принимать изощренные меры предосторожности. Одной из них, разумеется, была моя попытка вылепить твой ум и характер таким образом, чтобы ты мог достойным образом воспользоваться Предметом, — но ни разу я не почувствовал, что ты достиг той точки, когда можно было бы безбоязненно передать его тебе. Ибо это примерно то же самое, что передать ключи от мира… Я решил сделать все как можно более сложным для тебя, так, чтобы сам акт открытия возможностей и пользования ими был бы достаточным испытанием огнем и укрепил те аспекты твоей личности, которые я считал чересчур неопределенными и расплывчатыми.

Остальные меры предосторожности чисто технические и настолько полные, что вряд ли кто иной сможет воспользоваться Предметом после моей смерти. Первое устройство было чрезвычайно неуклюжим, вызывало у пользователя тошноту и действовало не больше трех минут подряд. В течение лет я усовершенствовал и упростил его. Все технические записи уничтожены. Тебе нужно знать только, что устройство навечно запечатано, а источник питания — космическое излучение. Если в течение пятидесятидневного периода устройством не воспользуются ни разу, накопившаяся энергия превысит аккумуляторную емкость и расплавит устройство до такой степени, что конструктивный анализ станет невозможным.

Это одна из технических мер предосторожности. Кроме того, при попытке открыть запечатанный механизм произойдет то же самое. И наконец, ввиду микроскопического изнашивания стержневого элемента устройства прослужит оно, по моей оценке, не менее двадцати пяти лет.

Если ты прождал целый год, чтобы прочитать это письмо, мой мальчик, то ты понятия не имеешь, о чем я говорю.

Если же ты раскрыл свойства Предмета и воспользовался ими, чтобы решить проблемы, которые я перед тобой поставил, ты хорошо понимаешь, почему я осторожничал. С моральной точки зрения, мне следовало бы уничтожить Предмет, когда я понял, что мне осталось недолго жить. Но, вероятно, тщеславие .

Не позволило мне это сделать. Если ты знаешь его возможности, то можешь представить и ужасный груз ответственности, который со всем этим связан.

Я даже не исключаю и того варианта, что это письмо читает кто-то другой и ты его никогда не увидишь. Тогда, возможно, я и в самом деле выпустил демона в мир.

Но если устройство у тебя, если ты знаешь, что оно представляет, и понимаешь мое письмо, я могу не обременять тебя каким-то особым долгом и ответственностью. То, что ты есть, и определит то, что ты сделаешь, а именно с такой целью я и старался тебя вылепить. А если бремя окажется слишком тяжелым, тебе достаточно всего лишь забыть об устройстве на пятьдесят дней».

Вступить в контакт с властями поручили Уилме Фарнхэм. Прическу, косметику и одежду выбирала Бонни Ли Бомонт.

Уилма, хорошо натасканная Кирби и Бонни Ли, заключила с оппозицией сложную сделку. Как только было официально заявлено, что с Кирби Уинтера снимут все уголовные обвинения по предъявлении документов, объясняющих удовлетворительным образом судьбу двадцати семи миллионов, Уилма спокойненько предъявила эти документы.

«КРЕППС ВСЕ ОТДАЛ» — завопили газеты.

Инцидент с маленькой машиной Бонни Ли разрешился без труда. Уилма поклялась, что это она взяла машину — на время, одолжила.

Следующей сдалась Бетси Олден. Она заявила, что сошла с «Глорианны» за час до пожара и некоторое время провела в квартире некоего Бернарда Саббита (м-р Саббит это подтвердил), а затем жила под псевдонимом в одном из отелей (это не запрещается законом), пока не узнала случайно и с опозданием, что полиция желает с нею встретиться.

«Актриса вне подозрений», — гласили заголовки поменьше.

Вскоре интерес к Кирби Уинтеру угас. Осталось лишь нечто вроде смутного негодования — он ведь, как оказалось, все-таки не украл эти миллионы…

Бетси Олден исчезла без шума. Саббит увез ее в Нью-Йорк. С тех пор ее карьера пошла в гору, она постоянно выступает по телевидению.

Уилма Фарнхэм после нескольких уроков у Бонни Ли стала маленькой одалиской с пышной прической, ярко-голубыми контактными линзами и платьями настолько узкими, что, кажется, в них и сесть-то невозможно.

После частичного выздоровления от травматического нервного расстройства Джозефу Локордолосу было позволено вернуться на «Глорианну». От разгневанных женщин он откупился крупными суммами, так что суд ему теперь не грозил. Правда, визу Джозефу отменили, как и пятерым членам команды. Им было ведено не сходить с борта «Глорианны» до окончания ремонта. Джозеф как мог тянул с ремонтом, надеясь, что Шарла появится до того, как ему придется покинуть порт. Он очень о ней беспокоился.

На восьмой день после пожара Шарла со спокойным видом поднялась на борт. Было утро, но уже не раннее.

— Хелло, Джозеф, — сказала она и села. Он вскочил. Смотрел на нее в полном смятении. Шарла похудела фунтов на пятнадцать. Щеки ввалились, глаза казались огромными. Прекрасные волосы были обрезаны довольно коротко. На Шарле была дешевая блузка, дешевая юбка, а в руке вульгарная красная сумочка.

Он подбежал, встал на колени у кресла, обхватил Шарлу руками и начал всхлипывать ей в шею.

— О моя дорогая бедняжка, что с тобой случилось!

— Как поживаешь, Джозеф? — проговорила она. Казалось, голос ее доносится издалека.

— Как я поживаю?.. Ужасно!.. — Он вскочил на ноги и стал ходить по каюте туда-сюда. — Они были как тигрицы, настоящие тигрицы! — завопил он. — Проклятый Уинтер делал все это с помощью устройства, которым его дядя всегда пользовался против нас, но никогда столь… ошеломляюще! Господи, а расходы-то какие! Я до сих пор спать не могу. Все время просыпаюсь. Перед глазами то и дело появляется эта татуировка. — Он опять встал на колени рядом с ней. — Мы должны получить это устройство, Шарла. Обязательно. Этот мягкотелый дурак должен был убить нас, когда ему представилась такая возможность. Послушай, моя дорогая. Я купил информацию.

Отсюда он поехал в Нью-Йорк. С ним Бонни Ли Бомонт, девушка, которая от тебя сбежала. Они собираются в Париж. — Он внимательно посмотрел на Шарлу. Казалось, она в легком трансе. — Дорогая, ты не слушаешь?

Она смотрела в пустоту.

— Ты знаешь, что такое «самовольная отлучка», милый? — спросила Шарла.

— Откуда мне знать, что это значит?

— .Отсутствие без официального увольнения. О, там был такой переполох. Тридцать три человека в самовольной отлучке, да еще на служебной машине. — Она повернула голову и улыбнулась Джозефу. — Это был грузовик. Они ехали из Порт Эверглиэйдс в Ки Уэст. Там стоит их эсминец.

Джозеф стукнул себя кулаком по голове.

— О чем ты говоришь? Где ты была?

— Вдруг я оказалась в грузовике, а там полно матросов.

— Как ужасно!

— Эсминец — это самый маленький боевой корабль на море. Обычно он от трехсот до четырехсот футов длиной, водоизмещением от двух до трех тысяч тонн. Эсминцы используются главным образом…

— Шарла!..

Он схватил ее и тряхнул так, что она клацнула зубами, но как только отпустил, Шарла вновь напевно заговорила:

— У них имеются две главные группы двигателей, паровых турбин высокого давления, общей мощностью более шестидесяти тысяч лошадиных сил…

Джозеф наклонился к ней и заглянул в глаза. И вдруг понял, что Шарла счастлива — возможно, счастлива впервые в жизни.

Он все же попытался вернуть ее к прежнему.

— Послушай меня, моя дорогая. Мы уедем завтра. На яхте в Нассау, оттуда самолетом в Париж.

Там найдем этого Кирби Уинтера и…

— Нет, милый, — сказала она спокойно и мягко.

— Что?

Она встала, зевнула, потянулась. Он обратил внимание, что, несмотря на худобу, цвет лица у нее прекрасный.

— Я пришла просто взять кое-что из одежды и немного денег.

— А что потом? — проговорил он умоляющим голосом.

Она посмотрела на него как на идиота.

— Я вернусь в Ки Уэст, разумеется.

— Но Шарла!

— Меня ждут, дорогой. Эсминцы вооружены торпедами в палубных установках, многоцелевыми пятидюймовыми орудиями и глубинными бомбами.

Она вышла в соседнюю каюту. Джозефу было слышно, как она напевает. Он не мог вспомнить название песни.

Что-то о якорях. Он остановился в дверях. Шарла начала переодеваться. Но как только она разделась, он не выдержал, вернулся к себе и лег. Услышав, что она уходит, он прокричал:

— Буду ждать тебя в Нассау!

Шаги Шарлы затихли, и Джозеф лежал и мрачно думал, скоро ли она появится. Он надеялся, что не очень скоро, ему нужно время привыкнуть к мысли, что она вся покрыта новенькой татуировкой.

В то мгновение, когда Шарла ловко забиралась в ожидавший ее серый джип, Кирби Уинтер улыбнулся Бонни Ли — они были в самолете, на высоте тридцати пяти тысяч футов над Атлантическим океаном.

Джон МАКДОНАЛЬД ИСКУШЕНИЕ

Глава 1

В эту апрельскую пятницу, — был первый в году жаркий день, — я около шести вечера подъезжал к дому. «Порше» цвета меди, брошенный моей благоверной как попало, приткнулся к обочине. Я загнал в гараж сначала свою, потом ее машину.

Интересно, где она, Лоррейн? Может, дома, но не исключено, что где-нибудь по соседству добирает свою послеобеденную норму. Звать ее бесполезно: не захочет отвечать — не ответит. Скажет потом, что не слышала.

Муж должен бы радоваться, возвращаясь домой под вечер. Но это давно уже не мой случай. Все восемь лет нашего брака, остававшегося бездетным, я работал у ее родителя, Э. Д. Мэлтона из «Строительной компании Э. Д. Мэлтон». Это был маленький бледный человечек с громоподобным голосом и лицом отварного карпа. Он принадлежал к тем низкорослым субъектам, в которых глупость и раздражительность сочетаются с непоколебимой уверенностью в собственной пожизненной правоте.

Я и не подозревал еще, что в этот самый вечер Винсент Бискай вынырнет из моего прошлого, «яко тать в нощи». Что соблазн огромного богатства замаячит передо мной, завораживающий и пугающий. Знай я все, что мне предстояло, уж наверное я бы не пришел в тот вечер домой.

Но нет: с миной человека, всегда и всюду сознающего свой долг, я переступил порог безвкусного коттеджа на Тайлер-драйв, подаренного нам к свадьбе родителями Лоррейн, и вскоре обнаружил ее в спальне. Она сидела перед туалетным столиком в желтых трусиках и бюстгальтере, занимаясь маникюром. Бокал с коктейлем находился, разумеется, в пределах досягаемости.

Бросив беглый взгляд на мое отражение в зеркале, она сказала:

— Хелло!

Я присел на край кровати и поинтересовался:

— Что ты думаешь делать?

— А что значит «что ты думаешь делать»? Я что, непременно должна «думать делать» что-нибудь?

— Похоже на то, что ты куда-то собираешься?

— Я привожу в порядок ногти, как видишь.

— Но ты уходишь?

— Кто тебе сказал? Ирена скоро подаст на стол.

— Ее не было, когда я пришел.

— Ну, может, она была в погребе или в клозете. Она мне о таких вещах не докладывает.

— Хорошо, хорошо, Лорри, не волнуйся. Теперь я, по крайней мере, кое-что знаю: ты приводишь в порядок ногти, мы обедаем дома. Как ты вообще провела день?

— Ты же знаешь, жара несусветная. Мы все изжарились, так что моей подружке Манди пришлось наполнить бассейн. Но вода оказалась чертовски холодной.

Я прикинул на глазок, сколько она успела принять. Коктейль на столе мог быть, по моим расчетам, третьим. Безобидная поначалу привычка года через два после женитьбы выросла до размеров грозной проблемы — проблемы, наличие которой она, впрочем, не собиралась признавать. Я представления не имел, отчего она пьет. Возможно, оттого, что несчастна. А так как мы муж и жена, часть вины, вероятно, лежит на мне.

Я наблюдал за ней и в который раз изумлялся: ежедневные и изрядные дозы спиртного как-то не отражались на ее внешности. Она все еще оставалась весьма привлекательной женщиной. Воспитание, полученное в свое время Лоррейн и ее братцем, было без преувеличения ужасным — отсюда и все их беды: лень, хандра, распущенность. А все же порой в ней что-то вспыхивало, оживало. Правда, нечасто. И уж совсем редко мы с ней вдруг проникались взаимной нежностью. Тогда хотелось верить, что теперь мы начнем все сначала и все у нас наконец изменится к лучшему. Но к лучшему не менялось ничто и никогда.

Я подошел к ней сзади, положил руки на обнаженные плечи, подушечкой большого пальца мягко-мягко провел по шее. Она досадливым движением стряхнула мои руки:

— Господи, ну, Джерри!

— Я только думал, что… — пробормотал я.

— У тебя же там в конторе есть та самая Лиз. Или ее уже не хватает?

— Вздор! Знаешь ведь, что это чушь! — сказал я и, отойдя от нее, снова присел на край широкого и пустынного ложа, закурил. Придется ей рассказать. К сожалению, то немногое, в чем жизнь сохраняла какой-то смысл, тоже пришло к бесславному концу.

— Лорри, мы не поладили с твоим отцом. Помнишь Парк Террас, место нашей новой застройки?

— Да. И что же?

— Ну что за тон?! Потрудись выслушать меня, может, что-нибудь и поймешь. Он обещал мне когда-то полную свободу действий. Это самый крупный заказ из всех, полученных нами. Я месяцами пахал, как вол, чтобы мы доросли наконец до нескольких дорогих, престижных проектов. Конъюнктура на рынке сейчас и без того неблагоприятна. А он взял и плюнул на все мои замыслы — приспичило ему построить сотню коробок, скучных, похожих как две капли воды, на то, что он строил годами. Но это катастрофа, мы прогорим. То есть понятно, что прогорит в первую очередь он, но и нам придется не слаще.

Она повернулась на стуле-вертушке, взгляд ее стал ледяным.

— Нет, но до чего же ты умен, Джерри! Вот что я тебе скажу, раз и навсегда: мой старик знает, что делает. Он всегда добивался своего, и впредь будет так же.

— Подфартить может и дураку. Все зависит от того, когда, где и что начать. Счастливое совпадение — и ты на коне. Но потом-то везения уже мало. Пускай твой отец не надеется, что и теперь все сложится само собой. Сегодня он меня, считай, ограбил: вся моя работа насмарку. С меня хватит. Я с ним расстаюсь.

Кажется, мне удалось все-таки удивить ее. Даже глаза расширились.

— И как ты себе это представляешь?

— Еще не знаю. Нужен хоть какой-нибудь наличный капитал, чтобы самому встать на ноги. Продам нашу долю акций, и лучше всего не посторонним, а фирме. И этот отвратный дом купит кто-нибудь, для кого важно жить в престижном квартале.

— Дом — и моя собственность тоже, а я ничего не подпишу. Опять ты зарываешься, мой дорогой. Куда ты уйдешь? Не зная толком, как деньги зарабатывают.

— Можно подумать, я ничего не зарабатывал до того, как тебя встретил!

…Когда меня демобилизовали после окончания второй мировой войны, я заметался: переезжал с места на место, начинал что-то и тут же бросал. Порой приходилось туго, но тогда это мало смущало меня. Был даже случай, когда я сидел в «рено» в компании смуглых и крепких ребят и мы рассуждали, как обчистить казино. Правда, в какой-то момент я струхнул и быстренько возвратился домой, в Верной. За год до смерти моей матери я выклянчил у нее денег — все, что нам оставил отец, — и влез в строительное дело. Прошло время, и мое имя было уже кое у кого на слуху: Джерри Джеймсон, строительный подрядчик. Мне это дело нравилось. Я вник в ремесло и справлялся, право, не хуже других.

Так оно и шло — вплоть до того дня, когда на пикнике я познакомился с Лоррейн Мэлтон. Тогда, в июле 1950-го, она только что окончила колледж. Привез ее с собой отец. С этим скучноватым, заносчивым и не слишком умным человеком мне приходилось встречаться и прежде.

Никогда я не видел создания более обворожительного, чем тогдашняя Лорри с ее черными блестящими волосами и ярко-голубыми глазами. Она была в шортах из акульей кожи, в желтой блузке; ноги такие длинные, что у меня при взгляде на них захватило дыхание. Движения грациозные, как у какой-нибудь балерины, а узкая талия еще более подчеркивала полноту ее округлостей, буквально притягивавших к себе взгляды нескольких холостяков. Улыбалась она зовуще и лукаво, и у нее совершенно не было времени для меня.

К тому времени я, видно, созрел для брака, а потому и вступил с ходу в жестокую борьбу. Если бы не тогдашняя лихорадка, я, может, и сумел бы взглянуть на нее объективнее, обратил бы внимание на ее капризы, на некоторую алчность, прорывавшуюся изредка, на уже обозначившееся пристрастие к выпивке. Она выросла с твердым убеждением, что на свете нет ничего важней ее персоны, и только живой темперамент, так много значащий для молоденькой девушки, мешал с отчетливостью проявиться ее истинному характеру.

Пятнадцатого августа мы обвенчались и после незабываемо утомительного путешествия на Бермуды поселились в доме, подаренном нам к свадьбе и расположенном меньше чем в квартале от особняка ее родителей.

Неделей позже небольшая, относительно процветающая фирма «Джерри Джеймсон, строительный подрядчик» вместе со всем ее прекрасным штатом, включая мистера Реда Олина, была проглочена компанией Э. Д. Мэлтона. Я получил некоторое количество акций и стал генеральным директором с содержанием в двенадцать тысяч долларов в год. Эдди — Мэлтон-младший — и Лорри тоже получили по небольшому пакету акций. Эдди тогда исполнилось девятнадцать. Это был неприметный, вялый, прыщавый юнец.

Я ликовал. В свои двадцать восемь я обзавелся любящей женой, темпераментной, молодой и красивой на загляденье. При всем том, что было пережито на войне — в Бирме и так далее, — на здоровье я не жаловался. Дела в компании, правда, шли не так чтобы блестяще, но я себя уверял: скоро я покажу старому хрычу, что пора браться за ум; уж как-нибудь ему растолкую, что значит строить современные дома.

Прошло восемь лет. Мне теперь тридцать шесть, у меня есть вот этот дом, договор на страхование жизни, а также общий с женой счет в банке на тысячу сто долларов — если, конечно, Лоррейн с утра не прошлась по магазинам. Все эти годы дивиденды акционерам выплачивались с непомерной щедростью. Э. Д, обожал в рождественскую ночь раздавать чеки. А Лорри так же, как ее мать, знала деньгам лишь одно употребление: тратить, и притом немедленно.

— И все-таки я уйду, — сказал я. Она повернулась ко мне спиной, критически осмотрела свои ногти, затем занялась прической.

— Ты мне надоел, . Джерри, ей-богу. Никуда ты не денешься! Ступай-ка прими душ, что ли.

Мне подумалось: хорошо бы развернуться и разок врезать по ее пухлым капризным губам. Но тут в дверь позвонили.

— Черт побери, кто бы это мог быть? — спросил я.

— Черт побери, откуда мне знать? Иди открой. Я спустился по лестнице, отомкнул дверь, открыл. Передо мной стоял мужчина моего роста; широкая, вполне фамильярная улыбка была у него на лице.

— Винс! — воскликнул я. — Бог ты мой, дружище, давай заходи!

Он вошел, поставил на пол свой чемодан, и мы, не ограничившись крепчайшим рукопожатием, долго хлопали друг друга по плечам и по спине. Все так же дружески ухмыляясь, он сказал:

— Привет, лейтенант!

Мы виделись в последний раз в Калькутте в августе 1945-го, тринадцать долгих лет прошло с тех пор. Помню, я улетал домой и в иллюминатор самолета все глядел на Винса: он стоял возле облезлого «джипа», слева и справа рядом с ним улыбались две русские девахи, с которыми мы провели две последние недели. Винс пил из бутылки, прямо из горлышка, и оторвался, чтобы помахать мне. И я, конечно же, махал ему не переставая и все думал, вытягивая тонкую шею, может ли он разглядеть меня сквозь мутное стекло, меня или хотя бы мою машущую руку.

Я сразу же увидел, что с ним прошедшие годы обошлись получше, чем со мной. Сильный, ровный загар покрывал лицо и шею, ладонь была сухой и сильной. Кошачья, упругая вкрадчивость движений и безоглядная удаль как-то сочетались в нем. Подбородок очерчен все так же резко, а вот глаза показались неожиданно плоскими и как будто косили. Странно. Покрой костюма, непривычная стрижка и еще большой красный камень в перстне, надетом на мизинец, придавали ему оттенок экзотичности.

— Приготовлю что-нибудь выпить, — сказал я. — И учти, ты остановишься у нас.

— А где же еще? — откликнулся он и проследовал за мной на кухню, где сел на табурет, не сводя с меня глаз.

Винс Бискай и я в войну сошлись необычайно близко. Мы оба служили в спецбатальоне 402. Боевые действия в тылу у японцев требовали дозы безрассудства, едва ли допустимой при других обстоятельствах, и я думаю, мы оба для этого годились. Мы притерлись друг к другу, вместе побывали в одной крупной переделке и в двух помельче, причем кроме нас двоих там были только туземцы. Это была наша война. Война, временами выматывавшая нервы до предела. Решения капитан Бискай всегда брал на себя, и я ничего не имел против. Мы выясняли все, что требовалось, и передавали сведения куда надо. Мы разрушали все, что было в наших силах, и давали оружие всем, кто хотел и мог драться.

А теперь он сидел у меня на кухне. Мы чокнулись, выпили. Я поинтересовался, как долго он оставался тогда, после моего отъезда, в Калькутте.

— Две недели. Больше нельзя там было сидеть, если я хотел остаться здоровым.

— Но у тебя же был мой адрес. Ты даже открытки не прислал за тринадцать лет!

— Я не обещал писать тебе.

— А что ты делаешь здесь у нас, в Верноне? Он рассматривал бокал на свет.

— Навещаю старого друга.

— У тебя вид человека преуспевающего. Чем ты занимался все это время?

— Да так… Всяко бывало, Джерри.

— Ты женат?

— Пробовал. Не вышло.

Он отвечал отрывисто, неохотно, почти невежливо, а в то же время не переставал изучать меня. Я чувствовал, что он напряжен. В нем была несколько наигранная развязность, а я помнил, что так он вел себя в критические моменты самыхопасных наших предприятий.

Лоррейн зашла на кухню с пустым бокалом в руке. На ней были коричневые кожаные брючки в обтяжку и белая блуза.

— С кем ты говоришь? — Тут она увидела Винса. О-о… Добрый день!

— Милая, это и есть тот знаменитый Винс Бискай, о котором я тебе столько рассказывал. Моя жена Лоррейн.

Я видел ее реакцию. Мне приходилось не раз наблюдать, как реагируют на него женщины. Я ощутил укол ревности, поймав в ее глазах почти забытый блеск, услышав особенный, затаенный смех в голосе. А потом — эта едва ощутимая перемена в ее осанке, чуть другой изгиб спины…

Они обменялись любезными фразами. Я сделал новую порцию напитка для Лоррейн. При этом я изображал из себя счастливого супруга, хотя и догадывался, что выглядит это искусственно. Счастливая пара источает некое особое тепло, имитировать это едва ли возможно. Зоркий взгляд различит фальшь тут же, и я не сомневался, что Винс с его почти женской интуицией почувствовал напряженность и разлад в наших отношениях.

Когда я сообщил Лоррейн, что Винс прибыл с чемоданом и некоторое время поживет у нас, она приняла новость с неожиданным энтузиазмом. Обычно она гостей дома не жаловала. Но на этот раз перед нами была гостеприимная, милая хозяйка; она даже сама повела Винса наверх, чтобы показать ему лучшую из двух гостевых комнат: ее-то и решено было ему предоставить.

Я вернулся в кухню и сказал Ирене, что за столом нас будет трое. Ирена была неприметная, увядшая женщина, столь религиозная, что можно было считать ее потерянной для всего земного. Не для всего, впрочем: она при всем этом умудрялась оставаться хорошей прислугой и кухаркой.

Я прошел в гостиную и услышал, как Винс и Лоррейн спускаются по лестнице. Лорри смеялась. То был смех для особых случаев, она его использовала, когда хотела обворожить кого-то. Но был там еще и гортанный призвук, в котором мне послышалась неприкрытая чувственность.

За столом Лоррейн была на редкость оживленной; она задавала тон в беседе. Однако надолго ее все-таки не хватило: жесты замедлились, глаза потеряли блеск, речь стала менее внятной, к тому же она то и дело теряла нить разговора. Около десяти, старательно пожелав нам спокойной ночи, она удалилась неверными шагами. Коньяк, который решено было выпить в спальне «на сон грядущий», она несла перед собой с осторожностью, боясь расплескать.

— А теперь, — сказал я Винсу, — выкладывай, что там у тебя на сердце.

— Кое-что есть, — отозвался он. — А что, заметно?

— В общем-то, да.

Глава 2

Я смешал каждому из нас по коктейлю, и мы устроились в углу просторной кухни поудобнее. Ирена уже прибралась и ушла. Кухонная дверь наружу была открыта, и первые в этом году насекомые ударялись о сетку.

Он смотрел на меня с понимающей, слегка ироничной улыбкой.

— Мой старый Джеймсон. Подался, значит, в предприниматели. Слушай, может, у тебя дела и так хороши… Слишком хороши для… ну, для того, что я хочу предложить.

— Предлагай. Попытка не пытка.

— Тогда первое: я здесь нелегально. Американского гражданства у меня давно уже нет. Но у меня есть фальшивый паспорт, прекрасно сделанный. Мой шеф уверен, что я сейчас на охоте в Бразилии. Если бы он вдруг узнал, что я нахожусь здесь, в Штатах, это бы его весьма неприятно поразило. Может быть, он бы даже кое о чем догадался. Есть одна штука, о которой я размышляю уже несколько месяцев. Двое толковых мужиков могли бы с этим справиться. И я не мог не вспомнить о тебе, Джерри.

— Ты ведешь себя довольно таинственно. Он усмехнулся — и заговорил откровенней. Итак, он принял гражданство некоего государства. Назовем его условно Валенсией. Это латиноамериканская страна, режим правления — диктатура.

— Все, что я затевал после войны, как-то не клеилось, понимаешь, Джерри? Но я не отступался. Добыл пилотское удостоверение. И решился однажды все, что в наследство мне оставил отец, вложить в покупку самолета, а там летать сколько влезет над Южной и Центральной Америкой. Больше года я жил припеваючи, потом — это когда я уже добрался до Валенсии — деньги понемногу стали таять. На одном званом вечере я познакомился с человеком, которому, как мне показалось, можно было довериться. Я выложил все насчет моих обстоятельств. Он спросил адрес моего отеля и добавил, что, мол, у него есть одна идея. А уже на другой день за мной заехал шофер на шикарном «мерседесе», чтобы доставить к сеньору Мелендесу на его ранчо, — это далеко за городом. Мне предложено было место прислуги — пилота, которому полагалось владеть английским и испанским, а попросту человека, который не станет вопить «караул», если даже и припечет. Восемь лет я работаю на него. Это было… скажем, чрезвычайно интересно, Джерри. Время от времени он меня проверял и не церемонился при этом, но и я тоже не лыком шит и из своей роли не вышел ни разу. Если Мелендес вообще кому-то доверяет, то Винсент Бискай именно тот человек. Это дает мне немалые преимущества. После нашего достославного диктатора, генерала Пераля, Мелендес — второй по значению человек в стране. Он промышленник, делец, холодный и циничный, политикой никогда не интересовался. И вот теперь мы подходим к сути. В последние три года Пераль и Мелендес не ладили, мягко говоря. Диктатор, ловко манипулируя налоговыми рычагами, медленно, но верно загонял моего работодателя в угол. Рауль Мелендес сделался чересчур силен, а какому диктатору это пришлось бы по вкусу? Пераль не один раз пытался подрезать крылышки своему строптивому подданному, а Рауль Мелендес, как ты понимаешь, не мог этого позволить. И вот, чтобы не дать себя утопить, он впервые занялся политикой. А это скользкая почва, и воздух там, знаешь ли, свинцом попахивает. Ты поспеваешь за мной?

— И кто же, по-твоему, возьмет верх?

— Хороший вопрос. Я думаю, что Пераль. При нем арамейская элита. Мелендес постарался перекупить и переманить у него несколько честолюбивых молодых офицеров. Он выбирал тщательно, но я вовсе не уверен, что Пераль не внедрил между ними одного-другого шпиона. Мелендес как будто все рассчитал. Это должно выглядеть как внезапная вспышка народного гнева и последующий переворот. Затем, в переходный период, к власти придет военная хунта, а тот, кто ее возглавит, по плану Мелендеса будет его марионеткой. Если я прав и все так случится, то можно ждать, что у меня в черепе появится пара дырок, крайне небезопасных для здоровья. Предпочел бы уклониться и посмотреть, что я мог бы сделать в этой ситуации.

Он остановился и сделал внушительный глоток из своего стакана.

— У меня есть превосходный источник информации, находящийся очень близко к Раулю Мелендесу, — продолжал он. — То есть ближе некуда: в его собственной постели. Она обладает живым умом и достаточной дозой любопытства, притом способна вытянуть из него буквально все, что угодно, любые сведения. Мелендес запасается оружием для того самого дня. Недавно после неудачного восстания где-то в Средней Азии одна страна приобрела кучу этого товара, еще не бывшего в употреблении, и выбросила на рынок. Главным агентом в сделке выступает хитрющий грек по фамилии Киодос, он живет здесь, в Штатах. Он любит доллары, и у него есть связи с пароходными компаниями. Рауль Мелендес обратил в наличные часть своих инвестиций в других латиноамериканских странах, доллары передал этому Киодосу, а тот в обмен доставляет ему в высшей степени опасные игрушки, в том числе легкую артиллерию и танкетки. Все это под самым носом у Пераля прибывает как оборудование для одного из новых заводов. Оружие складируется на отдаленной гасиенде, и одно из последних полученных мной заданий — научить добровольцев из местных крестьян с ним обращаться. Поступают все новые партии, но дело идет не так уж гладко. Нужно время, чтобы собрать суммы звонкой монетой и переправить их Киодосу. И вот теперь — тот случай, когда, братец ты мой, я совершенно точно знаю, где, когда, как будет передана очередная груда долларов. Теперь ты догадываешься, зачем я приехал?

— Пока что не вижу, при чем тут я.

— Так-таки и не видишь?

— Не вижу.

— Я и не ожидал ничего другого. Ты ведь моралист. Между прочим, с Кармелой, подругой Мелендеса, мы договорились: я обеспечиваю ей отступление, выделяю долю, правда, не слишком большую. Львиная часть достается мне. И тебе.

— Мне? Не спеши, Винс. Я пока еще лицо постороннее.

— Это никакая не кража, Джерри. Пошевели мозгами. Мы всего лишь отбираем у жадного, циничного дельца средство, с помощью которого он собирается свалить стабильное, признанное Соединенными Штатами правительство, развязать заведомо кровавую революцию. Сотни ни в чем не повинных людей погибнут. Минимум сотни. Как хочешь, а с точки зрения морали мы окажем одолжение всему миру.

— Только не «мы», Винс. Для меня все это звучит сплошной фантастикой. И то, что разговор происходит у меня на кухне, делает его еще неправдоподобнее.

— Это риск. И немалый, не спорю. Но он возмещается в известной, ну, скажем, впечатляющей степени. Очаровательная Кармела вылетает к нам. Обратного билета ей не понадобится. Если все пойдет как надо, Мелендес и сам не захочет ее возвращения: Пераль не замедлит упрятать его в прекрасную одиночную камеру и позаботится о том, чтобы она была подальше и поглубже… может, и еще на пару лопат глубже, чем хотелось бы Раулю. Слушай, Джерри, слушай меня: дело совсем простое. Я встречаюсь с тобой в точно назначенный срок в Тампе, Флорида. По моему плану нужны именно двое, чтобы помочь курьеру избавиться от всей суммы. К этому времени и Кармела уберется оттуда. Предварительно она устроит так, что подробный план переворота окажется в руках у Пераля. Значит, Мелендес сойдет со сцены. Мы по-братски разделим все заработанное и расстанемся навеки. При этом никто не должен получить и царапины. Закон и правопорядок мы не нарушаем никоим образом. Некому будет даже заявить о пропаже. Ну, пойми, я не могу обойтись без партнера. Без человека, которому я полностью доверяю.

Я раздумывал, что ему ответить. Он поднялся, смешал для себя очередную порцию коктейля. Когда он вернулся и сел, я сказал:

— Может быть, мы слишком по-разному прожили эти тринадцать лет, Винс. Я и представить себе не могу, как это я мог совершать все те вещи, на которые мы с тобой были тогда способны. Ведь в душе ты знаешь: риск огромный, безумный. Можешь считать, что я струсил. А лучше постарайся понять: ты живешь в другом мире. Я не решился бы на такую авантюру, даже если бы речь шла… ну, хотя бы о сотнях тысяч долларов. Я средней руки бизнесмен в средней величины городе. Да, раньше, когда-то, бывало всякое. Но не забудь — то была война. Ты, Винс, живешь так, как будто она не окончилась.

— Мальчик, мальчик… ты что, доволен жизнью? У вас ведь нет детей, вы живете вдвоем. Так?

— Это к делу не относится.

— Нет, конечно. Между прочим, твоя боевая подруга попивает, мой дорогой.

— И это тут ни при чем.

— Ни при чем, ты, как всегда, прав. Извини, я не хотел тебя обидеть. Лучше тогда задам тебе совсем другой вопрос. Как думаешь, сколько стоит в нашем распрекрасном мире все это добро, все эти стволы и пушки?

— Недешево, я думаю.

— У Мелендеса, Джерри, около полумиллиарда долларов. Примерно сорок миллионов он вложил в это небольшое политическое мероприятие. И, мой дорогой, мой наивный друг, очередная сумма к выплате — это три с половиной миллиона долларов плюс-минус двести пятьдесят тысяч. Никто не решится кричать на весь мир о том, что они были. Киодос, этот грек? Наверняка нет. Мелендес будет обезврежен. Пераля в данном случае интересуют не деньги. Парень, у которого мы отберем груз, будет молчать в тряпочку. Шанс единственный в своем роде, дружок. Тебе тридцать шесть. Договоримся так: два миллиона мне, третий — тебе, Кармела получит до полумиллиона из того, что там будет сверх трех. А если окажется больше трех с половиной миллионов, то остаток мы разделим с тобой на двоих, поровну. Значит, ты получаешь минимум миллион, максимум — миллион сто двадцать пять тысяч долларов. При особом везении — миллион триста тысяч. Ты можешь попытаться вложить их повыгодней, заставить работать — но так, чтобы не привлекать к себе и к ним излишнего внимания. Или уехать из Штатов и оставшуюся часть жизни бездельничать, купаясь в роскоши, какая тебе и не снилась. Мы ведь с тобою бывали в разных передрягах, Джерри, а это дело намного безопаснее. Не спеши отказываться, посиди, помаракуй… Ты не против, если я этот коктейль заберу в свою комнату?

Когда он ушел, я сварил себе кофе. Долго сидел я на кухне. Размышлял о переменах, которые обнаружил в Винсе. От прежней его беззаботности — а, мол, где наша не пропадала! — не осталось и следа. Он сделался холодней, расчетливей. Но Боже ты мой, — я-то не переменился, что ли? Менялась жизнь, и я менялся. То и другое — не всегда к лучшему. В последние два года братец моей жены, Эдди, служил в фирме, и родитель платил ему куда больше, чем он заслуживал. Приказной тон, усвоенный им в отношении ко мне, заставлял предполагать, что он уже примеривается к креслу владельца компании. Да, если в один прекрасный день Э. Д, уйдет на покой, Эдди, получив акции своих папы с мамой, сможет распоряжаться всем единолично. Работать под его началом я не собирался. Это исключалось абсолютно.

Миллион долларов! Это означало бы свободу. От Э. Д., а в перспективе, может быть, и от Лоррейн. Я ею сыт по горло. Была уже ночь, и я думал почти суеверно: могу ли я хотя бы теперь впустить в свои мечты Лиз Адаме? Года три назад ее нанял на службу самолично Э. Д. Вдова морского летчика, она выучилась на секретаршу, истратив на это всю сумму страховки. Высокая, сероглазая, светловолосая. Меня подкупала ее открытость. Отсутствие всех этих дамских ужимок. Здоровое чувство юмора, естественность, доброта. Простые, как подумаешь, вещи, а какие редкие! Приблизительно с год назад начались со стороны Лоррейн всякие подковырки, намеки на этот счет. Кто-то успел ей настучать, хотя ведь и не было ничего — так, нечто неосязаемое, невидимое. Самое смешное, что Лоррейн своими подначками как раз и побудила меня взглянуть на Лиз по-иному. Оказывается, все зависит от того, как смотришь. И я нашел, что она по-девичьи стройна в талии, а линии ее бедер плавны и очень красивы, что губы у нее полные и мягкие даже на взгляд; все это как-то разом прибавилось к моим прежним открытиям.

С тех пор мои мысли обращались к ней все чаще. Я пригласил ее на чашку кофе и прямо рассказал о намеках Лоррейн. Лиз это, кажется, повеселило, но и рассердило тут же.

— Вот что, Джерри, — сказала она. — Приятно было лишний раз поговорить с тобой, но должна сказать честно: я дорожу моей репутацией. Интрижка директора с секретаршей — это, знаешь ли, не для меня.

— Э-э… Я и не имел в виду интрижку, — сказал я. — Я бы с радостью бросил все к чертовой матери и поехал бы с тобой куда-нибудь в Самарканд или на Паго-Паго.

— Да, или в Бангкок. Нам, кажется, пора на службу. Теперь я, зажмурившись, соединил Лиз и миллион. Результат был: остров, пальмы, расторопный бой, яхта на якоре, Лиз, купающаяся в залитой солнцем лагуне. М-да, мечты-мечты. И все-таки я был благодарен Винсу, по крайней мере, за одно: он укрепил меня в решении распрощаться с семейной фирмой Э. Д. Мэлтона. Встреча с Винсом оказалась последним толчком: больше я не собирался мириться с бессмысленной работой, так же как с инфантильной, взбалмошной женой. «Между прочим, твоя боевая подруга попивает…» Я разозлился, когда он произнес этот приговор в присущей ему Но он был прав.

А если передо мной единственная возможность повернуть колесо фортуны, пока не поздно, пока оно меня не подмяло?

Я пошел в спальню, разделся. Ходить на цыпочках не понадобилось. Даже Армстронг с его трубой не разбудил бы мою дражайшую половину. Ее тяжелое дыхание привычно отдавалось в ушах. Я постоял у кровати, глядя ей в лицо. Во сне оно казалось невинным и беззащитным по-детски.

Улегшись, я стал рисовать в воображении предстоящий разговор с Э.Д.

Глава 3

В девять утра, это была суббота, Лиз сообщила мне, что маленький великий человек еще не появился в конторе. За окном был дождь. Серые нити дождя там, за стеклом, казались грязноватыми.

Я подсел к ней.

— Не помешаю?

— Помешаешь. Пока его нет, мешай на здоровье.

— Вчера он как будто аннулировал кучу заказов?

— По меньшей мере дюжину.

— Лиз, я ухожу.

Она допечатала строку, перевела каретку, обернулась и взглянула на меня.

— Пожалуй, самое время, Джерри, — сказала она.

— Я не знал, как ты это воспримешь. Правду говоря, ожидал не такой реакции.

— Почему же нет? Разве я не могу прийти к тем же выводам, что и ты? — Она бросила взгляд на двери и сказала:

— Доброе утро, мистер Мэлтон!

Да, это был Э.Д., следом за ним шел Эдди.

— Доброе утро, доброе утро. Прекрасная погодка, особенно для водоплавающих.

— Мне нужно поговорить с тобой, Э.Д.

— Ты знаешь, что я всегда готов уделить тебе внимание.

— Э.Д., вчера мне был дан сигнал, ясный, яснее некуда: ты аннулировал заказы, которые я сделал.

— Ты их сделал после того, как без моего ведома внес изменения в проект. Наши правила тебе известны?

— Хочу, чтобы между нами не осталось никаких недомолвок. Я могу строить дома только так, как считаю необходимым. И ты обещал мне свободу действий.

— В известных пределах, Джерри. Не выходя за рамки наших традиций.

— Чушь. Ты разрешишь мне строить так, как я хочу?

— Когда речь идет о таком громадном проекте? Я еще в своем уме. Устраивать тут всякие рискованные эксперименты — этого мы не можем себе позволить. Если ты с такой дурацкой прямотой спрашиваешь, отвечу тоже прямо: нет.

— Тогда я увольняюсь. Немедленно.

— Бог мой, да эти твои завиральные идеи — просто курам на смех! Постой-ка, что ты сказал? Только что?

— Я увольняюсь.

— Ты хочешь выйти из фирмы? Ты хоть понимаешь, что я тебя вычеркну отовсюду?

— Не только это, Э.Д. Имеются еще двести акций на мое имя. Когда я пришел к тебе восемь лет назад, Дентри все втолковывал мне, какие для меня открываются возможности и преимущества. О'кей, теперь я хочу их видеть. Здесь вот список всего, что ты получил тогда вместе с моей маленькой фирмой. По самым скромным подсчетам, это восемь тысяч долларов. Ты мог бы выкупить их за ту же цену. А потом мирно распростимся, и у тебя никогда больше не будет со мной никаких проблем.

На этот раз он действительно выслушал меня. Потом раскрыл свой рыбий рот и заговорил:

— Так не пойдет, Джерри. Ты меня разочаровываешь. Мы можем не соглашаться друг с другом, но признай, что ты всегда получал недурные дивиденды. А сейчас, тебе ли не знать, у нас на счету каждый цент, ведь такого крупного заказа мы еще не получали. Не тот случай, чтобы распылять капитал.

— Если фирма не в состоянии купить мои акции, выкупи их ты персонально.

— И я не могу.

— Ладно, тогда дай мне грузовик и несколько строительных машин на те же самые восемь тысяч.

— Нам сейчас пригодится каждый кирпич и каждый гвоздь, что уж говорить о машинах.

— Послушай, неужели я не вколочу в твою упрямую башку, что я тебе больше не работник?

— Я вижу только, что ты дурно воспитан и глуп к тому же.

— Так, значит, насчет акций — бесполезный разговор?

— Вот именно. Я поднялся.

— Все равно я ухожу от тебя.

— Но при этом останешься моим зятем, Джерри. Поступай как знаешь. Если передумаешь, место для тебя всегда найдем.

— Да? Ты полагаешь, твоя фирма будет существовать вечно?

— Не вижу оснований полагать иначе.

Вскоре после десяти я посетил Кола Уордера в его банке. Мы обменялись парой фраз насчет гольфа, а потом я рассказал ему все. Оказалось, Кол уже успел по собственной инициативе поинтересоваться делами Э.Д.Мэлтона. Уордер был не только славный малый, но и профессионал, а потому имел нюх на такие вещи: если положение фирмы — нет, не пошатнулось, но могло пошатнуться, он уже поглядывал в ее сторону с беспокойством. По его словам, мне, может быть, и удастся сплавить мои двести акций за тысячу долларов, но ручаться за это нельзя. Мы прикинули в общих чертах, каков мой актив. Я не умолчал о том, что Лоррейн не соглашается продать наш коттедж. Что еще он мог предложить мне после этого, как не свое сочувствие и искренний совет — вернуться к Э.Д, и попытаться предотвратить катастрофу.

Я поблагодарил его за откровенность. Около одиннадцати я был дома. Винс сидел в гостиной и листал иллюстрированный журнал.

Он сказал, что завтрак, приготовленный Иреной, был чересчур обильным, что Лорри, видимо, встала, так как недавно он слышал шум душа.

— Что ты хмурый такой? Или мне кажется? — осведомился мой гость.

— Да нет, не кажется. Может быть, потом расскажу.

Я прошел наверх. Она была еще в ванной, вытиралась большим желтым полотенцем, что-то мурлыча про себя. Такой довольной я ее не видел по крайней мере несколько месяцев. Ни в спальне, ни в ванной комнате я не обнаружил, сколько ни высматривал, обыкновенную утреннюю порцию спиртного.

— Доброе утро, милый, — сказала она. — Ты так рано сегодня. Боишься доверить мне своего друга?

Я проследовал за ней в спальню, уселся на низкой банкетке и смотрел, как она выбирает и надевает бельишко.

— Я здесь потому, что я безработный. Сегодня утром объявил, что увольняюсь. Она хмуро воззрилась на меня.

— Ты просто с ума сошел!

— У меня к этому были основания, только позволь сейчас не выкладывать их и не дискутировать на эту тему. Так или иначе, я там не останусь. Твой отец отказался выкупить мои акции, а мне нужны деньги. Лоррейн, мы давно уже не говорили с тобой достаточно серьезно, а мне сейчас вовсе не до шуток. Я прошу твоей помощи. Я хотел бы продать этот безобразный дом. Я бы постарался уговорить моих прежних работников, прежде всего Реда Олина, чтобы они вернулись ко мне. Хоть какой-нибудь капитал для начала — и я живо встану на ноги.

Она не отвечала. И по лицу ее нельзя было прочесть ничего. Надела лифчик, застегнула его. Потом взяла сигарету с ночного столика, закурила. Взглянула на меня.

— Да, теперь я убедилась: ты — чокнутый.

— Лоррейн, все, о чем я прошу тебя…

— ..это выбирать между тобой, Джерри, и моей семьей. Та же самая чепуха, из-за которой мы уже не раз спорили.

— Дело не только в этом.

— Именно в этом и ни в чем другом. И теперь я хочу тебе кое-что сказать. Ты пытаешься заставить меня принять решение. Ну хорошо, если уж ты так настаиваешь, я выбираю моих родных. И притом без колебаний. Более того, я не потребую от тебя регулярного содержания или как это еще называется. Хватит откупного. Дом, обе машины и, конечно, твоя часть акций — вот все, с чем тебе придется расстаться. Если ты хочешь биться головой об стенку, бейся, мое сокровище, бейся! Но я раздену тебя, ты у меня останешься голеньким, как тогда, когда папа тебя подобрал и назначил тебе содержание — большее, чем ты стоил или будешь стоить когда-либо.

— Что меня, Лорри, всегда привлекало в тебе, так это твое безграничное великодушие.

— Ага! А теперь выбор за тобой, мой драгоценный супруг.

Она подошла к шкафу, выбрала себе платье. Лучше всего было бы согласиться на ее условия, и я не знаю, что удержало меня от этого. Если бы я выдал в тот миг все, что вертелось у меня на кончике языка, мне не оставалось бы ничего другого, как тут же, немедля, упаковывать вещи и убираться. Но ведь дом еще мог послужить базой для операции, задуманной Винсом.

— Ты причиняешь мне боль, — только и сказал я.

— А ты мне что причиняешь? Удовольствие, что ли? — Она застегнула молнию на юбке и осмотрела себя в зеркале.

— Пожалуй, я должен еще раз подумать обо всем.

— Да уж. Это ты должен.

И я думал, когда она ушла вниз, долго сидел один и думал, думал. Что можно купить за миллион?

Спускаясь по лестнице, я услышал внизу смех. Смех, предназначавшийся не мне. Смех, в котором прямо-таки сквозил точный адрес: Винсу.

Завтрак уже был на столе, и Винс получил дополнительную чашку кофе. Она сказала:

— А вот идет безработный; упрямый и неумолимый. Он уже вам сказал? Нет? Он уволился сегодня утром. В припадке безумия сообщил моему папочке, что, видите ли, уходит.

Я заметил, как блеснули глаза Винса.

— Найти новое место не проблема, — сказал я. — Твой отец неисправимый псих. С меня довольно.

— Папа мой — золото, а не человек, — произнесла она с серьезностью.

Когда жена подняла глаза на меня, я спросил себя: почему же я раньше не заметил, что она точно так же смахивает на вытащенного из кастрюли карпа, как и ее батюшка, хотя эта фамильная черта и несколько смягчена.

Стоило некоторого труда увести Винса от Лоррейн. Под предлогом, что хочу показать дома, которые я построил, я увез друга и, проехав с ним до Форест-бульвара, припарковал машину возле одной из тех площадок, где устраиваются официальные пикники. Шел сильный дождь.

— Почему ты уволился? — спросил он.

— Не то, что ты думаешь. У меня другие планы, Винс.

— Так-так.

— Но в общем-то я не прочь выслушать некоторые подробности об этом полезном и безобидном предприятии в Тампе. Просто так, слышишь?

— О'кей. Просто так. Слышу. Слушай и ты. Для доставки денег Мелендес приспособил дипкурьера одной южноамериканской страны. Мелендес держит его в руках. Сам я его не видел ни разу, но у меня есть несколько фотографий, очень четких. Следующий тур назначен на седьмое-восьмое мая, он прибудет в консульство своей страны в Тампе. Он пользуется дипломатическим иммунитетом, так что на таможне его не проверяют. Так же, как обычно, в Тампе его встретят. Это будет консульский лимузин с шофером и одним пассажиром. Не исключено, что люди Киодоса с момента приземления самолета наблюдают за всеми. Машина всегда следует в город, в определенный отель. Прибывший курьер берет чемодан и поднимается с ним в свой номер. Потом возвращается, садится в ту же машину и доставляет в консульство документы. А в то время, пока он находится в консульстве, люди Киодоса забирают деньги из его номера в отеле. Как они это делают, я не знаю, да это и не важно.

— Прости… по твоему плану все происходит днем?

— Да. Я бы никогда не стал рисковать, если бы деньги оказались уже в руках Киодоса. Этот грек слишком хитер и слишком бессовестен. Чемодан нужно взять до того, как он попадет в отель.

— Прекрасно, — сказал я. — Вооруженный налет среди бела дня; вокруг десятки машин, сотни прохожих…

— Джерри, мальчик мой, ты никак не соберешься с мыслями. Когда это я был настолько глуп? Все будет сделано чисто. Около шестнадцати часов ты прибываешь в Тампу и берешь номер в отеле «Терраса». Я уже там, мне известно, каким рейсом и когда он прилетает. И все остальное наготове. Что мне требуется — это черный приличный лимузин, взятый напрокат или купленный, безразлично — лишь бы не бросался в глаза. И еще серая шоферская униформа, которая пришлась бы тебе впору.

— Ну уж нет!

— Не кипятись, потерпи немного. Перед тем как самолету приземлиться, консул получит телеграмму, что курьер задерживается и прилетит позднее. Я встречу этого почтальона в аэропорту. Мой испанский безупречен, и я дам ему пояснения, которые тебя не должны волновать; поверь только, что они будут правдоподобны. Ты останешься в машине, а поставим мы ее так, чтобы выходящий из двери аэропорта не мог увидеть номер. На дверце лимузина будет герб их страны, все как обычно, — увидишь, Джерри, этот человек пойдет за мной, как барашек.

— А если он этого не сделает?

— Положись на дядю Винса. Если у него что-то не получится, что ты теряешь? Разве, спокойно сидя в машине, ты в чем-нибудь провинился?

— Дальше?

— При первой возможности я с помощью небольшого шприца погружу курьера в объятия Морфея. Снотворное отключит его минимум на четыре часа. Главное в этот момент — не попасться на глаза людям Киодоса. Если мы не обнаружим за собой слежки, поедем в город, ты припаркуешь машину на стоянке. Господин курьер будет почивать у заднего сиденья, под покрывалом; дипломатическая почта заменит ему подушку. Мы выходим, запираем машину…

— А если будет погоня?

— Ну почему обязательно представлять себе все в черном свете, Джерри? На этот маловероятный случай у меня готов другой план. Я нашел больницу, там въезд специально для травмированных при несчастных случаях. Мы въезжаем туда, я на ломаном английском прошу помочь джентльмену, который вдруг, без всяких видимых причин впал в беспамятство. Мы провожаем его и его багаж в больницу. Преследователи встанут в тупик. С чего им думать, что мы действуем нелегально? Если, конечно, номер машины не покажется им подозрительным. Ты с чемоданом — с деньгами то есть — покидаешь больницу через запасный выход. Там рядом стоянка такси. Я объясняю в больнице, что должен доставить в консульство его бумаги. Сажусь в лимузин, припарковываю его согласно первому плану, оставляю дипломатическую почту в салоне и исчезаю, лучше всего в большом магазине. Встречаемся в отеле. И через час выбираемся из города.

— Каким образом?

— Это мы еще обговорим.

— Если ты собираешься купить машину, почему не на ней?

— Все возможно. Еще вопросы, возражения?

— Там, в больнице, я бы не хотел шляться у всех на глазах в шоферской униформе. И там, и возле отеля.

— Люди смотрят на форменную одежду и не видят лица. Все, что нужно от тебя, — спокойствие и точность, сосредоточенность на своей задаче. По плану все деньги скоро окажутся у тебя в руках. Поэтому я и вынужден выбирать партнера с величайшей осмотрительностью.

— Это понятно. А что, если телеграмма не придет и у выхода будут не одна, а две машины?

— Телеграмма придет.

— Ты возьмешь с собой оружие?

— Зачем?

— Это бы мне не понравилось.

— Я не вижу, где бы оно могло понадобиться.

— Тогда оставь его дома.

— Как тебе угодно. Так ты согласен?

— Разве я это сказал?

— Нет. Но было похоже на то.

— Я должен поразмыслить как следует.

— Существует и еще один план, на всякий случай. А именно: выехать из города немедленно, сразу, вместе с нашим подопечным. Дать еще один укол, если проснется. Ехать не останавливаясь. Но тогда нам пришлось бы слишком долго сидеть в машине. Возрастет опасность случайных неприятностей: штраф за превышение скорости, поломка, да мало ли что. Я бы сказал, нужно скорее избавиться от машины и от джентльмена тоже.

— Звучит уже лучше.

— Ночью было бы легче, а вот днем… Я смотрел — рейс 675 ПАА в 15.15 седьмого мая наиболее вероятен. Если так, то ровно в 15.00 произойдет немало любопытного. Диктатор Пераль обнаружит в почте кое-что серьезное, а Кармела запляшет от радости, если только с ней не случится истерика. А возможно и то и другое.

— Когда мы разделим деньги?

— В Тампе для этого не будет времени.

— А куда мы поедем?

— Предлагаю автобусом добраться до Клироутера, там в отеле закончить все дела и наутро разъехаться.

— Здесь тебе не Бирма.

— Разница, в общем, не так уж велика. Здесь, конечно, не война и народу больше.

— Не лучше ли воспользоваться моей машиной?

— Я думал об этом. Но не знал, что ты так долго будешь свободен.

— Свободен от чего?

— Ты прав.

— Это удобнее. Скажем, вариант с больницей. Моя машина ожидает возле стоянки такси. Я выхожу из больницы с чемоданом, еду до магазина. А там мы отправляемся куда угодно, в Клироутер или еще куда.

— Согласен. Может быть, еще и напрокат возьмем машину.

— Нас может выдать с головой одна-единственная мелочь, Винс.

— Да, конечно.

— И это будет машина, взятая напрокат.

— Еще какие-нибудь уточнения?

— Ты говоришь так, как если бы операция уже началась.

— А что, нет еще? Ладно, шучу. К тому же там нам будет не до разговоров.

Я надолго умолк. Если бы Винс без помех доставил курьера в машину, это был бы идеальный вариант. История с больницей уже чревата осложнениями. Кроме прочего, я по-прежнему был не в восторге от перспективы щеголять в этой проклятой шоферской ливрее.

— А что, если обойтись одной шоферской фуражкой, а, Винс? И скромный серый костюм. Тогда фуражку можно оставить в лимузине. Или ты ее наденешь, если тебе придется припарковывать машину.

Он, ухмыляясь, взглянул на меня.

— О'кей. Только фуражка — и по рукам?

— Не спеши. Насколько точна информация насчет курьера?

— Кое-что сообщила Кармела. Я все основательно проверил, Джерри. Дипломат, между прочим, поделился всей этой историей со своей женой. У них две маленькие дочки. Я уверен, что с ним у нас трудностей не предвидится.

— А нельзя сделать так, чтобы мы получили деньги еще до того, как они попадут к нему?

— До самолета его провожают агенты Мелендеса.

— А если кто-то из них полетит с ним вместе?

— Это было бы некстати. Их четверо, и все знают меня в лицо. Если очень-очень поспешить, то я мог бы договориться… Нет, этого не может быть, что кто-то полетит с ним. Но если даже так, ты успеешь вырваться. Предположим, началась заваруха, — ты просто уезжаешь, и все. Оставишь где-нибудь машину и отправишься домой.

— Это как тогда, когда меня ранило в плечо, а ты прыгнул в воду и вытащил меня?

— Я что, упоминал об этом?

— Нет.

— Когда в дорогу?

— У меня самолет завтра, в 13.15.

— Мой ответ мог бы что-нибудь изменить?

— Нет. Я в любом случае должен лететь этим рейсом.

— Тогда я дам ответ перед твоим отъездом.

— Ты что-нибудь скажешь Лоррейн?

— И не подумаю.

— Хорошо. Какой предлог ты найдешь для поездки?

— Поиски нового места. Винс, если я соглашусь, мне понадобятся деньги. Я на мели.

— Нет проблем. У меня при себе наличные.

— Если я соглашусь!

— Я все слышал, мой мальчик. Здесь нужны двое, и я надеюсь, что вторым будешь ты. Между прочим, еще одно, Джерри. Поменьше волнуйся о моральной стороне дела. Пераль — волк, а Мелендес — акула. И мы своим вмешательством можем предотвратить гражданскую войну, а она — штука жестокая. Учтешь? Господи, Джеймсон, я только надеюсь, что ты не настолько заплыл жиром, чтобы не годиться для такого финта!

— Еще вопрос. Слушай: один-единственный человек и с такими деньгами… Разве это нормально?

— Во-первых, Мелендес держит его на крючке. Во-вторых, если бы он посылал еще кого-то, это могло бы вызвать подозрения. В-третьих, его проводят до самолета, за ним будут наблюдать в пункте промежуточной посадки, а в Тампе встретят. Теперь скажи мне: как бы и где он мог удрать, даже если бы решился на это?

Мы поехали домой. Лоррейн ушла куда-то, Ирена подала на стол. Мы вспомнили старые времена. В какой-то миг, взглянув на Винсента, я вдруг понял, что никогда по-настоящему не знал его и вряд ли узнаю когда-либо. Что-то от тигра было в нем, а тигра не заставишь мурлыкать у домашнего очага. И я вспомнил, как часто он на войне выказывал хладнокровие, можно сказать, бесчувственность, когда приходилось добивать раненого противника. И когда он уходил в горы, чтобы, вернувшись через час, а бывало, и на другой день, сказать: «Парни, я там нашел один мост, небольшой этакий премилый мостик, с охраной, конечно…» — и показывал на карте, где это, и мы решали, что делать с этим премилым мостиком и его охраной. Тогда и там — мало ли что вошло в привычку… Но теперь! В мирном тихом доме разговоры о революции, о миллионах на оружие, о тайных курьерах казались нереальными: точно сидишь где-нибудь в кино.

Я молчал вплоть до того момента, когда в воскресенье повез его в аэропорт. Он не нажимал на меня. Ждал. Когда пришлось встать перед очередным светофором, я сказал:

— Договорились, Винс. Я согласен. И скорее чутьем, чем слухом, я уловил его облегченный вздох.

— Прекрасно, Джерри. В полдень, ровно в двенадцать часов шестого мая будь в отеле «Терраса» в Тампе. Возьми номер, назовись чужим именем, но не таким, чтобы запоминалось с первого раза.

— Роберт Мартин.

— Годится. Если понадобится, я оставлю сообщение для тебя. Но там-то скажи, что остановишься на двое суток. Поднимайся в свой номер и жди моего сигнала. Машину оставь недалеко от гостиницы.

— Что значит — ты оставишь для меня сообщение? Где оставишь?

— У портье, мистер Мартин. Где же еще?

Я высадил его у входа в аэропорт. Перед тем он успел вытащить из бумажника десять купюр по пятьдесят долларов. Я пытался протестовать, но он пресек все возражения. Винс прошел в огромные двери аэровокзала не оглянувшись. На обратном пути я опять стоял перед светофором. Два полицейских на углу о чем-то говорили между собой. Глядя на них, я ощутил легкое беспокойство и тут же понял: это первый симптом предстоящих трудностей.

В ту ночь перед сном в ванной комнате я посмотрел в зеркало и увидел в нем незнакомца с невеселым и замкнутым выражением лица; его рыжеватые жесткие волосы явно начинали седеть. Я вырубил свет. Тихо было в доме. Лоррейн с кем-то из соседей ушла в клуб. Там они наверняка пили, хихикали, обменивались мокрыми поцелуями, сплетничали и наращивали сумму счета, который им под конец предъявят.

Я проснулся, когда она пришла. Она включила в спальне все, что можно было включить. Я притворился, что сплю. Она раздевалась, пьяно напевая себе что-то под нос. Когда она захрапела, пришлось встать и выключить свет, она это сделать забыла. В темноте я вдыхал запах, висевший в воздухе, — смесь дорогих духов, алкоголя и едкого пота.

Нет, в моем будущем места для Лоррейн не оставалось.

Может быть, там найдется место для Лиз?

Глава 4

Во вторник шестого мая я был в Тампе, в отеле «Терраса», где получил номер, заполнив анкету на имя Роберта Мартина. Пиджак я держал под мышкой, белая сорочка приклеилась к спине, покуда я поднимался на два с половиной этажа, отделявших автостоянку от вестибюля. Я был уверен или почти уверен, что мне передали бы записку от Винса, если бы случилось нечто непредвиденное. Но никто ничего для меня не оставлял.

Мальчик-служитель оставил чемодан и вышел, прикрыв дверь за собою. Мне не оставалось теперь ничего другого, как ждать. Я выехал в субботу утром и потратил на дорогу в тысячу шестьсот миль три дня. По пути часто дождило. В Тампе было жарко и душно, как в парилке. К счастью, в номере был кондиционер.

Я попытался читать газету, купленную в вестибюле, но не мог сосредоточиться и начал вышагивать по номеру туда-сюда, от окна к столу и обратно, прикуривал одну сигарету от другой и бросал после пяти затяжек. Я проклинал Винса, заставлявшего себя ждать.

Те двенадцать дней, что прошли после отъезда Винса, были странными. Лоррейн и ее родители рассчитывали, что я вернусь к моей бессмысленной работе, как только «опомнюсь». Но я получил последний причитавшийся мне чек и внес его на тощий счет в банке. Затем отправился искать место. Джордж Ферр, один из лучших подрядчиков в городе, заявил, что с радостью взял бы меня к себе. Это предложение было столь лестным, что я, пожалуй, мог бы теперь принять вызов моей дражайшей половины. Оно, правду говоря, превосходило мои ожидания. Я сказал, что хотел бы подумать и чти вскоре сообщу ему о моем решении.

Домой я пришел слегка оглушенный. Но тут послышался голос Лоррейн: , — И что ты теперь собираешься делать? Слоняться по дому? А на что мы жить будем?

— У меня свои планы.

— Прелесть какая. У него свои планы, видите ли. Моя мать была здесь. Она говорит, папа ужасно зол на тебя. Они оба не могут понять, как это можно было просто плюнуть на все — после того что он для тебя сделал. Она даже плакала!

— Лоррейн, оставь меня в покое.

— Но что ты будешь делать?

— Я уеду.

— Куда? Куда, ради всего святого?

— Навещу знакомых. Возможно, удастся собрать какую-то сумму, хотя бы для начала.

— Кто тебе даст денег?

— Мне еще отказываться придется. Слушай, Лорри, почему бы тебе не взять пузырек чего-нибудь крепкого и не подзакосеть где-нибудь мирно и с удовольствием? Ты же видишь, мне не до тебя.

— Я имею право знать, что меня ожидает!

— Никто и никогда этого не знает. Никто никогда по-настоящему не знает, что его ждет.

— Смотрите-ка, он еще философ!

Я старался бывать дома как можно реже. Лоррейн становилась окончательно невыносимой.

В пятницу, накануне отъезда, поддавшись безотчетному побуждению, я зашел в телефонную будку невдалеке от своей вчерашней конторы и позвонил Лиз. Она сказала, что Э.Д, как раз нет на работе и она может выйти ко мне. Мы устроились в ближайшем кафе, и она торопливо начала рассказывать мне, как плохи дела: фирма, по ее словам, дышит на ладан. Несмотря ни на что, радоваться я не мог. Как-никак, «Строительная компания Э.Д.Мэлтон» какое-то время была частью моей жизни, и мне вовсе не улыбалось беспомощно наблюдать, как старый узколобый упрямец разрушает ее.

И собеседница моя загрустила.

— Мне будет тебя не хватать, Джерри. Я серьезно. Ох, какая же у нас тоска! А что ты надумал?

Я что-то соврал: хлопочу насчет новой работы, ищу капитал, чтобы возобновить свое дело.

— А и правда, если бы ты снова был сам себе хозяин, Джерри! Может, тебе пригодилась бы и старательная секретарша вроде меня?

— Лоррейн для начала выцарапала бы мне глаза, если бы я пригласил тебя.

— Это тебя волнует?

Мы вступали на ту почву, где раньше бывать не отваживались. Я ответил на ее взгляд и сказал:

— Нет. Может быть, это относится скорее к прошлому.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Предположим, я тебя слегка обманул и не хлопочу насчет места. И заводить свое дело я тоже не спешу. Она наморщила лоб — это у нее так мило получалось.

— Что-то я тебя не пойму.

— Не все тебе могу объяснить. Пока. Но представь, что у меня вдруг появятся деньги. Очень много денег.

— Это было бы прекрасно — для тебя.

— Я должен теперь уехать на пару дней. Может быть, вернусь уже богатым.

Мне показалось — она что-то поняла, точней — начала догадываться; озабоченность появилась у нее на лице.

— Но ведь ты… ты не собираешься делать глупости?

— Нет. Дело абсолютно верное.

— Для чего ты мне это рассказываешь?

Ее рука была рядом с чашкой. Я потянулся через стол.

По ее глазам понял, что сжал руку чересчур сильно, но она не жаловалась. Я еще никогда ее так не касался.

— Если все получится, мы вдвоем могли бы исчезнуть навсегда.

— А куда бы мы…

— А все равно куда.

Она смотрела через меня, поверх меня, в пустоту. Кончиком языка провела по нижней губе.

— Жизнь так тосклива, Джерри. И становится все тоскливее.

— А потом мы все это легализуем. Немного позже.

— Мы еще поговорим обо всем. Забери сперва все эти деньги.

Я отпустил ее руку. Она отпила глоток кофе. Через край чашки она глядела на меня. Потом поставила чашку на блюдце и улыбнулась мне такой грешной, такой виноватой улыбкой, что у меня вдруг захолонулосердце.

— Забирай их, — повторила она шепотом. — И потом мы поговорим обо всем.

Мистер Роберт Мартин, развалившись на продавленном матраце, глазел на отсветы неоновой рекламы и автомобильных огней, пробегавшие по потолку, слышал сквозь уличные шумы музыку ресторана, девичий смех и монотонный храп соседа за стенкой.

В двадцать минут третьего зазвонил телефон. Я схватил трубку. Винс сказал, что сейчас придет. Он вошел пружинистым шагом — загорелый, статный и, конечно, ухмыляющийся. На голове у него была соломенная широкополая шляпа, глаза скрыты темными очками. Когда я запер за ним дверь, он кинул на постель сверток, подошел к столу и уставился на переполненную пепельницу.

— Немножко нервничаем, а?

— Ах, кончай! Будь оно все проклято!

Он развернул пакет и бросил мне шоферскую фуражку. Я примерил. Она оказалась на полномера меньше, чем нужно, но если нахлобучить поглубже, то сойдет.

— А где твой серый костюм?

Я открыл шкаф. Он взглянул на меня оценивающе.

— О'кей. Купим еще темный галстук, и тогда костюм можно будет принять за униформу. Он снял шляпу, сорвал очки и бросился на кровать.

— Наш герой прибывает завтра, рейсом 675, в три часа пополудни.

— Ничего не изменилось? Никаких неожиданностей?

— Если ты и дальше будешь задавать подобные вопросы, ты меня просто обидишь. Я взял машину напрокат. Рауль воображает, что я в Сан-Пауло. Кармела свое дело знает. Завтра в три часа по тамошнему времени — здесь будет уже четыре — генерал получит сообщение о заговоре. Все вместе доставляет мне ужасное удовольствие. И это весьма прибыльное удовольствие, Джерри.

— А что теперь?

Он вскочил на ноги, подошел к столу, достал план города. На нем был прочерчен маршрут. Я изучил его досконально, не упуская ни единой подробности.

Мы спустились вниз. Лимузин стоял на месте. Это был черный, выпущенный года три назад «крайслер». Мы сели в него, проехали до аэропорта, вернулись тем же путем в город. Винсент держал в руках план города и, поглядывая на часы, говорил мне, сколько времени ушло на тот или иной отрезок пути. Проехать к больнице оказалось несколько сложнее. Пришлось вернуться и повторить все сначала, и теперь я сделал всего две ошибки. На третий раз все прошло гладко. Следующий тур: мы стартовали с того места, где я припарковывал свою машину, ища кратчайшую дорогу к универмагу, где предполагали встретиться, а оттуда — к 301-й улице. Она, в свою очередь, должна была вывести нас на север. Здесь все оказалось проще, никакие повторы не понадобились.

Когда в больнице начался вечерний прием посетителей, мы вошли в здание боковым, запасным входом, через который мне предстояло назавтра покинуть больницу уже с деньгами. Мы поинтересовались, где тут можно выкинуть мусор. Винс внес в план некоторые уточнения. Машину он получил в центре Тампы. Он считал, что ее следует сдать и честь по чести закрыть арендный договор; мне пришлось с ним согласиться. Он купил флакончик бензина, — секундным делом будет снять с дверцы «крайслера» герб, который он намеревался приклеить прямо перед прибытием самолета.

Мы расстались в десять вечера. Я спал плохо. Утром я надел белую сорочку, темный галстук, серый костюм. Позавтракал в отеле, снова поднялся в номер, взял дорожный чемодан, сверток с фуражкой, отнес в машину и запер.

Через три минуты появился Винс в черном «крайслере». Я сел за руль. Мы еще раз проехали вчерашним маршрутом, засекая время. Двадцать восемь минут плюс две минуты на дорожные неожиданности нужно, чтобы доехать от аэропорта до больницы. Еще три минуты спустя я с деньгами должен буду сидеть уже в своей машине. В обязанности Винса входило избавиться от фуражки, стереть с дверцы лимузина герб, сдать его в прокатную фирму, пробежать шесть кварталов. Мне же для того, чтобы доехать до большого универсального магазина, требовалось десять минут. Остается еще двадцать. Куда девать это время? Договорились, что я буду разъезжать по этим кварталам — так, чтобы он меня мог видеть и в случае надобности вскочить в машину по пути. На все вместе мы выделили тридцать три минуты. Если самолет не опоздает, то в 16.15 мы выедем из города и двинемся на север.

Чемодан Винса лежал пока в «крайслере». В половине первого мы закусили сандвичами и выпили кофе. Генеральная репетиция прибавила мне уверенности. Теперь я знал, что могу это сделать. Винс наметил контейнер для мусора, в который ему предстояло выбросить фуражку.

Мы проехали к стоянке. Я отогнал машину к больнице. Винс на черном лимузине ехал следом. Его чемодан из «крайслера» переместился в мою машину, после чего я ее запер. Это была спокойная улица. Он смочил краденый герб чуждой нам страны и приклеил его к дверце черного лимузина. Я надел шоферскую фуражку. Винс устроился на заднем сиденье «крайслера». Мы подъехали к аэропорту и остановились в стороне от главного входа. Он достал шприц, наполнил его мутноватой жидкостью. Затем пристроил шприц за спинкой правого кресла — так, чтобы можно было мгновенно его достать.

— Ты знаешь точно, какая нужна доза?

— Конечно. До семи вечера он не очухается. Кроме всего прочего, сеньор Сарагоса довольно нетверд в английском, а консульство к этому времени уже закроется, ведь они будут ждать другого рейса. А вдруг возникнет не вполне понятная паника…

— Теперь все зависит от того, сядет ли он с тобой в машину.

— Сядет. Об этом я позабочусь, дорогой друг. Положись на меня.

— Мне все еще не верится. Такие деньги…

— Подожди, — вот когда они окажутся у тебя в руках… — Он взглянул на часы. — Остается шесть минут.

В аэропорту было шумно, суетно. Взлетали и садились один за другим самолеты. В салоне сделалось душно, как в хлебной печи. Мой костюм промок от пота. Тесная фуражка давила так, что голова начинала болеть.

— Подъезжай! — скомандовал Винс.

Я поехал к входу, заняв главный подъездной путь. При этом я миновал стоянку, развернулся и, как и было предусмотрено, встал сразу слева у дверей, через которые выходили пассажиры. Было без десяти три. Винс вышел из машины. К нему подошел служитель аэропорта.

— Послушайте, здесь запрещено стоять. Винс улыбнулся ему, слегка наклонился и обрушил на него целую лавину испанских фраз.

— Не знаю, дружище, что ты там бормочешь, но машину у входа ставить нельзя.

Винс, ослепительно улыбаясь, похлопывал по крылу «крайслера» и повторял:

— Diplomatiko! Diplomatico! Oficial! Второй служитель — или охранник? — подошел к ним и сказал примирительно:

— Да ладно, Гарри. Этим чудилам вроде бы разрешено встречать тут своих.

И они отошли.

Винс направился в здание. Через пять минут он вернулся один и сказал:

— Все в порядке, беби. Я звонил только что. Мне сообщили, что сеньор Сарагоса прилетает только вечером, в 20.15.

Это утешало. Значит, машина консульства здесь не появится.

— А самолет не опаздывает?

— Опаздывает. На несколько минут. — Винс посмотрел в небо. — Ага, должно быть, это он.

И он потрепал меня по плечу. Белые ровные зубы блеснули. Он повернулся и снова прошел в здание аэропорта.

Минуты текли. Я не упускал из виду огромные двери. Я словно бы вернулся в те времена, когда мы лежали в кювете, вздрагивая от гула вражеских грузовиков, подходивших бесконечно длинной колонной.

Винс вышел. Рядом с ним был приземистый человек в темном костюме и в светлой соломенной шляпе, человек с бледным треугольным лицом, тяжелыми скулами, с маленьким красным ртом и запавшими глазами. Он нес плоский небольшой чемоданчик и папку. Винс с видимым усилием тащил большой черный металлический кейс с хромированными уголками. Хром местами слез, и видны были пятна ржавчины. И на самом кейсе я успел заметить несколько вмятин.

Винс что-то горячо объяснял, нелепо жестикулируя свободной рукой. Человек казался подавленным и напуганным. Шаги его все замедлялись. Винс, казалось, поторапливал его. Я выскочил наружу, обошел машину, как и намечалось, открыл заднюю дверцу. Затем направился к Винсу и принял у него металлический кейс. Я покачнулся, когда он оттянул мне руку. Точно там, внутри, был свинец.

Низенький произнес резко:

— Momento! Alto!

Стойте, мол. Это даже я понял, но никак не реагировал на его слова. Открыл переднюю дверцу, поставил черный кейс на сиденье, захлопнул дверцу. Человечек, мне показалось, пожал плечами и подчинился. Получилось!

И тут я увидел двух субъектов, спешащих к нам. Два крепких молодца в спортивных рубашках стремительно настигали Винса и Сарагосу. Рука одного из них уже вынырнула из кармана, и в ней сверкнул металлический предмет. Солнце светило и жарило немилосердно.

— За спиной! — крикнул я.

Когда Винс забирался в машину, парень уже стрелял — с десяти шагов. Винс вздрогнул, но устоял на ногах. Инстинктивно, — сказалась его феноменальная реакция, — он успел загородиться сеньором Сарагосой, выставив его перед собой, одновременно он кинул мне:

— За руль, быстро!

Обегая машину спереди, я поскользнулся. Это было как во сне: я бежал изо всех сил, как-то почти не двигаясь с места. И не бежал, казалось, а плыл, рассекая горячую тугую воду. Я слышал еще два выстрела. Слышал какие-то возгласы, топот; одна женщина пронзительно завизжала. Я вскочил в машину, вставил ключ в зажигание, завел мотор.

Преследователи теперь были совсем близко. Я увидел, как Винс, из последних сил схватив Саратосу за брючный пояс и воротник, швырнул его навстречу той паре. Один из них споткнулся, другой резко отпрыгнул в сторону, уклоняясь от живого снаряда, но не удержал равновесия и упал. Когда Винс плюхнулся с размаху на заднее сиденье, я нажал на газ до отказа. Лимузин понесся на визжащих колесах по дуге пандуса. Вдогонку люди что-то кричали, размахивали руками, толстяк — служитель аэропорта пытался преградить мне дорогу, но в последний момент отскочил назад. Я слышал, как Винс на ходу захлопнул заднюю дверцу. Я бросил взгляд в зеркало заднего обзора. Оба громилы бежали за нами. Сарагоса лежал на асфальте, рядом с ним валялись папка с бумагами, кожаный дипломат.

Мы выезжали на шоссе. Я нашел просвет в сплошном потоке машин и, почти не замедлив хода, вторгся в эту гудящую вереницу. Скрежет тормозов, бешеные гудки, раздавшиеся в этот миг, слышны были, наверное, за целую милю. Когда я повернул направо, к городу, на спидометре была цифра 80. Далеко позади завыла сирена. Я притормозил, пропустил мимо шедший навстречу грузовик и свернул налево, чтобы дать кругаля: теперь я уже повторял действия, отрепетированные нами заранее. Я сбавил скорость. Через три квартала пришлось остановиться перед светофором.

Винс лежал в заднем отсеке на полу.

— Очень худо? — спросил я.

— Не знаю. Кровищи тут — словно свинью зарезали.

— Ты не пробовал остановить кровь?

— Бог ты мой, а чем же мне еще заниматься?

— А как там с этим… черт, как его зовут? — спросил я, срываясь с места; потому что вспыхнул зеленый.

— После второго выстрела он, знаешь, обмяк. Думаю, он готов.

— Кто это, к дьяволу… эти двое?

— Если не ошибаюсь, я их видел как-то однажды. Но вот где? Они не от Киодоса. Может, они набрели на такую же точно идею? Ох, проклятие! — Он застонал.

— Куда тебя ранило?

— Справа сверху, возле ключицы. Это была первая. И еще в ляжку.

— Ты сможешь вести машину?

— Конечно, нет! Теперь все придется менять. Я вдруг вспомнил о шоферской фуражке, сорвал ее с головы, бросил на пол.

— Рискнем заехать в больницу?

— В больницу? Но тогда мы проиграли, так ведь? Гони куда-нибудь… Только б кровь остановить. Давай, давай, гони!

Я и без того ехал так быстро, как только мог. Объехал больницу. О счастье! — на стоянке рядом с моей машиной было свободное место! Движение на тихой улочке было сравнительно небольшое. Я перетащил кейс с деньгами в свою машину, вернулся к черному лимузину. В заднем стекле была пулевая пробоина и масса мелких трещин в виде звезды. Я открыл дверцу.

— Сможешь перебраться в мою машину?

— Я должен, — сказал он, морщась. Под загаром его кожа приобрела зеленоватый оттенок. В салоне сладко пахло кровью. Хорошо хоть, что на нем был темный костюм. Левая штанина от крови промокла насквозь. На пиджаке тоже были большие пятна крови, спереди и со спины. Я помог ему приподняться и хотел уже вытащить на руках, но он отстранил меня и, медленно, с прямой деревянной спиной преодолев эти два-три шага, сам забрался в мою машину. Посидев немного с закрытыми глазами, он достал из кармана платок и флакон с прозрачной жидкостью.

— Надо все сделать до конца, — произнес он слабым голосом. — Шприц выбросить. Смыть герб, стереть отпечатки пальцев.

Я спешил как мог. На тротуаре стоял мальчик, внимательно посматривая в мою сторону. Я оставил ключ в зажигании — хорошо бы лимузин украли. Флакон с остатками бензина я вышвырнул в канаву на обочине. Шоферскую фуражку взял, сел с ней в свою машину и помчался к северу, к 92-й дороге.

— Как? Выдержишь?

В зеркале я видел, как он скривился.

— Езжай… Езжай поскорее!

Дорога № 301, на которую мы наконец свернули, вскоре вывела нас из густонаселенных районов. Я взглянул на часы. Почти четыре. А Винса ранили в 15.10. Он скверно выглядит. Я повернул еще раз и остановился в распадке между двумя невысокими холмами. Машину я поставил так, чтобы Винса не было видно тем, кто проезжает мимо. Он выбрался наружу и лег на землю. Я стянул с него брюки. Из круглой ранки на левом бедре и из выходного отверстия, неправильного и рваного, беспрерывно текла кровь. Я открыл чемодан, разорвал на полосы белую сорочку и наложил жгут на обе раны. У меня оставалось еще почти пол-литра коньяка. Я обработал им раны и смочил свернутую в несколько слоев ткань. Разорвав рукава сорочки, я закрепил ими оба жгута.

— Божественный запах, — сказал он.

— Помолчи! Сядь так, чтобы я мог с тебя снять рубашку.

Плечо не так кровоточило, зато рана выглядела еще ужасней. Я думаю, пуля задела ключицу и вышла наискосок. Плечевые мышцы оказались разорваны. Я повторил свои прежние действия, достал из его чемодана чистую сорочку, рукава старой разорвал и устроил перевязь для раненой руки. Затем я натянул на него темно-синие брюки. С помощью домкрата я вырыл в песке неглубокую яму, сунул туда окровавленные тряпки и засыпал землей. После того как Винс дважды глотнул «бурбона» прямо из горлышка, цвет его лица несколько изменился к лучшему.

— Благодарю вас, доктор Джеймсон, — сказал он церемонно.

— Тебе нужен настоящий врач.

— Всему свое время.

— А что нам теперь делать, Винс?

— Забраться куда-нибудь, где можно хоть одним глазком взглянуть на деньги.

— Такая любознательность — хороший признак.

— Твоими бы устами…

— Тогда двинулись.

Я помог ему вернуться в машину, и мы снова выехали на дорогу № 301. Я готов был сделать привал при первой же возможности, но Винс не соглашался: нужно отъехать от Тампы как можно дальше, настаивал он. Шоферская фуражка вдруг вспомнилась мне, — я опустил боковое стекло и выбросил ее в кусты, бежавшие вдоль дороги.

В пять часов я поймал по приемнику передачу из Тампы. Секунд в двенадцать они управились с международными событиями и делами у нас в стране, после чего перешли прямо к тому, что нас интересовало. Шум, оказалось, был поднят ужасный. Скучно они тут жили, видать, до нашего прибытия.

Сеньор Сарагоса мертв, он получил пулю в сердце. Убийцы напали на дипломата, когда тот беседовал с неким незнакомцем у выхода из международного аэропорта, рядом с ожидавшим его лимузином. Незнакомец под градом пуль добрался до машины, и шофер увез его с места происшествия. Убийцы в сине-белом «форде» с местным номером скрылись. Погибший дипломат должен был доставить служебные бумаги консулу своей страны. Убийцы оставили нетронутыми чемоданчик и папку с документами. Человек, подвергшийся нападению вместе с покойным дипломатом, описывался как смуглый, высокий мужчина крепкого телосложения в темно-коричневом костюме, соломенной шляпе и солнцезащитных очках. Предполагалось, что он не говорит по-английски. Консул, с которым удалось между тем связаться, отказался комментировать событие. Полиция взяла под контроль все выезды из города. Разыскивается черный «крайслер» и сине-белый «форд». Затем следовало весьма приблизительное описание убийц, способное скорее ввести в заблуждение, чем навести кого-либо на след.

Когда диктор перешел к новостям спорта, я выключил радио.

— Мы проскочили раньше, чем они заперли все входы и выходы, — сказал Винс.

— Да, похоже на то.

— Держу пари, что консул изображает недоумение. А может быть, ему и притворяться не понадобилось.

— Как так?

— Видишь ли, Сарагоса был ничто, нуль. Думаю, они подозревали, что курьер замешан в каких-то темных делишках. Они вполне могли решить, что тут была стычка между своими. Вор у вора дубинку украл. А нарушение дипломатического этикета с их стороны никто не хочет афишировать. Киодос — другое дело, тот должен быть порядком разочарован. Но и он шума подымать не станет.

Его товар всегда имеет спрос. Он свяжет все это происшествие с поражением заговора Мелендеса. Восстание против Пераля уже провалилось. Странно, что они об этом до сих пор не сказали. Все складывается совсем неплохо, Джерри.

— М-да. Все прямо-таки великолепно складывается! У тебя в шкуре две дырки, человек убит, а эти две гориллы наверняка гонятся за нами. Все хорошо, прекрасная маркиза.

— Ничего, Джерри, ты знай верти баранку. Лишь бы лошадка бежала…

Наигранная бодрость его тона прямо-таки резала слух. Я хотел сказать ему об этом, но не сказал.

Когда начались шестичасовые новости, мы проехали Окалу. Я немного опоздал, и маслянистый голос вступил на полуфразе:

« ..из страны поступают отрывочные известия, однако уже известно, что генерал Пераль с помощью войск, верных режиму, одерживает верх над повстанцами. В столице сегодня вечером объявлено чрезвычайное положение, жителям запрещено покидать свои дома. Из достоверных источников получены сведения, что группа заговорщиков во главе с Мелендесом арестована и брошена в тюрьму. Штаб-квартира повстанцев, расположенная на отдаленной гасиенде Мелендеса, хотя и не захвачена еще, но полностью окружена, и капитуляция если не произошла, то ожидается с минуты на минуту. Мы не раз говорили об опасностях, которыми чреваты подобные беспорядки для свободного мира. Видимо, и здесь имели место козни коммунистов, инспирировавших попытку переворота в дружественной нам стране. Стало известно, что группа Мелендеса на протяжении многих месяцев готовила оружие для нападения, и только благодаря случайности правительство было своевременно извещено о грозящей опасности».

— Вот ведь как можно заблуждаться, — заметил Винс. « ..только что нами получено еще одно известие — о личной секретарше Мелендеса, Кармеле де ла Вега. По-видимому, узнав о готовящемся разгроме восстания, она сегодня утром вылетела на одномоторном самолете из поместья Мелендеса. Не имея пилотских прав, она сделала отчаянную попытку перелететь через границу и приземлиться в городке Виадиад, расположенном двумястами милями южнее. Высказывается предположение, что именно она, будучи лояльной гражданкой своей страны, сообщила генералу Пералю о заговоре, а затем бежала, опасаясь победы Мелендеса и последующей расправы. Или же она рассчитывала просто исчезнуть? Теперь уже никто не ответит на эти вопросы, так как самолет потерпел аварию, а Кармела де ла Вега найдена мертвой».

Сразу вслед за этими словами на нас обрушили рекламу новой зубной пасты. Я выключил радио и украдкой взглянул на Винса. Лицо его точно окаменело. На нем совершенно ничего не выражалось.

— Поскользнулась на ровном месте, — произнес он наконец. — Она всегда была склонна к тому. И ощущения высоты у нее не было. Всегда или слишком снижалась или пыталась садиться, когда еще оставалось метров десять до земли.

— Как долго ты еще сможешь продержаться? — спросил я.

— Ну, теперь уже не очень-то… Недолго, Джерри. Я слишком много крови потерял. И пить хочется.

Остановиться мы решили в Старке, Флорида. Мотель был новый, с иголочки. Уже стемнело. Полная женщина, встретившая нас очень радушно, сообщила, что одна двухместная комната свободна. Я объявил, что тогда мы с другом займем ее. Она ответила, что очень рада. Мальчик покажет нам, где поставить машину, и принесет нам льда.

Я последовал за мальчуганом; он остановился возле двадцатого номера. Мальчик отомкнул дверь, отдал мне ключ и пошел за обещанным льдом. Как только он скрылся с глаз, я помог Винсу перебраться в комнату. Лед, вскоре принесенный мальчиком, я взял в дверях, сунув ему чаевые. Я внес багаж, запер дверь, опустил жалюзи и задернул занавески. В кондиционере что-то жужжало. Винс сидел в единственном кресле. Он выпил подряд пять стаканов воды, и ему как будто полегчало.

— Что будем делать?

— Как договорились.

— Тебе нужно лечь.

— Сначала я хочу видеть, что там у нас. Убедиться, что чемодан набит не булыжниками.

— Ну ладно. Кто бы спорил…

Я опустил чемодан с табуретки на пол. Он был заперт. Я сходил за домкратом, снова изнутри закрыл комнату на ключ, взломал домкратом оба замка и поднял крышку. Содержимое чемодана было прикрыто белой тряпицей. Я сорвал и ее, и тогда мы увидели, что там было.

Глава 5

Однодолларовая бумажка скромна и выглядит бедновато. Пятерка задирает нос повыше. Десятка поигрывает мускулами, все в ней надежно и честно. Двадцатидолларовая банкнота шелестит, как музыка в хорошем баре, тихая и волнующая. Пятьдесят? Тут уж в ушах словно бы раздается отдаленный рев публики на конных скачках. Полтинник — удачливый игрок, уверенный в себе; ему не мешало бы побриться; на мизинце у него — видите? — посверкивает желтоватый бриллиант. Ну а стольник, — что говорить, в нем проглядывает уже порода, чувство достоинства, истинного, а не напускного.

А теперь о количестве. Несколько мелких купюр на дне грязного кармана или веер долларовых бумажек в верткой руке шулера где-нибудь в глухом закоулке. Или три пятерки, захватанные и сальные, старательно запечатанные в дешевом конверте. А теперь представим себе солидный портфель, набитый пятерками, десятками, двадцатками. Увидели? Следующей ступенькой в этой иерархии стал бы неброский портфель с банковскими пачками, почти плоский, одними сотнями, — вот он украдкой меняет хозяина где-нибудь в коридоре помпезного правительственного здания.

И все это — ничто в сравнении с увиденным нами. Ничто. После того, что открылось нашим глазам, я был уже другим человеком. И я знал, что мне уже никогда не сделаться прежним, таким, каков я был еще минуту назад. Перед тем как замки черного металлического кейса были взломаны.

Я присел перед ним на корточки. Посмотрел на Винсента. Наши глаза встретились, и около секунды мы смотрели друг на друга так странно — растерянные, объятые неясным чувством то ли стыда, то ли вины, то ли тревоги. И мы сконфуженно отвели глаза в сторону.

— Да-а… — протянул Винс. — Что, собственно, принято говорить в таких случаях?

Деньги были сложены в пакеты высотою около четырех дюймов, каждый пакет перевязан крепко-накрепко проволокой. Пачки лежали плотно, впритирку. Я вытащил одну. Верхняя и нижняя купюры были по сто долларов, и ни та, ни другая не была новой. Взвешивая пачку на руке, я рассматривал ее. Винс тоже хотел увидеть деньги поближе. Я взял второй пакет, передал ему. Он зажал пачку между колен и провел большим пальцем по боковой поверхности, состоящей из краешков множества банкнот.

— Должно быть, пятьсот, — сказал он.

— Это по пятьдесят тысяч в пачке.

— А сколько тут пачек?

Я стал вынимать по одной, считая.

— Хотел в уме сосчитать — не получается, — сказал Винс.

— Минуточку!

На дне кейса лежала записка. Деньги закрывали ее. Тут были цифры, напечатанные слепо, нечисто, — видно, лента была старая, а в шрифт набилась краска. Я взглянул на записку, потом протянул ее Винсу.

34000 х S 100 = S 3400000

500 x S 500 = S 250000

S 3650000

— Кармела не в счет? — спросил я.

— Ты же сам слышал.

Итак, мне принадлежит миллион триста двадцать пять тысяч долларов. Мне лично, одному мне. Я смотрел на всю эту кучу денег.

— Одну пачку придется раздраконить.

— Давай.

Когда я развязал пакет, одна банкнота порвалась. В разъятом виде деньги занимали гораздо больше места. Я на глазок разделил развязанную пачку пополам. И ближнюю ко мне половину сосчитал. Двести шестьдесят две банкноты. Двенадцать штук я переложил в оставшуюся часть. Мои двести пятьдесят сотенных я сунул в свой чемодан, под белье. Карманные деньги. Каких-то двадцать пять тысяч долларов. Порванная сотняга лежала сверху. Я помахал ею Винсу.

— Эту мы, пожалуй, выбросим?

— Бога ради! Давай ее сюда и возьми из моих другую.

— И ты жертвуешь ею с легким сердцем?

— Для надежного друга — да.

Я достал сигареты и зажигалку. Он держал разорванную купюру. Я поджег ее. Он поднес горящую сотню сначала к моей, потом к своей сигарете. Он держал купюру за уголок, пока не обжег себе пальцы.

— Никогда не думал, что когда-нибудь смогу себе это позволить, — сказал он.

И вдруг мы начали хохотать как безумные, задыхаясь от смеха и кашля.

Отсмеявшись, мы разделили всю эту уйму денег. Я получил двадцать шесть пачек сотенных. Винс сказал, что хотел бы взять себе купюры по пятьсот долларов. Там, куда он направляется, их легче сбыть. Я полюбовался своей горой денег, развалил ее и сложил заново. Потом взглянул на ту, на чужую груду денег. И внезапно почувствовал, как злость шевельнулась во мне. Та груда была выше, она и выглядела значительней, да что там — она внушала трепет. Однако тут же я одернул себя: ребенок ты, что ли?

Итак, мы определились с тем, что и кому принадлежит. Я сложил все купюры обратно в кейс. И похвалил себя: взламывая замки, я обошелся с ними достаточно деликатно, они и теперь не отскакивали, и кейс был снова благополучно закрыт (хотя и не заперт). Я поставил его в большой шкаф, запер дверцу на ключ. Принес Винсу еще воды, потом помог ему пройти в ванную и обратно, раздеться, лечь в постель. Я успокоил его: мне знакомо это ощущение, оно пройдет.

Я вышел, сел в машину, отыскал первый попавшийся ресторан, поел и взял для Винса два гамбургера; мне нашли даже какой-то сосуд и дали с собой кофе. Когда я отпирал дверь, во мне вдруг вспыхнула дурацкая мысль — а не смылся ли тем временем Винс со всеми деньгами?

Но он спал. Я считал, что ему необходимо поесть, и потому разбудил его. Он съел гамбургер и выпил половину кофе.

— Что дальше? — поинтересовался я.

— Дальше? Подождем, пока заживут мои раны.

— Это будет не так скоро.

— Это ты так думаешь. И ошибаешься. Если заражения не будет, мне понадобится дней десять, не больше. Я выкарабкаюсь! А потом уеду.

— Куда?

— Это мое дело. Я знаю, куда мне нужно и как туда добраться. После того что произошло с Кармелой, мне уже не придется никуда заезжать по пути.

— Хочешь сказать — то, чего я не знаю, тебе не повредит?

— Вот именно.

— А эти десять дней?

— Самым надежным и удобным местом из всех я считаю твои дом, Джерри. У него есть свои недостатки, но подумай сам и поймешь, что достоинства перевешивают.

Я задумался. Он был прав, но для меня тут возникали проблемы.

— Слушай, а ты легально въехал в страну?

— На сей раз — да.

— Но если ты остановишься у нас, риск возрастает. Чем больше риска, тем это дороже стоит, Винс.

Он бросил на меня долгий взгляд. Потом зевнул и спросил:

— Сколько?

— Еще одну пачку тех, что помельче.

— Чертовски дорогая цена. Ни один квартиросъемщик не платил таких денег ни одному хозяину.

Вот уж не думал, что мы будем этак торговаться. Но ведь, кажется, не я начал?

— Есть еще вариант. Найти уединенное место, где ты спокойно залечишь свои раны. Раз в день я доставлял бы тебе провизию. Между прочим, одно такое место я, кажется, знаю. Можешь поверить, там тебе было бы неплохо.

— А сколько это стоит?

— Это было бы бесплатно.

Он прикрыл глаза. Я решил было, что он уснул, когда раздался его голос:

— О'кей. Ваш дом. Теперь у тебя будет двадцать семь кубиков, поиграться, — ведь ты строитель. Может быть, ты и еще пару вытащишь из меня.

— А, иди ты к дьяволу, Бискай. С голоду не помрешь. Пять пачек сотенных ты бы отдал Кармеле, так ведь? У тебя и теперь остается четыре пачки сверх твоей доли. А потом, дорогой друг мой, я ведь и вообще мог исчезнуть со всей добычей, пока ты играл в волейбол сеньором Сарагосой.

Он опять прикрыл глаза и сказал, помолчав:

— Спокойной ночи, приятель. Я потому и разыскивал тебя. Потому что знал, что ты не исчезнешь.

На следующий день каждое движение доставляло ему страшную боль. Только после десяти мы отправились в путь. Он почти всю дорогу спал и громко стонал во сне. В обед он не мог проглотить ни куска.

Часам к пяти вечера его глаза приобрели странный, не-, натуральный блеск. Я положил ему на лоб ладонь.

— У меня жар? — спросил он.

— Парень, ты весь горишь.

— Это нога.

— Надо искать врача.

— А, ладно. Потерплю. Поехали дальше, лейтенант.

Но еще через час, недалеко от Бирмингема, он начал бредить по-испански и пытался на полном ходу открыть дверцу. Кажется, он уже не осознавал, что с ним, но продолжал что-то бормотать про себя.

В первом же мотеле за Бирмингемом я оплатил комнату и с превеликим трудом затащил туда моего товарища. Домик оказался с краю, на отшибе, и я вдруг подумал — как легко было бы сейчас взять да испариться. Со всеми деньгами. Дурацкая, ненужная, ни куда не годная мысль.

Я захватил некоторое количество денег и поехал в Бирмингем, где отыскал на одной скромной улочке врача — не из самых дорогих. Мне и нужен был такой, чтобы пять тысяч долларов сотенными купюрами казались ему целым состоянием. Ну, не состоянием, так достаточно крупной суммой для того, чтоб ему не захотелось сообщать куда-то о человеке, схлопотавшем огнестрельные раны в ногу и плечо. Я привез его с собой, он обработал раны, сделал уколы, оставил необходимые лекарства, после чего я отвез его обратно. Он предупредил, что в ближайшие два дня Винс не сможет ехать дальше. На рассвете я проснулся. Винс был слаб, но в сознании.

Глаза его глубоко запали. Я рассказал ему, как было с врачом. Винс считал, что если мне удастся перетащить его в машину, то дорогу он выдержит. Я вынес четыре шерстяных одеяла и устроил для него более или менее сносное ложе в задней части машины. Хозяину мотеля я оставил пятьдесят долларов в конверте.

Для Винсента этот день был мучительным. Боль, которую он испытывал при движении машины, сделала его лицо желто-серым. Когда стемнело, я свернул с трассы, остановился в затишке и проспал два часа. А потом ехал снова, через Спрингфилд, Престон и Канзас-Сити; ехал с максимальной скоростью, какую способна была выдержать резина. В пять часов пополудни в субботу мы были на месте, измученные и грязные. Я надеялся, что Лоррейн не будет дома. Так оно и вышло. Не было ни ее, ни Ирены. Я помог Винсу войти в дом и подняться в гостевую комнату. Он был почти не в состоянии передвигаться самостоятельно: кое-как переползал со ступеньки на ступеньку, вернее, это я перетаскивал его, а он старался мне в этом хоть как-то помочь. Он немало потерял в весе и все же оставался слишком тяжелым для того, чтобы я мог просто втащить его наверх на руках.

Я переодел его в пижаму и уложил в ту самую постель, на которой он еще недавно ночевал здоровый и невредимый. Вся эта процедура заняла сорок минут. Теперь я стоял перед новой проблемой: где спрятать деньги. Лоррейн чересчур любопытна, да и нюх у нее тончайший. И она непременно станет допытываться, где я был и что делал. Я перетащил черный кейс волоком в подвал. В котельной были заготовлены дрова для камина: береза, дуб, клен, — чистые ровные поленья, сложенные в штабель. Черный кейс весил, по моему ощущению, не меньше центнера. Его узкая ручка глубоко врезалась мне в ладонь. Я положил кейс плашмя, а поверх него сложил новый штабель. При этом я так спешил, что занозил обе руки. В последнюю зиму мы пользовались камином нечасто. Огонь в очаге принадлежит к признакам мирной, уютной жизни. У нас дело зашло так далеко, что мы разжигали камин только в те дни, когда ждали гостей.

Закончив, я поднялся наверх, вымыл руки и пинцетом вытащил занозы из ладоней. Хотелось встать, наконец, под душ, но оставались еще двадцать пять тысяч в моем дорожном чемодане. Пять сотен я взял на расходы; остальные вложил в большой конверт, который Приклеил к задней стенке письменного стола, за выдвижным ящиком. Ящик теперь закрывался не до конца, выступая наружу, и все же этот тайник казался мне достаточно надежным.

Было уже больше шести. Я посмотрел на Винса. Он спал. Я опустился на стул возле него, и он тут же проснулся.

— Как дела?

— Господи, я рад, что мы добрались наконец-то, я бы не выдержал больше трястись по шоссе — это был сущий ад! Ладно, что это я разнюнился.

— Мы не успели договориться с тобой — что я скажу Лоррейн? Что-то ведь придется сказать.

— Чем меньше, тем лучше.

— Если она решит, что мы что-то скрываем от нее, будет как раз хуже.

— Я понимаю, Джерри.

— Насчет твоих ран хорошо бы вообще промолчать. Если она узнает про эти две пули, то не успокоится, покуда не выпытает все. А потом две-три лишние рюмки, и она раструбит это повсюду. Нет, надо придумать что-нибудь попроще, поскучней.

— Нет ничего скучнее, чем чужая хирургическая операция. Ты не находишь?

— Неплохая идея. А что за операция?

— Да не все ли равно. Шишка, циста или как это называется. Вырезали эту штуку в двух местах, плечо и бедро, и еще кость поскоблили, я слышал нечто подобное от болящих.

— О'кей. Значит, еще будучи здесь, ты мне сказал, что собираешься лечь на операцию. И можешь спокойно утверждать, что то же самое ты рассказал и ей. Лоррейн так много пропускает мимо ушей, когда нагрузится как следует, что не решится возражать. А потом я тебя навестил в больнице. Но где?

— Скажем, в Филадельфии.

Это звучало действительно неплохо. Я навестил его там и решил забрать домой. Лоррейн не станет возражать против этого, во всяком случае — не при госте.

— А деньги? — спросил он.

— Деньги в надежном месте.

Он уставился на меня.

— Очень хорошо. Превосходно. Но где?

— Говорю же — в абсолютно надежном месте. Тебе что, этого мало?

Он мучительно повернулся на левый бок и приподнялся, опираясь на локоть. Луч заходящего солнца через окно высветил на его щеках щетину — жесткую, темную, с видимым медным отливом.

— Джерри, будь благоразумен. Это ведь очень много денег. Настолько много, что всякая недомолвка может вызвать сомнение, недоверие, мало ли что. Не станем мучить друг друга. Джерри, я должен знать, где они.

— В подвале. Под дровами. Он вздохнул и откинулся назад.

— Это хорошо, — сказал он.

И в тот же миг я услышал мотор. Подъехал «порше» моей жены, я узнавал его по звуку. Спустившись, я встретил ее ухе в кухне.

— Хелло! — сказала она. — Вот и мы. На ней был серый купальник и пляжный халат, очень стильный. Влажные волосы вились колечками.

— Ты что, купалась?

Она выложила на тарелку кубики льда.

— Нет, танцевала. Хорошо съездил, дорогой?

— Да, ничего. Я привез с собой гостя. Она бросила лед в стакан, выпрямилась и сверкнула глазами:

— Что за дурацкие шут…

— Да ты что, забыла? Винс ведь рассказывал нам, что ложится на операцию. Плечо, бедро… Не говори мне, что ты не помнишь.

Глаза ее забегали.

— Да-да, — сказала она с неохотой. — Припоминаю что-то… Но очень смутно.

— Я заезжал в Филадельфию, в больницу — посмотреть, как у него дела.

— Ты был аж в Филадельфии?

— И не только. Несколько городов объездил. А ему там, в Филадельфии, не очень-то повезло. Я уговорил его отлежаться у нас. На какое-то время ему запретили вставать с постели.

— Бедняга!

— Так ты не будешь против?

— Бог ты мой, нет! Может быть, Ирена поворчит, но и ей грех обижаться, она тут у нас не перетрудилась. Ах ты незадача, ведь я ее сегодня отпустила! Что ему можно есть, не знаешь?

— Немногое. Суп, тост. Я могу пообедать в городе.

— Я тоже сегодня обедаю в клубе. Но что-нибудь перед уходом соображу. — Она испытующе оглядела меня. — Джерри, ты скверно выглядишь. Совсем исхудал.

— Еще бы, я не вылезал из машины.

Она взяла выпивку с собою наверх. Проходя в спальню, я слышал, как она уже разговаривала с Винсом и он отвечал ей своим густым басом.

Я принял душ. Когда я вошел в спальню, Лоррейн в пеньюаре стояла перед комодом, а в руках у нее был спичечный коробок.

— Ты и вправду далеко забрался, мое сокровище. Судя по этому коробку, ты побывал во Флориде. Мотель в Старке.

— Я… Нет, так далеко я не был. Может быть, это цепь мотелей: знаешь, один хозяин, одна реклама.

— На твоем счете почти ничего не осталось. Что ты собираешься предпринять?

— Кое-что положу опять… Немного, сама понимаешь. Лоррейн, прости, но тебе придется поумерить расходы. То, что мы могли себе позволить раньше, теперь не пройдет.

— А кто виноват? Ты мог бы в понедельник спокойно вернуться к папе и приступить к работе. И все уладилось бы по-людски. Как, согласен?

— Так ты подумаешь о том, что я сказал?

— Там посмотрим. А ты что, присмотрел себе место?

— Пока не знаю.

— Ага. Твои хваленые друзья не собираются ничего давать взаймы. Это меня ничуть не удивляет. Лучше пораскинь мозгами — что ты будешь делать дальше? Иначе люди решат, что ты, как бы это выразиться помягче, с приветом… Послушай, тебе не кажется, что у Винса тот еще видок? Краше в гроб кладут.

— Да, он что-то совсем раскис.

— Но почему, что с ним такое?

— А, не беспокойся за него, он выкарабкается. Приняв душ, она сварила бульон и приготовила тост для Винса. Потом переоделась для коктейля. Я стоял в комнате Винсента у окна, смотрел, как она уезжает, — в открытой машине, черные волосы повязаны цветным платком, а концы его струятся по ветру. Звякнула посуда — это Винс отодвинул от себя поднос.

Я помог ему с ванной, устроил на ночь; воду, лекарства, будильник расположил на столике так, чтобы он мог легко до всего дотянуться. У меня было чувство, что мы спешно должны были обговорить кое-какие вещи, но я просто падал с ног от усталости. Даже поесть уже сил не было. Поднос из комнаты Винса я унес в кухню. Один тост он оставил нетронутым, и я съел его, запил стаканом молока и рухнул в постель. И заснул тут же — словно упал в колодец, где вместо воды была теплая черная тушь.

Глава 6

Я проснулся. Лоррейн еще спала. Ирена в воскресенье была свободна. Я сошел вниз, взял воскресную газету и, поставив вариться кофе, стал ее просматривать. И обнаружил почти сразу же подробное сообщение о победе генерала Пераля над заговорщиками. Сеньор Рауль Мелендес, к сожалению, повесился в тюремной камере. При подавлении восстания армия Пераля захватила много различного оружия; ключевые фигуры заговора либо убиты, либо арестованы. Имущество Мелендеса конфисковано в пользу государства. Чрезвычайное положение уже отменено. Предполагается, что происшедшее не повредит международному туризму, которому в стране отныне ничто не угрожает. Почти в самом конце длинной статьи говорилось:

« ..равным образом разыскивается доверенное лицо и личный пилот Мелендеса, американец по происхождению, а теперь гражданин нашей страны Винсент Бискай. Установлено, что Бискай четвертого мая, за четыре дня до переворота, с неизвестными целями покинул страну в частном самолете. Учитывая, что в течение многих лет он был тесно связан с Мелендесом, его добровольное возвращение представляется маловероятным. В осведомленных кругах считают, что Бискай будет просить политического убежища на Кубе, где семейство Мелендеса располагает значительной собственностью. Бискай пользуется репутацией международного авантюриста».

Убийство в Тампе было подано с меньшей обстоятельностью, и я не обнаружил никаких попыток связать между собой эти два события. Сине-белый «форд» был найден в районе трущоб; выяснено, что его украли на стоянке приблизительно за два часа до убийства. Точно так же обнаружен полицией и черный «крайслер», в котором темноволосый незнакомец и его шофер скрылись от преследователей. Машина, как оказалось, была взята напрокат. В прокатной фирме «крайслер» был получен через подставное лицо — местного торговца по фамилии Гарленд. Допрошенный в полиции Гарленд показал, что он был остановлен на улице хорошо одетым человеком, спросившим, есть ли у него при себе водительские права. Гарленд ответил утвердительно. Неизвестный попросил оказать ему услугу, а именно: взять для него напрокат лимузин черного цвета «крайслер», для каковой цели незнакомцем были выплачены сто долларов задатка и пятьдесят долларов — после того, как названный Гарленд получил и доставил ему машину. В найденном «крайслере» одно стекло пробито пулей, а на полу перед задним сиденьем обнаружено довольно значительное количество крови. Полиция предполагает, что человек, которого преследовали убийцы, тяжело ранен. Все врачи в округе предупреждены, что обязаны сообщить, если к кому-либо из них обратится человек с огнестрельным ранением. На различных поверхностях в обоих автомобилях найдены отпечатки пальцев, не совсем четкие, так что нельзя сказать, помогут ли они идентифицировать личность преступников.

Я понес газету и горячий кофе наверх. Винсент был в ванне. Когда он открыл дверь, я подскочил помочь ему. Под слоем загара по его лицу разлилась страшная бледность, он кусал губы от боли. Только в постели он начал немного приходить в себя, и краски вернулись на его лицо.

— Почему ты не позвал меня?

— Нужно было поразмять мускулы. Когда брился, ноги перестали держать, я чуть не свалился.

Он поправил под головой подушку, сделав ее повыше. Я протянул ему чашку кофе.

— Ну что? Большая о нас пресса? — пошутил он, увидев газету.

— Твое имя упомянуто.

— Тампа? — спросил он напряженно.

— Нет. Эти, другие.

Он прочел обе статьи и отбросил газету.

— Дела все лучше, лейтенант.

— Да, об этом я как раз хотел поговорить с тобой. Мне подумалось, когда я сегодня проснулся… Ты вот упомянул, что кого-то из этих двух горилл знаешь?

— Я не совсем уверен.

— Но ведь он и тебя мог узнать. Может, поэтому они и устроили все это представление: напали на Сарагосу средь бела дня. Может, эти двое за нами следили и рассчитывали ограбить в подходящем месте, а потом увидели нас и поняли, что надо действовать немедленно.

— И что же?

— Винс, хоть малейшая вероятность есть, что они знают, где ты сейчас находишься? Он почесал нос.

— Ни малейшей. Утешился?

— Пожалуй. Теперь следующий пункт. Мы поделим деньги и разойдемся только тогда, когда тебе станет лучше. Но трудности наши на этом не кончатся.

— О чем это ты?

— Ты, Винс, похитрей меня. Предположим, я погорел, и меня спрашивают, где это я раздобыл миллион долларов наличными. Как думаешь, мне поверят, если я скажу, что откопал их в саду? Или скопил? Или выиграл на скачках? Они захотят знать, где я находился в те дни, когда уезжал из дома. И зачем я привез тебя сюда. И куда ты отправился отсюда. Они не отстанут, пока я не отвечу. Значит, и ты заинтересован, чтобы я ни на чем не споткнулся. И наоборот, я должен знать, что с тобой все в порядке.

Он взглянул на меня с некоторой иронией.

— Джерри, я знаю точно, каким путем выбраться из Штатов. И куда потом направить стопы. Я сделаюсь другим человеком, я в него нырну с головой, понял? Все, чего я хочу, — это чтобы ровно восемь дней после моего отъезда здесь было все тихо. После чего ты можешь, мой мальчик, объявлять о наших приключениях хоть через громкоговоритель, трубить налево и направо — никаких проблем.

— А как ты думаешь провезти деньги через границу? Что скажет таможня?

— У меня для этого есть пути и средства. Об этом не беспокойся.

— А если мне тоже понадобится уехать? Ты мог бы дать боевому соратнику пару советов. Он наморщил лоб.

— Погоди-ка. Лететь тебе нельзя, придется искать что-то другое. Можно поехать в места вроде Сан-Диего или Браунсвилла, где у нас водная граница с Мексикой. Возьми напрокат лодку, плыви себе на рыбалку. Двигайся вдоль мексиканского берега, найди там укромный уголок, спрячь деньги, потом возвращайся. Верни лодку. А там по суше легально перейдешь границу, заберешь свои деньги и — давай Бог ноги.

Или вот, еще лучше: езжай в Нью-Йорк, купи акцептные права, а там заходи в любой банк, какой встретишь по пути. Отправляйся в Бостон, сделай то же самое, в Филадельфию — и так далее. Обойди минимум шестьдесят — семьдесят банков, в каждом оставь толику денег и возьми от них бумагу. Получишь в итоге шестьдесят — семьдесят листков бумаги отличного качества. Затем вылетай спокойно в Швейцарию, таможню твои бумаги не интересуют. Скажи, что ты закупщик, что ли. Открой в швейцарском банке секретный счет. Заключи с ними инвестиционный договор. Когда пристроишься где-то, напиши им, сколько они должны тебе высылать ежемесячно. И тогда, скажем во Франции, ты можешь жить как у Христа за пазухой. Или вот еще, погоди-ка: если ты игрок, то рискни. Купи американскую машину пороскошней, в таких можно спрятать что угодно. Спрячь деньги в ней и отправь машину морем в Европу. А если ты действительно хочешь навара, то купи камушки. Бриллианты. Дай подумать, у меня еще многое вертится на языке. Ты мог бы…

— Ладно, Винс. Хватит и этого.

— Вчера, когда мне было неважно, твоя жена пыталась меня расколоть насчет твоих дальнейших планов. Она думала, что ты со мной обсуждал эти вопросы. Доложу тебе, она разозлена не на шутку.

— Нет у меня никаких планов.

— Но что-то ты собираешься делать?

— Когда ты уедешь, я подам на развод. Пока что придется с ней ладить. Когда о разводе будет объявлено официально, я уберусь из Штатов.

— Мне все равно, что ты сделаешь, когда я уеду, но я смогу отправиться не раньше, чем через неделю. И мне не хотелось бы, чтобы она ломала себе голову — почему это ты, будучи без копейки в кармане, не ищешь работу. Отчего бы тебе, кстати, не вернуться к ее старику? Потом уволишься в любой момент. А пока что ты бы ее успокоил. От ее спокойствия кое-что зависит, сам понимаешь.

Все во мне протестовало против этой мысли, но я не мог не согласиться, что он прав. Влезть в старый хомут — это бы ни в ком не вызвало подозрений. Чего я боюсь? В конце концов, я-то знаю, что это ненадолго!

— Хорошо. В понедельник пойду, — сказал я вслух. — Теперь ты доволен?

— Умница. Паинька.

Послышался шум душа: Лоррейн поднялась. Я поговорил еще немного с Винсом и вернулся в спальню. Лоррейн сидела в оранжевой блузке и в черных брючках перед зеркалом и накрашивала губы.

— Доброе утро, — сказал я.

— Хелло. Как дела у болящего?

— Я сварил кофе, но нужно бы дать ему и поесть что-нибудь.

— Сейчас приготовлю. Глазунья сгодится?

— Сойдет. Мне тоже, если яиц там хватит. Как погуляли вчера? Она дернула плечами.

— Как всегда. Все то же самое.

— Лоррейн, дружок, я тут подумал и решил — завтра запрягаюсь опять. Вернусь к твоему папе.

— К папе? — переспросила она обрадованно. Я кивнул. — Должна сказать, что я нахожу это в высшей степени разумным, Джерри. Я так переживала из-за тебя. Мне, видишь ли, нужно знать, каково мое положение. Ненавижу неопределенность! Нет, право, умней ты не мог ничего придумать.

Она встала, и я подумал было, что Лорри хочет поцеловать меня, но нет, ускользнув, она только приложилась щекой к моему лицу и приказала:

— Не размажь мне помаду.

Я сдался — теперь и она может сменить гаев на милость. Мирная передышка, весьма сомнительная, но большего при наших отношениях требовать трудно. Все, что нельзя было ни в коем случае говорить друг другу у все, что могло смертельно ранить гордость другого, было уже сказано. Наши удары, кажется, уже и не попадали в цель, не задевали по-настоящему. Ссоры обратились в скучную рутину, и даже обоюдное возбуждение в момент спора казалось наигранным. Мы сделались совершенно равнодушны друг к другу, но по старой привычке изображали какие-то чувства. Со мною в браке состоял давно уже не молодой, дурно воспитанный и себялюбивый ребенок. Мама и папа были слишком близко. Ирена исполняла за нее домашнюю работу, клуб заменил песочницу, а «порше» — любимую игрушку. С этим набором и с неизменным бокалом спиртного в руке она могла бы тянуть и дальше.

— Джерри, почему бы тебе прямо сейчас не пойти к папе и не сказать ему? Он ужасно, просто чудовищно расстроен. И ты с ним поступил более чем некрасиво.

— Ага, после всего, что он для меня сделал, — так? Она исподлобья взглянула на меня.

— Да, конечно.

— Я сидел на углу и выпрашивал милостыню, и вот семейство Мэлтонов, проходя мимо, снизошло… Пригрело, накормило, одело, обуло…

— О, пожалуйста, не начинай все сначала. Ничего с тобой не случится, если ты пойдешь туда и скажешь: так, мол, и так. Они как раз должны уже прийти из церкви. Когда ты вернешься, завтрак будет на столе.

И я проследовал послушно из дома номер 118 по Тайлер-драйв в дом номер 112 по той же улице, нажал на звонок, вызвав тем самым за дверьми целый благовест. И прежде чем замер последний звук, на пороге появилась Эдит Мэлтон, благоухающая лавандой. После несколько принужденного обмена приветствиями она сообщила, что «сам» на кухне пьет кофе.

Э.Д, сидел в одной рубашке, маленький и опрятный, белый и розовый, точно заботливая мать только что выкупала его, причесала и повязала ему с двенадцатой попытки галстук так, чтобы тот висел совершенно ровно и безукоризненно.

— Кого я вижу! Доброе утро, доброе утро, доброе утро, — сказал он. — Садись. Хочешь кофе? Чашечку ты все-таки выпьешь. Эдит, дай Джерри кофе. Слушаю тебя, мой мальчик. Чем, порадуешь?

Я был краток — в надежде, что и все неприятное сократится.

— Э.Д., если ты берешь меня обратно, я выйду на работу завтра утром.

Оба они просияли, словно я без ошибки прочел наизусть рождественский стишок. Э.Д, сказал, что не держит на меня зла, что он был прав и я должен был понять это рано или поздно. Они рады за Лоррейн. Бедняжка в известном смысле разрывалась между родителями и мужем. Разумеется, жена за мужем, как нитка за иголкой, но ведь это ужасно, когда семья разрушается таким образом. Мы хотели бы забыть все, что случилось, а эти несколько дней будут просто зачтены в отпуск. Ха-ха-ха. А теперь мы все вместе сделаем из Парк Террас лучшее, что когда-либо строили в этой части страны. Может быть, подумаем даже о том, не продать ли наши дома здесь, на Тайлер-драйв, чтобы переселиться на Парк Террас.

Я вернулся домой. Они продержали меня долго. Винс и Лоррейн давно позавтракали. Она пришла и сидела, пока я ел, за столом напротив.

— Дэвид и Нэнси Браунелл сегодня днем устраивают небольшой прием, мы приглашены. Я сказала, что не знаю, вернешься ли ты к этому времени из поездки, а сама обещала прийти. Они будут рады, если ты тоже появишься.

Браунеллы жили через одну улицу от нас, но совсем близко: нам нужно было всего лишь пройти насквозь участок Карла Гвэна — и вот она, их калитка. Лоррейн пообещала Винсу, что прихватит ромштекс для него. Приемы Браунеллов славились прежде всего хорошо прожаренными ромштексами.

После двух мы оделись и отправились в гости. Мы оказались не первыми. Около сорока взрослых и семьдесят пять — по моим подсчетам — ребятишек уже веселились кто как. Мороженое, пиво и лимонад пользовались успехом. Я встретил Джорджа Ферра и Кола У ордера. Бар был устроен на свежем воздухе; подойдя к нему, я приготовил себе большую порцию мартини. Потом еще одну Может быть, напряжение, не отпускавшее меня в Тампе и после нее, хоть немного разрядится? Я выпил так много, что вдруг повздорил с Уордером, который всего лишь хотел помочь мне. Боюсь, что и с Джорджем я обошелся ничуть не лучше. Притом я оставался в прекрасном настроении. Проглотив около трети громадного ромштекса, я направился домой и обнаружил там двух ближайших подруг моей жены, Манди Пирсон и Тинкер Велибс. Хихикая и жеманясь, они крутились возле лежащего Винса и поочередно скармливали ему кусочки ромштекса. Зубы моего фронтового товарища вгрызались в сочное мясо, он выглядел бодрым, довольным. Я вернулся к Браунеллам, перешел на пиво, потом изменил ему ради джина, пока вдруг не заснул в садовом кресле-качалке. Когда я проснулся, было уже темно. Детей, видно, отослали по домам. Гости разбились на небольшие группки, голоса их звучали нестройно и, кажется, меланхолично. Какой-то остряк натолкал мне в карманы картофельных чипсов.

Тинкер обнаружила меня, несмотря на темноту, и, подтащив другое такое же кресло, пристроилась рядом. Мы уже не первый месяц слегка флиртовали. Она сказала, что ее Чарли заснул, а моя Лорри с большой компанией с полчаса назад перебралась в клуб.

Бар уже был закрыт, но мы считали, что непременно нужно еще что-нибудь выпить. Поэтому, пройдя еще два квартала, мы зашли в ее дом, где Чарльз уже почивал сном праведника, и смешали для себя по коктейлю. Мы пили, сидя в темной гостиной, а потом, без всякого перехода, уже лежали вместе на кушетке, пьяненькие, но не сонные. Джерри Джеймсон и подруга его жены. Лучшая ее подруга. Это было дикое, бессмысленное и довольно рутинное дело — то, чем мы с ней занялись и что, помучавшись несколько дольше обычного, благополучно привели к завершению. Потом мы вместе выкурили по сигарете. А еще потом на нее напала безудержная зевота. В темноте мы привели в порядок одежду. Она проводила меня к выходу, виноватым шепотом мы пожелали друг другу спокойной ночи, и ей удалось сдержать очередной зевок по крайней мере так долго, чтобы успеть чмокнуть меня на прощание.

Когда я пришел домой, Винс полулежал на подушке и читал. Он попросил пива и крекеров с сыром, если, конечно, все это найдется. Все нашлось, и он благополучно заметил, что мне не мешало бы стереть со щеки губную помаду. Тинкер на нее не поскупилась.

Я, покачиваясь, двинулся к постели. Засыпая, я гадал, что сделает Винс со своими деньгами. А что я мог бы купить на них. Чего я хочу? — размышлял я почти уже и не наяву. Ни в коем случае не череду таких вот Тинкер, с довольно неуклюжими, хотя и стройными ногами и с механическим, безрадостным весельем.

Может быть, я хочу того, на что когда-то надеялся — когда мечтал жениться на Лорри.

Глава 7

В понедельник, когда я пришел в контору, Лиз уже была там. Она как раз снимала чехол с машинки. Увидев меня, она вспыхнула, обратив ко мне долгий вопрошающий взгляд.

Я подошел к ней вплотную и кивнул. Она знала, что это значит. Лицо ее побелело, потом на нем снова появился румянец. Она нервно засмеялась и спросила:

— И когда же мне упаковывать вещи?

— Еще не теперь. Я возвращаюсь. Поработаю здесь пока что. Недолго. Поговорим немного позднее.

— Ты возвращаешься? Но почему?

— Долгая история. Положись на меня. Она схватила мою руку и, глядя на меня, прижала к своей горячей щеке.

— Я полагаюсь на тебя. Я только это и делаю, Джерри. Появился Э.Д., настроенный деловито.

— Доброе утро, доброе утро, доброе утро. Прекрасный нынче денек. Превосходное майское утро. Зайди ко мне, Джерри. Тебе сегодня придется совершить вылазку.

В половине одиннадцатого я выехал на стройплощадку. Два часа ушло у меня на то, чтобы хоть сколько-нибудь исправить последствия идиотских указаний Мэлтона-младшего. Да, шикарно он тут без меня развернулся. В половине первого мы с Редом Олином присели на штабеле досок и поговорили. Ред только что покончил с бутербродами и теперь был поглощен толстой черной сигарой.

— А я-то рассчитывал, что вы меня позовете к себе, Джерри. Как было обещано.

— Мне не удалось раздобыть денег, Ред. Ничего не вышло. Мне очень жаль.

— А я уже было составил список ребят, которые хотели уйти со мной. Четверо, и все в полнейшем порядке. Господи ты Боже, я сыт по горло здешней нервотрепкой. Нельзя же терять последнее уважение к себе. Говенные дома построят и без нас.

Я подумал о моих деньгах.

— Строго между нами, Ред. Это только временно. Может быть, все уладится.

— Это бы хорошо.

Как раз в тот момент мне показалось, что я придумал кое-что. Я буду вкладывать в дело все новые суммы, превращая те, тайные деньги в эти, явные. Я не буду спешить, и вряд ли кто-нибудь заподозрит нечистое.

Я еще пытался втолковать своему старому помощнику, что все утрясется, когда на своем красном «сандерберде» подкатил и вылез из него с важным видом Мэлтон-младший. С расстояния шестнадцати метров, в присутствии работников, уже пришедших с обеда, он заорал:

— Ну-ка, поди-ка сюда, Джерри! Я взял в рот сигару, поднес зажигалку, щелкнул. А затем спокойно сказал Реду:

— Если бы вовремя подвели под крышу эти пять домов, дождь бы не испортил все до такой степени.

— Кровельщики ни черта не делают, Джерри, — сказал Ред.

Мэлтон-младший топал ко мне, его вялое лицо исказилось, а голос дрожал от бешенства, когда он заговорил:

— Что с тобой такое, черт тебя подери? Слышал ты или нет, что тебе сказано? Я сказал, удивленно подняв брови:

— Э-э, да тут Эдди! Хелло!

— Если я к тебе обращаюсь, ты должен…

Продолжения не последовало. Он слишком больно наступил на мою любимую мозоль. Я поднял правый носок — он оказался как раз против его грудной клетки — и пихнул его. Он хотел ухватиться за мою ногу, но пальцы его соскользнули, и он свалился на невысокую кучу песка, бывшую у него За спиной. Споткнулся, упал, перекувыркнулся как-то неловко через эту самую кучу и приземлился на четвереньки. Теперь он, стоя на вытянутых руках и на коленях, обернул ко мне лицо и смотрел с диким недоумением и ненавистью. Поднявшись, он высоко задрал голову и молча прошел к своей машине. Взревел мотор, и дух его простыл через секунду.

Ред стряхнул пепел с сигары, — там накопился длинный столбик, — и сказал:

— Не знаю, умно ли это было с твоей стороны.

— И я не знаю. Но приятно — было.

— Да, прекрасное зрелище. Мы тут чуть не свихнулись от его приказов, — шляется, понимаете, и без конца командует своим квакающим голосом.

— Командует? Твоими людьми? Ред кивнул.

— Но ведь здесь, кроме тебя, никто не имеет права распоряжаться! Все приказы должны идти только от тебя. Нет, я поговорю со стариком!

Наскоро перекусив, я, вернулся в контору. Лиз успела бросить мне предостерегающий, заговорщицкий взгляд.

Э.Д, был так рассержен, что голос его напоминал уже не трубный клич, а скорее скрежет затормозившего на полном ходу трамвая.

— Я слышал, ты нанес моему сыну оскорбление. Я требую объяснений.

— А ты готов выслушать меня?

— Слушаю.

— Я отсутствовал совсем недолго, но и за этот срок твоему Эдди удалось полностью дезорганизовать работу. Он перекроил планы заказов и поставок, путал чертежи и Бог знает что в них пририсовывал, отдавал бессмысленные и противоречивые приказания. Люди уже не знают, что им делать. Некоторые решили увольняться. Мне понадобится минимум неделя, чтобы расхлебать всю эту кашу. Может быть, намерения у него были и самые наилучшие, но он неопытен, вспыльчив и потрясающе глуп. Э.Д., дай ему какое-нибудь дело, но такое, чтобы он не мог совершать глупости в таких количествах и размерах. Сегодня он явился и стал криком подзывать меня издалека. Вероятно, ожидал, что я вскочу по первому сигналу, прибегу и вытянусь перед ним в струнку. Вот за это я и посадил его тощим задом в кучу песка, и он уезжал оттуда сильно обиженный. Рабочие не упустили случая позубоскалить. Ну и что? Можешь передать твоему Эдди, что если он еще раз заявится и так же начнет разевать пасть при людях, я наглухо замажу эту его раззявленную дыру цементом. И пусть пеняет на себя!

— Да что ты из себя воображаешь! — боевые трубы зазвучали «а самой боевой ноте: Э.Д, вышел из себя.

— Воображаю, что я менеджер. Эту стройку в Парк Террас ты сам испортил, и ты еще будешь рвать на себе волосы по этой причине. Если срочно вмешаться, пожалуй, можно еще спасти кое-что. Но коль скоро Мэлтон-младший решил совать свой нос — значит, в ближайшем будущем ты костей не соберешь, ты и твоя фирма. — — Он… хм…. Эдди — неплохой парень.

— Так дай ему, ради Бога, доказать это! Пускай бы он начал все сначала, с ученика. Так или иначе, у парня целая жизнь впереди. Неужели тебе самому его не жалко?

Э.Д, закусил свою нижнюю губу и сказал:

— Его мать никогда на это не согла… — он запнулся, но было уже поздно: эти шесть с половиной слов все объясняли.

Маленький человечек, чье долгое везение оборвалось так внезапно, теперь вызывал во мне сочувствие. Я взялся за работу, — а уж если я брался за нее, то мне было гораздо легче работать в полную силу, чем так, шаляй-валяй. Времени для посторонних раздумий в такую горячую пору не остается.

Была среда, четырнадцатое мая, когда я около трех часов дня разрешил себе поесть. В небольшом ресторанчике в вестибюле мне попались на глаза утренние газеты. Одну я прихватил с собой за столик. Это была «Верной икземенер». Происшествие в Тампе здесь даже не упоминалось, о попытке переворота, предпринятой покойным Мелендесом, говорилось кратко и вскользь. Но когда я перевернул страницу, мое собственное имя ударило мне в глаза.

Оно значилось в светской хронике, которую я прежде, к слову говоря, даже не просматривал. Рубрику эту вела одна старая ведьма с черными крашеными волосами и варварскими украшениями в ушах, — и хорошо еще, что не в носу. В этой колонке посреди каждой сплетни было принято выделять аршинными буквами имя очередной жертвы. Теперь я припомнил, что увядшее лицо обозревательницы, Кончиты Райли, видено мной в саду у Браунеллов; оно (лицо) тогда, помнится, самозабвенно пережевывало огромный ромштекс.

«Передают, что старый боевой друг Джерри Джеймсона отдыхает и набирается сил в прелестном особняке Лоррейн и Джерри Джеймсонов на Тайлер-драйв. К сожалению, мы не имели возможности узнать персонально Винсента Биская, но молодые леди, которые во время роскошного приема в саду у Дэвида и Нэнси Браунеллов навестили его и выступили в благородном амплуа сестер милосердия, сообщают о его мужественной красоте. Джерри и Винс вместе сражались на полях второй мировой войны, действуя в тылу у японцев».

. Я был голоден не на шутку, но теперь кусок застрял у меня в горле. Словно бы клейстер оказался у меня во рту. Я гадал: видела Лоррейн колонку светской хроники или нет? И если видела, то успела ли ее показать Винсу? Я проклинал любопытство Кончиты Райли. Трудно рассчитывать, что те, кто сейчас под лупой выискивают в газетах каждую строку, касающуюся дела Мелендеса, могли пропустить эту заметку. Винсу нужно исчезнуть отсюда, и как можно быстрей.

Я рассчитался, вскочил, в машину и помчался домой. Если Винс еще не видел газету, ему самое время узнать о ней. За квартал до поворота на Тайлер-драйв мотор вдруг заглох, потом еще взревел разок и умолк окончательно. Собирался же утром заехать на заправку, но времени так и не выбрал. Ничего, отсюда до нашего дома минуты четыре ходу.

Наружная дверь не была заперта. Я поднялся по ковровой дорожке лестницы, прошел к гостевой комнате. И здесь дверь не была закрыта. Я застыл точно громом пораженный. Из комнаты Винса доносились звуки, насчет природы которых нельзя было сомневаться. Я привалился плечом к стене и стиснул зубы так, что сделалось больно. День был жаркий. Грузовая машина резко притормозила где-то поблизости. Еще где-то зазвонил телефон. А здесь, шагах в десяти от меня, раздавались мерные звуки, много раз мною слышанные и даже не достигавшие обычно сознания. Ритм, заставлявший сжиматься и расправляться пружины в дорогом кроватном устройстве. Это походило на торопливое дыхание. Я вспотел. Мысли покатились кувырком. И во мне оборвалось что-то. Не знаю, как долго я простоял, опустив голову, с закрытыми глазами. Я слышал, как она ему что-то сказала, слов я не разобрал, но тон было невозможно спутать ни с чем. Тихий удовлетворенный смешок. Потом густой бас, бормочущий что-то. Я оторвался от стены, колени сделались мягкими, но не подломились, когда я входил в гостевую комнату.

Он попыхивал уже сигарой; глаза полузакрыты. Она только что взяла бокал с ночного столика, оставаясь в разомкнутом не до конца круге его объятий. Яркая блуза и брюки валялись на полу перед кроватью, брошенные как попало, словно второпях. Ее голубые глаза сделались очень большими, бокал выскользнул из пальцев и разбился вдребезги. Одним прыжком она вылетела из постели, схватилась за одежду; кровь бросилась ей в лицо.

— Ты! Ищейка проклятая… — выкрикнула она. Покрасневшее лицо было искажено яростью. — Вонючая, трусливая ищейка!

Она ринулась мимо и почти сквозь меня, напролом, к выходу. Винс прикрылся одеялом. Он полулежал на подушках, скрестив руки под головой, с сигаретой в уголке рта, и смотрел на меня. Я подошел к кровати. Я наступил на кубик льда, валявшийся среди осколков стекла на полу, и поддал его ногой так что, он, пролетев под кроватью, звякнул об стенку, — Свинья, — сказал я. Голос мой был сух, как шуршание неживой листвы.

— Зачем ты так? Джерри, мальчик, ведь ты к ней давно остыл, разве нет? А мне ясно дали понять, что от меня требуется. И это тягучее дневное время, такое незанятое, — такое длинное. Намного веселей она его тоже не сделала, можешь поверить.

— Свинья!

— Что, лейтенант, пластинку заело? И вообще. При той плате, которую с меня содрали в пансионе, все лучшее должно быть к моим услугам.

— Ты уберешься из моего дома сегодня же.

— Этого я пока что не могу себе позволить. Я остаюсь. Я протянул ему многократно сложенную газету, ногтем указательного пальца проведя под его фамилией в светском столбце. Его желваки задвигались, скулы выступили наружу, взгляд сделался металлическим.

— Кто это сделал?

— Откуда мне знать? Кто-то из наших знакомых. Тинкер Велбис. Манди Пирсон. А может и сама Лоррейн.

— Придется удирать. Какой-нибудь репортеришка наткнется на этот дурацкий листок и, если у него хорошая память, свяжет одно с другим. И тогда мы с тобой сядем в такую лужу, дружок…

— Итак, сматывайся.

— Да, но я еще не в состоянии вести машину. Джерри, ты должен подыскать для меня какое-то укрытие. И придумать правдоподобную историю на тот случай, если они будут искать меня здесь. Еще три дня, и я буду в порядке. Но теперь я бежать не могу. Меня запомнят, я бросаюсь в глаза — понял?

Я подошел к окну, уставился на пустынный двор.

— Одно подходящее место я знаю. Сорок миль отсюда. Это летний дом ее родителей. В горах. Сейчас там нет ни души, потому что в мае — июне там нашествие мошкары. Черная такая, микроскопическая мошка, как укусит — волдырь. Я знаю, где лежат ключи от дома. Если у тебя хватило сил на то, чем ты недавно был занят, значит, и приготовить себе поесть ты в состоянии.

— Да, это я могу.

Я обернулся, посмотрел на него. Он полулежал, опираясь на локоть здоровой руки.

— Выезжаем сегодня вечером. Деньги, твою часть, возьмешь с собой. Как только почувствуешь, что можешь отправиться дальше — отправляйся. Оставь только дом в том же порядке, какой там теперь. И я молю Бога, чтобы мы с тобой больше не встретились никогда.

— А на чем я выберусь, когда мне станет лучше? Не на своих двоих — это, как ты понимаешь, нереально.

— В двух милях оттуда — деревня. Мы через нее будем проезжать. Там остановка автобуса.

— Звучит не так уж плохо.

Я спокойно взглянул на него.

— Но это все не бесплатно, Винс. Он был, как всегда, понятлив.

— Могу вернуть тебе твой настойчивый комплимент. Свинья ты! Сколько?

— Еще одну пачку сотенных за особые услуги.

— Дорого же ты мне обойдешься!

— И еще пачку отступного — за особые услуги моей жены.

— Что из тебя после этого получится, мальчик мой?

— Самый высокооплачиваемый сутенер в этой стране.

— Да, ты потверже даже, чем я ожидал. Во всей мировой истории не встретишь адюльтера, который бы обошелся человеку дороже.

— Ничего. И ты не бедняк, и товар не для нищих.

— А если я скажу «нет»?

— Тогда я мог бы покинуть эти края. А тебя оставить здесь, — выздоравливай. Что могло бы обернуться для тебя оч-чень неприятной стороной. Выйти боком. Так что я, может быть, совершаю сейчас грубейшую ошибку.

Он повернулся, рука его нырнула под подушку и вернулась с миниатюрным автоматом неведомого происхождения. Он направил ствол мне в живот, повыше ременной пряжки. Рука его не дрожала.

— Да, Джерри, возможно, ты совершаешь самую крупную в жизни ошибку. Я ухмыльнулся.

— Где ты прятал эту штуку, когда в ней была нужда?

— В заднем кармане. Но руки у меня были заняты — я держал Сарагосу. Зато потом, когда я сидел в твоей машине, игрушка была наготове, — мало ли какие глупости могли взбрести тебе на ум. А потом я спрятал ее в чемодан. — Узнаю старого осторожного Винса.

— Это из Японии. Они научились мастерить такие штуки.

— Ты что, за дурака меня держишь, Винс? Стреляй. А потом поразмысли, что тебе дальше делать с тем, что останется от меня… и от тебя тоже.

— Ты с каждым днем хитрее, — сказал он, возвращая оружие под подушку. — О'кей. Вы оба, ты и твоя сладкая Лорри, заслужили по толстой пачке сотенных. Будем надеяться, что хотя бы чемодан в конце концов останется мне.

— Одевайся. Собирай вещи. Надо выехать как можно раньше.

Я вышел в коридор, прошел к нашей спальне. Дверь ее оказалась запертой. Я постучал, покричал — Лоррейн не откликалась. В гараже я обнаружил канистру бензина, приготовленного для газонокосилки, но еще не смешанного с маслом. На пути к моей машине я увидел Ирену, она шла от автобусной остановки. Я сказал:

— Ирена, миссис Джеймсон неважно себя чувствует. Она ничего не будет есть, а я обедаю не дома, так что вы сегодня можете быть свободны.

— Да, но я собиралась еще гладить…

— А вы не могли бы сделать это завтра?

— Хорошо. Могу, конечно.

— Идемте вместе. Я подвезу вас до автобуса.

— Бензин кончился, да? Я так и подумала, когда увидела вашу машину.

Я залил бензин в бак. Тронулся с места, вернее сказать, сорвался. Довез Ирену до автобусной остановки и сказал, что мы ждем ее завтра с утра. Она выбралась из машины, разогнулась и сказала, пронзительно глядя мне в глаза:

— Мистер Джеймсон, молитва — лучшая помощь.

— Да, Ирена. Я знаю.

— Преклоните колена перед Господом и доверьте ему ваши тревоги.

— Благодарю вас, Ирена.

Она отошла на остановку. Я ехал к бензоколонке, думая о ней. Что она видела у нас, что поняла, что может выдать?

Когда бак был полон и счет подписан, я поехал домой. Поднялся наверх и снова толкнулся в спальню. Там все еще было закрыто.

Винс сидел на кровати одетый, раненая рука спрятана под пальто, а пустой рукав аккуратно заправлен в карман. Соломенная шляпа надета набекрень. Я вынес его чемодан, а он сам, здоровой рукой держась за перила, спускался по лестнице, осторожно одолевая одну ступеньку за другой. От напряжения губы его побелели. Мне хотелось думать, что каждое движение действительно причиняет ему ту боль, какую изображало его лицо.

Он остался на кухне, а я спустился в подвал. На этот раз я надел рабочие рукавицы, чтобы не занозить руки, и быстро справился с поленницей, укрывавшей наше богатство. Потом открыл черный кейс, вынул двадцать девять пачек с сотенными купюрами и положил их на прежнее место. Заново сложил поверх этих пачек дрова, снял рукавицы и вытащил металлический кейс из подвала. Он сделался заметно легче.

— Ты, вероятно, хочешь взглянуть на них?

— Если тебя не затруднит…

— А вдруг она выйдет как раз в это время? Что мы с тобой ей скажем?

— Ты ведь и сам в это не веришь. Я тоже.

Я открыл крышку. Он тщательно пересчитал пачки.

— Все в порядке.

Он надел темные очки, и мы пошли к машине. Он влез в салон, тяжело опустился на заднее сиденье. Оба чемодана, дорожный и второй, бесценный, я поставил на пол там же, перед задним сиденьем. Можно было ехать через городской центр, но для страховки я сделал немалый крюк, обогнув город по окраинам. Было ровно шесть вечера, когда с узкого проселка я свернул на боковую дорогу, круто спускавшуюся к озеру. Я хорошо знал это место. Э.Д, выстроил дом давно, сразу после своей свадьбы. В первые годы нашего брака мы с Лоррейн частенько сюда наведывались. До сих пор помню, как светилась в воде ее белая ко: :а, когда мы нагишом купались ночью, и как потом, еще влажная, она, бывало, проскальзывала в мои раскрытые руки. И почему все изменилось, почему все сложилось так безнадежно?

Я поставил машину за домом. Отнес оба чемодана на веранду, поставил, достал ключ, — он лежал на обычном месте, за оконной рамой.

— Когда решишь уезжать, положи ключ сюда же.

— Договорились.

Я притащил картонную коробку с припасами, купленными по пути. Включил рубильник электроосвещения и сказал:

— Не забудь выключить перед тем, как уйти.

— Ладно.

— Постарайся, чтобы тебя не видели. Здесь вроде бы пусто, но вдруг в этом году кто-то решит приехать пораньше. По вечерам не устраивай иллюминаций.

— Слушаюсь.

Больше ничего не приходило на ум. Я повернулся к нему — попрощаться. Он тяжело опирался на кухонный стол, наставив на меня дуло той японской игрушки.

— Это еще что?

— Это мое тебе «до свидания» и все такое прочее. Я намекаю, что тебе не стоит теперь приближаться к этому месту, пока я здесь. Ты сделался слишком шустрым, слишком хитрым и слишком жадным, Джерри. А тут куча денег, а внизу — глубокое озеро. В котором можно утопить что угодно, кого угодно. По некоторым причинам я тебе больше не доверяю, дружок. Не поддавайся соблазну. Гони из головы глупости и оставайся на приличном расстоянии отсюда.

— Я и не собирался сюда приезжать.

— Ну-ну, всякое бывает. Я тебе настоятельно советую — не пытайся. Adios, amigito.

— Прощай. Чтоб ты провалился, свинья этакая!

Я вышел, сел в машину, поехал. Колеса машины так взвизгивали на поворотах, словно хотели оторваться. Незадолго до семи я уже был дома. В кронах вязов, в аккуратно подстриженных кустарниках трещали цикады. Почти уже стемнело. В кухне на столе я увидел коробку с кубиками льда, наполовину растаявшими. Струйка вонючего дыма поднималась от тлеющих окурков, измазанных губной помадой, — они переполняли три тарелки и блюдце.

Наверху, в спальне, звучало радио. Дверь была заперта. Я снова спустился вниз, кинул лед в самый большой фужер и налил «бурбона». Питье захватил с собой, наверх.

Я не понимал, отчего мне так больно. Ведь я уже давно не любил ее. Почему же все это так ударило по мне? Не должно бы. Этот стыд, эта обида, такая жгучая, что хочется разбить кулаки, раскровенить их хотя бы о стену. А из-за чего переживать-то? Разве это самое не было на Тайлер-драйв обыкновенным времяпрепровождением? А сам-то я эти игры с Тинкер, под боком у ее мирно посапывающего супруга, — разве я счел их каким-то из ряда вон выходящим событием? Винс имел дело с избалованной и скучающей дамочкой, спешащей использовать свой шанс, прежде чем алкоголь разрушит окончательно то, что еще оставалось от ее красоты. Я не должен был относиться к этому серьезнее, чем Винс. И чем она сама.

Я поставил фужер. «Бурбон» подействовал без промедления. Я пошел приготовил еще один. И тогда начал стучаться в спальню. Я стучал и стучал в эту чертову дверь. Наконец она открыла. Покачиваясь, Лоррейн стояла передо мной в цветастом халате, взирая на меня с пьяной нагловатой улыбкой.

— Ну что же ты? Входи, если тебе так загорелось. Потявкать не терпится? Тяв-тяв-тяв.

И я вошел.

Глава 8

Я пересек комнату и тяжело опустился на банкетку перед туалетным столиком. Так тяжело, что «бурбон» во мне заплескался.

— Твой кавалер убрался, — сказал я.

Она вскинула на меня недоверчивый взгляд.

— Что значит — убрался?

— А ты думала, что он останется здесь?

— Он слишком болен. Где он? Что ты с ним сделал? Отвечай, черт побери.

— Я доставил его в аэропорт.

— Куда же он полетит в таком состоянии?

— Я не спрашивал. Хочешь полететь вслед за ним?

— Может, это и было бы лучше. Лучше, чем оставаться здесь, наедине с одной хитрющей, проклятущей ищейкой.

— Я не ищейка. Ты прекрасно знаешь, я-то я никогда ничего не вынюхивал. Она села на край постели, угрюмо глядя на меня.

— Вы-ню-хи-вал. Иначе бы я услышала твою машину. Я была настороже.

— У меня бензин кончился. В двух кварталах отсюда.

— Рассказывай сказки. Так и поверила.

— Спроси у Ирены. Я ее встретил, когда шел с канистрой бензина к машине, и даже подвез до автобуса. Она моргнула несколько раз.

— Правда?

— Да.

— Невезон, значит. Противное, подлое невезение, и ничего больше.

Теперь она выглядела ребенком, капризным и чувствующим за собой вину.

— Лоррейн?

— Да.

— Лоррейн, милая, ну как мы докатились до всего этого? Зачем ты пьешь так много, так бессмысленно? Зачем тебе это, сегодняшнее, с Винсом?

Она махнула рукой, жест был беспомощный и безнадежный.

— Зачем вообще делают это или то? Скажи, что тут такого? Кажется, «бурбон» склонял меня к резонерству.

— Это аморально, — сказал я.

— Неужели ты такой мещанин, золотце мое? — сказала она сухо.

— Почему ты пьешь?

— Потому. Почему ты отослал Ирену? Я есть хочу.

— Лоррейн, постараемся понять друг друга.

— Ну, валяй. Прочти мне мораль, ведь ты меня застукал. Начинай, что же ты? Мне стыдно, что я попалась, дала себя застукать. А ты можешь торжествовать. Отпускаешь ли ты мне грех прелюбодеяния? Может, ты мне молитву прочтешь, на манер нашей Ирены?

— Не ехидничай. Я стараюсь говорить с тобой спокойно.

— Ну да. Сказано же: будь спокоен и мудр.

— Мудрым я себя не считаю. Я ведь… я тоже изменил тебе.

— А-а, наконец-то! Это с ней, с той скучнейшей Лиз Адаме? Я ведь чувствовала — а ты отпирался…

— Нет, не с Лиз Адаме. Это была твоя подруга Тинкер.

— Тинкер? — она вдруг захихикала. — Где это, вы? Когда?

— В воскресенье. Когда стемнело. У них дома. А я-то боялся, что она ударится в слезы! Ничего подобного. На нее напал безудержный смех.

— Нет, это же надо, Тинкер! Ну, братец, поздравляю! Боже мой, Тинкер!

— Заткнись! — не выдержал я. — Человек ты или нет? Она встала, покачиваясь и хихикая, и пошла в ванную. Я догнал ее и схватил за руку.

— Что с тобой происходит? — орал я ей прямо в лицо. — Тебе пора сходить к психиатру. Ты просто ненормальная! Ведь я признался тебе в супружеской измене, а ты хихикаешь, точно речь идет о ком-то другом… о чьей-то шалости.

Она вырвалась и недобро взглянула на меня.

— Шалость? А что, так и есть. Конечно, это шалость. Притом забавная и приятная.

Она развязала пояс, так что ее халат распахнулся. Сделав непристойный жест, она возбужденно продолжала:

— А теперь давай посостязаемся, кто больше знает ругательств. Я бы могла выложить дли-инный список отборных словечек. Да, мальчик, все они у меня вот тут!

Видя эту грязную ухмылку, грязный и вызывающий взгляд, я вдруг выпалил ей в лицо самое гнусное, самое непотребное ругательство, всплывшее в памяти неизвестно откуда. И в тот же миг она вцепилась ногтями в мое лицо. Царапалась она как разъяренная кошка. Я поднял правую руку и со всей силы ударил ее по голове, так, что она отлетела в дверь ванной. Этот ее халат, когда он завязан, достает до самого пола, а развязанный, он становится еще длиннее. Должно быть, после моего удара, при первом неловком шаге она наступила на полу халата. Споткнувшись, она потеряла равновесие и грохнулась наземь так быстро, что я не успел поддержать ее. Ванна была прямо против двери. Голова Лорри ударилась о нее так сильно, что раздался гул, точно огромным тупым билом ударили в гонг. Она лежала на полу с головой, неестественно свернутой набок, — ужасное, отвратительное зрелище. Ее острые наманикюренные ногти скребли гладкий кафель. Тело Лоррейн судорожно напряглось, сжалось, дрожь прошла по нему и прекратилась. Туловище обмякло и сделалось неподвижным. Ее глаза были открыты. Она казалась теперь маленькой, как ребенок. И тихой, пугающе тихой. Яркий свет, заливавший, как всегда, ванную комнату, придавал всей сцене что-то призрачное.

Я бросился в спальню. Сел перед туалетным столиком и тут же наткнулся взглядом на свое отражение в зеркале. Я дышал загнанно, как после долгого бега. Три царапины выделялись на щеке. Средняя была длиннее и глубже других. Из нее стекала на подбородок одна-единственная капля крови. Вот она остановилась, потемнела, высохла. В зеркале я заметил, что в руке у меня — большой фужер со спиртным. Я поставил его на место. Потом вдруг понял: я, конечно же, ошибся. Она неловко ударилась о ванну и просто потеряла сознание. И ничего больше. Сейчас она очухается и снова начнет меня бранить на чем свет стоит.

Итак, я возвратился в ванную, осторожно встал на колени и приложил ухо к ее груди, ожидая услышать удары сердца. Но не услышал ничего. Жуткое молчание.

И снова я в спальне. Взял в руки фужер. Поставил. Сел на край постели, поднял телефонную трубку. Услышал гудки. Длинные гудки. Прошла секунда, другая. Нужно было набрать ноль и вызвать полицию. Сказать: мне очень жаль, я лишь слегка толкнул ее, — и вот оно как вышло. Я положил трубку и вытер вспотевшие ладони о покрывало. Думай, дьявол тебя побери! Стряхни с себя хмель, думай! Она мертва. Конечно: нет ее. Есть только оболочка. Труп. То, что перевозят в катафалке, что обмывают и гримируют, а потом под органную музыку… Выбор за тобой, Джеймсон. Зови полицию, надейся на справедливость, милосердие и минимум три года за решеткой — за убийство по неосторожности. Или же уничтожь все следы и попробуй выбраться отсюда невредимым.

А что будет с деньгами, спрятанными там, под штабелем дров? А… а что если тебя будут расспрашивать о Винсенте, о твоем фронтовом друге? Спокойно, Джеймсон. Сохраняй выдержку, постарайся быть объективным и не теряй логики. Обдумай все с разных сторон.

Кусок мыла на полу. Намылить ее ступни. Провести мылом длинный след по кафельному полу. Открыть кран под раковиной. И уйти. Организовать себе железное алиби. Вернуться. И «найти» ее.

Но у этих наверняка будут свои соображения: под каким углом она должна была упасть, поскользнувшись, где и сколько могло остаться мыла и так далее. Попытаться бы можно было, если бы не царапины. Они извлекут у нее из под ногтей обрывки кожи, найдут кровь — немного, но им хватит сделать анализ. Или — сегодня же ночью отправиться в путь? Взять деньги и — подальше отсюда? Но тогда уже совершенно точно они начнут охотиться за мной. Нет, с этим нужно покончить как-то иначе. И без того сложностей хватает. Лучше было бы убрать ее, вот что. Я начал крутить эту мысль так и этак, обкатывать, осторожно пробовать, подойдет ли? Подошла.

История с Винсентом. Измена. Скандал. Она поцарапала меня в разгаре ссоры. Потом они оба сели в машину и уехали. Так все сходилось: и правда (неполная), и прошлое Винса, и ее репутация. Только ничего нельзя в этом случае делать наполовину. Сесть, обдумать, даже набросать план, испытать его на прочность.

И по мере того как ко мне возвращалась уверенность, вырисовывался один поворот, нечто такое, что могло стать этакой недостающей точкой над «i». Да-да, правильно. Если только я ничего не путаю. Но похоже, что нет.

Когда-то, в первые годы нашего брака, когда наши споры еще были наполнены живым чувством и я страдал, слыша от нее злые слова, задолго до того, как все эти сцены обратились в тягостную рутину, случилась одна безобразная сцена. Я уж и не помню, почему она тогда решила навсегда расстаться со мной. Придя домой, я обнаружил записку. Она нацарапала ее на титульном листе первой попавшейся книги, и раскрытый том оставила посреди комнаты, на ковре. Я увидел книгу, войдя в комнату, почти сразу. Теперь я вспомнил: после того как Мы тогда помирились, она хотела вырвать из книги этот лист, но я решил его сохранить. Может быть, рассчитывал использовать как оружие в следующий раз?

Теперь я отыскал эту книгу, поднес ее к свету, раскрыл. Наклонным, крупным почерком школьницы, — вместо точек над «i» она почему-то ставила маленькие кружочки, — она написала тогда: «Джерри, это все потеряло всякий смысл. Я ухожу, совсем, окончательно. Не пытайся меня разыскивать. Я никогда не вернусь». Вместо подписи стояла буква «Л», бумага в этом месте была прорвана насквозь.

Кажется, я никогда и ни при ком не упоминал о существовании этой записки. Конечно, есть способы определить возраст чернил. Этим исполнилось шесть лет, но выглядели они только что просохшими.

На веранде послышались шаги. Я захлопнул книгу и вернул на полку, на прежнее место. Сердце мое бешено колотилось.

Я подошел к дверям. Свет не выключил. Я почувствовал некоторое облегчение, разглядев при свете наружного фонаря женский силуэт.

— Джерри?

— Хелло, Манди.

— Лоррейн дома?

— Нет, ее нет дома.

— Наш паршивый телефон опять сломался, третий раз за месяц! Ты не знаешь, где она сейчас?

— Она не сказала, куда собирается. Машина на месте, так что наверняка где-нибудь по соседству.

— Ну, искать ее по всей округе я не собираюсь. Если она придет до десяти, пусть позвонит, а если телефон все еще будет барахлить, — может, она заглянула бы к нам на минутку? Намекни, что она не пожалеет.

— Яей скажу.

— Спасибо большое, Джерри.

Я посмотрел, как она сбегает по ступенькам крыльца. Потом поспешно вернулся в гостиную, достал книгу с полки, поднялся с нею наверх, бритвенным лезвием вырезал титульный лист. Записку я положил на туалетном столике в спальне. Выглядела она очень убедительно. И не обманывала. Ведь Лоррейн действительно никогда не вернется. Я спустился в подвал, в кладовку, где мы хранили садовую мебель. Она была накрыта парусиновой тканью. В двух местах парусина была порвана, и пятен на ней хватало. Но для моей цели сгодится. Я сложил кусок ткани в несколько раз. Отыскал там же, в углу, крепкий бельевой шнур. Все это отнес в ванную. Включил свет. Почему-то я ждал, что Лорри теперь будет выглядеть по-другому, но нет, в ней ничего не изменилось, она была такая же, как и перед тем. Я расстелил ткань на кафельном полу рядом с ней. Опустился на корточки, вытер мокрые ладони о брюки. Что-то мешало мне прикоснуться к мертвой Лоррейн. Но что уж теперь… Я взялся за ее плечи и бедра и перекатил ее на расстеленную парусину. Тело еще не успело окоченеть, но не ощущалось уже в нем и тепла, свойственного человеку при жизни. Она была ни теплой, ни холодной — нечто среднее, ненатуральное и неприятное. Я перевернул ее еще раз, теперь покойница лежала на спине. Я сложил ее руки вдоль туловища, ноги прижал одну к другой. Потом загнул верхний и нижний края ткани, закрыв таким образом лицо и ноги. Затем то же самое повторил с правого бока и с левого. Продел шнур снизу и крепко перевязал получившийся пакет — вокруг лодыжек, колен, бедер, талии, груди, шеи. Когда я поднялся, колени мои дрожали. Только теперь я сообразил, что во время всей этой процедуры я ни разу не взглянул на нее.

Кое-как я поднял длинный сверток. Говорят, человек после смерти весит больше, чем при жизни. Не знаю. Она не показалась мне тяжелей, чем когда-то, при тех нередких случаях, когда мне приходилось тащить ее домой на себе — по той простой причине, что она не держалась на ногах. Я прислонил ее к стене. И это мне уже приходилось делать когда-то, — пригнулся, подставил правое плечо под ее живот, ухватил за колени, поднялся. Верхняя часть туловища теперь перевешивалась мне за спину. Когда я до конца распрямился, из ее горла вырвался чудовищный хрип. Холодный пот выступил на всем моем теле. Я стоял с этой своей ношей на плече и убеждал себя, что это просто вышел воздух, остававшийся в ее легких. Так оно и было, конечно. По темной лестнице я снес ее вниз и осторожно опустил на пол. Я запер все три наружные двери и снова взбежал наверх. Вытер пол в ванной. Потом сделал все, чтобы царапины на моей щеке не бросались в глаза. Я использовал крем, который Лоррейн употребляла, замазывая случайные прыщики.

Едва я покончил с этим занятием, зазвонил телефон.

— Алло!

— Джерри, это опять Манди. Прости, что беспокою. Лоррейн уже дома?

— Еще нет.

— Ах так. Ну, тогда хотя бы скажу тебе, что наш телефон уже в порядке.

— Я… Мне нужно уехать, Манди. Вернусь, должно быть, поздно. Но я ей оставлю записку.

— Может, мне прийти и позаботиться о твоем друге, ведь он все-таки болен, а вас обоих не будет дома? Поверь, мне это было бы совсем нетрудно.

— Спасибо большое, но не нужно. Винс спит. Благодарю тебя, Манди.

— Как он, кстати, насчет блондинок?

— О, это он всегда готов. Равным образом и насчет брюнеток и рыжих.

— А ты? Ты случайно к рыженьким не питаешь слабости, а, Джерри?

— Не понимаю.

— Ну, я тут краем уха слышала, что ты… что вы с одной нашей общей подругой имели весьма приятный тет-а-тет, вы еще сидели в креслах-качалках в саду, а потом оба разом исчезли. И ни один из вас вроде бы не жалел об этом.

— Тут какое-то недоразумение.

— Может быть, может быть. Так не забудешь оставить записку, Джерри?

— Не забуду.

Я положил трубку. Сошел вниз, в гостиную, присел к письменному столу и написал: «Лорри, позвони, пожалуйста, Манди, как только придешь. Наш больной спит. Я удаляюсь. Когда вернусь, не знаю. Твоя угроза действует мне на нервы. Я все еще надеюсь, что это сгоряча и ты так не думаешь».

Я подписался. Положил записку в кухне на стол, придавив ее тяжелой солонкой. Я посмотрел на сверток, лежавший на полу перед дверью, и произнес, обращаясь прямо к нему:

— Ты должна позвонить твоей подруге Манди, мое сокровище.

И засмеялся. И оборвал смех. Это был чертовски несимпатичный смех — хриплый, истеричный, мерзкий.

Я пошел в гараж, взял и забросил в багажник моей машины короткую лопату. Настал ее черед. Когда я запихивал тюк в багажник, голова глухо стукнулась о металл. Я взялся за ноги и пристроил их рядом с лопатой. Форма свертка могла вызвать подозрения, и я положил сверху старое армейское одеяло, всегда тут лежавшее. Но и теперь этот странный продолговатый пакет мог бы навести кого-то на нежелательные размышления. Я снял одеяло, уложил лопату наискосок поверх длинного тюка, а затем накрыл одеялом лопату и все остальное.

Я замкнул парадные двери, уселся в машину, поехал. В город. Остановился в тихой боковой улочке возле отеля «Верной» и запер машину. Прошел в бар. Вечер был тихий, спокойный, мирный. Четыре-пять парочек и трое мужчин у стойки. Я взобрался на сиденье-вертушку. Тимми подошел и сказал:

— Вечер добрый, мистер Джеймсон.

— Не такой уж и добрый, — проворчал я в ответ мрачно и нарочито невнятно. — Устрой-ка мне «бурбон», Тимми. И не скупись: чем крепче, тем лучше.

Я положил на стойку доллар. Когда он забирал бумажку, я сказал:

— До чего хреновый мир нам достался, а, Тимми? С бабами никакой жизни нет, и без баб тоже не жизнь. Скажешь нет?

— М-м, да, так оно и выглядит иной раз, мистер Джеймсон.

Лоррейн частенько заявлялась в этот бар, и Тимми, похоже, сочувствовал мне не только на словах.

— Будь я проклят, если пойду домой. Сниму номер, хотя бы прямо тут, у вас а, Тимми?

— Что уж, всякое бывает, — сказал он не совсем впопад.

Я влил в себя спиртное и дал ему еще один доллар на чай. Теперь он меня запомнил. Выходя, я задел плечом дверной косяк. Потом быстро нырнул в машину и поехал к нашему строительному участку на Парк Террас. Теперь я благословлял Э. Д, за его упрямство. Давно уже я уговаривал его нанять ночного сторожа. Я убеждал его, что стайка юнцов из озорства способна нанести нам ущерб, который в несколько раз превысит все затраты на сторожа. А воры стащат что-нибудь — ищи их потом! Но он неизменно возражал, что рабочие обязаны запирать все инструменты и материалы в вагончиках и в сараях, а детям так и так не воспретишь стащить какую-нибудь там чурку, болванку или доску.

Я знал, что завтра утром точно по графику передвижные бетономешалки зальют раствором фундаменты десяти домов и будущие стоянки для автомашин. Формы были уже приготовлены. Я остановился за высоким штабелем полых кирпичей. Постоял, пока глаза привыкли к темноте. Нужно было убедиться, что стройплощадку не облюбовала какая-нибудь парочка. Ближайшие жилые дома находились за четверть мили отсюда. Где-то неподалеку голосами младенцев орали две кошки.

Я достал лопату, переступил через шнур и через дощатую перегородку — границу будущей бетонированной площадки. Еще три шага. Здесь. Основная масса раствора сбрасывается на середину, а уж затем разравнивается. Я выбрал дом, расположенный на покатом склоне, так что здесь для будущей автостоянки мы подсыпали землю. Я рассчитывал, что копать тут будет легче.

Легче, да. Но не так уж легко, потому что мне приходилось спешить. Я запыхался, спина и плечи уже болели. Нужно было бы копать еще глубже, но я остановился на четырех футах.

Я подогнал машину с погашенными фарами задним ходом почти вплотную к месту. Открыл багажник. Снял парусину. Потянул ее за ноги, привел в сидячее положение, после чего опять взвалил через плечо. Яма оказалась слишком тесной, и в длину, и в ширину места только-только хватило. Я пытался вообще не думать о том, что я делаю, забрасывая могилу землей. Но потом землю нужно было утрамбовать. Я утаптывал ее, а сам видел, как она лежит в бикини у плавательного бассейна, греясь на солнце. Видел ее в вечернем платье. Я видел ее шагающей, бегущей, смеющейся.

Земли оставалось в излишке меньше, чем я предполагал. Она заняла там совсем немного места. Оставшееся я разметал широкими взмахами лопаты. Потом парусиновой тряпкой тщательно загладил следы, которые я оставил, утаптывая почву.

Одиннадцать. Время поджимало. Я поехал домой, убрал лопату. Открыл встроенный шкаф в верхнем коридоре, достал оттуда оба дорожных чемодана. Я не поленился набить их доверху вещами, которые она захотела бы взять с собой. Все лучшее, все самое новое. Костюмы, юбки, блузы, туфли, драгоценности, духи, косметику. Я собирал это все так же лихорадочно и поспешно, как и она собирала бы. Я оставил открытыми пару ящиков и кое-что из тряпок уронил почти нечаянно, — пусть валяются в шкафу и на полу, так естественней.

Я был почти готов, когда зазвонил телефон. Пусть звонит. Одиннадцать раз проверещала проклятая машинка, прежде чем звонивший догадался повесить трубку. Я снес чемодан вниз и уложил в багажник медного «порше», туда же я сунул ее норковую накидку. Как обычно, она оставила ключ в зажигании. Я возвратился в дом и вышел оттуда в теннисных туфлях, в штанах, в которых я ездил когда-то на охоту, темной шерстяной рубахе. Я нес ее сумочку, при мне был также пистолет, автоматический, двадцать второго калибра, девятизарядный, к которому я не прикасался по меньшей мере три года. Все девять патронов были в обойме.

Как в прошлый раз, с Винсом, я обогнул полгорода, пока не выехал на ту же дорогу № 167. Здесь я повернул на север. Приземистая, прямо-таки стелющаяся по земле машина ввинчивалась все дальше в горы. Мне везло, дорога была пуста. Проезжая Бринделл, что в двух милях от озера, я особенно опасался, что кто-то заметит меня. Но нет, и тут было пусто, если не считать дюжины тусклых домов. В середине деревни я свернул на проселок. Ночь была так тиха, что Винс мог бы и проснуться, если бы я подъехал чересчур близко. Поэтому я выключил мотор где-то за четверть мили от дома и предоставил «порше» катиться по инерции, покуда деревья, окружавшие летний дом Мэлтонов, темными глыбами не выросли перед глазами. Здесь я нажал на тормоз.

Казалось совершенно невероятным, что я был здесь еще сегодня днем. Представлялось, что это было давным-давно, много суток назад. Я вставил обойму, но оставил палец на предохранителе — на случай, если вдруг споткнусь в темноте.

Между деревьями месяц освещал дорогу, и я мог прибавить шагу, не боясь налететь на ветку или камень. Дальше пришлось опять быть осторожнее: сухая листва устилала здесь землю, и мне приходилось думать, куда поставить ногу, чтобы не задеть пенек или сухую ветку, утонувшую в листьях. Камень-голыш вылетел из-под ноги и ударился о другой такой же. Я стоял, затаив дыхание, прислушивался. Кровожадная мошкара пировала на мне. Я слышал, как вода плещет внизу о скалу. За спиной ухала сова — звук не из самых веселых. Далеко-далеко залаяла собака.

То, что я здесь делал, требовало своеобразной школы, и я ее когда-то прошел. Одолев наконец последний промежуток, я опустился на колени, ощупывая глазами черную массу дома, высившуюся передо мной на фоне посеребренной месяцем воды и неба, битком набитого звезда ми. Я решил, что он обосновался в спальне, находящейся в юго-восточном углу дома. Там было всего удобнее, и огромная двуспальная кровать должна была его устроить. Я набрал в руку с полдюжины камушков величиной с земляной орех. Сладковатый запах оружейного масла бил в нос. Быстро и бесшумно я пересек освещенный месяцем подъездной путь и распластался, прижавшись к шероховатой стене здания, замер. — Через минуту я опять двинулся вдоль дома, покуда не оказался под окном той самой спальни. Теперь я мог слышать его дыхание, медленное и глубокое. Я немного отошел от стены и бросил камушек в кусты. С шумом задел он ветку и свалился. После второго броска я прислушался. Теперь его дыхания не было слышно. Я кинул третий камень и ждал. Вот скрипнула, вернее, крякнула кровать. Потом под тяжестью его тела вздрогнула половица. Я положил палец на курок и на шаг передвинулся.

В тот миг, когда он должен был добраться до окна, я уже стоял прямо перед ним с поднятым пистолетом. За стеклом его лицо казалось бледным пятном; оно было футах в трех надо мной.

Я послал в это пятно три пули, бросился наземь и откатился к стене. И услышал, как он падает там, в доме. Глухой удар, потом звон металла о дерево, протяжный стон и вздох — тяжелый, смертный, последний. Я подождал десять минут. Потом стволом пистолета расширил отверстие в сетке для насекомых, закрывавшей фортку, просунул палец, поддел вверх шпингалет. Я снял раму с петель, и голова моя при этом ни разу не оказалась против окна. Я перекинул через подоконник руку с пистолетом, потом руку с фонариком, нажал на кнопку. И тотчас увидел его. Выключил фонарик, подтянулся, вскарабкался на подоконник. Спрыгнул в чернильную тьму. Опустил на ощупь жалюзи. Нашел вслепую выключатель. Врубил свет. Он был в одном белье. Лежал вполоборота, лицом к полу, подобрав под себя одну ногу. Я перевернул его носком туфли. Все три пули попали ему в лицо. Крови почти не было. Стрелять я не разучился.

Оставив свет невыключенным, я вышел из дома, дошел до машины, сел, подъехал. Прошел снова в спальню. Собрал его вещи, сунул в дорожный чемодан, предварительно изъяв оттуда толстые пачки сотенных купюр, после чего присовокупил чемодан к имуществу Лоррейн. Одевать его не имело смысла, да и времени оставалось в обрез. Я ухватил его за локти и выволок через узкую веранду в машину. Это стоило мне нескольких капель пота. Я вернулся в дом — проверить, не забыто ли что-нибудь. В ванной комнате лежала его электробритва. Черный металлический кейс молча ждал под кроватью. Я открыл его, чтобы бросить взгляд внутрь. Деньги были на месте. С моим пистолетом, маленьким японским автоматом и электробритвой я спустился к лодочной пристани и бросил их в воду. Они канули в озеро, как три булыжника. Сразу за дощатым пирсом дно резко опускалось, здесь было около тридцати футов.

Я сел в машину. Давно уже я знал, где ее сброшу. Дорога огибает озеро. В полумиле к востоку от этого дома она буквально нависает над водой. Это место я знал хорошо. Летом я не раз рыбачил там на пару с Э. Д. Голая скала, семьдесят футов глубины под ней, водоворот, из-за которого мы не решались оставлять на якоре лодку, добираясь туда посуху. По слухам, здесь водилась озерная форель — до тех пор, пока, ее всю не выловили.

На всем берегу я обнаружил только один освещенный дом. Подъехав к месту, я заглушил мотор, выключил фары. Вышел из машины, осмотрелся. Ограждение со стороны обрыва состояло из бетонных опор и протянутых между ними тросов. Я не помнил, далеко ли оно тянется, и начинал уже опасаться, что план мой невыполним. Но, дойдя до конца ограждения, я обнаружил, что как раз за последней бетонной опорой можно, хотя и с трудом, втиснуть машину на ровную полосу земли, между оградой и краем обрыва. Полоса эта дальше сужалась. Там, где для машины уже явно не хватало места, она нависала над озером. Туда-то я с осторожностью направил «порше», проехав до последнего, сколько хватило духу. Мотор я оставил работать, но фары потушил и выключил скорость. Между машиной и ограждением оставался теперь узкий промежуток, едва позволявший приотворить дверцу. Я протиснулся наружу. Одной рукой я держался за бетонную опору, другою включил первую передачу. Машина, дрогнув, медленно двинулась вперед. Я выдернул руку, захлопнул дверцу. Еще пятнадцать футов, и вот, наконец, правое колесо повисло в воздухе. Земля, мелкие камни посыпались в воду. Какое-то время казалось, что «порше» так и останется в этом положении. Но потом что-то изменилось почти неуловимо, почти неуследимо для глаза. Машина клонилась, клонилась, невероятно медленно, и вдруг опрокинулась вниз. Я выгнулся далеко вперед. «Порше» ударился крышей об озерную гладь. Вода взметнулась столбом. Еще недолго машина как бы медлила, оставаясь над поверхностью, потом вода сомкнулась над ней. Волны — одна, другая, третья — ударили о скалу. Взлетели ввысь брызги. И озеро сделалось снова гладким, как за минуту до этого.

Перелезая через трос, я услышал шум мотора. Я перебежал через дорогу и припал к земле, пытаясь вжаться в каменистую почву, слиться с нею. Большой фургон на опасной скорости пронесся мимо и тут же пропал вдали, будто приснился.

Я выбрался опять на дорогу и вернулся к дому. Я стер кровь, оставленную Винсом на полу, ее было немного; поправил проволочки защитной сетки в форточке. Увидел картонную коробку с провизией и, оттащив ее в лес, оставил там. При этом я чертыхался: как можно было о ней забыть, не сунуть ее в машину? В двадцать минут третьего я вынес металлический кейс с деньгами. Меня хватило на то, чтобы швырнуть его в какое-то углубление за вывороченным пнем и забросать сверху землей, сучьями, камнями, сухой листвой.

Оставалось немногое: закрыть все окна, привести в порядок кровать, на которой спал Винс, выключить свет. Я запер дверь, положил ключ на обычное место и пошел прочь.

Две мили до деревни я старался преодолеть как можно быстрее. Я бежал, пока не задохнулся, перешел на шаг, потом снова бежал. Но по деревне я шел медленно. Псы облаивали меня, как положено. Каждый раз, заслышав за спиной шум мотора, я оборачивался и голосовал. В половине четвертого один грузовик остановился. Я влез в кабину. За рулем сидел коренастый, жилистый мужичок.

— Рановато для прогулок, а, друг мой? Что, бессонница замучила или как?

— Большое спасибо, что вы остановились. Мне бы добраться до Вернона.

— Это следующий пункт, — сказал он, переводя рычаг скоростей. — Я говорю, рановато вы надумали подышать свежим воздухом.

— Правда ваша. Но так вышло. Мне нужно рано утром быть в Верноне. В этой самой деревушке мне обещали быстро поправить мою таратайку, я и сам помогал. А потом им надоело, и они оставили меня копаться одного. Час или около того я крепился, а потом плюнул. Дай, думаю, попробую поймать попутку. Жена, знаете ли, приезжает первым поездом, увидит, что меня нет, и напридумывает себе Бог весть что. Автобус ночью не ходит, — одна надежда, что кто-нибудь подвезет. Но простоял я порядком, и мно-ого машин проехало. Спасибо, что вы меня подобрали. Теперь, может, и проспаться удастся, как доберусь до вокзала.

— Ага, — только и произнес он, то ли поверив мне, то ли нет. — Значит, до Вернона.

Вскоре после четырех он высадил меня в полутора милях от Тайлер-драйв. В половине пятого, уже дома, я умылся и переоделся в тот самый костюм, в котором накануне заходил в бар отеля «Верной». Меня шатало от усталости. Я налил себе огромную порцию виски и выпил одним махом. Подействовало тотчас. Я брызнул несколько капель на воротник, на пиджак спереди.

Без семи минут пять я поднимался на крыльцо дома Э. Д. Я нажал на звонок и не отпускал его долго. Потом непочтительно пнул дверь ногой. И, конечно, не забыл выкрикивать, притом очень громко:

— Да открывайте же, что вы там все, перемерли? Э. Д., вставай, твой зятек пришел, Джерри!

Глава 9

Э.Д, рывком распахнул дверь. Его маленькие голубенькие глазки метали искры, на щеках от гнева выступили красные пятна. Седые жиденькие волосы растрепались. На нем был длинный серый халат. Моя теща стояла уже на половине лестницы. Красный, с какими-то блестками пеньюар был ей тесен и слишком обтягивал тело. И ее лицо тоже пылало негодованием.

— Прекрати немедленно это безобразие, черт побери! — заорал на меня Э. Д. — Сейчас же! Ты разбудил полгорода. Что с тобой, в самом-то деле? Ты пьян, что ли?

Я качался из стороны в сторону, бросая на него мрачные взгляды.

— Не так пьян, чтобы не суметь прочесть вот это, папочка, — сказал я и протянул старику записку его дочери.

Он поднес записку ближе к свету. При чтении он шевелил губами. Он искоса взглянул на свою жену и сказал:

— Лучше бы ты вошел, Джерри. — Тон его совершенно переменился. Эдит Мэлтон, одолев последние ступеньки, спросила:

— Что стряслось? В чем дело? — Она взяла из рук Э. Д, записку. Одного взгляда ей хватило, чтобы понять содержание.

— Что ты сделал с нашей дочкой, с нашей маленькой девочкой? — запричитала она.

Я, все так же пошатываясь, проперся в гостиную, плюхнулся в кресло.

— Свари ему крепкий кофе, Эдит, — приказал Э. Д.

— И не подумаю. Сначала пусть скажет, что случилось.

— Ну что могло случиться? Так, небольшой спор, — пытался ее успокоить Э. Д.

— Нет, не небольшой и не спор, папа. Уравнение с двумя неизвестными. Или тремя. А плюс Б равно А минус Б плюс В.

Он присел на диванный валик и затравленно посмотрел на меня.

— Соберись хоть немного, Джерри. Она что, от тебя сбежала?

— Так оно и есть.

— Вы поссорились? Что с твоим лицом?

— Она меня поцарапала, Э.Д.

— Почему?

— Ты слышал, что у нас гость? Мой старый фронтовой товарищ, Винс Бискай?

— Лоррейн упоминала о нем, — сказала Эдит холодно.

— Сегодня после обеда я раньше обычного вернулся домой. Да нет же, это вчера уже было. Сколько сейчас времени вообще-то?

— Пять утра, мой мальчик, — сказал Э.Д.

— Итак, около трех часов я ехал — куда? — домой. Или чуть позже. На углу моя тачка застряла. Бензин кончился. Ясно я выражаюсь?

— Я позже видела, как ты шел с канистрой бензина, — сказала Эдит. — Я еще удивилась. Это не Ирена была с тобой?

— Да. Я не хотел пускать ее в дом. Там все было наперекосяк.

— Что ты под этим подразумеваешь? — сказал Э.Д.

— А-а, не хотел говорить, но придется. Значит, так: бензин кончился, не было больше бензина, ни капли, и можете мне поверить, я не собирался ничего вынюхивать. Ни в жизнь, это не мой стиль. И вот захожу, а Лоррейн с Винсом в постели. Шутят и развлекаются.

Эдит издала яростный вопль.

— Ложь! Подлая ложь! Никогда, ни за что наша Лорр…

— Заткнись! — протрубил Э.Д. — Дальше!

— Дальше началась, так сказать, борьба, Э.Д. Обыкновенная драка. Я хотел прикончить обоих, но в последний момент рука не поднялась. Лоррейн закрылась в спальне на ключ, а Винса я не мог добивать. Он после операции, слабый еще. Ну, я опрокинул рюмку-другую. На работу уже не пошел.

— То-то я удивился, — сказал Э.Д., — обычно ты заходишь в контору, перед тем как отправиться домой.

— Какая работа! Я был слишком взвинчен. Выбежал в чем был, поехал куда глаза глядят, где-то пил опять. Потом снова оказался дома. Винс спал. Лоррейн не было нигде. Зашла Манди Пирсон. Она искала Лоррейн, не помню уж, зачем. Я оставил вашей дочери записку, чтобы она позвонила этой… ну, только что говорил о ней… Манди. Когда мы ругались, она крикнула, что уйдет от меня навсегда. Я, конечно, посчитал это за блеф. А, да что там. Мне было так тошно… Я опять вылез из дома, благо мой боевой товарищ спал. Пошел в отель, выпил еще, потом, помню, шагал куда-то… ехал… все хотел собраться с мыслями, а они разбегались.

— Напился до чертиков, — сказала Эдит, не скрывая глубокой неприязни.

— Замолчишь ты наконец? — крикнул ей Э.Д.

— А когда я вернулся, на столе уже лежала записочка и дорогая Лорри — тю-тю! — отбыла в неизвестном направлении. И машины ее тоже не было. И все ее платья, и всякие там штучки-дрючки — все испарилось. И мой друг, мой старый боевой товарищ тоже, представьте себе, исчез — с чемоданом и со всеми своими болячками. Они смылись вместе, она и он. Вот вам и уравнение, о котором я имел честь упомянуть. Они уехали в «порше».

Лицо Э.Д, сделалось еще больше озабоченным. В комнате было тихо. Потом Эдит сказала:

— Ха! Все это куча вранья. Наша маленькая Лорри ни за что, никогда… С меня было достаточно. Я сказал:

— Теперь помолчите минутку. И послушайте. Я хочу вам сказать, что такое ваша Лорри. Ваша драгоценная, нежная, маленькая Лорри. Вот уже пять лет она пьет, как извозчик, и с этим делом у нее обстоит все хуже и хуже. Вы только виду не подаете, а на деле знаете это не хуже меня. Что вы, не видели? Она не выпускает рюмку сутками напролет. Она не просыхает.

— А кто виноват? — по-прежнему рвалась в бой Эдит.

— Может быть, вы. Я слишком поспешил когда-то с женитьбой. Постеснялся расспросить людей. Вы, конечно, убеждены, что в колледже она была всеобщей любимицей за свои красивые глазки, да? Один из парней, учившихся с ней вместе, однажды у нас на вечеринке набрался и выдал все сполна. Она была давалка чуть ли не для всего колледжа, если вы понимаете, о чем я говорю. А как вы думаете, сколько раз я вытаскивал ее из машины? Хорошенькое зрелище: расхристанная, платье помято, вся измазана помадой и черт-те чем, шатается, лыка не вяжет…

— Никогда этого не могло быть, — сказала Эдит оскорбленно.

Э.Д, посмотрел на нее. Он вдруг постарел на целые годы.

— Джерри знает, о чем говорит. И я это тоже знал, — сказал он.

Длинное лицо Эдит осунулось, и она выглядела теперь как старая, отслужившая свое лошадь.

— А ты что же? Не мог присмотреть получше за своей женой? — сказала она.

— А что же вы? Не могли получше воспитать свою дочь? К дьяволу, этак мы ни до чего не договоримся. И потом, чего-чего, а этого раньше не было. В первый раз я ее застукал.

— Она была… не одета? — спросил Э.Д, скрежещущим голосом.

— Голая она была.

— Бог мой!

Я встал.

— Ладно. Была жена — нет жены. Наверно, дело могло ждать до утра, но я почему-то подумал, что вам это нужно знать. Я искать ее не собираюсь. По мне — пусть живет где хочет и с кем хочет.

— Ты никогда не любил ее, — сказала Эдит. Я окинул ее долгим взглядом.

— Наверно, ты права. Нет, я никогда не любил ее, но я думал, что я ее люблю. Я считал ее самой прелестной девушкой, какую только встречал в жизни. В этом-то она со мной была согласна… Смешно: любить безответно не получается. И значит, я никогда не любил ее. Она была неспособна любить.

Э.Д, сказал:

— Как ты о ней говоришь. Как если бы она уже умерла. Эти слова на мгновение вывели меня из равновесия.

— Что ж… Для меня — пожалуй!

Эдит начала плакать. Эти звуки были странным образом похожи на ее же смех, в свою очередь чем-то напоминавший лошадиное ржание. Э.Д, отвел меня в сторону. Мы вышли на веранду.

— Просто не знаю, что и сказать, — проговорил он растерянно.

— А что тут скажешь?

— Когда, в чем мы так ужасно ошиблись? Она получала все, что хотела. Мы ничего не жалели для нее и для Эдди. Я хочу, чтобы она вернулась, Джерри. Я сообщу в полицию. Нужно дать им номер машины, приметы. Я хочу, чтобы она была здесь. Какой там номер?

— ВМ 93931, — ответил я. Он повторил цифры. Честно говоря, их будет трудно прочесть. Точнее, их смог бы разглядеть теперь разве водолаз, и то если бы у него был достаточно мощный фонарь, к тому же — водонепроницаемый. Ну и юмор у тебя, сказал я сам себе. Ну и юморок у тебя, парень. Обхохочешься.

— Она совершеннолетняя, и машина принадлежит ей, — сказал я вслух. — Если она не захочет вернуться, полиция не может ее к этому принудить. Не уверен, что они вообще захотят ее искать.

— Но она… Но ведь мы ее потеряли, не знаем, где она?

— Это да.

— Завтра, то есть, э-э… сегодня ты можешь не выходить на работу.

— Ты все еще полагаешь, что я и дальше буду работать на тебя?

— А почему же нет, Джерри? Почему нет?

— Послушай, я хотел бы получить назад записку, которую она мне оставила.

— Зачем?

— Хочу, чтобы она у меня осталась.

Он кивнул, ушел в комнату и тут же вернулся с запиской. Я сунул ее в карман. Мы пожали друг другу руки. Это был страшноватый момент. Рука его была мягкой, маленькой и как-то по-девичьи нежной.

— А кофе-то тебе так и не досталось, — сказал он. Эдит продолжала плакать в гостиной.

— Что уж, — сказал я ему. — Ладно уж.

И я пошел домой. Небо на востоке понемногу светлело. Я не мог спать в комнате, которую делил столько лет с Лоррейн. И я не мог спать в той постели, где застал ее с Винсом. Во второй комнате для гостей кровать была не застлана. Я отыскал простыни, постелил, надел на подушку свежую наволочку. Лег. И заснул как убитый.

* * *

Проснулся я около полудня и не сразу сообразил, где я. Секунд десять прошло, прежде чем вся лавина воспоминаний обрушилась на меня. Нет, не мог я сделать все это! Не я это был. Не я угробил ее, не я закапывал при луне ее труп, не я пристрелил Винса и утопил убитого вместе с «порше» моей жены в озере. Только не Джером Бенджамин Джеймсон. Чур, чур, не я. Не этими руками, так хорошо мне знакомыми. Они выглядели как всегда. И зеркало в ванной комнате показывало мое прежнее лицо. Только на лбу от укусов мошки остались красные вздутия.

Накануне вечером замысел мой казался мне безупречным по логике и продуманности, а теперь представлялся насквозь дырявым, и сквозь эти бесчисленные щели и дыры каждый мог рассмотреть при желании, что там, как и почему случилось на самом деле. И мысль о деньгах, спрятанных невдалеке от летней резиденции Мэлтонов и тут, в подвале нашего дома, не доставляла мне больше радости. Планы мои изменились. Нужно найти для денег другой тайник, понадежней. Долго, долго придется мне ждать, пока окружающие примирятся с мыслью, что Лоррейн сбежала с Винсом и что искать ее безнадежно. Тогда и только тогда я смогу вернуться к вопросу о том, как бы мне самому исчезнуть.

Я принял душ, надел халат и спустился вниз. В кухне сидела Ирена и читала Библию. Она захлопнула ее, когда я вошел, пронзительно взглянула на меня и встала.

— Желаете позавтракать, мистер Джеймсон?

— Да, пожалуйста, накормите меня, Ирена. Миссис Джеймсон нет дома.

— Я видела, что ее машины нет.

— Она не вернется, Ирена. Она уехала навсегда. Казалось, Ирена размышляла над моими словами. Потом кивнула.

— На это была воля Господня, — сказала она.

— И мистер Бискай тоже уехал. Они уехали вместе. Вот это уже вызвало у нее легкий шок. Ирена сжала губы.

— Блудница вавилонская, вот что я вам доложу, мистер Джеймсон. Я вижу больше, чем должна бы. Но это не по мне говорить о таких вещах. Я работала на вас с охотой. Приходить мне и дальше?

— Я еще не знаю, останусь ли в этом доме. Для начала хорошо бы, чтобы вы приходили по утрам — приготовить завтрак и прибраться в доме. Обедать и ужинать я едва ли буду здесь.

Она молча кивнула и принялась накрывать на стол. В гостиной зазвонил телефон. Ирена вышла и тут же вернулась сообщить, что со мной желает говорить миссис Пирсон.

— Доброе утро, Манди.

— Ах ты Боже мой, тон у тебя похоронный для такого действительно доброго, прекрасного утра. Что, твоя дорогая была слишком утомлена вчера, чтобы прочесть твою записку? Я ждала звонка аж до полуночи.

— Представления не имею, когда она пришла, меня здесь не было. А когда я пришел, не было ее. Она, видишь ли, упаковала чемоданы, нацарапала мне записочку и укатила вместе с моим другом Винсом. Навсегда. Ты слышишь, Манди?

— Да-да, я здесь, золотко. Пытаюсь сообразить… Ах ты бедняжка, Джерри!

— И бедняжка Лоррейн.

— В известном смысле, да.

— Я не хочу, чтобы она возвращалась. Знаешь, Манди, с меня довольно. Мое терпение лопнуло.

— И я, хотя она моя лучшая подруга, должна признаться: она бывала очень, очень сволочной, а ты был более чем терпелив. Я даю на все про все две недели, и потом она опять будет здесь, вся такая трагичная, таинственная, ну и виноватая тоже. И постарается начать все сначала.

— Это ей не поможет, — сказал я. И вдруг увидел ясно, как она выбирается из тесной, чересчур тесной ямы, отряхивает набросанную сверху землю, бредет сквозь ночь. Меня передернуло.

— Думаю, что она не удержится и пришлет мне открыточку с видом какого-нибудь экзотического курорта. Сообщить тебе адресок в таком случае?

— Родителям — да. Насчет меня лучше не беспокоиться.

— А что же ты теперь думаешь делать, золотко? Продашь дом, устроишься где-нибудь в меблирашках?

— Не думаю, чтобы я мог продать коттедж без ее подписи. Сдать в наем — может быть. Нужно спросить Арчи Билла.

— Да, я тоже слышала, что он лучший адвокат по делам о разводе. Там есть такая статья — умышленное оставление супруга. Или тебя больше устраивает супружеская измена?

— Не знаю еще. Нужно посоветоваться со знающим человеком.

— Бедная Лоррейн. И друг твой хорош, — что за легкомыслие! Послушай, сказать Тинкер, чтобы она заглянула утешить тебя?

— Оставь, пожалуйста.

— Извини. Это вышло безвкусно, да? Я только хотела бы понять, в курсе ли Тинкер и, значит, весь городок? Или же я буду действительно первой, от кого мир услышит о происшедшем? Ведь это уже не секрет, да?

— Мне напле… Я хотел сказать, что не секрет.

— Тогда, извини, я кладу трубку, — не терпится позвонить кое-кому. И не злись на меня, у женщин свои слабости. Ух, как заквохчут мои любимые подруги, как они глаза будут закатывать… Я просто предвкушаю все это!

— Я не злюсь.

— Очень мило с твоей стороны. Пока!

Завтрак уже ждал меня. Перед тем я сказал Ирене, что миссис Джеймсон оставила спальню в беспорядке, и попросил прибрать там. Я спросил, видела ли она записку, оставленную мной для Лоррейн накануне. Оказывается, она выбросила ее в корзину. Я попросил принести ее. И положил туда же, где лежала уже записка самой Лорри, вырезанная бритвой из книги, — в ящик моего стола.

Я переоделся и уже собирался выйти из дому, как вдруг вспомнил про тугие пачки денег, оставленные в карманах моих охотничьих штанов. Слава Богу! А что, если старательная Ирена решила бы отдать их в чистку и вдруг наткнулась бы на кучу долларов! Вот уж испугалась бы. Я пересчитал банкноты. Сто девяносто девять сотенных купюр. Пятьдесят получил врач. Одну мы сожгли. Я вспомнил, как мы тогда хохотали, я и Винс. Винс и я.

Я слишком спешил, чтобы выискивать место для еще одного тайника. Сунув двести долларов в бумажник, я спрятал в ящик комода остальное, под стопкой чистых рубашек.

Подъехав к нашему строительному участку, я оставил машину; дальше надо было идти пешком. Возле первого с краю дома сегодняшние работы были уже закончены. Цемент заполнил предназначенные для него формы раз и навсегда. Строители хлопотали теперь возле следующего дома — разравнивали густую серую массу, вываленную бетоновозом.

Я смотрел на свежий цемент, ровным слоем покрывавший ее могилу. И мне пришло в голову: а что, если завтра Э.Д, обанкротится? И я уже видел перед собой двух рабочих, сноровисто приступающих к делу. Другой подрядчик. Другой проект: небольшие участки, уютные двухэтажные коттеджи. Бульдозеры взламывают асфальт, и из земли показывается полуистлевший труп…

— Слыхал о ваших неприятностях, — сказал мне Ред Один. — Не знаю прямо, как можно выразить мое сочувствие.

Как он меня напугал! Он передвигался слишком тихо, при его-то комплекции.

— Спасибо.

— Вы остаетесь?

— Пока что да. А вообще-то не знаю.

— Думаете, она вернется?

— Тоже не знаю. Да мне и все равно.

— Понятно. Вы извините, если что. Я не из тех, кто любит сыпать соль на раны.

— Ничего, все в порядке.

Дальше мы говорили о работе. После чего я поехал в контору. Э.Д, и Эдди уже ушли, там оставалась только Лиз. Я пригласил ее в то же самое кафе, в котором мы были в тот раз. Она казалась подавленной.

— Теперь… теперь все облегчается, да? — сказала она.

— Так оно выглядит.

— Она была нехорошая, Джерри, все это знали, и она не была тебе верна.

— Я знаю.

— Странный ты какой-то. Ты мне говорил, что получил все, о чем упоминал тогда.

— Да, получил.

Ее улыбка была неуверенной.

— И… мне собираться? Если да, то как скоро?

— Еще нет. Я тебе скажу. Она тронула меня за руку.

— Мы уедем далеко отсюда, и все будет хорошо, Джерри. Нам будет обоим хорошо. И мы никогда не обернемся назад, да?

— Да, Лиз. Когда уедем.

Дом показался мне нежилым. За восемь лет немудрено привыкнуть к присутствию другого человека. И теперь мне казалось, что она где-то в соседней комнате. Так и ждешь, что вот зашумит душ, она его всегда открывает на всю катушку, послышится ее вечная песенка о Фрэнке и Джонни. Ирена прибрала в спальне.

Я присел на край кровати. И снова почти наяву увидел ее перед собой. Вот она за рулем в своем медном «порше», а-а, она не одна — машина мчится на запад, черные волосы Лоррейн треплет ветерок, зубы белеют, когда она поворачивает голову, чтобы улыбнуться Винсу.

Чушь. Над ее могилой сейчас затвердевает цемент. А в окно «порше», может быть, заглядывает какая-нибудь любопытная рыбина. Я выскочил из спальни. Здесь слишком многое напоминало о ней.

Я спустился в гостиную, сел за письменный стол, достал лист бумаги и принялся бесцельно чертить на ней какие-то линии, мучительно раздумывая, куда же спрятать эти три миллиона шестьсот тысяч долларов. Тайник должен быть и надежным, и доступным, чтобы в любое время, когда мне понадобится ехать, я мог мгновенно забрать деньги. Тайник должен быть защищен и от сырости, и от огня. Притом я не мог затевать какие-то работы, ведь отныне я окажусь под прицелом множества глаз. Большой объем и тяжесть этой массы банкнот создавали трудности. Арендовать сейф в банке? Это опасно. И ни в коем случае я не хотел оставлять деньги в доме: даже в стенку их замуровать — не выход.

С этим грузом нужно обойтись так, как если бы это были не деньги, а что-то просто тяжелое: единица хранения. И постепенно во мне созревала идея. В моем положении, даже до принятия окончательного решения, что может быть естественней, чем понемногу собирать и даже вывозить пожитки? Ящик с книгами, к примеру. Багажный склад — вот подходящее место. Итак, нужно позаботиться о вместительном ящике, наподобие контейнера. Деньги спрятать на самом дне; все три доли упаковать вместе. Буду уезжать — заберу с собой багаж. А как же иначе? Или дам указание переслать его по такому-то адресу.

Кто-то звонил у дверей. Было без двадцати пять. Человек, стоявший на крыльце, был одет в поношенный коричневый костюм; на нем еще была белая сорочка с накрахмаленным воротничком и грязноватая панама, которую он сдвинул почти на затылок. Он был необычайно широк в плечах. Лицо выдавало терпеливость, некоторую усталость; это было дружелюбное, но не слишком веселое лицо.

— Ты меня узнаешь, Джерри?

— Я… кажется, да. Только не могу сразу…

— Девятьсот сороковой год. Пол Хейссен.

— Господи ты Боже, да! Вот дурень, как я сразу не признал тебя? Входи, Пол!

Я не был с ним особенно накоротке. Я заканчивал учение, а он, тогда второкурсник, сделался лучшим нашим бегуном на средние дистанции. Ему было семнадцать, рост пять футов восемь дюймов, а весил он двести пять фунтов. Никто не мог пройти мимо этого парня, не обратив на него внимания.

Он вошел в гостиную, заполнил собою целиком, от ручки до ручки, широченное кресло. Шляпу он положил донышком книзу на пол.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Пива, если найдется.

— Сейчас.

— Посуды не надо. Жестянка или бутылка меня устраивают.

Я принес два пива. Он отпил громадный глоток, вытер рот тыльной стороной ладони и слегка отрыгнул. Выглядел он так, словно ему нужна работа, причем он не стал бы привередничать.

— Чем могу тебе помочь, Пол?

— А, знаешь, это вроде официального визита, что ли. Э.Д. Мэлтон весь день донимал моего шефа этой историей с исчезновением его дочери. И шеф меня послал, чтобы я задал тебе несколько вполне идиотских вопросов.

— Так ты что, в полиции?

— Лейтенант Хейссен. Дел — сверх головы, денег — мизер. В войну я был в военной полиции. Проклятая служба. Я тебя часто видел, Джерри, но заговорить как-то не получалось.

— Что ты хочешь знать?

Он наклонился немного в сторону, достал из кармана дешевый блокнот, шариковую ручку и открыл страницу.

— Она, значит, уехала вчера вечером. В котором примерно часу?

— Между десятью и четырьмя утра. Пожалуй, я приполз домой около четырех. И нашел записку. Меня тут же понесло к ее родителям, я рассказал все Э.Д. Знаешь, я был, между нами, хорош.

Я достал из ящика стола листок и дал ему. Он переписал текст себе в блокнот, при этом он покусывал нижнюю губу. Я протянул ему и мою записку и сказал:

— Когда я уходил — где-то около десяти вечера — я ей тоже оставлял записку.

Он переписал и этот текст, так же тяжеловесно, серьезно, обстоятельно.

— А что это за угроза? — поинтересовался он.

— Она пригрозила, что уйдет от меня.

— Вы что, поцапались?

— Да. — Я не думал, что Э.Д, сообщил в полицию о Лоррейн и Винсе. — Спор вышел из-за нашего гостя. Она была с ним чересчур любезна. Они уехали вместе.

— Откуда тебе это известно?

— Наверняка вообще-то и неизвестно, Пол. Но когда я пришел домой, их обоих и след простыл, и машины не было, и их вещи пропали. Он, видишь ли, пользуется исключительным успехом у женщин. А Лоррейн была в последнее время, как бы это выразиться… очень беспокойна.

— Беспокойна?

— Она пила больше, чем следует. Флиртовала налево и направо. Откровенно говоря, наш брак постепенно разваливался, и чем дальше, тем хуже.

— Дети?

— Нет.

— А у меня четверо. И еще один на подходе.

— Может, все сложилось бы иначе, будь у нас дети. А так у нее оставалось слишком много свободного времени.

— Хм. Теперь этот Бискай. Сколько ему лет?

— Тридцать семь-тридцать восемь.

— Женат?

— Нет.

— На что он живет?

— Точно тебе не скажу, но вроде бы в Латинской Америке он служил у какого-то промышленника — помощник, пилот и все такое.

— Где вы познакомились?

— На войне. Мы служили в одном батальоне, и он был моим командиром. В апреле он свалился вдруг как снег на голову. Был у нас два дня. Сказал, что вскоре ему предстоит небольшая операция, что-то там с плечом. В то время у меня были неприятности на работе, не сошелся во мнениях с Э.Д.Мэлтоном. Я подыскивал новое место, навещал старых друзей. По пути заехал к нему. У Винса после операции возникли какие-то осложнения, ну я и забрал его к себе.

— А где ты его нашел?

— Он снимал квартиру в Филадельфии.

— Адрес?

— Сейчас, пожалуй, и не вспомню. Улица с древесным каким-то названием. То ли Ореховая, то ли Каштановая… Улица Вязов? Адрес он мне оставлял, и я стараюсь не запоминать то, что записано где-то. Не перегружать память.

— А зачем он адрес оставлял? Знал, что ты захочешь навестить его?

— Нет. У него было ко мне деловое предложение. Оно меня не заинтересовало. Он сказал — если передумаю, могу написать по этому адресу.

— Что за предложение?

— Одна там работенка в Южной Америке. Он не распространялся о подробностях. Винс… Он довольно решительный парень, и у меня сложилось впечатление, что он мог действовать и не всегда легально. А это не по мне.

Он попросил описать Винса, и я это сделал.

— Ты думаешь, у него были судимости?

— Затрудняюсь ответить.

— Ладно, отпечатки пальцев так и так найдутся в Вашингтоне, у военных. Там проверят. Если на него объявлен розыск, то это был бы хороший повод задержать твою жену.

— Не думаю, чтобы она этого хотела.

— Да, но ее отец этого хочет. Теперь насчет машины… Я подробно описал «порше», назвал номер.

— Он записан на ее имя?

— Да. Бумаги у нее с собой, так что она его может продать в любое время.

— Ты хоть приблизительно можешь сказать, куда они могли бы податься?

— Не имею представления. Почему-то у меня такое чувство, что они могли удрать за границу. Ему, кажется, Южная Америка по нраву. Он наморщил лоб.

— Ты доволен, что она уехала?

— В каком-то смысле — да. С ней становилось все труднее. Выпивка и все такое. Я уже подумывал о разводе. Но и привык, конечно, не все так просто. В чем-то мне ее будет не хватать.

— Замужняя женщина заводит шуры-муры с лучшим другом своего законного супруга. Старая история. Из-за этого поубивали немало народу.

— Я не склонен к насилию. Он усмехнулся.

— Бывал и склонен. Когда-то.

— Как ты думаешь, Пол, что дальше будет?

— Да не знаю я. Любая женщина имеет право ехать куда хочет. Детей у нее нет — значит, и бросить она их не может. Машину она взяла свою, а не твою, так что и с этой стороны к ней не подступишься. Но вот проверить этого молодчика мы можем, а если найдутся основания задержать его, то и к ней подход найдется. И тогда она, надо думать, вернется домой. Папаша затребует ее к себе. А ты? Ты, как я понимаю, не затребуешь?

— Я — нет.

— Ну, у тебя еще будет время поразмыслить.

— Вряд ли передумаю.

— Где ты нашел ее записку?

— В спальне.

— Где и как она лежала? Можно взглянуть?

— Что ты спрашиваешь! Пошли.

Мы поднялись наверх. Я прислонил листок к зеркалу на туалетном столике. Он бросался в глаза, не заметить его, войдя в комнату, было нельзя.

Он осмотрелся; медленными, тяжелыми шагами обмерил комнату, присвистнул.

— Хорошо живешь!

— Для двоих тут слишком просторно.

— Какие твои планы? Останешься здесь?

— Думаю, что да. На какое-то время. Он открыл гардероб и сказал:

— Чего это она так много платьев оставила?

— У нее их предостаточно. Все она не смогла бы забрать при всем желании. Покупала дюжинами.

— А где был этот… Бискай? В какой комнате? Я показал ему комнату для гостей.

— Как он себя чувствовал? В каком был состоянии?

— Рука на перевязи, прихрамывал, — сказал я. — Но мог передвигаться.

— А откуда хромота?

— Кажется, и на бедре ему что-то вырезали.

— Кажется? А точно ты не знаешь?

— Пол, теперь ты смахиваешь на полицейского, какими нас в детстве пугали. Винс не был из тех, кто любил о себе рассказывать.

— Хм. Друг его принимает у себя, а он в благодарность уводит его жену. Говнюк он, по-моему.

— Н-ну, правду говоря, я не ожидал от него такого. И ты бы не ожидал. По нему не скажешь. Мы сошли вниз. Он взял шляпу, откашлялся и сказал:

— Мистер Мэлтон предоставил нам пару хороших фотографий. Если мы что-нибудь откопаем на этого твоего друга, нам не составит труда разыскать и такую приметную машину и такую приметную дамочку. Я ее видел пару раз. Только не знал, кто она такая, пока сегодня не увидел ее фото. Она прямо как кинозвезда. Эта, как ее… Элизабет Тейлор.

— Говорят, что так.

— Ну, приятно было снова тебя повидать, Джерри. Может, выпьем еще как-нибудь вместе пивка.

— Да, это бы не мешало.

— До следующего!

Он вышел, уселся в свою машину и помахал мне. Долгий вздох облегчения высвободил наконец из моих легких воздух, копившийся в течение часа. Хорошо все получилось. Лучше некуда. Осложнений теперь не должно быть. История с Филадельфией малость подкачала, но, кажется, у него она подозрений не вызвала. И записку он оставил. Текст переписан. Я вспомнил, что по составу чернил можно определить, когда сделана запись. Взяв обе записки, я порвал их, пошел, бросил в унитаз и спустил воду. И тут вдруг спохватился: нет никаких доказательств, что почерк на записке не подделан, что это ее почерк.

Глава 10

Вечером после визита Пола Хейссена я опять был в летнем доме Мэлтонов над озером. Черный кейс лежал на своем месте. Я забросил его в машину и поспешил домой. Доехал без приключений.

Вернувшись, я спрятал кейс в подвале, под дровами, предварительно затолкав туда и свою долю. Мне нравилось, как тесно, как монолитно выглядела опять эта громадная куча денег. Туго перевязанные пачки прижимались друг к другу почти любовно, им явно не хотелось разлучаться. У меня даже пульс становился чаще при взгляде на них, дыхание укорачивалось.

Утром в пятницу я поехал на стройку и сказал Реду Олину, что мне нужен ящик таких-то размеров, чтобы вложить в него вещи. Ящик должен быть очень прочным. Ред тут же поручил работу некоему Циммерману, и за то время, пока я совершал свой обычный обход объектов, ящик был уже готов. Мы закрепили его поверх машины. На обратном пути я останавливался, чтобы приобрести веревки и толстую, плотную оберточную бумагу.

Ирена ушла уже домой. Убедившись, что все двери заперты, я достал из кейса деньги. Семнадцать одинаково солидных коричневых пакетов. В каждом по двести тысяч долларов, не считая последнего, состоявшего из пятисотдолларовых банкнот. Я погрузил их в ящик. Деньги заняли почти половину его объема. Я вытащил ящик наверх, в гостиную, и там заполнил его до отказа книгами. Приладил крышку, аккуратно привинтил ее и надписал на деревянной поверхности красным карандашом свое имя.

В справочнике я нашел телефон складской фирмы и позвонил туда. На мой вопрос там ответили, что принимают на хранение и отдельные ящики. Я сказал, что мой будет очень тяжелым. Через час прибыл грузовик. Двое мужчин вынесли мой ящик и увезли. Квитанция представляла собой тонкий листок желтоватой бумаги. На оборотной стороне была мелко-мелко напечатана масса всяких условий и правил. Я прочел все до последней буковки. Итак, мои вещи были застрахованы, — по пять долларов за каждый кубический фут. Страховой сбор шестьдесят долларов. На случай утери груза.

Квитанцию следовало хорошенько спрятать. Несколько раз я обошел весь дом, прежде чем нашел настоящее место. Когда-то Лоррейн вбила себе в голову, что научится играть на блок-флейте. Тогда же она приобрела весьма дорогой инструмент и учебное пособие. Дней десять весь дом оглашали жалобные и нестройные звуки, потом флейта была заброшена. Я достал инструмент из шкафа, вынул из чехла, отделил мундштук, скатал квитанцию в трубочку и затолкал ее внутрь, после чего вернул мундштук на место, блок-флейту — в чехол, все вместе — в шкаф.

Вытянув ноги и сложив их крест-накрест, я устроился поудобнее в гостиной и мысленно прокрутил все сначала. Насколько я мог судить, операция проведена безупречно. Теперь мне не оставалось ничего другого, как ждать.

Внезапно я осознал, что на меня смотрит Лоррейн. Взгляд ее, чтобы достичь меня, пересекал по диагонали всю комнату. Я прошел туда, взял фотографию в серебряной рамке. Фото было сделано на Бермудских островах во время свадебного путешествия. Она стояла на берегу в белых шортах, в черном пуловере и смеялась в камеру, держась за руль велосипеда и, должно быть, готовясь сесть на него.

Я рассматривал фото, и мне вдруг сделалось плохо. Пустота образовалась вокруг меня, полная пустота — вакуум. Я поставил фотографию на место. И опять она смотрела на меня. Я отступил — она продолжала все так же смотреть и смеяться. Странная улыбочка. Будто бы она знает что-то такое, что мне неизвестно. Как будто внушает мне: ты что-то упустил.

А-а! Черный металлический кейс! Благодарю, Лоррейн. Деньги-то я вынул и переложил в ящик, а чемодан оставил. Я принес его из подвала. Я прыгал на нем, топтал его, покуда не расплющил. Потом поехал на городскую свалку, и, улучив минуту, когда никого вокруг не было видно, забросил искореженный кейс в гору мусора.

Суббота потянулась скучная, бесконечная. Вечером я наклюкался в полном одиночестве и завалился спать рано, так рано, что к восьми утра вполне выспался, и угроза тяжкого похмелья, кажется, миновала.

Я натянул брюки, майку, наскоро сварганил себе завтрак и уткнулся в воскресную газету. День, предстоявший мне, обещал быть таким же скучным, пустым и тягучим, как вчерашний. Раньше я терпеть не мог дурацкие воскресные развлечения, до которых так падка была Лоррейн, а теперь подумал: зато мы хоть чем-то были заняты.

Около одиннадцати часов я вышел в сад и повозился там с делами, которые вообще-то могли бы обождать. Я обрабатывал живую изгородь ножницами и уже слегка вспотел, когда с другой стороны этой самой изгороди вынырнула Тинкер Велибс. На ней была блузка с перемежавшимися белыми и зелеными полосками, зеленые шорты до колен. На солнце ее волосы пламенели. Кожа на носу немного шелушилась, тоже от солнца, и веснушек на носу и вокруг было гораздо больше обычного. Улыбаясь не без вызова, она посматривала на меня.

— Что, бицепсы наращиваешь?

— Доброе утро.

— Я надумала тебя навестить. У нас ведь сегодня юбилей, правда же? Я посмотрел на нее непонимающе.

— Юбилей?

— Прошлое воскресенье, дурачок. Или ты был настолько готов, что ничего не помнишь? Очень лестно для меня.

— Да помню я все.

— О, благодарю! Большое спасибо.

С прошлого воскресенья прошли столетия. Тогдашнее приключение пережил совсем другой Джерри Джеймсон; я его вспомнить-то скоро не сумею.

— Ты случайно не поторопилась поделиться этой новостью с Манди? Святая невинность смотрела в ответ на меня.

— Я? Да ты что?

— Видишь ли, Манди определенно в курсе дела. Она перебралась на мою сторону изгороди и сказала:

— И ты злишься, да? Ну, может быть, я ей как-то и намекнула. Я, наверное, показалась тебе несносной, даже нахальной в тот раз? Но я поднабралась тоже, ты знаешь, а потом, я настолько сыта моим милым Чарли! И ему от этого только польза. Да-да, это так или почти так. Всю неделю я с ним была кроткой, как ягненочек. А за неделю вообще-то может столько всякого случиться, правда же? Послушай, Лоррейн еще не прислала тебе открытку с видом какого-нибудь сногсшибательного вулкана?

— Еще нет.

— Э, да тебе жарко. Почему бы тебе не пригласить меня в тенек и не угостить чем-нибудь прохладным? А где ваша садовая мебель?

— Не успел сказать Ирене, чтобы вынесла. А насчет чего-нибудь холодного — это не проблема. Кстати, где Чарли?

— У него очередной мальчишник. В клубе турнир, и он обязательно должен быть там. Сейчас, наверное, размахивает клюшкой для гольфа и счастлив. Это будет продолжаться до вечера, потом они все надерутся. Мое маленькое чудовище отправлено к бабке, то есть к моей маме, ровно в семь я должна его забрать. Вот я и решила использовать передышку и поболтать с тобой о Лоррейн. Ты все еще дуешься на меня?

— Нет, разумеется.

Мы прошли на кухню. После яркого солнца здесь показалось темно. «Как в сумерки», — подумалось мне.

— Что-нибудь большо-ое и чтобы много джина, — сказала она. — Тоник у тебя есть? Ну и прекрасно. Я достану лед.

— И все-таки какого черта ты рассказала о нас этой Манди?

— Ох, опять ты за свое. Мы же близкие подруги и обо всем рассказываем друг другу. И кроме того, я же не все ей рассказала. Так только, намекнула.

— У тебя с Лоррейн было так же? Никаких тайн?

— Боже ж ты мой, нет! Лоррейн слишком задирает нос, Чарли однажды даже не сдержался и сказал ей…

Я наливал джин в бокал и хотел уже остановиться, но она взялась за горлышко бутылки и пригнула ее. Когда бокал наполнился до половины, она сказала:

— Это мне. Я, знаешь, не поклонница тоника. Или скажем так: тоник — не моя слабость.

Когда оба коктейля были готовы, мы чокнулись и выпили. Она склонила голову набок и сказала:

— А теперь кончай разговаривать так официально со мной, Джерри. Я нахожу, что это с твоей стороны не очень красиво.

Она поставила бокал, отняла и мой тоже, отставила в сторону, забралась мне под руку, прижалась ко мне всем телом и поцеловала с неприкрытым жаром.

— Вот так вот, — сказала она и снова подняла бокал. — За дружбу. Мы ведь друзья?

— Друзья.

— Хорошие друзья?

— Наверное.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Нет. Почему ты решила?

— Тогда мы устроим пикник, да, милый?

— Пикник?

— Ну да! По выходным люди устраивают пикники. Где эта пластмассовая штука, в которой лед не тает? — Она нашла и вытащила «штуку». — Наберем побольше льда. Бутылка джина едва почата. Бокалы? Вот они. Сигареты есть. Пять бутылок тоника. Ты ведь согласен провести со мной воскресный пикник, правда?

— Ну… В общем, да.

— Тогда будь добр, посмотри, все ли двери на запоре. Я уставился на нее.

— Где ты собираешься устраивать пикник, Тинкер?

— Наверху, золотко мое. Наверху, ес-тес-твен-но. Ты сегодня что-то недогадлив. Я пришла предложить тебе утешение и поддержку, и пикник, и все-все, а ты делаешь большие глаза и говоришь со мной как на собрании. Пошли-ка, дружочек. Увидишь, этот пикник выйдет получше всяких прочих. И муравьев не будет, я тебе гарантирую!

После продолжительных обоюдных действий, — если предположить, что страсть была в нас, то она так и не успела пробиться на поверхность, — я лежал в постели. Спиртное на столике рядом, сигарета в руке, пепельница холодит горячую грудь. Я лежал, чувствуя себя паршиво донельзя. Тинкер босиком шлепала по комнате, рылась в вещах Лоррейн. Мне хотелось, чтобы она это прекратила. Чтобы она натянула на себя свои зеленые шорты и бело-зеленую блузу и ушла. Но я был чересчур апатичен, чтобы сказать ей это. И потом, я не был уверен, что слова тут помогут.

Ужасное чувство. Мне-то казалось, что я хитроумно справился со всеми проблемами, так или иначе нашел решение для каждой; сработал чисто, сложил все по порядку и запер наглухо все в дальнем углу мозга. Но теперь, в подавленном состоянии, неизбежном после любовного соединения без любви, все вдруг вырвалось наружу, и я лежал нагишом, беспомощный перед последствиями своих деяний.

Я не хотел всего этого. Всегда причислял себя к людям порядочным. Джерри Джеймсон. Разве он из тех, кого однажды приканчивают в пьяной драке или кто исчезает до конца дней за громадными серыми воротами?

Два слова молоточками стучали в моем черепе, я не мог от них увернуться, они выскакивали и, паясничая, мельтешили перед глазами; только два слова: убийца, вор.

Но это же не я! Не мог это быть я! Еще и еще раз я прокручивал ход событий, стараясь понять, где же тот шаг, который сделал все окончательно непоправимым. Я хотел доказать сам себе, что виноваты обстоятельства, что не выбор пути, а дорожный ухаб, авария — нечто внешнее выбило меня навсегда из колеи, и уже ничего нельзя было поделать. Но при новом, беспощадном свете было отчетливо видно, что у меня было не так уж мало возможностей остановиться, прекратить всю эту аферу. Снова и снова оживала у меня перед глазами одна и та же сцена: откидывается крышка черного металлического кейса, и я вижу невероятную, немыслимую груду денег. С того самого мгновения в глубине души я знал, что мне будет принадлежать все это. Все, до последнего доллара.

Но теперь уже все равно что, почему, как, — дело-то сделано. Никогда больше ко мне не вернется то, что окружало, оказывается, меня все эти годы, невидимое, как воздух: жизнь без страха. Без страха, без жутких воспоминаний, без этого тошного ощущения глубоко в груди.

Тинкер сказала:

— Милый, а она, видать, и впрямь спешила.

— Почему?

— Вот это платье она купила на прошлой неделе, я была тогда с ней. Оно очаровательно. Заплатила она сорок девять пятьдесят. Лучшее кашемировое платье из всех, какие я видела. А я их перевидала…

Она подняла голову и взглянула на меня. На ней был теперь серый пуловер моей жены. Шерстяной пуловер на голой бабенке — крайне непривлекательное зрелище.

— Значит, она его забыла.

— Вот этого я и не пойму. — Тинкер опять обернулась от зеркала. — Сверху у нас фигуры похожи, я только шире в бедрах. Золотко, послушай, нельзя ли мне пока попридержать это платье? Как раз мой цвет. Если Лоррейн вернется, надеюсь, она не будет в претензии. А если не вернется, это мне будет от нее на память.

— Бери что хочешь.

— О, дорогой, спасибо! Твоя нежность и деликатность выше всяких похвал!

Я сел и хорошенько глотнул из своего бокала. Тинкер смешивала коктейль, — там был почти один джин. Я почувствовал его действие сразу. Побольше спиртного, еще больше! Может, остановится наконец дьявольское кино, крутящееся беспрерывно у меня в мозгу! Картинки, на которых все одно и то же: Лоррейн, Винс, деньги; деньги, Лоррейн, Винс.

Она выцыганила у меня еще один пуловер, жакет, пригоршню бижутерии, две пары туфель, сандалии. Потом ей, захотелось есть. Она напялила на себя желтый пеньюар моей жены, спустилась на кухню и вскоре вернулась, таща скворчащую глазунью с ветчиной. Мы ели, пили джин, а там она снова шмыгнула ко мне в постель. Между делом мы не забывали добавлять алкоголь в наши стаканы, нагружаясь медленно, но верно.

Меня разбудил дверной звонок. Я глянул на часы: было почти пять. Тинкер, свернувшись калачиком, спала рядом. Я отодвинул ее, она недовольно заворчала во сне. Звонок повторился. В голову мою словно бы ввинчивался огромный шуруп, от виска до виска. Во рту был такой вкус, точно в него высыпали полную, пепельницу старых и свежих окурков. Джин еще не утратил своего действия. Я чувствовал себя рыхлым и слабым в коленях, мир вокруг был лишен всякой реальности. Я посмотрел на Тинкер. Она спала с открытым ртом, на левом плече выглядывали два прыща.

Я накинул халат, провел пятерней по волосам и спустился по лестнице. Как раз прозвучал еще один звонок.

Это была Лиз Адаме. Очень взволнованная. Она вошла в прихожую и сказала:

— Как я рада, что ты оказался дома, Джерри. Как твои дела? Ты странно как-то выглядишь.

— Только что проснулся. Еще не очухался.

— И немного выпил, да?

— Возможно. Совсем немножко.

— Джерри, к нам приходили двое, расспрашивали о тебе. Они хотели знать абсолютно все. Мне это показалось… ну, непонятным, я так встревожилась. Кстати, они из Вашингтона, из агентства, о котором я раньше никогда не слыхала. Думала, может, ты знаешь…

Я стоял спиной к лестнице. Теперь она смотрела мне через плечо. И внезапно умолкла. Глаза ее отдалились, лицо побелело и разом окаменело. В ее взгляде погасло что-то, будто выключили. Что-то такое, в чем я отчаянно нуждался. И прежде чем обернуться, я уже знал: это «что-то» в ее глазах мне не увидеть никогда.

Тинкер, босая, спускалась по лестнице и дошла уже почти до самого низа. Она накинула на плечи пеньюар и слегка придерживала его спереди. Ее рыжие волосы были взлохмачены, лицо одутловато со сна, на нем выступили какие-то красные пятна, губы оттопырены.

— О, — произнесла она негромко, — а я думала, это Манди. И голос у вас похож. Мне очень жаль, право же…

Она повернулась и, споткнувшись о ступеньку, упала на карачки. При этом пеньюар с нее свалился. Поднявшись и кое-как прикрыв наготу, она одарила нас широченной пьяной улыбкой, сказав отчаянно:

— Оп-ля!

После чего прошлепала босыми ногами наверх и исчезла. Лиз не смотрела на меня. Она просто повернулась, открыла дверь. И я не знал, что ей сказать. Сказать было нечего. Я смотрел. Она уходила. Из дома. Из моей жизни.

Я прикрыл дверь, поднялся наверх. Тинкер сидела перед туалетным столиком. Теперь она надела желтый пеньюар как следует и зачесывала назад свои красновато-рыжие густые волосы. Она послала виноватый взгляд моему отражению в зеркале.

— Наверно, я плохо себя вела?

— Можно это назвать и так.

— Она и есть та блондинка из вашей конторы, да? Та, на которую ты глаз положил?

— Да.

— По ней не скажешь, что она снисходительна к подобным шалостям.

— Нет, не скажешь.

— Сожалею, если я что-нибудь испортила.

— Тинкер, скажи мне только одно: если ты действительно думала, что это Манди, почему нужно было спускаться вниз в таком виде?

— О, я находила это забавным. И потом, Лоррейн оставила массу вещей, которые мне не годятся, а ей бы подошли в самый раз. У нее бедра такие же узкие, как у твоей Лоррейн. И Манди все равно бы никому не сказала. Она славный малый и, вот увидишь, тебе понравится. У нас друг от друга секретов нет. Ни-ка-ких!

— Да, это заметно.

— Манди к тебе прекрасно относится. Думаю, что она тоже не прочь навестить тебя, золотко.

— Что ты, черт возьми, имеешь в виду? Хочешь меня соблазнить еще и этой Манди? Я просто отказываюсь вас понимать. Не могу понять, и все.

Она повернулась ко мне корпусом, глядя с наигранным изумлением.

— Боже мой, бедняжка! Ты какой-то весь зажатый. Дорогой, у нас в костях уже сидит изрядная доза стронция-90, ты это знаешь? Лучше и не думать об этом. А чтобы не думать, надо расслабиться, устроить себе передышку. Манди и я — мы очень, очень осторожны. Тем не менее наша репутация слегка подмочена. Но это нам вредит не больше, чем твоей Лоррейн. Проклятие, я просто истекаю потом! Можно воспользоваться душем? Лоррейн не увезла с собой купальную шапочку, не знаешь?

— Посмотри там, в шкафчике над ванной, на верхней полке.

— Спасибо, моя радость. — Она выскользнула из пеньюара и прошлепала в ванную. И почти сразу раздался шум душа. Я спустился в кухню и приготовил кофе, совсем черный. Думал я о выражении лица Лиз, когда она уходила. И о тех двух агентах из Вашингтона.

Я наливал себе вторую чашку, когда вошла Тинкер. Пятна на ее щеках исчезли. Она выглядела на удивление свежо и опрятно.

— Дорогой, я с удовольствием помыла бы посуду, но теперь мне действительно пора бежать. Это очень плохо?

— Нет, все в порядке.

— Не будь таким хмурым, золотце. Я и вправду не хотела разрушать твой конторский роман. Это тебя сразило окончательно, да?

— Да.

Она подошла ко мне, провела рукой по волосам и поцеловала в уголки глаз.

— Ты ужасно милый. И не брани меня больше за эту пресную блондинку. Мы позабавимся еще не раз, правда?

И миленький Джерри выкинет из головы все свои заботы, да? Мы уже не хмуримся? Вот и хорошо!

Она покинула дом через черный ход. Я вернулся к своему кофе. Он не успел остыть, и я взял чашку с собой наверх. Я заглянул в ванную и остолбенел. Она там плескалась как морская львица. Горячая сырость, пар, приторные парфюмерные запахи. Я распахнул окно и первым попавшимся полотенцем принялся подтирать пол: подберу воду — выжму, снова подберу — снова выжму…

Потом я сам принял душ, допил кофе, застелил постель, принял три таблетки аспирина, проветрил спальню, сменил майку, трусы, влез в брюки. Взглянул в зеркало на результаты своих усилий. Как у меня глаза запали!

Только успел спуститься по лестнице — длинный дверной звонок. На мгновение мелькнула в мозгу безумная надежда: это вернулась Лиз!

Но это был лейтенант Хейссен, по-прежнему массивный, по-прежнему широкоплечий. Новым было выражение его лица. Да и вся повадка неуловимо изменилась. Так ведут себя люди, с неохотой выполняющие что-то крайне неприятное.

— Заходи, Пол. Хочешь пива?

— Нет, благодарю. Сегодня — нет. Он сел на то же самое место, что и в прошлый раз, даже и шляпу пристроил на полу точно так же.

— Ох-ох-ох, такая наша служба, Джерри. Не хочу от тебя скрывать: старуха Мэлтон не может поверить, что ее дочь сбежала, не сказав родителям ни словечка, и она в конце концов довела мужа до белого каления. Вчера они вместе навестили наше начальство, и я там был тоже. В общем, они это выложили не сразу. Но так или иначе, кончилось этим: они не считают невероятным, что ты мог прикончить ее и этого твоего друга.

— Достаточно дикая идея, как ты считаешь?

— Возможно. Но я обязан ее проверить. И я это делаю. Я знаю, у тебя на все есть ответ, но придется попросить тебя: изложи это дело в письменном виде. Дама, что живет напротив, миссис Хинкли, сказала, что видела твою жену в среду около часа пополудни, когда та в своей машине подъезжала к дому. А вот после этого ее не видел никто. Ты был дома вскоре после обеда, у тебя кончился бензин. Это подтверждает миссис Ситтерсалл.

— Кто? А, Ирена.

— Ты встретил ее, когда она шла к вам, и сказал, что твоя жена неважно себя чувствует. Почему?

Я издал глубокий вздох. И сказал ему, что хотел хоть в какой-то мере спасти репутацию Лоррейн и потому не все рассказал в прошлый раз. Теперь я описал в подробностях, как я вернулся домой и чему был свидетелем.

— При подобных обстоятельствах многие расстались с жизнью.

— Знаю. Но у меня было не то настроение, чтобы убивать кого-то. А кроме того, я и прежде имел основания не вполне доверять ей. Это просто был первый раз, когда я имел неоспоримые доказательства. Она закрылась в спальне. Я взял канистру бензина, по пути к машине встретил Ирену и посчитал, что при таких обстоятельствах ей у нас появляться не следует. Атмосфера в доме была слишком напряженной.

— И ты подвез женщину до автобуса, потом заправил машину у бензоколонки. Потом?

— Потом вернулся домой. Сварганил себе пару коктейлей. Выпил. Опять уехал. Хотелось побыть наедине с самим собой. Подумать. Ехал куда попало, мне было все равно.

— Когда ты возвратился?

— Точное время назвать не могу. Было уже темно. Винсент, уже спал. Лоррейн в доме не было, но ее машина стояла в гараже.

— Я справлялся у Аманды Пирсон, она здесь была примерно в двадцать один тридцать. Ты к этому времени уже долго был дома?

— Пятнадцать — двадцать минут.

Я точно знал, что Манди приходила гораздо раньше. Но ее ошибка была мне на руку.

— И где, как считаешь, в это время была твоя жена?

— Не знаю. Она часто бывает у соседей, у многих. Или просто гуляла, она и так делает иногда. Или пряталась где-нибудь в доме. Я ее не разыскивал, можешь поверить.

— А что ты делал?

— Звонила Манди, после разговора с ней я решил уйти, оставив Лоррейн записку. Я тебе ее показывал. Выпил снова и подался в город. Помню, что был в баре, — знаешь, при отеле «Верной». Тимми, может быть, меня вспомнит. Надеюсь, ты понимаешь — я был не в себе. Заглядывал в кабаки — один, второй, третий. Откровенно говоря, не пойму, как я управлялся с машиной. Конечно, свинство. Это еще чудо, что я не устроил аварию. Но мне так не хотелось домой. Я даже поехал в Морнинг-Лейк, там у Мэлтонов летний дом. Думал, там поживу. Но оказалось, там в эту пору тучи мошкары.

— Ясно. Потому у тебя на лице эти волдырики.

— Ну да. Я вернулся сюда с намерением поговорить с ней. Предложить сделать еще одну попытку начать с чистого листа. Но их уже не было. И машины тоже. И по всему можно было видеть, что они уезжали в страшной спешке.

— Так говорила и миссис Ситтерсалл.

— Я нашел ее записку, тут же направился к Э.Д, и, правду говоря, вел себя там как сумасшедший. Он посмотрел свои записи.

— Вот, тут еще одна вещь, хорошо бы ее разъяснить. Миссис Ситтерсалл не заметила никаких царапин на твоем лице. А ты между тем утверждаешь, что после этого с женой уже не встречался.

— Она меня поцарапала перед тем, как запереться в спальне. Я старался как мог замазать царапины, взял для этого крем Лоррейн. Наверное, мне что-то удалось, а Ирена к тому же не очень хорошо видит.

— У какой колонки ты заправлялся?

Я ответил. С растущим раздражением я убеждался, что передо мной очень основательный, методичный человек. Этот не отступится, пока не добьется совершенной ясности в каждом пункте.

— Теперь так, Джерри, — сказал он. — В пятницу сюда подъезжал грузовик, двое мужчин вынесли тяжелый ящик, погрузили и увезли с собой. Это информация миссис Хинкли. Что в ящике?

Я махнул рукой в сторону книжных полок.

— Книги, личные бумаги. Мой багаж. Я хочу помаленьку сматывать удочки. Это начало. Не могу здесь жить, Пол. Дом для одного слишком велик.

— У тебя есть квитанция на хранение? — Ну а как же.

— Хорошо бы взглянуть. Извини мою назойливость. Мне нетрудно было бы достать требуемое, но тогда он увидел бы, где я храню квитанцию. И как ему объяснить, зачем я так тщательно прятал эту бумажку?

— Дай подумаю. Куда же я ее задевал? Хм. Я чертовски рассеян в последнее время.

— Не спеши. Кстати, я не прочь взглянуть еще раз на записку, которую она тебе оставила. Этого я и боялся.

— Очень жаль, Пол, но я ее выбросил. Обе записки. Но ты ведь переписал, что там было.

— Да, но Мэлтоны не убеждены, что это был почерк их дочери.

— Но ведь это был ее почерк!

— Если записки больше нет, доказать это будет трудно.

— Не знаю, что и сказать на то. Лоррейн сама подтвердит, что она ее написала.

— А все-таки было бы гораздо лучше, если бы ты не выбросил эту записку.

Я подошел к письменному столу, выдвинул ящик и сделал вид, что ищу квитанцию на хранение багажа.

Он поднялся и сказал:

— Ты позволишь мне осмотреться получше?

— Как, то есть… почему?

— Потому что я обязан написать в своем рапорте, что дом осмотрен. Это мой долг. Хочешь, я могу предъявить ордер на обыск.

— Почему бы тебе не написать в своем рапорте сразу, что я убийца?

— Не злись. Мне без того невесело. Бог ты мой, я лично не думаю, что ты их прикончил, но при чем тут я и мои соображения? Действовать приходится как положено.

— О'кей. Осмотрись получше. А я поищу квитанцию. Он прошел на кухню. Потом я услышал, как он спускается в погреб. Секунду-другую я не мог бы ответить — там еще деньги или нет? Голова что-то плохо варила. Слишком много джина, слишком много рыжей Тинкер, в итоге перед глазами все плывет, как в тумане. Я достал квитанцию из тайника и ждал. Когда Пол снова поднялся и пришел в кухню, я протянул ему квитанцию, он осмотрел ее, кивнул и взял себе.

— Завтра утром сходим посмотрим, что там в ящике.

— А это для чего, Бога ради?

— Для того, верней, потому, что иначе меня спросят: ты сделал это? Нет? А почему? И что мне ответить? Что это показалось мне чересчур хлопотным?

— Ладно-ладно. Откроем ящик. Посмотрим. Достанем каждую книжку, перелистаем, можем еще и вслух почитать каждую страницу.

— Джерри, я изо всех сил стараюсь не осложнять ситуацию.

— Извини, Пол. Я вижу. Нервы сдают. И еще я сам на себя злюсь, что выбросил эту несчастную записку.

— Может, она лежит в мусорном ведре?

— Нет. Я ее порвал и выбросил на ходу из машины.

— Плохо.

— Но ведь это не так уж и важно?

— Может быть, и не так уж.

Он был пугающе педантичен. Он задавал чертовски много вопросов. Он взял расческу с туалетного столика Лоррейн и извлек целый клубок красновато-рыжих волос. И смотрел на меня вопрошающе.

— Это одна тут… одна подруга жены, миссис Велибс. Тинкер Велибс. Лоррейн брала у нее какие-то вещи на время и не успела вернуть. Поэтому она приходила, и я предложил ей подняться и самой разобраться с вещами.

— И заодно она решила причесаться?

— Ну, хорошо. К чертовой матери! Она собиралась поговорить о Лоррейн, но потом вышло по-другому, не так, как мы предполагали. Этого тебе достаточно?

— Джерри, слушай меня. Не ври мне. Ни в том, что касается мелочей, ни во всем остальном. Никакой лжи, ни малейшей, Джерри. Это важно.

— Договорились. Буду иметь в виду.

— Я тебя хотел спросить насчет миссис Адаме, той, что работает в бюро у Мэлтона. Я слышал о вашей дружбе. Это могут рассматривать как мотив.

— Она человек великодушный, я к ней очень хорошо отношусь, но на этом и все. Взять бы мне в жены в свое время ее, а не Лоррейн! Но вышло иначе, как ты знаешь.

Он попросил меня перечислить по памяти вещи, которые Лоррейн взяла с собой. Он внимательнейшим образом осмотрел мою машину, потом садовый инвентарь. Он снял комок земли, приставший к лопате, — той самой лопате, которой я закопал ее. И размял комок между пальцами. Я смотрел на него, изо всех сил стараясь дышать ровно. Вопросов он больше не задавал.

Когда он наконец ушел, было уже темно. Назавтра в девять мы договорились встретиться на складе.

Он извинился, что отнял у меня так много времени. Я сказал, что я на него не в обиде. И тоже извинился, что давал волю раздражению.

Глава 11

В девять утра он уже ждал меня в складском помещении. Я взял с собой отвертку. Тамошние работники заворчали было, — мол, мы доставляем им только лишние хлопоты, — но мгновенно притихли, лишь только Хейссен заявил, что он из полиции.

Я отвинтил крышку. Пол начал вынимать книги. И обнаружил коричневые пакеты.

— Старые пластинки, — сказал я. — Деловые бумаги, газеты по специальности. И так далее. Могу показать поштучно. Открывать?

Большим пальцем он нажал на верхний пакет — сверху, с боков.

— Не нужно.

Мы снова вложили книги в ящик. Я привинтил крышку. Он поблагодарил работников склада, и мы вышли на свет божий. Он проводил меня до машины и сказал:

— Бармен в отеле «Верной» показывает, что ты заходил часов в десять и был в состоянии сильного опьянения.

— Наверное, был.

— Если бы ты попросил еще порцию, он бы не дал. По его словам. Еще он сказал, что ты жаловался на семейные обстоятельства.

— И обстоятельства были.

— Да, верно.

— И что дальше, Пол?

— Посмотрим. Подождем, не вынырнет ли где-нибудь «порше». Она теперь считается пропавшей без вести при подозрительных обстоятельствах, и мы можем объявить розыск. Уже объявили. По всей стране, но без шума, чтобы репортеры не пронюхали. Так что хоть об этом можешь не беспокоиться. Газетчики еще ничего не знают.

— А если вы не найдете ее так быстро?

— Если, скажем, две недели розыска ничего не дадут, придется начать все сначала. Вызовем тебя, ты должен будешь дать подробные пояснения.

— Так вы не собираетесь оставить меня в покое?

— Почему же? Как только узнаем, что с ней…

— Ясненько.

Я включил мотор. Пол уже уходил, но вдруг обернулся, наклонился к окошку моей машины и сказал:

— А все-таки странно с этим твоим другом. Бискай, так ведь его?

— Бискай. А что странно?

— Обычно это никакая не проблема. Отпечатки пальцев из его послужного списка берут у военных, сравнивают с его же отпечатками в картотеке ФБР, и мы получаем ответ. А на этот раз все выглядит так, как если бы они нас решили оттереть. Я такого и не упомню. Может, это потому, что он из-за границы! прибыл? Не наш человек.

— Не наш?

— Многого я и сам не знаю. Визит вежливости они нам нанесли. Похоже, что в Вашингтоне кого-то очень заинтересовал твой друг. Это, правда, мое личное наблюдение. Кстати, а у тебя они были?

— Пока что нет.

Я поехал в контору. Лиз сидела за машинкой. Она окинула меня равнодушным взглядом. Подчеркнуто равнодушным. Какое-то время она была частью моей жизни, крупицей света, но рыжая бабенка загасила ее быстро и сноровисто. И все как-то потеряло смысл.

Я спросил Лиз, могу ли я пройти к Э.Д.

Она встала, подошла к дверям. Сказала что-то вполголоса.

— Джерри? — раздалась из кабинета знакомая труба. — Пусть войдет.

Она приоткрыла дверь пошире и придерживала ее, пока я не прошел мимо. Достаточно близко, чтобы ощутить запах ее духов. И достаточно близко, чтобы почувствовать, как она вздрогнула, ничем внешне не выдав себя. Двери за мной тихо затворилась.

— Э.Д., — сказал я, садясь, — полиция шляется без конца и вынюхивает, и это с вашей подачи. Вы, Эдит и ты, дошли почему-то до безумной мысли, что я убил Лоррейн. Я выражаюсь понятно?

Он не ожидал такой прямоты, лицо его побагровело.

— Мы, Эдит и я, просили, чтобы и такая возможность не упускалась из виду. Если даже Лоррейн действительно сбежала с твоим другом, она не могла не известить нас. Эдит считает это невозможным.

— Если действительно сбежала… А что она могла еще сделать?

— Вот это пускай и выяснит полиция.

— А мне что прикажешь делать? Ситуация такова, что дальше работать на тебя мне было бы тяжело. Слишком далеко все зашло.

Он скосил глаза вниз, на свои чистые, маленькие бело-розовые ручки, лежавшие на зеленом сукне стола; ладошки как бы сами собой задвигались, потирая друг друга.

— М-да, я полагаю, было бы лучше, если бы ты взял отпуск — до того, как все разъяснится так или иначе.

Дверь за спиной у меня открылась, Эдди вошел в кабинет решительными крупными шагами. Расставив ноги на ширине плеч, он навис надо мной. В лице его что-то постоянно двигалось и перемещалось. Не скажу точно, кого он таким образом изображал — Дугласа или Ланкастера. В любом случае имитацию нельзя было признать удачной.

— Что ты сделал с моей сестрой, Джеймсон! — увы, он начал с крика.

Я окинул его скучающим взглядом и зевнул. Он топнул ногой.

— Я тебя спрашиваю! — голос его залез на пол-октавы выше, он весь дрожал.

— Сначала достань платок и утри сопли, — сказал я, — если у тебя есть чистый платок.

Он размахнулся и, наверное, заехал бы как следует мне в челюсть, но я успел уклониться. Маленький злобный кулачок пронесся мимо, так что щекой и губами я ощутил движение воздуха. Промахнувшись, он потерял равновесие, нелепо перевернулся и угодил ко мне на колени. Я поддал ему леща. Пролаяв что-то неразборчивое, он вылетел из кабинета, хлопнув дверью. Я смотрел на Э.Д. У него было виноватое лицо, явно взывающее к снисходительности.

— Эдди очень переживает, — сказал он.

— Можно то же сказать и обо мне. Он втянул нижнюю губу, на целый порядок увеличив свое сходство с карпом, потом выпустил ее. И сказал:

— Не могу избавиться от чувства… С женой будет истерика, если я ей это скажу. Но ведь это от меня не зависит. Инстинкт, может быть? Не могу избавиться от чувства, что она мертва. Логика, всякие доводы не помогают. Нынче ночью я видел ее во сне, и она была неживая.

— Может, она и выглядит сейчас неживой или полуживой, — сказал я, — но это в том случае, если она опять напилась до беспамятства. Держу пари, она загорает где-нибудь в Палм-Спринг. Греется на солнышке возле бассейна и уже успела принять как следует.

Я поднялся.

— Ладно. Что же делать, возьму отпуск. Оплачиваемый.

— Да, Джерри. Оплачиваемый. И не обижайся.

— Да я не обижаюсь. Только перед тем, как вы объявите, что я ухожу в отпуск, мне нужно закончить кое-что по мелочи. С твоего разрешения.

— Ну конечно, конечно.

И я оставил его одного. В сторону Лиз я даже и не посмотрел уходя, да и стаккато ее пишущей машинки не прерывалось ни на секунду. Оно сопровождало меня и тогда, когда я закрывал за собой дверь конторы.

Прежде чем уехать, я молча посидел две минуты в машине. Там, в кабинете Э.Д., я разыгрывал из себя супермена, но теперь во мне не осталось ни капли энергии. Чувствовал я себя отвратительно. Худо, что Э.Д, видел ее во сне мертвой. Я-то вообще никаких снов не видел… И видеть не хотел. Меня страшило, что они могут явиться ко мне во сне вдвоем. Винс и Лоррейн. И что после этого мне уже не проснуться. Совсем. Никогда.

Утром, за завтраком, Ирена подробно рассказала мне о множестве вопросов, которые задавал ей «этот человек». И сразу мне вспомнился большой палец Пола Хейссена, прощупывающий сверху и с боков коричневый пакет с, деньгами. А в ушах тут же раздался глухой шум, с каким упал Винс после моих выстрелов. И вставала перед глазами яма, такая тесная, — Лоррейн еле-еле вместилась в нее, да и то боком. Она, впрочем, всегда любила спать на боку, но ведь не принято хоронить людей в такой позе, в какой они предпочитали спать при жизни. В «порше», должно быть, оставалось немного воздуха. Тогда он мог под водой перевернуться и стать на колеса. А если так, то Винс, очень возможно, отдыхает сидя. Там, глубоко под водой.

…Я встряхнулся, как мокрый пес, включил зажигание и поехал на стройку.

* * *

Когда они появились, я уже почти закончил давать указания Реду Олину. Они отвели меня в сторонку. Их было двое. У них был прокатный лимузин, красно-белый, мощный, с хвостом, как у космической ракеты. Они выглядели как два бейсболиста после окончания сезона. Одеты они были чисто и весьма прилично, и отчетливей всего в них проглядывала та смесь надменности и показной вежливости, которой и ожидаешь от игроков-янки как на игровом поле, так и вне его. Высокий шатен, состоявший почти исключительно из могучих плеч, назвался: Барнсток. Второй, Квеллан, темноволосый, стройный и гибкий, как хлыст, рост — шесть футов три дюйма, с грубыми костлявыми руками, казался его противоположностью. Пожалуй, руки у него потели.

Я попросил показать их удостоверения. Квеллан показал свое. Я сказал, что никогда не слышал о таком агентстве.

— Мы не заинтересованы в рекламе, — сказал Барнсток.

Я попросил пятнадцать минут, после чего на весь день буду к их услугам. Они ждали.

Барнсток сел ко мне в машину. Я следовал за их ракетой. Мы припарковали обе машины на стоянке возле отеля «Верной». Затем дружно констатировали, что денек выдался жаркий и похоже, что лето будет теплым, да это и нормально для здешних мест.

Их номер был на восьмом этаже. Мы сели в гостиной. Барнсток достал магнитофон, поставил пленку и пристроил микрофон посреди стола. Я сидел на диване рядом с Квелланом, который с раскрытым блокнотом на коленях готовился стенографировать. В руке у него был толстый, зеленый снаружи карандаш. Барнсток сидел на стуле с той стороны стола, прямо напротив меня.

— Мистер Джеймсон, — начал разговор Квеллан, — это не будет официальным допросом. Разговор может оказаться достаточно долгим. Магнитофонная запись надежнее, чем память или протокол на бумаге. Вы не будете против, если мы зафиксируем ваши ответы таким образом?

— Никаких возражений.

Квеллан кивнул Барнстоку. Тот включил аппарат, медленно досчитал до десяти, затем прослушал свой голос, стер записанное, снова нажал кнопку записи. Он сказал в микрофон:

— Понедельник, девятнадцатое мая, одиннадцать часов двадцать минут. Допрос по делу Винсента Биская проводят Квеллан и Барнсток.

Квеллан сказал:

— Мистер Джеймсон, опишите своими словами вашу первую встречу с мистером Бискаем. Как можно подробнее. Если понадобятся уточнения, мы прервем вас и зададим соответствующий вопрос.

Вот она где была, основательность! Они прошли со мной заново мое прошлое, начиная с того дня, как я отрапортовал Винсу о прибытии в часть, и до минуты, когда в калькуттском аэропорту я помахал ему на прощание в иллюминатор самолета. Их вопросы отличались вежливостью и непреклонной точностью. Под непрерывным давлением я одно за другим выкладывал имена и события, которые считал навеки забытыми. Ровно в час дня был сделан перерыв, чтобы подкрепиться. Я выкурил последнюю свою сигарету, и Барнсток заказал по телефону две новые пачки, которые были доставлены вместе с сандвичами и кофе. Дуновение прохлады, жужжание кондиционера превращали номер в некий замкнутый мирок.

На время получасовой паузы магнитофон был остановлен, и мы беседовали о бейсболе и рыбалке.Я был очень спокоен. В обоих не было ничего опасного, а в том отрезке времени, который они исследовали, мне нечего было скрывать. Их профессиональная любознательность во всем, что касалось Винса, была ненасытна. Она простиралась вплоть до малейших привычек, вкусов, вплоть до воспоминаний детства: делился он ими со мной или нет?

В четверть четвертого мы покончили с войной.

— И когда вы встретили мистера Биская снова? — осведомился Квеллан., Барнсток вмешался:

— Эд, я думаю, мы сэкономим время, если объясним мистеру Джеймсону, что нам известно следующее. Бискай прибыл в Верной из Чикаго рейсом 712 двадцать пятого апреля, в 16.50. В США он прилетел самолетом Восточной линии, маршрутом Мехико — Нью-Орлеан. Бискай пользовался фальшивым парагвайским паспортом, выданным на имя Брокмана. Из Вернона он вылетел рейсом 228 в 13.15. В Чикаго у него была пересадка на Нью-Орлеан, откуда он, в свою очередь, отправился в Мехико.

Никаких заметок у Барнстока не было, все это он без запинки выговорил наизусть. Это меня крайне обеспокоило.

— Превосходно, — сказал Квеллан. — Нам известно также, что единственной целью этого человека было разыскать вас, мистер Джеймсон. Знали вы заранее об этом визите? Предупреждал он вас?

— Нет.

— Тогда начните, пожалуйста, с момента его появления у вас дома. В какое время он приехал? Кто открывал ему дверь?

Я открыл было рот, но тут же остановился. Только теперь мне стало ясно, как умело и расчетливо расставлена ловушка. Вплоть до этой минуты я мог рассказывать обо всем открыто и честно. Почему бы и нет? Все эти прошлые события ничем не могли мне повредить. Но, показав себя более чем разговорчивым и откровенным, не мог же я внезапно перемениться, замкнуться у них на глазах. И на воображение полагаться тоже никак нельзя. Легко запутаться. Нет, я никак не мог рассказать о последних встречах с тем же обилием подробностей! А ведь я должен был помнить все, — было это так недавно! Где-то мне попадалось выражение «предательский вопрос». Здесь предательской, как западня, была вся ситуация. Оба смотрели выжидательно. А молчание все длилось. Шорох магнитной ленты только подчеркивал тишину. Они обменялись взглядами. Барнсток остановил аппарат. Квеллан взял сигарету из моей пачки и закурил.

— Джеймсон, наша задача не наказать вас. Нам интересны обстоятельства дела, в том числе и те, которые могли бы грозить наказанием. И во всей полноте.

Я не мог не заметить, что из мистера Джеймсона превратился в просто Джеймсона. Перемена не из самых обнадеживающих и приятных.

— Вы не могли бы выразиться яснее?

— Бискай приехал к вам. У него было к вам дело. Предложение. Очевидно, вы это предложение приняли, — сказал Барнсток. — Так или нет?

— А если окажется, что я многого не сумею припомнить?

— До сих пор вы лояльно сотрудничали с нами. Без принуждения. Но известное давление нашей стороны впредь не исключается.

— Как?

Квеллан поднялся. Он был чертовски высок.

— При содействии, э-э… одного родственного ведомства мы получили известие от полиции Тампы. Совершено убийство мистера Сарагосы, государственного служащего соседней страны, возле международного аэропорта. Произошло это в послеобеденное время седьмого мая, следовательно, двенадцать дней назад. Расследование не стало приоритетной задачей соответствующих учреждений. Заинтересованное правительство не стало поднимать международный скандал из-за гибели Альваро Сарагосы. Полиция Тампы располагает лишь скудными данными. Косвенным путем мы узнали о сведениях, имеющихся в их распоряжении. Свою роль в убийстве сыграл некий лимузин, взятый напрокат. На дверцу машины был наклеен герб соседней страны. Чтобы потом стереть его, был использован бензин. Флакончик, в котором этот бензин содержался, найден в кювете недалеко от того места, где был обнаружен лимузин. На флаконе два четких отпечатка пальцев, указательного и среднего. Усилия тамошней полиции идентифицировать их оказались безрезультатными. Когда мы услышали, что Бискай был здесь, у вас, мы затребовали в военном архиве ваши отпечатки пальцев. Они идентичны тем, что обнаружены в Тампе. Полиция в Тампе не имеет возможности обнаружить и доказать вашу причастность к делу, если мы не поделимся с ними своей информацией. Вы понимаете, что там вы столкнулись бы с весьма серьезными проблемами. Не разумней ли иметь дело с нами? Рассказать нам все чистосердечно?

Я смотрел на свою левую руку. Выбрасывая флакончик из-под бензина, я был уверен, что он разобьется. Этого не случилось. Я тогда пытался раздавить его ногой, но и это не удалось — флакон откатился в сторону, какой-то мальчик смотрел в нашу сторону, сбивая меня с толку, и мы очень спешили.

Я кинул взгляд на магнитофон.

— Включайте, — сказал я. Барнсток нажал на кнопку.

— В какое время Бискай появился у вас, кто открыл ему дверь? — снова спросил Квеллан.

— Было, я думаю, около половины седьмого. Открывал я.

— А теперь перескажите нам все, что было во время его посещения, не упуская ни одной детали. Какие предложения были сделаны, как вы на них в тот момент реагировали, почему согласились.

Мысленно я забежал вперед и вдруг обнаружил возможность выхода: что-то там, впереди, было; просвет, совсем слабый, но виднелся.

Я не сказал им ни слова о деньгах. Я опустил все, что касалось спора Мелендеса с правительством Пераля, всю политику. Сказал, что в то время, как Бискай сделал мне свое предложение, я фактически оказался банкротом, а жена еще умножала мои заботы, и я не знал, где искать выход.

— И что же конкретного он хотел от вас?

— Я должен был во вторник шестого мая на своей, машине прибыть в Тампу и в отеле «Терраса» снять номер под именем Роберта Мартина. Еще в апреле он меня убеждал и, можно сказать, убедил, что ничего заведомо противоречащего закону от меня не потребуется. И во всяком случае, полиции это не будет касаться. Моя задача состояла в том, чтобы в определенное время в определенном месте оказаться вместе с машиной и ждать. Он собирался прибыть в другой машине. Дальше мне предстояло отвезти его в аэропорт в Атланте.

— Какое вознаграждение он обещал?

— Двадцать пять тысяч наличными.

— Не кажется ли вам, что за исполнение чисто шоферских функций это многовато?

— Кажется. Но он сказал, что нуждается в человеке, на которого может абсолютно положиться. Поэтому он и выбрал меня. Поймите правильно, я вовсе не сразу схватил наживку. Но он снова и снова уверял меня, что ничего дурного там не может случиться.

— И шестого мая он пришел к вам в отель?

— Да. И мы поехали на моей машине к тому месту, где я должен был оставить ее, у бокового выхода одной больницы. Он сказал, что потом появится из этих дверей.

— Разве вы не сказали, что он собирается ехать в другой машине.

— Я так сказал? Это ошибка. Но позже он действительно появился в другой машине. Пока же он сказал мне, что выйдет из этих дверей, то есть служебного входа, что я должен держать его в поле зрения и быть наготове: как только он появится, мы немедленно едем дальше. Мы проехали несколько раз по маршруту, которым предполагалось выехать из города, при этом засекая время.

— Расскажите, что было дальше.

— В 15.15 я подъехал и встал в условленном месте. Бак был полностью заправлен. Я не спускал глаз с бокового выхода больницы. И без пятнадцати четыре, а может быть, чуть позже, речь об одной или двух минутах, позади меня остановился черный лимузин. Я не знал» как отнестись к этому. Вышел из машины. В тот момент из машины вышел какой-то человек и очень быстро пошел вниз по улице, спиной ко мне. Он не обернулся, поэтому лица я его не видел. Это был высокий мужчина в сером костюме и шоферской фуражке. Возможно, на нем была униформа, но не ручаюсь. Он нес небольшую сумку. Потом задняя дверь лимузина открылась, и я увидел Винса. Он был весь в крови. Оказалось, он был ранен в бедро и плечо. Он мог двигаться — настолько, чтобы перебраться в мою машину. Он потерял много крови и обессилел, но настаивал на том, чтобы мы выбрались из города как можно скорее. В лимузине был большой черный металлический кейс, который я по его просьбе перенес в багажник моей машины. Наши дорожные чемоданы были погружены около полудня. Винс дал мне флакончик с бензином и приказал с его помощью стереть с дверцы лимузина герб, наклеенный поверх ее. Я это сделал и выбросил флакон с оставшимся бензином в кювет. Потом мы в спешке покинули город.

Я рассказал им о том, как оказал Винсу первую помощь, назвал места наших остановок, сказал, с какой скоростью мы передвигались. Ничего не скрывая, поведал о том, как Винсу сделалось худо, о визите врача.

— Однако… Вы не могли не слышать об убийстве Сарагосы. Пресса и радио сообщали тогда достаточно подробностей, — нельзя было не связать это происшествие с вашим другом. Вы не спрашивали его обо всем этом? Ведь ничего подобного, кажется, ваша договоренность все-таки не предусматривала? Или…

— Нет, конечно. То есть да, я его спрашивал. Он уверял, что не причастен к убийству Сарагосы. Вот его подлинные слова: «Нашелся кто-то, кто независимо от меня натолкнулся на эту идею».

— Какую идею?

— Присвоить то, что было у Сарагосы.

— Черный кейс?

— Полагаю, что так.

— Бискай сказал, что там, в кейсе?

— Нет. Знаю только, что он был невероятно тяжелым.

— Когда он с вами расплатился?

— В первую же ночь после Тампы. В Старке, Флорида.

— Вам не приходило в голову, что в черном кейсе могут быть деньги?

— Приходило. Но для этого он был все-таки чересчур тяжел.

— Называл ли он какие-либо имена?

— Да. Он называл женщину по имени Кармела. Я потом прочел в газетах, что она погибла при аварии самолета. Он сказал, что самолет этот принадлежал человеку по имени Мелендес. Винс на него работал.

— Другие имена?

— Возможно, и называл. Но мне не запомнилось ни одно.

— Киодос — это имя вам ничего не говорит?

— Н-нет. Во всяком случае, не могу вспомнить.

— В каких купюрах он рассчитывался с вами?

— Это были стодолларовые банкноты. Двести пятьдесят сотенных. Он сказал, что ими можно расплачиваться где угодно. Деньги настоящие, притом не меченые, их номера нигде не зафиксированы.

— Но до Атланты он так и не добрался?

— Нет. Раны были слишком тяжелы для того, чтобы лететь самолетом, как он собирался.

— И тогда вы предложили ему свое гостеприимство? Я постарался изобразить на моем лице смущение.

— Предложением гостеприимства это, пожалуй, нельзя назвать. Укрыть его у себя означало рисковать, и я считал, что подобный риск должен вознаграждаться. Мы поторговались и сошлись на том, что за предоставленное убежище он приплатит мне еще двадцать тысяч. Я настоял на формуле — деньги вперед.

— Ив каких купюрах?

— В тех же. Сотенных.

— И даже после этого вы не заподозрили, что в черном кейсе могут быть деньги, большие деньги?

— Нет, почему же. Теперь я был в этом почти убежден.

— А вы его не спросили?

— Спрашивал неоднократно. Но он не отвечал ни «да» ни «нет». Я даже пытался заглянуть в черный кейс, когда он забылся, но замки были заперты, а ломать их я не решился. В конце концов, он остановился именно на мне, потому что безраздельно мне доверял. И не ошибся при этом. Я… я относился к нему с пиететом. До того как он сбежал с моей женой.

— К этому мы вернемся несколько позже, Джеймсон. Теперь же попробуем рассмотреть повнимательней события в Тампе. Расскажите все, что вы можете вспомнить о них. Прежде всего хотелось бы знать, был ли Бискай настороже, ожидал ли, что его станут преследовать?

— Мне показалось, что он нервничает.

— Почему? В чем это выражалось?

Так проходил допрос. Я держался своей версии о незнакомце в шоферской фуражке. Полной уверенности у меня не было, но думается все-таки, что оба допрашивающих это проглотили. Пока все, что я рассказывал, не расходилось с истиной, мне было легче. Теперь приходилось остерегаться на каждом шагу. Но я старался производить впечатление полной искренности, такой же, как при рассказе о наших давних подвигах. Когда они начинали сомневаться в сказанном или же мне казалось, что это так, напряжение становилось почти непереносимым.

В четыре часа был сделан еще один перерыв, десятиминутный. Они вышли в соседнюю комнату посовещаться, а затем все началось снова. Они хотели знать, что было после того, как я привез Винса к себе домой. Но эту часть моей истории я так подробно обсудил с Ролом Хейссеном, что теперь чувствовал себя отличником, вызубрившим урок наизусть.

Барнсток задал мне особенно деликатный вопрос:

— Джеймсон, не кажется ли вам несколько нелогичным, что Винсент Бискай сбежал с вашей женой?

— Не понял.

— Вы изобразили вашу супругу приверженной к спиртному и вообще достаточно легкомысленной особой. Бискай между тем поймал крупную рыбу. Он, как вы знаете, человек себе на уме. Женщина несдержанная и непредсказуемая могла бы представлять для него серьезную опасность. Не кажется ли вам, что как раз такого сорта женщина способна была его скорее оттолкнуть? Ведь ваш друг явно не из тех, кто теряет голову при виде первой же юбки.

Оба смотрели на меня пристально. Я сглотнул какой-то комок.

— Ага. Теперь я понял вопрос. Вы правы. Но не забудьте: он еще до конца не поправился. Кроме того, у нее есть машина. Я много думал об этом… и днем, и ночью. Может быть, он расстанется с нею, как только окончательно встанет на ноги. Газетная заметка, которую я ему показал, убедила его, что здесь ему оставаться нельзя ни в коем случае. А я помогать ему не собирался, здесь вы меня должны понять. Бог ты мой, он ведь мог ей и деньги предложить. Большие деньги. Она к ним неравнодушна.

Это они тоже скушали, хотя опять же ничего нельзя было сказать наверняка. Они перешли к следующему вопросу. Около семи мы поехали ко мне. Я достал деньги из комода. Квеллан записал номера серий. Я был уверен, что они все конфискуют, но, к моему изумлению, деньги были мне возвращены. Я стоял, держа в руках пачки долларов и по-идиотски уставившись на них.

— Думается, что вы их заработали своим красноречием, — сказал Барнсток, не скрывая иронии. — Может быть, вам причитается даже и больше. Ну-с, сегодня все.

Если понадобится, мы вас найдем. Они проводили меня до дверей.

— Скажите, было бы против ваших правил — намекнуть хотя бы, что, собственно, происходит?

Они обернулись как по команде. Одинаково холодная усмешка одновременно возникла на их лицах. Квеллан вопросительно глянул на Барнстока. Тот кивнул.

Квеллан сказал:

— Ваш старый друг вас использовал, Джеймсон. Мы вынуждены были заняться делом, так как оно могло иметь негативные последствия в отношениях с некоторыми государствами. Наша задача доказать, что правительство Соединенных Штатов не причастие к снабжению оружием той или иной партии. Бискай с вашей помощью отхватил изрядный куш. От миллиона, — это минимум, — до пяти миллионов. Он тщательно продумал свое отступление, подыскал надежное убежище. И, любезный наш друг, кое-где имеются группы крепких парней, знающих, за какой добычей охотился Бискай и что он успел отхватить. Эти люди не остановятся ни перед чем, когда речь идет о таких суммах. Мы разыскали вас довольно легко. Едва ли это представит трудность и для них. Дорогой наш, вы оказались нагишом на холодном, знаете, еще говорят, кинжальном ветру. Да, это точное выражение: на кинжальном. Этим ребятам магнитофон не потребуется. Они желают знать, где Бискай и где его черный металлический кейс со всем содержимым. И можете быть уверены: они не перестанут спрашивать, пока не добьются ответа.

Вернувшись домой, я запер парадную дверь, проверил черный ход, проклиная Винса. И самого себя.

Я позвонил Полу Хейссену. Мне сказали, что он уже дома. Я позвонил ему домой и спросил, могу ли я на некоторое время уехать. Он был вежлив, но непреклонен: нет. И сказал, что если б я все-таки уехал, меня нашли бы и доставили обратно. Я бросил трубку.

Глава 12

Барнсток и Квеллан допрашивали меня в понедельник девятнадцатого мая. Теперь мне оставалось только ждать. Дни проходили. Я так и не знал — хотели они нагнать на меня страху или же опасность действительно так велика? Однако всякий раз, когда я думал о Винсе, мне казалось более чем вероятным, что он бросил меня на растерзание своим друзьям. В темное время суток я уже не решался выходить из дома. Иногда я играл в гольф в клубе, но не мог сконцентрировать свое внимание ни на чем и выглядел жалко. Вечерами брался было за книгу, но ловил себя на том, что не понимаю смысла прочитанного. Я отклонял приглашения приятелей, считавших, что они должны как-нибудь развлечь меня.

Пол Хейссен приходил не однажды и в своих расспросах был все так же дотошен. Лоррейн — естественно! — не давала о себе знать. В среду двадцать восьмого мая я должен был прийти к Полу в полицию и дать официальные показания. Как-то он упомянул, что Э.Д, давал ему ключ от летнего дома. Произведенный осмотр доказывал однозначно, что моей жены там нет и не было.

Человек не в силах выдерживать подобные нагрузки так долго, наш организм не рассчитан на такое напряжение. Меня одолевала депрессия. Как-то, буквально взвыв от тоски, я набрал номер Лиз Адаме, но она, узнав меня по голосу, не пожелала разговаривать. И тогда я запил. Я пил не до беспамятства, но до того состояния, когда очертания предметов и событий смазывались, переставали пугать безнадежной резкостью. Пил я с утра и допоздна.

Иной раз мне приходили на ум толстенные коричневые пакеты с деньгами. Сложенные в ящике, под книгами, они дремали себе в тишине, грезили, наверное, о кораблях, коронах, красавицах и тронах, о винах терпких, пряных и о далеких странах… И совсем редко, если удавалось сосредоточиться на мысли об этой уйме денег, я опять ощущал эту внезапную пустоту где-то в животе, как на качелях в детстве, опять чаще дышал от волнения. Но то было лишь слабое эхо потрясения, испытанного в тот раз, когда я увидел всю эту гору долларов впервые. А потом я и вовсе перестал что-либо чувствовать, думая о них. Деньги и деньги. Упакованные. Спрятанные. Однажды я прикинул, какие проценты можно было бы получать на эту сумму. Выходило двести шестнадцать тысяч в год. Около семисот долларов в день. Но нет, — они лежали в ящике, не принося никому ни гроша. Меня грызло ощущение, что я понапрасну теряю время. И уехать я не мог. Приходилось ждать. Попытка бегства была бы глупостью, потом в бегах пришлось бы провести всю оставшуюся жизнь. Жить, скрываясь от всех, в вечном страхе. Я сказал себе, что подожду, пока Пол Хейссен однажды не объявит официально, что отныне я вне подозрений. Так или иначе, я существовал. Когда мой бумажник оказывался пуст, я доставал пару новых банкнот из комода. Старался разменивать стодолларовую купюру всякий раз в новом месте. Тратил я немного. Денег мне хватит надолго, можно не сомневаться.

Чтобы соблюсти видимость, я зашел к Арчи Бриллу и спросил насчет развода. Он объяснил, что бумаги я смогу подать только через два года. На обратном пути я остановил машину возле какого-то бара, зашел. Взглянул на свое отражение в зеркале за стойкой. Арчи заметил, что выгляжу я неважно. Так оно и было. Видок у меня был еще тот. Измученное, испитое лицо, глаза ввалились, возле рта обозначились жесткие морщины.

Ночью я лежал в комнате для гостей, не спал, слушал удары своего сердца, подстегиваемого алкоголем. Горячечный, неровный ритм. Жизнь моя была пуста. Ирене я сказал, что более не нуждаюсь в ее услугах. Дом зарастал пылью и паутиной, точно нежилой, в саду буйствовали сорняки. Несколько раз звонила Тинкер, по-видимому, в надежде, что ее позовут на помощь. Я не хотел ее видеть.

Один вечер мне вспоминается особенно ясно. Я надрался. И посреди ночи обнаружил себя с телефонной трубкой в руке. Я набирал — или набрал уже? — номер полиции, и меня переполняло желание сказать, крикнуть в трубку:

«Я их прикончил, и жену, и ее любовника. Да, обоих, его и ее». Спохватился я в самый последний момент, и дрожь охватила меня при мысли, что я был на волосок от гибели. Впервые я понял, каким страстным может быть желание открыться, выложить правду, признаться во всем.

Я побрел в спальню — и случилось то, чего не бывало с времен раннего детства: я молился!

Потом я вытянулся под простыней, прося прощения и благословения Божьего на то, чтобы уснуть: сниспошли мне, Господи, спасительный сон, позволь мне забыться, позволь мне забыть…

На другой день я был очень неспокоен. Метался туда-сюда по своему опустелому дому. Вечером, когда уже начинало смеркаться, над городом разразилась короткая, но мощная гроза. Я выглянул из окна гостиной. Дом был как крепкий корабль, способный выдержать шторм. Потом небо очистилось, тучи уплыли на юго-запад, и мир ненадолго позолотили лучи закатного солнца. Некое желание поселилось во мне, странное, — словно бы откровение какое-то вот-вот должно было посетить меня. Я старательно оделся, сел в машину и поехал — без всякой видимой цели.

Глава 13

Ресторан назывался «Стимшип» — «Пароход». Я заезжал сюда в третий раз. Он находился в восемнадцати милях от Вернона, недалеко от границы штата. Еще раньше, в прежней жизни, я бывал здесь с друзьями — в завершение и во искупление какого-нибудь глупого чопорного вечера. Шестирядная автострада вела сюда. Полторы мили в многоцветном мигающем свете неоновых реклам.

Чего тут только не было: клубы, мотели, рестораны, бары со стриптизом и без, сувенирные лавки, кабаре, казино, залы игровых автоматов. Все вместе именовалось Гринвуд-Стрип.

«Стимшип» выглядел роскошно. Специальный служитель в ливрее указывал, где вы можете поставить машину, и выдавал на нее квитанцию. На фасаде ресторана красовался огромный светящийся пароход, колеса с широкими неоновыми лопастями крутились, вспенивая неоновые волны. Интерьер тоже отвечал названию: иллюминаторы, судовой колокол и штурвал, лоцманские карты, корабельные фонари, красные и зеленые. В игорном зале даже крупье были одеты как матросы на Миссисипи. В Верноне все знали, что честной игры здесь ждать не приходится, что девицам, кишмя кишевшим и в дешевых барах, ничего не стоит заразить вас. Но как всюду, где играют, в трех-четырех заведениях тут подавали недурные напитки и отличную снедь, причем цены оставались в пределах разумного, а в кабаре блистали одна-две знаменитости. Вот к таким немногим заведениям в Гринвуд-Стрип относился «Стимшип».

Итак, я предоставил машину заботам служителя в ливрее и вошел в полуосвещенный бар. Дело, как видно, процветало, давно я не видел нигде столько народу. Так как весь день у меня во рту не было ни крошки, — ничего, кроме кофе, — уже второй мартини ударил мне в голову. Я сидел на вертушке перед стойкой и рассеянно наблюдал голые плечи женщин, напряженные лица мужчин. В ушах стоял слитный шум болтовни и женского смеха; сюда же вплеталось звяканье посуды и кубиков льда, задевающих о стекло; серебро, касаясь фарфора, тоже звенело. Несколько человек, сидевших слева от меня, поднялись и направились в ресторан. Вертящиеся высокие сиденья перед стойкой тут же оказались заняты снова. Я заказал еще один мартини.

Слева от меня раздался голос:

— Видели вы что-нибудь подобное?

Я повернулся вместе с сиденьем и взглянул на говорящего. Он был молод и крепок, льняная голубая куртка и голубая рубашка с открытым воротом хорошо сидели на нем. Светлые волосы подстрижены коротко, лицо мясистое. Он выглядел так, как средний американец, любящий рулетку, выглядит после трех лет абсолютно беспутной жизни и десяти тысяч порций спиртного. Будь здесь посветлее, наверняка удалось бы обнаружить на его носу и щеках тонюсенькие красные прожилки. Смотрел он прямо на меня.

— Что? — спросил я. Он держал сложенными свои громадные ладони.

— У меня тут муха, понимаете? Совершенно здоровая, нормальная муха. А теперь смотрите…

Кружка воды, стоявшая перед ним, рядом с неразбавленным виски, была почти полна. Он раскрыл ладони прямо над нею. Живая муха попала в воду. Незнакомец, взяв ложечку, притопил ее и держал так, покуда она не замерла окончательно.

— Ну? Видели? — спросил он.

— Видел. И что? Вы поймали муху и утопили ее. Необычайное искусство!

— А если она пробудет под водой десять минут, что тогда? Вы убедитесь, что ей капут?

— Ну ясно.

Он поглядел на часы.

— Сейчас десять минут девятого. В 20.20 я вытащу ее из воды. Вы сказали, муха будет неживой к тому времени?

— Она будет дохлой, дохлее некуда. Он вытащил бумажник, достал оттуда двадцатидолларовую банкноту и положил на стойку.

— Спорю, что она будет жива.

— Жива?

— Да. И улетит от нас с вами.

— Хм. Надеюсь, это не какая-нибудь там игра слов? И что вы не подмените муху на другую.

— Как бы я это сделал? Нет, никаких трюков. Муха расправит крылышки и улетит. Эта самая муха.

Я выложил поверх его двадцатки свою. Через восемь минут он потребовал у бармена соли. Через десять он выудил муху с помощью той же ложечки и вытряхнул ее на стойку бара. Потом достал спичку и ею пододвинул муху ближе к нам. Бесформенный темный комочек.

— Мертва?

— Мертва.

— Погодите, деньги еще не ваши, — сказал мой сосед. И стал сыпать соль на утопленницу. Он тряс солонку до тех пор, покуда не засыпал ее целиком.

— А теперь — внимание!

Я смотрел на соляной холмик. Ничего не случилось. Незнакомец заказал себе еще виски и еще содовой. Я потягивал мартини. И вдруг в соляной могилке что-то шевельнулось. А потом соль разметало, точно маленьким взрывом, живая и невредимая муха стряхнула ее и взлетела! Человек взял со стойки деньги, не спеша спрятал в бумажник.

— Я научился этому два года назад в Сан-Антонио, — сказал он. — Заработал на этом тысяч пятнадцать, ей-богу. Ну, за ваше здоровье, в этот раз плачу я.

— О'кей, это была чистая работа. Подумать только, ожила!

— Соль очень быстро высушивает. Но еще пять минут, и было бы поздно, даже соль не помогла бы. Меня зовут Рой Макси.

— Джерри Джеймсон, — представился и я. Мы обменялись рукопожатием.

Он вытащил из коробки шесть спичек и положил на стойку.

— Ставлю пять долларов — вы не сумеете сложить из них четыре равнобедренных треугольника.

— Нет, спасибо.

— Это тоже способ заработать, Джерри.

Мы разговорились. По его словам, он торговал строительной техникой. Отпив второй глоток от пятой порции, я был уже хорош. Я сказал ему, что должен что-нибудь съесть, иначе свалюсь.

— Я бы тоже закусил, — сказал он. — Но лучше поедим не здесь. Я тут знаю один ресторанчик, у них жарят такие лангеты — пальчики оближешь. Пойдемте?

— С удовольствием, Рой.

Мы рассчитались, оставив чаевые на стойке, и вышли. Дверь мягко затворилась за нами, я спустился по крыльцу на две ступеньки и почувствовал вдруг, как что-то твердое уперлось мне в спину.

— А теперь, Джерри, еще две ступеньки. Вперед! Служитель в ливрее был шагах в десяти от нас. Увидев нас, он спросил:

— Джентльмены, машину?

— Нет, мы вернемся сейчас, — сказал Макси.

— Что это значит? — спросил я.

— На тротуар, живо. Я вас познакомлю с двумя друзьями. Мы хотели бы поговорить о Винсенте. О нашем старинном товарище.

Я не сопротивлялся. В этом состоянии у меня не было никаких шансов. Я припомнил массу приемов, которыми меня обучали когда-то. Но было ясно, что парень прошел школу не хуже моей. Да и металлический предмет коснулся моей спины еще раз.

Я ступил на тротуар. Машины мимо нас шли сплошняком. Когда в их бесконечной веренице возник небольшой просвет, он приказал мне переходить на ту сторону, но я не подчинился, ожидая, когда он толкнет меня вперед. И когда это случилось, я прижался спиной к револьверному дулу и стремительно отвернул налево. Одновременно моя правая рука, взметнувшись и точно прицелясь, ребром ладони врезала ему ниже подбородка. Он не покачнулся, не споткнулся на ходу. Нет. Он сполз на асфальт, точно кукла-марионетка, у которой отстригли нити, приводившие ее в движение. Машины все так же неутомимо мчались по шоссе. Некоторое время я стоял, неуверенно озираясь. Тут мой взгляд засек двух дюжих молодчиков, явно торопившихся ко мне с той стороны трассы. Сильное движение не давало им пройти. Я повернулся и побежал. Я бежал вдоль автострады, навстречу слепящим, летящим на меня огням. Мои туфли производили отчетливый звук, это было похоже на частые звонкие шлепки по обнаженной коже. Мне казалось, что я лечу вперед почти без напряжения, легкий, как ветер.

Но тут, споткнувшись, я едва не упал и услышал как бы со стороны свое хриплое дыхание; в боку закололо. Я обернулся. Преследователей не было видно. Я быстро пошел к огням, сверкавшим впереди.

Большинство заведений располагалось вдоль трассы, но между баром и каким-то притемненным строением тут был переулок, и по нему, я знал, можно было выйти на большую ярмарочную площадь, раскинувшуюся позади клубов и ресторанов. Здесь было полно народу, сновавшего взад-вперед, и я с чувством огромного облегчения влился в толпу. Гирлянды фонариков, прожектора, лампы, глухой гул генераторов, духовые оркестры, громкоговорители, балагурство и лесть зазывал, скользящий бег каруселей. Опилки, запах пота, сахарная вата, три мяча за десять центов, каждый бросок — в цель, гибкие бедра под ситцевой юбочкой, дети, спящие на руках молодых отцов, шумные и опасные стайки шпаны. Я вошел в ритм, я двигался со всеми вместе сквозь запахи пива, духов, пота, мимо мигающих и вздрагивающих огней, среди криков, приветствий, на обмякших ногах. И тысячи огней были для меня как сверкание тысячи лезвий.

Я пробился в угол, где было посвободней, прижался к грязному полотну брошенного за ненадобностью экрана, глядя туда, откуда пришел. Я ждал их. И размышлял. Решимость, которую я увидал на этих лицах, показалась мне знакомой. Ну да, у тех, что в Тампе у аэропорта напали на Винса и Сарагосу, была на лицах та же печать. Пот, покрывавший меня, высох, дыхание было уже не столь прерывистым, и дрожь в ногах прекратилась. Я закурил.

Внезапно рядом со мной очутилась девица. Никогда прежде я ее не встречал. Красные брючки типа тореро, крепкие ляжки. Волосы обесцвечены, губы накрашены густо и ярко. Полные груди под сатиновой блузой. Широкое терпеливое лицо и глаза, по-коровьи покорные. Лет — от семнадцати до тридцати, где-то в этих пределах. Красная сумочка украшена жемчужинками, из которых многих недостает.

— Что, брат, не везет нам с тобой, а? — голос у нее был низкий, с хрипотцой.

— Может быть, — отозвался я. Эту интересовали, по всей видимости, только одинокие мужчины. Потерянные. Вроде меня.

— Меня зовут Бидди.

— Добрый вечер, Бидди. А я — Джо.

— Приветик, Джо.

Мы смотрели друг на друга оценивающе, — очень старая игра.

— У меня есть прицепной вагончик, жилой, — сказала она.

— Это хорошо. И удобно.

—  — Четвертак.

— О'кей.

— Приятно, когда не торгуются.

Я попытался объяснить ей, как освежающе действует на меня ее прямота после Тинкер и Манди. Я пошел с ней. Она поймала мою ладонь, и мы шли теперь рука об руку. Огни остались у нас за спиной. Мы пригибались, проходя под какими-то веревками, тросами, протискивались между прутьями ограды. Кучка мужиков восседала вокруг ящика в желтом круге света от керосиновой лампы; они резались в карты. Когда мы проходили мимо, кто-то бросил:

— Привет, Бидди! — Голос был спокойный.

— Хелло, Энди, — отвечала она. Мужчины продолжали играть — ни свистка, ни насмешки. У каждого свое ремесло. Как видно, в чужие дела здесь не принято было вмешиваться.

Вагончики-прицепы стояли впритык друг к другу. В некоторых горел свет. Тот, к которому меня привела она, оказался старым и облезлым. За ним стоял серый лимузин. Она постучалась в дверцу, прислушалась и, не дождавшись ответа, открыла дверь, щелкнула там, внутри, выключателем. Зажглась лампа под ярко-оранжевым, в форме тыквы, абажуром. Она закрыла за мной дверь на задвижку, опустила жалюзи, чтобы отгородиться от ночи.

— Устраивайся как тебе угодно, Джо. У меня есть немного «бурбона». Хочешь?

— Нет, спасибо. Мне хватит.

— По тебе и не скажешь. А я тяпну — не возражаешь?

— Нет, что ты.

Я сидел на единственном стуле, кажется, непрочном. Она встала на коленки перед маленьким холодильником, кинула в пластмассовый стаканчик два кубика льда, плеснула изрядную дозу «бурбона» и с питьем в руке уселась на кровать, повернулась ко мне.

— Твое здоровье, Джо! — сказала она. Выпила, облегченно вздохнула:

— Уфф! Вот что мне было нужно.

— Ты сама разъезжаешь с этой штукой?

— Не-а, мне они не доверяют. Из меня, знаешь, водитель… Это они мне всегда говорят, Чарли и Кэрол-Энн. Чарли — он ее дружок, Кэрол-Энн то есть. У Чарли тут карусель, еще один балаганчик. Скажу тебе, у меня в жизни не было друзей лучше этих. Они — прима, можешь мне поверить. Поэтому я здесь не связываюсь со всякой шушерой, сечешь? Не-е, я уж лучше подцеплю такого, как ты.

— Ага. Спасибо большое.

— Не за что. Пожалуйста. — Она отставила пустой стаканчик, зевнула и начала расстегивать блузку. — Свет выключить или не надо?

— Постой, Бидди. Я, собственно, не то имел в виду. Она напряглась и взглянула на меня исподлобья.

— Не то? А что у тебя на уме? Насчет всяких этих… специальных штучек я — пас, парнишка.

Я вытащил бумажник, дал ей двадцатку и пятерку. Она взяла, сказала:

— Ну и? — Недоверие в ее глазах не исчезало.

Я достал квитанцию на парковку. — Окажешь мне услугу — получишь еще двадцать долларов.

— А что делать-то?

— Ресторан «Стимшип» знаешь?

— «Пароход»? Ну, ясно. Там, вниз по шоссе. Правда, внутри не бывала ни разу.

— Там крутится пара ребят, очень приставучих. Неохота связываться с ними. Если можешь, подойди к служителю, который у парковки стоит, и спроси мою машину. Я тебе ее опишу и номер сейчас назову — запомни, он наверняка спросит. Скажи ему: владелец неважно себя чувствует и тебя послал. Он наверняка не будет иметь ничего против. Дашь ему доллар. И пригони машину сюда.

— Ты чего, попух?

— Да не совсем.

— Покажи ксиву.

Я протянул ей водительское удостоверение.

— Ты Джером Джеймсон? — спросила она.

— Да.

— А я из-за тебя не засыплюсь?

— Да ничего с тобой не будет. Я только хочу отвязаться от тех идиотов.

— А они твою машину знают?

— Посмотри, не следит ли за тобой кто. Если да, то сюда нечего ехать. Поставь тогда машину на другой стороне трассы, а мне принеси ключи.

Она размышляла. Потом помотала головой.

— Не-е, за двадцать долларов не пойду.

— А за сколько?

— Полета.

— Ладно.

— Ты что, вообще никогда не торгуешься? А если бы я сотню запросила?

Я достал еще две двадцатки и десятку и дал ей. Она сунула деньги в сумочку и сказала:

— Лады, дружок. Только я надену что-нибудь получше, а то там такая лавочка… Как думаешь?

— Пожалуй.

— Есть тут у меня один костюмчик. — Она открыла узкую дверцу шкафа, извлекла темно-синий костюм на плечиках и разложила его на постели. Раздеваясь, она едва не касалась меня. Оглаживая на себе юбку и застегивая молнию, спросила:

— С фараонами точно не будет неприятностей?

— Точно. Не будет.

Она заправила блузу в юбку, надела жакет, взбила волосы.

— Так хорошо?

— Изумительно.

Я вышел вместе с ней.

— Покажи, как ты думаешь проехать оттуда?

— Во-он там, вокруг, и через переезд.

— Ну так я жду, — сказал я.

— Жди, — сказала она. — Люблю, когда меня ждут. Только это редко бывает.

Я долго смотрел ей вслед. Ночь проглотила мою нечаянную спутницу. Потом она вынырнула в разноцветном свете фонариков возле карусели. Пять минут ей еще идти до ресторана. Три минуты — уладить дело с портье. Пять минут — сесть в машину и пригнать ее сюда. Четверть часа, не больше, если все пройдет гладко.

Я открыл дверь вагончика, выключил оранжевую лампу. Снова притворил дверь, спиной оперся о боковую стенку вагончика. Закурил. Шум ярмарочной площади едва доносился сюда — не разрозненными звуками, а слитным глухим гулом. Небо было ясное, звезды мерцали. Где-то рядом крикливо бранились две женщины.

Минут через десять я отбросил сигарету и быстро отошел в тень, отбрасываемую старым грузовиком. Фары выскочили вдруг, когда машина пересекала железнодорожный переезд. Они медленно приближались. Я видел, что это моя машина, но хотел удостовериться, что за ней не следует другая. Или другие. Шагах в сорока от меня, рядом с вагончиком Бидди, машина встала. Фары продолжали гореть, мотор работал. Она вышла из машины, и я уже двинулся навстречу, как вдруг она обернулась и произнесла:

— Говорю же вам, он обещал ждать меня здесь!

— Тихо, ты!

Я резко повернулся, собираясь беззвучно и как можно скорей убраться отсюда, но споткнулся и упал на кучу каких-то металлических обрезков и труб. Тут же раздались торопливые шаги, и прежде чем я успел вскочить на ноги, кто-то бросился на меня сзади. Рванувшись, я покатился вместе с ним в сырую траву. Я колотил вслепую и один раз куда-то попал, но тут же получил сокрушительный удар в ухо. Перед глазами вспыхнули искры. Сознание я не потерял. Понимал, что меня поднимают, ставят на ноги. Двое теперь взяли меня в клещи, заломили руки назад. Идти я мог, хотя колени подгибались.

Потом мы оказались в моей машине. Фары освещали жилой вагончик, отражаясь от металла с облезлой краской.

— Что вы хотите с ним делать? — спросила Бидди. — Вы мне не говорили, что собираетесь его…

Неясная тень промелькнула мгновенно. Я слышал звук удара — били в лицо. Она свалилась на спину, ударившись о стенку своего вагончика. Потом заплакала — тоненько, беспомощно, как ребенок. Я рванулся, но держали меня крепко, на удивление крепко.

— Поверни-ка его малость, — услышал я. — И придержи. Вот так.

Секунда — и череп мой, казалось, раскололся на части. Не стало огней. Ничего не стало. Тьма.

Глава 14

Я проснулся среди ночи с ужасающей головной болью. Глянул на потолок — там виднелась полоска света. Так, значит Лоррейн уже встала и пошла в ванную. Не знаю, где была на этот раз вечеринка, но она, надо думать, пользовалась успехом. Самое лучшее в таких случаях было повернуться на другой бок и снова заснуть. Я попробовал — не получалось. Да и голова трещала как никогда. Я с досадой открыл глаза — и увидел, что лежу на своей кровати полностью одетый, что мои руки и ноги, каждая в отдельности, привязаны к четырем ножкам кровати.

Так. Значит, вечеринка была не где-то, а у нас. Я нализался до бесчувствия, и какие-то шутники решили меня проучить таким образом.

— Лоррейн! — позвал я. И еще раз, громче:

— Лоррейн! Никакого ответа. Может, ее нет дома? Выметаясь, гости, должно быть, прихватили с собой и хозяйку. Не ее ли это идея связать меня? Хоть ненадолго она получила полную свободу действий.

Попытаться все-таки поспать. Хоть немного. Я и попытался. И снова без всякого успеха. Мне было слишком неудобно. Снизу донесся шум. Там кто-то есть.

— Эй! — закричал я. — Эй, есть кто там?

Быстрые шаги вверх по лестнице. Поднимались несколько человек. Кто-то вошел в спальню и на ощупь искал выключатель. Нашел, наконец. Я зажмурился от резкого света, глупо улыбнулся и сказал:

— Я вашими штучками сыт по горло. Давайте-ка отвяжите меня.

Вошли в спальню трое. Ни одного из них я не знал. Один — высокий блондин. Может, он из новых приятелей Лорри? Двое других едва ли отвечали ее вкусу. Приземистые, чернявые, одеты слишком броско. Ни один и не подумал улыбнуться.

— Отвяжите меня, слышите? Где Лоррейн? Высокий блондин стоял у кровати, в ногах, и смотрел на меня сверху вниз. Одна сторона его лица выглядела так, как если бы недавно он на нее падал.

— Это было недурно придумано, Джеймсон, прислать ту маленькую шлюху за машиной. Но еще за тридцать долларов она прекрасно послужила и нам.

Я смотрел на него недоумевающе.

— Не пойму, о чем вы. И кто вы такой вообще? Где моя жена?

— Хорошо играет свою роль, браво-браво, — сказал высокий. — Ладно. Нам нужны деньги. Где они?

И тут до меня наконец дошло. Это ограбление! Ну и нервы у людей! Ворваться в дом, связать хозяина… А что они сделали с Лорри?

— Послушайте, — сказал я. — Мы никогда не держали в доме больших сумм наличными. Самое большое — десяток долларов. Все, что отыщете, можете спокойно забирать. Как-нибудь переживем.

Двое обменялись какими-то фразами на незнакомом языке. Один полез в карман и вытащил толстенную пачку сотенных банкнот, толще ее я, пожалуй, в жизни своей не видывал. Даже в банке. Он разложил деньги на столике веером и сказал терпеливо:

— Это то, что мы нашли, Джеймсон. Где остаток?

— Остаток? Остаток чего? Не смешите меня. Столько денег в нашем доме нельзя найти.

Все трое посмотрели на меня сверху вниз. И, отойдя от кровати, зашептались. Меня тревожила Лоррейн. Если она крутится где-то в доме, то может войти как ни в чем не бывало, и налетчики застигнут ее врасплох. А они, кажется, на все способны. Лорри наверняка не знает, как вести себя в подобных случаях. Самое умное — просто уступить им все, что они потребуют.

Трое пришли к решению. Один принес из ванны голубую пластиковую губку. Занавески в спальне были задернуты. Высокий нажал мне большим пальцем на подбородок, принудив таким образом открыть рот. Другой втиснул губку между зубами. Потом они обвязали галстуком мой рот поверх губки, торчащей наружу, а концы затянули узлом на затылке. Затем сняли с моей правой ноги ботинок и носок и проверили путы, привязывающие меня к ножкам кровати, затянув их еще туже. Один из чернявых, я видел, раскрыл перочинный нож, уселся на кровати спиной ко мне и принялся обрабатывать мою голую ногу.

Я все еще думал, что это шутка. До первой боли. О, все оказалось всерьез. Я пытался защититься от боли, стряхнуть ее, чтобы она хотя бы оставалась там, внизу, чтоб только ноге было больно, но она затопила всего меня, и уже ничего не оставалось ни вокруг, ни внутри меня, ничего другого — только боль. Я кричал. Крик застревал в пластиковом кляпе. Я дергался и вопил так, что глаза вылезали из орбит. Но не, мог ничего поделать. И я перестал сопротивляться, нырнул в черную глубину. Ко мне подходили, вытирали слезы со щек, смотрели на меня внимательно. Смуглый коренастый человек начинал все по новой, прогнув узкую спину над моей ногой. Я рвался из связывающих меня пут так, что суставы хрустели в плечах, а руки потеряли чувствительность. Я испустил звериный крик, никем не услышанный, и провалился опять в беспамятство. Когда я пришел в себя, кляпа во рту уже не было. Нога болела так, как если бы я сунул ее в раскаленные угли, но теперьизменился характер боли, она сделалась менее острой и хоть сколько-то переносимой. Я открыл глаза и увидел всех троих.

— Все остальные деньги, — сказал высокий. Я хватал воздух ртом, как если бы только что пробежал длинную дистанцию.

— Не знаю, о чем вы. Это… это какое-то недоразумение. Вы можете взять все, что у нас есть, только… Только не мучайте меня больше. Так больно!

— Мы будем делать вам больно все снова и снова, — сказал высокий, — мы никуда не спешим. Снова и снова, пока не получим деньги.

Один из чернявых, тот, что обрабатывал мою ногу, проговорил вдруг:

— Минуточку.

Он повернул настольную лампу ко мне, поднял мое лицо за подбородок к свету и долгим испытующим взглядом посмотрел мне в глаза.

— Какое сегодня число, Джеймсон? — Он говорил с акцентом, который мне не удавалось определить.

— Подождите-ка. Апрель? Да, апрель.

— Что вы делали вчера?

— Вчера? На работе был. Что же еще? — Я пытался сосредоточиться на вчерашнем дне. И ничего не мог вспомнить.

— Когда вы в последний раз виделись с Винсентом Бискаем?

— Когда я видел Винса? Бог ты мой, это было… лет тринадцать назад, да, примерно так. Но…

— Что — «но»?

— Как раз у меня сейчас странное чувство… Словно бы я видел его совсем недавно. Видел, да. Недолго. Секунду. И у него на мизинце был» перстень с красным камнем. Чушь какая-то.

— Что это с ним? — спросил высокий неуверенно.

— У тебя слишком тяжелая рука, друг мой, — сказал тот, что спрашивал меня насчет Винса. — Не думаю, чтобы он симулировал. Боюсь, ты устроил ему вполне приличное сотрясение мозга. Иначе, между прочим, он бы не выдержал такую боль, тут все проверено.

Лицо высокого вытянулось.

— И что же теперь?

— А то, что теперь память будет к нему возвращаться или постепенно, мало-помалу, или в какой-то момент сразу. А до того из парня ничего не вытянешь.

— Память? О чем? — спросил я. Чернявый взглянул на меня без всякого выражения. Потом посмотрел на часы.

— Сейчас три часа ночи. Суббота, четырнадцатое июня, — сказал он. Я уставился на него.

— Вы что, не в своем уме?

— В своем. Я вас не обманываю. Вы многое забыли. Постарайтесь вспомнить. Ваш старый приятель Винс. И деньги. Много, очень много денег.

— Кто вы такой? Что вам от меня нужно?

— Мы подождем, пока вы вспомните.

— Где моя жена?

— Ее здесь нет. Ее не было здесь около месяца.

— Но где она? Где она, черт побери!

— Вот чего, по-моему, никто не знает.

Они шепотом посовещались в углу. Тот, что терзал мою ногу, теперь ловко перевязал ее, предварительно чем-то помазав. Он и высокий вышли. Я слышал, как они спускались по лестнице. Третий какое-то время рассматривал меня, вытянув губы трубочкой, точно свистеть собирался. Потом и он последовал за двумя первыми, при уходе выключив свет.

Бискай, деньги? Где сейчас Винс, интересно? И чем он занимался все эти годы? Сегодня четырнадцатое июня? По их логике, два месяца пропали неизвестно куда? Я не мог это постичь. Я старался вызвать в памяти хоть что-нибудь… Крохи. Когда я был маленький, совсем малыш, у нас в доме жила кошка. Серая, полосатая. Звали ее Мисти. Однажды она попала под машину, но еще несколько недель мне временами казалось, что я вижу ее краем глаза. Не ее саму, а некоторое быстрое движение. Я резко оборачивался в сторону. Кошечки там не было и не могло быть, — ведь я сам видел, как отец ее похоронил, и я сам соорудил маленький, связанный из двух палочек крест над кошачьей могилкой.

Вот так же обстояло теперь с моими воспоминаниями. Казалось, вот-вот я сумею ухватить что-то ускользающее. Ну же, еще усилие… но там оказывалась пустота.

Лишь одно воспоминание или, скорее, псевдовоспоминание. Картина, вставшая передо мной так ярко, что я видел все подробности. Тинкер Велибс, нагая, совершенно голая, сидит перед туалетным столиком и причесывает свои рыжие волосы. Но это же абсурд!

И еще. Медная сетка от насекомых, и я проделываю и расширяю отверстие в ней. Мелькнуло странное видение — пропало.

А может, это вранье, насчет Лоррейн? Почему это вдруг ее нет? Как это ее может не быть так долго? Куда она подевалась? Нога моя горела нестерпимо. Я почувствовал, как во мне вскипает ярость, холодная ярость, рожденная из сгустка боли, унижения, бессилия. Что бы там ни случилось в последние два месяца, эти подонки не имели права так обращаться со мной. Поищем-ка выход из положения, — это лучше, чем пытаться из себя извлечь воспоминания неизвестно о чем.

Я пошевелил левой, потом правой кистью. Кажется, достаю пальцами до узла. Это не веревки. Это… ага, они приспособили мои галстуки, нашли в комоде. Лампа на столике была включена, но мне не удавалось поднять голову настолько, чтобы увидеть связанные запястья. Я подался вправо, насколько мог. Напряг плечевые мышцы. Еще, еще! До тех пор, пока не почувствовал, что вот-вот вывихну суставы. Теперь правый локоть прижат не так туго. Я начал двигать правой кистью туда-сюда, сколько получалось, и ощупью добрался наконец до ребра металлической кроватной рамы. Здесь оно было тупым. Нужно тянуться дальше. Через какое-то время я почуял, что ткань за что-то зацепилась. Это была трещинка, неровность, что-то там, обо что можно обдирать кусок ткани, связывающий меня. Тереть, тереть, тереть, точно узник, перепиливающий самодельной крохотной пилкой тюремную решетку. Изредка я позволял себе крохотную передышку и снова принимался за дело. Послышался треск рвущихся нитей, он был слаще музыки. Но ткань оказалась чертовски крепкой, а рука от бесчисленных монотонных движений онемела по самый локоть. Неестественное положение, в котором я пребывал так долго, отзывалось все новыми очагами боли. Я видел, что не в силах освободиться. В отчаянии из последних сил я рванул правую руку и — чудо! — почувствовал вдруг, что она освободилась! Я положил ее на грудь и оставил там покоиться на какое-то время: надо было дать отойти мышцам. Затем зубами я развязал узел на кисти, откинулся снова на спину и опасливо пошевелил пальцами. Пальцы двигались. Слава Богу, чувствительность к ним возвращалась!

Я повернулся на левый бок и всего за несколько минут освободил левую руку. Теперь я мог сесть и помассировать онемевшие руки, ладони, пальцы. И тут я услышал шаги на лестнице.

На ночном столике стояла массивная хрустальная пепельница. Я взял ее в левую руку и лег, приняв прежнее положение. Левую руку с пепельницей я завел под кроватную раму. В спальню поднимался кто-то один. Я надеялся, что он не станет включать верхний свет. Голову я повернул к двери, глаза прикрыл, но не до конца, так что мог видеть, хотя и неясно, контуры предметов. Когда он вошел, я стонал.

Он подошел к кровати и склонился надо мной. Теперь я мог достать его. И я достал — попав в затылок. Второй раз я залепил ему той же пепельницей в лицо. Пепельница свалилась мне на живот. Человек издал слабый стон, он шевелился. И я еще раз взял тяжелую штуковину из хрусталя в руку, еще раз вмазал в чужую, неизвестную мне, ненавистную рожу. Этого хватило. Мужчина, оказалось, был другой, не тот, что обрабатывал мою ногу. Обмякнув, он тяжело сполз на пол. Лица у него теперь не будет вовеки. Я перегнулся через край кровати и обыскал его одежду. Револьвера у него не нашлось, только маленький складной ножичек, золотой, с клинком из стали. С помощью коротенького этого лезвия я освободил от пут свои ноги и стал собираться с силами, прежде чем впервые попытаться ступить на больную ногу. Сначала я оперся на левую ступню и лишь затем попробовал встать на правую. Комната покачнулась, закружилась, и я упал на кровать. Минуту-другую собирал волю для второй попытки. На этот раз я устоял, хотя мне было совсем худо и все плыло перед глазами.

Игрушечный нож — не оружие. Я вспомнил про свой девятизарядный автоматический пистолет и удивился, как это я не подумал о нем раньше. Я заковылял к комоду. Но в ящике оружия не оказалось. Я его выбросил? Но зачем? Куда? Воспоминание было близко, но метнулось, как испуганная ящерица, и исчезло. Я потряс головой в надежде прояснить свои мысли. Результатом была только сильная боль за левым ухом. Я потрогал кончиком пальцев место, где болело. Оно было чувствительным, как свежая рана, и горячим.

Я достал из ящика комода длинный чулок и прохромал к ванной, стараясь не наступать на больную ногу. Включив там свет, я увидел Лоррейн. Она лежала передо мной на кафельном полу, голова ее была как-то ненормально вывернута набок. От страха я издал горлом странный хрип. Лоррейн в ответ стала растворяться в воздухе и пропала. Я подумал, что теряю рассудок.

Я открыл шкафчик и, вытащив тяжелую стеклянную банку крема для кожи, вложил ее в чулок. Получилось нечто вроде пращи, — хорошенько размахнувшись, можно было ударить неслабо.

Оставались двое. Насколько я знаю. Высокий и тот, что меня пытал. Но их могло быть и больше. Я вернулся в спальню, осмотрел лежащего на полу. Он дышал очень медленно, очень редко. Я выключил свет и подошел к телефону, стоявшему в спальне. Набрал ноль. Трубка откликнулась. Я попросил связать меня с полицией.

— Полиция, сержант Ашер.

— Я хотел бы поговорить с лейтенантом Хейссеном.

С удивлением прислушивался я к своему собственному приглушенному голосу. Кого это я вызываю? Я знавал когда-то только одного Хейссена. Пол Хейссен — славный был парень, очень упрямый, правда. Отменный баскетболист. Но это было так давно, я тогда еще учился… И он был на другом курсе.

И снова мне пришлось удивляться: на том конце провода мои слова восприняли как должное и через секунду ответили: «Сегодня его не будет».

И тут же страх пробудился во мне, глубоко внутри. Сержант в который раз кричал в трубку «Алло! Алло!», но я свою трубку уже положил. Я не мог понять, что меня так сильно, так невероятно сильно испугало.

Шаги! По лестнице поднимался следующий. Я быстро повернулся, перенеся свой вес на больную ногу, и провалился на секунду в бездну раскаленной, темной боли; снопы искр вспыхнули перед глазами. Но я не упал, нет. Я даже сумел, успел вовремя встать за дверью и, когда огромная тень переступила порог, обрушил мою пращу с такой силой, какой и сам от себя не ожидал. Я слышал звук, с каким стекло ударилось о череп, и слышал, кажется, как череп врага раскололся. Я хотел было подхватить падающего, но опять наступил не на ту ногу, а незнакомец был тяжел, он выскользнул у меня из рук и глухо ударился в темноте об пол.

Снизу резкий голос позвал его требовательно и испуганно. Я стоял на коленях в полной тьме, неловкими руками шаря в его одежде. Он лежал лицом вниз. Дрожа от напряжения, я продолжал поиски. И вот нащупал под курткой металлический предмет. Хороша была эта холодная, тяжелая штуковина, она точно создана была как раз для моих ладоней, на которых сейчас выступил холодный пот. Не вставая с колен, я двинулся к двери, ударился обо что-то больной ногой, упал лицом вперед. Внизу в коридоре горел свет. Третий вскоре появился на верхней площадке. Я нажал на спусковой крючок. Был выстрел. Приглушенный. Точно кто-то кашлянул в церкви — деликатно, прикрыв сразу рот платком.

Человек, только что поднявшийся по лестнице, сделал еще шаг вперед. Потом он поднял и вытянул носок, нога качнулась назад, почти как в танцевальном па, и так это ме-едленно. Он сделал еще шажок назад и теперь коснулся спиной стены. Издал жалобный, протяжный возглас. «Мама-а-а!» — кричал он. Это невозможно было вынести.

Я выстрелил еще. На этот раз звук был погромче, — как если бы книга с высокой полки упала на ковер. Он сделал еще полшага, беспомощно и бессознательно, к лестнице, скорчился и упал. И с грохотом покатился по ступенькам, пока не затих там, внизу. Придушенный стон. Тишина.

Некая мелодия закрутилась у меня в мозгу, и я почувствовал, как мой рот растягивает ухмылка. Давным-давно я видел один боевик, там убийца всегда, выходя на мокрое дело, напевал свою любимую песню. Я просвистел ее сквозь зубы. Она прозвучала в пустом, онемевшем доме с необычайной ясностью. Снова и снова насвистывал я все те же несколько нот, — только рефрен. На руках и на коленях я заполз опять в спальню, упер револьверное дуло в висок высокого блондина, немного подался назад и выстрелил. Высокий не шевельнулся при этом. Чернявый ворочался, содрогался, сучил ногами и колотил кулаками по полу. Что за видения, что за сны раздробила через минуту, разнесла на куски моя пуля?

Я включил свет. Вниз, на них, я не смотрел. С величайшей осторожностью я натянул носок на больную ногу и вставил ее в ботинок, кусая губы от боли. Потом зашнуровал обувь, крепко зашнуровал. Стало теперь легче, но ступеньки лестницы пришлось одолевать по одной, выставляя вперед здоровую ногу, а потом уж присоединяя к ней другую. Но, кажется, я и притерпелся, и приспособился.

Третий труп лежал в коридоре под лампой, тоже лицом вниз, руки под туловищем, ноги перекрещены для удобства. Я ему проделал маленькую аккуратную дырку в затылке, прямо посередине. Зачем-то я взглянул наверх — и там, на лестнице, видел, правда, очень недолго, голую женщину, надевавшую на себя халат. А потом ее уже не было. Часы на кухне показывали четверть пятого.

Моя машина была не заперта, но ключа там не оказалось. Пришлось возвратиться и обыскать их карманы. Мне повезло. У третьего, того, что лежал внизу, под лестницей, ключ отыскался.

Я сел в машину.

И внезапно шлюзы памяти приоткрылись. Я мог припомнить — не все, но многое. Я помедлил… не вспомнится ли. В самом деле, еще что? Мысленно перебрал то, что ко мне уже вернулось. «Порше» цвета меди: он перевернулся в воздухе, когда падал в озеро. Или: как я несу Лоррейн в свою, вот эту машину. Тинкер и Манди. Пол Хейссен. И доллары. Толстые тугие пачки, затянутые проволокой, уложенные аккуратно, одна к одной, в черный металлический кейс.

Я должен забрать их и уехать отсюда как можно скорее!

И тогда я вспомнил, где деньги.

Я поехал в Парк Террас, остановил машину возле высокого штабеля кирпича. Камнем сбил замок с дверного сарая, где хранился инструмент. Да, я знаю, где это. Кирка и лопата, — вот все, что мне нужно. Звезда светили, делали светлой ночь. Я старался работать киркой энергично, но сил почти не оставалось. Стоило труда даже приподнять кирку. Поднять — опустить. Бетон еле заметно мерцал. Точно в нем отражались звезды. Кирка проворачивалась в руках и все-таки откалывала кусочки цемента при падении. Я опустился на колени, пощупал, далеко ли я продвинулся. Ямка была примерно в пол-яблока глубиной, небольшого яблока. Вокруг этой ямки было множество выщербин в асфальте, будто оспой все изрыто, — следы моих непопаданий.

Ничего теперь для меня не существовало, только деньги, только стремление заполучить их в руки. Одежда моя промокла от пота. Время от времени я падал и лежал, ожидая, пока силы восстановятся, чтобы вновь подняться на ноги и опять вытягивать кирку наверх и опускать ее. И наконец я пробился к мягкой земле. Теперь можно было передохнуть и осмотреться. Мир вокруг был серым. Я и не заметил, что ночь миновала. Рукоятка кирки была мокрой, липкой от крови. Я пошел в сарай и взял там лом. На обратном пути я упал и подняться сумел не сразу. Ничего. С ломом я и стальной лист пробью.

Когда отверстие в асфальте было уже величиной с корзину для покупок, раздался чей-то голос:

— Ради всего святого, что вы здесь делаете, Джерри? Я обернулся, посмотрел. Это был Ред Олин. Солнце уже поднялось довольно высоко. Я и не видел, как оно поднялось.

— Мне нужно откопать деньги. Ред.

— Какие деньги? О чем вы?

— Я их тут зарыл перед тем, как участок забетонировали. В черном алюминиевом кейсе. Чертовски много денег, Ред, слышишь?

— Вы неважно выглядите.

— Куча, просто гора денег. Ред. Три миллиона и еще сколько-то. Я теперь и не помню, сколько. Наличными. Мне их нужно забрать, а потом сразу уехать.

Он мне улыбнулся.

— Да, конечно. Потом уехать. Это правильно. Я улыбнулся в ответ. Он всегда мне нравился. И нам хорошо работать вместе. Мы всегда понимали друг друга.

— Знаешь, Ред, если однажды начнешь убивать людей, приходится потом продолжать волей-неволей.

— Ваша правда.

— Слушай, ты мне поможешь? А я с тобой поделюсь. Вот увидишь.

— Почему не помочь? Я вам помогу, Джерри. Конечно.

— Вдвоем — совсем другое дело. И веселей опять же.

— Да, но только я отойду на минуту. Сейчас, мигом, Джерри. Вы продолжайте, а я сейчас вернусь.

— Куда это ты?

— Да я кофе не успел выпить. После чашки кофе копать будет легче. Я и на вас захвачу.

— О'кей. Но побыстрей там, ладно? Я же сказал, что мне надо делать ноги.

Я успел отрыть яму примерно на глубину одного фута, когда пришел Ред, а с ним и все другие. Пол Хейссен, еще люди из полиции, какой-то врач. Я спрашивал Пола о чем-то, он отвечал, что я должен ждать. Я ждал. Стоял и смотрел. Молодые полицейские копали намного лучше меня — усердно, быстро.

— Ищите черный металлический кейс! — терпеливо повторял я.

Но там не было черного кейса. Там было совсем другое. И меня повели к машине.

Джон Д. Макдональд Конец тьмы (Капкан на «Волчью стаю»)

Дорогой Эд!

Наконец-то кончились горячие деньки – мы выдали знаменитой четверке билет на тот свет, причем с «высочайшей эффективностью», как выразился наш разлюбезный шеф Шайрес Вислый Зад. Честное слово, ты бы лопнул со смеху, если бы понаблюдал за Шайресом, как он из кожи лез, готовя представление.

Надо сказать, все прошло прекрасно: четверых в один день, тогда как раньше больше трех не доводилось. К тому же среди них оказалась и женщина... Кстати, она всего лишь третья баба, казненная в нашем штате. Я и не знал.

Вислый Зад не сомневался, что тюряга будет переполнена зрителями, и довел всех до безумия. Я сбился со счета, проделывая эту процедуру с чертовым манекеном. Кристи Стэйплс, как обычно, находился у рубильника. Бонго и я занимались электродами, кожаными браслетами и капюшоном. При тележке были Кристи и Бруэр. Доктором шефу пришлось назначить старика Митча, потому что сам он отказался тратить время на такую чепуху. Марано и Сид были конвоирами. Когда они по команде «вводили» манекен, то ухмылялись, как идиоты, а Шайрес орал: «Ребята, серьезнее!» Марано и Сид усаживали чучело на трон, а мы с Бонго прилаживали электроды и надевали на него браслеты. Шайрес начинал отсчет по секундомеру, а Стэйплс делал вид, что пускает ток. Потом появлялся Митч, прикладывал к манекену стетоскоп и объявлял его мертвым. Кристи и Бруэр вкатывали тележку, мы снимали браслеты и прочую дрянь. На четыре раза нас еще хватило. А потом Шайресу пришлось всех подгонять, чтобы начать игру по новой. Эдди, дружище, провалиться мне на месте, впечатление было такое, будто Шайрес готовился к собственной свадьбе.

Должен заметить, что зрителей и в самом деле набралось за стеклянной перегородкой много, как сельди в бочке. Пожалуй, казнь – зрелище более увлекательное, чем, например, автогонки. Тут уж точно знаешь, что каждый получит свое. Конечно же, были здесь официальные свидетели, специально назначенные, которые считали минуты в ожидании, когда все это кончится. Ну и репортеры. Те, кто наблюдал казнь не в первый раз, заметно выделялись. Они не старались шутить и выглядеть равнодушными. Вид у них был довольно кислый.

Шайрес боялся, что женщину не успеют привезти вовремя, но все обошлось. Ее ввели через те маленькие задние двери нашего Дома смерти, которые предназначены для выноса трупов. По-моему, в толпе за перегородкой обсуждали достоинства этой сексуальной дамочки по фотографиям в газетах. Но, увидев наяву, все были чертовски разочарованы. Бабенка поправилась фунтов на двадцать, заплела волосы в косы и стала похожей на святошу. Она вошла, глядя под ноги, сразу за священником, ровным шагом, со сложенными перед собой руками. Губы ее что-то шептали. На ней было белое платье, похожее, клянусь, на платье для конфирмации, только попроще. Она даже не взглянула на трон, пока не взошла на ступеньку, и все время внимательно слушала священника. Перед тем как мы застегнули браслеты, она перекрестилась и стала читать молитву. Волосы у нее на затылке были чисто выбриты, поэтому электроды легли плотно. За секунду до того, как на нее надели капюшон, она, похоже, заметила зрителей за перегородкой и тихо сказала несколько слов. Мы с Бонго слышали их. Эдди, дружище, я не могу привести эти слова в письме, отправленном по американской почте.

Должен тебе сказать, с ней все прошло хорошо. Первого трупа было достаточно, чтобы публика утратила бравый вид. Когда женщину увозили на тележке, я посмотрел наверх. Некоторые уже достали бутылки, а кое-кто изготовился рвануть отсюда поскорее.

Следующим был Голден, тот самый костлявый парень, который так забавно говорил и причинил тебе тогда столько хлопот. У этого типа забрали очки, и он смотрел перед собой пустым дурацким взглядом. Он еле передвигал ноги, поэтому Марано и Сиду пришлось буквально волочь его костлявое тело. Еще до того, как его ввели в зал, он обмочился. Когда же этот соколик оказался перед троном, то сперва остановился как вкопанный, а потом пустил в ход руки. Поднялся такой шум, какого я еще не слышал. В его мощном лексиконе не осталось ни одного нормального английского слова. Вены на шее вздулись, и он только клекотал: «Го, го, го, го!», уставившись на трон. Марано и Сид подтащили его к ступенькам, приподняли, усадили и держали, пока мы не закрепили первые браслеты. Он все еще пытался брыкаться, но сил у него осталось немного. Пока надевали капюшон, он продолжал орать: «Го, го!» Этот номер программы тоже прошел хорошо, и ряды зрителей за перегородкой поредели так, что там стало совсем просторно.

Следующим был огромный парень, настоящий зверь. Сначала он вел себя неплохо. С идиотской улыбкой этот кабан шел в каком угодно направлении, но только не в сторону трона. Когда к нему применили силу, он, однако, не сопротивлялся. Шайрес заставил Дока вколоть ему такую дозу, которая оглушила бы и лошадь. Так что он едва ли соображал, где находится, и вообще вел себя как боксер, получивший сильный удар.

Мне показалось странным, что все идет так гладко, и не напрасно. Один электрод оказался плохо закреплен. Ты ведь догадываешься, чем это могло кончиться? Представь себе, что за сила была у парня, если он разорвал браслет на правой руке, как мокрую тряпку. Раньше такое считалось вообще невозможным. Доктор дал нам время поставить на место электродные пластины. Но мы не знали, как быть с его незакрепленной рукой. Представь себе, только с третьей попытки Стэйплс прикончил его. Знаешь, после этого парня у меня на душе полегчало.

Чтобы найти браслет для правой руки, пришлось сделать маленький перерыв. Только через пятнадцать минут из магазина принесли толстые брезентовые ремни. Представляю, каково было Стассену ждать. Я бы сказал, он вел себя хорошо, как и женщина, а Бонго считает, что даже гораздо лучше. Смертельно бледный, со слегка приоткрытым ртом, он шагал так быстро, что конвоиры едва поспевали за ним. Стассен вскочил на подставку и помедлил самую малость, так что его замешательство едва можно было заметить. Потом сел и положил руки на место. Увидев немногих оставшихся зрителей, он покраснел и крепко зажмурился. А когда Бонго надел на него капюшон, парень сказал: «Благодарю». Вот смех! Бонго дернулся и сказал: «Пожалуйста».

Мне кажется, тебе будут интересны такие подробности, дружище, потому что ты сам долго пребывал, в этом балагане. Как ты догадываешься, сейчас, когда я пишу письмо, дом пуст. Мэйбл, по обыкновению, переехала на время к сестре. Она, разумеется, не возражает против дополнительных заработков, получаемых мною за столь гнусные мероприятия. Видит Бог, у нас есть куда их истратить. Однако после казней она не может со мной жить, словно я заболеваю какой-то нехорошей болезнью. И это меня бесит.

Вот и все новости. Я рад, что эту четверку не растянули, скажем, на две недели. Едва ли мужчина может столько времени жить без секса. Ха, ха! Судя по всему, теперь до июля у нас не будет казней. У одного уже есть две отсрочки, и его адвокаты сражаются еще за одну. Может жить спокойно аж до осени. Слава Богу! Такое ощущение, что эта четверка высосала все мои силы.

Эдди, дружище, когда будет время, напиши, как ты чувствуешь себя в отставке. И не забудь о пари. Ты болеешь за «Янки», а у меня есть для тебя новости. Они и в этом году не собираются стать чемпионами.

Твой друг Вилли.

Глава 1

Неудивительно, что записи адвоката Райкера Димса Оуэна по поводу Дела «Волчьей стаи» были бережно сохранены его помощницей Лией Слэйтер – ведь она боготворила мистера Оуэна.

Хотя Райкер Димс Оуэн имел дурную привычку излагать свои мысли чрезвычайно витиевато, дабы «прояснить собственные взгляды», данный опус вызывает несомненный интерес.

Это было первое и, видимо, последнее дело, которое он вел под неусыпным оком общественности, которая, как известно, видит мир сквозь сильно искажающие линзы. Скорее всего выиграть дело не смог бы никто – ведь «выиграть» здесь означало добиться любого приговора взамен смертной казни.

На счету сорокалетнего Райкера Оуэна числилось немало успешных процессов. И когда решено было судить четверку в Монро, одном из тихих и безмятежных городков, отчаявшиеся родители Кирби Стассена – единственного подзащитного, чья семья имела достаточные средства, – наняли именно Райкера Димса Оуэна. Они надеялись, что он спасет от смерти их единственного сына, единственного ребенка, единственного цыпленка, единственное оправдание прожитой жизни.

Кроме внушающего надежду списка выигранных дел, Оуэн обладал способностью вызывать к себе уважение. Поэтому страх родителей за сына до некоторой степени поуменьшился. Они, конечно же, понимали, что наняли не волшебника и не героя, но образ Оуэна отождествлялся у них с наивными представлениями об адвокатах, навеянными биографиями Фаллона, Роджерса, Дэрроу и других великих представителей этой профессии.

В первые дни долгого судебного процесса многим репортерам казалось, что они присутствуют при рождении легенды. Очевидно, так думал и сам Оуэн. Но мало-помалу иллюзии репортеров улетучились. То, что они приняли за блеск ума, оказалось набором заранее отрепетированных приемов, а бьющая в глаза непосредственность и яркая индивидуальность – нарочитой эксцентричностью. К концу процесса Оуэн потерпел полный провал – его выставили бестолковым и претенциозным позером, скучным карликом-фокусником, который с напыщенным видом вытаскивает из старомодной шляпы дохлых кроликов.

И все же нельзя утверждать, будто он проиграл дело, поскольку невозможно доказать, можно ли было его выиграть вообще. Но тем не менее записки Оуэна о сенсационном деле «Штат против Наннет Козловой, Кирби Стассена, Роберта Эрнандеса и Сэнди Голдена по обвинению в злостном и преднамеренном убийстве» очень интересны. По крайней мере будущему адвокату наверняка полезно будет ознакомиться с точным отчетом о процессе. А те, кого особенно интересуют зигзаги человеческих отношений, обнаружат в записях Оуэна плод размышлений довольно практического ума о четырех молодых людях, которых адвокат так старательно защищал.

Оуэн диктовал мисс Лии Слэйтер, своей новой помощнице. Она же записала многие устные беседы между адвокатом и его подопечными и исполняла обязанности секретаря зашиты на процессе.

Внимательный читатель обратит внимание на некоторые отступления от норм сухого юридического языка. Причину этого следует искать не только во внешней привлекательности мисс Слэйтер и ее увлечении драматическими сенсациями, но и в Мириам, жене Оуэна, с которой он прожил двадцать лет. Ведь каждый мужчина должен иметь возможность продемонстрировать перед кем-нибудь свою значимость. И еще в некоторой словесной неумеренности записей виновато, наверное, его подспудное желание опубликовать со временем мемуары.

Отношение мисс Слэйтер к своему шефу не изменилось после всеобщего разочарования в талантах защиты. Оуэн остался для нее яркой звездой. Когда адвокат попытался выжать слезу у каменных присяжных заседателей, затуманились глаза Лии. Когда же вынесли приговор, ее карие глаза округлились, а пальцы непроизвольно сломали желтый карандаш.

О том, какова была реакция Райкера Димса Оуэна на поражение, можно только догадываться. Он не оставил никакого резюме в своих записях. Вполне вероятно предположение, что он знал, каким будет приговор, чувствовал свой проигрыш и в поспешности заседания жюри нашел лишнее тому подтверждение. Присяжные совещались всего пятьдесят минут, а это обычно бывает, когда выносят приговор по поводу предумышленного убийства без права на апелляцию.

Невозможно точно определить эмоциональное состояние мисс Слэйтер, когда ее герой потерпел поражение. Пожалуй, есть основания предполагать, что она обладала известными способностями облегчать страдания ближних. Ее обаяние, правда, подпорченное излишним подобострастием, могло бы вернуть веру в себя кому угодно, но только не такому опустошенному человеку, каким оказался после суда Райкер Оуэн. Образно выражаясь, он свалился с карусели и угодил головой прямо в медный столб. Начало записям положили первые встречи с родителями Кирби Стассена.

Глава 2

Я так и не смог найти общий язык с родителями Кирби. Причины вполне понятны. Я не раз сталкивался с этим. Кстати, каждый человек, работающий с правонарушителями, знаком с таким явлением. Как правило, родители не желают верить, что их дети – преступники. Всю свою жизнь они знали о существовании пропасти, отделяющей солидное большинство уважающих закон людей от больного, дикого и опасного меньшинства, именуемого преступным миром. Однако они не могут поверить, что их ребенок, их благопристойный наследник, оказался на той стороне пропасти. Они считают, что преодолеть подобное препятствие ему не по силам, следовательно, общество ошибочно обвиняет их дитя. Речь идет всего лишь о ребяческой проделке, неправильно истолкованной. Одно из двух: либо их отпрыска оклеветали, либо он попал под временное влияние дурной компании.

Родительская близорукость приводит к неспособности понять, как легко преодолевается эта пропасть. Пожалуй, в зрелом возрасте, когда привычные правила морали завладевают им, труднее совершить подобный «прыжок». Но в юности, в традиционные годы бунтарства, пропасть кажется почти неуловимой чертой в пыли. Для молодости она – пустяк, а для остального общества означает границу между жизнью и смертью.

Родители всей душой верят, что недоразумение можно как-то уладить соответствующими извинениями, и они заберут сына с собой домой, где он сможет спать в своей детской кроватке, хорошо питаться и забыть весь этот кошмар.

Вальтеру Стассену, грузному напористому мужчине, привыкшему всегда владеть ситуацией, кажется, лет сорок восемь. За четверть века он создал процветающую, четко функционирующую империю по производству грузовиков. Стассен-старший жил бережливо, много работал. Думаю, он не обладает ни осторожностью, ни догадливостью. Сейчас, возможно впервые в жизни, Вальтер Стассен оказался в ситуации, которую он не может контролировать. По-прежнему разговаривает властным тоном, правда, уже не столь уверенно, как раньше.

Эрнестина, мать Кирби Стассена, годом или двумя моложе, с фигурой, подточенной многочисленными диетами, обладает тривиальным умом завсегдатая клуба. Нервная женщина, вероятно, вследствие наступления климакса. Подозреваю, что она находится на грани хронического алкоголизма. Во время наших двух утренних встреч Эрнестина была явно под хмельком. Если так оно и есть, то предстоящий процесс толкнет ее за роковую грань.

Я не заметил теплоты в отношениях мужа и жены. Казалось, они меряют все в своей жизни величиной дохода. Очень вероятно, что родники их чувственности погребены пол густой тиной супружеских измен. Вальтер и Эрнестина, похоже, продолжают считать Кирби своей собственностью, атрибутом общественного положения. Им приятно иметь сильного, статного сына-атлета, умного и благополучного. Родителей забавляли его проделки, и они не раз вытаскивали его из затруднительных положений, в которые он попадал. Похождения отпрыска давали им пишу для разговоров за коктейлями и свидетельствовали о независимом нраве сыночка. Не стоит говорить, что и по отношению к Кирби никогда не применялась какая-либо система наказаний или поощрений. Возможно, тут и кроется причина теперешней критической ситуации.

Как и следовало предполагать, я натолкнулся на сильное сопротивление, когда объявил им о намерении защищать всех четверых преступников вместе. Они не желали признать, что их бесценный Кирби Стассен был связан с шайкой. Стассены не понимали, почему я обязан защищать людей, оказавших такое ужасное влияние на их единственного сына. Пусть суд назначит для них еще одного защитника. Кирби привык пользоваться всем самым лучшим.

Мне пришлось прибегнуть к аналогии, чтобы объяснить Стассенам, почему преступников выдали именно этому штату, почему их будут судить за преступление, совершенное примерно в десяти милях от места, где мы сейчас сидим.

– Представьте, что вы играете в покер, – пояснил я Вальтеру Стассену. – Перед вами разложены карты, и каждая означает преступление. Выбирают сильнейшую, которая должна сделать игру. Вот почему их решили судить в этом штате. Здесь смертная казнь еще действует. Ребята совершили в нашем городке самое жестокое преступление. Да и прокурору ловкости не занимать.

– Почему именно это преступление самое выгодное для обвинения? – спросил Стассен.

– Вы, конечно, следили за прессой, – пожал я плечами. – Свидетели, четкая работа полиции, неопровержимые факты – все указывает на участие в преступлении каждого из них.

– Я читала то место в газетах, где говорилось, что Кирби... – вмешалась Эрнестина. – Он не мог это сделать! Но объясните: почему вы отказались защищать одного Кирби?

– Штат будет возражать против судебных процессов над каждым обвиняемым в отдельности, миссис Стассен. Они вместе совершили преступление, и судить их будут вместе. Я могу, конечно, защищать одного Кирби, кого-то назначат защищать остальных. Может, этот адвокат одобрит мою линию защиты, а может, и нет. Одно ясно – назначение второго адвоката окажется твердой гарантией того, что все четверо попадут на электрический стул.

– Какой линии вы собираетесь придерживаться? – хриплым голосом спросил Вальтер Стассен.

Объяснение заняло немало времени. На основании предварительного расследования я не надеялся найти в обвинении какие-нибудь недосмотры и ошибки. Не был уверен и в виновности обвиняемых. Я сказал, что признаю совершенные ими преступления. В этом месте Эрнестина разрыдалась и попыталась выскочить из комнаты. Муж грубо схватил ее за руку, заставил сесть и рявкнул, чтобы она успокоилась.

Я поведал Стассенам о своем намерении показать, что четверо подзащитных встретились чисто случайно, что только из-за этой случайности, их характеров и влияния друг на друга, усиленного чрезмерным употреблением стимуляторов, алкоголя и наркотиков, они отправились в свое страшное путешествие. Я собирался подчеркнуть, что шайка как единое целое осуществляла действия, на которые неспособен каждый член группы в отдельности. Я намерен был показать, как стихийны и нелогичны их поступки, как мало смысла в совершенных ими убийствах.

– И если ваш замысел окажется верным, мистер Оуэн, – спросил Стассен, – на какой приговор вы рассчитываете?

– Надеюсь, они отделаются пожизненным заключением. Миссис Стассен вскочила.

– Пожизненное заключение! – закричала она. – Провести всю жизнь в тюрьме? Я хочу видеть Кирби свободным! Мы за это вам платим! Вы на их стороне. Ну ничего, вы не единственный адвокат – найдем получше.

Вальтеру удалось кое-как утихомирить жену. Я устроил им свидание с Кирби, которое продолжалось значительно дольше, чем обычно. Когда мистер Стассен пришел ко мне в контору, он выглядел так, будто постарел сразу на много лет. Стассен сказал, что они согласны с моими доводами. Он решил передать все дела опытному помощнику и снять в Монро квартиру, чтобы находиться поблизости от своего мальчика. Я заверил его, что сделаю все возможное.

Получив подтверждение полномочий, я стал встречаться со всеми четырьмя обвиняемыми по очереди. Мисс Слэйтер записывала все, что могло пригодиться для защиты.

Не знаю, способен ли я адекватно выразить на бумаге те чувства, которые испытал при встрече с Эрнандесом. Этот молодой человек являет собой пример того животного начала, что есть в каждом человеке. В Эрнандесе около пяти футов десяти дюймов, весит он фунтов двести тридцать. Парень фантастически силен и необъятен во всех измерениях. Глядя на его глубоко посаженные глаза и лицо со следами пороков, я с ужасом думал, что ему нет еще и двадцати одного года.

Интеллект Эрнандеса на самом низком уровне. Но, в отличие от большинства пустоголовых людей, в нем нет ничего детского и доброго. Он полон едва сдерживаемой агрессивности. Его глаза мгновенно схватывают каждое движение. Пребывание в одном помещении с этим представителем рода человеческого удивительным образом действует на нервы. В его камере, как в клетке со львами, пахнет мускусом.

Меня поразило, что его впервые арестовали за серьезное преступление. У него были все данные стать рецидивистом: сиротский дом, три класса школы. К двенадцати годам Эрнандес развился в настоящего мужчину и начал жить, как мужчина. Кем он только не работал – и грузчиком в порту, и батраком на ферме, и рабочим на складе, строил дороги и трубопроводы. Короче, обычный бродяга с обычными неприятностями с полицией из-за пьянства, хулиганства и всего прочего.

Разговаривал Эрнандес тонким, довольно высоким голосом, который совершенно не соответствовал его фигуре. Речь самая примитивная. Какого злодея потерял наш кинематограф! Аттила нашел бы ему применение!

Интересной и важной особенностью отношений к группе была привязанность Эрнандеса к Сандеру Голдену. Они встретились в Тусоне примерно за месяц до того, как Кирби Стассен, последний член шайки, присоединился к ним в Дель-Рио.

Когда я спросил о Голдене, настороженность Эрнандеса на несколько секунд ослабла.

– Сэнди – мой самый лучший друг, отличный парень! С ним не соскучишься!

Я не стал интересоваться, что вызвало обезьяноподобный смех у этого создания. Его позиция была проста: они пойманы, но игра стоила свеч, они справили свой бал. Теперь ему безразлично, что с ним будет, кто его защищает. Если Сэнди не возражает против меня, то и он не против.

Я знал, что он произведет на суде ужасное впечатление, но ничего не мог предпринять.

Пока мы находились в камере, Эрнандес не сводил напряженного взгляда с мисс Слэйтер, чем в конце концов привел ее в явное замешательство. Она начала облизывать губы и нервно вертеть головой, как загнанное в угол животное. Когда мы наконец вышли от Эрнандеса, она облегченно вздохнула.

Сэнди Голдену двадцать семь, но выглядит он значительно моложе. Его рост пять футов и восемь дюймов. У него резкие черты лица, кожа желтоватого оттенка, мышиного цвета редкие волосы, ярко-голубые глаза за большими очками, левая лужка которые перевязана грязной липкой лентой.

Сэнди производит обманчивое впечатление физически слабого человека, но обладает какой-то внутренней энергией. Это стремительный человек, все время пребывающий в движении, ни на минуту не закрывающий рот. В нем не утихла ярость. Но ярость странная, я бы сказал, с интеллектуально-философским налетом.

Интеллектуальный уровень Голдена довольно высок. Он обладает прямо ненасытным любопытством и хорошей памятью, но эти качества сведены на нет неустойчивыми эмоциями, недостатком образования и почти детской неспособностью долго удерживать внимание на одном предмете. Кажется, он не сознает всей сложности своего положения. Речь не поспевает за полетом мысли Сандера Голдена. За время нашей беседы он прочитал мне в своей темпераментной, беспорядочной манере целую лекцию о природе реальности, об отношении к преступлениям, о развлекательной ценности уголовных дел, об особых правах личности и о насилии как необходимом клапане для выпуска накопившейся энергии.

Я и не пытаюсь воспроизвести его речь, но должен заметить, что она вызывает у слушателя утомление и раздражение. После нашего ухода мисс Слэйтер точно, на мой взгляд, подметила, что разговаривать с Сэнди Голденом – все равно что палкой выгонять муху из комнаты.

Прошлое Голдена восстановить нелегко. Он уклоняется от моего любопытства, показывая явное нежелание обсасывать мелочи. Он сказал, что семьи у него нет. Не верю, что его настоящее имя – Голден, но, похоже, проверить это будет трудно, да и незачем. За ним числятся два ареста, оба за наркотики. Голден утверждает, что у него десять тысяч близких Друзей, большинство которых живет в Сан-Франциско, Новом Орлеане и Гринвич-Виллидж. Его речь представляет любопытную смесь жаргона битников и болтовни психически неуравновешенных людей. При этом в ней порой проскальзывают потрясающие сравнения.

Судя по всему, Голден не в состоянии объяснить, почему после долгого мира с Законом он со своими новыми друзьями организовал то, что в документах называется «разгулом террора». Кажется, он чувствует, что начало положил инцидент с продавцом недалеко от Увальда, и потом все покатилось, как снежный ком, словно та вспышка насилия привела в действие какой-то механизм.

Пока мы разговаривали, он все время вскакивал со стула, гипнотизировал нас взглядом своих ярко-голубых глаз, рассказывал о любви, громко хрустел суставами пальцев.

Боюсь, что Сандера Голдена легко счесть просто смешным человечком, жалким комедиантом. После того как мы вышли из камеры, мисс Слэйтер отнесла его к «чокнутым». В этом определении что-то есть. Но за внешней клоунадой скрывается ненаправленное зло.

Слишком банально говорить, что жизнь – серия случайностей и совпадений. Чтобы вычислить, как случилось, что эти четыре беспокойных человека встретились и отправились в путешествие с юго-запада на северо-восток в угнанных машинах и в точно заданное время пересеклись с Хелен Вистер, пришлось бы задействовать самый большой компьютер.

Вистеров я знаю всю жизнь. Поэтому понимал, что ничто в прошлом не могло подготовить Хелен к встрече с дьявольской четверкой. Тогда им уже нечего было терять. Они знали, что район розыска все больше расширяется, и потеряли всякий контроль над собой. Стоит только представить Хелен пленницей Эрнандеса, Голдена, Козловой иСтассена, как становится понятными ужас и отчаяние девушки.

Хелен увезли ночью 25 июля, всего через несколько дней после официального объявления о ее помолвке с Далласом Кемпом. Вероятно, та роковая суббота была для нее обычным днем молодой девушки, взволнованной ожиданием свадьбы.

Утром 25 июля Хелен Вистер пробуждалась не спеша. Она села, потянулась так, что внутри что-то хрустнуло, широко зевнула и потерла пальцами глаза. Затем провела по взъерошенным волосам и посмотрела на пол, где переливались солнечные блики, взглянула на часы. Десять тридцать. Восемь с небольшим часов сна. Пора вставать, девочка. Тебе надо быть в форме. До бракосочетания осталось девятнадцать дней. Почему это так называется? Она почему-то представила цепи и все остальное. Забавно...

Она спустила стройные, загорелые ноги с кровати и прошлепала к ближайшему окну. Отодвинув штору, выглянула на улицу. Небо было ясным, туманно-голубым. Спринклеры поливали зеленую лужайку, которая полого спускалась к пруду с рыбами и саду. Высоко над коньком крыши дома Эвансов, едва видимым за линией кленов, летел маленький красный самолет. Хелен опять зевнула и, задрав светло-голубую сорочку, медленно почесала бедро. Ее ногти, двигающиеся по гладкой коже, издали шелестящий звук.

По дороге к ванной комнате она стащила через голову сорочку и бросила ее на неубранную кровать. Дверь не закрыла, чтобы видеть себя в огромном зеркале. В полумраке спальни ее загар казался еще темнее, а незагоревшие грудь и живот – еще белее. Белые как снег, подумала девушка. От этого нагота выглядела еще откровенней. Давай, девочка, смотри на себя, критикуй. Что ты хочешь? Утешения? Ты так долго принимала себя за что-то само собой разумеющееся, а теперь вдруг стала крутиться перед зеркалом, спрашивая, это ли нужно мистеру Далласу Кемпу. Плечи назад, девочка. Так чуть лучше. Дал, дорогой, тебе придется любить меня такой, какая я есть, потому что это все, что я могу предложить.

Хелен усмехнулась и приняла позу женщин легкого поведения, какими их изображают на календарях. Но она обладала слишком здравым смыслом, чтобы долго вертеться перед зеркалом. Рассмеявшись, Хелен направилась в ванную комнату.

Стоя под горячим душем, Хелен Вистер думала о том, что ни глубокий сон, ни продолжительный душ не принесут полного расслабления. В ней оставался крошечный жадный сгусток сексуального напряжения, который, по мнению мисс Вистер, являлся источником приятных ощущений.

Несколько минут она испытывала сильную зависть к невестам прошлого, которые теряли девственность лишь в первую ночь медового месяца. Они тоже, наверное, мучились от желания, но оно притуплялось страхами. Хелен догадывалась, как это будет здорово с Далласом Кемпом.

Прошлая ночь не принесла им покоя. Они остановились по дороге домой для обычных поцелуев под луной и болтовней. Эти поцелуи увлекли Хелен на край пропасти. Она извивалась в руках Кемпа, позволяя ему делать все что угодно. И если бы не пронзительный в тихой ночи автомобильный сигнал, парализовавший их ужасом, им пришлось бы расстаться с договором, который они заключили.

После того как машина проехала, они сидели, отодвинувшись друг от друга. Дыхание постепенно успокаивалось. Дал с раздражением заметил:

– Это был глупый договор, ты не находишь? Прежде мы...

– Но, дорогой, ведь это были не мы, а два совершенно других человека. Сначала модный архитектор тайком водил к себе домой простодушную блондинку. Тогда мы были глупыми людьми с глупым романом. И только потом пришла настоящая любовь. Помнишь?

– Милая, я не улавливаю логики.

– Но это вовсе не логика, Дал, дорогой! Это чувство. Я люблю тебя и собираюсь выйти замуж за человека, которого люблю. Я просто хочу быть как можно более старомодной, застенчивой, лукавой, опасающейся тебя потерять. Конечно, я не настолько цинична, чтобы пытаться заманить тебя в ловушку. Неужели ты об этом подумал?

– Нет, нет. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но временами у меня не выдерживают нервы. Дай мне несколько минут, чтобы прийти в себя. Я снова буду готов шутить, петь и показывать карточные фокусы.

Только очутившись дома, Хелен поняла, почему не рискнула рассказать Далу о намеченном на субботний вечер свидании с Арнольдом Крауном. Они едва не нарушили договор, поэтому Хелен не считала ни время, ни место подходящими для серьезного разговора. Это можно будет сделать и сегодня. Далласа необходимо убедить, что встреча с Крауном очень важна.

После душа Хелен Вистер сложила в спортивную сумку теннисный костюм и купальник и, надев летнюю юбку, блузку и сандалии, спустилась вниз. Мать разговаривала по телефону об учреждении какого-то очередного комитета. Они улыбнулись друг другу. Хелен поставила на поднос сок, тост и кофе и вышла во внутренний дворик.

Джейн Вистер вышла вслед за дочерью с чашкой кофе, села за столик из красного дерева и торжественно произнесла:

– Невеста была просто блистательна.

– И вся светилась от трепетного ожидания, – добавила Хелен. – Почему бы тебе не учредить комитет для проведения моей свадьбы?

– Если бы я только могла, дитя мое. Как тебе нравится быть безработной?

– Еще не поняла. Во всяком случае, сегодня я пальцем о палец не ударю. Вчера в конторе в мою честь устроили прощальный вечер. Пришлось даже произнести речь.

– Беби, мы с твоим отцом думаем, что ты получила прекрасного парня.

– Знаю.

– После всех твоих шалопаев, с которыми ты гуляла...

– Перестань.

– Какая программа на сегодня?

– Мы с Далом позавтракаем с Фрэнси и Джо в клубе, затем теннис и плавание. Потом коктейли.

– А что вы с Далом делаете вечером?

– Вечером я собираюсь встретиться с Арнольдом Крауном, мам.

– Зачем? Что об этом скажет Дал?

– Я ему еще не рассказала.

– Не делай глупостей, Хелен.

– Ничего не могу поделать. Я чувствую себя ответственной за Крауна. Я хорошо относилась к Арнольду и жалела его. Никогда не думала, что он... влюбится. Что я могу сделать, если он все неправильно понял? Хотя, конечно, наши прогулки с самого начала были моей ошибкой. Я должна была прекратить его ухаживания сразу: эти записки и звонки, постоянное сколачивание около дома и слежка за нами с Далом. Он прямо преследует нас. Надеюсь, мне не придется быть жестокой, но его нужно убедить, что у него нет ни одного шанса.

Джейн Вистер улыбнулась дочери.

– С тех пор как тебе исполнилось одиннадцать лет, вокруг все время слонялся какой-нибудь влюбленный Арнольд, ТЫ привлекаешь разных растяп, дорогая. Ты всегда была слишком добра к ним. – Улыбка исчезла. – Но это взрослый мужчина, и боюсь, очень неуравновешенный. Если уж встречаться, то где-нибудь в людном месте. Будь осторожна. Никуда не ходи с ним вдвоем, понимаешь?

– О, он совершенно безопасен! Арнольд просто ужасно расстроен.

– Пусть отец или Дал уладят это дело.

– Я обещала Крауну, что встречусь с ним сегодня вечером. Я с ним справлюсь. Не злись. Ведь это здорово, что он не будет больше прятаться за каждым кустом, а я не буду вздрагивать при каждом телефонном звонке.

– Мне хотелось бы знать, как это Арнольду Крауну взбрело в голову, что у него есть шанс получить такую девушку, как ты. Вистеры были...

– Перестаньте, миссис Вистер. Вам снобизм не идет.

– Но он тебе не пара. Он...

– ...владелец неплохой бензоколонки.

– А Даллас Кемп – один из лучших архитекторов штата. Только около четырех у Хелен Вистер появилась возможность рассказать Далласу Кемпу о встрече с Арнольдом Крауном. Сначала они плавали в переполненном бассейне, потом Дал отнес подстилки на траву, где было меньше людей.

– Ты начала командовать, когда мы играли парами, – лениво проговорил Дал.

– Но мы ведь выиграли.

– Потому что не послушали твоего совета.

– Фу!

– Женщина, как насчет пикника? Позаботишься о еде? Мне нужно еще раз взглянуть на участок Джудлэндов.

– Очаровательное место для пикника. Жаль, что ты испортишь его домом. Конечно, принесу.

– Тогда до вечера, а?

– Дал, дорогой, сегодня вечером я собираюсь встретиться с Арнольдом Крауном.

– Передай ему мои наилучшие пожелания.

– Конечно. Внезапно он сел.

– Ты что, спятила?.. Я... я запрещаю тебе встречаться с этим балбесом.

Она тоже села, пристально глядя на него.

– Ты что?

– Я запрещаю тебе.

– Ты думаешь, для чего, черт побери, я хочу с ним встретиться?

– Надеюсь, сказать ему, чтобы он оставил тебя в покое.

– Ну и что в этом плохого?

– Все. У него по поводу тебя какие-то фантазии. Его действия непредсказуемы. Крауна нужно держать взаперти. Мой ответ – нет! Ореховые глаза Хелен сузились.

– Мне двадцать три, Даллас. Я уже закончила школу и могу сама зарабатывать себе на жизнь. До этого момента я решала свои проблемы, как считала нужным, и собираюсь делать это и дальше. Если ты приведешь Разумные доводы против моей встречи, я выслушаю. Но я не позволю кричать на себя и приказывать. Разве я недвижимое имущество? Я не принадлежу тебе!

Произошла неожиданная ссора. Дал отвез Хелен домой раньше, чем собирался. Выходя из машины, она громко хлопнула дверцей. Кемп рванул с места так, что шины завизжали.

Она опять приняла душ, переоделась, забралась в свой «остин» и отправилась куда-нибудь пообедать.

В восемь тридцать, когда зажглись уличные фонари, Хелен Вистер подъехала к заправочной Арнольда Крауна и остановилась у входа. В дверях появился силуэт Арнольда Крауна.

– Я знал, что ты приедешь, Хелен.

– Я обещала. Нам нужно поговорить.

– Знаю. Мы должны поговорить, Хелен, это точно. Садись в мой «олдс». С твоей машиной ничего не случится. Я только накину пиджак.

– Где мы будем разговаривать?

– Я думал, что мы будем просто кататься и беседовать, как раньше.

Она села в его машину. Арнольд Краун вел себя спокойнее, чем она ожидала. Бедный Арнольд! Когда у него в голове возникала какая-нибудь новая мысль, можно было почти услышать, как со скрипом крутятся шестеренки. Разве его просили влюбляться? В первый раз он отвез Хелен домой, потому что ее машина еще не была готова. Остановились выпить кофе. Он казался таким одиноким!

Арнольд сел в машину, выехал со станции и повернул налево.

– Заметила, какой звук?

– Что? Да, мотор работает отлично.

– Тогда стучали клапаны.

– О...

Через несколько секунд он сказал:

– Владелец станции в Дивижн хочет продать ее. Я уже договорился с банком.

– Это хорошо, Арнольд.

– Я так и думал. Одной станции будет недостаточно. Ты привыкла к дорогим вещам.

– Я не хочу, чтобы ты так говорил!

– Но я должен так говорить. Видит Бог, я никогда не был так счастлив, Хелен. Наконец-то ты образумилась и перестала играть. Когда я прочитал в газете о твоей помолвке с Кемпом, говорю тебе, почти сошел с ума. Да, я, наверное, вел себя как... ураган.

– Давай просто скажем, что ты постоянно напоминал мне о своем существовании.

Он жестко усмехнулся.

– Видит Бог, когда ты так говоришь, у меня сердце кровью обливается.

– Арнольд, боюсь, у тебя сложилось неправильное представление о том, почему я согласилась встретиться сегодня вечером.

– Это самое лучшее, что когда-либо происходило со мной. Знаешь, когда столько месяцев пришлось мучиться, и внезапно выглянуло солнце... Хелен, дорогая, у меня есть для тебя сюрприз.

– Мы не можем где-нибудь остановиться и...

– Я сделал открытие. Без тебя я ничто – живой труп. У меня вообще ничего не остается. Вот почему, когда ты опять рядом, это похоже на воскрешение.

Хелен выглянула из машины, чтобы определить, где они находятся. Арнольд проехал пайк[1]и повернул на шоссе 813, что вело на восток. Пока не построили пайк, на этой трассе было оживленное движение. Теперь же она превратилась во второстепенную дорогу, по которой изредка ездили владельцы ближних ферм.

– Пожалуйста, найди место, чтобы остановиться. Я хочу серьезно поговорить с тобой, Арнольд, чтобы ты понял...

Он сбавил скорость, но только через несколько миль Крауну удалось найти подходящее место. Хелен увидела полуразрушенный амбар с пологой крышей. Она повернулась к нему, опершись спиной о дверцу, и подняла ноги на сиденье.

– Пожалуйста, не перебивай меня, пока я не закончу, Арнольд. Каким-то образом у тебя сложилось неправильное представление о наших отношениях. Я не знаю, чья это ошибка. Мы ведь даже ни разу не поцеловались. Ты должен перебороть это заблуждение. Ты должен перестать мечтать, потому что мечты не сбудутся. Ты должен перестать надоедать мне. Я люблю Дала и собираюсь выйти за него замуж.

Лицо Крауна скрывала темнота. После долгого молчания Хелен услышала хриплый смех Арнольда.

– Это ты кое в чем ошибаешься, Хелен. С самого начала мы оказались с тобой наедине...

– Никогда этого не было! Ты просто был одинок. Я думала, что тебе нужен собеседник, вот и все.

– Неужели ты должна играть в эту игру до самого конца?

– Я собираюсь выйти замуж за Дала, и ничто не сможет изменить моего решения. И ты должен перестать звонить, писать и преследовать меня.

– Ты не права. Ты говоришь о том, что было, Хелен, все эти долгие недели, до сегодняшнего вечера. Теперь все кончилось. Ты должна понять это. Теперь все по-другому. Теперь только ты и я.

В его голосе было такое, от чего Хелен стало не по себе.

– Арнольд, попытайся понять.

– Ты единственное, что у меня есть, Хелен, мой единственный шанс. Поэтому это должно произойти и не может быть иначе. Вот что ты должна понять. Это, как говорят, судьба.

– Пожалуй, тебе лучше отвезти меня...

– Сейчас наступило время рассказать тебе о моем сюрпризе.

– Сюрпризе?

– Я все тщательно обдумал, дорогая. Тебе должно понравиться. Телега заправлена, в ней есть все необходимое. Смитти будет присматривать за станцией. У меня с собой тысяча баков наличными. Впервые в жизни я имею с собой такую сумму. В багажнике лежат два новых чемодана – твой и мой. Оба наполнены только что купленными вещами, как раз такими, какие тебе понравятся и подойдут. Так что тебе даже не надо заезжать домой. Мы поедем в Мэриленд и там поженимся, а на медовый месяц отправимся в Канаду. Ну, как сюрприз?

Она нервно рассмеялась.

– Но я собираюсь за Дала.

Внезапно рука в кожаной перчатке так сильно сжала ее запястье, что Хелен вскрикнула от боли.

– Шутка затянулась, и она изрядно мне надоела, Хелен. Я больше не собираюсь шутить. Так что хватит. Мы уезжаем прямо сейчас. Позже дадим твоим старикам телеграмму. Ехать придется всю ночь. Поэтому тебе необходимо выспаться, чтобы отдохнуть и быть готовой к нашей свадьбе.

Арнольд отпустил руку Хелен и включил мотор. Как только «олдс» тронулся с места, Хелен резко повернулась, распахнула дверцу и выпрыгнула из машины. Она пробежала четыре-пять шагов, пытаясь сохранить равновесие, как вдруг послышался хриплый крик и визг тормозов. Девушка упала в темноту. Ее ослепил белый свет, словно внутри разорвалась бомба.

Глава 3

ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИ

Я, Кирби Палмер Стассен, стоял в прошлом феврале – шестнадцать тысяч лет назад? – у окна на втором этаже студенческого общежития. На мне был темно-серый джемпер и серые фланелевые брюки. Я курил сигару. Окно было слегка приоткрыто, и я чувствовал влажное дыхание дня. Теплый дождь поливал Вулдлэнд-авеню. Наша комната на двоих была в лучшем месте в общежитии – рядом с душем. Я жил с Питом Макхью. Мы оба учились на последнем курсе.

Вторник, полдень. Пит в старом купальном халате растянулся на кушетке и что-то зубрил, заполняя голову мертвым, никому не нужным вздором.

Я поставил пластинку с симфонией Ксавьеза. Название симфонии забыл. Помню только, что Клэр Бит Лус попросила Ксавьеза написать ее в память дочери, погибшей в автомобильной аварии в Калифорнии. Если бы я включил «Токкату для ударных» Ксавьеза, она больше бы подошла к моему настроению, но Питу едва ли понравилась бы.

По противоположной стороне улицы медленно шла совершенно промокшая девушка в красном свитере и с весьма заметным задом, обеими руками прижимая книги. Интересно, о чем думала девушка с развевающимися волосами?

Когда оглядываешься на события, в корне меняющие жизнь, оказывается, что все прекрасно помнишь. Я думал тогда о хорошем испанском слове, которое так часто употреблял Хемингуэй. Nada. Ничего. С ударением на первом слоге. Na-a-ada.. В самом деле, мама, это ничего. И тот день, и это емкое слово удачно вплетались в мое настроение.

Студенческая карьера Кирби Стассена оказалась прекрасной. Я появился на сцене в роли отчаянного парня, готового перевернуть весь университет. Никто, однако, не хотел замечать мою значимость и важность. Но я не отчаивался. Если изобразить мои студенческие годы в виде графика, то это будет крутая кривая, поднимающаяся с ноля и достигающая пика в середине предпоследнего курса. Кирби Стассен – большой человек в студенческом городке. За кадром постоянно слышатся аплодисменты.

Отбросив эту мишуру – почести, спортивные призы и так далее, – я впервые обнаружил, что не знаю, чем заниматься дальше.

Итак, в тот вторник лил дождь, навевавший легкое дыхание весны. Ксавьез закончился, проигрыватель щелкнул, и в комнату ворвались звуки внешнего мира – шум машин и бегающих внизу ребят с младших курсов.

– Все это чепуха, – объявил я.

– Что? – неопределенно поинтересовался Пит.

– Nada. Ноль, помноженный на ноль, даст ноль в квадрате.

– Ради Бога, Стасс, перестань изводить себя. Пойди развейся. Ты уже давно сам не свой.

– Я тебе надоел? – вежливо спросил я.

– Ты всем надоел, – ответил он и уткнулся в книгу.

Именно в этот момент все и произошло. Впервые за долгое, серое время на дне моей души что-то зашевелилось. Черт возьми, что меня тут держит? Какой смысл в степени, которую я вот-вот получу? Какой смысл в дальнейшей учебе на курсах менеджеров, которые выбрал для меня старик?

В голове словно раздался щелчок. Я вдруг растворился в окружающем. Пит, парни, бегающие внизу, машины на Вулдлэнд-авеню, незнакомая девушка в красном свитере – все это я. Я словно раздвоился: встал, не тронувшись с места, отряхнул с себя обыденщину. Сделав это, я понял, что назад пути нет. У меня даже возникла ностальгия по утраченному. Будто я возвратился в места, где прошло детство. Вот я стою, словно странник, посреди собственной жизни. Мое дыхание ускорилось. Внутри, как пружина, то скручивается, то распрямляется возбуждение.

На чердаке я нашел свои чемоданы.

– Что, черт возьми, ты делаешь? – воскликнул Пит, когда я спустился в комнату.

– Уезжаю.

– Судя по всему, ты собираешься на длинный уик-энд, старик. – Очень длинный. Я уезжаю навсегда.

– Но ведь осталось всего четыре месяца, балбес ты этакий!

– Отправляюсь на поиски удачи, сэр.

Пит снова уткнулся в книгу, но я видел, что время от времени он посматривает на меня.

Я всегда отличался аккуратностью. Возьму с собой один чемодан, подумал я. На второй повесил бирку, чтобы его отправили в Хантстаун Баргесс-лейн, 18. После сортировки книг, одежды, пластинок образовалась большая куча ненужных вещей, результат четырехлетней вольной жизни.

– Пит, иди сюда. Смотри.

Макхью подошел ко мне, отдав честь.

– Пожалуйста, отправь этот чемодан железной дорогой. Отсюда выбери все, что нужно, а остальное раздай нуждающимся братьям.

Он опустился на корточки и вытащил из горы вещей белый свитер.

– Мы, бедные ребята, очень благодарны вам, эсквайр. Мы пожали друг другу руки. Когда я выходил из комнаты, Пит копался в вещах. Сначала я хотел пройти по всем комнатам, обняться и попрощаться со всеми по законам студенческого братства. Однако, устыдившись порыва, спустился вниз, вышел через черный ход, сел в «импалу» и уехал. На моем банковском счету оставалось всего 80 долларов. В магазинчиках недалеко от нашего городка я разменял три чека по 25 долларов и через полтора часа после исторического решения уже мчался со скоростью 120 километров в час в Нью-Йорк, подпевая Дорис Дей, чей голос доносился из приемника.

Меня не раз спрашивали потом газетчики: как все это случилось? Почему такой воспитанный американский юноша из порядочной семьи ступил на стезю насилия? Женщины – их все еще называют сестрами-плакальщицами – самые худшие из инквизиторов. Они во всем пытаются отыскать сексуальное зерно. Сестры-плакальщицы! Мне кажется, все началось в тот февральский день из-за дождя, музыки Ксавьеза и этого слова «Nada».

Странно, когда я пытаюсь представить, что собираются со мной сделать (пристегнуть ремнями и убить меня, драгоценного, незаменимого, уникального Кирби Стассена!), я готов растерзать того клоуна, который назвал происшедшее "преступлениями «Волчьей стаи».

Наверное, я надеялся на что-то более достойное, чем казнь на электрическом стуле, которая сама по себе является серым и трагикомическим событием. Электрический стул – подходящий финал для людей по имени Магси Спиноза или Роберт Шак Эрнандес, но, по-моему, не очень подходит Кирби Стассену. Я с негодованием думаю, что мою безвременную кончину назовут "казнью «Волчьей стаи».

Скорее всего любая попытка представить то, что со мной произойдет, столь же бессмысленна, как старания бурундука засунуть за щеку кокосовый орех. Умом я понимаю: этого не миновать. Но человеческая натура хочет верить, что в последний момент кавалерия перевалит через холм, краснокожие рассыплются по кустам, надзиратель выдаст мне новый костюм, билет на поезд, пожмет руку, и я в сопровождении торжественной музыки, звучащей все громче и громче, шагну в закат.

Второе слабое место в газетных отчетах – ослиные попытки любительского психоанализа. Чаще всего на меня вешали ярлык психопата. Очевидно, этот диагноз освобождает общество от всякой ответственности за такого индивида. Если изобразить меня необычным человеком, выставить ненормальным, тогда станет ясно, что культура и образ жизни не виноваты. Я болен, утверждают они. Я был болен с самого начала. Я прятал злобу и страсть к насилию за вежливой маской покорности. Я самозванец и обманщик. Вот чего они хотят. Если я такой, каким меня изображают, то все программы по улучшению образований и развитию культуры ни при чем.

Никогда не чувствовал себя обманщиком.

Я вспоминаю прожитые годы, углубляюсь в себя и не нахожу ни малейшего факта, подтверждающего их диагноз. Я и не обнаружил в себе даже намека на кровожадность. Однажды я чуть не разбил машину, чтобы не наехать на бурундука. В другой раз передо мной нарочно задавили собаку, и это убийство наполнило меня беспомощным гневом.

Мне удалось найти в памяти всего лишь одно далекое событие, которое я до сих пор не совсем понимаю.

Разгар лета. Кирби Стассену двенадцать. На день рождения ему подарили ружье двадцать второго калибра, но его забрал отец, потому что Кирби солгал.

В тот год он особенно сердился на меня. Меня побили мальчишки, и я, плача, вернулся домой. Отец высек меня и велел неделю сидеть дома. Мама обняла, поцеловала и сказала, что он поступил со мной жестоко. Наверное, я ненавидел его тогда. Он был жесток со мной и с мамой. Мои друзья гуляли, играли под солнцем, а я один сидел дома. Я никак не мог успокоиться. Не помню почему, но я спрятался в шкафу в маминой комнате и заснул. Дверь шкафа осталась слегка приоткрытой.

Меня разбудили звуки, доносившиеся из комнаты. Я сразу понял, что время близится к вечеру. Шторы были закрыты, и спальню наполнял золотой свет. Конечно, я знал, что мне не следовало сидеть в шкафу. Встав на колени, я увидел в щелочку отражение родителей в туалетном зеркале. До меня дошло, что это они издают разбудившие меня звуки. Однако я не мог понять, что они делают. Сначала я чуть не умер от страха, думая, что отец каким-то ужасным способом убивает маму, и что она отчаянно борется за свою жизнь. Оба тяжело дышали и яростно извивались в смертельной схватке. Мама испустила долгий стон, и я едва не закричал от ужаса. Мне показалось, что она смирилась со своей участью.

В этот момент я вспомнил грязные ребячьи рассказы. Мои глаза к этому времени привыкли к золотистому свету, из головы улетучился сон, и я понял, что происходит. Мне не раз говорили, что и мои родители занимаются этим, они ничем не отличаются от других людей. Однако до того Дня я не верил, что они могли тайно предаваться пороку.

Родители успокоились и затихли. Я чувствовал, что маме ужасно стыдно. Она была самой лучшей женщиной в мире, но, являясь женой отца, была вынуждена подчиняться его грязным желаниям. Я поклялся, что, когда мне вернут ружье, я убью отца и навеки освобожу ее от унижений и боли, которая заставляет ее плакать.

К моему удивлению, мама, встав с постели, нагнулась, легко поцеловала отца и дразнящим голосом сказала, что любит его. При этом она улыбнулась. Достав две сигареты, мама зажгла их, дала одну отцу и направилась к шкафу. Меня охватила паника. Я забился в самый угол и спрятался за ее шелковые платья. Она сняла с вешалки халат и закрыла дверь. Теперь я не мог отчетливо слышать, о чем они говорят, но все же это обычный разговор – что-то о ремонте машины, обо мне, что я ослушался, выйдя на улицу. Потом они ушли и стали звать меня домой. Спустившись вниз, я притворился, что только что проснулся. Я соврал, что заснул под кроватью, представив, что нахожусь в пещере. На родительские лица было страшно смотреть. Я весь пылал от стыда. Отец вернул конфискованное оружие и потрепал меня по голове.

На следующий день, захватив ружье, я отправился в лес неподалеку от дома. Лег на лужайку лицом вниз и попытался не думать об Этом, но Оно присутствовало в моем воображении – золотистый свет с грязной обнаженной возней в кровати. Я представил, что трава – это джунгли, а муравьи – львы. Посмотрел на коробку с патронами. До клуба не больше мили. Бассейн в такую жаркую погоду будет переполнен. Я направил ружье под острым углом вверх в направлении клуба и нажал на курок. Перезарядил, опять выстрелил и так стрелял, тяжело дыша и дрожа от возбуждения, пока не кончились патроны. Я будто видел, как они кричат, падают, тонут, и голубая вода превращается в ярко-красную. Я зашвырнул новенькое ружье в кусты. Плакал, колотил кулаками по стволу дерева, потом упал на колени, и меня начало рвать.

Когда я вернулся домой, тошнота еще не прошла. Мама уложила меня в постель. Я ждал, что за мной вот-вот придут, но никто так и не пришел. На следующий день я разговаривал с парнем, который купался в тот день в бассейне. Он сказал, что ничего особенного там не происходило. Двумя неделями позже я нашел уже заржавевшее ружье и зарыл его. На расспросы отца отвечал, что одолжил кому-то. Потом началась школа, и он забыл о нем. Отец долго мне снился. Голый, он стоял спиной к бассейну на вышке. На спине его появлялись маленькие черные дырочки. При появлении каждой новой он вздрагивал. Я ждал, когда он упадет. Но он не падал, а медленно поворачивался лицом ко мне, смеялся, делал неприличные жесты, и я вдруг увидел, что в том месте, где должен находиться пенис, торчит большая медная пуля, сияющая на солнце.

Это воспоминание оказалось погребенным под осколками одиннадцати лет жизни, но теперь мне удалось откопать его нетронутым. Я не знаю того странного мальчика. Он живет в своем собственном мире, играя в тайные игры. Фрейдовская мечта ясна до смешного. Я понимаю все, кроме попытки убить отца. Интересно, куда делись маленькие патроны... полная коробка патронов двадцать второго калибра в тот жаркий августовский день?

Свет в камере никогда не гаснет. Лампочка утоплена в потолке и защищена густой сеткой из толстой проволоки. Один из охранников, смешной, похожий на священника парень, сказал с профессиональной гордостью, что, если на электростанции что-нибудь случится, автоматически включится местный генератор, а на тот случай, если и он откажет, рядом стоит еще один.

Камера смертников должна быть темницей с черными, запотевшими стенами, исписанными отчаявшимися людьми в ожидании казни. Однако моя камера – светлое, удобное и чистое помещение. Я было подумал, что я первый в ней жилец, но охранник заверил, что она использовалась много раз.

При старом начальстве заключенные, приговоренные к смертной казни, жили так же, как и все остальные, только сидели в одиночках и не работали. Теперь, когда построили новые помещения, мы, смертники, обитаем за счет налогоплательщиков в этих новых камерах. У нас мягкие койки, книги, телевизоры, радио, хорошая еда из специальной кухни и регулярные медицинские осмотры. С тех пор как я здесь нахожусь, я поправился на 11 фунтов. Мы живем при постоянном свете, без контакта с другими заключенными и с охраной, которая всегда начеку. Всего нас здесь одиннадцать, и мы занимаем чуть больше половины из двадцати камер смертников.

Часто, развлекаясь, я пытаюсь представить себе, как социолог с Марса изучает нашу тюрьму. Он мог бы подумать, что нами очень дорожат, оберегают для какого-то ритуального варварского жертвоприношения. Ацтеки, например, целый год откармливали и холили девственниц перед тем, как одну за другой отвести на вершину пирамиды, чтобы на рассвете вырезать их сердца обсидиановым ножом. По-моему, эти девы отбирались случайно. Меня не покидает мысль, что я тоже был выбран иррациональным случаем для той сомнительной чести.

Я выяснил, что произойдет с Нан Козловой. Ее содержат в изоляторе женской тюрьмы в ста милях отсюда. Все ритуалы приготовления будут проведены там. Когда наступит время для уничтожения нашей четверки, ее привезут сюда, и если не случится ничего непредвиденного, она прибудет за несколько минут до самого важного события в своей жизни. Мой похожий на священника охранник ухмыляется и говорит:

– Дамы вперед.

Теперь вернусь к тому февральскому дню, когда я покинул университет. Я въехал в Нью-Йорк около шести вечера. Сильный дождь к этому времени перешел в снег. Оставил машину в гараже на 44-й улице и начал звонить в гостиницы, но в городе проходили какие-то конференции, и все было переполнено. Я бросил обзванивать отели, истратив монет на целый доллар, и набрал номер Гейба Шелвана.

Гейб ответил радостным, но все же озабоченным голосом. Я рассказал о своих трудностях с жильем. Да, сказал он, ему нужно уходить, но я все равно могу приехать. Спать можно на кушетке. Он позвонит позже, и я Должен дождаться звонка.

Шелван жил на 77-й, рядом со Второй авеню. Я поднялся на третий этаж. Квартиру Гейб, как и обещал, оставил незапертой. Его жилище оказалось меньше и грязней, чем я ожидал.

Гейб входил в наше студенческое братство. Прошлым летом он окончил университет. Некоторое время работал в радиокомпании, пока не перешел в рекламное агентство. Шелван напоминал оголодавшего Линкольна, только без бороды. В голове у этого нервного и очень честолюбивого парня всегда крутилось несколько идей одновременно.

Устроившись и сделав себе коктейль, я позвонил домой. По шуму, доносившемуся из трубки, я понял, что у стариков большая вечеринка. Судя по голосу, Эрни была слегка навеселе.

– Что ты делаешь в Нью-Йорке? Дорогой, я не слышу ни слова. Подожди, я пойду в спальню.

Я слышал, как она попросила кого-то положить трубку, когда она сама подойдет к телефону наверху.

– Кирби? Ну что случилось, дорогой?

Я ответил, что бросил учебу. Ей это не понравилось, так как не входило в материнские представления о моей жизни. Она попыталась выяснить причину. Я бросил университет из-за девушки? Я объяснил, что устал от зубрежки. Что я собираюсь делать? Хочу осмотреться и найти какую-нибудь работу. Она сказала, что старик может позвонить нужным людям в Нью-Йорке. Черта с два! Благодарю, но мне это не нужно. Эрни спросила о деньгах. Я сказал, что чек не помешал бы, и дал адрес Гейба. Она попросила подождать и пошла искать старика. Ждать мне пришлось долго, и я понял, что Эрни все рассказала.

Я не ошибся. Отец грубо спросил:

– Сын, что это за детский лепет, черт возьми?

– Я почувствовал, что мне необходимо бросить учебу, и я ее бросил.

– Хорошенькое дело! Он почувствовал.

Единственное, что мне оставалось – слушать его рев. Я разрушил его грандиозные планы, я подмочил репутацию Стассенов, я стал настоящим лодырем. Больше мне не будет ни денег, ни пуховых перин. Я больше не вытяну из него ни одного цента. Дурак, который бросает учебу за четыре месяца до окончания диплома, не заслуживает иного отношения. Что я могу сказать в свое оправдание?

– До свидания. – Я положил трубку.

Однако в четверг, через два дня, по почте пришел чек от Эрни на 500 долларов. Вместе с чеком я получил письмо, в котором своим угловатым почерком она писала, в какое отчаяние повергло старика мое решение. Они не знают, что теперь говорить знакомым, и т.д. и т.п. Я едва дочитал письмо до конца.

Гейб позвонил в 8.30 и попросил немедленно приехать в итальянский ресторан. Он ждал у гардероба, неторопливо меряя шагами холл.

Я начал быстро рассказывать, как очутился в Нью-Йорке, но он прервал меня:

– Позже, Стасс. Окажи мне услугу. Нас за столом четверо. Тот тип – Джон Пинелли. Блондинка – актриса Кэти Китс, его жена. Маленькая брюнетка – моя близкая подруга Бетси Кипп. Сегодня вечером пришлось окончательно отказать Пинелли. Теперь он прилипнет ко мне, как пиявка, а я хочу смыться с Бетси. В нужный момент ты поможешь нам исчезнуть. Идет?

Я согласился. Он дал второй ключ от квартиры и сказал, что поболтаем позже. Гейб подвел меня к угловому столику рядом с баром. Меня ждал заранее принесенный стул. Пинелли оказался большим рыхлым мужчиной с бело-розовой кожей. Он больше походил на шведа, чем на итальянца или испанца, или кем там он был. Обе женщины смотрелись роскошно. Бетси была моложе, и это придавало ей особый блеск. Я слышал имя Кэти Китс и не раз видел ее в кино и по телевизору. Прекрасные серебристо-белые волосы она уложила в замысловатую прическу. Ее мраморные обнаженные плечи сверкали слева от меня. Лицо напоминало лицо Марлен Дитрих, такое же удлиненное и слегка славянское. Длинная шея, прямая осанка. На расстоянии она казалась даже высокой. Но когда вы подходили ближе, то понимали, что перед вами маленькая женщина ростом около пяти футов и четырех дюймов, а весит Кэти, я думаю, сто десять фунтов. Я так никогда и не узнал ее истинного возраста. В первый вечер дал ей двадцать пять. С тех пор я все время прибавлял, пока не дошел до тридцати семи. Создавалось впечатление, что она может прекрасно владеть собой. Все движения Кэти Китс были плавными и грациозными. Когда улыбка освещала лицо миссис Китс, вы знали, что она прячется за этой улыбкой и наблюдает за вами и за всем, что ее окружает.

Джон Пинелли уже изрядно выпил и продолжал пить. Он был похож на быка, которого ударили по лбу. Время от времени Пинелли изумленно встряхивал большой головой. Одновременно велись два разговора – один между Гейбом, Бетси и Кэти, умный разговор о людях, которых я не знал и который, судя по тому, что называли их только по именам, не имели фамилий. Джон Пинелли выступал с монологом, большей частью таким несвязным и невнятным, что почти ничего нельзя было понять. На него никто не обращал внимания, так же, кстати, как и на меня. Из того немного, что я понял из обрывочных фраз, стало ясно, что Пинелли говорил о великих фильмах.

Еда оказалась чудесной. Только мы с Бетси отдали ей должное. Пинелли не обращал на стол никакого внимания. Кэти Китс медленно съела несколько маленьких кусочков. Гейб, как всегда, слишком нервничал, чтобы много есть.

Весь вечер казался каким-то нереальным. Около одиннадцати Гейб сказал:

– Извините, нам пора. Пинелли уставился на него мутными глазами и забормотал:

– Мне нужно поговорить с тобой, мой мальчик. Я должен объяснить, почему я тебе необходим...

Я почувствовал, как что-то коснулось моего правого колена. Это Гейб передал мне под столом деньги.

Он встал, отодвинул стул Бетси и попрощался:

– Поговорим позже, Стасс. Веселитесь, ребята. Я оплатил счет на шестьдесят долларов. Гейб передал мне две пятидесятидолларовые банкноты, и я почувствовал себя неловко.

– Наверное, мне пора прощаться и...

– Останьтесь с нами, – приказала Кэти.

– Фламенко, – пробормотал Пинелли, – я хочу фламенко, дорогая. Она знала, куда он хочет. Кэти назвала адрес таксисту. В зальчике оказалось темно. Мы сели втроем с одной стороны круглого стола и стали смотреть на маленькую сцену, где под очень яркими лампами на кухонном столе сидел мужчина и играл сложную испанскую музыку на самой яркой гитаре, какую я когда-либо видел. Его ногти были длиннее, чем женские. Пинелли что-то нашептывал жене. В том баре мы выпили очень много белого вина.

В два тридцать, когда музыка кончилась и Джон Пинелли обмяк, закрыв глаза, Кэти вытащила из его кармана бумажник, достала две двадцатки, засунула бумажник в свою отделанную золотом маленькую вечернюю сумочку, протянула мне деньги и сказала:

– Пойду поймаю такси.

Я помог поднять ей мужа. Поднявшись, он двигался довольно легко. Такси уже нас ждало. Мы вернулись на Семидесятую, на этот раз около Пятой авеню, и едва втиснулись в маленький лифт, который поднимался очень медленно. Когда он остановился на нужном этаже, Пинелли медленно сполз по стенке на пол. Его голова свесилась на грудь, и он стал похожим на толстого ребенка. Мы не смогли его разбудить. Кэти начала хлестать его по щекам до тех пор, пока из уголка рта не потекла кровь. Пинелли был слишком тяжел, чтобы его нести. Я взял его на руки и поволок. Кэти вышла первой и открыла дверь квартиры. Она пошла вперед, показывая дорогу в спальню.

Мы раздели Пинелли на полу до трусов. На его губах пенились маленькие розовые пузырьки. Мне удалось рывком поднять его на кровать.

– Все остальное я сделаю сама, – сказала Кэти.

Я вышел в гостиную. Пинелли жили в просторной квартире с высоким потолком и большими окнами, из которых виднелись окна большого города. В комнате пахло гостиницей, словно здесь долго никто не задерживался.

Я смотрел в окно, когда она вышла из спальни.

– О, я думала, вы уже ушли.

Я повернулся. Кэти выглядела так же роскошно, как и в начале вечера. Трудно было себе представить, что она только что уложила в постель пьяного мужа.

– У меня ваша сдача, Кэтти.

– Положите на стол.

– У вас прекрасная квартира, – польстил я ей.

– Вы находите? Мы снимаем ее. Мы все время снимаем квартиры. Кстати, как вас зовут?

– Кирби Стассен.

Она искоса презрительно посмотрела на меня.

– Я уже давно привыкла к вежливости, которая вызывается чувством вины. Стассен, вы сегодня славно поработали. Мне даже показалось, что вам жалко Джона. Я и не знала, что этот сукин сын Шелван нанимает добрых людей.

– Я не работаю на Гейба, – возразил я.

– Значит, он одолжил вас у Стада Браунинга? Не придирайтесь к мелочам, мой милый. От того, что вы не работаете на Шелвана, ваше поведение не становится лучше.

– Не знаю, о чем вы говорите, миссис Пинелли. Вчера я еще учился на последнем курсе колледжа. Сегодня, вернее, можно сказать, уже вчера, бросил учебу и приехал в Нью-Йорк. Я знал Гейба по колледжу. Отели переполнены, и я остановился у него. Мы едва успели поздороваться.

Она пристально посмотрела на меня.

– Боже, он говорит правду!

– Из того, что произошло сегодня вечером, я понял немного. Извините, но мне никто ничего не объяснил.

– Сядьте, мой милый, и я открою вам прозу жизни. – Она взяла меня за руки и подвела к длинной низкой кушетке. – Гейб сейчас не работает в рекламном агентстве. Он собирает материал для больших телесериалов. Стад Браунинг – продюсер, а Гейб называет себя менеджером. Гейб хочет, чтобы Джон работал режиссером. Я предупреждала мужа, чтобы он не доверял этому маленькому негодяю, но он сразу согласился и вложил все в подготовку двух первых серий. Мой Бог, он отбирал актеров, занимался сценарием, всем. Для Джона это была большая сделка, но ему не повезло. Я тоже собиралась сниматься у них. Они говорят, что все еще хотят снимать меня. Сегодня вечером Гейб после того, как столько месяцев совершенно бесплатно использовал Джона, вышвырнул его. Стад собирается сам стать продюсером-режиссером, а Гейб Шелван – помощником режиссера. Гейб выудил у Джо все, что ему было нужно. Вы попали в плохую компанию, Стассен. У вас довольно честное лицо. Хотите быть актером?

– О Боже, нет!

– Вы не знаете, как это освежает, милый.

Кэти улыбнулась. Она сидела близко. Меня переполняло чувство вины. Наверно, из-за выпитого вина я повел себя развязно: обнял ее и поцеловал. Спина Кэти оказалась довольно костлявой. Было такое ощущение, будто я поцеловал труп. Когда я отпустил миссис Китс, она зевнула и посоветовала:

– Пока вы еще мне не надоели, Стассен, отправляйтесь-ка домой.

Я отправился домой. Была ясная ночь. В окнах квартиры Гейба горел свет. Дверь в спальню оказалась заперта. Мне постелили на кушетке. Меня это тронуло – не думал, что Гейб способен побеспокоиться о других.

Утром я услышал, как он уходил. Часы показывали без двадцати десять. Когда снова открыл глаза, наступил уже полдень. Я прошлепал голый в ванную и с ужасом замер в дверях. Бетси Кипп в одном лифчике и трусиках склонилась перед зеркалом, подкрашивая губы.

– Я закончу через минуту, Кирби, – мелодичным голосом пообещала она. – У Гейба в шкафу есть несколько халатов.

Я надел халат и присел на двуспальную кровать. Бетси разложила на ней чистую одежду – бледного цвета блузку и зеленый костюм из твида.

– Как спалось? – крикнула из ванной девушка.

– Неплохо.

– Жесткая кушетка. Я спала на ней несколько раз. Это я постелила тебе.

– Благодарю.

Она вышла из ванной.

– Яйца, кофе и тост сгодятся на завтрак?

– Отлично.

– В два репетиция. Поэтому я спешу.

Когда я вышел из ванной, завтрак был уже готов. Кухня оказалась маленькой. Сидя за столиком на двоих, можно было без труда дотянуться до крошечной раковины, плиты и холодильника.

– Садись, Кирби. Кофе с сахаром, но без молока. Как тебе Кэти? Роскошная старая шлюха, не правда ли?

– По-моему, она необычна.

– Не знаю, что ты в ней нашел необычного. Таланта у нее кот наплакал, хотя наружность, согласна, хоть куда! Сейчас она, правда, стареет. По-моему, Кэти выжала все возможное из того, чем обладает. Все удивляются, почему она до сих пор не вышвырнула Джона. Поговаривают, что у нее против него что-то есть. Кэти сама об этом никогда не рассказывает.

– Она, наверное, очень обиделась на Гейба.

– Ну и глупо. Гейб делает то, что должен делать. У него тяжелый бизнес. Все его ужасно ругают и поручают грязную работу, такую, как вчера. Боже, мне нужно бежать! Кирби, дорогой, ты не приберешь здесь? У нас нет служанки. В шесть тридцать встречаемся в «Абсенте». Я приведу тебе девушку.Докси Виз – очаровательная малышка, но очень чувствительная. Ее сильно обидели, и она давно ни с кем не встречалась. Так что будь с ней помягче. Хорошо? Спасибо, дорогой.

После ее ухода я начал наводить порядок в квартире. В шкафу висело кое-что из одежды Бетси. Провозился почти до вечера, но в «Абсент» все равно пришел раньше других. Когда они появились, передо мной стоял уже второй коктейль. Гейб выглядел усталым. Докси оказалась шатенкой лет тридцати на вид. Она двигалась словно сомнамбула. Бетси тоже была не в духе – ей испортил настроение новый хореограф.

Поздно вечером у меня появилась возможность спросить Гейба о Джоне Пинелли.

– Мы пытались дать ему отдохнуть, – ответил Шелван. – Старина

Джон просто уже не тот, что раньше. Жаль, конечно. Он очень хотел снимать, но мы не можем рисковать – ведь играем с чужими деньгами.

– Что он теперь будет делать?

– Ты беспокоишься о Джоне или о Кэти?

– Просто любопытно.

– Может, найдет что-нибудь, а может, нет. Не путайся с ними, Стасс. Кэти на тысячу лет старше тебя и в тысячу раз круче.

– Интересно, что они придумают?

– А мне интересно, дружище, не осталось ли что-нибудь от вчерашней сотни? Давай выкладывай.

Через три дня я получил работу. Гейб помог. Пришлось разбирать и доставлять почту и бумаги, выполнять различные поручения. Из-за того, что Бетси была подружкой Гейба, мне пришлось взять на себя обязанности гулять с Докси Виз, этим живым трупом. Она рыдала по пустякам чаще и сильнее, чем любая девушка, которую я знал. Бетси очень беспокоилась о ней. Она предложила мне переспать с Докси, думая, что это поможет. Я ответил, что я бы с удовольствием, но не могу даже взять ее за руку и перевести через дорогу, чтобы она не разрыдалась. Я попробовал, но все получалось неудачно и не помогло Докси.

Я опять стал беспокойным, настолько беспокойным, что сказал не то, что нужно, не тому человеку в агентстве и через десять минут уже стоял на улице с чеком в кармане. Работу искал без охоты. Как вдруг Шелван и Докси отправились в Португалию на съемки. Бетси через два дня уехала на побережье. Гейб разрешил остаться в его квартире.

Я продолжал думать о Кэти Китс, о ее спине, такой хрупкой, что я, кажется, мог переломить ее, как спичку. Я безуспешно искал их номер в телефонном справочнике. Вспомнил адрес. Правее кнопки висела табличка «Пинелли». У меня не хватило смелости позвонить. На следующий день в четыре часа она вышла из дома и попыталась поймать такси. Кэти не заметила меня.

– Хэлло! – поздоровался я.

Кэти Китс посмотрела на меня и нахмурилась.

– А, школьник. Как вас зовут, мой милый?

– Кирби Стассен.

– Поймайте мне такси, дорогой.

Я остановил такси и сел вместе с ней в машину. Она слегка встревожилась.

– Интересно, что это вы делаете?

– В данный момент ничего. Я хотел узнать, как поживает ваш муж?

– Очень мило с вашей стороны, Стассен, – сказала она. – Но я собираюсь в парикмахерскую.

Кэти назвала адрес водителю. – Я поеду с вами, а потом угощу коктейлем, – предложил я.

– Я буду занята часов до шести.

– Я могу подождать.

– Ну что же, как хотите, дорогой.

У входа в парикмахерскую она показала мне отель на противоположной стороне улицы и велела подождать там в холле или в баре. Я ждал сначала в холле, затем в баре. Мне хотелось держаться смело, но не нагло. Войдя в бар, она издали заметила меня и улыбнулась обворожительной улыбкой. Высокая женщина, улыбаясь, шла ко мне, и я знал, что все это не для меня, а для остальных посетителей.

В баре было не очень людно. Мы выбрали уединенный столик.

– Почему вы так печетесь о Джоне? – поинтересовалась Кэти.

– Не знаю, просто беспокоюсь.

– Вы сейчас работаете на Гейба?

– Он уехал в Португалию. Я живу в его квартире и ищу работу. У меня была работа, но вовсе не та, о которой я мечтал. Все равно не следовало вылетать оттуда. Джон работает?

– Нет. Я снялась в коммерческих роликах у одного отвратительного типа, который готов выщипать волосы у вас на ногах, если это нужно для съемки. Слава Богу, у меня еще хорошие ноги.

– У вас все хорошее, Кэти.

– А вы смелый мальчик, Стассен.

– Да, я смельчак. У вас есть планы?

– О, у меня всегда есть планы.

– Ваши глаза похожи на фиалки.

– Вечные комплименты! Мы собираемся в Мексику, Стассен, чтобы снять квартиру на побережье в Акапулько. У Джона там старые друзья, которые организовывают в Мексике кинофирму. Он надеется, что его возьмут.

– Я бы хотел побывать в Мексике.

– Почему вы так напоминаете мне кокер-спаниеля?

– Когда вы едете?

– Скоро. Бурманы вот-вот возвратятся из Италии и, естественно, захотят жить в своей квартире. К тому же я думаю, что пришло время увезти Джона из этого города. Все двери перед ним закрыты. Секретарши получили инструкции предлагать ему всякую ерунду. Шоу-бизнес, дорогой. Добивай раненого. Поставь сорок прибыльных картин – и можешь давить людей колесами. Но хотя бы две неудачи – ты труп.

– И для меня пришло время уезжать отсюда.

Она начала что-то говорить, затем остановилась и пристально посмотрела на меня. У меня возникло странное ощущение, что она в первый раз по-настоящему всматривается в меня.

– Надеюсь, вы можете водить машину, Стассен?

– Да.

– Джон ужасный водитель, а я ненавижу сидеть за рулем. Мы собирались лететь. Но теперь... Не возьметесь ли вы отвезти нас? Это деловое предложение, Стассен. Мы оплатим ваши расходы плюс... ну, скажем, сто долларов в конце поездки.

– Я отвезу вас бесплатно.

– Благодарю, не надо. Нам не нужен попутчик, нам нужен шофер, Стассен. Тогда каждый будет знать свое место.

Я согласился отвезти их в Мексику. У Пинелли был огромный черный «крайслер империал», модель двухлетней давности, оборудованный всеми современными приспособлениями, включая кондиционер. Машина прошла шесть тысяч миль. У «крайслера» были еще калифорнийские номера.

Перед поездкой я тщательно проверил автомобиль и сменил номера. Отогнал свой «шевроле» на Джерси и продал за тринадцать сотен, почти задаром, но торговаться не было времени. Итак, в кармане у меня лежали почти шестнадцать сотен, все, за исключением двух сотен, в дорожных чеках.

Пинелли взяли очень много вещей, главным образом для Кэти. В снежный мартовский день накануне отъезда я загрузил машину. Большой багажник заполнился до самого верха. Заднее сиденье я заложил чемоданами почти до крыши, оставив место только для одного человека. Кэти считала себя большим специалистом по укладке багажа. Поэтому она захотела все упаковать по-своему.

В конце концов, я не выдержал.

– Кэти, может быть, мне следует купить шоферскую кепку и форму, чтобы лучше выполнять ваши распоряжения?

Она выпрямилась и взглянула на меня так холодно, как на меня еще никто не смотрел.

– Постарайтесь выполнять свои обязанности без комментариев, Стассен, и мы поладим.

Мы стояли около «крайслера». Большие мокрые хлопья снега падали на ее волосы. Меня подмывало отказаться от работы. С какой стати я должен сносить оскорбления этой актрисы-неудачницы? Она решила определить наши отношения еще в Нью-Йорке. На ресницы Кэти упала снежинка, но не растаяла. Мне хотелось взять Кэти за детские плечи, целовать эти круглые фиолетовые глаза и чувствовать на губах снег.

– Да, слушаюсь, миссис Пинелли.

Уголки рта миссис Пинелли слегка приподнялись.

– Достаньте большой голубой чемодан снизу, а этот кожаный, пожалуйста, положите на место. Мне понадобятся вещи из голубого чемодана на юге.

Я переложил все вещи заново.

– Во сколько заехать завтра утром, Кэти?

– Давайте пораньше, часов в десять.

Я уехал на машине-громадине. Из-за большого веса она слегка просела. Поставил «крайслер» в гараж и провел последнюю ночь в квартире Гейба, Разрабатывая маршрут. Я решил, что поездка займет семь дней. Тогда я еще не знал, как ошибаюсь в своих расчетах. Подумал было послать домой карточку, чтобы родители знали о моих планах, но потом решил, что будет интереснее написать им из Акапулько. Открытка из Мексики окажет чудесное влияние на папино кровяное давление. В четверть одиннадцатого ясным, словно хрустальным, утром мы проехали через тоннель и направились к Джерси-пайк. Дорога была сухая, машин попадалось не так уж много. Стрелка спидометра постоянно находилась на семидесяти милях. Кэти сидела рядом со мной, а Джон Пинелли – сзади. Они были угрюмы и не испытывали никакого возбуждения от начала поездки, мне же хотелось петь.

Я подумал, что следует познакомить их с маршрутом.

– По-моему, лучше всего ехать по триста первому шоссе, затем повернуть на запад на восьмидесятое. Пока мы...

– Отлично, – согласился Пинелли.

– Каждый день, Стассен, с четырех часов, – сказала Кэти, – вы должны начинать искать место для ночлега. Останавливаться будем между четырьмя и пятью. Терпеть не могу находиться в дороге, когда стемнеет. Ленч, пожалуйста, в час-два. Постарайтесь, чтобы мы обедали в приличных местах.

Так началось наше путешествие. Выезд не раньше одиннадцати можно считать удачей, а после четырех остановка на ночлег, 250 миль в день – почти подвиг, даже на такой зверской машине, как «крайслер». Обычно я тормозил около мотеля, Кэти протягивала деньги, и я шел заказывать себе одноместный, а им двухместный коттедж. Затем выгружал багаж и заносил его в дом. Мне оказывалась честь: я завтракал с четой Пинелли, но обедали мы отдельно. На столе у них всегда стояло вино. Каждый вечер Джон и Кэти просиживали в ближайшем ресторане до закрытия. Пинелли никогда не менялись местами в машине. Кэти всегда сидела рядом со мной. Каждый час она включала радио и крутила ручку настройки, затем выключала. Я никак не мог понять, что она ищет. Каждый день, как минимум час, Кэти полировала ногти. Когда представлялась возможность, она покупала с полдюжины журналов, очень быстро, как неграмотная, перелистывала их и по одному выбрасывала в окно. Иногда она спала, но не больше 10 – 15 минут. Джон Пинелли спал чаще, дольше и крепче, прислонясь к чемоданам и громко храпя.

Пинелли считали меня частью машины. Это меня раздражало, но я не мог ничего сделать. Хотелось выяснить, какие между супругами отношения. Иногда Пинелли яростно спорили. Кэти поворачивалась назад и с коленями взбиралась на сиденье. Они орали, словно глухие. Эта парочка могла сказать друг другу все что угодно. Порой ссорились из-за денег. Их финансовое положение интересовало также меня. Джон снял пару прибыльных картин. Помимо этого, он владел режиссерской долей в телешоу, которое показывали уже три года и, судя по всему, будут показывать вечно. Когда дела шли хорошо, он кое-что откладывал. По моим подсчетам, ежегодный доход Пинелли равнялся тридцати тысячам долларов. Но это была лишь десятая часть того, что Джон зарабатывал раньше. Поэтому сейчас супруги считали себя бедняками. Однако они ни на чем не экономили. Эти бедняки полагали, что им не по карману купить свой дом, поэтому снимали квартиры, но как-то в мотеле Джон дал пять долларов чаевых мальчишке, который принес лед. В другом мотеле Кэти купила в сувенирном магазине две юбки ручной работы по шестьдесят долларов каждая.

Самая большая «денежная» ссора касалась того, следует ли Джону продать свою долю в телешоу и вложить вырученные деньги в мексиканское дело или нет? Каждый раз, когда Пинелли обсуждали этот вопрос, они словно срывались с цепи. При этом обменивались такими эпитетами, какими бы я не наградил даже собаку. В ругани особенно преуспевала Кэти. Она ругалась, как ломовой извозчик. За подобные оскорбления любой другой мужчина давно убил бы ее на месте, а они минут через пятнадцать после ссоры уже мирно дремали.

Иногда они выясняли, кто талантливее. Однажды Джон сказал жене, что будь у нее даже в пятьдесят раз больше таланта, то и тогда он не стал бы снимать ее даже в массовках. Твердил, что в вестернах даже кобылы обладают большим талантом. А она отвечала, что он превратился в посмешище кинобизнеса. Но через какие-нибудь двадцать минут Пинелли уже нахваливали друг друга.

Самые сильные скандалы возникали по поводу супружеских измен. Тогда оба Пинелли исторгали такие слова, что я подумывал, не съехать ли мне на обочину. Он говорил, что любая шлюха по сравнению с нею Жанна д'Арк и что если бы она записывала свои измены в дневник, книга получилась бы потолще телефонного справочника. Кэти кричала, что в сорок лет он не приобрел элементарного вкуса, готов наброситься лаже на крокодила в юбке, лишь бы объект его ухаживаний отвечал на заигрывания. Супруги начинали перебрасываться именами, латами, названиями городов и отелей, но в конце концов выяснялось, что ни у одного нет доказательств. Джон обзывал Кэти мороженой рыбой, дохлой сукой, тощей жердью, а она его – толстым старым импотентом. Однажды, когда ссора зашла слишком далеко и я подумал, что сейчас он бросится на жену, искра от папиросы упала ей на запястье. Кэти закричала так, будто лишилась руки. Джон стал утешать и ласкать ее, а она плакала и выла, пока я не подъехал к аптеке. Пинелли быстро вернулся с четырьмя различными снадобьями от ожогов и сделал жене такую основательную повязку, словно у нее был перелом.

Странные отношения у них были.

В мотеле к западу от Монтгомери, в штате Алабама, произошло еще одно событие. Было не по сезону тепло. Вокруг пустого бассейна стояли стулья. Перед ужином я сидел в теплых сумерках. Кэти подошла сзади, Дружески дотронулась до плеча и села рядом. Она сказала, что Джон спит, и в первый раз назвала меня Кирби. Кэти излучала столько теплоты и очарования, что казалось, будто я попал под душ от горячего шоколада. Мы просидели у бассейна по меньшей мере два часа. Она вытянула из меня все, что могла. Я рассказал о Кирби Палмере Стассене от начала до конца. Кэти дала мне возможность почувствовать себя самым интересным человеком в мире.

– Что вы хотите, Кирби? К чему вы стремитесь?

– Не знаю, Кэти.

– Вы ищете развлечений?

– Возможно... Я хочу... попробовать все, что есть на свете.

Как последний кретин я думал, что между нами завязывается дружба. Но на следующий день я опять превратился в Стассена – придаток «крайслера». И у меня осталось ощущение, что Кэти использовала меня для какого-то своего эксперимента.

Мы проехали по 79-му и 81-му шоссе и свернули в Ларедо. В Ларедо с супругами случилось что-то очень интимное и ужасное. Не знаю, что они сделали друг другу, но между ними все было кончено. Сомневаюсь, что причиной явились взаимные оскорбления – они ведь и раньше говорили друг другу невероятные вещи.

Перемена наступила внезапно. Пинелли вдруг стали вести себя оскорбительно вежливо по отношению друг к другу. Теперь они говорили только о дороге или погоде. Все скандалы прекратились. В Ларедо между ними оборвались какие-то важные нити, и, наверно, была доля моей вины в их разрыве. Они внезапно превратились в совершенно чужих людей.

Я так подробно останавливаюсь на моих отношениях с Джоном и Кэти Пинелли потому, что они имеют прямое отношение к происшедшему позже. Это знакомство оказалось очень важным. Если бы я не отправился с Пинелли в Мексику, я бы никогда не встретился с Сэнди, Нан и Шаком в той пивнушке на окраине Дель-Рио. Если бы не Пинелли и то, что случилось в Мексике, я бы не созрел для встречи с Голденом, Козловой и Эрнандесом. Я бы не был готов к тому, чтобы стать их неразлучным другом.

Когда вы уничтожаете кого-то, то будьте уверены, остаток жизни вы проведете, мучаясь угрызениями совести. Наверное, боль можно заглушить только с помощью дальнейших разрушений. То, что случилось со мной, вероятно, следует считать просто самоубийством.

Жаль, что Кэти не сможет прочитать эти заметки. Не думаю, что она поняла бы их или хотя бы попыталась понять. Если бы я сделал из этого пьесу и дал ей прочитать, она бы сосредоточилась, нахмурившись и скривив губы, пролистала рукопись и, увидев, что это не развлекательное чтиво, выбросила бы в окно машины; потом принялась бы полировать ногти, ссориться с Джоном или свернулась бы калачиком и задремала.

Глава 4

Райкер Димс Оуэн посвятил целую главу своих записей довольно путаному анализу личности Стассена-младшего.

Вначале мне показалось, что я смогу наладить с Кирби Стассеном хороший контакт. Меня ввела в заблуждение схожесть нашего прошлого. Мы вышли примерно из одного социального слоя. Он уравновешен, хорошо воспитан, обращается со мной уважительно. Но временами его отношение ко мне окрашивает странная насмешка.

С виду Кирби Стассен типичный американец. Как большинство современных молодых людей, он высок. В нем почти шесть футов и два дюйма, а весит около 195 фунтов. Похоже, войдя в возраст, он сильно располнеет. Несмотря на то, что сильный загар, приобретенный в Акапулько, сходит, он все же красиво оттеняет здоровые белые зубы, голубые с прозеленью глаза, волосы и брови, выгоревшие на солнце.

У Кирби Стассена широко поставленные глаза, нос слегка приплюснут в переносице в результате автомобильной аварии, когда ему было семнадцать лет. Из-за этого он немножко похож на буяна. У Кирби довольно тяжелые черты лица. Можно сказать, что сейчас, в молодости, Стассен-младший значительно привлекательнее, чем будет лет через десять, если ему сохранят жизнь.

В прессе много писали о несоответствии примерного внешнего вила с преступлениями, в которых он принимал участие. Некоторые репортеры употребили выражение «детское лицо». Мне оно кажется неточным. Я бы сказал «лицо с плаката». Его можно использовать для рекламы лыжных курортов, круизов или завлечения новобранцев в армию. В наружности этого молодого человека нет ничего зловещего. Он выглядит здоровым и сильным мужчиной.

Как я уже сказал, Стассен уравновешенный юноша. Он имеет привычку смотреть прямо в лицо, что очень нервирует собеседника. По-кошачьи чистоплотен. Движения легки и точны. Он слушает внимательно и с уважением, которое льстит собеседнику. Все время говорит мне «сэр».

На первых порах, когда я начал регулярно посещать своих подзащитных, со Стассеном я чувствовал себя легче, чем с остальными. Однако за эти недели ситуация изменилась. Я могу общаться с Кирби Стассеном на очень поверхностном уровне. Наши беседы напоминают забивание гвоздя через мягкую сосновую доску в сталь. Первые несколько ударов даются легко, однако дальнейшее проникновение невозможно.

Частично эту неудачу можно списать на обычную трудность контактов между представителями разных поколений. Иногда мне кажется, что великая депрессия явилась поворотной вехой в нашей культуре. Все молодые люди, родившиеся в эти голы или после, относятся к нам, старшим, со значительно меньшим уважением, что можно объяснить разницей в возрасте. Мир наводнен новыми правилами поведения, и между нами все меньше общего.

Я обсуждал эту проблему с самыми близкими друзьями. Судя по всему, их тоже занимает это явление, но их объяснения меня не устраивают. Проктор Джонсон, врач-психиатр, заметил, что новое поколение, по его мнению, подверглось таким поразительным и противоречивым стрессам в социальной и культурной области, что молодые утратили шкалу ценности идей и предметов. Они уверены: что бы они ни делали, общество будет кормить и поить их, и поэтому у них нет потребности считать успешную карьеру более важной, чем умение, скажем, кататься на водных лыжах. Джонсон считает, что именно мы лишили их понимания реальности.

Джордж Тиболт, профессор социологии колледжа в Монро, называет еще одну причину их неладов с нами: у них нет принципов поведения, основывающихся на врожденной этической структуре. Он сказал, что наша молодежь готова без конца менять эти принципы, приспосабливаясь к эталонам поведения той группы, куда они попадают. Это, утверждает он, прекрасный механизм, который дает возможность юному поколению отвечать требованиям выживания в нашем обществе лучше, чем нам, старикам, скисшим под гнетом тысяч можно и нельзя. Я сказал профессору, что нахожу это объяснение довольно циничным. Он улыбнулся и процитировал определение циника из словаря. Я его записал: «Проявляющий бесстыдство, наглость, грубую откровенность, вызывающе-презрительное отношение к общепринятым нормам нравственности и морали. Склонный к моральному скептицизму».

Пожалуй, все это отвечает духу нашего времени, особенно если судить по прессе.

Но только эти рассуждения не раскрывают тайну Кирби Стассена. Вот несколько выдержек из наших бесед, записанных мисс Слэйтер:

– Кирби, я хотел бы задать вам один вопрос. Как вы думаете, если бы вы были одни или в другой компании, стали бы вы убивать Горация Вечера?

– Ваш вопрос не имеет смысла, сэр.

– Почему?

– Я бы никогда не встретился с этим человеком в иных обстоятельствах. Поэтому я не могу ответить, что бы я сделал.

– Разве у вас недостаточно фантазии, чтобы представить свою встречу с Горацием Вечером по-другому?

– Как по-другому, сэр?

– Скажем, вы – один и добираетесь автостопом, а Вечер подбирает вас. Стали бы вы его тогда убивать?

– Ну, тогда какой же смысл его убивать?

– Вы хотите сказать, что в убийстве Горация Вечера был смысл?

– Нет, сэр. Просто так все сложилось. Такое случается раз в тысячу лет. Я считаю теоретические вопросы неуместными, сэр.

– Представим игру. Вы можете придумать ситуацию, в которой вам пришлось бы убить этого человека?

– Думаю, да. Вы хотите сказать, если бы я был один? Пожалуй, да. Например, я совершаю побег, он подбирает меня, включает радио, слышит о побеге и догадывается, кто я. И если мы в безлюдном месте, я, наверное, мог бы совершить убийство. Я не уверен, но думаю, что смог бы.

– Вы сознавали бы, что поступаете плохо?

– О, я знаю, что это плохо, сэр. Ведь все, что совершается против закона, плохо.

– Но почувствовали бы вы вину, угрызения совести, стыд?

– Это зависело бы от того, кем бы я его считал.

– Я вас не понимаю.

– Я хочу сказать, что если бы он был ценным человеком, то – да. Но если он, ну... вы понимаете... пустое место, невежественный, глупый крикун, стоит ли особенно мучиться, убив его?

– Он был человеческим существом, Кирби.

– Знаю, сэр. С желаниями, стремлениями и бессмертной душой. Но при данном раскладе этот шутник был бы таким же бесполезным, как плевок на мокром тротуаре, и не более привлекательным на вид.

– Так вы допускаете существование «расклада»?

– А вы, сэр?

– Конечно, да! Опишите мне, кого вы считаете ценным человеком?

– Ну... того, кто не согласен с грубым режимом, сэр, кто пытается вывести народ из той ловушки, в которой мы оказались. Как говорит Сэнди, тот, кто может дать любовь без меры.

– Считаете ли вы вашу четверку ценными людьми, Кирби?

– Боюсь показаться невежливым, но это глупый вопрос.

– По-моему, вы не считаете себя ценным...

– От нас столько же прока, сколько от этого Вечера.

– Но вы все же чувствуете себя вправе судить его?

– Кто его судит? Он был пустым местом. Таких, как он, двадцать миллионов, так что их даже не отличить друг от друга.

– Кирби, я пытаюсь нащупать контакт, найти точки соприкосновения, чтобы мы могли все прояснить.

– Понимаю, сэр, но у нас это никогда не получится.

– Что вы имеете в виду?

– Трубы забиты, семантика плоха. Возьмем какой-нибудь предмет, карандаш, например, или автомобиль, и мы отлично сможем понять друг друга. Но когда вы обратитесь к любви, вине, ненависти, мы просто не сможем прийти к общему мнению. Одни и те же слова имеют для нас разный смысл. Я дважды прошел через то, что случилось в Мексике. Вы никогда не сможете понять этого.

– Не вижу связи.

– Если бы вы могли понять всю значимость того, что произошло со мной в Мексике, вы бы сумели понять и все остальное.

– Я объяснил, как я собираюсь защищать вас.

– Да, сэр. То, что мы как бы подстегивали друг друга... возбуждали друг друга. Вы хотите представить нашу встречу, все происшедшее чистой случайностью. Думаете, это сработает, сэр?

– Иного способа я не вижу.

– О'кей. Если бы я был один, я, может быть, не смог бы убить этого продавца. Глупый ответ на глупый вопрос, сэр. Надеюсь, он вам поможет в защите.

– Моя цель – помочь вам, Кирби.

– Я тоже стараюсь помочь вам, сэр. Я с вами все время.

Вот как это было. Сначала я думал, что смогу выставить Стассена для дачи показаний, но потом понял, что прокурор разорвет его в клочья. Он сумеет опрокинуть, смять Кирби. Не уверен, что ему удастся поколебать равновесие Стассена, но он бы сделал из Кирби чудовище.

Я использовал это слово, не подумав. Чудовище? Если он действительно чудовище, то ведь мы создали его. Он наш сын. Наши педагоги и психолога твердили, что мы должны многое разрешать ему, чтобы он мог свободно выразить себя. Если он выбрасывает весь песок из песочницы, значит, таким путем он снимает скрытое напряжение. Мы лишили его незыблемости границ – что правильно, а что нет. Мы испортили его полуразжеванными кусочками Фрейда, в чьем учении отсутствуют понятия нравственного и безнравственного, а есть лишь понятия ошибки и понимания. Мы позволили скользким людям в высоких сферах оставаться безнаказанными после аморальных поступков, и мальчик слышал, как мы посмеиваемся над этим. Мы называли поиски удовольствий благородным занятием и настаивали на том, чтобы учителя превращали учебу в развлечение. Мы проповедовали социальное приспособление, безопасность вместо вызова. Мы отбросили вековые сексуальные и социальные табу и подменили свободу вседозволенностью. В конце концов мы отравили его костный мозг стронцием-90, велели ему выжить любой ценой и сложили руки в наивной уверенности, что он станет мужчиной. Почему же мы ужасаемся, видя во взрослом человеке качества избалованного ребенка – эгоизм, жестокость, пустоту?

Вальтер и Эрнестина Стассены никогда не смогут отождествить образ своего любимого сына и эту непроницаемую личность. Противоречие убьет их.

Я думаю, что похожую ошибку совершила и Хелен Вистер, попав в руки опасной четверки. Умная девушка, несомненно, увидела опасность, исходящую от Голдена, Козловой и Эрнандеса. В отчаянии она, естественно, обратилась к Кирби Стассену, почувствовав духовное родство и надеясь на защиту. Он должен был казаться ей единственным спасением в кошмарной ситуации: такой же парень, что и те, с которыми она встречалась.

Интересно, когда она догадалась об этой самой серьезной ошибке в своей жизни?

Как жаль, что Даллес Кемп опоздал на какие-то несколько минут и не застал Хелен Вистер и Арнольда Крауна у бензоколонки.

Глава 5

Расставшись с Хелен на закате той июльской субботы, Даллас Кемп возвратился в свой домик – там были его холостяцкое жилье и контора. Его распирало от праведного гнева. Он знал, что разговаривал с Хелен не лучшим образом, но это не давало ей права вести себя так глупо по отношению к этому болвану Арнольду Крауну.

Кемп был высоким, стройным мужчиной двадцати шести лет, смуглым, с черной шевелюрой и преждевременными мешками под глазами. Хороший архитектор и большой труженик, он получил после учебы маленькое наследство, на свой страд и риск открыл в родном городке контору. Родители-пенсионеры переехали в штат Флорида, а старшая сестра жила в Денвере с мужем и двумя маленькими детьми.

Первые полтора года оказались самыми трудными и беспокойными. Теперь, на третий год самостоятельной работы, Даллас знал, что добился успеха. У него работали чертежник и секретарша – неполный день. Даллас Кемп превратился в модного архитектора. Его проекты выполнялись на самом высоком уровне, а два последних получили призы на конкурсах. Наблюдательный и сообразительный, он знал, как сделать дом удобным для человеческого обитания.

Всего несколько месяцев назад женитьба казалась ему чем-то далеким и туманным. Он с головой ушел в работу, так что мысли о девушках его не одолевали, и ему удавалось ловко отклонять частые и иногда шокирующие предложения жен его клиентов. Когда желания побеждали, он утолял этот голод вдали от Монро, где жила искренне преданная ему женщина, с которой они учились в школе и которая начинала блестящую карьеру промышленного дизайнера.

Дал говорил себе, что, когда ему исполнится тридцать два, он займется поисками жены. Он и сам не знал, почему выбрал именно этот возраст. Не знал он и того, что Хелен Вистер нарушит его расписание.

Они познакомились на вечеринке у одного из клиентов Кемпа. Если бы Даллас знал, что там будет так много гостей, он бы не пошел. На больших вечерах всегда оказывались люди достаточно компетентные, чтобы, выпив, критиковать современную архитектуру. Впрочем, и с другими профессиями так же. На любом большом вечере он был абсолютно уверен, что встретит несколько пьяных критиков, не желающих жить в современных Домах. Эти люди считали, что Даллас Кемп будет очень польщен тем, что они, с их высоким художественным вкусом, обращаются к нему. Считалось также, что он должен спорить и защищаться. Однако всесокрушающая банальность их заявлений о созидательном творчестве, в котором они абсолютно ничего не смыслили, вызывала у Кемпа только скуку.

Даллас Кемп знал, что Хелен Вистер приходится дальней родственницей хозяйке и что сейчас, после окончания колледжа Смита, она работает в городском муниципалитете. Ее отец, талантливый и удачливый хирург-ортопед Пол Вистер, женат на богатой женщине, известной своим активным участием в общественной жизни города.

На вечере Хелен сама подошла к нему с покровительственной улыбкой. Это происходило зимой. На ней был вязаный костюм серо-зеленого цвета. Ее прекрасные светлые волосы были пронизаны светом. Даллас Кемп всегда чувствовал неловкость в присутствии таких привлекательных Женщин. Хелен Вистер была стройной и красивой девушкой. Он сразу же приготовился к отпору – мосты через ров были немедленно подняты, лучники приготовились к бою.

– Мардж сказала, что вы построите им новый дом, мистер Кемп?

– Верно.

– Они так взволнованы.

– Клиенты обычно волнуются.

Хелен пристально посмотрела на него, уверенность начала ей изменять.

– Вы сердитесь?

– Сержусь? Нет, конечно. Надеюсь, вы не собираетесь указывать, какой дом я должен им построить?

Девушка рассмеялась. Потом спросила мелодичным чистым контральто:

– А что, я должна? У вас нет собственных идей?

– Естественно, есть.

– Тогда вы не нуждаетесь в моей помощи.

– У меня сложилось впечатление, что я ее получу независимо от того, нужна она мне или нет.

– Мистер Кемп, возможно, грубость подобает знаменитым архитекторам, но я не могу сказать, что она украшает вас.

Сказав это, она порывисто отступила от раздосадованного, уязвленного Кемпа и примкнула к небольшой группе гостей. Даллас решил дождаться конца вечера. Наконец они с Хелен остались последними гостями. Пока женщины убирали со столов, Кемп и Вилли Лейтон говорили о будущем доме. Потом все отправились ужинать. За столом Даллас и Хелен обменивались колкостями.

Ночью, лежа в постели, Кемп сказал себе, что Хелен – невыносимая женщина, испорченная, высокомерная, привыкшая командовать, тщеславная – словом, благоуханная ловушка для простофиль мужчин.

Однако через несколько дней он позвонил ей и договорился о встрече, успокоив себя тем, что делает это в интересах науки. Скоро он отыщет ее ахиллесову пяту. Между ними постоянно существовало напряжение – эмоциональное и сексуальное. Они часто спорили до изнеможения. А когда началась весна, оба со страхом обнаружили влечение друг к другу. Кемп знал, что Хелен, в сущности, скромная девушка, и боялся, что она окажется фригидной и способной только изображать здоровую страсть. Но их первое сближение уничтожило такого рода сомнения: она была полна вожделения. Их отношения в постели оказались очень похожими на то, что возникло между ними в первую же встречу: схватка, желание защитить свой «суверенитет» и жадное любопытство.

В конце концов увлечение переросло в настоящую любовь. Он должен был признать: то, что казалось лишь рисовкой, на самом деле присуще ей изначально. Хелен замечательная девушка. Он просто не сумел ее оценить. Обаяние, скромность и спокойная радость от сознания, что красота ее несет счастье, – все делало ее неотразимой.

Они окунулись в глубину подлинных чувств. Великий, неожиданный дар? Серьезность их романа делала женитьбу необязательной, и все же надо было отдать дань обычаю. Они очень гордились друг другом. Но Даллас знал и недостатки Хелен – упрямство, несерьезное отношение к труду и своему времени, которое она из жалости тратила на недостойных, по его мнению, людей. История с Арнольдом Крауном была прекрасным тому подтверждением.

Даллас Кемп умел гасить свой гнев и негодование. Он сразу сел за кульман. Белое пятно ватмана казалось островом в голубовато-серых сумерках. Обдумывая, каким сделать камин дома Джудландов, Даллас увлекся работой, и гнев его быстро иссяк.

В восемь часов он встал и потянулся, прогоняя усталость. Кемп вспомнил о Хелен и Арнольде Крауне. Да, он повел себя не лучшим образом! Просто оробел перед вздорным Крауном! Было бы разумнее поехать за Хелен.

Кемп позвонил Вистерам. Номер оказался занят. В десять минут девятого Даллас попробовал еще раз. Ответила мать Хелен.

– Джейн, это Дал. Хелен дома?

– Нет, Дал. Я только что вернулась домой. Ее машины нет. Хелен... рассказала вам, что собирается делать вечером?

– Она сказала, что хочет встретиться с Арнольдом Крауном. Мы крепко поссорились по этому поводу. По-моему, это глупая затея.

– Я тоже так думаю, дорогой. Но вы же знаете нашу Хелен. Когда она была маленькой, она в зоопарке все время хотела забраться в клетку ко львам и погладить их... Думаю, что она сумеет справиться с Арнольдом Крауном.

– Я... я надеюсь. Где они должны были встретиться?

– Понятия не имею.

– На его станции?

– Честное слово, я не знаю, Даллас.

– Мне не следовало горячиться. Нужно было поехать за ней.

– Да, тогда бы и я чувствовала себя спокойнее. Этот Краун не безобидный юнец...

Повесив трубку, он сел в машину и поехал на заправочную станцию Крауна. Поставив машину рядом с колонками, Даллас увидел маленький черный «остин» Хелен, стоящий с выключенными фарами около дома. В дверях показался мужчина.

Увидев, что Даллас выходит из машины, он направился к нему. Это был коротышка лет сорока с несуразным бледным лицом, вымазанным машинным маслом. На нагрудном кармане комбинезона – вышитая белыми нитками надпись: «Смитти».

– Краун на месте?

– Вы опоздали минут на пять – десять. Чем могу служить?

– Нет... думаю, ничем. Это машина мисс Вистер, не так ли?

– Та маленькая машина? Да, ее.

Подъехал автомобиль, и Смитти пошел обслуживать его. Даллас взволнованно мерил шагами контору. Когда вошел Смитти, Кемп пустыми глазами разглядывал образцы «дворников».

– Мисс Вистер уехала вместе с ним? – спросил Даллас.

– Да, мистер.

– Но если машина здесь, значит, они вернутся? Маленький человек странно усмехнулся.

– Я бы не стал рассчитывать на это, мистер. Я хочу сказать, что они, вероятно, вернутся, но не скоро. После закрытия станции я должен буду загнать ее машину на станцию и помыть. Мисс Вистер оставила ключи. А завтра кто-нибудь из парней отгонит ее в гараж Арнольда.

Даллас изумленно уставился на служащего.

– Зачем? Ничего не понимаю.

– Она ей не понадобится – вот зачем.

– Почему?

– Кому нужны в медовый месяц две машины, мистер? Они уехали на «олдсе» Арнольда.

– Медовый месяц, – глупо повторил Дал.

Смитти присел на угол стола и дружелюбно улыбнулся.

– Знаете, мистер, нелегко было работать в последнее время с этим влюбленным. Хелен довела его до ручки. Сначала они встречались регулярно, потом она неожиданно стала гулять с другим парнем. Арн словно с ума сошел в эти два месяца. Придирался к любой ерунде. Я раз сорок собирался увольняться, честное слово. Но внезапно, слава Богу, у них все наладилось. Уверен, вы никогда не встречали человека счастливее его. Держу пари, Краун сегодня раз десять смеялся, непонятно от чего. Когда бежишь с такой девушкой, это неудивительно. В багажнике «олдса» со вчерашнего дня лежат чемоданы. Арнольд показал мне пачку денег толщиной с сандвич, которые приготовил для путешествия. Она приехала, как он и говорил, с полчаса назад, хорошенькая, как картинка, и такая же застенчивая. Ну прямо невеста. Я буду присматривать за станцией до его возвращения. Арнольд объявил, что она выйдет за него замуж. Знаете, пока я не видел, как они уезжают вместе, я не верил. Эта девушка из богатой семьи. Если вы знаете ее машину, думаю, вы знаете и саму Хелен. Когда они уезжали, у нее был такой застенчивый и счастливый вид! Арн будет хорошим мужем. Он – работяга, и нет ничего, чего бы он не сделал для своей девушки.

Смитти перестал улыбаться и уставился на Далласа Кемпа.

– Вам нехорошо?

– Нет, благодарю вас... большое спасибо.

Кемп поехал в полицию, где громким голосом объявил дежурному сержанту, что произошло похищение. Он думал, что тотчас же ударят в колокола, что вокруг соберутся полицейские и начнут задавать десятки вопросов. А сержант всего лишь попросил его присесть. Из соседней комнаты доносился монотонный стук телетайпа. Привели пьяного, записали данные и увели. Сержант несколько раз что-то тихо отвечал по телефону.

Через десять минут в комнату вошел мужчина лет тридцати, с покатыми плечами, продолговатой головой, печально опущенными уголками рта и сонными глазами. Полицейский был в белой рубашке с короткими рукавами. От него сильно пахло потом.

Когда полицейский подошел к нему, Даллас вскочил на ноги.

– Я – лейтенант Рэзонер. Вы хотите заявить о похищении? Как вас зовут и кто вы?

– Даллас Кемп, архитектор.

– Кого похитили?

– Хелен Вистер.

– Кто она?

– Мы должны пожениться... меньше чем через три недели. Лейтенант посмотрел на Кемпа, вздохнул и. отвернувшись, позвал:

– Пойдемте со мной.

Он отвел Далласа в огромную комнату, где за тремя из десяти столов сидели полицейские. Рэзонер уселся за один из пустых столов, Дал сел рядом. Скучным голосом полицейский лейтенант начал задавать вопросы и записывать ответы.

После того как Даллас закончил рассказ, лейтенант бросил карандаш на стол, откинулся на спинку стула и сцепил руки на затылке.

– Так что вы хотите от нас, приятель? Чтобы мы одолжили вам полотенце вытереть слезы?

– Я...я думаю, что вы должны найти их!

– Леди просто передумала. С ними это бывает, знаете ли.

– Нет, лейтенант. Все значительно серьезнее. Этот человек опасен.

– Я знаю Арна Крауна десять лет, приятель. Я бы сказал, это надежный парень.

– Он вел себя как ненормальный по отношению к мисс Вистер. – Вы имеете в виду, что он ездил за вами, звонил и все прочее?

– Да.

– Влюбленные всегда совершают странные поступки. Арн нарушил какой-нибудь закон?

– Нет, но...

– Закона против того, чтобы убежать и жениться, не существует.

– Поверьте мне, она не собирается выходить за Арна Крауна.

– Конечно, вам так кажется, ведь она бросила вас. Поверьте, такое происходит сплошь и рядом. Брошенные ребята, так же, как вы теперь, не могут в это поверить.

– Лейтенант, вы поговорите с матерью Хелен?

– Зачем? Хелен солгала вам, она могла солгать и матери. Если бы она была несовершеннолетней, мы могли бы что-нибудь предпринять.

В комнату вошел грузный мужчина. Он огляделся по сторонам, увидел лейтенанта Рэзонера и, крикнув: «Лью! Быстро!», поспешно вышел.

Рэзонер встал.

– Мы не можем вам ничем помочь, приятель.

– Мне бы хотелось поговорить с вами еще о... Рэзонер пожал плечами.

– Тогда подождите, но вам, дружище, возможно, придется долго ждать.

Он быстро вышел из комнаты.

Даллас Кемп остался сидеть на жестком стуле. Было пять минут десятого. Он пытался не думать о Хелен. Но только он представил себе ее с Арнольдом Крауном, по спине начинали бегать мурашки. Кемп знал, что надо позвонить Джейн Вистер. Интересно, можно ли воспользоваться телефоном лейтенанта Рэзонера? Только он набрался смелости, как в дверях появился сам лейтенант и крикнул:

– Кемп! Идите сюда!

Его ввели в небольшую комнату, в которой находились четыре человека. Двое из них разговаривали по телефонам.

Лейтенант Рэзонер сказал сидящему за столом пожилому мужчине:

– Барни, это тот парень, который заявил о похищении. Человек по имени Барни встал.

– Возьми его с собой, Лью. Мы отправляемся на место. Они вышли во двор. За рулем полицейского автомобиля ждал водитель. Они втроем сели в машину.

– Что случилось? – поинтересовался Кемп. – С Хелен все в порядке? Машина выехала из ворот и вклинилась в поток автомобилей.

– Расскажи о похищении, – приказал старший.

Лейтенант рассказал вкратце без всяких эмоций о происшедшем.

– Может, все-таки скажете, что происходит? – не выдержал Даллас.

– Это капитан Тосс, начальник отдела по расследованию убийств, – тихо ответил Рэзонер. – Шериф нашел тело мужчины. Предполагают; что это Арнольд Краун.

– Авария? Хелен пострадала?

– То, что случилось с Крауном, – ответил капитан Тосс, – вовсе не авария, а о девушке ничего не знаю.

Даллас Кемп заметил, что они свернули с главной дороги и на большой скорости помчались на восток по 813-му шоссе.

– Кажется, за следующей грядой, сэр, – сказал водитель и начал сбавлять скорость.

Они перевалили через гряду, и Кемп увидел неглубокую ложбину, в которой беспорядочно сверкали огни скопившихся машин. На дороге стоял полицейский, не разрешая любопытным останавливаться. Перед фарами роились легкие жучки. Тут же урчала аварийная машина. Когда они вышли из автомобиля, Рэзонер сказал:

– Не отходите от меня, Кемп.

– Я хочу знать, что случилось с...

– Ну, так давайте узнаем. Мы это и собираемся сделать.

Слева находился заброшенный амбар. В ста футах за амбаром, справа, в глубокой канаве, неуклюже стоял «олдсмобил», завалившись на правую сторону. Свет его фар окрасил траву канавы в яркий, какой-то искусственный зеленый цвет. На дороге на коленях стояли люди, внимательно изучая следы. Около красного тягача терпеливо дожидался мужчина в комбинезоне с окурком в углу рта. Он держал руки в карманах. «Скорая помощь» с открытой задней дверцей стояла параллельно «олдсу».

Кемп подошел с Тоссом и Рэзонером к небольшой группе людей, разглядывающих какой-то предмет, лежащий у машины. Холодный свет высветил тело. Вспыхнули камеры.

Кемп подошел достаточно близко, чтобы разглядеть лицо. Он сделал глотательноедвижение и отступил на полшага назад. Тяжелые черты Арнольда Крауна были едва узнаваемы.

Грузный мужчина со звездой шерифа, в одежде цвета хаки и голубой бейсбольной шапочке сидел на корточках.

– Привет, Барни. Привет, Лью, – поздоровался он с полицейскими и проворно вскочил на ноги.

– Добрый вечер, Туе, – ответил капитан Тосс. – Лью может его опознать.

– Это Арнольд Краун, – уверенно произнес Лью. – Неужели все это из-за того, что он угодил в канаву?

– Канава, похоже, вообще ни при чем. Его сначала избили, а затем пырнули ножом.

Маленький чистенький мужчина поднялся с колен и кисло сказал:

– Больше мне здесь делать нечего. Можете грузить.

– Когда вы сможете дать заключение, док? – поинтересовался шериф.

– Завтра, завтра, – ответил маленький доктор, – вечером люди отдыхают, а не вскрывают трупы.

Он рассмеялся лающим смехом и быстро скрылся в ночи. Люди в белых халатах погрузили тело в машину «скорой помощи». Шериф дал знак человеку, стоявшему около тягача. Тот спустился в канаву, прицепил к «олдсу» крюк, забрался в тягач и вытащил автомобиль на шоссе. В темноте мигали большие красные предупредительные огни его крана.

– Барни, имеются свидетели, прекрасные, хотя и нервные свидетели, – объявил шериф. – Пошли.

Он направился к молчаливой группе на противоположной стороне дороги. Тосс и Рэзонер пошли за шерифом.

Кемп услышал, как Рэзонер негромко спросил у Тосса:

– Перед репортерами? Он обязан допрашивать без газетчиков.

– Обычно да. Но в год выборов честный Гус Карби становится другом прессы.

Вспыхнул яркий свет. Молодая пара предупредительно вошла в освещенный круг. На парне лет восемнадцати были штаны цвета хаки и хлопчатобумажная майка. У него были сильные, загорелые руки, копна каштановых волос, густые бакенбарды и большое, мягкое, еще не сформировавшееся лицо. Парень держал за руку маленькую девушку в джинсовых шортах и полосатой рубашке, ткань которой натягивалась на несдерживаемой лифчиком молодой груди. В ее спутанных темных волосах светлели две белые крашеные пряди. С узкого лица настороженно смотрели близко посаженные глаза. Широкий рот казался вялым и мясистым.

Полицейский вытащил из открытого окна микрофон с длинным шнуром и протянул его шерифу.

– Работает отлично. Дважды проверял. Шериф нажал кнопку, загорелась красная лампочка записи. Он поднес микрофон ко рту и сухим голосом сказал:

– Двадцать пятого июля, десять сорок вечера. Шериф Карби допрашивает свидетелей на месте убийства Арнольда Крауна. Ну, давай, сынок. Как тебя зовут, где живешь?

– Уф... Говард Крафт. Живу в двух милях отсюда, в Стар-Рутс, почтовый ящик восемьсот десять, шериф.

– А ты, девочка?

– Рут Меклер, – тонким детским голоском ответила девушка. – Селэр-стрит, пятьдесят два, Даггсбур.

– А теперь, Говард, расскажи, как ты здесь очутился?

– Ну, у нас с Рут было свидание. Мы покатались сначала, а потом приехали сюда. Мы... раньше мы приезжали сюда много раз. Я, как всегда, поставил машину за амбаром, и мы... забрались по лестнице на чердак.

Один из репортеров захихикал. Девушка крепче прижалась к парню. Карби выключил микрофон и повернулся к журналистам.

– Эти ребята могли смыться и молчать, но они позвонили нам. Если хотите получить информацию, то заткнитесь. В противном случае я проведу допрос в своем офисе.

– Мы собираемся пожениться, – пояснила девушка.

– Продолжай, парень, – сказал шериф.

– Мы как раз сидели около проема. – Говард Крафт показал на амбар. Все повернулись и посмотрели на высокое прямоугольное окно размером пять футов на три. Через его край свешивалось сено.

– Мы с Рути пробыли здесь, наверное, минут пятнадцать, когда подъехал этот «олдсмобил» и остановился прямо перед нами. Они выключили свет и мотор.

– Когда это было?

– По-моему, без десяти девять, шериф. В машине разговаривали мужчина и женщина.

– Ты не слышал, о чем они говорили?

– Они спорили. Кажется, он пытался уговорить ее сделать что-то, а она не хотела. Мы могли уловить только отдельные слова.

– Мы услышали слово «сюрприз», – сказала Рут. – Он говорил о сюрпризе и деньгах. Еще мужчина сказал о тысяче долларов. Мы особенно не прислушивались, что нам до них?

– Он пару раз сказал о женитьбе, – заметил Говард.

– Потом сразу включили фары, стали отъезжать, – продолжила девушка.

– Мы выглянули, – прервал ее парень. – Видим, она выпрыгнула, машина еще ехала небыстро. По-моему, девушка упала, а он заехал на «олдсе» прямо в канаву. И все орал: «Хелен! Хелен! Хелен!» Тяжело было смотреть. И вот тогда с запада подъехала другая машина. Фары их осветили, мы видели, этот большой парень в белом пиджаке стоял на коленях возле своей блондинки.

– На ней была белая юбка и зеленая блузка, – добавила Рут.

– Потом машина резко затормозила, – продолжал Говард, – и остановилась футах в тридцати от парня с девушкой. Судя по всему, за рулем сидел опытный водитель. Это был темно-зеленый, или темно-голубой, а может, даже черный «бьюик», хорошая модель, кажется, прошлого гола выпуска.

– По-моему, темно-синий, – уточнила девушка.

– Из машины вышли четыре человека, – сказал Говард. – Среди них была девушка. Они не закрыли двери и не выключили мотор. Эти люди вели себя... как-то смешно.

– Что ты имеешь в виду? – поинтересовался шериф.

– Извини, Гус, – вмешался Барни Тосс. Карби с раздражением повернулся к нему.

– В чем дело, Барни?

– Наверное, следовало бы перекрыть дороги, чтобы...

– Я уже сделал это после первого неофициального допроса. Все в порядке, сынок. Так что смешного ты заметил в их действиях?

– Ну, было похоже, что они вовсе не собираются помогать. Они смеялись и шутили. Мне показалось, что четверо были пьяны.

– Ты разглядел их?

– Да, когда они остановились перед фарами собственного автомобиля. Мы видели их довольно хорошо.

– Опиши их.

– Один большой смуглый тип, похожий на громилу. Все парни были в спортивных рубашках и штанах. У большого рубашка торчала поверх брюк. Дальше, худощавый парень в очках, лысоватый. Он все время подпрыгивал, шутил и странно смеялся. Третий – блондин, крепкий, высокий, загорелый.

– По-моему, он немного похож на Тэба Хантера, только крупнее и грубее.

– На девушке были коричневые штаны, желтая блузка и туфли на высоких каблуках, – продолжал Говард. – Длинные каштановые волосы. Я бы сказал, что она хорошенькая.

– Да, она как хиппи напялила штаны, – подтвердила Рут.

– Что они сделали?

– Они подошли к блондинке и парню, тому, что загнал «олдс» в канаву. Мы не могли слышать, что говорили остальные, но «очкарика» мы ясно слышали. Он молол какую-то чушь, что-то вроде того, что, к счастью, У них есть знахарь. И еще он сказал, что если люди разбрасываются прекрасными блондинками, то страна находится в более тяжелом положении, чем он предполагал. Этот тип опустился на колени, взял блондинку за руку и заорал: «Скажи мне что-нибудь, дорогая! Ответь своему старому другу!» Ну, это парню в белом пиджаке не понравилось. Он завопил: «Оставь ее в покое!» – и так толкнул «очкарика», что тот едва через голову не перевернулся. Но тут громила его самого сбил с ног, этого, в белом пиджаке, и кинулся на него. Тот, в белом пиджаке, дрался, как помешанный, но они окружили его.

– Кто?

– Остальные трое, и девушка тоже. «Очкарик» в каждой руке держал по камню, а у девушки был нож. Дрались молча. Мы слышали только, как они дышат, бьют, и подошвы по асфальту скрипят. «Очкарик» при этом смеялся. Это было чуть в стороне от блондинки. Все оказалось очень серьезно и страшно. Мы вдруг поняли, что они убивают этого парня. Рути начала плакать. Я ей велел замолчать. Я понимал, что они убьют и нас, и кого угодно. Они превратились в зверей. Неужто люди могут так озвереть? Что-то похожее я видел давным-давно, когда мне было двенадцать. Стая собак гналась за олененком. Ферма была далеко, и у меня не было ни ружья, ни какого другого оружия. Олененок кричал, ходил кругами... Они окружили его, завалили и разорвали горло. И вот эта драка напомнила мне то убийство.

– Можешь последовательно описать события, сынок?

– Как это произошло? Все перемешалось. Блондин сбил того парня с ног. Они дали ему встать. Потом худой ударил камнем. Парень в белом пиджаке упал и встал уже с трудом. Больше он не отбивался. Только кричал: «Подождите! Подождите! Не надо!» Это было ужасно. Когда он уже едва мог двигаться, здоровый тип схватил его за шею и нагнул над «олдсом». Девушка подошла ближе. Я не заметил нож, но видел, как у нее локоть дернулся быстро взад-вперед. Парень в белом пиджаке закричал. Громила отпустил его, а худой еще раз ударил булыжником. Когда он начал сползать с машины, блондин отшвырнул его в канаву. Только тогда блондинка пришла в себя, села, ее лицо было на свету. По-моему, она не понимала, где находится. Они подошли к ней. Говорили тихо, поэтому мы ничего не слышали. Они помогли блондинке встать. Она не сопротивлялась. Ей помогали спортивный парень и девушка. Они посадили ее в «бьюик» и закрыли двери. Худой сел за руль. Машина тронулась с места, и когда они доехали до следующей гряды, то мчались уже со скоростью семьдесят миль в час.

– Что вы сделали после этого?

– Тут же спустились и сели в мою машину. Я выехал на дорогу, остановился около канавы. Осветил зажигалкой лицо парня в белом пиджаке, понял, что он мертв. Я не хотел, чтобы Рути видела его. Иногда по этой дороге машины идут очень редко, через полчаса. Я быстро приехал домой и позвонил вам. Это было в двадцать пять минут десятого. Затем мы вернулись сюда, чтобы встретить вас и все рассказать.

– Вы не заметили номера на «бьюике»?

– Нет, шериф. Могу только сказать, что машина не из этого штата, но из какого, не знаю.

– Хочу поблагодарить тебя, Говард, и тебя, Рут, за помощь следствию.

Маленькая красная лампочка погасла.

– Мы можем идти, шериф? – спросил Говард.

– Да.

– Я попаду в газеты? – улыбаясь, спросила Рут.

– Конечно, дорогая, – ответил один из репортеров.

– Может, ответите еще на пару вопросов, ребята?

– Конечно, – согласилась девушка.

Кемп слышал, как один журналист сказал:

– Ал, неплохо сказано: «собачья стая». Только «волчья стая» мне больше нравится! Преступление «Волчьей стаи».

– Это третье убийство на счету «Волчьей стаи», если это те же самые.

– Что ты имеешь в виду «если»? Все сходится. Ал. Усвальд, Нашвилл, та же самая компания. Завтра, дружище, пресса, радио и телевидение будут...

Голос репортера затих в летней ночи, Кемп ускорил шаг, чтобы догнать Тосса и Рэзонера.

Тосс говорил:

– ...может также попыжиться, пока у него есть шанс. ФБР уже занимается ими. Но, пока он главный, старому Гусу лучше не оступаться, иначе с него сдерут кожу. Кемп? Поехали в город. Садитесь.

Он опять сидел между полицейскими. Водитель развернулся. Даллас Кемп чувствовал, что его тело словно одеревенело.

– Эти люди... они забрали Хелен.

– И деньги, Кемп.

– Что вы собираетесь делать?

– Попытаемся задержать их. Главный фокус, как их найти?

– Я слышал репортеров. Они говорили, что будто этих людей... разыскивают за другие дела.

Рэзонер внезапно невесело рассмеялся.

– За другие убийства. Вы что, не читаете газет?

– Я...я что-то не припоминаю. На Юго-Западе?

– В Техасе, затем в Теннеси и теперь здесь, – объяснил капитан Тосс.

– Если до сегодняшнего вечера они еще не являлись самыми опасными преступниками в Штатах, то теперь они ими стали. Трое мужчин и девушка. И мы их еще не знаем. Сегодня вечером нам очень повезло – свидетели, приметы.

– Не понимаю, – произнес Кемп. – Что эти люди делают? Почему? Кто они?

– Эти ребята усложняют нашу жизнь, – ответил Тосс. – В их действиях отсутствуют смысл и логика. Может, они откуда-то выскочили и внезапно решили начать войну с обществом. Я не знаю мотивов. Готов держать пари, что они и сами этого не знают. Они не грабят, а «резвятся» и постараются принести как можно больше вреда. Если они будут действовать хитро, то сумеют натворить немало, прежде чем их поймают... В этом я уверен на все двести процентов. Никто не знает, где и когда они снова объявятся. Судя по всему, движутся они на северо-восток. Вчера их разыскивала полиция восьми штатов.

– Наверное, мне следует... рассказать все родителям Хелен, – пробормотал Кемп.

– Не беспокойтесь, – успокоил его Рэзонер.

– Что вы хотите сказать?

– В «олдсе» нашли ее сумочку с документами. Гус не дурак, он знает, кто такие Вистеры. Первым делом он послал к ним своего помощника и ничего не сообщил прессе. Потом появится на сцене со стадом газетчиков и выжмет из ситуации все, что возможно.

– А вдруг она сильно ударилась? – с тревогой спросил Даллас Кемп.

– Единственное, что вы и ее родители можете сделать, – это молиться.

Они отправились в управление. Капитан Тосс хотел немедленно доложить шефу полиции. Кемп больше не был им нужен. Он сел в свою машину и поехал к Вистерам. По дороге включил новости местной радиостанции:

– ...убили Арнольда Крауна, владельца местной заправочной станции, и похитили его знакомую, мисс Хелен Вистер, единственную дочь известной в Монро семьи. Убийство и похищение произошли на пустынном участке 813-го шоссе, примерно в десяти милях к востоку от города около девяти с четвертью вечера. Преступление совершили трое мужчин и женщина. Шериф Густав Карби заявил, что вне всяких сомнений это та же четверка, которая в прошлый вторник убила продавца около Увальда и совершила вчера еще одно убийство поблизости от Нашвилла. На дорогах выставлены полицейские патрули. Ожидается, что четверо преступников заперты в районе...

Кемп выключил радио. От ровного голоса диктора происшедшее не могло стать реальнее. В этом кошмаре присутствовало безликое зло молнии, ударившей в Хелен. Жизнь без нее для Далласа Кемпа теряла всякий смысл. Какая чудовищная несправедливость! Такие люди должны существовать только в книгах. Они не имеют права вторгаться в нашу жизнь и отнимать у нас самое дорогое! Они с Хелен так здорово все задумали! До свадьбы оставалось всего девятнадцать дней. Даллас уже заказал билеты в Мехико и номер в «Хилтон-Континентале». Нет, не может быть! Все это кошмарный сон!

Когда он приедет к Вистерам, Хелен будет ждать его дома.

Перед домом Вистеров стояли машины. Кемп увидел искаженное горем лицо Джейн Вистер. По ее щекам градом катились слезы, Мать Хелен внезапно состарилась – она выглядела так, словно ей было 70 лет.

Глава 6

ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИ

В Ларедо уже стояла жара. Джон и Кэти Пинелли вели себя чрезвычайно вежливо по отношению друг к другу и ко мне. Как я уже сказал, мы пробыли в этом городке полтора дня. Можно было и не останавливаться в Ларедо так долго. Я еще раз тщательно проверил черный «крайслер». Для того чтобы Кэти могла достать легкую одежду, пришлось разгрузить и вновь загрузить весь багаж.

Ее вкусы в одежде были странными. В Нью-Йорке Кэти носила дорогие, солидные туалеты. Но в дороге, по мере того, как она становилась все более непринужденной, ее пристрастия менялись. Может, сказывались годы, проведенные в Голливуде. А может быть, одежда, которую она носила в Ларедо, служила каким-то непонятным для меня наказанием Джона Пинелли. Что-то у них сломалось, и сломалось окончательно. Я чувствовал, что их отношения никогда не станут прежними. Этот разлом изменил и цель поездки, и все остальное. Наше путешествие стало совсем другим, словно мы забыли, куда и зачем едем.

Когда Кэти собралась заняться покупками в центре Ларедо, я подумал, что мне предстоит стать свидетелем веселого зрелища. На ней были желтоватого цвета шорты в обтяжку и желтая шелковая кофта с длинными рукавами и китайским воротником. На голове белая соломенная шляпа, как у кули, на руках белые перчатки, а на ногах красные туфли на шпильках. Еще Кэти надела солнцезащитные очки в красной оправе. Говорю вам, когда она вышла из машины, она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Челюсти у обывателей отвисли, а шеи вытягивались, когда она, не обращая на них никакого внимания, шла мимо. Не знаю, что она хотела доказать, и не думаю, что ей удалось бы доказать что-то. Как бы там ни было, ее маленькие ножки были великолепны, и ни одна женщина не могла похвастать такой походкой.

В машине было жарко. Я решил подождать в тени. Кэти отсутствовала почти час, и когда вышла из магазина, я сразу увидел ее. Кэти несла пакет, завернутый в серебряную бумагу. Она шла ко мне, очаровательная, словно куколка, покачивая бедрами. Я улыбнулся, но Кэти не ответила на улыбку. Когда я открыл для нее дверцу машины, она сняла очки. На меня смотрели глаза женщины, которой исполнилось десять тысяч лет.

– Купили что-нибудь хорошее? – спросил я.

– Что за вонючий, жаркий город! Пока я не умерла, отвезите меня домой, Стассен.

По дороге я не нашел темы для разговора. Утром мы выехали довольно рано. Кажется, к половине десятого уже позавтракали и переехали через реку. На таможне пришлось разгрузить багаж и внести все вовнутрь, затем вынести все чемоданы и опять загрузить их в машину. Ни Кэти, ни ее муж лаже пальцем не пошевелили, чтобы помочь мне.

Итак, я включил кондиционер, и мы устремились по коричневой мексиканской земле к Мехико. Мотор ровно урчал, машина плавно покачивалась и мы словно дрейфовали в молчаливой прохладе. Стрелка спидометра стояла на 70. Мир за окнами был похож на плохо снятый серый немой кинофильм. Джон Пинелли дремал на заднем сиденье. На Кэти были желтовато-зеленые шорты, золотые сандалии, блузка в зеленую с белой полоску и очень темные очки в зеленой оправе. На ее ноги попадал холодный воздух из кондиционера, по-моему, поэтому она поставила их на сиденье и повернула колени ко мне. Упоминал ли я раньше о руках Кэти? Это крестьянские руки с широкими толстыми ладонями и короткими пальцами. Руки были мягкими и холеными, но никакой уход не мог скрыть их простецкой формы. Очень длинные, изогнутые ногти мало в этом помогали. Но вы обращали на это внимание, только пристально вглядевшись. Стопы ног тоже были широкими и отекшими.

Не знаю, что в то утро происходило в голове Кэти, но в машине повисла почти осязаемая ненависть. Кроме ненависти, тут еще витала какая-то болезнь. Эта болезнь засела в голове Кэти, и она заразила ею меня. Кэти передала мне часть того, что мир сделал с ней.

Я вел машину. В 10.10 мои руки крепко держали баранку. Внезапно ее маленькая пухлая ручка прокралась своими толстыми пальцами на мое правое бедро, словно большое мягкое насекомое.

* * *

Я перестал описывать эту сцену. Нужно время, чтобы обдумать ее самому. Наверное, смешно, что я уйду из жизни, так и не поняв, что же тогда произошло. Да, я учился в колледже. Я изучал различные философские школы, постигал усилия человека понять себя в окружающем мире. На одной чаше весов расположились те, кто говорит, что мы продукт химических реакций, а то, что мы называем мыслью, – полностью очищенные инстинкты. На другой чаше – теория, что человек создан по подобию Бога и поэтому божествен. Индивид – результат наследственности, окружения и еще чего-то.

Я тоже думал об этом, выступал на семинарах и собраниях. Но до последних нескольких недель эти мысли носили отвлеченный характер. Что такое "я"? У меня есть имя – Кирби Палмер Стассен (назовите мое имя много раз, и эти слова станут бессмысленными). Имя – ненадежный ярлык и плохое средство самовыражения. Я существовал, я двигался во времени и пространстве без всяких мыслей. Не я вошел в мир, а мир – в меня. Мои чувства, голова и эмоции – все было примитивно просто.

За последний гол жизни я совершил преступления против общества. Но, хотя преступления совершены мной, точнее было бы сказано, что они случились со мной. Я видел, как действуют на маленькой, ярко освещенной сцене раскрашенные фигурки, дергающиеся на ниточках и издающие нелепые звуки. То, что называется "я", играет на сцене в каждом действии – главное действующее лицо этой бессмысленной драмы.

Пока я думал над этим, принесли обед. Я был голоден, я ел. В этом смысле "я" – организм, превращающий пищу в энергию посредством заглатывания, разжевывания и химических реакций. Другое "я" спит, восстанавливает силы. Третье "я" спало с женщинами и говорило с великой уверенностью о вечности. Сознание запечатлевало миллион миллионов вещей. Память – игрушечный экскаватор, который копает наугад и выносит в ковше не более десяти процентов того, что там должно быть.

Большинство людей быстро прекращают искать ответ на загадку своего существования. У них начинает болеть голова. Они отправляются играть в мужские игры, с рвением гоняются за долларами, сидят в клубе и тянут к себе все, что можно. Если их заставить задуматься о себе по-настоящему, они скажут, что самокопание – бессмысленное дело, занятие для дураков.

Мне не дали достаточно времени для разрешения больших загадок, но я могу забавляться малыми. После моего, извините за выражение, участия а деятельности «Волчьей стаи» кажется очень странным, что я испытываю отвращение, описывая то, что Кэти Китс сделала со мной. Ну скажите, какая разница, если я испишу несколько листов бумаги непристойностями? Ведь меня все равно пристегнут ремнями и убьют током. Я не могу подробно описывать то, что произошло после пересечения границы. Во многих отношениях я жеманный, не в меру щепетильный человек. Убийца, но щепетильный.

Она дрессировала меня, как зверя в цирке, при этом с меньшим уважением, чем оказывают животным. Почувствовав ее руку, я автоматически накрыл ее своей. Кэти отдернула руку. Урок первый – руку нельзя трогать. Урок второй – нельзя смотреть на нее даже долю секунды. Ее губы неподвижны, на лице отсутствует всякое выражение, глаза невидимы за темными стеклами очков. Урок третий – ошибки при вождении не позволены.

Помню, я смотрел далеко вперед, туда, где дорога плавится в воздушных потоках. Я попытался освободиться от телесных ощущений. Я знал, как можно ее остановить, но, находясь в плену болезненного очарования, был бессилен что-то сделать. Я твердил себе, что она делает глупые, детские, грязные вещи. Кэти повернулась, чтобы смотреть прямо в лицо спящему мужу. Я перепугался. Я чувствовал себя ребенком, которого купает испорченная нянька. Я почти ощущал, как что-то невыразимое рождается в ее сознании. Я оказался рядом с незнакомыми людьми, которых не мог понять. Я думал, что на следующей остановке брошу их и они больше никогда не встретят меня. Видит Бог, я хотел, чтобы моя решимость не ослабла.

На убаюкивающей скорости в 70 миль в час машина скользила через выгоревший, как на передержанной пленке, пейзаж.

Отодвинувшись как можно дальше от меня, Кэти свернулась в клубок и заснула, положив голову на маленькую малиновую подушечку. Джон Пинелли проснулся, откашлялся и спросил, где мы находимся. Дрессированное животное Кирби ответило голосом слуги.

Новые мотели в Мексике позволяют американскому туристу покидать свою страну с уверенностью, что ему не придется привыкать к чужому образу жизни. Его успокаивает та же самая банальная «смелая» архитектура, те же самые большие асфальтированные автостоянки, смесители, пружинные замки и ковры во всю стену. Если не смотреть из окна мотеля, не испытываешь тоски от вида обожженных гор, перегруженных осликов и коричневых босых genie[2].

В самом свежем путеводителе написано, что следующий мотель расположен только в 60 милях. Портье улыбнулся, поклонился и сказал, что мест нет и что он не может нас устроить. Я вернулся к машине и сказал об этом Пинелли. Кэти быстро вышла из «крайслера», и я поплелся за ней в здание конторы. Она подошла к стойке в своих зеленых шортах, бело-зеленой блузке, темных очках в зеленой оправе и золотых сандалиях.

Вытащив из кошелька пачку денег, она положила на стойку двадцатидолларовую банкноту и произнесла ледяным тоном:

– Сегодня я проехала очень много миль. – Она положила на первую банкноту вторую и добавила: – Я устала, и мы остановимся здесь. – Бросив третью купюру, Кэти закончила: – Нам нужен двухместный номер с двуспальной кроватью, номер для одного, отдельный, и немедленно лед.

– Да, сеньорита, – улыбаясь и кланяясь, залебезил портье. – Да, конечно.

Он шипел, словно гадюка. Вышел мальчик и помог мне с чемоданами. Когда мы возвращались к машине, я заметил:

– Если вы хотите, чтобы я действовал так...

– Вы не сможете, – сказала Кэти. – Вы не знаете, чего ожидать. Я все время следила за его глазами.

Эти ее слова оказались последними в первый день нашего пребывания в Мексике. Я решил, что ненавижу Кэти (наверно, подопытные собаки тоже ненавидели Павлова). Я чувствовал себя так, словно меня вываляли в грязи. Она знала, как можно повелевать мною, как унизить мое мужское достоинство, как сделать меня своей вещью. Она выпачкала мой образ, который сложился в моем воображении, – умного, немного наивного, слегка мрачного, агрессивного, обаятельного молодого человека, отправившегося в безумное путешествие в надежде наставить рога мужу-режиссеру, рыхлому, бело-розовому Джону Пинелли.

В мотеле был бар, в котором я напился. Я врал, как Мюнхгаузен, двум студенткам из Техасского университета, отдыхающим на весенних каникулах. Мне удалось завлечь к себе в номер одну из них, ту, которая была крупнее. Я прихватил бутылку. Опьянев, я сказал себе, что она будет превосходным лекарством от того, что сделала со мной Кэти. Девушка оказалась проворной и мускулистой. Спокойно она выносила только невинные ласки, а чуть что начинала извиваться и хохотать, как сумасшедшая, выставляя при этом твердые коричневые локти и колени. После того как я кончил с ней, я чувствовал себя так, будто скатился с длинной лестницы.

К 10.30 мы выехали из мотеля. У меня болела голова. Джон Пинелли простыл. Кэти надела белые шорты, черную блузку, красные сандалии и солнцезащитные очки в белой оправе.

Я поклялся, что не позволю ей опять играть в эту отвратительную игру. Буду мужчиной, а не дрессированным животным... Так я пытался объяснить свое желание остаться с ней. Я ждал случая дать ей отпор, но в наш второй день в Мексике ничего не произошло. Мы остановились в четыре тридцать. До Мехико оставалось полдня езды. Мотель не отличался от того, в котором мы отдыхали прошлой ночью. Кругом благоухали мартовские цветы, наполняя воздух сладким, вызывающим тошноту, запахом.

Вечером я встретил Кэти. Я направился в свою комнату, а она в бар. Кэти шла по узкому проходу, с одной стороны огражденному стеной, а с другой – большими арками. На ней было хлопчатобумажное платье в смелую широкую полоску. В полумраке в ее волосах будто светилось расплавленное серебро.

– Кэти, – сказал я. Она слегка кивнула и попыталась обойти меня, но я расставил руки на всю ширину прохода. Слегка наклонив голову и сложив руки на груди, Кэти смотрела на меня устало и терпеливо. Кэти Пинелли была хрупкой, но высокомерной женщиной. Внезапно я почувствовал все свое ничтожество, неуклюжесть и неуверенность.

– Я сама во всем виновата, но вы надоели мне, Кирби, – сказала она. – Не могли бы вы, дорогой, забыть об этом?

– Скажите: почему? Я просто хочу знать причину.

– Здесь не может быть никаких «почему». Даже если бы у меня были слова, все равно бы не было никаких «почему». Однажды я швырнула в камин картину, за которую Джон заплатил десять тысяч долларов. Он не спросил, почему я это сделала. По одной прихоти я совершала такие поступки, от которых ваше детское личико позеленело бы, мой милый. Я и сама не спрашивала у себя причины. О Боже, разве вся наша жизнь мотивирована? Вы сами захотели следовать за нами. Вы пригласили себя сами. Мы оба знаем, что вы шалунишка. Кто-нибудь вас спросил: «почему?» Так что и вы больше не приставайте ко мне со своими вопросами.

– Вы думаете, что мне приятно выслушивать это, Кэти?

– Мне наплевать, я не любопытна. Я не страдала от любопытства ни прежде, ни сейчас.

– Джон, вероятно, спит. Почему бы вам не зайти ко мне, Кэти? Она прикрыла рукой зевок. Я не мог понять, притворство это или нет. В любом случае Кэти причинила мне боль.

– Я должна вам что-нибудь? – В ее голосе прозвучал гнев. – Мальчик, если вы собираетесь искать логику в сексе и дальше, наполучаете шишек на свою детскую головку, поверьте мне. У вас нет на меня ни малейших прав, Стассен. Я вам ничего не должна, студент. В ваши обязанности входит лишь вести машину. И если вам так нужна причина моего поступка, можете просто думать, что леди заскучала в поездке. А если вас интересуют мотивы, то становитесь психоаналитиком и открывайте свое дело.

– Я – человек, Кэти. Я не вещь и не подопытный кролик. У нее был такой вид, словно меня здесь не было. Внезапно Кэти блеснула своим актерским искусством: в ее лице появилось хорошо разыгранное сострадание.

– О, я причинила вам боль, мой дорогой? О Боже, какая я глупая! Какая жестокая, бессердечная эгоистка! Клянусь, моя любовь, это больше никогда не повторится.

Она нырнула под моей рукой и быстро пошла по проходу. Я рванулся было за ней. Кэти оглянулась со злобной насмешливостью, еще сильнее вильнула бедрами и исчезла за углом.

Этого больше не случится. Я знал, что этого не случилось бы вообще, если бы их отношения не изменились так резко и бесповоротно в Ларедо, в этом отвратительном и грязном пограничном городке.

Мы приехали в Мехико. Пинелли остановились в «Хилтон-Континентале». Наверное, Джон пытался пустить пыль в глаза тем людям, с которыми хотел работать. Я увидел этих людей не в Мехико, а позже в Акапулько. Мне заказали номер во «Фрэнсисе», рядом с посольством. В Мехико у меня оказалось немного свободного времени. Они решили пробыть здесь несколько дней, а затем лететь в Акапулько. Я должен отогнать туда машину. Я опять проверил «крайслер», разгрузил несколько сот фунтов одежды, которую Кэти будет носить в городе.

Рано утром на второй день я выехал из Мехико. Мне поручили найти дом Хиллари Чавеса. Там есть слуги. Насколько я понял, этот Хиллари сделал состояние на каких-то широких экранных линзах. Он и его последняя жена зимовали в Монтевидео. Перед выездом Кэти, как всегда, высокомерно сказала:

– Здесь две тысячи песо, Стассен. Потом отчитаетесь. Найдите дом, распакуйте багаж и ждите. У них там пять спален, так что можете на некоторое время выбрать любую, кроме комнаты для гостей – она нужна для развлечений. Покупайте мелочь, которая, по вашему мнению, нам там понадобится. Вы знаете наши вкусы, так что к нашему приезду вы можете подготовить слуг. Проверьте, чтобы все работало. Когда мы будем готовы, мы позвоним, и вы встретите нас в аэропорту. Все ясно?

– Да, сэр, да, миссис Пинелли!

– Стассен, я наняла вас вести машину, не так ли?

– Да.

– Значительно легче отдавать приказания, чем вести дела... по-приятельски, вы не находите?

– Раз вы так считаете, Кэти.

– Счастливого пути, Кирби.

– Благодарю вас, мадам.

Итак, верный и надежный Стассен отправился на автомобиле высоко в горы 1 апреля, в день дураков... Я перебрался через высокий перевал и начал спускаться вниз и вниз – так целый день, одолевая гряду за грядой через tierra Colorado[3]– вниз и вниз, на плодородное тропическое побережье.

Нашел дом Хиллари Чавеса. Он находился к западу от города. Бледный, выцветший, голубой дом с красной черепичной крышей стоял на скале высоко над дорогой. В скале был вырублен большой гараж. Гаражные ворота вполне могли бы служить крепостными. Чтобы попасть в дом, нужно было от гаража взобраться по сотне широких, плоских, извивающихся бетонных ступеней. Когда я в первый раз с трассы увидел широкую голубую полосу Тихого океана, ощущение было такое, будто меня ударило по голове. Рыбацкие лодки возвращались к берегу, а на востоке виднелись экзотические степи Акапулько.

Я хорошо изучил дом, всю его атмосферу и виды, открывающиеся из окон. Самая замечательная и наиболее впечатляющая терраса была на южной стороне и выходила на побережье. Всюду полы покрывал кафель, а стены были прохладного зеленого и голубого цвета. Для того чтобы сделать вокруг маленькие клумбы, внизу привезли земли.

За клумбами ухаживал Армандо, жилистый потрепанный жизнью старик с кожей кофейного цвета, который, казалось, всю жизнь проводит на коленях. Гнилые зубы и единственный молочно-белый глаз не делали его привлекательным. Кухарка Розалинда, его жена, была индианкой, квадратной, как ящик, безо всякого чувства времени. Розалинда напоминала бесстрастного старого героя вестернов, переодетого в женское платье и в парике из конского волоса, чтобы легче совершить побег. Однако ее улыбка, медленная, словно расцветающий цветок, была прекрасна.

У меня был разговорник и за плечами два года изучения испанского в университете, а Розалинда знала, вероятно, слов пятьдесят по-английски и обладала поразительным даром пантомимы. Так что мы понимали друг Друга. Армандо не пытался наладить контакт. Когда я приехал, они оба спустились вниз. Нагрузившись, как ишаки, мы смогли занести наверх весь багаж в два приема. Армандо сразу же влюбился в черную машину. Он ходил вокруг нее кругами и тихо шипел. Мягкими тряпками любовно вымыл машину и отполировал ее так, что она сияла.

Розалинда заверила меня, что electricidad, agua i telefono[4]в полном порядке и что они ждут сеньора и сеньору Пинелли. Я видел, что им одиноко и скучно в доме, и они с радостью занялись подготовкой к приезду гостей. Розалинда заявила, что, как только приедут Пинелли, в доме появится девушка, которая будет работать горничной. Ее зовут Надина, и она их дальняя родственница. У меня не хватило запаса слов, чтобы объяснить ей мое отношение к Пинелли. Я сказал, что мы друзья, хоть я и работаю на них. Она улыбнулась и кивнула, ничего не поняв.

Помещения для слуг примыкали к дому с восточной стороны, где начинался пологий спуск со скалы. От их двери до кухни было всего шесть шагов. Я выбрал себе в большом доме самую маленькую спальню в северо-восточном углу, которая не выходила на море. Багаж Пинелли сложили в большой спальне, комнате двадцать на сорок футов. Через огромные стеклянные двери можно было попасть на террасу, с которой открывался вид на море. В спальне стояли две огромные двуспальные кровати черного дерева.

Распаковав свои вещи, я пошел в хозяйскую спальню. Розалинда вешала одежду Кэти в такой огромный шкаф, что он вполне мог бы служить туалетной комнатой. Глядя на платья, костюмы, юбки и блузки, она негромко с восторгом восклицала:

– Que lindo! Que bonito![5]

Уже стемнело, поэтому берег океана я увидел только на другое утро. Трудно представить себе более уединенный пляж. Две скальные гряды спускались к океану, между ними находилось 80 футов крупного коричневого песка. С первой террасы к пляжу вели бетонные ступени вдоль скальной стены. Между пляжем и террасой, в шести футах над океаном, располагался солярий. Под него приспособили железобетонную плиту. Когда я выразил удивление по поводу платформы, Розалинда с помощью жестов объяснила, что это уже третья такая платформа: штормы разрушили две предыдущие. Она сделала руками круговое движение, чтобы показать, как две первые платформы взлетели высоко в воздух, и добавила, что и эта плита будет когда-нибудь разрушена океаном. Наверное, Розалинда думала, что глупо пытаться перехитрить океан.

Не могу забыть свое ощущение, когда я проснулся в своей спальне в первое утро, услышал шум моря и увидел блики солнца на зеленоватой стене. Я ощутил себя обновленным, для меня не было ничего невозможного.

Мне подали завтрак – папайю, поджаренные булочки, крепкий черный кофе. Я спустился к океану и отплыл от берега так далеко, что голубая вилла превратилась в игрушечный домик. Море вздыхало, волновалось, сверкало. Я плавал и орал как сумасшедший. Потом лег загорать. После душа Розалинда подала ленч. До трех дремал, а потом поехал в Акапулько и купил инкрустированную серебром зажигалку и бумажник из змеиной кожи. В уличном кафе выпил черного пива и сидел, улыбаясь хорошеньким девушкам, медленно идущим в сумерках, взявшись под руки. Птицы в это время щебетали в больших зеленых деревьях, устраиваясь на ночлег.

Эти четыре дня до приезда Кэти и Джона оказались последними хорошими днями в моей жизни. Но, и зная об этом, я не смог насладиться ими больше. Я не думал о будущем, а просто по-кретински не сомневался, что все будет прекрасно. Это состояние эйфории не могло, конечно, длиться долго. Я послал родителям открытку, в лотерею выиграл двести песо, усердно загорал, занимался испанским и ждал звонка от своих хозяев. В полдень в пятницу встретил Джона и Кэти в аэропорту. С ними прилетели двое мужчин – Август Зоннингер и Фрэнк Рейс. Крепкий, лысый, маленький Август оказался властным и осторожным человеком. В усыпанном перхотью берете, «бермудах», индейских сандалиях и спортивной рубашке с изображением пылающей рыбы он все время щелкал пальцами, когда ему было что-то нужно. Сразу стало ясно, что он главный. Остальные обращались с ним, как с королем. Фрэнк Рейс, высокий вялый мужчина, напоминал аиста. Он был одет в хлопчатобумажный костюм, к которому был со вкусом подобран галстук. Рейс разговаривал с небольшим английским акцентом и, судя по всему, пытался создать впечатление, что все это гротескная игра, и он участвует в ней ради развлечения. Фрэнк был почти смешон. Кэти вела себя с ними, как девчонка. Это ей, по-моему, не шло. Большим сюрпризом для меня оказался Джон Пинелли. Это большое мягкое розово-белое существо пробудилось к жизни. Впервые я почувствовал его интеллект, быстрый, восприимчивый, способный к фантазии.

Они были настолько переполнены планами, что едва понимали, что находятся в Акапулько.

Август Зоннингер и Фрэнк Рейс остались до следующего вторника, когда я отвез их и Джона Пинелли обратно в аэропорт. По-моему, Розалинда не ожидала таких гостей. Она любила порядок, а они не нарушали никакое расписание. Дом им, кажется, не понравился. Они бесконечно говорили о делах и ругались по мелочам.

Я узнал, что Кэти и Джон все еще лишь холодно вежливы по отношению друг к другу. Из их споров я понял, что Джон продал долю в телешоу и вступил в другое дело.

Они привезли с собой пачку сценариев и позвали меня в большую гостиную в субботу вечером. Фрэнк Рейс встретил меня на террасе. Он усадил меня и дал сценарий. У него и у Кэти тоже было по экземпляру. Зоннингер сидел и ухмылялся.

– Пожалуйста, прочитайте слова Вильсона, старина, – сказал мне Рейс, показав, откуда читать.

– Я ничего не знаю о...

– Просто читайте, старина.

Я чувствовал себя по-дурацки и стал читать так, как, по-моему, должен был говорить Вильсон. Вмешался Зоннингер.

– Эй, вы!

– Да?

– Это не конкурс чтецов-декламаторов, – сказал он с легким европейским акцентом, – и не актерский показ. Просто читайте, пожалуйста, и больше ничего.

Я пожал плечами и дочитал до конца, словно читал экономический отчет. Они получили то, что хотели. Фрэнк Рейс и я прочитали наши роли Деревянными голосами. Кэти читала с чувством. Мне показалось, что она сделала это превосходно. Но сценарий, по-моему, был ужасным. Там было полно претенциозных поэтических выражений. Репетиция продолжалась до трех утра. Они ужасно ссорились, орали друг на друга и делали пометки в сценарии. Я не мог понять, как они переработали его. Если эта вещь окажется первым фильмом «Сьерра Продакшн», то акции киностудии не следовало бы покупать.

Второй раз на меня немного обратили внимание в понедельник около одиннадцати. Я купался и загорал на плите, когда Фрэнк Рейс осторожно спустился на пляж. Свое бледное узкое тело он натер кремом для загара. Он нес с собой пляжное полотенце и сценарий. Когда он положил их, я спросил:

– Эта вещь действительно так плоха, как мне кажется?

Он слегка испугался, затем улыбнулся.

– Они могут плохо читать, но хорошо играть, старина. Все довольны. И, извините меня, мы – профессионалы. Люди, которые будут показывать эту штуку, тоже довольны, а они достаточно проницательны насчет липы.

– В сценарии, кажется, слишком много болтовни.

– Мы немного урежем разговоры.

– Кэти будет играть главную роль?

– Да, старушка уже вжилась в эту роль, но существуют сложности со съемкой и со светом. По-моему, мы правильно сделали, что взяли Джона. Игра стоит свеч.

– Джона или его деньги?

Он пристально посмотрел на меня.

– Вы очень нахальны, молодой человек. Похоже, вам нравится говорить о том, чего вы совершенно не понимаете.

– Я просто спрашиваю. Другие что-то не очень спешили нанять Джона. Что, он неожиданно стал замечательным режиссером?

– Я расскажу вам немного больше, чем следует знать, старина. Пинелли – режиссер высшего класса. Кроме творческого потенциала, режиссер обязан обладать еще одним талантом – он должен руководить звездами, делая так, чтобы они не воображали себя капризными детьми. Джон раньше умел все это делать. Утратив часть уверенности в себе, он прежде всего лишился именно этого дара. Остальное же осталось нетронутым. Снимать будет Зоннингер, я буду менеджером. Мы собираемся тесно сотрудничать с Джоном, следить за тем, чтобы он берег свой талант. Все остальное он легко сделает сам. После первого фильма к нему вернется уверенность. Тогда он станет для нас особенно ценным, и мы начнем снимать новые картины. Я надеюсь разбогатеть с его помощью, старина. В прошлом году чиновники здорово обчистили мои карманы, так что я испытываю тоску по деньгам.

– Значит, первый фильм должен быть безупречным.

– Он таким и будет.

– Надеюсь, – сказал я, хотя и не понимал, как им удастся этого добиться. Мысль показалась мне глупой. Я подумал обо всех блестящих самоуверенных людях, которые тратят целый год на постановку того, что выдержит на Бродвее только три сеанса. Они убеждают друг друга, как это здорово, до тех пор, пока сами не поверят в это.

Как бы то ни было, во вторник я отвез их в аэропорт, и, кроме нас с Кэти, в доме остались лишь трое слуг. Кроме знакомых мне, появилась горничная Надина – полная девушка с кожей шоколадного цвета и большими босыми ногами. Когда к ней обращались, она засовывала в рот одну из черных кос, кусала ее, вертела головой в разные стороны и хихикала. Во время работы Надина что-то тихо напевала чистым мелодичным голосом.

Все время меня не покидало ощущение отторгнутости от мира. Бетонные ступени напоминали веревочную лестницу, и когда мы взбирались в дом, ее будто тоже затягивали наверх, и вы оставались одни.

Я встречался с Кэти чаще, чем предполагал. Мы вместе ели, и это, кажется, нравилось Розалинде. На столе всегда стояли свежие цветы. Кэти не обращала на меня внимания. Она долго загорала наплатформе, много времени занималась собой и репетировала. Я не сказал ей о своих планах. Отчитался за две тысячи песо, и она вручила мне обещанные сто долларов. Кэти не спрашивала, что я собираюсь делать. Она давала мне мелкие поручения. Когда ей хотелось что-нибудь купить, я возил ее в город. Меня раздражало, что Кэти предпочитала теперь сидеть на заднем сиденье.

Наши отношения изменились на закате воскресного дня. Мы лежали на платформе. Розалинда позвала Кэти к телефону. Она ждала звонка от Джона и все больше раздражалась, что он не звонит. Когда Кэти вернулась, ее лицо, несмотря на медно-золотой загар, было бледным, а руки от ярости дрожали.

– Джон? – спросил я.

– Тихо. – Она легла спиной ко мне. Ясно виднелся изгиб бедра, затылок казался нежным, трогательным и беззащитным, как у ребенка. Лямка от лифчика врезалась в кожу на спине.

Внезапно она поднялась на колени и повернулась ко мне.

– Пошли, – позвала она шепотом, почти неслышным в шуме прибоя. Кэти смотрела на меня, словно сквозь прорезь прицела. – Пошли, – повторила она твердым голосом, не требующим пояснений. Затем, не оглядываясь, быстро и легко начала подниматься по лестнице. Я пошел за ней.

Мы вошли в хозяйскую спальню. Кэти закрыла тяжелые деревянные ставни. На дальней стене оставались узкие полоски позднего солнца, наполнявшего комнату золотистым светом. Когда она закрывала ставни, я мог слышать ее быстрое дыхание и шорох ног по голубовато-зеленому кафелю. Кэти повернулась, маленькая и повелительная. Она протянула ко мне руки, и реальность словно слилась с моими эротическими мечтами и делала настоящий миг сладким сном.

Наверное, будет смешно, если я потрачу хотя бы немного того малого времени, которое мне осталось жить, на описание техники секса. Если хотите, пойдите в публичную библиотеку и возьмите какой-нибудь пользующийся дурной славой роман. Откройте там, где страницы больше всего потрепаны и запачканы руками читателей, вставьте в текст имена Кирби и Кэти. Наши писатели описывают любовь так, будто они обязаны ознакомить с техникой половых сношений стадо марсиан или написать учебник для идиотов.

Теперь, когда те события ушли достаточно далеко в прошлое, я в состоянии хладнокровно описать наш роман. Вначале, как всегда бывает, удовольствие портила неловкость от незнания друг друга. Но со временем, по мере того, как мы познавали друг друга физически, как в процессе эксплуатации познаются особенности работы нового катера или спортивного автомобиля, удовольствие росло. Как все любовники с момента рождения человечества, получая все большее наслаждение, мы все чаще занимались любовью. Такое напряжение неизбежно порождает гипнотическую ауру, перед которой тускнеют все остальные стороны существования.

Теперь я должен описать ту перемену в Кэти, которая изумила ее саму. Она много раз пыталась объяснить мне ее. Когда Джон позвонил из Мехико, он начал дразнить ее, говоря, что Зоннингер постоянно требует взять на главную роль более молодую актрису. Он попытался создать у нее чувство неуверенности, сказав, что, вероятно, придется подчиниться требованиям Зоннингера. Разъяренная Кэти нашла самое удобное орудие мести – взяла в постель парня, который ничего для нее не значил. Это был бессмысленный и самоубийственный поступок. Услуга, которую она потребовала от меня, не приведет ни к чему серьезному для нее. Так думала Кэти.

Но, к ее удивлению и ужасу, смешанному с радостью, чувство захватило, и значительно быстрее, чем она от себя ожидала. Теперь-то я знаю, что главная причина заключалась не во мне, а в ее собственной уязвимости.

Ее отношения с мужем испортились настолько, что она начала подумывать, не все ли равно Джону Пинелли, жива она или нет. Несколько лет уже она сражалась с возрастом, но сейчас появилась другая опасность. Кэти позволила себе увлечься, что опасно для любой женщины. При этом она успокаивала себя, что ей никто не нужен и что она не нужна никому.

Кэти быстро нашла способ маленькой грязной мести, не осознав, сколь уязвимой стала она, бросившись в объятия обожающего ее молодого человека. Так много мужчин пытались использовать Кэти для собственной выгоды, и вдруг нашелся один, чьим смиренным желанием было просто находиться рядом, служить ей, любить ее.

Вдобавок ко всему этому в ее уязвимости существовал физический аспект. Натура страстная, она гасила свои желания, переплавляя их силу в актерское вдохновение (за исключением редких случаев в прошлом, когда она занималась любовью «по работе»). Джон не касался ее, рассказывала Кэти, с тех пор, как мы уехали из Нью-Йорка. Так что она была готова. А я обладал молодой силой, которую она вскоре сумеет подавить...

Это было маленькое чудо: женщина сначала медленно, затем все быстрее молодела. Не следует забывать, что всю свою жизнь я никогда ничего не отдавал другим, я ничего не знал об этом процессе. А в те шесть недель я подошел очень близко к пониманию любви. Я чувствовал в себе и робость, и ликование. В те шесть недель я был хорошим человеком. Я ни перед кем не притворялся, не искал своей выгоды. Я только хотел любить ее и смотреть, как она расцветает, наблюдать за этим чудесным явлением, которое поражало нас обоих.

Теплые чары осени могут заставить цветок зацвести вновь. Так случилось и с моей Кэти. Грубость и холодность исчезли. Она смотрела на меня нежными глазами, а шелковистое, благоухающее тело, всегда готовое принять меня, молодело вместе с ее сердцем.

Как все любовники, мы превратились в детей. У нас возник свой язык, мы придумывали ритуалы, шутки, воздвигая таким способом стену, которая ограждала нас от окружающего мира. Раньше я ни разу не слышал, чтобы она громко смеялась. Теперь научился различать малейшие оттенки ее настроения – от победной песни радости и непристойного хохота до бархатного смеха наслаждения. В городе мы покупали друг другу нелепые подарки. Будучи актрисой, она вмещала в себя дюжину женских характеров. Я знал, что, как только я постигну один, начнется вторая серия, затем третья и так далее, как в магазинных витринах образцы сменяют друг друга.

Мы купались, загорали, ездили в город посидеть и потанцевать в барах. Мы изобретали сотни планов побега, все до единого несбыточные и фантастичные, и знали, что никуда не уедем, но боялись признаться в этом вслух.

Кэти понимала, что удовольствие для меня – выполнять ее мелкие поручения. Поэтому она помогала мне придумывать работу. Торжественный момент наступал, когда я расчесывал ее блестящие волосы щеткой, а она, словно послушный ребенок, восседала за туалетным столиком и наблюдала за мной в зеркало. После ста движений щеткой из черепашьего панциря я заворачивал эту щетку в нейлоновый чулок и еще тридцать раз проводил по волосам Кэти, чтобы придать им особый блеск и снять потрескивающее электричество. Мне разрешалось красить серебряным лаком ногти на ее ногах, а она в это время смотрела на меня сверху вниз. Кэти посылала меня в город по разным делам. Кэти превратилась в маленькую драгоценность, данную мне на хранение. Ее искрящиеся счастьем глаза наполняли меня радостью.

Мы часто играли в игру, которой, с небольшими вариациями, по-моему, забавляются все любовники. Она объявляла чопорно, но с блеском озорства в глазах, что сегодня мы будем вести себя хорошо. И мы начинали мучить себя фальшивой скромностью так долго, как это возможно. Но неизбежно наступал момент, когда наши глаза встречались. Я видел, как ее рот смягчается, на шее появляется пульсирующая жилка, как никнет голова, словно под тяжестью. И где бы мы в тот миг ни находились – на пляже, в городе, за столом, – мы выбирали кратчайший путь к кровати. «Мы ужасные люди, – шептала она. – Никакой силы воли, мой дорогой. Мы не можем сдержать низменные инстинкты, милый. Ну и слава Богу».

Вначале мы сделали несколько слабых попыток скрыть наши отношения от слуг. Но вскоре нам стало безразлично, что они думают. Треугольник из очаровательной жены, старого толстого мужа и молодого, здорового любовника встречается в латинском мире сплошь и рядом. Джон Пинелли вел себя грубо со всеми тремя слугами. И они выражали одобрение нашему поведению различными способами, приводившими нас в восторг: цветы от Армандо на обеденном столике, особые блюда, приготовленные Розалиндой, хихиканье и румянец Надины. Они все, похоже, стали соучастниками любовного заговора.

За шесть недель в нашем напряженном романе случилось четыре перерыва. Четвертый, наверное, и нельзя назвать перерывом. Джон прилетал четырежды. Первый раз один, второй – с Зоннингером и дважды с Зоннингером и Рейсом. После второго приезда он взял с собой Кэти на два дня в Мехико. В ее отсутствие я слонялся по опустевшему миру, словно брошенная собака. Назад она прилетела одна. Когда я встретил Кэти в аэропорту, робость на ее лице стерла память о тех двух днях, будто их и не было.

Меня беспокоило, что Джон Пинелли заметит перемену в ней и догадается о причине. Однако я не мог предугадать, что он в этом случае сделает. Я не понимал, как он мог находиться в одной комнате с нами и не догадываться о наших чувствах. Кэти смеялась над моими страхами, говоря, что я совершенно напрасно сомневаюсь в ее актерском мастерстве. Когда рядом находился Джон Пинелли, Кэти могла мгновенно выключить свою бьющую через край радость и стать пугающе незнакомым человеком. В четвертый раз он приехал с Зоннингером и Рейсом всего на одну ночь. Они сильно напились и поздно легли. На заре Кэти разбудила меня, запрыгнув в мою постель, смеясь и прижимаясь к моей груди. Она горячо дышала, от чистых волос исходил приятный запах, а маленькое тело покрывал шелестящий шелк.

Позвольте мне заметить, что в наших забавах отсутствовало даже малейшее зло. Скорее мы были озорными заговорщиками, как дети, совершающие набег на фруктовый сад. Ей удалось очиститься с помощью любви. А то, что случилось в машине по пути в Мехико... Однажды она заговорила об этом. Извинилась, расплакалась, и я немедленно ее простил. В те дни она легко поддавалась слезам.

Когда Кэти спала в моих объятиях, я иногда вспоминал, что видел эту женщину на больших экранах кинотеатров, в плоском маленьком мире телевидения и знал, что все остальные мужчины тоже смотрели на нее. Это были периодические неизбежные, эгоцентрические грезы совокупности с электронной проекцией желания, и когда абсурдность желания становится очевидной, ваше второе "я" защищается, говоря: «О, она костлявее, чем кажется. Эти девчонки из шоу-бизнеса уделяют слишком много внимания постельным делам, и она, вероятно, лесбиянка». Неужели мне так невероятно повезло, и я держу в объятиях это почти мифическое существо?

Я изучал ее лицо, ухо, раскрытые губы, правильной формы нос, брови, невероятно гладкую кожу, веки и ресницы, похожие на маленькие золоченые проволочки. Я терпеливо ждал, когда глаза откроются, и знал, что сначала, когда она выходит из тайных джунглей сна, они будут пустыми, непонимающими, и лишь когда они остановятся на мне, в них проснется радость. Я знал, что уголки рта приподнимутся, знал, что она потянется в моих объятиях и зевнет, показывая изогнутый язык, а затем жадно потянется к моим губам, и я начну ласкать так, как это ей особенно нравится.

Любовники всегда убеждены, что их роман будет длиться вечно. В любви отсутствует время. Кэти нравилось, как я втирал крем для загара в ее кожу, когда она лежала в бикини на плите над океаном. Я втирал крем до тех пор, пока ее стоны и вздохи удовольствия не становились похожими на мурлыканье кошки. Когда пекло становилось нестерпимым, мы бросались в море, чтобы остыть, а потом поднимались в дом и закусывали в тени внутреннего дворика. После ленча перед послеобеденным отдыхом она доставляла мне удовольствие, позволяя снять остатки крема с ее тела. В доме находилась огромная душевая, отделанная кафелем. Она повязывала голову тюрбаном из большого полотенца, и я намыливал ее нежным мускусным мылом, которое Кэти обожала, и тер большой мягкой щеткой. Она стояла покорная, словно ребенок, а я растирал ее стройное и зрелое тело, пока кожа не начинала гореть. Это тоже входило в нашу любовную игру. Ей нравилось, что я, разглядывая ее тело, получаю удовольствие. Этот ритуал подготавливал нас к пиршеству в огромной кровати, после которого мы, сильно уставшие, погружались в послеобеденный сон.

Неисчерпаемый мир любви рухнул второго июля. Я заснул, глядя на Кэти и на стену за ее спиной. Но вскоре она яростно разбудила меня, стараясь быстро возбудить, кусая мой рот, издавая странное тихое жужжание, царапая меня ногтями. У нее были круглые и безумные глаза. Неистовость Кэти быстро разогнала остатки сна и вызвала почти немедленный ответ. Она являлась передо мной во многих ролях, но эта для меня была новой. Впрочем, игра стала частью нашей любви, и если Кэти впала в ярость, близкую к безумию, я должен был играть по ее правилам. Она так извивалась и металась, что поймать, оседлать и утихомирить ее на время, достаточное, чтобы войти в нее, было на удивление трудной задачей.

В то мгновение, когда я достиг цели, прямо над собой я услышал звуки, от которых мое сердце, кажется, остановилось. Я услышал низкое дикое мычание, звериное дыхание и, обернувшись, увидел Джона Пинелли. Он нависал над нами, держась за столбик кровати. Потом согнулся вдвое, и его вырвало на кафельный пол. Я сразу все понял: она, проснувшись, увидела входящего мужа и использовала меня, чтобы причинить ему такую боль, какую только можно причинить мужчине. Возбудив меня, она следила за его реакцией, бросая открытый вызов. Ее неистовством руководила ненависть, а не любовь.

Пинелли не смотрел на меня, и я знал, что не вынесу его взгляда. Я бросился к стулу, схватил еще влажные плавки, висевшие на спинке, и рывком надел их.

– Не оставляй меня, дорогой! – театрально воскликнула Кэти. – Не бросай меня, милый друг!

И, развалившись на скомканных простынях, начала дико хохотать.

Когда я попытался пройти мимо Пинелли, Джон выпрямился и протянул по направлению ко мне тяжелую руку. Не знаю, что он хотел сделать или выразить этим жестом. Мною овладел страх: я размахнулся и наотмашь ударил его, не знаю куда. Выскакивая за дверь, я слышал, как он упал. В дальнем конце коридора стояла Розалинда, широко раскрыв глаза и прижав коричневые кулаки к животу. Пробегая мимо нее, я увидел, как она перекрестилась.

Во всем мире не было места, где я мог бы спрятаться. Да и нельзя убежать от памяти. В своей трогательной наивности я думал, что обладаю самой яркой и самой несчастной памятью в мире. Мир редко бывает милостив к дуракам.

Я помедлил, затем выскочил на террасу и спустился к морю. Начался высокий прилив. Я лег на платформу. Океан почти достигал плиты и бился о нее. Я перевернулся на спину, и брызги полетели в лицо. На губах, как от слез, появился соленый привкус. Долго мне казалось, что меня сейчас вырвет, но в конце концов тошнота прошла.

Передо мной, как и перед другими мужчинами, возникли мучительные вопросы. Если моя любимая была способна на то, что она сделала, значит, я ее вообще не знал. Если же так, значит, наша любовь была отвратительным фарсом. Не правда ли, все молодые люди неизлечимо романтичны?

Однако жизнь лечит и неизлечимые болезни. Итак, один среди бушующего моря я праздновал окончание любви или обмана. Потому что я все еще любил придуманную женщину – не эту, способную использовать меня как орудие для мщения.

Наконец я велел себе трезво поразмыслить о случившемся. Увядающая актриса отважилась сыграть роль ingenue[6], ведь ее публика была такой невзыскательной. Ей захотелось повеселиться и поиграть, а под рукой оказался я. Я начал считать физические приметы ее старости, и почти невидимые звездочки шрамов от косметических операций, искусно сделанные зубы, начавшие седеть волосы, шероховатость кожи на внутренней стороне бедер, опадающие маленькие груди, когда она забывала оттягивать плечи назад, уродливые пальцы на ногах, обезображенные долгими годами ношения слишком тесной обуви, открытая, откровенная грубость, с которой она говорила о всем телесном.

Но даже ее недостатки были невыразимо дороги мне.

Я точно знал, что сделал бы искушенный человек, и, клянусь Богом, я это собирался сделать. После того как Джон Пинелли закончит сражение с Кэти и уедет, я должен как можно дольше притворяться, будто ничего не произошло. Их скандалы в машине заканчивались быстро. Ее маленькие увлечения не могут значить очень много для него. Я буду поблизости, и мы продолжим ту же самую сладостную игру.

Все, сказал я себе, будет таким же, как раньше. Интересно, почему меня опять начало тошнить? Она будет ублажать меня, и мы будем развлекать друг друга нашими маленькими играми, придумками, словами любви и только нам приятными шутками. Но вот одно маленькое несоответствие:

на этот раз я буду знать, что это ничего не значит для нас обоих. Я свесил голову через край платформы, и меня вырвало в пенный зеленый океан.

Когда рвота прекратилась, я спросил себя: сколько прошло времени? По меньшей мере часа два. Я искоса посмотрел на солнце: может, и больше.

Сквозь шум волн до меня донесся неясный звук. Пятнадцатью футами выше плиты на консольных ступенях стоял мужчина и звал меня. Посмотрев наверх и вопросительно подняв брови, я ткнул себя в грудь. Он сделал странный мексиканский жест приглашения, больше похожий на то, что вас не зовут, а прогоняют.

Я поднялся к нему. Это был большой человек в светлом, хорошо сшитом шелковом пиджаке, в сером галстуке-удавке и шляпе из соломы кокосового ореха с пером, немного походивший на Дона Амече[7].

– Мистер Кирби Стассен?

– Да.

– Я из полиции. Пойдемте, пожалуйста, со мной. – Он говорил по-английски очень чисто, тщательно подбирая слова. Я пошел за ним по лестнице, думая, что Джон все-таки решил обратиться в полицию.

В гостиной находилось пять человек. Трое слуг выстроились в шеренгу. Позади них виднелся толстый сонный полицейский. Тут же был еще другой большой мексиканец в белом льняном пиджаке. Этот тип немного походил на Ричарда Никсона, только был крупнее. Спокойные ребята с прямым и скептическим взглядом.

Белый Пиджак двинулся ко мне и что-то быстро сказал Розалинде по-испански. Она ответила. Я не мог понять, но разговор сопровождался жестами. У меня перед глазами промелькнул Джон Пинелли, объятия его жены, я сам, бегущий на пляж. Белый Пиджак постучал по часам и забросал Розалинду короткими вопросами. Розалинда отвечала с достоинством.

Амече сказал, тщательно подбирая слова:

– Эта женщина говорит, что вы были на пляже, когда все произошло.

– Что произошло?

– Вы не слышали выстрелы?

– Я ничего не слышал! Что случилось? – Пойдемте с нами, пожалуйста, – сказал Амече. – Пожалуйста, не наступите в кровь, мистер Стассен.

Я не собирался наступать в кровь. В комнате стоял запах пороха, как будто после фейерверка в День Независимости. Запах крови и резкая вонь от рвоты вызывали тошноту. Джон Пинелли лежал лицом вниз в футе от кровати, на которой мы с его женой занимались любовью. Вокруг него разлилось море крови. Вставная челюсть валялась в трех футах от его головы, словно маленький кораблик, плывущий через это море.

Мне будто засунули в рот кляп. Я начал искать глазами Кэти, но не мог найти ее.

Амече показал револьвер. Я не видел, откуда он его вытащил. Он держал оружие за желтый карандаш, вставленный в дуло. Это была зверская штука, кольт 45-го калибра с ореховой ручкой. Амече держал револьвер так, чтобы я мог прочитать, что написано на серебряных пластинах, вделанных в ручку, сначала с одной стороны, затем – с другой.

На одной стороне я увидел: «Джон Пинелли, самый быстрый стрелок».

На другой: "От Вэйда, Жанны и Сонни. Этот револьвер снимался в «Бокс-Каньоне».

Я вспомнил этот фильм, который вышел несколько лет назад, хороший вестерн. Я и не знал, что Пинелли как-то связан с ним.

– Вам знаком этот револьвер? – спросил Амече.

– Я его раньше не видел.

Он положил его на кровать и вытащил карандаш.

– Я расскажу вам, что случилось, мистер Стассен.

Обойдя лужу крови, Амече подошел к стене. Полицейский показал на четыре находящиеся на большом расстоянии друг от друга царапины в штукатурке, каждая примерно на высоте четырех футов от пола.

– Он стоял примерно там, где сейчас находится мой коллега, и четыре раза выстрелил в женщину. Она металась по комнате и кричала. Одна пуля ранила ее в руку, сюда. – Он коснулся своей левой руки, чуть ниже плеча. – Эта лужа крови из первой, не очень серьезной раны. Затем она, не переставая кричать, очевидно, решила спрятаться под кроватью. Он нагнулся, полез за ней, приставил дуло к телу, здесь. – Он прижал палеи к верху плеча, рядом с шеей. – Пуля пронзила ее насквозь. Силой выстрела ее наполовину выбросило из-под кровати. Он встал, обошел кровать, перевернул ее на спину и выстрелил еще раз, в живот. Потом вытащил ее полностью из-под кровати, вероятно, чтобы убедиться, что она мертва. Револьвер был пуст. Он подошел к тому комоду и достал еще один патрон. Встал так, чтобы еще раз ее увидеть, и выстрелил себе в горло.

По мере того как полицейский объяснял случившееся, я все больше и больше думал о том, чего я еще не видел и чего не хотел видеть... В Кэти оказалось много крови. Маленькая, серая, сморщенная, голая, она лежала на кафельном полу. Ее волосы перестали блестеть, щеки запали, глаза вышли из орбит, изо рта торчали маленькие зубы, груди почти исчезли. Передо мной лежала старуха.

Я пятился до тех пор, пока она не исчезла из поля зрения. Из другой части дома доносились голоса. Прибыли еще полицейские. Белый Пиджак поспешно вышел из комнаты.

– Их вид не доставляет вам удовольствия? – спросил Амече. – Давайте выйдем на террасу.

Я был рад уйти из комнаты, из этого зловония смерти. На террасе я наконец передохнул.

Сев на металлический столик, полицейский вытащил пачку «Кента» и предложил мне сигарету. Он проницательно посмотрел на меня.

– Они наняли вас?

– Привезти их сюда.

– Но это было несколько месяцев назад. Вы до сих пор работаете на них?

– Всего лишь... мелкие поручения. Немного вожу машину. Они мне не платили. Можно сказать, я был гостем.

– Конечно, гость. И выполняли... специальные желания хозяйки, да?

– Разве это запрещено?

– Нет, конечно нет. Но глупая беззаботность может быть представлена противозаконной. Вас поймали?

– Да.

– Итак, мы имеем убийство и самоубийство. А сейчас я вам кое-что расскажу о жизни, мистер Стассен. Это курорт. Мы любим... слухи об интригах, но не грязное насилие и скандалы. У мистера Пинелли было плохое здоровье, он находился в подавленном состоянии. Так что вы не виноваты.

– Значит, я ни при чем?

– Ваши веши уложат. Через десять минут вы покинете этот дом. На первом же самолете улетите из Акапулько. Я не могу, конечно, настаивать, но было бы разумно с вашей стороны покинуть и Мексику. Идите, одевайтесь и уезжайте.

Я посмотрел на него, пожал плечами и отвернулся. После того как я прошел с десяток футов, он сказал:

– Мистер Стассен! – Я оглянулся. – Она была слишком старая для тебя, chico[8].

...Кэти лежит под большой кроватью и кричит, кричит, придерживая окровавленную руку. Джон Пинелли, наклонившись, заглядывает под кровать с нелепым револьвером в руке.

В мире нет ничего такого, из-за чего стоит упорствовать. Я ушел. В Мехико я приехал с тысячью долларов в кармане. Нашел дешевый отель и напился до чертиков. Через четыре дня у меня осталось одиннадцать Долларов, а чемодан кто-то украл. Я послал домой телеграмму с просьбой выслать денег. Эрни выслала сто долларов, на которые я купил одежду и туалетные принадлежности. Некоторое время околачивался в городе, останавливаясь в дешевых отелях и стараясь не думать о Кэти. Везде сильно напивался, чтобы воспоминания о ней притупились. Когда деньги почти закончились, я уехал на автобусе в Монтеррей. Там познакомился с семьей из Соноры, штат Техас. Муж, жена и двое маленьких детей путешествовали в пикапе.

У мужа воспалилась царапина на правой руке, а жена-мексиканка не могла вести машину. Так что мы договорились.

Я пересек границу в Дель-Рио в воскресенье, в 19-й день июля. Владелец пикапа почувствовал себя лучше и решил, что сможет довести машину до Соноры самостоятельно. Мы расстались. У меня осталось чуть больше пятнадцати долларов. Мне было наплевать, куда ехать и что делать. Я решил отправиться автостопом на восток. Шел из города по 90-му шоссе на восток, но меня никто не подбирал. Я медленно плелся по дороге, пока не набрел на пивнушку. После длительного пребывания на солнце я ничего не мог разглядеть в полумраке.

Высокий пронзительный голос произнес:

– А вот и Джо Студент, решивший посмотреть Америку, перед тем как остепениться.

Так я встретился с Сандером Голденом, Наннет Козловой и Шаком Эрнандесом.

Глава 7

В толстой папке с делом «Волчьей стаи» первая запись о Наннет Козловой, оставленная Райкером Димсом Оуэном, наверное, является самой претенциозной. Как и большинство мужчин, утверждающих, что они не понимают женщин, Оуэн склонен усложнять свои наблюдения, видеть тонкости и замысловатости там, где их нет.

Но даже лихорадочная игра воображения в его отчете об этой малопривлекательной молодой женщине не помешает успешной распродаже воспоминаний, которые он собирался когда-нибудь написать.

Как большинство скучных, высокомерных людей, Райкер Оуэн обнаруживает склонность к эмоциям, а затем на их основе делает далеко идущие и неточные философские выводы.

В первом же абзаце главы о Козловой заметен этот прием.

Настоящий профессионал – доктор, психоаналитик или адвокат – никогда не станет утверждать, что в любом индивидууме заключено зло в старомодном, библейском значении этого слова. Во время моих встреч с Наннет Козловой я заставлял себя не поддаваться этому ошибочному упрощению. Фактически я отложил написание этих заметок до тех пор, пока не возникнет уверенность, что у меня сложилась по отношению к ней объективная, а не эмоциональная или основанная на предрассудках позиция.

Ей всего двадцать лет, но очень легко забыть, что она молодая девушка.

Рост Наннет – пять футов шесть дюймов, а вес – чуть больше ста двадцати футов. Грудь меньше средней, бедра довольно широкие и развитые. Пышная блестящая копна золотисто-каштановых волос ниже плеч, которые она обычно носит распущенными. Неровная челка спускается почти до густых бровей. Взгляд как у животного в клетке. Глаза Козловой мутновато-зеленые. Смотрят прямо. Все время теребит волосы. То заворачивает их, словно шарф, вокруг шеи, то тянет к губам или глазам. Манерность в движениях: сознательно подражает маленькой французской проститутке с лицом Гекльберри Финна. Французы, по-моему, называют этот тип bardilatrie[9]. Черты ее лица просты, нос слегка приплюснут и довольно массивен, рот широк и мягок, кожа грубая, с большими порами, особенно заметными на широких скулах. Единственная косметика – щедро наносимая темная губная помада. На лице и сильных руках маленькие шрамы, которые встречаются у людей, ведущих бурную жизнь.

Перечитывая описание, я обнаружил, что проявил объективность, не на все сто процентов. Само описание точное, но в случае с Козловой оно не передает главного: у нее крайне вызывающий вид. Сандер Голден назвал ее животным, и он близок к истине. Наннет неосознанно бросает сексуальный вызов, излучает какое-то особое высокомерие, которое вызывает в мужчине желание кое-что ей доказать. Не думаю, что она делает это осознанно. Может быть, во всем повинны железы и гормоны. Даже ее неопрятность ощущается как необъяснимый вызов, возможно, вызов чувствам, которые разделяют все мужчины, хотя признают только немногие.

Знаю, что разговаривать с ней нелегко и в дальнейшем легче не станет. Когда Козлова устремляет на вас взгляд своих зеленых глаз, проводит блестящими волосами по губам и медленно покачивает круглыми, твердыми бедрами, она общается с вами сразу двумя путями, и только один из них словесный. На какое-то время вы теряетесь, не можете вспомнить, что хотели сказать.

У Козловой было нелегкое детство. Родители, польские крестьяне, в 1945 году бежали в Западную Германию и оказались одной из тех счастливых семей, которые очень недолго жили в пересыльном лагере. С тремя маленькими детьми они переехали в Соединенные Штаты и поселились около Бассета в Небраске, арендовав ферму. Тогда Наннет было шесть лет. В Небраске у Козловых родились еще трое детей. Наннет быстро выучила английский язык, пошла в школу и начала работать на ферме. Строгость родителей нередко переходила в жестокость.

Наннет созрела рано. В четырнадцать лет ее исключили из школы за скандальное поведение со старшеклассниками, и она сбежала с батраком, позже бросившим ее в Сан-Франциско. Семья даже не пыталась ее отыскать. Выдав себя за восемнадцатилетнюю, Наннет устроилась работать официанткой. В шестнадцать лет она связалась с богемой в Сан-Франциско. За три последующих года Наннет прочно обосновалась в этом полулегальном артистическом мире, где рождаются странный джаз, непонятная живопись, истерическая поэзия с их непременными атрибутами – мистицизмом, беседами до одури в кафе, употреблением наркотиков, насилием и жалостью к себе. Время от времени она устраивалась на работу и переходила от музыканта к поэту, от поэта к художнику как модель, муза или подруга по постели. За это время Козлова изучила жаргон богемы. Большинство ее друзей считало, что вовсе ни к чему, чтобы вас понимали в разговоре.

В прошлом году художника, с которым она жила, убили на вечеринке. Друзья прятали Наннет, но полиция настойчиво искала ее для допроса. Она бежала в Лос-Анджелес и встретилась там с Сандером Голденом. После одной полицейской облавы они с Голденом уехали из Лос-Анджелеса. Их целью стал Новый Орлеан, где у Голдена были друзья. В Тусоне встретили Эрнандеса и вместе добрались до Дель-Рио, где к ним присоединился Кирби Стассен.

Нелегко оценить влияние Козловой на трех остальных мужчин, если не принимать во внимание их недолгую преступную деятельность. Каждый член этой компании, по-моему, служил катализатором для остальных. В некотором смысле, вероятно, мужчины чувствовали необходимость покрасоваться перед девушкой, показать ей, что для них не существует никаких правил и ограничений. Однако для того чтобы оказывать на них какое-нибудь влияние, ей следовало передать им свою собственную безрассудность.

Из ее туманных намеков я, возможно, смогу восстановить ситуацию в Дель-Рио. Наннет Козлова уже несколько лет жила с единственной целью – повеселиться, как сказал бы Сандер Голден. Но слишком острая пища притупляет вкус. Поэтому приходится добавлять все больше и больше специй. Думаю, что она вполне могла принять непосредственное участие в убийстве художника из Сан-Франциско, хотя Наннет и отрицает это. Он получил несколько ударов в живот небольшим вертелом для жарки мяса, а затем в затылок и горло – вилкой. В этой женщине скрыто столько примитивного насилия, что в отместку за жестокость, причиненную ей обществом, она могла бы пойти и на убийство. Убийство – это крайнее средство, а Козлова всю свою короткую жизнь выбирала средства одно радикальнее другого.

Кроме того, Сандер Голден пичкал ее стимуляторами по расписанию, которое он выработал путем экспериментов. По его словам, это «самая великая вещь после изобретения колеса»; регулярный прием мощных транквилизаторов плюс неочищенный декседрин и барбитураты.

Наннет описывала это так: «Такого я еще не видывала. Вы полностью под их контролем. Любой пустяк – камень или бутылка – кажется веселым, ярким и влажным, и ты смеешься и проникаешь в суть явлений, которая остальным недоступна. Он немного изменил состав для меня и все время спрашивал об ощущениях. Голден экспериментировал до тех пор, пока не получилось то, что мне было нужно, и я могла летать сутками напролет. Сэнди не мог много давать Шаку, потому что тот свирепел. Сэнди сказал, что собирается разработать состав и для Шака и что необязательно, чтобы все принимали одно и то же. Иногда у меня начинало бешено колотиться сердце, и я немного пугалась. Но, что бы ты ни делал, все кажется несерьезным. Понимаете, о чем я? Можно спрыгнуть с крыши и во время падения смеяться. Мы давали наше лекарство Стассену и спрашивали об ощущениях. Сэнди менял состав, но ему так и не удалось подобрать подходящий. „Колеса“ либо не в меру возбуждали Стассена, либо усыпляли».

Должен заметить по поводу Наннет Козловой еще одну вещь, перевернувшую все мои представления. То, что мужчины не понимают женщин, – трюизм. Но до встречи с Нан Козловой меня вполне устраивало общее правило, которое, на мой взгляд, подходило ко всем женщинам, начиная от проститутки и кончая принцессой. Я чувствовал, что женщины стремятся к стабильности и безопасности. По-моему, это первобытное наследство. Они – чистейшей воды консерваторы, приверженцы существующего порядка вещей. Они не любят риск, играют наверняка. Каждая женщина хочет иметь где-нибудь безопасное гнездышко, без него она тоскует, стремится к нему любой ценой.

Но Наннет Козлова полностью выпадает из этого ряда. Она совсем другая. Вот где нет никакого стремления к безопасности и стабильности. Она согласна скитаться, не претендовать ни на какого мужчину, брать, что дают, и довольствоваться малым.

Единственное логичное объяснение этого парадокса – ее отношение к сексу. Я понял, что наша культура обладает сильным предубеждением к сексу. Кровосмесительная практика древних египтян приводит нас в ужас. Мы с отвращением узнаем, что правящая династия допускала браки между отцами и детьми. Мы чувствуем крайнее превосходство над примитивными народами и называем их сексуальные отношения «грязными обычаями». Даже сейчас мы не можем понять открытое, простое отношение к неупорядоченным сексуальным отношениям в Скандинавских странах. В ответ на наши обвинения они, в свою очередь, осуждают нас за то, что называют ханжеством. Скандинавы считают, что мы испорченные люди. Они с улыбкой говорят, что сексуальные отношения не стоит столь усложнять, как это делаем мы.

Может быть, мы и испорченные, но лично я нахожу эту испорченность Удобной и правильной. Я уважаю воздержание. Сексуальный акт в своем чистом смысле должен быть священным действом, актом посвящения, ритуалом любви. Если согласиться, что в жизни должны существовать какие-то ценности, разве секс не является критерием для оценки? Если в жизни нет ничего важного, значит, эта жизнь неправильная, порочная.

Для Наннет Козловой сексуальные отношения не имеют эмоциональной значимости. Для нее это просто способ получения удовольствия. Несколько лет она являлась для окружающих ее мужчин элементарным удобством, таким, как бесплатные ленчи в старых саунах. Если мужчина, с которым она жила и который ее кормил, предпочитал, чтобы она блюла себя для него из-за каких-то причуд или просто из-за привередливости, не позволявшей ему пользоваться чужой зубной щеткой, она не возражала. Если он хотел делить ее с кем-то, она тоже была согласна. Наннет скучала от разговоров о любви. Ревность была ей неизвестна. Она хотела, чтобы мужчины желали ее. Похоже, это было единственным требованием, которое она предъявляла к жизни. Наннет Козлова могла бы участвовать в дальних походах римских легионов. Жизнь в обозе вполне бы устроила ее.

Таким образом, для меня она представляла воплощение примитивного зла и отрицание большей части того, что мы имеем в виду, когда говорим «женщина». Из рассказанного ею я делаю вывод, что она вовсе не уникум. Какой ужас, если это правда! Это больше, чем протест против пуританских принципов нашей культуры. Козлова не считает себя бунтовщицей. Она уверена, что ведет себя честно и естественно. Если таких, как она, легион, что произойдет со всеми нами? Что случится с миром? Она свела волшебство жизни к низкому и грязному знаменателю и не чувствует ни стыда, ни сожаления. Она, если использовать слово, которое Наннет не в состоянии понять, безбожна.

Непрофессионально с моей стороны чувствовать удовлетворение при виде ее страха. Она боится смерти, как боятся животные. У нее не хватает воображения постичь пожизненное заключение.

Наннет задает много вопросов. Она кусает полные губы и спрашивает: что чувствует человек во время казни на электрическом стуле? Я отвечаю, что все происходит очень быстро. Она интересуется, не смогу ли я спасти их? Отвечаю, что попытаюсь. Затем она опять спрашивает: не больно ли это? Наннет задает вопросы, как ребенок, ожидающий порки.

Эта четверка во время их скитаний по стране была странной группой со сложными внутренними связями. Козлова с самого начала принадлежала Сандеру Голдену. Я узнал, что их сексуальные отношения были редки и для обоих одинаково рутинны, как и следовало ожидать от Голдена, чье сексуальное желание за годы распутной жизни притупилось. Хотя она и не была дорога Голдену, он не позволял Эрнандесу спать с ней. Голден играл довольно жесткую и опасную игру. Эрнандес безумно хотел Козлову. Голден, очевидно, старался доказать самому себе, что в состоянии держать Эрнандеса в своей власти лаже при существующем в их отношениях напряжении. Он щеголял своим единоличным обладанием Наннет и отражал все посягания Эрнандеса. Девушка принимала игру, лениво забавлялась ею и еще больше усиливала напряжение, флиртуя с Эрнандесом, дразня его, как сидящего в клетке медведя. Эрнандес не вырывался из клетки только благодаря огромному уважению, которое он питал к Сандеру Голдену, А Сандер хотел проверить, насколько прочна эта клетка.

После того как к ним присоединился Кирби Стассен, Сандер Голден сумел еще больше усилить давление на Эрнандеса, отдав девушку Стассену. В результате весь угрюмый гнев Эрнандеса обратился больше на Стассена, чем на Голдена. Я чувствую, что Эрнандес рано или поздно убил бы Кирби Стассена, если бы напряжение не ослабло после похищения Хелен Вистер.

Впервые я узнал о вторжении этой четверки в наши края в воскресенье утром, когда на первой странице газеты прочитал сообщение об убийстве Арнольда Крауна и похищении дочери Пола Вистера. Из профессионального любопытства я следил за их преступным путешествием. До убийства Крауна власти не знали точно, каков состав этой шайки. Большой удачей оказалось, что убийство Крауна произошло перед глазами сокрытых свидетелей. И все же пока личность ни одного из преступников не была установлена. В то воскресное утро я ожидал услышать об их поимке, но им очень везло. Убийства носили отпечаток любительства и больной фантазии неустойчивого ума. Везде и всегда люди сходили с ума, и это будет продолжаться до конца мира. Необычно было одно: эти четверо безумцев нашли друг друга.

В то жаркое воскресное утро, в 26-й день июля, я еще не знал, что мне придется их защищать. Власти взялись за это дело очень энергично.

Глава 8

К десяти часам воскресного утра 26 июля штаб бригады ФБР, занимавшейся делом «Волчьей стаи», переместила из Нашвилла в Монро. Несколько агентов осталось в районе Нашвилла собирать улики. Старший Герберт Данниген, слегка заикающийся мужчина с наметившейся сединой в каштановых волосах, прибыл в аэропорт Монро с четырьмя агентами. Позже по его просьбе прилетели еще три агента из Вашингтона.

Данниген расположился в трех комнатах на третьем этаже здания Национального банка Монро рядом с конторой местного отделения ФБР. Он собрал всех служителей закона и недвусмысленно дал им понять, кто в этом деле главный. Затем потребовал помощи и заявил, что вся информация для прессы должна проходить через него.

Герберт Данниген был специалистом послам о похищениях, расследовал такие преступления по всей стране. Он первым стал догадываться, что это дело особенное.

Выступая перед местными полицейским, он вовсе не был таким уверенным и бодрым, как выглядело со стороны. С недавних пор Данниген начал чувствовать, что его общественный статус вроде тех декораций для фильма, где есть только фасады зданий. Тонкие плоскости наклонялись и оседали от сильного ветра, и Герберт Данниген метался, пытаясь укрепить связи и сильнее натянуть канаты.

Он пришел в ФБР сразу после университета. Тогда работа в бюро еще казалась ему полной опасностей и приключений. Но за годы службы Данниген устал и от бюрократии, и от насилия. Преступники не менялись – те же злобные, глупые недочеловеки. Жертвы? Они однообразно истеричны либо непоправимо мертвы. Газетчики утомляли, ибо писали одно и то же. Куда он попал? В какое-то отхожее место общества.

К тому времени, когда он засомневался в правильности своего выбора, появились Энн, дети, дом в Фолдс-Черч, привилегии высокого поста и перспектива выгодной пенсии. Поэтому он воспринимал раздражающее ощущение бесцельной траты жизни и скуки как неизбежное. Когда Данниген сидел дома и работал в отделении статистического анализа отдела внутренних преступлений, у него хватало времени, чтобы делать прекрасные копии старинной американской мебели в маленькой мастерской в подвале кирпичного дома в Фолдс-Черч. За работой он думал, что мог бы прожить жизнь иначе. Например, стать адвокатом в маленьком южном городке, заниматься гражданскими делами, быть достойным участником различных комитетов и одним из заправил местной политики.

Данниген попросил шерифа Густава Карби подождать в своем временном штабе, дабы удостовериться, что люди шерифа занимаются своими обычными делами: устанавливают связи, руководят патрулями, уже выставленными на дорогах, оценивают работу, проделанную полицией.

После этого он вернулся в кабинет, закрыл дверь, сел за стол и посмотрел на шерифа Карби. Еще один вестерновский шериф в сдвинутой на затылок шляпе. Неизбежный револьвер тридцать восьмого калибра с инкрустированной серебром ручкой и крупное мясистое лицо политика с пустым взглядом.

Данниген похлопал по воскресной газете и заметил:

– Итак, вы сняли все сливки, шериф?

– Что вы хотите? Громкое убийство, – зычно и самодовольно сказал шериф. – Настоящий праздник для Карби.

– Вы действительно так глупы, шериф, или это мне показалось?

Карби подался вперед и взглянул Даннигену в лицо.

– Ну что ж, выскажите свое компетентное суждение.

– Хорошо, читать эти головорезы, я полагаю, умеют. Теперь они узнают, что те двое деревенских ребят дали их подробное описание. И вот, если у них еще осталась капля мозгов, что они предпримут, шериф?

– Убьют девушку, тело зароют где-нибудь поглубже, избавятся от машины, разделятся и бросятся в бега.

– Вы удивляете меня, шериф. Иудивите еще больше, признав, что совершили ошибку.

– Нет, – ответил Карби. Его взгляд внезапно стал проницательным и настороженным. – Вы пришли со своими правилами и видите только одну сторону медали, Данниген. Могу безо всякого риска предложить пари, что еще до выхода утренних газет девушка была мертва. Такой оборот дела вполне соответствует предыдущим преступлениям. Согласны?

– Я слежу за ходом вашей мысли.

– Через три с небольшим месяца жители графства Микер отправятся в кабинки с зелеными шторами, чтобы двигать маленькие рычажки. Они должны запомнить имя Карби до выборов, но у них короткая память, и приходится помогать им. Это позволит мне продержаться еще четыре года, Данниген.

– Даже ценой жизни девушки?

– Не надо делать вид, словно вы съели что-то гнилое. Это будет мой пятый срок. Я не политик, оказавшийся шерифом. Я страж закона, которому приходится заниматься политикой. У нас большой округ, мистер Данниген. Я сражался, как лев, чтобы увеличить бюджет. Ни одного медяка не ушло на ветер. Во всем штате вам не найти более чистого графства. Сейчас Монро разросся и поглотил городки-спутники. Это мое детище. Я собираюсь присматривать за ним и никому не позволю соваться сюда. А для этого мне необходимо стать легендой. Черт, вот почему этот мальчишка Крафт мне позвонил. Он доверяет мне... Если какой-нибудь голодранец нанесет мне поражение, весь порядок погибнет. Никто не знает эту работу так, как я. Произошло одно убийство, мистер Данниген, похищена одна девушка, а в округе живет почти миллион людей. Еще толком ничего не зная, вы наносите мне оскорбления.

– Моя работа...

– Подождите минуту. Между нами не такая уж большая разница в возрасте. Подождите немного и подумайте, как бы вы работали, если бы каждые четыре года вам приходилось ждать, выберут ли вас те, из чьих налогов составлен ваш бюджет. Изменило бы это обстоятельство ваш стиль?

Данниген изучал хитрую ухмылку на лице Карби и понимал, что этот человек начинает ему нравиться. Он усмехнулся:

– О'кей, шериф. Вашей должности, пожалуй, не следовало бы быть выборной.

– Если бы это было так, я работал бы лучше. Теперь это ваш беби. Когда у меня был шанс, я выжал из дела все, что мог. Сейчас мы сделаем для вас все, что можно и чего нельзя, все, что вы хотите, и сделаем это как надо, на высшем уровне.

* * *

Под руководством Даннигена следствие продвигалось быстрее. Округ оказался неподходящим местом для устройства застав на дорогах; существовало много крупных путей. Можно было предположить, что или благодаря удаче, или благодаря хитрости «бьюику» удалось проскочить через одну из дырок в сети. Вероятность того, что преступники еще находились в оцепленной зоне, мала. Но она не сбрасывалась со счетов. Патрули не были сняты.

Начали звонить жители. «Бьюик» с похожими пассажирами видели в сорока различных местах направляющимся во всех возможных направлениях. Звонки проверялись. Вполне могло оказаться, что преступники передвигаются по ночам, а днем отсыпаются, поэтому полиция трех штатов проверила мотели.

Вскрытие Крауна показало, что ножевые раны или повреждения мозга каждое в отдельности могли служить достаточной причиной смерти. Раны в живот нанесены были ножом с небольшим лезвием, около четырех дюймов длиной и полдюйма шириной, с одной остро заточенной стороной. Нож, возможно, был с кнопкой.

Данниген со своими людьми опять допросил Говарда Крафта и Рут Меклер. Они рассказывали о виденном так часто, что факты начали приукрашиваться фантазиями. Благодаря ловким вопросам удалось отделить реальность от вымысла. Из памяти свидетелей извлекли дополнительные штрихи для словесного портрета. Художник при помощи молодой пары попытался нарисовать преступников. Ребята были вполне удовлетворены портретом здорового парня, менее довольны изображением лысого «очкарика». Портреты двух других нарисовать не удалось. Два получившихся рисунка разослали в тридцать городов Юго-Запада с настоятельными просьбами помочь в установлении личности.

Из десятков фотографий Хелен Вистер Данниген выбрал одну, по его мнению, самую подходящую. Все снимки он разложил на столе.

– Красивая девушка, – заметил Данниген.

– Насколько я понял, она однажды стала королевой Дартмутского зимнего карнавала, – сказал стоявший около него агент. – Светловолосая куколка со слегка холодным взглядом, настоящая леди.

– Леди, попавшая в плохую компанию. Возьмите эту, – сказал Данниген. – Отдайте на телевидение. Не думаю, что кто-нибудь увидит леди живой, но один шанс из десяти тысяч остается.

Когда «бьюик» резко затормозил, одно колесо оставило на дороге черный след, по которому были узнаны сильно истертые шины фирмы «Гудийер Дабл Игл». Это не были «родные» шины автомобиля, как видно, владелец заменил их, когда старые износились. В любом случае – ценная улика. К середине дня установили, что машина угнана с парковочной станции в пятницу вечером в Глазго, штат Кентукки. Темно-голубой «бьюик» 59-го года выпуска. Изрядно потрепанный. Владелец, водопроводный подрядчик, заменил шины сразу после покупки автомобиля. Он оставил «бьюик» на стоянке незапертым, с ключами за солнцезащитным щитком. По телетайпам немедленно передали номер и более точное описание машины.

Полиция Глазго прочесывала улицу за улицей рядом со стоянкой, постепенно расширяя круг поисков, пока не нашла красно-белый «шевроле» с арканзасскими номерами, машину, соответствующую описанию автомобиля, на котором было совершено убийство в Нашвилле.

Специалисты внимательнейшим образом осмотрели «шевроле». Судя по всему, машину не берегли. Стрелка индикатора бензина находилась почти на нуле, двигатель стучал. На боковом зеркале сохранилась половина свежего отпечатка большого пальца. В задней пепельнице лежало несколько окурков, сильно испачканных темно-красной губной помадой. Под передним сиденьем валялась пустая бутылка из-под текилы со множеством затертых и всего несколькими отчетливыми отпечатками пальцев. Маленькое пятнышко губной помады на горлышке совпадало с губной помадой на окурках. В переднюю пепельницу засунули пустой спичечный коробок из мотеля в Тьюпело, штат Миссисипи. Туда немедленно отправился агент.

Около восьми часов воскресного вечера Герберт Данниген зашел пообедать в гриль-бар отеля «Риггс» с молодым помощником по имени Грэйбо.

Несмотря на усталость, Данниген был настроен благодушно.

– Дело начинает проясняться, – заметил он.

– Их личности все еще не установлены.

– Это вопрос времени. Установив, откуда угнали арканзасский «шевроле», мы выйдем на «форд», который они забрали у торговца черепицей. «Форд» даст нам немного больше информации, чем «шевроле». Когда выясним личность одного из них, получим нить к остальным.

– Думаете, они разделились, сэр?

– Кто знает. Но я не считаю, что это будет иметь какое-то значение. Во всяком случае, думаю, что они пока вместе.

– Почему?

– Эти ребята страшно рискуют. Они считают себя неуязвимыми. Но скоро у кого-то из них не выдержат нервы, и он сорвется. Думаю, мы возьмем их всех вместе.

– Преступления так... бессмысленны.

– Все убийства совершены для развлечения, Грэйбо. Мы имеем дело с четырьмя плохо подготовленными к окружающим условиям, неуравновешенными людьми, переполненными враждебностью к обществу. Что-то сорвало крышку, может быть, простой случай. Возможно, этим случаем явился продавец черепицы. С того момента им уже нечего было терять.

– Убийство продавца произошло в прошлый вторник, сэр. Они все еще на свободе. Страшно думать, что они там, в ночи. Интересно, на кого они похожи, о чем говорят? Если мы их не схватим, они совершат новые преступления.

– Возможно.

– А кто-то ходит и не догадывается, что встретится с этой четверкой.

– У вас живое воображение, Грэйбо.

Молодой агент слегка покраснел.

– Я просто думаю вслух.

– Не извиняйтесь. Воображение порой оказывается ценным качеством. Оперативная работа может довести вас до определенной точки, а затем нередко на помощь приходят интуиция и везение.

– Сэр, вы не собираетесь поговорить с Кемпом?

– С кем? А, с ее другом.

– Он весь день слонялся около нашей конторы.

– Этот разговор ничего не даст. Я... хотя думаю, можно выкроить время.

К столу быстро подошел агент по имени Старк. Данниген и Грэйбо с тревогой взглянули на него.

– Берт, кажется, мы вычислили большого парня. Из Феникса прислали снимок, который можно показать ребятам. Он отсидел три месяца в прошлом году за нападение. Роберт Эрнандес, чернорабочий. Единственное, что не совпадает, – возраст. Ему только двадцать, хотя ребята из Феникса говорят, что выглядит он старше. Больше никаких сведений.

– Звучит неплохо. Думаю, мы можем сейчас проверить эти данные в местном бюро и...

– Я уже начал проверку, Берт.

– Хорошо!

Только через час Данниген вспомнил о Кемпе. Он вышел из кабинета и увидел, что Даллас Кемп все еще ждет.

Герберт Данниген вызвал в Далласе сильное разочарование, которое он, разумеется, не хотел показывать. Впрочем, был Кемп проницателен и сразу оценил свои чувства со стороны: благодаря телевидению и его мудрым и всесильным героям-суперменам он ожидал встретить какой-то идеализированный образ представителя закона и порядка, излучавшего уверенность, отеческую заботу.

Но перед ним сидел канцелярский служащий небольшого роста, явно усталый и встревоженный. Бледное лицо человека, проводящего много времени в помещениях, никотиновые пятна на пальцах и легкое заикание производили неважное впечатление.

– Садитесь, мистер Кемп. Я не м-могу уделить вам много времени. Наверное, вы ждете от меня успокоения. Единственное, в чем я могу вас заверить... Мы возьмем их рано или поздно, хотя это вряд ли успокоит вас.

Даллас Кемп медленно опустился на стул. Со вчерашнего дня все его движения стали медленными и осторожными. Кемпу казалось, что любая поспешность лишит его самообладания. Он рассыплется на мелкие кусочки. Или начнет кричать и уже не сможет остановиться.

– Видите ли, – сказал архитектор, – мы поссорились. В последний раз, когда я ее видел, мы сильно поругались. – Он замолчал. – Я не это хотел вам сказать.

– Я понимаю, ссора делает вашу боль еще острее. Кемп почувствовал благодарность к собеседнику. Теперь он надеялся, что сдержит набегавшие слезы.

– Я – архитектор.

– Знаю, и хороший, как мне сказали.

– Мне нравятся форма и порядок, изящество и достоинство. – Кемп взглянул на свои огромные руки, сгибая длинные пальцы. – То, что случилось, не лезет ни в какие рамки, оно противоречит всему, что я знаю, мистер Данниген. Наверно, я искал этого разговора в надежде, что вы пообещаете благополучный исход. Теперь я вижу – вы не можете этого сделать.

– Я бы мог пообещать, но это ничего не значит.

– Я хочу что-нибудь делать. Прошло двадцать четыре часа. Я не могу просто сидеть и ждать. Я хочу помочь. Дайте мне какую-нибудь работу.

– Это не кино, Кемп. Здесь у героя нет шансов перехитрить злодеев и спасти девушку. Вы должны ждать.

– Вы хоть что-нибудь знаете?

Данниген помедлил, протянул Кемпу снимок на необычной бумаге – мягкой, глянцевой, желтоватой.

– Это один из них, – сказал Данниген. – Ребята опознали его. фотография состояла из крошечных точек, как изображение на телевизионном экране. Некоторые линии пропечатались неважно, однако лицо получилось довольно ясным. Снимков было два – анфас и в профиль.

Лицо зверя, не знающего сострадания. Даллас Кемп почувствовал тошноту.

– Это... один из них?

– Они избили и зарезали незнакомого человека, Кемп, безо всякой причины. Как вы думаете, будет выглядеть совершивший это?

– Я... не знаю. Наверное, как на этом снимке. – Он вернул фотографию и улыбнулся. Но это была не улыбка, а гримаса напряжения. – Вряд ли Хелен... или любой другой человек может объяснить что-нибудь такому животному. Я подумал, что, если у нее был шанс поговорить с ними... но...

– Держитесь!

– Я... благодарю.

– Прошло двадцать четыре часа, Кемп. Нет смысла вас обманывать. Молитесь, чтобы она была жива, чтобы ей сохранили жизнь. Они могут это сделать. Но, если мы получим ее живой, вряд ли она будет в хорошей форме. Надо смотреть в лицо реальности.

– Хорошо. Но... черт побери, все это будто произошло в дремучие древние века. Такое просто не могло с ней случиться.

– В наш век? В век пластмассы, телевидения и благотворительных учреждений? Человеческая природа не изменилась, мистер Кемп. Вокруг всегда будут ходить на задних лапах животные, внешне похожие на нас с вами. Вы могли всю жизнь идти к этой истине, а теперь вам пришлось сойтись с ней лицом к лицу.

Зазвонил телефон. Данниген снял трубку и прикрыл ладонью мембрану.

– Единственное, что нам остается, – ждать, – сказал он. – Попытайтесь уснуть.

Закрывая за собой дверь, Кемп слышал, что Данниген сказал:

– Жаль, Джордж. Мне казалось, это хороший след.

* * *

В это воскресенье на большей части страны стояла жара. Все новости в сравнении с преступлениями «Волчьей стаи» ничего не стоили. Обычные утопленники, жертвы автомобильных аварий, скучные международные и внутренние политические сообщения.

В преступлениях «Волчьей стаи» были все нужные элементы сенсаций – убитый неудачливый ухажер, похищенная прекрасная и богатая блондинка, женщина в брюках с ножом, сельская дорога, свидетели.

Итак, внезапное происшествие в Монро стало новостью номер один. О «Волчьей стае» писали на первых страницах газет, им отводили много времени на радио и телевидении. Многие хотели стать действующими лицами драмы.

Любой дурак мог посмотреть на карту и соединить Увальд и Тьюпело, а затем Нашвилл, Глазго и Монро. Любой дурак мог продолжить эту линию дальше в густонаселенный Северо-Восток и предположить, куда они едут. В газетах появились карта... и фотография Хелен Вистер.

Остерегайтесь «Волчьей стаи». Ищите машину... Будьте бдительны...

Лето – лучший сезон для сумасшедших. Хелен Вистер видели в Карибу штата Мэн, привязанной в дереву. Ее били кнутами трое рослых мужчин. Об этом заявил владелец машины, побоявшийся остановиться. Плачущую Хелен Вистер видели в Майами, когда ее затащили в мотель на берегу моря.

Трое ребят в Данвилле, штат Виргиния, купаясь, нашли мертвую блондинку. Но она была мертва уже две недели и значительно моложе Хелен Вистер. Еще одно дело. Для местной полиции.

Более тридцати ненормальных женщин пришли в полицейские участки по всей стране, и каждая назвалась Хелен Вистер. Старшей было за семьдесят. Раньше эта старуха утверждала, что она Амелия Иэрхарт.

Найти улики в этой безумной лавине лжесвидетельств казалось почти невозможно. Множество истеричек требовали от полиции защиты. Всевозможные мистики и провидцы точно знали, где искать «Волчью стаю».

Все воскресенье по Монро катили праздные зеваки, тараща глаза. Они стояли с разинутыми ртами перед заправочной станцией Арнольда Крауна и заправлялись до тех пор, пока на станции не осталось ни капли бензина. Полицейский у дома Вистеров не разрешал ни сворачивать, ни останавливаться рядом с домом. Но зеваки парковались вблизи, выходили из машин и изучали лом. Некоторые сумели пробраться к лужайке за домом, вытоптав при этом цветы. Иные останавливались перед домом Далласа Кемпа и с бесконечным идиотским терпением глазели на него. Но самой большой достопримечательностью оказалось место на шоссе 813, где был убит Краун. При повороте на это шоссе произошли две аварии, причем одна из них серьезная. На расстоянии двухсот ярдов в обоих направлениях от амбара дорога была заставлена автомобилями. Зеваки взбирались на чердак и смотрели вниз. В качестве сувениров брали сено, запачканную смазкой траву из канавы и камни размером с кулак. «Эй, Мэри Джейн, может, это один из камней, которым его треснули, а?»

В конце концов на чердак забралось так много народа, что амбар начал медленно оседать. Женщины закричали от страха, когда глухим треском надломились деревянные опоры и амбар развалился. Трехлетнего Вальтера Джеймса Локи задавили насмерть. Оказались сломанными один позвоночник, восемь ног, три руки. Кроме того, было несколько незначительных переломов, десятки вывихов, ушибов и ссадин. Полуденную жару разогнали сирены машин «скорой помощи». У амбара поставили полицейского, чтобы он не подпускал людей, но всю вторую половину дня они шли и шли, пытаясь растащить щепки.

В полночь доктор Пол Вистер сидел на кухне затихшего дома. От горя его мозг работал медленно и тяжело. Он беспрестанно спрашивал себя «Почему?..» и не мог найти ответа. Вистер дал жене снотворное и теперь завидовал Джейн, которая спала.

Он не сразу заметил, что закипел чайник. Встав, сделал себе чашку растворимого кофе.

Пол Вистер совсем не был похож на талантливого хирурга. Большой, крепкий мужчина с огромной головой и грубыми ручищами, поросшими рыжими волосами, двигался неуклюже. Он глотал слова, внезапно и громко смеялся. Люди, плохо знавшие Пола, считали, что он просто умный тугодум. Знавшие его хорошо, а таких оказалось очень мало, видели его доброту, преданность делу и гибкий ум. Они чувствовали, что солдатская грубость – не более чем защита от тривиальности внешнего мира. Вистер должен был быть сильным и выносливым хирургом, чтобы, например, напряженно работать восемь часов, восстанавливая волшебные свойства человеческой руки, делать ее опять полезной, способной держать, хватать и поворачивать. Он был профессионалом, уважающим живые материалы. Большие рыжие руки, неловкие с чашками, ключами, галстуками, становились надежными и точными под горячим ярким светом операционной. Увлечения, на которые оставалось мало времени, свидетельствовали о свойствах его ума. Вистер коллекционировал агаты и мог гордиться поистине энциклопедическими знаниями в этой области. Увлечение агатом вызвало повышенный интерес к Китаю. Пол Вистер знал двадцать тысяч основных печатных иероглифов, употреблявшихся с III века по 1956 год, когда коммунисты пытались «революционизировать» китайский язык. Он перевел на английский язык два тома ранней китайской поэзии. Эти книги вышли в университетском издательстве de plume[10]. Пол Вистер был знатоком литературы и внимательно следил за последними достижениями в хирургии...

Он сидел на кухне и думал о дочери. Вистер был реалистом, человеком доброго сердца, но без излишней сентиментальности. Обвинять себя в том, что уделял дочери мало внимания, означало бы лгать самому себе. Отец и дочь любили друг друга. Ему повезло с дочерью, что бывает не так уж часто. Сыновья-близнецы доставляли куда больше хлопот.

И все же он чувствовал, что где-то допустил ошибку. Он стоял на капитанском мостике маленького корабля, и потеря члена экипажа была на его совести. Пол Вистер знал, что жизнь состоит исключительно из случайностей. Здоровье, любовь, чувство безопасности не зарабатываются, это не награда за хорошее поведение, а лишь результат везения. Счастье вам улыбнулось, и в слепой человеческой наивности вы думаете, что заслужили его. Оно отвернулось от вас, и вы считаете, что обидели своих богов.

Вистер отпил дымящегося кофе и подумал о трагических происшествиях, случавшихся с другими, происшествиях внезапных, жестоких, бессмысленных. Семья Сталлингов, например. Ард Сталлинг работал главным хирургом в городской больнице. У него была очаровательная жена по имени Бесс, двое детей-подростков – мальчик и девочка, умные и обаятельные. И вот словно через прорванную плотину хлынул поток несчастий. Ард и Бесс гуляли по лесу, и неизвестно откуда взявшаяся шальная пуля попала ему в правую руку под дьявольским неудачным углом. Пол Вистер трижды оперировал друга, пересаживая нервы и мускулы, все безуспешно. Этим не кончилось... Сын Сталлинга возвращался на машине с девушкой из танцевального клуба... Водитель встречного грузовика заснул, сын доктора и его девушка погибли. А водитель грузовика отделался вывихом запястья и легкими порезами... У Бесс развилась злокачественная опухоль. С операцией опоздали. Бесс умирала тяжело и мучительно.

Отец и дочь бежали от этого кошмара, но несчастье настигло их в Самарре. Туристский автобус съехал с шоссе в горах к востоку от Мехико. Девушка и другие пассажиры погибли, только Ард Сталлинг почти не пострадал... Через три месяца в подвале дома в Монро Ард ввел себе смертельную дозу морфия. Записки он не оставил, потому что ее некому было оставлять. С того дня, когда ему в руку попала пуля, и до дня самоубийства прошло всего тринадцать месяцев. Словно та пуля разорвала охраняющий Сталлингов магический круг, и над ними сомкнулся мрак несчастья. Сталлинги исчезли, будто их никогда не было. А люди кудахтали, качали головами и говорили о фатальном невезении.

«Можно было бы спросить верующего – почему?» – подумал Вистер. Тот бы ответил: «На то воля Божья». Он говорил бы о вещах невидимых и недоступных нам. Так вот, не пытайтесь понять, а просто соглашайтесь.

Все это, сказал он себе, голая софистика. Жизнь – цепь случайностей. Счастье – случайность. Вас поражают добро и зло, и нет оснований доискиваться причины. Существует божественный порядок, впрочем, не настолько детальный, чтобы учитывать каждого человека. Если бы Бог следил за каждым, то все люди были бы хорошими. Случилось так, что дьявольская четверка увезла Хелен. Теперь винить некого. Сложилась игра случайностей, разброс сорока шести тысяч хромосом в каждой живой клетке, раскрут громадной рулетки воспроизводства. Так что если человек не может осознать, что вся его волшебная неповторимость – продукт случайностей, он не осознает и того, что несчастье – лишь обратная сторона монеты. Бог дает – Бог берет. Господь вдохнул в Хелен душу, дал ей сердце, случайный генетический набор, и он может забрать все эти подарки с помощью случая. Бесполезно и глупо требовать, чтобы каждый случай был объяснен. Это оскорбление Бога.

Пока Пол Вистер думал о дочери, кофе остыл. Ясно, что она выпрыгнула или выпала из движущейся машины. Непрофессионалы считают, что серьезные повреждения могут возникнуть только после пролома черепа. Но значительно больше смертей происходит, когда череп цел. Мозг – желе, снабженное кровью. Сильный удар, такой, как, например, об асфальтовую дорогу, может вызвать много фатальных последствий. Несколько вен могут порваться из-за резкого движения мозга внутри костной оболочки. Маленькое внутреннее кровоизлияние может медленно усилиться, увеличивая давление до тех пор, пока это давление не перекроет маленькие сосуды, сжав тоненькие стеночки. Когда убывающий приток крови совсем прекратится, голодающие области мозга отомрут, и смерть медленно подберется к той части мозга, которая контролирует сердце или легкие.

Может быть, думал он, это явилось бы для нее лучшим исходом. Если давление будет медленно повышаться, она будет вести себя так, как если бы ее накачали наркотиками.

Он думал о ней, как о Золотой Девочке. Пол Вистер мог отмести родительскую гордость, но он знал: Хелен – гордая честная девушка с недостатками, которые излечивает время. Она была упряма. Порой груба. С людьми, которые ее раздражали позерством, пустой болтовней, посягающей на все ее время и внимание, вещи для нее действительно ценные.

Мысль о смерти дочери была действительно невыносима, но ему пришлось признать, что скорее всего ее уже нет в живых. Какая бессмыслица! Какая утрата! Да, жизнь имеет привычку бесцельно тратить самое лучшее, что у нее есть.

Вистер ополоснул чашку, выключил свет и медленно пошел в спальню, развязывая на ходу галстук. Он остановился в удивлении у дверей в спальню и спросил:

– Что ты делаешь, дорогая?

Джейн Вистер в бледно-голубом халате сидела в шезлонге рядом с туалетным столиком в большой комнате перед спальней, которая служила ей кабинетом и откуда широкая стеклянная дверь вела на миниатюрную террасу.

Она попыталась по-детски спрятать то, что держала в руках, затем протянула ему альбом с фотографиями.

Пол сел на подлокотник шезлонга и наугад раскрыл альбом. Перед ним оказалась цветная фотография двенадцатилетней Хелен с подругой, улыбающихся в объектив. В руках обе держали теннисные ракетки и маленькие кубки.

– Помнишь? – спросила Джейн. – На кубке неправильно выгравировали фамилию – Вестер. Хелен была в ярости. Он закрыл альбом. – Зачем это делать, дорогая?

– Я лежала и все вспоминала. Потом встала... чтобы посмотреть на фотографии, вот и все. Я просто хотела на них посмотреть. Я их давно не видела, дорогой.

– Не мучай себя.

– Она везде улыбается. Никогда не нужно было ей улыбаться перед объективом, никогда.

– Джейн, Джейн, перестань.

Ее лицо исказилось от гнева. Джейн сжала пальцы в кулак и ударила мужа в бедро, воскликнув:

– Она была такая веселая, чертовски веселая!.. А когда была маленькой, или смеялась, или свирепела так, что кровь приливала к лицу. И всегда бегала... Не плакала, не дулась. Она была...

Дар речи покинул Джейн Вистер. Доктор бросил альбом на пол, обнял жену большими, сильными руками, но не мог остановить ее рыданий. Он не отпускал ее, пока первый порыв ее гнева не прошел, и Джейн не затихла.

Потом принес из спальни таблетку и стакан с водой. Лампа освещала серое, покрытое пятнами лицо жены.

Джейн Вистер медлила.

– Я долго буду спать? Если они... что-нибудь найдут, ты сможешь меня растолкать?

– Да. Я смогу легко разбудить тебя, – солгал он.

– Ты тоже чего-нибудь выпьешь? Тебе нужно поспать, дорогой. Ты выглядишь ужасно усталым.

– Я выпил уже одну, – солгал он опять.

Джейн проглотила таблетку и выпила полстакана воды. Пол Вистер отставил стакан в сторону, взял жену за руку и помог ей встать. Он снял с нее халат, и она легла в постель. Доктор нагнулся и поцеловал Джейн в лоб. Потом медленно разделся, снова подошел к кровати. Джейн дышала медленно и глубоко.

– Джейн, – тихо позвал он. Жена не шевельнулась. – Джейн! – сказал он громче. Ответа не последовало. Доктор надел халат, вернулся на кухню и зажег огонь над чайником. Было почти два часа ночи.

В то время, как доктор Вистер бодрствовал на кухне в доме, где спали его жена и сыновья, Даллас Кемп сидел за кульманом в своем кабинете, стараясь довести себя до изнеможения работой. Они с Хелен планировали жить здесь после возвращения из свадебного путешествия. А затем, через год-другой, собирались строить свой дом. Они уже решили, какой дом им нужен.

– Я – трудная клиентка, – говорила ему Хелен. – Свет, пространство, воздух, да. Но я не хочу жить у всех на виду, как на выставке. Я не хочу, чтобы люди пялились на меня. Я не хочу, чтобы дом был огромным, потому что мне придется в нем убирать, а я не очень-то умею и люблю мыть полы. Мне нужно, чтобы одна часть дома была... просторной, а другая – уютной. И еще я хочу, чтобы в нем могли резвиться дети, чтобы у них был свой собственный угол, но не очень уединенный.

– А как насчет материалов?

– О, материалы должны быть такими, чтобы их приятно было трогать и смотреть на них с удовольствием. Дерево, камень и тому подобное. Я хочу, чтобы можно было повесить в очаге горшок и посидеть на полу. Мне не нравится в новых домах, что в них нельзя сидеть на полу. Понимаешь? Я капризная клиентка.

– Капризная? Невозможная!

– Ты хороший архитектор. Воплоти мою мечту.

С тех пор он работал над чертежами. Кемп решил, что лучше поставить дом на склоне холма. Холм должен быть крутым, но необязательно высоким. С помощью стекла можно получить свет, солнце и пространство, которыми Хелен бредит, а большая консольная крыша перед домом не позволит никому заглянуть внутрь.

После того как Даллас Кемп оставил Даннигена в его временном кабинете, он отправился домой и взялся за работу, делая наброски, пока не приблизился к желаемому результату. Он уже втайне от Хелен подыскал холмистый участок земли площадью в два акра к югу от города, заплатил двадцать процентов стоимости и подписал купчую. Этот участок должен был стать свадебным подарком.

Сейчас он работал над планами этажей. В доме будет три этажа. Дал знал, что проект получается хороший. Когда он работал над чем-то хорошим, в нем возникало какое-то сладкое, щемящее чувство. Этот дом будет алмазом, лучшим из того, что он когда-либо делал.

Кемп напряженно и усердно трудился. Он убедил себя, что если проект удастся, то все кончится хорошо и они вместе будут жить в этом доме. Но если чертежи не получатся, он потеряет Хелен навсегда. Это единственная вещь, которую он может сделать, чтобы вернуть ее. Хелен вернется в их собственный дом.

Яростно отдаваясь работе, он истощал свой интеллект, это было единственное спасение.

* * *

В 27-й день июля яркое, безупречно круглое солнце поднялось из Атлантического океана. Огромная и устойчивая область высокого давления покрывала весь Северо-Восток и штаты Средней Атлантики, на западе достигая Иллинойса. Отдыхающие поздравили себя, что отпуск пришелся на эти прекрасные дни. Работающие тоже не унывали, надеясь, что отличная погода продержится долго.

Газеты, засунутые в дверные ручки, в сельские почтовые ящики, сваленные в тяжелые кипы на перекрестках, выставленные в витринах магазинов, кричали о «Волчьей стае». С насмешливым сожалением утренние обозреватели сообщали, что преступники все еще на свободе. В автобусах, в метро, за столиками кафе и баров, около конторских кондиционеров и аппаратов с кока-колой вся страна говорила о «Волчьей стае» и Хелен Вистер.

– Ужас, ужас! Бедные родители... Если парень собирался украсть блондинку, он мог сделать это лучше, а, Барни? Помяни мои слова, когда схватят этих бесов, окажется, что они алкоголики, Мари... Знаете, Бугси способен на такое, он наглец... Это еще один пример катастрофического падения нравов, джентльмены... Девка с ножом, это по мне, Ал, мне нравятся такие штучки... Не говорите мне, что это не входило в планы ее и этих головорезов. Готов держать пари, что она им заплатила, чтобы они убили ее дружка. Наверное, он шантажировал ее и архитектора. У нее ведь достаточно денег? Она даже не сопротивлялась, так ведь?

* * *

В четырехстах милях к северо-востоку от Монро в западном углу штата Пенсильвания расположился курорт Севен-Майл-Лэйк. Весь южный берег озера с узкой полоской пляжа занимали киоски с мороженым, лодочные станции, тиры, закусочные, коттеджи, пивнушки. Был разгар сезона. По озеру с ревом носились катера с воднолыжниками, песчаные пляжи были усеяны дымящимся мясом загорающих, пронзительно кричали дети, роняя мороженое в пыль.

В центре, курорта находились «Лэйкшор-коттеджи», которыми в тот год управляли Джо Ренди с женой Кларой. Они сдавали коттеджи и торговали в маленьком магазинчике у дороги мороженым и всякой всячиной. Джо, как всегда угрюмый, встал в одиннадцать. Он вышел позавтракать и затем не спеша вернулся в магазин. В этот момент там никого не было, кроме Клары, моющей стаканы.

– Кто, черт побери, звонил ночью? – проворчал он.

– Ты слышал? Неужели действительно слышал? Ты так налакался пива, что храпел, как морж, и все же слышал звонок?

– Перестань ломать чертову комедию. Кто это был?

– Я сдала четвертый номер.

Он тяжело сел на стул и уставился на нее.

– Здорово! Она сдала четвертый номер! Молодчина! А завтра приедут те ребята, которые заказали домик и заплатили задаток в пятьдесят долларов. Ты скажешь, извините, у нас все занято?

– Если ты такой умник, почему не встал?

– Если бы не было так жарко, я бы съездил тебе по роже, Клара.

– Если ты такой умник, зачем согласился вкалывать целое лето задарма?

– Значит, раз доходы – мизер, ты решила еще уменьшить их?

– Я увеличила их, умник. Кто-то здесь должен иметь голову на плечах.

– И как же ты увеличила доходы? Она выпрямилась и подбоченилась.

– Я сдала домик только на ночь. Парень поклялся, что они сегодня уедут, и я ему поверила. Он позвонил на заре. Попросил два двухместных, дал двадцать пять баксов и пообещал уехать вечером. Их можно не записывать в журнал, Джо. Это наши деньги. Я успею прибраться до приезда Шоэлокеров. О, да перестань напускать на себя кислый вид. И не думай, что получишь эти деньги. Можешь сколько угодно выворачивать мне руки, я все равно не скажу, где они.

– А если не съедут?

– Он пообещал, что съедут. Парень разговаривал очень вежливо. Он даже не захотел сначала осмотреть номер. Я уже порвала карточку. Так что не беспокойся.

– Им лучше съехать к вечеру, – угрюмо заявил Джо.

– Съедут, съедут, съедут! – Перестань орать на меня.

– Пойди поправь замок на восьмом номере, а то он расшатался. Там нужна только отвертка, но жильцы почему-то не могут поправить сами.

Джо Ренди по дороге к восьмому номеру прошел мимо четвертого. Темно-голубой «бьюик» стоял рядом с крыльцом, готовый к выезду. Шторы были опущены. Из домика не доносилось ни звука. Что за отдых, подумал он, ехать всю ночь и спать весь день. Но четвертак есть четвертак. Вот дура, не могла вытянуть тридцатник.

Это был один из больших коттеджей. В комплекс входили шесть больших и восемь маленьких домиков. Большие имели гостиную, ванную, две спальни, маленькую кухню и застекленное крыльцо. В маленьких было только по одной спальне. Старые, ветхие коттеджи с наступлением лета пришлось заново выкрасить в ярко-желтый цвет с ярко-голубыми наличниками с красными дверьми.

Из номера четыре весь долгий жаркий день не доносилось ни звука. Между коттеджами в пыли бегали и кричали дети, в полуденном зное жужжали насекомые, с озера доносился нескончаемый шум катеров.

Позже, когда начало темнеть, зажглись неоновые огни, и ночные звуки пришли на смену дневному шуму.

В восемь тридцать, когда стало совсем темно, Джо Ренди начал нервничать. Он подошел к домику, решая, не следует ли ему напомнить жильцам об их обещании съехать к вечеру. Посмотрев на коттедж, Джо развернулся и поспешил в магазин.

– Эй, они уехали! – сказал он.

– Кто уехал, глупый?

– Жильцы из четвертого.

– Они ведь сказали, что уедут, так ведь?

– Да, но...

– Пойди к Шиллеру и попробуй купить коробку сахарных шишек у этого грабителя. Они почти закончились.

– О'кей! О'кей!

– Ну, помалкивай. Вот два доллара и смотри не заходи в пивнушку.

Глава 9

ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИ

Я размышлял над тем, сколько времени займет мое полное умирание. Под умиранием я подразумеваю нечто иное, чем просто физическую смерть. Я имею в виду тот промежуток времени, как бы короток он ни был, в течение которого люди будут помнить обо мне после того, как меня не станет. В некотором смысле это можно назвать ограниченным бессмертием, хотя в таком определении и заключено противоречие. Ведь бессмертие абсолютно и неподвластно никаким ограничениям.

Конечно, в первую очередь обо мне будет помнить старик и Эрни. Мать довольно крепкая женщина. Сейчас ей сорок семь, а доживет она, по-моему, лет до девяноста, то есть до начала третьего тысячелетия. Тот продавец, Гораций, сказал, что его младшему восемнадцать месяцев. Можно почти безошибочно предположить, что его жена научит детей употреблять наши имена с проклятьями. Скорее всего, младший запомнит мое имя и тоже протянет до девяноста, так что память о Кирби Палмере Стассене доживет приблизительно до 2050 года. К сожалению, его внукам и правнукам будет уже наплевать на меня. Просто они будут смутно помнить, что их деда убили, и все. Вряд ли кто-нибудь из знавших меня дотянет до 2050 года.

Теперь рассмотрим физический аспект проблемы бессмертия. Материю нельзя уничтожить. Странно сознавать, что где-то будет находиться каждая пылинка из моего глаза, каждый обрезок ногтей. Моя физическая сущность будет продолжать существовать, в «Мемориал-Гроув», в Хантстауне. Похороны будут очень и очень скромными, скорее всего безо всяких речей. Конечно, поставят надгробие, Эрни настоит на этом. Очень маленькую плиту, на которой будет высечено имя Кирби Палмера Стассена. Я мог бы обмануть и успокоить себя тем, что мрамор продержится тысячу лет, но если имя ничего не скажет тому, кто его прочитает, следовательно, я в полном смысле слова умер. Скандал в Хантстауне, связанный с моим именем, долго не забудут. Полагаю, найдутся старики, которые до 2100 года сохранят в памяти заплесневелую информацию о черных делах прошлых поколений.

Я думаю, что старик и Эрни скоро избавятся от моих вещей – одни хладнокровно выбросят на свалку, другие передадут в Армию спасения. Эрни, наверное, оставит кое-что на память: детские башмачки, книжки с картинками, но вряд ли отважится разглядывать их в присутствии старика.

Третий вариант моего условного бессмертия – дело случая. Преступления, способы их совершения, ход судебных процессов в той или иной степени изучают социологи и юристы. Я появлюсь, уверен, в каких-нибудь научных работах. Все всякого сомнения, меня будут называть К. С. или Кирби С., или, может быть, просто С. Но я могу учесть этот факт в своей игре. Мой дневник, попади он в нужные руки, может послужить толчком для написания какого-нибудь длинного трактата. Книги подобного рода в большинстве случаев умирают вместе с профессором, понуждающим своих студентов покупать их. На этом основании я могу предположить свою полужизнь только, скажем, до 2000 года. Но существует еще незначительная вероятность, что кто-нибудь опишет мое дело. Оно прослывет классическим. Если получится очень хорошая работа, художественное произведение, оно вполне может протянуть лет триста. Я бы сказал, это крайняя граница моего бессмертия. Так что моя единственная надежда пережить «предел сплетен» – какой-нибудь гений. Это даст 2260 год, фантастическое время. И однажды роман обо мне прочтет последний человек на Земле. Он узнает о преступлении трехсотлетней давности и выбросит последнюю книгу, и тогда я уйду в небытие полностью и окончательно, словно никогда не жил.

Много ли это – триста лет? Одна десятимиллионная возраста планеты. Примерно ту же самую пропорцию составляет отношение трех секунд к одному году. На таких весах моя жизнь потянет разве что на четверть секунды.

Райкер Димс Оуэн пришел поздним утром, чтобы выполнить свою рутинную обязанность: попытаться сделать из меня негодяя. Но на сей раз он пощадил меня и не взял с собой застенчивую мисс Слэйтер, достигшую брачного возраста. Меня привели в маленький, специально оборудованный для встреч с адвокатами конференц-зал. Мы говорили с помощью микрофонов, через двухдюймовое пуленепробиваемое стекло. Судя по всему, этот насыщенный тугодум не понимает, что в суде будет выглядеть настоящим ослом. Сегодня он говорил о сложности апелляции по моему делу, о своих надеждах на отсрочку казни. Подозреваю, что старик на него постоянно давит. Конечно, все усилия адвоката бесполезны. Райкер Оуэн знает об этом, знаю об этом и я, но он улыбается мне через стекло, пытаясь поднять мой моральный дух.

Оуэн еще раз напомнил, что Эрни и старик хотели бы повидаться со мной и что свидание можно устроить, но я снова ответил, что не испытываю желания видеть их. Никому из нас встреча не может судить ничего хорошего. Оуэн спросил, напишу ли я им. Я попросил передать, что вполне здоров, у меня хорошее настроение и что мне дают в разумных пределах все, о чем я прошу. Сказал, что веду дневник, который после казни обещали передать родителям.

Именно сейчас самый подходящий момент для обращения к вам, Эрни и Дэд. Вряд ли вы поймете то, что я написал. Вряд ли даже попытаетесь понять меня. Я сам себя не понимаю. Можете прочитать эти бумаги и сберечь их. Вдруг однажды вам удастся найти мудреца, которому можно доверить эти записки. Он объяснит вам, почему все так случилось, и скажет, что я мало чем отличался от сыновей ваших друзей. Все они потенциально такие же, как я. Им просто повезло.

Позвольте мне также сказать, что я не пытаюсь огорчить вас своей откровенностью. Но писать в этом дневнике только то, что вы хотели бы прочитать, не имеет смысла.

* * *

Я довел свой дневник до «Чабби Гриля» на окраине Дель-Рио. Много времени и места посвятил эпизоду с Кэти Китс. Это даже не эпизод и не отступление. Наши с ней отношения, по-моему, многое объясняют.

В полдень в воскресенье Сэнди Голден насмехался надо мной, но так, чтобы не разозлить.

Я улыбнулся, глянув в темный угол, откуда донесся голос, купил в баре бутылку холодного эля и подошел к столику с бутылкой в одной руке и чемоданом в другой.

– Всем студентам нравится, когда их сразу признают за студентов, – изрек голос. – Похоже на почесывание собаки за ухом. Садись, студент. Это Нан и Шак. Как тебя зовут?

– Кирби Стассен.

– Садись, Кирби, поболтаем. Мне достались скучные приятели. Я Сандер Голден – поэт, экспериментатор, этнограф. Обретаюсь на далеких пастбищах духа. Садись, пощипли травку.

Я сел. Глаза постепенно привыкли к полумраку. Шак показался мне безобразным монстром, Сандер Голден – грязным, нервным и смешным жуликом. Он был чуть старше других – около тридцати, решил я. Тяжелые очки, склеенные липкой лентой, криво сидели на тонком носу. Порченные зубы, начал лысеть. Нан – надутая, горячая девка с копной волос. Она имела привычку смотреть вам прямо в глаза.

Пытаясь записать эти воспоминания, я обнаружил, что не могу решить одну проблему. Невозможно придать на бумаге уникальность языка Сэнди. Когда пытаешься просто записывать его слова, получается скучно. Его мысль всегда обгоняет речь, и порой она почти бессвязна. В Сэнди живет какое-то ощущение праздника. Это лучшее слово, которое я могу подобрать. Он наслаждается на полную катушку каждой минутой и тащит вас за собой. Вам кажется, что это колдун, который отколет какую-нибудь шуточку в следующий миг.

На полу стояла бутылка текилы. Сэнди и девушка пили ее маленькими глотками из крошечных фарфоровых чашечек, которые, как я обнаружил позднее, были извлечены из потрепанного раздутого рюкзака.

Шак и Нан не принимали участия в разговоре. Время от времени они неодобрительно посматривали на меня. Я был для них чужаком, неизвестным экземпляром внешнего мира, и они исследовали меня.

Беседа с Сэнди касалась множества головокружительных тем. Я знал, что он рисуется, и ожидал случая поймать его. Такая возможность появилась, когда он заговорил о классической музыке. Смутно помню только, что разговор перешел от Брюгека к Муллигану, затем к Джамалу, а потом перепрыгнул в прошлое примерно на столетие.

– Все эти старые композиторишки воровали друг у друга, – сказал он. – Они хватали, что нравится. Дебюсси, Вагнер, Лист, черт, они признали, что воровали у Шопена. Возьми этого самого Баха. Онпередирал у Скарлатти.

– Нет, – равнодушно заметил я. Текила ударила мне в голову.

– Что ты имеешь в виду, говоря «нет»?

– Просто «нет», Сэнди. Ты перепутал. На Баха оказывал влияние Вивальди, Антонио Вивальди. Алессандро Скарлатти писал оперы. Он, может быть, повлиял на Моцарта, но не на Баха.

Сэнди застыл, как птица на ветке, глядя на меня, затем щелкнул пальцами.

– Скарлатти, Вивальди... Я перепутал этих итальяшек. Ты прав, Кирби. Вот что значит образование. Я думал, что вы проходили только групповое приспособление и выбор невест.

Он повернулся к остальным.

– Эй, животные, поболтайте с умным человеком. Шак, дай мне рюкзак.

Шак нагнулся и взял с пола рюкзак. Сэнди положил его на колени, раскрыл и вытащил пластмассовую коробку. Почти все шесть ее отделений оказались наполненными таблетками.

Сэнди взглянул на часы, вытащил две таблетки и бросил их Нан. Она взяла их без единого слова. Он отложил две для себя. Затем выбрал три и толкнул их мне по столу. Одна была маленьким серым треугольником с закругленными углами, вторая – бело-зеленая капсула, а третья – маленькая круглая белая таблетка.

– Приятного аппетита, – сказал он.

Я понял, что все трое внимательно следят за мной.

– Что это?

– Они достанут тебя, студент, но не зацепят. Чудеса современной медицины.

Если у меня и осталось что терять, то я не мог вспомнить, что именно. Я проглотил таблетки и запил их текилой.

– У тебя большие запасы, – заметил я. В первый раз Нан вступила в беседу:

– Боже, да у него по всему Лос-Анджелесу берлоги. Они снабжают дока Голдена.

Я пьянел постепенно, так что не уловил, когда кругом вдруг все изменилось. Мое восприятие окружающего обострилось. Золотистый солнечный свет, затхлый запах пива в комнате с низким потолком, искусанные ногти Нан, толстые волосатые запястья Шака, быстрые глаза Сэнди за изогнутыми линзами – все стало резче и четче. Когда Сэнди говорил, я, кажется, мог предугадать каждое слово за долю секунды до того, как он его скажет. Мои руки начали ровно подрагивать. Когда я поворачивал голову, казалось, что она движется на шарнирах. Все в этом мире мне нравилось. Я чувствовал особую значимость всего окружающего. Иногда мне казалось, что я смотрю на своих собеседников как в телескоп. Затем их лица начали разбухать до размеров больших корзин. Шак превратился в забавное чудовище, Нан стала красавицей, а Сэнди – гением. Они стали самой лучшей компанией, которую я когда-либо встречал.

И разговоры! О Боже, как я мог говорить! Приходили правильные слова, особые слова, так что мог говорить, как поэт. Мне не была нужна больше текила. Фонтан красноречия не иссякал. Я положил дрожащие руки на стол, наклонился вперед и рассказал им всю историю с Кэти. Рассказывая, жалел, что нельзя записать рассказ на магнитофон. Я выложил все и постепенно затих.

– Смотрите, он поет с закрытым ртом, – с любовью сказал Сэнди.

– Очень много "Д"? – предположила Нан.

– Он большой парень и может принимать большие дозы. Так, значит, ты никуда не едешь, Кирби?

– Никуда. Свободен, как птица, – сказал я. В моих ушах звенело, и я слышал биение собственного сердца, словно кто-то случал молотком по дереву.

– Мы едем в Новый Орлеан, – твердо сказал Сэнди. – У меня там веселые друзья. Ну и погуляем же в Орлеане! Будем плодотворно жить в берлоге, дружище.

– Наша компания увеличилась. Придется снять «грейхаунд»[11], – кисло заметила Нан.

– Посмотри, какой он способный ученик, – возразил Сэнди. – Освободим его голову от проблем, Нан. Где твоя человеческая доброта?

– Он нам не нужен, – стояла на своем Нан. Сэнди ударил ее по голове, да так сильно, что на мгновение глаза девушки закрылись.

– Дура, – ухмыльнулся он.

– Ладно, он нам нужен, – согласилась она. – Приятель, тебе не надо было бить меня по голове.

– Если тебе больше нравится Шак, куколка, я мог бы попросить его сделать это.

Тогда я не знал, где она прячет нож, но чистое лезвие, белое, как ртуть, с молниеносной быстротой оказалось в десяти дюймах от толстого горла Шака.

– Ударь меня, Эрнандес, – взмолилась она, едва шевеля губами. – Всего один раз.

– Бога ради, Нан, – пробормотал с несчастным видом Шак, – спрячь нож, а? Я же ничего тебе не сделал.

Бармен вышел из-за стойки и приблизился к ним.

– Эй, уберите это, – велел он. – Спрячьте нож. Мне не нужны неприятности.

Пока Нан складывала нож и прятала его под столом, Шак встал – неожиданно быстро и легко для такой туши.

– Тебе нужны неприятности? – спросил он.

– Нет, мне не нужны неприятности, паренек. – Владелец бара отвернулся.

Шак одним движением схватил его за руку и рывком развернул.

– Значит, я перепутал, – сказал Шак. – Мне показалось, что ты ищешь неприятности.

Бармен был мужчиной грузным и рыхлым. Его лицо посерело и покрылось потом. Со стороны казалось, что Эрнандес едва удерживал бармена, но я заметил, как глубоко впились его железные пальцы в мягкую, пухлую руку.

– Не надо... неприятностей, – тихо попросил бармен прерывающимся голосом.

– Прекрасно, – согласился Шак. – О'кей! На секунду его лицо исказилось от усилия. Бармен издал блеющий звук, закрыл глаза и опустился на одно колено. Шак поднял его и отпустил, легко толкнув по направлению к стойке.

– Философия агрессии, – нравоучительно проговорил Сэнди. – Она разозлилась на меня и выместила гнев на Шаке, который отыгрался на толстяке. Вечером дома тот побьет старую леди, а она – ребенка. Ребенок побьет собаку, собака разорвет кошку. Конец цепочки. Агрессия всегда кончается чьей-нибудь смертью, Кирби, запомни это. Смерть – последнее звено в цепи. Она могла бы воткнуть нож в горло Шака, и это был бы конец. Все мы животные. Пошли отсюда.

Мы вышли на улицу. Я нес дешевый мексиканский чемодан. У Сэнди Голдена через плечо висел рюкзак. Нан тащила похожую на барабан шляпную коробку, покрытую красным пластиком, имитирующим крокодиловую кожу. Скудные пожитки Шака поместились в коричневом бумажном пакете.

Мир был ясен, бессмыслен и равнодушен. Целый час мы пытались остановить машину, но нас было слишком много. Нан уселась на мой чемодан, а Сэнди принялся разглагольствовать о сексуальном подтексте, заключенном в американском автомобиле. Когда начало темнеть, остановился грузовик. Нан села в кабину, а мы забрались в кузов. Нас высадили в Брэккетвилле, в тридцати милях от Дель-Рио. Водителю нужно было поворачивать на север. В каком-то вонючем кафе мы съели подозрительные гамбургеры.

Я находился с этими людьми достаточно долго, чтобы понять истинные отношения между ними. Шак терпеливо обхаживал Нан с вполне ясными намерениями. И ей и Голдену было заметно его возбуждение, когда он находился рядом с ней. Его желание было так сильно, что воздух, казалось, насыщался запахом муксуса.

Мы нашли место для ночлега в Брэккетвилле, по полтора доллара за койку. Маленькие рассохшиеся домики размером восемь на десять футов, крашенные под желтый кирпич, каждый с двуспальной железной кроватью, просевшей, как гамак, одной сорокаваттной лампочкой под потолком, грязной раковиной, одним стулом, двумя узкими оконцами и одной дверью. На полу потрескавшийся линолеум. Уборная на улице, серые простыни, вместо вешалок вбитые в стенку гвозди, короче, райский уголок.

Комплекс состоял из шести домиков. Мы оказались единственными жильцами и сняли три хижины. Четыре с половиной доллара за три кровати. Мы немного поболтали в домике Сэнди и Нан. Шак сидел на стуле, Сэнди и я – на кровати. Нан – на полу. Сэнди снова раздал таблетки.

– Это смерть, парень, – заявил он. – Ты погружаешься на шесть футов туда, где можно говорить с червями.

Мы разошлись по своим хижинам. Я спал в среднем домике. Стараясь не думать о клопах, отключился так быстро, что даже не слышал, как она вошла. Когда Нан забралась в постель, я в испуге проснулся. Она раздраженно толкала меня:

– Эй! Эй, ты! Эй!

Я спал так крепко, что совершенно забыл, где нахожусь. С почти невыносимой радостью я обнял Кэти Китс и нашел ее губы. Но губы и кожа были не те, а от волос несло какой-то кислятиной. Наконец до меня дошло, что Кэти мертва, и я вернулся в реальность.

– Нан?

– А ты думаешь, это маленький Бо Пип? – сонным и хриплым голосом ответила Козлова, механически лаская меня.

– Я и не знал, что понравился тебе, малышка.

– Заткнись. Сэнди сказал, чтобы я нанесла тебе визит. Поэтому я пришла. Так что давай кончим с этим без разговоров.

Если бы со сна я не подумал, что это Кэти, наше сношение оказалось бы невозможным. Но мне пришлось удовлетворить ее, потому что сделать это было легче, чем отправлять ее назад с выражением благодарности Сэнди. С механическим проворством она очень быстро кончила, скатилась с меня и натянула штаны. Нан даже не сняла блузку.

– Передай Сэнди мою благодарность, – кисло пошутил я.

– Сам передай, – ответила девушка. Входная дверь заскрипела и со стуком закрылась. Не успев насладиться собственной горечью, я заснул.

Я понял мотивы Сэнди в понедельник около полудня, когда мы находились на шоссе 90, в миле к востоку от Брэккетвилла, балдея от таблеток доктора Голдена. Мы выставляли большие пальцы навстречу проносившимся машинам, оставлявшим в пыли замысловатые следы. Сэнди, как хозяин, похлопал Нан по твердому, обтянутому штанами залу и спросил:

– Этот цыпленок вчера ночью сделал все, как надо, Кирби?

– Она, она вела себя прекрасно, – неловко ответил я. Угловым зрением я увидел, как побагровел Шак. Казалось, он вот-вот расплачется.

– Сэнди! – воскликнул он. – Ведь ты никогда...

– Разве мы не должны научить этого благородного молодого человека жизни, Шак? Ты что, хочешь лишить его образования?

– Я думал, что ты просто не хочешь делиться, и это было нормально. Но если ты так поступаешь, то я...

– Что? – спросил Сэнди, подходя к Шаку.

– Я просто имел в виду...

– Ты хочешь попасть в Новый Орлеан или отправиться назад в Тусон, Эрнандес?

– Я хочу ехать с тобой, Сэнди, но...

– Тогда заткнись, о'кей?

Шак испустил глубокий и протяжный вздох отчаяния.

– О'кей. Будет, как ты скажешь, Сэнди.

Я понял, что Сэнди проверяет свою власть над Эрнандесом. Успокоившись, Шак взглянул на меня так, что мне стало не по себе.

В конце концов нам удалось остановить подходящую машину, на сей раз пикап с двумя мужчинами в кабине. Мы вчетвером забрались в кузов. Проехали сорок миль до Увальда. После ужина и ночлега в домиках, немногим лучших, чем в Брэккетвилле, у нас осталось меньше девяти долларов.

– Если мы будем передвигаться с такой скоростью, – объявил Сэнди, – у нас отрастут длинные бороды или мы умрем с голоду, пока попадем на Бургундскую улицу.

– Можно остановиться и подработать, – предложил Шак.

– Никогда не произносите при мне это слово, сэр, – сказал Голден.

– Все потому, что нас так много, – объяснила Нан. – Я же тебе говорила. Нам нужно разделиться. Мы бы с тобой доехали до Нового Орлеана за день, честное слово.

– Нам слишком хорошо вместе, чтобы расставаться, – возразил Сэнди.

– Это ты называешь хорошо? – угрюмо спросила она.

– Заткнись, – ответил Голден. – Вместе веселее. Во всяком случае, у меня есть идея. Пора использовать наши таланты и достоинства. Нам нужна своя машина, дети мои.

– Великая автомобильная кража, – угрюмо пробормотал Шак.

– Может, нам удастся просто одолжить ее.

– Как? – поинтересовался я.

– Век живи – век учись, студент, – ответил он.

* * *

Следующий день оказался вторником 21 июля. В этот лень началась наша «деятельность». Голден так зарядил нас вечером, что мы беспробудно проспали до полудня. Вскочили с кроватей, влили остатки текилы в Шака.

Стоял ослепительный летний день. Сэнди потащил нас на восток по шоссе. Он решил не начинать операции, пока не найдется подходящее местечко.

Все прошло точно по плану Сэнди. Нан стала на обочине со шляпной коробкой в руках, а мы залегли за кустами. Одинокий водитель в новом бело-голубом грузовом «форде» с визгом затормозил, проскочив пятьдесят ярдов, а потом так быстро вернулся, словно боялся, что ее подберет следующий водитель. Нан уселась на переднее сиденье, улыбнулась ему м попросила, чтобы он переложил коробку назад. Мужчина взял коробку обеими руками и, не вставая, развернулся. В этот момент она приставила нож к его животу и, слегка поцарапав кожу, сказала, что, если он хоть чуть-чуть пошевелится, она разрежет его, как рождественского гуся.

Нан говорила так убедительно, что водитель даже не выпустил из рук коробку. Она держала его в таком положении, пока мимо не проехали две машины. Когда дорога в обоих направлениях стала пуста, Нан позвала нас. Мы подбежали к машине. Сэнди и я устроились на заднем сиденье. Шак открыл дверцу и сильно ударил водителя кулаком чуть выше уха. Парень завалился на бок. Шак отодвинул его, сел за руль, и через секунду мы уже ехали по шоссе, не превышая скорости. Нан проверила бардачок и протянула Сэнди пистолет 32-го калибра, который тот засунул в рюкзак.

– Люблю фургоны! – воскликнул Сэнди, и все мы облегченно засмеялись.

Я не чувствовал ни малейшей вины или страха. Тогда мне казалось, что это игра.

Владелец «форда» пошевелился, застонал и поднял голову.

– Что вы, ребята, делаете?..

Нан приставила ему нож к ребрам.

– Вопросы потом, техасец, – сказал Сэнди. Когда мы проехали около пяти миль, Сэнди велел Шаку затормозить. Шоссе в этом месте было пустынным. Мы свернули на едва заметную грунтовку. Трясясь по кочкам, объехали голый холм и поставили «форд» носом к дороге. Мы очутились словно за тысяч миль от последнего очага цивилизации. Несколько секунд нас разглядывала ящерица, потом убежала. В голубом небе на высоте реактивного самолета кружил стервятник. Шум машин, проносящихся по невидимому шоссе, то возникал, то замирал вдали.

В двадцати футах от «форда» лежала куча камней. Нан с Сэнди сели на них. Я устроился на корточках неподалеку. Облокотившись о крыло автомобиля, Шак раскурил окурок сигары. Владелец машины, блондин лет тридцати пяти с коротко стриженными волосами и плешью, стоял около открытой двери, тер шею и растерянно моргал. Красные нос, лоб и плешь шелушились. На светло-голубой спортивной рубашке виднелись пятна пота. Короткие кривые ноги в серых штанах и черно-белых туфлях, на сползший пояс нависал живот.

Под ярким солнцем сверкало золотое обручальное кольцо, а на правом мизинце – массивный перстень – знак ложи.

Он попытался улыбнуться.

– Я думал, что маленькая леди путешествует одна.

– Как тебя зовут техасец? – поинтересовался Сэнди.

– Бечер. Гораций Бечер.

– Чем ты занимаешься, Гораций?

– Я менеджер «Блю Боннет Тайл Компани» из Хьюстона. Объезжал нашу территорию с проверкой.

– И проверкой девочек, путешествующих автостопом? – усмехнулся Сэнди.

– Ну, знаете, как бывает...

– Как, Гораций?

– Не знаю. Я просто увидел ее... – Толстяк сделал усилие собраться с духом. Его улыбка стала более заискивающей. Легко было понять, что он говорил себе: «Ты же продавец, ну вот, давай уговаривай, дружище». – Наверное, вам, ребята, нужны деньги и машина. Все застраховано, так что можете забирать. Я не причиню вам неприятностей, ребята, ни капельки. Подожду, сколько вы скажете, а потом заявлю о пропаже. При этом я забуду номер. Ну как, по рукам?

– Брось бумажник, Гораций, – приказал Сэнди.

– Конечно, конечно. – Он вытащил бумажник и бросил. Бумажник приземлился рядом со мной, и я передал его Голдену. Сэнди пересчитал деньги.

– Двести восемьдесят два бакса, Гораций. Замечательно. Очень мило с твоей стороны, дружище.

– Люблю иметь при себе много наличных денег, – похвастался Гораций.

– Мм...м. Кредитные карточки, членские удостоверения. Ты весь начинен карточками, Гораций. «Американский легион» тоже?

– Я вступил в него сразу после войны. Служил в оккупационных войсках в Японии.

– Прекрасно. Являешься членом многих клубов? – Ну, «Лоси», «Масоны», «Цивитан».

– Есть успехи в гольфе?

– Я играю в боулинг по классу "А". В прошлом году в среднем набирал сто восемьдесят три очка.

– За игрой пьешь пиво?

– Конечно, но ведь часть игры, по-моему...

– Гораций, у тебя отвратительная мозоль, ты находишься в паршивой форме. Нужно пить меньше пива.

Бечер шлепнул себя по животу и рассмеялся. Но смех под жгучими лучами солнца быстро стих.

– Что это за жирная девка на фотографии, дружище?

– Моя жена, – довольно натянуто ответил Гораций.

– Лучше и ей не давать пива. Это твои дети?

– Да, двое. Этому снимку три года. Сейчас у меня еще родился сын. Ему восемнадцать месяцев. Забирайте машину и деньги, ребята, и никаких обид.

– Если мы заберем, ты назовешь это воровством? Бечер посмотрел на Сэнди.

– А что же это такое?

– Ты удачливый бизнесмен, член многих клубов. У тебя появился шанс одолжить нам машину и немного денег.

– Занять?

– Мы твои новые друзья. Веди себя с друзьями хорошо, техасец.

– Конечно. – Бечер сразу все понял. – Если хотите, я вам их займу.

Он потихоньку двигался к открытой двери «форда». Я заметил движение и думаю, что и Сэнди обратил на него внимание.

Внезапно Бечер нырнул в машину и раскрыл бардачок. Обеими руками выгреб оттуда целый водопад торговых марок, использованный клинекс, лосьон от солнца, дорожные карты. Наконец его руки стали двигаться медленнее и затем замерли. Он затих, и мы услышали его хриплое дыхание. Толстяк медленно выбрался из машины и слабо улыбнулся вымученной улыбкой.

– Фу, как невежливо, дружище! – укоризненно произнес Сэнди. Раздался треск разрываемой ткани – высоко в небе пронесся самолет. Бечер стоял, отбрасывая короткую черную тень, и обильно потел. Ситуация менялась, и Гораций сам был в этот виноват. Я почувствовал, как в моем животе похолодело.

Шак медленно вытащил из кузова тяжелую, картонную коробку. Гораций тотчас же властно воскликнул:

– Осторожнее! Это спецзаказ. Импортированная из Италии черепица для крыши бара.

Шак поднял ящик с большим усилием, но так грациозно, будто тот был пустым. Он поднял ящик над головой и бросил. В белом солнечном свете ящик медленно пролетел по дуге, перевернулся и грохнулся на камни. Из него посыпались яркие черепки.

Этот ритуальный поступок обозначил перемену в ситуации. Бечер, очевидно, почувствовал, что его положение быстро ухудшается, и предложил:

– Я просто спишу ее. Конечно, я дам взаймы машину и деньги. Вам, понимаю, хочется развлечься.

Нан зевнула, как кошка. Сэнди подобрал несколько камней и начал аккуратно бросать их в оставшуюся целой черепицу, пока четвертый не попал в цель.

Ситуация все больше накалялась. Мы приближались к какой-то черте. Мне запомнился случай, очень похожий на этот. Пятеро четырнадцатилетних парней, в том числе и я, августовским субботним вечером поехали на велосипедах к дому Крозьеров. На лето хозяева укатили куда-то в Мэйн. Пол Битти, мой лучший друг в то время, был безнадежно влюблен в Марианну Крозьер. Наша идея, смешная, озорная и слегка романтическая, заключалась в том, чтобы залезть в дом, найти комнату Марианны и оставить там таинственное послание от анонимного обожателя.

Мы забрались в дом через подвал. Было жутковато. Медленно, не отходя друг от друга и разговаривая шепотом, мы двинулись вперед, освещая дорогу фонариками. Время от времени останавливались и прислушивались. Огромный старый дом был полон скрипов и привидений. К тому времени, когда мы нашли комнату Марианны, каждый из нас окончательно осмелел и начал рисоваться перед другими. Толстяк Кэри принялся прыгать на кровати, сопровождая прыжки грязными комментариями. Гуси Эллисон открыл все краны и закупорил раковины и ванны. Шум воды добавил нам еще больше смелости. Кип Макаллен начал выливать на кровать возлюбленной Пола содержимое пузырьков и флаконов из аптечки и с туалетного столика. Некоторое время Пол возмущался, негодуя на осквернение святыни, и пытался остановить беспорядок, но скоро его охватил дух анархии.

Этот дух рос и расцветал в нас. Мы слонялись по дому, пытаясь перещеголять друг друга в вандализме. При этом звали друг друга поглядеть, чтобы другие являлись свидетелями особенного нарушения правил приличного поведения. Когда как минимум через три часа мы покинули дом, дрожа от возбуждения, смеясь и крича, каждый пытался перещеголять другого в рассказах о содеянном. После нас остались руины – разбитые, перепачканные, порванные дорогие книги, зеркала, занавеси, лампы, статуэтки, одежда. Позже в местной газете записали, что вода, залившая дом, нанесла ущерб в пятнадцать тысяч долларов, да и другие убытки составили двадцать пять тысяч. Мы жили в ужасе целый месяц. Придумали такое сложное алиби, что оно бы ни выдержало и десяти минут серьезного допроса. Но все мы были из приличных семей, и нас никто не собирался допрашивать. К счастью, через несколько недель трое из нас уехали в частные школы. Если бы мы все остались в Хантстауне, мы бы сами выдали себя.

Я хочу подчеркнуть – мы не собирались наносить дому Крозьеров убыток в сорок тысяч долларов. Мы придумали романтическое приключение. Теплым вечером оседлали скакунов на колесах, как благородные рыцари, а через несколько часов нас словно поразила какая-то ужасная болезнь. Насилие аккумулирует энергию разрушения и порождает новые и новые вспышки зла.

Очень смутно, словно во сне, припоминаю, как я взбираюсь на стул и снимаю со стены в кабинете мистера Крозьера саблю. Когда я взмахнул саблей, раздался свист рассекаемого воздуха. На низком столике я увидел мраморный бюст бородатого мужчины. «Долой голову», – прошептал я и нанес удар. Лезвие переломилось у самой рукоятки, бюст упал, и голова разлетелась на куски.

После того погрома не прошло еще и десяти лет. И вот теперь я сидел на корточках в пустынной местности и чувствовал, как во мне растет та же энергия, ищущая безумный выход.

Бечер не вполне мог уяснить себе, что происходит. С одной стороны, по-моему, он хотел верить, что происшествие закончится удачно и будет о чем рассказать друзьям. Но подспудно в нем рос ужас, подсказывающий, что нужно готовиться к худшему. Лицо продавца пожелтело, рот раскрылся. Он напоминал человека, который стоял в яме со змеями и думал о том, как наладить с ними контакт или стать невидимым.

Шак вытащил чемодан Вечера, бросил на землю и расстегнул его. Под одеждой лежала бутылка, наполовину опорожненная. Сделав два длинных глотка, Эрнандес закашлялся и передал бутылку Сэнди.

– Дай ее Горацию, – сказал Сэнди. – Он очень нервничает. Шак протянул бутылку Вечеру.

– Пей, – приказал Сэнди.

– Выпивка теплая, – тихо ответил Гораций.

– Все до последней капли, парень, и без остановок. Иначе тебя ожидают неприятности. Пей, приятель.

Он оглядел нас, облизнул губы и запрокинул бутылку. Уровень жидкости в бутылке начал понижаться. Бечер выпил почти все, и его желудок взбунтовался. Он пошатнулся и упал на колени. Когда рвота прошла, Гораций Бечер медленно встал и облокотился на машину. Его лицо приняло желтовато-серый оттенок.

– Ты в плохой форме, – сказал Сэнди. – Нужно тренироваться. У кого есть идеи?

– Кувырканье, – предложила Нан.

– Не думаю, что я...

– Придется, Гораций. Вперед!

Шак приблизился к продавцу черепицы. Гораций перекувыркнулся. Второй кувырок тоже удался, но он ушибся спиной о камни. Бечер остановился, пытаясь отдышаться. Его била дрожь. Сэнди приказал продолжать. Теперь он кувыркался не так быстро. Когда задержался возле Шака, пытаясь восстановить равновесие, тот сильно пнул его в зад. Гораций быстро кувыркнулся и вскочил на ноги. Рубашка на спине была красной от крови.

– Делай это каждый день и будешь жить долго, – посоветовал Сэнди. – Будешь кувыркаться каждый день?

– Да, сэр, – ответил Гораций.

Он перестал сопротивляться и безропотно принимал унижения. Он надеялся выдержать, вот и все.

Нан опустилась на колени перед чемоданом, извлекла оттуда футляр с туалетными принадлежностями, достала тюбик с кремом для бритья и нажала кнопку. Длинный червь пены выполз на камни. Она улыбнулась нам с Сэнди.

– Дай мне ту желтую рубашку, – велел Сэнди. Голден снял с себя рубашку и надел желтую. Она была ему очень велика и болталась, как на пугале.

– Старомодный цвет, – пожаловался он.

– Зато очень яркий, – успокоил я его.

– Могу списать и машину, – предложил Гораций. Он повторял эту фразу-талисман, как молитву, без всякой надежды. Мозг, парализованный страхом, не был в состоянии придумать ничего другого. – Я могу списать ее.

Сэнди подошел к рюкзаку и вытащил пистолет. Его голубые глаза играли за стеклами очков. Вид оружия поставил все точки над "и". Я медленно поднялся. Нан стояла, наклонив голову. Шак не двигался. Его лицо ничего не выражало.

Сэнди схватил банку с кремом и бросил в продавца. Она ударилась в грудь Вечера и упала на землю.

– Подними ее, Гораций. Прекрасно! Я люблю тебя, Гораций? Ты спинной хребет нового Юга. Отойди от своей славной машины. Дальше. Молодец! Сейчас мы поиграем в Вильгельма Телля. Поставь банку на голову, Гораций.

Глаза Вечера расширились от ужаса.

– Вы не можете...

– Поверь мне, дружище, я снайпер. Ставь ее на голову. Я люблю тебя, Гораций, продавец, игрок в боулинг, примерный семьянин.

Бечер стоял с закрытыми глазами, держа руки по швам и слегка раскачиваясь. Сэнди закусил губу. Я увидел, как ствол пистолета совершает круговое движение. Держа оружие в вытянутой руке, Голден тщательно прицеливался.

Пистолет выстрелил негромко, как игрушечный. Гораций дернулся, и банка упала на землю. Сэнди велел ему поднять ее и снова поставить на голову. Еще раз прицелился. Раздался второй негромкий хлопок. Во лбу

Горация, слева, появилась маленькая черная дырочка. Продавец сделал шаг вперед, как бы пытаясь сохранить равновесие, и рухнул на землю.

С этого момента для нас началась абсолютно новая жизнь. Мы очутились в положении людей, которые ходили взад-вперед через широкие двери, но они вдруг захлопнулись в тот момент, когда люди находились в неблагоприятной для них стороне.

Нан странно пискнула. Она стояла, уперев руки в бока. На лице было отсутствующее выражение, словно после оргазма.

Сэнди выстрелил в воздух и спрятал пистолет в карман.

– Сто тысяч парней так похожи на него, что их не отличить даже под электронным микроскопом, – проговорил он. – Я люблю их, каждый их атом, люблю копаться в их маленьких скучных жизнях. Одним больше, одним меньше... Их необходимо убить всех сразу и сразу же зарыть. Но их целый сонм, не меньше китайцев, так что одному не одолеть.

Не знаю, целился ли он в лоб. Да это и не имеет особого значения. Мы собирались убить его, мы уже чувствовали запах смерти. Беспомощность Вечера толкала нас все дальше и дальше. Когда я садился в машину, ноги дрожали. Случилось! Небо уже никогда не будет таким голубым. Когда происходит такое событие, кажется, что нашел то, что давно искал.

Мы помчались на восток. За руль сел Сэнди, рядом с ним – Нан, а мы с Шаком расположились на заднем сиденье. Через пять миль мне стало ясно, что Сэнди классный водитель. Он словно слился с машиной.

– Ну как, студент? – поинтересовался он.

– Не знаю.

– Ну-ка достань нашу портативную аптечку, Нано, – приказал он девушке. Я нехотя проглотил свою порцию. Границы реального мира начали терять очертания. Через пятнадцать минут "Д" вдохнул в меня новые силы, и происшедшее показалось смешным. Я загудел, как высоковольтная линия под током. Мы убегали от заходящего на западе солнца, которое удлиняло тени. Взлетев на гребень высокой волны, мы с Сэнди по очереди читали стихи – реквием в память Горация Бечера, торговца черепицей. Мы заставили Шака и Нан подпевать нам. Заправляясь, смело шутили с парнем на заправке. Старина Гораций лежит мертвый в пустынной прерии, и его не найдут и через месяц.

У нас были деньги и машина, которая летела со скоростью девяносто миль в час. Каждая минута приближала нас на полторы мили к Новому Орлеану.

Шак крепко заснул. Мы пробивали бесконечную дыру в сгущающихся сумерках. Нан крутила ручку настройки радио, меняя станции и не убавляя громкость.

И вдруг в приемнике прогремело имя Горация Бечера. Сэнди выровнял вильнувшую машину, ударил Нан по рукам и опять настроил приемник.

Со всех частот стекались новости. Женщина из Кристалл-Сити любила животных и ненавидела стервятников. Она имела привычку ездить и искать этих птиц, которые медленно кружились над умирающими животными.

Таким образом она спасала жеребят, телят, овец, раненых собак. Она увидела низко кружащихся черных птиц и таким образом обнаружила мертвого мужчину, разбитую черепицу, следы шин, разбросанные вещи, бумажник. Самые наглые стервятники уже рвали лицо мертвеца. Женщина прогнала птиц, накрыла труп брезентом, положив по углам камни.

Она нашла телефон и позвонила в полицию. Очень быстро воспользовавшись документами из бумажника, полиция передала по радио описание и номер машины. Через час к ним явился какой-то водитель грузовика и сказал, что видел голубовато-серый автомобиль, выезжавший на шоссе как раз в том месте, где обнаружили труп. Я тоже вспомнил какой-то грузовик. Он проехал мимо, когда мы уже набрали скорость. Водитель заявил, что машину видел менее часа назад, она направлялась на восток, и в ней сидели двое мужчин и женщина. Это произошло без четверти шесть.

Теперь у нас было все, что нужно, но мы не могли этим воспользоваться. Шак монотонно ругался. Сэнди съехал на обочину, выключил фары в радио.

– Эта машина нам теперь едва ли пригодится, – заявил он.

– Пойдем пешком? – спросил Шак.

– Нужно разделиться, – настаивала Нан.

– У нас есть машина. За ночь мы можем уехать далеко, – рассуждал Сэнди. – Очень важно поскорее выбраться из этих мест. Что-то мне расхотелось ехать на восток. Там болота, очень мало дорог, их легко перекрыть. Поехали в Нью-Йорк. Отличный городишко. В нем легко можно затеряться.

– На этой машине? – поинтересовалась Нан.

– Кто сказал, на этой машине? Давайте повернем на север, поедем по нормальной второстепенной дороге и где-нибудь обменяем машину.

Мы включили свет и достали карты. Нашли хорошее место для разворота и тронулись в долгий путь к Нью-Йорку. Я заменил Сэнди, чтобы он немного поспал. Мне хотелось побыстрее избавиться от «форда». Каждая пара фар таила потенциальную опасность.

К двум часам ночи мы проехали более пятисот миль и прибыли в маленький городок под названием Лафкин. Над придорожной закусочной красовалось множество знамен. Наверное, в Лафкине что-то праздновали. Мы проехали с сотню ярдов и остановились. Сэнди с Шаком отправились на поиски подходящей машины. Сэнди сказал, что мне это еще предстоит изучить. Мы с Нан остались в «форде», прячась от света проходящих машин.

– Я говорила, говорила ему, что лучше разделиться, – с негодованием бубнила Нан. – Так нет же, ему нужна толпа, публика.

– Можешь уйти в любой момент, хоть сейчас, – предложил я. Она сказала мне, какую непроизносимую вещь я могу себе сделать. Наступило враждебное молчание. Я продолжал вспоминать, с каким волшебством в шелушащемся красном лбу Вечера появилась черная дырочка с маленьким пенным ободком крови вокруг.

Внезапно подъехала машина с выключенными фарами и остановилась перед нами. На мгновение загорелись тормозные огни, и послышался голос Сэнди.

– Пересаживайся сюда, парень, да побыстрее.

Нан и я забрались в новую машину. Шак сидел за рулем. Они угнали старый разбитый «олдс», в котором воняло, как на ферме, а левый край сзади сильно просел. «Форд», в котором находился Сэнли, проехал вперед, а мы последовали за ним в сторону Накогдочеза. Сэнди сбавил скорость, когда ехали по маленькому мосту через реку Анжелика. В обоих направлениях дорога была пустынной. За мостом находился поросший кустарником длинный склон. Мы притормозили, и «форд» съехал по склону, гремя и подпрыгивая на кочках. Через несколько минут в лучах фар «олдса» появился улыбающийся Сэнди. Шак вылез из машины. Они затерли на обочине следы «форда». Как оказалось, Сэнди и Шак прихватили номер с какого-то автомобиля. Мы приспособили его на «олдс», а старый выбросили в кусты.

Сэнди опять сел за руль, и мы помчались вперед. Двигатель тарахтел, но Голден был в восторге.

– Мы сначала украли номер. Потом долго ждали, пока не вышел какой-то пьяница. Он остановился около своей машины. Мы спрятались у него за спиной. Как только он достал ключи, трахнули его по голове. Нам повезло – машина работает неплохо, да и бак полон.

Примерно через сто пятьдесят миль мы въехали в штат Арканзас. Мотор перегрелся. На востоке стал светлеть горизонт.

Сэнди опять достал карты. Когда мутное солнце взошло уже высоко, мы свернули с пыльной дороги в лес и улеглись спать: Сэнди на переднем сиденье, Нан – на заднем, Шак и я растянулись на земле. Лесная земля приятно пахла глиной. Я почувствовал, что туго натянутые внутри меня пружины слабеют, и мир гаснет. Мне хотелось, чтобы сон был вечным.

Вечером Сэнди разбудил меня пинком. Мы побрились, умылись в ледяном ручье, что протекал рядом. Нан отошла футов на двадцать вниз по течению, разделась, намылилась и залезла в мелкую заводь. Она не заметила (или ей было наплевать), что Шак ни на секунду не спускал с нее глаз. Когда она снова натянула штаны, из его горла вырвалось не то мычание, не то стон.

Я несколько раз взглядывал на Козлову, пока она мылась. Наннет могла бы быть доисторической женщиной в диораме музея естественной истории. Современная культура выкрасила ее губы в красный цвет и отметила шрамом живот. Но все остальное – диковатые черты лица, плавный переход талии в бедра, шафранные соски, треугольник волос на лоне – все это не изменилось за пятьдесят тысяч лет.

Я не мог хотеть ее. Ее бросили мне, как бросают пачку сигарет другу. Когда привыкаешь пить кислоту, кислое красное вино кажется протухшей водой. Я почувствовал, как подходят друг другу Нан и Шак. Сэнди называл их животными. Они родились с большим опозданием. Оба принадлежали далекой истории, когда миром правило грубое насилие, а люди блуждали по пустынной земле, яростно совокуплялись, сражались друг с другом, жарили на костре у входа в пещеру окровавленное мясо.

Все мы были созданы не для нашей эпохи. Но их несоответствие времени отличалось от несоответствия моего и Голдена. Существует органическое несоответствие у тех, чьи тела неприспособлены к жизни. В глубинах мозга других скрыта слабость интеллекта. Несоответствие Сэнди носило нравственный и социальный оттенок, из-за чего ему было трудно приноровиться к нормам общества и культуры. Я – воплощение эмоционального и душевного несоответствия. Это можно выразить кратко. У меня нет способности любить. Человек, неспособный любить, – то же самое, что одна из тех машин, которые ради шутки делают механики-весельчаки. Крутятся колесики, вспыхивают лампочки, поршни ходят вниз-вверх. Слышится громкий, но бесполезный шум. Такая машина, выйдя из под контроля, может стать опасной. Однажды я подошел очень близко к тому, чтобы полюбить. Я имею в виду, конечно, Кэти. После Кэти бесцельная машина заработала на полных оборотах.

* * *

Мы ехали в арканзасских сумерках на восток, я чувствовал себя отупевшим, одеревеневшим, бездушным. Мой мозг был комнатой, где мебель обили пыльно-черным бархатом.

Я спал, когда они угнали в каком-то маленьком арканзасском городке машину получше, новый красно-белый «шевроле». Они взяли его на стоянке частного клуба. Смутно помню пересаживание из машины в машину. Еще в памяти сохранился напряженный голос Сэнди, взахлеб рассказывающего о ночных приключениях.

Тихо пробираясь в темноте между автомобилями, они набрели на машину, в которой какая-то парочка занималась любовью. Оба были окурены. Не успел Сэнди сказать и слово, как Шак распахнул заднюю дверцу, схватил этого жеребца за шею, ударил его и засунул под машину. Женщина захныкала: «Артур! Артур! Где ты, беби?» Наш монстр ответил: «Я здесь». Он нырнул в машину, как фулбэк[12], прорывающийся по центру. Через пять секунд девка поняла, что в ее жизнь вошло что-то новое, и ей это не понравилось. Она завопила, словно ее резали, поэтому монстру пришлось стукнуть и ее. Пока все это происходило, Сэнди вытащил Артура из-под машины и обыскал. Обнаружил пятьдесят восемь баков, но ключей не было. Когда Шак вылез наружу, Голден заставил его засунуть Артура обратно в машину. Следующая машина оказалась с ключами.

Итак, подумал я, к нашему послужному списку добавилось еще и изнасилование. После того, что мы сделали с Горацием, это было так же серьезно, как мелкое хулиганство. После Горация для нас уже не существовало места, где можно спрятаться.

Я опять заснул. Когда проснулся, Шак и Нан спали, а Сэнди на большой скорости гнал «шевроле». На круглом его желваке отражались лампочки приборного щитка. Мимо проносились темные холмы. Сэнди пел «Я работал на железной дороге». Но только две последние строчки, повторяя их снова и снова: «Фи фай фиддли-я-ох, фи фай фиддли-я-ох, ox, ox, ox, ox». Итак бесконечно. Сейчас все стало частью воспоминаний того дня: ночь, шум мчащегося автомобиля и голос Сэнди, как звуковое сопровождение к фильму.

На рассвете мы остановились у конторы мотеля недалеко от Тьюпело, штат Миссисипи.

– Нам требуется чистый американский юноша, – сказал Голден, – который благодаря сияющей внешности вне всяких подозрений. Покажи, на что ты способен, Кирби.

Я вышел из машины и зевнул, потягиваясь и потирая лицо. Из меня получился бы неплохой мальчик на побегушках. Над входом горел красный свет – знак того, что свободные места имелись. После трех долгих звонков я услышал какое-то движение. Беременная круглолицая блондинка в домашнем халате из красного атласа открыла дверь, тупо посмотрела на меня и спросила:

– Да?

Я записал в книгу: «Мистер и миссис Иван Сандерсон, мистер Кеннет Тинан и мистер Теодор Стэрджен». Скудость моей фантазии можно списать на утреннюю дремоту. Во время процесса эта запись предоставила прокурору чудесную возможность проявить остроумие.

Я заплатил восемнадцать долларов за два двухместных номера в этом дрянном мотеле, полном старой мебели и ржавых труб. Стоя в грязном душе, я чуть не заснул. Когда забрался в постель, Эрнандес храпел, как лошадь, но мне это нисколько не помешало заснуть.

С заходом солнца мы выехали из мотеля. Сэнди раздал бодрящие таблетки, и мы засветились от стимулированной радости, паря в облаках, обмениваясь плоскими шутками. Даже напряжение между Шаком и Нан ослабло. Девушка пела хриплым неестественным голосом непристойные французские песенки, которым ее научил бывший сожитель. Сэнди долго подражал Моргу Салю.

Мы проезжали через Нашвилл. Я не собираюсь описывать тамошний эпизод. Он достаточно освещен в газетах. Это было вызывающее тошноту, грязное, бессмысленное, жестокое и кровавое дело. Не могу считать убийство Горация Вечера очень грациозным и изысканным, но в нем был хоть какой-то смысл, который полностью отсутствовал во втором случае. Это убийство явилось признаком отчаяния. Я принял в нем непосредственное участие. После Нашвилла Сэнди перестал называть меня студентом. Последний раз он назвал меня так во время похищения Хелен Вистер.

В Нашвилле я узнал еще кое-что о нашей четверке и понял, что нас поймают. Раньше мне казалось, что нам удастся улизнуть, пробраться в Нью-Йорк и разделиться. Но Нашвилл показал, что мы сами себя погубим. Когда наши проблемы упрощались, мы их искусственно усложняли и делали так, чтобы нас искали с еще большим рвением. Даже если бы Сэнди не потерял на месте убийства пистолет Горация Вечера, думаю, все равно эти два убийства как-нибудь бы связали. Но Голден практически подарил им эту улику, хотя полиция и потратила много времени на проверку. Потеря пистолета, по-моему, и явилась именно тем усложнением проблем, которых и без того хватало.

После Нашвилла мы оказались связанными одной веревочкой. Даже Сэнди стал намного сдержаннее. Мы решили, что позже разойдемся. Но думаю, каждый понимал, что такого случая не представится, а если даже и представится, мы сами не захотим им воспользоваться.

Угон автомобиля, изнасилование, похищение и убийство. Эти страшные слова не воспринимались мной серьезно. Это слова для обыкновенных преступников. Со мной все по-другому, потому что я, Кирби Палмер Стассен, уникален. Для меня эти слова имеют иное значение. Я не участвовал в грязных преступлениях, я вел программу социальных экспериментов. После ее завершения я собирался читать интересующимся лекции о смысле жизни и смерти.

Когда мы поспешно забрались в машину, я и Нан оказались на заднем сиденье. Думаю, мы отъехали от Нашвилла миль двадцать, когда произошло нечто любопытное. Судя по всему, Нан из моего молчания поняла, что мне не по себе. Возможно, что в темных тайниках ее души возникло неясное желание облегчить мою боль. Она взяла мою правую руку, засунула ее за вырез блузки и крепко прижала к маленькой теплой груди. Легкое движение соска под ладонью было таким отвратительным, словно в руку попало какое-то шевелящееся насекомое. И тут мне очень живо и ярко вспомнилось, что сделала недавно эта моя рука. Стекло с моей стороны было наполовину опущено. Я отодвинулся от Нан, открыл полностью окно, высунул голову, и меня тут же вырвало. Сильный ветер взъерошил волосы и осушил слезы. Когда я принял прежнее положение, почувствовал слабость и головокружение.

Никто не произнес ни слова. Шак выудил из рюкзака последнюю бутылку текилы. Сэнди пить не захотел. Шак, Нан и я передавали ее друг другу, пока не выпили. После текилы Нашвилл стал казаться в тумане, но я знал, что со временем вновь он вернется в память невыносимо яркий. Я знал, что тот последний крик будет вечно звучать в моей голове.

Сегодня опять приходил священник. По мере приближения часа расплаты его все чаще натравливают на меня. Губернатор подписал приказ о казни. Сегодня я сказал священнику, что занят и не смогу уделить ему даже десяти минут из вежливости. Я хочу закончить дневник. Он строго посмотрел на меня и посоветовал посвятить время своей бессмертной душе. Я ответил, что полностью с ним согласен, но займусь душой по-своему, и что я почти ожидаю найти ее где-нибудь на этих страницах. Он ушел, качая коротко стриженной головой.

Глава 10

Любопытно отметить, что в уик-энд, за которым почти немедленно последовали заключительные речи обвинения и защиты и обращение судьи к присяжнымзаседателям, Райкер Димс Оуэн использовал драгоценное время и силы для диктовки последних глав своих заметок по делу «Волчьей стаи».

Конечно, если бы он занимался в те выходные подготовкой своего заключительного выступления, результат мог бы быть лучше. Но, возможно, к этому времени Оуэн понял, как поняли самые проницательные зрители и репортеры, что он проиграл дело. Но все равно решение Оуэна вызывает недоумение. Зная его явную тягу к самолюбованию, наиболее логично было бы посвятить выходные работе над заключительным словом, которое, как он надеялся, займет подобающее место в одном ряду с бессмертными речами его идола Дарроу[13]. Аккуратность, с какой мисс Лия Слэйтер отпечатала записи Оуэна – без помарок, забитых букв, опечаток, – кажется трогательной. Очевидно, когда она делала ошибку, то перепечатывала всю страницу. Конечно, так и должны печататься официальные документы. Однако личные записи печатаются так аккуратно только тогда, когда машинистка считает их автора гениальным. Теперь ясно, что преданная помощница была слепа и не разглядела беспомощности своего босса.

Несомненно, последнее выступление Райкера Димса Оуэна на процессе можно считать второсортным. Если предположить, что дело не мог бы выиграть никто, можно, по меньшей мере, сказать, что нашлись бы люди, сделавшие работу качественнее.

* * *

Предъявление улик, перекрестные допросы свидетелей используются для того, чтобы сфокусировать внимание на мелочах, а основные вопросы оставить в тени. Джон Куэйн – умный, упорный, неутомимый прокурор. Нельзя допустить, чтобы он пользовался абсолютной свободой. Я должен защищать своих клиентов, сея разумное сомнение по ходу процесса, вопреки моему плану защиты, основывающемуся на некоторых интересных моментах дела Леба-Леопольда2.

Джон Куэйн великолепно чувствует мое стремление ослабить, насколько возможно, обвинение. Таким образом, я должен постоянно быть начеку, чтобы не оказаться в одной из его ловушек. Хотя у меня опытные помощники, это все же очень утомительное занятие.

Полагаю, я обнаружил несколько слабых мест в показаниях юнцов – Говарда Крафта и Рут Меклер. Самое главное – заявление Говарда о том, что первый улар нанес Краун.

Умышленное убийство подразумевает наличие мотива, возможности и умысла. Причем преднамеренность может длиться всего лишь долю секунды. Если убийца имел основательную причину держать в руке камень, преднамеренность доказать трудно. Но если он искал камень, нагнулся и подобрал его, то в этот промежуток времени и возникла преднамеренность. Однако, если его ударили или как-то иначе нанесли повреждение перед тем, как он подобрал камень, вероятность доказательства умысла уменьшается.

Если бы мне разрешили защищать этих людей перед судьей, присяжными заседателями и зрителями, которые никогда не слышали об их грешных подвигах, то правосудие не оказалось бы, как сейчас, фарсом. Вся нация наблюдает за этими четырьмя человеческими существами. Разгневанный народ требует крови. Осязаемое давление ощущается в зале суда. Если бы Стассен, Голден, Эрнандес и Козлова прибыли с какой-нибудь отдаленной планеты и были мерзкими созданиями с щупальцами, за ними даже тогда не наблюдали бы с таким любопытством и отвращением. Их судят за все: за продавца, за Нашвилл, за Арнольда Крауна и Хелен Вистер, а не за одного Крауна.

Интересно наблюдать, как по-разному ведут они себя. Стассен в хорошо сшитом фланелевом костюме, с вежливыми, какими-то расслабленными манерами естественнее выглядел за столом прессы. Время от времени он пишет мне короткие записки, некоторые из них дельные. Я заметил, что он часто смотрит прямо в глаза присяжных. У меня сложилось впечатление, что Стассен, наверное, хочет сбить их с толку.

Вынужденная роль праздного зрителя – самое трудное занятие для Сандера Голдена. Он нервничает и постоянно дергается, не забывая играть на публику. Голден все время что-то нашептывает другим обвиняемым, пока его не призывают замолчать. Это повторяется по пять раз ежедневно. С явной насмешкой разглядывает каждого из присяжных, пока тот не отводит глаза. Своим неровным почерком Голден написал мне не одну глупую записку с множеством грамматических ошибок.

Девушка сидит тихо и играет волосами. Она кусает ногти, зевает, громко вздыхает, закидывает ногу на ногу, почесывается и снова зевает. Иногда рисует много раз одно и то же лицо, глупое лицо хорошенькой девушки, наверное, из какого-то комикса.

Роберт Эрнандес сносит все происходящее с равнодушием и терпением. Медведь в клетке вел бы себя в зале суда примерно так же. Он смотрит в пол перед собой. Волосатая рука расслабленно лежит на столе. Присяжные, глядя на него, не сомневаются: это преступник, разве можно ошибиться?

Я попытался проанализировать осязаемый ток ненависти, исходящий от зрителей, что происходит довольно редко даже в делах об убийствах. Думаю, мне понятна ее причина. Ненависть возникает от того, что они совершали насилие без причины, низвели жизнь до какой-то ничтожной дешевой вещи. Эти ребята убивали не ради выгоды. Все их приключения принесли им меньше пятнадцати сотен долларов, и находка большой суммы у Крауна оказалась случайностью, которую они, конечно, не могли предвидеть.

Если человека лишают жизни, для этого должны существовать очень серьезные мотивы. Поэтому того, кто оценил жизнь на рынке слишком дешево, следует наказывать за совершение великого зла.

И еще они превратили в дешевку любовь. Это их второе непростительное преступление. Неукротимая похоть, если она переполняет человека и заставляет совершать идиотские поступки, может быть частично понята и таким образом прощена. Но низведение сексуального акта до значимости рукопожатия требует сурового наказания.

Унижая жизнь и любовь, они угрожали унизить каждого мужчину и каждую женщину, которые попались бы им на глаза.

Итак, ненавистная четверка сидела в зале суда. Знаменитые художники рисовали их для больших журналов, а репортеры изощрялись в остроумии. Сто тысяч отцов с опозданием выпороли своевольных дочерей-подростков, и многие из них после этого ушли из дому. Возросло число автомобильных краж. Больше, чем обычно, стало изнасилований. Злобные юнцы забили насмерть нескольких человек.

Все это также входило в представление «Судебное разбирательство».

Мне пришлось постараться, чтобы преодолеть эмоциональное предубеждение против этих четырех испорченных молодых людей. Но, несмотря на все свои усилия, должен признаться, что я все же испытывал к ним отвращение из-за того, что они разрушали самые излюбленные иллюзии общества. Глубоко в душе я хотел для них сурового наказания. Но я не могу позволять эмоциям влиять на мой профессиональный долг.

Эти четверо нисколько не заботились даже о малейшей романтической окраске отношений между собой. Их единственным отличием от животных является то, что они передвигаются на двух ногах, а не на четырех. Еще сто лет назад животных судили за убийство, осуждали и казнили.

Мне не удалось найти никакого логического рассуждения, которое позволило бы мне смягчить отношение к подзащитным. Это первая помеха. Вторая – прокурор Джон Куэйн. Третий решающий фактор – впечатление, произведенное этими людьми на присяжных заседателей, что, разумеется, не поддается моему контролю. И последнее – в моей защите присутствует философский подход. При каждом удобном случае я стараюсь подчеркнуть роль фактора случайности во всем происшедшем.

В последнем слове попытаюсь использовать аналогию, которая, надеюсь, не покажется очень грубой. Она должна подействовать. Я разобрал садовые ножницы. Два лезвия, два кольца. Одно лезвие будет изображать девушку, другое – Эрнандеса, одно кольцо – Стассена, второе – Голдена. Я соберу ножницы на глазах присяжных и покажу, что три элемента не могут представлять собой орудие. Только когда собраны все четыре, у вас инструмент, способный стричь кусты или перерезать горло. Итак, есть ли смысл в том, чтобы взять эти четыре элемента, сейчас не соединенные воедино и, следовательно, не представляющие собой опасности, и уничтожить каждый в отдельности? Ответственность за преступления несет четверка, действовавшая как новое существо и совершившая поступки, которые трое не совершили бы и не смогли совершить. Так, может, общество удовлетворится тем, что эти четыре элемента никогда не соединятся вместе в орудие разрушения? Если ножницы уничтожат прекрасный куст, можно ли винить в этом одно лезвие?

Моим самым большим желанием должно быть стремление не использовать, как поступило бы большинство коллег, дело «Волчьей стаи» в интересах карьеры. Моя обязанность – бороться за то, чтобы этих людей приговорили к пожизненному заключению, чтобы их признали виновными, но с правом на апелляцию. Это единственное, чего можно добиться. Если бы я хотел использовать громкое дело, известное всей стране, в своих целях, я бы выбрал линию защиты, дающую меньше шансов на успех, но больше возможностей показать свое мастерство.

В такие ответственные моменты хочется иметь рядом доброго и отзывчивого человека. Жена не является таковой. У нее нет ни интереса, ни знаний в области права. Я не могу открыться и коллегам.

Доктору Полу Вистеру повезло больше, чем мне, потому что с ним рядом был друг. Сомневаюсь, что я сумел бы выдержать обрушившийся на него удар...

Глава 11

К полудню 27 июля, в понедельник, Герберт Данниген принял решение вывести свою специальную группу из Монро. Все пути расследования здесь были использованы. Теперь уже никто не сомневался, что разыскиваемые выскользнули из сети. Он оставил одного агента для связи и вылетел со своими людьми в Вашингтон. Из столицы легче управлять розыском и контролировать прессу. Известные журналисты, несколько репортеров с радио и телевидения в понедельник же улетели из Монро. Город потерял для них свою притягательность. Волка нет, значит, овцы могут опять выйти на лужок.

И Даллас Кемп, и семья Вистеров восприняли такой массовый исход как дурной знак: вероятно, Хелен Вистер нет в живых. Присутствие властей давало какую-то надежду. В присутствии командира солдаты чувствуют себя увереннее, но, как только он покидает войска, начинаются разговоры о неминуемом поражении.

К трем часам дня в понедельник уже прошло 40 часов с момента похищения Хелен Вистер. Как говорят криминалисты, шансы на благополучный исход были близки к нулю.

Шериф Гус Карби сидел в просторном кабинете на втором этаже здания суда в красном вращающемся кресле. Шляпа сдвинута на затылок, пояс расслаблен после позднего и сытного ленча.

На бледно-серых стенах в рамках висело множество доказательств ретивости шерифа в служебных делах. На столе в изящной серебряной оправе, врезанной в подставку вишневого дерева, находилась расплющенная пуля 38-го калибра, которая в 1949 году вошла в ключицу Гуса Карби, зацепила верхушку правого легкого, дошла до лопатки. Эта пуля принесла Гусу победу на выборах: будучи раненным, он сломал преступнику оба запястья и обезоружил его.

Гус Карби громко вздохнул, наблюдая, как его любимый помощник Ролли Спринг работает с картой. Ролли, худощавый маленький мужчина, отец семерых детей, очень преданный делу, обладал единственным недостатком – без долгих раздумий наносил удары дубинкой из орехового дерева.

Новая и очень большая карта Соединенных Штатов закрывала большую часть доски объявлений. Она была черно-белой, так что линия, проведенная Спрингом красным мелком, ярко выделялась.

За работой Ролли следил также местный газетчик Мэйсон Ивз. Этот человек запоздал родиться. Он представлял собой классический тип старого репортера. Сообразительный режиссер немедленно пригласил бы его на роль репортера, разгоняющего банду преступников в старом вестерне. Мэйс вел колонку в «Наблюдателе». Он научился так хорошо прятать между строк свою всепроникающую иронию, что умному читателю его статьи доставляли истинное удовольствие, а глупое большинство принимало все за чистую монету.

Мэйс Ивз был единственным газетчиком, которому Гус Карби полностью доверял. Только Мэйс понимал, что делает Гус и как он это делает. В свое время тексты речей, составленные Ивзом, и его разумные советы помогли Гусу выиграть выборы.

– Ты должен понять, – говорил Гус, – что я простой шериф.

– Конечно, конечно, – откликнулся Мэйс, сидящий за столиком у одного из больших окон. – Простой маленький старый шериф, который пытается протянуть еще один срок. Простой выпускник одной из высших полицейских шкод с одной из самых больших в штате библиотек по криминалистике. Расскажи мне еще, какой ты олух.

– Черт побери, Мэйсон. Несколько очень умных людей занимаются той же самой работой – изучают карты и все такое.

– И если у них появляются какие-нибудь идеи, они прорабатывают их на заседаниях. Они большие специалисты по протиранию штанов, Гус. Гус опять вздохнул. – У меня есть парочка идей. Я мог бы поделиться ими с тобой, Мэйс.

– Выслушаю и постараюсь разбить тебя в пух и прах.

Гус встал, затянул ремень и подошел к карте. Ролли Спринг продолжал чертить.

Несколько секунд Карби молча изучал красную линию от Увальда до Монро.

– Сейчас я просто высказываю свои предположения. Об одном из убийц кое-что известно. Эрнандес. Из его досье видно, что это серьезный тип. И еще. Ребята с амбарного чердака слышали заумные разговоры другого, очкарика. Он неглуп, поэтому давай предположим, что он является главарем. Этот тип играет на публику, его поступки импульсивны. Он сидел за рулем, когда они остановились, чтобы убить Крауна и забрать Хелен Вистер. В убийстве продавца тоже присутствовал элемент непредсказуемости, словно они некоторое время играли с ним. По-моему, эти ребята наркоманы. Во всяком случае, в деле пахнет травкой. Но они не пользуются серьезными наркотиками, чтобы окончательно не обезуметь и не попасться. Пока все ясно?

– Пока ты сказал не так уж много.

– Думаю, они воспользуются второстепенными дорогами. Все немногочисленные патрули находятся на главных дорогах. Можно беспрепятственно ехать по второстепенным дорогам. Неприятности у них возникнут только в маленьких городках. Если вести себя осторожно, то можно оставаться в безопасности в самом густонаселенном районе страны.

– Довольно убедительно, шериф.

– Пока им везет, они не оставят эти дороги, будут менять машины, передвигаться ночью, отсыпаться днем. Не думаю, что они разделятся, хотя вероятность не исключена.

– Я тоже так не думаю. Они не захотят заново метать кости – расклад их устраивает.

– Давай суммируем все факты и посмотрим, что это нам ласт. Бели продлить линию, она выйдет на Нью-Йорк. Предположим, они направляются в Нью-Йорк. Почему бы и нет, черт побери? Если вы хотите затеряться, спрячьтесь в самую большую толпу, какую можете найти. – Если только они не захотят спрятаться у кого-нибудь из них дома. Карби вернулся к столу. Он взял мягкий карандаш и линейку, подошел к карте, замерил что-то и начертил черную дугу к северо-востоку от Монро.

– Это четыреста миль, – сказал он. – Допустим, что к воскресному утру они проехали это расстояние и залегли на день. Ребята могли выбросить мертвую девушку или забрать ее с собой. Вчера ночью они снова отправились в путь. Судя по всему, они направляются в Пенсильванию. Несомненно, будут менять машины. Итак, у них имеется неизвестная нам машина с пенсильванскими номерами. Не думаю, что она окажется каким-нибудь хламом. В этом штате у них есть преимущество: можно быстро пересечь его, минуя контрольные пункты.

– Помню время, когда вообще не было платных дорог, – сказал Мэн-сон. – Уйма времени требовалась, чтобы проехать Пенсильванию.

– Итак, допустим, что к сегодняшнему утру они добрались до Пенсильвании и опять спрятались. – Гус Карби нарисовал на карте продолговатый овал, почти касающийся границы штата Нью-Джерси. – Предположим, сейчас они где-то здесь.

– Звучит убедительно, Гус, – усмехнулся Мэйсон скептически.

– Давай считать, что с момента убийства Арнольда Крауна, кроме угона машины, они ничего не сделали. Мы знаем, что они слушали радио в «бьюике». Даже накачанные наркотиками и уверенные в себе, эти типы знают, что являются самыми знаменитыми преступниками за последние двадцать лет. Им только невдомек, что эта известность играет им на руку.

– К чему ты клонишь, Гус?

– Теперь я должен противоречить самому себе. Если они держатся главных дорог, я проиграл. Если же они едут по второстепенным дорогам через Джерси, я прав. Они хотят попасть в Нью-Йорк, и они почти у цели. Они знамениты, накачаны наркотиками. В три часа утра мало кому придет в голову ехать в Нью-Йорк. Сейчас почти до девяти светло. Они где-то рядом с Пенси-пайком, откуда можно попасть к Джерси-пайк. Летом по вечерам там оживленное движение. Поставь себя на их место. Что бы ты сделал?

Мэйсон Ивз покусал губы, кивнул:

– Ладно, Гус. Я мог бы рискнуть проехать через пайк и добраться до города к полуночи. Я бы, наверное, бросился в Нью-Йорк, когда цель так близка, вместо того, чтобы ждать еще день.

– Возможно. Но они проделали большой путь. Может, девушка утомилась, может, им всю ночь пришлось сражаться с разбитыми пенсильванскими дорогами, и они устали. Короче, по-моему, они остановились в районе Гаррисберга.

– Ты собираешься высунуться со своей версией? Если да, то как ты это сделаешь?

– Вы едете через пайки, и у вас возникают проблемы. Нужно отметиться в двух местах. Первый раз на въезде. Там имеется телефонная связь с контрольными вышками, откуда могут передать по радио в полицейские патрульные машины. Второй раз вас могут проверить полицейские патрульные машины. Сегодня понедельник. Так что на дорогах обычное движение плюс отпускники. Если вы кого-то ищете, надо выбрать самый простой вариант.

– Согласен.

– Итак, предположим, ребята из полиции на двенадцати пропускных пунктах из Гаррисберга. Они настороже. Караулят приличную машину с пенсильванскими номерами, в которой трое мужчин и две женщины.

– По-моему, таких машин будут сотни.

– Значительно меньше, чем ты думаешь. Ведь это не совсем обычная компания. Машин с одним, двумя или тремя пассажирами будет девяносто девять из ста. Когда в машине четверо пассажиров, чаще всего это или две пары, или четверо мужчин, или четыре женщины, не считая детей. Я бы приказал проводить обычные дорожные проверки так, чтобы патрули тоже участвовали в поиске нашей четверки.

Ивз немного подумал.

– Как, по-твоему, еще есть время?

– Думаю, Данниген бы клюнул и занялся этим. А может, все уже сделано?

– Сомневаюсь, Гус. Чего ты боишься? Ты много раз высовывался значительно дальше, чем сейчас. Карби опять сел и усмехнулся.

– Ты ничего не понимаешь, Мэйс. Если моя интуиция не сработает то никто никогда о ней не узнает. Но если все получится, как я сказал, то сразу начнут трубить в трубы.

Несколько секунд на лице у Мэйсона Ивза было выражение недоумения, Потом он улыбнулся.

– О'кей, честолюбивый подлец. Так вот зачем ты вызвал меня! Чтобы я написал, что Карби ставит на дорогах капканы на «Волчью стаю».

– И еще ты мог бы уговорить Петерсона передать это по радио, – смиренно добавил Гус Карби.

– И чтобы он связался с телевидением. Я нарву свежего лавра и сделаю тебе венок. Теперь можно звонить Даннигену.

– Я позвонил ему час назад, – почти прошептал шериф Карби. – Кажется, ему идея понравилась. Когда нас соединили, в трубке раздался щелчок: разговор записывался на пленку. У меня тоже есть магнитофон, Мэйс. Думаю, что, если все удастся, у Петерсона будет прекрасная лента для радио, поэтому я тщательно подбирал слова. Я вставил фразу о том, как чудесно жить в обществе, где самые крупные полицейские советуются с простыми шерифами.

– Ты когда-нибудь думал стать губернатором, Гус?

– Только по ночам, когда не мог заснуть. Во время бессонницы о чем только не передумаешь...

* * *

На шоссе № 30 между Йорком и Ланкастером, недалеко от реки Саскуэханна в довольно живописной местности расположился «Шэйди-сайд-мотор-мотель»: горячая вода, облицованные кафелем ванные комнаты, бесшумные замки, мягкие матрацы, хорошая кухня. Шесть довольно безобразных маленьких кирпичных домиков стоят вдали от шоссе у подножия холма, засаженного яблонями.

Домики построил больше двадцати лет назад Ральф Вивер. Всю жизнь он возделывал эти восемьдесят акров земли, подобно отцу и деду. Когда его окончательно скрутил артрит, он вложил все свои сбережения в строительство шести домиков, несмотря на возражения жены Перл. Вивер умер от удара через два года после окончания строительства последнего домика. Соседи думали, что вдова распродаст имущество – ведь здесь ее ничто не удерживало. Авария, болезнь и войка унесли жизни всех четверых ее детей, они даже не успели жениться. Соседи думали, что она продаст мотель и будет экономно жить на крошечный доход.

Однако Перл продала не всю землю, а оставила себе пять акров и сама стала вести небольшое дело. В свои семьдесят два года Перл Вивер обладала прямой мощной фигурой и громким пронзительным голосом. Раз в неделю Перл Вивер ездила на своем древнем «додже» в Йорк за покупками. Каждый год она засаживала небольшой огород и все, что не могла использовать летом, заготавливала на зиму. Голодные путешественники за шестьдесят центов получали деревенский завтрак, достойный Гаргантюа. Летом двухместные домики сдавались по пять долларов, а одноместные – по четыре. В отличие от прежнего времени, когда помимо коттеджей приходилось сдавать даже свободные спальни в большом доме, постояльцев стало меньше. Последний раз Перл сдала спальню в доме три года назад, но по-прежнему продолжала содержать дом, как и коттеджи, в образцовой чистоте.

Каждое лето она зарабатывала все меньше и меньше, но надеялась, что сумеет протянуть до смерти. Перл не хотела бросать дом, где прошла вся жизнь. Единственной уступкой одиночеству стал купленный шесть лет назад телевизор.

В воскресенье ночью Перл сдала два домика, хотя надеялась на большее. Постоялец из одноместного собрался уезжать очень рано, до завтрака, а молодая пара попросила приготовить завтрак к восьми. Это даст еще доллар двадцать центов.

Ее спальня находилась у входа, прямо над вывеской, в ночное время освещавшейся лампой. Ночной звонок был проведен в ее комнату. Когда кто-то звонил, Перл Вивер сразу же вставала и выглядывала в окно. Приехавшие стояли на свету. Она приглядывалась, не пьяны ли они. Еще она была очень осторожна с молодыми, хихикающими парочками. Если посетители ей не нравились, она открывала окно и кричала грозным голосом, пронзающим ночь: «Закрыто! Уезжайте! Уезжайте!» Никто не отваживался оспорить решение, высказанное с такой уверенностью.

В понедельник утром незадолго до рассвета ее разбудил звонок. Через окно Перл увидела хороший автомобиль и мужчину, спокойно стоявшего рядом. Он был как будто прилично одет.

– Подойдите ко входу, – закричала Вивер. – Я сейчас.

Она надела халат и спустилась вниз. Включила яркую лампочку над крыльцом и вновь оглядела мужчину. Перед ней находился молодой человек привлекательной наружности, со следами усталости на лице.

Перл пригласила его в дом. Он сказал, что ему нужно, она назвала цену и заставила записать имена путешественников в регистрационный журнал. Парень не захотел предварительно осмотреть домики. Перл заверила, что в них чисто и есть все необходимое. Она велела молодому человеку занять два крайних коттеджа справа и не шуметь, потому что люди спят. Еще Перл спросила, когда они уедут. Он ответил, что точно не знает, но ближе к концу дня.

Когда машина отъехала, хозяйка прочитала имена, которые парень записал в журнал: «Мистер и миссис Дж.Д.Смит, мистер У.Дж.Томпсон, мистер Г.Джонсон – все из Питтсбурга».

Перл поджала губы. Что-то ей не понравилось. Молодой человек очень устал, но все же вымученно улыбался. Несколько раз он глупо рассмеялся без видимой причины. Руки у него оказались довольно грязными, что не соответствовало первому впечатлению, да еще дрожали, когда он писал, так что буквы получились довольно корявыми и фамилии – очень уж они оказались простыми. С другой стороны, множество людей носит самые обычные фамилии. Поэтому они называются распространенными. И люди с такими фамилиями вполне могут оказаться вместе, в прекрасной машине.

Перл Вивер вернулась в спальню и легла в кровать. Через час она встала – уехал жилец из одноместного домика, который уже не раз останавливался у нее. На прощание он махнул рукой, и она помахала в ответ. В восемь тридцать пришла завтракать молодая парочка. Она кормила их, пока они не запросили пощады. Перл была глубоко удовлетворена тем, что они уехали, прилично позавтракав, вероятно, впервые за год.

Четверо спящих постояльцев поставили машину между домиками. Это была коричнево-желтая машина с двойными фарами, на большом радиаторе будто застыла ослепительная ледяная улыбка.

Ее всегда раздражало, когда люди долго спят, даже если позади у них целый день пути. Дневной сон она считала барством. Человеку следует находиться под божьим солнцем. Перл Вивер собиралась сегодня съездить в Йорк, но ей не хотелось оставлять постояльцев одних. Поездку можно отложить на завтра. Как всегда, когда ей приходилось менять планы, у нее испортилось настроение.

После четырех она услышала шум старого водяного насоса, и ей стало ясно, что те люди в конце концов встали. Она вспомнила, что не предупредила молодого человека о завтраке. Веселенькое время для завтрака – четыре часа дня! Но если они захотят, она их накормит. Ей нельзя пренебрегать двумя долларами и сорока центами. Она зашла на кухню, чтобы убедиться, что у нее хватит еды на четверых. Яиц достаточно, а кукурузного хлеба полным-полно. Правда, бекона маловато, но есть овсянка для тех, кто захочет, и кофе. Все будет отлично.

Перл Вивер повесила фартук на кухонную дверь, пригладила волосы и направилась в сторону домиков. Футах в двадцати она услышала, как хлопнули дверцы автомобиля и заработал мотор.

Машина взревела и, казалось, прыгнула на нее. В голове Перл промелькнула обжигающая мысль о смерти. Ей показалось, что она стоит на месте, замерев от ужаса. На самом деле Перл нырнула влево, вытянула руки, чтобы смягчить падение. Автомобиль задел ее крылом, и она перекатилась на спину, высоко взмахнув ногами.

До того как слезы выступили у нее на глазах, она увидела притормозившую перед выездом на шоссе машину. Старуха слишком перепугалась, чтобы догадаться запомнить номер. Она сосредоточилась на лицах пассажиров. Мужчина, такой безобразный, что его можно показывать на ярмарках в клетке. Человек за рулем в очках с небольшой лысиной. В его лице с острым подбородком было что-то лисье. Тут машина повернула на Ланкастерское шоссе и скоро превратилась в блестящую точку.

Рядом с собой Перл Вивер услышала, как рыжая белка насмехается над ней. Глаза Перл прояснились. Она увидела белку, сидящую на низкой толстой ветви и смотрящую вниз.

– Пытались убить меня! – сказала она белке. – Ну и ну! Белка успела выслушать два первых слога перед тем, как пронзительность голоса испугала ее, и она скрылась в дупле высоко на дереве.

Перл Вивер очень медленно поднялась и поковыляла к дому. Плечо, похоже, было вывихнуто, рука онемела. Правая лодыжка начала распухать. Голова кружилась.

– Хотела предупредить их о завтраке, а они чуть не сбили меня, – ворчала старуха.

Она вошла в гостиную и села в кожаное кресло. В этом кресле всегда сидел Ральф.

– Почему? – горько спрашивала она восточный коврик, фарфоровых кошечек, лампу с абажуром, телевизор. Она не могла забыть взрыв смеха из бешено лягавшейся машины. – Неужели чтобы повеселиться? Или... они не хотели, чтобы их видели?

Что-то в ее голове стало проясняться. Перл смотрела на экран телевизора. Какой ужас! Бедная девочка. А ведь они очень похожи на тех преступников...

– Боже всемогущий! – тихо пробормотала она. – Они могут вернуться, чтобы добить меня.

Старая женщина вскочила с кресла. Она не успокоилась до тех пор, пока не заперла все двери и не достала ружье Ральфа, которое все время хотела продать и почему-то не продала. Прошло не менее пятнадцати минут, прежде чем она поняла, что эти люди не вернутся. Перл Вивер отказалась от телефона шесть лет назад. Ей пришлось прошагать почти полмили по шоссе до дома Брумбаргеров, захватив на всякий случай ружье.

Спустя две минуты после того, как Перл Вивер добралась до соседей, в полицейском участке раздался телефонный звонок. Через пятьдесят минут все ранее оповещенные посты на въездах к дорожным заставам получили ночную информацию. Следовало искать «меркурий» 58-го или 59-го года выпуска, коричнево-желтый, с противотуманными фарами, радиоантенной, пенсильванскими номерами. Пассажиры – трое мужчин и одна женщина. Старая леди была наблюдательна и уверена в своей памяти.

* * *

Лафингтаун, приятный городок в Пенсильвании, стоял у подножия горной гряды. Житель Лафингтауна Михаэл Брус Хэллоуэлл презирал всех остальных жителей городка. В школе мальчик учился под именем Карла Ларча Хэллоуэлла. В школьной характеристике говорилось, что он очень умен, обладает богатым воображением, но плохой организатор, трудно сходится с ребятами, не спортсмен, любитель спорить и язвить. Учителя считали этого хромого и близорукого прыщавого мальчика очень способным, но опасным. Они с удовольствием избавлялись от него спустя год. Мускулистые одноклассники полагали, что из него можно сделать более общительного парня, если при каждом удобном случае давать ему подзатыльник. Но после побоев, вытирая с лица кровь, Карл обливал обидчиков ледяным презрением и обзывал деревенщиной. Сестры считали его невыносимым мальчишкой.

Все это не тревожило Карла Ларча. Он прочитал больше половины книг из городской библиотеки. Мир книг нравился ему намного больше, чем окружающая жизнь. Впечатления и мысли он записывал в тайный дневник, с удовольствием думая, что, если о содержании записей узнают в городе, разразится грандиозный скандал. Он был абсолютно уверен, что однажды жители Лафингтауна удивятся, какой человек жил среди них, и будут очень благодарны даже за его постоянное презрение к ним.

В то знаменательное лето Карл узнал, что книги могут приносить еще большее удовольствие, если их читать вдали от городского шума. Поэтому каждый день, когда погода благоприятствовала, он укладывал книги, дневник, бутерброды и термос с молоком в корзину, висящую на руле велосипеда, и отправлялся за город.

Утром 27 июля Карл Ларч, тяжело дыша, добрался до поворота на песчаную дорогу, превращавшуюся в узкую тропинку. Перед тем как спрятать велосипед в кустах, он заметил следы машины. Любители пикников или любовники, подумал мальчик. Кем бы они ни были, они занимались глупостями, это уж наверняка.

Карл спрятал велосипед и, взяв свои вещи, пошел вниз по короткому крутому склону к ручью, перешел через него по камням и взобрался на холм, где была широкая и ровная поляна в тени старых деревьев. Ему нравился открывавшийся отсюда вид на холмы, еще не изгаженные человеком.

Он провел долгий летний день на поляне, читая, записывая и размышляя. Когда заходящее солнце предупредило, что наступает вечер, Карл бросил последний взгляд на мягкие очертания холмов и спустился к ручью.

Переправляясь через ручей ярдах в тридцати ниже места, где шел утром, он боковым зрением заметил что-то непривычное. Повернув голову, обнаружил около маленьких круглых валунов выступающие из воды женские ноги, потом запачканную и задранную белую юбку, плавный изгиб спины в плотно прилегающей зеленой блузке. Рука была зажата между валунами. Лица не видно. Вода с холодной настойчивостью колыхалась на усыпанном камешками изгибе спины и играла белокурой прядью волос.

Несколько секунд длилось оцепенение. Затем Карл выскочил на крутой берег и бешено помчался к спрятанному в кустах велосипеду. Но тут его пронзила мысль, что Виллон, Менкен и Кристофер Фрай не стали бы в такой ситуации вести себя, как трусы. Невозмутимость и бесстрашие являлись основными достоинствами этих литературных героев. Поэтому Карл вернулся к женщине, опустился на колени и внимательно осмотрел ее.

Только после этого он достал велосипед и через двадцать минут подъехал к полицейскому участку.

– Я хочу кое-что заявить, – высокомерно сказал он скучавшему за исцарапанным столом полицейскому.

Полицейский презрительно взглянул на мальчишку.

– Что заявить, мальчик?

– Я нашел в холмах тело женщины. Она или мертва, или сильно ранена. Босая блондинка лет, вероятно, двадцати, в белой юбке и зеленой блузке. На песчаной дороге недалеко от места, где она лежит, остались следы. Я бы сказал, что она лежит там со вчерашней ночи.

– Где ты видел эту женщину, парень?

– Мы быстрее доедем туда, чем я буду объяснять. Давайте возьмем доктора, «скорую помощь» и еще полицейских, если нужно. Я поеду в первой машине и буду показывать дорогу.

– Если это шутка...

Карл сказал ледяным голосом:

– Если бы мне нравилось шутить, я бы придумал что-нибудь посмешнее.

* * *

Операция закончилась удачно, потому что за дело взялись профессионалы, и потому что план был почти безупречным. Операция стала классической, попала в толстые журналы и использовалась в качестве примера для обучения в полицейских школах.

Когда машину не берегут, она становится дребезжащей развалюхой. Но если с ней обращаться хорошо, она может двигаться так тихо, что люди в десяти футах ее не услышат.

Этот пикап представлял уникальную проблему. Шоссе, по которому на высокой скорости мчится множество машин, не место для перестрелок. Невозможно остановить машину, не вызвав гигантскую мешанину из автомобилей. Если начнется погоня, неизбежны большие жертвы. Поэтому решили тихонько красться за машиной, чтобы усыпить внимание четверки и заманить ее туда, где можно будет спокойно взять.

В 5.22 разыскиваемая машина вошла в Пенси-пайк через 22-ю станцию в Моргантауне. Служащий немедленно позвонил в ближайший контрольный центр и сообщил ее номер. Выяснилось, что автомобиль был угнан в воскресную ночь в районе Питтсбурга. Любому полицейскому известно, что номера и описания украденных машин рассылаются по всей стране, но ловить машины почти бесполезно, потому что угонов слишком много. Всего несколько патрульных с прекрасной памятью проверяют данные по украденным машинам, пытаясь бороться со скукой на дежурстве. Но если украденную машину ведет не вызывающий подозрения человек, его задерживают крайне редко.

Как только сообщили о появлении разыскиваемой машины, объявили тревогу. Ближайшим патрульным машинам было приказано выйти на цель. В течение двадцати минут, пока разыскиваемая машина ехала по Вэлли-фордж, за ней установили слежку. Обычная машина с двумя полицейскими в штатском подъехала к «меркурию» достаточно близко, затем, чтобы не вызывать подозрений, отстала ярдов на четыреста. Примерно в миле от первой шла патрульная машина. У каждого ответвления были выставлены патрули, которые держали связь с машиной, преследовавшей преступников.

Преследователи и преследуемые катили на постоянной скорости в шестьдесят миль навстречу зарождавшимся далеко на востоке сумеркам. Вместе с ними на той же скорости мчались другие машины – отдыхающие, продавцы, люди, направлявшиеся в Филадельфию провести вечер.

На центральном контрольном пункте следили за большой электронной картой. Ничего нельзя было передавать по радио, потому что в «меркурии» могли услышать. Кроме того, любой намек по радио мог заставить тысячи идиотов броситься сюда в надежде увидеть кровь.

За рулем четырехдверного «меркурия» сидел загорелый молодой человек. Рядом с ним расположился очкарик. Эрнандес и девушка находились сзади. Девушка казалась спящей.

В 6.35 «меркурий» въехал на Нью-Джерси-пайк. Машины преследования поменялись. Теперь за преступниками ехали трое хорошо вооруженных полицейских.

В 7.18 «меркурий» сбавил скорость и въехал на заправочную станцию.

С контрольного пункта спросили:

– Вы можете сейчас их взять?

– Здесь не очень удобно. У колонок много машин. Вокруг бегают дети, но... подождите! Водитель вышел, а за руль сел очкарик. Тот, что вышел, показывает на стоянку. Похоже, они припаркуются там. Сейчас, кажется, все в порядке.

– Рядом с вами патрульная машина номер тридцать три. Через четыре минуты подъедет... номер семнадцать, а через шесть – двадцать восемь.

– Поставьте семнадцатый так, чтобы преградить им дорогу обратно, на всякий случай. Водителя будем брать прямо сейчас.

Кирби Стассен сначала зашел в туалет. Оттуда направился к сигаретному автомату, а затем к стойке, у которой толпились люди. Дождавшись очереди, он заказал четыре гамбургера и четыре кофе. Девушка за стойкой поставила ему на картонный поднос. Когда Стассен протянул руки к подносу, на его запястьях ловко защелкнулись наручники.

Его ввели в комнату управляющего и тщательно обыскали, завели руки за спину и оставили под охраной полицейского.

Когда схватили Наннет Козлову, она начала брыкаться и извиваться с такой силой, что полицейские едва удерживали ее. Наконец им удалось втащить девушку в комнату для обслуживающего персонала. Они держали ее за руки, пока официантка по их приказанию вела обыск. Наннет была так возбуждена, что ее пристегнули наручниками за запястья и лодыжки к тяжелому креслу.

Эрнандес и Голден оставались в машине. «Меркурий» стоял далеко от здания, поэтому они не слышали криков Нан. Не дождавшись спутников, Голден вышел из автомобиля и рысцой устремился к кафе. Однако прятавшийся в машине полицейский не дал ему достичь цели. Он ударил Голдена так, как мешок с кирпичами мог бы ударить тряпичный манекен. Голден рухнул как подкошенный. Очки слетели с него, но не разбились. В это же время другой полицейский подполз к «меркурию» и направил прямо в лицо Эрнандесу револьвер 38-го калибра.

– Только пошевелись, – прошептал полицейский. – Только пошевелись.

Запястья Эрнандеса оказались такими толстыми, что с наручниками пришлось повозиться.

Преступников рассадили по патрульным машинам и увезли. После необходимых формальностей всех четверых рассадили по камерам.

О том, что нашли Хелен Вистер, передавали по радио и телевидению, начиная с семи часов вечера. В девятичасовых выпусках новостей появилось сообщение о захвате банды.

Стассены были на большом ужине. В девять включили телевизор. Никто не обращал на него внимания, пока кто-то не закричал: «Эй! Внимание!» Все замолчали. Эрни Стассен прослушала сообщение со стаканом мартини и тарелкой в руках.

– Ерунда, конечно, – сказала она высоким, ровным голосом и начала неестественно громко смеяться. – Нелепая ошибка.

Уолтер взял жену за руку и вывел из комнаты. По дороге она все время говорила о смешной ошибке. У дома их уже ждали репортеры.

Репортер из Сан-Франциско, знакомый с миром, где жила Наннет, откопал несколько подробностей и достал фотографии той поры, когда та работала натурщицей. Одну из фотографий с пририсованными лифчиком и трусиками стали показывать по всей стране.

В нескольких подвалах и кафе, где собирались знакомые Сандера Голдена, говорили, что все происшедшее не похоже на него, что он мягкий и смешной тип с извращенным интеллектом.

Дело «Волчьей стаи» стало постепенно угасать. Газеты попытались оживить его, и им повезло. Сначала пресса занималась Эрнандесом, вслед за ним появились еще три типажа: единственный сын богатых родителей, зеленоглазая эмигрантка – бывшая натурщица и блаженный битник, разбудивший ярость «Волчьей стаи».

Но мало-помалу и эти новости потускнели и переместились в самый низ шестнадцатой страницы. Процесс снова всколыхнул интерес к четверке. Пресса неплохо подготовилась к началу суда. Процесс принес городу Монро примерно миллион долларов.

Глава 12

ДНЕВНИК ДОМА СМЕРТИ

Все произойдет ЗАВТРА, и это самое большое слово на свете. Оно засело в тайных уголках моего мозга, то вспыхивая, то угасая. Прошлую ночь я не спал вообще. Если удастся, не буду спать и сегодня. Чувствую, что Усталость может принести определенные моральные выгоды.

Человеческий мозг, осознавший свое уничтожение, отказывается принять факт, что ЗАВТРА он будет выключен как свет на чердаке. Но это Действительно случится, и ничто не может предотвратить неизбежного.

Я должен буду вытерпеть краткий церемониал – усесться на безобразном троне, выслушать несколько бессмысленных слов священника, а затем собраться с силами и ждать, когда будет приведено в действие то, за чем мистер Франклин[14]охотился с помощью воздушных змеев. Сотворенная человеческими руками молния на этот раз будет использована с максимальной эффективностью. Иногда мне удается думать об этом так, будто я стану наблюдателем, спокойным и любопытным. В следующий миг я вспоминаю, что это буду Я, бесценное, незаменимое Я, и кислая тошнота подступает к горлу. Я сгибаю и разгибаю руку. Какой чудесный и сложный механизм, гибкий, сильный. Им можно пользоваться еще пятьдесят лет. Кажется непостижимым безумием, чудовищной утратой превращать ее в холодное мертвое мясо. Мои глаза движутся, как хорошо отрегулированный аппарат, фокусируясь с мгновенной точностью. В чем их вина? Почему они остекленеют в вечном покое? В брюках лежит вялый и немного смешной орган воспроизводства, которому больше не придется трудиться. В тепле, в дали от яйцеклеток, дремлет сперма, не зная о своей и моей неминуемой гибели. В чем ее вина? Разве можно быть уверенным, что из нее не появился бы на свет Божий гений?

В каком-то ином, более разумном и справедливом мире, эти невинные органы были бы спасены. Там, я думаю, существуют искусно направляемые потоки электронов, опытные доктора. Вина, личность, память – все это уничтожается. Но невинное тело спасают, и новая личность, новая память встраиваются в мозг.

Очень ясно осознаю еще одно чувство, привычное для всех осужденных. Это особый род тоски по тому, что я уже никогда не сделаю, настоящая ностальгия по будущему, словно я могу вспомнить, что значит быть старым и смотреть на луну, держать на коленях детей, целовать жену, с которой никогда не встречался. Эта печаль внутри меня. Я хочу извиниться перед женой, хочу объяснить что-то детям. Мне жаль. Я никогда не приду к вам, меня остановят по пути.

Вчера я порвал страницы, на которых записал обобщенную характеристикучеловечества. Я ничего не знаю о людях, кроме того, что ЗАВТРА они убьют меня.

Я могу сказать несколько очень простых фраз, которые, уверен, правильны. Никто, ни один человек не может себя познать. Ни один человек не может определить или открыть цель своего существования, но только нелюбопытные, глупые люди не думают об этом.

И вот еще что. Мы все, каждый из нас, находимся очень близко от чего-то странного, темного – каждый день и всю жизнь. Никто не может угадать, когда какая-то малость, случайность могут слегка изменить человека, и он обнаружит, что его вынесло из привычного и тащит навстречу неизвестности, которая поглотит его.

В ту давнюю ночь Сэнди осторожно проехал через Монро. Снова гнать он начал только после поворота на 813-е шоссе. Было приятно мчаться на большой скорости. Я хотел, чтобы между мной и Кэти стало как можно больше пространства и времени. И еще отъехать подальше от продавца и всего прочего.

Мир продолжал меняться все быстрее, двигаясь к какому-то неизвестному нам концу. Я старался не думать ни о прошлом, ни о будущем, а сконцентрироваться только на настоящем. Бессмысленно думать о возвращении в нормальную жизнь. Я выпросил у Сэнди побольше таблеток. Они уносят туда, где не происходит ничего плохого. Примерно то же бывает в ранней юности после трех банок пива, когда вы и ваши пятнадцатилетние друзья мчитесь ночью с пляжа домой.

Как только Сэнди затормозил перед белым светом фар стоящего на обочине автомобиля, словно поднялся занавес театральной сцены под открытым небом.

Сначала парень думал, что мы собираемся ему помочь, и мы, может, даже помогли бы, если бы он вел себя по-другому. У нас не существовало никакого плана. Происшедшее оказалось импровизацией. Крепкий и сильный парень очень беспокоился за девушку. Он повел себя неправильно, и через некоторое время, как только у них с Шаком завязалась драка, я знал, что мы убьем его.

Когда я влез в драку, он ударил меня в ухо так сильно, что небо закружилось, а колени ослабли. Как здорово, что он сделал это! Удар вызвал во мне всплеск ярости и обеспечил некоторое самооправдание. Я участвовал в убийстве, моя личность растворилась в группе. Словно проснувшись, я увидел, как Нан вонзает в него нож. Я словно заглянул на самое дно ада. Кровь на ее кулаке и запястье казалась черной. Я ногой столкнул тело парня в канаву, чтобы он был подальше от нее. Нан вся дрожала.

Девушка, которая была с убитым парнем, выглядела ошеломленной и покорной. В свете фар я увидел шишку у нее на голове, спутанные и запачканные кровью белокурые волосы.

– Маленькая леди вытащила счастливый номер и выиграла путешествие пол луной. Отведите ее к машине, – приказал Сэнди.

Мы посадили девушку на заднее сиденье между мной и Нан. На переднем сиденье Шак, пригнувшись, считал при свете лампочек приборного щитка деньги убитого парня.

– Мы разбогатели! – прокаркал Сэнди, когда Шак назвал сумму. У меня дрожали колени. От удара разболелась голова. Костяшки пальцев правой руки распухли и тоже болели.

– Одним болваном на свете меньше! – объявил Сэнди.

– Я думал, что ты любишь их всех, – сказал я.

– Люблю, люблю, дорогой мальчик. Бог их тоже любит, поэтому и наделал так много. Нан, дорогая, повернись и посмотри в то черное окно. За нашей новой подругой кто-нибудь может приехать. Я хочу подальше уехать. Промычи, если увидишь свет фар, Нано.

– Какого черта мы берем ее с собой? – возмутилась Нан.

– Рыцарство, дорогая, старомодное, благородное рыцарство. У нее нет ни средств передвижения, ни кавалера. Что я еще мог сделать?

– Нам нужно больше женщин, – заявил Шак. В этот момент девушка заговорила.

– Пожалуйста, я хочу домой, – вежливо сказала она очень тихим, чистым детским голосом. Я слышал такой голос раньше. Это было на вечеринке, где один из гипнотезеров-любителей обнаружил, что моя девушка хорошо поддается внушению, и перенес ее в прошлое, кажется, в третий класс. Она говорила таким же детским голосом.

Навстречу нам проехала машина, и я разглядел в свете фар лицо девушки. Блондинка вежливо и серьезно смотрела на меня, но мне показалось, что она вот-вот расплачется.

– Как тебя зовут, дорогая? – спросил я ее.

– Хелен Вистер.

– Сколько тебе лет, Хелен?

– Что?

– Сколько тебе лет?

– Мне... почти девять.

Сэнди заржал, а Шак пошутил:

– Это самая здоровая девятилетняя девка, которую я когда-либо...

– Заткнись! – велел я им. – От удара по голове иногда случается сильная амнезия.

– У меня болит голова, и я хочу домой, пожалуйста, – сказала Хелен.

– Странно, – объявила Нан.

– Сэнди, она могла получить сильную травму головы, – сказал я.

– Ах, какая досада! – усмехнулся Голден.

– Черт, какой тебе от нее толк? Мы могли бы оставить ее в одном из маленьких городков.

– Очень интересно, – насмешливо сказал Сэнди. – Начинается процесс расслоения общества. Она пришла из другого класса, и он сразу это признал. Неожиданно у него появилась сестра. Что она сделала, Кирби? Пронзила твое сердце?

– Ладно, как ты собираешься с ней поступить?

– Я расскажу тебе, добрый самаритянин. Мы возьмем ее с собой. Если ей станет хуже, выбросим, но не в городе. Если ей не станет хуже или она поправится, мы с ней позабавимся. Правильно, Шак?

– Позабавимся, Сэнди. Ты настоящий босс, – восторженно отозвался Эрнандес.

– Пожалуйста, отвезите меня домой! – взмолилась Хелен.

– Мы везем тебя домой, дорогая, – сказал я. – Но это далеко.

– Далеко?

– О, мы будем ехать долго, много часов. Почему бы тебе не вздремнуть, Хелен? – Я обнял ее и положил голову себе на плечо.

– Иисус Христос! – воскликнула Нан.

– Ревнуешь? – поинтересовался Сэнди.

– К этой полинялой чокнутой блондинке? Черт, нет, конечно! Женщина-ребенок устроилась поудобнее. Она несколько раз тяжело вздохнула и быстро, как маленькая, заснула. Мы мчались сквозь ночь, и Сэнди напевал:

– Фи фай фидлли-я-ох, фи фай фиддли-я-ох, ox, ox, ox, ox.

Мы попали в ловушку. Мы были обречены быть вместе как жертвы наводнения, плывущие на обломках крыши. То, что случится, произойдет со всеми нами.

Девушка спала. От ее влажного дыхания моей шее стало мокро. В ответ на ее беспомощность во мне что-то дрогнуло, и в то же время она вызывала раздражение. Я повидал очень много этих живых и блестящих девушек, таких очаровательных и несгибаемо честолюбивых. Эти роскошные девочки со стальным взглядом были самыми дорогими проститутками в истории человечества. Они предлагали сто двадцать фунтов здорового, чистого высокомерного мяса, а расплачиваться приходилось язвой или коронарной болезнью. Они не трудились подсластить сделку невинностью. В тот момент, когда вы, загипнотизированный, надевали кольцо на ее гордо вытянутый пальчик, этого старомодного достоинства уже не было и в помине, и его кончина праздновалась много раз – на вечеринках, лыжных уик-эндах, на яхтах и в круизах. Подобная признанная и извиняемая многими распущенность являлась фактически их преимуществом. Найдя свою дорогу в джунглях секса, они, вероятно, до такой степени испытывали сексуальный голод, что могли пойти на невыгодный брак с ничего не обещающим молодым человеком.

Я нашел ее руку, нащупал крохотный холодный камень на обручальном кольце. Интересно, кто оказался ее добычей? Я чувствовал, что это не тот крепкий тип, оставленный нами мертвым в канаве. Нет, она, как охотник в заповеднике, имела широкий выбор дичи. Он – дружелюбный, вежливый, хорошо образованный, высокий и красивый. Он остроумен, но не настолько, чтобы это могло повредить карьере. Его профессия даст им хорошее положение в обществе. Он зашел уже так далеко, что готов обменять свою бессмертную душу на постоянный, законный и неограниченный доступ к ее дорогому белью.

Нет, это не для меня, подумал я. Я никогда не подчинюсь этой бездушной рутине.

В течение долгой ночной поездки она просыпалась дважды и каждый раз детским голоском просилась домой, в свою постель.

Сэнди нашел место для остановки – ветхие пыльные коттеджи на курорте под названием Севен-Майл-Лэйк. Он обладал особым талантом в выборе безопасных мест. Здесь можно хорошо зарыться. Несколько раз Сэнди включал радио. Оказалось, весь свет ищет нас. По радио передали, что мы схватили дочь богатого хирурга, которая собиралась выйти замуж за архитектора. Мы узнали, что двое свидетелей видели, как мы совершили убийство. Мы узнали, что его звали Арнольдом Крауном, и что он владел бензозаправочной станцией. Мир поведал нам, что мы презренные, бессердечные чудовища, которые, накачавшись наркотиками, разъезжают по стране и убивают ни в чем не повинных людей.

Мы не могли узнать себя в описываемых людях. Сэнди выразил это словами: «Они не должны позволить таким людям находиться на свободе».

У меня не возникло сложностей с неряшливой хозяйкой, сдавшей нам коттедж. Единственное, что ее интересовало, – двадцать пять долларов наличными. Мы выгрузили вещи, вошли в домик и включили свет. Спальни находились по обе стороны маленькой гостиной. Нан отвела Хелен в ванную, получив от Голдена приказ не трогать ее.

Мы с Сэнди уселись на продавленную кушетку, откинувшись к стене и задрав ноги на кофейный столик. Шак стоял с бутылкой джина. В комнате росло напряжение, и у меня в животе появилось неприятное ощущение. Маленькие глазки Шака с длинными ресницами напоминали мне глаза слона.

– Ну что, Сэнди? Как насчет этого? – хрипло спросил он.

– Заткнись, – ответил Сэнди.

– Конечно, Сэнди, конечно.

Нан привела Хелен. За окнами начало сереть, и свет в комнате стал как бы размываться. Хелен стояла, слегка повернув носки вовнутрь, грызла ноготь на пальце правой руки, а левой теребила юбку и разглядывала нас. Ее округлая грудь под зеленой без рукавов блузкой лишилась сексуальной притягательности. Белая юбка была сшита, по-моему, из материала, называемого дакрон. К двум большим карманам было пришито по огромной зеленой декоративной пуговице. Носки зеленых туфелек на высоких каблучках были окованы медью.

– Садись, дорогая, – сказал ей Сэнди. – Присоединяйся к нашей компании.

Она, как ребенок, скромно присела в плетеное кресло.

– Это не мой дом, – с обидой произнесла Хелен. – Вы обещали.

– Если не будешь хорошей девочкой, мы тебя отшлепаем, – пригрозил Голден.

Нан села в другое кресло, задрав ноги на стул и взирая на происходящее с мрачной ухмылкой.

Шак не мог найти себе места.

– Ну, как насчет этого, Сэнди? – умоляюще проговорил он.

Тут я вспомнил, кого он мне напоминает. Когда-то давно, в Вермонте, я с друзьями по летнему школьному лагерю тайком побежал на ферму посмотреть, как огуливали кобылу. Когда, запыхавшись после долгого бега по проселочной дороге, мы прибежали на ферму, жеребец находился в загоне рядом с амбаром. Кобыла стояла в стойле. Пригнув уши, жеребец бегал по загону, стараясь держаться как можно ближе к амбару. Его ноздри раздувались, он ржал. Время от времени начинал бегать странной рысью, высоко поднимая колени и нагнув голову.

В амбар нас не пустили. Мы слышали шум копыт, голоса людей, выкрикивающих какие-то команды. Потом ликующе заржал жеребец...

– Иисус Христос, Сэнди! – с растущим раздражением сказал Шак.

– Заткнись, монстр! – прикрикнул на него Сэнди и повернулся ко мне. В его голубых глазах плясало злое любопытство. – Ты нам много всего рассказал в Дель-Рио, мальчик. Что дошел до конца, что теперь у тебя умерли все чувства и что тебе наплевать на все. Помнишь?

– Конечно, помню.

– Но Нашвилл подействовал тебе на нервы.

– Разве?

– Может быть, ты жулик, студент? – Он назвал меня студентом в последний раз.

– Не понял.

– Может, ты просто играешь дурацкую роль, а внутри все еще наполнен всякой ерундой?

– Хватит болтать, ради Бога, – возмутился Шак.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, Сэнди, – соврал я, понимая, к чему он клонит, но не зная, смогу ли я сделать это. И сейчас этого не знаю.

– Давай возьмем эту беби и посмотрим, не обманываешь ли ты себя. Тебе достаточно сказать одно слово, Кирби, и мы прекратим, О'кей, Шак, можешь взять этого ребенка в койку.

Шак улыбнулся и стремглав бросился к девушке:

– Пошли, беби. Давай!

Хелен смотрела на него с детским отвращением. Он схватил ее за руки и сдернул с кресла. Девушка попыталась вырваться и начала плакать.

– Пошли, кукла. – Эрнандес положил тяжелую волосатую лапу на талию Хелен и почти с гротескной нежностью потащил к открытой двери спальни.

Блондинка все повторяла тоненьким голоском:

– Я хочу домой. Пожалуйста, я хочу домой.

Я сказал себе, что мне наплевать. Я сказал, что еще одно изнасилование в истории человечества вряд ли имеет какое-нибудь значение. Она находится в таком состоянии, что не поймет, что с ней произошло, и вряд ли что-нибудь вспомнит потом. Я сказал себе, что отбросил всю жалость, все чувства. Я смотрел на Кэти, серую и сморщившуюся, залившую кровью кафельный пол, и это стало концом всякого милосердия.

Они дошли до двери.

Нан рассмеялась, и меня затошнило от ее смеха.

– Ты выиграл, – сказал я Сэнди. – Ты выиграл, брат. Он насмешливо посмотрел на меня.

– Не сегодня, Шак. Отпусти ее, чудовище. Эта беби принадлежит Кирби. Но было уже поздно. Сэнди так долго испытывал терпение Шака, что оно наконец лопнуло.

Шак толкнул девушку в спальню и остановился в дверном проеме.

– Иди к черту! – прохрипел он. – Она моя. Сэнди вскочил и перешагнул через кофейный столик.

– Ты хочешь разозлить меня, Шак?

– Назад! Назад, или я убью тебя, приятель! Я встал и двинулся на цыпочках к Эрнандесу.

– Ты сделаешь, что я тебе сказал, – тихо велел Сэнди.

– Все, баста! – объявил Шак. – Больше этого не будет. Я подошел к стоящей на столе лампе. Ее подставка выглядела достаточно внушительной, чтобы применить ее в качестве оружия. Тут не выдержала Нан.

– Чертовы дураки! – Она бросилась Шаку на шею и прижалась к нему.

– Ты не получишь удовольствия от девчонки, которая не знает, как это делать, – прошептала она. – Будь молодцом, Шак.

Лицо Эрнандеса прояснилось. Нан оттащила его от двери, и они неуклюже направились через гостиную в другую спальню.

– Что здесь происходит? – возмутился Сэнди.

– Закрой глаза и заткни уши, – сладким голосом ответила Нан. За ними захлопнулась дверь.

Я вошел в спальню к Хелен. Она стояла у окна и смотрела на меня. По ее лицу текли слезы. Закрывая дверь изнутри, я посмотрел на Голдена. Тот развел руки. Я запер дверь. Нан спасла нашу компанию. Я не спрашивал себя, заслуживала ли она спасения. Может, Хелен больше заслуживала спасения.

Я приблизился к ней и улыбнулся, чтобы успокоить.

– Он ушел, дорогая. Он больше не будет приставать к тебе.

– Я его боюсь. Почему вы не отвезете меня домой?

– Это очень далеко, Хелен. Сейчас тебе нужно отдохнуть.

– Правда?

– Правда.

Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и попыталась улыбнуться.

– Хорошо.

– Тебе лучше поспать.

– У меня нет ночнушки.

– Ложись, не раздеваясь, дорогая.

– Вы останетесь здесь?

– Да, я останусь с тобой.

– Тогда о'кей. – Она забралась на кровать ближе к окну, вытянулась, широко зевнула и потерла глаза.

– Он так меня толкнул, что я чуть не упала, – тихо пожаловалась она.

– Больше это не повторится. Спи, милая.

Я сел на другую кровать в нескольких футах от девушки. Хелен повернулась ко мне лицом, положив голову на сложенные ладошки. Я знал, что при травмах головы многое говорят глаза. Ее левый зрачок был значительно больше правого. Интересно, что это значило? Насколько опасно?

Мои пятки чувствовали слабую вибрацию, сотрясающую коттедж. Из другой спальни были слышны приглушенные хлюпающие звуки.

Я смотрел на спящую Хелен. Курил, бросал окурки на блестящий, покрытый лаком пол, тушил их ногой. Я не хотел спать. Стимуляторы отняли у меня сон.

Несколько раз я подходил к Хелен, чтобы убедиться, что она дышит. Даже без губной помады и со взъерошенными волосами Хелен была красива.

Я думал о своей странной симпатии к спящей девушке. Я презирал тот мир, что она представляла, и в то же время ощущал незнакомую мне нежность.

Не хотелось думать о том, что с ней будет.

Я стоял без всякой цели у окна, глядя в щелочку между шторами на маленький кусочек голубого озера. Послышался скрип кровати. Хелен озадаченно смотрела на меня ясными глазами.

– Кто вы? – спросила она взрослым голосом. Я сел у нее в ногах. Она отодвинула ноги и с опаской посмотрела на меня.

– Вам лучше говорить тише, Хелен.

– Но кто вы? Где я? – Она робко коснулась пальцем места, где темнела запекшаяся кровь. Опухоль начала сходить. – Я попала в аварию?

– Что-то в этом роде. Вы где-то в Западной Пенсильвании, в Севен-Майл-Лэйке, если это вам что-нибудь говорит.

– Ничего не говорит. Я путешествую?

– Тише, пожалуйста.

– Почему?

– Позже объясню, а пока поверьте, что это важно. Она глядела поверх меня, нахмурившись.

– Подождите минуту! Они не хотели, чтобы я встречалась с Арнольдом. Я их не послушала. Он сошел с ума. Я не могла говорить с ним. Когда Арнольд тронул машину, я выпрыгнула... – Она коснулась ушиба. – Это случилось тогда?

– Да.

Она посмотрела на маленькие золотые часики.

– Четыре часа дня?

– Да. Вы ударились головой вчера ночью. Она гневно смотрела на меня.

– Господи, неужели из вас нужно вытаскивать каждое слово? Что, черт возьми, я делаю в Пенсильвании?

– Вас похитили, – ответил я. Мой ответ прозвучал смешно, как в мелодраме.

– Вы что, серьезно? – изумилась Хелен.

– Да.

– Вы требуете у отца деньги?

– Нет. Вас похитили случайно, Хелен. Никаких предварительных планов не существовало. Вас просто... похитили. Мы ехали, вы лежали без сознания на дороге. Мы взяли вас с собой.

– Вы были пьяны?

– Нет.

– Сколько вас?

– Четверо. Одна девушка.

– Как вас зовут?

– Это не относится к делу.

Она смотрела на меня, закусив губу. Видно было, что сознание в норме.

– Похищение – это ведь глупо. Вам не кажется, что вы совершили ошибку?

– Возможно.

– Если это было просто... шуткой, вы можете меня отпустить, так ведь? Если вам не нужны деньги. Я обещаю, что у вас не будет неприятностей. Я скажу, что сама попросила вас подвезти.

– Другие не захотят вас отпустить, Хелен.

– Но их здесь нет. Я убегу через окно. У вас слишком порядочная наружность и речь для такого глупого фарса.

– Вы мне льстите, Хелен.

– Но если вам не нужны деньги, какой толк возить с собой девушку, да еще без сознания?

– Вы были в сознании. Вы вели себя как послушный девятилетний ребенок.

– Не может быть!

– Разве можно такое выдумать?

Она нервно пошевелилась и слегка покраснела.

– Вы со мной что-нибудь сделали, когда я была в таком состоянии?

– Нет, но это едва не случилось.

– Почему вы не отпустите меня? Я посмотрел ей прямо в глаза.

– Им это не понравится, да и мне ваша идея не по душе. Мы убили Арнольда Крауна.

Хелен закрыла лицо руками.

– Зачем вы это сделали?

– Трудный вопрос.

– Три мужчины и девушка. Вы те...

– Да, с недавних пор мы очень популярны. Я думал, что она сломается, когда ситуация прояснится. К моему удивлению, она заставила себя улыбнуться.

– Значит, я влипла. Вам ведь нечего терять.

– Все так считают.

– Поэтому вам было все равно – подобрать меня или оставить на дороге, убить Арнольда или нет?

– Все равно.

– Так вот что... Вам нужна такая свобода?

– Я не нуждаюсь в лекциях, мисс Вистер.

Она нахмурилась.

– Они знают, что я исчезла?

– От восьмидесяти до ста миллионов человек знают об этом.

– И они знают... кто меня похитил?

– Да.

– Какое горе для моих родителей и для Дала. Ладно. Я хочу выбраться отсюда. Есть шанс?

– Мы являемся символами агрессии и враждебности, мисс.

– Как бы вы поступили, если б были один? Тогда бы это не произошло, да?

– Вы судите о книге по обложке.

– Я спрашиваю вас. Вы хотите помочь мне? Если нет, мне придется использовать любой шанс. Я в таком же положении, как вы, – мне нечего терять.

Ни слез, ни мольбы, ни истерик. Это была женщина в том же смысле слова, в котором испанцы называют мужчину muy hombre[15]. Таких женщин немного. Интересно, знает ли тот архитектор, что за чудо почти досталось ему?

Я нашел еще одну невспаханную борозду в своей душе и понял, что помогу ей. Я стал превращаться в ходячую добродетель.

– Может быть, я смогу вам помочь. Может быть. Но вам придется немного подыграть мне. Когда стемнеет, мы уедем. Вы должны притвориться, что вы в полубессознательном состоянии и едва способны двигаться, ни на что не реагируете. Сумеете?

– Да, сумею.

– Когда придет время, я дам знак. Мы будем находиться в машине. Не знаю, как вам в этом помочь, но убедительно изобразите, что вы при смерти. Я вынесу вас из машины. Это единственный шанс.

Она подумала.

– Предположим, приняв мою игру за чистую монету, они потеряют бдительность, и у меня появится шанс бежать. Без туфель на шпильках я бегаю, как ветер.

– Для вас это будет хорошо, но плохо для меня. Все должно быть по-моему.

– Что, если я сейчас закричу?

– Мне придется ударить вас так, чтобы вы потеряли сознание. А в машине при первом же вашем блеянии девушка воткнет вам в сердце нож.

– Как такой человек... как вы, оказался в подобной компании? Я улыбнулся.

– Вы не такой, каким выглядите?

– С недавних пор.

– Но были когда-то.

– Был?

– Это глаза, по-моему, они все портят. Ваши глаза вызывают во мне... странное чувство.

– У тебя очень большие зубы, Ба.

– Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне, – взмолилась девушка.

– Я же сказал, что попробую.

– Было бы глупо умереть так...

Когда стало темнеть, я услышал шорох. Кто-то постучал в дверь. Я открыл, дав Хелен сигнал лечь. В спальню заглянул Сэнди.

– Поцелуй ее и разбуди, прекрасный принц.

– Кажется, она не хочет просыпаться.

– Поднимай ее, парень!

Я в изумлении уставился на него. Этот маленький позер пытался вернуть потерянный авторитет. Прошлой ночью его сместили с поста командира, и теперь ему не удастся снова стать лидером.

Я пожал плечами, подошел к кровати и потряс Хелен. Она хорошо симулировала сумеречное сознание. Я посадил ее, надел туфли и, поддерживая, вывел в гостиную.

– В плохой форме? – спросил Сэнди.

– По-моему, никакого улучшения...

Нан повела ее в ванну. Когда они проходили мимо Шака, тот игриво ущипнул Хелен за ягодицу и подмигнул мне.

– Ну как, док? Здорово было?

Нан оглянулась через плечо и ощерилась.

– Так же здорово, как и тебе, бычара! Но в ее голосе не слышалось настоящей злобы. Почувствовав это, Сэнди заявил:

– Я свяжу монстра, чтобы он не смог опять до тебя добраться, дорогая Нано.

– Пожуй таблетки, дистрофик! – рявкнула девушка. Шак заржал и хлопнул Сэнди по спине, так что у того очки слетели с носа.

– Она нашла себе настоящего мужика, – гордо сказал Шак. – Вы со Стассеном разделите блондинку, Сэнди.

– Не стучи мне по спине, чертов дурак! – заорал Голден.

Шак ударил его еще раз и засмеялся.

Когда Нан вышла из ванной, глаза Хелен были полузакрыты, а голова моталась из стороны в сторону. Она хорошо играла. Мы сложили в багажник наши скудные пожитки и сели по местам. Нан устроилась впереди между Сэнди и Шаком. Голден сел за руль.

Через полчаса большая доза веселящих таблеток вернула Сэнди обычный радостный оптимизм. Ему потребовалась новая машина, и мы въехали в большой жилой район Питтсбурга, что показалось мне идиотизмом. Сэнди отправился на поиски машины один. Он сказал, что помощь ему не нужна, и через пугающе короткое время вернулся на новом «меркурии». Вслед за этим у Сэнди возникла еще одна блестящая идея. Мы нашли большую автосвалку, загнали туда «бьюик», сорвали номера и выбросили их в темноту.

– Пусть попробуют догадаться, – сказал он. – Как дела у беби, Кирби?

– Не знаю. Судя по всему, неважно.

У нас появилась новая скоростная машина. Мы мчались на восток. Для осуществления моего плана требовалась абсолютно пустая дорога.

В конце концов мы оказались на дороге совершенно одни. Я сильно сжал руку Хелен. Она ответила мне таким же сильным рукопожатием и стала хрипло и громко дышать.

– Что за черт? – повернулась к нам Нан.

– Не знаю, – ответил я. – По-моему, она умирает. Дыхание Хелен, почти заглушавшее шум мотора, шуршание шин и свист ночного ветра, вдруг остановилось.

– Откинулась? – спросил Сэнди.

Не успел я ответить, как опять послышался хрип, сначала медленный, затем все быстрее.

– Последнее, что мне хочется, – нервно произнес я, – это ехать рядом с мертвой блондинкой. Давай выбросим ее, Сэнди. По-моему, здесь подходящее место.

Он сбавил скорость, съехал на ровную грязную дорогу, ловко развернулся и выключил фары и двигатель. Хелен дышала, кажется, в три раза громче.

Я быстро обошел машину, открыл дверь с ее стороны и взял под мышки вялое тело.

Сэнди оказался рядом со мной.

– Куда ты ее тащишь?

– В кусты.

Мы говорили шепотом. Я услышал голос Нан.

– О Боже, Шак, ты помешался на сексе.

Это сняло проблемы. Я очень тревожился о Нан, ее маленьком ноже и удовольствии, с которым она его использовала. Неожиданно земля куда-то исчезла, мы с Хелен упали и покатились по крутому склону и оказались в ледяном ручье. Я выругался и встал. Воды было по щиколотку. И тут до меня дошло, что фальшивое громкое дыхание прекратилось. Я неловко вытащил девушку на грязный берег. В ее безжизненности было что-то абсолютно другое, и я понял, что это. Она ударилась о камни.

– Как ты там? – хрипло крикнул Сэнди. Он осторожно спускался через кусты к ручью.

– Только вымок и ударился локтем. Давай выбираться отсюда.

– Подожди.

Сэнди нагнулся над девушкой и приложил ухо к ее груди.

– Сердце все еще бьется, приятель.

– Ну и что?

Он нашел камень величиной с небольшой мяч и сунул его мне.

– Прикончи ее.

Я покрутил камень в руке и потрогал ее голову под мягкими волосами. Сэнди пискнул, как цыпленок.

Я повернулся так, чтобы частично закрыть ему поле зрения, и сильно ударил камнем рядом с ее головой. Раздался вполне убедительный звук.

– Давай выбираться отсюда!

– Она...

– Шевелись! – заорал я. Мы вскарабкались наверх. Шак и Нан копошились на заднем сиденье. Им было наплевать, идет машина или нет. Мы выехали обратно на шоссе и вскоре уже спускались с длинного крутого холма.

Прошло немного времени, прежде чем Нан наклонилась к Сэнди:

– Она мертва?

– Как камень.

– А я жива.

– Ее ноги были лучше.

– Ну и где она сейчас? Ходит, бегает на этих ногах? – поинтересовалась Нан.

Мы мчались по холмистой равнине, проскакивали тихие, спящие города. Наши фары освещали залатанные дороги.

– Фи фай фиддли-я-ох. фи фай фиддли-я-ох, ox, ox, ox. Это уже навсегда было с нами.

* * *

Я бы рассказал все до конца, но полагаю, не все относится к делу. Я протянул руку к бумажному подносу, и профи защелкнули сталь на моих запястьях. Они смотрели на меня, как доктор смотрит на опухоль. Холодное профессиональное любопытство плюс врожденное отвращение того, кто предпочитает смотреть на здоровую ткань. Их взгляды превратили меня из человека в неодушевленный предмет. А может быть, превращение состоялось раньше, а я этого не заметил?

Я сказал все. ЗАВТРА превратилось в СЕГОДНЯ, и это мой конец. Сегодня третий день апреля.

Попытаюсь перенести все, что осталось на мою земную долю. Не уверен, что это получится. Должно быть, намного легче умирать за то, во что веришь.

Глава 13

Через двенадцать дней после казни банды архитектор Даллас Кемп повез привлекательную пару лет под сорок показать свой участок на холме. Из уверенных манер мужчины следовало, что у него есть деньги и успех. Огромная корпорация недавно перевела его в Монро, и он подозревал, что может провести здесь много лет. Поэтому ему хотелось построить свой первый дом.

Жена была уравновешенной женщиной, в ее манерах сквозили теплота и очарование. Когда они говорили между собой, возникала особая аура, которая сопровождает только очень удачные браки.

Они остановили машины на обочине деревенской дороги и пошли осматривать участок. В низких, затененных местах еще лежал снег. Земля была влажной. Уже показались первые почки.

Покупателям участок понравился. Даллас Кемп оставил их на месте, где будет стоять дом, спустился вниз за планом здания. Он сориентировал его так, чтобы они поняли, какой вид открывается из окон. Мужчина сказал:

– Это немного необычно, не так ли? Архитектор продает клиенту свой участок.

– Я выбрал это место для конкретных людей, но они не смогли воспользоваться им.

– Значит, – заметила, слегка нахмурившись, женщина, – этот дом был спроектирован по другому заказу?

– Да. Но люди, для которых я сделал проект, никогда не видели чертежи. Я так люблю проект, что... мне бы хотелось, чтобы дом был построен. Я мог бы сделать новый проект для вас, но уверен, что лучше он не будет.

– Прекрасный дом, мистер Кемп. Но, как мы уже говорили в вашей конторе, он должен быть побольше, – сказала женщина. – У нас четверо очень подвижных детей.

– Дом спроектирован так, что к северной стороне можно пристроить новое крыло.

– Тогда все в порядке, – объявил муж.

– Я продам землю за ту же цену, которую заплатил, – сказал Даллас Кемп. – Если вам участок не нравится, то пройдет много времени, прежде чем я захочу показать его кому-нибудь еще. Я хочу продать дом и землю хорошим людям.

– Вы будете сопротивляться всем изменениям, которые мы захотим сделать перед тем, как спросим цену? – спросил муж.

Женщина повернулась к мужу и мягко прикоснулась к лацкану его твидового пиджака.

– Я хочу и дом, и участок, дорогой. Если мы не купим его, я буду тосковать всю оставшуюся жизнь. Мужчина улыбнулся Далласу Кемпу.

– По-моему, есть только один ответ: мы покупаем. Договорившись о деталях, они спустились вниз. Стоя у машины, женщина заговорила о Хелен Вистер. Далласу Кемпу было жаль, что она сделала это, потому что позже, узнав больше о людях, живущих в Монро, она будет помнить, что проявила бестактность, и это будет смущать эту добрую женщину. Он знал, что это только совпадение, праздная беседа. Она вдруг спросила:

– Это тот самый район, где прошлым летом произошло то ужасное событие? Когда убили мужчину и похитили дочь доктора?

– Нет, это случилось в другом месте.

– Я читала, что их казнили на электрическом стуле недели две назад. А как, кстати, звали ту девушку?

– Вистер. Хелен Вистер.

– Вы ее знали, мистер Кемп?

– Да, знал.

– Должно быть, это стало большим потрясением для города. Думаю, что вы, местные жители, всегда лучше запоминаете детали таких преступлений. Я хочу сказать, вам больше известно, чем нам, потому что мы просто читали об этом в газетах. Они застрелили ее?

Даллас Кемп отвернулся, сделав вид, что он заслоняется от ветра, чтобы закурить сигарету.

– Согласно рассказу Стассена, она упала и ударилась о камень головой. Однако вскрытие показало только незначительные повреждения черепа. Смерть наступила в результате утопления. Очевидно, ночью она пришла в себя, попыталась встать, может быть, и потеряла сознание. Можно назвать это убийством, но их судили не за это.

– Что... за ужасная история, – проговорила женщина. – Это... от этого все становится еще хуже.

– Да, – согласился Даллас Кемп. – Они ушли и бросили ее.

Даллас Кемп попрощался с покупателями, сказав, что ему нужно еще сделать некоторые обмеры. Они уехали в город. Кемп поднялся на холм, прислонился к стволу старой березы и долго глядел на то место, где должен был стоять дом.

Он стоял на холме и жалел, что молод и не может взглянуть на один из своих ранних и лучших проектов глазами умудренного опытом старика. У Далласа было ощущение, что, когда он состарится, мысли о Хелен примут ностальгическое очарование, как старые любовные письма, и старый человек будет улыбаться, вспоминая приятные события.

Но происшедшее так близко. Он угодил в ловушку на самом горьком отрезке своей жизни и мог выбраться из нее мучительно медленно, как минутная стрелка на часах. Время лишь делало ярче воспоминания, связанные с ней.

По пути в город, отвлекшись, Кемп внезапно увидел коричневого щенка, прыгнувшего на дорогу к машине и не обращавшего особого внимания на панические крики детей во дворе. Увлекшись игрой, он не сознавал опасности.

Кемп резко вывернул руль. Взвизгнули шины. Даллас ожидал услышать глухой звук удара, но удара не последовало. Медленно проехав это место, он посмотрел в зеркало и увидел мужчину, схватившего испугавшегося щенка за шиворот.

Даллас Кемп продолжал ехать, но через милю руки так сильно задрожали, что ему пришлось свернуть на спокойную улицу и остановиться у тротуара. Ему казалось, что он не вынес бы убийства собаки. Он чувствовал, что Бог пощадил его на этот раз.

Даллас закрыл глаза и прислонился лбом к рулю. Некоторое время он думал, что находится на пороге открытия какого-то космического уравнения, в которое входят любовь, невинность, случайность и смерть. Но видение ускользнуло прежде, чем он осознал его.

Кемп выпрямился и через некоторое время вспомнил, как заводить машину.

Джон Д. Макдональд Легкая нажива

Глава 1

Стояла середина апреля. Утреннее солнце поливало своими чистыми лучами архитектурные шедевры курортной части Лас-Вегаса. Беспристрастное, оно равно дарило свет также и неприметным домам собственно города с его маленькими церквами, где круглые сутки шли венчания, крошечными гостиницами, безымянными мотелями.

Обитатели крупных отелей — «Сахары», «Приюта пустыни», «Тропиканы», «Ривьеры», «Нового рубежа», «Песков» и других — еще спали в наглухо зашторенных номерах под тихий шепот кондиционеров.

Как обычно, в девять часов заместителя управляющего отелем «Камерун» разбудили телефонным звонком из службы регистрации. В этот момент Хью Даррену снился кошмарный сон, будто он по бесконечным подводным коралловым пещерам спасается бегством от какого-то существа с красным, разъяренным лицом Джерри Баклера.

Хью положил трубку, спустил ноги со своей холостяцкой кровати и немного посидел, отходя от страшного сна и возвращаясь к яркому свету дня с его нескончаемыми заботами и суетой. Даррену было почти двадцать девять, и он, скорее, чувствовал, чем понимал, что в тридцать уже следовало бы чего-то добиться. Это был высокий, худощавый и стройный мужчина. От него веяло покоем, расслабленностью, дружелюбием, а в движениях проглядывали тот неуловимый стиль и та особая приятность, которые отличают некоторых спортсменов. У него были каштановые волосы с рыжеватым оттенком, жесткие, коротко подстриженные. Более светлого цвета брови казались слишком колючими и тяжелыми для его серо-голубых глаз, косо посаженных на костистом, слегка веснушчатом асимметричном лице. Было что-то пугающее и одновременно привлекательное в этом лице, с которого не сходило привычное выражение мягкой иронии. Даррен не мыслил для себя какой-либо профессии, не требующей постоянного контакта с людьми. В нем проглядывало здравомыслие человека, сознающего, что он хорошо, даже очень хорошо делает свое дело, и трезво оценивающего роль удачи в этом.

Хью Даррен взъерошил медный ежик своих волос и потянулся так, что хрустнуло в плечах. Ему вспомнился конец сна, и он вслух пробормотал:

— Вот сукин сын, чуть не догнал меня сегодня.

Он подошел к окну, открыл жалюзи, и солнце пустыни ворвалось в комнату. Комната находилась на втором этаже задней части здания первоначальной постройки. Номера здесь уже не годились для сдачи гостям, и их отдали на нужды персонала. Раньше из окон открывался вид на бурую пустыню и выветренные горы, теперь они упирались в глухую стену нового конференц-зала, а ниже был хозяйственный двор. Хью бросил взгляд в неимоверно голубое небо, проследил за заходящим на посадку пассажирским самолетом, пока тот не скрылся за крышей конференц-зала. Потом профессиональным оком оценил, чисто ли вокруг мусорных баков у черного хода главной кухни.

Он принял душ и, прежде чем взяться за бритву, позвонил насчет завтрака. Только закончил бриться, как приехал и завтрак. Даррен посмотрел на Германа, совершенно лысого шефа кафетерия, и шутливо бросил ему:

— Что, опять перед начальством прогибаемся?

— Доброе утро, мистер Даррен. — Герман обнажил в широкой улыбке золотые зубы. — У нас опять хорошие сосиски. Дай, думаю, сам привезу. Зато у вас будут связаны со мной приятные воспоминания, разве не так?

Хью вышел в пижаме из ванной, вытирая лицо.

— Вы приносите завтрак всякий раз, когда хотите первым сообщить мне какую-то новость, обычно плохую. Так чего ж тут, друг, приятного?

— На этот раз ничего такого нет, мистер Даррен.

— А может быть, что-то все-таки есть?

Осмотрев накрытый стол, Герман отступил назад и пожал плечами:

— Да так, ерунда. Мистер Баклер вернулся раньше, чем ожидалось. В три часа, думаю. А мистер Дауни, новый ночной дежурный на регистрации, чем-то не угодил ему, вот мистер Баклер его и уволил.

Хью Даррен опустил голову, глаза его сузились. Он заставил себя медленно сосчитать до десяти.

— Герман, не знаю, что бы я делал без вас. Попросите сюда Банни Райса.

Не успел Хью Даррен приступить к завтраку, как Банни Райс был уже тут как тут. Этот Банни, когда его ни позови, всякий раз появлялся так быстро, будто за ним собаки гнались. Хью Даррен пришел в «Камерун» в августе, когда дела в нем обстояли хуже, чем в любом другом отельном хозяйстве Лас-Вегаса, и с Хью связывали надежды на спасение того, что еще можно было спасти. Особое внимание он уделил подбору помощников. В то время Банни Райс был сменным руководителем службы регистрации.

Главным недостатком этого долговязого человека была привычка уходить в сторону, столкнувшись с какой-то кризисной ситуацией. Но свое дело он знал, знал и город, а также проблемы этого региона. Он обладал энергией, воображением и был способен на верность. Хью он показался человеком честным, и он сделал Райса специальным помощником по оперативному руководству отелем с полуночи до восьми утра. В обычном отеле это не ахти какая сложная работа, но в Лас-Вегасе жизнь кипела круглые сутки.

Банни Райс по собственному желанию приходил на службу в одиннадцать и не уходил до появления Хью. У него были белое как мел лицо, большие голубые глаза навыкате, редеющие волосы мышиного цвета, уши торчали, как ручки чайника, а губы слегка дрожали всякий раз, когда он был чем-нибудь расстроен, — так, будто он сдерживал слезы. Судя по всему, Банни был доволен новым назначением, новыми обязанностями и новой зарплатой. Жил он с женой и тремя детьми в новом квартале на дальней окраине города.

— Садись, Банни, расслабься. Как случилось, что Баклер уволил Дауни?

— Если б я мог что-то сделать, Хью.

— Ну а меня почему не разбудил?

— Потому что и ты ничего бы не сделал.

— Что, Джерри был хорош?

— В дым, Хью. Ты же знаешь, как он умеет. Если б он отправился сразу спать, ничего бы и не произошло. Но он подошел посмотреть, нет ли для него почты. Дауни, может, когда-нибудь и видел его издалека, но разговаривать, думаю, никогда не разговаривал. Ну, Дауни и подумал, что это какой-то алкаш хочет снять номер. К тому ж, полагаю, мистер Баклер не слишком разборчиво изъяснялся. В довершение всего он начал еще и ругаться, и Дауни позвал охрану из казино, чтобы выкинуть его. Вот мистер Баклер и уволил Дауни, прямо на месте. Я сам заполнял там бумаги.

— Дай-ка подумать. Нет, не уходи, побудь тут некоторое время.

Хью Даррен закончил завтрак, налил кофе:

— Все, Банни, хватит. Думаю, это последняя капля. Или он уходит, или я.

Банни облизал губы:

— Это... Мне от этого как-то не по себе, Хью. Даже думать не хочу, что тут будет, если уйдешь ты.

— А я, по-твоему, хочу? У меня раньше никогда не было таких денег. Надо быть полным идиотом, чтобы отказаться от всего этого. Да и работа, которую я планировал развернуть здесь, сделана только наполовину. Но я не могу исполнять дальше обязанности, не имея прав.

— И к кому ты пойдешь с этим... ультиматумом, Хью?

Даррен слегка развел руками:

— К тому человеку, который может сказать «да» или «нет», — к Элу Марта, больше не к кому.

Райс, казалось, сейчас сцепит руки на груди и всхлипнет.

— Я думаю, Хью, тебе надо бы вначале... э-э-э... поговорить с Максом Хейнсом. Я так думаю.

— Макс ведает казино. Какое он имеет отношение к этому делу?

— Ну поговори с ним, Хью. Пожалуйста. Скажи ему, что у тебя на душе.

— Ты же знаешь, что мы не друзья с Максом.

— Макс — головастый мужик. И... ты извини, что я тебе говорю это... Он знает, что тут почем... В общем, такие вещи, о которых ты вряд ли имеешь понятие, Хью.

Эти слова вызвали знакомое раздражение у Даррена.

— Я говорил им, когда пришел сюда, и повторяю это тебе, Банни: мне неинтересно знать о всяких там правилах подпольной игры. Я не заговорщик. Мне совершенно наплевать на казино, на их кассу и на всех этих проныр. Их лошадка чуть не сдохла, но у них хватило ума поискать хорошего ветеринара. Им повезло, Банни. Они вытащили меня из крупного бизнеса на Багамах. И сказали, что у меня будут полностью развязаны руки. Ан нет. Я хочу одного: вести операции отеля.

— Вот и поговори об этом с Максом, Хью. Лучше начать с него, чем сразу взять и огорошить Эла Марта. Согласен?

Даррен изучающе посмотрел в лицо своего ночного управляющего, взволнованное и преданное. Байрон Б. Райс, вечно обреченный быть мягким и боязливым и зваться Банни[1]. Казалось, что это приставшее к нему имя украло у Раиса и сильные проявления личности, и авторитет. Его даже водители разъездных автобусов никогда не звали «мистер Райс».

Даррен вздохнул:

— Хорошо, Банни. Пусть будет по-твоему.

Кабинет Хью Даррена находился в конце короткого коридора, который выходил в широкий вестибюль, где располагалась служба регистрации. На двери в коридор висела табличка: «Только для персонала». В маленьких кабинетах, выходивших в коридор, размещался нервный центр оперативного управления — бухгалтерия, отдел кадров, финансовые и снабженческие службы. Приняв на себя обязанности — но не должность — управляющего отелем, Хью первым делом четко разделил всю свою многосложную деятельность на основные составные части.

Прощеговоря, он отвечал за все, что касалось размещения, еды и питья — приобретение, приготовление, ассортимент, обслуживание, на нем лежала ответственность за деятельность всей этой фабрики и внутри, и вне ее; и Хью назначил — это было очевидно — особых людей на особые участки работы. На угрюмого, темпераментного и способного Джорджа Ладори из «Каса Вегас» он возложил все функции, связанные с «пищевым» обслуживанием. Надежного, начисто лишенного чувства юмора Джона Трэйба он продвинул на должность заведующего снабжением напитками и обслуживанием. Въедливого старика Уолтера Уэлча Хью оставил заведовать ремонтно-эксплуатационным хозяйством, при этом дав ему большую свободу, чем он имел раньше, ибо это был мастер своего дела.

Даррену, таким образом, ничего не оставалось, кроме как руководить отелем, подписывать договоры с арендаторами, контролировать персонал, стимулировать торговые операции, проверять работу Ладори, Трэйба, Уэлча и службы регистрации, подчищать ошибки за Джерри Баклером — все, что нужно было делать в течение девяносточасовой недели. Он всегда помнил при этом неписаную первую заповедь отелей: «Если до сих пор ничего плохого не случилось, то случится обязательно».

В свой кабинет Даррен пришел в десять с минутами. Это утреннее время, час или около того отводилось анализу сообщений о деятельности служб и проведенных операциях, подписанию бумаг и коротким совещаниям с кем нужно из персонала. Все это было необходимо, чтобы задать делу нужный ход, и Хью умел это, хотя иногда являлся сюда после сна, а иногда — только перед тем, как у него выпадала возможность пойти поспать.

Он толкнул дверь кабинета и пожелал, чтобы сотворилось чудо и табличка на двери перестала раздражать его. «Джером Л. Баклер, управляющий. Хью Дж. Даррен, заместитель управляющего». По негласной табели о рангах заместитель управляющего отелем имел приблизительно тот же статус, что, к примеру, диспетчер по лифтам, да и жалованье пониже.

Но к оформлению самого кабинета Хью придраться не мог. Ковер от стены до стены очень шел к голубым драпировкам. Белые стены, белый чайный столик, белые доски письменных столов отлично сочетались с белой кожаной мебелью. Здесь были и шумопоглощение, и полная звукоизоляция, и кондиционированный воздух. Стояли селектор, диктофонное оборудование, бесшумная электрическая пишущая машинка на секретарском столе в углу. В кабинете имелись два обычных письменных стола. Больший из двух, редко используемый, принадлежал Джерри Баклеру.

Хью Даррен подошел к своему столу и начал изучать отчеты по операциям за день. Они были сложены в идеальном порядке поверх его синей рабочей тетради. Это делала мисс Джейн Сандерсон. Она в очередной раз появилась в кабинете спустя полминуты после того, как он взялся за отчеты.

— Доброе утро. Или не очень? — сказала она.

Это была тонкая как щепка, очень высокая женщина. Волосы разумно светлого цвета, коротко стриженные и взъерошенные. Другим в ее возрасте такая прическа и не пошла бы. Несмотря на работу в помещении, Джейн умудрялась все время поддерживать приятный коричневый цвет кожи... Спустя многие, слишком многие недели обескураживающих попыток сделать секретаря из нескольких пухленьких и нерасторопных девиц он нашел Джейн по крошечному объявлению, которое поместил в лос-анджелесских газетах...

— Еще одно утро из тех самых мисс Джейн.

— Чего я и боялась.

— Попробуйте устроить мне встречу с Максом Хейнсом, когда ему будет удобно. На нейтральном поле, пожалуй. В Малом зале. А потом посмотрите, нельзя ли связаться по телефону с Дауни.

— Думаю, он еще в том мотеле. Его жена нашла что-то подходящее, но они не смогли сразу сняться и уехать. Может быть, это и к лучшему.

Хью прошелся по отчетам, делая в записной книжке пометки, которые ему пригодятся во время ежедневного обхода, а потом стал изучать список отъезжающих и приезжающих. Рядом с именем каждого содержалась информация, показывающая, сколько раз, если это был не первый, он или она приезжали раньше, в какого типа номерах останавливались, какого уровня обслуживание получали, род занятий (если известно), кредитные операции клиента, сумма счета по выезде. Записка из службы регистрации сообщала, что постоялец из номера шестьсот три, торговец из Денвера, выехал не расплатившись. Хью пометил Джейн, чтобы она отослала обычное в таких случаях письмо. Если тат его проигнорирует, то в один прекрасный день обнаружит, что не может зарезервировать номер ни в одном приличном отеле многих городов.

— Мистер Дауни на проводе, — известила Джейн.

Хью взял трубку:

— Томми, был такой факультативный курс, который тебе следовало бы в свое время пройти: как вести себя с пьяным боссом.

— Я прошел четырехлетний курс управления отелями, мистер Даррен, — холодно ответил Том Дауни, — и полтора года работал в лос-анджелесском «Амбассадоре», и единственная, может быть, вещь, которую я хорошо усвоил, — это не сносить пьяного бреда и оскорблений ни с чьей стороны.

— Ты очень чувствителен, Томми, я так и думал.

— Раз в год я схожу с ума, Хью. Да таким и остаюсь.

— Я привез тебя сюда, Томми, и у меня есть веские основания не отпускать тебя просто так.

— Ты что, забыл? Я уволен, меня уже нет. Извини.

— Представь, будто здесь произошли большие перемены. Представь, что все внезапно переходит в мои руки, а?

Последовало молчание, потом Хью услышал вздох и голос Дауни:

— В таком случае я вернулся бы бегом, и ты знаешь это. Дело не в преданности, Хью, хотя, мне кажется, и не без этого. Скорее, тут личный интерес — я ведь могу так много перенять у тебя. Но пока ты витаешь в облаках. Баклер — дружок Эла Марта.

— Единственное, о чем я тебя прошу, — не торопись. Я попытаюсь что-нибудь сделать. А потом или ты сможешь вернуться обратно, или мы оба будем искать работу. Договорились?

— Если так — да, Хью. И успеха тебе.

Встреча с Максом Хейнсом была назначена на два часа в Малом зале, а тем временем Хью совершил обход, поговорил со своими помощниками. С шефом ремонтно-эксплуатационной службы стариком Уолтером Уэлчем он направился в магазин товаров для мужчин, что располагался в пассаже, выходившем в вестибюль. Арендаторы высказали пожелание за свой счет убрать одну из стен. Уолтер сказал, что на прочность конструкции это не повлияет, и посему Даррен дал согласие — при условии, что будет получено согласие и со стороны архитектора отеля. Потом Хью вернулся в кабинет и пригласил к себе заведующего продовольственным хозяйством Джорджа Ладори. Сорок минут они горячо обсуждали вопрос об изменении цен в проекте нового меню, которому уже пора было находиться в типографии, и Даррен набрал очки там, где рассчитывал, в то же время оставив у Ладори ощущение, так необходимое этому человеку, что тот одержал победу.

Затем пришел Джон Трэйб, заведующий снабжением напитками, с отчетом относительно некоторых несоответствий, выявленных при последней ревизии, и неприятным сообщением о том, что, по сведениям, заслуживающим доверия, один из его лучших барменов замечен в «Поплавке» играющим по-крупному. Хью велел Джону Трэйбу самому разобраться во всем и поступить так, как сочтет необходимым. Очевидно, Трэйб хотел спихнуть с себя это дело и потому воспринял указание без энтузиазма.

Подписав несколько отпечатанных Джейн писем, Хью еще раз обошел огромный отель. Поднялся в солярий и посмотрел на только что полученные новые шезлонги, проверил, как продвигается отделка двух номеров на четвертом этаже, предупредил Рэда Элвера, шефа охраны, что двое его ребят слишком энергично вытягивают из гостей чаевые.

Вернувшись в кабинет, Хью продиктовал несколько ответов на текущую корреспонденцию. Для того чтобы перекусить до встречи с Максом Хейнсом, времени у него не оставалось. Через главный вход в казино он прошел в Малый зал. Во всех больших казино Лас-Вегаса время остановилось на полуночи. Солнечный луч никогда не касается этих мест. Освещение подобрано с умом и рассчитано на то, чтобы столы были достаточно ярко освещены, а все остальное оставалось в тени: полутьма располагает к безрассудству. Помещения большие, темные и зеленые, словно подводное царство. Даррен взглянул на группу посетителей, сгрудившихся вокруг одного из столов для игры в крэпс[2]: болезненного вида лица, освещенные отраженным светом, дым, монотонный голос крупье, официантка, снующая с напитками.

Малый зал представлял собой полутемное помещение, отделанное кожей, темным деревом и белым холстом. Маленькие лампочки испускали слабое оранжевое сияние. На возвышении в дальнем углу играло фортепьяно — круглые сутки, безостановочно.

Макс Хейнс сидел в большом отдельном кабинете в дальнем конце зала. Это был человек среднего роста, с впечатляюще широкими плечами и лишенным всякой растительности сияющим черепом. Лицо Хейнса, испещренное морщинами, сохраняло обезьянью живость. Его часто принимали за азиата, и ходили слухи, что кое-кто пытался прилепить ему кличку Китайчик, но каждого из этих людей он с помощью собственных кулаков отправлял на лечение, иногда длительное. Вроде бы он был латыш; говорили также, что он занимался борьбой — задолго до тех дней, как начал носить позолоченные запонки. Люди, работающие на Хейнса, оказывали ему то особое, неослабевающее уважение, которое достигается исключительно глубоким страхом.

Как только Хью сел напротив, Макс Хейнс заговорил:

— Я сейчас слушал, как деньги падают в прорези столов. Кто живет у моря, тот тебе скажет: большие волны появляются так, что не увидишь. Могу сказать тебе, что в эти дневные часы казино получает до тысячи долларов прибыли и шум падающих денег дает понять, как идет игра на столах.

— Это интересно, Макс.

— Здесь все держится на этих столах, Даррен. И я, и ты, и все твои шикарные планы. Не забывай.

— Как-то скверно начинаются наши маленькие переговоры, Макс. Когда я начинал работать здесь, ты мне сказал, что в этой схеме ты более важен, чем я. Нет казино — нет и отеля. Ну хорошо. И теперь ты продолжаешь твердить мне то же самое. Может, мне записать на бумажке?

— Может быть. Ты иногда забываешь.

— Разве ты дашь забыть, Макс? Тут на тебя можно положиться.

— Десять лет назад в этих местах было полегче. Я не про нас, «Камерун» тогда еще не построили. Выпивка — за счет фирмы, хорошо поесть — три доллара, комната — десять, и никаких проблем. Нам и не нужны были люди с такой профессией, как у тебя. Менеджеры отелей!

Хью Даррен наклонился к нему:

— А когда я пришел сюда восемь месяцев назад, Макс, то ты, считалось, управляешь казино, а Джерри, считалось, — отелем. И оба вы ни черта не делали, а заведение было настолько запущенным, что потребовался человек со стороны, чтобы разгрести грязь. Так что хватит заливать, как все было хорошо, скажи лучше: разве не легче тебе стало жить теперь? Я хочу знать.

— Не знаю. Думаю, да. Раз ты так считаешь.

— Ты сам прекрасно знаешь, что это так. Тебе ведь важно, чтобы в отеле дела шли хорошо, чтобы у тебя в казино было полно игроков. И я это обеспечиваю. Когда человек здесь захочет вкусно поесть, он знает, куда пойти. Но если в отеле паршивая еда, недолив в стакане и грязный номер, человек не вернется сюда и не сядет за твои столы. Так что я создаю репутацию всему заведению.

— Последнюю неделю что-то плохо играют.

— Ты знаешь, в чем дело. У тебя в зале «Сафари» идет дрянная программа. Когда же контракт закончится и начнет выступать шведка, то и игроков прибавится. Так что сам виноват. Ты выбираешь шоу, а от этого зависит, как народ идет в казино, и я тут ни при чем.

— Последнее время у нас много вычетов.

— Макс, когда ты просишь меня подбросить еды, питья, дать люксы особым людям, которые играют по-крупному, я обязан относить это на счет казино, иначе просто не сведу концы с концами. Целых тридцать процентов накладных расходов не зависят от меня, тебе это известно.

— Даррен, ты стараешься вести дело так, чтобы отель приносил прибыль, — обвиняющим тоном произнес Макс Хейнс.

— Правильно, но мне так и приказали! И к концу года я буду в плюсах.

— Это неправильно. Отель надо вести на минусах. Это лишь служба по привлечению игроков, по выколачиванию денег в казино.

— Ты не со мной спорь, Макс, спорь со всеми администрациями отелей всей этой зоны. Все стремятся к этому. Это общая тенденция.

— Плохая тенденция.

Пришла официантка. Хью заказал чашку кофе, Макс Хейнс — еще один шерри. Стакан очень не смотрелся в его волосатой, с толстыми пальцами лапе, как не вязались с его обликом старинный желтоватый мундштук из слоновой кости и оранжево-розовый спортивный пиджак. Макс всегда напоминал Хью старого шимпанзе, который за банан выступает в цирковом номере.

— Нравится тебе это или не нравится, Макс, — Хью улыбнулся, — но мы работаем вместе и наше заведение становится все более подходящим местом для того, чтобы есть, спать, пить и... просаживать деньги.

— Теперь законов развелось черт знает сколько, каждый шаг регулируют, — пожаловался Макс. — Приходится мириться с переменами... Чего изволите на сей раз? Может, убрать наши столы и освободить место под бальные танцы?..

— Ты прекрасно знаешь, что в следующем месяце отхватишь у меня полвестибюля.

— Треть.

— Макс, мне нужен твой совет. Я хочу отделаться от Джерри Баклера. Его пьянство здорово мешает делу. Мне приходится тратить слишком много времени на исправление его ошибок. Я хочу, чтобы он по крайней мере не вмешивался в управление отелем.

— Ты хочешь убрать его с дороги? — Макс Хейнс откинулся на спинку кресла, его быстрые черные глаза сузились так, что их почти не стало видно под желтоватыми веками. — Ну у тебя, малый, и замашки.

— Макс, ответь: он пьяница?

— Да. Раньше еще ничего, а вот последние пару лет — да. И становится все хуже. Поэтому старые друзья должны позаботиться о нем.

— Он же некомпетентен, верно?

— Это так, иначе тебя бы здесь не было. Да на таких деньгах, да с развязанными руками!

— Относительно рук только говорилось, но настоящей свободы у меня нет.

— А ты не дурак, что заговорил об этом со мной, Даррен.

— Что ты имеешь в виду?

— Представь только, что ты двинул бы прямиком к Элу Марта. Эл — ко мне. Я ему говорю, что не вижу смысла менять что-то, а Эл Марта говорит тебе: прими все, как есть, или уходи, а мы возьмем другого умника, посговорчивей.

— Но почему?

— Еще не понимаешь? В одном большом нью-йоркском отеле управляющий начинает трогаться головой, и его выбрасывают с работы. Жестоко, правда? А здесь можно рассчитывать на сострадание.

— Но я не могу чувствовать большого сострадания к Джерри Баклеру, Макс.

— А многие другие — могут. Эл Марта, например. Вот послушай. Джерри управлял отелем во Флориде — давно, очень давно, когда все спиртное везли с Кубы, тысячами ящиков. Да, это было бойкое местечко. И в Гаване он управлял одной точкой. Работал Джерри и в Майами, когда там было получше, командовал одним из отелей на побережье. Оттуда — в «Рено», из «Рено» — сюда. И привез его сюда Эл Марта. Так что это давняя история, Даррен, она уходит корнями в старые времена, в старые места. Эл позволял Джерри управлять здесь аж до тех пор, пока тот не развалил все почти до основания, и только тогда Эл уехал и привез тебя поправлять положение.

— Я ж не говорю — выбросить его на улицу.

— Но ты хочешь лишить его всякого доступа к управлению отелем. Разве это его не обидит?

— Видимо, да.

— Не думаю, что Эл захочет травмировать его, и не думаю, что я захочу.

— Потому что он слишком много знает?

Макс Хейнс бросил на Хью сожалеющий взгляд и досадливо покачал головой:

— Господи, откуда у тебя столько времени, чтобы смотреть эти идиотские детективы? Где ж ты еще мог набраться такой чепухи? Так вот, во-первых, никогда не давай алкашу знать о себе такое, что он мог бы использовать против тебя. Во-вторых, если он когда-нибудь попытается шантажировать тебя старыми сведениями, то сам найдет себе тесную ямку в пустынной прерии. В-третьих, ты и сам будь себе на уме насчет этого, когда-нибудь, глядишь, пригодится. Это тебе не корпорация «Хилтон», малыш. — Обезьянья лапа Хейнса совершила жест, как бы обводящий весь Лас-Вегас. — Большая часть города — это самая настоящая компания друзей, которые поддерживают друг друга.

— Корпорация «Камерун» платит мне слишком большие деньги, чтобы я тратил время на заделывание проломов, которые оставляет после себя пошатывающийся Джерри, Макс. А нет ли возможности пихнуть его повыше, чтобы не пострадала его гордость?

— Ты здорово ошибаешься, если думаешь, что тебе это понравится.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не видишь общей картины.

Что-то изменилось в направлении беседы. За восемь месяцев работы в «Камеруне» такое случалось с Хью и раньше, и всякий раз это его раздражало. Опять как в школе, когда стоишь и разговариваешь с другими ребятами и вдруг по чьему-то замечанию понимаешь, что у них свое тайное общество и тебя в него не приглашают и не пригласят.

— Макс, не нужно мне твоей общей картины или чего там еще, я хочу заниматься своим делом — отелем.

— Слушай внимательно, Даррен, и постарайся понять. Я ведаю казино, Джерри — отелем. С обычными делами я могу прийти к тебе. Но представь, случилось что-то особое, когда отелю и казино надо действовать вместе. Так вот Джерри — он говорит на одном языке со мной. И мы вместе сделаем то, что надо сделать.

— Почему это особое дело — черт с ним, какое бы оно ни было, — не смог бы сделать я?

— Смог бы. Но это особые вещи, тебя не учили им в колледже. Может быть, тебе и не захотелось бы заниматься ими.

— Почему же?

— По двумя причинам. Во-первых, ты такой парень, что тебе, возможно, помешала бы совесть. Во-вторых, если ты будешь с нами заодно, с Элом и со мной, то мы получим ключик к тебе. А это значит, что если ты захочешь через некоторое время уйти, а нам будет невыгодно тебя отпускать, то придется применить к тебе кое-какие убедительные аргументы, чтобы оставить.

— Шантаж, что ли?

— Опять пагубное влияние телевидения, — недовольно произнес Хейнс.

— Расскажи что-нибудь наводящее, и я, глядишь, побольше пойму.

— Ладно, сейчас нарисуем. Мы стараемся обеспечить для казино максимум условий, чтобы остаться в выигрыше. Но бывают у игроков полосы удачи. Вот мистер Смит приезжает из Оклахомы, останавливается в отеле. Немножко выиграет, немножко проиграет, а потом попадает на такую везуху, что кладет в карман девяносто две тысячи. Мы не любим, когда нас так бьют. И вот он уже намыливается лететь в свою Оклахому с таким куском. И тут мы с Джерри встречаемся... Много разных путей, когда отель может помочь, ты и своей головой можешь дойти. Наша задача — усадить его обратно за стол, глядишь — дело и пошло. И если мы продумали все как надо, а так оно обычно и бывает, то Эл дает добро на маленькую премию, процентов пять. Мы снимаем с денег сливки, пока их никто не занес в книги. Это хорошие деньги, ничьи.

— Премия, сливки... Сразу столько нового, Макс.

— Тебе, наверное, нужно растолковать, как первокласснику. Ладно, все равно не докажешь, что я тебе рассказывал такие вещи... Так вот, в каждом столе есть специальная прорезь, и деньги клиента, который покупает фишки, опускаются через эту прорезь в запертый ящик, закрепленный под столом. В зале работают ребята, которые обходят столы, снимают ящики с деньгами и ставят на их место пустые. Полные ящики несут в кассовую комнату, там деньги сортируют, пересчитывают и упаковывают, а потом переправляют в подвалы. Мы держим тысяч триста наличными на руках, и если на каком-то столе наша наличность уменьшается, то подбрасываем туда, а если у нас хороший прирост, отправляем деньги в банк, ты видел бронированные автомобили.

— С этим более-менее ясно, а...

— В кассовом помещении мы храним записи, это тоже ясно, да? Для бухгалтерии, для владельцев, для налоговых чиновников. На все есть книги. Но когда я говорю о премиях, то имею в виду деньги, которые никогда не попадают в книги, малыш. Возьми этого мистера Смита из Оклахомы. Он выгреб у нас девяносто две тысячи и собирается умотать с ними. Но его втравливают хватануть побольше, и он спускает свой выигрыш. А Эл говорит, чтобы тем, кто помог Смиту в этом деле, отстегнули пять кусков. И когда в следующий раз опорожняют ящики, я просто забираю пять тысяч. Я имею возможность сделать это, потому что в Вега-се нет того, чтобы посторонний лез в кассовую комнату. Никто из налоговой инспекции не видел такую комнату изнутри. Вот так.

— Но если Эл разрешает такие премиальные, значит, совладельцы эти деньги не получают, так, Макс?

Хейнс с досадой и нетерпением выслушал Даррена.

— Только я начинаю думать, что ты малый с головой, как ты... Слушай, малыш, Эл — владелец, один из нескольких. Есть два вида владельцев — «внутренние» и «внешние». Из-за налогов мы не хотим, чтобы казино выглядело излишне преуспевающим. Поэтому есть деньги, которые не зафиксированы нигде. Они идут Элу и другим «внутренним» владельцам, а все «внешние» получают свою долю с того, что записано в книгах и после вычета налогов. Доказать они ничего не могут, да и не горят желанием.

— Да, но...

— С этими деньгами Эл должен играть по-честному. Самое глупое, что он может сделать, — это взять больше своей доли. У него есть согласие других «внутренних» на то, чтобы он раскидывал часть денег в виде премий людям вроде нас с Джерри, когда мы делаем кое-что особое для прироста навара. Например, втравливаем этого мистера Смита в хорошую игру... Мы тут живем в сытненьком зелененьком мирке. Денежная машина. И, получая свое, не надо доставлять неприятности другим.

— Я... Я вовсе и не собираюсь.

— В коровнике — как там держит коров?

— Хм. Ну, стойло, цепь...

— Так вот, у нас коровник есть и коровы есть, но цепи нет, и коровник без замка. Если у коровы много молока, то используют всю коровью психологию, чтобы она стояла спокойно и радовалась. А наша психология в этих местах — это женщины, выпивка, «красные ковры» (обслуживание по высшему разряду) и всякие там штучки, которые сочиняем мы с Джерри Баклером.

— Какие например?

— Какие? Однажды гостил тут у нас толстенький греческий судовладелец, гомик, ему здорово повезло, и он собрался было отваливать. Джерри приходит идея прихватить его на, так сказать, нарушении общественной морали. Наняли мы парня что надо, надели на него униформу служащего, дали ему ключи. Привели фальшивых полицейских, такого же юриста, четыре дня грека не трогали, а потом напугали до смерти. После отпустили, даже принесли извинения. Он был так рад, что выпутался. Они прекрасно потолковали с Джерри, выпили шампанского, и Джерри провел его в казино, а там уж мы его общипали. За такую работу Эл разрешил отстегнуть Джерри жирный кусок — из тех денег, что не проходят по бумагам. Ты можешь представить себе, что я пойду к тебе с таким делом?

— Н-н-нет, — подумав, ответил Даррен.

— Вот теперь и смотри, малыш. Хоть Джерри и пьяница, он нам нужен больше, чем ты.

Хью допил остатки кофе.

— Черт, неохота уходить, не доделав до конца того, что хотелось.

— А зачем уходить?

— Я же сказал: он слишком часто мешает мне работать.

— Ты, малыш, бываешь глуповат, но я, думаю, смогу тебе помочь. Пожалуй, я сделаю так, чтобы он не путался у тебя под ногами. Поговорю с Элом, а он — с Джерри. Эл изобразит это так, будто все исходит от меня. А сейчас о том, что ты сделаешь для меня. Когда я соберусь поработать с Джерри по э-э-э... специальным вопросам, о которых говорил... то дам тебе знать. И тогда он получит право влезать в работу отеля. Что бы он ни делал, ты — ноль внимания на его дела. А когда проблема снимется, я снова дам тебе знать. Если же он в другое время полезет в дела, ты сообщишь мне об этом.

— Это... не совсем то, на что я рассчитывал.

Макс встал и подошел к двери:

— Пока все, договорились? Бери и радуйся, потому что это больше, чем я хотел сделать для тебя, Даррен.

После того как Макс вышел на своих упругих кривых ногах, Хью Даррен сидел в кабинете еще минут десять.

«Мотать надо отсюда, — думал он. — Я знал, что в заведениях такого типа должна быть грязь, но думал, что сумею остаться чистеньким, ан нет — она подступает все ближе и ближе. Может, я постепенно становлюсь все более равнодушным и в один прекрасный день окажусь по уши в грязи и тогда выбираться отсюда будет уже поздно?»

Странное, почти суеверное предчувствие росло в нем последние два месяца. Было ощущение, что он неумолимо движется к какому-то несчастью. Но сейчас, сидя в одиночестве в этом кабинете, он на время стряхнул с себя это ощущение, вернувшись в мир своей мечты.

Четыре года назад Хью нашел тропический островок в шестьдесят акров в группе островов Берри, в десяти милях от рифа Фрезиерс-Хог. В прошлом году Хью расплатился за него, сделав последний взнос, и островок — Перцовый риф — стал его собственностью. Там есть маленькая естественная гавань, выходящая в глубокие воды.

У Хью была мечта скопить шестьдесят тысяч и построить на острове маленький симпатичный курортный отель, который он уже явственно представлял себе. Шестьдесят тысяч — это было бы опасным минимумом, но Хью знал людей в Нассау, которые помогут ему, подкинув еще сто восемьдесят тысяч.

Так что ему нужно перетерпеть это общество — Макс Хейнс, Эл Марта, Гидж Аллен, Гарри Чарм, Бобби Валдо, Бобер Браунелл, Джерри Баклер и прочая свора — только ради своего банковского счета, который здесь прекрасно подрастает. Питание и проживание — даром. Есть возможность класть в банк почти все жалованье, которое за вычетом налогов все-таки остается впечатляющим. Прошло уже восемь месяцев. Трех лет вполне хватит, ну, может быть, еще годик, для большей гарантии.

А что ему бояться этих людей? В главном они ему не помешают. Он управляет отелем, будет и дальше заниматься своим делом. А в один прекрасный день, даже раньше, чем когда-нибудь можно было надеяться, он построит свой отель и станет управлять им так, как ему нравится.

В три часа пополудни Даррен подписал исходящую почту, ответил на пару звонков, потом пошел в свой номер, переоделся для купания, спустился через служебный выход, прошел хозяйственный двор и ворота в конце его и по чудесному бархатному газону направился к бассейну, в радостном предвкушении ускоряя шаг и высматривая среди загорающих Бетти Доусон.

Глава 2

Бетти Доусон увидела, как Хью Даррен, направляясь к бассейну, крутит головой по сторонам, ища ее взглядом. Хотя она ждала его, и ждала почти каждый день с тех пор, как началась их радостная близость, что-то подкатило к сердцу, и оно прыгнуло в момент, когда Бетти заметила Хью. И, как всегда, возникло смешанное чувство нежности и возмущения, которое, если его перевести на язык слов, звучало бы как: «Будете мне теперь рассказывать!»

«Безобразие, — думала Бетти, — что они столько тянули, нет бы сразу подыскать такого вот парня. Дубин каких-то все подбрасывали, свора недотеп прошла, и еще говорили мне, мол, пардон, вот все, что у нас в запасе. И я терпела, шла по этому пути, усеянному каменьями. Потерзали меня, потерзали, а потом подкатывают Даррена и говорят, что, когда ты, Бетти, только начинала с нами бизнес, у нас ничего подобного не было».

Сегодня она попросила одного из ребят, обслуживающих бассейн, поставить шезлонг, сделанный из алюминия и пластика, в этом месте, на траве, а не под козырьком бассейна и не в тени высаженных здесь деревьев, и еще принести столик — для напитков, книги, крема, сигарет. На Бетти было голубое бикини. Она знала, что из всех одежд, которые может носить женщина, эта предъявляла к ней наибольшие требования, и оправданно гордилась тем, что принадлежит к одной двадцать седьмой части женщин, которые могут позволить себе это. Она знала и то, что в оценке ее фигуры не нужны поблажки: широкие плечи (даже слишком, почти юношеские), высокие округлые груди, короткая талия, длинные ноги. Только ей здорово надоедало поддерживать свое тело в нужном состоянии, уделяя утомительные часы тому, чтобы талия оставалась гибкой и тонкой, живот — плотным и ровным, а на длинных бедрах не было ничего лишнего.

Бетти была высокой брюнеткой с необычно синими глазами и милым лицом, которое напоминало Лиз Тэйлор, но без налета самодовольства последней. Это было лицо сильного человека, а поскольку там, где сила, там и противодействие, то жизнь оставила на лице Бетти едва заметные следы постоянной борьбы: более плотно сжатые уголки губ, едва заметные линии-полумесяцы под глазами, блестящими и насмешливыми.

Хью Даррен остановился, и Бетти подняла руку. Он заметил ее и подошел улыбаясь. Потом сел в изножье шезлонга и сказал ей:

— Ты выглядишь как импортная штучка, завезенная богатым гостем...

— Да-а? Подружка на уик-энд? Недорогая?..

— ...богатым гостем и с хорошим вкусом.

Бетти с подчеркнутым высокомерием посмотрела на него, потом с недовольством на свои ногти и как бы попробовала отшлифовать их о свою кожу в районе солнечного сплетения.

— Я здесь на службе, сэр. Это часть моего контракта — украшать территорию бассейна.

Хью многозначительно осмотрел ее:

— Тебе бы костюмчик чуть-чуть поменьше — и ты составила бы конкуренцию тем голым девочкам в «Сафари», могла бы перебить бизнес нашим местным талантам.

— Такой бизнес сам себя убивает. Максу надо иметь дырявую голову, чтобы пригласить эту команду в такой зал. Теперь в городе над нами будут смеяться все кому не лень. Да, ты что-то там сказал насчет костюмчика поменьше? Меньше просто не бывает.

— Смотри не уходи, — сказал Хью и, бросив полотенце, подбежал к бассейну и прыгнул в воду. Она не отрываясь следила за ним: как он быстро покрывает расстояние между стенками, выбрасывает длинные руки, Технично выполняет повороты, как мускулы перекатываются под загорелой кожей рук и плеч. В эти минуты Бетти почти ощущала, как он заставляет себя работать в воде. Но вот он вышел, расстелил полотенце рядом с ее шезлонгом и, тяжело дыша, растянулся на нем.

Когда Хью отдышался, Бетти зажгла сигарету, нагнулась и вставила ее в уголок его рта.

— Ну как, мать, прошло сражение в эту ночь? — спросил он.

— Ах, так ты называешь мои хватающие за душу выступления? В двенадцать и два — ни хорошо, ни плохо, настолько обычно, что мне даже пришлось вытряхнуть из старых запасов пару баллад. Я их и исполняю не ахти, и не люблю. В четыре вообще было пусто. Две подгулявшие пары, и все. Но в половине шестого началось! Подкатили давние поклонники, компания в четырнадцать человек — м-м-м! Заявки пошли, докатилось и до казино, оттуда появилось несколько привидений, бренча серебряными долларами. Пришлось порадовать старых друзей. Только в семь добралась до постели — и спала до полтретьего. В эту ночь я свободна, а в следующую у меня кое-что новенькое, я хочу, чтобы ты посмотрел. Так что если будешь вдруг слоняться тут без дела в районе двенадцати... Это не займет много времени, я выступаю сразу после нашего стандартного открытия.

— А что там будет?

— Много не скажу, не хочется раскрывать заранее. Нечто элегическое про девушку, выросшую в эпоху спортивных машин, потом были любовь и встречи на задних сиденьях «ягуаров», «триумфов», «мерседесов» и так далее, а теперь она любит парня, который предпочитает классические автомобили и водит старинный шестнадцатицилиндровый «кадиллак», так что она не знает, какого дьявола делать с этим огромным пространством.

— Что-то необычное.

— Я приберегу это к тому времени, когда ты придешь.

Хью сел и улыбнулся, не зная, что от его чудесной улыбки Бетти сделалось удивительно хорошо и сердце ее забилось сильнее.

— Очень рад, что все, связанное с развлечениями, возложено здесь на казино, что занимается этим Макс Хейнс — с помощью и по подсказкам Эла Марта — и что меня никто и ничего не спрашивает об этом.

— Да, и тебе не доведется столкнуться с такой неприятной проблемой, как мое увольнение...

— О, я устроил бы тебе сольные концерты в «Сафари».

— Болтун.

— Я в смысле, что мне с тобой просто, ничто меня не давит, Бетти. Я знаю, что тебе не нужно угодничать передо мной. Ты подумай, я ведь вынужден действовать в одиночку. Как только у меня появятся любимчики, пойдет зависть, начнут сколачиваться группировки.

— Например, официантки?

— Вот именно.

— Вы, мистер Даррен, очень уж щепетильны. Вот Джерри Баклер — того из-за такой ерунды совесть не замучит.

— Окажись я в горящем доме, не хотел бы, чтобы брандспойт был в руках Джерри. Пакостит мне на каждом шагу.

— Сильно не задевай его, Хью.

— Почему ты так говоришь?

— Хочу, чтобы ты еще побыл здесь. Я пригвождена к этому месту. Уже два с половиной года. Добрая старая Бетти Доусон с ее песнями о любви и прочей чепухой. Здесь во всем городе нет места совершенству, идеализму и тому подобному.

— Я хочу делать дело и не обращать внимания на все остальное.

Пока Хью не смотрел в ее сторону, она могла глядеть на него, не скрывая всей глубины чувств.

— Думаю, так будет лучше для тебя, Хью, и надеюсь, что ничего не произойдет, пока ты не наскребешь наконец сколько тебе нужно и не уедешь на свой Перечный остров.

— Перцовый риф. И тебя возьму с собой, Бетти Доусон.

— Точно?

— Ты будешь там единственной артисткой. Тебя будут называть «Бетти Островитянка». Естественно, придется выбросить кое-какие песни сомнительного содержания...

— О Господи, не-ет! Голоса у меня нет, пианистка из меня та еще, чем же мне брать?.. Ой-ой, кончается ваш перерыв, мистер менеджер.

По направлению к ним шла Джейн Сандерсон. Она остановилась у шезлонга и сказала:

— Хорошо, однако, раз в день выйти и посмотреть, как богато живут люди. Как поживаете, Бетти?

— Поджарилась. Издержки профессии. Публика любит, когда ее дурят показным здоровьем.

— Что верно, то верно. Мистер Даррен, вам телеграмма.

Хью заулыбался, начав читать:

"Верность дружбе влечет нас за любимым содержателем постоялых дворов даже в самые захолустные места. Можешь дать люкс на неделю начиная с пятницы? Приедем все равно, так что готовь апартаменты или извинения. Викки и Тэмпл".

— Как, закончат они отделку восемьсот третьего в четверг или нет? — обратился он к Джейн.

— По плану должны, мистер Даррен.

— Пусть оформят его для мистера и миссис Шэннард из Нассау. Фрукты, цветы, бесплатно напитки по приезде.

— Счет им будет выписываться?

— Да. И спасибо, Джейн.

Джейн Сандерсон ушла, а Хью передал телеграмму Бетти:

— Занимательные люди, они внесут свежую струю в нашу жизнь.

— Судя по телеграмме, да.

— Тэмпл — совладелец заведения, которым я управлял на Багамах. Он помог мне в моих битвах, я всегда находил в нем поддержку. Человек при деньгах. Немного унаследовал, а прочее сделал на туристском бизнесе на Багамах. Викки — англичанка, а сам Тэмпл — из Нью-Гэмпшира. Он один из тех ребят, которые обещали помочь мне, когда я соберусь уехать отсюда. Они тебе понравятся, уверен, и ты им понравишься, Бетти.

— А сколько им?

— Тэмплу, наверное, пятьдесят, но выглядит он моложе. Викки, думаю, под тридцать. Первая жена у Тэмпла умерла, дети выросли. Они женаты семь или восемь лет. Хотели детей, но не вышло. Они... Между ними прекрасные отношения, Бетти. Им только не надо при всех ворковать и обниматься, есть у них эта игра на публику.

— Всякий раз, когда я сталкиваюсь с такими вещами, мне становится грустно... Ну-ка, мой друг, посигналь, чтобы подошла вон та кукла на каблуках, выпьем за счет фирмы. — Когда официантка направилась к ним, Бетти села в шезлонге и быстро надела свою белую купальную шапочку. — Для меня попроси, пожалуйста, еще один стаканчик рома.

Она была довольна тем, как ловко провернула эту операцию, потому что в то время, когда она пошла купаться, Хью был занят с официанткой и не мог смотреть на ее бикини с тыльной стороны.

Скользнув в голубоватую воду, Бетти стала медленно и лениво плавать от одного края бассейна к другому. Она чувствовала безотчетную депрессию. Разобравшись в ее причинах, Бетти удивилась, и ей стало немного стыдно за себя. Оказывается, она хотела, чтобы Хью принадлежал ей одной, чтобы она была его единственным другом, единственным человеком, которому Хью мог бы излить душу. А теперь приезжают старые друзья, будут говорить с ним о временах и местах, ей неведомых, оттирая ее временно на второй план.

"Будь поаккуратнее, девочка, — говорила она себе. — Если это на тебя так действует и так важно для тебя, придется поднапрячься, чтобы не показывать виду и не давать ему повода для размышлений. Такой человек, как Хью, узнай он только, насколько это глубоко вошло в тебя, чем стала для тебя любовь, станет отвечать на твою любовь по меньшей мере из чувства порядочности. А тебе это не нужно. Слишком поздно для этого. Вот уже больше двух лет, как слишком поздно.

Логика тут простая. Ты не можешь отдать всю себя мужчине, раз не принадлежишь себе — не важно, насколько сильно он тебе необходим. А ты себе, девочка, не принадлежишь. Ты арендована, и бессрочно. Ты принадлежишь им. К своей собственности они относятся поверхностно, небрежно до той поры, пока не придет время употребить твои особые достоинства. А если ты откажешься, они знают, как объяснить тебе, что ты их собственность, и тебе не остается ничего другого, как исполнять полученные приказы. Ведь ты больше не принадлежишь себе.

Макс Хейнс отдает приказы, а по выполнении ты получаешь премию, которую он в принципе не обязан тебе платить, еще одно несмываемое пятно и новую пищу для кошмарных снов.

Это твои проблемы, и ничто не зависит тут от Хью, благослови его Господь".

В воде Бетти чувствовала приятную расслабленность мышц. Перед ней стали проходить ее годы, воспоминания о которых комом становились в горле, душили ее. Как с ней бывало в такие моменты, она начала ругать эту девчонку, которую почти не знала, эту Бетти Доусон девятилетней давности, эту второкурсницу Стэнфордского колледжа, единственную дочь доктоpa Рэндолфа Доусона, раздражительную и неугомонную девчонку, которая чувствовала себя одинокой и несчастной, но всем сердцем верила в свой огромный талант. Мечты о шоу-бизнесе настолько ослепили ее, что ничего лучше, чем она, нельзя было и придумать для первого попавшегося жестокого, эгоистичного негодяя, который обратил бы внимание на ее мечты и запустил бы их в дело.

Джекки Ластер и оказался тем первым попавшимся. Он улыбался ей с затертых обложек нескольких десятков молодежных журналов. Он был само обаяние, величие и Ее Шанс. Само собой разумеется, что горе и отчаяние отца ничего не значили. Мир вокруг превратился в сон. Когда отец попытался по закону отнять ее у Джекки, они вместе сбежали, переехали в другой штат. Ей было тогда восемнадцать. Позже она узнала, что Джекки был тогда на самой нижней ступеньке своей карьеры. Чтобы двигаться дальше, ему нужно было нечто свежее, молодое, и вот он заимел девчонку и вложил в нее свой труд. Муштровал он ее жестоко, пока не добился задуманного. Для нее дорога назад была уже закрыта.

После прослушивания в Чикаго они начали выступать в невзрачном клубе в районе Цицеро. С этого и пошло. Так или иначе, но у них не было ни места, ни времени оформить брак. Джекки был крутого нрава и хорошо знал, как надо действовать своими маленькими костистыми кулачками, чтобы они доставляли боль. Ничто, однако, не вызывает излишней боли, если ты смягчила это чем-нибудь крепеньким. Но, побитая ли, после чрезмерного подпития, или раздавленная горем, ты всегда должна быть готовой выйти на сцену и все делать, как тебя учили, — будь то в Цицеро, Чикаго, Вайонне, Майами, Билокси или в Мехико.

Странно умирают мечты. Эта мечта, шоу-бизнес, держалась дольше, чем следовало, хотя и скитались они с Джекки Ластером по жалким лачугам и приходилось исполнять все его требования. Но на одной странной вечеринке, устроенной владельцами клуба, в котором они работали, Джекки — либо в интересах карьеры, либо в знак протеста против ее всегдашней покорности — споил ее и вручил одному из совладельцев, в кровати которого она проснулась. Тогда ее стошнило прямо на месте. И хотя это был лишь частный случай, он убил остатки мечты, похоронил второкурсницу с широко открытыми на мир глазами. С той поры, конечно, шансов на возвращение стало еще меньше и совсем никаких на то, чтобы когда-нибудь вновь стать милой дочкой доктора Доусона. Оставалось продолжать исполнять свои обязательства перед Джекки.

Три года назад они были ангажированы в «Зал радости» лас-вегасского отеля «Мозамбик», и Джекки начал возвращаться к своим лучшим временам — прекрасной стыковке номеров, более тщательному их отбору. Когда пришел успех, он стал урезать номера Бетти, сокращать музыкальную часть в пользу своих монологов. За шесть месяцев шумного успеха он настолько вытеснил ее из программы, что оставалось сделать маленький шаг — и Бетти окажется вне ее. Джекки сделал этот шаг, и она осталась без дела. «А кому ты нужна?» — сказал он Бетти напоследок. Вряд ли можно было подвести черту под всей этой историей в более подходящей форме.

Когда знаешь, что обратного пути нет, надо использовать то немногое, что у тебя осталось. Бетти вошла в контакт с местным менеджером от шоу-бизнеса — стеснительным парнем, который не имел представления, как продавать талант, но знал, как его поставить. Он сложил три ее достоинства (четыре, если добавить сюда внешность, фигуру и смелые костюмы) — наличие голоса, хрипловатого и не слишком большого, владение фортепьяно, лучше как аккомпанемент, и умение писать лирические стишки и музыку к ним. Вот такой талант презрел Джекки. Тот вбил в нее умение строить выступление. Этот же незаметный менеджер научил Бетти работать с зеркалом и так владеть своим лицом на сцене, что у нее появился запас в полсотни лиц, подходивших к ее озорным песенкам. Потом этот парень несколько раз вывел Бетти на публику, но она не смогла совладать с нервами, и успеха не получилось.

Максу Хейнсу она чем-то приглянулась. Тот знал, что она находится в отчаянном положении, а уж он-то понимал, что это такое, потому что сам владел почти всеми приемами доведения человека до отчаяния. Макс разглядел особую красоту Бетти, поговорил с ней и по-своему понял, что ей нужно.

«Вот так они ловят тебя, а потом превращают в марионетку. Видишь, что ты наделала, милая школьница? Видишь, до чего довела меня? Большое тебе спасибо, второкурсница, большое, большое спасибо».

Бетти выбралась из бассейна, мокрая, лоснящаяся, как тюлень, и очень эффектная, и с улыбкой направилась к Хью Даррену. По дороге она сдернула шапочку, распушила волосы, потомчисто импульсивно состроила ему выражение лица Мэрилин Монро — большой влажный рот, задранный носик, полуприкрытые глаза — и перешла на покачивающуюся походку.

— Ты так можешь попасть под статью даже здесь, в Вегасе, — заметил ей Хью.

— Это все для тебя, дорогой.

— Мне-то что, посторонние страдают. Вон в бассейне один из наших охранников чуть не упал со ступенек.

Она подмигнула Хью, вытерла лицо и плечи и со вздохом удовлетворения опустилась в шезлонг.

— Так получилось. Я не хотела портить нравы в окрестностях бассейна. Я просто подумала, что здесь Хью и дай-ка пройдусь перед ним сценической походкой.

Бетти легла, повернувшись к нему лицом. Хью сидел на полотенце рядом с шезлонгом, и его серо-голубые глаза были совсем близко, на одном уровне с ее синими глазами. Волшебное состояние, в котором оба пребывали всего-то месяц, вдруг сделало несуществующим весь окружающий мир, и они остались вдвоем.

— Я тебе покажу «сценической»!

— Есть дни, когда твои глаза кажутся зелеными, — сказала Бетти и сделала губами движение, приглашающее к поцелую, и заметила, как Хью невольно откликнулся на него.

— Превосходно, — начал он притворно ругать ее. — Мы завели обычай встречаться у бассейна и в разных других местах, теперь ты мне демонстрируешь всякие походки, провоцируешь целоваться прямо тут. Почему бы нам не вытатуировать всю информацию на лбах, чтобы уже никто ни в чем не сомневался?

— Теперь вы мне все объяснили, мистер Даррен. Я, оказывается, подрываю ваш авторитет. Из-за меня служащие уже шепчутся за вашей спиной. Единственная приличная вещь, которую я могу сделать для вас, — это... прервать наши тайные отношения здесь же и немедленно...

— Ну-ну, разговорилась!

— Наконец-то вы открыли мне глаза на мое неправильное поведение... — И Бетти снова сделала то же движение губами.

— Ну перестань!

Она изобразила трагический вздох:

— Среда, единственная нерабочая ночь в неделю... Я уж было решилась проявить всю свою хитрость и ловкость, чтобы сберечь остатки твоей репутации, чтобы никто не видел, как одна из артисток пробралась в твою комнату. Но теперь все. Правда, все. Истинно. И я проведу вечер, читая что-нибудь одухотворяющее.

Хью поднял глаза к небу, как бы прося у него сил, провел рукой по лицу, недовольно посмотрел на нее и сказал:

— Скажи, почему ты мне всегда устраиваешь пытки по средам?

Бетти засмеялась:

— Чтобы не казаться слишком доступной — этого не хочет ни одна девушка.

— А красться и таиться можно, мисс Доусон?

— Не слишком ли ты самодоволен, Хью?

— Самодоволен? — Выражение его лица изменилось. — Я попытаюсь один раз быть серьезным, только ты не сбивай меня, молчи и слушай. Так вот, я не самодоволен, Бетти. Во мне поселилось чувство неизбывной, тихой, смиренной благодарности. Я не верю своему счастью. Я и не знал, что между мужчиной и женщиной могут быть такие отношения. Я думал, что это может быть любовь или подделка под нее. А тут — особая, удивительная честность. Ты очень хороший приятель, Бетти. Мы ведь стали добрыми друзьями еще до того, как... сюда добавилась физическая сторона. И сейчас все это... получать и доставлять удовольствие... кажется логическим продолжением дружбы и уважения, без трений и напряженности, что, к огромному сожалению, недоступно большинству людей.

— Все правильно, ты невыносимо самодоволен. А я еще одна дурочка. Ты же, негодяй, этим пользуешься.

— Ну конечно, — улыбнулся он. — Может быть, ты хоть сейчас остановишься? Тебе не хочется иногда быть серьезной?

— В тебе, мой высокопоставленный друг, серьезности на нас двоих хватит. Не будем копаться в этих вещах, анализировать, делать душещипательные сравнения, Хью. Вон птичка на кусте, ей никогда не понадобится психиатр. Поет себе, гуляет — что будет, то будет.

— И мы так должны?

— А ты думаешь, нет?

— Безусловно да, Бетти. И сегодняшняя ночь — пусть она у нас будет.

— Попалась, — сказала она. — Опять меня объехали. Ах, сэр, не слишком ли вы умны для глупой девицы из шоу? Девицы, обреченной вечно прятаться, чтобы спасать репутацию других? А не могла бы смиренная девушка попросить всесильного управителя об одном небольшом одолжении?

— Все что угодно вашему затаившемуся от страха сердечку, моя прелесть.

— Честно говоря, я здорово устала, Хью. Так что с твоего позволения я проберусь в твою комнату около семи или чуть позже, и постарайся, пожалуйста, занять себя как можно дольше, чтобы я могла хорошенько выспаться. Ты готов торжественно заявить, что не будешь расстраиваться из-за этой маленькой просьбы?

Хью взглянул ей в глаза, посмотрел на губы.

— Проклятие, какие-то тайные радости! Я хочу показывать тебя всем, трубить о тебе в газетах, по радио, телевидению.

— Нет, пусть это будет пока только для нас двоих.

— У меня, — он встал, — в пять часов встреча с владельцами магазина подарков, которым не нравится наш договор об аренде.

— Объясните им, мистер Даррен, что у нас и почем.

— А тебе желаю хорошо вздремнуть.

Бетти подмигнула ему. Хью повернулся и пошел. Дойдя до входа на хозяйственный двор, он обернулся и помахал ей рукой. Она ответила, подняв свою длинную ногу. А когда Хью исчез, произнесла беззвучно, одним движением губ: «Я люблю тебя, люблю тебя, люблю всем сердцем, Хью Даррен».

«Я не могу сказать тебе всего этого, такие вот дела, — размышляла она. — Это та самая любовь, мой печальный возлюбленный, которая возвышает. Я все время живу мыслью о моей любви, я беру от нее все, что могу, я пью ее большими глотками, я тороплюсь, так как знаю: все идет к концу; не знаю только, как скоро наступит этот конец».

Мужчина, волосатый, как бизон, и почти такой же громадный, направлялся к Бетти, неся в руках свой шезлонг. Пристроив его рядом, чтобы было удобно смотреть на нее, мужчина заговорил:

— Обожаю ваши выступления, мисс Доусон. Я попал на двенадцатичасовое шоу.

Бетти, с неудовольствием заметив, как его глаза ощупывают ее с головы до ног, недовольно что-то промычала.

«Бизон» стал нудно жужжать что-то о себе. А Бетти думала о том, как поспит в постели Хью, представляла себе любимого со всеми эротическими подробностями, и ей стало так хорошо под лучами заходящего солнца, что она сладко задремала в самый разгар повествования «бизона» о том, как он практически украл участок земли, на котором выстроил свой третий торговый центр.

Глава 3

В то время, когда Бетти Доусон, погруженная в дрему, лежала возле бассейна, Эл Марта в своей квартире на крыше восточного крыла «Камеруна» как раз пробуждался от послеобеденного сна. Спальня хозяина была достаточно роскошной для того, чтобы напоминать ему каждый раз, когда он стряхивал с себя жуткий сон о прошлом, что он жив, здоров и даже богат. У него солидная доля в собственности отеля, и его квартира была отчасти и лицом «Камеруна». Обстановка говорила о том, что он уже много лет не подвержен опасности ареста. Здесь безопасная гавань, богатая, защищенная, с полным набором всякой всячины, составляющей мечту среднего уголовника. Когда Макс Хейнс заправляет казино, малыш Даррен — отелем, а другой неглупый люд — прочими его операциями в здешних краях, то дни усеяны шелками и женщинами, вином и смехом. В округе сотни и сотни человек, которые любят его и зовут просто Элом.

Он повертел головой, чтобы удостовериться, что спал один, протер глаза, почесал серые спутанные заросли на груди, встал и так широко зевнул, что даже пошатнулся. Потом натянул мятые холщовые брюки, пригладил ладонями редеющие волосы, зажег сигару и вышел босиком в большую гостиную посмотреть, кто там есть. А быть кто-то должен. Так уж он наладил свою жизнь. Ему нужны были люди поблизости, рядом, чтобы он мог их потрогать, посмотреть на них, посмеяться с ними.

Тихо играла музыка. Гидж Аллен и Бобби Валдо играли в джин. Браунелл, по кличке Бобер, сидя на низенькой кушетке, с тренированной настойчивостью что-то говорил блондинке из кордебалета выступающей сейчас в «Сафари» шоу-группы. Девушка держала в руке бокал, смущенно и внимательно слушая Браунелла, который подчеркивал наиболее интересные места своей приглушенной лекции легким и частым касанием ее загорелого бедра чуть пониже шорт.

Джерри Баклер спал на другой кушетке, пуская пузыри уголком рта.

Эл подошел к магнитофону и прибавил звук, затем приблизился и посмотрел на стол. Гидж бросил семерку червей. Бобби Валдо заколебался, что ему сбросить, и положил семерку бубен. Гидж схватил ее и поместил как раз в середину бубнового ряда. Бобби Валдо проворчал:

— Вот ведь сукин сын!

— Не зевай, сынок, — самодовольно отреагировал Гидж.

Эл налил себе немного виски с содовой и спросил, обращаясь ко всем сразу:

— Чем занимаемся? Кто ведет?

— Хозяева поля, — ответил Бобер.

— И какой же счет? Можно не отвечать: вижу, что по нулям, с тоски маетесь. Где этот Арти?

— С минуты на минуту должен быть, — ответил Гидж.

Гидж Аллен и Элфрид Адамс Марта были знакомы больше двух десятков лет. Гидж оказывал Элу разные услуги, и все весьма конфиденциального характера. У Аллена был скрипучий голос, копна седоватых волос, крепкая юношеская фигура и коричневое, как седло, лицо, так глубоко изрезанное морщинами, что вызывало сравнение с вельветом, каким-то странным и новым его видом. Лицо Гиджа резко контрастировало с белыми стекловидными искусственными зубами и свинцовыми, проницательными глазами.

— Сыграем втроем, — предложил Эл, — как вы?

— Идет, только сейчас я по-быстрому раздену его, — сказал Гидж. — Разве это игрок?

Бобби Валдо недовольно запыхтел.

— Дай-ка карту, — потребовал он. Бобби был человеком молодым, огромным, немного горбившимся, со сгоревшей на солнце кожей лица, шеи, рук. На его угловатом черепе произрастала еле заметная щетина морковного цвета, брови и ресницы почти не проглядывались, на мясистых веснушчатых руках виднелась экстравагантная татуировка.

Чем-то все они раздражали Эла Марта. Это был сильный коренастый мужчина с желтоватой пухлой физиономией, почти ровно наполовину лысый — от уха до уха через макушку проходила четкая линия, впереди которой не было ни волоска. У Эла были густые длинные черные ресницы, маленький вздернутый нос, толстые чувственные губы, карие глаза с поволокой.

Он имел, на жаргоне Лас-Вегаса, тридцать очков в «Камеруне», то есть тридцать процентов акций. Хотя прошло шестнадцать лет после его последнего ареста, Марта успел до этого заработать солидный, что называется, послужной список. Двадцать шесть арестов, три приговора. По двум он добился условного освобождения, а по третьему отсидел только год из трех. Богатое уголовное прошлое должно было, казалось, помешать Элу владеть чем-либо в Неваде, но он застолбил себе место еще до памятной чистки, во время которой было уже поздно трогать его. Он и номинально был самым крупным совладельцем «Камеруна», но точно никто не мог сказать, какова действительно его доля. По списку держателей акций нельзя было определить, кто представляет себя, а кто — кого-то еще. В Лас-Вегасе, а также в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке ходили слухи, что «Камерун» принадлежит Элу Марта, а стало быть, подпольному синдикату.

Марта знал сотни людей из шоу-бизнеса по именам, и большинство были настолько глупы, что им льстило внимание этого уголовника. Он с готовностью улыбался, громко и охотно смеялся, слушал с самым пристальным вниманием и вставлял в разговор шутки своевременно, как профессиональный конферансье. Он хорошо жил, хорошо одевался, хорошо развлекался. В нем не было ничего зловещего или отталкивающего. Он помнил дни рождения массы людей и посылал им дорогие подарки, а если кто-то влипал в неприятность, то всегда был готов помочь выбраться из нее.

«Камерун» Эл Марта использовал как базу для своих операций. В новом здании деловой части Лас-Вегаса расположилась компания «Икс-торг», мозговой центр нескольких корпораций, занимающихся недвижимостью, транспортом, связью, оптовой торговлей. Эл Марта в известном смысле был владельцем «Икс-торга». Правда же, — которой не суждено было когда-либо выйти на поверхность благодаря адвокатам и бухгалтерам компании, способным запутать любое дело, — состояла в том, что Эл Марта занимал пост регионального менеджера, получавшего приказания из штаб-квартиры в Лос-Анджелесе. Этой штаб-квартирой, в свою очередь, руководил чикагский центр — из общенационального совета, расположенного на Восточном побережье.

Часть каждого доллара, законного или незаконного, обложенного налогом или необложенного, оседала в сейфах этого совета, причем деньги расходовались далее настолько продуманно и аккуратно, что человек наподобие Эла Марта за шестнадцать лет не был ни разу арестован. Какой-то процент каждого доллара попадал и местным организациям. Никто не знал, сколько денег у Эла Марта. Но их вполне хватало на «линкольн», который он менял каждый год, на гардероб в сорок тысяч, щедрые подарки, роскошные развлечения, содержание особого штата «помощников», не проходящего по ведомостям ни казино, ни отеля, на достойное обеспечение тех молодых женщин, которые ублажали его. — Сегодня опять простаиваем, — проворчал Эл.

Он остановил взгляд на Вилбуре Браунелле — Бобре, восхищенный его высокой техникой обхаживания женщин. Бобер был худым, длинным и внешне хрупким человеком с воробьиной грудью, лет сорока с лишним. Щеки у него ввалились, отчего лицо напоминало изображение смерти. Большие желтые зубы торчали под углом, что и послужило причиной для клички. Волосы Бобер красил в неимоверный оттенок коричневого цвета, как у дешевых ботинок, голос имел пронзительный и монотонный. Неизвестно, где Бобер мог так одеваться, но он носил одежду в стиле чуть ли не тридцатых годов. На нем было слишком много больших желтоватых бриллиантов, и он заливал себя одеколоном. И тем не менее у этого необычного человека никогда не было, как говорили, меньше трех женщин. И красивых. А необъяснимая любовь к Бобру заставляла этих женщин все время переживать и мучиться.

Внимание Бобра к новой блондинке натолкнуло Эла на мысль. Он подошел к ним в разгар беседы и взял девушку за руку.

— Я позаимствую у тебя эту девочку на пару минут, Бобер.

— Э, э, ты что, Эл! — забеспокоился тот. Девушка захихикала.

— Мне нужно потереть спину, Бобер. А что, хорошая, сильная вроде, с работой справится. Правда, моя сладенькая?

Блондинка снова захихикала, и Бобер подал голос:

— Ну какого ты дьявола, Эл?

Эл посмотрел ему прямо в глаза:

— Не хотел бы я думать, что ты такой эгоист.

— Я? Да ты что, Эл. Я в том смысле, что мы сидели, разговаривали... Давай-давай, Эл.

Быстрым мускульным усилием Эл поставил девушку на ноги. Она презрительно смерила Бобра взглядом.

— Тоже мне, геро-ой, большая ши-ишка, — протянула она.

— Будь хорошей девочкой, сделай одолжение человеку, — льстиво произнес Бобер.

Эл повел девушку за руку в спальню и закрыл дверь.

Она выдернула руку:

— Слушай, никакую спину я тереть не буду!

— Как тебя зовут, дорогая?

— Гретхен Лэйн.

— И сколько тебе, моя милая?

— Мне?.. Двадцать один.

— Постой-ка тут минутку, девочка.

Подойдя к тумбочке, Эл достал из верхнего ящика стодолларовый банкнот. Потом прошел в ванную и вынес оттуда банную щетку.

— Протяни руку, дорогая. — Он положил на ее ладонь вначале купюру, а сверху — щетку. — Только вместе, дорогая. Делай выбор. Расценки хорошие, правда? Оставляю тебя здесь. Подумай. Если тебе не нравится предложение, оставь оба предмета и иди. Я думаю, так будет честно. Только смотри не оставляй одно и не бери другое, потому что второпях можешь поломать одну из своих красивых ножек, моя радость.

Она недоверчиво посмотрела на него:

— Это за то, чтобы потереть вам спину, мистер Марта?

— И только, моя дорогая.

Эл прошел в ванную и залез под душ, оставив стеклянную дверь приоткрытой. Он улыбнулся, когда почувствовал первое легкое прикосновение к спине. Работала девушка споро, энергично. Почувствовав, что она готова остановиться, Эл полуобернулся, сделал вид, что поскользнулся и падает, и схватил ее за руку, затянув под струи воды. Девушка отскочила, фыркая и ругаясь. Волосы прилипли к голове, блузка и шорты намокли.

Эл многословно и с большой искренностью в голосе извинился, дал ей чистое полотенце, потом подошел к шкафу и выбрал там роскошный халат из бледно-голубого сатина, который должен был пойти ей.

— Ты должна принять это как подарок, дорогая.

— Ой, как красиво!

— Закройся здесь и переоденься, дорогая. Мокрую одежду оставь, я скажу, чтобы ее привели в порядок.

Эл быстро оделся, поднял мокрые блузку и шорты с пола возле ванной и собрал их в комок, потом вышел в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь, и бросил комок Бобру на грудь. Раздался мокрый шлепок, и одежда упала тому на колени. Бобер тупо уставился на нее, потом взял в руки.

— А где Гретч? — спросил он.

— Девочка отдыхает, она действительно устала, Бобер.

— А это что, Эл?

— Она подумала, что тебе нравятся такие вещи как память. Клади под подушку, когда будешь ложиться спать, друг. Извини, они промокли. Мы так торопились, что влезли под душ, забыв раздеться. Но я ей помог.

— Она действительно приличная девушка, — произнес Бобер таким убитым голосом, что Гидж захохотал.

— Да, чуть не забыл, — жестко заговорил Эл. — Катись отсюда. Она попросила, чтобы я сделал ей такое одолжение. Чтобы, когда она выйдет, тебя тут не было.

— Мне? Уйти?

— Может, чтобы Бобби помог?

— Черт, не надо, ухожу, — пробормотал Бобер.

Только Эл начал рассказывать, как все происходило, появилась Гретхен.

— Такая прическа теперь, но, я думаю... А куда девался Бобер?

Элу с трудом удавалось сохранить серьезное выражение лица, когда он взял ее руку и сказал:

— Милая, тут была неприятная сцена. Хорошо, что ты не застала ее.

— Что за сцена? — безучастно спросила Гретхен.

— Бобер сказал, что я ему наврал, что на самом деле мы не только терли спину.

— Как же этот паршивый ублюдок посмел?!

— Вот я и велел ему уйти, дорогая. Уходя, он просил передать тебе...

— Что еще?

— Сказал, что скоро тебя разыщет, чтобы и ему потерли спину, и ты, мол, знаешь, что он имеет в виду.

Сначала девушка сделалась белой как мел, потом к ее лицу прилила кровь. И наконец, она разразилась таким бурным потоком ругательств, что глубокий сон Джерри Баклера как рукой сняло. Единственное, что поняли присутствующие, что этот несчастный Браунелл может добиваться своего десять лет подряд по тридцать часов в сутки и за это время не наработает и на звон долларовой монетки и не приблизится к ней даже на телефонный звонок. Извержение еще продолжалось, когда Эл провожал Гретхен до лифта, который обслуживал его апартаменты. В последний момент он сунул ей в руки мокрую одежду.

Когда он с улыбкой вернулся, Джерри спросит:

— Что тут было?

Эл подошел к Гиджу и пришлепнул к столу стодолларовую бумажку:

— Ставлю на то, что Бобер больше не сунется к этой белокурой Гретхен.

— Как ставишь?

— Два к одному. Заметано? — спросил Эл. — Пропали твои полета, друг. Очень ты самоуверен.

— Бобер, по-моему, на полпути никогда не останавливается, — заявил Гидж.

— Одно несомненно, — вступил в разговор Бобби Валдо. — Победу Гиджа нетрудно будет заметить. За Бобром бабы бегают аж с воем, будто им хвост прижали.

— Ну как, играем втроем? — спросил Гидж.

— Играйте вы, ребята. Сейчас что-то не хочется, — ответил Эл.

Он медленно подошел к окну и посмотрел вниз на стоянку автомобилей, наполовину заставленную. Из машины с откидным верхом вышла парочка и бегом, держась за руки и чему-то смеясь, направилась в отель.

Внезапно Эл понял, что Гидж и Бобби Валдо смеялись неискренно. Розыгрыш получился не Бог весть какой, сложный и грубый. Эта глупая полупьяная девка, этот старик Бобер... А Гидж пошел на спор, потому что знал: этого хочет Эл. Куда девались времена хороших розыгрышей и доброго смеха? Все скучно и неинтересно. Последнее время каждый день такой.

Марта вдруг услышал бульканье, резко обернулся и увидел, что Джерри Баклер, его управляющий, чисто номинальный, наливает себе у бара полпинты бурбона с содовой (Эл через таможню получал виски, не облагаемое налогом). Он быстро и бесшумно подошел и накрыл стакан ладонью в тот момент, когда Джерри собрался было поднять его. Баклер изобразил на лице неопределенную улыбку, ожидая разноса.

Эл обратил внимание на то, что алкоголь здорово иссушил этого человека в последнее время. Живот Джерри еще выпячивался и красное лицо выглядело опухшим, но пиджак болтался, шея будто высохла, воротничок рубашки стал великоват и к тому же грязноват.

— Эл, ты облокотился на мой стаканчик, — вымученно промолвил Джерри.

— Ей-богу, не могу видеть, как ты пьешь такими дозами. Пускай это здесь постоит, а мы давай пройдем туда, Джерри.

Они прошли в спальню, и Эл закрыл дверь. Он намеренно выдержал паузу, дав Джерри поволноваться.

— О чем ты думаешь, Эл?

— Как прошло там, в Новом Орлеане?

— Нормально. Все были что надо.

— Да что ты можешь помнить!

Джерри поежился:

— Ну выпил я там немножко, Эл.

— Это «немножко», смотрю, происходит с тобой везде.

— Эл, в конце концов, я могу пить, могу и не пить. Но почему, скажи, я должен не пить?

— Ты похож на алкаша, Джерри. Руки трясутся, рубашка грязная, руки грязные, от тебя несет. Ты уже алкаш, Джерри.

— Ты что, Эл!

— Люблю я тебя, друг ты мой, но в последнее время ты достал меня, честно. Не могу видеть, когда мужик не может перебороть себя. Это уже не мужик.

— О чем ты говоришь, Эл?

— Знаю о чем. Кончай с этим делом. Такие дозы, как у тебя... это уже никуда не годится.

Джерри улыбнулся, и Эл почувствовал, чего ему стоила эта улыбка.

— Это поправить здоровье после вчерашнего, босс.

— Мы с Максом говорили о тебе сегодня, Джерри. Печалишь ты нас.

— Как? Чего я такого делаю?

— Ты не какой-нибудь клерк, Джерри. Мы купили тебе хорошего малого, этого Даррена. Купили лучшее, что могли достать. Чтобы он выполнял все до мелочей. Но ты влезаешь во все дыры, постоянно путаешь ему карты.

— Я знаю тебя черт знает сколько, Эл. Я ворочал большими делами, когда этот пацан еще соску сосал. И теперь ты будешь слушать этого Даррена, а не меня? Чего ему не хватает? Ну, иногда приходится наставить его на правильный путь...

— А кто тебе сказал, что я слушаю Даррена? Да он доволен всем дальше некуда.

— В чем же тогда дело?

— Максу нравится, как сейчас тут все идет. Макс — человек соображающий, Джерри. Ему кажется, что ты зря вмешиваешься. И еще ему кажется, что ты как присосешься к бутылке, так и не отстанешь от нее, пока не перестанешь соображать, что делаешь. Теперь послушай, как будет дальше. Ты перестанешь лезть в управление отелем и будешь появляться на сцене, когда у Макса возникнут особые проблемы. Но когда они возникнут, ты уж будь как стеклышко, парень. И не иначе. А уладишь дело — все, слезай с горшка, оставь дела Даррену до другого раза, когда получишь сигнал от меня или Макса.

Баклер уставился на него, кипя от гнева:

— Я управляю этим отелем, Эл. И если я вижу, что надо поправить этого молокососа, то я...

Эл, сделав два огромных шага, приблизился к Баклеру вплотную и, с улыбкой прихватив его дряблую щеку, легонько, но болезненно встряхнул голову.

— Эх, парень, парень... Ну, говори, что ты там хочешь доказать мне?

— Я только...

— Ты здесь как дома, Джерри. Ты пьяница, но мы тебя очень любим. Не хотелось бы, чтобы ты выступал сейчас передо мной, Джерри. Не хотелось бы просить Гарри с Бобби свозить тебя в пустыню и слегка подломать. Им было бы неприятно заниматься этим, а мне — заставлять их, поверь. Но все равно это лучше, чем передавать дело Максу, а у него есть пара охранников, не чета Гарри и Бобби. Поэтому изобрази улыбку, Джерри, и скажи, что выполнишь все на тысячу процентов.

Баклер выдавил из себя страдальческую улыбку:

— Конечно, Эл, конечно. Я тебя понял. — Он издал звук, отдаленно напоминающий смех. — Я не буду влезать в работу, раз мы все уже подготовили для этого Хью Даррена. Я... так будет лучше, Эл.

— А теперь иди полакай из своего стаканища. — С этими словами Эл поощрительно похлопал Баклера по плечу, и тот, втянув голову, заспешил к дверям.

Там он обернулся и хмуро спросил:

— А стол и табличку на дверях можно оставить? И говорить, что я управляющий?

— Ты и есть управляющий, Джерри! Хочешь табличку побольше? Хочешь из золота? Хочешь пошикарнее стол? Только скажи.

— Нет. Все... Как это?.. Все нормально, Эл. Все нормально.

Выйдя из спальни, Эл увидел, что появился Арти Джилл, а с ним две девицы с головами, как репьи, и футболист из «Рэмса». К семи вечера в большой гостиной собралось человек двадцать. Один из трех «владельцев» появился неожиданно.

Еще во времена, когда отель только строился, специалисты-социологи решили, что привлекательность отеля для широкой публики возрастет, если заставить ее поверить, что в число основных совладельцев «Камеруна» входят три ее идола. Этих идолов тщательно отобрали и дали им по полпроцента акций.

Один был мужчиной средних лет, претендовал на сходство с героями вестернов, носил корсет, был гомосексуалистом и прятал шепелявость в нарочито растянутом произношении слов; на лице нес печать неизменного благородного смирения. Вторым таким совладельцем была женщина — неоднократно замужняя, глупая, ленивая, взбалмошная фотогеничная блондинка, единственное достоинство которой состояло в умении глубоко вздохнуть, когда подскажут. Нельзя было сказать, что она хорошо сохранилась, но постоянные косметические операции с головы до ног плюс высококлассные кино— и фотооператоры и мастера по свету поддерживали ее в роли богини не одного поколения прыщавых подростков. Третьим совладельцем — это он явился нежданно-негаданно — был прославленный джазист, который вот уже многие годы и ноты не выдул из инструмента. Дурные наклонности и злоупотребления низвели его почти до мира полусвета, где он вполне обходился словарным запасом в восемьдесят слов; его тщательно направляли и демонстрировали публике нервные люди из ближайшего окружения, делавшие неплохой бизнес на его старых записях.

В разгар вечеринки Эл Марта улучил момент и, отведя Макса Хейнса в сторонку, сообщил, что Джерри Баклер заглотнул все без звука. Макс был явно доволен таким исходом и сказал, что даст знать Даррену.

— А что, Макси, не подкинуть ли этому малому пару-другую сотен к жалованью?

— Да он и сейчас неплохо получает.

— Э-э, тут два соображения. Во-первых, он здорово провернул вот это дело, а во-вторых, — Эл постучал по груди Макса и подмигнул, — чем больше имеешь, тем больше рискуешь потерять. Верно я говорю?

— Ты всегда верно говоришь, Эл.

— Я смотрю вперед, думаю дальше. А раз думаю, то и тебе говорю. Ты сразу не садись на этого парня. Подводи постепенно. Окажи ему одну услугу, другую. Не надо резких перемен, это будет неестественно. Потихоньку, полегоньку, и он почувствует себя — как бы это сказать? — вроде как обязанным. Как раз на тот случай, когда тебе понадобится маленькая услуга, и немедленно, а Джерри будет набравшись.

— Хорошо, Эл.

— Макси, у тебя что-то со вкусом не в порядке, я насчет одежды. Цвет, покрой. Взять этот пиджак — как у школьника.

— Эл, сердцем я всегда молодой. Знаешь, на этой неделе мы снимем сверху тысяч сорок, не больше. Но даже это меня не беспокоит. И знаешь почему?

— Макс, друг, скажи.

— Потому, друг мой Эл, что в субботу приезжает Гомер Гэллоуэлл из Форт-Уэрта, свеженький и готовенький. Мы нанесли ему в последний раз пробоину в двести кусков.

— Ну остановится он здесь, а с чего ты взял, что он будет играть? Может, он решит, что в этом месте ему не светит, и до стола дело не дойдет?

— Я вижу, как работает его мысль, будто у него окошко в голове, Эл. Он верит в закон средних чисел. И потому еще игра будет, что, по его понятиям, у нас лежат его деньги. Я готов даже спорить, что он выберет тот же стол и будет ставить тем же манером.

— А как он ставит?

— Эл, ты сам прекрасно знаешь, что верного способа нет. Он играет на известный порочный манер, удваивая ставку при проигрыше. Для такого клиента, как Гомер, я бы с удовольствием установил новенький лимитик, как в последний раз. Этакий новенький, жирненький лимитик, он был бы счастлив. А потом мы сидим себе тихо и смотрим, как наши кубики опять его наказывают. Никто в мире его раньше не наказывал, поэтому он прошлого проигрыша не забыл.

— Он у нас по красному ковру во всем, Макси...

— Дыши ровнее, Эл. Мы с Дарреном все сделаем. Захочет — мы ему яхту на озеро Мид пригоним. Понадобятся какие-нибудь, скажем, японочки, блондиночки или близняшки — я ему пришлю их в подарочной упаковке, этому доброму старому Гомеру Гэллоуэллу.

— А сколько с ним людей?

— Никого, как и в прошлый раз. Он, наверное, подозревает, что занимается ерундой, поэтому и приезжает в одиночку, чтобы никто его здесь не видел.

— Сколько он стоит, Макс?

— Если меньше ста миллионов, то обещаю съесть его самое большое ранчо простой алюминиевой ложкой.

Эл похлопал Макса по крепкому плечу:

— Значит, все возьмешь на себя.

— Возьмем все, что можно взять, босс.

* * *

В десять часов, когда Хью Даррен занимался проверкой работы службы регистрации, Макс Хейнс сказал, что хотел бы поговорить с ним наедине. Они прошли в кабинет Хью, и тот включил свою настольную лампу.

Макс сел за стол Джерри, где было полутемно, и вздохнул:

— Джерри больше тебе не помеха, парень. Думаю, тебе это приятно узнать.

— Да, действительно приятно, Макс. Теперь гораздо легче будет работать. Спасибо.

— Время от времени мы будем с тобой обсуждать наши дела, и все пойдет как по маслу, так?

— Почему бы и нет? Никаких возражений, — сдержанно отреагировал Хью.

— С первого мая тебе подкинули две сотни в месяц, Даррен.

— За что?

— А ты не думаешь, что заслужил?

— Прекрасно знаю, что заслужил.

— Стало быть, есть причина для прибавки.

— В тот раз мне на минуту показалось, будто ты вербуешь меня для своих особых мероприятий.

Макс Хейнс усмехнулся:

— Тебя, стопроцентного американца? Ты же напишешь возмущенное письмо губернатору. Мол, тут шайка жуликов, каких ты видел по телевизору, грязные гангстеры, мафия, может быть.

— Я так не говорил, Макс.

Раздался скрип кресла, это встал Макс. Он подошел к свету.

— Включи себе в счет все расходы казино по Гомеру Гэллоуэллу из Форт-Уэрта.

— Я видел его имя в списке резервированных номеров, посмотрел старые счета. Он обслуживался по высшему разряду, я так наметил и на этот раз. Но планировал обговорить это с тобой, конечно.

— Когда определишься с апартаментами для него, скажешь номер моему помощнику, Бену Брауну. Мы поставим туда однодолларовый автомат, к нему поднесем сотню серебряных долларов. — Макс двинулся к двери — ну прямо-таки обезьяна в своем спортивном пиджаке из шелка-сырца. — Увидимся, мистер управляющий.

— Макс... Я из праздного любопытства... Когда вы ставите однодолларовый автомат в номер, как сейчас, разве вы получаете с него столько же, сколько в зале?

— Мне нравится, как у тебя работают мозги. Штат терпеть не может, когда мы их дурачим низким сбором на автоматах. Но когда на одном — это никого не волнует. А у человека появляется уверенность в себе, когда он дергает ручку аппарата и в желоб сыпятся доллары. Он чувствует себя счастливым. А для чего же мы здесь? Это маленький город, полный радости и игр.

— Ага, понимаю. Вот почему я иногда при выезде записываю расходы на обратный билет на счет казино: у этих счастливцев и десяти центов не остается. И они так счастливы бывают, так счастливы, что улыбаются и не могут остановиться.

— Намотай себе на ус, малыш, что клиент для того и создан, чтобы его кто-нибудь обчистил. Настоящего клиента от этого не удержишь. И когда он созрел для этого, надо быть тут как тут, рядом с ним.

* * *

В одиннадцать Банни Райс, ночной управляющий, доложил, что все идет как нельзя лучше, и Хью понадобилось минут десять, чтобы нацелить Банни на некоторые вопросы, которые ему придется решить во время дежурства.

Хью пытался заставить себя не думать о Бетти Доусон, но, идя по коридору к своей комнате, он ощущал мурашки по всему телу, как будто собственная кожа была ему не по размеру, тыльную сторону кистей и шею покалывало. Ему хотелось пролететь этот пустой коридор, а тут еще встала перед глазами ее нарочитая походка, бикини — Хью не хватило даже самого глубокого вздоха.

Он вставил ключ в дверь и как можно бесшумнее открыл ее, затем заставил себя с той же неторопливостью и бесшумностью закрыть дверь и только потом позволил себе взглянуть на нее. Волосы Бетти рассыпались по подушке. Она спала сладчайшим сном. На горевшую настольную лампу было накинуто полотенце, и на лицо Бетти падал мягкий оранжево-розовый свет. Она лежала на боку, лицом к нему, обхватив руками смятую подушку, и ее черные как вороново крыло волосы стекали по щекам и обвивались вокруг шеи.

На столике в свете лампы лежала написанная крупными буквами записка, угол которой был прижат основанием лампы. Она гласила: «СПЯЩУЮ КРАСАВИЦУ БУДИТЬ НЕЖНЫМ ПОЦЕЛУЕМ» — и отчетливая стрелка указывала в ее сторону. Брюки, шерстяная кофточка, большая сумка и нижнее белье были аккуратно повешены на спинку стула в ногах кровати. На Бетти была ночная рубашка с бледно-голубыми кружевами, еле видимыми на фоне ее загорелой шеи и плеч. Губы были слегка приоткрыты, густые ресницы опустились плотной завесой над тайнами ее глаз.

Хью разделся, бесшумно двигаясь в сладкой тишине комнаты, и лишь раз на мгновение замер, задев занавески и вызвав легкий звон, но Бетти не среагировала. Он в волнении подошел к ней, но остановился — и медленно, прямо-таки по-воровски опустился на самый краешек постели, чтобы полюбоваться ею, испытывая при этом некоторое подобие вины оттого, что наблюдает за лицом спящей подруги. Предвосхищение обостряло его желание.

С умилением Хью подумал о том, что ему выпало редкое везение. В прошлом августе, когда он начал работать здесь, объем и сложность операций держали его в постоянном напряжении. Но особенно его беспокоило почти полное отсутствие должного административного контроля. Некому было даже ввести его в курс дела. Баклер, непроходимый дурак, ревниво воспринял назначение помощника вопреки его желанию. Хью приходилось определять границы собственных прав и компетенции методом проб.

Трудной оказалась и ситуация с кадрами. Люди добросовестные с радостью ожидали перемен, а жулики переполошились. Некому было довериться, ничьим суждениям нельзя было доверять. Хью начал с вхождения в мельчайшие детали любой операции, касалось ли это постельного белья, бланков пригласительных билетов, приготовления салата, мытья окон, размеров декоративных стекол, униформы для горничных, ремонта и замены мебели. Работал он по пятнадцать — шестнадцать часов в сутки: бродил по этажам, высматривал, делал себе пометки, присматривался к персоналу. Хью знал, что и народ присматривается к нему в ожидании момента, когда он внезапно перестанет быть сторонним наблюдателем и начнет снимать головы с плеч.

Во время своих ночных странствий по отелю Хью и увидел впервые Бетти Доусон. Она работала тогда в баре «Африк» — это, если входить в казино из вестибюля, справа от дверей. Работала Бетти с полуночи до шести утра, давая четыре представления вперемежку с другими исполнителями. Хью нашел, что на ее выступлениях хорошо отдыхает и забывает о заботах, и для него стало привычкой в утренние часы выкраивать время, чтобы посидеть у края бара рядом с небольшой сценой и послушать Бетти. У нее был тихий голос. Своими многочисленными песнями она говорила с публикой. И еще у нее было очень живое и временами комичное лицо. Что интересно, ей самой нравилось радовать зрителей смешными гримасами. Песни ее были двусмысленными, но не переходили грани хорошего вкуса.

Некоторым песням Хью начал отдавать предпочтение и с нетерпением ждал их исполнения. Ему нравились «Печальная Алиса», «Девушки любят моряков», «Девушка из клуба». Казалось, Бетти получала удовольствие от исполнения песен двусмысленного содержания, и Хью задавался вопросом, кто же пишет ей слова, но почему-то обрадовался, узнав, что слова принадлежат ей самой.

Ничем не выдавая своего интереса, он узнал, что Бетти работает в шоу-сервисе «Камеруна», что здесь она два года и что ее комната — третья от его. Так как этим хозяйством заправлял Макс Хейнс, то Хью пришел к очевидному для себя выводу, что между Бетти и Максом существуют какие-то особые отношения — между этим на удивление зловещим обезьяноподобным человеком с гардеробом плейбоя и этой привлекательной женщиной, у которой за фасадом профессиональной шоу-актрисы угадывались черты истинного благородства. Но что это за отношения?

Этот вопрос не давал покоя Хью. Тем временем он вплотную приступил к исполнению своих служебных обязанностей: усилил контроль и требовательность, избавился от одних людей и набрал других. В процессе этой деятельности Хью и понял, что Банни Райсу можно доверять. Как-то утром, ведя с ним разговор о служащих отеля, Хью как бы случайно назвал Бетти Доусон подругой Макса Хейнса. Банни с какой-то болью посмотрел на него.

— Нет, это не то, мистер Даррен. Никогда не слышал, чтобы у Макса был такого рода интерес к какой-нибудь женщине... или мужчине. Может, это я навел вас на ложную мысль. Если Макс и испытывает любовь, то только к кассе казино.

— Вероятно, эта мысль появилась у меня оттого, что мисс Доусон здесь так давно.

Банни пожал плечами:

— Она не такой уж гвоздь программы, но все же имеет свою публику. Потом у нее здесь бесплатно комната, питание. От нее нет никаких неприятностей, она умеет ладить с пьяными посетителями.

— Она здесь так долго и не может получить более удобного времени для выступлений?

— Ей нравится такой расклад, мистер Даррен. Высыпается, успевает захватить солнце, у нее целый вечер до выступлений. Другие артисты, если долго сидят на таком распорядке, начинают ворчать. А Бетти — нет.

— Хм, нашла дом вдали от дома...

— Думаю, она пробудет здесь недолго.

— Банни, вы как-то странно произнесли это.

— Что-то ее здесь удерживает.

— Проклятие! Здесь просто устаешь от постоянных намеков на всякие хитросплетения. Что же ее удерживает?

— Не сердитесь, ничего я не имел в виду. Такое уж тут место, весь город, не только этот отель. Иногда что-то слышишь случайно. Про Бетти Доусон я ничего конкретного не знаю. Но у меня сложилось впечатление, что... она как-то иначе связана с Хейнсом и Элом Марта, и это делает маловероятным ее увольнение — по их инициативе или по ее. Она из хорошей семьи. Да вы и сами, наверное, видите. Говорят, ее отец — врач, училась она в хорошем колледже, некоторое время работала с Джекки Ластером, а все, кто с ним связывался, в конце концов оставались на бобах. Этот человек может снять любую квартиру в городе за свою цену, но никто из артистов, которые его хорошо знают, не может выдержать его общества, если только это не вызвано самой крайней необходимостью.

Хью Даррен сложил потом всю информацию воедино, но это было где-то к концу второго месяца его работы. Они с Бетти кивали друг другу, улыбались, обменивались приветствиями, встречаясь в коридоре, на лестнице, в лифте.

Однажды — это было ранним октябрьским утром — он вышел из своей комнаты, а она как раз медленно направлялась к своей.

— Пора сказать вам спасибо, мистер Даррен.

— За что же?

— За приятные вещи. Маленькие, но заметные. Лучше еда, лучше обслуживание, а вся эта махина стала чище и симпатичнее и внутри, и снаружи. И обслуживающий персонал стал, как бы сказать, лучше относиться к работе. Реже случается, например, когда тебе подают стакан воды или приносят почту с таким видом, будто делают тебе огромное одолжение.

— Не знал, что это становится заметным. Я нахожусь так близко ко всему этому, что мне самому не видно.

— О, еще как заметно! И это замечательно. Потому что жизнь здесь становилась похожей... ну, как в палатке за городом или на сборных пунктах для пострадавших от стихийного бедствия. Вы настоящий профессионал, мистер Даррен. — Бетти улыбнулась ему. — И знаете, что мне больше всего нравится?

— Что же?

— Как вы ходите по отелю. Без спешки, суеты. Легким шагом, с улыбкой.

— Стараюсь делать вид, что я не зануда какой-нибудь.

Она зевнула:

— Извините. Я терпеть не могу этих менеджеров, которые носятся туда-сюда как угорелые, машут руками, суетятся. А вы при вашей нервной работе остаетесь спокойным.

— И за это вам спасибо, мисс Доусон.

— Если вы не боитесь, что персоналу это покажется излишней фамильярностью, то зовите меня просто Бетти, мне так было бы удобнее.

— А вы меня — Хью, если вам угодно.

— Хью — это когда мы встретимся в коридоре. А перед строем — мистер Даррен, сэр.

— Мне нравится, как вы работаете на сцене, Бетти.

— Я знаю, что нравится.

— Откуда?

— Смеетесь в нужных местах. И часто приходите. Так что это не секрет. Спасибо, Хью, за добрые слова. А сейчас, если через... семьдесят одну секунду я не упаду в постель, то свалюсь прямо на пол. У меня время точно расписано. Вам — доброе утро, а мне — спокойной ночи.

С тех пор с ней стало очень легко разговаривать, легко и настолько приятно, что Хью даже кое-что сдвинул в своем расписании, чтобы встречать Бетти чаще. Он узнал, когда ее можно было застать у бассейна, или в кафетерии, или за обедом в Малом зале. Работал Хью напряженно и в одиночку, и Бетти была единственным человеком, с которым он мог поговорить по душам. Он заметил, что она наблюдательна, и это ему пригодилось, чтобы проверить свои выводы относительно некоторых служащих отеля. Для него было откровением, что Бетти так много знает о личных проблемах и семейных делах барменов, посыльных, официанток, ведь у нее, казалось, нет времени для этого. Хью объяснил себе это тем, что Бетти излучала столько душевного тепла и так располагала к себе людей, что, даже не желая того, вызывала их на откровенность. Хью и себя поймал на этом.

К Рождеству их дружба окрепла. Весьма вероятно, что этим все бы и ограничилось, но Бетти внезапно показалось, что Хью выглядит усталым и разбитым. В ночь со среды на четверг она бывала свободна от выступлений и уговорила Хью тоже взять в четверг выходной, однако весь свой план держала в секрете. Онидвинулись в путь на ее стареньком «моррисе» ранним утром седьмого января. Бетти произносила название своего автомобиля так, словно речь шла не о машине, а о живом человеке. На заднем сиденье стояла большая корзина с продуктами. Они проехали миль тридцать по шоссе и затем свернули в сторону, на такую плохую проселочную дорогу, что маленький автомобиль стонал и кряхтел на каждой кочке и выбоине, и оказались на выжженной солнцем местности. Утро было чистым, ясным и каким-то ослепительно молодым.

В местности, где по непонятным причинам даже самый последний сарай, населенный крысами, строили из привезенного издалека дерева, они остановились. Дорога обрывалась у дома из красно-коричневого местного камня. Маленький домик красиво смотрелся на фоне небольшого холма.

Бетти достала ключ от грубо сколоченной тяжелой двери. Чувствовалось, что здесь она ощущает себя хозяйкой. Возле большого камина были сложены дрова. Рядом с домом, в глубоком колодце, находился насос, приводимый в действие бензиновым мотором. Внутри был газовый баллон для маленькой печки и холодильника, а также керосиновые лампы.

Дом состоял практически из одной большой комнаты — тут и гостиная, и спальня, и кухня в углу — и крошечной ванной. Бетти определила Хью на вспомогательные работы. Когда подготовка была закончена, она посмотрела на Хью и с чувством гордости за этот славный приют произнесла:

— Видите? Все, как у настоящих отшельников.

Она стояла и улыбалась ему. На ней были обтягивающие фигуру бледно-голубые джинсы, белая ворсистая шерстяная кофта без воротника, мягкие ботинки для пустыни. Ее черные волосы были собраны сзади в «конский хвост» и перехвачены толстым белым шнурком. Зеркальные солнечные очки делали глаза невидимыми.

— Это в десяти тысячах лет от «Камеруна», — заметил Хью.

— Следовательно, это именно то, что нам нужно, дорогой мистер Даррен. Вначале будет небольшой завтрак, а вы разожжете огонь, здесь прохладно, потом — прогулка по местам, которые я знаю, потом — опять сюда и немного вина, далее обед на свежем воздухе и легкий сон для тех, кто устанет, еще немного вина и последнее застолье; немного посидим у камина, а там, по темноте, обратно к будням, работе, запаху денег. Но до этого я постараюсь вас вытащить из вашего ежедневного состояния, честное слово.

И ей это удалось. Они были одни в море тишины, которая только и давала настоящее отдохновение. Обеденный стол они вытащили на солнце, в защищенное от прохладного ветра место. Ели как волки. Потом разговаривали, немного вздремнули: Бетти — на кушетке у камина, а Хью — лежа поверх одеяла в широкой глубокой кровати.

После обеда, сидя перед камином на индийском ковре, Хью тогда спросил:

— Я вижу, вы добровольно не хотите давать информацию и ждете моего вопроса. Но, если это секрет, я молчу. Скажите только: этот дом ваш?

— Я странным образом считаю, что да, Хью. — Голос Бетти был мягким и задумчивым. Она сидела, обхватив колени и положив на них подбородок, и смотрела на огонь и раскаленные угли, слегка нахмурив брови. — Вообще-то это дом Мэйбл Хасс, старой, малограмотной, неопрятной женщины. Малограмотна она в смысле книг. У нее небольшой мотель в Вегасе, притон наркоманов на старой улице города, зажатый с одной стороны мебельным магазином, а с другой — большой фирмой, название которой преследовало меня, потому что светило прямо в мое окно всю ночь напролет. Это был дешевый номер, самый дешевый, какой я могла найти, а я была совсем на мели, Хью. На мель человек попадает — в Вегасе или еще где — не потому, что тебя выбросил туда жестокий мир, а по собственной инициативе. Хочешь чего-то найти, а в итоге помогаешь каким-то мерзавцам пустить себя по миру. Это нелегко понять, легче винить всех и вся.

— Я опущу неприятные подробности, — продолжала Бетти свой рассказ, — скажу только, что Мэйбл, не могу понять почему, долго позволяла мне жить в кредит. У меня был только один путь выбраться из ужасной ситуации, в которой я оказалась, но при одной мысли об этом у меня щемило сердце. Мне становилось страшно. Хотя это происходило со мной и недавно, я была тогда значительно моложе, чем сейчас. Жила во мне дурацкая гордость, которая и думать не позволяла позвонить отцу в Сан-Франциско и попросить о помощи. В общем, я уперлась в своей гордости, сказала себе, что таков, мол, мир, и шагнула в открытые двери, которые специально для меня и распахнули. Это было куда хуже, чем я ожидала, Хью. Нельзя романтизировать зло.

Мои проблемы решились, что называется, одним махом. Но я попала в такую жестокую переделку, что и представить себе невозможно. Я не знала, что делать, мне хотелось умереть. Не знаю почему, но я приползла к Мэйбл. Я подумала тогда, что прежние мои проблемы были ничто по сравнению с новыми. Двадцать часов я провела в оцепенении, а потом эта женщина, не тратя лишних слов, загрузила меня и несколько коробок с едой в свой старый автомобиль, привезла сюда и оставила одну. Мэйбл проявила какую-то особую мудрость, Хью. Здесь то одиночество, которое тебе нужно, когда хочешь прийти в себя после того, как совершил жестокую ошибку.

Она оставила меня здесь на пять дней, а когда вернулась за мной, я уже пришла в себя. А дом этот построил муж Мэйбл. Им здесь было хорошо. Муж умер. Она никогда не хотела ни продавать, ни сдавать дом, но сама не хотела проводить здесь время. Мэйбл знала, что мне это поможет, понимала, что мне по-прежнему необходимо время от времени приезжать сюда, чтобы приходить в себя, и разрешила мне делать это. Время от времени я приезжаю к ней и рассказываю, как живу. Это первый раз, когда я привожу сюда кого-то.

— Это делает мне честь, Бетти.

Она повернула к нему лицо и улыбнулась:

— Конечно! Будете хорошо вести себя, когда-нибудь, может, снова привезу.

— Один такой день снимает недельную усталость.

— Я знаю.

Бетти спокойно смотрела на него, и именно в эти долгие мгновения их отношения изменились и стали чем-то еще, что, пожалуй, и не входило в их планы. У него было вполне нормальное физическое восприятие ее как красивой и желанной женщины, но это восприятие было объективного и как бы абстрактного свойства. Он мог бы с таким же успехом восхищаться и другой женщиной, наделенной такими же достоинствами. А теперь в его восприятие вошло нечто личное и волнующее, вызывая сильное и отчетливое желание. Разлуки стали непереносимыми, в отношениях между ними появилось чувство неловкости, которое становилось слишком ощутимым...

Хью давно понял, что его привычка к воздержанию вовсе не свидетельствует о природной холодности или пониженной возбудимости. Свою неизрасходованную энергию он переключал ни работу, гоняя себя еще сильнее на дополнительном топливе. Многие холостяки в его ситуации, при таких возможностях пустились бы, он знал, гулять напропалую, но Хью подозревал, что подобные мужчины испытывают хорошо скрытые сомнения насчет своих качеств и поэтому нуждаются в постоянном подтверждении своего «хочу» и «могу». У Хью не было полной убежденности в том, что воздержание оправданно. Временами и он, естественно, не пренебрегал легкими и заманчивыми победами. Но в нем жил идеалист, которому случайные эпизоды не доставляли радости. Этот самый идеализм помешал ему в двадцать пять лет вступить в брак, когда было уже все решено, и в его душе поселился скептицизм, который вряд ли можно было назвать здоровым...

В эти долгие мгновения они смотрели друг другу в глаза при свете камина... Вдруг в ночи под усыпанным звездами небом раздался отдаленный, дрожащий, полный отчаяния вой койота. Бетти поежилась и проворно вскочила на ноги:

— Все, сложились и поехали, Хью.

Их отношения перешли в новое, нечетко выраженное измерение. Что-то им стало мешать. Хью почувствовал это сразу, на обратном пути, это ощущение не покидало его и в последующие дни. В разговорах между ними стали появляться маленькие и странные пустоты и недоговоренности, будто они начали общаться на новом, не требующем слов уровне.

Они приезжали в этот домик в пустыне в том же январе, в феврале — только раз, потому что Хью был очень занят, потом им удалось выбраться на десятый день марта, который стал, по ее выражению (правильному ли?), днем расплаты. Они предпринимали все разумные предосторожности, чтобы хранить свои экскурсии в секрете. Чувствовали, что среди персонала отеля начали гулять сплетни, — явление неизбежное в замкнутом человеческом коллективе любого большого отеля, — но справедливо рассудили, что сплетникам надо давать как можно меньше фактов.

В тот десятый день марта, на редкость ветреный, напряжение между ними возросло настолько, что стало очевидным для обоих. Они знали друг друга семь месяцев. И это произошло не от случайного прикосновения или полуслучайного неловкого движения. Это было где-то после обеда. Хью принес в дом охапку дров и подтопил камин. Он стоял и смотрел, как огонь набрасывается на свежие поленья. Внезапно Хью почувствовал, что Бетти затихла, и взглянул в «кухонный конец» комнаты. Он увидел, что Бетти стоит и смотрит на него своими широко открытыми синими глазами. На ней были белый жакет из мягкой кожи, темные широкие фланелевые брюки и желтый шелковый шарф.

Бетти расправила плечи и решительной походкой направилась к нему. Подойдя, положила руки ему на плечи и заглянула в глаза. При этом голову она склонила набок, а на лице ее застыло странное выражение.

— Как говорил один пассажир в поезде из Минска в Пинск, может, тут что-то не так с этой любовью?

— Я не хочу ничего, чего не хочешь ты, Бетти. И хочу того, чего хочешь ты.

— А я есть и остаюсь в лучшем смысле этих слов искренне ваша, ваш друг Бетти Доусон.

Он нежно взял ее за тонкую, гибкую талию:

— Столь же искренне ваш, Хью Даррен. И подпись.

— Позволь мне сказать, как я это вижу. Ты мне очень нравишься. Я отдаю себя этому чувству, и пусть это будет нам на радость. Пусть это будет ко взаимному удовольствию, без эгоизма и трений, Хью. Пусть будет уважение и гордость за то, какие мы есть, и пусть никто из нас не считает другого своей собственностью и не довлеет над ним, ведь мы уже давно выросли и не нуждаемся в этом.

— А так может быть, Бетти? Это возможно?

— Не знаю. Но если нет, то наша близость станет чрезмерной, как у других. Если это начнет переходить во что-то другое, о чем никто из нас и не думает, то лучше сейчас прикончить это прекрасное создание и закопать его поглубже.

— Согласен, конечно. Но тебе не кажется, что такой расклад больше подходит для мужчины?

— Для мужчины, для женщины... Не будем, дорогой друг, сортировать себя по половым признакам. Мы — Хью и Бетти, и нет таких правил, которые запрещали бы нам составить собственные. Теплая комната, губы, которые хотят, чтобы их целовали, а эти маленькие круглые штучки — это изобретение называется пуговицами — поддаются рукам умелого мужчины. А это — «молния» и кнопки и прочее, что не составляет проблемы, а вот эта вещь — деревенская кровать. Мои колени, кажется, готовы подогнуться в любую секунду, и сердце замирает, как от испуга. А если ты хотел встретить скромное, застенчивое создание, то ошибся дверью. Но у меня такое ощущение, что мы ждали достаточно долго.

С этого момента, четко определившего их отношения, они пошли по нарастающей. Им становилось все лучше вдвоем в той степени, в какой они, как способные ученики друг друга, старались больше дать, чем взять, и это совсем не походило на их прежний опыт.

...Он сидел рядом с ней, спавшей глубоким сном в его постели, и думал о месяце с небольшим их новых отношений. Они не стыдились своих маленьких заговоров, чтобы использовать любую возможность побыть вместе, но это не выходило за рамки пристойного. Если выпадали часы, они принимали их с радостью, если минуты — то довольствовались и минутами. Хью понимал, что они одержимы влечением и тут ничего не поделаешь, но отдавал себе отчет и в том, что их отношения ничем не запятнаны. Они лукаво подсмеивались друг над другом, иногда шутки были на грани допустимого. Где-то в глубине души пряталось маленькое чувство вины, которое они предпочитали не замечать. Сладостные излишества не преуменьшили постоянную живость Хью и не мешали его работе. Напротив, у него значительно окрепло чувство уверенности в себе и своих способностях. Работа шла легче. И когда ему доводилось бывать на выступлениях Бетти, он видел, что то же происходит и с ней.

«Как было бы здорово, — думал он, — если бы она всегда была здесь, если была бы рядом, куда бы я ни направлялся. Э, парень, это не то, чего она хочет, тебе же было сказано. Мы определили границы, и, если ты попытаешься превратить ее в свою собственность, она окажется в одно мгновение недосягаемой для тебя и этот проклятый мир вокруг сразу потускнеет».

Хью привстал, приподнял край одеяла и скользнул под него, оставив горящим слабый свет, потом нашел своими губами ее губы. Почувствовав, что Бетти просыпается и руки ее потянулись обнять его, Хью немного переменил положение, постаравшись устроиться так, чтобы ощущать все ее тело. Он расслабился, прижавшись к этой ароматной, теплой, шелковистой женщине, тело которой податливо отвечало на медленные поглаживания его рук, дыхание учащалось, а руки становились все сильнее...

Бетти уткнулась в его шею, и по тому, как поднимается и опускается его грудь, поняла, что он заснул. Удары сердца, еще недавно такие частые, стали медленными, тяжелыми и успокаивающими.

— Дорогой мой, дорогой, дорогой, — произнесла она самым тихим шепотом и почувствовала, как слезы хлынули из глаз.

С каждым разом все лучше и лучше. И это хорошее непременно должно плохо кончиться, потому что другого исхода быть не может, вот ты и плачешь, Бетти. Она задумала, что в этот раз возьмет себя в руки и постарается дать своему любимому такую законченную радость, какой не было до этого. И в тот момент, когда Бетти считала, что ей это удалось, убивая усилием воли страстные порывы собственной плоти и пытаясь усладить Хью притворными доказательствами того, что он подвел ее к завершению одновременно с собой, вдруг ворвалась рычащая, ослепляющая правда чувства и опрокинула притворную картину и невыносимо долго еще не могла иссякнуть; уже потом Бетти показалось, будто ночной прилив несет ее к берегу, бесформенную, беспомощную и недовольную собой за свою податливость и неспособность воплотить задуманное.

— Мой дорогой, мой любимый, — шептала Бетти, уткнувшись в шею Хью и не пытаясь сдерживать слез, медленно и безостановочно выкатывавшихся из глаз. Когда слеза попадала на губы, она доставала ее кончиком языка, ощущая ее соленый привкус.

"Папа, бывало, говорил: собери, мол, их в бутылку. И давал пузырек из-под лекарств. Я подставляла его под слезы, но они к этому времени прекращались.

Не люби меня, Хью, не надо. Дай мне любить тебя. Меня ждут неприятности. Я готова к ним. Ты стоишь большего, чем любить ту, кем я стала. Пусть сон твой будет глубоким, дорогой. Пусть я тебе приснюсь, но только чуть-чуть. Так, какой-нибудь маловажный сон. Такого же сна я желаю тебе спустя много времени, далеко отсюда, в твоем розовом отеле на Перцовом рифе. Ты женишься, и твоей жене не надо будет знать о пустяковых снах, которые приходят к тебе иногда в тишине багамских ночей. Пусть тебе является в снах девушка, которую ты когда-то знал. Господь дал мне неиссякаемую силу никогда не клясть тебя, мой дорогой, и не ненавидеть за то, что ты встретился мне слишком поздно".

Слезы катились по лицу Бетти, пока она не погрузилась в сон.

Глава 4

Тэмпл и Викки Шэннард из города Нассау, остров Нью-Провиденс, Багамы, прибыли в отель «Камерун» в пятницу пятнадцатого апреля в четыре часа дня. У службы регистрации в это время была запарка. Люди приезжали и уезжали. Рассыльные носились со своими багажными тележками на резиновом ходу. Некоторые уже прошли формальности, другие дожидались, чтобы их обслужили. У длинной стойки сгрудилась масса вновь прибывших.

Викки спокойно стояла с багажом в стороне от толкотни, рядом с низкой стенкой, которая одновременно была местом бурного произрастания чудовищно огромных растений с широкими листьями. Тесный вестибюль был футов на пять выше уровня казино, и, дожидаясь, пока Тэмпл придет за вещами, Викки смотрела через танцевальный зал на затемненное казино, уставленное рядами игровых автоматов. В той стороне стоял несмолкающий металлический грохот, издаваемый, как она поняла, действующими автоматами. Футах в сорока Викки заметила пожилую женщину, исполнявшую необычный ритуал. Она и одета была нелепо — ярко-красный свитер, голубая юбка, слишком короткая для нее, конусообразная китайская шляпа ядовито-зеленого цвета. Тонкие старческие ножки еле держали женщину, когда она, опустив монету в автомат, свирепо дергала за рычаг обеими руками. Потом она каждый раз поворачивалась к автомату спиной, напряженно ожидая выигрыша. Монеты она держала в бумажном стаканчике.

«Поразительно, — думала Викки. — Что за странное занятие для пожилой женщины! Интересно, здесь ли она остановилась? И что так настораживает в ней? Скорее всего, этот неистовый ритуал. Думаю, мне здесь не понравится».

Викки Шэннард шел тридцатый год. Роста в ней было пять футов с дюймом. Этот маленький очаровательный воробышек, эта бело-розовая аппетитная булочка умом была небогата, но весь он служил ее самосохранению, ее практическим целям, в достижении которых Викки была упорна, как танк.

Она стояла в сторонке важная и торжественная, как ребенок, выряженный на праздник. На ней были весьма легкомысленная шляпка, сдвинутая на замысловатое и дорогое сооружение из светлых кудрей в древнегреческом стиле, сшитый по заказу бежевый шерстяной костюмчик с Бэй-стрит, улица в Сан-Франциско, маленькое манто из тюленьего меха из Монреаля, туфельки крокодиловой кожи из Рима, в руках она держала сумочку из Парижа. На кругленьком симпатичном личике Викки без каких-либо следов жизненных бурь, с намеком на двойной подбородок и глазами, будто из голубого фарфора, было как бы написано: «Любите меня, пожалуйста». Сшитые на заказ костюмы не совсем шли ей, но Викки их обожала. При ее высокой груди трудно было сшить жакет, сделать отвороты, расположить пуговицы, а нижняя часть тела своими округлостями создавала портным немало проблем, чтобы посадить юбку.

Весьма немногие люди способны совершить столь длительное путешествие, как Виктория Перселл, дитя Йоркских трущоб на севере Англии, не знавшая отца дочь «полубезработной» проститутки, к которой, по детскому разумению, приходило непонятно много «дядей». К тринадцати годам Викки на собственном опыте знала о грязной изнанке жизни больше, чем основная масса женщин слышала о ней. Были и изнасилование, и срок в исправительном доме, и недоедание, и дикие побои. Своими глазами она видела убийство.

Но для Викки все это было ничем иным, как цепочкой досадных неприятностей и незначительных помех на пути к будущему богатству и положению. Она не представляла себе точно это будущее, зная, что оно не рядом и что если она будет все время в движении, то приблизится к нему. В пятнадцать она называла себя Викки Вейл и в лондонском подвале изображала раздевающуюся на публике Алису из Страны Чудес. Она выходила в сатиновом платьице с оборочками и бантиками, распустив длинные светлые волосы, и начинала выводить своим писклявым голоском неприличные песенки, потом в медленном темпе раздевалась догола. В перерыве между выступлениями она продавала сигареты и подбивала клиентов на угощение.

В семнадцать под именем Викки Морган она выступала в клубе «Танжер», но пела редко, как и подобает любовнице владельца, толстого и доброго человека, наполовину турка, наполовину египтянина который использовал ее также в качестве курьера в незаконной перевозке контрабандного золота. В двадцать это была Викки Ламбет, работающая в клубе на южноамериканском побережье в тридцати пяти милях от Монтевидео. Она провела там весь тот летний сезон, оказавшись на мели после того, как человек, с которым она приехала в эти места, умер во сне; это произошло в одном из лучших апартаментов отеля «Ногаро». В конце сезона Викки покинула Уругвай на океанской яхте богатого бразильца. Это стало началом ее растянувшегося на три года международного турне, во время которого она познакомилась с достопримечательностями Ривьеры, Акапулько, Калифорнии, Флориды, Багамских островов. Причиной перемены мест служили либо прихоть, либо окончание сезона. Она научилась быть настолько покладистой и обходительной, что меняла партнеров, минуя всплески ревности или гнева у кого бы то ни было.

Чуть более шести лет назад она была гостем на яхте из Галвестона, бросившей якорь в водах Бимини. На борту яхты проходил прием по случаю открытия теннисного турнира, и Викки была в некотором роде неофициальной хозяйкой на нем. Но тут из Нового Орлеана прилетела привлекательная подруга владельца яхты, и Викки была смещена со своего поста. Ситуация сложилась щекотливая. Викки уже начала было подумывать, не послать ли куда несколько тщательно составленных телеграмм, которые помогли бы ей получить нужные приглашения, как в ее жизнь вошел Тэмпл Шэннард. Его привел с собой на прием один из знакомых. Викки тогда было двадцать четыре, а ему — сорок четыре. Он пришел из Нассау в одиночестве на своем построенном на Абако двухмачтовике, легком и красивом суденышке. Викки узнала обо всем моментально — сказалась многолетняя практика.

За два года до этого в результате несчастного случая Тэмпл стал вдовцом. У него было двое детей, которые учились в колледже в Штатах. Тэмпл переселился на Багамы, располагая небо сколькими тысячами долларов плюс оптимизмом, помноженным на предприимчивость. И у него пошло. По стандартам улочки, где родилась Викки, он был богачом. Конечно, техасец — владелец яхты, на которой они встретились, — мог бы сорокакратно купить Тэмпла с его состоянием, не ощутив при этом значимости собственных расходов. Но Викки к этому времени понимала, что при перемещении все ценности приобретают относительный характер.

Тэмпл Шэннард был одиноким мужчиной, ей нравились его манеры и внешность. У него было загорелое, обветренное и несколько грубоватое лицо, которое очень оживляла часто появлявшаяся улыбка. Он был невысок, крепок и широкоплеч, двигался с юношеской легкостью и собранностью. Тэмпл относился к особому сорту людей, которым надо кого-то опекать и защищать. Он ощущал эмоциональную пустоту, если рядом не было человека, которого он любил бы.

Скоро они уже гуляли по узким дорогам ночного Бимини, держась за руки. Для Викки это был тот случай, которого она ждала, и ждала очень. Тэмпл ей действительно нравился, и она не чувствовала за собой вины из-за того, что стала демонстрировать Тэмплу наигранную любовь. У нее было свое чувство справедливости, она знала, что не пойдет на такую сделку, в результате которой он был бы обманут в своих надеждах и желаниях. Викки отдавала себе полный отчет в том, что является желанной гостьей в домах, на ранчо, виллах и яхтах богатых бодрячков лишь благодаря своей молодости, великими трудами достигаемой свежести и деланной восторженности и что все это пройдет с ужасающей быстротой. Карьера профессиональной гостьи — самая ненадежная из всех. Пора было выходить из игры с выигрышем.

Тэмпл Шэннард настолько благоговейно относился к ней, что она сочла необходимым форсировать события. Она охотно устроила перепалку со своей «сменщицей» из Нового Орлеана, так что на яхте ей делать было нечего. Налет безысходности, правдоподобный рассказ о себе — и Тэмпл был тут как тут, чтобы прийти ей на помощь и взять с собой вместе с десятью чемоданами дорогого багажа.

Естественно, он направился в Нассау, в свой большой дом у моря с верандой, тропической растительностью в саду и маленьким штатом прислуги, в дом, который был слишком велик для него одного. Бумаги Викки оказались в крайнем беспорядке, но у Тэмпла имелись друзья среди местной администрации, которые без промедлений выправили их, так что через три дня после прибытия Викки и Тэмпл смогли пожениться. Свадьба была на славу, к Викки все относились весьма дружелюбно и с той долей скептицизма, какой она и ожидала.

Май прошел в свадебном путешествии под парусом на его «Ветреной девушке». Викки научилась разбираться в такелаже, манипулировать фалами, читать море, ориентироваться по буям и вешкам. Она установила для себя, что наконец нашла то, что не без доли самонадеянности искала все время.

Она понимала слабые места своего положения. Знала, что никогда не будет принята как равная в лучших домах Нью-Провиденса. Будь она даже из высокого сословия, брак с американским иммигрантом создавал для этого непреодолимый барьер (Багамские острова — бывшая колония Великобритании).

Помимо написанного пером в брачном контракте, Тэмпл дал ей устные заверения в том, что у нее будет хороший дом, прислуга, круг добрых друзей, открытый счет в хороших магазинах, поездки по интересным местам и гарантия самых нежных чувств с его стороны. Если же эти факторы изменятся, то их контракт будет пересмотрен и приведен в соответствие с ее требованиями. Она же сможет жить тогда по собственному усмотрению во всех отношениях.

Викки считала, что это хорошо и для самого Шэннарда. Он приобрел в конце концов молодую, пышущую здоровьем жену. Вместе с ней он получил и выдуманную историю ее жизни. История была достоверной, интересной и не поддавалась проверке. Викки жила с этой историей достаточно долго, и было исключено, что она когда-нибудь вступит в противоречие сама с собой. До вступления в брак она сочла необходимым честно сказать Тэмплу, что не может иметь детей, но этот факт не имел для него значения.

Викки знала, что будет ему верна и преданна. Будет помогать ему в работе, насколько сможет, будет следить, чтобы он правильно питался, делал физические упражнения и не пил слишком много, ухаживать, если он заболеет, и всегда из уважения к нему будет контролировать свое настроение. Она узнает, что нравится мужу как интимному партнеру, и станет такой, как ему хочется. Викки понимала, что будет дорого ему обходиться, но не потребует больше того, что он сможет ей предоставить.

Викки было известно, что мир полон жен, дающих своим мужьям значительно меньше.

Будь Викки одарена большим воображением, большей чувствительностью, ее прошлое оставило бы в ее душе и на ее внешности настолько заметный след, что его невозможно было бы скрыть никаким притворством. Но она была до мозга костей реалисткой, причем редкой разновидности. В тайниках ее памяти скопилось много грязного мусора из черных дел, извращенных поступков и ужасных обязательств. Равнодушный окружающий мир делал с ней, что хотел. И когда дело подошло к замужеству, Викки прошлась по этим тайникам по-хозяйски споро, с веником, совком и чистящим порошком, собрала всю грязь в мусорный ящик, который выволокла на обочину дороги, чтобы рабочие увезли его. Потом сполоснула руки и с чувством выполненного долга вступила в брак.

Таким образом, Тэмпл Шэннард, навсегда отгороженный от правды, от которой у него подогнулись бы колени, обрел молодую, симпатичную, преданную жену, лишенную каких-либо отпечатков чужих пальцев. У Викки был поразительно ровный характер. Она обладала изобретательностью котенка, здоровьем доярки, старалась выглядеть и действовать так, чтобы муж получал от нее максимум удовольствия. Викки избавилась от печати, наложенной на нее средой, где она выросла, переняв манеры и внешность того высокого окружения, в котором ей довелось вращаться впоследствии.

За время медового месяца Викки сделала из Тэмпла нового человека. К нему вернулась молодость, которая, казалось, ушла было навсегда. Он снова стал тем давним юношей, который, сидя у руля, во весь рот улыбается своей юной подруге. Тот юноша в майские лунные ночи, поставив яхту на якорь в заливе тропического острова, засыпал в крошечной каюте в сладких объятиях молодой жены, и его седеющая голова покоилась на ее прекрасной груди...

Они хорошо прожили шесть лет, и теперь, стоя в вестибюле «Камеруна», Викки почувствовала, как в ней зашевелился страх, как будто какое-то маленькое шершавое существо не может успокоиться в кармане рядом с сердцем. До замужества она никогда не ощущала такого рода страха. То были времена напряженного составления ближайших планов и тщательного взвешивания вариантов, но Викки никогда не сомневалась в том, что все будет как надо. Но за последние шесть месяцев она лишилась уверенности в себе, и ей не нравилось это состояние. Впервые это повлияло на те негласные обязательства, которые она приняла на себя перед замужеством. Нет, дело тут было не в сценах и ссорах. Слегка изменился общий спектр их брака. Как будто она каждый день писала яркую, радостную картину любви — и вдруг все краски поблекли, перестали быть чистыми и отчетливыми, запасы тоже истощились, и негде взять новые.

Последнее время Викки стало казаться, что они с Тэмплом говорят друг другу заученные слова роли в пустом театре...

Подошел служащий с тележкой, а с ним Тэмпл, в бледно-голубой куртке, белой рубашке и с неизменной серой шелковой бабочкой. Двигался он, как всегда, стремительно и энергично. Тэмпл улыбнулся ей, и на его загорелом мужественном лице моряка заиграли морщинки, особенно у глаз. Коротко стриженные волосы Тэмпла стали скорее белыми, а не серыми, как прежде, у левого глаза появился нервный тик, который обнаруживал себя в стрессовых ситуациях и сам по себе очень раздражал его.

— Все готово, дорогая, — сказал он, — пойдем. Еще раз, сынок: какой у нас номер?

— Восемьсот третий, сэр. Прошу вас за мной.

— А где Хью, дорогой?

— Его ищут, чтобы сказать, что мы приехали, Вик. Он же все-таки не в регистрации сидит.

— Да, конечно.

Поддерживая ее под локоть — это Викки нравилось, — он ввел ее в лифт. Они хорошо смотрелись: крепкий, загорелый, уверенный в себе джентльмен с видом прирожденного покровителя сопровождает свое маленькое дорогое украшение — жену, бросая на нее время от времени внимательный и восторженный взгляд, который выражает гордость, счастье и преданность.

Войдя в номер, Викки сразу же принялась за его осмотр. Ее всегда очень интересовало, в каких условиях она будет жить. Она оценила размеры апартаментов, обстановку, отделку, удобства, взглянула на широкие окна, из которых открывалась яркая панорама вытянувшегося лентой города, а дальше — низких молчаливых гор. Все в номере было новым и свежим — значит, недавно был ремонт. На полу стояли вазы со свежими цветами, на столе — большая чаша с фруктами и сладостями, бутылка в ведре со льдом, а рядом на подносе — три сверкающих бокала. На горлышке бутылки висела бумажка, на которой карандашом было написано: «Не трогать». Викки заглянула в ванную, которая сгодилась бы и султану, потрогала буклированные драпировки песочного цвета и произнесла:

— Здесь весьма симпатично, а?

Тэмпл дал чаевые и, когда дверь закрылась, подошел к Викки и нежно поцеловал ее в кончик носа.

— Красный ковер, мышка. С трубами, барабанами.

— Знаешь, очень уж большой. Зачем нам такой, мой дорогой?

— Что это на тебя приступ экономии нашел, Вик? — улыбнулся он ей. — Ты меня удивляешь, я столько лет знаю твои привычки.

— Я, конечно, не хочу чего-то дешевого и маленького, Тэмпл, но этот номер намного больше, чем нам нужно. Вот что я имела в виду.

— Предоставь это мне, пожалуйста. — Тэмпл еще улыбался, но в его тоне послышалась резкость. — Это продиктовано деловыми соображениями.

— Ну конечно, мой дорогой. Я тогда разберу вещи, да?

— Разбери.

Хотя они взяли с собой много багажа, но ящичков и шкафчиков здесь было столько, что Викки не смогла даже все их использовать. Разложила она все аккуратно — чувствовался опыт. Расставив свою косметику, Викки достала во что им переодеться после ванной. Временами она посматривала в гостиную, где Тэмпл читал газету.

Из приемника у изголовья кровати, включенного по приходе служащим, зазвучала «мыльная опера», и Викки переключила его на другую станцию, где была шумная латиноамериканская музыка, и сделала звук достаточно громким, чтобы он долетал до гостиной, но не настолько, чтобы он помешал услышать раздавшийся стук в дверь.

Хью поймал себя на том, что улыбается от предвкушения удовольствия. Он в это время широкими шагами мерил коридор, спеша к номеру, который припас для Шэннардов. Тэмпл, совладелец отеля в Губернаторской гавани на острове Эльютера, пришел на помощь Хью Даррену в самый критический момент его карьеры. Он не только отвел от Хью прямую угрозу, но сумел сделать так, что у Хью освободились руки на будущее. Они стали друзьями. Но Тэмпл и Викки никогда не пытались взять Хью под свою опеку. Он ходил с ними на яхте, иногда крепко выпивали вместе, он останавливался в их доме в Нассау.

Тэмпл открыл дверь, и Хью попал под громкие и продолжительные приветствия. Викки торопливо вышла из спальни и подставила щечку для поцелуя. Все начали говорить одновременно, потом все сразу остановились, потом снова заговорили втроем — и рассмеялись.

Викки сказала, что у Хью поразительно здоровый и счастливый вид. Тэмпл отметил, что у него на лице написано дурацкое самодовольство от успеха. Хью сказал им, что они оба выглядят превосходно, и постарался придать своему голосу максимальную убедительность. Ибо никто из них не выглядел, как раньше. Хью почувствовал напряженность между супругами. Их приветствия показались ему натянутыми, и, что его особенно обескуражило, он ощутил холодное, убивающее дыхание отчужденности.

— Это что еще за «не трогать»? — спросил Тэмпл.

— Ясное дело, об этих чудесных цветах он и слова не скажет, — заметила Викки. — Если жалобы, то только насчет вина, жадина несчастный.

— Не трогать — пока я не приду, — сказал Хью. — Но я здесь. — Он взял бутылку и показал им этикетку. — Разумеется, шампанское.

— Ну, мальчики, у вас и привычки! — воскликнула Викки. — Шампанское — в такое время дня!

— Какой город — такие и привычки, — ответил Хью, скрутивший уже проволоку и принявшийся за пробку. Она ударила о потолок и упала в низкое кресло у окна. Чокнулись.

— За старых друзей, за старые времена, за старые места, — сказал Тэмпл.

Они выпили, улыбнулись друг другу и прошли к стоявшим в стороне низким светлым креслам. Тэмпл рассказал Хью новости с Багам, накопившиеся после его отъезда, о строительстве новых отелей и других сооружений для туристов, продолжающемся неимоверном росте цен на землю.

Когда шампанское было выпито, Викки встала:

— Самолет совершенно умотал меня, друзья. Я последние дни выгляжу как старый чемодан, так что мне хочется в тазик с горячей водой и соснуть под шампанское. Не будет ли кто из джентльменов столь любезен поднять меня с постели, когда дело дойдет до праздника?

— Это у них так на родине выражаются, — с нежностью произнес Тэмпл. — О да, как же, мы непременно разбудим тебя.

Она с наигранным высокомерием посмотрела на их улыбающиеся лица:

— Вы оба вечно Бог знает что говорите о женщинах, дорогие. — И, подмигнув им, Викки удалилась в спальню, закрыв за собой дверь.

— Замечательная девочка, — сказал Тэмпл.

— Лучше не найдешь.

— У тебя есть время поболтать или надо идти по делам, Хью?

— Это заведение работает практически круглые сутки. Я и живу здесь, Тэмпл. Они знают, где я сейчас, и кто-нибудь докричится до меня в случае необходимости. Так что я и в данный момент на работе. Только вот разговаривать при пустом стакане не могу. Бурбон?

— Превосходная мысль.

Хью заказал по телефону бутылку и все что положено и вернулся в кресло.

— Тут у тебя до чертиков работы, — сказал Тэмпл.

— Персонала четыреста шестнадцать человек, не считая персонала казино, ну и артистов, конечно. Здесь был такой развал, Тэмпл, столько времени у меня ушло, прежде чем я почувствовал, что ситуация меняется. Работать приходится как лошади, но и платят очень даже хорошо — так хорошо, что я приеду к тебе за этим займом на строительство быстрее, чем думал.

— Отлично, Хью. Просто здорово! — воскликнул Тэмпл с какой-то непонятной наигранностью.

Хью стал проникаться беспокойством, которого у него раньше не было.

— Что-то не так, Тэмпл. В чем дело?

— Ничего. Абсолютно ничего. Просто черт знает как хорошо, что эти деньги не нужны тебе прямо сейчас.

В дверь постучал официант. Хью открыл ему. Тэмпл Шэннард сделал неловкую попытку взять счет себе. Эта неловкость как-то не вязалась с ним. Раньше во время застолья было почти невозможно заплатить за что-нибудь, если при том присутствовал Тэмпл. Новое наблюдение увеличило беспокойство Хью. Колдуя над виски, он сказал:

— Я смогу постучать в твою дверь года через два, Тэмпл. Это судя по тому, как идут мои дела. Тогда у тебя будут деньги, как думаешь?

— Конечно, мой друг! Ну конечно!

— Ты помнишь, как мы это тогда разложили вместе с Алеком Уитни? Я ставлю Перцовый риф плюс шестьдесят тысяч. Вы с Алеком каждый вносите по девяносто тысяч — шестьдесят как заем и тридцать как партнеры, из пятнадцати процентов годовых. — Хью подал Тэмплу стакан.

— Насчет этого не беспокойся, Хью, у меня снова отрастут большие крылья к тому времени, когда ты придешь за деньгами.

— Что произошло, Тэмпл? У тебя неприятности?

Тэмпл попытался бодро улыбнулся, но улыбка вышла неуверенной, как бы извиняющейся.

— Ничего такого, из чего я не выберусь, Хью.

— И в чем неприятности?

Тэмпл Шэннард откинулся на спинку кресла, держа свой стакан в обеих руках и хмуро его разглядывая.

— Сразу несколько неприятностей. Вообще-то закон средних чисел должен был бы оградить меня от стечения обстоятельств. Я играл как тигр и в нападении, и в защите. Я читал все комбинации и перехватывал пасы, видел игру наперед, приносил одно очко за другим. Но случилось так, будто я где-то потерял скорость. На мне начали виснуть, смешивать меня с грязью в моей зоне и перебрасывать мяч над моей головой. Будь я какой-нибудь параноик, то подумал бы, что весь мир ополчился против меня.

— Тогда это серьезно, Тэмпл.

— Вначале мне так не казалось. Может быть, я был слишком самоуверен. Я торопился, Хью, потому что хотел расшириться, нервный человек на моем месте приобрел бы хроническую язву. Во время бума на Багамах я орудовал, полагаясь исключительно на собственное чутье, и Бог знает, как это ничего тогда не случилось — если не считать маленькую неудачу несколько лет назад. Когда появились небольшие тучи, я не придал этому особого значения. Путаница с документами на собственность испортила одно дело. В другом — страховая компания увернулась от ответственности, используя чисто технический предлог, и все это ударило по мне.

Тэмпл допил свой стакан, встал и налил себе еще, побольше, и стал ходить по комнате, продолжая рассказывать:

— Вот такие дела, Хью. Непредсказуемые, проклятие какое-то. Как будто удача сменилась полосой невезения. Если б еще я играл все время только на своем месте, оно бы и ничего, но удары сыпались на меня, когда я делал дальние рейды. А ты знаешь, как быстро разносятся плохие известия. И вот люди, которые с удовольствием пошли бы со мной на расширение дела, начали сторониться меня.

— Что же ты можешь предпринять?

Тэмпл с усилием улыбнулся:

— Мне надо найти способ дать отпор всем этим мерзавцам. Позволь им заставить себя пойти на свертывание дел, я не только потеряю потенциальные миллионы, которые скрываются в новых проектах, но и окажусь с дырявым кошельком. Мне трудно будет вернуться на прежние позиции, которые я завоевал в старые добрые времена. Придется опять начинать с малого, но на это у меня просто не хватит терпения. Там я не смогу достать денег, потому что они только и думают, как подешевле купить мои владения. И у меня родился один план, Хью. Такие перспективы открываются, что у тебя глаза от изумления на лоб полезут. Я продал свои акции в отелях, потому что были хорошие цены, заложил дом, страховку и прочее. Мне удалось таким образом расплатиться с нужными людьми, с остальными я расстался, и у меня получилось двести тысяч наличных, которые я поместил в «Морган гэранти траст компани». Это мои деньги, никакому умнику до них нет дела. Идем дальше. В большой бизнес никого не втравишь, если не покажешь, что сам готов вложить в него всего себя. Иначе твоя инициатива будет поставлена под сомнение. Я объединил под одной крышей свои земельные владения, все участки на Андросе, Эльютере, Абако, Испанских Ключах и Сан-Сальвадоре. Есть карты, описания, закладные документы и развернутый анализ перспектив развития островов, базирующийся на самых последних цифрах роста. У меня уже готовы все бумаги на новую компанию, и она может начать свою деятельность.

— А кто с тобой?

Шэннард будто не слышал вопроса.

— Я кладу в общий котел земельные участки и двести тысяч, получая взамен тридцать тысяч акций по десять фунтов — считай, по двадцать долларов акция, на остальные сто сорок тысяч продается акций на миллион четыреста тысяч долларов, и они идут в дело. Благодаря этому я восстановлю контроль над земельными владениями и у меня останется более шестисот тысяч для освоения участка на Эльютере. Есть инженерный проект и перспективный план работ. Вот так. Я не промахнусь, Хью. Подлить тебе еще?

— Пока погожу, спасибо.

Тэмпл принес себе еще бурбона и опустился в кресло уже тяжеловато.

— Такова картина. Имея столь прочные подпорки, я смогу заложить акции новой компании и получить кредиты, смогу оживить запущенные участки своей деятельности, спасти те дела, которыми занимаюсь с другими людьми. Выкарабкиваться придется зверски, но я вылезу из всего этого, благоухая как роза, поверь мне. Я и в эти времена продолжал жить широко и красиво, никто в городе не выглядел таким уверенным в себе, как я. Надо держать голову выше, Хью, даже когда больно.

— Как, например, заказывать такие апартаменты.

— Ты понимаешь, для чего это.

— Не совсем, Тэмпл. На кого ты рассчитываешь произвести здесь впечатление?

— Еще не знаю.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я был в Нью-Йорке, пытался там протолкнуть это дело, Хью. Установил хорошие контакты. Я вел торг с двумя группами, обеим идея пришлась по вкусу, и мне можно было выбирать любую. Но у меня оказался редкостный шанс выторговать себе оптимальные условия сделки — дать им побороться между собой. И вдруг в один прекрасный день обе группы внезапно охладели ко мне. Я не мог понять, в чем дело, пока один из тех людей, с кем я вел переговоры, не проявил любезность и не посоветовал мне прочесть колонку слухов в одной из газет за предыдущийдень. Могу эту пакость процитировать наизусть: «Тэмпл Шэннард, предприниматель-златоуст, оперирующий на Багамах, сладкие сны которого в последнее время превращаются в кошмары, находится в нашем городе со своей очаровательной женой и пытается выискать солидные деньги, которые могут — или не могут — помочь его шатающейся туристской империи устоять на ногах». Так-то вот, старик. Это был тот еще удар. Я не смог докопаться, кто это сделал, и не буду судиться, если даже это и выгорит, в чем я сомневаюсь. Вот такая у меня теперь фортуна.

— А сейчас что ты делаешь?

Тэмпл улыбнулся с каким-то виноватым видом.

— Снимаю вот такие апартаменты и отдаю себя на милость своему доброму другу Хью Даррену.

— Если я тебя правильно понимаю, то мне это, боюсь, не нравится.

— В этих местах есть деньги Хью. Индустрия отдыха. Люди, которые заправляют здесь делами, знают, как разобраться в деле вроде моего. И согласно моим... э-э-э... изысканиям, здесь много неприкаянных, неучтенных наличных денег, которые могут найти законный приют далеко отсюда.

— Думаю, мне надо еще выпить, Тэмпл.

— Дай я за тобой поухаживаю. Я знаю, о чем ты думаешь и... о чем ты вспоминаешь.

— Да, я вспоминаю тот вечер в твоем доме и длинный разговор, Тэмпл.

— Я знал, что тебе это запомнится. Я был тогда полон благородства и склонен к идеализму, да?

— Пожалуй, похоже на это.

Шэннард повернулся к Хью и произнес будто с трибуны:

— Мы, люди, которым дороги эти острова, придерживаемся неписаного закона — держать ключевые земельные владения в этих местах подальше от всяком сброда... — Он подал Хью стакан и мягким, упавшим голосом сказал: — Тогда, парень, я не был в таких тисках и мог позволить себе высокие идеалы. А сейчас речь идет о выживании. Мне нужны деньги. И я не могу позволить раздавить себя, потому что верил в то, что когда-то говорил. Но я постараюсь сделать так, чтобы иметь долгосрочный контракт на управление совместным делом.

— У них будет семьдесят процентов против твоих тридцати, сколько же ты продержишься?

— Столько, сколько я буду управлять так, как они хотят.

— Вот именно.

— Хью, я люблю тебя, как младшего братишку. — Голос у Тэмпла несколько сел, и это удивило Хью, потому что раньше выпитое оказывало на него менее заметное влияние. — Я очень тебя люблю, но, ей-богу, можно устать от твоей праведности и критического настроя.

— Тут я действительно не могу с тобой согласиться, Тэмпл. Черт, ведь эти острова — мое будущее. В свое время Кастро выгнал членов синдиката с Кубы — пусть по другим причинам, но разогнал этих ребят, — и я не хотел бы, чтобы моя будущая жизнь протекала в условиях экспортного варианта Гаваны при Батисте.

— Нет, сэр! Ваши приличия странного свойства. Ты приехал в этот город и работаешь на них, и у тебя не взыграла гордость из-за того, что ты получаешь от них деньги. Это называется «двойной стандарт», разве не так? Этот город — большая доильная установка, здесь выдаивают деньги из простачков, и ты — часть ее, тебе отведена своя роль.

— Лучше я скажу тебе напрямую, Тэмпл, не хочу держать на тебя обиды. Я ведаю операциями отеля — еда, номера, напитки. К операциям казино я не имею никакого отношения. А в отеле проблемы те же, что и в Нью-Йорке, Майами, Монреале. Я стою тех денег, что мне платят. Я получил хорошее предложение — и принял его. Так что, пожалуйста, будь любезен, не путай то, что я делаю, с тем, как ты об этом думаешь.

— Ты немного наивен, тебе не кажется?

— Не думаю.

— Хью, ты напомнил мне старый анекдот о невинной девушке, которая нанялась уборщицей в бордель. Подруга пыталась отговорить ее, убеждала, что, даже если она будет заниматься там честным трудом, окружающая грязь повлияет и на нее. Несколько месяцев спустя они встретились на улице, и подруга спросила, как идет работа. Та ответила, что хорошо и подруга ошибалась, думая, что обстановка повлияет на нее. Подруга спросила, ограничиваются ли ее обязанности тем, что она по-прежнему метет и скребет. «Да, — ответила девушка, — истинно так. — Потом остановилась, зарделась и добавила: — Но иногда, например по субботам, когда у них очень много работы, я прихожу и немножко помогаю».

— Да, очень остроумно, — отреагировал Хью без тени улыбки.

Они посмотрели друг другу в глаза, Шэннард мягко произнес:

— Мне почти пятьдесят один, Хью. У меня уже тонка кишка начинать карабкаться с самого низу. Ты же чуть моложе Викки. Однако я не думаю, что мы должны ссориться.

— И я не думаю.

— Я хочу посмотреть, нельзя ли здесь установить кое-какие связишки, Хью.

— А что смотреть — я устрою тебе встречу с Элом Марта.

— А он... У него есть связи?

— Тэмпл, этот народ не публикует списки директоров и сотрудников, их имен ты не встретишь на бирже, ты не сможешь подержать в руках их финансовые отчеты. Этот Марта живет в отеле. Ему принадлежит тридцать процентов акций отеля, через него проходит масса деловых операций — местных, в Аризоне. Думаю, что он один из тех в городе, с кем ты мог бы поговорить и кто мог бы провентилировать это дело с... большими людьми, которых ты имеешь в виду. О'кей?

— Тогда давай не будем больше возвращаться к этой теме сегодня вечером.

— Так, сейчас мне надо пойти дать кое-какие поручения. — Хью посмотрел на часы. — Встретимся около восьми за ужином в Малом зале, а потом посмотрим выступления в баре «Африк».

— Мне это нравится.

Хью направился к лифтам. Он чувствовал себя подавленно от новых впечатлений. Тэмпл и Викки всегда казались такими неуязвимыми, так твердо обосновавшимися в своем радостном и доходном мирке, такими привыкшими к успеху. Этот успех требовал, конечно, от Тэмпла коротких периодов крайнего напряжения, но зато потом они продолжительное время могли жить в радости и веселье. Ощутив дыхание кризиса, Хью почувствовал и себя более беззащитным, менее уверенным в своих силах, планах, намерениях.

* * *

Встретившись с Шэннардами в восемь часов в Малом зале, Хью сказал им, что пригласил на ужин артистку Бетти Доусон, которая работает в «Камеруне». Он надеялся представить это таким образом, чтобы не давать им особой пищи для размышлений, но в глазах Викки вспыхнул живой интерес.

— Только не рассказывай мне, пожалуйста, миленький, сказки.

— Симпатичная девушка, мой хороший друг, — сказал Хью, ощутив легкое раздражение.

— Выпьем за всех симпатичных девушек, — произнес Тэмпл тяжеловато. Оба посмотрели на него, стараясь оценить, испортит он вечер или нет. Он был еще не то чтобы очень пьян, но Хью не видел его таким раньше.

— Хью еще ничего не пил, а я уже приняла достаточно, дорогой, так что давай за этот чудесный тост пустим чашу по кругу, идет? — вкрадчиво произнесла Викки и забрала у Тэмпла его двойной бурбон со льдом.

Тэмпл сдался неохотно и с подозрением. Викки отпила немного и передала стакан Хью. Когда стакан вернулся к Тэмплу, он недовольно посмотрел на оставшееся, залпом выпил и проворчал:

— Вот, Господи, попал в компанию, обопьют.

Заказывая по новому кругу, Хью сделал официанту незаметный знак. С этого момента Тэмплу будут приносить виски, по крепости напоминающее легкое вино. Ему будут наливать из особой бутылки, в которой виски разведено до такой степени, что там почти нет алкоголя. А выпитое раньше не позволит ему распознать обмана. Это гораздо более цивилизованный прием, чем отказывать в обслуживании перебравшему клиенту. И значительно более милосердный, чем хлоралгидрат, на вечер начисто отбивающий аппетит к рюмке.

Это был локальный способ решения немаловажной проблемы. Слишком пьяный человек не сможет играть в казино. Человек, которого вышибут из заведения, тоже не сможет играть. Тот же, кому отказали в дальнейшем обслуживании, пойдет в другое место. Но клиент, которому подают в медицинских дозах, может продержаться на пределе самоконтроля до того самого времени, когда сделает соответствующий вклад в доходы казино.

Тэмпл Шэннард был еще не в том состоянии, когда решение в отношении него мог принять официант или бармен, но использование Дарреном упомянутого приема позволяло сделать вечер более приятным.

Предстоящая встреча с друзьями Хью заставляла Бетти Доусон нервничать сверх всякой меры. Она долго и придирчиво выбирала платье и макияж. Бетти остановилась на открытом облегающем лифе темно-кораллового цвета без лямок и длинной свободной юбке с красиво сочетающимися черными и коралловыми полосами. Осмотрев себя в полный рост перед зеркалом, Бетти решила, что выглядит неплохо.

— Надо, девочка, надо, — сказала она себе. — А впрочем, что я хочу, в конце концов, доказать?

По пути к столику, во время взаимных представлений и нескольких первых минут обычных в таких случаях разговоров, Бетти была так поглощена собственными стараниями произвести как можно более сильное впечатление, что у нее не было времени для наблюдений. Но когда с ее вхождением в компанию было покончено, Бетти получила возможность обратить внимание на друзей Хью и почувствовала себя разочарованной. Они вовсе не соответствовали восторженным описаниям Хью. У блондинки было хорошенькое, но пустое лицо с холодными расчетливыми глазами, а в ее носике и губках проскальзывало нечто поросячье. Мужчина же довольно много выпил, чтобы о нем можно было что-то сказать.

И атмосфера за столом не вязалась со встречей старых друзей. Чувствовалось напряжение, которого не должно было быть, Хью, ей показалось, ведет себя так, будто извиняется за что-то. Она знала — такие вещи случаются. Может быть, эта пара хорошо смотрелась на Багамах, а здесь ей что-то не подходит. А потом, они не виделись восемь месяцев, и бывает, что за такой срок люди вырастают из рамок прежних отношений. Из напряженных, взглядов, которые Хью бросал в ее сторону через круглый стол, Бетти поняла, что Хью извиняется за них. Если бы за нее, она его не простила бы.

Викки, сидевшая слева от нее, улучила момент, когда мужчины начали говорить о политической жизни на Багамах, и спросила:

— С какими номерами вы выступаете, Бетти?

— Злые языки говорят, что я фокусница: не имея голоса — пою, не умея играть на фортепьяно — аккомпанирую себе.

— Но вы так великолепно выглядите. Это должно помогать вам. Я очень надеюсь, что мы вас сегодня увидим.

— Можете, если выдержите до того часа. Я начинаю в двенадцать.

— Хью говорил нам, что вы здесь уже несколько лет.

«А это, — подумала Бетти, — острозаточенный ножичек, который ты носишь с собой, блондиночка».

— Если я продержусь здесь десять лет, то мне выдадут золотые часы и устроят в мою честь банкет.

— Думаю, ваш импресарио хотел бы, чтобы вы выступали и в других местах.

Бетти посмотрела на нее с удивлением:

— Я не знала, что вы были когда-то связаны с шоу-бизнесом: Ваше замечание говорит об этом, не правда ли?

— Это было давным-давно.

— И что вы делали?

Викки дернула своими пухленькими, аккуратными плечиками:

— Немножко пения, немножко танца. Так, не очень хорошо. У меня небольшой голос.

— А в каких местах, Викки?

Блондинка вкрадчиво улыбнулась:

— Вам они незнакомы, дорогая, я никогда не работала в этой стране. — Викки отпила немного. — А забросила я это, когда мне было двадцать, больше чем за три года до встречи с Тэмплом. Я, знаете ли, вечно ругалась со своим опекуном. Думаю, так оно и было.

— Конечно, наша профессия не слишком престижна в обществе.

— Я не это имела в виду, дорогая! Не сердитесь на меня. В этой стране все иначе, видите ли. Здесь у людей большой выбор — занимайся, чем хочешь. Никто слова плохого не скажет. Это должно давать вам удивительное ощущение свободы.

— О да! Свободна как дух, это точно. Самовыражение. Восхищение. Свободна в выборе меню — меня кормят бесплатно.

В этот момент к их столику подошел сотрудник службы регистрации. Хью извинился и быстро встал. Они тихо поговорили, и Хью сказал, что вернется через несколько минут и они продолжат. Им начали подавать ужин. Когда Хью ушел, Тэмпл счел необходимым разъяснить Бетти, как можно купить двухмачтовую яхту, построенную на Абако, игнорируя попытки Викки переключить беседу на более интересную тему. Несмотря на свое полное безразличие к проблеме приобретения яхты с Абако, Бетти поняла, что этот мужчина ей нравится. Он был чем-то глубоко обеспокоен, но пытался на свой манер поддерживать атмосферу праздника.

Хью вернулся расстроенный.

— Что там случилось? — спросила Бетти.

— Идиотская история на автостоянке. Надо было найти способ уладить конфликт. Женатый мужчина из Сан-Диего приехал в город с подругой. Кто-то стукнул жене. Она выследила их и попыталась наехать автомобилем, когда они вышли из отеля и направились к машине. Муж увернулся, а его подруге эта женщина сломала ногу да еще разбила три машины на стоянке.

— Надо же, какая ревнивая! — сказала Викки.

— В этом городе хорошая полиция, другой здесь быть не должно. — Хью язвительно улыбнулся. — Ничто не должно омрачать настроение тех, кто приехал сюда радоваться, привносить реалистические нотки в эту страну фантазий. Мои люди умеют улаживать подобные скандалы в минимальные сроки. Мне надо было решить, как выйти из сложившейся ситуации с этими тремя милыми людьми. Кому понравится попытка намеренного наезда на автомобиле с целью убийства? Просто леди потеряла контроль над автомобилем, вот и все дела.

— И такие истории часто у тебя? — поинтересовалась Викки.

Хью терпеливо разъяснил:

— Викки, дорогая, когда даешь людям максимум возможностей делать любые глупости — секс, деньги, алкоголь, — да еще в таких шикарных условиях, по сравнению с которыми лучшая кинодекорация покажется сараем, то всякие истории случаются часто. У нас здесь неприятности, замешенные на богатстве, а в основной части города — все остальные разновидности. Там полицию развлекают алкаши, наркоманы, бездельники, бродяги, мошенники, жулики, которые кочуют с места на место в поисках радостей. Между прочим, эту публику все время подпитывает поток разводящихся, душевные травмы делают их безрассудными.

Краем глаза глядя на Бетти, Викки промолвила:

— Бедный мальчик, тебе тут дают очень широкое образование.

Бетти развернулась к Викки Шэннард:

— По крайней мере, дорогая, он здесь учится с сорока шагов различать туфту, а это поможет ему в жизни.

— Но я думаю, Хью всегда хорошо разбирался в людях, — возразила Викки.

— В таком случае мы обе должны гордиться тем, что принадлежим к числу его друзей, дорогая, — сказала Бетти, с удовольствием заметив, что изящные ушки Викки порозовели.

После ужина все четверо перешли за столик в бар «Африк», а в начале двенадцатого Бетти, извинившись, ушла переодеваться и готовиться к выступлению.

— Что ты о ней думаешь? — спросил Хью Викки и тут же отругал себя за эту явную демонстрацию своих симпатий и несдержанность.

— В общем и целом, — принялась рассуждать Викки, — я думаю, она довольно хороша, Хью. Тебя, должно быть, вполне... удовлетворяет тесная дружба с ней. Но мне кажется, она значительно более привлекательна... в этой конкретной ситуации, чем могла бы быть, скажем, на островах. Она кажется такой... подходящей именно к этого рода заведению.

— Брррр, — раздался голос Тэмпла.

— Тихо, милый, — твердым голосом осадила его Викки. — Хью спросил, и я чувствую себя обязанной высказать ему свое мнение, свое откровенное мнение. Если бы я хоть на миг подумала, что у него нечто большее, чем... временный интерес к этой... особе из шоу-бизнеса, я бы уж точно была менее разборчивой в своих оценках.

— Что ты имеешь в виду? — требовательно спросил Хью.

Она улыбнулась и погладила его по щеке:

— Ты удивительно верен своим друзьям, мой дорогой. Это очень благородно и достойно. Но давай не будем об этом, ладно? Она, я уже сказала, довольно хороша. Но тебе еще долго надо искать девушку, по-настоящему подходящую тебе. Помнишь, сколько я искала?

— Она и сейчас ищет, — вмешался Тэмпл. — Она себе такую рекламу сделала в Нассау!

Во время первого сорокаминутного выступления Бетти Хью заметил, что ей недостает привычной уверенности. На сей раз ей не удалось добиться полной тишины в зале, и временами ее было плохо слышно из-за шума. И компоновка выступления Бетти тоже несколько не удалась.

После того как Бетти вернулась к столику, Хью нашел случай извиниться и пожелать всем спокойной ночи. Он уже двадцать часов был на ногах, нелегких часов, к тому же в конце недели от него всегда требовалось больше и энергии, и внимания.

Хью с великим трудом проснулся в полседьмого. Через приоткрытые глаза он увидел свет настольной лампы, а потом различил улыбающееся лицо Бетти. Она сидела рядом с ним на краешке постели в длинном, облегающем парчой платье, отделанном золотой нитью, на лице у нее был сценический макияж. Бетти наклонилась и поцеловала его.

— Я понимаю, что грубо вторглась в частную жизнь и нарушила неприкосновенность жилища, мой дорогой, — прошептала она, — но я так долго была одна, я за весь вечер словечком не перекинулась с тобой.

Хью взял ее руку, повернул и поцеловал ладонь.

— Буду представлять вас к ордену за каждое такое вторжение, леди.

— Вот теперь, я вижу, ты проснулся! Дорогой, извини, что я так скверно показала себя в первом выступлении. Думаю, эта девица все-таки достала меня. Меня просто не хватило на нее.

— Не могу понять, почему она все время подкалывала тебя.

— Не можешь? Этой бабе все нужно, все рядом с ней должно быть ее. Когда я вернулась для следующего выступления, то очутилась там в самый раз. Я не подошла к ним, не было возможности. Я остановилась по дороге у стойки, поприветствовала старых знакомых, и когда взглянула в их сторону, у них была такая ужасная ссора, что я так и осталась у стойки. Она вышла, а Тэмпл подошел и очень любезно попрощался со мной. Ты знаешь, он мне нравится, Хью. Но что-то его гложет.

Хью приподнялся на локте:

— Все равно неудобно... Ты не подашь мне сигареты? Вон они, на столе.

— Я не хочу тебя тормошить, ты очень устал.

— Мне хочется поговорить с тобой о них.

Бетти принесла сигареты и пепельницу, зажгла для него сигарету, захлопнула крышку зажигалки — энергичнее, чем следовало — и сказала:

— Хью, это все моя дурная привычка рубить сплеча свое мнение... Они, может быть, твои лучшие друзья на свете. Но эта Викки, я думаю, злая и противная маленькая свинья.

— Она была Тэмплу хорошей женой, Бетти.

— И пока была такой хорошей, все время неплохо жила?

— Это верно. Но я никогда и не был особенно близок к ней, я люблю Тэмпла.

— Это я могу понять.

— И сейчас они не такие, как были.

Бетти слушала, и Хью рассказал ей всю историю, погасил окурок и лег на подушку.

— И вот он приехал сюда за моей помощью.

— И ты сведешь его с Элом Марта?

— Что я могу еще сделать?

— Любая сделка, если и состоится, будет для Тэмпла вовсе не такой хорошей, как он рассчитывает.

— Он сейчас в таком положении, что ему не до жиру. Время работает против него. Ему некогда искать денег с доброй репутацией, так у него дело растянется на год. Деньги ему нужны сейчас, вот и приходится связываться с таким сортом людей, у которых такие деньги есть.

— Хью, только ты не втягивайся в эти дела.

— С какого боку?

— Не знаю, но будь осторожен. — Бетти с теплотой взглянула на него, и на ее лице зажглось любопытство. — Я думаю, Викки не упустила возможности съязвить мне вслед?

— Так, чуть-чуть.

— И каково же было общее направление?

— А-а, что ты нигде так хорошо не устроишься, как здесь.

— Если бы у меня была гарантия, что присяжными будут одни женщины, я удушила бы эту ведьмочку. Женщины меня не осудили бы. А что ты думаешь на этот счет?

— Ты будешь на месте везде, моя старушка.

Она встала:

— На этой оптимистической ноте я покидая вас и возвращаюсь к своей одинокой подушке, чтобы выплакать ей мои слезы.

Хью рванулся и, поймав ее за руку, потянул к себе.

— Есть получше способы вселения оптимизма, девочка.

— Нет, Хью, правда нет! Я пришла не...

Когда он поцелуем подавил ее сопротивление, Бетти отдалила от него лицо и по-совиному посмотрела на него сверху вниз. И прошептала:

— У меня совсем нет характера.

— Когда кто-то старается бросить тень на нашу прекрасную дружбу, — произнес Хью, — то, я считаю, это накладывает на нас своего рода дополнительное обязательство укрепить ее как можно быстрее, ты согласна?

— Ваш тезис неоспорим, сэр.

Она ушла в ванную, смыла своей театральный макияж и вернулась в комнату. Сквозь чуть приоткрытые створки жалюзи пробивался розово-серый свет зари. Бетти сбросила свое золотое платье, две полоски нейлона, прозрачные чулки и золотые высокие сандалии, потом распустила черные волосы, они растеклись по плечам, и пришла к нему, даря ему всю свою безмерную любовь и гордясь ею.

Глава 5

В субботу утром Гидж Аллен сообщил по телефону Хью, что одиннадцать часов будет самым подходящим временем для встречи с Элом Марта. Когда к названному часу Хью поднялся на личном лифте Эла в его роскошную квартиру, то застал там с дюжину людей, шатающихся по огромной гостиной. Большинство было озабочено по части виски и водки. Вовсю работал телевизор, но на него никто не обращал внимания. За маленьким электроорганом сидел худощавый усатый негр и наигрывал что-то печальное. Двое жарко спорили о скачках. Рыжеволосая девица доказывала группке людей, проявлявшей некоторый интерес, как долго она может стоять на голове.

Хью, кивая по дороге знакомым, направился к окну, где стоял Эл Марта, разговаривавший со смуглым коренастым человеком в дешевом костюме цвета электрик, в грязной полосатой рубашке и с плечами, усыпанными перхотью. Хью услышал последние слова Эла, сказанные перед тем, как он увидел Хью:

— Марио, я сейчас зря трачу на тебя время. Я не могу дать тебе никакого ответа. Иди, все сделай, приходи снова, выложи на стол результаты — и, быть может, тогда поговорим.

Человечек уныло поплелся прочь, а Эл улыбнулся Хью широкой, ослепительной улыбкой:

— Нечасто приходишь сюда, Хью. Приходи в любое время, тут всегда что-нибудь происходит, всегда можно посмеяться. Ты там внизу слишком усердно пашешь. Расслабляйся иногда. Все балдеют — как здорово у тебя получается. Мы ведь убрали Джерри у тебя из-под ног, так?

— Я это оценил.

— И тебе подкинули деньжат, ты слышал?

— Макс говорил мне, мистер Марта.

— Мистер Марта — это был мой отец. Он давно умер, мир праху его. Если ты не будешь называть меня Элом, то обидишь меня, Хью. Пойдем поищем место потише, где можно услышать собственные мысли.

Он провел Хью через спальню в маленький кабинет. Стены были почти сплошь увешаны фотографиями знаменитостей с прочувствованными дарственными надписями в адрес Эла Марта. Эл уселся в глубокое кресло, одной ногой уперся в край низкого розового столика и начал разговор:

— Садись там, Хью. Ты знаешь, мой мальчик, как мы пустили сейчас дело. У нас самая сильная команда в городе — ты и Макс. Вы здорово сработались, все в восторге от того, как у вас идут дела. Слава Богу, у меня хватает ума не лезть в ваши дела. Все, что я делаю, — это представляю интересы собственников, один из которых я сам. Благодаря тебе я живу здесь все лучше с каждым днем. Я хотел, чтобы ты знал, Хью, что о тебе все здесь очень высокого мнения... Так, а теперь говори, что у тебя.

— Подходящий случай вложить деньги, мистер... то есть Эл. Я не знаю, может быть, ты или кто из партнеров заинтересуется. Это мой старый друг, он остановился у нас. Он попросил меня... поручиться за него.

— Иногда я думаю о том, чтобы вложить деньги во что-нибудь стоящее. О какой сумме идет речь?

— Миллион четыреста. Это должны быть наличные.

Не меняя выражения лица, Эл сказал:

— Пока ты мне не сказал про наличные, я собирался показать тебе на дверь. Но теперь давай медленно и с чувством.

Хью рассказал все, что знал о деле, особо остановился на прошлом Шэннарда. Догадываясь, что будут дотошно наведены все справки, Хью не стал делать ошибку и приуменьшать нынешние трудности Шэннарда.

— У Тэмпла с собой карты, данные, цифры, и он может поговорить с тобой, когда тебе удобно, Эл.

— Первоклассные участки, говоришь. И ты сам там работал...

— Сейчас на островах таких не найдешь, такого размера... Спрос большой.

— Будем считать, с этим ясно. А твоя доля в чем? Проценты с нас? Или будешь иметь с Шэннарда?

— Я вообще ничего не получаю. И не хочу ничего.

— Не любишь деньги?

— Не в этом дело.

— А в чем?

— Просто делаю услугу старому другу, вот и все.

Эл посмотрел на него изучающе и с некоторым удивлением:

— Конечно, конечно, малыш. Мы понимаем друг друга. Завтра у твоего друга будет шанс поговорить. Где-нибудь во второй половине дня. Я знаю кое-каких ребят, которые будут рады послушать его. Но им нужно время, чтобы добраться сюда. Я дам тебе знать, когда это будет. Хочешь поприсутствовать?

— Не особенно.

— Скажи своему другу, что колеса, завертелись, о'кей? А теперь чего бы тебе не пойти повеселиться и попить с ребятами, пока я сделаю пару звонков?

— Как-нибудь в другой раз, Эл. Надо на работу.

— Ты и так вышел на несколько корпусов вперед, мог бы и расслабиться немного, а?

Спустившись вниз, Хью позвонил Тэмплу, но телефон не отвечал. Он положил записку в конверт, опечатал его и оставил в ячейке Тэмпла. Потом у него состоялся долгий и неприятный разговор с Ладори: кое-что сверх счетов. Из-за этого обедал Хью позже обычного. В четыре часа у него появилась возможность сделать перерыв для отдыха, он надел плавки и направился к бассейну.

Высмотрев в море загорающих Бетти, Хью подошел к ней:

— Почему бы тебе не сидеть каждый день на одном и том же месте?

— Я люблю, когда ты за мной охотишься, дорогой, это тебя выводит из равновесия. Я только десять минут как перекусила. Чувствую себя словно выжатый лимон.

— Симпатичный лимон, только небольшие круги под глазами выдают усталость.

— У тебя, похоже, энергия сегодня тоже не очень-то бьет через край, дружок.

— Черт возьми, меня разбудили на заре, и, до того как я снова заснул, что-то было еще. Ты знаешь.

— Нет, не знаю. А что это было?

— А вот если оно и дальше так будет, то нас выселят из дома за дурное поведение.

— Болтун несчастный.

Тут Хью увидел полотенце, расстеленное на траве рядом с ее шезлонгом.

— Ты что, нашла друга? — спросил он, и голос его слегка изменился.

— Твои друзья — мои друзья. Это Тэмпл, он сейчас плавает. А Викки пошла по магазинам. Трезвый он гораздо симпатичнее. Да, а ты все сделал? Говорил с Элом?

— Да. Переговоры назначены на завтра, на вторую половину дня.

Широко улыбаясь, подошел Тэмпл. Наклонив голову, он стучал по ней рукой, стараясь освободиться or воды в ухе.

— Рановато ты появился, Хью. Я только было собрался приятно побеседовать.

— Бетти не станет слушать всяких подозрительных типов из Нассау.

— А это мне решать, кого слушать, джентльмены.

— Ты взял записку, Тэмпл? — спросил Хью.

— Да, спасибо. Сегодня ко мне вернулась моя уверенность.

Хью посмотрел на него. Нет, с этим загорелым человеком, сидящим здесь на высокооплачиваемом солнце с поблескивающими капельками воды на сильных плечах, ничего не случится. Тэмпл Шэннард непобедим.

* * *

Гомер Гэллоуэлл из Форт-Уэрта, штат Техас, прибыл в Лас-Вегас в субботу, в четыре часа дня, на своем «Апачи», пилотируемом рано облысевшим молодым человеком по имени Скотти. Большую часть пути Гомер спал. Скотти чувствовал себя свободнее, когда старик спал. Это было лучше, чем сидеть рядом с ним, не говоря ни слова, уставившись прямо вперед, не отводя глаз ни вниз, ни в сторону.

За четыре года работы в «Гэллоуэлл компани» он только второй раз вез самого старика и первый — его одного в этом самолетике. Шеф-пилот Паркер дал Скотти подробные наставления: «Лети, как по учебнику, парень. Делай все так, будто рядом с тобой сидит инструктор. При посадке все маневры выполняй, словно пилотируешь пассажирский авиалайнер на семьдесят мест, и у тебя не будет проблем. Не говори ни слова, если нет нужды. Богом заклинаю, не помогай ему подниматься или выходить из самолета. Если он что говорит тебе, отвечай как можно короче и быстро. Когда что приказывает, слушай так, чтобы ничего не упустить».

— Тебя послушать, грубоват он, Джо, — заметил тогда Скотти.

— Еще как, парень. У него этих миллионов долларов вчетверо больше, чем тебе лет, и получил он их не через примерное поведение, это наверняка. Это старая ящерица, греющаяся на солнышке и размышляющая, что бы этакое выкинуть. Мимо него не пролетит, не проползет ничего — схватит, не промахнется. Он крепкий и проворный, тоже как ящерица.

— Зачем ему в Вегас? — спросил Скотти.

— А я откуда знаю? Может, он ему принадлежит. Он может владеть целым городом, а никто и знать не будет. Он платит нужным людям в четыре раза больше, чем нам с тобой, только за то, чтобы его имя не попало в газеты. Не попало, Скотти! Так что ты возьми на себя только пилотирование, а он уж пускай сам думает, что потерял в Вегасе.

Сейчас, когда они летели над горами, Скотти думал, как мало этот старик напоминает традиционный образ техасского богача. Он был худощав, довольно высок. Похоже, в молодости этот человек обладал немалой физической силой, с годами мускулы ужались, но осталась прочная жилистость. Одет он был в немодную тройку черного цвета с золотой цепочкой от часов, носил очки в белой металлической оправе, удобно покоившиеся на горбинке носа. На старике были черные ботинки с круглыми носами, дешевый яркий галстук, замусоленный в районе узла от многократных завязываний, и черная традиционная шляпа, какие носят на ранчо, поношенная и запыленная. Суровое, худощавое, изрезанное складками и обветренное лицо выдавало в нем человека, который в первой половине своей жизни много спал на земле. Руки, загрубевшие от прежних трудов, в шрамах, с красноватыми костяшками пальцев, лежали на коленях и казались великоватыми для него.

«Увидишь такого на автобусной станции, — думал Скотти, — примешь за рабочего ранчо, у которого выходной день. Никогда не возникнет мысли о нефти и участках земли, по которым он, может, сам никогда и не проезжал, обо всем другом, что, говорят, у него есть — газетах, радио— и телекомпаниях, химических заводах, буровых в Мексиканском заливе. Ну никогда не догадаешься по внешнему виду этого старого сукина сына».

Скотти слышал, что он раз был женат, но жена через год заболела, мучилась целых двенадцать лет и умерла, и больше он не женился. Говорили, если кто его обидит, он будет выжидать удобный момент, а потом сотрет в порошок. Старик живет силой и властью. Ест, пьет и купается в них. Обычно ездит со своей свитой — поклоны, «йес, сэр», бумажки подносят. Рассказывали, у него даже был сенатор, которого он выдрессировал, как собачонку. Но иногда, как в этот раз, он ездит один...

Скотти связался с диспетчерской, выждал время до разворота, вышел на посадочную прямую и посадил самолет, потом подрулил его туда, куда ему указали.

Старик бодро соскочил на землю, и Скотти протянул ему обшарпанный угловатый чемодан.

— Проверь самолет как следует, заправь и поставь, куда тебе удобно, Скотт. Я буду в «Камеруне». Найди себе отель, сообщи название и номер в «Камерун», чтобы они положили это в мою ячейку. Когда мне понадобится, я смогу отыскать тебя. До пяти часов сиди каждый день где-нибудь поблизости от своего номера, а после делай что вздумается, по темноте все равно не полетим. Только не перебирай слишком, на следующий день чтобы готов был лететь. — Из внутреннего кармана пиджака старик достал длинное черное портмоне и дал Скотти двести долларов. — Бензин отнесешь на счет компании, а это тебе на развлечения, только чтобы держал рот закрытым и летел хорошо и ровно.

Когда Скотти открыл рот, чтобы поблагодарить, старик был уже в пятнадцати футах от него, таща тяжелый чемодан без видимых усилий и держа направление на стоянку такси возле аэропорта.

Подъезжая к «Камеруну», Гомер Гэллоуэлл ощутил сильное возбуждение, чему сам весьма удивился. Нечто подобное в последний раз было с ним много, слишком много лет назад. Сейчас он возвращался в эту отполированную, начищенную машину, которая лишила его двухсот тысяч долларов в последний приезд сюда. Тогда он оказался здесь, потому что Вегас был избран как нейтральное поле для проведения деловых переговоров. Казино его не привлекало. Но неожиданно у него оказалось лишнее время, и он заинтересовался механизмом деятельности той части казино, где играли в крэпс. Он с презрением наблюдал, как взмокшие идиоты расстаются со своими деньгами. В какой-то момент Гомеру показалось, что он увидел, как можно выиграть, попытался — и потерпел унизительное поражение. Удар по своей гордости он переживал куда болезненнее, чем по кошельку.

И вот он вернулся, подготовленный к «лабораторным экспериментам» методами, которые сделали его всемогущим человеком. Самое приятное всегда заключалось для него в том, что он повергает чью-то систему. Впервые шансы для этого у него появились много лет назад. Время от времени кто-нибудь вставал на его пути, но он знал, как распорядиться властью и силой «на своей территории», и поражение тех людей было настолько неизбежным, что часто Гомер не испытывал ни малейшей радости от победы. Но были, были времена, когда он обыгрывал других в их собственные, любимые игры, и память до сих пор сохраняла ощущение сладости тех побед. И вот сейчас предоставляется почти детская возможность испытать то же чувство.

Он знал, что в «Камеруне» будут очень рады видеть, что такая дорогая овца пришла к ним на повторную стрижку. И у них не было никаких оснований опасаться, что на сей раз все будет несколько иначе. Возможно, они считают это старческой причудой. Может быть, так и есть. И повторный визит — лишнее тому подтверждение. Так Гомер Гэллоуэлл рассуждал сам с собой.

Но есть некоторые вещи, которых они не могут знать. Они не могут знать, что он поставил стол для крэпса на старом ранчо к югу от Далласа и потратил несколько сот часов на изучение методов игры, а потом пригласил молодого талантливого математика из галфпортской группы. Молодой человек воспринял идею Гомера со всей серьезностью и даже загорелся ею и принялся за работу. Он составил всевозможные сочетания цифр, просчитал все на компьютере в Галфпорте и принес результаты на ранчо.

Проблема заключалась в том, чтобы отыскать наиболее вероятный путь к выигрышу трехсот тысяч долларов при наименьшей вероятности проигрыша. Все системы удвоения, кроме одной, были отброшены, а оставшаяся сработала бы только в том случае, если бы Гомер Гэллоуэлл добился щедрого потолка ставок. Но после длительного изучения и эта система была отвергнута, критическим фактором было легко доказуемое допущение, что, чем больше ставок делает игрок, тем у игорного дома больше вероятность выигрыша. И вот терпеливые, но озадаченные работники ранчо, которые начали было спрашивать себя, не выживает ли старик из ума, часами бросали кубики. Одновременно шла тайная охота за мнениями профессиональных игроков. Заключительный план оказался оптимальным сочетанием чистой высшей математики и предрассудков прожженных игроков.

Этот план наилучшим образом отвечал чаяниям Гэллоуэлла. Дальше многое зависело от него самого. Он был уверен, что ни в коем случае не отклонится от плана. Но могло статься и так, что, несмотря на все планы и предосторожности, казино вновь без труда отберет у него деньги, как и в прошлый раз. Эта вероятность придавала особый оттенок предвкушению игры. С этой мыслью Гомер Гэллоуэлл и выходил из такси, остановившегося под огромным навесом у входа в отель. За последнее десятилетие он устал от дел, исход которых предрешен.

Оформление шло скучно и буднично — до того момента, как он подписал регистрационную карту, и тогда все зашевелилось и забегало в ужасающей спешке: йес, сэр, мистер Гэллоуэлл, сэр, ваш люкс готов, сэр, пожалуйста, сюда, сэр.

Простор и роскошь номера изумили его. Если бы он сам выбирал, то взял бы самый маленький, самый дешевый номер в отеле. И дело тут не столько в бережливости, сколько в его безразличии к тому, где жить. Ему нужны крыша, постель, туалет, ванна, умывальник, кресло и окно. Все остальное излишне.

Он удивился и кучке серебряных долларов. Записка с приветствием была подписана Максом Хейнсом. Гэллоуэлл помнил его. Парень походил на старую обезьяну. «Небось лучше меня для него человека не было в прошлом году. Вот и подкармливает, чтобы еще раз подоить».

Гэллоуэлл скормил игровому автомату, стоявшему возле двери в спальню, три доллара и получил обратно десять. На этом его интерес закончился. Выигрыш не стоил усилий, приложенных к ручке, и утомительного слежения за вращением разноцветного колеса.

С дотошной аккуратностью пожилого человека Гэллоуэлл распаковался, сполоснулся и пошел в казино. Боковой карман пиджака оттягивался под тяжестью серебряных долларов, которые он забрал с собой. Он направился прямо к столу, к тому самому столу, где оставил двести тысяч, и начал играть — так, без интереса, ставя по доллару и проигрывая несколько чаще, чем выигрывая. Он ждал Макса Хейнса и был уверен, что ожидание не будет долгим.

— Добро пожаловать, с возвращением, мистер Гэллоуэлл, — раздался голос Макса.

Гэллоуэлл обернулся и протянул руку приземистому лысому человеку.

— Как ты, Хейнс?

— Прекрасно, сэр, просто прекрасно. Хотите попытаться еще раз?

— Не решил. Думаю, может, по доллару в этот раз. И тогда твои ребята ничего с меня не получат.

— Думаете, и в этот раз удача отвернется от вас, как тогда?

— Может. Очень может. Думаю, мне не будет интереса, если не сделать все чуть иначе.

— Что вы имеете в виду?

— Есть где поговорить?

Макс Хейнс проводил техасца в свой кабинет, небольшую темную комнату с яркой лампой прямо над столом.

— Могу ли я предложить что-нибудь выпить, мистер Гэллоуэлл?

— Бурбон и ключевой водички горло прополоснуть. — Гомер подождал, пока Хейнс сделает заказ и повесит трубку. — Нет, я как следует подумал и решил поиграть с однодолларовыми ставками. Я давно уже понял, что, играя в чужую игру, не разбогатеешь.

— Некоторым удается, мистер Гэллоуэлл, некоторым удается.

— Но у них это случай, а я привык выигрывать по-большому.

— А вот и наше виски, сэр.

— Отличный сервис, Хейнс.

— Вы что-то говорили насчет желательности некоторых изменений.

— Последний раз, когда я был здесь... прекрасный бурбон... я, может быть, сыграл бы и лучше, но все время расшибал лоб об этот лимит, который вы установили мне.

— Мы установили потолок в шестнадцать тысяч на одну ставку, правильно?

— Ты все хорошо помнишь. Хотя такого клиента, как я, приятно вспомнить.

— Всегда рады вашему приезду, сэр. А какой лимит вы предлагаете?

— Специально не думал... Может, порядка... двадцати пяти тысяч. Как?

— Много.

Гомер поставил пустой стакан на стол:

— Тогда спасибо за угощение, пойду поиграю по доллару...

— Но не слишком много, мистер Гэллоуэлл.

— Так ты даешь мне лимит в двадцать пять тысяч на ставку?

— Только при условии одной ставки такого размера за раз.

— Вот это другой разговор. Теперь еще одно. Тогда черт те какая толпа собралась вокруг, посмотреть, как я себя выставляю в дураках. Если бы меня узнали, я попал бы во все газеты. Так что я хочу поиграть, не привлекая внимания. Для этого мне надо, чтобы ты сделал мне несколько как бы чеков — заготовки по двадцать пять тысяч штука. К примеру, взять стодолларовые фишки и на каждую наклеить ленту с твоей подписью. Можешь это сделать?

— Да, но...

— У меня тут с собой чек на двести тысяч — это сколько я проиграл в тот раз. Сделай мне восемь таких специальных фишек. И заготовь еще пятнадцать — двадцать таких — на случай, если мне надо будет купить еще или я начну что-нибудь выигрывать. Пусть они будут на том же столе, где я проиграл тогда. И введи в курс дела ребят, работающих на том столе.

— Но...

— Я не хочу быть замеченным, Хейнс. Если тебе нужны мои деньги, делай так, как я сказал. Думаю, в городе есть места, где сделают по-моему, если я их вежливо попрошу.

— А вы не будете делать ставок... поменьше?

— Конечно, буду. И однодолларовые, как это было, когда ты пришел. А в какой-то момент, когда мне покажется нужным, я пущу в игру эти специальные фишки.

— Это необычно, мистер Гэллоуэлл, но мы сделаем это.

— Пойду поужинаю, и, думаю, ты успеешь подготовить все к моему возвращению.

— Я сделаю все точно так, как вы хотите, мистер Гэллоуэлл.

— Чек побудет при мне, пока ты будешь делать эти штуки.

Гомер Гэллоуэлл вышел из кабинета Макса Хейнса, скрывая охватившее его торжество. Если бы ему не удалось устроить так, как он хотел, он бросил бы свою затею и уехал домой. Его эксперименты показали, что любой другой подход, скорее всего, закончился бы проигрышем. Хейнс, думая, что он собирается использовать систему удвоения, согласился на большой лимит, зная, что любая система удвоения провалится, когда длинный ряд удвоений упрется в лимит казино. Даже если он будет стартовать с однодолларовой ставки, то пятнадцать проигрышей подряд подведут его к двадцатипятитысячному лимиту, а выигрыш любой из ставок даст ему в целом выигрыш в один доллар.

Пятнадцать проигрышей подряд — вероятность крайне малая. Но случается. Однако при такой системе оставшихся лет ему не хватит, чтобы отыграть прошлый проигрыш, даже если он никогда не попадет на такую череду неудач. Его прошлое фиаско было результатом дурацкой системы удвоения на восьмерках и шестерках, когда он ставил тысячу, две, четыре, восемь и наконец шестнадцать — установленный лимит. Вначале шло довольно хорошо, у него было даже тридцать пять тысяч в плюсе после трех часов игры.

Но потом кубики вдруг резко охладели к бросающим. Раз за разом выпадало «очко», а потом семерка. Гомер играл по своей системе, подходил к лимиту, а бросающие продолжали чередовать «очки» и семерки. За пять таких серий он проиграл сто пятьдесят тысяч, вокруг него собрался народ, крупье замедлили ход игры, чтобы дать ему время разобраться, понизить ставки. Он ограничил себя максимумом в восемь тысяч и кое-что сумел вернуть, но вскоре опять попал на длинный ряд проигрышей, и с двумястами тысячами было покончено.

Гэллоуэлл понял, что Макс Хейнс упустил из виду важную характерную черту его личности. Гомер Гэллоуэлл к любому делу всегда готовился. Его методы никогда не основывались на голой интуиции,предрассудках или слепом упрямстве. Они отличались оптимальной гибкостью, позволявшей быстро перестроиться на восприятие новых возникающих проблем, и основывались на экспертных оценках, специально привлекавшихся знатоков. Он казался суровым, своевольным, негибким, упрямым. Но это было чем-то вроде внешней наигранности опытного игрока в покер. За свою жизнь он понял, что у людей, лишенных гибкости, пониженная выживаемость.

По мнению Гэллоуэлла, игорный стол для Макса Хейнса был всем, что тот успел и не успел сделать, главным смыслом жизни, и он испытывал некоторое презрение к этому человеку. Большой военачальник между кампаниями может позволить себе развлечься за настольной военной игрой и даже испытывать желание выиграть, но во всех случаях он будет чувствовать свое огромное моральное превосходство над игроком-профессионалом, который потратил свою жизнь на игру, а не на реальность.

Было начало восьмого, когда Гомер Гэллоуэлл взял у Макса Хейнса свои восемь специальных фишек. Он нашел место за столом и сразу же заметил то особое внимание, с которым к нему отнеслись трое крупье, обслуживавших стол. Остальные игроки на это не обратили внимания. Гомер начал играть на серебряные доллары, делая ставки без определенного плана. В отдалении некоторое время болтался Макс Хейнс с парой помощников. Суровое лицо Гомера оставалось непроницаемым. Он выжидал, смотрел, считал, проявляя выдержку ящерицы, дожидающейся случайного жучка и неразличимой на фоне обожженного солнцем камня.

В двадцать минут девятого особая ситуация, которой Гомер дожидался, подоспела. Как раз сменились крупье, но он знал, что и новых предупредили относительного него. Вначале женщина в другом конце стола выиграла восемь раз подряд и затем потеряла ход. Следующим бросал ее сосед слева — подвыпивший, шумный, агрессивный, готовый в любой момент затеять ссору мужчина. Гомер двумя пальцами скользнул в карман жилета и достал одну из своих специальных фишек. Шумливый выбросил 9, 3, 10, 3, 9 и оставил первоначальную ставку.

Гомер протянул руку и поставил свою специальную фишку на «не выигрывает».

— Подождите бросать! — отрывисто произнес крупье.

— Какого еще дьявола? — запротестовал бросающий.

— А вы сделали ставку, сэр? — спросил крупье Гомера.

— Именно там, где хотел, — ответил Гомер.

— Может быть, помочь этому деду правильно сделать свою несчастную ставку? — заговорил подвыпивший. — Дед, выбрал бы что-нибудь получше, чем ставить на мой проигрыш. Ребята, когда вы там закончите и дадите мне выбросить мою семерочку?

— Бросайте, сэр, — сказал крупье.

Шумливый выбросил снова 9, потом 11, 3, 10, 6, 7. Банкир стола подошел к стопкам с фишками, с самого низа одной из них достал специальную и изящным движением положил ее на фишку Гомера. Гомер взял обе и опустил в карман.

— Сглазил, дед — проворчал шумливый. — Еще раз так сделаешь, я тебе дам. Эй, дед, не слышишь, что ли?

Гомер Гэллоуэлл медленно поднял голову, чуть пошире раскрыл свои желто-серые глаза, придававшие ему сходство с рептилией, и посмотрел на того тем долгим взглядом, который ставил на место людей гораздо более высоких по положению, чем этот выпивоха.

— Закрой рот, сынок, — вежливо произнес Гомер.

— О, я не хотел вас обидеть, — совсем другим голосом промолвил тот.

После этого до полуночи Гомеру еще три раза представилась возможность повторить тот же самый прием: он ставил против второго броска игрока, если перед этим была серия из как минимум восьми ходов подряд предыдущего бросающего. Один раз он проиграл, два раза выиграл и отошел от стола с пятьюдесятью тысячами в плюсе.

Его метод в одном отношении нарушал теорию молодого математика. «Да поймите вы, мистер Гэллоуэлл, — чуть ли не со слезами на глазах взмолился однажды тот, — у кубиков нет памяти! Если вы нормальными кубиками выбросили сорок семерок подряд, то математическая вероятность выбросить семерку сорок первым броском остается той же, что и до первого броска». — «Сынок, ты мне здорово помог. Мы знаем оптимальный размер ставок, которые следует делать. Знаем, что их нужно делать в наивыгоднейший момент. У меня есть эта составленная тобой таблица, из которой следует, что я могу сделать девятнадцать — двадцать ставок, а потом фортуна отвернется от меня. Все это я от тебя получил. Определенный опыт я получил от профессиональных игроков, с которыми вошли в контакт мои люди. И каждый из них говорит, что после длинной выигрышной серии одного бросающего хорошо, если следующий выиграет раз, редко бывает два раза и крайне редко — три. Понимаешь, сынок, это бывает как пра-ви-ло! Но иногда кости дуреют, везет одному за другим. Однако профессионалы видят такие вещи, которые тебе не измерить твоими компьютерами, и я думаю, что для терпеливого человека это важно, это как раз то, чего ему не хватает для полного счастья. Будь я заядлый игрок, это мне не помогло бы. Я проиграл бы из-за того, что очень хотел бы выиграть, и выиграть много, и поэтому все свое оставил бы у них. Но я не заядлый игрок. Я вначале придумываю план и смотрю, как он работает. И если я там увижу, что мой план не срабатывает, сынок, то решу раз и навсегда, что в этом мире нет ничего, что может побить эти проклятые столы...»

Мистер Гомер Гэллоуэлл из Техаса, отойдя от стола, направился в бар «Африк», сел за столик в углу и заказал сандвич с ветчиной, бурбон и воду. Его столик находился рядом с дверью, через которую в бар входят артисты. Когда появилась она, Гэллоуэлл, насколько мог, учтиво встал и промолвил:

— Добрый вечер, миз Доусон.

— О-о, мистер Гэллоуэлл! — с искренней радостью воскликнула Бетти. — Я уже слышала, что вы опять у нас.

— Вы можете посидеть со мной немного?

— Мне прямо сейчас на сцену, но сразу по окончании, если вы не уйдете, — с удовольствием. Знаю, вам не нравится работа, которой я занимаюсь.

— Думаю, что выдержу и дождусь вас, если не буду сильно прислушиваться.

— Ну и публика у меня! — воскликнула Бетти с притворным отчаянием. — Так, значит, я подойду.

Гомер сел и посмотрел ей вслед, как она прокладывает себе дорогу между столами к маленькой сцене. Смотрел на ее крутые бедра, хорошие плечи, длинную прямую линию спины, грациозную походку и думал о том, почему, о Господи, так мало их осталось на земле, таких женщин, сильных, гордых, излучающих тепло. Теперь пошла совсем другая порода — вечно хнычущие, писклявые, нервные, капризные, скучные. А эта — как Анджела. Как Анджела много лет назад, когда еще болезнь крови не свалила ее. Она боролась со смертью тринадцать лет, но он никогда не слышал от нее жалоб. Таких людей, как Анджела и эта Бетти Доусон, жизнь не бережет. Бетти потеряла свои лучшие годы, семь лет, когда ей надо было рожать детей, принадлежать хорошему человеку, помогать ему в работе, — вот что ей было уготовано Богом, а не петь эти дурацкие песенки пьяной публике.

Он вспомнил, как они странно познакомились. В марте прошлого года, тринадцать месяцев назад. Проиграв те самые двести тысяч, он встал на следующее утро в пять часов, злой на себя, с желанием улететь по крайней мере до восьми. Тот факт, что он засел за игру, свидетельствовал о скуке, которая все больше и больше овладевала им в течение последних лет. Он приобрел огромную силу, и ему стало слишком легко добиваться своих целей. Но он испытывал такое глубокое уважение к бесперебойно функционирующей «Гэллоуэлл компани», что никак не мог создавать себе дополнительных трудностей путем принятия нарочито ошибочных решений, чтобы давать самому себе возможность поработать.

В то утро, раздраженный тем, что не может понять причин собственной неудовлетворенности, Гомер услышал, что где-то поет женщина. В казино у столов стояло несколько кучек людей, но большинство столов пустовало. Несколько игровых автоматов лишь временами издавали шум, не то что ночью, когда там стоял непрекращающийся рев. Гомер медленно прошел через казино в бар «Африк».

В большом затемненном великолепно отделанном помещении сидело восемь человек. Лишь половина из них слушала певицу. Один бармен протирал стойку, другой наводил блеск на посуду.

Женщина сидела за маленьким белым пианино, на ней было темно-красное, до неприличия узкое платье, в вырезе которого виднелось родимое пятно. Хрипловатый тембр ее голоса болезненно расшевелил в нем старые воспоминания. Стоя еще в дверях, он прислушался к словам песни, и они показались ему неглупыми, но пошловатыми, и он повернулся, чтобы уйти. Но в этот момент она сымпровизировала музыкальную вставку по ходу песни и пропела: «Выходить — это невежливо по отношению ко мне, это бьет по моему самолюбию...»

Он заколебался, пожал плечами и сел один за столик на четверых возле двери. Попросил у официанта чашечку кофе. Он сделал открытие, что можно слушать пение, не обращая внимания на слова.

Певица закончила выступление, иронично поклонилась в ответ на усердные аплодисменты одного подвыпившего слушателя, отключила освещение сцены и прошла прямо к столику Гомера Гэллоуэлла.

— Я слышала, что вы раньше владели полмиром, — заговорила она, — а теперь вас тут начали приучать к скромности, сэр.

Он встал:

— Вон та маленькая надпись — это ваше настоящее имя?

— Да, Бетти Доусон.

— Гомер Гэллоуэлл, миз Доусон. Вы... не посидите со мной немного?

— Весьма благодарна, — ответила она и села.

Он сам удивился, что пригласил ее сесть. Импульсивность была не в его характере. У него были все основания не доверять привлекательным молодым женщинам. Анджела была в его жизни единственной любовью. Когда он стал человеком влиятельным, женщины начали преследовать его так настойчиво и бессовестно, что это и удивляло его, и беспокоило. Но он избегал отношений с ними в любой форме. Анджела умерла, когда ему было тридцать пять, полжизни назад. У него было сильное и чисто физическое влечение к женщинам, но для эмоциональной привязанности после Анджелы у него, уже не осталось места в сердце, да он был к тому же слишком занят построением своей империи, чтобы отвлекаться на «светскую» жизнь. И, исходя из грубой логики, которой он руководствовался, он решил проблему по-своему, с характерной для него эффективностью.

Один из его агентов в Мексике выбирал девушек из маленьких деревень, непременно здоровых, чистоплотных, бедных, с хорошими манерами, прилежных в работе, а внешне крепких, загорелых, миловидных. Обмана никакого не было. Каждой говорили, что она поедет в Штаты на легальном основании и получит там разрешение на работу. Она будет работать на гасиенде богатого и влиятельного «норте американо» и делить с ним постель в течение года или двух. Ее научат, как следить за собой, чтобы у них не было детей. За свои услуги она будет получать хорошие деньги, а когда время контракта истечет, то вернется в свою деревню с таким дорогим подарком, что ей нетрудно будет найти хорошего жениха у себя в деревне. Отказов было мало, а те, которые соглашались, годы спустя были весьма довольны результатами сделки.

Имена и лица этих девушек перепутались, он не помнил, сколько их было за эти годы. Мария, Антония, Ампаро, Росалинда, Мария-Элена, Аугустина, Чуча, Доротея... Из раза в раз все удобно повторялось: вначале ничего не требующая взамен покорность, страх, которые скоро переходили в радостную привязанность, потому что ему легко было быть добрым к ним. Почти все без исключения через несколько месяцев после возвращения в Мексику присылали ему традиционную свадебную фотографию — невеста и жених напряженно смотрят в объектив деревенского фотографа, запечатлеваясь на вечные времена.

Все эти годы постоянных забот эти девушки приходили к нему по ночам, заряжая его неизменной молодостью, ничего не требуя дальше очерченного заранее круга домашних работ и постели, ценя его доброту и посвящая себя тому, чтобы доставить ему удовольствие.

Он отдавал себе отчет в том, что это аморально, что это рабство, добровольное, но все равно рабство, привлекательность которого поддерживалась деньгами. Он не мог до конца уяснить, кому плохо от этих сделок, но угрызения совести были достаточно сильны, так что всякий раз его подарок оказывался щедрее, чем он планировал.

Последней, кого прислали ему шесть лет назад, была Хильермина из деревни в районе Тлахкала. Гомер требовал от нее значительно меньше, чем в прежние времена. Когда она приехала в его дом, ей было девятнадцать. В течение двух лет Хильермина брала на себя все больше и больше ответственности за управление домашним хозяйством. Это была необычайно сильная личность с талантом к управлению. Сколько бы недель он ни отсутствовал во время деловой поездки, в любой момент он приезжал уверенным, что ранчо будет блестеть чистотой. В холодный сезон будет готова печь — оставалось лишь затопить. Джиджи с улыбкой, одновременно застенчивой и гордой, распакует его вещи, приготовит свежее белье и одежду, сделает виски, как ему нравится, составит меню из его любимых блюд.

Через два года Гомер заговорил с ней, безо всякого желания, о том, что пришло время послать ее обратно. Она ответила, что может еще немного подождать, если ее присутствие не тяготит его. Он снова заговорил с ней об этом в конце третьего года, и четвертого и уже знал, что больше не будет поднимать этого вопроса.

Внешне она изменилась: прибавила в весе, широкие индейские скулы стали более заметны. Она командовала всей домашней прислугой, требуя неукоснительного послушания. С Гомером Гэллоуэллом она стала более фамильярной, но не так, чтобы ему это не нравилось. Она следила за его здоровьем, как мать за болезненным ребенком, ходя за ним по пятам, когда он чувствовал чрезмерную усталость. Помимо его желания или просьб, он превратился в центр ее существования, и было немыслимо посылать ее обратно. Ее английский стал весьма приличным, и по ее настоянию, отнюдь не упорному, он помог ей получить американское гражданство.

Когда Гомер жил на ранчо, Джиджи каждый день перед сном приходила и массировала ему сильными загорелыми пальцами спину, плечи и шею, как бы стирая с него все напряжение дня. Одновременно она болтала о делах на ранчо, и это тоже приносило Гомеру отдохновение. Она оставалась с ним, разговаривала и была всегда рядом, когда в нем просыпалось желание. Если он просыпался до рассвета, ее никогда не было рядом, она уходила в свою комнату в крыле для прислуги — так она понимала рамки приличия в их отношениях. Когда на ранчо бывали гости, она не давала им ни малейшей пищи для размышлений. Оставаясь наедине с Джиджи, Гомер иногда говорил о делах, и, хотя они были выше ее понимания, ему казалось, будто у него самого в голове становилось больше ясности. Джиджи была единственным человеком, с которым он говорил свободно и открыто.

Удовлетворяя собственное чувство ответственности за нее, Гомер сделал специальное добавление к своему завещанию. Доверенный адвокат, который ведал его юридическими делами наиболее личного характера, был поражен названной суммой.

— А сможет ли эта... это лицо правильно распорядиться такого размера суммой? — осторожно спросил он. — Может быть, лучше...

— Она сумеет распорядиться своими личными финансовыми делами лучше, чем ты — своими, сынок.

— Да я просто...

— Вот и делай то, что я тебе говорю.

Ему нравилось думать, как после оглашения завещания охотники за чужими деньгами накинутся на эту простую женщину из заброшенной деревеньки и какой отпор они получат с ее стороны, ибо она со своей практичностью и проницательностью насквозь видит любой обман.

Все они, включая нынешнюю его подругу Хильермину, выработали у Гомера определенную оборонительную тактику против женщин типа той, которую он импульсивно пригласил посидеть с ним.

— Они крепко наказали меня, — сказал он.

— Слухи об этом ходят, — сказала тогда Бетти Доусон. — Если кто-нибудь обыгрывает дом, об этом трубят в газетах. Если же наоборот, то в рот воды набирают.

— Я думаю, вас интересуют люди, которым есть что проигрывать. Так что когда они проигрывают, это самое приятное для них событие. В данный момент я победил бы в конкурсе на самую популярную личность.

Официант принес кофе. Когда он отошел на достаточное расстояние, Бетти посмотрела на Гомера внезапно сузившимися глазами и сказала:

— Мне абсолютно все равно, сколько вы проиграли или сколько у вас осталось. Я заговорила с вами только потому, что вы казались подавленным. «Среди меня» вы не выиграли никакого конкурса. Что мне до вас или ваших денег! Если вы не в состоянии оценить дружеского жеста, не думая при этом, что все подряд хотят вас подцепить на крючок, тогда почему бы вам не встать и не уйти через эту дверь? Мне будет жутко как не хватать вас.

Он пристально посмотрел на нее, потом наклонился к ней — его глаза стали такими же узкими, как ее, — и произнес:

— Чего мне не хватало, так это чтобы меня пожалела девчонка, которая зарабатывает на жизнь грязными песенками. Когда мне понадобится, чтобы меня пожалели, я напишу вам. Для меня то, что я проиграл, это все равно что вам потерять десять долларов.

— Пришлите мне копию вашего банковского счета, господин богач!

— Если кто и уйдет из-за этого стола, то не тот, кто сел сюда первым!

— А может, вы купите этот отель и снесете его мне назло?

Оба замерли. Лица их разделяло несколько дюймов, челюсти были сжаты. Уголок его рта задвигался, ее глаза заплясали. И внезапно оба разразились смехом, так что слезы потекли по щекам. Костяшками пальцев он ударил по столу, и бармены разом посмотрели в их сторону.

Когда приступ смеха прошел и они успокоились, то были уже друзьями, которые могли спокойно разговаривать друг с другом. И оба готовы были и говорить, и слушать. Он сказал, что не позволит ей уйти спать. Потом разрешил ей пойти переодеться. Они вместе позавтракали, в тот яркий холодный день прошлись по курортной части города, долго обедали в «Сахаре» и потом на такси вернулись в «Камерун».

За обедом Гомер спросил:

— Вы можете уйти из этого бизнеса или нет?

Он сразу почувствовал отстраненность и настороженность в ее голосе, когда она ответила с безразличным видом:

— Ну а почему я должна уходить, Гомер? Мне нравится такая жизнь.

— Это не та работа, для которой вы созданы, миз Бетти, — упорно продолжал он свое.

— Да почему?! Да, в песнях накручено, но на самом деле ни про одну из них нельзя сказать, что она дурного вкуса.

— Носить такие облегающие платья, и эти олухи смотрят на вас...

— Это часть представления.

— Да вам нужно быть замужем, иметь детей — такой женщине, как вы!

— Может быть. Но мужа не закажешь, как порцию виски, Гомер. Где же его взять?

— Но вам надо и самой посматривать, немножко помогать самой себе.

Она пожала плечами:

— Если бы даже и появился парень, уже слишком... Оставим это, Гомер, хорошо?

— Почему слишком поздно?

— Ну пожалуйста, Гомер.

— На вас кто-нибудь оказывает давление, миз Бетти?

Она немного запоздала с ответом, что лишь подтвердило его подозрения.

— Чепуха! Я свободна как птица.

— Что бы это ни было, я вижу, вы не хотите об этом говорить. Вам это неприятно. Но помните одну вещь: я располагаю немалым влиянием, миз Бетти. Вы мне нравитесь, а людей, которые мне нравятся, немного. И если кто-то связывает вас по рукам, а вы хотите освободиться, то дайте мне знать в любое время, в любом месте и скажите, кто и как, и я все сделаю. Деньги, черт их подери, это самый мощный рычаг в этом мире.

— Если мне, Гомер, понадобится когда-нибудь белый рыцарь на белом коне, то я позвоню в Техас.

— Обязательно, слышите?

Когда они вернулись в отель, Гомер связался со своим пилотом, а Бетти настояла на том, чтобы отвезти его в аэропорт на своем стареньком автомобильчике. В момент расставания он после короткого замешательства решился запечатлеть на ее щеке легкий поцелуй. Через месяц или около того он распорядился, чтобы в ее адрес послали перстень от самого Маркуса Неймана. Это был вечерний перстень с темно-синим овальным аметистом в три карата, вставленным в роскошную платиновую оправу.

Бетти отправила этот перстень по почте обратно, сопроводив забавным стихотворным отказом. Гомер Гэллоуэлл иронично посмеялся над собой и отдал перстень Хильермине...

Первое выступление Бетти закончилось, и она с улыбкой направилась к его столику.

— Гомер, вы хорошо выглядите.

— Конечно, миз Бетти. Как старый колдун на высоком дереве. Вот не знаю, сказать вам что-нибудь или нет за то, что вы прислали назад тот перстень. По-моему, это высокомерный поступок.

— О, это был героический поступок, Гомер. Вы даже не представляете, сколько сил стоило мне оторвать его от себя. Я влюбилась в него с первого взгляда.

— Я подумал, что он подойдет к вашим глазам.

— Не обижайтесь. Я не приняла его, потому что мы друзья, я полагаю, кроме того, у меня было предчувствие, что мы снова когда-нибудь встретимся. А раз так, то мне не хотелось чтобы во мне поселилась мысль о том, что если я буду хорошо себя вести, то получу новый подарок. Вы меня понимаете?

— В некотором роде, да. Может быть.

— Мое расположение нельзя купить, сэр.

— Да я никогда и не думал.

— Но я чувствовала бы себя как содержанка, если бы приняла такой дорогой подарок.

— Даже если и так, то вы были бы самой свободной женщиной такого рода, потому что я не смогу бывать здесь больше трех дней и только раз в год.

Бетти наклонилась к нему и, понизив голос, спросила:

— Ну зачем вы опять приехали сюда? Чтобы вас снова ощипали? Я слышала, вы приехали играть.

— На этот раз все может обернуться несколько по-иному, миз Бетти.

— Гомер, Гомер! Это они так говорят. Но так не бывает!

— Я бы на вашем месте не беспокоился за старого Гомера. Я немного занялся изучением этого дела после того раза. Если человек все время ставит, то по теории вероятности, которая отдает преимущество казино, он в конечном итоге проиграет. Я же ставлю редко, но крепко. — Гомер двумя пальцами достал из кармана жилета десять фишек. — Вы видели что-нибудь подобное?

Она взяла одну из фишек.

— Ну, сто долларов, вот и все. Только лента сверху. — Бетти повернула фишку к свету. — Подпись Макса Хейнса! Зачем?

— Это немножко повышает их в цене. До двадцати пяти тысяч за штуку. Так мы с ним договорились.

Бетти в испуге вернула фишку:

— Боже мой! Десять штук! Уберите, мне не по себе от них. Когда же вы, намерены пустить их в дело?

— Уже начал, миз Бетти. Начал с восьми, а теперь их десять. Если дело пойдет, как я рассчитываю, то завтра у меня будет еще три-четыре таких и три-четыре, а может и пять, в понедельник, и я поеду домой. А в чем дело? Вы как-то странно сейчас смотрели.

— Ничего особенного, Гомер.

— Что случилось?

— Я просто... У меня ужасное предчувствие, будто вы знаете, как обыграть казино, — если кто-нибудь в мире вообще может это сделать... Ужасное предчувствие, что вы выиграете.

— А чего ж тут плохого?

— О, я так, шучу.

— Но вы, кажется, напуганы?

— Иногда это не очень хорошо — много выигрывать.

Секунду-другую Гомер разглядывал ее.

— Не беспокойтесь. Разумеется, им не захочется без борьбы упускать деньги. Но я не первый день на свете. Когда мне было двадцать два года, один человек отнял у меня мои деньги. Три сотни золотом. Он прискакал на взмыленной лошади, ранил меня, забрал лошадь, деньги и оставил меня подыхать. Но через три месяца я собирался жениться, и у меня не было времени умирать. Я прошел четыре мили, прополз три и, воя от боли, как-то преодолел еще две, потом немного отдохнул. Затем я развел огонь на рельсах и остановил поезд, идущий на Сан-Антонио: Через три недели я поправился, прихватил друзей и пошел с ними навестить того друга. Мы его немного подвесили, потом приспустили, чтобы он смог говорить, и, когда он признался в содеянном и сказал, где деньги, мы повесили его уже окончательно. С тех пор никто ничего не брал у меня без моего согласия. Так что за меня не беспокойтесь.

Бетти улыбнулась и дотронулась до его руки:

— О'кей, бесстрашный старец.

— На вас что-то благотворно действует, я бы сказал.

— В каком смысле?

— У вас на лице написано, миз Бетти. Вы как будто вошли в пору цветения. Подозреваю, вы нашли друга.

— Нашла, Гомер. Я действительно нашла его.

— Собираетесь пожениться?

Бетти покачала головой:

— Нет.

— Почему? Вы не такая глупенькая, чтобы связываться с женатым мужчиной.

— Нет, он не женат.

— Тогда что вас удерживает?

— Мне кажется, я слишком люблю его, Гомер.

— Будь я проклят, если когда-нибудь понимал женщин!

— Не шумите, Гомер. Я счастлива. Мне этого пока достаточно, разве так не бывает?

— Бывает, конечно. Вы выглядите счастливой, девочка. Значит, это то, что вам сейчас нужно.

— Он сильный, Гомер, когда это требуется. Цельная натура — или сейчас так не говорят? Это тот мужчина, какой мне нужен. Видит Бог, можно много найти таких, которых самих надо нянчить и которые будут выкачивать из тебя силы. А это человек, на которого можно опереться. Но я не хочу. Знаю, что можно, если понадобится, но не хочу. Вот в чем прелесть.

— Интересно, кто ж это такой? Уж не сам ли?..

— Гомер, клянусь, вы почти ревнуете. Спасибо вам, дорогой. Этого парня зовут Хью Даррен. Он новый управляющий отелем... с августа прошлого года.

— Сейчас здесь куда лучше, чем в прошлом году.

— Он мастер своего дела, Гомер.

— Это кое-что значит, девочка. Для меня не очень важно, кого вы там подцепили на крючок, важно, чтобы это был мужчина, который делает свое дело лучше других. И не важно, кладет ли он кирпичи или управляет банком. Классные профессионалы — это люди крепкие и гордые. А это главное. Очень рад, что вы счастливы, миз Бетти. А теперь извините меня, я пойду. Тяжелая это работа — стоять на ногах у стола и ни на минуту не упускать нить игры.

— Спокойной ночи, Гомер. Я так рада, что снова увидела вас, дорогой.

* * *

Хью находился в своем кабинете, когда позвонили из службы регистрации. Сотрудник службы слегка нервным голосом сказал, что с Хью выразил желание поговорить мистер Гомер Гэллоуэлл, который находится рядом. Хью взглянул на часы и поспешил к двери. Шел второй час ночи.

— Здравствуйте, мистер Гэллоуэлл. Меня зовут Даррен. Чем могу вам помочь?

Гэллоуэлл так долго оценивающе смотрел на Хью, что молчание становилось уже неприличным.

— Просто хотел взглянуть на тебя, сынок. Говорят, ты хорошо работаешь.

— Благодарю вас. Вы довольны номером?

— Великоват для меня, Даррен.

— Если вам что-то понадобится, в любое время...

— Когда я чего хочу, я говорю громко и внятно, сынок. Насчет этого будь спокоен. Хочу попросить об одной вещи: убери оттуда эту машину. Я не собираюсь на ней играть, и она не окупит своего пребывания в моем номере. Не люблю бездельников, даже если это машина.

Хью подозвал служащего, тихо распорядился и сказал:

— Пока вы будете подниматься в номер, ее там уже не будет, мистер Гэллоуэлл.

— Вот это сервис, Даррен. Я что вспомнил... В прошлый раз, когда я здесь был... я не встретил человека. Все-таки я в им могилы не вырыл... Единственно достойное лицо — это была девушка, Доусон, но она не вязалась с этим местом. Может, ты тоже исключение, сынок.

— Хотел бы думать, что да, мистер Гэллоуэлл.

— Не хочу тебе мешать так думать, Даррен. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр.

Когда старик скрылся в кабине лифта, Хью повернулся к служащему:

— Что бы все это значило?

— Черт его знает. Может быть, тебе собираются дать работу в Техасе, Хью.

— Спасибо, перебьюсь.

Прежде чем пойти спать, он зашел в «Африк», был как раз перерыв между выступлениями Бетти. Увидев Хью, она оставила столик друзей и, нахмурив брови, пошла ему навстречу.

— Тебя, случайно, не уволили? Что мне проку с тебя, если ты не выспишься?

— Я только на минутку, посмотреть, прежде чем пойти спать, на человека, единственно достойного, с техасской точки зрения, во всем отеле...

— Что? О Господи, неужели Гомер?!.

— Он инспектировал войска. Я чуть не отдал ему честь. И как же ты добилась его расположения?

— Он славный старик, и мы с ним добрые друзья. Мы всего второй раз видимся, а стали хорошими приятелями. Это непостижимо, но бывает.

— Если уж Гомер Гэллоуэлл — славный старик, то Сталин был сущий агнец.

— Ты же даже не знаешь его, Хью. Он твердый, жесткий человек. Но я ему доверяю. И знаю, что он доверяет мне. Уверена: он пришел посмотреть на тебя, потому что я сделала тебе такую рекламу! Как человеку, поставившему на ноги этот отель. Да, сэр.

— Очень благодарен. Этот отель укатал меня.

— Ради Бога, иди спать.

— Твое желание для меня закон.

— Увидь меня во сне, — прошептала она.

— Не могу, мне надо отдохнуть. Иди, детка, похохочи со своими веселенькими дружками. Пока.

— Под этой маской скрывается сердце, полное...

— ...вожделения.

— Именно это я и хотела сказать.

Они стояли в затемненном углу зала, где Хью, не опасаясь чужих глаз, мог позволить себе прощальную ласку и назидательный шлепок по самому тугому месту юбки. Этот звук и недовольное восклицание Бетти утонули в меди квартета, игравшего на маленькой сцене. Но крепкий локоть Бетти так глубоко вошел в живот Хью, что у него перехватило дыхание и он никак не мог поймать ртом воздух — ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы Бетти вернулась к столику, который оставила при его появлении, села и обворожительно улыбнулась. Потом она послала ему воздушный поцелуй, и Хью покорно побрел спать.

Глава 6

В воскресенье в четыре часа дня в кабинет Макса Хейнса ввалился его помощник Бен Браун, плюхнулся в кресло возле стола и выдавил из себя:

— Эта система сукиного сына продолжает работать на него, Макс. Три штуки в день.

— Сколько он делал ставок?

— Больших? Пять за день. Выиграл первый раз, проиграл во второй, а потом взял три подряд. Честное слово, у ребят, которые работают за этим столом, нервы не выдерживают, Макси. Он может два часа валять дурака с долларовыми ставками, а потом вдруг — бац!

— А они знают систему?

— Конечно. После восьми или больше выигрышей одного бросающего он ставит второй бросок против следующего играющего, если тот сохраняет ход. Но если даже знаешь, когда он поставит, все равно это шок, Макс. Сейчас он влез в наш карман на сто двадцать пять, и я говорю тебе, что если он будет продолжать еще какое-то время, то нам будет плохо.

— Но он нечасто ведь ставит, Бенни.

— Он что, приехал обчистить нас?

— Зависит от того, сколько ему нужно. Если он здесь ненадолго, то с этим и уедет. Может уехать в любое время, даже в эту минуту. Знаешь, как это бывает. Но если ему нужно много... Если ему нужно черт знает как много, то мы вернем свое и его заберем.

— Э, Макс, он играет не как настоящий игрок.

— Он и не игрок. Этот старый кожаный мешок здорово объехал меня, я и не ожидал. У него нет этого зуда, какой бывает у настоящих игроков. Хладнокровен, как рыба. Он задумал умную вещь и у меня предчувствие, что она у него сработает. Он не будет жадничать и постарается уехать с хорошим кушем.

— Постарается уехать, Макс?

Хейнс оттянул пальцами кожу двойного подбородка, и в его глубоко посаженных глазах заиграли злобные огоньки.

— Некоторым образом, да. Но я лично не буду заказывать для него лимузин и помогать ему с быстрым отъездом.

Бен Браун был моложавым одноцветным мужчиной — с коричневой кожей, каштановыми волосами, карими глазами и тонкими бесцветными губами. Он обладал искусством без устали бродить по казино, никем не замечаемый и сам видящий все. Если что-то возбуждало в нем подозрение, он быстро шел за тонкую дополнительную западную стенку зала, где был сооружен помост, через замаскированное отверстие наводил на нужное место сильную подзорную трубу и с адской выдержкой охотящегося кота вел наблюдение. Еще у него был редкий талант выявлять людей с умственным расстройством до того, как они сделают первый шаг. Когда его потом спрашивали насчет них, он только и мог сказать: «Видно было, что ненормальный».

При малейшем подозрении Бен поднимал по тревоге службу безопасности казино и ни на миг не упускал из виду сомнительную личность. Служба безопасности «Камеруна» состояла из нескольких крупногабаритных молодчиков, когда-то изгнанных из правоохранительных органов за чрезмерную жестокость. Люди несведущие часто считают, что поскольку в казино бывают толпы народа, а деньги — на виду, то их легко украсть. Думать о казино таким образом столь же ошибочно, как и о главном здании «Морган гэранти траст компани».

Такие попытки пресекаются в корне, максимально быстро и без лишнего шума, чтобы не привлекать ненужного внимания. Часто служба безопасности ограничивается тем, что неудачливого вора отводят в звуконепроницаемое помещение или отдаленный темный угол огромной автостоянки и с тем же эмоциональным спокойствием, с каким бригада водопроводчиков устанавливает какой-нибудь насос, за пяток минут вносят в последующую жизнь дилетанта-грабителя десяток мучительных лет.

Способная и опытная группа профессионалов могла бы, разумеется проведя хорошую разведку, ограбить любое казино. Но профессионализм такого рода находится под контролем всеамериканской уголовной империи, которая никак не заинтересована в натравливании одной своей части на другую. Было особо оговорено, что Лас-Вегас исключается из всякой междоусобицы. Этого решения строго придерживались, и даже имели место сходки и голосования по поводу частных случаев неподчинения со стороны мелкой уголовной сошки, в ходе которых выносились постановления, чтобы они убирались из Лас-Вегаса, пока целы...

Бен Браун не без колебания произнес:

— Не сердись, если я скажу кое-что... Так, просто мыслишка.

— И какая же?

— Будь это Гавана, не было в никаких проблем. Прошло бы автоматически. У меня припрятана пара человек. Ребята те еще, Макс, мы их в свое время привезли из Гонолулу. Так вот, берем толстяка Пого и ставим его крупье, а Уилли — на банк, и они так все гладенько сделают, что никто и не заметит. Каждый, раз после длинной серии, которой ждет старик, мы всучиваем следующему бросающему кубики, которые выигрывают, а после второй серии меняем их обратно на нормальные.

Макс изучающе уставился на него.

— И ты считаешь, что это хорошая мысль?

— Да как сказать... А что делать, старик обувает нас по-страшному.

Макс, как сонный медведь, прошел по комнате, встал над Брауном и вдруг с неожиданной быстротой нанес ему страшной силы удар. Кресло опрокинулось, Бен покатился по ковру, потом с трудом встал. На лице его были написаны ужас и страдание от боли, в углу рта показалась кровь.

— Бог с тобой, Макс! Бог с тобой!

— Собери себя в кучу и слушай, что я скажу. Мне на память приходит пара-другая случаев, когда ты намекал на кое-какие хитрые трюки, Браун. Сейчас ты снова вылез с ними. Пойми — мы живем тут как у Христа за пазухой. Мы крутим ручку денежной машины. Из каждой сотни тысяч баков, проходящих через столы, мы в среднем имеем восемь, после выплаты налогов. И находится идиот вроде тебя, который хочет сломать такую машину.

Сейчас я тебе нарисую общую картинку, Браун. Положим, мы найдем выход из сегодняшней ситуации, выгребем миллион из старика. Ты и я будем знать об этом. Пого и Уилли будут знать об этом. Одно неосторожное слово — и пошло гулять. Это так же точно, как то, что ты пока дышишь. Я не говорю уж о государственных службах — инспекционных, лицензионных. Но это не понравится важным людям, которые не могут позволить, чтобы каждый дурак пытался опрокинуть эту телегу с яблоками. Сопоставь этот миллион с доходами по всему городу — это же мелкие карманные деньги! И вот те важные люди зашевелятся, мой дорогой друг, пришлют сюда специалистов. Потом тебя и меня, Пого и Уилли завезут вон в ту пустыню и, когда им надоест смотреть, кто из нас громче кричит, закончат работу, набросают камней на наши могилки и укатят обратно на восток. И это будет хорошим предупреждением другим, у кого в головах могут заваляться умные мысли.

— Господи Христе, Макс!

— Вот почему твоя идея глупа. Выкинь из головы все свои умные мысли. И не старайся что-нибудь придумывать. Я люблю тебя, как сына, Брауни, но если узнаю, что ты проявил свою изобретательность в отношении кого-то из нашей клиентуры, то первый помогу, когда тебя будут убивать. А теперь подними кресло и садись.

Бен Браун сел, вздохнул. Потом вытер рот носовым платком и что-то сплюнул на ладонь.

— Зуб выбил, Макс.

— Ну-ка дай взглянуть. Развернись немного к свету. Да, действительно. Но это ничего, Бен, вроде, только край обломился. Не болит?

— Да нет, ничего не чувствую.

— Значит, до нерва не надломился, а то болело бы жутко. У тебя есть здесь зубной врач?

— Есть.

— Да, а как Салли? Давно ее здесь не было.

— Знаешь, на этот раз, Макс, плохо чувствует себя по утрам, тошнит. У нее так легко прошло с первым ребенком, мы думали, что и со вторым будет так же. Осталось два месяца, так жалко ее сейчас. А Кеван как раз начал ходить, везде нос сует, ей приходится не спускать с него глаз.

Макс открыл средний ящик стола, достал конверт, вытащил пять сотенных купюр и положил их перед Беном Брауном:

— Сняли сливки, Браун.

— Спасибо, Макс, огромное спасибо.

— Так мы как, все выяснили?

— Конечно, Макс. Намек понял. Только я не могу смириться с тем, что этот старый ублюдок уйдет от нас с набитыми карманами. Если так, то у нас будет тощая неделя.

— Это моя печаль, не твоя. Если он продолжит играть, то закономерность сработает в нашу пользу. Старик втравил меня в большой климат, и Эл задаст мне кое-какие вопросы, если у Гэллоуэлла все выйдет, как ему хочется. Так что я особенно заинтересован в том, чтобы он обязательно еще поиграл, и у меня есть кое-какие идейки на этот счет. А ты иди посмотри и держи меня в курсе, как там у него.

Бен Браун пришел через полчаса и сообщил Максу Хейнсу, что старик проиграл одну фишку.

После ухода Бена Макс погрузился в кресло, широкий, тяжелый, и, полуприкрыв глаза, стал размышлять о человеке, в руках которого сейчас находились сто тысяч принадлежавших казино долларов — ровно половина того, что он проиграл здесь в прошлом году.

* * *

В это воскресенье в четыре часа дня Хью Даррен был в бассейне, когда ему сказали, что в Малом зале его ждет Эл Марта. Хью торопливо попрощался с Бетти, быстро переоделся и прошел в зал. Эл сидел в большом кожаном кресле в компании двух неизвестных Даррену лиц. Перед Элом стоял стакан с виски, а незнакомцы жадно и флегматично уплетали специально приготовленный бифштекс. Оба были внушительных размеров, обоим было под сорок, оба носили строгие костюмы, а на лицах — очки в черной массивной оправе, да еще бледность людей, редко бывающих на солнце.

— Садись, Хью, садись, парень. Ребята, это управляющий отелем, о котором я вам говорил, друг Шэннарда. — Хью кивнул всем и сел. — А это ребята, которые прилетели послушать о деле.

С первого взгляда оба выглядели как служащие среднего звена все равно где — в автомобильной промышленности, в банке, в страховой компании. Но в их поведении сквозила нарочитая грубоватость, манерам держаться за столом они были явно не обучены, а холодный расчет проглядывал даже сквозь корректирующие линзы очков. Все это делало их весьма неподходящими кандидатами на конкурс обаятельного бизнесмена — конкурс, в котором настоящие бизнесмены чувствуют себя обязанными участвовать всю жизнь.

— Вы говорили с Тэмплом? — спросил Хью.

— Да, но возникло затруднение, Шэннарда кое-что не устраивает. Может быть, вы сумеете помочь выбраться из тупика. Дэн, пожалуй, ты лучше сумеешь объяснить.

Заговорил тот, который казался чуть постарше. У него была неприятная манера во время разговора пристально разглядывать узелок галстука собеседника и почти не смотреть в лицо.

— Похоже, мы можем проявить кое-какой интерес ко всей этой собственности. Через неделю мы уточним все детали, чтобы быть уверенными в том, что с его правами представлять эту собственность все нормально, а там поставим дело на наличный расчет. Но ваш друг хочет получить от нас то, на что мы никогда не пойдем. Мы никогда не прибегаем к помощи партнеров, нам просто не нужны партнеры в предприятиях, в которые мы вкладываем деньги. Если проверка прав собственности покажет, что там все нормально, мы выплатим вашему другу четыреста сорок тысяч за его акции. Это несколько больше того, что они в действительности стоят, но мы идем на это, потому что заинтересованы в расширении программы капиталовложений в курортный бизнес в этом районе. Шэннард в тяжелой ситуации. Он говорит, что эти деньги не покроют его неоплаченных долгов. Он хочет частично сохранить собственность, так пусть вкладывает деньги в акции и получает долю в доходах от программы развития или продает свои акции после завершения программы. Нас мало интересуют его личные финансовые проблемы. У него, кажется, впечатление, что мы стараемся заключить с ним соглашение. Нужно, чтобы кто-нибудь убедил его, что мы ни с кем не заключаем соглашений. У нас нет нужды. У него есть что продать — мы покупаем. Мы назвали цену. Если вы сумеете убедить его, что для него самое лучшее сейчас — это продать, то мы заплатим вам посреднические двадцать тысяч долларов.

— Я уже говорил Элу, что не собираюсь наживаться на друге.

— Тогда возьмите эти деньги и отдайте ему, и у него будет четыреста шестьдесят тысяч вместо четырехсот сорока — раз уж вы так принципиальны в вопросах дружбы. Но главное — вы поговорите с ним?

— Я не знаю, стоит ли ему соглашаться на это.

— Думаю, ему уже поздно искать что-то другое. Он здорово опоздал. Для вашей личной ориентировки, Даррен: я позвонил своему знакомому в Нассау, мы с ним поговорили пятнадцать минут назад. Там Шэннарда ждут судебные исполнители с кучей неприятных бумаг, он их получит, как только сойдет с самолета.

— Эти ребята, Хью, не зажимают его в тиски, — подключился к разговору Эл. — Это хорошая цена. Причем наличными. И сразу. Где твой приятель еще найдет такое?

— Поговорю с ним, — сказал Хью. — Посмотрю, как его настроение. Приехать сюда — это была его идея, я ему не подавал ее.

— Да, он говорил, — сказал «докладчик» Дэн. — Знаете ли, мы стараемся распылять капиталовложения между разумно широким кругом объектов — подстраховываться что ли. Скажу вам, что мы растем достаточно быстро, поэтому испытываем постоянную нехватку в талантливых менеджерах. Но не настолько, чтобы ради их привлечения резать пирог на части и раздавать его по кусочкам.Например, вот этот отель. Мы держим вас здесь, Даррен, не давая вам куска этого пирога. Но вы человек способный и знайте, что на этом отеле свет клином не сошелся. Мы расширяемся, растем, и настанет время, когда мы сможем двинуть вас куда-нибудь повыше.

— Спасибо, — ответил Хью, — но... у меня есть планы завести собственное шоу.

Дэн развел руками:

— Как говорится, мечта каждого мужчины, да? Но это может кончиться, как у Шэннарда, и куда вы тогда?

— А вы не можете взять Тэмпла управлять его бывшей собственностью?

— Сразу могу сказать: нет. Он слишком долго принадлежал и подчинялся лишь самому себе. — Дэн посмотрел на часы. — Надо успеть на самолет. А Шэннард пусть скажет Элу, что он решил.

Человека изгоняли без тени сочувствия, пренебрегая элементарными нормами приличия. По дороге из Малого зала Хью подивился тому, что эта сцена так возмутила его, как будто от них можно было ожидать чего-то другого.

Он стал искать Тэмпла и Викки. Номер не отвечал. Хью направил человека поискать Тэмпла, но того в отеле точно не было. Хью оставил записку в его ячейке.

Он минут пять просидел в своем кабинете, когда к нему пришел Джон Трэйб, ведающий снабжением напитками. У него было мешковатое печальное лицо стареющего спаниеля, настороженное и бдительное, как у охранника банка, и удивительно приятная улыбка, имевшая множество оттенков.

— Этот бармен, про которого я говорил, Хью, этот Честер Энглер, я пригласил его сюда, он стоит за дверью. Ей-богу, не знаю, хорошо ли это будет, если мы прямо сейчас избавимся от него...

— А что, тут нужны какие-то особые подходы?

— Да просто человек он очень хороший. Вернее, был очень хороший. Я не говорил с ним насчет этого дела, может, ты возьмешь это на себя?

— Пусть зайдет, Джон.

Честеру Энглеру, грузноватому человеку с круглым розовым лицом, редеющими светлыми волосами и голубыми глазами, было за тридцать. Он явно нервничал, на верхней губе у него выступили капельки пота, несмотря на работающий кондиционер.

— Сядь, Чет, — сказал Джон Трэйб. — Я хочу, чтобы мистер Даррен побольше узнал о тебе. Сколько лет ты работаешь барменом в Неваде?

Энглер сидел с опущенной головой, глядя на свои руки.

— До этого четыре года в «Рено», всего девять.

— Ты женат, у тебя свой дом, машина...

— Машины уже нет.

— ...у тебя двое детей, две девочки, школьницы. В общем, есть все, что надо для хорошей жизни. По крайней мере, так было четыре-пять месяцев назад. Ты достаточно умен, чтобы сам себя оценить. Ты же прекрасно знаешь, что люди, которые живут и работают в нашем городе, не играют. Знаешь и то, что время от времени то один, то другой берется за это. Ты был знаком с такими ребятами. И знаешь, что они куда-то исчезли, после того как все проиграли. Это одна из опасностей, которая угрожает работающим в Неваде. Ты же говорил, я слышал, что играть — занятие для идиотов. А сам взялся за это. Ну и попался. Ты обещал мне завязать. И вот я случайно узнаю, что вчера, прежде чем прийти на работу, ты шестнадцать часов играл в блэк-джек. И как сыграл?

Энглер вздохнул и развел руками:

— Не очень.

— А как у тебя сейчас с деньгами?

— Не очень.

— Сколько же ты всего спустил?

— Около... двадцати, Джон.

— А где ты берешь деньги?

— Вначале сбережения ушли, потом получил страховку, потом ушла машина, потом перезаложил дом и получил кое-что на этом. Ну и... продал кое-что из барахла. Лайла забрала детей и уехала, сказала, что больше не может. Уехала к своим в Амарильо. Сказала, что подыщет работу, а мать посидит с детьми. — Все это Энглер говорил мертвым голосом, но вдруг голос окреп, и он посмотрел на Джона Трэйба. — Да я почти уже вылез было из замазки, Джон. Честное слово. На прошлой неделе. Я долго ждал этого. Должно было все перевернуться. К тому времени мой общий проигрыш составлял около восемнадцати тысяч, но я отыграл все, почти все, клянусь. У меня было почти шестнадцать в плюсе, и я поклялся, что завяжу с этим навеки. Так я, Джон, думал. Я качался примерно на одном уровне целый час. А потом опять...

— И ты спустил весь плюс.

— Мне не надо было ставить по-крупному, вот в чем была моя ошибка.

— Ошибку ты сделал, когда вообще начал играть. Ты сам это, Чет, знаешь. Что с тобой случилось? Мы с тобой, бывало, качали головой, когда узнавали, что кто-то втянулся в это дело. Ты ведь за девять лет усвоил, что у казино не выиграешь.

— Некоторые выигрывают.

— Не говори ерунду. Зачем нам обманывать друг друга? Чет... ты знаешь, что держать в штате игрока — это искать приключений на свою голову. Ты будешь химичить, чтобы на чем-нибудь выгадать и пустить эти деньги на стол в казино.

— Я не вор! — протестующе воскликнул Энглер.

— Это следующий шаг. Чем ты отличаешься от других?

— Повторяю: я не вор!

В разговор вступил Хью. Он говорил ровным, вразумительным тоном.

— Какие у вас планы, Энглер?

Энглер нервно покусывал ноготь большого пальца.

— Не знаю. Думаю... Черт, я уже столько проиграл...

— И вы считаете, что только играя можно поправить дело?

— А что мне терять? Сейчас у меня в доме нет ничего моего. Дальше мне идти некуда. Так что мне уже ничто не может повредить.

— Значит, будете продолжать?

— Я думаю, что могу наскрести сотни три баксов и попытать счастья. Если проиграю и их, никому плохо от этого не будет. Рано или поздно я выкарабкаюсь и заживу как следует. Я только этого хочу. Мне не нужно состояние. Я просто хочу снова жить как люди. Законом это не запрещено, мистер Даррен.

Хью бросил взгляд на Джона Трэйба. Тот почти незаметно пожал плечами.

— Думаю, вам лучше уйти, Энглер, — сказал Хью. — Вы здесь хорошо поработали. Мы дадим вам рекомендательное письмо. Прежний опыт подобных ситуаций говорит за то, что мы не имеем права рисковать и держать вас на работе далее.

Тяжелым голосом Энглер произнес:

— Спасибо большое. Вы оба — действительно приличные люди, с которыми приятно работать. Спасибо за все. Мне смену доработать?

— Лучше иди возьми свои вещи, Чет, — сказал Джон Трэйб, — сдай имущество и подожди меня в служебном коридоре. Я принесу тебе чек с оплатой по сегодняшнее число плюс за три недели вперед.

Энглер встал и без единого слова вышел.

— Что с ними происходит, Хью? — с досадой спросил Джон Трэйб. — Попадаются на этот крючок, все проматывают и исчезают с глаз долой, будто их никогда и не было. Забывают, что казино не обыграешь. Они живут только ради того времени, когда можно будет снова оказаться у стола. Вне стола они как полумертвые, работают плохо. Рано или поздно у них в головах появляется бредовая идея растратить деньги, чтобы играть чаще и покрупнее. А ведь люди, у которых есть иммунитет против этого, могут здесь хорошо зарабатывать и очень неплохо жить.

— А как он начал, ты знаешь?

— Он был, что называется, однодолларовым игроком, Хью. Это ребята, которые, скажем, выберутся с женой на вечер отдохнуть, а когда та уйдет в туалет, разменяют пять — десять долларов на серебряные, подойдут к столу, где играют в крэпс или блэк-джек, и сделают несколько ставок. Если выигрывают, то больше не играют и говорят жене, что сегодняшний вечер им дешево обошелся. Если ж проигрывают, то списывают проигрыш в уме на общие затраты за вечер. Долларовый игрок — это еще не игрок, но у некоторых поселяется червячок.

— Насколько я знаю об этом случае, — продолжал Джон Трэйб, — Чет и Лайла вот так же пришли в отель провести вечер и из-за какой-то ерунды поцапались — так, обычная семейная ссора. Она взяла такси и уехала домой. Он понимал, что виноват, но упрямство помешало ему поехать домой сразу вслед за ней. Поиграл по доллару в блэк-джек — получилось. Тогда он стал играть в две руки, потом по пять долларов в две руки. Он продолжал выигрывать и перешел по десять на руку. В конечном итоге Чет выиграл тысячу семьсот баков. На эти деньги он купил Лайле норковое манто — в знак примирения. Недели через две он решил выиграть себе на новый автомобиль, но потерпел фиаско. Примерно через месяц после этого он улизнул из дому с той норкой и продал ее за семьсот баков, чтобы сыграть на них. К настоящему времени он проиграл все, что имел, и даже семью. Он прекрасно знает, что преступно глуп, но выйти из игры не может. И даже не хочет.

— Некоторые психиатры говорят, Джон, что люди типа Энглера хотят проигрывать. У них есть потребность в проигрыше, и они наказывают себя проигрышем. Что-то вроде символического самоубийства.

Джон Трэйб встал:

— Не знаю, что там говорят эти психиатры, но я — точно знаю, что мы поступаем правильно, расставаясь с ним. Правда, я теряю одного из лучших своих людей. Мы с Джоан были как-то у него в гостях. Вчетвером так весело провели время... А перед своим отъездом Лайла рыдала на плече Джоан. Будто кто умер...

— Или получил неизлечимую болезнь.

— Да. Болезнь. Это больше подходит... Мне надо пойти подписать этот чек, Хью. Кстати, я подумал тут как-то, что нам надо увеличить ассортимент вин всех классов, в последнее время они хорошо идут. Если я сумею освободить складские площади, мы сможем неплохо сэкономить на крупных закупках.

— Надо печатать новую карту вин?

— Все равно скоро придется ее обновлять.

— Ты хочешь купить какие-нибудь диковинные марки?

— Да ну их, нет! Я думаю о тех, которые мы без проблем сможем заказать по новой. Я на неделе все изложу на бумаге.

— Вроде неплохая идея. Спасибо, Джон.

— Спасибо тебе, что встретился с Четом. Это ж мой друг, я не мог...

— Знаю.

* * *

В девять часов двадцать минут вечера того же воскресенья семнадцатого апреля Хью Даррен готовился ко сну. Это было редкой роскошью для него — отправиться на боковую так рано. Отель был полон. Вверенные Хью службы работали исправно. Он совершил последний на сегодня обход, прежде чем принять решение лечь пораньше спать. Никаких особых поручений для Банни Раиса не возникло.

Хью снял напряжение дня, долго простояв под горячим душем, и с великой радостью нырнул в постель. В тот момент, когда он потянулся к настольной лампе, раздался телефонный звонок. Рука поменяла направление движения и сняла трубку.

— Хью, — услышал он знакомый голос, — это Викки.

— А-а привет, пропащая. Я вам, бродягам, оставил записку, но вы...

— Тэмпл, наверное, взял ее, потому что я ничего не знаю о ней. Хью, я сейчас в ужасном расстройстве. Происходит что-то страшное, и я не могу этому помешать. Не знаю даже, что мне делать.

— А что случилось?

— Звоню тебе из казино, из коридора. Тэмпл играет, Хью.

— Ради Бога, Викки, он же не ребенок. Он может поиграть, это вовсе не обязательно должно расстраивать тебя.

— Ты не понимаешь. Он пьет самых переговоров с теми жуткими типами. Они ужас как расстроили его. Я не могу с ним даже поговорить, он меня совершенно не слушает. Он играет по-крупному и крупно проигрывает, и, думаю, он не соображает, что делает. Они принимают его чеки, которые выписаны на счет, который у него есть в Нью-Йорке. Я не имею ни малейшего представления о том, сколько он проигрывает, но, думаю, это огромная сумма. Я не могу его остановить, не могу заставить выслушать меня. Может, хоть ты постараешься что-нибудь сделать с ним. Это действительно какой-то кошмар.

— Будь у телефонов, Викки. Я приду минуты через три.

Хью в спешке оделся. Викки, завидев его, пошла навстречу. Она обеими руками взяла его руку, и он почувствовал, что у нее влажные и холодные пальцы. Викки выглядела элегантно в строгом черном костюме, он делал ее более стройной, но малозаметные изъяны во внешнем виде свидетельствовали о ее возбужденном состоянии: помада на нижней губе была съедена, отдельные пряди золотистых волос выбивались из общего порядка.

— Пойдем, я покажу, где он, — сказала Викки.

Народу в казино было полным-полно. Работали все столы, игроки в крэпс и рулетку окружали столы в два-три ряда. Сквозь жужжание толпы прорывались команды крупье, нескончаемо грохотали игровые автоматы, доносилась музыка из бара «Африк» и Малого зала, приглушенные аплодисменты — из «Сафари», где заканчивалось вечернее представление. Прокладывая себе дорогу через толпу, Хью снова ощутил, как поистине безрадостна эта людская масса в казино. Когда шла такая большая игра, в воздухе чувствовалось какое-то особое электрическое напряжение с оттенком мрачноватости. Смех был, но невеселый. Здесь, на стыке денег и удачи, людям предоставлялась организованная возможность помучиться. Деньги — это выживание. Так что тут было не до веселья, как на аренах варваров прошлого, где люди бились со зверями. Народ в казино не обращает внимания друг на друга. Это место, где каждый человек бесконечно и безнадежно одинок.

— Вон там, — показала глазами Викки, потянув Хью за рукав, — видишь?

Тэмпл Шэннард стоял у закругленного угла стола для крэпса. Пробившись к нему, Хью увидел, что перед Шэннардом в дугообразной канавке стояли ребром фишки, образуя две «колбаски». В одной, длиной дюймов в десять, находились стодолларовые фишки, в другой, раза в два короче, — пятидесятидолларовые. Шэннард держал свои загорелые руки на перилах, наблюдая за дразнящим танцем кубиков. Воротник рубашки был расстегнут, лицо горело, прищуренные глаза напряжены, челюсть отвисла. Он взял несколько стодолларовых фишек и, даже не пытаясь считать их, поставил на выигрыш бросающего.

— "Очко" — восемь, — объявил крупье. — У бросающего выпало одиннадцать. В «поле» ставок нет.

— На восемь дубль, — сказал Шэннард и бросил стодолларовую фишку. Ведущий поставил ее на четыре-четыре.

— Три, новая цифра. Семь.

Крупье сгреб фишки ставивших на выигрыш бросающего и выдал фишки тем, кто ставил на проигрыш, потом положил пять кубиков перед следующим игроком, чтобы тот выбрал два из них, которыми будет играть.

Хью удалось продраться к Тэмплу и встать у него за спиной.

— Развлекаешься, Тэмпл? — спросил он.

Тэмпл посмотрел через плечо.

— Разве я не за этим ехал? Такое пошло развлечение... — Говорил он хрипло, неясно.

— Как у тебя идет?

— Спросишь потом, старик. Потом спросишь. А сейчас я занят.

Хью отошел от столов, жестом дал понять Викки, чтобы оставалась на месте, и пошел к клетке кассиров. Люди, которые работали за окошками кассы, знали его, хотя не имели отношения к отелю.

— Вы платите по чекам Тэмпла Шэннарда?

Кассир заколебался:

— Э-э-э... да, мистер Даррен.

— Сколько в сумме?

— Подождите, пожалуйста, немного, хорошо?

Хью подождал с полминуты, и внезапно рядом с ним появился Макс Хейнс.

— Что ты задумал, Хью?

— Хочу знать, как глубоко сел Тэмпл Шэннард.

— Он принес мне первый чек, Хью, мы проверили с Элом и договорились, что оплатим до двухсот тысяч. Сейчас он играет этими двадцатью. Шестьдесят шесть тысяч баков, парень.

— Я должен увести его от стола, Макс.

— Что и говорить, идея небезынтересная. А ты не мог бы мне сказать, почему ты хочешь увести его от стола до того, как этому бедному малому попрет игра и он получит шанс отыграться?

— Это мой друг. Ему не везет. И он крепко пьян. Ему нельзя было проигрывать так много денег.

Макс Хейнс легонько стукнул его по бицепсам, и у Хью моментально онемела рука.

— Даррен, я тебе удивляюсь. Ты здесь восемь месяцев, это достаточно долго, и ты должен понимать что к чему. Помощник губернатора этого великого штата Невада, мистер Рекс Бэлл, ездит по штату, выступает на ленчах с речами насчет того, что основная идея штата Невада — к людям нельзя относиться, как к взрослым. В Лас-Вегасе к человеку так и относятся. Хочет пить — пусть пьет, хочет играть — пусть играет. Никто его не оттягивает за руку. А если он хочет и пить, и играть — это его привилегия. И против этого нельзя вот так ни с того ни с сего выступать.

Хью обернулся и посмотрел Максу прямо в глаза:

— Это мой друг. Он пожалеет о том, что он делает. И я собираюсь остановить его.

— О'кей, дружба — это большое дело, парень. Только давай перестанем говорить красиво. Ты моешь попытаться остановить его. Ты можешь подойти к нему и поговорить с ним. Это твое право. Любой, кто приходит в мое казино, имеет такое право. — Хейнс постучал по груди Хью толстым пальцем. — Но ты можешь только поговорить. И делать это тихо и спокойно. И если он тебя не станет слушать, ничего не поделаешь. Потому что если ты попытаешься что-то предпринять, Даррен, — оттаскивать его от стола или хватать его фишки и нести в кассу и менять обратно на деньги, — то ты уже ничем не будешь отличаться от пьяного бродяги, который приходит в казино и поднимает дебош. Если ты сделаешь что-то помимо уговоров, то я позову ребят, которые выведут тебя так спокойно, что никто и не обратит внимания, но у тебя, может случиться, неделю руки не будут действовать.

— Вы любите болтать о дружбе. Вы держите пропойцу в качестве управляющего только потому, что он старый друг. Но когда речь заходит об одном из моих друзей, то это всего-навсего еще один цыпленок, которого надо ощипать. Так что ли, Макс?

— Ты здесь — наемный служащий, а твой старый друг — клиент казино. Тут надо принадлежать к клубу.

— И что ты предъявил в приемную комиссию клуба? Копии приговоров?

— Ой, смотри, как я смутился, покраснел и потупил глаза! Ты попал мне в самое больное место. — Макс заржал так, что Хью зло отвернулся от него и ушел.

И снова он продрался к Тэмплу Шэннарду. Кости перешли к Тэмплу. Он сделал большую ставку и сразу проиграл. Потом удвоил ставку и выбросил десять. Он долго бросал, дожидаясь десятки, и наконец выбросил пять-пять. Но у него оставалось уже так мало фишек, что они умещались у него в руках.

Хью заговорил с ним, приложив губы к уху. Он просил его, умолял, заискивал перед ним.

— Ради меня хотя бы, Тэмпл, — сказал он свою последнюю фразу. — Не ради Викки, не ради себя. Сделай это для меня.

Тэмпл резко повернулся. Глаза его сделались большими и дикими, как у животного. Он закричал:

— Катись от меня к черту, Даррен!

Бен Браун, первый помощник Макса Хейнса, и один из крупногабаритных охранников подошли к нему вплотную.

— Мне кажется, вы мешаете игроку, мистер Даррен, — вежливо произнес Браун.

Хью подошел к Викки и повел ее прочь из толпы к дальней стене за последним рядом игровых автоматов.

— Он отказывается слушать.

— А ты не можешь попросить их не брать у него деньги?

— Казино — это другая служба, Викки, они мне не подчинены. Это все равно что он играл бы в «Песках» или «Тропикане». Лучше всего подождать, пока Тэмпл не пойдет получать по новому чеку.

— Сколько он проиграл?

— Довольно много.

— Как много, Хью?

— Больше шестидесяти.

Викки закрыла глаза и не открывала их несколько секунд. Ее пухленькое овальное личико выглядело в этот момент молодым, незащищенным и беспомощным.

— Какой же он осел! — выдавила она. Голос ее был почти неразличим в общем шуме. — Глупый пьяный осел. Это конец всему.

— Что ты имеешь в виду?

— Он проигрывает не свое. Каждый цент взят в долг.

— Пошли! Он отошел от стола.

Шэннард, тяжело ступая, направился к кассе, тщательно и осторожно ставя ногу при каждом шаге, как будто пол имел наклон.

Они перехватили его в двадцати футах от цели.

— Мой дорогой, пойдем спать, — взмолилась Викки, стоя на его пути.

— Все вы против меня, — пробормотал Шэннард.

— Это грязная игра, они сговорились ограбить тебя.

— Ты не в форме, Тэмпл, — вступил в разговор Хью. — Попытай счастья завтра, когда отдохнешь.

Шэннард медленно повернул голову и уставился на Хью, лицо его исказилось в вопросительной гримасе.

— Когда протрезвеешь, хочешь сказать, старик?

— Это тоже мысль.

Тэмпл хмуро посмотрел на обоих:

— Вы много чего не понимаете. Я был игроком всю жизнь. Ставил на все, что я делал. А когда у меня не пошло, вам надо мне помешать, да? Валите, чтоб я вас не видел. Идите откуда пришли, или... вам будет плохо. Это мое дело. Это борьба, лицом к лицу, малыши.

— Тэмпл, пожалуйста. Ты такой пьяный, что ничего не соображаешь, пойдем, — обратилась к нему Викки.

Широким движением руки он отпихнул жену со своего пути, и, если бы Хью не поддержал ее, она упала бы.

— Не клеится разговор, кажется — сказал с улыбочкой Макс Хейнс.

— Ну и отвратительный тип, — холодно сказала ему Викки.

От этого улыбка Макса стала еще шире.

— Как ты здорово играешь роль герцогини, цыпа. Где же ты этому научилась?

— Спокойной ночи, Хью, — сказала Викки. — Спасибо, что пытался помочь. Извини, что понапрасну беспокоила.

Она быстро исчезла в толпе, направившись к выходу.

— Типичная баба, — сказал Макс с неожиданной теплотой. — Жадная, как змея. Такой лучше не попадаться, не рад будешь жизни.

— Макс, ради нашем знакомства — я не лезу в друзья — остановишь его на ста тысячах?

— Я потеряю популярность у Эла, Хью. Эл говорит, что этот тянет на все двести.

— А как насчет популярности у меня, Макс?

— А что ты мне можешь сделать?

— Постой спокойно и подумай немного. Подумай обо всех вещах, которые я могу сделать, чтобы от меня захотели избавиться. И теперь когда ты, допустим, представил, сколько мог, помножь это на три, потому что я могу напридумывать таких штучек раза в три больше, чем ты, если ты меня заставишь.

Макс несколько секунд смотрел ему прямо в глаза:

— А я могу помочь тебе потерять самую хорошую работу, которую ты когда-нибудь имел.

— И получишь шанс поработать с еще одним идиотом вроде вашего Джерри.

— Мы с тобой можем работать вместе, только не толкай меня.

— А ты не топи моих друзей.

— Ну, а если б это произошло с ним где-нибудь еще?

— Сейчас это происходит именно здесь, Макс.

Макс больно стукнул его костяшками пальцев по ребрам:

— Ну Хью, а ты не так прост, как я думал. Ладно, если он будет продолжать проигрывать, я остановлю его на ста пятидесяти.

— Ста двадцати, Макс.

— Ладно, остановимся на ста тридцати, и я не думаю, что для этого ему понадобится много времени. Но этот лимит действителен только на сегодняшний вечер. Это лучшее, чего ты мог добиться. Я мог бы поклясться, что ты шел сюда безо всякой надежды на успех.

Когда Хью покидал казино, Бен Браун подошел к Максу Хейнсу:

— Этот бойскаут вызывает во мне резкую и острую боль.

— Не сердись на этого парня. Сколько получил Шэннард?

— Еще десять.

— Скажи Ричи, чтобы остановил его на ста тридцати.

— Но ты вроде сказал, что Эл сказал, что можно до...

— Когда мне захочется выступить перед тобой, я лучше сделаю это по телевидению.

— О'кей, Макс. Какой-то ты нервный последнее время.

— А как дела у этого проклятого Гэллоуэлла?

— Как и в восемь часов. У него на нас сто двадцать пять. Не та кость идет, чтобы дать ему новый шанс. Мне Дом сказал, что пара бросающих выиграла семь раз подряд, но эта старая скотина даже не среагировал, как машина. Ты не думаешь, что у него не хватит терпения?

Макс презрительно посмотрел на него:

— Этот старый ублюдок начал в четырнадцать лет со скаткой и лошадью за тридцать долларов. И я это всегда помню. Был бы он нетерпеливый, то столько не нагреб бы.

Подошел один из служащих, что-то прошептал Бену Брауну и пошел дальше.

— Теперь сто пятьдесят, Макс, — сказал Бен. — Этот старый черт раздевает нас.

— Что ты так много болтаешь в последнее время? Уйди отсюда! Или подожди! Позови-ка мне эту бабу, Доусон. Пусть немедленно явится в мой кабинет.

Браун от изумления переменился в лице.

— Ты имеешь в виду... Ты думаешь, что этот старый... О'кей, о'кей, Макс. Я ничего не говорил.

Глава 7

В это же самое воскресенье в одиннадцатом часу вечера Бетти Доусон закончила ужин и сидела одна за столиком кафетерия, скучая за чашкой кофе. Она достала письмо, которое пришло вчера от отца, доктора Рэндолфа Доусона из Сан-Франциско, и принялась его перечитывать. Медленно, на ощупь, каждый по-своему, пытались они ликвидировать препятствия, нагроможденные за годы, потраченные на Джекки Ластера. Когда Бетти уже выступала со своим номером, отец трижды приезжал в Лас-Вегас и каждый раз заранее предупреждал об этом, а Макс был настолько снисходителен, что разрешал ей выбирать более скромные платья и песни. Служащие бара «Африк», с пониманием реагируя на ситуацию, старались не допустить в зал редкого пьяного, объясняли поклонникам Бетти, почему она не может подсесть к ним и оставляет без внимания некоторые их заказы.

Рэндолф Доусон был вдовцом, имел обширную и выматывающую врачебную практику. Он по-прежнему жил — там же у него располагался и кабинет — в старом доме на тихой улице, где выросла Бетти, и при нем были Чарли и Лотти Мид, которые знали его дочь еще ребенком. Сестры и секретари-регистраторы приходили и уходили, а Чарли и Лотти остались навсегда.

Бетти давно оставила это бесплодное занятие — удивляться самой себе, как это она оказалась способной нанести отцу такую жестокую рану. Но что сделано, то сделано, и с этим надо жить, и единственное, что Бетти оставалось теперь, — постараться излечить старую рану и не наносить новых. Она регулярно писала отцу и как минимум раз в неделю звонила, а несколько раз выбиралась на денек в гости.

Он писал нетипично разборчивым для доктора почерком. Не было письма, где бы он не задавал старые вопросы, на которые Бетти не могла ответить.

"Сегодня ночью, моя дорогая, я снова думал и удивлялся, почему ты так твердо намерена навсегда остаться в этой настораживающей меня среде, чему я обнаруживаю все новые доказательства. Как ты знаешь, я без радости примирился с тем странным фактом, что моя единственная дочь окончательно и бесповоротно обосновалась в шоу-бизнесе. Но, читая газеты, я нахожу, что есть много мест в нашем гораздо более привлекательном городе, где ты могла бы проявить свой талант. И безусловно, если бы ты жила здесь — а я надеюсь, так будет, — ты зарабатывала бы вполне приличные деньги, чтобы удовлетворить свое стремление к независимости. Я не могу не чувствовать, что тебя окружает слишком много пустых, поверхностных людей. Вероятно, и в здешней ночной жизни ты попадешь в окружение такого же сорта, но здесь такие люди составляют незначительный процент всего населения. Я не распространяю эти оценки на твоего мистера Даррена, который проник и в твои письма, и в последний телефонный разговор. Надеюсь в будущем увидеть этого молодого человека.

Рискуя вызвать твое неудовольствие своей излишней сентиментальностью, должен сказать тебе, что помню о том, что тебе идет двадцать седьмой год. Мы с матерью прожили в браке тринадцать лет, прежде чем родилась ты. Мне сейчас шестьдесят два, и для своего возраста я вполне здоров, но у меня есть старческое нетерпение познакомиться со своими не рожденными еще внуками. Если я правильно оцениваю значимость этого молодого человека для тебя, то не могла бы ты старинными женскими способами побыстрее добиться от него того решения, которое вознаградило бы мои ожидания?

Хватит жалоб. Я и так весьма счастлив, что после тех ужасных лет мы снова вместе. Здесь практически все идет по-старому. Чарли настаивает на покраске дома, когда погода улучшится. Теперь мы спорим с ним о цвете. Может, ты подскажешь, как бы ему возразить насчет ярко-желтого? Доктор Уэллборн работает на выездах довольно хорошо, но что-то мне не нравится. Подозреваю, что он по юношеской привычке подсмеивается надо мной. Береги себя, моя дорогая. Распорядок твоей работы и твое окружение подорвут здоровье и быка. А ты продолжаешь твердить мне, что уже привыкла. В конверте я высылаю тебе специальный витаминный комплекс, который дал хорошие результаты среди моих ослабленных больных. Если быть честным, то надо поблагодарить Дэвида Уэллборна, который предложил эти таблетки моему вниманию.

Иногда я просыпаюсь до рассвета, когда весь мир кажется спящим, и внезапно представляю себе, где ты и что делаешь. Мне кажется тогда, что нескончаемый шум того города оскорбляет твой слух, и не хочется во все это верить".

Бетти сложила письмо и положила его обратно в сумочку. «На вопросы последней страницы, конечно, невозможно ответить. Потому что единственным ответом должна быть правда, а правда была расчетливо скалькулирована так, чтобы убить его, — рассуждала Бетти. — Вот и приходится притворяться, будто я обожаю эту жизнь, чего никогда не было. Я хотела бы поехать домой, но не могу. Я, дорогой отец, вечная заложница этого чудовища по имени Макс Хейнс, и он не даст мне уехать, потому что я время от времени нужна. Благодаря Хью мне не так плохо, как было. Ты не одобрил бы наших отношений, но что делать, если мне большего не дано, а если кто при этом и пострадает, то это буду только я. И это справедливо».

— Макс немедленно хочет видеть тебя. Он в своем кабинете. — Бетти испуганно вздрогнула и подняла голову на одноцветное лицо Бена Брауна. — Что с тобой, Доусон? Ты спала?

— Иди, я все поняла.

— Он сказал «немедленно».

— Если возникнут вопросы, я тебя процитирую слово в слово, не беспокойся.

— Он злой весь день, разъяренный, как медведь. Предупреждаю на всякий случай.

Она не торопясь допила кофе, подписала счет за ужин и направилась в кабинет Макса.

— Садись, красавица. Заказать что-нибудь?

— Нет, спасибо, Макс. Ты вежлив и очарователен в неподражаемой манере Макса Хейнса. А Бен сказал, что ты жуть какой злой.

— Это я для него злой, а не для тебя. Для тебя — никогда, милая.

— Конечно, я и так на веревочке.

— Теперь о том, почему я хотел видеть тебя. Я должен подкинуть тебя одному клиенту, на этот раз непростому.

— Макс, ради Бога, придумай что-нибудь другое. Вспомни еще кого-нибудь на этот раз. Ну пожалуйста, прошу тебя.

— Извини, если я скажу, что знаю, почему ты хочешь уклониться. Я знаю все о вас с Дарреном. Это очень красиво и трогательно. Сейчас мне это не мешает, и я не позволю, чтобы вам что-то мешало.

— У тебя такая сеть шпионажа, чего в тебе не продать ее русским?

— Даррену незачем знать об этом. А раз он не знает — значит, его и не трогает.

— Макс, я не буду делать этого, просто не буду.

Он откинулся в кресле, сцепил на животе толстые пальцы и печально покачал головой.

— Сколько раз это было? Только два, не считая первого. Тогда ты, красавица, не поднимала пыли.

— Конечно, надо было бы. Но я находилась в ужасном состоянии, больная, разбитая, заброшенная, а ты знал, как можно меня раздавить.

— Ты, милая, была рада помочь нам. Как говорится, ты мне потрешь спинку, я — тебе. Я свое сделал, скажешь нет? С тех пор ты богата, счастлива, довольна.

— О да, безумно счастлива, Макс. Несказанно довольна.

— Другие два раза — одна и та же волынка: «Нет, Макс, я не буду, Макс...» Потом приходится говорить с тобой пожестче. Это же сплошная трата времени. Ладно, пойдем старой дорогой, если тебе так хочется. У меня двадцать минут шестнадцатимиллиметровой черно-белой пленки, фокусировка превосходная. В первый раз, когда ты стала выламываться, я попытался показать тебе этот фильм — доказать, что он есть. Ты тогда выдержала только три минуты, и тебя стошнило. Так что, как я говорил тебе и тогда, в случае с этим немцем из Сент-Луиса и с венесуэльцем, ты в моих руках, милая Бетти. На следующий же день после того, как ты огорчишь меня неожиданным отъездом или отказом оказать маленькую услугу, специальный посланник передаст десять сочных минут из этого фильма твоему старику, посоветовав ему взять напрокат кинопроектор и получить радость от просмотра.

— Думаю, мне придется не допустить этого, — произнесла она упавшим голосом. — Урок первый — как укротить зарвавшуюся шлюху.

— Это не я, это ты так говоришь, красавица. Я не буду тебе подсказывать, что делать. Хоть псалмы ему распевай. Мне только надо, чтобы он так полюбил наш город, что ему не захотелось бы уезжать из него. Он останется, поиграет еще и вернет нам наши денежки. И чтобы играл он именно здесь.

— Кажется, все выйдет иначе, Макс. Странным образом иначе.

Макс положил тяжелые руки на стол, зло посмотрел на нее:

— Честное слово, Бетти, на тебя можно и разозлиться. Ты думаешь, я использую тебя по-дурному. Я же многого от тебя не требую. Если б я действительно был дубиной, то мог бы просить тебя заботиться о моих друзьях, когда они приезжают в город. Или заниматься теми, кто хочет уехать с выигрышем в двадцать — тридцать тысяч. Но для такой работы я могу нанять сколько угодно стодолларовых девиц. Если я заставлю работать тебя слишком часто, это скажется на твоей внешности, малышка.

— Ха-ха. Пребольшое спасибо.

— Этот венесуэлец играл у нас год назад...

— Десять месяцев.

— О'кей. Прошел почти год. Ты у нас особая, малышка, я считаю, что тебя нужно беречь для особо крупных дел. Ты артистка, тут они теряют бдительность, не считают, что это ловушка. И самое главное — ты ведешь себя не так, не как приманка от нашего заведения.

— Опять спасибо. Эти комплименты кружат мне голову.

— Я прибегал к твоей помощи только три раза, красавица, и ты вернула в кассу больше четырехсот тысяч. И в результате сама получила тринадцать тысяч наличными, правильно?

— О, я очень высокооплачиваемая шлюха, Макс. Против цифр не возражаю. Но раз ты не хочешь, чтобы я ушла в отставку, почему бы мне не завести специальный счет в банке?

— Ты можешь перестать? — взмолился Макс. — Хватит тебе мутить воду!

— Ты хочешь, чтобы я делала вид, будто мне это приятно? Я презираю тебя, Макс, и презираю себя. На сей раз рухнет... кое-что очень дорогое для меня.

— Как? Он же не узнает.

— Тебе все равно этого не понять, это уж точно.

— Да что я трачу время на разговоры с бабой! Судя по всему, операция должна обрести очертания к завтрашнему дню, малышка. Сегодня ночью ты свободна от выступлений, я заполнил твое время. Возьми какое-нибудь свое барахло в «Страну игр» и отправляйся сегодня же вечером.

— И что дальше?

— Молчи и слушай. Я скажу, что делать. Иди в свой номер и жди, я скоро свяжусь с тобой. Девочка ты очень умная, сиди и придумывай план, который может сработать.

— А кто этот счастливец?

— Гомер Гэллоуэлл. Один из твоих друзей, насколько я знаю.

Бетти пристально посмотрела на него:

— Макс, ты что, рехнулся? Нет, ты точно рехнулся!

— Ну почему же?

— Это... это совершенная нелепость — думать, что на свете есть способ, с помощью которого я сумею повлиять на этого пожилого человека. Те твои были глупцами, а у этого старика крепкая голова, Макс. Он все чувствует.

— Когда человек стареет, у него появляются мысли молодого.

— Но не у Гомера. Поверь, не у Гомера. Думаю, я тем и нравлюсь старику, что не пресмыкаюсь перед ним. Но при малейшем намеке на то, что его хотят провести, его как ветром сдует отсюда. Я не настолько умна, Макс.

— Мне кажется, ты можешь быть ох как умна, если имеешь цель. Ты же не хочешь, чтобы хотя бы кусочек этого фильма попал к твоему папочке, правда? Или чтобы я попросил Даррена тоже посмотреть кое-что, да?

— А ты, наверное, каждую минутку обсасывал?

— Слушай, я не понимаю, о чем шум. Я говорю: попытайся. Мне все равно, что ты и как там, это твое дело. Я лишь хочу, чтобы ты склонила этого старика поторчать здесь и попытать счастья. О чем скандалим? Можно подумать, я прошу тебя убить кого-то. Чего тебе это стоит? Только некоторого времени. Ты разыграй роль — вот и все. Когда все закончится — победой ли, поражением, — забудешь, только и всего.

— Чудесно! Как просто! Забыть — и все. Господи Боже!

— Как ты тут живешь — ты должна чувствовать себя самой счастливой женщиной на земле.

— Поэтому я все время и смеюсь, Макс.

— Домик пуст, девочка. Набери с собой разных вещей, чтобы как-то одомашнить его.

— Шитье возьму.

— Ты знаешь, старику вроде этого очень даже может понравиться твое шитье.

— Ладно, хватит, Макс.

— Не смущайся, детка. Такие люди многое видели на своем веку, у них ничем не перебьешь зевоту, что бы ты ни делала, поверь. Это как врачи. Перевези туда вещи, потом возвращайся в свой номер и сиди, я с тобой свяжусь. О'кей?

— Что бы я ни делала — не выйдет ничего.

— Когда дело касается таких денег, все надо перепробовать, дорогая Бетти. — И, подмигнув, Макс передал ей ключи от номера сто девяносто мотеля «Страна игр».

* * *

Она упаковала чемодан, проехала три мили в сторону жилой части города, а потом еще в сторону, к мотелю «Страна игр». Бетти ощущала беспросветную, тяжелую апатию, знакомую боль в душе. Это был один из самых шикарных мотелей Лас-Вегаса — с широкими асфальтированными дорожками, дорогим и эффектным ночным освещением, пышной растительностью, фонтанчиками и садиками с камнями. Внутри мотеля интимность достигалась расположением номеров, светонепроницаемыми драпировками по всей стене вдоль окон, растениями и полной звукоизоляцией, а также особой завлекающей анонимностью, свойственной всем большим и весьма посещаемым городам. В «Стране игр» был свой небольшой коктейль-бар и даже казино, здесь всегда можно рассчитывать на выступление какого-нибудь пошлого юмориста.

Бетти поставила машину у дверей сто девяностого, занесла свой чемодан, нащупала знакомый выключатель, разложила вещи и осмотрелась, пытаясь оценить обстановку. Номер был действительно приятный и очень большой. Он вмещал огромную кровать, диваны, кресла, маленький бар, пианино, и все это задрапированное пространство не казалось тесным при таком обилии вещей.

Бетти проверила наличие напитков, полотенец, белья, льда в кухонном алькове, настроено ли пианино, хотя знала, что настроено. Потом закурила, стоя посреди комнаты с опущенными плечами, поддерживая локоть ладонью. Лицо ее было поникшим и несчастным, взгляд направлен в бесконечность. Так она стояла и думала: «Вот здесь они подловили тебя и сделали своей марионеткой, ниточки приживили без анестезии. А теперь им все просто: они дергают — ты прыгаешь. Тебе же остается откладывать деньги на черный день, вложить их куда получше, потому что, когда ты станешь старой и измученной жизнью для их игр и развлечений, они перережут эту веревочку и отпустят тебя на все четыре стороны. Тогда старой леди понадобится на что жить. Как же я была глупа! Хочется плакать по этой девчонке».

Больше двух с половиной лет назад — после того, как Джекки Ластер произнес свое бессмертное «А кому ты нужна?» — она подготовила свою собственную программу и с неустанной, искренней и умной помощью Энди Гидеона, нервного импресарио, отполировав ее до блеска, провела несколько генеральных репетиций. Оба были довольны, и настало время организовать ангажемент. Энди пригласил на просмотр Макса Хейнса. Макс, конечно, знал, что она была с Джекки Ластером и что тот оставил ее не у дел. Макс слушал ее совершенно бесстрастно и тогда представлялся ей комичным и зловещим типом. Лысая, блестящая голова, топорной работы мощный торс, крепкие короткие ноги, лицо полуобезьянье-полумонголоидное, блеск бриллиантов на фоне яркой молодежной одежды — он был, скорее, похож на прекрасный типаж для роли характерного актера, чем на менеджера казино. Вид полного безразличия, который демонстрировал Макс Хейнс, вконец расстроил Энди Гидеона.

Но двумя днями позже Макс позвонил ей в мотель «Комфорт».

— Надо поговорить, Доусон. Посылаю за тобой человека, он привезет тебя сюда. Он появится через десять минут, будь готовой.

— Но если речь пойдет об ангажементе, мистер Хейнс, не кажется ли вам, что и мой импресарио должен присутствовать?

— Я что-нибудь говорил про подписание договора? До этого еще не дошло, дорогая, я просто хочу поговорить с тобой.

Бетти быстро оделась, и ее доставили в кабинет Макса.

— Садись Доусон. Посмотрев тебя, я все время думаю: а не взять ли нам тебя, и на продолжительное время? У тебя богатый репертуар, он не надоедает слушателям.

— Но это еще не весь мой репертуар.

— Ты хорошо сложена и преподносишь себя, не оскорбляя ничьего вкуса, у тебя хорошенькое личико, потом, я думаю, ты не будешь против того, чтобы выйти в зал, посидеть с клиентами, поболтать с ними.

— Спасибо, добрый сэр.

— Платить тебе будут намного меньше того, что ты собираешься попросить, но к этому мы подкинем жилье и еду прямо в отеле. Но об этом — когда ты приедешь с импресарио, если не будет возражений. А сейчас я хотел бы организовать просмотр для нескольких совладельцев. Если речь о шести — восьми неделях ангажемента, я готов хоть сейчас, но надо согласовать с ними. Я думаю поставить тебя на ночное время в баре «Африк». Мне хочется, чтобы местная публика привыкла к тебе, чтобы перед тем, как разойтись по домам, люди говорили: «Пошли в „Камерун“, послушаем Бетти Доусон». Видишь, к чему я клоню? Так ты у нас и выдвинешься.

— Звучит недурно.

— Я хочу, чтобы тебя послушал Эл Марта. Где-нибудь, где можно посидеть и спокойно послушать, чтобы никто не перебивал. У него доля в мотеле «Страна игр», там есть комната с пианино, она сейчас пустует. Я бы хотел, чтоб ты перебралась туда на несколько дней, а я смог бы приехать потом с людьми, которые послушали бы тебя. Проверить, так сказать, самого себя.

Бетти помнит, что ей тогда стало не по себе и она спросила:

— А почему бы вам не разыскать меня по телефону? Я бы приехала в любое время.

— Боюсь, что не удастся состыковать их время и твое, когда у этих занятых людей вдруг выпадает свободный час. Здесь тоже нельзя, потому что все время кто-нибудь выступает. Тебе что, трудно пойти навстречу? Вижу, ты думаешь, тут какой-то подвох и я хочу подсунуть тебя кому-нибудь. Вот, смотри, телефон. Я могу поднять трубку и заказать точную копию Лиз Тэйлор или Мэрилин Монро в любое время, и мне это ничего не будет стоить, и никому из них не надо уметь играть на пианино и петь.

— Когда переезжать?

— Как можно скорее, малышка. Вот ключ. Номер сто девяносто. Это в глубине площади. Поворот направо.

И вот, после мрачных месяцев неуверенности и паники, окрыленная надеждой, она переехала в сто девяностый номер чуть ли не пританцовывая, улыбаясь своему отражению в каждом зеркале, радуясь возвращению чувства уверенности в себе, время от времени делясь своей радостью с клавишами маленького пианино. Более полутора суток ее никто не беспокоил. Завтраки, обеды, ужины приносили в номер. Очевидно, предварительная договоренность насчет нее уже была, потому что денег с нее не брали. Те немногие люди из обслуги мотеля, которых Бетти довелось видеть, держались отчужденно и недружелюбно, и если бы она попыталась как-то классифицировать их отношение к себе, то разглядела бы иронию и презрение. Один раз она позвонила Максу Хейнсу. Тот раздраженно велел сидеть и ждать.

Макс позвонил ей на следующий вечер в семь часов и сказал, что попозже приедет с Элом Марта.Она два часа прихорашивалась, все больше и больше нервничая, пока они наконец не приехали. Их было трое: Макс Хейнс, Эл Марта и человек по имени Риггс Тэлферт. Эла Марта Бетти знала в лицо, как-то ей показали его в «Мозамбике». Риггс Тэлферт был грубо сколоченным крупным мужчиной лет сорока, в дорогом и прекрасно сшитом костюме, в котором он чувствовал себя весьма привычно. Одежда не вязалась с его растянутой речью южанина, выдававшей невысокое происхождение, и некрасивым клиновидным лицом. Риггс вел себя весело и шумно, словно ему было хорошо как никогда в жизни.

Когда Бетти знакомили с Тэлфертом, он слишком долго держал ее руку, не обращая внимания на робкие попытки выдернуть руку и с восхищением разглядывая ее во время своей длинной тирады.

— Я один из Тэлфертов, из страны скотоводов, Флориды, мэм. Бог знает сколько нас там развелось с тех пор, как прадед переселился туда из Джорджии, взял себе здоровый кусок негодной болотистой местности и развел там чахлую скотину, и ничего хорошего из этого не получалось, пока лет тридцать назад Тэлферты буквально не вылизали эти земли — их осушили, огородили. С тех пор, поверьте мне, мэм, все мы, Тэлферты, живем роскошно, так, что лучше и не надо.

Бетти отступила назад и прошептала:

— О Господи.

Эл торопливо пояснил, что, поскольку они собрались посмотреть новый талант, предназначенный для «Камеруна», им было приятно взять с собой кого-нибудь из самых почетных гостей отеля, и Риггс Тэлферт как раз относится к их числу.

— Да, меня везде любят, — гундосил Риггс. — Надеюсь, вы немножко и потанцуете, я страсть люблю смотреть, как танцует красивая женщина, мисс Доусон.

У нее появилось странное ощущение, что если он настоит на этом, то ей придется даже подкорректировать свое выступление. В этом человеке чувствовалась необычайная сила, целеустремленность и власть, что одновременно и привлекало, и отталкивало. Бетти расценила это как редкое проявление первородной мужественности. В нем была не только эротическая привлекательность, но и что-то пугающее, и Бетти ощутила себя сабинянкой, внезапно почувствовавшей, что не может бежать быстро от догоняющего ее сатира. Это трио чем-то напомнило ей картинку из далекого детства, когда два явно настороженных человека вели огромного дружелюбного белого медведя сквозь карнавальную толпу к круглой площадке, а потом он у них плясал. Бетти тогда казалось, что медведь получает от этого море удовольствия, и одного она не могла понять: почему бы и дрессировщикам не попрыгать вместе с медведем, вместо того чтобы напряженно следить за ним.

Бетти попыталась помочь Максу установить три кресла так, чтобы удобно было смотреть, но Риггс Тэлферт опередил ее. Она сделала освещение, как задумала, села за пианино, широко улыбнулась им, подмигнула и начала выступление.

Риггс Тэлферт настаивал, чтобы концерт длился намного дольше того, чем у Макса Хейнса и Эла Марта хватило терпения скрывать, что им уже надоело. После каждого номера он оглушительно хлопал своими огромными ладонями. Он хохотал и восторженно ревел в ответ на ее реплики, притопывал каблуками и хлопал себя по бедрам.

— На этом, — наконец твердо объявила Бетти, — мое выступление заканчивается, джентльмены.

Тэлферт встал и сказал:

— Эл, ей-богу, если ты не возьмешь эту девушку петь в твоем отеле, клянусь, моей ноги здесь больше не будет и другим скажу. Это так же точно, как то, что я вижу эту бутылку бурбона, из которой надо еще немного налить. И плати ей хорошо, слышишь?

— Деваться некуда, Макс, — сказал Эл Марта. — Мы берем тебя, Бетти.

— Спасибо, мистер Марта.

Эл лучезарно улыбнулся и попросил ее:

— Пройди с Максом на минутку к машине, дорогая, надо кое-что оформить, подписать.

— А как же?..

Больше она ничего не успела вымолвить, потому что Макс взял ее за руку и вывел на улицу, где уже была ночь. Он прошел с десяток шагов, резко развернулся и припер ее к стене.

— Это что еще?..

— Молчи и слушай, у нас мало времени, малышка. Рисую тебе общую картину. Это его четвертый приезд сюда. Он с компанией друзей прилетает сюда чартерным рейсом. Обычно они оставляют здесь приличные деньги. Мы принимаем их, как почетных гостей. В этот раз они тут неделю. Улетают завтра утром. Ему здорово повезло, этот осел выиграл у нас больше ста восьмидесяти тысяч.

— А я здесь при чем?

— Тебе нужна работа?

— Нужна, но...

— Он положил глаз на тебя, малышка. Теперь твой ход. Я хочу, чтобы ему расхотелось так быстро уезжать. И ты можешь ему помочь в этом.

— Подождите хоть немножко, в конце-то концов!

— Нет времени рассусоливать, девочка. После того как мы с тобой сейчас вернемся, сделай так, чтобы он остался, а мы ушли. Не забудь войти в комнату с улыбкой.

— Я не буду...

— Если ты все сделаешь правильно, если он вернется в отель после того, как улетят его друзья, то он спустит свой выигрыш, а ты получишь хорошие наличные и работу, которая тебе позарез нужна. Молчи и слушай дальше. Если ты не захочешь оказать нам эту маленькую услугу, крошка, то через день я сделаю так, что ты ни-ког-да не найдешь работу в Вегасе, а через четыре дня тебя не пустит на порог самая паршивая харчевня в стране. А для гарантии я попрошу пару ребят встретить тебя на улице, отвезти в пустыню и сделать тебе лицо как у кролика, попавшего под колеса. Тебе некуда деваться, малышка, и давай играть по нашим правилам. А потом, какого черта, в конце концов? Он по-своему неплохой мужик. Ну что тебе стоит? Развлекись немножко.

Бетти по-прежнему стояла, прислонившись и ощущая плечами тепло стены, разогретой дневной жарой. Перед ней на фоне освещенных кустов, располагавшихся футах в пятидесяти от дома, вырисовывался силуэт Макса Хейнса.

«А что мне, черт возьми, действительно стоит? — спрашивала она себя. — Что уж мне особенно беречь после Джекки и его толстого друга? Кому я нужна? Что я берегу, для кого?»

— И сколько я получу? — спросила Бетти потухшим голосом.

Макс сжал ее руку:

— Вот это другой разговор. Ты получишь два процента от того, что он вернет.

— А если... независимо ни от чего он уедет с друзьями?

— Тут ты не виновата, что ж делать. Постарайся... Во всяком случае, работу ты получишь.

— Но если это часть работы, мне, пожалуй, она не нужна, мистер Хейнс.

— Зови меня Максом, красавица. Кто тебе сказал, что это часть работы? Это чрезвычайный случай. Ему просто не понравились девицы, которые меня обычно выручают в таких случаях. Этого, вероятно, больше не случится.

— Ладно, возвращаюсь с улыбкой, — сказала Бетти.

Вернулась. Они выпили еще немного. Бетти сообщила, что у нее есть еще несколько песен. Эл посмотрел на часы и заявил, что ему пора возвращаться.

Макс сказал:

— Мне тоже нужно идти, но это не значит, что тебе, Риггс, надо торопиться. Знаешь, ты послушай песни и, прежде чем улетать утром, оставь для меня записку и напиши, какие тебе понравились. Я буду благодарен, у тебя глаз на таланты, Риггс.

И они остались одни. Сделка состоялась. Он начал обычное ухаживание. Бетти сообразила: это такой человек, который невысоко ставит то, что само идет к нему в руки. Хохоча, улыбаясь, она ускользала от него, терпеливо проходя эту неизбежную процедуру. Увидев, что может дальше не совладать с ним, настояла на прогулке по воздуху. Они взяли такси и побывали в нескольких укромных уголках, которые она знала, и когда они сидели, прижавшись друг к другу, эта извечная борьба становилась еще упорнее: он приводил весомые аргументы, почему ей следовало бы согласиться, а она — не менее весомые, почему не следовало. Он с большим чувством говорил о своем ранчо, детях и с неудовольствием — о жене, активистке какого-то общественного движения, которая вечно осуждала его привычки и ругала его друзей, но с большой охотой тратила его деньги.

Бетти чутко улавливала моменты, когда Риггс подумывал забросить это занятие, и подпитывала его угасающую надежду. Когда дело пошло к рассвету, она, к его радости, безоговорочно сдалась — естественно, бессильная далее противостоять его очарованию. Они взяли другое такси, возле «Камеруна», куда он зашел оставить друзьям записку, чтобы они летели без него. Потом они поехали в «Страну игр» в номер сто девяносто.

Они провели вместе пять дней и ночей, прежде чем Риггс Тэлферт улетел обратно во Флориду. Его выигрыш к этому времени усох до тридцати тысяч. Проигрыш немного опечалил его, но он объяснил это со своим неизменным оптимизмом тем, что оказался настолько счастливым в любви, что другой вид удачи, естественно, отвернулся от него.

Для Бетти это стало вроде исполнения главной роли в длинной и довольно монотонной пьесе, в которую нужно было время от времени вставлять импровизированные реплики. Она скоро поняла, что все переносится легче, если немного выпить. Эмоций на него она не расходовала, но притворяться надо было, и она научилась той циничной истине, что легче сделать его довольным, притворяясь, чем если бы она была искренней. Пятеро суток, прошедших в винном тумане, притворялась она с Риггсом Тэлфертом, удивляясь собственной способности вызывать его радостную реакцию фразами из старых песен, старых фильмов и старых пьес, вытащенными из запасников памяти. Бетти стояла рядом с Риггсом у ограждения игорного стола и говорила, что удача на его стороне, хотя удача от него явно отворачивалась.

Если бы Бетти была способна только притворяться, спаивая себя до грани потери самоконтроля, проговаривая банальности, сдобренные ласковой улыбкой еле слушающихся губ, то, возможно, она была бы способна и убедить себя в том, будто преодолела все это без значительных потерь для себя, будто ничто ее не задело.

Но ей трудно было противостоять собственной физиологии. Она пыталась как бы оставаться в стороне от происходящего, но не могла, с каждым разом все легче поддаваясь реальности, рушившей стены притворства, за которыми она пыталась спрятаться. Бетти ускользала от самой себя. Как после наркотиков, которые она употребляла как бы назло окружающим, и особенно в больших количествах тогда, когда ей хотелось не чувствовать себя посторонней в мире, где водились всякие Джекки, толстяк, Макс Хейнс. Наркотики возвращали ее в пустынную страну иллюзий, где она бродила — бездумная, слепая, потрепанная жизнью, едва отдающая себе отчет в собственных действиях и намерениях.

Тэлферт, который во всех мелочах проявлял в отношении Бетти неизменную галантность — зажжет зажигалку, поможет сесть, откроет перед ней дверь, накинет на плечи что-нибудь теплое, — благодаря чему она чувствовала себя привлекательной и обожаемой, во время их близости становился неистовым, неуемным, жадным. Он доставлял ей наслаждение и так выматывал ее, что она чувствовала себя потом совершенно измочаленной, как спортсмен, упавший за финишной чертой. Потом, без плавного перехода, он снова возвращался к кружению вокруг нее, искренней галантности и всем своим отношением к ней показывал, что у него в руках драгоценный и тонкий сосуд, хрупкий и нежный, требующий мужской защиты.

Была еще одна странность в его поведении. Не важно, под какие моральные критерии подходили их интимные отношения, не важно, как он там и что... но Риггс Тэлферт никогда, ни одним словом не обмолвился потом о них, очевидно считая, что это неприлично для такого джентльмена, как он.

В последний вечер ей было сказано — от чего ей стало не по себе, — что она может, если захочет, выйти за него замуж. Во второй половине дня он исчез на короткое время, напустив предварительно туману по поводу своей отлучки, а вечером преподнес пару великолепных, тонкой работы старинных золотых серег, усеянных неограненными изумрудами.

Он крепко сцепил пальцы своих огромных рук, так что они затрещали, и, вопросительно глядя на нее, сказал:

— Я не хочу, чтобы это был как бы прощальный подарок тебе, Бетти. Честное слово, я не хочу, чтобы между нами все кончилось. Мне нужно, чтобы ты дала мне немного времени, и я кое-что переделал бы в своей жизни, и ты пришла бы в нее. Я имею в виду законно. Считай это предложением, ну, типа того... Если мужчина, который еще не свободен, имеет право на это.

После того как Бетти с трудом убедила Риггса, что предпочитает «карьеру» браку, он стал говорить ей о хорошем участке земли на берегу океана к северу от Форт-Лодердейла, о хороших друзьях и хороших имущественных правах в Лодердейле. Он построил бы ей уютный домик у океана и нашел бы превосходную работу в одном из клубов Лодердейла. Это, конечно, не то, чего он хотел бы, но лучше, чем ничего.

Ей удалось убедить его, что она будет чувствовать себя неловко в таком положении, и тогда он спросил, хорошо ли будет, если он иногда, когда выберет время, станет приезжать сюда. Тут у Бетти уже не нашлось веских возражений.

Но он никогда не вернулся, потому что осенью, во время охоты, сидя в кустах, прокричал, подражая дикому индюку, а молодой адвокат из их компании в осенних сумерках действительно принял его за большого индюка и разорвал ему горло с первого выстрела. Макс Хейнс показал ей короткое сообщение об этом в лос-анджелесской газете. Она поплакала в постели о бедной Бетти Доусон и Риггсе Тэлферте и вообще об этой жизни, в которой все может случиться...

Проводив Риггса до самолета, она вернулась на такси в мотель, собрала свои вещи, перевезла их к Мэйбл в «Комфорт», а ключи отвезла Максу Хейнсу.

— Сядь и отдохни, милая, ну, ничего же не случилось, правда?

— Это было так легко. Все равно что перерезать собственное горло, Макс, — ответила она, довольная тем, что нашла подходящие слова, которые сообщили ей самой ощущение хоть какого-то душевного равновесия, защищенности. Вот чем она стала — шлюхой по особо важным делам. Джекки Ластер завершил ее образование, недополученное в колледже, его толстый дружок внес еще один штрих в ее учебу, а Риггс Тэлферт стал ее первой официальной практикой, во время которой она использовала все полученные знания.

— Мы с тобой можем ладить, Доусон. Тебе надо понять, что я мог бы оставить тебя ни с чем, но это было бы глупостью, а глупость к добру не приводит.

— Перечисление твоих заслуг вселяет вдохновение в сердца американской молодежи.

— Люди, с которыми ты начинаешь работать, любят честную игру. Ты только принимаешь их правила, делаешь несколько улыбок — и деньги сами идут к тебе в руки. Что еще нужно в жизни? Так что возьми свое.

Бетти приняла. Открыв конверт, увидела там пачку купюр, все сотенные, и положила конверт в сумочку.

— Спасибо, благородный рыцарь.

— Пересчитать не хочешь?

— В другое время.

— Там их сорок пять, сорок пять купюр, крошка. Это больше, чем я обещал и чем должен был тебе дать, правильно?

— Правильно.

— Неужели это доставляет такую боль, что ты не в состоянии разок улыбнуться? Может, я не должен говорить, но не клади эти деньги в банк. Мы их называем «сливками» с больших денег, они не проходят ни по каким бумагам. Может, все и сойдет, но если ты наскочишь на налоговую инспекцию, то привлекут за уклонение, ведь они проверяют поступления на банковские счета. Положи деньги в сейф, под замок, а потом можешь вносить их по частям, это лучше, меньше риска. Но самое милое дело — прогулять их, купить что-нибудь. Этого им не проследить.

— Ага, уклонение от налогов, да? Еще один преступный шаг в моей жизни.

— Одно говорю тебе: заявлять их нельзя, крошка. А если заявишь, я и знать не знаю, откуда ты их взяла. Но не у меня — я докажу по бумагам.

— О работе, Макс, о работе. Когда я начну работать?

— Скоро, крошка. Только сделаю кое-какие передвижки. Я тебя найду.

— А не хочешь ли ты отделаться от меня? Лучше не надо.

— Ты слишком недоверчива, детка. Ты будешь работать здесь. Будь уверена на все сто.

Бетти заплатила Мэйбл Хасс задолженность за проживание, купила кое-что из одежды, приобрела подержанный маленький «моррис». Она вполне определенно заявила себе, что мир, в который она так стремилась попасть, оказался иным, чем она ожидала, и сделала логичную и рациональную поправку, отойдя от мира грез юности, мира, каким он должен быть, к миру, какой он есть на самом деле. Она уже раз на полном ходу врезалась в стену и рухнула наземь, а эти заметили ее, открыли дверь в стене, и она прошла через нее, приняв протянутую руку, и снова ее ждал удар судьбы. Каковы заслуги, такова и награда.

Надо было научиться сосуществовать с тем чуждым ей человеком, которым она стала. Бетти решила для себя, что раз те построения, которые она создала в собственной голове, рассыпались, то она и не обязана их восстанавливать. Можно убрать руины, разровнять место и чисто вымести. Так меньше опасности, что что-то рухнет на твою голову. И на душе спокойнее.

Бетти пришлось преодолевать в себе неотступное подозрение, что она изменилась и внешне. Ей казалось, что мужчины смотрят на нее с более практическим интересом. Может быть, она как-то по-новому, вызывающе раскачивая бедрами, идет по улице? Может быть, у нее слишком накрашены губы?

Или бюст слишком подчеркнут? Она внимательно присматривалась к своим друзьям, почти надеясь обнаружить в их глазах оттенок неуважения или даже презрения.

Но в глазах друзей Бетти так ничего и не прочла. А вот в зеркалах и магазинных витринах перехватила несколько откровенных взглядов и получила ответ на свои вопросы. Она знала, что изменения в ней неизбежны и носят объективный характер. Она стала пить несколько больше обычного. Раньше она любила бывать одна, потому что знала, это оказывает восстановительный эффект, а теперь стала избегать одиночества. Много спала, сон был тяжелым, и просыпалась она непосвежевшей.

В конце недели Бетти пригласил к себе Макс.

— Начнешь выступать, милая, через две недели, считая с завтрашнего дня. С двенадцати ночи до шести, четыре выхода за ночь. В отеле получишь номер, переедешь на следующей неделе. Жилье бесплатное, еда и выпивка — тоже, будешь подписывать счета. Мы оплатим платья для выступлений, но я предварительно должен их одобрить, получать будешь триста долларов в неделю.

— Я не знаю, согласится ли Энди, чтобы я выступала за такие деньги.

— Добавь сюда жилье и еду, это гораздо больше минимума, так что никакой профсоюз не будет верещать, и ты не будешь, детка.

— А ты откуда знаешь?

— Оттуда, что я все о тебе знаю, Доусон, и еще потому, что ты прошла деловую практику в номере сто девяносто.

Взгляд ее застыл на нем. Это было плохо скрытое предупреждение. У Бетти внезапно пересохло во рту.

— Что... что это значит?

— А то, что через «Икс-торг» Эл сосет не одну телку. Есть крошечные профсоюзы, всякие там прачечники и прочие, отсюда и до Аризоны, потом разные торговые ассоциации, и через них люди Эла смогут все уладить, надавить, где надо. Не как в старину — пушкой махать, хотя и это можно, — а по-современному. Эл называет это «социальным давлением». Одна из корпораций, которая действует от «Икс-торга» в старом городе, владеет «Страной игр», и когда мотель расширяли, то пригласили специалистов. Хочешь действовать по-современному, надо опираться на специалистов. И вот тот кусочек в глубине площади сделали для особых задач, крошка. Знаешь, я балдею, какие они вещи творят. Прозрачные зеркала, особое освещение, дырки для скрытых кинокамер, рапидная съемка. Они утыкали этот домик такими сверхчувствительными микрофонами, что шепот слышно с двадцати футов, и они могут так его усилить, что уши лопнут. Эл использует это хозяйство двадцать — тридцать раз в году, но даже если бы только три, это окупило бы себя. А электроники там тысяч на двести напихано, малышка.

Бетти сделала попытку облизать губы. Она слушала все это как бы издалека — верный признак того, что вот-вот потеряет сознание.

— Я... я что-то не понимаю.

— Почему тогда мы пустили это в дело? Не из-за тебя, девочка. Ты тут человек случайный. Как объяснил Эл, дело в операциях с земельными участками во Флориде, а у Тэлферта там очень неплохие позиции. В один прекрасный день ему вдруг захочется помешать нам. Тогда мы делаем копию с фильма и магнитофонной пленки и переправляем их в Майами — и внезапно Тэлферт становится нашим лучшим другом. Это вроде страховки.

— Фильм? — произнесла Бетти слабеющим голосом.

Макс Хейнс встал:

— Пройдем-ка сюда, крошка. Я велел Брауну приготовить проектор, я так и думал, что тебе захочется взглянуть одним глазком. Фильм черно-белый, на шестнадцати миллиметрах, пленка особая, специально для темноты.

Бетти проследовала за Максом в маленькую комнату рядом с его кабинетом и закрыла по его просьбе дверь. В шести футах от нее на низком столе стоял кинопроектор, наведенный на стену. Он проверил его и включил.

— На этой пленке нет звука. Иногда они переносят и звук с магнитофона, но это дорого. Выключи свет там рядом с тобой, крошка, и я настрою на резкость.

Она выключила свет. Яркий прямоугольник на стене принял резкие очертания. У нее сердце остановилось при виде этого позора, этой высшей степени бесчестия. Откуда-то издали иногда долетал голос Макса, с трудом преодолевавший шум в ушах и деловое стрекотание проектора:

— Кондиционер в номере работает громковато, чтобы не слышно было звуков камеры, крошка. Оператор — мастер своего дела, ты должна признать. Объективы, которые дают наплыв. Это очень важно, чтобы не было сомнений, тот человек или не тот, чтобы не было сомнений в подлинности. Оператор работал в Голливуде, его помели оттуда за наркотики. Ух ты, а этот Тэлферт тот еще мужнина, да? Детка, ты одного не бойся — что этот фильм начнут толкать из-под полы. Я не говорю, что не пошел бы. Еще как! Но тут дело конфиденциальное, ни одной копии не выходит из наших рук, если другая сторона не начинает ссориться с нами, а там уж пусть человек сам себя винит. В следующей части съемка идет с другой точки, правда, освещение не того, но все же...

Вдруг горькая слюна стала заполнять рот Бетти, она перегнулась через ручку кресла, и ее начало рвать, долго и болезненно. Макс остановил проектор, зажег свет и провел ее в свой туалет.

Когда она осталась одна и стала приводить себя в порядок, кадры из фильма снова стали прокручиваться в ее мозгу и ее опять стошнило. Прошло много времени, прежде чем она почувствовала себя в состоянии выйти. Бросила взгляд в зеркало и увидела там изможденное, мрачное, желто-серое лицо. Она не могла заставить себя посмотреть себе в глаза.

— У тебя совсем больной вид, дорогая. Лучше присядь.

— Нет, спасибо, — промолвила она бесцветным голосом.

— Я не знал, что это тебя так достанет, малышка.

— Кто... кто еще видел это?

— Только я и Эл, и ребята из лаборатории. Ну, еще двое, которые снимали, когда ты была в номере. Вот и все. Я честно тебе говорю, Доусон. Мы только навредили бы себе, если б выпустили это наружу. Это было бы грязным трюком с нашей стороны.

— Грязным трюком, — эхом повторила она, еще не понимая, как себя вести.

— Ты уясни только одно: ты теперь принадлежишь мне. Ты берешь работу, которую я предлагаю, по цене, которую я назначаю. И если я скажу: перепрыгни отель — то иди и постарайся это сделать, и старайся до тех пор, пока я не скажу: хватит. — Макс обошел стол и подошел к Бетти вплотную. — Со мной тебе будет легко работать, но как только ты попытаешься выпендриваться, я сделаю из этой ленты фильм на десять минут, возьму кадры получше и прослежу, чтобы фильм был вручен твоему папаше-доктору в Сан-Франциско. Теперь тебе все ясно?

Бетти что-то сказала сдавленным голосом, нащупала дверь, открыла ее и побежала через казино, понимая, что опешившая публика смотрит на нее. Она выскочила на солнечный свет, которого не почувствовала, вся в слезах, так прикусив губу, что выступила кровь.

Вернувшись в мрачную комнату мотеля «Комфорт» и лежа на своей провисающей кровати, она примирилась с тем, что ей придется лишить себя жизни. Каким бы способом она ни пыталась решить это уравнение, результат все время выходил один и тот же. Она пролежала два дня. Ей не хотелось ни есть, ни выходить на улицу, ни отвечать на осторожные беспокойные вопросы Мэйбл.

И тогда Мэйбл, невзирая на ее протесты, вывезла Бетти в пустыню и оставила в абсолютном одиночестве каменного домика.

— Я оставлю тебя здесь, вот еда, — сказала ей Мэйбл. — Приеду через несколько дней. Не знаю, что тебя гложет, но если есть какое-нибудь место, где можно прийти в себя, то оно здесь. Я уеду, и ты увидишь, что здесь нет никого, — только ты и Бог. Разберись тут с Ним и с собой.

И Мэйбл уехала на своем стареньком скрипучем автомобиле, ни разу не оглянувшись и не помахав рукой.

Бетти Доусон пошла на поправку на пятый день. Точнее, она смирилась с тем, что надо жить в таком будущем, которое уже не поправить. Мэйбл забрала ее спустя пять дней. После долгого, напряженного первого взгляда Мэйбл облегченно и одобрительно улыбнулась. По пути в город она проникновенно сказала:

— Думаю, ты поняла, что жизнь важнее всего, остальное по сравнению с ней — ничто, Элизабет. Если человек понял, что надо жить, то проживет без ног, глаз, свободы, любви. Так всегда было и будет.

— Надо, наверное, беречь то, что осталось.

— И понимать, насколько это ценно.

— Мэйбл, я хочу сделать одно дело, прежде чем пойду работать: слетаю на пару дней к отцу. Мне бы раньше...

— Это хорошее дело, Элизабет.

И ты, Бетти, строишь новую жизнь. Жизнь в рамках тех ограничений, которые были созданы твоими непоправимыми ошибками. И стараешься получить от нее максимум того, что можешь. Поражаешься собственной отваге и несгибаемости. Напряженно и хорошо работаешь, радуя этим друзей и восхищая почитателей. Стараешься забыть, что ты в прямом смысле человек «до востребования». Когда ты начинаешь задумываться, почему они, взяв в заклад твою душу, не платят за это, Макс подсовывает тебе решение проблемы с везунком из Сент-Луиса, толстым, придурковатым и плутоватым человеком.

Ты пытаешься отказаться от этого отвратительного задания, зная, что ведешь битву, в которой обречена на поражение, и на сей раз ты уже знаешь, что снова будут кинокамеры, и, пряча свой стыд и ненависть, стремишься подставить партнера под камеры в самом нелепом и непристойном виде. Ты абсолютно ничего не чувствуешь — ни страха перед камерой, ни ощущений. Твое тело — это лишенный нервов послушный предмет, который ты научилась презирать. Это вульгарная податливая вещь, годящаяся лишь на услаждение толстых дураков. Этому хватило пары вечеров, чтобы спустить свой выигрыш, а на третий он еще и проиграл сорок тысяч. Когда он захотел вернуть уверенность в себе наедине с тобой, то оказалось, что крупные денежные потери довели его до импотенции. Полупьяный и беспомощный, он плачет, мотая головой из стороны в сторону и повторяя «мама, мама, мама».

После года ожиданий, стараясь не думать о том, что находишься в состоянии постоянного ожидания, ты получаешь новое задание: тебе препоручают счастливчика-богача из Венесуэлы. Ты стараешься выкрутиться, но с Максом это не проходит, у него на руках все козыри. На этот раз хоть без киносъемок. Но после того как венесуэльца расперло от гордости за успешное соблазнение, в нем проявляется настоящий садист.

Это маленький крепкий человечек, богатый, тщеславный. Много времени уделяет расчесыванию своих напомаженных волос. Однажды убедив себя в том, что ты считаешь его неотразимым, он дает волю своим маленьким, быстрым, твердым кулачкам, отпускает тебе шлепки, грязные словечки и презрительные взгляды. Он быстро выиграл, а теперь так же быстро проигрывает и от этого становится более неистовым и жестоким — как маленький злобный петушок. Тебе отказывает выдержка еще до того, как он расстается с последними остатками выигрыша. Когда он наносит тебе откровенный удар по еще не зажившей ране, ты прерываешь его игру мускулов размашистым ударом, от которого он кричит, как баба.

Когда он подползает к тебе с ясно читаемым на лице намерением убить, ты размахиваешься ногой и чувствуешь, как хрящевидные ткани его носа сплющиваются под ударом твоего колена, и тебе становится немного дурно. Но он продолжает наступать, глаза его и остаток лица по-прежнему выражают намерение убить тебя, и он подвывает от желания добраться до тебя, и тогда ты останавливаешь его только тем, что разбиваешь ближайшую вазу о его голову. Ты в горячечной спешке одеваешься, стараясь не смотреть на него, и бежишь прямо к Максу, потому что специальные проблемы специфического бизнеса должен решать специалист.

Выясняется, что тот жив. Рана болезненная, но не серьезная. Макс быстро и спокойно все улаживает. Потом он не говорит, как добился этого, но ей заявляет:

— Если кто-нибудь где-нибудь тут тронет тебя пальцем — дай мне знать немедленно. Ты не должна терпеть такие вещи от этих клоунов, дорогая. Ты слишком драгоценна, чтобы я позволил всяким фраерам трепать тебе нервы. Да, возьми свою долю. Пару ночей не выступай. Можешь съездить к своему старику или еще что. Обустраивайся здесь как следует. Мы сделаем все, чтобы тебе было хорошо, девочка.

Если не считать «заданий», ты соблюдаешь тут полное воздержание. Раз тело необходимо для хитроумных комбинаций и используется в качестве дорогостоящей приманки, то впору ли думать о его двойном назначении? Сейчас век специализации. Ты стала совсем бесчувственной, хотя их у тебя было немного, пятеро. Джекки был поражен, он не мог поверить, был чуть ли не напуган тем, что ты была девственницей. После него ты можешь сосчитать только его толстого друга, которому он тебя подсунул взаймы, Риггса Тэлферта, толстяка из Сент-Луиса и этого порочного венесуэльца. Пятеро в твоей жизни. Кто еще в двадцать шесть мог бы собрать таких разных типов в такой малочисленной группе?

И потом появился Хью Даррен. С ним пришла любовь. Но как только ты зашла за определенную границу, любовь стала для тебя недопустимой роскошью. И ты бьешься, зажатая в угол. Какой и кому вред от дружбы? Никому и никакого. Но возможно ли это? С неизбежностью друзья становятся возлюбленными, любовниками. Ты молишься о том, чтобы он не заметил, как порочно тело, которое ты возлагаешь на этот особый алтарь. Ты изображаешь чистоту, которая ему нужна. И не можешь показать, что любишь его. Это надо упрятать, и поглубже. Потому что это неизбежно должно кончиться. И ты выбираешь себя в качестве той стороны, которая должна принять на себя всю боль.

Пусть это будет для тебя веселой, легкой и беззаботной вещью, продолжением дружбы, а не сердечной привязанностью. И никаких обязательств, никаких последствий. Люби его себе на здоровье, получай удовольствие от того чуда, которым вы обладаете. Собери все это в самых укромных уголках своей памяти, потому что, когда это закончится, оно станет скрашивать каждый из оставшихся тебе на земле дней и тебе будет так приятно оглянуться назад. В каждый миг любви ты знаешь, что это кончится, как только Макс Хейнс появится с новым требованием. Потому что как бы ты ни нуждалась в Хью, ты не сможешь вначале отдать себя на потребу грязных затей Макса, а потом отряхнуться как ни в чем не бывало и вернуться в объятия любимого, пользоваться его особой добротой к тебе во всем, к той радости свидания с ним, о которой не скажешь словами...

Бетти мрачно окинула взглядом зловещее великолепие номера сто девяносто. «Здесь убивают любовь, — думала она. — Удар — и забудь, что она была. И все же почему, зная, что проиграю, я очень жалею о том, что потеряю доброе отношение со стороны этого пожилого человека из Техаса? Все остальные были дураками. Этот — нет. К нему не подойдешь, но Макс не поверит мне. В такую ночь хорошо умереть. Натянуть эту ночь на себя, как одеяло, но только навеки».

Глава 8

В понедельник утром пробуждение наступило для Тэмпла Шэннарда слишком рано. Это было его третье утреннее пробуждение в огромной кровати, рядом с кроватью Викки, в шикарном люксе номер восемьсот три отеля «Камерун». Он вышел из состояния тяжелого забытья, которое не принесло ему никакого облегчения. Согнала с него сон и перевела в полубессознательное состояние ужасная головная боль, такая, будто ему голову постепенно сжимали обручами и череп разламывался при этом на отдельные косточки. Тэмпл чувствовал такую жажду, что был уверен: ему не удастся ее утолить. Некоторое время он лежал с плотно закрытыми глазами, не желая подставлять их под слабый утренний свет в комнате, прислушивался к беспокойному шуму в сердце и пытался оценить, не стошнит ли его сейчас. Сердце стучало наподобие шара, медленно скатывающегося со ступеньки на ступеньку.

Тэмпл понимал, что напился, но интересовало его только то, как бы выйти из этого ужасного состояния. У него было мрачное ощущение, что если он попытается восстановить ближайшую ретроспективу, то почувствует себя значительно более несчастным. Он сжал зубы и сел в кровати, подождал несколько минут, почувствовал наконец, что может встать, и тихо поплелся в ванную, закрыл за собой дверь.

«Тебе, дураку, почти пятьдесят один, Шэннард, — говорил он себе, — а ты вытворяешь с собой такие вещи».

Тело было вялым и непослушным. Он выпил четыре стакана воды, постоял, словно прислушиваясь, потом встал на колени перед унитазом, и его вывернуло. Прошло довольно долгое время, пока он решился выпить еще стакан. Тошнота прошла, и он почувствовал, что можно принять душ. Стоя с зажмуренными глазами под шумящей струей, он стал припоминать кое-какие детали вечера, но гнал их от себя, чувствуя себя пока не подготовленным для их восприятия. Он подумал, что сейчас способен вынести на своих плечах не так много, но сколько может — вынесет.

Почти всегда Тэмпл Шэннард просыпался по утрам с убеждением, что жизнь — прекрасная штука. Про данное утро трудно было утверждать что-то подобное.

Простояв долго под душем, он принялся затем за бритье, причем делал это с необычным прилежанием. Как бы компенсируя подмоченную в собственных глазах репутацию, он решил особенно хорошо выбрить себя. Руки дрожали, и он весь сконцентрировался на том, чтобы не порезаться.

Он провел длинную полосу, и бритва застыла в его руках. Мысль, таившаяся где-то в глубине памяти, прорвав все преграды, вырвалась на поверхность: «Тебя собираются купить. Ты в ловушке, Шэннард. Надо действовать быстро. Надо сбыть свои акции. Иначе скоро у тебя будет крайне мало наличных».

Он подумал, начиная другую длинную полосу на щеке, что когда-то у него уже было мало денег, но он поднялся. Он примет их предложение. Раз уж жизнь так обошлась с ним, он будет работать вдвое напряженней, чтобы организовать новое дело. У него кое-что останется, с чего начать.

«Какое там останется! Ты же проиграл это вчера!»

Это страшное открытие нанесло ему такой удар, что он пошатнулся.

Сколько же?

Может быть, он совсем не проиграл?

Сколько же он проиграл?

Тэмпл глубоко порезал подбородок. С помощью специального крема и салфетки он остановил кровь и осторожно открыл дверь ванной. Викки еще спала. Костюм его комком валялся в кресле. Замерев от страха, он непослушными руками стал шарить по карманам и нашел маленькую записную книжечку. В его замутненной памяти сохранилась картинка того, как он записывал, когда ему любезно оплачивали чеки. Он медленно разыскал нужную страничку и увидел свои пьяные каракули, вполне, впрочем, разборчивые. Он сложил цифры короткого столбика, шевеля при этом губами. Сложил еще раз и получил ту же сумму. Сто двадцать шесть тысяч долларов.

Тэмпл порылся в кошельке и нашел наличными немного больше двухсот долларов. В тумбочке среди ключей и мелочи нашел несколько пятидесятидолларовых фишек. Он голым прошел к глубокому креслу, стоявшему у задернутой оконной портьеры, и опустился в него. Он был растерян, чувствовал слабость и головокружение. Он стал мысленно складывать и вычитать разные суммы и наконец пришел к выводу, что неосторожно сыграл с собой злую шутку: если бы он продал друзьям Марта то, о чем говорили, и сразу вернулся бы в Нассау и там продал все, что у него оставалось, включая дом, яхту и машину, и до последнего цента все пустил бы на погашение обязательств, то, скорее всего, получилось бы по нулям, то есть полное разорение.

Он сказал себе, что тут, видимо, какая-то ошибка. Не мог он столько проиграть. И тем не менее проиграл. Эта цифра все время появлялась у него перед глазами. Тело его покрылось холодным потом.

Викки повернулась, вздохнула во сне и легла поудобнее. Тэмпл почувствовал необходимость быть рядом с ней. Он медленно и осторожно опустился на край ее кровати, стараясь не разбудить Викки. Она спала раздетой; пошевелившись в очередной раз, она повернулась на спину, а руку закинула за голову. Край одеяла сполз, открыв одну грудь, полную, упругую. Ей тридцать, и надо было бы обладать совершенно нелепым максимализмом, чтобы заметить какие-нибудь возрастные изменения по этой части. Темноватый оранжево-розовый сосок не тронуло время. Молочно-белое полушарие, украшенное голубым кружевом вен, было таким же теплым и милым, как и ее нервические руки и губы. Личико выглядело обиженным, как у ребенка, а тело хорошо угадывалось под легким голубым одеялом.

Тэмпл почувствовал все усиливающееся желание и подумал, что это был довольно типичный для его редких похмелий случай, будто вино будило в нем какое-то чувство вины и неуверенности и побороть его можно было только этой приятной и легкой победой.

Викки открыла глаза, и несколько мгновений они со сна ничего не видели, потом остановились на нем. Он подвинулся ближе к ней, улыбнулся нежно и накрыл своей загорелой ладонью вызывающе открытую грудь и прошептал:

— Доброе утро, дорогая.

— Убери от меня свою лапу!

Какое-то время он пребывал в шоке, прежде чем подчиниться ей. Он был поражен, как котенок, который подбежал к человеку поиграть, а получил удар. Она никогда не отказывала ему, разве только когда болела. И в таком тоне никогда не говорила. Здесь было не просто недовольство и раздражение, а гнев и презрение плюс гораздо более страшная вещь — безразличие.

Викки медленно встала, холодно и пренебрежительно глядя в его сторону, прошла в ванную и аккуратно закрыла дверь. Казалось, прошло много времени, прежде чем она появилась снова. Он уже сидел в пижаме и тапочках. Она вышла из ванной по своему обыкновению голая и, не взглянув в сторону его кресла, стала заниматься процедурой одевания. Раньше он принимал это за милую привычку, за невинную провокацию в свой адрес, за знак доверия и близости. Теперь же даже самой обнаженностью и тем, как она двигалась, ей удавалось выразить холодное презрение.

— Я поступил вчера как последний идиот, — произнес он.

— Не спорю.

— Я проиграл кучу денег. Именно кучу денег.

— Знаю. Ты мне сказал сколько, когда пришел в полчетвертого. Сто двадцать шесть тысяч. И после этого заявления тебе захотелось ласки и тепла. Ты захотел, чтобы я осушила твои слезы, излечила поцелуем раны и говорила тебе, какой ты замечательный. Ты был просто отвратителен, дорогуша.

Она застегнула бюстгальтер, поправила его и посмотрела на себя в профиль в трюмо.

— Я думаю, это случилось оттого, что я был жутко расстроен, Викки. Эта встреча закончилась так гадко. Я... У меня появилась безрассудная идея.

Она принесла из шкафа серый костюм, положила его на кровать и заявила небрежно:

— Меня меньше всего интересуют мотивы твоего поступка, дорогуша.

— Мне кажется, — в голосе Тэмпла появились злые нотки, — раз ты видела, что я такой идиот, то могла бы остановить меня.

Викки резко развернулась и посмотрела на него:

— Остановить тебя? Тебя — остановить? И Хью пытался, и я пыталась. Ты даже не представляешь, как ты отвратительно вел себя. Никто не мог остановить тебя, недотепа, старый сукин сын!

— Я никогда не слышал от тебя таких слов!

Она дернула плечиками и отвернулась.

— Никогда, говоришь, дорогуша?

Он несколько минут наблюдал за ней, потом сказал:

— Ладно, худшее, надо полагать, случилось. Но у меня есть один план. Я скажу Элу Марта, что согласен с их предложением. Скромно перекантуемся здесь, пока я не получу деньги в руки. Это займет неделю или чуть больше, по их словам. И потом я снова войду в клетку со львами. Я продам все и рассчитаюсь со всеми, дорогая. Уверен, Джонни Шелдон сдаст нам свой коттедж на берегу. А при моих контактах я скоро пристроюсь к какому-нибудь делу. Мы будем иметь и солнце, и море, и друг друга. У очень многих людей нет этого. Ничего не поделаешь, так уж судьба обошлась со мной, а эта ночь довершила дело.

— Какой чудесный план! — сказала она.

Тэмпл озадаченно посмотрел на нее:

— Что ты делаешь, я не пойму?

— Как что? Упаковываюсь, дорогуша. Укладываю вещи. Это называется «упаковываться».

— Но у нас еще неделя здесь.

Викки прошла к туалетному столику, взяла сигарету, достала спичку. Наклонив голову, изучающе посмотрела на него.

— Это у тебя здесь неделя. А я уезжаю немедленно.

— Почему ты возвращаешься туда раньше меня? — спросил Тэмпл безучастным голосом.

— Я не возвращаюсь туда. Я ухожу от тебя. Сегодня же.

Он пристально посмотрел на нее:

— У меня странное ощущение, будто я тебя совсем не знаю.

— Может, и не знаешь. Я дорогой товар, милок. Пока ты был способен держать марку, я с большой охотой была твоей очаровательной, сладенькой, сексуальной женушкой. Разве я могу винить тебя за то, что ты больше не можешь позволить себе такую роскошь, как я? Но если ты думаешь, что я буду выметать пыль из того паршивого коттеджика, ковыряться на кухне и чинить одежду, то ты, милок, прав: ты меня совсем не знаешь. Я могу устроить только состоятельного мужчину. Я умею хорошо развлечь, вести дом, украсить званый вечер. Но если бы даже я любила тебя — не падай в обморок, потому что в действительности я никогда никого не любила, — я не могла бы допустить, чтобы меня в моем возрасте превращали в работницу. Я должна буду найти кого-нибудь, кто подберет меня там, где ты меня бросил, милок. Это будет не так уж трудно, как ты думаешь?

Каждой фразой и интонацией она уничтожала его в собственных глазах. Она представила их брак как хорошо просчитанный фарс. Юная жена и старый муж, веселый и самоуверенный, разыгрывают фабулу, где все крутится вокруг денег. Тэмпл испытывал такое чувство, будто она сдирает с него кожу и проделывает это с легкостью и безразличием, с каким опытный охотник обдирает зайца. Ему стало смертельно стыдно за себя.

— Шлюха! — прошептал он.

Викки подобрала живот, чтобы заправить в юбку шелковую светло-коричневую блузку. В такой позе груди казались преувеличенно большими. Когда она наклонила голову, стал заметен второй подбородок.

— Только без этих нудных мелодрам, — отреагировала Викки. — Если это и так, то ты получил за своиденьги сполна, Тэмпл. Я никогда тебя не обманывала, ты знаешь это. Хотя спокойно могла бы. Я всегда делала так, чтобы ты верил, будто каждый момент с тобой — лучший в моей жизни, независимо от того, как я думала на самом деле. Не пойди твоя судьба наперекосяк, ты никогда бы и не узнал всего этого. В обмане есть своя мораль. Если бы все шло как раньше, ты бы прожил свое, я похоронила бы тебя со всем стандартным набором безутешного горя и на свой лад лелеяла бы память о тебе, дорогой. Но внезапно ты ставишь меня перед проблемой выживания, ставишь спустя много лет после того, как я, мне так думалось, ее решила. Выжить-то я выживу. По-своему. Долго я одна не останусь, так тебе скажу. — Она повернулась и, сдвинув брови, осмотрела себя в полный рост со спины.

— Неужели нет иного выхода?

Она разгладила ладонями юбку:

— Ты знаешь, надо определенно убрать жир с бедер. Да... что ты сказал, дорогой?

— Я сказал, что ты делаешь это все так деликатно, с таким состраданием и пониманием, что меня за сердце трогает.

Викки надела жакет и взглянула на мужа, слегка улыбнувшись.

— Жил-был один очень добросердечный человек, и у него был маленький спаниель. Человек узнал, что спаниелям надо обрезать хвост. А ему жалко было собачку, и он не стал обрезать ей хвост сразу, а делал это понемногу каждый день. — Она взглянула на свои часы, украшенные драгоценными камнями. — Пойду позавтракаю в кафетерий. Если хочешь придерживаться приличий, то можешь присоединиться ко мне, дорогой. Потом мне надо сделать несколько междугородных звонков. Если повезет, то еще до отъезда смогу дать тебе адрес.

Посмотревшись в зеркало, Викки расправила складку на одежде, небрежно распушила кудри, привычно поправила пояс и мягко прошла по гостиной, тихо прикрыв за собой дверь в коридор.

Тэмпл Шэннард встал. Он почувствовал странную отрешенность от всех норм и логики поведения, будто его отлучили от них.

— Голова казненного скатилась в корзину, и толпа ахнула.

Голос его прозвучал слишком громко и словно чужой. Тэмпл почесал живот, подошел к зеркалу, пристально всмотрелся в лицо — его и не его — и оскалил зубы, чтобы рассмотреть их, — крепкие, острые, желтоватые.

— Очень немногие мужчины сохраняют к пятидесяти одному году все зубы, кроме одного. — На сей раз голос прозвучал слабо.

С быстротой человека, у которого появилась цель, Тэмпл подошел к письменному столу в гостиной и взял лист фирменной бумаги отеля, на котором написал: «Если найдется человек с остатками жалости...»

Он оторвал полоску бумаги с текстом, скомкал ее, сунул в рот, разжевал и проглотил.

— Говорят, за свою жизнь человек съедает ведро грязи. О бумаге неизвестно.

Тэмпл встал из-за письменного стола и пошел к раздвижной двери на балкон. Дверь издала еле слышное дребезжание, когда он отодвинул ее в сторону и из прохлады комнаты шагнул в жару яркого солнечного утра. Он мельком взглянул на снующие внизу автомобильчики, на белую архитектуру Ривьеры, на погасшую неоновую рекламу, на оазисы поливной зелени, контрастирующие с пятнистым серо-бурым ковром пустыни, ограниченным округлыми голыми холмами.

Тэмпл Шэннард посмотрел вверх и вниз, влево и вправо и поздравил архитектурный гений строителей, которые защитили балконы люксов от завистливых взглядов обитателей менее дорогих номеров.

Внимание Тэмпла привлекла парусная лодка, которую везли на прицепе, и его охватила жгучая радость от нахлынувших воспоминаний. Они стали на якорь, вспоминал Тэмпл, возле какого-то островка. Вокруг не было ни души. Яхта болталась под легким ветром на якорном лине. Над головой висело раскаленное солнце, словно ребенок нарисовал его на голубом-голубом небе. Они плавали на берег и обратно, голые, как дикари, и веселые. Потом она сидела, прислонясь спиной к внешней стенке каюты, а он лежал, положив затылок на ее бедро, испытывая мучительное удовольствие. Она кормила его земляными орешками, штучка по штучке, и изображала при этом, будто он дикое животное, которое нужно успокоить. Он, щурясь от яркого солнца, посматривал иногда вверх и видел над собой два круглых, нависающих над ним плода, загораживающих треть голубого неба. Чайка спикировала над ними к морской поверхности, яхту качнуло под легким порывом ветра. Она нежно положила пальцы вдоль его губ и сказала тихим и ясным голосом: «Ты мой любимый, ты мой муж, муж». И он готов был умереть в тот момент от счастья. Они были женаты три недели, и он иногда знал, что разница в двадцать лет не имеет для нее никакого значения...

Тэмпл следил за лодкой, пока та не скрылась из виду, и пожелал ей попутного ветра. Потом снял тапочки и уперся носком ноги в разогретый бетон стены.

Ограждение было высотой по пояс и шириной дюймов в восемь, поверху облицованное декоративной плиткой. Тэмпл лег спиной на ограждение, чуть перегнувшись наружу. Дыхание стало неглубоким и частым, как при близости с женщиной. Он крепко зажмурил глаза, ослепленные сиянием неба. Во тьме перед глазами возник полыхающий знак, пропадавший и возникавший в такт ударам сердца: Боже, Боже, Боже...

В паху возникло неприятное возбуждение, и он на мгновение сунул руку под пижаму.

— Я никогда не знал, чего им всем от меня нужно было, — сказал Тэмпл спокойным голосом, словно объясняя себе что-то.

Потом он резко поднял колени, крепко схватил себя за плечи, скрестив руки на груди, и перекатился через ограждение. Открыв глаза, он с некоторым удивлением увидел, как большой голубой шар неба быстро стал вращаться вокруг него.

* * *

В полдень Хью Даррен сидел за своим рабочим столом и исподтишка наблюдал за лицом Викки Шэннард, которая очень ровно сидела в кресле рядом со столом. Руки ее были мирно сложены на коленях. Она умудрилась найти время переодеться в черное, лишенное каких бы то ни было украшений платье.

Губы были скромно подкрашены. Помимо чего-то похожего на бледность и преувеличенной взвешенности каждого движения в остальном Хью нашел в ней очень мало изменений.

— Ты проявляешь исключительную доброту, Хью. Я очень тебе благодарна.

— Не хотел бы, чтобы это звучало черство, но в действительности основная часть подобных процедур — это... наезженная практика в работе любого большого отеля.

— Особенно здесь, я думаю, где люди в своих действиях более... что ли... непосредственны. Не могу понять, как это все сделали так быстро и гладко, как проворно сработала полиция. Об этом и узнали-то совсем немногие, Хью.

— Зачем им такое паблисити? — хмуро пояснил Хью.

— Когда я уходила, он как раз начал одеваться и сказал, что подойдет ко мне. У меня и в голове ничего не было, когда я увидела, с каким странным выражаем лица ты ко мне подходишь. И вдруг, ты еще не начал говорить, я все поняла.

— Не слишком ли часто ты мне это говоришь?

Она торжественно взглянула на него:

— Не пойму, что ты имеешь в виду. Я веду себя так, потому что подавлена, пойми.

— Да... Он погиб разоренным, Викки...

— Это недостаточное основание, чтобы покончить с собой.

— Я и не могу себе представить, чтобы Тэмпл покончил только из-за этого. Он слишком верил в свои силы.

— Конечно, это я выволокла его на балкон, столкнула и пошла завтракать.

— Не говори ерунду, Викки. Я подумал, его что-то натолкнуло на мысль, что, теряя все свои деньги, он потеряет и тебя.

Она посмотрела на Хью широко раскрытыми глазами:

— Я должна признать, дорогой Хью, что я довольно роскошная вещь, и он мог, конечно, сделать совершенно абсурдное предположение, что потеряет меня, но одна мысль об этом оскорбляет. Ты знаешь, я сильный человек. Я пережила... В общем, выживала и не в таких ситуациях. И надо было ожидать, что я перенесу и эту временную неудачу.

— Ты ничего не сказала о том, что же могло натолкнуть его на мысль — ошибочную, разумеется, — что ты можешь его бросить?

— Я даже подумать об этом не могу, Хью. Если бы я посчитала, что тут есть хоть малейшая вина с моей стороны, я не смогла бы жить, честное слово. Он, наверное, был подавлен, что потерял так много денег и так глупо, но я, помню, говорила ему, что человеку свойственно проявлять иногда чрезмерную глупость. Не понимаю, почему ты подозреваешь меня. Это несправедливо, знаешь ли.

Он вздохнул:

— Извини, Викки. Мне так плохо. Я не смогу несколько дней подходить к Максу Хейнсу и этому гаденышу Бену Брауну. Мне сейчас кажется, что я убил бы их.

— Это у тебя пройдет, конечно.

— То есть как?

— Ты не сможешь долго удержаться на этой работе, если все время будешь убивать людей, правда? А работа у тебя очень хорошая.

— Ладно, мы квиты. Объявим перемирие.

— Я рада. И хотела бы остаться твоим другом, Хью.

— Хорошо. Как другу скажи, что ты собираешься делать?

— Формальности, всякие бумаги — это тихий ужас. Плохо умирать вдали от дома. Позвоню Дикки Армбрастуру. Ты помнишь его, конечно, это наш многострадальный адвокат в Нассау. Основные проблемы возложу на него. По своей трусливости я не стала звонить детям Тэмпла, а послала им телеграммы. Но, думаю, чуть позже позвоню им. Можно похоронить в Штатах, у них есть семейный участок на кладбище. Правда, там похоронена его первая жена — но не доходить же, в самом деле, до такой ревности.

— Ну а ты как, Викки, где ты пристроишься?

— Быть может, это и беспокоило Тэмпла, Хью. Я думаю, что нормально устроюсь, после того как уляжется пыль. Ты знаешь, что на Багамах небольшие налоги на недвижимость. А бедный Тэмпл вложил солидные средства в страхование своей жизни. Я никогда не подталкивала его на это, я даже была недовольна высокими взносами. Но он, будучи старше меня, считал необходимым обеспечить мне максимальную защиту на будущее. Я не думаю, что кто-то из его кредиторов окажется способным прийти ко мне за долгом. Скорее всего, и другие проявят терпение. Это будет совсем уж отвратительно, если они примутся за меня, правда? И я смогу восстановить владение его участками, а потом, так как я не имею ни малейшего понятия о бизнесе, я передам это в руки какого-нибудь честного банковского сотрудника, и он будет управлять всем от моего имени. У меня останется, конечно, дом, я смогу продать его и купить или построить домик поменьше, с которым легче будет управляться.

— Вот уж не знал, что ты все продумала.

— Вовсе нет! Я просто думаю вслух. Я знаю, что он брал взаймы под страховые полисы, но это не очень скажется на их номинальной стоимости.

— Я чувствую себя больным после этого. Больным и подавленным.

Викки с жеманным стеснением тронула его за руку:

— Конечно, бедненький. Я забыла, какие надежды ты возлагал на Тэмпла, чтобы финансировать свой маленький отель.

Краска прилила к лицу Хью.

— Да разве я об этом, черт возьми!

Она взглянула на него с еле заметной насмешливой гримасой. Ее фарфоровые голубые глазки загорелись.

— Добрые друзья, мой дорогой Хью, играют в благородные игры тоже не просто так. Может, скажешь, ты совсем не подумал о деньгах?

— Ну-у... Я считаю, это нормальное дело, когда... человек соотносит это со своими планами... когда он долго мечтал о чем-то...

Викки наклонилась в его сторону, как бы создавая атмосферу особой доверительности.

— Мы гораздо больше похожи друг на друга, чем ты думаешь или когда-нибудь думал. Я точно знаю. Я всегда это чувствовала, Хью.

— Не знаю даже, как отвечать на такое...

— И не надо пытаться, — сказала Викки и встала. — Старые друзья не должны забывать друг друга, мой дорогой. Когда ты достигнешь своей... финансовой цели, приезжай, пожалуйста, в Нассау, и мы поговорим с тобой. Ты придешь в мой маленький домик, и мы посмотрим, что можно сделать для осуществления твоего заветного желания. Одинокой вдове будет очень приятно тебя увидеть, дорогой. Не думаю, что я еще раз выйду замуж. Буду вдовствовать, разведу кошек, буду пить чай с жасмином, абсолютно безразличная ко всяким браслетам и брошкам. А пока... я хотела бы разыскать тебя и попрощаться перед тем, как уеду.

Держа уже руку на дверной ручке, Викки обернулась, лицо ее было нахмурено.

— Наверное, нужно оплатить счет за проживание и услуги?

— Нет, даже не думай.

— Ты очень добр. Я пойду к себе и упакую вещи бедного Тэмпла, потом сделаю эти печальные звонки. Да, ты не посмотрел бы вещи Тэмпла, может, выберешь что-нибудь на память?

— Я... я, право, не знаю...

— Я пришлю тебе его зажигалку, Хью. Ты, должно быть, обратил на нее внимание. Такая тяжелая, золотая, очень красивая. Я думаю, Тэмпл хотел бы, чтобы она была у тебя.

Дверь за ней закрылась. Хью сидел неподвижно, закрыв глаза, и удивлялся тому, что у него нет слез для Тэмпла. Викки их высушила, не дав появиться. Странным образом — он не мог понять как — она несколько подпортила его представление о Тэмпле Шэннарде.

Смерть лишила человека достоинства. Он имел глупость забрызгать своей вечно бурлившей кровью белоснежный «кадиллак», стоявший внизу. В полицейских отчетах о нем говорилось: «упал или прыгнул». Он стал запечатанным ящиком, предназначенным для отправки в восточном направлении. От него и точки не осталось на краю автостоянки, куда он упал. Посыпали опилками, собрали их, полили из шланга, и солнце высушило площадку за несколько минут. Санитарная машина безо всяких сирен забрала груду чего-то разбившегося в лепешку и накрытого брезентом, ни в одной из газет не было даже упомянуто название отеля или что погибший проиграл хотя бы доллар в казино.

А Викки испортила не только представление Хью о Тэмпле, но и о себе самом. Он перестал казаться себе столь значительным, как раньше, а почувствовал себя более мелким, жадным, эгоистичным, чем думал. Она не только связала смерть Тэмпла с финансовыми интересами Хью, но и попыталась заронить в его голове семена интрижки и своим разговором об «одинокой вдове» невзначай привлечь его внимание к ее богатым грудям и бедрам, к тому, что она женщина в самом соку.

Хью сидел и размышлял о том, что Лас-Вегас — самое скверное место на земле, что сюда нельзя приезжать с добрыми намерениями и эмоциями, потому что в здешнем прозрачном воздухе пустыни витает непонятное коррозирующее вещество. Здесь, подстраиваясь под звон серебряных монет в десятках тысяч карманов, критерий честности вытесняется критерием выгоды, дружба становится блатом, любовь превращается в профессию, а настоящее чувство тонет в море похоти. В таком городе лучше не задерживаться надолго. Иначе потеряешь способность оценивать другого человека по-иному, кроме как чем он тебе может быть полезен или ты ему. Невозможность нормальных человеческих отношений в этом городе символизировалась розово-бело-голубыми неоновыми крестами над причудливыми крышами церквушек, где сутками напролет работал брачный конвейер.

* * *

В понедельник в два часа дня Гомер Гэллоуэлл поставил очередные двадцать пять тысяч на «Не выигрывает», увидел, что бросающий показал с первого хода одиннадцать, и фишка Гомера уплыла к банкиру стола.

Гомер уже сосчитал, сколько раз делал ставки. Он достиг лимита, определенного ему молодым математиком, лимита, после которого вероятность проигрыша значительно увеличивалась. Он повернулся и пошел к кассе. Бледный молодой человек подошел к окошку с той стороны и с готовностью ждал, чем может быть полезен Гэллоуэллу.

— У меня тут пачка из восьми фишек, с которых я начал, вторая пачка из восьми, которые я выиграл, и еще одна, сынок.

— Да, сэр. Это тысяча семьсот долларов. Какими банкнотами?..

— Они стоят чуток больше, сынок.

— Как? О-о, извините меня, мистер Гэллоуэлл. Если вы подождете, я позову мистера Хейнса, нашего управляющего.

Прошла целая минута, прежде чем окошко загородила крикливо разодетая массивная фигура Макса Хейнса.

— Крепко вы по нашему казино прошлись, мистер Гэллоуэлл. Будете и дальше продолжать?

— Повеселился, и хватит. Хорошо у вас тут, но у меня работа стоит. И ноги сейчас подломятся, так что, думаю, надо получить деньги — и домой. Кстати, не так уж я и прошелся... Я вернул то, что дал вам в прошлый раз, плюс двадцать пять тысяч — проценты. Выходит двенадцать процентов. Я видел дураков, которые платят больше. Можешь считать, Хейнс, что мы в расчете. Значит, если мой чек еще у тебя, можешь вернуть его, и к нему еще двести двадцать пять тысяч наличными.

— Мы сегодня утром передали чек в банк, мистер Гэллоуэлл.

— Значит, у меня будет четыреста двадцать пять тысяч. Я тут взял с собой на всякий случай пустой старый саквояж, ты собери все в кучку, а я пока пойду в свой танцевальный зал, который вы мне дали, и соберу вещи.

— Нужно время, чтобы собрать такую сумму, мистер Гэллоуэлл.

— Много времени это не займет. У тебя же есть.

— Мы держим на руках только триста тысяч, но я не могу отдать их и остаться без наличных, вы же понимаете.

— Тогда ты не трать время на разговоры, парень, а беги собирай деньги где знаешь, потому что мне надо, поскорее улетать.

— А... не велика ли сумма, чтобы возить наличными?

Гэллоуэлл посмотрел на него с надменным удивлением:

— Все может быть, если узнают в округе. Но ведь знаете об этом только вы, из казино, и не думаю, что вы тут шарите по окрестностям и добываете обратно деньги, которые проиграли, а?

— Нет-нет, я не об этом. Я просто думал... Опасное это дело — возить такие деньги.

— Я по-настоящему не нервничал с тех пор, как купался в горной речке и чем-то не понравился медведю. Значит, давай скорей за деньгами, Хейнс. Я плачу кое-каким ребятам за то, чтобы мое имя не попало в газеты, и для них будет развлечением, если они часть своего времени потратят на то, чтобы вставить туда тебя. — Он повернулся на каблуках и ушел.

Макс Хейнс тихо выругался. Разыскал Бена Брауна.

— Он думает, что уже все, деревня. Тащи четыре с четвертью. Ты знаешь, куда идти и с кем говорить.

Потом Хейнс с необычной для себя скоростью бросился к лифту. Пять минут спустя он вышел из лифта в вестибюле и направился к Хью Даррену. Даррен посмотрел на него с удивлением и неудовольствием.

— Молодец, Макс. Ты хорошо поработал с Шэннардом.

— Ну да. Я взял его за руку и попросил прыгнуть. Сильно извиняюсь. Но у меня нет сейчас времени для этих разговоров. Мне нужны твои особые услуги, о которых мы говорили.

— Иди со своими услугами к Джерри Баклеру.

— Он мертвецки пьян. Я его и в ванной на холодный пол укладывал, и душу из него тряс, и водой поливал — он только мычит. Ты должен помочь мне, а об остальном, ради Бога, поспорим потом. Я дам тебе пару тысяч баксов, на успокоение совести, Даррен.

— Кого надо убить?

— С такими шутками я тебе сделаю ангажемент, будешь выступать в «Сафари». А теперь помолчи. Надо дать особые указания девице на коммутаторе. Она тебя послушает. Я ее подмажу, дам пару сотен, пусть порадуется. Вот что ей надо сделать, если уже не поздно. Ей надо сорвать телефонный разговор, который должен состояться у Гэллоуэлла с его личным пилотом. Ночью старый черт не полетит, и я хочу помешать ему созвониться с пилотом до темноты.

— Зачем?

Макс пристукнул кулаком по столу:

— Хочу, чтобы у старика появилась возможность еще поиграть. Может, он и не будет, независимо от того, что я сделаю. Но я все-таки хочу дать ему и нам шанс. Замени ее на минутку и приведи сюда, я дам ей накачку. Не хочу делать это через твою голову, раз она не из моей команды.

Хью поразмыслил немного. Ну и что, если какой-то старик не дозвонится до кого-то? С одной стороны — старик, которого Хью не знает, а с другой — две тысячи долларов, которые становятся весьма существенными для Хью, после того как Шэннард пролетел восемь этажей и разбился об асфальт. Он вышел, распорядился, чтобы мисс Гейтс временно подменили, и привел ее в свой кабинет. Ей было за пятьдесят, и волосы ее были окрашены в невообразимый оттенок клюквенно-красного цвета.

— Разрешите представить вам мистера Хейнса, мисс Гейтс.

— Я знаю мистера Хейнса.

— У него есть к вам особая просьба, мисс Гейтс. С моего разрешения.

— Какого рода?

Хейнс достал листок бумаги из кармана и протянул ей:

— Восемьсот пятнадцатый собирается позвонить по этому телефону. Если он уже позвонил, то все пропало. Запомнишь?

— Нет, если не посмотрю.

— Ну так смотри. Когда он позвонит, сделай вид, что соединяешь с городом. Ты действительно набирай город, но как только раздастся первый гудок, прервешь соединение и другим голосом ответишь восемьсот пятнадцатому, что это мотель «Пальма». Он спросит человека по имени Скотт. Дай ему немного подождать у телефона, а потом скажешь, что номер мистера Скотта не отвечает. Если он перезвонит в другой раз, сделаешь то же самое. Если продиктует поручение, сделай вид, что приняла. И никому об этом ни слова.

— И все это за просто так?

— Нет, за эти четыре сувенирные изображения президента Гранта[3], дорогая. И позвони мне в кабинет, удалось ли что сделать, как можно скорее. Когда-нибудь, глядишь, понадобится и новая услуга. Как ты?

— Готова в любое время, — ответила женщина, пряча сложенные купюры на груди.

— А теперь иди туда.

— У меня смена кончается в шесть, — сказала она по дороге к двери.

— После шести это уже не нужно, милая.

Когда телефонистка ушла, Хью спросил:

— А где ты взял этот телефон?

— В субботу заглянул в его ячейку в вестибюле. А имя проверил в аэропорту. У них он записан как пилот самолета Гэллоуэлла.

* * *

Наверху, в люксе номер восемьсот пятнадцать, Гомер Гэллоуэлл готовился к отъезду. Он всегда брал с собой больше, чем нужно на одну поездку, потому что часто приходилось задерживаться из-за дел. Даже если он планировал провести в отеле одну ночь, он распаковывал багаж полностью, а потом, при отъезде, вновь собирал его. Он возил с собой запасной костюм, такой же темный и дешевый, что носил сейчас, одну пару лишних черных рабочих ботинок, достаточное количество дешевых белых хлопчатобумажных рубашек, несколько ярких дешевых галстуков, потертых на месте узла, большое количество носков и нижнего белья, которые обычно покупал в магазинах, сбывающих избыточные армейские запасы.

В последние несколько лет во время своих поездок Гомер завел экстравагантное обыкновение, которого стыдился всякий раз, когда ему следовал. Вместо того чтобы везти грязное белье и рубашки на старое ранчо для стирки, он их выбрасывал. Когда он пополнял свои запасы, то задумывался о стоимости своей привычки. Учитывая, что во время поездок рубашки он выбрасывал через день, а носки и белье — ежедневно, это обходилось ему дополнительными расходами на поездку в сумме три доллара семьдесят пять центов в день. Сопоставляя это со своим месячным доходом примерно в шестьсот тысяч, он тем не менее всегда, выбрасывая белье и рубашки в мусорные корзины, ругал себя за безрассудство и известную глупость.

Как раз на этой стадии приготовлений он прервался, чтобы позвонить пилоту Скотту. Повесил трубку он с недовольным лицом и ворчанием. Говорил же он этому чертову дурню сидеть у телефона. Может быть, вышел за сигаретами или в магазин. Надо попробовать позвонить через десять минут...

* * *

Макс приложил свое косматое ухо к телефонной трубке и услышал металлический голос телефонистки:

— Это Мэйбл Гейтс, мистер Хейнс. Я все сделала так, как вы говорили.

— Спасибо большое, милая. Держать так и дальше.

Он повесил трубку и почесал ногтем большого пальца пробившуюся щетину на подбородке. Сейчас три двадцать. А что, если старик позвонит не из отеля? Или разозлится и возьмет такси и поедет в мотель — с намерением там дожидаться своего пилота? Была у него одна идея, которую он отбросил, но сейчас ему кажется, что на небольшой риск пойти стоит. Он поднял трубку и набрал ноль, что выводило его на коммутатор.

— Мэйбл, это снова Макс Хейнс. Соедини-ка меня с этим мотелем, милая.

В мотеле соединили со Скоттом. Тот снял трубку с первого гудка.

— Да, сэр?

— Мистер Скотт? Вы пилот мистера Гэллоуэлла?

— Да. А кто говорит?

— Это из отеля «Камерун», сэр. Мистер Гэллоуэлл просил меня передать вам, что сегодня он не полетит.

— Значит, завтра?

— Этого он не сказал. Полагаю, он подумал, что вам нет смысла зря сидеть у телефона в таком городе, как Лас-Вегас.

— Не ожидал от него.

— Простите?

— Да нет, ничего. Спасибо за звонок. С удовольствием погуляю.

Макс положил трубку. Кажется, вполне надежно. Гэллоуэлл примет это, скорее всего, за неуклюжее вранье своего летуна. Ах, сэр, они мне звонили, что я вам не нужен!

Ты, Макс, должен всегда суметь обложить со всех сторон везунка, который хочет умотать со своими деньгами. Связать, чтобы не пошевелился, не важно, как ты этого добьешься. Все, кто остается, рано или поздно вкладывают деньги обратно в денежную машину. И ты при этом не нарушаешь никаких законов. Столы работают честно. Ты же лишь помогаешь неумолимому проценту вероятности работать на казино. А чем лучше он работает, тем жирнее твои сливки.

Можно уговорить гараж затянуть простейший ремонт. Может не оказаться зарезервированного билета. (Как, сэр? Вы же сами звонили и просили передвинуть заказ!) Иногда можно послать выигравшему пару больших бутылок шампанского во льду в качестве поздравления. Или сделать так, что стодолларовая девица постучит не в ту дверь. Потом все горько жалуются: один — «мне надо было вовремя остановиться», другой — «если б машина была готова», третий — «если б я не встретил эту девицу... если б я не перебрал... если б не вышло путаницы с билетами... если б я не получил приглашение на это ночное шоу... если б накануне отъезда у меня хватило духу отказаться от приглашения Эла Марта на вечеринку и если бы я не встретил там Джекки Ластера...»

Макс позвонил в номер Бетти Доусон.

— Что с тобой, детка? У тебя скучный голос.

— Спала, Макс.

— Пора за дело. Хочу быть уверенным, что ты поможешь нам. Наш пижон набил карманы, но сегодня у него будет нелетная погода. Думаю, что он этого еще не знает, но это так. Ты придумала, как подойти к нему?

— Думаю, что придумала. Только получится ли — зависит от него.

— Ты так считаешь?

— Знаю. Он не заядлый игрок, Макс. Он умерен во всем.

— Он мужчина, детка. Я хочу, чтобы он пришел в такое состояние ума, что выложит у нас на стол пару тех особых фишек — показать тебе, что он человек с размахом. Ты такая девочка, Доусон, что можешь это.

— Ну как же, специалист. Стареющая инженю номера сто девяносто. Макс, вам нечего будет снимать. Господи, я же ему во внучки гожусь! Даже подумать гнусно, что... что что-нибудь может быть.

— Не торопись списывать этого старого козла, красавица. А вдруг ты для него — шанс вернуть молодость или что-то вроде этого, а? Я тебе уже говорил. Ну постарайся. Ради трети того, что он увозит, надо постараться. А то, что шоу состоится в сто девяностом, красавица, так это для того, чтобы нам быть уверенными, что ты сделаешь все возможное. Если же ты будешь прятаться в кусты хотя бы потому, что уважаешь его, то я пойму это из пленки, и ты станешь самой несчастной девкой в Неваде.

— Ах вот зачем вам этот сто девяностый! Вы никак не можете поверить, что вконец добили меня, да, Макс?

— Никто никогда тебя пальцем не трогал, детка. Может быть, это ошибка с нашей стороны. Тебе некуда деваться, а ты еще трепыхаешься. Ну ладно. У нас есть еще одно соображение. Пусть он разговорится, глядишь, скажет что-нибудь такое, что нам потом пригодится. Тут все может быть важным. Сто миллионов баков — великая вещь, тут к каждому слову прислушаешься.

Бетти нетерпеливо вздохнула:

— Ладно, ладно! Что дальше?

— Прихорашивайся, милая, и будь наготове. Думаю, что часов в пять будет твой ход. Я дам тебе знать.

Только Бетти положила трубку, телефон снова зазвонил. Она схватила трубку:

— Ну что еще, Макс?

— Это не Макс. Это Хью. Чем ты так разгорячена?

— Ничем.

— Ты сердита на меня?

— Нет, отчего мне на тебя сердиться, Хью?

— Что с тобой, моя радость? У тебя голос... какой-то умирающий.

— Кажется, я неважно себя чувствую. Я даже не буду сегодня выступать. Как раз об этом мы и спорили с Максом.

— Надо сходить к доктору, дорогая.

— Что-то подцепила, пройдет.

— Кстати, Бетти, спасибо за записку, которую ты прислала насчет Тэмпла.

— Я звонила, звонила тебе, но ты все был занят. Это был отличный человек, Хью. Ужас. Викки рассказала мне, как вы оба пытались остановить его, когда он проигрывал.

— Так ты говорила с ней?

— Да, где-то после двенадцати. По-моему, она восприняла это вполне нормально.

— Может быть, слишком нормально.

— Я... Для меня это не сюрприз. Она никогда бы не могла быть у меня в подругах, Хью. Смотрится как куколка, а... Во всяком случае, ты понял, надеюсь, что нравы казино не поддаются смягчению?

— Они давали ему разведенное виски, чтобы он держался на ногах, замедляли темп игры за тем столом, чтобы он успевал реагировать и делать ставки. Ем общипывали как цыпленка. Будь все проклято, Бетти, давай уедем отсюда. Навсегда. Долго нельзя ждать, иначе может быть слишком поздно.

— Звучит как предложение, — сказала она, явно натянуто пытаясь придать разговору более легкий характер.

— Не знаю, что это, но нам обоим надо уезжать.

— А мне, сэр, бросать свою карьеру?

— Ты как-то странно говоришь. Сейчас поднимусь и буду сидеть у постели больной.

— Нет, пожалуйста, Хью. Я не хочу тебя сейчас видеть. И к тому же я... могу уйти.

— Уйти? Куда?

— Мне попросить письменного разрешения у вас, сэр?

— Подумай, что ты говоришь!

— Сама не знаю, Хью. Не до этого. Я думаю, мы с тобой зашли слишком далеко. Может быть, в моей жизни нет места для этого. Ладно, потом.

— Прекрасно. Спасибо. Преогромное спасибо, Бетти.

— Никакая это у нас с тобой не любовь, Хью. Это... привычка.

— Желаю веселой ночи, — не выдержал Хью и бросил трубку. Бетти осторожно положила трубку и села на краешек кровати, пригладила рукой густые черные волосы. С тяжелым сердцем она стала размышлять, что же это будет, если Макс Хейнс разобрался в Гомере Гэллоуэлле лучше нее. И пожалела о том, что он прислал тогда перстень. Тогда это выглядело невинным жестом, но сейчас у нее появились сомнения на этот счет. Но если Макс и прав, то Гэллоуэлла легче вытерпеть, чем того толстого или петуха из Венесуэлы: старик все-таки.

После Хью всех остальных в этом мире можно только терпеть, и ценой неимоверных душевных усилий. Она принадлежит ему до самых мельчайших значений этих слов. И любая связь будет осквернением того, что принадлежит ему, и поэтому, чувствуя свою вину, она уже никогда не вернется к нему.

Значит, если Макс прав, назавтра ей надо придумать другую Бетти, которая уже не любит Хью Даррена. Она поссорится с ним, а потом будет холодна и станет держаться на расстоянии. Дружба была бы слишком сильным соблазном. Любовь не умрет. Она будет видеть его то там, то здесь, и сердце ее будет каждый раз сжиматься от боли или учащенно биться от волнения.

От этой работы просто так не отделаешься. Макс не даст ей уйти. Если же ей каким-то чудом удастся уйти, то сделать это надо будет ради Хью. Тогда его воспоминания о ней будут добрыми, теплыми и приятными.

Бетти и не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как слезинка капнула на колени.

«Люди в ловушке, — думала она, — не должны забывать, что они в ловушке, и строить радужные планы. А теперь давай, прихорашивай себя для этого „полденег Техаса“. Шелка и банты, кружева и духи, новые губы и новые глаза. Сцена соблазнения из книги о Мафусаиле».

* * *

В четыре с минутами Макс Хейнс провел Гомера Гэллоуэлла в свой кабинет и загрузил в его черный старый кожаный саквояж четыреста двадцать пять тысяч долларов. Гомер предварительно проверил сумму по цифрам на бумажных упаковках. Он запер саквояж потемневшим медным ключом и положил его в карман жилета.

— Думал, ты будешь говорить, что еще не готово.

— Почему это, мистер Гэллоуэлл?

— Люди не любят расставаться деньгами.

Макс Хейнс хлопнул по саквояжу:

— Вот, тут они. Здорово вы нас потрепали, мистер Гэллоуэлл. Если вы собираетесь сейчас ехать в аэропорт, я могу дать вам свою машину с двумя охранниками.

— Прямо сейчас я не еду.

— Тогда посоветовал бы не носить это с собой. Лучше не рисковать. Можете оставить это здесь и взять в любой момент. Я могу дать вам расписку на содержимое саквояжа, если вам будет угодно.

— Ты беспокоишься о нем намного больше меня, В регистрации есть сейф, да? Оттуда и возьму. Премного благодарен.

Он на ходу взял саквояж и направился к дверям — прямой и поджарый, прокаленный и высушенный временем, внешне такой похожий на обыкновенного наемного работника ранчо.

— Дело еще не закончено, Брауни, — сказал Макс, когда дверь резко захлопнулась.

— В каком смысле?

— Он может поехать в аэропорт и нанять пилота.

— Ух ты, об этом я не подумал. Ты знаешь, он нес свои деньги так, будто у него в сумке какой-нибудь сандвич лежит.

— Глупый ты, Бен Браун. Для этого старого черта деньги не так важны. Для него важно, что мы его ободрали в прошлом году. Пойди он на паршивую ярмарку и проиграй там десяток долларов в какую-то игру, так он год будет тренироваться, приедет туда снова и отыграет свои десять долларов и чуть больше, если сумеет. То же самое и здесь, с этим мешком денег. Ну, старый лис, и наколол же он меня. Наколол Макса Хейнса! Я, дурак, думал, что он будет играть на удвоение, а это все равно что передавать мне деньги из рук в руки. И пошел на его лимит. А он сыграл так... Я такого никогда не видел. Он ставил девятнадцать раз. Выиграл четырнадцать и проиграл пять. И хочет увезти двести двадцать пять тысяч.

— Как думаешь, Доусон обработает его?

— А я-то откуда знаю!

— Все, пока. Не переживай, Макси.

Глава 9

Отель «Камерун», понедельник, пять часов двадцать минут дня. Редеют группы загорающих вокруг бассейна и в солярии на крыше отеля. Служащие бассейна и солярия, официантки, работающие на улице, разойдясь по укромным уголкам, подсчитывают чаевые за день, Всю смену они не покладая рук выжимали их из клиентов за полотенца, лосьоны, напитки и особое внимание при выборе места для шезлонга.

В это время дня народ стягивается в номера. Души работают на полную мощность, это час пик в потреблении воды. Рассыльные и официанты носятся вверх и вниз со льдом, закусками, напитками. У швейцара дел по горло. Продолжается регистрация гостей, а уже начинают приезжать на своих машинах и такси желающие посмотреть вечернее шоу, к тому же нужно поймать такси для тех, кто едет в другие места города, позаботиться, чтобы приехавшие на автомобилях быстро нашли место на стоянке, а уезжающие — выбрались с нее без задержки, и от всего этого в глубоком кармане униформы становится все больше серебряных долларов.

Начинают заполняться бар «Африк» и Малый зал. Появились отдельные посетители в просторном зале «Сафари». Пришли те, кто предпочитает пораньше сесть за столик, не торопясь выпить и закусить до начала большого представления. Бармены переключаются на самую высокую скорость, отрабатывая то, что не доработали в предыдущие часы своей смены.

Нарастает шум и гром приготовлений на кухне. Все плиты и столы в действии, шеф-повара предельно бдительны в своих родных залитых светом стальных джунглях.

В казино пока не работают три стола для игры в «двадцать одно», один — в крэпс и один — в рулетку, но вокруг них собирается народ, сейчас и они заработают. В комнате для отдыха сидят служащие казино, у которых сейчас перерыв. У них длинная смена, и они полчаса работают, полчаса отдыхают. Они наливают кофе из общего бачка в бумажные стаканы, лениво болтают о своих детях, газонах, о следующей поездке на рыбалку на озеро Мид.

В Малом зале пианистка играет все, что знает из Гершвина, а свободная от музыки часть ее мозга занята молитвой во здравие Скиппи, который так болен, так болен, что в последний раз даже не скандалил, когда его возили к ветеринару.

У стойки регистрации, где и так много работы, сотрудник в третий раз объясняет с подчеркнутой выдержкой, что «Камерун» не несет ответственности за фотоаппарат, забытый у бассейна.

В салоне красоты «Леди Элоиза», что располагается в пассаже, соединяющем отель и конференц-зал, и весь сдан в аренду, парикмахерша в торопливом ритме конца дня делает прическу явно расстроенной пышной даме, которая сегодня всем говорит одно и то же: «Он проиграл все наши сбережения, и теперь мне надо идти работать, а я не работала уже семнадцать лет. Я не могла остановить его, он как с ума сошел, честное слово». Мастер сочувственно бормочет что-то. Редко проходит неделя, чтобы она не выслушала три-четыре такие истории. Люди приезжают в Вегас отдохнуть, и им не с кем больше поговорить.

В баре «Африк» вокально-инструментальный секстет выколачивает собственную аранжировку известного мюзикла. Весьма интересная женщина, которая, сохраняя внешнее достоинство настоящей леди, пьет уже больше двадцати часов, внезапно валится с высокого стула у стойки бара, и инцидент так ловко ликвидируется персоналом, что лишь с дюжину посетителей успевают его заметить.

Звезда большого шоу в «Сафари» пока пьян, и его импресарио и любовница бьются над ним, чтобы к вечернему представлению привести его в божеский вид.

В центральной части города, в заведении Леффингсона и Фласса, в одной из дальних комнат, куда никогда не заходят опечаленные родственники и друзья, служащий быстро прилаживает бирку с адресом на специальный гроб, в котором можно перевозить тела обычными вагонами. Гроб должен быть доставлен в адрес похоронного бюро на востоке страны.

— Ну-ка помоги, — говорит он помощнику.

Гроб стоит на тележке. Вдвоем они везут его в холодильную камеру, где гроб будет находиться до отправки на станцию — до завтра.

— Стаскивай ящик, Элберт, — приказывает старший, а сам закуривает, прислонившись к стене.

— Занятно, — говорит Элберт, — два билета на одни... останки.

— Растешь. У тебя язык становится более профессиональным, Элберт.

— А зачем все-таки два билета?

— Такое правила. Но если, например, вдова захочет поехать по одному из них, то ей разрешат.

— Она не из тех, кому надо экономить на билете. А потом, сопровождать гроб — это здорово давит на психику.

— Ага, ты сам произнес это слово.

— Мне можно, я знаю, когда творить и когда нет. Та-ак, полей тут из шланга, Элберт, и мы закругляемся.

— А вот пока вы здесь, мистер Луден, сколько примерно народу попрыгало из больших отелей?

— Элберт! Ты удивляешь меня. Такие вещи надо знать. Счастливые отдыхающие Лас-Вегаса ни-ко-гда не прыгают с этих высоких зданий. Просто у некоторых из них бывают приступы головокружения. Объясняется это высоким содержанием кислорода в нашем бодрящем воздухе пустыни, Элберт. Они перенасыщаются кислородом.

— Ну да. Как тот мужик в прошлом месяце, который просадил все деньги и спрыгнул с гуверовской плотины на покатую сторону. Пока он докувыркался до крыши электростанции, с него содралась вся кожа. Во как, до чертиков, накислородился.

— Элберт, если хочешь профессионально расти, кончай эти разговоры. Хорошо, что не ты собираешь у нас статистику по смертям. Эта пустыня — самое здоровое место в мире. Давай сматывай шланг, вешай на место и пошли отсюда.

* * *

Хью Даррен и Джордж Ладори стоят в самой большой холодильной камере отеля. Джордж показывает Хью разрубленные надвое говяжьи туши, поступившие сегодня. Острым и тонким ножом он делает тонкий срез со спины и показывает его Хью. Качество можно разглядеть и под искусственным светом, который делает мясо слегка голубоватым.

— Штамп высшего сорта, Хью, но это нижний предел. Сам смотри, «мрамор» не тот. Это, скорее, хороший первый сорт. Но мы платим за высший. А что, по-твоему, мне делать?

— Все шестнадцать такие?

— Как тебе сказать... По большому счету, ни одна из туш меня не удовлетворяет.

— А сколько сильно не нравятся?

— Я бы сказал, шесть.

— Я бы сказал, позови сюда Краусса, пусть сам приедет, и скажи все, что ты думаешь. Пусть или заменит, или снизит цену на те шесть. Если снизит цену или ни о чем не договоритесь, пустишь эти шесть на конгрессы, для фирменных блюд не используй.

— Я так и думал, что ты это скажешь.

Хью слегка улыбается ему:

— Ну вот, в следующий раз и спрашивать не придется.

* * *

В маленькой комнате рядом с душевой, которой пользуется охрана, Бобер Браунелл и Бобби Валдо играют в джин вместе с Гарри Чармом, одним из тех специалистов, чьи имена, как и Валдо и Браунелла, появляются в платежных ведомостях одной из корпораций, управляемых из «Икс-торга». Помимо номинального жалованья они время от времени получают хрустящими от Эла Марта, при личных встречах.

— Джин! — восклицает Бобер.

— И как у тебя дела с этой артисткой, как ее, Гретхен? — хитро спрашивает Бобби.

— На что-то обиделась, не знаю. Даже не подойдешь к этой дуре.

— Так брось, — советует Бобби.

Браунелл улыбается во весь рот, обнажая желтые зубы:

— Бобер никогда не отступает, ребята.

Гарри Чарм заканчивает подсчет очков. Бобер сдает.

— Про кого это вы там? — отдуваясь, спрашивает Гарри. Он астматик. Лицо этого старого бандита покрыто шрамами. Он вечно ноет из-за всякой ерунды. Гарри изучает карты.

— Всю жизнь карта не идет. Вечно проигрываю.

Чарм и в полиции служил, и в тюрьме сидел. Он пользуется особым доверием. Когда кого-нибудь надо наказать, Эл Марта обычно говорит с Гиджем Алленом, тот — с Гарри Чармом, а Гарри дает указание Браунеллу, или Валдо, или кому-то еще, кого он сочтет наиболее подходящим для данной операции.

— Есть тут одна Гретхен, по уши влюблена в Бобра, только сама этого еще не знает, — поясняет Чарму Бобби.

Бобер выигрывает раздачу и игру. Бобби Валдо вскакивает недовольный:

— С меня хватит. Черт, я последнее время что-то нервный стал. Мы уж сколько времени дурака валяем, вы это видите?

Бобер улыбается:

— Хочешь пробиться в сержанты, Бобби? — Бобер поворачивается к Гарри: — Бобби опять захотелось в Феникс, еще немного повозиться с этими парнями из профсоюза рабочих прачечных, до конца поставить их на место. Он такие вещи любит.

Бобби вспыхивает и надвигается на Бобра. Тот невозмутимо смотрит на него.

— За какую работу я в с удовольствием взялся — так это чтобы мне сказали, будто ты много болтаешь, я взял бы тебя в пустыню и как следует закрыл бы тебе пасть.

— Э, закройтесь вы оба! — раздраженно перебивает их Гарри. — Сдавай, Бобер.

* * *

Джерри Баклер, управляющий «Камеруна», спит по пояс раздетый на кафельном полу ванной. Щека и грудь не чувствуют холода кафеля. На лбуДжерри ушиб — падая, он ударился о край унитаза. Он еще мокрый от воды, которой обильно полил его Макс Хейнс. Во сне Джерри Баклер быстро катится с заснеженной горы. Он, маленький, сидит на красных санках, а за его спиной — отец. Отец управляет санками, крепко держит сына и смеется во весь голос. Холодный ветер обжигает лица. Но внезапно отец исчезает, и он никак не может повернуть санки. Гора становится круче, ветер воет в ушах, и гора обрывается в бесконечную черноту. Уже поздно, давно пора быть дома, а он ничего не может поделать, вцепился мертвой хваткой в санки и кричит, хотя его никто не слышит.

* * *

Гидж Аллен опять лежит на своей постели в комнате, которую ему выделил Эл Марта в своих апартаментах, и снова доставляет удовольствие мисс Гретхен Лэйн и находит, что ее желания ничуть не меньше, чем в прошлый раз. Она ему понравилась в тот момент, когда после вранья Эла так здорово разозлилась на Бобра. Гидж спокойно подкатил к ней и нашел, что она весьма не прочь дать увлечь себя. Через некоторое время они отдохнут, оденутся, выпьют нагревшееся уже виски и пойдут на всякий случай в большую гостиную, где случайно идет вечеринка.

Гидж знает, что Эл опять будет смеяться над ним: мол, никогда не видел человека, который готов расшибиться в лепешку за сто долларов, имея в виду тот спор. В тот момент, когда другая плоть начинает буйствовать, настаивая на своем, он меланхолически размышляет, не просто ли это притворство, не слишком ли он стал стар, чтобы связываться с такими первоклассными профессионалками, которые все до одной, кажется, говорят и делают одно и то же, как будто окончили одну и ту же подпольную школу, проходили муштру у одного и того же командира или сошли со строчки каллиграфически выписанной одной и той же буквы.

* * *

Викки Шэннард лежит нагая и одинокая, причесанная, завитая, надушенная, натертая кремами в огромной кровати. Драпировки на окнах закрывают то, что осталось от дневного света, мерно шумит кондиционер. Глаза ее закрыты, на веках рукой мастера нанесены голубые тени. Викки сделала необходимые звонки. Завтра она вылетает в Нью-Йорк, и Дикки встретит ее там, он привезет из Нассау первые из множества бумаг, которые нужно изучить и подписать.

Хью предложил ей переселиться в другой номер, но она поблагодарила его и сказала, что в этом нет никакой необходимости. Хью поблагодарил ее за присланную ему золотую зажигалку.

Викки сегодня устроила себе большой банный день. Вымылась, причесалась, накрутилась, накрасилась, намазалась.

Одна. Веки закрывают по-детски невинные голубые слегка навыкате глаза. Острым розовым кончиком языка она проводит по губам, чтобы увлажнить их. Протяжно вздыхает. Сгибает ногу в колене и обхватывает руками.

Потом руками сильно, до боли, сдавливает налитые белые груди. Чувствует, как горячая волна возникает и усиливается в ней. Испытав ожидаемые ощущения, она постепенно успокаивается. Внезапно на Викки накатывает чувство собственной заброшенности и ненужности, и она разражается рыданиями, долгими, со всхлипываниями. Слезы потоком устремляются из ее глаз.

Впервые в жизни она плачет не от физической боли. Она сама этому удивляется, но от этого ей не легче. Кудрявая головка катается по подушке, и слезы капают на перкалевую наволочку. Тело все время вздрагивает. Наступил час тяжелого отрезвления. Викки оплакивает себя ту, которая есть, и ту, которая была, плачет, предвидя грядущую пустоту, плачет, внезапно осознав, что потеряла любимого человека, осознав это слишком поздно и после того, как в тишине яркого утра раздался мягкий и страшный звук упавшего тела.

* * *

Макс Хейнс вывел Эла Марта в фойе апартаментов, где было относительно тихо, и они остановились у дверей персонального лифта Эла.

— Смотри, как движется парень, вон тот, — сказал Эл. — Плечи какие, смотри. От пояса и ниже — где-то полусредний, а выше — на полутяжелый тянет. Даю что хочешь на отсечение, от такого живым не уйдешь, Макс. Тридцать четыре боя — и двадцать один нокаут. Этот парень далеко пойдет, это я тебе говорю. У меня интуиция.

— Спасибо, но ты же знаешь, как я отношусь к боксерам, Эл.

Эл засмеялся и шутливо ударил его кулаком в плечо:

— Конечно, присосался к певцам и паутинкам, и больше ему ничего не надо. Ладно, только не забывай, малыш, что или я имею кусок в каждом твоем новом деле, или в масштабах страны тебе доступ к музыкальным автоматам закрыт.

— Ты что, за дурака меня считаешь, Эл? Но я тебе про другое пришел сказать. Я велел Доусон поработать с Гэллоуэллом.

Эл, сведя брови, на некоторое время ушел в размышления.

— О'кей. Девочка она умная. Но если у нее ничто не выгорит, смотри не перегибай палку. Это тебе не какой-нибудь торговый агент. Если он что заподозрит, мы столкнемся с очень влиятельным мужиком. Ты помни о том, что четверть миллиона — или чуть меньше — это не те деньги, из-за которых стоит сердить такого человека. Ну, будет у нас с бухгалтерией похуже на одну неделю. А вот если старик разозлится, он нам не простит.

— А что он может сделать?

— Откуда я знаю? Старики — они, как дети, обижаются, когда их хотят обмануть. Он может, например, пустить деньги на то, чтобы натравить на нас федеральные службы, те устроят негласную проверочку наших книг, какое-нибудь расследование, без которого мы вполне бы обошлись. Может нанять кучу неглупых и жестких парней, Макси, и велеть им сделать «Камеруну» что-нибудь нехорошее, это они сами придумают, и кое-кто из них приедет сюда, а мы и знать не будем... В общем, мы сделали все, что надо, и если он не клюнет на прелести Доусон, то с этим и кончить. Я сказал.

— О'кей, Эл.

— Как у тебя дела с Дарреном?

Втягивается потихоньку. Наши «сливки» действуют вроде бы на него так же хорошо, как и на других. Я немного переплатил тут ему, для лучшего взаимопонимания. Как это, нормально?

— Ты прекрасно знаешь, что нормально, Макс. Даррена надо повязать так, чтобы он от нас не ушел, парень того стоит.

— А как в Лос-Анджелесе понравился прыжок Шэннарда?

— Они очень разочарованы. Такое дело ушло.

— А его блондинка не продаст?

— Ей это не нужно, она не хочет. Я говорил с ней. Страховка вытащит ее из замазки.

— Может быть, есть способ изменить ее мнение, Эл?

— Немножко поздно, Макси.

— В каком смысле?

— Спорю на что хочешь, что в ближайшие несколько недель она должна встретиться с очень интересным малым. Готов спорить, что он знает, как сделать, чтобы бедная вдовушка забыла о своем ужасном горе. Спорю, что и у него есть планы насчет нее.

— Его можно пожалеть.

— Почему это можно пожалеть?

— Прожженная баба, Эл. Ничего не упустит.

— Это уже не мое дело, парень, и не твое, это точно. Так что давай будем думать о том, за что тебе платят, договорились?

— Договорились.

— Так. Завтра-послезавтра Гидж свезет Джерри опять в тот загородный санаторий на некоторое время. Он сейчас в жуткой форме, никогда его таким не видел, так что ему долго там отмокать. Через Даррена сможешь работать?

— Он у меня через месячишко будет по проволоке ходить.

— А то, что я слышал насчет него и Доусон, как с этим?

— Когда они оба у нас в кармане, Эл, чего нам беспокоиться?

— Слушай, ты меня, ей-богу, иногда убиваешь наповал, парень.

— Я просто люблю, чтобы все шло гладко.

* * *

Хью Даррен стоял за стойкой регистрации и взвешивал на ладони массивную золотую зажигалку. На ней прописными печатными буквами были выгравированы инициалы Шэннарда. Это можно убрать и заменить. Хью подумал, пойдет ли он на это или нет. Если оставит — не будет ли это демонстрацией показной верности памяти?

— Все нормально? — спросил его служащий отдела регистрации.

— Что нормально?

— Я только что сказал, мистер Даррен. Мистер Хейнс попросил меня проверить, находится ли сейчас мистер Гэллоуэлл в своем номере. Не было причин отказывать, я проверил — он там. Правильно?

— Да, все правильно. Только, Джимми, надо помнить, что мистер Хейнс не имеет никакого отношения к делам отеля.

— Да, сэр, — ответил Джимми со скептическим выражением на лице.

— Информацию дать вы, конечно, ему можете.

— Да, сэр.

— Но если речь заходит о каком-либо действии с вашей стороны, сути которого вы не понимаете или думаете, что тут что-то не так...

— Например?

— Обязательно пример нужен? Ну, например, разрешить человеку от мистера Хейнса покопаться в ячейке какого-то нашего гостя и прочесть оставленную для того записку.

— Не-ет, это исключено! — воскликнул Джимми как-то очень неестественно.

— Ну да, исключено. Конечно, исключено. По невинным вещам вы спрашиваете меня, а по другого рода — нет.

— Простите, сэр?

— Можно создавать впечатление полной лояльности и в то же время не отказываться от маленьких денежных подачек.

— Боюсь, я вас не понимаю. — Джимми, весь красный, заерзал на стуле.

Даррен сунул зажигалку в карман.

— Ладно, проехали, — устало сказал он. — Работа здесь совсем не изменила вас. Вы только приходите сюда иногда по субботам помочь, когда много клиентов...

— Что?

— В широком смысле слова, Джимми, это дом с дурной славой, и все мы к нему прилаживаемся.

Джимми в замешательстве попытался изобразить улыбку в ответ на то, что он принял за шутку, которую, дескать, понял. Направляясь к своему кабинету, Хью чувствовал, что служащий так и стоит, уставившись в его сторону.

"И я прилаживаюсь, — подумал Хью. — Будешь негибким, как столб, — тебя сшибут. Так что держись свободно, расслабленно, готовый отступить в сторонку, отклониться, качнуться и встать на место. Гибкость — первое условие выживания в этих местах. Надо стоять под деревом, на котором растут деньги, и держать шире карманы. И если что упадет, то я не виноват, это всего лишь гравитация, это не должно затронуть моих основ. Я заработаю то, что хотел, а потом соберусь и уеду, у меня будет свое шоу, и я его поставлю, как я хочу.

Здесь есть хороший народ. Большинство артистов — душевные, надежные, привлекательные люди. Как моя Бетти. И простой люд из казино и гостиницы тоже в основном приличный. В простых вещах на них можно рассчитывать. Но я работаю на том уровне, где приходится иметь дело с такими, как Хейнс. Так что надо приспосабливаться к их методам — или уходить. Приспособление не подразумевает одобрения. Это просто-напросто реалистический подход. Или склонишься, или сломишься. Вот такой тебе тут предлагают выбор. Немножко склониться можно, надо быть идиотом, чтобы не понять этого.

Да, но я же прекрасно понимаю, что тот телефонный обман Макс Хейнс мог бы проделать и без моего ведома. Эту телефонистку и уговаривать не надо было. Но он это проделал через меня, и теперь в запертом ящике моего стола лежат двадцать стодолларовых бумажек. Абсурд какой-то — платить такие деньги за помощь, зная, что она ему и не нужна.

Покупают меня что ли? Нет уж. Но он пусть так думает. А две тысячи долларов — это будет солидная часть, скажем, причала, куда яхты будут подходить много лет после того, как я и имя-то Макса Хейнса забуду. Он думает, что ловко затягивает меня в свои сети, а на самом деле все наоборот. Это я его использую. Я стою и улыбаюсь под денежным деревом".

* * *

Гомер Гэллоуэлл сидел в своем огромном номере. Сняв пиджак и положив ноги на другое кресло, он потягивал прекрасный бурбон и придирчиво, с презрением следил за кадрами получасового вестерна на телеэкране. Его не интересовали сюжет или слова, написанные для актеров. Он время от времени предавался этому хобби, издеваясь над вестернами как человек, не понаслышке знающий ковбойское дело.

Но вот он встал и, захватив очки, пошел к двери, в которую постучали.

— Ах, это миз Бетти! — радостно воскликнул он, не ожидавший такого визита. — Заходите, присаживайтесь.

Бетти нерешительно вошла. Она заметно нервничала и дверь закрыла так, будто прокралась в комнату. Глаза у нее были широко раскрыты, она выглядела напуганной, как молодая лошадка, попавшая на местность, где много гремучих змей.

— Я не хочу оставаться здесь дольше чем на минуту, Гомер.

— Вы так выглядите, что немножко выпить вам не помешает, — сказал он и, сделав несколько шагов, выключил телевизор.

— Нет, спасибо. Правда, нет. Помните, когда мы познакомились и договорились быть друзьями, у вас возникло подозрение, что я испытываю чье-то давление, принуждение? Вы сказали, что поможете, если я вас попрошу.

— Я помню, хорошо помню, потому что говорил это в своей жизни не часто и не многим. Вы говорили что-то насчет звонка в Техас, если вам понадобится рыцарь на белом коне. Можете не спрашивать, остается ли мое обещание в силе. Раз я сказал такое, то слова назад не беру. Если вы готовы рассказать мне, кто вам мешает жить и как, я освобожу вас так или иначе.

— Я не могу говорить здесь, Гомер. Я не могу рисковать. У меня есть место, где мы можем встретиться и поговорить. — Она посмотрела на часы. — Можете быть там в половине восьмого?

— Готов на все, лишь бы помочь вам, Бетти.

— Это мотель «Страна игр», номер сто девяносто. Ни в какой офис там заходить не надо, вход прямо с улицы.

— Знайте, для меня честь помочь вам чем могу.

Бетти быстро ушла, это было похоже на бегство. После того как дверь закрылась, Гомер нахмурился. Ореол секретности вокруг предстоящего свидания автоматически включил сигнал тревоги в подсознании Гэллоуэлла. За долгие годы немало ловких, неразборчивых в средствах женщин пытались поймать в свои сети это сочетание грубой силы и денег. Но он чувствовал себя неуязвимым перед угрозой скандалов, а его адвокаты действовали в таких случаях весьма решительно, не оставляя камня на камне от коварных планов.

Но Бетти Доусон не из той породы. Он знал, что ему нечего бояться с ее стороны. И ее горестное состояние не было симуляцией.

* * *

Вернувшись в свой номер в отеле, Бетти почувствовала себя духовно истощенной. Да, она сделала все, как хотела. Придет этот пожилой человек в мотель, она откроет ему дверь и впустит в комнату, и закрутятся невидимые кассеты. Но она представления не имела, что будет делать дальше, что говорить. Ну, будет лгать, и рано или поздно он это поймет и, в зависимости от своей склонности, или прибегнет к ее услугам, или уйдет. В любом случае это будет концом дружбы и уважения с его стороны, что она высоко ценила. Но это потеря, которую нужно перенести, чтобы избежать еще большей.

Через несколько минут надо ехать в мотель и ждать его. Бетти поправила рукой прическу, подкрасила немного губы и посмотрела — без презрения, без любопытства — себе в глаза.

Зазвонил телефон, она сняла трубку:

— Да?

— Вам междугородный, мисс Доусон.

— Это мисс Элизабет Доусон? — раздался голос другой телефонистки.

— Да, это я.

— Говорите, пожалуйста.

— Бетти? Бетти, дорогая, это ты? — Это был хрипловатый голос, знакомый с детских лет, но сейчас дрожавший от душевного напряжения.

— Лотти! Что случилось? В чем дело?

— Твой отец... О Господи, Бетти... Нет отца... Все произошло моментально. Принял последнего пациента и пошел в сад посмотреть на розы, он всегда так делал. Мой Чарли был в другом конце, он видел, как доктор упал, побежал к нему. Доктор попытался подняться, встал на колено, лицо белое как мел и рукой держится за сердце, но опять упал. Чарли как раз подбежал. Доктор Уэллборн через две минуты был здесь, правда через две минуты, со шприцами и прочим. Отец был еще жив, когда его положили в «скорую», но без сознания. Они ехали с сиреной, мы с Чарли в машине за ними, даже дом не закрыли, но по дороге он умер. Доктор Уэллборн сказал, что в любом случае его бы уже не спасли, детка. Мы только что вернулись, у меня даже не было времени поплакать как следует об этом дорогом нам человеке, который так внезапно ушел от нас... Бетти? Бетти, дорогая!

— Я здесь, Лотти.

— Благодарение Богу, что между вами все наладилось последние два года, я все время думаю об этом, ты тоже, наверное, дорогая. Он очень радовался этому. Слава Богу, он умер быстро и легко, если уж время на то пришло. Ведь сколько народу тут мучается. Удар настиг его, когда он жил полнокровной жизнью, в момент расставания с жизнью он был счастлив.

— Я... завтра прилечу, Лотти.

— Это так ужасно, детка. Ты должна побыть здесь подольше, а не возвращаться сразу и петь там, развлекать.

— Я так и сделаю... Я надолго останусь там, Лотти.

Положив трубку, Бетти села возле телефона. На нее навалилось такое ранее неведомое чувство одиночества, что дальше жить не хотелось. Мир вокруг перестал существовать.

«Только не так, — подумала она. — Я хотела быть свободной. Но не таким образом. Я этого не просила».

Бетти мучительно пыталась осмыслить новую ситуацию, но в полной мере ей это сейчас не удастся, только частично, а полное понимание придет позже, очень скоро.

Она попыталась вернуться к действительности. Она совсем забыла о времени. Взглянула на часы, и до нее медленно доходило, что же показывают стрелки. Возникло неприятное ощущение, что над ней что-то довлеет, что она должна что-то сделать. И внезапно Бетти вспомнила про Гомера и мотель.

Она даже встала, готовая идти. Двигаясь, как полуслепая в незнакомой обстановке, Бетти взяла сумочку и шаль и уже подошла к двери, как вдруг до нее дошло, что никому она ничего не должна. Отец ушел за пределы их досягаемости и возможности отравить ему жизнь. Им больше нечем шантажировать ее.

Глава 10

Было без одной-двух минут семь, когда в дверь номера Гомера Гэллоуэлла постучали.

— О, миз Бетти, прошу, — удивился он.

— Гомер, — только и сказала она, медленно входя в номер.

Он закрыл за нею дверь и стал ждать объяснений, присматриваясь, заинтригованный происшедшей в ней переменой. Всякое напряжение и волнение исчезли. Она выглядела умиротворенной. Но это была та умиротворенность, которая почему-то беспокоила его. Бетти обернулась и спокойно взглянула на него.

— Я уж собрался ехать на свидание.

— Какое?

— Мотель «Страна игр», номер сто девяносто, как вы мне сказали, — с некоторым раздражением произнес Гомер. — Мы же там собирались встречаться?

Бетти нахмурилась:

— Нет, сейчас в этом нет необходимости.

— Вы же хотели, чтобы я помог вам в конце-то концов.

— Дело было не в этом.

— Знаете, никак не могу уловить смысла в том, что вы тут говорите.

Она улыбнулась как-то натянуто, почти извиняясь:

— Нет необходимости идти туда, потому что он умер. Мне позвонила сейчас Лотти и сказала, что он умер.

Наконец до Гомера Гэллоуэлла дошло, что происходит. В своей жизни он не раз сталкивался с такими вещами. Из воспоминаний о старых временах память лучше всего сохранила случай тридцатилетней давности об одной молодой жене, которая на стареньком пикапе приехала на буровую в восточном Техасе, чтобы отвезти своего мужа домой. Случилось так, что Гомер находился там — приехал посмотреть, как идет бурение на его «дикой» скважине. Мужем той женщины был местный фермер, который подрабатывал на нефтяных промыслах.

Когда женщина приехала, работа еще не закончилась, и она поставила свой пикап рядом с пыльным «паккардом» Гомера. Она сидела в машине и смотрела, когда вдруг произошел разрыв троса лебедки и кувыркающаяся металлическая деталь со страшной силой угодила в молодого фермера, убив его на месте. Она подбежала, взглянула, чуть поплакала, а потом как слепая деревянной походкой медленно пошла куда-то к горизонту. Ее остановили, повернули и привели обратно, и он запомнил ее глаза и застенчивую, извиняющуюся улыбку...

Гомер повернул Бетти по направлению к креслу. Она села послушно, как ребенок.

Он налил две унции неразведенного бурбона и протянул ей. Она выпила до дна, вздрогнула и вернула стакан.

Гомер пододвинул другое кресло, сел и взял ее руку в свои. Ей сейчас нужно, чтобы держали вот так ее руку, ей нужно прикосновение живого существа.

— Кто умер? — мягко спросил он.

— Мой отец. — Ее рука по-прежнему покоилась в его руках.

— И теперь нам не надо идти в тот мотель?

— Нет, не надо. Я должна была делать то, что мне прикажет Макс, иначе они послали бы моему отцу снимки.

— Это Макс Хейнс?

— Да.

— О каких снимках вы говорите?

Он почувствовал, как ее рука напряглась, а потом расслабилась.

— Ужасные снимки, Гомер. Там я и... мужчина. Я не знала, что они снимают. Макс сделал попытку показать их мне — меня стошнило. Я не могла допустить, чтобы мой отец увидел их. Вы можете это понять? Я сделала все, чтобы уберечь его от этого.

— Конечно, конечно, девочка. Значит, теперь нам не нужно ехать в мотель?

Бетти нахмурила лоб:

— Это была глупость с их стороны. Я несколько раз говорила Максу, что это глупая затея, что с вами этот номер не пройдет, но он все время твердил, что вы взяли у них столько денег, что игра стоит свеч. И вот видите, я была вынуждена сделать, как он велел. Из-за этих снимков.

— Говорите, со мной это не прошло бы?

— Да. Вы не легли бы со мной в постель.

Гомер выпустил ее руку:

— Грязный разговор получается, девочка.

— Он мечтал, что это может произойти. И вот там они и снимают. Кинокамерой. И на магнитофон записывают. Я думаю, так или иначе этим владеет Эл Марта. Там так все оборудовано, что они могут сделать фильм и записать звук, и Макс говорил мне, что делают это для разных целей.

— А от меня ему что нужно было?

Бетти посмотрела на него с откровенным удивлением:

— Получить назад деньги, Гомер. Чтобы вы их проиграли. Они сделали так, чтобы вы не смогли связаться с вашим пилотом, какой-то обман с телефонным звонком или что-то еще, и если бы вы... Если я привлекательна для вас, то вы останетесь в городе подольше, а я, ну... вроде как втравлю вас в игру. Я говорила Максу, с вами это не пройдет, но он знает, что мы друзья...

— И часто этот Макс заставлял вас делать такого рода вещи?

— Три раза, Гомер. Это должен был быть четвертый. Какая разница — три раза, три сотни раз? — Бетти протянула ему руку, и он снова взял ее в свои. — Понимаете, бороться было невозможно. Как? И вы не могли бы мне помочь. Никто не мог бы.

На лице Гэллоуэлла отразились одновременно сострадание и гнев.

— Я много чего натворил в своей жизни, — сказал он. — Я пользовался слабостями людей и заставлял их делать по-своему. На меня лезли со всех сторон, я ломал тех, кто ломался, проучил не одного наглеца, но я никогда не делал и не сделаю ни одному человеческому созданию того, что они сделали вам. Может, тысяч пять проклинают мое имя, прежде чем заснуть и первым делом, как только проснутся, но я никогда не навлекал проклятий на свою душу. Когда я был ребенком, еще были индейцы, знавшие, как сделать, чтобы такой вот Хейнс умирал целых десять дней, но теперь эти знания порастеряны. Девочка, у меня могла бы быть внучка такого возраста. И если б я выбирал, какой ей быть, я хотел бы, чтобы она была, как вы.

— Но... я же сама влезла в это дело.

— Вы помните почему?

— Гордыня, страх, ни гроша в кармане. Подумала, будь что будет, мне было наплевать на себя. И я все время старалась быть навеселе, так мне легче было... выдержать все это.

— Покажите мне человека, который бы не сделал ту или другую глупость в своей жизни. Но не всех хватают при этом за руку... Вы успели поплакать об отце?

— Нет еще. Не могу.

— Это необходимо, потом полегчает.

— Я знаю.

— Мой самолет берет четверых, можете лететь с нами... Ах, нет, вам нужно уладить кое-какие дела. Вы, кажется, говорили, что приехали из Сан-Франциско?

— Да, верно. Завтра я полечу туда.

— Когда все закончится, все пройдет, приезжайте ко мне. Дайте мне знать, я пришлю за вами самолет.

— Спасибо, Гомер. Не знаю. Я не знаю, что буду делать. Но все равно спасибо.

Внешне Бетти немного пришла в себя. Он изучающе смотрел на нее некоторое время и внезапно вспомнил еще об одном.

— А этот хваленый парень из отеля, на которого вы положили глаз, этот Даррен, он знает о вашей... вашей кинокарьере?

Бетти с испугом взглянула на него:

— Что вы, нет, нет!

— Странно, что вот случилось такое и вы пришли ко мне, а не к нему.

— Там все кончено, Гомер.

— Да?

— Это прекрасный человек, добрый, чистый. И я знала, что это будет длиться до тех пор, пока Макс... пока я вновь не потребуюсь Максу. Хью заслуживает большего, чем публичной девки.

— Может, он сам решит, чего он заслуживает?

— Нет. Неужели вы не понимаете, Гомер? Если я позволю, чтобы... Если я дам свободу своим чувствам, то... то Макс опять посадит меня на крючок. Нет, все кончено. Я никогда не вернусь сюда, Гомер. И никогда больше не увижу его.

— Так он может приехать.

— Это ему не принесет добра. Гомер, пожалуйста, берите свои деньги, своего пилота, улетайте отсюда и не возвращайтесь. Это не люди, это свирепые твари. Уезжайте и больше не приезжайте сюда.

— Мы разбежимся в разные стороны, а эта обезьяна Макс Хейнс будет спокойно жить-поживать? Не кажется ли вам, что нужно взять и размазать его по земле? Самое простое — это заплатить кое-каким ребятишкам, они приедут сюда и хлопнут его, но от этого как-то мало удовлетворения.

— Не было бы Макса, нашелся бы кто-нибудь другой.

— У вас нет к нему ненависти?

— Не знаю. Ненависти у меня нет, мне кажется. Страх — есть. Любовь — есть. Я люблю Хью. Я так его люблю, что могу... бросить его.

Бетти встала. Гомер тоже встал, пристально посмотрел на нее и спросил:

— Сейчас лучше, детка?

— Я... Да, лучше.

— Что я могу сделать для вас? Просите что угодно.

— Не знаю, Гомер, спасибо.

— Идите поплачьте, — сказал Гэллоуэлл. Он проводил ее до двери. Потом с неловкой учтивостью поцеловал своими жесткими губами ее мягкую щеку. — Вы такая женщина, которую надо беречь, — нежно сказал он.

Гомер проводил ее глазами до лифта — высокую, сильную, стройную. Ее черные волосы излучали здоровый блеск в мягком свете коридорных светильников. Он вздохнул, закрыл дверь и пошел налить себе виски. «Проклятая старость, — подумал Гомер. — Какая несправедливость! Когда в тебе жизнь бьет ключом, ты мечешься по свету, не знаешь разницы между медью и золотом, хватаешь все подряд и тратишь все налево и направо. А теперь, когда знаешь, действительно знаешь что почем, что к чему, тебе остается скука, у тебя впереди клочок земли в два шага и нет времени пустить в дело то, что ты постиг тяжкими трудами».

Гомер Гэллоуэлл застыл со стаканом в руке, почувствовав, что его будто обдало холодным ветром. И подумал, что, может быть, пришло наконец время ехать домой умирать.

* * *

Макс Хейнс снял трубку. Звонили из мотеля.

— Слушай, — сказал Макс, — я еще раз говорю тебе, что не знаю, почему там никого нет. И еще раз говорю, чтобы ты сидел как вкопанный, пока не придут и не скажут тебе, что можешь сваливать. Ты деньги получаешь? Получаешь. Одно могу сказать — все было организовано как надо, и я не знаю, что случилось.

Макс положил трубку. Серебряные настольные часы показывали четверть девятого. Он с минуту или больше сидел в задумчивости, потом позвонил в комнату Бетти Доусон. Там никто не брал трубку. Поколебавшись, он позвонил в апартаменты Гомера Гэллоуэлла.

— Нда? — раздался его голос.

— Э-э, говорит Макс Хейнс, мистер Гэллоуэлл.

— Что у тебя там?

— Ну, я просто хотел вам сказать, что сегодня вечером кости крутятся против нас. Я подумал, может быть, вы захотите прийти и сделать вашу сумочку чуть потяжелей, чем сейчас. — Макс натужно засмеялся.

— И это у тебя все, друг?

— Ну... ну да.

— Хочешь знать, о чем я думал, когда раздался твой звонок?

— Да, конечно.

— Представь, я думал о тебе.

— Вы — обо мне?

— Я придумывал, чему бы это случиться с тобой. И знаешь, я даже видел это и смаковал, видел это так же ясно, как твой обезьяний нос.

— Что?!

Макс Хейнс слушал хрипловатый, издевательски насмешливый старческий голос, все больше не веря собственным ушам. Тот говорил и говорил. Голос был живописный, необычный — и пугающий. Макс Хейнс где только не был и чего только не насмотрелся. И уже давно-давно ладони его не покрывались потом, а живот не сводило от неприятного холодка.

— Что за шутки! — закричал он в трубку. — Что ты собираешься делать, старый черт?!

— Ты чего это так разволновался? — ворчливо заметил ему Гомер.

— Просто не понимаю, о чем идет речь?

— Я просто говорю тебе, чего тебе ждать, к чему готовиться, после того как я всё как следует распланирую, мистер Хейнс. Это будет тебе маленьким вознаграждением за поломанную жизнь миз Бетти, потом за попытку заставить ее соблазнить старика, снять фильм и выгрести у старика обратно деньги, которые он взял в казино. Считаю, тебе полезно знать, как говорил один мой знакомый, что тебе припасено на будущее, чтобы ты мог немножко погадать.

Макс Хейнс еще долго держал трубку, потом с грохотом положил ее на место, тяжело поднялся и вышел из кабинета.

* * *

Десять минут спустя Эл Марта, сидя в маленьком кабинете своей квартиры, со смесью возмущения, презрения, удивления смотрел на Макса Хейнса. Гидж Аллен сидел на низком столике, загадочно и задумчиво глядя на Хейнса. Дверь цвета слоновой кости была плотно закрыта.

— Стареешь, что ли? — грубо спросил Эл.

— Слушай, если б ты сам слышал этого старика! А я слышал. Если он захочет, чтобы меня привезли в Техас, так за свои деньги он...

— Успокойся, Макс, — голосом уличного разносчика сказал Гидж. — На тебя это не похоже, парень.

— Давай подумаем, — заговорил Эл. — Возможно, у нас возникла проблема. Как ты тут рассказал, из слов старика выходит одно: эта баба, Доусон, все ему выложила, правильно? А эта Доусон проходит по чьему ведомству? По твоему, Макс, верно? Так как же ты выпустил ее из-под контроля?

— Вот этого я и не могу понять, Эл. Не могу — и все. Она же у меня обложена со всех сторон.

— Твой большой недостаток, Макс, в том, что ты любишь перегибать палку. Ты слишком давишь на людей, и иногда они ломаются. А когда они знают столько, сколько эта баба, у тебя появляются проблемы. Верно я говорю?

— Ты совершенно прав, Эл, — вставил свое слово Гидж.

— Но эта ж Бетти не дура, — жаловался Макс. — У нас с ней все шло так хорошо. У нее ведь есть голова на плечах. Она же знает, что, как только она взъерепенится, в ту же минуту ее старик получит такой удар... Ему не понравится смотреть на свое единственное чадо...

Эл Марта погладил свой высокий лоб тыльной стороной ладони.

— Ну почему это я должен продумывать такие вещи? — Он снял трубку, задал телефонистке на коммутаторе несколько вопросов, выслушал и положил трубку. — Некоторое время назад ей звонили из Сан-Франциско. Пол-отеля знает об этом, а ты нет, Макс. Ее отец умер. Ну и где теперь твое «обложена со всех сторон»?

— Вот о чем я не думал, так об этом...

— Помолчи, я продолжаю думать. Значит, она выкладывает все старику из Техаса. Она балдеет от Даррена и, может быть, сейчас рассказывает все ему, и мы можем потерять и его. Может быть, ей захочется открыть свой большой рот и рассказать все какому-нибудь борцу за перемены в какой-нибудь газете. Может быть, теперь, когда над ней ничто не висит, она захочет рассказать это любому, кому не лень слушать. А мне это ни к чему, черт бы вас всех побрал! Наша отрасль не любит таких вещей. Мне нужно, чтобы этот рот поскорее захлопнулся, Макс. Вы когда-нибудь пробовали как следует тряхнуть эту бабу? Пытались показать ей, где ее место? А, Макси?

— Э-э, нет, не было необходимости, Эл, но...

— Какие проблемы?

— Ну, это не рядовая какая-нибудь... С характером, и она у нас украшение.

— Значит, потребуется чуть больше времени, разве нет? Ты видел кого-нибудь, кого нельзя было бы поставить на место? Так, значит, мы определились, и давай быстро за работу. Быстро, но осторожно.

— Она, видимо, поедет в Сан-Франциско на похороны, Эл, — вступил в разговор Гидж. — Отложим на потом?

— Слишком много риска, не хотелось бы. Сейчас кто-нибудь есть на моем ранчо?

— Ребята из Майами уехали два дня назад. Сейчас никого.

— А где она сейчас?

Когда Макс сказал, что не знает, Эл грубо обругал его, сделал пару звонков, положил трубку, широко улыбнулся и объявил:

— Итак, сейчас она как раз в своей комнате. Упаковывает багаж небось. Сколько там у нас? Двадцать минут девятого. Гидж, быстро за работу. Свяжись с Гарри Чармом и возьмите еще одного. Ты сам тоже двигай с ними, потому что я не хочу, чтобы дело вышло из-под контроля, и не хочу, чтобы кто-то ее видел. Три мужика должны справиться с одной бабой и вытащить ее из отеля безо всякого шума. У вас ночь впереди и сколько хотите завтрашнего дня. Вам надо сделать из нее вежливую, покладистую, скромную куколку. Надо привести ее в такую кондицию, что при одной мысли открыть рот она будет покрываться холодным потом. Надо ее так укоротить, чтобы она была в состоянии поехать на похороны, а потом бегом бежать обратно, вставать смирно и отдавать честь всякий раз, когда Макс будет давать ей чрезвычайное поручение. Мне все равно, что вы, ребята, будете там делать с ней, но мне не нужна сумасшедшая, как вы сделали с предыдущей певичкой. Просто разъясните ей, кому она принадлежит, Гидж. А теперь — за дело.

— А как насчет этого, Гэллоуэлла? — спросил Макс.

— Еще одна такая глупость с твоей стороны, Макси, и, глядишь, мы тебя упакуем и отгрузим в Техас.

— Хватит тебе, Эл, честное слово.

— Но за все эти годы я тебя таким не видел. Этот старик заберет свои деньги и уедет, я полагаю. Или ты мечтаешь еще о каком-нибудь способе остановить его?

Макс Хейнс деревянно улыбнулся:

— Повезу его и пилота на себе, а вещи — в зубах. И еще не забуду битком набить его саквояж. Знаешь, мне хотелось бы навсегда забыть о том, что можно снять с человека шкуру и посыпать солью, предварительно не убив его.

* * *

Гидж Аллен, у которого от свалившейся на него власти засосало под ложечкой и сделались мокрыми ладони, определил наконец, как вывезти Бетти из отеля безо всякого шума. Он согласился с предложением Гарри Чарма, как они втроем — Гидж, Гарри и Бобер — сделают это. Он велел Гарри взять «линкольн» Марта и поставить его в тени за конференц-залом. Затем они поднялись на лифте с цокольного этажа и перешли на второй этаж старого крыла. С собой в лифте они подняли одну из самых больших тележек для белья, на резиновых колесах.

Бобра оставили держать дверь лифта открытой и заодно стоять на стреме. Гарри подкатил тележку к двери Доусон. Гидж постучал. Бетти открыла дверь, и они быстро вошли в комнату. Гарри двинулся на нее с широко расставленными руками, а Гидж тем временем закрыл дверь и достал из бокового кармана пиджака покрытую кожей дубинку. Он был мастером в этом деле, знал, куда ударить и насколько сильно. Гарри должен был схватить Бетти и держать, пока Гидж не оглушит ее. Прийти в себя она должна была в черном автомобиле, быстро несущемся на ранчо Эла Марта.

Волосы Бетти спускались на плечи, глаза покраснели и опухли. Одета она была в халат с блестками. Бетти вздрогнула от испуга, отступила назад и в этот-то момент, когда она была не готова к нападению, Гарри и намеревался схватить ее. Но он был старым, усталым и неповоротливым, а Бетти — сильной и ловкой. Рефлексы у Гарри были замедленными. Она увернулась от первой атаки Гарри и подняла крик. Гидж увидел, что через мгновение Бетти проскочит мимо него к двери, и приготовился броситься к ней, ударить по голове в области затылка, когда она окажется рядом, и поймать, чтобы не ударилась о пол.

Но Гарри Чарм, поначалу потерявший самообладание от ее громкого крика, пришел в себя и снова бросился вперед. Он почти упустил Бетти, но в падении ему удалось зацепить ее за бедро, и она стала падать. Раздался леденящий душу звук: это голова Бетти сильно ударилась о самый край ночного столика — и Бетти затихла. Она как-то сразу стала казаться меньше. Гарри поднялся на колени. Бетти лежала лицом вниз. Гидж присел на корточки и осторожно перевернул ее. Оранжевый свет упал на лицо Бетти.

У Гарри Чарма проснулся долгие годы дремавший рефлекс — может быть, потому что он стоял на коленях, — и он перекрестился. Крови было немного. Один вид крови не вызвал бы у Гарри благоговейного страха, но его напугала глубокая впадина с правой стороны лба. Она-то и пробудила в нем чисто рефлекторное благочестие, сохранившееся с юности. Горизонтальная впадина располагалась между черной бровью и волосами, глубина ее была с полдюйма, чуть побольше. Глаза Бетти были на треть открыты, и виднелись одни белки.

— Господи, честное слово, Гидж, я не хотел... — прошептал Гарри.

— Замолчи ты, дай подумать.

Гидж Аллен встал. На него вдруг навалилась усталость. Он подошел к двери, потихоньку открыл ее, выглянул в коридор, посмотрел влево-вправо, закатил тележку в комнату и снова закрыл дверь. Он подошел к маленькому столику, на котором горела лампа. Свет ее освещал запечатанный конверт. Гидж вскрыл конверт, прочел лежавшее в нем короткое письмо, довольно пробурчал и сунул письмо в карман. Потом осмотрел комнату. Бетти собиралась в спешке. На полу чуланчика грудой валялись платья. Оба чемодана были забиты вещами, но не закрыты, как и маленький «дипломат».

— Стой здесь, пока я не приду, — приказал Гидж. — Я пришлю тебе Бобра для компании.

— А ты куда идешь? — спросил Гарри тихим голосом.

Гидж не ответил. Через пять минут он был в маленьком кабинете Эла Марта.

— Что делать, бывает, — сказал он, закончив сообщение.

Эл хлопнул ладонью по столу:

— Все в последнее время идет кувырком. Честное слово, нельзя попросить стакан воды, чтобы и тут что-нибудь...

— Это случилось моментально, Эл.

— Ей что, уже конец?

— Какая разница? Знаю, что она очень плоха. Но теперь и нельзя дать ей выздороветь, тогда придется иметь дело с законом, так ведь?

— И как это будет выглядеть, если она исчезнет? Что сделает Даррен? А что скажут об отсутствии на похоронах?

— Она упаковалась, Эл. Избавиться от багажа не проблема. Я знаю, каким рейсом она должна лететь, билет у нее на столе. Пусть Муриэль слетает по этому билету, потом доедет автобусом до Лос-Анджелеса и прилетает обратно.

— Хм. Неплохо, малыш. Кто различит двух крупных симпатичных брюнеток?

— И вот это очень подойдет, — сказал Гидж, протянув Элу письмо. — Оно тоже лежало у нее на столе.

Эл стал читать его вслух:

"Хью, мой дорогой. Внезапно я получила шанс навсегда избавиться от этого города сладостных снов, и я им пользуюсь. Нам было так хорошо вместе, что мне не хочется омрачать окончание этого праздника ненужными прощальными формальностями. Так что прими это «прощай навсегда» с тем же теплом в душе, с которым я пишу тебе это. Мне будет не по себе, если ты попытаешься найти меня. Это правда, дорогой. Я надеюсь, что ты действительно навсегда попрощаешься со мной. Ты заслуживаешь всего самого хорошего, что есть на свете. Я знаю, ты пробьешь себе дорогу, будет у тебя свой маленький отель на Перцовом рифе. И когда благоуханным багамским вечером на тебя нахлынут вдруг воспоминания, выпей за меня хороший глоток. И, пожалуйста, мой дорогой, уезжай из этого гнусного места как можно скорее. Оно более порочно, чем ты думаешь, и принесет тебе много вреда. Ты понимаешь, конечно, что если бы нас устраивал этот порядок вещей, то мы и в этих условиях любили бы друг друга, хотя и безнадежно. Но такова наша доля, и для нас это лучшая доля. Помяни меня добром и храни в памяти тепло воспоминаний... — как буду хранить их я, обещаю. Прощай, мой любимый. Бетти".

Эл закончил чтение и сказал:

— Это письмо подходит к случаю больше, чем ты того заслуживаешь, парень. Раз начали, заканчивайте путь. Бери Бобра и Гарри и двигайте. Чтобы нигде ни пятнышка и чтобы не очень мелко.

— Что, если там же, где та пара?

— Хорошо. Это твоя забота, давай.

Гидж вернулся в комнату Бетти. Она по-прежнему дышала. Он положил письмо в новый конверт. Бобер обвязал кровоточащую рану полотенцем. Они положили Бетти на тележку, набросали на нее простыней, сорванных с кровати. Бобер вызвал лифт на второй этаж, и они вкатили в него тележку, прихватив с собой багаж Бетти. Спустились в подвал, через черный ход вывезли тележку на хозяйственный двор и через него подкатили к машине. Потом положили Бетти в машину и накрыли ее черным халатом. Бобер отвез тележку обратно, по пути подошел к номеру Даррена и подсунул письмо под дверь.

* * *

Все трое сидели на переднем сиденье машины. Под сиденьем лежали две складные лопаты. Внутреннее напряжение не спадало до тех пор, пока Гидж, сидевший за рулем, сорок минут спустя не свернул на частную дорогу без всякого покрытия, неровную, каменистую. Эта дорога длиной в две мили вела на ранчо Эла Марта.

Стояла ясная, прохладная ночь. Небо было сплошь усыпано звездами, висевшими над сухой землей пустыни. Гидж нашел нужное место на полпути к ранчо. Он несколько раз подавал взад-вперед, пока не встал так, чтобы фары освещали то место, где будут копать. Шел сплошной сухой песок, и копать было легко, если не считать того, что он ссыпался и не держался на лопате. Через короткое время копатели сбросили пиджаки. Женщину перетащили поближе и положили в стороне от света.

Когда нытье Бобра надоело, его сменил Гидж. Через пять минут он снял плащ. Сделав несколько шагов в сторону, в темноту, чтобы положить его, Гидж вдруг услышал тихий звук. Он сделал еще пару шагов в ту сторону, напрягая зрение, и вдруг с проклятиями отпрыгнул назад, а в той стороне заорал от боли Бобер, принявшийся кататься по песку. Немного придя в себя, он закричал:

— Ой, сукин ты сын, ой, как больно! Ой, как же больно!

— А ты какого черта возишься там с ней, идиот несчастный?! Ведь она мертва.

— Она еще жива, честно. Я бы и не дотронулся до нее, если бы она была мертвой, ты что! Она дышит, и сердце бьется, я слушал.

На Гиджа Аллена накатило такое сильное чувство отвращения, что в голове помутилось. Отвращения к Бобру Браунеллу, к себе, к тому, во что их превратила жизнь. Он посмотрел на женщину, на рассыпавшиеся по песку черные волосы, потом взял в обе руки короткую лопату и со всей силой опустил ее на эту будто спящую голову. В ночной тишине раздался чудовищный звук.

Он немного успокоил дыхание и взял лопату:

— Теперь мертва, Бобер. Бери лопату. Иди и работай.

— Не могу я копать, ты мне все отбил.

— Копай, малый. Копай немедленно и как следует, а то, ей-богу, вместе с ней тебя в яму засажу.

Бобер, покорно заковыляв, взял лопату. Гидж надел плащ и, закурив, стоя наблюдал за ними. Когда яма стала достаточно глубокой, он велел им вначале бросить туда чемоданы, а сверху положить тело. Потом песок ссыпали в яму,разровняли, прикатили два больших камня и положили их поверх могилы так, словно они всегда там лежали, а после всего этого вернулись в машину. Бобер сел на заднее сиденье. Значит, будет дуться всю обратную дорогу и еще несколько дней.

На полпути назад Гарри Чарм прервал долгое молчание:

— Я не знаю. Молодая женщина, жалко, знаете. Поганая смерть.

— Смерть любая поганая, — откликнулся Гидж.

— Но бывает особенно... Сегодня я надерусь, Гидж. Ох, надерусь!

— Мне надо к врачу будет сходить, — захныкал Бобер.

На него никто не среагировал.

* * *

Было почти двенадцать ночи, когда Хью Даррен вернулся в свое жилище. Он переступил через конверт, вначале не заметив его, и, только включив свет, увидел краем глаза что-то белое на полу. Он вскрыл конверт, пока шел к свету.

Поначалу он ничего не мог понять, думая — или стараясь думать, — что это какая-то очень сложная шутка. Но внезапно осознание потери вошло в него, как нож, попавший в цель, а потом и медленно повернутый в ране. Хью большими шагами прошел к ее двери и громко постучал, подождал, постучал снова. Потом открыл дверь своим ключом. В комнате было темно, но даже в темноте, нащупывая выключатель, он ощутил пустоту. На свету это подтвердилось.

Он ошарашенно смотрел на следы поспешного бегства, на беспорядочно брошенные вещи, раскиданные предметы туалета. Корзина для мусора была доверху заполнена пузырьками, тюбиками, упаковками с туалетного столика и из ванной комнаты. Он нагнулся и поднял с пола открытый пузырек из-под духов. Хью поднес его к носу и с острой тоской почувствовал ее запах.

— Но почему? — вслух спросил он.

Поверх груды одежды, валявшейся на полу чуланчика, лежали поношенные джинсы, выцветшие и растянутые, даже в таком виде содержавшие в себе приятное напоминание о ее формах, а поверх и поперек них — бюстгальтер с оторванной бретелькой, и на Хью нахлынуло чувство досады, утраты и бесконечной трогательности, отчего очертания предмета стали расплываться и в уголках глаз появилось жжение. Он повернулся, щелкнул выключателем, захлопнул дверь и вернулся в свой номер. Только войдя, он обнаружил, что продолжает держать в руке пустой пузырек. Хью поставил его на свой столик так аккуратно, будто это была хрупкая и дорогая вещь.

Он поколебался немного, а потом набрал телефон кабинета Макса Хейнса. Когда ответа не последовало, он позвонил в клетку кассиров в казино. Уставший голос ответил, что мистер Хейнс в зале, ему передадут и он позвонит.

Хью сел возле телефона, опершись локтями на колени и закрыв глаза ладонями. Он схватил трубку при первом же звонке.

— Что там у тебя, парень?

— Я получил письмо от Бетти Доусон, странное письмо. Ничего понять не могу. Она пишет, что уезжает навсегда.

— Все правильно, парень, так оно и есть.

— Но почему?

— А я откуда знаю? Мне теперь ее надо кем-то заменить, она поздно сказала. Вот что значит, брат, зависеть от артистов. Ты думаешь, что она тут на вечное время, всем довольная дальше некуда, но это такой народ — долго на одном месте не сидят. А что было делать? Я пытался ее отговорить, Хью. Все-таки хоть она получала здесь и не Бог знает сколько, но прилично и постоянно.

— Она тебя не предупреждала заранее, Макс?

— Нет. Она мне сказала о своем решении... сейчас посмотрим... сегодня около пяти. Она разорвала контракт, даже не предупредив. Ну да ладно, не судиться же с ней.

— А куда она направилась?

— В Сан-Франциско, думаю. Там у нее старый...

— Я знаю, она мне о нем говорила. Черт, не похоже на нее — улететь и оставить мне только эту непонятную записку.

— Да брось ты из-за этого расстраиваться, Хью. Мало, что ли, женщин на свете? Выбирай только. Надоело — бери другую. Так оно лучше... Да, у меня тут намечается неприятность, и я хотел бы...

— Хорошо, Макс. Спасибо на этом.

— Она твердо решилась, ее невозможно было здесь удержать.

Хью медленно разделся. Покопался в памяти, пока не вспомнил имя ее отца — доктор Рэндолф Доусон. Записал.

«Мне будет не по себе, если ты попытаешься найти меня, это правда».

Ей захотелось разделаться со всем одним ударом, и, надо сказать, удар у этой девушки оказался исключительно точным.

* * *

Во вторник в семь утра Скотти получил «добро» с вышки, поднял «Апачи» с отведенной полосы, прибавил газу и повел его по направлению к солнцу. Старик сидел рядом, щурясь под солнцем, сдвинув на глаза свою дешевую запыленную шляпу.

На борту прибавилось еще одно место багажа — пухлый старомодный саквояж, настолько типичный для остальных вещей старика, что Скотти подумал, что этот предмет участвовал в завоевании Запада. Саквояж сплющился, зажатый большим чемоданом. Скотти прямо-таки мучили желание узнать, что же там такое, и невозможность спросить об этом. И это вдобавок к легкой муке от выпитом вчера. А если спросить эту старую ящерицу, он медленно повернет в твою сторону голову, моргнет пару раз и снова отвернется, а когда посадишь самолет, то надо будет искать другую работу. Это уж точно.

А что, если рискнуть, черт возьми?.. Вдруг сумка набита деньгами? Вдруг этот высохший старый мерин состриг там с разодетых ублюдков хороший кусок? Да нет, это только мечта. Азартные игры не для Гомера, такие человеческие слабости ему недоступны. Ездил небось по делам, тайно встречался с кем-нибудь в Лас-Вегасе, содрал с них шкуру, и теперь у его компании будет еще на несколько миллионов больше. А в саквояже везет сердца и печень тех, кого ободрал.

— Ты долго был вчера у телефона в своем мотеле, сынок?

— Весь день, пока мне не передали от вас, что я в этот день не понадоблюсь, — это было около полчетвертого, сэр. После этого я ушел.

Они пролетели уже ровно тысячу миль. Заправились в Альбукерке, там и пообедали. После Альбукерке старик задремал, а Скотти долго удивлялся, почему старик взял саквояж с собой и во время еды держал его у ног. Скотти уже устал думать об этой проклятой сумке и был очень рад, когда наконец пришло время идти на снижение и садиться на неровную полосу возле старого ранчо. Большую часть полета от ранчо до аэродрома компании Скотти во весь голос горланил песни, радуясь своему одиночеству.

* * *

Муриэль Бентанн села на двухчасовой рейс из Вегаса. Вещей она не сдавала, а летела только с маленьким «дипломатом». Стюардесса на контроле оторвала часть билета и назвала ее «мисс Доусон».

Она нашла возможность сесть там, где ей нравилось, — сразу позади крыльев. При взлете она крепко закрыла глаза, а когда самолет набрал высоту, закурила, открыла свой любимый журнал и стала изучать рекламу мод.

Честное слово, странные вещи ей велят делать. Этот ненормальный Гидж со своими дурацкими приказами. Ни с кем не говори. Никого не подцепи. В город езжай на такси. Скажи таксисту, что вчера умер твой отец, доктор Доусон, и спроси, не знает ли он его. Поплачь немного, если у тебя это выходит. Как выйдешь из такси, поезжай на автобусную станцию, садись в первый же автобус на Лос-Анджелес и оттуда возвращайся сюда как хочешь.

Всегда и ей, и другим дают странную работу. Но платят хорошо, всегда знают, что ты сделала, как велели, только не задавай лишних вопросов и никому ничего не рассказывай. Отколотили раз здорово, такое на всю жизнь запомнишь. Полиции далеко до них...

На этот раз тоже хорошо заплатили, и, даст Бог, на этот раз ты тряхнешь эту рулетку, Муриэль, и вернешь все назад, девочка, до цента, потому что не собираешься бросать свою систему. Она тебя вывезет, и ты вернешь все, начиная с того, что получила при разводе, и кончая тем, что заработала и проиграла в Вегасе. Потом ты снова купишь себе норковое манто, «кадиллак» и вернешься на родной Восток, прочь от этого паршивого жаркого солнца, от этой паршивой жизни, когда тебе приходится выкачивать деньги из пьяниц на собственное жилье и пропитание, а мамочке писать вранье о том, как шикарно тебе здесь живется.

«Я еще хороша, — думала она, — я еще очень даже хороша, у меня еще есть время ставить до тех пор, пока, рано или поздно, я не возьму свое. Ведь уже столько раз, о Господи, я была так близка к этому!»

Глава 11

Хью Даррен ждал весь вторник и большую часть среды, ведя бесконечные споры с самим собой, работу делал кое-как, а в среду ближе к вечеру заказал разговор с мисс Элизабет Доусон по телефонному номеру Рэндолфа Доусона в Сан-Франциско.

Ее там не было. Хью слышал конец разговора между телефонисткой и кем-то на другом конце провода. Это был голос какой-то женщины в годах, и звучал он напряженно, прерываясь от волнения.

— Так они ее ждут? — спросил Хью телефонистку.

— Судя по всему, да, сэр. Ждут как будто со вчерашнего дня. Я передала для нее вашу просьбу позвонить, как только приедет.

— Спасибо.

В четверг он позвонил ее робкому импресарио Энди Гидеону, который арендовал помещение под крошечный офис в деловой части города. Гидеона на месте не оказалось. А когда он позже позвонил сам, то голос его был расстроенным, чувствовалось, что исчезновение Бетти для него болезненный удар. Нет, она уехала, не сказав ему ни слова, не оставив записки, ничего. Когда он услышал об этом, то послал телеграмму в Сан-Франциско, но ответа не получил. Он не представляет себе, как еще можно связаться с ней. Разве что мистер Даррен даст объявление в «Варьете»... Он без труда устроил бы ей ангажемент, лишь бы она долго не отсутствовала.

Хью звонил в Сан-Франциско и в пятницу, и в субботу, и в воскресенье, оставляя каждый раз устное послание. В понедельник он заказал разговор с ее отцом.

Телефонистка со странной интонацией в голосе ответила:

— Сэр, этого человека больше нет.

— Что?!

— Они сказали, что он умер на прошлой неделе, внезапно. Может, вы хотите поговорить еще с кем-нибудь?

Он еще раз попросил Бетти, и снова ее не было, и снова он оставил просьбу.

И Хью сдался. Сдаться не означало выбросить ее из головы. Бетти все время была с ним.

* * *

На дворе стоял май, солнце к концу дня становилось похожим на расплавленную медь. Вегас вступил в долгий бурный сезон всякого рода конгрессов и конференций. У входов в отели висели странные транспаранты и флаги, а то вдруг появлялись кучки людей в смешных шляпах и с огромными значками, за обращение не по имени, а по фамилии они накладывали на всех штрафы и наказания. Один за одним пошли ленчи с речами в «Сафари» и политические перепалки в конференц-зале.

Перерывы между конгрессами были короткими, но и они не пропадали зря. Участники поигрывали в казино, некоторые немного выигрывали на деле, но много на словах, очень редкие срывали солидный куш, но те об этом молчали, весьма многие проигрывали ощутимые суммы, но или привирали, или держали это в секрете, а отдельные лица проигрывали так, что и врать было бесполезно. В общем, денежная машина исправно обирала делегатов, а тех, кто поддавался горячке, беспощадно уничтожала и таким образом продолжала обогащать своих хозяев.

Это были безрадостные для Хью Даррена дни. Он с головой ушел в работу, но на сей раз она не приносила ему радости. Хью овладела глубокая неудовлетворенность окружающим миром, как будто кто сорвал с этого мира яркий венчик. Он стал пить несколько больше обычного, почти бросил плавать, на боках и животе появилась отвислость, но ему и не думалось бороться с ней. Максу время от времени требовались его услуги. Он запихивал пару-другую купюр в нагрудный карман Хью, похлопывал по этому карману и улыбался своей монгольской улыбкой, говоря: «Немного сливок, дорогой». Хью казалось, что его услуги становятся все более рискованными и циничными, но он не мог заставить себя задуматься над этим. «Левые» деньги скапливались в отведенном месте, но и они не доставляли радости.

Как-то в конце мая во второй половине дня он пошел в бассейн — и увидел ее. Она растянулась на солнышке, закрыв лицо изящно выгнутой рукой. Сердце у него замерло, а потом бешено запрыгало от радости, появилась слабость в коленях. Едва сдерживая радость, он подошел к ней, но едва начал говорить, женщина убрала руку, и он увидел чужое насмешливое лицо.

— Я... Простите, я принял вас за другую.

— Хитрый какой... Знаете, наверное, что мой муж сейчас заседает...

Этот случай все перевернул в нем. Когда он подходил к бассейну, воспоминания о Бетти нахлынули на него с такой силой, что он неприятно удивился тому, как долго доходило до него, что пережитое им было куда больше, чем мир сладких и красивых сказок. Это была любовь. Любовь и что-то большее. Это было острой необходимостью. Жизнь без нее не имела смысла. Бетти была его неизбежностью. И настало время прекратить играть в собственное самолюбие и обратить свою энергию на то, что важнее всего, — найти ее, независимо от того, сколько для этого потребуется времени. Все остальное можно бросить ради этой цели. А если он найдет ее, то сделает так, чтобы она все поняла. Нет двух других людей на свете, которые так подходили бы друг другу. И когда Хью понял, что надо делать, на сердце стало легче.

На следующий день, когда он еще не успел никому рассказать о своих планах, к нему пришел человек, молодой человек с бледным и вызывающим доверие лицом, степенный в одежде и манерах, предельно вежливый и начисто лишенный чувства юмора.

Он протянул руку, потом показал свое удостоверение и еще повторил то, что там было написано:

— Джеймс Рэй из юридической фирмы «Бэлч, Костин и Сам-мерс», Сан-Франциско. — Он сел, красиво положив ногу на ногу. — Распорядитель имуществом доктора Рэндолфа Доусона уполномочил меня на эту поездку в надежде, что она сможет пролить свет на исчезновение мисс Элизабет Доусон, дочери и главной наследницы покойного доктора Доусона.

— Исчезновение? — непонимающе спросил Хью.

— После прибытия в Лас-Вегас сегодня утром я говорил с мистером Гидеоном, эстрадным импресарио, и с вашим мистером Хейнсом, который, кажется, не способен пролить какой-либо свет на эту беспокоящую многих тайну. Полиция удостоверила, что мисс Доусон вылетела самолетом во вторник пополудни, на следующий день после смерти ее отца, рейсом на Сан-Франциско. Полиция разыскала и взяла показания у водителя такси, который вез ее от аэропорта до центра города, а именно до угла Рыночной и Ван-Несс. Он показал, что она была очень расстроена смертью отца.

— Она об этом знала?

— Конечно, знала. Миссис Мид, экономка покойного доктора Доусона, звонила ей в отель в пределах часа после внезапной смерти доктора, продолжительное время разговаривала с ней и описала обстоятельства трагедии. Мисс Доусон сказала ей, что незамедлительно будет дома, но нам не представилось возможным проследить ее путь после того, как она вышла из такси. У меня есть отдаленная надежда, что один из ее друзей в этом городе сможет навести нас на мысль, что же могло произойти с ней. Мистер Хейнс известил меня, что перед своим отъездом она оставила вам письмо. Сохранили ли вы его?

— Я... Да, я сохранил, мистер Рэй, но оно сугубо личное.

— Уверяю вас, мой интерес — чисто профессионального свойства, мистер Даррен. Покойный оставил мисс Доусон значительное наследство. Мы сочли бы это изъяном в нашей работе, если бы не попытались проверить любую информацию, независимо от ее причастности или, точнее, от ее внешней безотносительности к делу.

— Подождите здесь, я сейчас принесу.

Хью сходил в свой номер за письмом. Оно имело довольно потрепанный вид. Рэй мог догадаться, как часто оно перечитывалось.

Джеймс Рэй взял письмо и быстро пробежал по нему глазами, потом прочел медленно. Его светлые брови были слегка нахмурены, когда он вернул письмо Даррену.

— Когда вы получили его?

— Я нашел его под дверью часов в двенадцать ночи, той самой, когда она уехала. Я тут же пошел в ее комнату. Но она уже упаковалась и ушла.

— Мы можем вполне допустить, — с расстановкой сказал Рэй, — что это послание было написано после телефонного разговора с миссис Лотти Мид. Извините меня, но судя по тону этого послания, вы были... близки с мисс Доусон. Так, по-моему, послание написано с грустной улыбкой, однако в нем нет ничего, свидетельствующего о том, что оно написано женщиной, только что узнавшей о смерти отца, которого горячо любила.

— Я думаю, этому есть объяснение, и надо знать ее, чтобы понять это. Это женщина, как бы сказать, одухотворенная. Ей не нужна опора в ком-то или в чем-то. Она решила, что... самое время прекратить наши отношения. Я не знаю, почему она приняла это решение. Но она решила положить конец так, как может только она. Вот она и позаботилась о том, чтобы я не мог оказать ей помощь и выразить сострадание, а я сделал бы это, если бы знал, почему она так срочно уезжает. Это женщина в высшем смысле слова, мистер Рэй, гордая, сильная.

Джеймс Рэй поджал губы и некоторое время изучал свои ногти.

— В нашей стране бесследно исчезает много женщин, мистер Даррен. Большинство на момент исчезновения бывают взвинченными, расстроенными. Вы считаете мисс Доусон сильной личностью. Тогда давайте рассмотрим некоторые факты. Она единственный ребенок. Сбегает из колледжа в компании с... м-м-м... весьма сомнительным типом. На длительное время происходит разрыв с отцом, и их отношения восстанавливаются только после ее разрыва с мистером Ластером. Несомненно, она чувствовала за собой огромную вину. Возможно, она и до смерти отца ждала удобного предлога уехать отсюда по его настоянию. В сообщении таксиста говорится, что она была в полуистерическом состоянии. Но почему она не доехала на такси до дома? Я задам вам последний вопрос и больше не буду занимать ваше время. За тот период, что вы знали мисс Доусон, — месяцев восемь, я думаю, — выражала ли она желание жить в каком-нибудь другом месте? Вам не приходит на ум какое-либо другое место, куда бы она могла уехать, чтобы... спрятаться от этого чувства вины?

— Я... Мне ничего такого не приходит в голову. Она очень скучала по Сан-Франциско, по его туманам, пасмурным дням, чего здесь не бывает.

— Весьма возможно, что она там, — сказал Рэй в некоторой задумчивости. — Вряд ли она может быть где-то еще. — Он развел при этом руками, улыбнулся и приготовился встать.

— Подождите минуту, — остановил его Хью. — Вы сказали, что она вылетела во вторник во второй половине дня. Но я знаю, что она уехала из отеля в понедельник вечером.

— Да?

— Значит, ту ночь она провела где-то в другом месте Лас-Вегаса. — Хью взглянул на настольный календарь. — Это было восемнадцатого апреля. Сегодня понедельник, тридцатое мая. Ровно шесть недель назад.

— Понимаю, что вы имеете в виду. Лицо, в доме которого остановилась мисс Доусон, может рассказать о ее намерениях. Нет ли у вас соображений насчет того, где она могла быть?

— Мне на ум приходят два варианта.

Джеймс Рэй задумчиво посмотрел на Хью и кивнул, словно пришел к какому-то решению.

— Мистер Даррен, я не уполномочен находиться здесь столько времени, сколько мне хотелось бы. Расходы по моей поездке покрываются за счет состояния доктора Доусона, и распорядитель должен быть очень осторожен с этим, потому что суды неодобрительно относятся к такого рода расходам. Мне представляется, что у вас есть... сильно выраженный личный интерес к судьбе мисс Доусон. Не могли бы вы найти время сами проверить эти два варианта и выслать мне результаты?

— Конечно.

— Я лично подозреваю, что здесь... некая грязная игра. Не знаю, как еще выразить это. Все ужасно банально и запутано.

— Что вы подразумеваете?

— Можете ли вы утверждать, что это была истеричная женщина?

— Нет-нет!

— Любила ли она отца?

— Да. Они были в размолвке много лет, и она была очень рада, когда они наладили отношения.

— В этом послании к вам мисс Доусон дает понять, что никогда не вернется сюда. Но ее «моррис» до сих пор находится на стоянке в аэропорту.

— Это мне известно.

— Машина стоит не больше шестисот долларов, я полагаю. Думаю, не в ее характере бросаться и такими деньгами. Я вначале не собирался говорить вам, но раз я прошу вашей помощи, то должен быть до конца откровенным. Прежде чем прийти сюда, я наведался в Страховой банк Невады. У меня не было никаких специальных предписаний, но я установил контакт с вице-президентом, и, после того как я предъявил ему свои документы и ввел в курс дела, он счел возможным сообщить мне, что у мисс Доусон есть счет в банке и сейф. За шесть недель по этому счету не проходило ни одного чека. Последним был чек на авиабилет первого класса до Сан-Франциско, в одну сторону. После этого она не сняла ни доллара. Сейф она не трогала почти год.

— Но это... какая-то бессмыслица.

— И у меня такое же впечатление, мистер Даррен. Если человек собирается уехать и не возвращаться, то, надо думать, он потратит первую половину дня на то, чтобы закрыть счет, продать автомобиль и так далее. Вероятно, что-то помешало ей сделать все это. Но раз так, то почему она не вернулась сюда, пусть даже тайком, если надо, и не закрыла свои дела?

— Может... может быть, еще приедет?

— Возможно. Но на что она живет сейчас? Мне не по себе от этой загадочности, мистер Даррен. Я человек, любящий во всем стройность и порядок, как мне кажется. И во мне наступает душевный разлад, когда я сталкиваюсь с поступками, которые выглядят крайне нелогичными... Так, вот вам моя визитная карточка. Буду признателен, если вы мне сообщите какие-то новости.

— А что будет с имуществом?

— После вычета налогов и некоторых выплат по завещанию остается, я полагаю, около трехсот тысяч. К счастью, есть потенциальный наследник, троюродный брат, человек лет сорока с небольшим, у него жена и двое детей, он профессор экономики в Северо-Западном университете. По прошествии ряда лет — количество их определено законом, — если все разумные усилия по обнаружению мисс Доусон не увенчаются успехом, распорядитель обратится в суд на предмет признания ее юридически умершей. К документам будет приложен и мой отчет о проведенном расследовании. Если суд решит, то имущество перейдет к троюродному брату, и распорядитель освобождается от всякой ответственности за него.

— А если...

— Если она отыщется, то, конечно, может заявить о претензиях на имущество.

Джеймс Рэй снова посмотрел на свои часы, встал, галантно пожал Хью руку и, произнеся слова благодарности, отбыл.

После ухода Рэя Хью Даррен понял, что его романтический план бросить все и отправиться на поиски Бетти несостоятелен. Этим уже занимаются официальные инстанции, и занимаются шесть недель. Внезапно оказалось, что ему не с чего начинать. Он оказался — в ином только масштабе — в положении Одиссея, задумавшего эпическое странствие, но пришедшего на берег после того, как корабли ушли без него.

Хью рассеянно занимался делами. Что-то беспокоило его, что-то свербило в мозгу. И наконец он понял что. Бетти узнала о смерти отца из телефонного разговора с миссис Мид, и разговор состоялся в отеле. А в любом большом отеле действует такая разведывательная сеть, которая посрамит Центральное разведывательное управление. Но он ни о смерти отца, ни о телефонном разговоре в отеле не слышал. Он не мог представить себе, как такая информация могла обойти его, ведь о его отношениях с Бетти вряд ли кто не знал.

После нескольких минут размышлений он позвонил Максу Хейнсу, и ему ответили, что его можно найти в апартаментах Эла Марта. Хью позвонил туда и услышал голос Макса. В трубке-были слышны смех и музыка. Файв о'клок. Нескончаемый праздник в апартаментах Эла набирал обороты.

— Макс, я хочу тебя спросить кое-что о Бетти Доусон.

— О ком?

— О Бетти Доусон, черт возьми!

— Конечно, дорогой. Я сразу не врубился. Да, если ты хочешь спросить, не возьму ли я ее назад, то сразу скажу: нет. У меня есть девочки, которые ей сто очков вперед дадут, и то они предупреждают меня о своих шагах. А ты что, видел ее?

— Нет, не видел. Помнишь, в ту ночь, с понедельника на вторник, когда уехала Бетти, я говорил с тобой и ты не знал, почему она уехала так неожиданно? Ну, и ты узнал почему?

— Да, умер ее старик. Но мне она об этом не говорила. Если б сказала, я бы на нее не обижался.

— А откуда ты узнал?

— Вот дьявол, не помню. Кто-то сказал. Может, на следующий день. Не помню.

— А почему же ты мне ничего не сказал? Ты ведь знал, что мы с ней хорошие друзья.

— Малыш, эта баба уехала, ты был и так скучный. Чего, думаю, бередить парню душу? И потом, ты больше не упоминал о ней, а то бы я, наверное, сказал, что ее старик умер. Да я уж думал, что ты узнал об этом, как и я. Так ты только что узнал?

— Да, этот адвокат сказал мне.

— Все просто. Она изобразила исчезновение и прочее. Я говорил ему, что не стоит зря потеть. Она отсиживается где-нибудь. Может, выпила лишнего и не попала на похороны к старику, а сейчас гуляет где-то, пока не пойдет работать. Забудь ее, дорогой. Давай поднимайся сюда. Мы тебя почти не видим здесь. В данный момент тут нехватка мужского пола, а у нас пара француженок из шоу в «Мозамбике», они очень расстроены мужским дефицитом. Давай бегом сюда, пока другие не узнали.

— Как-нибудь в другой раз, Макс. Ладно, спасибо.

Хью положил трубку, и почти тут же в кабинет с улыбкой влетела его секретарь Джейн Сандерсон, неся в руках бумаги — отчеты подразделений отеля, которые ей надо будет свести воедино. Она положила бумаги на стол, накрыла чехлом пишущую машинку и достала из стола свою сумочку.

— Джейн, — обратился к ней Хью.

Она повернулась в его сторону с некоторым удивлением.

— Что, вы уже подписали всю эту муть?

— Даже не смотрел еще. У вас какие-нибудь планы или вы можете уделить мне пару минут?

Джейн подошла к его столу, двигаясь медленнее обычного, удивленно склонив набок голову, села в кресло возле стола и прикурила сигарету от его настольной зажигалки.

— Мне предстояло крайне важное мероприятие: переодеться в купальник, выпить дозу чего-нибудь, взять книжку и оттащить шезлонг на любимое место возле бассейна. Но я уж так и быть поговорю. Очень приятно с вами познакомиться. Так как бишь ваше имя?

— Даррен. Там на двери написано.

— А-а.

— Просто, может быть, я в некотором роде отсутствовал.

— Можно так сказать, Хью.

— Скажите, как вам здесь нравится, Джейн?

Она поджала губы:

— Полагаю, вы не ждете, что я вам скажу что-то сверхнеожиданное.

— Конечно нет.

— Мне здесь не так нравится, как раньше. — Она нахмурилась. — Вы трансплантировали меня из города ангелов в город наглых[4]. Я искала случая сказать это с того момента, как приехала сюда. В общем, первые пару месяцев мне совсем не нравилось. Потом притерлась, стало нравиться намного больше. Теперь начинает надоедать. Не знаю, ей-богу... У меня все нормально, Хью. А чего не быть, если у меня ничего нет, кроме работы. Я сама себе хозяйка. Я сейчас практически в таком положении, что мой доход от вложений освобождает меня от необходимости браться за работу, которая меня не привлекает.

— А эта работа привлекает или нет?

— Мне она больше нравилась в самом начале, когда мы ломали старую систему и налаживали новую, когда шла борьба со всеми. Честное слово, я тогда работала по двенадцать — четырнадцать часов в день и получала удовлетворение от каждой рабочей минуты. Платят здесь хорошо, и, я думаю, здесь интересно работать, если человек любит необычное. Но в последнее время пошла в основном рутина.

— Такова была цель — чтобы все шло как по маслу.

— Знаю, Хью. Но есть тут кое-что еще... Да ну их к дьяволу, эти разговоры.

— Мне интересно знать, что вы думаете, Джейн.

— Но это может оказаться несколько более откровенным, чем вам может понравиться, босс.

— Об этом не беспокойтесь.

— Во всякой работе важно, на кого работаешь. И вы были само совершенство.

— Вы говорите в прошедшем времени?

— Определенно в прошедшем. Когда к приехала сюда, я услышала о том, что этот город может менять людей, и была уверена, что вас-то он не изменит. Но... изменил-таки, в последний месяц или около того. Как будто у вас угас интерес ко всему. Многовато пьете, вас начало разносить, выбираете простейший путь вместо правильного. Конкретно сказать ничего не могу, но знаю, что вы научились ловить свои микровыгоды, вы просто делаете деньги, Хью. Вы начинаете выглядеть, действовать и думать, как все здешние жирные коты. Это не та перемена, которую я лично хотела бы в вас видеть. Может быть, я отношусь к скучной категории людей, которые выказывают полное уважение, на кого бы ни работали. Так что вы, Хью, располагаете моим уважением. А теперь извините меня за покровительственный тон. Досадно, конечно.

Хью чувствовал, что лицо его полыхает, и подумал, что оно, наверное, соответственно и красное.

— Жестко вы со мной, Джейн. Вам только дай случай.

— Мы не говорили с вами уже несколько недель. Если бы мне представился случай, я сказала бы все это раньше.

— Может быть, я стал наплевательски относиться ко многим вещам после отъезда Бетти Доусон, вы не находите?

— Я заметила это. В течение недели вы были как сомнамбула, да еще и в прескверном настроении.

— Она мне была небезразлична.

— Я знаю. — Голос Джейн внезапно смягчился. — Она мне нравилась, Хью. Ее почти все здесь любили. Симпатичная, сердечная, добрая девушка. Ее не тронул здешний мир.

— А вы знали, что ее отец умер в тот день, когда она уехала?

— Я услышала об этом позднее.

— Сколько времени спустя?

— Дня три-четыре.

— Думаете, она сама успела рассказать об этом кому-нибудь?

— Не знаю. Может быть. К тому же ведь был междугородный звонок, а телефонистки на коммутаторе так любопытны. Телефонистка вполне могла слышать. А почему такой вопрос, Хью?

— Дело в том, что я ничего не знал об этом, пока мне не рассказал этот адвокат. Бетти исчезла. Ее не было на похоронах. Никто не может найти ее.

У Джейн округлились глаза.

— Не-ет, только не это! А я-то думала, что нужно этому человеку?

— Так вот, странно, почему я не узнал о смерти ее отца в тот же день.

Джейн закурила новую сигарету.

— Думаю, я могу сказать почему, Хью. Всем в отеле известно, что у вас с Бетти роман. Только не делайте такие глаза, вы сами понимаете, что безнадежно было удержать это в тайне. Все знают, что она оставила вам послание, что уехала, не попрощавшись с вами.

— А откуда это им известно?!

— Что вы кричите на меня?

— Извините. Та-ак, и дальше?

— Вам не говорили, потому что, во-первых, люди думали, что вы знаете. Во-вторых, вы босс, и никто не станет лезть к вам со всякими сплетнями и слухами. В-третьих, вы в последнее время так замкнулись в себе, что к вам не подойти. Ну и, откровенно говоря, вы стали невыносимым брюзгой, а когда выпьете, от этого ваш характер ни на каплю не улучшается. Есть еще и кое-что в-четвертых: вы стали несколько ближе к Хейнсу и Марта и их окружению, чем раньше, а это ставит вас как бы в другой лагерь, вы понимаете?

— Да. А что вы еще слышали насчет Бетти?

— Ничего. Абсолютно ничего. Да я и не могла бы ничего услышать. Ведь это вы привезли меня сюда, и поэтому я разделяю с вами, хоть и на более низком уровне, вашу изоляцию.

— А вы не могли бы копнуть?

— И что же вы хотите знать?

— Все, что касается того, как Бетти уехала отсюда. Отель она покинула в понедельник вечером, а улетела во вторник после обеда. Может, почерпнете какие-нибудь слухи насчет того, где она провела ночь, в общем, таком рода вещи.

Джейн нахмурила брови:

— Я могу попытаться, Хью, и попытаюсь, конечно, но не знаю, у меня нет таланта разведчика. Я топаю там, где нужно красться. И люди закрываются передо мной, как моллюски, когда на них наступишь.

— Джейн, ну поотирайтесь немножко среди людей, хорошо?

Она улыбнулась:

— Не знаю почему, но мне ваше задание начинает нравиться. Может быть, потому, что у нас снова появиться контакт. Если вы придете в себя и у вас снова проснется интерес к управлению отелем, то помяните тогда мое слово, что наша система обеспечения всех этих съездов никуда не годится. Всякий раз количество делегатов отличается от намеченного в пределах плюс-минус пятнадцати процентов. И в том и в другом случае нам это стоит денег. Когда вы решите эту проблему, у меня найдется для вас кое-что еще, босс.

* * *

Через час Хью Даррен поставил свой голубой «бьюик» — он купил подержанный — у входа в контору мотеля «Комфорт» Мэйбл Хасс и прошел внутрь. Это была аккуратненькая комнатка с фанерной стойкой-барьером, потертой плетеной мебелью и кондиционером в окне, который завывал, как маломощный грузовичок на длинном подъеме. На стойке лежала дешевая амбарная книга для регистрации постояльцев, а рядом находилась кнопка звонка. Хью позвонил, за барьером открылась дверь и появилась полная женщина с бесцветными волосами, серым невозмутимым лицом, одетая в выцветший домашний халат, и заявила с порога:

— На ночь не пускаю, только на неделю и больше.

— Вы миссис Хасс?

— Все, что мне нужно, я заказываю и получаю почтой.

— Я хотел бы поговорить с вами о Бетти Доусон.

Ее лицо продолжало хранить невозмутимое выражение.

— Ваше имя Хью... как там дальше?.. что-то на «да».

— Даррен.

— Однажды она дала мне ваше описание. Проходите.

Хью прошел, она закрыла дверь и вперевалку пошла по комнате. Комната была предельно простая, ставни были прикрыты, горела одна тусклая лампочка в абажуре с бахромой. По телевизионному экрану носились лошади, там стояла стрельба и слышались крики. Хозяйка выключила звук, а изображение оставила.

— Садитесь куда-нибудь, — сказала она и опустилась в кресло. — Это Бетти написала вам зайти ко мне? Я от нее ни слова не получила.

— Я тоже. Просто она говорила мне о вас. Я надеялся, что, может быть, вы слышали что-нибудь о Бетти, миссис Хасс. Я знаю, она очень любит вас.

— Не очень, раз не пишет. Я много думаю об этой девушке. Я как будто снова вижу себя, все эти дурные потерянные годы.

— Я не совсем понимаю, что...

— Раз в полгода могу я сказать хоть несколько слов... Ты пока посиди и послушай, мистер. Конечно, она других кровей, я-то вышла из ничего, но мне тоже были милы мои родители, особенно это начинаешь понимать после того, как уже успеешь принести им немало горя. Ты не говори мне всяких любезностей, когда я скажу тебе, во что трудно поверить, но много лет назад я была лакомым кусочком, симпатичная из себя. Если б я не выбросила весь этот мусор, то показала бы тебе карточки. Я тоже была помешана на эстраде. Мне было что-то двадцать три, когда я наконец трезво посмотрела на себя. Семь лет на эстраде к тому времени, мистер. В двадцать три я была как потертый чемодан. Как же я натерпелась от мужской жестокости, романтическая дурь выветрилась, не осталось никаких приятных воспоминаний. Но впереди было еще семь лет, потому что я не знала, куда деть себя. Когда мне было тридцать и я уже задумывалась, что буду делать в сорок лет, ко мне пришло благословение Господне и я встретила приятного и доброго человека, который полюбил меня. Ему было все равно, что я делала, и для него не имело значения, что у меня не будет детей. Шестнадцать лет я прожила в земном раю, пока он не умер у меня на руках. Сейчас я живу получше многих, не сравнить с тем, когда начинала. И вот когда я вижу ее, а у нее сейчас самые черные годы, я будто снова вижу себя.

— Бетти мне рассказывала, как это ей помогло, когда вы ее вытащили в тот домик в пустыне и оставили там.

— Я знаю, что ты был там, мистер. Она спросила меня, можно ли, а уж потом позвала тебя. Я поняла по ее голосу, что тебя надо свозить туда. Я своим слабым умишком думала, что ей повезет, как и мне, и она найдет себе друга. Поди разбери, чем вы окажитесь на поверку.

— Что это должно означать?

— Нет, вы посмотрите, какой обидчивый! А какого еще дьявола это может означать? Если бы ты был нормальным парнем, то уж давно женился бы на ней. В этом городе нужно только решить — и через четверть часа вы уже женаты, что днем, что ночью.

— Но никогда... речь не заходила о браке.

— Если она тебя любит, почему ж не жениться?

— Но это не было любовью, я имею в виду — тогда.

Мэйбл покачала головой. Отблеск экрана отразился при этом на ее луноподобном лице. Тон ее был полон презрения.

— Спать ты с ней спал, да?

— Да, но...

— Никаких но, мистер. Ты думаешь, она спала с тобой, потому что ты пользуешься самым лучшим в мире лосьоном после бритья? Или потому что управляешь отелем? Это честнейшая женщина, мистер. Любовь — вот единственная в мире вещь, которая могла привести ее в твою постель по доброй воле. А я скажу, почему ты не женился на ней. Ты считал, что слишком хорош для нее, найдешь себе что-нибудь получше. Знал, что она выполняла приказы Макса Хейнса, и это грязное слово «шлюха» у тебя приклеилось к мозгам, а ты был такой весь из себя чистенький и светленький, что не мог хотя бы на минуту задуматься, какие причины заставляли ее выполнять приказания этого Макса. Да, яблоки с дерева срывать любите, чтобы все было красиво, надежно...

— Замолчите! Что вы такое несете?! Вы городите какую-то ерунду, миссис Хасс. Я не знаю, о чем вы говорите. Что это за... приказы Макса Хейнса?

— Ты что, действительно ничего не знаешь?

— Миссис Хасс, поверьте мне, я действительно... я искренне вам говорю: я не понимаю, не знаю, о чем вы говорите. Она что, правда?..

— Дай подумать, помолчи минуту.

Тяжелый грузовик нарушил тишину, за стеной еле слышно играла музыка. Миссис Хасс шумно вздохнула.

— Прости. Могло быть и так, наверное. Я думаю, Бетти не хотела, чтобы ты знал о ней такие вещи.

— Теперь ее нет, уехала. Вы можете мне сказать что-нибудь в этой связи?

— Скажу, потому что она рассказала бы. Она позвонила мне в тот вечер перед отъездом. Плакала. Она уже упаковалась к тому времени. Рассказала мне, что ее отец так неожиданно умер... и что теперь она свободна и у нее больше нет необходимости сюда возвращаться. Я спросила, едешь ли ты с ней, а она сказала, что порвала с тобой, и еще сильнее заплакала, поэтому я кое-что не разобрала, но это было о том, что любит тебя и что не стоит тебя, что не хочет портить тебе жизнь. Значит, похоже, она ничего тебе не рассказывала, как я понимаю.

— О чем?

— Ничего конкретного я не знаю, но это старый прием. Этот Макс Хейнс, у него что-то на нее было, какое-то доказательство чего-то, что она делала. Думаю, он подстроил ей ловушку наподобие той, какие люди такого типа устраивают женщинам, а заимев против нее средство давления, он заставлял ее делать вещи, которые помогали ему в его бизнесе. Скорее всего, этот сукин сын понял, что Бетти слишком ценна, чтобы ее часто использовать для своих целей. Но когда он имел дело с действительно большим мешком денег, то он подсовывал ее, и так все обтяпал, что ему только стоило приказать... Когда они поймали ее в ловушку, вот тогда-то она и оказалась между жизнью и смертью и я отвезла ее в домик в пустыне. Я понимала, что Бетти и там может наложить на себя руки, но знала, что только там она сможет найти в себе силы жить. Напрямую она мне ничего не говорила, но из того, что сказала в последнем разговоре — что теперь свободна, после смерти отца, — я подумала, что Макс Хейнс мог что-то послать или показать ее отцу. А этого любящая дочь не могла позволить. После того как она оказывала Максу услуги, Бетти приходила сюда. Она никогда не говорила об этом, но я догадывалась. А однажды она пришла сильно избитой каким-то иностранцем, которого ей подсунул Макс.

— А зачем это ему нужно было?

— Ну вот! Почти год в Вегасе. Ты что же, и слепой, и глухой? Соображения бизнеса, парень, большой игры.

— Вы не знаете... когда в последний раз Макс... использовал ее?

— О, давно. Я же сказала, что это бывало нечасто. До того как ты приехал. Прошлым летом. Я не представляю, чтобы она могла встать с твоей постели, потом пойти в другую, потом вернуться к тебе, улыбающаяся и счастливая. Это порядочная женщина, и такие дела не по ней.

— Скотина! Сукин сын!

Миссис Хасс усмехнулась:

— Еще какой! И гордится этим. Это помогает ему в работе. В этом мире привыкли стравливать красивых женщин с большими деньгами, и поражение терпит женщина. Ну что ж, думаю, ты не стал бы искать и расспрашивать старую женщину, если б все это знал раньше, а?

— Я знаю только то, что не могу жить в таком пустом мире, каким он стал в последние шесть недель.

— Ты и правда так думаешь?

— Да.

Она опять усмехнулась:

— Мистер, если то, что ты говоришь, не пустой звон, ты должен быть не здесь, а с ней, где бы она ни была. Быть с ней — это для тебя важнее, чем твоя шикарная работа.

— Я решил бросить работу и поехать за ней, миссис Хасс. Но оказалось, что все не так просто.

— Почему?

Хью рассказал ей все, что узнал от адвоката Джеймса Рэя.

Мэйбл Хасс внимательно слушала его, время от времени задавая вопросы.

— Господи, не нравится мне все это. Совсем не нравится, мистер... как тебя, Хью. Я буду звать тебя Хью, а ты зови меня просто Мэйбл в знак того, что мы ее единственные друзья в этом городе. О, ее любили сотни людей, но друзья — это совсем другое дело.

— Значит, она не останавливалась у вас в ту ночь?

— Нет, только попрощалась по телефону, вот и все.

— Вы не думаете, что Бетти могла переночевать в вашем домике в пустыне?

— Нет, она сказала бы, что едет туда... Стой! Я помню, она сказала, что высылает мне ключи почтой. А я их и не получила, да и не вспоминала о них до этой минуты. Бетти тогда извинилась за то, что не сможет привезти ключи лично, сказала, у нее так много дел утром, нужно закрыть все свои дела и она чувствует, что ей на все не хватит времени.

— Банк, машина — вот что ей надо было сделать. Но что-то помешало ей, Мэйбл.

— Так почему она не приехала на похороны и почему не вернулась сюда и не покончила с делами, которые здесь остались?

— Не знаю. Если бы знать.

— Если бы Бетти уехала отсюда, то уехала бы на своем автомобильчике, а этот адвокат из Сан-Франциско говорит, что он до сих пор стоит в аэропорту, там, где она его оставила.

— Да, верно. Думаю, я съезжу туда, в ваш домик, и посмотрю там, если вы не возражаете и дадите мне ключ.

— Ключ я тебе дам, Хью. Все это начинает меня ужасно беспокоить, я боюсь за нее. Я нутром чувствую, что этот адвокатик прав. Если б с ней ничего не случилось, она прислала бы мне хоть открыточку, потому что она внимательная девочка. Она... Как будто меня снова... Как вроде я снова переживаю свой прежний позор, опять прыгаю на этих старых железных кроватях в паршивых отелях от Акрона до Атлантик-Сити, и все ради того, чтобы выйти на сцену в блестках и подавать полупьяному фокуснику его проклятый цилиндр или тросточку с секретом, да деньги, которые мне или не платили, или одалживали обратно. От такой жизни сердце превращается в камень. Но в конце этого пути янашла себе человека, и он постепенно вернул меня к жизни. Все, что было до него, стало казаться или кошмарным сном, или несуществовавшим.

Уезжая от нее, Хью взял ключ и в середине следующего дня съездил в каменный домик в пустыне. Тишина и пустота дома убили его. Он видел Бетти так явственно — каждое движение, позу, выражение лица, и за тишиной слышал малейшие оттенки ее голоса. Здесь их любовь впервые обрела свое завершение, и это было много больше того, чего каждый из них ожидал.

Здесь слишком многое напоминало о ней. Все здесь было слишком личное, слишком особое, слишком памятное. Но Хью не нашел ни малейшего признака того, что Бетти провела здесь эту ночь. Если бы да, то она оставила бы след, какой нашла бы нужным.

Обратно он ехал очень быстро, терзая автомобиль на неровной дороге. Хью передал ключ Мэйбл и сообщил, что ничего не обнаружил.

Вернувшись в свой кабинет, он уже знал, каким будет его следующий шаг. Хью не знал, сработает ли он, но точно знал, что должен его сделать.

Глава 12

В любом большом отеле тонко и сложно завязаны отношения сотен человеческих существ. Мир служащих полностью отделен от мира, населяемого гостями. Работники отеля — это вообще особая человеческая порода. От них ничего не скроешь. Если, скажем, временный мойщик посуды выиграл на спор пару долларов, то старая дева, исполняющая обязанности кастелянши по четвертому этажу, узнает об этом через десять минут. О том, что молодая жена второго шеф-кондитера забеременела, будут знать все вплоть до старого садовника.

У Хью Даррена родители работали в отеле, и он вырос в этой необычной атмосфере. Поэтому он знал, что хороший менеджер не обращает внимания на эту ерунду, если она не мешает работе отеля. Одновременно он испытывал презрение к таким менеджерам, которые насаждают и поддерживают в отеле настоящую шпионскую сеть, собирая любую грязь, чтобы шантажировать служащих, — не только для того, чтобы держать в узде персонал, но и в некоторых случаях для получения навара при выплате жалованья или получении товара. Результат такого администрирования гости видят, не догадываясь об истинных причинах, в грубости персонала, в грязи и безразличии к работе.

Но теперь у Хью были веские личные причины пойти на риск разрушения системы, им созданной, не думая особенно о последствиях.

Он был уверен, что фрагменты того, что произошло в ночь с понедельника на вторник, рассеяны в памяти служащих отеля, как и все части двухлетней истории того, как Макс Хейнс шантажировал Бетти Доусон. Силой, запугиванием, принуждением — только так можно было собрать этот разбросанный фактический материал в одну стройную картину.

Хью приступил к делу во вторник, в последний день мая, во второй половине дня. Он вызвал Джорджа Ладори в кабинет и поговорил с ним один на один.

— Джордж, я хочу немного скорректировать свою политику. Отныне персонал не будут автоматически принимать и увольнять по твоей рекомендации, я сам буду рассматривать каждый случай.

— А если ты оставишь того, кто мне не нужен?

— Тогда уже ты будешь решать, уходить тебе или оставаться.

Ладори уставился на Хью из-под густых бровей:

— Кто тебе дает такие указания? Что ж, тебе лучше знать. Так все хорошо идет, теперь ты крушить начинаешь.

— В дополнение к этому, Джордж, я оставляю за собой право поднимать зарплату любому лицу в твоем подразделении без твоего ведома.

— А как это будет сказываться на бюджете?

— Бюджета ты будешь придерживаться.

— За счет качества?

— Это твои проблемы.

Ладори встал:

— Было так все хорошо, Даррен. Теперь будет такая же дрянь, как в других местах. Тебя что, кто-то запугал?

— Пока все, Джордж. Когда я снова захочу увидеть тебя, я тебе скажу.

— С этим не торопись.

То же самое он сказал Джону Трэйбу, заведующему питейным хозяйством, Уолтеру Уэлчу, шефу ремонтно-эксплуатационной службы, Банни Раису, своему «ночному управляющему», и своему управляющему делами. У каждого из них это вызвало настороженность, и Хью понял, что нормальные отношения испорчены и, возможно, уже не подлежат восстановлению.

Теперь ему надо было сидеть и ждать.

Первым клиентом оказалась горничная, которая работала в мотеле четыре месяца и которую кастелянша этажа заподозрила в мелком воровстве. Гости несколько раз жаловались на таинственные мелкие пропажи. С этим вопросом пришли к Хью. С помощью одного из гостей ей подстроили западню, оставив в номере на туалетном столике семь стодолларовых купюр. После произведенной ею уборки купюр осталось шесть. Сотрудник по безопасности — у Даррена их было двое — привел женщину в его кабинет. После бурных протестов, сила которых постепенно сошла на нет, горничная достала из потайного места на себе меченую купюру, бросила ее на стол Даррена и разразилась слезами.

Хью отпечатал ее признание, женщина подписала его, а Хью и его сотрудник подписались в качестве свидетелей. Только сотрудник ушел, появилась Джейн Сандерсон, села за свой стол и с любопытством стала посматривать на происходящее. Хью увел женщину в маленькую комнату для совещаний рядом с кабинетом и закрыл дверь. Когда эта женщина с осунувшимся лицом по имени Мэри Майчин пришла в себя, Хью обратился к ней:

— Это не мелкое воровство, это сто долларов. Вы это понимаете. Стоит мне дать ход делу, и вы получите не меньше шести месяцев. Шесть могу вам смело обещать. — Выждав, пока утихнет новый всплеск причитаний и слез, Хью продолжил: — Но я могу и не делать этого, если получу от вас кое-какое торжественное обещание, после первого же нарушения которого я отдам вас полиции. — Она торопливо закивала. — Я не буду говорить вам сути, но вы должны будете собирать любую информацию о Бетти Доусон, которая уехала отсюда шесть недель назад, и все передавать мне. Любые слухи о ней и о том, что с ней могло случиться. Понимаете? Прекрасно. Дальше. Мне нужны слухи о работниках отеля, у которых есть проблемы — денежные, семейные. Только не пытайтесь искать меня. Во время своих регулярных обходов я сам буду находить вас и вы мне будете рассказывать все, что знаете. Слушайте, спрашивайте. Но если вы не сумеете достать для меня никакой информации, то я, Мэри, извлекаю ваше чистосердечное признание из своего личного досье и вы идете прямиком в тюрьму. С этим ясно?

Отпустив запуганную женщину, Хью задумался над тем, как это все грязно и жестоко, но другого пути он не видел. С помощью подобных методов и угроз он поставил себе на службу слух и память электрика из ремонтно-эксплуатационной службы, официантки кафетерия, толстого и жадного рассыльного. Те рассказали кое-что о других работниках отеля, и у Хью появились бармен, смотритель солярия, молодой садовник, охранник бассейна. Хью хладнокровно и безжалостно прижал их, используя против этих людей их собственные страхи, жадность, неуверенность, и заставил их усердно заниматься шпионажем.

По кусочкам начала складываться ужасающая картина. Хью даже не мог себе позволить думать, что собирает такие сведения о женщине, которую любит. Он выковал в себе особую объективность. Ее составляющей было сознание высокой цели, ради которой он затеял все. Эта высокая цель была как бы существом, поддерживавшим его и следовавшим за ним вполшага сзади, но он боялся оглянуться и посмотреть ему в лицо, чтобы не сломаться.

Он записывал любой значительный фрагмент, и, по мере того как начала вырисовываться общая картина, она подсказывала ему, по каким направлениям надо усилить нажим, чтобы добиться завершенности.

В пять часов пятнадцатого июня, в среду, в кабинет решительно вошла Джейн Сандерсон, села в кресло, посмотрела на него с возмущением и любопытством и спросила:

— Не кажется ли вам, что пора бы сказать мне, какого черта вы вытворяете?

— Вы о чем?

— Ах, какая невинность! Господи, Хью, за две недели вы посеяли в отеле такой страх и замешательство! Ладори потихоньку ищет себе другую работу. Люди так любили вас, что готовы были сделать для вас что угодно. Но внезапно вам стало абсолютно все равно, что о вас думают другие. Люди стали бояться вас. Вы развели любимчиков. И теперь мы начали получать массу жалоб от гостей.

— Джейн, честное слово, сейчас я не могу сказать вам, что я делаю и зачем. Одно обещаю: это ненадолго.

— А вы понимаете, сколько вам понадобится времени, чтобы починить то, что вы сейчас ломаете?

— Много.

— Через месяц мы окажемся там, с чего начинали.

— И это я знаю.

— Так зачем же вы это делаете?

— На это есть очень важная причина.

Джейн глубоко вздохнула:

— Сдаюсь. Но когда-нибудь вы скажете мне о причине?

* * *

В тот же вечер Хью сидел за маленьким столиком в своей комнате и старательно заносил на бумагу цепь заключений, не обязательно по порядку. Хотя у него не было доказательств ни по одному из них, он был уверен в их точности. Вот как они выглядели:

"1. Где-то вне отеля есть место, куда заманивают крупно выигравших гостей в целях шантажа.

2. Бетти помогала Хейнсу в его планах.

3. Хейнс с ведения и одобрения Марта имел и, возможно, имеет сейчас грязные фотографии, магнитофонные записи или кинокадры, доказывающие участие Бетти в шантаже.

4. Гэллоуэлл выиграл большую сумму денег. Вечером того же дня Бетти видели входящей в его номер. До этого она покинула отель с маленьким чемоданом, а вернулась без него.

5. Хотя запечатанное прощальное письмо было предположительно подложено под дверь самой Бетти, а я об этом никому не говорил, Хейнс и другие знают о нем.

6. Билет на самолет был доставлен в ее номер в восемь тридцать вечера. Она в это время упаковывала вещи.

7. Гиджа Аллена видели в час ночи во вторник выезжающим со стоянки у отеля на машине Бетти. Он был один. Вернулся он в отель через полчаса на такси.

8. Браунелла видели на втором этаже после девяти часов в понедельник, он держал служебный лифт. Потом его снова видели, примерно через полчаса, катящим пустую тележку для белья по наклонной дорожке цокольного этажа.

9. Вечером того дня в неустановленное время Гарри Чарм поставил «линкольн» Эла Марта у выхода с хозяйственного двора в тени за конференц-залом.

10. (Возможно, не имеет отношения.) Во вторник утром Аллен встал намного раньше обычного и при помощи людей Марта начал разыскивать женщину по имени Муриэль Бентанн.

11. «Линкольн» Эла Марта, хотя его в понедельник утром мыли, во вторник был такой пыльный, что его повезли на мойку и обслуживание, недалеко по нашей улице.

12. Браунелл во вторник обращался к врачу из-за какой-то раны или ушиба.

13. Это неопределенно, но, возможно, самое важное из всего. Надо всем этим — какой-то налет секретности. У осведомителей, всех до одного, сложилось полное впечатление, что излишнее любопытство насчет Бетти считается нездоровым. Кажется, существует желание, чтобы она была как можно скорее забыта. Исходит от Марта, Чарма, Аллена, Хейнса и их людей из персонала отеля, поощряется ими.

Итак, если свести все это воедино, то, как ни больно, можно предположить, что Бетти по причине, которая мне неизвестна, была силой увезена из отеля Браунеллом и Чармом — и, возможно, Алленом — на «линкольне» Марта. Мне точно известно, что Аллен выезжал на ее автомобиле, это я перепроверил. Это наиболее беспокоящий меня факт из того, что я узнал. Он указывает на попытку создать впечатление, будто Бетти улетела тем рейсом. Если же она не улетала, то кто-то это сделал, изображая ее. Вот почему следы теряются в Сан-Франциско. Я начинаю верить, что она, быть может..."

Хью не мог написать этого слова, не мог нанести на бумагу этого слова-камня, которое означало бы конец всякой надежды. Он пытался убедить себя в том, что они сильно запугали ее и она не решается вернуться.

Хью понимал, что ему придется еще раз просеять всю информацию, включая дополнительную, которая поступила и поступит от его разведывательной сети, но он подозревал, что пойдут повторы и вряд ли он узнает что-нибудь значимое.

Он просмотрел запись и уже знал, какой шаг будет следующим. Пункты четыре (Гэллоуэлл) и десять (Муриэль Бентанн) взывали, чтобы их расследовали, и этим он займется лично.

* * *

В воскресенье, девятнадцатого июня, Муриэль Бентанн проснулась в два часа дня. Прошло более шести недель, как она переехала в эту еще более крошечную и дешевую комнатушку на Перри-стрит. Два маленьких окошка выходили на запад, и солнце, проглядывая сквозь безжизненно висящие желтые выгоревшие занавески, нагрело комнату до невыносимой жары. Муриэль лежала раздетая, исходя потом, на узенькой кроватке до тех пор, пока не пришла к выводу, что больше не заснет.

Хотя за последние сорок часов ей не пришлось выпивать, да и ела она очень мало, ее продолжала мучить тупая ноющая головная боль, как после перепоя. Муриэль подумала, что это от курения и внутреннего напряжения тех часов, что она провела за рулеткой.

«Все это от долгого стояния у чертова стола, — размышляла она. — Как я пролетела в этот раз? Пришла к Дасти — было триста долларов. Я Бог знает сколько раз переходила за четыреста, два-три раза — за шестьсот, однажды было раз плюнуть до тысячи, но каждый раз в решающий момент меня проносило мимо денег, и к трем часам все было кончено».

Муриэль села на край постели, некоторое время собираясь с силами, потом встала, влезла в халат и пошла по коридору в ванную комнату, неся с собой мыло, полотенце, туалетные принадлежности и набор для макияжа. После душа она не решилась сразу рассматривать себя в зеркале, пока не заколола волосы и не накрасила губы. Только после этого она рискнула дать себе беспристрастную оценку. Глаза ввалились, черные круги под ними, но это пустяки — наденет солнечные очки.

Она дружески улыбнулась себе: мол, ничего, годишься еще, девочка, это чудо, что при такой жизни, какую ты ведешь, ты еще не похожа на Синатру в парике.

Вернувшись в комнату, она торопливо оделась, чтобы жара не испортила освежающего эффекта душа. Надела симпатичные серо-голубые шортики, потому что у нее были хорошие ноги, стоившие того, чтобы об их цене поторговаться, и белую блузку без рукавов, со странным карманчиком, на котором был вышит красный вопросительный знак: элементы чудачества в одежде способствуют установлению контакта. Очки, сандалии, плетеная сумочка — и она экипирована предстать миру. После беглой ревизии наличности на лице у нее появилась удивленно-недовольная гримаса — у нее осталось шесть долларов и мелочь.

Перекусив в кафетерии, Муриэль прошла полтора квартала до «Каса Кьюпид», маленького коктейль-бара, который она привыкла называть своей «дневной стоянкой». Им владел и управлял Джимми Кьюпид, крупный дружелюбный человек. Когда-то он колесил по ярмаркам, у него был передвижной тир, но потом избрал более оседлое занятие.

Джимми стоял за стойкой. В помещении не было ни души. Громко шлепая сандалиями, Муриэль прошла к стойке. В зале было темно и прохладно, после солнечного света первое время она чувствовала себя полуслепой.

— Да-а, не очень-то тут весело у тебя, — сказала она, садясь на высокий стул и копаясь в своей сумочке в поисках сигарет.

— Июнь, воскресенье, день, жара — откуда быть народу? Сейчас хоть бесплатно всех пои — все равно не набегут.

Джимми подал ей, как обычно, рейнское с содовой. И, как обычно, за свой счет. Муриэль могла пить за его счет сколько ей вздумается, но много никогда не выходило, потому что она растягивала каждую порцию надолго. У них было что-то вроде соглашения. Контракта они не подписывали и даже не говорили об этом. Но если клиенту она настолько нравилась, что тот угощал ее, то она возвращала Джимми долг — в этом случае ее ром с кока-колой только отдавал запахом рома. Иногда Муриэль вообще получала подарок в виде небольшой суммы — это когда она приводила кавалера или даже компанию. И в этом случае негласный договор продолжал действовать, никаких фиксированных эквивалентов не устанавливалось, иначе на Муриэль падало бы пятно продажной женщины.

— Как поиграла? — поинтересовался Джимми.

Муриэль скривила лицо:

— Они меня... Джимми.

Джимми покачал головой:

— Ну сколько говорить тебе, Муриэль? Могла бы и поумнеть за это время.

— О чем это ты?

Джимми Кьюпид заерзал на месте:

— Я просто смотрю на тебя: сколько раз ты уже пролетала так. Живешь в паршивой комнатушке, моришь себя голодом, а что где ухватишь, ставишь на кон.

— Ты хочешь сказать, что я?..

— Не обижайся, ничего я не хочу сказать. Ты не заказываешь цену й не берешь всех подряд, так что ты не вышла на панель. Я просто о том, что ты не бережешь себя. Думаешь, ты вечно будешь красивой? Тридцать уже есть? А дальше что?

— Я урву все-таки, Джимми. Должно же когда-нибудь повезти, рано или поздно. Честное слово, я им когда-нибудь покажу, я верну свое. А кому я, в конце концов, мешаю? Сама зарабатываю и на это играю. Нет, рано или поздно я свое возьму.

— Но если ты много отхватишь, тебя же не остановить.

— Остановлюсь, поверь. Когда я получила развод, у меня были «кадиллак», норковое манто, бриллианты и восемь тысяч баков наличными, Джимми. Я верну все это назад и уеду домой.

— Не превращаешься ли ты в человека, который живет только тогда, когда подходит к столу с колесом, Муриэль?

— Что ты имеешь в виду?

— Есть в этом городе старухи, которые ходят по помойкам и свалкам, чтобы найти что-нибудь продать, выручить доллар, разменять его на десятицентовые монеты и сыграть на них с игровым автоматом.

— Автоматы — это для дураков.

— А рулетка — для умников?

— Ладно, хватит, Джимми, не люблю я...

Она замолкла, потому что дверь отворилась настежь и звуки улицы проникли в прохладную тишину маленького бара. Вошел высокий мужчина, спокойный и неторопливый, сел на стул футах в восьми от нее и заказал бутылку импортного пива. Муриэль незаметно рассмотрела его с ног до головы. В городе столько проходимцев, что надо быть все время начеку. Обычно их выдавала обувь. Но у этого были черные мокасины с матовым блеском. Носки — темные (надо настороженно относиться к тем, кто носит яркие дешевые носки, и уж совсем неприбыльны такие, которые вообще без носков). Брюки — серые, глаженые, спортивная рубашка, по фактуре вроде льняная, плоские наручные часы, похоже дорогие. Руки чистые, ногти ухоженные.

Потягивая вино, она посматривала на его отражение в зеркале. Действительно, привлекательный парень. Лицо костистое, несимметричное, как будто левая и правая части не подходят друг к другу. Занятное выражение лица, большие колючие медные брови, чуть светлее, чем коротко стриженные волосы. Муриэль не могла освободиться от впечатления, что встречала его где-то в Лас-Вегасе, и не раз. А это плохо. С местных ничего не возьмешь. Они все видели, все слышали и все знают.

— Ну и жарища сегодня, — сказал мужчина, и ей понравилась его медленная, солидная речь.

— Куда еще больше, черт бы ее побрал, — ответил Джимми.

Незнакомец впервые повернул голову в сторону Муриэль, озадаченно наморщил лоб и спросил:

— Я вас нигде раньше не видел? — Потом улыбнулся. — Понимаю, похоже на избитый прием.

— У меня такое же впечатление, — ответила Муриэль. — Вы здешний?

— Я работаю в «Камеруне».

— Ну конечно! Я, думаю, видела вас за стойкой регистрации.

— Очень может быть.

— Интересно, когда видишь человека в другой обстановке, то не можешь узнать. Я там со многими знакома. Гидж Аллен, Макс, Бобби Валдо. У Эла Марта бывала на вечерах. Увидите Гиджа Аллена, скажите, что Муриэль Бентанн интересовалась, что там с ним случилось, куда он запропастился.

— А меня зовут Хью Даррен. Я скажу ему, Муриэль. Выпить что-нибудь?

Муриэль на мгновение застыла, а потом согласилась:

— Конечно, спасибо. Сделай ром с колой, Джимми.

Хью Даррен взял свою бутылку и стакан и пересел на стул рядом с ней. Джимми поставил перед ней стакан, а сам нашел себе занятие в другом конце бара.

— Этот город меня убивает, — заговорил Хью. — По воскресеньям не знаю, чем себя занять, Муриэль.

— Я думаю, у вас много работы в «Камеруне».

— Дел хватает, но от них устаешь. А как вы убиваете время в воскресенье?

— Несет, Хью, куда вынесет.

— А где вы работаете?

— Нигде. Знаете, у меня есть маленький доход и у меня нет необходимости работать. Зачем?

— Тогда действительно незачем.

— Только вот задержка поступлений выводит из себя. Что я могу, так это помочь вам убить воскресенье. Я буду помогать беседами и идеями. Оплата почасовая, — засмеялась она.

Хью погладил ей руку.

— Очень конструктивная мысль. — Хью оглядел бар. — Надеюсь, одной из первых ваших идей будет уйти отсюда.

— Машина есть?

— Здесь за углом.

Через несколько минут они ушли. Заехали в пару других мест, которые предложила Муриэль, выпили там. Прокатились на двадцать миль в пустынную выжженную местность, потом двадцать миль обратно, по дороге рассказывая сомнительные шутки и анекдоты и хохоча во все горло. В шесть часов Муриэль знала, что, несмотря на то что он работает в Вегасе, она расколет его на стодолларовый «заем» — выручить ее до тех пор, пока не придет выдуманный очередной чек. Экипированные бутылками и закуской, они забились в прохладный номер мотеля, где, Муриэль была уверена, ей перепадет кое-что из тех денег, которые заплатит ее кавалер.

Хью наблюдал за ней очень внимательно. Ей он наливал порции покрепче, а себе послабее. Он хотел избежать необходимости вступать с ней в близкие отношения, потому что, несмотря на ее привлекательность, не чувствовал никакого влечения к этому. Но через некоторое время Хью понял, что его нерешительность озадачивает девушку, и приступил к тем машинальным ласкам, которые через некоторое время сделали свое дело.

Все закончилось быстро, и он не знал и не хотел знать, довольна ли была она или притворялась. Зато он понял, что у нее не осталось никаких сомнений относительно причин его интереса к ней.

Примерно к девяти вечера, когда выпитое довело ее до нужной кондиции и она начала делать прозрачные намеки насчет того, не пора ли заказать в номер чего-нибудь поесть, пока оба не умерли с голоду, Хью целенаправленно создал атмосферу, благоприятствующую душеизлияниям. Он рассказал вымышленную историю, якобы происшедшую с ним, о том, как его принуждали делать то, чего он не хотел.

И Муриэль Бентанн, попав в этот настрой, разревелась и, лежа в его объятиях, ударилась в признания, стала говорить обо всем, называть себя бродягой, бездельницей, вымогательницей, помешавшейся на рулетке, лгущей всем подряд, живущей единственной надеждой сорвать куш и навсегда уехать из этого города.

Хью сказал, что уважает ее за правду, а затем вкрадчиво, осторожно попытался подтолкнуть на дорожку, на которую она пока не ступала:

— Беда в том, моя милая, — сказал он, — что когда ты в замазке, то можешь легко попасть к кому-нибудь на крючок и потом будешь делать вещи, которые малость выходят за рамки закона, потому что за это дают хорошие деньги, а деньги тебе нужны.

Муриэль вздохнула, чмокнула его в уголок рта и согласилась.

— Да тебе-то чего бояться, ты ж ничего такого не делаешь.

— Еще как делаю, дорогой.

— Ну конечно, конечно, такие большие дела. — Хью притворно зевнул.

Она повернулась и, опершись на локоть, глянула на Хью сверху вниз. При этом черные запутанные волосы свесились на лицо. У нее появилась икота — эхо недавних слез.

— Ты что! Мне однажды выдали деньги на расходы и письменную инструкцию, которую надо было выучить наизусть, а потом сжечь. Я летала в Монтерей, сидела там два дня, пока у меня в номере не появился ящик с косметикой. Потом полетела назад и оставила его где велели. А через пару дней получила по почте две тысячи баков.

— И ты их скормила рулетке.

— Конечно. А что, ты думаешь, там было?

— Наркотики?

— Черт его знает. Но если б меня потрясла полиция, то сейчас меня здесь бы не было.

— Значит, ты что-то делаешь и даже не знаешь что?

— Может, так оно и лучше, дорогой. Вот пару месяцев назад я должна была слетать в Сан-Франциско, изобразить там сцену, потом ехать автобусом в Лос-Анджелес и оттуда лететь сюда. И тысяча в кармане. Делай как сказано, не задавай вопросов, понял? Мы с тобой, дорогой, маленькие люди. А кто над нами — вот они знают все.

— А кто просил тебя лететь в Сан-Франциско?

— А-а... Я была на своей работе, и вдруг приземляется летающая тарелка, из нее высыпают ребятки с голубыми антеннами на головах и начинают давать мне команды. — Муриэль прижалась к Хью и, уткнувшись в его шею, сказала: — М-м, ты такой милый, хороший, давай больше не будем о моих проблемах, ладно? Дорогой, ты бы позвонил, чтобы принесли поесть, иначе я так ослабну, что от меня не будет никакого толку.

Свет в комнате еще не выключался, когда Хью тихо ушел. Был час ночи. Муриэль храпела, как докер после смены. Хью оставил ей записку, составленную с таким расчетом, чтобы предупредить возможные подозрения, которые могут посетить ее поутру на трезвую голову:

"Дорогая, здесь сто долларов, которые тебе нужны, чтобы перебиться до получения денег, плюс еще кое-что на завтрак и такси. Мне пора на работу. Ты просила меня передать привет Гиджу Аллену, но я думаю обойтись без этого, потому что ты тогда можешь быть занята в мой следующий выходной, а я хочу тебя поскорее снова увидеть, с тобой было так хорошо. Хью".

Он посидел некоторое время в машине, не заводя ее. Было грустно, тошно, досадно. Потом он поехал по пустынным улицам, свернул в курортную зону, попав сразу в большое движение и окунувшись в свет неоновой рекламы. Слева и справа работали шумные, как бойлерные, залы казино, пережевывая и перемалывая все новые и новые жертвы, выплевывая их иллюзии и оставляя себе их деньги.

* * *

Хью Даррен зашел к Элу Марта в пять часов следующего дня. Эл сидел у окна своей спальни под простыней, а парикмахер, похожий на него как родной брат, приводил ему в порядок волосы.

— Я не против, чтобы ты взял несколько дней отдыха, малыш, — сказал Эл. — Я знаю, ты работал без выходных. И если ты скажешь, что все налажено так, что проработает неделю без тебя, то о'кей. Думаю, тебе надо отдохнуть.

— Что, заметно?

— Не по тебе, по работе. Сейчас дела идут не так гладко, как чуть раньше. С едой не то, я слышал. Потом, ходят слухи, некоторые гости были недовольны и уехали раньше времени. Слышал, что какой-то съезд сорвался, не вышло с организацией. Так что, может, сейчас у тебя свежести не хватает, парень. Это бывает. Тебе надо вырваться в другую обстановку. Слетай на Гавайи, у Гиджа там налажено, он сделает тебе и девочку, и жилье, — все высший класс, и это тебе не будет стоить ни цента. Ты только скажи ему. Ты нам нравишься, парень, и мы хотим, чтобы ты продолжал работать на нас, как раньше... Э, э! Ты волосы стриги, а не уши, балбес!

— Спасибо, я хочу зарыться куда-нибудь в тихое место.

* * *

В Далласе Хью был во вторник. Остаток вторника, всю среду и большую часть четверга он предпринимал безуспешные попытки напрямую связаться с Гомером Гэллоуэллом. Деньги окружили старика высокой стеной. Хью умолял, говорил, что это срочное и личное дело, но все попытки наталкивались на эту непробиваемую стену, охраняемую его чиновным аппаратом, который отшивал просителей и поважнее. В четверг к вечеру Хью снова вышел на самый высокий эшелон окружения Гэллоуэлла, которого только смог достичь, и сказал человеку на другом конце телефонного провода:

— Если у вас есть возможность напрямую лично связаться с ним, то, пожалуйста, назовите ему это имя: Бетти Доусон.

Через десять минут в номере отеля «Бейкер», где остановился Хью, раздался телефонный звонок и ему дали адрес, по которому он должен быть в девять часов вечера. Это было новое здание, а указанная в адресе квартира располагалась в цокольном этаже, владельцем ее значился Г.Л. Уэллс. Квартира была просторной и скромно обставленной. Человек-робот, не представивший себя и не назвавший по имени Хью, впустил его, провел в глубину квартиры и оставил в маленькой гостиной — со словами, что мистер Гэллоуэлл неожиданно задерживается и будет несколько позже. Он спросил Хью, чего он хотел бы выпить, принес заказанное, дал новый журнал и удалился.

В десять минут десятого Гомер Гэллоуэлл медленно вошел в комнату. На нем были темный неглаженный костюм, яркий дешевый галстук, ботинки плотника, пропыленная черная шляпа. Он очень напоминал тех тихих сморщенных пожилых людей, которые греются на солнышке на скамейках в парке. Но глаза, несколько искажаемые стеклами очков, были мудрыми, холодными и безжалостными.

Он устроился на синей кушетке, положил рядом с собой шляпу и сказал:

— Ты тот самый, на кого она положила глаз. Я видел тебя тогда за стойкой регистрации. Ты лет пять прибавил с тех пор. Это она тебя прислала?

— Нет.

— Тогда, сынок, советовал бы тебе иметь веские причины, чтобы отвлекать меня от дела.

— Если вас немного интересует Бетти или то, что произошло с ней, то причины у меня есть. Из разговоров с ней у меня сложилось впечатление, что вы были друзьями. Но, может быть, у такого человека, как вы, нет времени на дружбу? Может, вы не можете себе этого позволить, мистер Гэллоуэлл.

— Не вижу причины отвечать на вопросы или говорить что-то еще, сынок. Но я могу себе позволить друзей, которые не думают нажиться на дружбе со мной. Я мог бы насчитать пятерых. Две — женщины, и она — одна из них. Однажды у меня был друг, он принял смерть, которая предназначалась для меня. Я могу сделать то же ради любого из пятерых, если нужно. А теперь давай, что у тебя есть, служащий отеля.

— Я приехал за информацией, мистер Гэллоуэлл, не за помощью. Если вы считаете ее своим другом, я расскажу вам все, как это происходило. И тогда вы поймете, почему я хочу точно знать, что случилось в тот последний вечер, когда вы были в отеле. У вас есть время выслушать все?

— Даже если я не могу делать со своим временем, что хочу, беды не бывает, сынок. Ты вроде настроился надолго, так что давай-ка сделаем себе виски для разговора, если я смогу найти этого идиота, которого держу тут.

И Даррен рассказал старику все, что узнал. Заканчивая, он выдавил из себя:

— Думаю, ее... убили. Но не хватает важной детали — почему? Смерть отца означала, что они теряли власть над ней, но зачем им понадобилось убивать ее?

Хью смотрел вниз на свои сжатые кулаки, потом поднял глаза на Гэллоуэлла и увидел, как этот сухощавый старец весь сжался, появились капли слез в глазах и мокрые следы на щеках. Гэллоуэлл достал цветной платок из кармана брюк, снял очки, вытер лицо, громко высморкался и снова надел очки.

— Как будто потемнело в мире, — еле слышно сказал он.

— А что было в тот вечер?

— У тебя насчет вечера не совсем точно, но догадки верные. Конечно, они натравили ее на меня — ведь забрал назад свои деньги, которые они так долго хранили, что начали считать своими. Для меня это было вроде игры. Я в таких делах упрямый. Но если бы все пошло, как хотел Макс Хейнс, и она постаралась завлечь меня в постель, то это было бы настолько непохоже на ту Бетти, которую я знал, что я сразу бы почувствовал подвох и не пошел бы на приманку, хотя в этом костре, который кажется погасшим, еще есть угли. Когда ставишь приманку на лису, она может сорок раз пройти мимо нее, но не притронется... Тем вечером миз Бетти приходила в мой номер два раза, и такое впечатление, что это были два разных человека. Это было так...

После того как Гэллоуэлл закончил свой рассказ о том вечере, Хью сказал:

— Значит, три раза. И вы должны были быть четвертым. Мотель «Страна игр». Кинокамера и магнитофон. Вот такая механика. И дальше шантаж. Прокляни же их, Господи, прокляни их всех!

— Она любила тебя, сынок.

— Это прекрасно. Действительно прекрасно. Жизнь — это процесс запоздалого постижения всего того, что для тебя было уже очевидно раньше...

— Я не рассказал тебе всего, — медленно произнес Гомер, — и, может быть, об этом говорить труднее всего. У меня в голове помутилось от злости, когда я узнал, что эти друзья думали провести меня на женщине. Этот Хейнс позвонил мне, и, клянусь Богом, сынок, я даже не подумал, что могу подставить ее. В общем, я дал ему понять, что знаю обо всем. А единственно, как я мог узнать, это, конечно, от нее. Я, видно, считал, что она вышла из игры и теперь в безопасности. Да-а. Ну и я с Хейнса с живого начал снимать шкуру. Нарисовал ему картину, что его ждет, и это было так непохоже на то, что этот парень когда-нибудь слышал, что у него голос охрип. Он до сих пор, наверное, плохо спит. Но это был самый дурацкий способ доставить себе удовольствие. Это, может, и убило миз Бетти, они узнали, что она пошла против них, да еще не уехав из города. Раз сказала мне, то, мол, скажет и другим.

— А разве иначе они не могли об этом узнать? Бетти, возможно, пришлось как-то отвечать им, почему она не приехала в мотель.

Гомер Гэллоуэлл испытал некоторое облегчение.

— Я об этом не думал. Дьявол, все, что я делал пока для тебя, сынок, это вроде как убедить тебя, что миз Бетти мертва. Но теперь я этим займусь как следует, сынок. У тебя есть союзник.

— Но я не знаю, что делать дальше, мистер Гэллоуэлл.

Старик посмотрел на него с явным изумлением:

— Они как будто убили твою женщину или нет? У тебя есть только один путь. Мне не надо говорить тебе, что в полицию идти бесполезно. Там все шито-крыто. У тебя один путь, сынок, ты понял?

— Что я хочу и что могу — две разные вещи. Это не Старый Запад, мистер Гэллоуэлл. Подойти к ним не проблема, если я не выроню пистолет, смогу ухлопать одного, ну двух. Мое удовлетворение продлится пару секунд, пока кто-то другой не вышибет мне мозги. Смело и красиво. — Хью слегка наклонился вперед. — А мне нужны все они — Хейнс, Марта, Аллен, Браун елл и Чарм. И, как говорят в старом испанском тосте, время порадоваться этому. А если сюда вовлечены и другие, то и они мне нужны. Но я не обманываюсь насчет себя. Я не тот тип человека, что вы. Если я приставлю пистолет к голове Макса Хейнса, не уверен, смогу ли нажать на спусковой крючок. Все-таки человек. Прежде чем что-то делать, я как следует должен узнать границы собственных возможностей. Не хочу влезать во что-то, если мои инстинкты не позволят мне закончить дело.

Гэллоуэлл медленно закрыл и открыл глаза.

— Нам надо прежде всего выяснить, кто участвовал и в чем. Еще раз давай убедимся в том, что мы, как ни печально, на правильном пути. Из пяти, которых ты назвал, как думаешь, кого бы придавить немножко, чтобы раскололся?

Даррен задумался.

— Браунелл. Бобер Браунелл... Вы правильно меня поняли, когда я говорил насчет того, что не знаю, смогу ли выстрелить?..

— Когда-то у меня на ранчо был рабочий, который не мог застрелить кролика или пришпорить лошадь. Не мог заставить себя ударить человека, как бы тот его ни обзывал. Однажды вечером в районе Кервилля компания ребят захотела поиздеваться над ним, они попытались стащить с него брюки, чтобы проверить, мужчина он или не мужчина. До того как ему сломали левую руку, он успел троим выписать направления в больницу и с поломанной левой позаботился о здоровье и двух других. Этот парень по-прежнему не мог убить зайца или наступить на жабу, но все в округе знали, что он мужчина, хотя и не такой, как все. Если б ты не был мужчиной, Даррен, она не отдала бы тебе ни минуты своего времени, так что не оправдывайся передо мной насчет неспособности действовать, как в старые времена. Как это говорят: твоя высшая цель прекрасна, так? Теперь надо сделать что?.. Оставить Браунелла на попечение моим людям, и мы узнаем, что произошло и кто к этому приложил руку.

— А дальше?

Губы Гэллоуэлла слегка растянулись в улыбке.

— Есть одна вещь, которая для этих друзей важнее всего на свете. Что они любят больше всего?

— Деньги.

— А какое самое сильное оружие в мире?

— Деньги.

— Теперь давай говори мне все до мелочей, что ты знаешь об этом Браунелле.

Глава 13

Бобер Браунелл исчез в последний день июня. Это не скоро было бы замечено, если бы вечером того же дня он не должен был передать Гарри Чарму некоторые поручения. Это была обязанность, о которой Бобер никогда не забывал, ибо касалась тех нечастых заданий, от которых зависела их сытая жизнь. Кто-то, скорее всего Эл Марта, приказал провести немедленное, дотошное и осторожное расследование. Когда Макс Хейнс расспрашивал Хью Даррена, Хью только и мог сказать, причем искренне, что не располагает никакой полезной информацией.

По сведениям, которые удалось наскрести, Браунелл в час дня был в баре «Африк», познакомился там с неизвестной женщиной, интересной блондинкой в зрелом возрасте, богато и со вкусом одетой. Ему удалось быстро найти с ней взаимопонимание. Какое-то время они шушукались и пересмеивались, а потом вместе ушли в сторону большой автостоянки и уехали в восточном направлении на большой сияющей лаком машине, марка и номер неизвестны. За рулем находилась эта женщина.

К понедельнику четвертого июля, по наблюдениям Хью, уже не было признаков того, что поиски продолжаются. Прошел слушок, слишком подходящий к случаю, что Браунелла отправили на восток и он не скоро вернется.

В шесть вечера Хью нашел на своем столе запечатанный конверт, на нем рукой Джейн Сандерсон было выведено: «Доставлено в 5.22 специальным посыльным». Записка в конверте содержала номер местного телефона и просьбу позвонить мистеру Уэллсу. Хью уже потянулся к трубке, когда вспомнил табличку на квартире в Далласе. Он сел в машину и поехал в сторону города, а там позвонил из будки в аптеке.

— Мотель «Песчаный вихрь», — ответил ему женский голос.

Хью попросил мистера Уэллса. В трубке раздался незнакомый мужской голос. Хью назвал свое имя, и моментально услышал голос Гомера Гэллоуэлла. Поначалу он звучал настороженно, пока Хью не сказал, что звонит из аптеки.

— Молодец! Давай сюда. Никогда не знаешь, что могут сделать нервные люди, поэтому убедись, что за тобой никого нет. Я в двадцатом, это последний справа, если встать лицом.

— Я знаю, где это. Буду через десять минут.

Это был новый мотель на главной автостраде, ведущей на восток. Хью на хорошей скорости промчался мимо, заехал в тихое место, остановился, закурил, понаблюдал за проехавшими автомашинами, затем развернулся и вернулся к «Песчаному вихрю».

Хью постучал в двадцатый номер, и Гомер открыл дверь. Он был один в номере.

— Поухаживай за собой насчет выпить, пока не сел, сынок.

— Плохие новости?

— Подождем, пока сядешь и приготовишься слушать.

Гэллоуэлл начал с Браунелла.

— Хорошая девочка, которую я знаю чуть ли не с детства, выманила его оттуда, как ребенка, и отвезла — тебе не важно знать куда. Вошел он в дом, грудь выпятил, сияет в предвкушении, а его там приветствует пара крепких ребят, которых я послал вместе с ней. Ребята сорвиголовы, они уже работали со мной на Ближнем Востоке. Это такие парни, что, если перед ними захлопнешь дверь, они пройдут сквозь нее. И еще они от рождения не переносят таких, как Браунелл. Ты знаешь, Браунелл не кололся целых десять минут. Но на одиннадцатой минуте до него начало доходить, что до сих пор он на таких ребят не напарывался. Он даже вначале думал, что с ним шутят, когда его собрались кастрировать, как жеребца, с которым стало трудно управляться. Но когда он окончательно сообразил, что ребята совершенно серьезные, то чуть не рехнулся, потому что такой поворот судьбы считал хуже смерти...

— Она... мертва? — спросил Хью.

Лицо старика переменилось, глаза, во время рассказа игравшие искорками, сделались безжизненными.

— Да, она мертва, — тихо промолвил он. — Как ни печально, сынок.

Хью осторожно отставил свой стакан и зарылся лицом в ладони. В комнате воцарилось долгое молчание. Потом Хью поднял голову и взял в руки стакан:

— Продолжайте...

— Сейчас я закончу вначале с этим Бобром. После того как мои ребята выдоили из него все, даже не перетряхивая ему мозги, они повезли его показать, где она закопана. Надо будет направить потом на это место полицию, когда все закончим. Полиция не будет знать, кто ей сообщил. Встал вопрос, что делать с Бобром и как это тихо уладить, но он сам себе все организовал. Он сделал все, что мог, и даже немножко больше. Он внезапно рванулся, вырвался от них и побежал по пустыне. Вначале орал, но потом все силы стал экономить для бега. Один из ребят бросился за ним, спринтерским рывком догнал, а потом просто держался у него за спиной, легко и красиво, с улыбкой. Всякий раз, когда Бобер терял скорость, мой парень сообщал ему, чего он лишится, когда его догонят. Такая информация пришпоривала того. И вдруг Бобер на большой скорости замер и ткнулся лицом в песок. Он умер, наверное, еще не ударившись о землю. Мои парни не врачи, но им было ясно, что у него разрыв сердца. При нем оказались хорошие деньги, и я разрешил ребятам взять их как надбавку за то, что им пришлось под солнцем копать глубокую яму, ворочать камни. Бобер пробежал по пересеченной местности с полмили, пока не достиг своего финиша. Но он был нам больше не нужен, потому что успел рассказать все.

— Рассказывайте все, как есть, Гомер, не жалейте меня.

— Я так и собирался... Хейнс, Марта и Аллен собрались вместе, после того как я так по-дурацки свободно поговорил с этим Хейнсом, и как-то узнали, что ее отец умер и, значит, им надо искать другой способ прижать ее. Договорились, что Аллен, Чарм и Браунелл отвезут ее на ранчо Эла Марта, это милях в тридцати пяти, и сломают ее так, что она будет делать все, что ей скажут. Но, когда они пришли за ней в комнату, то не сумели схватить ее, она вырвалась и упала, сильно ударившись головой, так сильно, что больше уже не приходила в сознание. Ее вывезли в тележке для белья вместе с упакованным багажом. Аллен поговорил с Элом Марта насчет того, что случилось. Они не могли позволить себе везти ее в больницу, где были бы отрезаны от нее, а она, если бы выздоровела, все рассказала бы. Если же она бы умерла, то им пришлось бы отвечать на много неприятных вопросов в полиции и так далее. Вот они и отвезли ее на частную дорогу, которая ведет к ранчо Эла Марта, и... Она была мертва, когда они приехали туда. Зарыли ее и ее вещи, вернулись, ее машину поставили на стоянку в аэропорту, а эту Бентанн послали по ее билету в Сан-Франциско.

— Вы все мне рассказали?

— Если только этот Бобер что-нибудь не скрыл. Но, как мне говорили ребята, не было ничего такого в мире, о чем бы он не горел желанием рассказать. Что ж, мы знаем, что их было пятеро, а теперь четверо. Учитывая, что Бобер загнал себя насмерть, обращение в полицию исключается, если бы мы даже об этом думали. Значит, надо действовать по-своему, сынок. Утебя есть какая-нибудь мысль, как использовать оружие, про которое я говорил?

— Есть несколько идей, однако...

— Ну-ка, вытащи вон ту сумку из-под кровати и открой ее, сынок.

Хью достал маленький саквояж, положил его на кровать и открыл. Там были пачки денег в упаковке казино.

Гэллоуэлл подошел и встал рядом с Дарреном. Он взял одну пачку, взвесил ее на ладони старой, искалеченной артритом руки и с презрением швырнул обратно:

— Барахло. Игрушки. Толпы людей потеют, обманывают друг друга, надрывают животы, чтобы складывать и складывать это барахло в кучи, пока за ними не перестают видеть. Вот этот мусор убил миз Бетти. И он убил Бобра. И... должен убить еще кое-кого.

— Похоже, что тут... много.

— Мне были нужны наличные для одного дела, это к концу года, вот я и сохранил деньги, которые выиграл здесь, это часть их. Они по-прежнему в упаковке казино, я специально отобрал такие. В пачках одни сотенные, новых купюр нет и в порядке номеров тоже нет. Всего двадцать две пачки, по пятьдесят штук в каждой, итого сто десять тысяч. Этого хватит на все наши дела. Теперь взгляни на одну из них. Это лента, которую они получают из банка, на ней написано: «Пять тысяч». Вот. А здесь — инициалы двух человек. То есть, как ты понимаешь, один человек считает, обертывает и ставит свои инициалы, а другой проверяет и ставит свои. Вот дата, написана карандашом, так что для тебя не проблема стереть ее и написать другую. Любой вроде Хейнса или Марта, поглядев на такую, сразу скажет, что она из кассы казино. На другие ты посмотришь, когда пронесешь все это в отель и припрячешь.

— И все в сотнях?

— Такие деньги лучше всего прилипают к рукам. Более мелкие — объем велик, крупные — их тщательнее смотрят, труднее истратить.

Гэллоуэлл вернулся в свое кресло. Хью закрыл саквояж. Потом обернулся и посмотрел на старика:

— Интересно, что вы думаете о риске передачи мне таких денег.

Гэллоуэлл широко улыбнулся:

— Ты насчет того, что убежишь с ними? Я и об этом думал, как же. А ты что, собираешься?

— Боже сохрани!

— Тогда не будем тратить время на ерунду и займемся немного планированием операции, сынок. Ты знаешь, что там пройдет, что не пройдет. Поэтому ты давай мне свои идеи, а я посмотрю, какие из них и куда мы пристроим.

* * *

Когда Даррен в десять вечера вернулся в «Камерун», он нес с собой деньги в большом коричневом бумажном пакете, верх которого был тщательно закручен. Он отказался от предложения рассыльного донести пакет до номера. У него было такое ощущение, будто любой, кто взглянет на пакет, сразу поймет, что там. Даррен даже взмок, дышал учащенно и почувствовал облегчение только тогда, когда достиг своей двери, закрыл ее на замок и задвижку. Хью закрыл жалюзи, высыпал деньги на кровать и дрожащими руками зажег сигарету. Когда он сообразил, что вид денег мешает ему думать, он накрыл их халатом.

Посидев некоторое время в большом кресле у окна, он обрел наконец способность взять под контроль свои разрозненные мысли и сосредоточиться на логической оценке факторов, существенных для выполнения намеченного плана. Нет необходимости держать все деньги в одном месте. Должны быть надежные тайники, легкодоступные, чтобы он мог извлечь оттуда деньги при первой необходимости. Хью подумал, что пару пачек полезно носить при себе.

В номере Гэллоуэлла они аккуратно стерли двойки, тройки и четверки, указывавшие месяцы на датах, и заменили их шестерками и семерками, в зависимости от обозначенных дней. Они сделали так, будто деньги были упакованы в кассовой комнате казино в последних числах июня — первых числах июля. Даты должны были быть недавними, потому что было бы логично ожидать, что вор спрячет пачки во временное место, с тем чтобы потом как можно скорее перепрятать их понадежнее, в банковский сейф например, и во время этого второго перемещения снять упаковочные ленты.

Тщательно осмотрев свою комнату на предмет возможных тайников, Хью остановился на банальном варианте — спрятать дюжину пачек, или шестьдесят тысяч долларов, на дне старого рюкзака, висевшем на задней стенке чуланчика. Поверх денег он бросил старую рубашку. После нескольких репетиций у него получилось, что ему нужно было буквально несколько секунд, чтобы войти в чулан, сунуть руку под рубашку, взять на ощупь от одной до четырех пачек и переложить их себе в карман. В одиннадцать Хью пошел в свой кабинет с остальными деньгами, которые положил в портфель.

В кабинете место для тайника было логичным и очевидным. У него было отделение в сейфе, где он держал бумаги личного характера, письма, удостоверения, налоговые бланки, конфиденциальные сведения. К этому отделению существовал только один ключ. Сейф стоял в углу сразу за столом Хью, и его отделение было нижним. Хью положил деньги в сейф и запер его.

Только сев за стол, Хью почувствовал, что челюсти у него так плотно сжаты, что даже устали мускулы. Теперь все сомнения были позади. Сомнения ушли, но ушла и надежда. Смерть — это сильный ветер, который так захлопывает дверь, что ее никогда больше не открыть.

«Хейнс и Аллен, Марта и Чарм. Макс, Гидж, Эл и Гарри. Готовы вы или не готовы — я иду».

* * *

В отеле нет мест, недоступных управляющему. Крупный и мелкий ремонт, замена мебели — всем этим занимается управляющий. А когда он обходит отель, ничто не мешает ему проверить, как выполняются его указания.

На протяжении недели были начаты три дела. В квартире Эла Марта начался косметический ремонт. Подруга Эла на текущий момент, артистка из шоу, помогла ему определиться в выборе цвета для помещений. Были начаты работы и в комнате Гиджа Аллена.

На второй день Хью Даррен пришел посмотреть, как идут дела. Спросил как бы между прочим бригадира маляров:

— А чулан делали?

— Да. Нормально, я смотрел, мне понравилось.

Даррен шагнул в большой чулан. Он увидел пальто Гиджа Аллена, висевшее почти в самой глубине чулана. Хью достал шесть пачек купюр и быстро опустил их в глубокие карманы пальто. Потом вышел из чулана и сказал:

— Вполне нормально, Хэнк. Ладно, до другого раза.

Стояло лето, и город в пустыне жарился под белым факелом солнца. Пройдут месяцы, прежде чем Гидж Аллен дотронется до своего пальто.

В номере, где жил Гарри Чарм, и трех следующих заменялось плиточное покрытие полов, местами истершееся или побитое. Когда Хью Даррен покидал комнату Гарри после самого разобычного проверочного посещения, он оставил две пачки в боковом кармане тяжелой черно-красной куртки.

Когда пробивали стену в люксе Макса Хейнса, Даррену удалось спокойно и быстро положить восемь упаковок в черное пальто с меховым воротником, поделив деньги на два кармана.

После того как Хью таким путем разместил шестнадцать упаковок, их осталось шесть, пять из которых находились в его сейфе.

* * *

К удовлетворению Хью и по иронии судьбы решающая встреча с Элом Марта была назначена на понедельник, двенадцатый понедельник после убийства Бетти.

Было шесть часов. Эл приготовил две порции виски, запер дверь своего маленького кабинета и произнес:

— Ты хотел сугубо личной встречи — и ты ее имеешь, малыш. Здесь нет никаких «жуков», так что можешь не бояться, что нас подслушают. Давай, что у тебя там в голове, раз ты затеял такой спектакль.

— Ты был очень добр ко мне, Эл.

— Ты что, собираешься увольняться?

— Я... боюсь оказаться в серьезной неприятности, Эл.

— Говори, в чем дело, разберемся.

— Я себя-то не могу убедить, что умно поступаю, собираясь рассказать тебе это.

— Я тут веселился, малыш, а ты у меня отнимаешь время. Выкладывай, что там у тебя.

— Понимаешь, я хочу сделать это так, чтобы со мной не случилось, как с Бобром.

Хью показалось, что у Эла Марта на миг остановилось дыхание. Челюсть у него отвисла.

— А что ты знаешь о Бобре?

— Немного знаю и немного догадываюсь.

— Мне что, кого-нибудь позвать, чтобы вытаскивать из тебя слова?

Хью достал из бокового внутреннего кармана пиджака пачку купюр и положил ее на стол.

— Теперь ты кое-что поймешь.

Эл Марта взял в руки деньги и внезапно с силой бросил их об стол.

— О, проклятие, не-ет! Не может быть! Это у Макса протечка. Ну-ка, давай говори, Даррен.

— Я тут совсем ни при чем, Эл. Я сам пришел к тебе. Я уже некоторое время ношу в себе важную информацию и хотел бы заключить сделку.

— Дальше говори.

— Мне нужна защита. Я не хочу быть втянутым в это дело. Скажу тебе все, что знаю, а ты на основе этого сделаешь, наверное, более правильные выводы, чем я. Я хочу продолжать управление отелем, мне нужна зарплата и должность управляющего. В обмен на это я ни одной душе не расскажу того, что собираюсь рассказать тебе.

— Если рассказ стоит того, сделка состоится, Даррен.

— Думаю, что стоит. Тебе предстоит быть судьей. Так вот, за три дня до своего исчезновения Бобер пришел в мой номер в четыре утра. Он пришел с чем-то важным, но никак не мог дойти до главного. Он был хоть и взвинченный, но довольно уверен в себе. Говорил, будто понял, что мне можно доверять. Сказал, что попал в историю. Что связано это с кассовой комнатой. Я сказал ему, что казино — не по моей части. А он сказал, что поэтому ко мне и пришел. Сейчас я постараюсь рассказать все его словами. «Мы с Гарри узнали об этом случайно некоторое время назад, и двое ребят, которые вертели этим делом, вынуждены были взять нас с Гарри в долю, но мне дали меньше, чем Гарри. И я завязываю. Гарри говорит, что я не прав. А я говорю им, что или как все, или иду к Элу. Чего я хочу от тебя, это чтобы ты припрятал этот сверток в надежном месте и не открывал его. Это моя защита. Если со мной что случится, отдай это Элу, потому что это доказательство, и скажи Элу, что Макс и Гидж накалывают его. Скажи ему, чтоб он тихонько пошарил у них, и он найдет, что они взяли, в их одежде, где-нибудь в чуланах. Только надо не дать им успеть переправить это в надежное место. Скажи ему, что Гарри с ними. И еще скажи, что они уже вынесли целое состояние из кассовой комнаты».

— Он исчез... одиннадцать дней назад. Где ты был все это время?

— Думал. Я открыл пакет, там были деньги. Я бы сказал — доказательства, о которых он говорил.

— Это уж точно!

— Я не хотел влезать в такие дела. Но я не мог понять, почему Бобер не дал другим знать, что если с ним плохо обойдутся, то его человек сообщит тебе обо всем.

— Ну и почему, ты думаешь?

— Думаю, он собрался сказать, но не успел.

— Почему нет?

— Может, они прижали его до того, как он успел сказать что-нибудь. А ты же знаешь, что у него плохое сердце?

— Плохое сердце?

— Да, ему советовали завязывать с выпивкой и оставить в покое женщин. Забыл, кто говорил...

— Не могу поверить, что Гидж может...

— Так уж...

— Ты принес мне самую плохую весть за десять лет, малыш.

— Я не знаю, что он говорил, кому, как, но, думаю, кто-то подозревает, что я кое-что знаю. — Хью посмотрел на дверь. — А не могут слышать?..

— Эта комната звуконепроницаема. В интересах бизнеса.

— Хорошо. Кто-то сегодня утром открывал мою комнату, наверное, отмычкой. Взломан замок единственного запирающегося ящика письменного стола, в других ящиках все перекопано. Может, искали эти деньги. Или письмо Бобра. Не знаю. Но мне это не нравится. Мне нужна защита, Эл.

— Если б ты не запаниковал, ты взял бы себе эти пять тысяч, верно я говорю? Не потому ли ты столько тянул, что думал оставить себе эти денежки?

— Я и так мог их оставить.

— Как это?

— Мог дать тебе другую упаковку. Ремонтники делают сейчас новые полы у Гарри Чарма. У меня была возможность проверить его чулан. Он был заперт, но у меня есть ключ, который открывает такого типа замки во всех номерах. У него там десять тысяч, мне кажется. Две пачки вроде этой, в старой черно-красной куртке.

— У Гарри Чарма десять тысяч?

— Я не хотел рисковать и проверять чулан Гиджа или Макса. Я не герой, Эл. Мне и этого по горло. Жалею, что приехал сюда. Жалею, что Бобер выбрал меня...

— Он выбрал что надо, — тихо произнес Эл. — Он выбрал что надо.

— А сделка остается в силе, Эл?

— Что?.. А, черт, да... Ну-ка, побудь тут.

Эл вышел и закрыл дверь. Хью стал рассматривать фотографии актрис с проникновенными словами в адрес Эла Марта. Эл появился через целых десять минут, хлопнул дверью и выгреб из карманов и швырнул на стол шесть упаковок.

— Я дал Гиджу поручение и послал в город. Сейчас думал, что бы такое сделать ему. Я был уверен, что Гидж меня не обманет. Макс — ладно, может быть. Но Гидж! Мы столько с ним и повеселились, и дел переделали, столько было баб и бутылок! — Эл повернулся, подняв руки, как в мольбе, лицо у него дергалось, как у ребенка, который вот-вот разревется. — Но ведь надо же было посмотреть, как же! Я должен был убедиться, что Гидж о'кей, правда?

Хью молчал, понимая, что Эл и не ждет ответа. Эл взял одну пачку и бросил ее снова.

— Все это взято в последние десять дней, — сказал он с оттенком удивления. — Я любил этого парня. Я верил этому парню. За что он мне такое сделал, мне-то за что?!

— Может, он... надоело все, устал... — осторожно вставил Хью.

— У меня доброе сердце. Я ко всем хорошо отношусь, поэтому меня зовут «добрый старый Эл». М-м, нашли себе куклу. Смеются вместе со мной, а еще и надо мной. Господи, они принимают меня за болвана, у которого под носом можно делать все что угодно! А этот настолько уверен, что даже не снял упаковку и не спрятал получше. Им, конечно, начхать, что будет со мной, когда это выплывет.

— Я думаю, они не ожидали, что ты узнаешь, Эл.

Эл на целую минуту затерялся где-то в своих мыслях. Потом вздохнул:

— Ладно, хватит обманывать себя, другого выхода нет, такие дела решаются однозначно.

— А что ты хочешь?..

Эл безрадостно улыбнулся.

— Попал ты в историю, малыш. Ладно, эта история нас обоих утомила. — Эл взглянул на часы. — Надо отдохнуть. Нажми на все рычаги, но достань на сегодня на вечер-ночь пару билетов в разных направлениях. Мне на Эль-Пасо, и сделай, чтобы я улетел до полуночи, первый класс, туда и обратно. Обратно зарезервируй, та-ак, на... воскресенье. Лучше два билета, возьму женщину. У меня там друзья, давно не виделись. Ты сам выбери, куда тебе лететь, малыш, но до воскресенья не возвращайся. Если у тебя есть друзья, побудь с ними, так лучше. Позвони мне, как будут билеты.

— О'кей.

— Мне нравится, что ты не задаешь вопросов, иногда чисто импульсивно спрашивают. Так, у меня нет времени ни с кем прощаться, даже со старыми друзьями, ни с одним из них.

— Но ты не убедился, что Макс...

— Он не может не быть. Проверим. У них было все, Даррен... Я очень справедливый мужик. У меня доброе сердце. И старым друзьям я сделаю маленькое одолжение. Попрошу, чтобы им было не больно.

Эл Марта сгреб деньги в ящик стола. Подумав мгновение, бросил одну пачку Хью на колени.

— Куда в ни поехал, погуляй как следует, малыш.

— Спасибо. Может, я могу чем?..

Эл сел в кресло:

— Можешь идти. Спасибо за все. Я человек, который любит движение. Я люблю многих людей, люблю повеселиться, посмеяться. Но сейчас мне некоторое время надо посидеть одному.

Закрывая дверь при выходе из кабинета, Хью увидел нечто невероятное: на густых черных ресницах Эла Марта блестели слезы.

* * *

Газеты, телевидение, радио, а позже и журналы подали историю с этим случаем сразу на полную, как будто журналисты понимали, что продолжения не будет и растягивать на долгое время тут нечего, ничего нового можно не ждать.

А случилось то, что ранним утром пятнадцатого июля, в пятницу, на дороге, идущей рядом с главной автострадой, в двенадцати милях от Феникса, штат Аризона, сезонный рабочий увидел серый седан. Номера были калифорнийские. Выяснилось, что автомобиль был угнан в Лос-Анджелесе в четверг, во второй половине дня. Он стоял за полосой посадки близ обочины.

На заднее сиденье были втиснуты три человека. Руки и ноги у них были связаны широкой хирургической лентой, ею же были завязаны и рты. Головы были опущены, и на лбу каждого, почти точно по центру, виднелось единственное темное пятно со следами пороха вокруг.

Поначалу имена троих были неизвестны, все поверхности седана, где могли быть отпечатки пальцев, оказались чисто вымытыми.

При вскрытии в развороченной ткани мозга каждого нашли бесформенную пулю калибра 0,32. Помимо смертельной раны, на телах не было обнаружено никаких следов насилия. Вскрытие обнаружило наличие в организме каждого алкоголя и большого количества барбитуратов, из чего можно было сделать вывод, что в момент смерти все трое находились скорее всего в бессознательном состоянии.

Проверка отпечатков пальцев по центральной картотеке ФБР показала, что тела принадлежат Максуэллу Хейнсу, Гарольду Чарму и Дилларду Гиджу Аллену.

У всех троих было богатое криминальное прошлое, и скоро выяснилось, что все так или иначе были связаны с отелем «Камерун» в Лас-Вегасе. Когда репортеры разыскали Эла Марта и спросили его, что он может сказать по этому поводу, тот ответил, что знает только следующее: все трое вместе выехали из Лас-Вегаса в Лос-Анджелес в ночь со вторника на среду, чтобы лично изучить предложение об инвестициях, в которых были, по-видимому, заинтересованы. Марта сказал еще, что инвестиции, очевидно, оказались неудачными. Репортеры посмеялись.

Глава 14

Был конец сентября. По техасской равнине расползались голубоватые вечерние тени.

Гомер Гэллоуэлл сидел на побитой ветрами веранде, располагавшейся вдоль западной стороны старого ранчо. Черную шляпу он надвинул на глаза, пряча их от заходящего солнца. На нем были шерстяная рубашка и запятнанные рабочие брюки, каблуки ботинок для верховой езды упирались в верхний край ограждения веранды, кресло было рискованно завалено назад.

— А как шла твоя работа?

Хью Даррен сидел на ограждении, прислонившись спиной к опорной стойке, и медленно потягивал виски.

— Не знаю, что мне так дался этот отель, но я вложил в него много времени и мыслей, собрал хороший персонал. И когда наше с вами дело закончилось, то я подумал, что надо побыть еще как минимум месяц, поработать с новыми людьми, которые пришли. Думал, успею.

— И не смог?

— Нет. Черт возьми, пришлось все снова ставить на место. Мои гестаповские методы нанесли большой ущерб, Гомер. Пришлось выпалывать то, что посеял. Я установил мир со своими помощниками. Ладори, Трэйб, Уэлч, Сандерсон, Райс не могли понять, что со мной случилось. Порядочные, умные люди. Может быть, мое последнее усилие было долгом перед ними. Месяца не хватило. Когда я уехал, три дня назад, все работало как часы — обслуживание, еда, питье, доходы были как никогда с момента постройки отеля.

— И куда ты направляешься отсюда, сынок?

— Не могу сказать, Гомер. Все, что я имею, находится в двух чемоданах, если не считать вон той машины. Денег у меня больше, чем когда бы то ни было, я их собирал для одной цели, но эта маленькая мечта, похоже, умерла.

— На какую мечту ты собирал?

Хью объяснил все, а потом сказал:

— Без нее ничего хорошего уже не будет, мне кажется. Может, долгое время, может, навсегда. В данный момент меня тошнит от людей, тошнит от отелей. От безделья я бы рехнулся, и мне кажется, что я должен поработать руками. Ваша империя может предложить мне какую-нибудь тяжелую работу, Гомер?

— Тебе, парень, действительно нужно что-то совсем другое, если ты хочешь резкой перемены в жизни. Иди на буровую в Заливе, парень. Хорошие деньги, и тебя это или укрепит, или убьет.

Хью подумал.

— Вроде неплохо, если вы серьезно.

— Я давно не говорю несерьезно. Утром свяжусь с Галфпортом, все устрою.

— Спасибо.

— Когда наешься этого, приезжай сюда, и мы потолкуем насчет твоего Перцового рифа. Лучше всего, думаю, через год в это время.

— Может быть. Сейчас я ничего не знаю.

Оба продолжительное время сидели в молчании, глядя на фиолетовое буйство заката.

— А с этим мы хорошо справились, — прервал молчание Гомер. — Добротная комбинация. Миз Бетти от этого легче не стало там, в Сан-Франциско, рядом с мамочкой и ее стариком, но я улыбаюсь от этого хорошей змеиной улыбкой.

— Благодаря вашей идее — вставить смерть Бобра в эту историю, которую я рассказал Элу, — заработал весь план.

— Всю жизнь я хорошо придумывал истории, а люди с удовольствием их слушали. Но это ты заставил звучать нашу историю убедительно, иначе был бы давно мертв. Одно плохо во всем этом деле. Как будто не хватает лучшей его части. Я не сильно расстроен, что те трое друзей не знали, за что лишаются жизни, что это мы с тобой состряпали им за миз Бетти. Но чего я точно хотел — чтобы их шеф, этот Эл Марта, знал об этом.

— Я думаю, он знал, Гомер.

— Откуда ему к черту знать?

— Потому что у него было время поразмыслить, что произошедшее с ним было вариацией того, что случилось с теми. Он получил пулю в спину, значит, умирал долго, может, дольше, чем они хотели. У него было время связать меня со всем этим. Он помнил, что позволил мне узнать имя человека, которому докладывал, человека, который отвечал за операции на Западном побережье.

— А что ты написал в письме, которое послал тому человеку?

— Я написал один вариант, потом переписывал и переписывал до тех пор, пока письмо не зазвучало правдоподобно, затем написал его печатными буквами по трафарету. Написал примерно так: «Эл убил моего парня, Бобра, и других, чтобы они замолчали, потому что он и сам был в этом замешан. До своей гибели Бобер сказал мне, что Эл на случай бегства держит деньги в сейфе аэропорта. Ключ от сейфа приклеен лентой ко дну среднего ящика его стола. Это грязный вор и убийца, он убил моего Бобра...» И так далее. В общем, от лица женщины, жаждущей мести.

— Хорошо сработало, сынок.

— Уверенности у меня не было. Я боялся, что Эл заговорит очень быстро, многое успеет сказать и ему могут поверить. Но теперь, мне думается, я знаю пару причин, почему это сработало. Когда они проверили и обнаружили деньги в сейфе, это их ошарашило. Тридцать тысяч, Гомер. Я туда добавил и те пять, которые получил в награду за выдачу первых троих. Но предположим, что это не подействовало бы на них, как хотелось, и они не заглотили бы нашу историю. Предположим, что они приняли бы все за фальшивку. Сыграло бы это свою роль? Эл потерял контроль за операциями. Они знали, что люди из его ближайшего окружения пошли против него. В той среде высоко ценится своего рода дружба и преданность, но там не существует такого понятия, как увольнение высокого руководителя. Отделаться от него есть только один способ. Решение было принято, и его надо было выполнять так что никто и не дал Элу времени для переговоров в верхах.

— Я читал, как его нашли в канаве, — сказал Гэллоуэлл.

— У него было время подумать, Гомер. Они бросили его в глубокую канаву недалеко от Риверсайда, в Калифорнии. Когда тело нашли, было видно, что он изо всех сил карабкался, старался выбраться наверх, чтобы попасть в свет фар какого-нибудь автомобиля.

Двое мужчин помолчали в тишине вечера под убывающим светом вечерней зари.

Хью думал: «И в ту ночь, когда умирал Эл, и сегодня там все то же самое. Такси привозят клиентов из аэропорта Маккаррен-филд, чтобы заполнить пустующие места в отелях. Во всех лучших отелях — „Эль-Ранчо“, „Сахаре“, „Мозамбике“, „Звездной пыли“, „Ривьере“, „Приюте пустыни“, „Песках“, „Фламинго“, „Тропикане“, „Дюнах“, „Камеруне“, „Буревестнике“, „Гасиенде“, „Новом рубеже“ — вовсю работают денежные машины. Дым, полумрак, разноцветье, пот, музыка, открытые плечи красивых женщин, торжество дурных вкусов и привычек — и этот нескончаемый, неописуемый грохот денежной машины. Я никогда больше этого не увижу, но всегда буду знать, что это продолжается — беспрерывно, безжалостно, каждый день и каждую ночь моей жизни».

Старик вздохнул и сказал:

— Скоро, что ль, эта чертова баба позвонит на ужин?

И снова вздохнул, и тут же они услышали удары в металлический треугольник — всех сзывали к столу. Солнце скрылось. Земля стала пурпурно-темной. Мужчины встали и вошли в старый дом, где улыбающаяся мексиканка ждала их. Они оказались в оранжевом свете комнаты. Дверь за ними шумно захлопнулась.

Джон Д. МАКДОНАЛЬД ЛИНДА

Как я припоминаю теперь, Линда уже с самого начала года стала приставать, чтобы я взял отпуск не летом, а осенью. Собственно, приставать — не то слово. Она стала говорить о Стью и Бетти Карбонелли и как чудесно они отдохнули, поехав на юг в ноябре. И еще она говорила о толчее на дорогах и об опасности езды в летние месяцы. И о том, что, когда нет детей, можно позволить себе отдохнуть осенью.

Я не расстраивался, полагая, что эта идея окажется не долговечнее большинства ее идей. Мне поездка на юг совсем не улыбалась. Я знал, что она потребует затрат. Линда никогда не думала и не говорила о деньгах, кроме случаев, когда ей хотелось что-нибудь купить, а уж тут у нее находилось множество доводов. Меня самого вопрос об отпуске, в сущности, никогда особенно не волновал. Конечно, я рад был бы отдохнуть какое-то время от фирмы, но мне вовсе не требовалось для этого куда-нибудь уезжать. В подвале у меня была столярная мастерская, я охотно повозился бы там. Для меня и дома нашлось бы занятие.

Вот три года назад мы никуда не ездили, и, по-моему, это был лучший из отпусков, какие я когда-либо имел, но Линда не переставала твердить, что он был самым худшим. А теперь мне впервые полагался трехнедельный оплаченный отпуск вместо прежнего двухнедельного, и она считала это еще одним доводом в пользу поездки на юг.

Я надеялся, что блажь у нее пройдет и я уговорю ее отдохнуть в августе. Мы могли бы заранее снять домик на озере, до которого было всего 70 миль и где можно было порыбачить.

Но Линда стояла на своем. Теперь я, конечно, понимаю, почему она вела себя так. Я знаю, какие жуткие мысли таились в ее мозгу все эти месяцы, пока она обхаживала меня. Теперь — слишком поздно — я понимаю, как тщательно все это готовилось.

Уже с рождества мы очень часто встречались с Джеффрисами. Имя его было Брэндон, но никто почему-то не обращался к нему так. Все звали его Джеффом. Оба они были немного моложе нас с Линдой, и он служил в одной компании со мной, только он занимался сбытом, а я вот уже девять лет — с тех пор как демобилизовался и женился на Линде — работал в отделе снабжения. Джефф был одним из лучших коммивояжеров, и в прошлом году его сделали управляющим северо-восточным отделением. Зарабатывал он, как я понимаю, порядочно — намного больше меня, должно быть, а у Стеллы, его жены, были вдобавок собственные средства.

Когда он получил повышение, они со Стеллой купили два смежных земельных участка неподалеку от нас и построились. По-моему, дом их выглядел несколько кричаще, но Линда была от него без ума. Линда всегда стремилась угнаться за людьми, у которых было больше денег, чем у нас, так что мы постоянно должны были лезть из кожи вон, стараясь не отстать от других. Я пытался немного откладывать, но дело это шло туго.

Мы частенько играли вчетвером в бридж и в канасту. Обычно я не люблю встречаться с людьми, с которыми вместе работаю, потому что это вроде того, как приносить с собой работу домой. Но Джефф работал совсем в другом отделе, и мы никогда не разговаривали о делах компании.

Днем Линда ходила к Стелле или принимала ее у себя. Это не было настоящей дружбой, если вы понимаете, что я имею в виду. Вообще, хотя виделись мы очень часто, в наших отношениях всегда сохранялась известная сдержанность. Может быть, в этом была и моя вина. У меня есть два-три близких друга, а остальные — просто знакомые. Я всегда был довольно замкнутым. Говорила за нас обоих Линда.

Если вы имели когда-нибудь дело с торговой фирмой, вы поймете, что я хочу сказать, говоря о Джеффе как об образцовом коммивояжере. Не таком, который хлопает вас по спине и дышит вам прямо в лицо, но настоящем современном комиссионере — высоком, представительном, приятной наружности. Шутки его всегда были удачны. И он умел слушать. Я имею в виду, по-настоящему слушать, так, чтобы вызвать вас на откровенность. У него была эта профессиональная сноровка, эта способность дать вам почувствовать, что вы для него интересны. Я убежден, что на самом деле моя столярная мастерская нисколько его не занимала, но он спускался ко мне в подвал и притворялся заинтересованным. По всей вероятности, поделки, которые я ему демонстрировал, нагоняли на него скуку, но вы ни за что об этом не догадались бы.

И еще одно: Джефф очень следил за собой. Он по-настоящему трудился над этим: плавал, играл в теннис и все такое. И я думаю, что дома у него была кварцевая установка, потому что он круглый год сохранял хороший загар. Все это еще более способствовало производимому им выгодному впечатлению.

Когда имеешь жену вроде Линды, у тебя развивается своеобразное шестое чувство — чутье на всяких повес. Мы не могли побывать на вечере, чтобы за ней кто-нибудь не приволокнулся. Я этих вечеров терпеть не мог, но Линда на них блистала. Когда мы познакомились с Джеффрисами, ей было тридцать четыре, а выглядела она на двадцать шесть — двадцать семь. Люди постоянно говорили ей, что она похожа на Полетт Годдар. но я этого сходства не замечал.

Что у Линды действительно было, так это превосходная фигура. В жизни не видел я лучшей фигуры. И Линда очень следила за своим весом.

Как я уже говорил, развиваешь у себя шестое чувство, если женат на женщине вроде Линды. Я внимательно и не без тревоги наблюдал за Джеффом, так как если у кого-нибудь был шанс на успех, то, уж конечно, он был у Джеффа Джеффриса. Но я мог убедиться, что здесь все в порядке. Им было весело вместе, и он любил пошутить с ней, но я видел, что все это несерьезно. И он был очень нежен со Стеллой, своей женой: то и дело пожимал ей руку, во время танцев целовал в висок и все такое. Что, как подумаешь, было довольно странно, так как привлекательной Стеллу Джеффрис менее всего можно было назвать. Она была просто чертовски славной. По-настоящему славной. Мне она очень нравилась, куда больше, чем Джефф.

Меня, конечно, самого удивляло, что я женился на Линде Уилстон. Под этим именем я знал ее в школе. Мы оба были в выпускном классе. Она уверяла, что помнит меня, но не думаю, чтобы она действительно помнила. Школа была огромная, с примерно семью тысячами учащихся, а я в то время держался еще больше особняком, чем сейчас. После уроков я вынужден был работать, и у меня не было возможности участвовать в развлечениях. Линда принадлежала к совсем иному миру. Я видел ее только издали. Я был застенчив тогда. По ночам я мечтал о ней, но ни за что на свете не отважился бы заговорить с ней на перемене. Ее постоянно окружали самые шикарные ребята. Я не видел ее после окончания школы, но время от времени продолжал вспоминать, гадая, что с ней сталось.

Я демобилизовался и стал работать, а неделю спустя увидел ее на улице. Я направился прямо к ней и сказал: «Привет, Линда!» Она озадаченно на меня посмотрела. Я назвал себя и сказал, что мы вместе учились в школе. Мы пошли пить кофе. И тут я заметил, что она очень скверно выглядит. Она казалась больной. На ней была поношенная одежда, и сама она как-то увяла. Вся ее прежняя живость исчезла.

Она откровенно призналась, что лишилась всех средств и ищет работу. Она только что приехала из Калифорнии. История, которую она мне поведала, была весьма трагична. Родители ее умерли. Она была замужем за моряком, и он погиб. Он не перевел на нее свой страховой полис, а его родные в Кентукки не пожелали иметь с ней дела, так как он женился против их воли, оставив в своем родном городе девушку.

Некоторое время она работала в Калифорнии, а затем вышла замуж за военного летчика. Он попал в какую-то историю, и его с позором уволили. Только тут выяснилось, что в Мэне у него жена и двое детей. Линда снова стала работать, но заболела, и, когда болезнь съела все ее сбережения, ее перевели в больницу для бедняков, откуда выписали, как только она встала на ноги.

Говорят, мужчинам от войны достается, но, как вы сами видите, Линде досталось от войны не меньше, чем мужчине. Все пережитое словно вынуло из нее душу, и мне было больно смотреть на нее. Жизнь рикошетом отбросила ее ко мне. Что я сделал — это поднял ее, встряхнул, вдохнул в нее ее утраченную душу. Мне, можно сказать, повезло, потому что я и мечтать не смел, что когда-нибудь женюсь на Линде Уилстон. Я все еще помнил время, когда, идя после школы работать, видел, как Линда с целой компанией ребят забиралась в машину и уезжала куда-то веселиться.

Говорят, первый год супружеской жизни самый трудный. Для нас он, по-моему, был самым счастливым. Сначала Линда еще хандрила, но постепенно стала все больше и больше оживать. Ко мне она относилась тепло и с благодарностью. Я не требовал, чтобы она меня любила. Я надеялся, что это придет потом, ну, а если и не придет, тоже не беда. Я был рад уже и тому, что она рядом и что, когда я иду с ней, люди на нее оборачиваются.

Трудно самому оценить свой брак. Трудно сказать, хорош он или плох. Может быть, вообще не бывает абсолютно хороших или плохих браков. Я знаю только, что после первого года совместной жизни между нами появилась натянутость. У нас были разные вкусы, разные взгляды на жизнь. Я говорил Линде, что требования ее чрезмерны: она говорила мне, что не хочет влачить жалкое существование. У нас не бывало бурных ссор, не такой у меня характер. А последние годы все вообще понемногу образовалось. Мы пришли к своего рода компромиссу. Она примирилась с моим образом жизни, а когда мы могли себе это позволить, уезжала на время, обычно в Чикаго. Это давало ее нервам разрядку.

Я, конечно, надеялся иметь детей. Но в этом нам было отказано. Доктор, говорила она, объяснил, что это как-то связано с болезнью, которую она перенесла в Калифорнии. Я думал, материнство могло бы угомонить ее, но раз это было невозможно, приходилось по мере сил избегать конфликтов. Иногда в пылу раздражения она говорила мне жестокие вещи, называла ничтожеством, нулем, пустым местом. Но я понимал ее или думал, что понимаю. Она была пылкой женщиной, с горячей кровью, а жизнь мы вели слишком тихую. Теперь я гораздо лучше все это понимаю.

За последний год у нее появился прямо-таки дикий интерес к своей внешности. Она тратила уйму денег на кремы и лосьоны, придерживалась жесточайшей диеты, выполняла самые невероятные упражнения для различных групп мышц, старалась разгладить мельчайшие морщинки. И это в свете дальнейших событий тоже стало много понятнее.

Чтобы представление о Линде было полным, я должен в интересах справедливости добавить, что она была превосходной хозяйкой. Думаю, что и в этом сказывалась ее неизбывная энергия. В доме все блестело. Готовила она, правда, простые и незатейливые блюда, зато делала все быстро, без лишнего шума и суеты, а при покупках так горячо торговалась, что я в шутку предлагал ей поступить к нам в отдел снабжения. И одеваться она умела. Деньги на наряды она тратила немыслимые, но гардероб ее значительно превосходил даже эти суммы. Из всего, что я у себя в подвале смастерил, особое удовольствие доставил ей специальный шкаф для ее нарядов. Я приделал к нему складные зеркальные дверцы, которые при желании могли быть раздвинуты таким образом, чтобы она видела сразу множество своих отражений. Я сделал полку для шляп, стойку для обуви и пристроил широкий стеллаж, поднимавшийся от пола до высоты плеч. Два месяца я все свое свободное время возился с этим шкафом. Самым хитрым делом было навесить дверцы так, чтобы они легко распрямлялись и складывались. Бывало, в дождливые воскресенья Линда весь день торчала в своей комнате, примеряя свои вещи и откладывая те из них, которые надо было переделать и перешить.

Как я уже сказал, я рассчитывал взять отпуск летом, но пока ничего не говорил Линде, ожидая, что она сама откажется от этой своей затеи с поездкой осенью на юг. Как-то в конце марта или в начале апреля Джефф и Стелла вечером зашли к нам. Когда я смешивал коктейли, Линда заговорила о своей идее и о том, как прекрасно провели время Стью и Бетти Карбонелли.

— Бетти говорит, что можно практически даром снять коттеджи на западном побережье Флориды в октябре и ноябре, так как сезон начинается только к рождеству. Они были в Верано Кей, к югу от Сарасоты. И они говорят, что на всем берегу, кроме их двоих, никого не было.

Я ставил стаканы на карточный столик, когда Джефф сказал:

— А знаете, мне это нравится. Что ты скажешь, Стелла?

— Я никогда не бывала на западном побережье. В детстве меня часто возили на Палм Бич. У Сис на Западе и сейчас большое поместье, но она ежегодно сдает его через своего агента. Ей самой там никогда не нравилось.

Забыв о бридже, мы принялись обсуждать эту идею. Я сказал, что туда слишком далеко ехать, тем более, раз Стью Карбонелли говорит, что без машины там не обойдешься. Значит, езда в оба конца займет целых шесть дней, то есть одна неделя из трех будет потеряна.

Джефф некоторое время размышлял, нахмурив брови, а затем воскликнул:

— Эй! Есть предложение. Нам нужна машина, так? Мы можем снять два коттеджа рядом. Я договорюсь, Пол, чтобы мой отпуск начался через четыре дня после твоего. Вы с Линдой отправитесь на машине, а мы полетим самолетом. Ну, а когда твой отпуск кончится, вы полетите домой, а мы со Стеллой в тот же день выедем на машине. Если мы будем жить рядом, нам ведь достаточно одной машины, верно? И в таком случае отпуск у каждого из нас будет две недели и четыре дня. Ехать в оба конца на машине утомительно, но в один конец…

— И можно весь основной багаж погрузить в машину, так что с самолетом у нас не будет лишней возни, — горячо подхватила Линда.

Действительно, так все становилось более приемлемым. Я не хотел бы отдыхать вместе с Джеффрисами на каком-нибудь дорогом курорте, так как знал, что нам за ними не угнаться. Но из рассказов Стью явствовало, что это не Майами. Он говорил, что до ближайшего городка — Хукера — от отмели восемь миль и что в тех краях много рыбы. Он говорил, что там можно есть, спать, удить рыбу и плавать, а если захочется поразвлечься, можно съездить на вечерок в Майами. Но ведь если бы Джеффрисам вздумалось отправиться туда, нам вовсе не обязательно было бы тащиться за ними.

Стелла, колебавшаяся вначале, постепенно тоже заразилась энтузиазмом, и все трое соединенными усилиями взялись за меня. Я выдвигал все возражения, какие только мог придумать, но всякий раз кто-нибудь опровергал их.

Как я уже говорил, я человек тихий. Но в то же время я довольно-таки упрям. Эти качества, как я заметил, не так уж редко сочетаются. Сейчас против меня было трое. И хотя мысль о поездке во Флориду казалась мне все более соблазнительной, я уже не хотел отступать просто потому, что на меня наседали. Кончилось тем, что я заявил о своем твердом намерении взять отпуск в августе и поехать на озеро Удовольствия. Понятно, это заявление подействовало на всю компанию угнетающе. Да и тон у меня был, верно, раздраженный.

Меня огорчило, что Джефф и Стелла рано ушли, потому что я знал, что Линда сейчас на меня напустится. Я ожидал, что она начнет, как обычно, кричать и браниться, мне от таких сцен просто дурно делалось.

Но на сей раз ничего подобного не произошло. Линда оставалась спокойной. Я убирал со стола, с минуты на минуту ожидая взрыва. Но его не было. Мы отправились спать.

В ту ночь я лег первый, все еще ожидая взрыва, но его так и не случилось. Линда какое-то время еще копалась, а затем вышла из ванной и остановилась в проеме дверей, освещенная падавшим сзади светом. На ней была какая-то прозрачная штука, которой я никогда прежде не видел. Позднее я понял, что купила она ее специально для поездки во Флориду, и понял также, зачем купила.

Она долго стояла так. Как я уже говорил, я в жизни не видел лучшей фигуры, чем у нее. Наконец она погасила свет, и я услышал легкий шорох, услышал, как она в темноте приближается ко мне, и почувствовал аромат каких-то новых крепких духов, а затем ее руки обвились вокруг моей шеи.

— Любимый, я хочу, чтобы мы поехали во Флориду. Я хочу, чтобы мы начали нашу жизнь заново. Я хочу второго медового месяца, на этот раз настоящего.

Ну, если надо было ехать во Флориду, чтобы обеспечить это, я готов был ехать во Флориду.

Наутро она отправилась к Стелле Джеффрис. Я побеседовал с Джеффом на службе. И все было решено.

Мы договорились, что последний день я отработаю в пятницу, 22 октября, а вернусь из отпуска в понедельник, 15 ноября. Как только с этим было улажено, я позвонил из конторы Джеффу, и он сказал, что позаботится теперь о своем отпуске. В тот же вечер он позвонил мне домой и сообщил, что ему разрешили взять отпуск со среды, 27 октября, и что на работу он должен выйти в четверг, 18 ноября.

Думаю, ему нетрудно было уладить вопрос с отпуском, так как, судя по всему, что я о нем слышал, работником он считался отменным. Помимо основных обязанностей, ему все чаще поручали контакты с рекламным агентством, и дело у него шло отлично. Для подобных контактов нужен особый талант, которого я начисто лишен. Мне трудно заводить разговор с незнакомыми людьми. Когда-то, еще в начальной школе, я попытался продавать мыло, разносить его по соседним домам. Так я нажимал пальцем не на кнопку звонка, а на дверную раму, чтобы мне не открыли.

Примерно через неделю после той ночи Линда пригласила к нам Джеффрисов и Карбонелли. Стью принес слайды и портативный проектор, и мы устроили на стене экран. Стью все жаловался, что в этом году ему дают отпуск в июле, и говорил, как он нам завидует. Слайды были хорошие. Он рассказал мне о рыбной ловле в тех местах и пообещал дать свое снаряжение. Бетти посоветовала девушкам, где делать покупки и все такое. Они сообщили нам фамилию хозяина этих коттеджей — Дулей. Джефф сказал, что напишет ему на бланке фирмы и обо всем договорится. Стью объяснил, что Дулей, в прошлом строитель, сам построил эти два коттеджа на пустынном берегу. Сейчас он уже удалился от дел. Стью сказал, что последняя неделя их отпуска была несколько испорчена, так как во втором коттедже поселились какие-то люди из Южной Каролины с четырьмя шумливыми детьми, но, если мы напишем заранее и снимем оба коттеджа, нам такие помехи не угрожают.

Стью и Бетти должны были уйти пораньше из-за своей няни. А мы еще посидели, поговорили о слайдах и о том, как мы поедем. Мы немножко поспорили, чью машину взять. Спор не был серьезным, так как не мог же я настаивать, чтобы Джефф и Стелла ехали обратно в нашем старом «седане», особенно после тех машин, на которых они привыкли разъезжать. Джефф в этом отношении был очень разборчив. Он сказал:

— Послушайте, ребята. В следующем месяце мне должны прислать новую модель. К октябрю машина будет уже обкатана, и в ней хватит места длявсего нашего барахла.

На этом мы и порешили.

Через десять дней было получено согласие Дулея сдать нам оба коттеджа на весь ноябрь с правом провести там и последнюю неделю октября. Он запросил по 150 долларов за коттедж плюс налог, требуемый властями Флориды. Это было на 25 долларов больше, чем платили Стью и Бетти, но все же терпимо. Я дал Джеффу чек на свою долю, и он перевел Дулею всю сумму. Дулей в ответ написал, что к нашему приезду его самого там не будет, но что мы сможем получить ключи у лавочницы Джетро в Хукере и что оба коттеджа будут в полном порядке. Он пожелал нам хорошо отдохнуть и предупредил, чтобы мы по всем вопросам обращались к Лотти Джетро.

Лето выдалось на редкость жаркое, но даже адская духота не умеряла энтузиазма, с каким Линда готовилась к поездке. Значение, которое она придавала этому, порядком меня удивляло. Я понял бы такой энтузиазм, если бы мы собирались в Париж или в Рим, но по поведению Линды можно было подумать, что пустынные просторы Верано Кей сулят ей что-то совершенно необычайное. Теперь я понимаю, что в известном смысле так оно и было.

Машина Джеффа прибыла, и я несколько раз водил ее, когда мы все четверо этим летом куда-нибудь выбирались. Она была низкая, длинная, светло-серая и великолепная. У нее были великолепные тормоза, великолепный руль, великолепные сиденья, великолепные окна и потрясающая скорость. Катила эта машина так легко и плавно, что вы и не замечали, как стрелка спидометра переходила за семьдесят.[1] Когда после этого чуда я снова вернулся к своей собственной машине, мне показалось, что я нахожусь в девяти футах от земли и что вокруг меня все дребезжит. Должен признаться, что я с удовольствием предвкушал, как поведу эту изумительную штуку до самой Флориды.

Помню, в одно из воскресений я что-то мастерил во дворе, а Линда загорала. Я подошел к ней, неслышно ступая по траве. Она лежала на спине, и лицо ее с белыми пластиковыми кружочками на глазах выглядело странно. Я подумал, что она спит, но затем увидел у нее в руке сигарету. Она медленно подносила сигарету к губам, затягивалась и так же медленно выпускала дым. Мне вдруг захотелось узнать, о чем она думает. Эти пластиковые заслонки на глазах придавали ее лицу какую-то загадочность. На бронзовой коже выступили бусинки пота. Освещенное солнцем тело было исполнено такого совершенства, что казалось, это лежит не живая женщина, а античная статуя, таинственным образом перенесенная в нашу эру из далекого прошлого.

У меня было странное ощущение, будто я совсем незнаком с ней. Я окликнул ее, и она, сняв с глаз эти белые кружочки и искоса посмотрев на меня, спросила:

— Что? Что такое?

Это снова была Линда, и я вернулся к своей работе. Я знаю теперь, о чем она думала, когда я стоял и глядел на нее, и я готов поверить, что зло создает собственную специфическую ауру и что, оказавшись в сфере ее действия, чувствуешь, как сердце твое сжимается от холода.

Но в тот день я просто поежился, ничего, по существу, не поняв. Я был обыкновенным, тихим Полом Коули — человеком среднего роста, с узким маловыразительным лицом, покатыми плечами и неопределенного цвета волосами, которые за последние годы так поредели, что сквозь них в электрическом свете начал уже проблескивать скальп. Я знал себе истинную цену. Я был толковым работником с упорным аналитическим складом ума и способными к технике и ремеслу руками. Я давно расстался с юношескими мечтами о славе. Я знал свое место и свой мирок — свою работу, свой дом и свою беспокойную и красивую жену.

Я знаю теперь, что Пол Коули был дураком, одним из тех, о ком можно прочесть в бульварных листках. Эти дураки воображают, что впереди широкая, надежная дорога, а на самом деле бредут по узкой, окутанной тьмой тропке.

***

Жара продержалась еще целых две недели после Дня труда.[2] Затем сразу похолодало, и листья начали желтеть. Я привел в порядок свои рыболовные снасти, запасся аккредитивом и купил все необходимое для пребывания на пляже. Я много работал, стремясь разделаться со всеми делами до отпуска. Я знал, что к моему возвращению их и так накопится достаточно.

Последние дни тянулись бесконечно долго. Наконец наступила пятница, двадцать второе. Я попрощался с сослуживцами. Было как-то странно уходить в отпуск, когда лето уже кончилось. Я оставил свой адрес на случай, если потребуется связаться со мной.

В пятницу вечером Джефф и Стелла привели к нам свою машину со всем багажом. Наши вещи тоже были уже упакованы. Джефф привез мне билеты на обратную дорогу в самолете, и я дал ему чек. Они должны были прилететь в Сарасоту 27-го вечером, а мы прибывали на место 25-го, так что у нас было время устроиться, прежде чем ехать в аэропорт за ними. Они взяли мою машину и ключ от гаража, чтобы перед отъездом поставить ее на место.

Ранним утром мы с Линдой отправились в путь. Мы приехали в Хукер в понедельник в пять часов пополудни. Поездка прошла без всяких происшествий. Вести машину было легко. Линда всю дорогу вела себя непривычно тихо. У нас не было никаких затруднений с мотелями, и на дорогах в это время года не было пробок. Мы ехали из осенней прохлады в лето.

Хукер оказался маленьким сонным городишком, эклектически застроенным в период бума двадцатых годов. Улицы его утыкались в пальмовые рощи, сквозь потрескавшийся асфальт пробивалась высокая трава. Здесь было тихо и жарко, и на широкой главной улице стояло несколько запыленных автомобилей. Я подъехал к лавке Джетро, и, когда вышел из машины, на руку мне сразу опустились два больших черных ленивых москита.

Летти Джетро была огромной поблекшей молодой женщиной в хлопчатобумажном платье, плотно облегавшем ее внушительную фигуру. Она дала мне ключи и сказала:

— Поезжайте по этой дороге. Она идет вдоль залива, и там есть табличка с указателем на запад, к Верано Кей. Когда выедете на отмель, сверните налево, то есть на юг, и примерно в миле оттуда вы увидите еще одну маленькую табличку: «Кипарисовые коттеджи». Вот это они и есть. Я не знаю точно, какой ключ от какого коттеджа, но вы легко разберетесь на месте. Электрические пробки вывернуты, вам надо будет ввернуть их. В обоих коттеджах вы найдете заполненные газом баллоны, а помпа там одна на двоих. Вот вам ключ от сарая. На стене есть инструкция, как пользоваться помпой.

В лавку вошла Линда. Еще в дороге она переоделась и была теперь в шортах. При ее появлении несколько мужчин, находившихся в глубине лавки, смолкли.

— Я подумала, хорошо бы сразу захватить что-нибудь из продуктов, — сказала она.

— Мы получили большую партию замороженного мяса и различных бакалейных товаров, — сказала мисс Джетро.

Я купил сигарет, несколько журналов и жидкость от мошкары, Линда тоже сделала необходимые ей покупки. Чтобы за все расплатиться, мне пришлось снять часть денег с аккредитива. Мы проехали около шести миль, пересекли ветхий деревянный мостик и попали на отмель. Дорога здесь была песчаная и неровная, с холмом посредине. Солнце спускалось над синевато-стальным заливом. Иногда мы приближались к нему и видели широкий пустынный берег и лениво накатывающие на него волны. Морские птицы деловито бегали по песку и рылись в нем клювами.

— Хорошо, — сказал я.

— Да, — откликнулась Линда.

Коттеджи стояли футах в ста друг от друга. Я спросил, какой она выберет, и она ответила, что ей все равно. Я остановил машину у того, который стоял южнее. Мы отперли дверь, внесли свои вещи и затем открыли второй коттедж. Они были в точности одинаковыми. Отмель в этом месте сужалась, и здесь была пристань, а возле нее на берегу, выше верхней точки прилива, лежала перевернутая весельная лодка. Сарай с помпой находился неподалеку от пристани. Оба коттеджа были выстроены из кипариса. В каждом коттедже были две спальни и гостиная, отделанная грязновато-зеленым пластиком; маленькие газовые калориферы, газовая плита, камин, холодильник, кухонька и крытая веранда, выходящая к заливу.

Я ввинтил пробки в обоих коттеджах, включил помпу, а затем отвел машину ко второму коттеджу и выгрузил вещи Джеффрисов. Кроме обычного багажа, они взяли с собой новый комплект для бадминтона и чехол с ружьем. Это был совсем новенький «ремингтон» с четырьмя оптическими прицелами. Из такого ружья, должно быть, приятно пострелять по жестянкам из-под пива.

Когда я вернулся, Линда уже вынула наши покупки и распаковывала вещи. Потом мы немного прошлись по берегу. Огромное раскаленное красное солнце уже скользило в залив. Футах в четырехстах к югу от нас стоял большой дом с закрытыми ставнями. Примерно на таком же расстоянии к северу были четыре маленькие пляжные кабины, имевшие заброшенный и запущенный вид.

— Мы совсем одни здесь.

Она не ответила. С темнотой налетело еще больше москитов. Мы сбежали от них на веранду. Линда приготовила сандвичи. Я включил наш портативный радиоприемник, и мы стали слушать кубинскую музыку из Гаваны. Волны мягко ударяли о берег. Меня стала одолевать зевота. Я вышел и отвел машину с берега, поставив ее позади коттеджей, чтобы ее не попортили соленые брызги с моря. Когда я лег, Линда еще слушала музыку.

***

Когда я проснулся утром, Линды уже не было. Надев плавки, я вышел на берег. Я увидел ее вдалеке. Она медленно бродила по пляжу и собирала ракушки. Я допивал уже вторую чашку кофе, когда услышал, что она принимает душ. Через несколько минут она вошла в кухню, кутаясь в большое банное полотенце и держа в руке свой мокрый купальник.

— Температура воды, верно, восемьдесят градусов.[3] И, по-моему, здесь есть дельфины. — Глаза ее сверкали, она была похожа на ребенка, у которого праздник.

Я в тот день обгорел и еще в среду, когда мы поехали на аэродром в Сарасоту, чувствовал себя неважно. Было уже темно, и Джефф попросил меня вести машину, так как я уже знаю дорогу. Они сказали, что долетели хорошо и что в воскресенье дома уже шел снег, хотя тут же таял. Джефф казался чрезмерно возбужденным, а Стелла, напротив, совсем притихла. Линда почти всю дорогу сидела, повернувшись к ним, и делилась впечатлениями.

Джеффа немного напугала примитивная дорога по отмели, но я с шиком подвез их к самой двери, а Линда, войдя первой, включила свет. Еще накануне она заполнила их холодильник продуктами для завтрака. Жилье им как будто понравилось, особенно Джеффу. Меня это, по правде говоря, удивило, потому что от него, как и от Линды, я ждал большей приверженности к цивилизации. Когда все было устроено, мы вышли к ним на веранду. Стелла сказала, что хочет спать, но чтобы мы не уходили, и мы втроем посидели еще и поболтали немного.

Это был последний вечер, когда между нами четырьмя сохранялись отношения, которые я назвал бы нормальными. Все началось уже на другой день. Началось неожиданно, без предупреждения и так, что ни я, ни Стелла ничего не могли с этим поделать. Вот как это все произошло.

Часов в десять утра все мы были на пляже. Мы взяли с собой два одеяла, полотенца и потрепанный пляжный зонт, найденный мною в сарае. Помню, я поймал по своему портативному приемнику танцевальную музыку. Нам со Стеллой надо было остерегаться солнца. У Джеффа был уже хороший загар. А Линда загорела, конечно, лучше всех. Мы лениво перебрасывались словами, как это обычно бывает на пляже под жарким солнцем.

Линда встала. Тень ее упала на меня. Я думал, она собралась купаться. Она сказала:

— Пойдем, Джефф.

Я думал, она зовет его в море. Но в ее голосе была какая-то странная резкость. Джефф, не говоря ни слова, поднялся, и оба они пошли по берегу в направлении юга.

Я не смогу, пожалуй, в точности объяснить, почему возникшая ситуация была такой уж странной. Конечно, Линда и Джефф могли пройтись вдвоем, как могли бы пройтись вдвоем и мы со Стеллой. Ведь все мы четверо были, как я думал, друзьями. Но дело было в манере, с какой они покинули нас. Тон Линды был повелительным, безапелляционным. Джефф подчинился немедленно. Это свидетельствовало об отношениях, о которых я и не подозревал. Если бы все шло нормально, они сказали бы что-нибудь насчет того, что хотят прогуляться по берегу, что скоро вернутся, в общем, что-нибудь в таком роде. Они просто ушли.

На север берег хорошо просматривался, но на юг мы не могли далеко видеть из-за того большого дома, за которым линия берега изгибалась, исчезая уже из поля нашего зрения.

Я несколько раз поглядывал в ту сторону и видел, что они неторопливо удаляются. А затем я взглянул снова, и их не было. Трудно сказать, что я почувствовал. Их поведение как будто вернуло меня на многие годы назад. Линда снова была за пределами досягаемости. Она уходила с яркими людьми. А я снова стал тем Полом Коули, который шел после школы работать и имел так мало знакомых в своем классе.

Я невольно бросил взгляд на Стеллу, но на ней были большие, очень темные солнечные очки, полностью скрывавшие глаза. Я перебрал в уме множество нейтральных тем для разговора, но так и не заговорил.

Спустя немного Стелла поднялась, молча сняла очки и часы, натянула на свои светлые волосы купальную шапочку и пошла к воде. Я наблюдал за ней. Она плавала удивительно хорошо для такой хрупкой женщины. Мне показалось, что прошло много времени, пока она, наконец, вернулась и села в тени зонта, обхватив руками колени и глядя в море. Наше молчание было крайне неловким. Чем дольше Джефф и Линда отсутствовали, тем более неловким оно становилось. Я вспоминал прежние отношения между Джеффом и моей женой и не находил ничего, что позволяло бы ожидать такого их поведения.

Началась юмористическая передача, и я выключил приемник.

— Ну, Пол, — спокойно сказала Стелла.

У нее был ровный, невозмутимый тон, типичный для женщин, окончивших привилегированные хартфордские школы.

— Я… о чем ты?

— Ты сам отлично знаешь. Если бы она повесила вывеску или выжгла на его лбу клеймо, она и тогда не могла бы сделать это более очевидным.

— Не думаю, чтобы здесь было такое.

— Не вижу, что еще может быть. Я не хотела ехать сюда. Сначала хотела, а потом нет. Я пыталась отговорить его. С таким же успехом я могла бы обращаться к стене.

— Ну, Стелла…

— Не успокаивай меня. Пожалуйста… Попали мы с тобой в положеньице, Пол. Дело серьезное и весьма неприятное. Я подозревала что-нибудь в этом роде… но не столь вызывающее.

— Мы все друзья.

Она повернула ко мне темные стекла своих очков.

— Я твой друг, Пол. Я друг Джеффа, надеюсь. Но не ее. Повторяю, не ее. Она показала себя достаточно ясно. Мне следовало бы сейчас же уехать. Это было бы самым разумным. Но я, как видно, не очень разумная женщина. Я, пожалуй, останусь и буду бороться.

Она собрала свои вещи и ушла в коттедж. В полдень пошел к себе и я. Я сидел на веранде и читал. Наконец они появились. Расстались они прямо перед нашим коттеджем, и Линда поднялась на веранду.

— Долгая прогулка, — сказал я.

— По-моему, нет. — Она посмотрела на меня, точнее, словно сквозь меня и прошла в дом.

Это было только начало. Дальше пошло не лучше. Линда и Джефф уходили вдвоем, куда и когда вздумается. Может быть, было бы лучше, если бы я мог подойти к Линде и потребовать объяснений, если бы я мог встряхнуть ее, ударить. Но во мне слишком укоренилось по отношению к ней чувство неуверенности. Я попытался урезонить ее:

— Линда, мы планировали хорошо провести здесь время.

— Да?

— Ты и Джефф, вы все портите. Стелла несчастна.

— Какая жалость!

— Вчера вечером вы отсутствовали три часа. И даже не извинились, не сказали ни слова в объяснение. Это так… жестоко.

— Бедный Пол.

— Ты что, совсем не имеешь представления о приличии? У вас с ним связь?

— Почему бы тебе не заняться рыбной ловлей?

— Я не могу ничем заниматься, когда ты так себя ведешь. Я просто не понимаю тебя. Что, по-твоему, я должен делать? Что будет с нами дальше? Как можем мы вернуться назад и жить, как жили раньше?

— А разве это обязательно, дорогой? Господи, что за рок!

Это было совсем на нее не похоже — не выйти из себя, не закричать, не затопать ногами. Она стала как будто… непрозрачной. Думается, это единственное подходящее слово. Для меня это было сущей пыткой. Я чувствовал себя беспомощным. В их действиях словно был холодный расчет, и это-то больше всего сбивало меня с толку. Моментами я чувствовал себя, как в кино, когда войдешь в середине какого-нибудь очень запутанного фильма. История тебе непонятна. Ты стараешься догадаться о происходящем по словам и действиям актеров, но все, что они делают и говорят, только еще больше сбивает тебя с толку.

Однажды утром я наблюдал за Джеффом и Линдой, стоявшими на пляже прямо перед нашим коттеджем. Джефф подбрасывал как можно выше пустые жестянки из-под пива и стрелял в них, а потом учил Линду стрелять. Обхватив рукой ее голые плечи, он показывал ей, как надо держать ружье. Мне слышны были звуки выстрелов, а один раз до меня донесся смех. Я сидел и смотрел на них и чувствовал дурноту. Когда Линда побрела дальше по пляжу, я подошел к Джеффу. Впервые с тех пор, как это началось, мы остались с ним наедине. Он очень спокойно посмотрел на меня.

— А, Пол. Хочешь пострелять?

— Нет, спасибо. Я хочу поговорить с тобой. Он немного смутился, но сказал:

— Что ж, выкладывай.

Мне показалось, что я участвую в очень плохом спектакле.

— Я думаю, ты знаешь, о чем я хочу говорить.

— Не догадываюсь.

Он старался еще больше усложнить мою задачу.

— Это о тебе и о Линде. Чего вы добиваетесь?

— О чем ты?

— Мы никогда не бываем все четверо вместе. Ты и Линда вдвоем плаваете, вдвоем гуляете. Вы ставите в чертовски неловкое положение твою жену и меня.

Он как будто почувствовал себя увереннее.

— Ты говорил об этом с Линдой?

— Да, говорил.

— И что же она сказала, старина?

— Не зови меня стариной. Она ничего не сказала. Она не оправдывается и ничего не объясняет. Ваше поведение — образец самого бессмысленного эгоизма. Господи, если вы хотите разрушить оба брака, откройте по крайней мере свои карты.

Он даже улыбнулся, хотя глаза его оставались беспокойными.

— Пол, старина, отдыхать — это значит делать то, что тебе нравится. Я делаю то, что мне нравится. И Линда, по-моему, тоже. Не кипятись же. Успокойся. Найди и себе развлечение.

Он насмешливо хмыкнул. У меня не осталось ни тени симпатии к нему. Я ненавидел его и все, что он делал.

Я был оскорблен и рассержен. Все мускулы у меня напряглись. Я бросился на Джеффа и ударил его в зубы. Он упал на песок; ружье отлетело в сторону. В первый момент он был совершенно ошеломлен, но, едва успев подняться, пришел в ярость. Я был дураком, что напал на него. У него было превосходство в возрасте, весе, росте, ловкости и физической подготовке. Последний раз я дрался в школьном дворе — и был побит.

Джефф в таком бешенстве налетел на меня, что я оказался в нокдауне, кажется, прежде чем он по-настоящему меня ударил. Я поднялся, и он ударом в грудь снова послал меня в нокдаун. Когда я опять стал на ноги, между нами бросилась Стелла. Вместо того, чтобы остановить своего мужа, она крикнула мне:

— Нет. Пол! Нет.

Джефф поднял испачканное ружье и, пристально поглядев на меня, пошел к себе. Я сразу понял, что имела в виду Стелла: от таких действий не будет толку. От них не может быть толку. Бессмысленно драться за Линду.

Расстелив на веранде газету, Джефф принялся разбирать, чистить и смазывать ружье. Он был таким же непрозрачным, как Линда. Они вели игру, правил которой ни я, ни Стелла не знали. Сила была на их стороне, и мы терялись в этой странной ситуации. Они как будто насмехались над нами, ничем нас формально не оскорбляя и не давая нам прямых доказательств своей неверности. Они просто вели себя так, точно на день мы обменивались супругами и только поздним вечером все возвращались к своему семейному очагу.

Стелла и я ездили за покупками. Линда давала мне список. Отбросив гордость, Стелла пыталась объясниться с ней. Она презирала себя за то, что не смогла сдержать слез. Линда отвечала ей столь же небрежно и уклончиво, как Джефф мне. У нас со Стеллой был не отдых, а сплошной кошмар.

Так как мы вдвоем ездили в Хукер, там, как я позже узнал, не понимали толком, кто на ком женат. Особым образом истолковали и наше поведение пятого ноября. В этот день, когда мы собрались в город. Джефф попросил меня заправить бензином и маслом его машину.

Дорогой мы мало разговаривали, думая о тех двоих, оставшихся на берегу. Подглядывать и шпионить за ними было бы ниже нашего достоинства.

Оставив машину на заправочной станции, мы зашли в маленький бар. Позднее рассказывали, что мы сидели голова к голове и тихо о чем-то разговаривали. Стелла  д е й с т в и т е л ь н о  немного всплакнула.

Когда мы вернулись, они плавали ярдах в двухстах от берега.

В воскресенье, седьмого, в наших отношениях со Стеллой появилось что-то новое. Линда, помыв после ленча посуду, ушла куда-то с Джеффом. Я сидел на веранде, когда подошла Стелла. Взгляд у нее был напряженный.

— Хочешь пройтись со мной, Пол?

— Конечно. — Мы двинулись на юг. — Они пошли этой дорогой? — спросил я.

— Нет. Они поехали на лодке. Джефф взял свое рыболовное снаряжение. Я просто… хочу пройтись, Пол, и мне не хочется быть одной.

Она шла быстрым шагом. Оба мы были босиком. Ее светлые волосы были стянуты на затылке серебряной пряжкой, и она была в своих массивных темных очках. Я уже говорил, что Стелла не была красивой. У нее были чересчур светлые брови и ресницы, чересчур большие для ее тонкого лица нос и рот.

Мы прошли по берегу дальше, чем я когда-либо заходил, и оказались перед волнорезом, сложенным из крупных камней.

— Вернемся? — спросил я.

— Давай пойдем дальше.

Она стала осторожно перебираться через камни. Я шел за ней. У нее была тонкая талия, прямая спина, четкие и чистые линии плеч и шеи. Когда мы, преодолев барьер, снова пошли рядом, я украдкой поглядел на нее. Никогда раньше я не смотрел на нее внимательно, уверенный, что она должна быть угловатой и костлявой.

Сейчас, впервые увидев ее по-настоящему, я невольно стал делать сравнения. Линда была яркой и броской, как писанный маслом портрет. Стелла была утонченной, как японская живопись. Только приглядевшись внимательно, замечаешь особую изысканную прелесть, очарование и силу этого искусства.

Не подумайте теперь, что я, как школьник, распустил слюни. Просто, впервые увидев, какая она на самом деле, я почувствовал острую жалость. Потому что если отношение Линды ко мне можно было хоть как-то объяснить, собственной моей незначительностью, то Джефф, пренебрегая этой женщиной, совершал нечто более непонятное и жестокое. Вероятно, всегда обида по отношению к женщине выглядит более жестокой. Мужчина обычно может найти утешение в другой и таким способом снова обрести веру в себя. Женщине же не остается ничего, кроме как с горечью переживать несправедливость обиды.

В полумиле за волнорезом мы нашли старый, разрушенный дом. Стелла взобралась на уцелевший кусок стены. Я сел рядом.

— Я, пожалуй, сдаюсь, Пол. — Сказала она без всякого выражения.

— Что же ты будешь делать?

— Еще не знаю точно. Во-первых, не стану больше стараться. У вас с Линдой билеты ведь на следующую субботу?

— Да.

Она криво усмехнулась.

— Я использую эту неделю, чтобы получше загореть и кое-что обдумать. Я… я ошеломлена. Я позволю ему отвезти меня назад. Может быть, расставшись с ней, он заговорит. Но даже если он станет раскаиваться, не думаю, чтобы я могла простить. Простить такое… сознательное, изощренное унижение.

После короткой паузы она, не глядя на меня, вдруг очень быстро заговорила:

— Когда я была маленькой, меня отправили как-то на лето в очень модный, привилегированный лагерь для девочек. Там существовали группы, по шесть человек в каждой. Я приехала с опозданием, когда все группы были уже сформированы. Думаю, мое появление было совсем некстати. Понимаешь, группы во всем соревновались. В плавании, верховой езде, ну и во всем таком. И тут явилась я, бледная, застенчивая, неловкая, не знающая, куда себя деть, и никому из них не нужная. У всех у них были какие-то секреты. Они изобрели даже собственный язык. Для меня это лето было ужасным. И вот сейчас у меня снова такое чувство. Никогда не думала, что я все еще столь ранима.

Я очень хорошо понимал ее, но она меня удивила: я всегда считал, что деньги являются надежной гарантией от одиночества.

— А ты не могла попросить родителей, чтобы они забрали тебя и отправили в какое-нибудь другое место?

— Могла. И они сделали бы это. Но я не хотела даже в их глазах выглядеть униженной, не хотела, чтобы они подумали, что я хуже других. Два года спустя оба они утонули. Их лодка попала в шторм. Они-то всегда и везде чувствовали себя в своей тарелке. Большие, смуглые, веселые, с ослепительной улыбкой. Папа звал меня белым мышонком. Он делал это любя, но мне всегда было немножко больно. Сейчас я думаю. Джефф снова превратил меня в белую… — Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Я обвил рукой ее горячие от солнца плечи и крепко прижал ее к себе. Мы долго сидели так, а когда она подняла ко мне свое лицо, я поцеловал ее, почувствовав соль на губах. Я смущенно отвел руку и сказал:

— Извини.

— Не извиняйся. Это они толкали нас друг к другу. Мы оба оказались за бортом. Я полагаю, мы вправе утешить друг друга. Во всяком случае, я рада, что ты поцеловал меня. Пол. Это придало мне… ну, уверенности, что ли. Что ты намерен делать?

— Не знаю. Может быть, я недостаточно горд. Я все еще надеюсь, что это кончится. Может быть, совсем как раньше уже не будет, но я удовольствуюсь и меньшим. Я вообще не требую многого. Или, может быть, не стою.

— Не принижай себя.

— Я не принижаю. Я стараюсь быть честным. Я все еще удивлен, что Линда вышла за меня. И все еще в известном смысле благодарен ей.

Она нахмурилась и отвернулась.

— У меня в девичестве была другая проблема. За мной ухаживали слишком многие. Милые, воспитанные, красивые, мужественные молодые люди. Трудность заключалась в том, чтобы понять, я ли им нужна или мои деньги.

— Их так много?

— Навалом. Просто до неприличия много. Думаю, я настояла на том, чтобы жить скромно, потому что хотела продлить для Джеффа, так сказать, испытательный срок. Теперь я думаю, не было ли это ошибкой. Может быть, если бы я сразу поверила, что действительно нужна ему, и стала вести тот образ жизни, какой мы можем себе позволить, все было бы иначе. Нет, и это не помогло бы. И нет смысла толковать о том, что было бы, если бы я поступила так или этак. Сейчас это уже не имеет значения. Все равно с этим покончено.

— Ты оставишь его?

— Да. А затем дам себе волю. Разгуляюсь Финансовые примочки для уязвленного самолюбия. Знаешь, Пол, нам следовало бы проделать это вместе. Отплатить им той же монетой. Прокатиться по всем злачным местам. Вот бы они позлились!

Я посмотрел на нее.

— Но ведь для нас это невозможно. Взгляд ее помрачнел.

— Да, для нас это невозможно. — Она встала и попыталась улыбнуться. — Вернемся на наш фронт, Коули.

И мы пошли назад, на наш странный фронт. Против двух бессердечных людей, которые, ничего не объясняя, гнули свою линию. Они вели против нас свою странную кампанию, а мы были беспомощны, потому что ничего не понимали. Две белых мыши. Две слепых мыши.

Среда, десятое ноября, была самым жарким из всех дней. Небо сияло прозрачной синевой, но море странно посерело, и горизонт затянуло дымкой тумана. В воздухе повеяло переменой погоды. День стоял тихий, но время от времени налетал порыв горячего ветра, вздымая песок, который завихрялся спиралью и снова опадал, как только стихал ветер. В нескольких футах от берега колыхалось на волнах бесчисленное множество мелких рыбешек. Стаи маленьких перевозчиков выхватывали их клювами из воды и быстро спешили прочь от прибоя, точно проворные, торопливые человечки во фраках и со спрятанными под фалды руками.

Ни в Джеффе, ни в Линде никаких перемен не ощущалось. Разве что этим утром я заметил у Линды намек на исчезнувшее за последнее время, но столь знакомое мне раздражение. Я даже подумал, не предвещает ли это начало конца ее странного поведения. Я вышел на пляж часов около десяти. Минут через пятнадцать появилась Стелла в нарядном желтом купальнике. Расстелив рядом с моим одеялом свое огромное полотенце, она пошла плавать, а затем вернулась, сняла резиновую шапочку, встряхнула светлыми волосами и, улыбнувшись мне, растянулась рядом на солнце.

Послышался резкий хлопок, и я, не открывая глаз, понял, что это выстрел. Приподнявшись на локте, я увидел Джеффа, стрелявшего по пустым жестянкам. Стояла такая тишина, что было слышно, как отлетевшая рикошетом пуля шлепнулась в воду.

Краем глаза я заметил выходившую из нашего коттеджа Линду. Она впервые надела новый купальный костюм, купленный перед самым нашим отъездом. Я удивлялся, почему она до сих пор берегла его. Я удивлялся, зачем она вообще его купила. Он, безусловно, был ей не к лицу, темно-зеленый и такой скромный, точно вовсе и не ее. По сравнению с ее любимым тонким бикини, которое вообще только каким-то чудом держалось, этот зеленый костюм имел просто похоронный вид. Она подошла совсем близко к Джеффу. Он перестал стрелять и наклонил к ней голову, слушая то, что она ему говорила. Секреты. Я вспомнил о белой мышке в том лагере для девочек.

Я лег на спину и закрыл глаза. Немного погодя — должно быть, минут через десять — я снова открыл их и увидел, что Джефф сидит по другую сторону от Стеллы. На его загорелых, длинных, крепких ногах курчавились светлые волоски. Он сидел, глядя на залив, и я видел, как заходил желвак на его скуле, когда он стиснул зубы. Меня заинтересовало, о чем он думает.

Было еще утро, и солнце пока не добралось до юга. На меня легла тень, и, посмотрев на нее, я увидел, что это длинная узкая тень от ружья, слившаяся с тенью Линды. Я поднял глаза. Линда стояла рядом со мной, прижав ружье к плечу и целясь прямо в голову Стеллы. Я только открыл рот, чтобы сказать, что даже в шутку нельзя наставлять ружье на человека, как Линда спустила курок. Дуло находилось в каких-нибудь трех футах от моего лица, и выстрел почти оглушил меня.

Пробив голову на дюйм выше лба, кусочек свинца создал внутри черепа такое давление, от которого лицо Стеллы Джеффрис изменилось до неузнаваемости. Позднее было установлено, что пуля, повредив артерию, застряла в горле. От мгновенного повреждения мозга тело изогнулось дугой, лишь пятками и затылком касаясь земли, а затем бессильно упало. Послышался короткий булькающий звук, и из горла, заливая плечи, купальник и полотенце, хлынула кровь.

Не пережив подобного ужаса, невозможно понять всей силы вызванного им шока. Прежде всего сама эта картина запечатлевается в мозгу так, точно ее вколотили туда гвоздем. Если представить себе разные области нашего мышления как отдельные листки бумаги, сложенные аккуратной стопкой, то такая картина настолько рельефна, что пропечатывает всю стопку насквозь, оставляя свой след на каждом листке. И о чем бы ты потом ни думал, перед твоим мысленным взором встает растянувшееся на песке напряженной дугой тело, широко раскрытый глаз с меркнущей радужкой и застывшим в мертвой неподвижности зрачком, залитое кровью плечо, последнее предсмертное шевеление тонких пальцев.

Когда я, ошеломленный, взглянул на Линду, она спокойно целилась в Джеффа, уверенно орудуя затвором. Я видел, как на песок выпала гильза от патрона.

Джефф хрипло, панически заорал. Должно быть, и я что-то крикнул, но не помню что. Я попытался схватить Линду, однако она от меня увильнула. Джефф вскочил на ноги и побежал прочь от нас. Ружье выстрелило; он повалился на правый бок, затем перевернулся лицом вниз и замер. Линда выстрелила снова, прежде чем я успел вырвать у нее из рук ружье. Краем глаза я видел, как дернулось после выстрела тело Джеффа.

Я завладел ружьем. Линда смотрела на меня пустыми, стеклянными глазами. Лицо ее утратило всякое выражение, нижняя губа отвисла, обнажив зубы. Я помню, что к одному зубу прилипла крошка табака и что у меня возникло нелепое желание сцарапнуть ее ногтем. Я не знаю, что говорилось и говорилось ли что-нибудь вообще, потому что здесь у меня как раз и возник один из провалов памяти.

Я помню затем себя с ружьем в руках и Линду, стоявшую в нескольких стах ярдах от меня в воде в неудобной позе, так как ее рвало. Я не мог посмотреть на тела Стеллы и Джеффа. Я всегда был таким. Как-то несколько лет назад Линда смеялась надо мной. Ночью в нашем дворе сдохла кошка. Я не знаю, как это случилось. Я не мог дотронуться до нее, не мог на нее смотреть. Я вырыл яму и ушел. Закопала кошку Линда.

Сейчас Линда, сложив ладони лодочкой, зачерпывала морскую воду и энергично полоскала рот. Когда я подошел, она посмотрела на меня все теми же пустыми глазами.

— Ступай… доложи! — сказала она хрипло.

— Пойдем со мной! — потребовал я.

— Нет.

Я взял ее за запястье и потащил к коттеджам, к машине. По дороге она стала спотыкаться и наконец безвольно опустилась на песок, закрыв глаза.

— Поедем со мной, — сказал я. — Ты больна.

— Нет.

Здесь у меня опять провал памяти. Следующее мое воспоминание относится к моменту, когда я садился в машину. Что-то мешало мне и раздражало меня, но я не сознавал, что именно. Заставив себя сосредоточиться, я обнаружил, что в левой руке все еще держу ружье. Я сжимал его так крепко, что у меня свело пальцы. Оно мешало мне закрыть дверцу. Это было вроде тех препятствий, от которых приходят в ярость, когда сильно перепьют. Я положил ружье на заднее сиденье. Как я добрался до Хукера, я совершенно не помню. Никакого плана действий у меня не было. Я знал, что Линда заболела и совершила бессмысленное злодеяние. Свойственная ей несдержанность перешла в безумие. За время этой короткой поездки я успел лишь принять решение стать на ее защиту и убедил себя, что все ее странное поведение в предыдущие две недели было уже сигналом тревоги.

Я остановил машину у рынка. Мисс Джетро так описывала потом мои действия: «Он вошел, тяжело дыша, и взгляд у него был какой-то дикий. Он смотрел на меня, облизывая губы, и мне пришлось дважды спросить его, что случилось, и тогда он сказал, что его жена застрелила ту пару из второго коттеджа Дулея. Такая это публика. Они приезжают сюда, и пьянствуют, и доводят себя до такого состояния, что сами уже не знают, что творят. Он был в пляжных штанах и, хотя в лавке было жарко, весь дрожал и покрылся гусиной кожей.

Бафорд Рансей, который как раз зашел за хлебом, усадил этого Коули на стул, пока я вызывала по телефону шерифа. Мне сказали, что в пяти минутах от нас находится сейчас патрульный автомобиль и что с ним свяжутся по радио. Коули все сидел с закрытыми глазами, облизывал губы и дрожал. Бафорд Рансей дал ему сигарету, так я думала, он не удержит ее в зубах. Когда подъехал патрульный автомобиль с Дайком Мэтьюсом, Коули уже немножко успокоился. Дайк сказал, что шериф Вернон со своими людьми скоро будет и что хорошо бы кто-нибудь подождал и показал им дорогу. Бафорд вызвался это сделать. Коули сел в большую машину, а Дайк поехал следом за ним. Люди уже прослышали о случившемся, и еще две машины тоже сразу поехали туда. Когда через двадцать минут Бафорд только собрался проводить на место шерифа Вернона, думаю, половина города была уже в Верано Кей и стояла там, открыв рты».

Поскольку мы с Мэтьюсом ехали в разных машинах, я не мог дорогой поговорить с ним. Я остановил машину у коттеджа Джеффрисов, подумав вдруг, должен ли я буду упаковать и отправить на север их вещи и придется ли мне вести назад их машину.

Мэтьюс затормозил рядом со мной. Он был угловатый, с обветренным лицом, с длинной шеей, на которой сильно выдавался кадык, и с узкими голубыми глазами.

Берег отсюда не был виден. Мы вышли, и Мэтьюс, заглянув на заднее сиденье машины Джеффриса, спросил:

— Это и есть то самое оружие?

— Да, — ответил я и открыл дверцу, чтобы достать его.

— Не трогайте, — резко сказал Мэтьюс. — Вы его сюда положили?

— Да, — сказал я.

Он сплюнул и посмотрел на небо.

— Ну, так где же они?

— Там, на пляже. Мы лежали на солнце. Мистер Джеффрис стрелял по жестянкам. Моя жена взяла ружье. Она выстрелила в голову миссис Джеффрис с очень близкого расстояния. Потом стала целиться в мистера Джеффриса. Он побежал. Она выстрелила, и он упал, и тогда она выстрелила еще раз. Я отобрал у нее ружье. Она… она странно вела себя последнее время.

Мы вышли на дорогу и направились к берегу. Две другие машины остановились у обочины, и люди, увидев, куда мы идем, двинулись за нами.

— Убила их обоих, э-э? — спросил Мэтьюс.

— Убила миссис Джеффрис. Может быть, мистер Джеффрис только серьезно ранен. Но думаю, что и он убит.

— Вы не поглядели?

— Нет. Мне… мне следовало поглядеть. Но я был просто потрясен. Я поехал за помощью.

Мы поднялись на холмик и посмотрели вниз, на пляж. Отсюда могло показаться, что Стелла просто принимает солнечную ванну. Видны были ее темные очки, лежавшие с краю на полотенце; видно было, как отсвечивает на солнце ее бутылочка с лосьоном. Мое одеяло лежало расстеленное подле ее тела.

И это все. Тела Джеффа не было. Линды не было. Я ничего не понимал. У меня возникли самые дикие предположения: Линда утопилась; Джефф каким-то образом дополз до коттеджа.

Мы подошли к трупу. Я заставил себя глянуть в ту сторону, но, увидев тучу мошкары, отвернулся.

— Где второе тело? — спросил Мэтьюс.

— Не знаю. Возможно, он ранен не так серьезно, как мне подумалось.

— Где он был?

— Вот здесь. — Я указал на то место.

Он присел на корточки, оглядел песок и поднялся. Шесть человек были уже меньше чем в двадцати футах от трупа и пялили на него глаза.

— Назад! Назад, черт подери! — рявкнул Мэтьюс. Все чуть попятились, продолжая глазеть. Мэтьюс сердито бросился к трупу, рывком растянул мое скомканное полотенце и с неожиданной деликатностью прикрыл изуродованную голову Стеллы.

Я посмотрел на песок. Он был сухой и горячий, и на нем не оставалось следов. Босая ли, обутая ли нога ступала на него, песчинки тут же снова смыкались, не позволяя увидеть отпечатка. Я пошарил глазами по воде, ища торчавшую над ее поверхностью голову. Я окинул взглядом берег, простиравшийся далеко на север и до мыса на юг. Все это огромное пространство было пустынно. Лишь крачки с громкими криками ныряли в море.

— Где она стояла? — спросил Мэтьюс.

Я стал на то место, где стояла Линда. Теперь, когда лицо Стеллы было закрыто полотенцем, я мог глядеть на нее. Это было темно-коричневое полотенце. Я вспомнил, что Линда купила набор таких полотенец на дешевой распродаже.

Мэтьюс присел на корточки, разглядывая гильзу от патрона. Затем вздохнул, поднялся и снова сплюнул.

— Пойду загляну в коттеджи, — сказал я.

— Мы пойдем вместе.

Теперь на берегу было уже восемь человек. Я не заметил, как подошли последние двое. Мэтьюс шуганул их и сказал:

— Эй, Флетч! — Толстяк в поношенных брюках цвета хаки кивнул. — Приглядите за ними. Не позволяйте им топтаться здесь.

Мы пошли к коттеджам. Подъехала еще одна машина. Приехавшие вышли, посмотрели на нас и заторопились к берегу. Мы заглянули сначала в наш коттедж. Он был пуст. Мы снова вышли и посмотрели на пристань.

— И сколько же берет Дулей за месяц в это время года? — спросил Мэтьюс.

— По сто пятьдесят за коттедж.

— Гм-м. Долго вы дружили с этими Джеффрисами?

— Около года.

— И вместе приехали сюда?

— Мы с женой приехали на машине. Джеффрисы прилетели самолетом на два дня позднее нас.

— Чье это ружье?

— Джеффриса.

— Он привез его с собой на самолете?

— Нет. Весь их багаж был в машине. Это вообще его машина. Он должен был вести ее на обратном пути, а мы собирались лететь. Мы должны были вылететь в эту субботу.

— Похоже, все ваши планы нарушились.

— Да, — сказал я. — Похоже на то.

— Не знаете, с чего это она в них стреляла?

— Понятия не имею. По-моему, она заболела.

— Что, с ней уже такое бывало?

— Нет. Никогда. Но, наверно, при каких-то обстоятельствах это может случиться с каждым.

— Вернемся-ка лучше назад, пока кому-нибудь не вздумалось заглянуть под это полотенце.

Я насчитал на берегу пятнадцать человек. Двое маленьких мальчиков, утратив интерес к происходящему, рылись в песке.

Мэтьюс отогнал зевак и, присев на корточки неподалеку от трупа, стал рассеянно подбрасывать и ловить ракушку.

— Я пройдусь по берегу и погляжу, — сказал я.

— Вы останетесь здесь. Сейчас подъедет шериф. Шериф Вернон был болезненного вида человек.

Он страдал одышкой и имел нездоровый цвет лица. За ним следовали четверо; двое из них в форме дорожного патруля. Он протолкался через толпу, повернулся к стоявшим и приказал:

— Назад!

Они отошли на несколько шагов.

— Назад до самой дороги. Уходите отсюда. Все уходите. И уберите детей. — Голос у него был, как удар хлыста.

Люди угрюмо попятились, но им пришлось пятиться до самой дороги. Остановившись на холме, они стали оттуда наблюдать за нами.

— Док еще не показывался? — спросил Мэтьюса шериф.

— Нет еще.

Вернон, бурча себе под нос, подошел и приподнял край полотенца. Он довольно долго смотрел, затем снова опустил полотенце, выпрямился, посмотрел на меня и обратился к Мэтьюсу:

— Ну?

— Этот человек Пол Коули. Он и его жена отдыхали вместе с Джеффрисами в коттеджах Дулея. Он говорит, что его жена…

Я перестал слушать. Я снова посмотрел на север, потом на юг. Посмотрев на юг, я увидел вдали две маленькие фигурки, которые приближались к нам со стороны мыса. Они шли спокойно, не торопясь, бок о бок, — мужчина и женщина.

— Кто-то идет сюда, — сказал Мэтьюс.

Теперь все мы смотрели туда. Те двое ускорили шаг. Я узнал Джеффа и Линду. Джефф держал в руке удочку. Оставив Линду, он бросился бежать к нам. Я уставился на него, не веря собственным глазам. Приблизившись, он замедлил шаг; лицо его напряженно застыло.

— Что случилось? — спросил он резко. — Пол, в чем дело?

Затем он увидел ее. Бросив удочку и моток лески на землю, он упал на колени и после секундного колебания приподнял полотенце. В это время подошла Линда. Она пронзительно закричала. Я круто обернулся на ее визг и увидел трех трепыхавшихся на песке еще живых крупных рыбин. — Что с ней произошло? — беззвучно, не своим голосом спросил Джефф. — Что сделали со Стеллой?

Кто-то отнял у него полотенце и снова накрыл ее лицо. Толпа опять стала приближаться к пляжу.

— Ей выстрелили в голову, — грубо сказал Вернон. Джефф уставился на меня.

— Пол… Это был несчастный случай. Правда, Пол? Пол!

Он поднялся на ноги. Губы мои шевелились, но я не мог выговорить ни слова. Я отступил на шаг. Линда издала странный горловой звук, шагнула в сторону и повалилась на землю. Джефф подошел ко мне и так двинул меня кулаком по уху, что яупал. Публика закричала. Он кинулся на меня и схватил за горло. Я попытался оторвать его руки. Он тяжело дышал. Его силой оттащили от меня. Я сел, потирая руками шею. Четыре человека повисли на Джеффе, а он боролся с ними, стараясь вырваться. Я кашлял. В горле у меня было такое ощущение, точно я наглотался песку. Кто-то перевернул Линду на спину и стал массировать ее руки, с опаской поглядывая на Джеффа.

— Ладно, — внезапно успокоившись, деревянным голосом сказал тот. — Ладно, можете меня отпустить.

Они осторожно отпустили его, готовые в случае необходимости схватить снова.

— Что здесь, черт возьми, происходит? — требовательно спросил шериф Вернон.

Я медленно поднялся. Вся левая половина лица у меня горела. Джефф с горечью смотрел в сторону залива.

— Думаю, я могу объяснить вам, — сказал он. — Коули все эти две недели приставал к моей жене. Глупо и неуклюже пытался за ней ухаживать. Стеллу это сначала забавляло. Потом я потребовал, чтобы он оставил ее в покое. Он обещал, но стоило ему выпить, как все начиналось сначала. Мы решили уехать. Линда — миссис Коули — упросила нас остаться. Вчера и сегодня с утра он вел себя как будто лучше. Я собрался поудить рыбу. Линда захотела пойти со мной. Стелла сказала, что останется здесь. Коули попросил у меня ружье, сказал, что хочет потренироваться в стрельбе по мишеням. Должно быть, он опять принялся за свое, и Стелла рассердилась. Мне не следовало оставлять их одних.

Я в изумлении смотрел на него. Это было как в кошмарном сне. Все смотрели на меня. Один из полисменов приблизился ко мне. Линда села, глядя на меня со странной грустью.

Должно быть, у меня и впрямь был виноватый вид. Дрожащим голосом я крикнул:

— Неправда! Все было совсем не так! Это у тебя, Линда, были шашни с Джеффом. Ты застрелила ее. Я видел, как ты ее застрелила, и ты стреляла в Джеффа тоже.

Он уставился на меня.

— Линда застрелила ее! Линда последние полтора часа была вместе со мной. Она поймала две из этих трех рыб. И ты говоришь, Линда стреляла в меня, Коули? Куда стреляла? Покажи, где у меня рана.

Линда подошла ко мне и двумя руками схватила мою руку. Пальцы у нее были холодные. Она посмотрела на меня. Губы ее были скорбно сжаты, но в глубине ее глаз сверкнули на миг искорки триумфа. Она выглядела скромно и респектабельно в этом своем закрытом купальном костюме.

— Пожалуйста, дорогой, — сказала она. — Ты не знаешь, что говоришь. Пожалуйста, успокойся, милый.

Я ударил ее в ее лживый рот, разбил ей губы, и она упала. Они все прыгнули на меня. Они схватили меня: защелкнули на моем запястье наручник и приковали цепью к полисмену. Они потащили меня к одной из своих машин. Подъехал санитарный автомобиль, и из него вышли двое. Человек с черной сумкой мельком взглянул на нас и прошел к пляжу. Меня усадили в полицейскую машину и увезли.

Босвортс, центр округа, находился в восемнадцати милях южнее. Меня арестовали по подозрению в убийстве, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. Я все еще был в шортах и босиком, что никак не соответствовало серьезности происходящего. Мне дали серый саржевый комбинезон, который был слишком велик для меня, так что я подвернул внизу брюки и обшлага рукавов. Комбинезон был чистый и жесткий, и от него пахло дезинфекцией. Я ответил на вопросы о возрасте, имени, адресе, росте, весе, времени и месте рождения; сказал, что несудим и к ответственности не привлекался. У меня было такое чувство, что разговор ведется через толстое стекло. Я видел движения губ, но слова слышал неясно.

Потом меня повели по длинному коридору, и мои босые ноги шлепали по холодному кафелю. Встречные поглядывали на меня с любопытством. Сквозь открытые двери, мимо которых мы проходили, видны были девушки в легких блузках, работавшие за своими конторками. Меня доставили в маленькую комнатку с большим столом, пятью стульями и двумя зарешеченными окнами; усадили на стул и велели сидеть смирно. Со мной оставили толстого, краснощекого молодого человека в серых брюках и белой спортивной рубашке, перетянутой портупеей. Он сидел на столе, скрестив ноги, и перебрасывал спичку из одного угла рта в другой.

Теперь мне все было ясно. Все кусочки мозаики, прежде мне непонятной, после заключительного акта стали на место. Теперь я мог пронумеровать их. Несомненно, Линда давно тайком встречалась с Джеффом. И не просто встречалась. Для нее это был тот случай, которого нельзя упустить. И им обоим было мало их ворованного счастья. Им нужно было иметь все. Все на свете.

Я вспомнил ее напряженное молчание по дороге сюда. С тех пор как она услышала от Карбонелли описание Верано Кей и узнала, как там пустынно по окончании сезона, она задумала свое преступление. Договорившись с Джеффом, она завела тот разговор за игрой в бридж. Джефф, как они условились, горячо поддержал ее. Так они заманили нас обоих в ловушку. Джефф приобрел ружье. Я вспомнил, что оно было совсем новое. Целыми часами уже здесь обсуждали они детали, практиковались, репетировали. Они решили — или это Линда решила — избрать самый дерзкий путь. Они были уверены, что двум белым мышкам не выскользнуть из западни.

Они все учли. Он научил ее обращаться с ружьем: она должна была хорошо стрелять, чтобы ее пуля случайно его не задела. Она знала, что я не подойду к нему. Она не забыла ту кошку.

В Хукере должны были вспомнить, сколько раз меня видели там вдвоем со Стеллой.

Даже живая рыба! Эта порода рыб живучая. Вчера Джефф один ходил на рыбную ловлю. Я не видел, как он вернулся. Несомненно, он поймал этих трех рыб и оставил их в воде, нацепив на леску, конец которой прикрепил к низко свисавшей над заливом ветке ризофоры. Там же припрятал он и свое рыболовное снаряжение. Три живые рыбы — это не просто удачная, это почти гениальная деталь. Они знали, что я отберу у Линды ружье. Интересно, сколько раз они все это репетировали? Вероятно, такое скопление публики было для них неожиданным. Но ни для кого, кроме меня, действия их не выглядели неправдоподобно. Я видел, что зрителей они убедили.

Как внимательно должна была Линда осмотреть берег, прежде чем навести на Стеллу ружье? Как долго она колебалась? Или она не колебалась вообще, а Джефф, сцепив зубы и играя желваками, смотрел на залив в ожидании выстрела, который освободит его от жены, желавшей жить скромно. Выстрела, который откроет перед ним новый мир — мир, где он сам станет уже обладателем этих денег и где женщина, захватившая их для него, тоже будет принадлежать ему.

Легко было предвидеть, как поведет себя этот дурак Коули. Едва машина скрылась за поворотом, они поспешили к тому месту, где Джефф спрятал рыбу и снасти. Может быть, они из укрытия наблюдали за пляжем, чтобы появиться в самый нужный момент, как потом и случилось. Его нападение на меня было запланировано и вместе с тем искренно. Оно явилось разрядкой для его напряженных нервов и позволило ему выставить себя в выгодном свете перед властями, ведь действовал он с энтузиазмом.

Хотел бы я знать, что он ощутил при виде мертвого лица своей жены. Торжество? Жалость? Тревожное предчувствие возможной неудачи?

Сейчас не время было думать об этом. Краснощекий молодой человек поглядел на меня. У него были добрые, задумчивые глаза.

— Хорошенькая история, — сказал он мягко.

— Можно мне закурить?

— Берите.

Я с благодарностью затянулся.

— Мне нужно бы иметь адвоката, — сказал я, удивляясь, что голос мой звучит так спокойно.

— Пожалуй.

— Вы здешний. Не порекомендуете ли мне кого-нибудь?

— Многие в таких случаях выписывают адвоката из Тэмпы. Но лично я считаю, что наш Дженимен не хуже любой импортной знаменитости. Он борец, этот парень.

— Могу я позвонить ему?

— Вам скажут, когда можно будет воспользоваться телефоном, мистер.

— А вообще, что сейчас будет?

— Ну, полагаю, Вернон свяжется с Карлом Шеппом, прокурором, и они возьмут показания у вашей жены и у этого Джеффриса, а затем приедут сюда побеседовать с вами.

— Я ведь не обязан разговаривать без юриста, не так ли?

— Н е  о б я з а н ы.

В половине третьего мне принесли сэндвич и кока-колу. Я заставил себя съесть полсэндвича. Другую половину съел мой краснощекий страж. В три явилась торжественная процессия: Вернон, прыщавая стенографистка, высокий седовласый мужчина, похожий на политического зазывалу, и молодой человек в розовой тенниске с загорелыми, очень сильными руками, с лицом, точно вырезанным из цельного куска дерева, и умными глазами. Вернон поглядел на меня с равнодушным профессиональным неодобрением. Прыщавая девица уставилась с благоговейным ужасом. Политикан взирал с высоты сурового и непреклонного закона. Крепкий молодой человек смотрел на меня с живым человеческим интересом в глубоко посаженных серых глазах.

Они расселись, и Вернон сказал:

— Коули, это мистер Карл Шепп, окружной прокурор, а это его помощник мистер Дэвид Хилл. — Он открыл лежавшую перед ним папку с бумагами и продолжал: — Сейчас мы зададим вам несколько вопросов для протокола. Все, что вы скажете, может быть впоследствии обращено против вас.

— Мне хотелось бы, если можно, чтобы при беседе присутствовал адвокат.

— Это ваше право, — неохотно сказал он. — Мы отложим беседу до тех пор, пока вы свяжетесь с адвокатом и проконсультируетесь с ним, Коули.

— Я не хочу предварительно консультироваться с ним. Я и без того отвечу на любые ваши вопросы. Я просто хочу, чтобы он был при этом и слышал все, что я скажу.

— Руз, — обратился Вернон к моему краснощекому стражу, стоявшему у дверей. — У меня в кабинете есть список всех адвокатов, практикующих в нашем крае. — Принесите его и…

— Я хотел бы иметь адвокатом Дженимена, — сказал я.

Вернон кинул на Руза яростно-злобный взгляд.

— Уже распустил язык, э-э? Хорошо, позвоните вашему приятелю Дженимену и вызовите его сюда.

Пока мы ждали, Вернон и Шепп, сидя рядышком, просматривали папку и шепотом переговаривались. Вернон перелистывал страницы.

Калвин Дженимен влетел в комнату на всех парах. Другие из-за жары были в спортивных рубашках. На Дженимене был костюм цвета ржавчины и светло-желтый галстук бабочкой. Костюм сидел на нем плохо. Пожалуй, ни один костюм не подошел бы ему. У него было короткое туловище и длинные паучьи руки и ноги. Зачесанные назад черные волосы открывали покатый лоб и красное шишковатое лицо. Бледно-голубые, как снятое молоко, глаза, мельком скользнув по лицам, остановились на мне.

— Не поддавайтесь им, Пол, — сказал он. — А вы, ребята, очистите-ка помещение и дайте мне потолковать с моим клиентом.

— Я готов отвечать на любые вопросы, какие они пожелают задать мне, без предварительных инструкций, — сказал я.

— Тащите сюда еще один стул, Руз, — потребовал он и хмуро поглядел на меня. — Не люблю, чтобы начинали говорить, не проконсультировавшись. Впрочем, нам, как вы сказали, нечего скрывать. Так что валяйте, Верн!

Стул был принесен, Дженимен сел, и допрос начался. Сперва мне предложили дать показания в форме свободного рассказа. Затем Вернон стал разбирать все по пунктам.

— Вы увидели тень от ружья?

— Да, сэр.

— Что вы увидели, оглянувшись?

— Я увидел Линду, целившуюся в голову Стеллы.

— Глаза той были закрыты?

— Да. Она лежала на спине. Солнце светило ей в лицо.

— На каком расстоянии от ее головы находилось дуло?

— Футах в пяти, может быть, немного меньше.

— Вы давали ей повод для ревности? Могла она из-за этого убить миссис Джеффрис?

— Нет. Я уже сказал вам, что это Линда и Джефф сами…

— Да, да. Вы умеете обращаться с ружьем?

— Да, сэр. Я стрелял по жестянкам. Я неважный стрелок.

— Сколько раз вы ездили в Хукер с миссис Джеффрис?

— Раз пять-шесть.

— Были вы с ней в заведении, именуемом «Воронье гнездо»?

— Да, сэр. Чтобы убить время, пока приводили в порядок машину.

— Плакала она, когда была там с вами?

— Да, сэр.

— Из-за чего она плакала?

— Она была расстроена из-за поведения Джеффа и Линды, испортившего наш…

— Да, да. Правда ли, что как-то вечером, увидев миссис Джеффрис одну на берегу, вы пошли за ней и стали делать ей непристойные предложения?

— Нет, сэр.

— И это не вы настояли на совместной поездке с Джеффрисами сюда? Не вы обо всем договорились?

— Нет, сэр. Джеффрис написал мистеру Дулею, послал ему чек и вообще все устроил.

— Он сделал это не по вашему настоянию?

— Нет, сэр.

Вот в таком духе велся допрос. А под конец Вернон поглядел на меня, на стенографистку и сказал:

— Этого, милочка, не записывайте. Послушайте, Коули, вы ведь не дурак. Какого же черта вы надеетесь, что умные люди поверят подобным небылицам? Я был там. Я собственными глазами видел реакцию Джеффриса. Я видел реакцию вашей жены. Я видел и вас. Я знаю, как вы вели себя, когда приехали сюда, в Хукер, на рыночную площадь. Я беседовал с вашей женой. Она славная девушка, и вы разбили ей сердце. Я беседовал с Джеффрисом. Он буквально ошеломлен случившимся. И вы еще можете сидеть здесь и лгать нам, делая при этом честное лицо. Да и ложь-то ведь неумная, господи, помилуй!

— Вы нападаете на моего клиента, Верн, — вмешался Дженимен. — Для меня непостижимо, как вы беретесь решать, кто лжет. Ясно как день, что эти два хитреца оговаривают моего клиента. Джеффрис завладевает деньгами и женой этого парня. Какой еще вам нужен мотив? Боже, человек не совершает убийства из-за неудачного флирта, а?

— Джентльмены, мы едва ли решим сейчас этот вопрос, — важно объявил Карл Шепп и встал. — Верн, я буду вам очень обязан, если вы уточните детали, о которых мы с вами говорили, и представите мне весь материал к завтрашнему утру. Мы с Дэйвом просмотрим его и сформулируем обвинение.

Меня отправили в камеру. К моему удивлению, она оказалась большой и чистой, с зарешеченными окнами, с привинченными к полу кроватью и стулом, с раковиной, унитазом и стальной полкой для личных вещей. Дженимен последовал за мной. Дверь за нами заперли, и мы остались вдвоем.

Я лег на кровать. Кажется, никогда еще я не чувствовал себя таким усталым. Приятно было оторвать наконец босые ноги от холодного пола. Дженимен, засунув руки в карманы, подошел к окну.

— Будь у вас два доллара или два миллиона, Дженимен одинаково поможет вам, — сказал он. — Но знать все-таки интересно. Так чем вы располагаете?

— Я зарабатываю восемь тысяч в год. За дом я могу выручить по меньшей мере семь тысяч, машина стоит долларов пятьсот, и около двух тысяч я имею в банке.

Он подошел и остановился возле кровати, глядя на меня сверху вниз.

— Пол, вы убили эту женщину? Подождите, не отвечайте. Что было бы с этой страной, если бы адвокаты не стали защищать виновных? Вся наша судебная система лопнула бы. Я видел массу убийц. Если вы убили ее, это не изменит моего отношения к вам, дружище.

— Я не убивал ее. Если бы я убил, я сказал бы вам. Все было в точности так, как я объяснил тем, внизу.

— Эта история никуда не годится, — сказал он.

— Это правда. Она должна годиться.

— Такая правда никуда не годится. Такую правду невозможно использовать. Это самая неудачная история из всех, какие я когда-либо слышал. Я не могу выйти с ней в суд. Вы хотите выпутаться из этого дела или не хотите?

— Я хочу из него выпутаться.

— Отлично. Тогда придумаем другое. Затвор заело. Вы попытались высвободить его. Случайно ружье было нацелено в ее голову. Вы так испугались, что стали лгать.

— Нет, — сказал я.

— Ладно. Вы потеряли сознание, а когда очнулись, увидели, что она мертва.

— Нет.

— Вы оба решили покончить с собой, но у вас не хватило духу довести это до конца.

Я встал с кровати. Я всегда был человеком покладистым. Сейчас я не был покладистым. Никогда еще я так не повышал голос:

— Нет! Никаких выдумок. Потому что знаете, что это значит? Может быть, меня оправдают или я отделаюсь небольшим сроком, но они-то будут совсем чисты. Неужели вы не понимаете? Они это задумали, и сделали, и рассчитывают теперь выйти сухими из воды. Если меня оправдают или дадут мне небольшой срок, я все равно найду их и убью. Они считали меня ничтожной белой мышью. Я не мышь. И суду я не скажу ничего, кроме правды. Если вы не возьметесь за это дело, кто-нибудь другой возьмется.

Он долго ждал, пока я остыну.

— Поразмыслите еще, Пол. Если вы упретесь на этой истории, штат Флорида обрушится на вас всей своей мощью и превратит вас в лепешку.

— Значит, я не могу…

— Молчите! Ваша история настолько нелепа, что вас подвергнут экспертизе, дабы выяснить, в своем ли вы уме. Вы хотите спастись или намерены стать мучеником? Не отвечайте сейчас. Подумайте. Я навещу вас завтра утром.

Он ушел, и я остался один. Я знал, что отчасти он прав. Мои показания будут противопоставлены их показаниям, причем я не умею держаться на людях, а они умеют. В суде я буду краснеть, и потеть, и заикаться, и, если я скажу, что утром взойдет солнце, это прозвучит ложью. Джеффрис, грубоватый, уверенный в себе, опечаленный, мужественный, сумеет их убедить. Я заранее знал, как поведет себя Линда. Как мою жену, ее нельзя принудить свидетельствовать против меня. Но она может добровольно принести присягу. Она сделает вид, будто хочет помочь мне. И с грустной улыбкой будет меня топить.

Раньше я никогда почему-то не задумывался над тем, как понятие о справедливости и истине может зависеть от умения обвиняемого держаться. Линда и Джефф, я знал, об этом подумали.

Пробуждение от иллюзий всегда болезненно, и часто для этого требуется долгое время. Мое пробуждение от иллюзий, связанных с Линдой, было болезненным, но быстрым. Оно свершилось за какую-то долю секунды, в тот краткий миг, когда она после своего притворного обморока взяла мою руку в свои, и я заглянул в ее глаза. Теперь я задним числом мог понять все, чего прежде не понимал, ослепленный чувством благодарности к ней.

В ту ночь я долго не мог уснуть.

***

Утром после завтрака мне сообщили, что Линда пришла навестить меня и принесла мои вещи. Первым моим побуждением было ответить, чтобы она оставила передачу и уходила. Но мне любопытно было поглядеть, как она станет себя вести. Им с Джеффом нужно было это посещение для подкрепления их версии.

Линда была в темном, просто сшитом платье и почти без косметики. В руках она держала мою одежду, сигареты, журналы и портативный радиоприемник. Тюремщик был весьма любезен с ней.

— Пожалуйста, миссис Коули. Я вернусь через полчаса. Это все, что разрешается правилами.

Я наблюдал за ней, сидя на кровати.

— Дорогой, мне сказали, что здесь можно ходить в своей одежде, но без ремня и шнурков. Поэтому я принесла тебе спортивные брюки, к которым не нужен ремень, и мокасины. Носки и нижнее белье я положу на полку. Здесь же, я думаю, можно положить сигареты и журналы.

Она чуть улыбнулась мне, села на стул и полезла в сумочку за собственными сигаретами.

— Я разговаривала с мистером Дженименом, дорогой. Сегодня из Тэмпы ждут двух специалистов, которые освидетельствуют тебя. По-моему, это то, что нужно. Ты все последнее время был сам не свой.

— Продолжай, Линда. Это почти забавно.

— Я сказала им всем, дорогой, что не оставлю тебя в беде, что бы ты там ни сделал. Это ужасная история, но ты был болен, дорогой. Ты не знал, что творишь. Я не вправе обижаться или сердиться на тебя за фантастическую басню, которую ты им наплел обо мне.

Я смотрел на ее покрытую нежным загаром шею. В два прыжка я мог бы дотянуться до нее.

— Джефф, должно быть, в отчаянии, — сказал я.

— Он ужасно потрясен. Похороны состоятся в субботу в Хартфорде. Нас обоих совершенно замучили репортеры. Они так назойливы.

— Но вы, конечно, все им объяснили.

— Невозможно ведь совсем отказаться беседовать с ними, — с некоторой чопорностью ответила она. — Джефф сегодня вечером поездом повезет покойную. Ему придется остаться там на некоторое время. Как я поняла, существует множество всяких формальностей.

— Верно, с завещанием.

— Да, и с введением в право наследования. Ты в этих делах разбираешься лучше меня, Пол.

— Где ты остановилась?

— Я пока в коттедже. За него ведь уплачено, так что я могу жить там, как ты думаешь? Или ты хочешь, чтобы я была здесь, в городе, дорогой?

— Ты неподражаема, Линда. Поистине неподражаема.

— Просто я поступаю так, как считаю правильным. Говорят, если тебя признают здоровым, суд будет в январе. Я думаю, тебе следует поговорить с мистером Дженименом о нашем финансовом положении, дорогой. Может быть, он поможет нам с продажей дома, машины и прочего. Нам, дорогой, понадобятся деньги, если ты будешь признан здоровым.

— Неужели у тебя легко на душе, Линда? Неужели, даже спустив курок и увидев, что ты наделала, ты осталась спокойна?

На какую-то долю секунды она смежила веки.

— Не глупи, милый, — сказала она спокойно.

— Сколько времени ты ждала подобного шанса? Сколько лет? Почему ты решила, что дождалась его? Ты дура, Линда. Даже если дело выгорит, то не для тебя. Он знает, что ты сделала. И, значит, знает, что ты за человек. Может быть, на какое-то время ты его и удержишь, но твоя красота уже скоро поблекнет. Линда. А это единственное, что может привлекать его к тебе. Больше у тебя ничего нет. Самое страшное сделала ты, а не он. И он все чаще станет задумываться над этим. Я полагаю, ты рассчитываешь женить его на себе. Может быть, уже сейчас он думает, что с его стороны это было бы глупостью. Ему это не даст ничего больше того, что он уже имеет. Судьба может сыграть с тобой злую шутку, Линда. Ты сделала его свободным, а он бросит тебя. И ты не посмеешь даже жаловаться. Не посмеешь рта раскрыть.

Я видел, как сильно слова мои задели ее, как окаменело ее лицо, каких трудов стоило ей снова овладеть собой. Затем она улыбнулась.

— Дорогой, выбрось эти фантазии из головы. Бедный Джефф! Эта трагедия так привязала его ко мне. — Она сделала легкое ударение на слове «привязала».

— Тебе лучше уйти, Линда.

Она не стала звать тюремщика. Я сам крикнул, чтобы он выпустил ее. Уже в дверях она обернулась и не столько для меня, сколько для него произнесла:

— Пожалуйста, постарайся уснуть, милый. Сон пойдет тебе на пользу.

Я негромко выругался, и тюремщик, огорченно и негодующе поглядев на меня, с силой захлопнул дверь моей камеры.

Оставшись один, я помылся и переоделся, с удовольствием снова почувствовав на своих ногах обувь.

Днем меня повели вниз и более двух часов давали мне письменные и устные тесты. А спустя полчаса после того, как я вернулся в свою камеру, пришел Дженимен.

— Вы здоровы, можете не волноваться, — с иронией объявил он. — Знаете, каковы ваши отличительные качества? Непоколебимый характер и хороший интеллект.

— Что вас так развеселило? — спросил я.

— Множество ваших отпечатков на ружье Плюс несколько отпечатков Джеффриса и несколько вашей жены. Но большинство ваших. И Джеффрис указал Верну, где он и ваша жена удили рыбу Верн нашел там четыре окурка ее сигарет со следами губной помады. Это уединенное место, скрытое заброшенным доком и зарослями ризофоры, так что удильщиков не могли заметить с какой-нибудь случайной лодки. Вот так-то, Пол. Значит, суд должен будет поверить на слово либо вам, либо им. И он поверит им. Вы со вчерашнего дня не передумали?

— Нет.

Он стал расхаживать по камере, засунув руки в карманы, опустив голову и тихонько насвистывая. Потом остановился и вздохнул.

— О'кей. Я сделаю все, что будет в моих силах. Шепп решил добиваться вердикта о первой степени.[4] Он сам будет поддерживать обвинение. Голос подобен органу. Публика будет рыдать. Ну, черт с ним. Сделаем, что сможем. — Он сказал, что завтра придет снова, чтобы обсудить детали, и ушел.

В восемь явился Дэвид Хилл с большой трубкой в зубах. Он поглядел на меня через решетку и сказал:

— Я представитель противника, так что вы не обязаны разговаривать со мной, Коули.

— Мне все равно, — сказал я.

Он вошел, сел, прибил большим пальцем табак в трубке и раскурил ее.

— Я и сам здесь чужак, — сказал он. — Приехал три года назад. Имел адвокатскую практику в Мичигане. Получил право практиковать во Флориде, а затем был назначен помощником к Шеппу. Доктора сказали, что здешний климат будет полезнее для моей дочурки. Астма. Играете в шахматы, Коули?

— Нет.

— Когда противник атакует, необходимо внимательно следить за каждым его ходом. Самые бессмысленные на первый взгляд ходы могут решить исход поединка.

— Боюсь, что не понимаю вас.

— Эксперты подтвердили то, о чем я уже сам догадывался. Вы человек умный и твердый. Я на казенный счет связался сегодня с вашей службой. Теперь я получил полное представление о вас, Коули. Вы, так сказать, мой противник, и я вижу, как вы делаете бессмысленный ход. Я имею в виду вашу версию случившегося. Вы не дали сбить себя на допросе. Итак, я рассматриваю две возможности. Первая: вы все это сочинили и теперь сознательно лжете. Вторая: вы говорите правду. Теперь спрашивается, станет ли умный противник придумывать версию, которая практически равна для него самоубийству? Ответ: не станет. Вывод: он говорит правду. Раз так, следует внимательнее приглядеться к двум другим героям этой истории. Как вы познакомились с вашей женой, Коули?

Я рассказал ему все, что мог вспомнить о ней, и все, что знал о Брэндоне Джеффрисе. Время от времени он останавливал меня и делал пометки в своей записной книжечке. Беседа наша длилась долго. Когда он наконец поднялся, я сказал:

— Все это, знаете ли, правда.

Он посмотрел на свою погасшую трубку.

— Думаю, что так, Коули. Я телеграфирую Джеффрису, чтобы он вернулся. Ему сказали, что в период следствия он больше здесь не понадобится. Я верну его.

— Что вы собираетесь делать?

— Пока не знаю. — Он поднял на меня глаза, и выражение его лица изменилось. — Если все, что вы говорили, правда, это самое хладнокровное, самое наглое, самое бессердечное убийство, о каком я когда-либо слышал.

На другой день я часа три работал с Дженименом. Линда принесла мне еще сигарет и чтива. Я отказался видеть ее, и тюремщик угрюмо отдал мне передачу. Это была суббота, тот самый день, когда мы с ней должны были лететь домой, тот самый день, когда труп Стеллы Джеффрис был предан земле в Коннектикуте. В воскресенье ко мне никто не приходил. Я прочел все, что у меня было. Этот день тянулся долго.

Дэвид Хилл со своей трубкой явился в понедельник, около полудня. Вид у него был смущенный, словно он принес мне дурные вести. Но когда он все же выложил их, они оказались не такими неприятными, какими были бы для меня неделю назад. Они касались Линды.

— Я поручил навести справки одной надежной фирме, — сказал он. — Мне приходилось пользоваться ее услугами, когда я работал в Мичигане. У них есть контора в Лос-Анджелесе и большой штат сотрудников, так что работают они быстро. Пришлось уплатить им из собственного кармана.

— Я, конечно, возмещу вам расходы.

— Когда она появилась там, фамилия ее была еще Уилстон. Она приехала с женатым человеком. Он бросил ее. Она называла себя миссис Брэди, когда вы снова встретились с ней. Миссис Джулиус Брэди, вы говорили. На самом деле никакого брака не было. Некоторое время она жила в Сан-Бернардино с мелким шулером по имени Джулиус Брэди. Потом у нее были какие-то делишки с солдатами в Кэмп Анца, и ее выслали оттуда. Далее следует небольшой пробел, а затем она объявилась в Бэйкерсфилде под именем Линды Брэди. Там ее дважды наказывали на тридцать суток за приставание к мужчинам. Она уехала в Лос-Анджелес и была задержана вместе с человеком, которого разыскивали по подозрению в вооруженном грабеже. Она в это время была больна, и ее поместили в казенную больницу, а после выздоровления предложили ей выехать из города. Это было за три месяца до того, как вы встретили ее на улице. Это… это здорово неприятно, Коули?

Я подумал о ней, о такой, какой она была много лет назад.

— В школе, — мягко сказал я, не глядя на Хилла, — она была самой красивой, самой лучшей. Жизнь сулила ей все, что только может быть прекрасного в мире. Всякий, кто хоть раз увидел бы ее, согласился бы с этим.

— Возможно, и она так считала. Жизнь ничего не дала ей, и она пыталась взять все, что только можно. Она была неразборчива в средствах и пала низко. Затем вы подняли ее, поставили на ноги. И она решила, что теперь-то уж дождется своего случая, большого, настоящего выигрыша.

— Может быть, на сей раз она действительно дождалась.

— Не думаю. Нет, решительно не думаю.

— А как насчет Джеффриса?

— За ним никаких дел не значится. Осиротел. Воспитывался у тетки. Особых средств никогда не имел. Хороший спортсмен. Работал на теплоходе — развлекал и занимал пассажиров во время длительных путешествий. Там он и познакомился со своей будущей женой. Она пристроила его в торговую компанию, и он преуспел. Ее родные сначала были против него, но затем примирились. Он вернется сегодня вечером. Прилетит самолетом.

— Зачем? Чего вы рассчитываете добиться?

— Не знаю. Они понимают, что их обоих повесят, если они допустят хоть малейший промах. Они будут осторожны. Я сотню раз все перепроверил. Надо сказать, они не оставили ни одной зацепки. Вы сказали, что не играете в шахматы?

— Не играю.

— Бывает, видишь, как противник неуклонно зажимает тебя. При правильной игре медленно, но неизбежно погибнешь. Тогда начинаешь делать неожиданные ходы. Порой просто дикий, бессмысленный ход. Но противник не уверен, что ход этот совсем лишен смысла. Он вынужден бороться против неизвестности. В этих случаях иногда и сильная атака захлебывается.

После его ухода я стал обдумывать сказанное. Хоть я и не понимал, как это происходит на шахматной доске, но мне подумалось, что я знаю, как это бывает в жизни. И могу даже использовать такой ход в собственных интересах.

Они действуют против меня и действуют по плану. Они — Линда и Джефф — атакуют. По их замыслу, я должен неизбежно запутаться в расставленных мне сетях. Немного передохнув, я занялся оценкой позиции. Чего они от меня ждут? Совершенно очевидно, они ждут, что я буду сидеть в этой камере, твердя, что моя история правдива, настаивая, чтобы мой адвокат придерживался ее, и терпеливо дожидаться суда, который меня доконает.

Пока я веду себя именно таким образом, они спокойны. Но стоит произойти какому-нибудь отклонению, и они заволнуются.

Я стал думать, какое же отклонение тут возможно. Наиболее очевидной идеей был побег. Я сразу же увидел ее несостоятельность. Это было бы идиотством. Бессмыслицей.

Однако Дэвид Хилл говорил о бессмысленном ходе. И о том, что противнику приходится защищаться от неизвестности. Никакой беды не будет, если я просто поиграю с этой идеей. Меня, правда, несколько удивило, что подобная идея вообще могла прийти мне в голову. Должно быть, Линда и впрямь заставила меня измениться.

Я знал, что моя камера находится на верхнем этаже. Это была одна из двух камер слева от караульной. Вторая камера пустовала. За караульной, в другом конце коридора, был бак с питьевой водой, а за ним несколько маленьких камер. В здании были три этажа и подвал. Никаких лифтов. Попасть на лестницу можно было только через караульную. Я не знал, кто может быть там и вообще всегда ли там кто-нибудь есть. Решетка на окнах была крепкой и мелкой. Нет, этот путь не годился.

Значит, оставалась только дверь. Мысли у меня текут медленно, но логично. Я не мог себе представить, что вступлю в бой с вооруженной охраной. Они, конечно, меня не пропустят. Чтобы пройти, я должен либо изменить до неузнаваемости свою внешность, либо стать невидимым, И то и другое представлялось одинаково невыполнимым, так что я решил пока не думать об этом и заняться проблемой замка.

Он был хоть и массивный, но несложный. Тюремщик имел два ключа. Одним он отпирал створку, прикрывавшую скважину второго, главного замка, чтобы заключенный не попытался добраться до него через решетку. Этот главный замок просто захлопывался. Тюремщику после этого надо было лишь запереть створку. Я заметил, что он всякий раз дергает дверь, проверяя, хорошо ли она закрыта.

Уже совсем стемнело, когда у меня наконец зародилась смутная идея, как справиться с этим замком. Он был пружинный, и я догадывался, что ригель у него должен быть небольшой. Если бы его удалось отжать…

Во вторник утром, когда мне принесли завтрак, я имел возможность ближе познакомиться с механизмом. Просунув в дверную прорезь листок бумаги, я получил представление о форме и размерах ригеля.

Позднее, после очередного обескураживающего визита Дженимена, я снял заднюю крышку своего приемника. Штекер должен был служить мне отверткой, и я долго обтачивал его об стену, чтобы он достаточно истончился. Я распотрошил приемник, потому что мне нужна была проволока. Держа ее в зубах, я вертел ее и вертел, пока не отломал куски нужной мне длины. Я изогнул кусочек ее в форме U, по размерам близкой к ригелю. Я знал, что он свободно входит в паз: слышно было, как он хлопал, когда тюремщик дергал дверь. Я вынул еще из приемника тонкую металлическую пластинку и снова завинтил крышку.

Оторвав кусочек резины от клапана в унитазе, я расплавил ее на спичках и налепил ее на U-образно изогнутую проволоку. Спустя час эта резина все еще оставалась липкой. С огромным трудом мне удалось снять изоляцию с куска провода длиной в шесть дюймов, вынутого из приемника.

Теперь я был готов, хотя ничего еще не решил. До сих пор для меня это было задачей, интересной с чисто технической стороны. Мой необщительный тюремщик должен был последний раз заглянуть ко мне после ужина, чтобы забрать тарелку и ложку. Обычно я просовывал их ему, как он велел, через решетку.

Я медлил с окончательным решением до последней минуты. Я даже потянулся уже за тарелкой и ложкой, но затем снова опустился на кровать. Тюремщик сердито рявкнул на меня и вошел. Я неторопливо направился к двери, выставив правую руку вперед. Я засунул U-образную проволоку в паз и прижал ее в тот самый момент, когда тюремщик резко окликнул меня. Я повернулся, и он приказал мне отойти подальше от двери. Я был уверен, что он заметит свободно свисавший конец проволоки. Но он был слишком раздражен, чтобы что-нибудь замечать.

Он хлопнул дверью так, что она задрожала, и, ворча, удалился. Я облегченно вздохнул. С помощью клочка бумаги я выудил свисавший из замка конец проволоки. У меня получилось нечто вроде крючка, плотно насаженного на ригель. Держа в левой руке металлическую пластинку, я правой стал отжимать замок. Он легко поддался, и я быстро вставил пластинку. Проволока теперь высвободилась. Пластинка держалась, прижатая выскочившей пружиной. Дверь была отперта. Я выпрямился. Если бы кто-нибудь подошел к камере, я вытащил бы пластинку. Замок защелкнулся бы, и мне потом пришлось бы заново все это проделать. Но никто ко мне не заглянул. Медленно подступала темнота. Я подождал до полуночи. Прижав лицо к решетке, я мог видеть узкую полоску света под дверью караульной. Голосов давно не было слышно. Очевидно, в караульной находился только один человек.

С помощью шестидюймового куска обнаженного провода я устроил короткое замыкание в своей камере. Если бы оказалось, что караульная освещается от другого распределительного щита, пришлось бы изобретать иной план. Я снова подбежал к решетке. Полоска света исчезла. Я открыл дверь камеры, подхватив пластинку, чтобы она не упала. Проволока, которой я пользовался, была уже у меня в кармане. Я захлопнул дверь камеры, чтобы замок щелкнул, и вышел в темный коридор. Я помнил, что дверь из караульной открывается наружу, и прижался за ней к стене.

Слышно было, как кто-то уронил в темноте стул и выругался. Под дверью замерцал слабенький огонек. Раньше я думал, что буду дрожать от волнения. Сейчас я был абсолютно спокоен и абсолютно уверен в себе.

Дверь отворилась рывком, задев носок моего мокасина. Ночной дежурный с ворчанием двинулся по коридору, прикрывая рукой пламя спички. В десяти футах от меня спичка погасла. Я пошел в темный пролет дверей, повернул направо, осторожно пересек маленькую комнатку и, найдя другую дверь, попал в главный коридор. В дальнем конце его виден был свет. Лестница находилась в тени. Я спустился по ней так тихо, как только мог. Слышно было, как кто-то стучит на машинке. Я двинулся в противоположном направлении и, найдя незапертую дверь, открыл ее. В свете уличных фонарей я увидел, что попал в канцелярию. Я подошел к одному из больших окон и открыл его. Мой прыжок с высоты в шесть футов прямо на кустарник наделал немало шуму. Я стукнулся подбородком о колено и до крови рассек губу. Стараясь держаться в тени, я побежал через лужайку от здания суда. Мне показалось, что сзади кто-то хрипло кричит.

Остановившись на миг, чтобы сориентироваться, я двинулся на север. Каждый раз, когда проезжала какая-нибудь машина, я отступал в сторону, в кусты. Я услышал рев сирены, донесшийся с той стороны, откуда я шел. Внезапно меня охватил почти истерический подъем, и я невольно громко хихикнул. Это не мог быть прежний Пол Коули, этот дерзкий убийца, этот отчаянный человек, всегда говоривший «простите», когда ему наступали на ногу, этот головорез из подвальной мастерской, этот пират из отдела снабжения. Сирена смолкла, а потом снова взревела где-то далеко впереди.

Хилл косвенно посоветовал бессмысленный ход. Я такой ход сделал.

На северной оконечности города на автомобильной стоянке было полно машин. Я осторожно пробрался между ними, заглядывая в окна в поисках ключей от зажигания. Я едва не наткнулся на какую-то пару, сидевшую в машине. Только по счастью они меня не заметили. Пригнувшись, я пробежал дальше и забрался в кузов грузовика. Здесь оказалась пропахшая рыбой парусина, и я залез под нее.

Прошло не менее получаса, пока явились двое людей. По-моему, это были молодые парни. Они сели в кабину и повели машину на север. Дорога была хорошей, и ехали они быстро. Ветер свистел, хлопая краями парусины. Я старался считать мили. Неожиданно грузовик стал замедлять ход. Я рискнул выглянуть. Машина съезжала на проселочную дорогу. В стоявшем под соснами доме горел одинокий огонь. Я отбросил в сторону парусину и, перевалившись через борт, полетел в кювет. Я упал ничком, но перевернулся на спину и посмотрел на звездное небо. Над моим ухом жужжали москиты. Грузовик уехал. Когда я выбрался из кювета, огонь в доме уже погас. Я поплелся на север, усилием воли заставляя себя переставлять ноги. Я был точно заводная игрушка. Закрученная до отказа пружина теперь раскрутилась, и я двигался только по инерции.

Никогда еще не предпринимал я ничего подобного. Возможно, подсознательно я рассчитывал быть похожим на тех книжных героев, которых злость и отчаяние делают неутомимыми. Но сейчас мне просто хотелось лечь в канаву и лежать или попроситься во встречную машину и поехать назад. Ноги у меня гудели, зубы ныли, и я чувствовал себя совершенно вымотанным. Я не знал, куда и зачем бреду. Услышав далеко позади завывание сирены, я продолжал идти, твердя себе, что для меня ничто уже не имеет значения.

Затем во мне вдруг проснулся страх, заставив действовать. Я снова кинулся в кювет и застыл. Сирена, воя на высокой ноте, пронеслась мимо и заглохла вдали на севере. Просто невозможно, чтобы это был я, немыслимо, чтобы я прятался, как зверь, прислушиваясь к биению собственного сердца. Прежний Пол Коули никогда не мог бы вести себя подобным образом. Но, может быть, он перестал существовать, когда прозвучал тот выстрел. Может быть, кусочек свинца, убивший Стеллу Джеффрис, убил и его.

У меня не было при себе часов. Когда я подошел к повороту на Верано Кей, было уже, верно, около четырех. Глаза мои привыкли к темноте. Пройдя еще с полмили по песчаной дороге, я остановился у старого деревянного моста и прислушался. Потом перешел мост и снова прислушался. Вдалеке виднелись огни вышедших на промысел рыбачьих лодок. На отмели, в миле отсюда, находилась Линда. Я подумал, может ли она спокойно спать, не терзаемая ни раскаянием, ни укорами совести.

Я повернул туда, поглядывая время от времени на казавшийся чернильным под ночным небом залив. В мокасин мне попала ракушка, и я остановился, чтобы вытряхнуть ее. Я заметил, что иду медленнее. Я не представлял себе, что буду делать, когда доберусь до коттеджа.

Увидев сворачивающую на отмель машину, я отбежал в сторону и растянулся на песке. Машина, кренясь на неровном грунте, проехала мимо. Я снова двинулся дальше. Наконец за последним поворотом показались коттеджи. В ближнем горел свет. Это был коттедж Джеффриса. С минуту постояв, я резко свернул влево, с трудом продираясь сквозь заросли ризофоры. Стараясь не шуметь, я кое-как пробрался к заливу. На его колышущейся поверхности играли звезды. Я вошел в теплую воду и направился вдоль берега, футах в пяти-шести от него. При каждом шаге туфли мои глубоко увязали в грязи.

Рядом шлепнула по воде рыба, и сердце мое на миг остановилось. На поднятой зыби затанцевали звезды.

С трудом одолев еще около двухсот футов, я увидел освещенную падавшим из окон коттеджа светом пристань. Я остановился в тени, раздумывая, как бы подобраться поближе. Дальний конец пристани не был освещен. Я вошел в воду по грудь и бесшумно поплыл, огибая пристань. Оказавшись на другом конце ее, я сначала вплавь, а потом ползком добрался до лежавшей на берегу перевернутой вверх дном лодки и осторожно залез под нее. Она упиралась в песок носом и кормой, а ее изогнутые борта оставляли с обеих сторон два-три дюйма свободного пространства.

Еще возясь с лодкой, я услышал голоса. Теперь, умостившись под ней и переведя дыхание, я прислушался. Я мог различить голос Линды, но слов разобрать не мог. С ней было двое мужчин. Я не смел рискнуть придвинуться ближе.

Разговаривали они на веранде у Джеффа. Я узнал голос Дайка Мэтьюса, когда он несколько громче, чем раньше, сказал:

— Как я уже говорил, вам нечего беспокоиться. Оружия у него нет, а вы, мистер Джеффрис, похоже, справитесь с ним. К тому же не думаю, чтобы он направился сюда. Зачем ему это? Разве что эти знаменитые доктора ошиблись и он, как думают некоторые, все-таки ненормальный. По-моему, вы можете спокойно лечь спать. Полиция штата уведомлена, дорожные патрули тоже. Его схватят, едва начнет светать.

— Вы тогда сообщите нам, — сказала Линда.

Я понял, что все они спустились с крыльца. В голосе Линды звучала тревога.

— Конечно, сообщим.

— Утром мы приедем в город, — сказал Джефф.

— Наши многое дали бы, чтобы понять, как он выбрался из камеры. Замок не поврежден, и они все ломают себе голову.

— У него всегда были отличные руки, — сказала Линда.

Странно было слышать, как она говорит обо мне в прошедшем времени. Словно их замысел уже увенчался успехом. Словно меня, человека, за которым она некогда была замужем, нет уже в живых.

Мотор чихнул и загудел. Огнискользнули по лодке, и я слышал, как удаляется машина. Теперь я ждал, когда хлопнет дверь, возвещая о том, что они вернулись в коттедж. Линда сказала что-то, чего я не расслышал.

— Просто мне это не нравится, вот и все! — сказал Джефф. — Не нравится с начала и до конца. — Голос его звучал выше обычного, и в нем слышалось раздражение. — Что до меня, то я предпочел бы сесть в машину и разыскать какой-нибудь мотель…

— Замолчи! Замолчи! — сказала она резко. — Господи, неужели ты думаешь, что он сейчас выскочит из-за куста?

— Нет, но…

— Пожалуйста, успокойся.

— Но мы не….

— Пойдем, — позвала она.

Я услышал их приближающиеся шаги. В молчании они прошли мимо лодки, и слышно было, как под их ногами заскрипели доски причала. Они сели рядышком, свесив над водой ноги, и так близко от меня, что я мог слышать их дыхание. Я приподнялся, приблизив глаз к щели. Линда была в широкой белой пляжной юбке. Пламя спички осветило их лица.

— Завтра, — негромко сказала Линда, — ты переедешь в Босвортс. Глупо было возвращаться в коттедж. Я останусь здесь. Зря мы дали им повод к пересудам на наш счет.

— Он ничего не заподозрил. Почему бы нам не пойти в дом? Здесь полно мошкары.

— Мы не идем в дом, потому что мне надо поговорить с тобой… Один из них — этот молодой по фамилии Хилл — мне не нравится. Как он разговаривает и как он на меня смотрит… Я буду осторожна. Чертовски осторожна. Он мог установить в коттедже, в обоих коттеджах аппарат для подслушивания. Хорошо, что мы условились всегда разговаривать так, будто все это сделал Пол. Но сейчас мне надо поговорить с тобой.

— Этот Мэтьюс ничего не заподозрил, — угрюмо сказал Джефф.

— Если и так, чья это заслуга? Ведь это я услышала его машину. Я как сумасшедшая помчалась к себе, пока ты открывал дверь. Ты завтра же переедешь в город.

— Хорошо, хорошо. Но мне все это не нравится. Почему он убежал?

— Неужели ты не понимаешь, что для нас это лучше всего? Его поймают и решат, что он пытался бежать, потому что виновен. После этого у него не останется и тени надежды.

— Но меня не оставляет мысль, что он подумал о чем-то, о чем мы не подумали. Пол не дурак. Тебе следовало бы это знать. А что, если он решил вернуться сюда за какой-то уликой, которую мы упустили?

— Ты всегда твердил мне, что у тебя крепкие нервы. Что ты уверен в себе и ничто не может тебя испугать. Только действовать по плану, а затем спокойно ждать. Все учтено.

— Но…

— Никаких «но». Что может быть не так? Подумай сам своей тупой головой. Мы ведь позаботились даже об окурках в доказательство того, что я достаточно долго была там с тобой. Ни с берега, ни с лодки ничего нельзя было видеть. Посмотрел бы ты, как они меня встречают. Я — верная жена, мужественно переносящая свое горе. Меня даже тошнит от такой моей примерности.

Последовало долгое молчание. Было слышно, как с шипением упал в воду горящий окурок. Джефф сказал:

— Я не знал, что это будет так… так, как оно было. Я думал, она будет выглядеть, как если бы уснула. Но ее глаза… и кровь…

— Замолчи!

— Перестань говорить мне, чтобы я замолчал!

Я чувствовал, что ей с трудом удалось ответить спокойно:

— Джефф, дорогой, прости. Я просто не хочу, чтобы ты об этом думал. Я… мне ведь тоже приходится думать об этом.

— Да, тебе действительно приходится думать об этом, а?

— Только оставь этот тон. С точки зрения закона, мой друг, это наш, а не только мой палец спустил курок. Наш. Пожалуйста. Джефф, будь благоразумен. Ничего не может с нами случиться. Мы так тщательно все продумали. И не мучайся ты из-за Пола. У него решительности меньше, чем у кролика. Нам надо только спокойно ждать и быть заодно с ними. Когда все кончится, мы переждем, сколько требуют приличия, а потом сможем соединиться.

— На ее деньги.

— Разве не они были нашей целью?

— О черт, не знаю. Я ничего больше не знаю. Я бы только хотел, чтобы мы этого не делали. Я хотел бы, чтобы существовали магические часы и чтобы можно было перевести обратно их стрелки, чтобы мы снова были вместе на пляже и…

— Это невозможно.

— Знаю.

— Дело сделано, и мы должны действовать, как договорились. И все будет хорошо.

— И нам только останется жить с этим.

— Право, я… Иди лучше спать. И запри все двери и окна и спрячь голову под подушку.

— Это ни к чему.

— Иногда мне делается дурно от тебя. Спокойной ночи, Джефф.

Я слышал, как он поднялся.

— Ты бы лучше пошла и забрала свою одежду.

— Я заберу ее завтра, — ответила она еле слышно. Он прошел мимо лодки, и вскоре дверь коттеджа захлопнулась за ним. Линда закурила новую сигарету. Мне было интересно, о чем она думает, сидя здесь и глядя на черную воду. Виделось ли и ей лицо Стеллы, как виделось оно мне, как виделось Джеффу? Или она сделана изо льда и в ней нет ничего человеческого? Это создание делило со мной постель, и я думал, что знаю ее лучше, чем кого-либо другого на свете. А оказывается, я совсем ее не знал.

Свет в коттедже Джеффа погас. Я слышал, как Линда прошла рядом с моей лодкой. Я мог схватить ее за ногу, повалить, дотянуться до ее горла. Я мог думать об этом, но не мог этого сделать. Она знала, что во мне живет кролик. Ночная тьма ничем ей не угрожала.

К моменту, когда небо начало сереть, я все обдумал. Западня была подстроена ловко. Щелей в ней не было. А накажут они себя сами. Их совместная жизнь началась с убийства. Теперь каждый из них будет для другого заложником, и почти неизбежно наступит такой день, когда снова произойдет убийство.

Я не знал, как далеко сумею уйти. И меня это не очень заботило. Если повезет, я найду новое место, мои руки меня прокормят. И я постараюсь обо всем забыть. Я вылез из-под лодки и смело прошел между коттеджами на песчаную дорогу. Оглянувшись, я посмотрел на берег, на то место, где погибла Стелла. Ярдах в ста от берега плавал дельфин. Я прошел по мосту. Машин здесь не было. Я решил идти по направлению к Хукеру, а затем, не доходя до него, свернуть на север.

Я был в пятидесяти футах от моста, когда резкий голос за моей спиной крикнул:

— Коули!

Я остановился. Они велели мне заложить руки за голову. Я подчинился. Один из них, тот, что с ружьем, был Дайк Мэтьюс. Второго я не знал. Позднее мне сказали, что они ждали меня, спрятавшись под мостом, но не остановили, когда я проходил по нему, боясь, что я прыгну в воду. Они надели на меня наручники и стали подталкивать в спину, так что я едва не упал. Запихнув меня в машину, которая ждала их у поворота на шоссе, Мэтьюс с головокружительной скоростью помчался назад, к коттеджам, чтобы посмотреть, что я сделал там с Линдой и Джеффом.

Эти двое вышли, мигая спросонья и от удивления. Лицо Джеффа при виде меня вновь обрело свое обычное уверенное выражение. Я отвернулся. Линда сказала:

— Нет, он вообще здесь не появлялся. Спасибо, что известили нас. Думаю, это доказывает, как он болен.

Меня отвезли назад. Фотограф быстро отщелкал несколько моих снимков, едва я переступил порог. Наручников с меня не снимали, пока я не был водворен в камеру, противоположную той, откуда бежал. Приходил Вернон, чтобы допросить меня. Приходил Дженимен, чтобы поговорить со мной. Я не ответил ни одному из них. Я начал понимать странную психологию преступника, позволяющую ему отгородиться от всего мира. Я молчал, и меня нисколько не интересовало, что мне говорили. Все слова доходили до меня точно издалека и были лишены всякого смысла.

Я спал тяжелым сном, когда пришел Дэвид Хилл. Проснувшись, я увидел, что он сидит в камере и спокойно курит, наблюдая за мной. Он вынул изо рта трубку, усмехнулся и сказал:

— Это мне, а не вам надлежало сделать неожиданный ход.

— Ничего хорошего из этого не вышло, — сказал я. Это были первые слова, произнесенные мною после того, как меня поймали.

— Что вы делали?

Я рассказал ему. Я рассказал ему, как справился с замком, как вышел отсюда, как залез в грузовик, как добрался до места и как прятался потом под лодкой. Я рассказал ему все подробности их разговора, какие только мог припомнить. Я рассказал ему, как был схвачен неподалеку от моста.

Он опять набил свою трубку и неторопливо раскурил ее.

— Раньше у меня могли быть хоть какие-то сомнения, — сказал он. — Но теперь я знаю, что вы невиновны, Коули.

— Как вы это узнали?

— У вас надежный и логический склад ума, но вам не хватает воображения. Тут ваша оценка невысока. Вы трудились и трудились над этими чернильными кляксами, которые вам показывали, но так и не смогли увидеть в них ничего, кроме чернильных клякс. Необходимо весьма активное творческое воображение, чтобы сочинить разговор, который вы мне сейчас пересказали. Мне не нужно других доказательств. Но только мне. Вернон, или Шепп, или кто угодно другой, от кого это зависит, просто рассмеялись бы мне в лицо. Им надо самим послушать такой разговор, вот тогда они с неохотой поверят в него.

— Она выразила опасение, что в коттеджах может быть подслушивающее устройство. Хотелось бы мне иметь при себе магнитофон. Тогда этот бессмысленный побег сыграл бы свою роль.

Он долго смотрел на меня, забыв даже о своей трубке. Между бровей у него залегли две глубокие морщины.

— Вы говорили еще кому-нибудь об этом? — спросил он.

— Нет.

Он принялся расхаживать взад и вперед. Иногда он останавливался, устремив взгляд в пространство, а затем снова начинал ходить.

— Попробовать, во всяком случае, стоит, — сказал он.

— Что стоит попробовать?

— У вас был с собой магнитофон. Но сперва мне придется хорошенько поторговаться с Верноном и Шеппом.

Он вернулся примерно через час с бумагой, складным столиком и карандашами.

— Пришлось-таки попотеть, — сказал он. — По их мнению, я фантазер, сосунок, полоумный. Я испытал все средства: угрозы, лесть, высокомерие, насмешки. Фактически я поставил на карту свою должность ради вас, Пол.

— Не думаю, чтобы вам следовало…

— Ладно. Садитесь и пишите. Я хочу иметь подробнейшую запись разговора. Каждое слово, которое вы сможете вспомнить.

Я взял карандаш и посмотрел на чистый лист бумаги.

— Не помню.

— Слушайте. Вы лежите под лодкой. Темно. Вы промокли. Они идут мимо вас. Они садятся на причал. Кто заговорил первым?

Я написал «Л», что означало Линда, открыл кавычки и начал: «Завтра ты переедешь в Босвортс. Глупо было возвращаться сюда». Я посмотрел на Хилла.

— Я не уверен, что точно воспроизвожу каждое слово.

— Она могла так сказать? По смыслу?

— Да, но…

— Почему вы думаете, что их память окажется лучше вашей? Пишите, как они говорили. Старайтесь по возможности быть точным.

Я написал: «Я останусь здесь. Зря мы дали им повод к пересудам на наш счет».

Дж.: «Он ничего не заподозрил. Здесь полно мошкары. Почему бы нам не пойти в коттедж?»

Он оставил меня одного за работой. У меня было странное ощущение. Я мог припомнить множество вещей, но не мог правильно расположить их. Помнится, Линда сказала что-то вроде: «Ты говорил, что у тебя крепкие нервы. Что ты уверен в себе и ничто не может тебя испугать. Только действовать по плану и ждать. Все учтено». И то, что она говорила об окурках. И о том, что ее тошнит от собственной примерности.

Вспомнив что-нибудь, прежде упущенное, я делал на полях пометки, где требовались вставки.

Уже смеркалось, когда Хилл и охранник пришли за мной и повели меня вниз, в маленькую комнату, где меня впервые допрашивали. Хилл прочел написанное и, оставив меня с охранником, ушел. Отсутствовал он больше часа, а затем принес четыре отпечатанных на машинке экземпляра моих заметок и привел с собой четверых людей: двух молоденьких девушек и двух мужчин. Он не стал представлять нас друг другу, а просто сказал:

— Пол, это профессионалы. Я вызвал их из Сарасоты. Вкратце они в курсе дела. Я хочу, чтобы вы послушали их и сказали, какие голоса больше похожи на голоса Линды и Джеффа.

Одна из девушек годилась. Из мужчин ни один не подходил. Я объяснил это Хиллу, но он сказал, чтобы я не беспокоился и просто выбрал того, чей голос ближе к голосу Джеффа. Затем он поблагодарил двух других, но по их просьбе разрешил им остаться и послушать. Только предупредил, что все, чему они будут свидетелями, должно остаться в строгой тайне.

Я уж не помню, сколько раз все это репетировалось. Принесли сандвичи и кофе. Охранник, утративший интерес к происходящему, откровенно зевал. Я преодолел свою обычную застенчивость и вносил по ходу действия поправки. Девушка говорила слишком драматично, а мужчина слишком тихо. Некоторые куски звучали на удивление верно, а другие мне не нравились. По-видимому, они не получались оттого, что я написал не те слова. Но — странное дело — я вспоминал верные слова, когда слышал, как они произносят неверные.

Наконец, насколько это возможно, я был удовлетворен, хотя и чувствовал, что у них это выходит не так, как было у Линды и Джеффа. Они уловили тон и темп и ударения делали там, где нужно, но все-таки это было не то.

Тут Хилл принес машину — обычный конторский диктофон. Записав часть текста и прослушав ее, он сказал:

— Вот что, ребята, отнесем-ка микрофон подальше. Вас слишком ясно слышно. Сотрем запись и повторим. О'кей?

Он снова записал, стер и опять записал. Услышав запись, я поразился. Голоса благодаря несовершенству записывающего аппарата утратили свою индивидуальность. Их трудно было теперь отличить от голосов Линды и Джеффа. От некоторых мест мне становилось просто жутко. Я чувствовал, как меня мороз по коже подирает. Другие места были не так хороши. Когда я прослушал весь текст, Хилл снова прокрутил его, предложив мне вслушаться внимательно и отметить самые удачные места. Это было то место, когда он сказал: «Да, тебе действительно приходится думать об этом, а?» И она сказала: «Только оставь этот тон. С точки зрения закона, мой друг, это наш, а не только мой палец спустил курок. Наш. Пожалуйста, Джефф, будь благоразумен. Ничего не может с нами случиться. Мы так тщательно все продумали. И не мучайся ты из-за Пола. У него решительности меньше, чем у кролика».

Хилл отметил это место на бумажной ленте, отсчитывающей ярды пленки. Затем поблагодарил участников спектакля. Девушка с неудовольствием заметила:

— Мы столько трудились, Дэйв, а в итоге наши голоса звучат как будто вовсе и не наши.

— Именно это мне и требовалось, — улыбнулся он. — И если дело выгорит, я уж постараюсь, чтобы вас, ребята, оценили по заслугам.

В десять часов утра меня повели вниз, в большой кабинет, которого я раньше не видел. Хилл сидел за большим письменным столом. Улыбка его была мимолетной и нервной. Шериф Вернон с явно недовольным видом стоял у окна. Прыщавая девица пристроилась сбоку со своим блокнотом. Мистер Шепп с выражением оскорбленного достоинства сидел поодаль. Меня усадили на стул в углу.

— Зачем вам надо, чтобы он присутствовал при этом вашем дурацком представлении? — спросил Вернон.

— Я рассчитываю на психологический эффект. Велите вашему стражнику подождать в коридоре. Я хочу, чтобы выглядело так, будто Коули уже на свободе.

Вернон неохотно распорядился. Шепп сказал: — Я считаю своим долгом официально, для протокола, заявить, что не стал бы принимать в этом участия, если бы не настоятельные просьбы моего помощника. Надеюсь, я выразился достаточно ясно? Остается еще добавить, что у меня имеются серьезные сомнения в законности этой процедуры. Хилл сказал:

— Она не будет долгой. Это просто эксперимент.

Вернон презрительно фыркнул, повернулся к присутствующим своей широкой спиной и стал глядеть в окно, демонстративно подчеркивая свою непричастность к подобной чепухе. Мне было очень неудобно сидеть. Мои мокасины высохли и затвердели, и ногам было тесно в них. Пропитавшиеся солью брюки раздражали кожу.

Я различил специфический стук ее высоких каблуков, услышал, как она что-то спросила. Затем высокий человек в форме открыл дверь, и она вошла. Я наблюдал за ней. Я видел, как, сделав три шага, она остановилась, окинула всех быстрым взглядом и скользнула на миг глазами по мне. На ней была пушистая белая, замысловато сшитая блузка, хорошо оттенявшая ее загар, кирпично-красная полотняная юбка, перетянутая поясом с большой серебряной мексиканской пряжкой, и туфли из кожи ящерицы с четырехдюймовыми каблуками. Я вспомнил, что эти туфли стоили двадцать девять долларов. В руках она держала продолговатую соломенную сумку.

— Вы хотели побеседовать со мной? — спросила она, ни к кому в отдельности не обращаясь.

— Садитесь, пожалуйста, миссис Коули, — сказал Хилл.

Она грациозно опустилась на стул, выставив свои красивые ноги и чуть приподняв темные брови с выражением вежливого вопроса. Хилл кончиком трубки почесал нос, оценивающе разглядывая наведенный Линдой свежий глянец.

— Миссис Коули, — начал он, — просто ради эксперимента и, должен сказать, вопреки желанию моего начальства я позволил себе установить подслушивающее устройство во владениях Дулея.

Выражение ее лица не изменилось. Я наблюдал за ее руками, державшими широкую ручку сумки. Острым ногтем большого пальца она стала царапать эту ручку. В тишине комнаты казалось, будто скребется мышь.

— Да? — Брови по-прежнему были чуть приподняты.

— Мистер Коули считал, что вы будете достаточно осторожны и ни в одном из коттеджей не скажете ничего лишнего. Пока вы ездили встречать вернувшегося мистера Джеффриса, я заглянул туда и решил установить аппарат под той перевернутой лодкой, возле причала.

— Боюсь, я совершенно вас не понимаю, — вежливо отозвалась Линда. Но ноготь большого пальца все глубже впивался в солому, трепля ее.

— Я хотел бы воспроизвести кое-что из записанного. — Он стал возиться с аппаратом, скрытым от зрителей письменным столом.

В комнате было очень тихо. Аппарат засвистел, захрипел, а затем послышался далекий, заглушаемый фоном, саркастический голос Джеффа:

— Да, тебе действительно приходится думать об этом, а?

— Только оставь этот тон. С точки зрения закона, мой друг, это наш, а не только мой палец спустил курок. Наш. Пожалуйста, Джефф, будь благоразумен. Ничего не может с нами случиться. Мы так тщательно все продумали. И не мучайся ты из-за Пола. У него решительности меньше, чем у кролика.

Хилл выключил аппарат. Линда сидела очень тихо, склонив голову набок, впиваясь ногтем в мягкую ручку сумки, вся напрягшись. Казалось, она все еще вслушивается в смолкший голос. Я видел, как постепенно ослабевает ее напряжение. Я не знаю, что происходило в ее мозгу. Думаю, она уловила какую-то фальшь в дикции или в тоне. У нее были чуткость и хитрость зверя, борющегося за свою жизнь. Она откинулась на спинку стула и рассмеялась.

Этот натурально прозвучавший смех погасил огонь в глубоко посаженных глазах Дэйва Хилла.

— Право, мистер Хилл, я вас решительно не понимаю. Подразумевается, что это мой разговор с мистером Джеффрисом? Не слишком ли странная выдумка? — Она повернулась к Вернону. — Таковы ваши полицейские методы?

— Это не мои методы, сударыня, — сказал Вернон.

— Отлично. — Хилл обратился к стражнику: — Отведите ее в 12-ю комнату и пусть с ней побудет миссис Кэрти, а сюда доставьте Джеффриса.

Когда Хилл заговорил со стражником, она встала. Лицо ее было спокойно. Когда Хилл сказал, чтобы привели Джеффриса, я увидел, как изменилось выражение ее глаз, и понял, что она уже в точности знает, что сейчас произойдет. Кровь отхлынула от ее загорелого лица, и оно стало сереть. Улыбка, которую она попыталась изобразить, обратившись к Шеппу, была похожа на гримасу.

— Я думаю, хватит с нас этой чепухи, — сказала она. — Не понимаю, зачем еще заставлять и мистера Джеффриса участвовать в этом фарсе.

— От всей души согласен, — своим громовым голосом поддержал ее Шепп. — Мы и так достаточно долго терпели этот недостойный фарс, Хилл. Я сейчас же прекращаю его. У меня с самого начала не было ни малейших сомнений…

— Постойте! — сказал Вернон. Он стоял, глядя на Линду, и в его глазах на жирном, потном, нездоровом лице появилось что-то новое. Несколько секунд он смотрел на нее так; затем, словно что-то решив для себя, кивнул и приказал охраннику: — Делайте, как вам велел Хилл.

Шепп встал.

— Но я настаиваю, чтобы…

— Сядьте и помолчите! — произнес Вернон, по-прежнему не сводя глаз с Линды. Он улыбнулся ей. Не хотел бы я, чтобы мне когда-нибудь так улыбались.

Линда с усилием повернулась и вместе с охранником вышла из комнаты.

— Спасибо, — просто сказал Хилл.

Прошло долгих две минуты, прежде чем появился Джефф. Крупный, грубоватый, сердечный Джефф. Серая спортивная рубашка с зеленой рыбкой. Туго обтянутые плечи. Настороженная строптивость и обаятельная улыбка.

— Разумеется, — приветливо сказал он, садясь на предложенное Хиллом место. — Рад всячески быть вам полезен.

Хилл повторил ему все, что говорил Линде. У меня было странное ощущение, будто с каждым словом Хилла Джефф съеживается и уменьшается у меня на глазах. Запись, конечно, была та же самая. Те же хриплые, далекие голоса.

Джефф долго не прерывал последовавшего за этим молчания. Хилл мягко сказал:

— У нас здесь все целиком. Весь разговор. Хотите прослушать всю запись?

Джефф не ответил. Лица его мне не было видно. Я видел только, как тяжело поднимается и опускается его широкая грудь. Я чувствовал, что он охвачен страхом и смятением и какой-то животный инстинкт подсказывает ему, что самое лучшее сейчас молчать.

— Миссис Коули сообщила нам, что инициатором всего этого были вы.

Я ожидал различной реакции. Бурных возражений. Отчаянной попытки бежать. Я не ожидал того, что он сделал. Он поднял свои большие руки, закрыл ими лицо, согнулся и громко, отчаянно зарыдал:

— А-а… а-а… а-а…

До нелепости странно было слышать эти детские всхлипывания, произносимые густым баритоном. Взрослый ребенок, покинутый и одинокий. Мне стало не по себе. Я невольно заерзал на стуле. Хилл хмурился. Вернон смотрел на Джеффриса с холодным осуждением. Шепп выглядел совершенно ошеломленным.

Все молчали. Джефф медленно овладел собой. Он засопел и тыльной стороной кисти отер нос. Затем уперся локтями в широко расставленные колени и опустил лоб на сжатые кулаки, точно не смея смотреть на кого-либо из присутствующих.

— Это был… не мой план, — заговорил он, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Хилл сделал знак стенографистке, и она начала записывать.

— Кое-что придумал я. Живую рыбу. И вид оружия. Сначала обо всем этом говорилось в шутку. Когда мы… стали встречаться с ней. Я рассказывал ей, как прижимиста Стелла с деньгами. Она рассказывала мне, какой Пол скучный. По-моему, она первая сказала, как хорошо было бы, если бы… если бы они оба вдруг умерли. А я сказал, хорошо бы Пол… убил Стеллу и его за это повесили. В шутку. Просто в шутку. Но… это развивалось. Мы стали перебирать различные способы. Решать, как и где. У нас было много всяких негодных идей. А потом возникла эта. Странно. До самого… до самого последнего момента я… я думал об этом, как о чем-то нереальном, ненастоящем. Как о таком, что не может случиться на самом деле. А потом… она сделала это. Она выстрелила Стелле в голову, и все стало реальным, и мы… вынуждены были продолжать. — Тут он посмотрел на Хилла и старательно, точно объясняя, произнес: — Когда пуля вылетела, ее уже не вернешь. Здесь вы ничего уже не можете сделать.

— Нет, — мягко сказал Хилл, — здесь вы ничего уже не можете сделать.

— Я этого не хотел, — сказал Джефф.

Мне мало что остается добавить. Об одном я только жалею. Я добился разрешения повидать ее. Я смотрел на нее через решетку. Я ожидал увидеть ее прежней — холодной, решительной, высокомерной, хотя с момента ее ареста прошло уже три недели. Я хотел держаться с ней, как она держалась со мной на свидании в моей камере. Я думал, что глаза ее будут метать молнии и что она готова будет вцепиться в меня. Но она неподвижно сидела на койке. Загар ее значительно побледнел, и она прибавила в весе. Ее черные волосы были спутаны, и она перестала следить за своим лицом. За три недели она превратилась в увядшую женщину средних лет и от прибавки в весе начала расплываться. Она смотрела на меня пустыми глазами, и нижняя половина ее лица обвисла, как тогда, когда я отнимал у нее ружье.

Потом она отвернулась.

— Линда, — позвал я.

Она не обернулась ко мне. Я почувствовал, что у меня жжет глаза. Думаю, я плакал не о ней. Я плакал о незнакомой девушке по имени Линда, с которой некогда жил.

На суде они казались мне чужими. Они не смотрели на меня, когда я давал показания. После суда я вернулся к себе, на север. Накануне казни я допоздна работал в своей мастерской. Я помыл здесь же, в подвале, руки, повесил свой запыленный комбинезон и прошел в кухню. Я глянул на электрические часы, которые она когда-то купила. Они были из керамики и сделаны в форме тарелки. На них было двадцать минут второго, и я понял, что все уже кончилось. Я налил стакан воды и медленно выпил его, глядя в темный двор. Дом был пуст, и весь мир тоже казался странно опустевшим. Я чувствовал, что должен сделать что-то драматическое, решительное, подчеркивающее финал. Наверно, нужен был какой-нибудь особенный жест, и я сделал бы его, если бы знал, что именно требуется.

Кончилось тем, что я принял душ, побрился и поехал в контору. Было еще рано. Когда шеф пришел, он сказал, что я могу не работать день или неделю, сколько мне нужно.

Я ответил, что со мной все в порядке.

Макдональд Джон Д Меня оставили в живых 

Я лежал на голубой холстине, натянутой на палубный люк, когда ко мне медленно приблизилась эта глупая девица из рекламного агентства. Маленький усталый кораблик упрямо продвигался средь бегущих куда-то волн Тихого океана, а я размышлял о том, что никогда, наверное не устану наслаждаться палящими лучами солнца. Калькуттский врач ухмылялся словно сытый кот, когда говорил мне, что я вполне могу считать последний год проведенным в могиле и поздравлял с возвращением с того света. Мне было о чем подумать, а от болтовни приставучей красотки у меня начинала болеть голова. Четыре дня я что-то ворчал ей в ответ, пока, наконец, не заявил: мне очень жаль, что она леди, так как именно по этой причине я не могу рассказать ей о сути своего ранения. Девица замерла, выпучив глаза, а затем так резво помчалась прочь с палубы, что чуть не вылетела за борт.

Когда шла война я старался всюду поспеть. А они посылали меня в самые неожиданные места. Потому что я специалист в своем деле. Потом разбился, а когда они нашли меня в горах Тибета, уже шел 1946 год - война закончилась. Все крупные военные базы обезлюдели, и Восток вновь стал погружаться в свое обычное состояние медленного умирания.

Я располагал достаточным запасом времени для раздумий, пока корабль неспешно возвращался домой. Меня и отправили на таком тихоходном судне как раз потому, что здесь будет вдоволь дней и ночей дабы окончательно восстановить подорванное здоровье.

Я грелся на солнце и вспоминал.

...Командир самолета выглянул из кабины и сказал, чтобы мы пристегнули ремни. Шел апрель 1945-го года. Полет проходил в гористой местности. Я протер стекло иллюминатора и с ужасом увидел как много льда налипло на крыле нашего старенького самолетика. Это был один из редких ночных полетов, производимых Китайской Национальной Воздушной Компанией, ребята из которой предпочитали подниматься в небо днем, желательно в облачную погоду, чтобы при малейшей опасности моментально юркнуть в тучи. Однако, летать этим пацифистам приходилось в любую погоду и в любое время суток.

Двигатели как-то странно взревели и весь корпус содрогнулся. Я понял, что мы врезались в скалы, и что наступает конец. В уши ворвался невыносимый треск, ремни лопнули и меня отшвырнуло к противоположной стене самолета. И я провалился в черноту.

Когда я очнулся небо уже серело: приближался рассвет. Вокруг возвышались коричневатые скалы, присыпанные снегом. Ветер с Гималаев бросал острые холодные льдинки прямо в лицо. Все тело болело. Фюзеляж самолета валялся среди скал. С одной стороны его почти занесло снегом. Кругом валялись обломки крыльев и хвостовой части. Я сильно замерз. Так замерз, что охватило сомнение: смогу ли подняться. Наконец, я попытался встать. Правая нога подогнулась, я упал и рассек подбородок. Кое-как я подполз к самолету и потрогал двигатель. Холодный. Я спрятался за обшивкой машины и, обхватив ноги руками, стал дожидаться пока окончательно рассветет.

Остальным повезло гораздо меньше. Командир и второй пилот неподвижно распластались в своих креслах, неестественно вывернув головы под странным углом. У двух пассажиров оказались раскроены черепа. Еще одного члена экипажа я обнаружил футах в тридцати от самолета. Его кровь уже давно замерзла на коричневатых камнях.

Я пытался развести костер, но не смог. Тогда я забрался в самолет, но у меня ужасно тряслись руки. Наконец, мне удалось вылить немного топлива и огонь враз разгорелся. Я хотел вытащить погибших из самолета, но пламя росло слишком быстро, и у меня не хватило сил. Да к тому же, особого смысла в этом не было. Я выбрался наружу через дыру в обшивке и отполз в сторону. Когда самолет уже сгорел наполовину, взошло желтое солнце, и ревущее пламя померкло в его лучах.

Я немного согрелся от жара костра, пожирающего самолет. Еды у меня не было. Кругом простирались безлюдные дикие скалы и слепящий снег - при том, что всего лишь в ста милях отсюда стояла такая жарища, что там можно запросто получить тепловой удар. Единственное, что я знал: мы упали где-то в горах Тибета. Было ужасно холодно, и я понимал что должен двигаться, если не хочу замерзнуть окончательно. Самолет врезался в склон горы. И я не имел выбора: необходимо спуститься вниз.

Я умер, прежде чем достиг подножия горы. Так, по словам доктора, я должен воспринимать происшедшее со мной. Спотыкаясь, падая и переворачиваясь, с посиневшими от холода руками и онемевшим лицом, переполненный единственным желанием - заснуть, опуститься в теплую, манящую пучину сна, и зная, что смерти тогда не миновать, я полз и кувыркался дальше, вниз. Ледяные острия коричневых камней жалили мое замерзающее тело, и я лишь глупо удивлялся, почему же так мало вытекает крови. А потом я ничего не помню. Вплоть до мая 1946 года.

Очень солидный маленький англичанин с лицом, похожим на сморщенный ботинок, сел рядом с моей койкой в калькуттском госпитале и рассказал, как они нашли меня. Тогда им еще не удалось установить мою личность. Новости там распространяются не очень-то быстро - от одной горной деревушки к другой. Англичанин пришел к выводу, что я прополз двенадцать миль. Видимо, нашли меня на перевале, где пролегала тропа из одного поселения в другое. Горцы, наверное, сильно удивились и погрузили меня, словно мешок с зерном на одного из своих косматых пони. Со временем стало известно, что в одной из отдаленных деревень находится больной белый человек.

Я лежал на солнце и вспоминал глупую медсестру, что стояла у моей постели, стараясь отвлечь меня, в то время как врач менял мне повязки, и я не возражал ей.

Я вспоминал горячую пищу, которую запихивали мне в рот, так что приходилось проглатывать ее, чтобы не задохнуться. Я вспоминал горький дым, заполняющий маленькую хижину и обжигающий глаза. Крупных людей с широкими тяжелыми лицами, что-то хрипло говорящих на своем странном языке. Меха, от которых исходило зловоние.

И каким-то образом я остался в живых.

Возвращение к жизни в госпитале походило на второе рождение. Я разучился говорить - слова застревали в горле. Белая простыня на постели казалась мне самой замечательной вещью на свете. Помню, как проведя по ней левой рукой, я заметил, что с моей рукой произошло нечто странное.

Я долго разглядывал руку и разум мой никак не хотел примириться с очевидностью. Эта рука совершенно не походила на мою. Она была худой, с выступающими жилами и костями. Затем я понял, что с пальцами что-то случилось. Их не хватало. Исчезли два крайних пальца и фаланга среднего. Но это не имело значения. Важно было ощущать мягкую ткань простыни под моими пальцами. Помню, что тогда я даже не посмотрел на свою правую руку.

Потом пришло время сна. Я знал, что во сне выздоравливаю. Возвращаюсь обратно в мир живых из небытия и смерти. В тот день я понял, что нахожусь в госпитале.

Я помню день, когда молодой врач с заострившимся лицом и умными усталыми глазами присел ко мне на кровать.

- Ну, человек с гор, вы уже можете вспомнить, кто вы такой?

- Вспомнить? Почему нет? Говард Гарри. Капитан. Инженерные войска.

- Я задавал вам этот вопрос в течении трех недель.

- Я не помню ваших вопросов.

- Вы сегодня молодец, Гарри. Вы помните, когда вы попали в горы?

- В начале апреля.

- Какого года?

- Этого года. 1945-го.

- Сожалею, Гарри. Сейчас 1946-й. Май. Война закончилась. Большая часть ваших сограждан уже вернулась домой.

Когда я снова поднял глаза, он уже ушел. Мне нужно было время, чтобы все как следует обдумать. Тринадцать месяцев вычеркнуто из жизни. Война закончилась. С этого дня мое здоровье быстро пошло на поправку.

Я помню, как была взволнована медсестра, когда сказал, что мне некого уведомлять о моем спасении. Только Военное Ведомство. Что не имею ни родственников, ни жены, ни детей. Я хотел попросить, чтобы они разыскали Дэна Кристоффа и сообщили ему, что со мной все в порядке. Потом решил: будет гораздо лучше, если я просто предстану перед ним живым и здоровым.

Меня выписали из госпиталя только в сентябре. И посадили на этот корабль. Говард Гарри, воскресший из мертвых. Ну, не весь, конечно. Раньше я весил сто восемьдесят фунтов. Теперь - сто сорок два. На левой руке не хватало двух с половиной пальцев. Легкая хромота. Большая серебряная пластина в правом колене, заменившая часть изъеденной инфекцией кости. Большой шрам через всю правую щеку. И каждый день в течении нескольких минут я не понимал где нахожусь и что делаю. В это время мое сознание отключалось. Мне рассказывали, что когда такое со мной происходило, я стоял недвижимо, бессмысленно глядя перед собой. Затем сознание медленно возвращалось.

Я хотел вернуться в Штаты и найти Дэна Кристоффа. Мы всегда были очень близкими друзьями. Работали вместе. Напивались вместе. И вместе пережили немало забавных приключений.

Я стал на год старше. Тридцать три. Значит Дэну - тридцать четыре. Перед войной мы оба работали инженерами на фирму Сэггерти и Хартшоу. Фирма обслуживала весь средний запад и имела заказов на прокладку дорог и возведение мостов больше, чем две любые другие строительные организации вместе взятые. Сэггерти и Хартшоу добились такого количества контрактов не столько вытесняя конкурентов, сколько благодаря своим низким ставкам. Они имели отличное оборудование и, как всегда говорили мы с Дэном, они нанимали лучших специалистов.

Сэггерти и Хартшоу понимали, что Дэн и я могли великолепно работать вместе. Я - высокий, стройный брюнет, вдобавок довольно вспыльчивый. Не проходило недели, чтобы я не устроил скандала со своими подчиненными или с начальством. Я всегда лучше всего работал в сложных, стрессовых ситуациях. Я мог спать всего четыре часа в сутки и питаться лишь черным кофе.

Дэн совсем другой. Он среднего роста, но плотного телосложения, широкоплечий. Рыжеватый веснушчатый парень с приятной улыбкой. Он медленно двигался и говорил тоже медленно. Дэну требовалось не менее десяти минут, чтобы не торопясь набить трубку, которую он курил непрерывно. Он очень остроумный, намного остроумнее чем я. Дэн всегда себе на уме, но в нем нет ни злобы, ни ханжества. Тогда, давно, до войны, мы управляли людьми и техникой, вынашивая новые планы. Мы строили мосты, и они стояли крепко. Фирма делала на нас деньги, но и мы в обиде не оставались.

Дэн женат. Но когда пришло время, нас призвали вместе. И вместе мы проходили переподготовку. О, мы были неслабыми ребятами с золотыми петлицами. Специалисты высшей квалификации!

Мы и в армии умудрились оказаться вместе. В какой-то момент я даже был его командиром, и Дэна это страшно злило.

Потом мы получили назначение в ЦРУ и, по непонятным причинам, нам поручили какую-то бумажную работу в Дели. Там служило несколько приличных ребят, но мы с Дэном, находясь вдали от театра военных действий, стали потихоньку загнивать. Каждый из нас выражал протест по своему. Я ругался, скандалил, бился головой о стену и писал бесчисленные рапорты с просьбами о переводе.

Только не подумайте, что мы были мальчишками, мечтающими поиграть с пушками и гранатами. Дело отнюдь не в этом. Мы страстно желали убраться подальше от этих прекрасно устроившихся парней и начать, наконец, что-либо строить. Не так-то просто все объяснить. Сам я никогда не смогу понять, как можно получать удовольствие от работы за столом. За любым столом. Вот если вам удалось перекинуть даже самый маленький мостик через пересохший речей, вы можете через год или через двадцать лет вернуться туда и он там будет. Вы можете наступить на него и потрогать его. Плюнуть на него или спрыгнуть с него. Он осязаем. Он существует.

Дэн протестовал иначе. Он просто набивал трубку и часами сидел, прислонившись к стене рядом с кабинетом полковника. И всякий раз завидев полковника Дэн улыбался. Полковник знал, о чем думал Дэн. Через какое-то время полковник устал. Устал от Дэна подпирающего стенку, устал от его трубки.

Он вызвал нас с Дэном в один и тот же день, в одно и то же время.

- Гарри?

- Да, сэр.

- Вот ваш приказ. Вы полетите через перевал Ченгуду и поступите в распоряжение майора Кэстла. Совершите небольшое путешествие по Транс-Иранскому Торговому пути в Китай. Вы вернетесь, составив рапорт о состоянии, в котором находятся все коммуникации.

- Да, сэр.

- И Кристофф. Вы отправляетесь на Цейлон [название государства и острова Шри-Ланка до 1972 года], в распоряжение лорда Луиса Маунбаттена. Ему необходим специалист, который сможет оценить возможность строительства из местных материалов плавучего дока для вторжения с моря, которое он готовит.

Похоже, нам удалось добиться своего. Мы переглянулись, весело усмехнувшись, и вновь сделали серьезные лица. Затем отдали честь и собрались уходить.

- Минуточку, джентльмены, - сказал полковник. Мы остановились. - Я должен учитывать репутацию своей части. Я не могу прислать экспертов, если они не выглядят подобающим образом. Вы оба представлены мною к званию капитана. Сегодня днем вы должны получить приказ о присвоении очередного звания и отправиться в путь. Вы мне оба до смерти надоели. Счастливого пути.

Выйдя из кабинета, мы ударили друг друга по рукам и исполнили маленький победный танец. Дэн щелкнул меня по макушке, а я чуть не отбил себе руку об его плечо. После чего мы выпили с ним пива, и с тех пор я его не видел.

Так что теперь мне хотелось найти старого друга, выпить с ним пива и поболтать о событиях последнего года. Правда, мне и рассказывать-то особо нечего.

Я перевернулся на спину. Длинные серо-голубые волны плавно покачивали корабль. Припекало солнце. Я поднял голову и посмотрел на ноги. Они выглядели хуже всего. Дряблые мышцы. Загар, покрывающий отвисшую кожу. Полное истощение.

Путешествие продолжалось сорок шесть дней. Наконец, мы вошли в длинный канал Лос-Анжелеса. По обоим берегам канала располагались фабрики. Наступил октябрь. По дороге, идущей параллельно каналу, я увидел автомобиль, с роскошной блондинкой за рулем.

Картер, бывший бухгалтер из Филадельфии, один из тех парней, что возвращались последними, так как инвентаризировали военное снаряжение, подошел и встал рядом со мной, держась за леер. Мы с ним подружились за эти сорок шесть дней. Он не болтал зря, не задавал лишних вопросов и не навязывал своего сочувствия.

- Да, никто не встречает нас с оркестром, Гарри. Мы, черт побери, слишком поздно возвращаемся домой.

- Меня тошнит от оркестров.

- Веселенький денек, а? Что ты собираешься делать, вернешься на работу? Построишь мост или выкопаешь где-нибудь для себя канаву?

- Вернусь, если компания захочет взять меня назад. А ты опять будешь складывать свои цифры?

- Хорошая чистая работа. Кстати, а не засунут ли тебя обратно в госпиталь? Ведь ты же еще не окончательно поправился, а?

- Лучше и не пытаться. Я могу отжаться от пола двадцать пять раз подряд. Двадцать медленных глубоких приседаний. Меньше хромаю. И вес теперь сто шестьдесят три фунта. Осталось набрать всего семнадцать.

- Ты отлично выглядишь, Гарри. Пойду-ка я собираться. Увидимся как-нибудь.

Он стал спускаться с палубы. Круглый маленький человечек, наделенный недюжинным хладнокровием и удовлетворением от собственной деятельности. Я завидовал ему. Меня не покидало какое-то странное беспокойство, ощущение приближающейся беды. Я не понимал откуда оно взялось. Наверное, из-за целого года, вычеркнутого из моей жизни. Нельзя рассчитывать, что мозг, бездействовавший больше года, будет после этого нормально функционировать. Вы оставляете поле вспаханным под пар, и оно само накапливает вещества, необходимые для растений. Мозг же, в аналогичной ситуации, накапливает сомнения, неуверенность, нерешительность... Вы начинаете ждать ужасных неприятностей за каждым поворотом, а когда пытаетесь сопротивляться этому, ничего у вас не получается. Мои сны служат ярким тому подтверждением. В среднем каждую третью ночь я просыпался от захлестывающего меня ужаса, среди влажных от пота простыней. Мучил не какой-то определенный кошмар, просто черная пустота начинала смыкаться вокруг меня. Иногда я оказывался на гребне какой-то серой скалы - тропинка сужалась до тех пор, пока не вынуждала остановиться. Тогда серая стена начинала надвигаться на меня, и я знал, что она столкнет меня вниз и я полечу, кувыркаясь и переворачиваясь во влажном воздухе все дальше и дальше в черную пустоту. Маленький калькуттский доктор оказался совершенно прав. У него была привычка высовывать кончик розового языка и аккуратно увлажнять обе половинки тонких черных усов. Он сказал мне, что я умер на целый год. Я был мертв, и в холодном аду волосатые демоны рычали на меня и запихивали мне в рот обжигающую пищу...

Механизм выхода в отставку напоминал глупый анекдот. Система была рассчитана на миллионы, и ее использование для нескольких сотен людей выглядело просто смешным. Но придерживались ее строго. Мне пришлось заполнять все формы и выполнять все параграфы дурацкой инструкции.

Скучающий сержант отсчитал причитающиеся мне пять тысяч восемьсот долларов - плату за год. Они сказали, что все положенные документы вышлют по почте. Потом мне был определен трехмесячный оплачиваемый заключительный отпуск, название которого носило какой-то неприятный оттенок. Кроме того я получил пожизненную пенсию в пятьдесят долларов в месяц. Какраз на пиво и сигареты. Ну и, изредка, на кино. Некоторое время я прикидывал: не купить ли мне на все эти деньги дом где-нибудь подальше в лесу, чтобы жить там на мои пятьдесят долларов в месяц. За год или два я окончательно приду в себя. Тело мое уже в порядке, но вот мозг представлялся незаживающей раной.

Есть такой маленький городок Беннетвилль, с населением около двух тысяч человек. Он находится в пяти милях от демобилизационного пункта в штате Огайо. Это очень чистый и спокойный городок. Я остановился в его единственном отеле. Несмотря на то, что я имел багаж, меня заставили уплатить за неделю вперед: в Беннетвилле военные располагались часто. Так что здесь имели горький опыт.

На поезде я добрался до ближайшего крупного города, и уже через несколько часов стал обладателем скромного гардероба. Я переоделся в новый костюм, выбросив опостылевшую до смерти военную форму. Я подержал в руке маленькую золоченую пуговицу с орлом, разглядывая ее. И, уверяю вас, во мне совершенно не было горечи. Я абсолютно не чувствовал себя разочарованным и обманутым. Просто я не желал больше носить все это. Я знал, что увидев пуговицу люди моментально свяжут ее с моей хромотой, отсутствием пальцев и шрамом на лице. Я не хотел становиться профессиональным ветераном. И выбросил пуговицу вслед за формой.

Порыскав на стоянке подержанных автомобилей, я в конце концов нашел маленький "Плимут" сорокового года с приличным двигателем. Я заплатил за него тысячу долларов и зарегистрировал новые номера. В полночь я уже находился в своем номере беннетвилльского отеля. Я устал, но зато чувствовал себя вполне гражданским человеком. Быстро раздевшись, улегся в постель и спал крепко, без сновидений.

Утром я заказал разговор с Дэном Кристоффом из Йонгтауна, штат Огайо. Я пил утренний кофе, с нетерпением ожидая разговора.

Наконец, телефон зазвонил и я схватил трубку.

- Мистер Гарри? Это телефонистка. Мистера Дэниеля Кристоффа нет по этому номеру. И его прибытие не ожидается. Что мне делать?

- Тогда соедините меня с его женой, Дороти Кристофф.

Подождав несколько минут, я вновь услышал голос телефонистки:

- Сожалею, мистер Гарри, но миссис Кристофф не хочет разговаривать с вами.

- Что, черт возьми, это значит? Ведь оплачиваю разговор я.

- Да, сэр, но она отказывается взять трубку.

- О'кей, аннулируйте разговор, - я бросил трубку на рычаг, вскочил и принялся метаться по комнате. Я выкурил сигарету почти до конца, и она обожгла мне пальцы. Я отшвырнул ее со всего размаха в окно. Я не мог понять, что происходит. Похоже, Дэн и Дороти разошлись. Какая-то бессмыслица: они созданы друг для друга. Я помнил высокую стройную девушку с темно-рыжими волосами, серо-зелеными глазами на нежном лице и быстрой широкой улыбкой, которая делала ее похожей на мальчишку. Это был абсурд. Мы всегда хорошо относились друг к другу. Я спешно побросал вещи в новую, только что купленную сумку, и спустился вниз. Заплатив еще за неделю вперед, я забрался в автомобиль и выжал из маленького "Плимута" все, на что тот был способен. Он только обиженно визжал на поворотах. Как же все-таки объяснить ее отказ говорить со мной?

Я проехал миль двести, прежде чем пришел в себя. Мне необходимо было сбавить скорость, так как если я вдруг почувствую, что на меня опять надвигается чернота, у меня останется лишь несколько секунд для остановки машины. Я тщательно перебрал все возможные варианты ответа. Ни один из них не имел ни малейшего смысла. Это просто нечестно. Я хотел увидеть ее и я хотел повидать сына Дэна. Ему было три года, когда мы ушли в армию. Билли Кристофф. Кругленький, серьезный и крепкий парнишка.

Я не стал останавливаться, чтобы перекусить. В пятнадцать минут пятого я подъехал к маленькому коттеджу на теневой стороне улицы, где мы с Дэном устроили прощальную вечеринку перед отправкой на Побережье. В моих воспоминаниях дом казался мне значительно большим, краска белее, деревья зеленее. Пошел холодный дождь, когда я поднялся по ступенькам на крыльцо.

Я нажал кнопку звонка и стал ждать. Секунд через тридцать она открыла дверь. Ее глаза чуть расширились, когда она увидела меня.

- Я знала, что ты придешь, но не хотела тебя видеть. Я не думала, что ты появишься так скоро. Наверное, я должна пригласить тебя в дом.

Она повернулась и повела меня внутрь. Дороти осталась такой же стройной, но ее плечи были опущены. У меня в голове вертелось множество вопросов, но я понимал, что нужно дать ей возможность повести разговор так, как ей того захочется.

Мы вошли в так хорошо знакомую мне гостиную. Мебель стояла немного по другому, но все остальное не изменилось. На каминной полке я заметил большую фотографию Дэна. Он был в гражданском.

Когда она присела на диван, свет от окна упал на ее лицо. В ее глазах я не увидел жизни, черты лица заострились. Это было лицо человека, потерявшего последнюю надежду. Появились новые морщины, глаза опухли. Она сидела и некоторое время разглядывала ногти на руках. Потом посмотрела на меня.

- Дэн мертв, ты знаешь.

Я не знал. Я даже не рассматривал такого варианта. Дэн всегда казался мне неуязвимым. Таким прочным, неизменным, точно он и его трубка будут существовать вечно. Я взглянул на фотографию, потом опустил глаза вниз и принялся изучать узор на ковре. Я достал сигарету и очень внимательно ее осмотрел. Там, где написана марка, бумага слегка примялась. Я достал спички, на них было написано: "Гараж Уорта. Кузовные работы". Я оторвал спичку с зеленой головкой и зажег сигарету. Глубоко затянувшись, я выдохнул густую струю дыма к потолку. Дым стал таять в неподвижном воздухе. Дэн мертв. Ты давно уже мертв. Что там говорил Хемингуэй? Когда смеешься, смейся как в аду - ты уже давно мертв. Что-то в таком духе. Твой друг Дэн давно уже мертв. Аллитерация. Дэн мертв. Односложные слова.

Я, наконец, справился с собой. И посмотрел на нее. Ее глаза были по-прежнему угасшими.

- Это точно, Дороти? Ты уверена?

- Его тело нашли через несколько дней. Прибило к берегу.

- Во время боя?

- Нет. И даже не при исполнении долга, согласно официальному сообщению. Они обозначают это НПИСО. Не при исполнении служебных обязанностей. Если бы он случайно не утонул, то против него возбудили бы уголовное дело.

- Что-то я не могу в это поверить.

- Я покажу тебе письмо. - Она встала и со вздохом вышла из комнаты.

Я сидел и ждал. Она вскоре вернулась и протянула мне конверт. Длинный и засаленный. Читанный множество раз. Я открыл его и вытащил письмо.

"Дорогая миссис Кристофф!

Обычно мы не пишем подобных писем, но я полагаю, что мой долг сообщить Вам все обстоятельства гибели Вашего мужа. Вы, без сомнения, станете расспрашивать других людей, которые были тогда с ним, но я полагаю будет лучше, если Вы получите официальный отчет о случившемся, а не субъективные рассказы очевидцев.

Ваш муж был назначен временно исполняющим обязанности командира сторожевого корабля, приписанного к порту Коломбо [главный экономический, культурный центр и порт Цейлона], Цейлон. Он не имел необходимой подготовки для командования подобным кораблем и его назначение являлось временным, до прибытия замены прежнего капитана корабля.

Кристофф не только вышел в море ночью, нарушив устные инструкции, но и взял в качестве пассажиров двух гражданских лиц из Коломбо. Корабль попал в шторм, его смыло за борт и он утонул. Его тело было обнаружено позже и опознано перед похоронами.

Если бы он не утонул, то, без сомнения, предстал бы перед военно-полевым судом по возвращении на берег. И одного только нарушения правил безопасности было достаточно, чтобы лишить его офицерского звания. А все вместе должно было повлечь за собой позорное изгнание из армии.

Его смерть отнесена к НПИСО командиром дивизии, и поэтому Вы не получите его полугодовалое жалованье и пенсию.

Пожалуйста поймите, что писать Вам такое письмо крайне тяжело для меня. Ваш муж до этого печального инцидента имел прекрасный послужной список. Я должен был сообщить Вам все эти печальные факты.

Искренне Ваш

К.К.Аргдеффер.

Полковник пехоты."

Я сложил письмо и убрал обратно в конверт. Подошел и положил письмо ей на колени.

- Я не верю в это, Дороти.

Она пожала плечами.

- Зачем же тогда он написал это?

- Он ошибается. Он должен ошибаться. Дэн совсем не такой. Конечно, он любил выпить, но он никогда не совмещал выпивку и дело, гражданское с военным. Он всегда очень серьезно относился к своей работе. Это какой-то глупый трюк. Он не мог этого сделать.

- Я думала точно так же, как и ты. И как его отец. А потом мы получили другие письма.

- Еще!

- Нет, не такие. Отец Дэна нашел нужных людей в Вашингтоне, и они раздобыли ему список фамилий и адресов всех членов команды корабля. И он написал каждому из них. Попросил, чтобы они честно ему обо всем рассказали.

- Что же произошло дальше?

- Стало еще хуже. Некоторые совсем не ответили. Другие написали, что они не хотят вспоминать об этом. А остальные написали, что Дэн пришел на корабль пьяный в десять часов вечера с мужчиной и женщиной, которые были в гражданском. Сообщали, что первый помощник пытался отговорить Дэна, но Дэн даже слушать его не стал. Он настоял на том, чтобы выйти в море, он еще говорил, что это будет "лунный круиз". Они отплыли и он утонул. Ну, чему я теперь должна верить?

Я сидел и обдумывал то, что рассказала Дороти. Все это совсем не похоже на моего друга, но с другой стороны, кто знает? Иногда самые серьезные люди откалывают еще и не такие номера...

Я ударил кулаком о левую ладонь и сказал твердо:

- Они ошибаются, Дороти. Я уверен. Дэн не мог этого сделать. Где-то произошла ошибка. И я найду виновных.

Я не был до конца уверен в собственных словах. Но выражение ее глаз... Она снова гордо подняла голову, и на мгновение опять стала той женщиной, что я знал раньше. Ее глаза вновь заблестели.

Потом прежнее выражение безнадежности вернулось на лицо Дороти. Она вежливо улыбнулась мне.

- Это очень мило с твоей стороны, Говард. Я уверена, что Дэн по достоинству оценил бы твои слова. А теперь, извини, у меня множество дел по хозяйству.

Она проводила меня до дверей. Я неуверенно постоял некоторое время на пороге. Она положила руку на мое плечо и взглянула мне в глаза.

- Я знаю, что это безнадежно, Говард, но я хочу, чтобы ты попытался. Для себя самого. Если ты этого не сделаешь, то будешь жалеть всю жизнь. Но постарайся, чтобы это тебя не сломало. Пожалуйста. Дело не в том, что я потеряла веру в Дэна. Совсем не в этом. В конце концов каждый может допустить ошибку. Я думаю, так оно все и было. Меня убивает пятно, которое теперь падает на всю семью. Что будет с Билли, когда он вырастет и прочитает это письмо? Какое прошлое получит парень в наследство? Ты понимаешь, что я хочу сказать? Я ненавижу это письмо! - Она отвернулась, закрыв лицо руками.

У меня не нашлось мужества, чтобы сказать ей хоть слово. Я выскочил на улицу, сел в машину и поехал прочь. Дождь заливал ветровое стекло. Мне казалось я вижу мокрое плотное тело Дэна на белом песке пляжа. Волны набегали на берег и толкали его в плечо...

Мистер и миссис Кристофф сидели напротив меня в кабинке кафе в Кливленде. Они сильно постарели с тех пор, как я видел их в последний раз. В глазах миссис Кристофф застыло выражение, напомнившее мне пустоту в глазах Дороти. Но у них был еще один сын. Мистер Кристофф с шумом допил свой кофе и, стукнув чашкой о толстое блюдце, поставил ее на стол.

- Черт возьми, Говард, на что ты рассчитываешь? Почему бы просто не забыть всю эту историю? Не будите спящую собаку.

- Я не хочу казаться упрямым. Я уже говорил вам, мистер Кристофф. Я не верю в это.

Он повернулся к жене и, насмешливо глядя на нее, развел руки.

- Мы получили восемь или девять писем, в которых говорилось, что Дэн напился и вывел корабль в море ночью, не имея на это никакого права. Восемь или девять писем, в которых написано одно и то же, а он не верит.

Миссис Кристофф подняла свой маленький подбородок и покачала головой.

- Оставь его в покое, Карл. Он пытается помочь. Иногда я просыпаюсь ночью и думаю о том, что, может быть, все написанное в тех письмах неправда. Возможно его накачали наркотиками. Кто знает. Дай ему список с адресами. - Она повернулась ко мне и голос ее смягчился. - Что ты собираешься делать?

- Постараюсь встретиться и поговорить со всеми свидетелями. Затем сравнить все, что они расскажут и посмотреть, нет где противоречий. Они обязательно найдутся.

Мистер и миссис Кристофф сидели и смотрели на меня через стол, на лицах их надежда боролась с привычным отчаянием... и отчаяние побеждало.

- В газете напечатали небольшую заметку об этом, ты знаешь, - сказала миссис Кристофф. - В Кливлендской газете. Так что многие знают обо всем. И они до сих пор говорят нам, что они сожалеют. А ведь произошло все год назад, но им нравится приносить свои соболезнования, - она посмотрела на дно своей кофейной чашки.

- Ты мне нравишься, Говард, - сказал мистер Кристофф, - и всегда нравился. Я рад, что ты сохранил верность Дэну. Но я не хочу, чтобы ты сейчас тратил силы на эту историю. Тебе и так крепко досталось, - он засунул руку во внутренний карман и достал список фамилий с адресами. Чистый, заново отпечатанный список. Он толкнул его по мраморной поверхности стола. - Здесь все фамилии. Но не торопись, обдумай все как следует. Может быть, лучше, чтобы у тебя осталась хотя бы тень сомнения... возможно, ты пожалеешь о своих усилиях, если убедишься, что Дэн все-таки совершил ту ужасную ошибку. Обдумай все это хорошенько.

Я не стал смотреть список, а сразу засунул его в карман.

Миссис Кристофф повернулась к мужу:

- Может отдать ему письма, которые сослуживцы Дэна написали тебе?

- Это невозможно, Мэри. Я их разорвал. Не хотел, да и не мог их хранить, - он посмотрел на свои толстые, узловатые руки. Потом поднял на меня глаза и улыбнулся кроткой улыбкой. Улыбкой Дэна. - И давай не будем устраивать панихиду. Расскажи нам о себе.

Мы просидели около часа, пока я негромко рассказывал им о высоких безлюдных горах, об обжигающем холоде Гималаев. Первый раз я кому-то излагал свои приключения. Я пропускал то, что им было бы неприятно слышать. Пока я говорил, неожиданно вспомнил эпизод, о котором совершенно забыл. Маленькая темная комнатка, слабо освещенная мерцающим неверным пламенем. Два коренастых человека, рассматривающих мою руку и негромко переговаривающихся между собой. Тяжелый деревянный брусок и вспыхнувшее лезвие ножа. Я не почувствовал боли, когда они отрезали отмороженные пальцы. Затем яркая вспышка боли и запах обгорелой плоти, когда они прижгли чем-то мою многострадальную руку...

Я почувствовал, что наступила полная тишина, а кабинка кафе и два бледных лица напротив меня погрузились в черноту. Я снова блуждал высоко в горах, и никак не мог укрыться от обжигающего лицо ветра и колючей ледяной крошки. Некоторое время я стоял неподвижно и вдруг услышал какое-то бормотание. Два лица вынырнули из мрака, начали медленно расти передо мной, и снова я оказался в кабинке кафе, а глаза старика с испугом смотрели на меня. Моя правая рука с такой силой сжимала бокал, что он лопнул, и темная кровь текла по мраморной поверхности стола.

Со мной вновь все было в порядке. Мы нашли аптеку, и там мне перевязали руку. Но после этого миссис и мистер Кристофф уже не могли себя чувствовать непринужденно в моем обществе. Я проводил их домой и обещал рассказать все, что мне удастся узнать о Дэне, какой бы тяжелой не оказалась правда.

Я вернулся к машине и медленно поехал по широким улицам ночного города. Красная неоновая вывеска - "Гриль-бар Мика". Я поставил машину между двумя другими и вошел в бар. Сев у стойки я заказал бренди с водой. Достал список и принялся изучать его. Рочестер, Бостон, Уотербери, Скрэнтон, Харисберг, Джерси-Сити, Сан-Франциско, Сиэтл. Большая часть на западе. Тем лучше.

В баре было шумно. Я сидел и в одиночестве пил свое бренди, отделавшись от двух пьянчуг, что пытались завести со мной разговор. Пока я так сидел от меня постепенно стал ускользать смысл моего предстоящего расследования. Каждый может совершить ошибку. Почему этого не могло произойти с Дэном? Да и семья должна верить в него больше, чем друг. Кровь не вода. Однако, они же поверили письмам. Они старались забыть обо всем, приспособиться к возникшей ситуации. А я опять буду бередить старые раны. Он мертв. Что тут поделаешь? Брось ты это дело. Я заказал еще бренди и опять достал список. Несколькими движениями я могу разорвать его на маленькие кусочки и выбросить. Я аккуратно сложил список и засунул его обратно в карман.

Я поехал назад в Беннетвилль и собрал свои вещи, чтобы выехать из отеля. Портье, нагло улыбаясь, заявил:

- Мне очень жаль, мистер Гарри, но мы не можем вернуть вам деньги, которые вы уплатили за девять дней вперед. Это совершенно невозможно.

Я положил обе руки на его конторку и взглянул на него. Я смотрел на его маленькие бледные глазки, веселенький галстук, белые руки. Улыбка медленно сползла с его лица.

- Вы же понимаете наше положение?

И опять я ему ничего не ответил, а только смотрел на него. Тогда он снова улыбнулся, но я заметил, что он немного подался назад так, чтобы быть уверенным - я не смогу до него достать.

- Я думаю, мистер Гарри, что в вашем случае мы можем сделать исключение. Мы вернем вам деньги за неделю.

Я кивнул.

Этот случай озадачил меня. Что увидел в моем взгляде маленький наглый клерк? Я зашел в туалет и уставился в зеркало. Впервые за все это время я внимательно осмотрел себя. Мне не так уж и нужны были эти деньги за номер, но я знал, что меня обманывают. Из зеркала на меня смотрело длинное мрачное лицо со шрамом, пламеневшим через всю правую щеку. Глаза казались ввалившимися, темными и слишком блестевшими. Глубокие морщины пролегли от ноздрей к уголкам рта: я походил на человека, способного на насилие. Я смотрел на себя и начинал понимать: мое лицо, даже когда я спокоен, было лицом человека, в котором кипит гнев, готовый в любой момент вырваться наружу. Мне это совсем не понравилось. Даже обеспокоило.

По телефону я договорился о встрече с Сэггерти и поехал в Чикаго. Он ждал меня сидя за своим столом. Он посмотрел на меня долгим изучающим взглядом. И тут я вспомнил, что раньше он всегда так делал, чтобы я почувствовал неуверенность. Я понял, что пора отплатить ему той же монетой. Я уставился на его неуклюжую фигуру, на торчащие в разные стороны седеющие волосы, понимая теперь, что таким образом он самоутверждается в собственных глазах. Я внутренне усмехнулся, когда заметил, что сейчас это сработало против него. Теперь некоторая неуверенность охватила Сэггерти. Он взял карандаш и постучал себя по носу тем концом, на котором была резинка.

- Значит, Гарри, ты хочешь вернуться на работу. Похоже ты в приличной форме, только похудел.

- Вам нужен инженер или грузчик?

- Не обижайся, сынок. Мы рады, что ты вернулся. У нас море работы и притом срочной. Я как раз вспоминал, как вы с Кристоффом работали на пару.

Я промолчал.

- Странная история вышла с Кристоффом. Он всегда казался таким серьезным парнем. Мы здесь никак не ожидали такого поворота событий.

- Ну, если вы так считаете...

- Ты можешь выйти на работу с завтрашнего дня. Я скажу Буну, чтобы он подыскал для тебя подходящий объект. Поговори с ним. А как насчет оплаты?

- Как насчет оплаты? Я стал почти на четыре года старше. И ровно на столько же опытнее и умнее. Меня устроит то, что вы платили мне раньше плюс полторы тысячи.

- Это слишком много.

Я взял свою шляпу со стола и встал. Сэггерти посмотрел на меня в упор, и я не отвел глаз. Потом повернулся и пошел к дверям. Он не сдавался, пока я не открыл дверь. Только тогда он кашлянул.

- О'кей, Гарри. Я согласен. Завтра выходи на работу.

Я кивнул и закрыл за собой дверь.

Бун дал мне самую обычную работу. Сорок миль двухполосного шоссе нужно было превратить в четырехполосную магистраль. Спрямление поворотов и прочая рутина. Не хватало оборудования и квалифицированных рабочих. А те, что имелись, хотели лишь денег и улучшения условий труда. От нас требовалось успеть сделать как можно больше, прежде чем из-за буранов и метелей работы будут прекращены. Остальное придется заканчивать уже весной.

Несколько недель я работал с удовольствием. Практически все время я проводил на работе и спал, как убитый. Но вскоре между мной и работой встал Дэн. Когда возникала какая-либо проблема, я останавливался и смотрел в сторону далеких голубых гор. Как бы ее решил Дэн? Я видел его неподвижное лицо и медленную улыбку. Слышал, как он говорит: "Зачем ты все время бегаешь, Гарри? Потише, парень, расслабься. Можно использовать щебень вон с того холма. Мы будем выгадывать пятнадцать минут на каждом грузовике". Потом я мог сделать ему подножку и мы покатились бы, поднимая тучи пыли, ругаясь друг на друга, а рабочие бы стояли вокруг, довольные бесплатным представлением, которое устраивали для них глупые инженеры.

Время шло. Дэн стал появляться в моем сознании все чаще и чаще. Ранним холодным осенним утром я ждал, что он вот-вот появится из-за далекого поворота дороги. И дело не в том, что он был мне необходим для работы: она-то как раз шла нормально. Казалось, он так и остался непохороненным, и душа его не знала покоя. Я чувствовал свой долг перед ним, и я знал, что он, оказавшись на моем месте, выполнил бы его.

Я вернулся в Чикаго и переговорил с Буном. Потом пошел к Сэггерти. Поначалу он занял жесткую позицию.

Однако, я не стал слушать его возражений и, подняв руку, остановил его.

- Мистер Сэггерти, мне нравится моя работа, мне нравится работать с вами. Поймите правильно, и давайте не будем фехтовать словами. У меня есть обязательства. Обязательства перед погибшим другом, которые я не могу не выполнить. Я пытался отказаться от них, но это выше моих сил. Если я останусь здесь и продолжу работу, компании все равно не будет от меня никакого проку. Дайте мне довести дело до конца. Я прошу отпуск без содержания. Я вернусь. Я уже договорился с Буном, с работой все в порядке. У него есть новый инженер, которого зовут Брент, он сможет меня заменить. За несколько дней я введу его в курс дела и уеду.

Некоторое время у Сэггерти было такое выражение лица, словно он глотнул прокисшего молока. Но потом он улыбнулся и протянул мне руку. Я удивился, но потом, когда все как следует обмозговал, понял, что он никогда бы не добился таких успехов, если бы не обладал достаточной гибкостью. Нельзя быть мелочным во всем и занимать высокое положение.

Я провел пару дней с Брентом, дав ему несколько советов о том, как лучше завершить работу. Потом вернулся в город. Собрал вещи и погрузил все в автомобиль. Затем достал список и определил в каком порядке буду встречаться со свидетелями.

- Досани? Да, вы можете поговорить с ним. Он там, в дальнем углу гаража, - сказал мне управляющий.

Я подошел. Досани как раз начал тестировать двигатель. Он увидел меня и приветливо помахал рукой. Это был высокий, стройный парень со смуглой кожей и черными блестящими волосами, спадающими ему на лоб. В руках он держал провод от аккумулятора.

- Где ваша машина?

- Я совсем по другому поводу. Ваш менеджер сказал, что я могу отвлечь вас на пару минут.

- Послушайте, мистер. Я не собираюсь платить, пока это проклятое радио не будет работать. Ясно?

- Да я не об этом. Я хочу поговорить о том времени, когда вы служили на Цейлоне, на сторожевом корабле. Тогда еще капитан утонул.

Он сердито взглянул на меня.

- Я давал показания по этому поводу пока не посинел. Меня тошнит от этой истории.

Я подождал несколько секунд и сказал:

- Досани, я говорю с вами неофициально. Капитан был моим другом. Моим лучшим другом. Я просто хочу узнать, как все произошло. Кстати, что такое сторожевой корабль?

Он успокоился.

- Конечно, в таком случае я расскажу, что помню. Сторожевой корабль имеет очень прочный корпус. Команда состоит из тринадцати человек. Два авиационных мотора, которые работают на высокооктановом бензине. Вооружение довольно слабое. Два крупнокалиберных пулемета, сорокамиллиметровая пушка и, иногда, на корме ставят восьмидесятимиллиметровый миномет. Обычно сторожевые кораблики используются для вывоза раненых из береговой зоны. Делается все очень быстро. Команда набирается из военнослужащих.

- А чем вы занимались?

- Внизу, ухаживал за этими проклятыми моторами. Меня обычно начинало тошнить в ту минуту, когда мы отходили от берега.

- Что произошло той ночью?

- Я мало что знаю об этом. Капитан Кристофф поднялся на борт около десяти часов вечера с двумя людьми - мужчиной и женщиной. Мы знали, что это против правил, но он командовал кораблем. Я слышал как Квинн, первый помощник капитана, попытался спорить с ним, но ничего у него не вышло. Нам пришлось бросить партию в покер, и выполнять приказ. Мы вышли из порта Коломбо, держа курс в открытое море. Квинн вел корабль. Я слышал, как Кристофф и пассажиры пошли на нос. Пройдя миль десять, Квинн стал разворачивать нашу посудину и через несколько секунд корабль повернулся бортом на волну. Как раз в этот момент, по словам гражданских, Кристофф попытался вернуться на мостик. Для этого необходимо было пройти через узкий проход рядом с низкой частью борта. Он поскользнулся и выпал за борт, и прошло еще некоторое время, прежде чем пассажиры смогли докричаться до Квинна. Так что обнаружить Кристоффа было уже просто невозможно. Мы кружили там около получаса. Поговаривали, что Кристофф был крепко пьян и поэтому сразу пошел ко дну.

- А что говорили другие? Может кому запомнилось что-нибудь необычное?

Он почесал нос, оставив грязный след на щеке и покачал головой.

- Ничего. Кристофф просто нарушил правила и попался. Он казался симпатичным парнем и его назначили командиром по чистой случайности, на несколько дней, до прибытия настоящего капитана. Он не должен был выходить в море, поскольку совсем не разбирался в кораблевождении. Я думаю, что он просто напился, и эта костлявая британская сучка обработала его. Увеселительная прогулка.

- А что случилось с вашим первым капитаном?

- Ужасно дурацкая история. Пошел купаться, а какой-то идиот решил в это время глушить рыбу. И бросил в воду пластиковую мину. Феннер как раз нырнул, а тот его и не видел. Феннер погиб на месте. Мы, честно говоря, не очень-то о нем горевали. Он все делал по инструкции, а строгий был, что дьявол. Наверное, думал, что он адмирал.

Больше от Досани ничего существенного узнать не удалось. Я видел, что ему не терпится вернуться к прерванной работе. Поэтому поблагодарил его, мы пожали друг другу руки и я ушел. Его фамилию я вычеркнул из списка.

Штенвиц сидел на крыльце перед домом в рубашке и брюках цвета хаки, когда я пришел поговорить с ним. Продавец из соседней бакалейной лавки подробно описал мне его. Это был толстяк с белыми руками и пухлым веснушчатым лицом. Он хмуро уставился на меня.

- Вы Штенвиц, я не ошибаюсь?

- Угу.

- Меня зовут Говард Гарри, и я хочу задать вам несколько вопросов о той истории в Коломбо, когда утонул капитан Кристофф.

- А почему вас это интересует?

- Я был другом Кристоффа.

- Ясное дело, вы были его другом. - Он встал и, подойдя к ограде, сплюнул в кусты. Потом он повернулся и направился к входной двери. Напишите мне письмо, - сказал он, - я занят.

Я сделал несколько быстрых шагов, схватил его за плечо и резко повернул к себе, когда он уже он почти вошел в дом. Я взял его за руку и потянул к себе. Он сделал шаг вперед и ударил, целя мне в голову. Я увернулся. Тогда он попробовал еще раз, пыхтя как паровоз. И опять промахнулся. Штенвиц стоял тяжело дыша, наклонив вперед круглую голову. Его маленькие глаза-пуговки тонули в море плоти.

- Отвали отсюда. А не то я вызову полицию. Это частные владения.

Я не пошевелился, и тогда он попробовал ударить меня в третий раз. Я сделал шаг в сторону, и его кулак пролетел в нескольких сантиметрах от моего лица. И тогда я нанес ему хороший апперкот правой. Он согнулся пополам, а его лицо позеленело. Я подтолкнул его к стулу и аккуратно усадил. А сам присел на ограду и закурил. Я ждал, пока он отдышится. Что-то клокотало у него в горле.

- Ну, Штенвиц, теперь мы можем спокойно поговорить. О'кей?

- Я ничего говорить не буду.

- Вы ведете себя так, словно это именно вы столкнули Кристоффа за борт.

- Чепуха. Он напился, как свинья, и сам вывалился в море.

- Почему же вы так странно себя ведете?

- Я просто не люблю, когда мне задают слишком много вопросов. Вот и все. А теперь сойди с моего крыльца.

- Не сразу. И давайте-ка поговорим по-хорошему, а то я вижу одного раза вам явно недостаточно. Мне нечего терять, Штенвиц. Где вы находились, когда все это произошло?

Он мрачно посмотрел на меня. Я слез с ограды и сделал шаг вперед.

- На корме, сворачивал канаты, - быстро сказал он.

- Вам видно было Кристоффа и двух пассажиров на носу?

- Нет. Ни черта было не видно. Слишком темно. Да и капитанский мостик нас разделял.

- Когда вы узнали, что Кристофф упал за борт?

- Когда Квинн развернул корабль и начал звонить в колокол.

- А где в это время находились пассажиры?

- Не знаю.

Он ничего не мог добавить к тому, что уже сказал. А я больше не смог придумать ни одного толкового вопроса. Я задал ему еще несколько бессмысленных вопросов, на которые он отвечал мрачно, но прямо. Наконец, я повернулся и пошел к машине. Когда я уже садился в свой "Плимут", то напоследок взглянул на Штенвица, так и сидевшего на крыльце. На его лице играла странная улыбка.

Через два дня я зашел в бар в Рочестере, штат Нью-Йорк и выбрал себе место у стенки, так чтобы на нее можно было опереться плечом.

Я заказал бренди с водой и, когда худой бледный бармен поставил передо мной бокал, спросил:

- Вас зовут Стэн Бенджамин, не так ли? Кок на "Бэтси", когда вы служили на Цейлоне.

Взгляд его сразу перестал быть отстраненным, а улыбка сделала его лицо симпатичным.

- Точно, но я вас не знаю. Вы тоже там были?

- Нет, но там служил мой лучший друг - капитан Кристофф.

- Ясно. Я его помню. Он был командиром всего несколько дней. Не повезло парню. Вы специально пришли сюда, чтобы поговорить со мной?

- Если только это не помешает вам обслуживать других посетителей. Мне бы хотелось услышать, что же тогда произошло.

- В это время народу всегда немного. Мы играли в покер, когда ваш друг поднялся на борт вместе со своими гостями: тощей британской куколкой, которую он называл Конни и огромным краснолицым парнем по имени О'Делл. Было заметно, что Кристофф успел крепко выпить. Они прошли на "Бэтси" через палубы нескольких британских кораблей, к которым мы были пришвартованы. Квинн и Кристофф стали о чем-то спорить, но я не слышал о чем. А потом Квинн спустился в трюм и сказал нам, чтобы расходились по местам, что мы выходим в море. Он был злой, как черт.

Сначала мне нечего было делать, но потом Кристофф и его гости сели в кают-компании. Кристофф достал бутылку виски и попросил меня смешать им коктейли. Это тоже было против правил, но приказ есть приказ. Я выпил немножко сам и смешал для них коктейли в три высоких бокала, разведя виски водой. Пока готовил выпивку, я видел, как они сидели за столом: Кристофф с одной стороны, а О'Делл с девицей - напротив. Кристофф казался пьяным.

- О чем они говорили?

- Мне не очень-то хорошо было слышно. Разговор шел о каком-то клубе, из которого они только что пришли. Кристофф еле шевелил языком. Его гости выглядели получше. Но они казались немного напряженными из-за того, что "Бэтси" вышла в море. Как только мы покинули порт началась небольшая качка. Я налил им еще по бокалу, и тогда Конни сказала, что она хочет подняться наверх и посмотреть океан, залитый лунным светом. Правда, к тому времени луна уже скрылась за тучами. Они пошли наверх.

- Вы можете вспомнить что-нибудь еще?

- Вы вероятно уже слышали все остальное. Как мы кружили там более получаса, а у женщины случилась истерика. Мы не сумели его найти. Когда я снова спустился вниз, то увидел как краснощекий О'Делл допивал остатки виски. Я остановился и посмотрел на него. Он поставил бутылку, вытер губы тыльной стороной ладони и взглянул на меня. Я пошел к себе в кубрик. Потом мы вернулись в порт и началось расследование, которое продолжалось несколько недель. Квинн вроде бы должен был получить повышение, но эта маленькая увеселительная прогулка все ему испортила.

Бармен угостил меня бокалом бренди, а потом я угостил его напоследок. Он нырнул за стойку, чтобы выпить незаметно. Мне понравился этот невысокий парень. Я угостил его еще раз и его глаза весело заблестели.

Потом я спросил:

- А что вы думаете о Штенвице?

- Угрюмый тип, угрюмее не бывает. Его никто не любил. Он единственный из всей команды находился на палубе, когда Кристофф упал за борт. Однако, он утверждает, что ничего не видел. Он страшно бесился, когда впоследствии мы приставали к нему с расспросами. Странный человек. За все время службы он ни с кем не подружился. Ни с кем.

Обедая в отеле, я вычеркнул фамилию Бенджамина из списка. Пока что мне не удалось узнать практически ничего нового. И не видно было особого смысла продолжать. В Штатах осталось четверо свидетелей, с которыми я еще не разговаривал: Бейкер, Ружжерно, Дженсон и Квинн.

Через две недели я остановился у автозаправочной станции в пригороде Сиэтла. Остался только Квинн. Вилмерт Л.Квинн.

Я заплатил за бензин и давил на педаль газа, пока около четырех часов не въехал в город. Я пошел по записанному у меня адресу, но оказалось, что Квинн переехал. Женщина не знала, куда именно, но думала, что он по-прежнему живет в городе. Я остановился у аптеки и попытался найти Квинна по телефонной книге. Потом позвонил в справочное и выяснил, что ему еще не успели зарегистрировать номер. Но адрес они мне дали. Без десяти пять я подъехал к новому дому на окраине города. Дом был самый обычный. Белый, с зелеными ставнями и длинной трубой из красного кирпича, с большой буквой "К" из кованого железа.

Я нажал на кнопку звонка. Дверь открыла девушка, на вид лет восемнадцати. Среднего роста, с волосами цвета выгоревшего льна, в дешевом готовом платье, слишком для нее тесном. У нее был влажный рот и глаза, которые светились равнодушным автоматическим весельем женщины, вышедшей из дверей на вечернюю шумную улицу.

Она хихикнула прежде, чем я успел открыть рот.

- Что бы ты ни продавал, братишка, я что-нибудь у тебя куплю.

- Сегодня я ничего не продаю. Я хочу видеть мистера Квинна. Вы его жена?

- Ага. Я его совсем новая жена, практически невеста. Заходите.

Она отошла в сторону таким образом, что когда я проходил мимо нее, она чуть повернулась и я был вынужден ее задеть. Я почувствовал, что от нее пахнет виски.

Гостиная оказалась маленькой и почти идеально квадратной, мебель яркой и уродливой, цвета слишком резкими, линиям не хватало изящества. Я остановился у порога, а она прошла мимо меня, подчеркнуто покачивая бедрами. Она села на диванчик и указала мне место рядом с собой.

- Его еще нет. Расскажите мне о своем деле.

Я пересек комнату и сел на серое кресло с алыми пуговками на подушках сидения. Она обиженно посмотрела на меня и сказала:

- Не очень-то ты дружелюбный, а? Я ведь тебя, дружок, не съем.

- Когда он приходит домой? Может я пойду погуляю и приду позже?

- Не торопись. Он придет примерно через полчаса. Хочешь пока выпить?

Я кивнул, и она выскочила из комнаты. Потом вернулась и сказала:

- Помоги мне.

Я встал и пошел за ней на кухню. На грязном столе стоял поднос с тающими ледяными кубиками, начатая бутылка дешевого виски и четыре или пять маленьких бутылочек имбирного пива.

Она села на подоконник и скрестила ноги.

- Угощайтесь, мистер.

Я подошел к столу и налил себе немного виски. Потом открыл бутылку пива. Оно оказалось теплым, и, пенясь, потекло из горлышка бутылки. Я подошел к раковине и дал пиву стечь. Она соскользнула с подоконника и встала совсем рядом со мной, касаясь меня бедром. Я возмущенно повернулся к ней, но она прижалась ко мне, обхватив двумя руками за шею, и впилась своим влажным ртом в мои губы.

Я бросил бутылку в раковину и попытался оторвать ее руки. В ответ она только захихикала. От нее исходил запах какой-то нечистоты. Я, наконец, ухватился за кисти ее рук и оторвал девушку от себя. Вдруг она соскользнула на пол и вырвала свои руки из моих ладоней. Потом вскочила и с размаху ударила мне по уху. В голове у меня загудело. Она сделала шаг назад и закричала:

- Ты что это, черт побери, себе вообразил? Как ты посмел войти сюда и начать меня лапать?

Усталый голос за моей спиной произнес:

- Заткнись, Дженис. Я видел гораздо больше, чем ты думаешь.

Я повернулся. За мной стоял среднего роста человек с жестким усталым лицом. Он влепил ей звонкую оплеуху, так что она отлетела назад и ударилась спиной о стену. По ее подбородку потекла струйка крови.

- Ты не имеешь права бить меня, Уилл, - закричала она.

- У меня для этого есть все права, малышка. Но сегодня я прикоснулся к тебе в последний раз. Собирай свои вещи и проваливай отсюда.

Она открыла рот, чтобы возразить ему. А он стоял и молча смотрел на нее. Тогда она бочком проскользнула мимо него и выскочила из кухни. Я услышал, как ее каблуки застучали по лестнице.

Он повернулся ко мне. Ему было около тридцати, хотя выглядел он на все сорок.

- Извини, друг. Всегда думал, что она такая, но никогда не мог получить доказательств. Для тебя это немного неприятно, извини. Собственно, зачем ты ко мне пожаловал?

- Не очень подходящий момент я выбрал, мистер Квинн, но я хочу услышать от вас, как утонул капитан Кристофф. Он был моим другом.

Он внимательно посмотрел на меня, и я постарался ответить ему как можно более искренним взглядом.

- Надеюсь, вы не какой-нибудь ловкий адвокатишка, который пытается открыть дело? Я больше не желаю давать показаний. Из-за этой истории я и так не получил повышения, которое бы мне совсем не помешало.

- Я все понимаю и приношу вам свои сожаления. Может быть, мне лучше зайти завтра, когда вы не будете так расстроены?

- Ничего, со мной все в порядке. С кем еще вы успели поговорить?

Я рассказал ему о моем маленьком расследовании. Мы перешли в гостиную и услышали всхлипывания, доносившиеся сверху. Казалось, Квинн не обратил на них ни малейшего внимания.

- Тогда я расскажу вам то, что остальные знать не могли. С чего же лучше всего начать? Наверное с того, как он взошел на борт. Я сидел на корме, свесив ноги вниз, и курил трубку. В порту царила тишина. Я слышал, как в трюме шла азартная игра в покер. Сзади послышались шаги, и на корабль вошел капитан Кристофф. Я вскочил на ноги. Вместе с ним пришли еще двое. Кристофф представил нас. Мисс Констанция Северенс и мистер О'Делл. Девушка была в вечернем платье, О'Делл в белом костюме с бордовым галстуком. Девушка была стройной и невозмутимой, как и все англичанки, принадлежащие к высшим кругам общества.

Я знал, что гражданским лицам запрещено подниматься на борт корабля. И я сказал, что хочу поговорить с капитаном наедине. Может быть, ему неизвестны инструкции, подумал я. Мы пошли вперед, а наши посетители остались ждать на корме.

Я рассказал Кристоффу об инструкциях, а он сказал, что хочет взять их на короткую морскую прогулку. Я заявил, что категорически против этого, а Кристофф ответил, что я должен верить ему и выполнять приказы, потому что он знает, что делает. Я продолжал его уговаривать, тогда он поставил меня по стойке "смирно" и приказал готовить корабль к выходу в море. Я ничего не мог сделать. Я выполнил его приказ.

- Казался ли он пьяным?

- Позднее - да. Но не в момент этого разговора.

- Что произошло потом?

- Они спустились вниз. Когда мы прошли шесть миль, они поднялись на палубу и направились к носу корабля. Там они уселись на спасательные жилеты, что привязаны к бортам. Когда я вставал на цыпочки, мне удавалось их увидеть. Я стоял у штурвала. Ветер усиливался. Кристофф приказал выйти в море на десять миль. Как только мы проплыли десять миль я сделал поворот на сто восемьдесят градусов и повел корабль назад. Через пару минут О'Делл начал что-то кричать мне, размахивая руками. Я никак не мог понять, чего он от меня хочет. Тогда он поднялся ко мне на мостик и сказал, что Кристофф упал за борт. Мы повернули назад, но так и не смогли найти его.

- А не увидели ли вы в этой истории чего-нибудь странного?

Прошло несколько минут прежде чем Квинн ответил мне. Наморщив лоб, он смотрел вниз на уродливый коричневый ковер.

- Я много думал об этом. Конечно, неожиданный разворот мог застать его врасплох. Он же ведь не моряк. Я пытался объяснить офицерам, которые вели расследование, что Кристофф не походил на человека, зря нарушающего инструкции, но ведь и знаком я с ним был всего несколько дней, так что обращать особого внимания на мои слова они не стали. Уж слишком много нарушений допустил Кристофф. Посетители, выход в море без разрешения, спиртное на борту. Если бы он не утонул, они бы живьем содрали с него шкуру и зажарили.

- А никто из других членов экипажа не заметил каких-нибудь странностей?

- Никто. Если бы хоть кто-то меня поддержал, я бы сопротивлялся подольше.

Я подождал, и Квинн рассказал мне всю историю снова, гораздо подробнее. Но время от времени он посматривал на потолок. Когда он начал рассказывать в третий раз, я прервал его и сказал, что мне пора, большое спасибо, прошу извинить за все неприятности, которые я причинил, рад был услышать вашу версию...

Он проводил мня до дверей. Я сел в "Плимут" и уже отъехал на восемь или девять кварталов, когда вспомнил, что забыл спросить его о Штенвице. Ничего конкретного. Я просто хотел, чтобы Квинн начал о нем говорить. Что-то в поведении Штенвица беспокоило меня.

Я развернулся и поехал назад к его дому. Я подошел к дверям и уже собрался нажать на кнопку звонка, когда услышал странные глухие звуки, будто кто-то выбивает пыль из ковра. Сквозь звуки ударов доносились усталые крики о пощаде.

Я вернулся в машину. Миссис Квинн не собиралась никуда уходить. Она никогда не покинет этого дома. Она будет продолжать болтаться здесь и периодически получать колотушки еще лет тридцать. Я усмехнулся и поехал прочь, забыв о своих вопросах.

До Чикаго было довольно далеко. Я старался особенно ни о чем не думать. Я ехал, шины шуршали, мотор выводил свою басовую арию. Дэн мертв, а мне ничего не удалось узнать. Не то чтобы совсем уж ничего, но близко к тому. Небольшие сомнения у Квинна все-таки были. Да необъяснимое сопротивление Штенвица. Две эти детали, плюс совершенно не характерное для Дэна поведение.

Я ехал прямо в Чикаго, делая лишь короткие остановки чтобы поесть и вздремнуть. В Чикаго я остановился вдешевом отеле и захватил бутылку бренди к себе в номер. Я собирался проспать весь день, а на следующее утро пойти на работу. Чтобы заснуть, проехав перед этим семьсот миль без длительных остановок, мне требовалось как следует выпить. Я сидел на краю постели в одном нижнем белье и пил разбавленный бренди из стаканчика, взятого в ванной. Пил и обдумывал все разговоры, которые я вел с членами экипажа "Бэтси". Я не винил Дороти и родителей Дэна за то, что они потеряли надежду. Я сам ее почти потерял. Казалось нет ни одной ниточки, за которую можно ухватиться. Но все-таки что-то здесь было не так. Я пожал плечами и плеснул себе еще бренди. В конце концов это не мое дело. Я начну работать и забуду обо всем этом. Или, по крайней мере, постараюсь забыть.

Я вспомнил как однажды мы с Дэном сидели в засаде на уток. Как раз на уток-то мы и не стали обращать никакого внимания, а выпили, чтобы согреться, наверное половину всего бренди, что только существовало в мире. Дэн был отличный парень. Вдруг я застыл в неподвижности, почти перестав дышать. Потом тихонько прищелкнул пальцами.

Через десять минут меня соединили с Дороти. Она взяла трубку еще не до конца проснувшись.

- Привет, Говард. Что случилось?

- Пока я просто размышляю, Дороти. Может быть, я кое-что нашел. Постарайся вспомнить, часто ли напивался Дэн?

- Пару раз, а что? Похоже, ты сам немало выпил, Говард.

- Может быть, немного. Послушай, Дороти, как он себя ведет когда напьется? Физически - как он реагирует?

- Он никогда не показывает, что он напился, я имею в виду никогда не показывал. Почему ты говоришь о нем в настоящем, Говард? Это больно слышать.

- В чем же все-таки это выражалось?

- У него просто отказывали ноги. Он сидел и казался трезвым, как епископ, и единственное, чего он не мог сделать - встать на ноги, не говоря уже о том, чтобы ходить. Пожалуйста, скажи мне почему ты хочешь знать об этом?

- Так происходило каждый раз?

- Насколько мне известно - да. Почему ты не можешь забыть об этом, Говард?

- Не сейчас, малышка. У меня есть одна идея и я собираюсь проверить ее до конца. И пожалуйста, Дороти...

- Что такое?

- Пожелай мне успеха.

- Удачи тебе, Говард, - ее голос был тихим, а потом я услышал, что она повесила трубку.

Я допил остатки бренди и улегся спать.

На получение паспорта у меня ушла неделя. Я зарезервировал билет на "Сиам Экспресс", отплывающий из Лос-Анжелеса. Корабль отходил через шесть дней в двадцативосьмидневное плавание до Рангуна [столица Бирмы]. Времени оказалось достаточно, чтобы спокойно доехать до Лос-Анжелеса и продать мой "Плимут" на пятьдесят долларов дороже, чем я сам платил за него.

Я набил полный саквояж одеждой, бутылками с бренди, сигаретами и романами. Утром я пришел на причал и нашел свое место в каюте туристского класса. Моим соседом по каюте оказался хитрый гражданин по имени Даквуд. Он утверждал, что отправляется в Рангун, чтобы возглавить там рекламное агентство одной из крупнейших киностудий. У него были светлые волосы, складки под маленьким подбородком и отвратительный запах изо рта. Я решил оставить его одного до конца поездки, купил шезлонг и приготовился проскучать двадцать восемь дней на палубе.

Днем мы отплыли. У меня ушло три дня на то, чтобы привыкнуть есть, спать, читать и делать зарядку по расписанию. Я не старался избегать людей, но и сам на знакомства не напрашивался. Таким образом я большую часть времени проводил в одиночестве. "Сиам Экспресс" оказался вполне приличным кораблем, правда, имел небольшую тенденцию к качке в ветреную погоду. Кормили недурно, и я с удовольствием съедал свою порцию. За моим столом, кроме меня самого, обедали также Даквуд и две напыщенные школьные учительницы из Канзаса, которые вынуждены были просидеть в Штатах пять военных лет и теперь получили годичный отпуск. Они имели очень привлекательную привычку - есть с открытым ртом. Я их обеих нежно любил, впрочем имен их мне так и не удалось запомнить.

Через десять дней мне стало совсем скучно. Я старался спать как можно больше.

Утром двадцать пятого дня я узнал, что корабль опоздает в Рангун, поскольку возникла необходимость зайти в порт Тринкомали на северном побережье Цейлона. Я зашел поговорить с начальником интендантской службы по поводу прекращения моего путешествия. Он заупрямился и сказал, что это невозможно.

Я вернулся в каюту и собрал свои вещи. В два часа дня мы медленно подходили к огромной Британской военной базе в Тринкомали. Поросшие лесом холмы круто спускались к голубой гавани. Вокруг портовых строений извивалась дорога, и вдалеке по ней, в клубах пыли, ехал грузовик. Я взял саквояж с собой на палубу и поставил его рядом с пассажирскими сходнями. Матрос, который приготовился сбросить трап на причал, удивленно посмотрел на меня. Я старательно игнорировал его. Мой расчет на суматоху, что начинается, когда большое судно заходит в порт, полностью оправдался.

Как только трап оказался спущен, я проскользнул мимо матроса и стал спускаться вниз. Люди на причале и на палубе бессмысленно уставились на меня. Кто-то закричал:

- Остановите этого человека! - наверное, это был мой друг интендант.

Я пошел по причалу к берегу. За моей спиной раздались чьи-то торопливые шаги. Я остановился и повернулся. Передо мной стояли интендант и толстый матрос.

- А теперь, друзья, послушайте меня, - сказал я. - Цейлонская виза у меня есть и, если хотя бы один из вас протянет ко мне свои обезьяньи лапы, я вчиню вашей компании иск на сто тысяч, а вы останетесь без работы.

Я сошел на берег, а эти двое все еще продолжали орать друг на друга. Я обернулся. Интендант махал рукой в мою сторону, а матрос - в сторону корабля.

В Тринкомали не имелось американского представительства, и я телеграфировал о своем прибытии на остров американскому консулу в Коломбо. Англичане были очень любезны, когда производили досмотр моего багажа и меняли часть моих долларов на цейлонскии рупии. Я поблагодарил их, они поблагодарили меня, а я снова поблагодарил их. Короткие поклоны и крепкие рукопожатия. Все очень приятно. Они улыбнулись и спросили, что я собираюсь делать на острове. Я улыбнулся и сказал, что я турист, который собирается написать книгу. Когда же они улыбаясь спросили о заглавии моей будущей книги, я улыбаясь ответил: "Британские сферы влияния, или Железный кулак над миром". Они перестали улыбаться и кланяться, и я благополучно отбыл по своим делам.

На ночь я остался в Тринкомали. В сто рупий мне обошлось нанять машину до Канду. Узкая, разбитая дорога изгибалась среди джунглей. В асфальте полно было выбоин шириной в фут и дюймов по шесть глубиной. Я трясся на кожаном заднем сиденье старого автомобиля и дважды прикусил себе язык. Шофер не спускал босой коричневой ноги с педали газа и не обращал ни малейшего внимания на состояние дороги. После особенно чувствительных ударов он оборачивался ко мне и смущенно улыбался. На нем была бледно-зеленая европейская рубашка и цветастый саронг [мужская и женская одежда народов Юго-Восточной Азии: полоса ткани, обертываемая вокруг бедер или груди и доходящая до щиколоток]. Дорога выровнялась лишь непосредственно перед въездом в Канду. Шофер высадил меня перед Королевским отелем. На ужин я съел карри [острое индийское национальное блюдо] и на такси доехал до вокзала, чтобы успеть сесть на поезд, идущий в Коломбо.

До прибытия на остров моя задача казалась совсем простой: разыскать О'Делла и Констанцию Северенс и узнать, что же все-таки произошло в действительности. За долгие дни путешествия я много раз представлял себе эти разговоры. В моем воображении все должно было происходить в уединенном номере отеля, где каждый из них охотно расскажет о том, как и почему погиб Дэн.

На острове же все оказалось иначе. Я сидел в купе и смотрел на возвышающиеся вокруг меня горы, а маленький поезд скрежетал на поворотах. Когда я плыл на корабле я совершенно не думал об острове. Было в нем что-то теплое и буйно зеленое, что делало все происходящее каким-то таинственным. Длинноногие обитатели острова сильно отличались от жителей Индии, к которым я привык за время службы. Это был остров сочных цветов, острых приправ и драгоценных камней. Все планы серьезных разговоров с О'Деллом и Констанцией Северенс улетучились у меня из головы. Я потерял уверенность. Вернулись старые сомнения. И что я вообще делаю здесь, на Востоке?

Я приехал в Коломбо еще до закрытия американского консульства. Я поднялся наверх на старом скрипящем лифте, и сидел у стола, ожидая пока молодой блондин изучит мой паспорт. Я смотрел в окно, выходящее на большой порт: ряды кораблей, стоящих на якоре, маленькие лодочки, лениво плавающие вдоль длинного причала от одного корабля к другому. Воздух в офисе был теплым и влажным. Лопасти вентилятора медленно кружились у меня над головой. У молодого вице-консула на верхней губе выступили капельки пота. Шум проезжающих машин доносился с улицы через открытое окно.

Наконец, он протянул мне мой паспорт назад.

- Как долго вы планируете пробыть здесь, мистер Гарри?

- Трудно сказать. Может быть, неделю. Может быть, месяц...

- У вас есть... э... достаточные фонды, я полагаю.

- Вполне.

- Здесь очень часто воруют. Не хотите ли оставить часть ваших средств в сейфе? В Коломбо даже с чеками вы не сможете чувствовать себя спокойно.

Я отсчитал три тысячи долларов и положил на край его стола. Он занес сумму в книгу и дал мне расписку. Затем я спросил его насчет отеля и он порекомендовал мне "Галли Фейс". Позвонив прямо из офиса, я получил номер.

"Галли Фейс" находился в конце длинного усыпанного роскошным белым песком пляжа, недалеко от центра города. Высокая стена отгораживала пляж от города. По верху этой стены шла дорожка для прогулок. А параллельно пролегало асфальтовое шоссе, по сторонам которого высилась зеленая изгородь деревьев. Недалеко от шоссе располагался клуб "Коломбо", пристанище ленивых плантаторов.

Мой номер был на четвертом этаже, с окнами, выходящими на море и парк. Я мог сидя на постели видеть целую милю пляжа, наблюдать парочки, прогуливающиеся по дорожке на стене или следить за лошадьми, галопирующими в парке.

Посыльный сказал, что зовут его Фернандо. Он обещал служить честно и являться по первому моему зову. Я дал ему пять рупий, дабы закрепить сделку, и его ухмылочка при этом стала такой широкой, что ее можно было завязать у него на шее, как салфетку.

Разложив вещи по различным шкафчикам, я принял душ и переоделся в более легкую одежду. Спустившись в большой холл, я стал листать телефонный справочник. В нем далеко не всегда соблюдался алфавитный порядок, поэтому я нашел фамилию О'Делла лишь минут через десять. Кларенс Дж.О'Делл, Галле Роуд, 31. Затем я не торопясь пообедал в огромном зале ресторана. Еда показалась вкусной, но порции могли бы быть и побольше.

Когда я уже заканчивал обед, маленький оркестрик поднялся на эстраду и начал играть нечто, что сами исполнители считали музыкой Шопена. Я вышел из отеля и немного постоял на ступеньках. Наступали сумерки и прибой, казалось, шумел громче, чем днем. Звон колокольчиков рикш был гораздо приятнее музыки в ресторане. Отмахнувшись от швейцара с белой бородой, который предложил мне поймать такси, я прогулялся до угла и обнаружил, что как я и предполагал Галле Роуд начинается почти от отеля.

Я прошел почти целый квартал, прежде чем увидел два номера: 18 и 20. Значит я двигался в нужном направлении. Это был фешенебельный район больших бунгало, стоящих далеко за высокими заборами и зелеными лужайками. Я пересек улицу и нашел 31-й номер. Номер был нарисован на воротах при въезде. Я вошел в ворота и направился к дому. Я не ожидал, что О'Делл живет в таком шикарном доме. Я бросил сигарету в траву и она, прочертив огненную дугу, рассыпалась маленький фейерверком искр. Впереди золотые овалы света падали на газон из больших окон. Когда я подходил к крыльцу, из-за колонны выступил человек и стоял, явно поджидая меня. Я всмотрелся в него и оказалось, что это сингалец [нация, основное население Цейлона; язык сингальский, по религии буддисты] в белой униформе.

- Кого вы хотите видеть? - вежливо спросил он.

- О'Делла. Кларенса О'Делла. Меня зовут Говард Гарри и он меня не знает.

- С кем, дьявол тебя раздери, ты там болтаешь, Перейра? - голос прозвучал так близко, что я вздрогнул. Круглый высокий человек стоял на крыльце, выделяясь силуэтом на фоне окна. Он казался гигантом - такой он был огромный и толстый.

- Меня зовут Говард Гарри, я хотел бы поговорить с вами, мистер О'Делл. Если вы сейчас заняты, я могу зайти завтра.

- Ничем я не занят, - проревел он, - я никогда не бываю занят. Заходите. Заходите и садитесь. Давайте выпьем. Перейра! Дай этому человеку то, что он захочет. Виски, бренди, пива - что пожелает.

Я попросил немного бренди с содовой и стал разглядывать О'Делла. В нем было по меньшей мере шесть футов и пять дюймов росту и сильно за триста фунтов весу. Он был обнажен - только большая голубая турецкая простыня обернута вокруг мощной талии. Он имел очень много лишнего веса, но под жировыми складками еще перекатывались бугры мышц. Лицо и руки кирпично-красные, все остальное тело мертвенно белое, широкий жирный торс абсолютно лишен растительности.

В его лицe что-то мне показалось странным. Я продолжал довольно нахально рассматривать его, пока не понял, в чем тут дело. Чертам его лица не хватало грубости, свойственной таким огромным людям. У него был деликатный маленький нос, а губы по форме напоминали женские. Я решил, что его хриплый голос и грубоватые манеры были для него способом доказательства собственной мужественности.

- Что вас привело ко мне? Давайте, выкладывайте. И покончим с этим.

- Вы здесь один, мистер О'Делл?

- Совершенно, если не считать четырех или пяти слуг. Никак не могу разобраться с ними. Жена и дочь в Южной Африке. Отвратительное место. Лучше уж быть здесь, а?

- Я хочу поговорить с вами о том, что произошло около года назад. Вы поехали кататься на американском корабле. Совсем небольшом. Капитан Кристофф упал за борт и утонул. Я прошу вас рассказать, как это произошло.

- Господи, да я уже несколько раз рассказывал вашим офицерам. Все, что только мог. А теперь еще и вы пришли сюда морочить мне голову. У меня из-за этого неуклюжего бедолаги и так уже было немало неприятностей. Вам-то что за дело? Кого вы представляете?

- Никого. Только себя. Я был его другом.

- Предположим, я скажу, что повторю эту историю только человеку, наделенному официальными полномочиями, а не всякому любопытному американцу, неизвестно откуда взявшемуся.

- Тогда я скажу, что вы грубы и неприятны. Я спрошу вас, что вы теряете, если расскажете мне эту историю. Не похоже, чтобы вы были чем-то сильно заняты.

О'Делл откинул голову назад и громко расхохотался, так что казалось от этих чудовищных звуков стены заходили ходуном. Потом он вытер глаза и пролитое на колени виски.

- Прямой парень, а? Разве вы не знаете, что плантаторы, вышедшие на покой, никогда не выглядят занятыми? Мы для того и выходим на покой, чтобы ничем не заниматься. Что вы от меня хотите? Чтобы я рассказал всю историю с подробностями?

Я расслабился, когда слуга принес мне высокий бокал бренди с водой. Попробовав, я убедился, что воды там было чуть-чуть.

- Расскажите все с самого начала и, пожалуйста, поподробнее остановитесь на главном. Если у меня возникнут вопросы, я вас остановлю.

Он допил свое виски, и Перейра, заметив это, поспешно подал другой бокал с серебряного подноса.

- У меня была назначена игра в бридж с Констанцией Северенс в Январском клубе. Она была знакома с Кристоффом. Он часто заходил в клуб. Я...

- Минуточку. Кто такая Констанция Северенс?

- Девушка, которая здесь живет. Работает клерком в конторе Королевского Флота. Из хорошей семьи. Она живет в отеле "Принсесс".

- А что это за Январский клуб?

- Бридж и теннис. В полумиле отсюда. Очень хорошее место. Как я уже говорил, мы встретили там Кристоффа и все вместе немного выпили. А потом он стал предлагать нам покататься на его корабле. Мне не очень-то понравилась эта затея, но Конни загорелась. Ну, мы и поехали. Потом выпили еще, уже на корабле, и пошли на палубу. Там было свежо после душной каюты. Брызги, ветер. Ночь стояла темная. Посидели на палубе на каких-то круглых желтых штуках. Кристофф сильно набрался. Он шел вдоль борта как раз в тот момент, когда корабль стал разворачиваться. Констанции показалось, что она что-то услышала, и побежала вслед за ним. Его нигде не было. Она прибежала ко мне, и я стал кричать рулевому, но он меня не слышал: шум волн заглушал крики. Он никак не мог понять, чего я от него хочу. Тогда мне пришлось подняться на мостик и прокричать ему в ухо. Мы повернули назад, но так и не смогли отыскать его. А когда мы вернулись, нас недели две донимали страшно дурацкими вопросами.

- Где была мисс Северенс, когда вы ходили на мостик?

- Пошла вслед за мной. Но потом осталась на палубе когда я поднялся на несколько ступенек, чтобы этот парень смог меня услышать. Его, кажется, звали Квинн.

У меня кончились вопросы. Я сидел молча, переживая примерно те же чувства, что и человек бежавший по темной алле и с размаху налетевший на глухую стену. О'Делл поднял бокал и посмотрел сквозь него на свет. В этот момент мой собеседник стал похож на белую монолитную глыбу. Но заговорил он удивительно мягко:

- Проклятая война уже давно закончилась, янки, а вы все копаетесь в пепле. Давно пора все забыть. Похоже, вы стараетесь оправдать своего дружка - найти какую-нибудь таинственную причину, по которой кто-то столкнул его в воду. Ничего не выйдет. Он напился и утонул. Все было совсем просто. Почему бы не забыть эту историю? Зачем изводить себя? А кроме того, я ведь был там. Если бы произошло что-нибудь не то, я сразу бы поднял шум. Я вообще люблю устраивать скандалы. Люди теперь даже ждут этого от меня. Уже больше тридцати лет я нарушаю спокойствие в этом городе.

Я просидел, потягивая бренди, еще около часа, пока он хвастался своей репутацией скандалиста здесь, в Коломбо. Из рассказов О'Делла я понял, что в разное время его выгоняли из всех городских клубов. Он разглагольствовал, а я все больше мрачнел. Похоже, мое расследование закончилось ничем. Наконец, он начал зевать и путаться в словах. Его большая голова наклонилась вперед, подбородок уперся в гладкую грудь. Я встал и на цыпочках двинулся к выходу. Слугу я больше не видел. Я вернулся по Галле Роуд в отель, уставший и потерявший надежду.

Спал я плохо. Утром почувствовал какую-то отвратительную вялость. После завтрака я позвонил в Штаб Королевского Флота и через некоторое время нашел мисс Констанцию Северенс. Я сказал ей, что знаком с О'Деллом и мы договорились встретиться в семнадцать тридцать в баре отеля "Принсесс", где она жила.

Она опоздала. Я пил уже второй коктейль, когда она впорхнула в крошечную залу. Констанция была довольно высокой, но издалека казалась изящной и хрупкой. Я вскочил, она заметила меня и улыбнулась. Девушка подошла ко мне, и мы сели за маленький столик. Вблизи она выглядела отдохнувшей, свежей и отнюдь не хрупкой. У нее были очень красивые серебристые волосы, светло-серые глаза, слегка желтоватая кожа и хорошая фигура, но ее одежда, казалось, предназначалась для того, чтобы скрыть этой факт. Я решил, что ей должно быть года тридцать два. В ней угадывалась какая-то скрытая чувственность. Вероятно, это ощущение возникало из-за каких-то маленьких несоответственностей в ее внешности: слишком широкая челюсть, чересчур пухлые пальцы, а тонкий рот казался чрезмерно влажным. Когда она садилась, я обратил внимание, что ноги у нее немного коротковаты, да и, пожалуй, слишком толсты для ее фигуры. В общем, она мне не понравилась.

Я заказал для нее коктейль, и когда официант ушел, она повернулась ко мне и сказала:

- Вы ничего не чувствуете? Нашу встречу окутывает какая-то тайна, интрига. Может быть, это из-за того, как вы выглядите.

Это встряхнуло меня.

- А как я выгляжу?

- Теперь вы выглядите обиженным. Я имела в виду, что у вас такая необычная и таинственная внешность. И этот шрам от ножа. И настороженные глаза.

- Возможно, здесь действительно есть интрига, мисс Северенс, но я...

- Называйте меня Конни, как этот ужасный, сумасшедший ирландец О'Делл. Если он может себе это позволить, то вы-то уж тем более. Кстати, а как я должна называть вас?

- Говард или Гарри, на выбор.

- Тогда Гарри. А теперь, Гарри, друг мой, что вы хотите?

Я повернулся и взглянул на нее. Мы сидели с ней бок о бок на диванчике, который шел вдоль стены. Глядя ей прямо в глаза, я спросил:

- Кто утопил капитана Кристоффа?

Напоследок, я решил изменить свой подход. Я дал О'Деллу слишком много времени, чтобы прийти вы себя и подготовиться к моим вопросам. Если Констанция в чем-то виновата, что-то скрывала, я хотел застать ее врасплох.

Она ответила мне прямым открытым взглядом. Но у меня возникло ощущение, что она не сфокусировала глаза. Казалось, они слегка косили. Я вспомнил старый школьный трюк: если ты играл с кем-то в "гляделки", не надо было смотреть в глаза, а уставиться сопернику на переносицу. Я понял, что Констанция именно так и делает. Она даже не моргала. В ее глазах начисто отсутствовало всякое выражение. Я перевел взгляд на ее руки, лежащие на краю стола. Ее ногти были покрыты бесцветным лаком. Она так крепко вцепилась пальцами в стол, что у нее под ногтями образовались белые полуокружности. Заметив, что я смотрю на ее руки, она сразу расслабила пальцы и белые полуокружности исчезли. Потом она рассмеялась на низкой музыкальной ноте, фальшивой, как плохая реклама.

- Почему вы смеетесь, Конни? Что вас так рассмешило?

- Вы, Гарри. Вы сами себе придумали романтическую сказку. Настоящий друг находит истинные причины позора своего погибшего товарища. Вы хотите превратить глупую смерть неуклюжего неудачника в сюжет, достойный Эдгара Уоллеса [современный американский писатель, автор ряда бестселлеров].

- Вы только что сделали ошибку, моя дорогая.

Она недоуменно взглянула на меня.

- Откуда вы знаете, что он был моим другом? Как вы можете знать, что я не произвожу официальное расследование? - Я снова взглянул на ее руки. Вновь появились белые полуокружности. Она убрала руки себе на колени и опять рассмеялась.

- Не будьте таким скучным, Гарри. Знаю я официальных следователей. Они заполняют сотни дурацких бессмысленных бумажонок маленьким огрызком карандаша, который все время лижут. И без конца спрашивают ваше имя, хотя уже давным давно оно им известно.

- Не говорите ерунды. Это О'Делл звонил вам. Почему?

Официант принес ей коктейль. Она взяла бокал рукой, которая не дрожала, и отпила немного.

- Вообще-то я должна была бы послать вас подальше. Вы дурно воспитаны. Но я не слишком сложная натура. Я поехала покататься на корабле с пьяным американским офицером, и он упал за борт. Я очень сожалею о случившемся, но это произошло так давно. Если вы перемените тему и перестанете быть таким угрюмым, я прощу вас и разрешу заказать мне еще один коктейль. А иначе мне придется проститься с вами, Гарри.

Я пожал плечами. Я не мог заставить ее говорить. Но в первый раз за все время я почувствовал азарт охотника. Она что-то знала. Но она хитра. Я должен вынудить ее сделать следующий ход. Я улыбнулся как можно доброжелательнее и сказал:

- Извините, Конни. Возможно, я действительно слишком уж серьезно отнесся к этой истории. Дэн был моим лучшим другом, ближе не бывает. Наверное, ни с кем нельзя общаться так тесно. Простите мою излишнюю агрессивность, ладно?

- Выпьем за это, - потребовала она. Мы чокнулись, и Констанция залпом выпила коктейль, пристально глядя мне в глаза. Несмотря на все ее хладнокровие и самообладание, в ней ощущалась какая-то напряженность и скрытая злоба.

Мы посидели с ней еще полчаса и приятно провели время. Она сплетничала о высшем обществе Коломбо. Я спросил ее о Январском клубе.

Она слегка скривила губы.

- Ну, это далеко не лучший клуб Коломбо. Уж очень разношерстное общество там собирается. Белые, евроазиаты, сингальцы. Бридж с высокими ставками и неуклюжий теннис. К тому же чересчур острая кухня. Почему вы спрашиваете о нем?

- О'Делл сказал, что в тот злосчастный вечер вы, он и Кристофф находились в Январском клубе перед тем как отправиться в порт. Поэтому-то меня и заинтересовало это заведение.

- Да-да. Я познакомилась с капитаном на вечеринке. А потом он оказался в Январском клубе, где мы с О'Деллом играли на пару в бридж. Насколько я помню, мы выиграли, и решили прокатиться на корабле, чтобы отпраздновать наш выигрыш.

Ей подошло время переодеваться к обеду, и я проводил ее до лифта. Прощаясь, она протянула мне руку. Рука была теплой и влажной. Я вышел на улицу с ощущением, что Констанция одновременно нравится и не нравится мне. Она показалась мне привлекательной, но в этой привлекательности чувствовалось что-то неуловимо нечистое. Я нашел скамейку в уединенном месте, присел и поразмышлял. Мое расследование подошло к концу. Больше я ничего не мог сделать. И все же, теперь я еще сильнее чем раньше был уверен, что за смертью Дэна скрывается какая-то тайна. Я понимал, что повторные разговоры с О'Деллом бесполезны, он слишком хитер для меня. Констанция тоже мне больше ничего не скажет. Ясно, что если я не смогу устроить им каких-либо неприятностей, чтобы они выдали себя, то мне остается лишь отправиться домой. Я хотел получить доказательства. Я хотел официального оправдания Дэна, но не представлял как этого добиться. Я чувствовал себя бездарным, упрямым дураком.

Стоя под прохладным душем в своем номере, я старался придумать осмысленный план, когда вспомнил, как в начале разговора Констанция упомянула про интриги. Интрига - вот, что мне сейчас необходимо. Я быстро вытерся и поспешил к столу. В ящичке я нашел писчую бумагу. Взяв бритву, я вырезал два небольших квадратика со сторонами в пару дюймов, следя, чтобы на них не оказалось фирменный знаков моего отеля. Найдя огрызок карандаша, я написал на первом листочке печатными буквами: "ТЫ ДАЛА ЕМУ СЛИШКОМ МНОГО ИНФОРМАЦИИ". На втором квадратике, также печатными буквами, но не такими крупными, вывел: "ОН ЗНАЕТ СЛИШКОМ МНОГО. ЧТО ТЫ РАССКАЗАЛ ЕМУ?"

Я быстро оделся и на рикше отправился к отелю "Принсесс". Быстро темнело, солнце как раз завершало свое стремительное падение в Западное море. Я попросил рикшу, чтобы он остановился в пятнадцати ярдах от входа в отель. Я рассчитывал, что Констанция еще не ушла, и что она со своим кавалером не собирается обедать в отеле. Над входом в отель зажглись огни. Прошло почти полчаса, прежде чем она спустилась вниз. Я сразу узнал ее по стройной фигуре и светлым волосам. Мне попался толковый рикша. Он хитро усмехнулся, когда я дал ему инструкции, и мы последовали за ее рикшей на почтительном расстоянии. Я неожиданно сообразил, что дуракам везет: если бы Констанция взяла такси, я бы остался с носом. Босые ноги рикши шлепали в ночной тишине по еще теплой от солнца мостовой. Он бежал легко, и я видел, как ходят по бронзовой коже мышцы его плеч.

Наше короткое путешествие заняло минут пятнадцать. Ее рикша остановился на Галле Роуд, напротив ярко освещенного здания. Сначала я подумал, что это частный дом, и что все мои планы нарушены. Но тут же заметил надпись: "Гостиница "Китайское море". Множество машин было припарковано на стоянке около гостиницы. Я заплатил своему рикше и осторожно пошел к зданию. Констанции нигде не было видно. Я понимал, что рискую, поднимаясь по ступенькам, так как она могла стоять сразу за дверью. Тем не менее я поднялся и посмотрел в широкое окно. В небольшой зале стояло множество маленьких столиков, только несколько из них оставались незанятыми. Из динамиков на стенах ревела музыка.

Я встал в дверях и быстро осмотрелся. Сначала я не увидел Констанции. Слева располагалась ведущая наверх лестница. Над ней висел знак, что там есть еще один зал. Это усложняло дело. Помещение было слишком маленьким и ярко освещенным. Если наверху такой же зал, как и внизу, Констанция сразу заметит меня, стоит мне появиться в дверях. И опять я решил рискнуть. Если она увидит меня - придется делать вид, что это случайная встреча, и подождать с выполнением своих планов. Я нащупал в кармане листок бумаги тот, который приготовил для нее. Я скрестил пальцы на удачу и поднялся по лестнице. К моему облегчению я оказался в небольшой комнате, из которой, по всей видимости, можно было попасть в маленькие обеденные залы второго этажа. Мимо быстро скользили официанты с дымящимися подносами.

Я увидел Констанцию. Она сидела одна за столиком, сервированным на двоих, сразу у входа в первую комнату. По счастью она смотрела в меню. Я быстро прошел в комнату напротив и сел там за свободный столик. Она не могла меня заметить, но я, наклонившись вперед, видел ее плечо и часть лица. С моего места отлично просматривался пустой стул напротив нее.

Ко мне подошел официант. Я заказал молочные бобы, цыпленка в кисло-сладком соусе и фруктовый напиток. У мня был план, как передать ей записку. Все в нем зависело от точного расчета и немного от везения. Я видел, как она сделала заказ. Опять я скрестил пальцы на счастье. Она встала и пошла в промежуточную комнату, а я подвинулся подальше в угол. Она прошла мимо моей двери и стала спускаться вниз. Я достал из кармана серебряную рупию и катнул ее в комнату напротив, а сам пошел за ней, одновременно толкнув монету ногой в сторону столика Констанции. На сей раз она закатилась как раз под него. Я оперся на стол рядом с ее тарелкой, когда наклонялся за рупией, и засунул записку под тарелку. Подобрав монету, я вернулся за свой столик и стал ждать. Через несколько минут Констанция вернулась. Сразу вслед за этим и ей, и мне принесли обед. Она не заметила записку. Я подумал, что, наверное, слишком далеко засунул ее под тарелку.

Я бросил взгляд на ее столик, и от удивления чуть не выронил вилку. За ее столиком сидел мужчина. Он как-то незаметно занял свое место. Я ожидал, что это будет О'Делл. Но напротив Констанции сидел незнакомый мне человек. Он был невысок, с редкими волосами, прилипшими к его овальному черепу. У него было лицо цвета слабого чая, в который добавили слишком много сливок. Глаза тонули в складках жира. Он что-то говорил ей активно жестикулируя, при этом резко выделялись подложенные плечи его белого пиджака.

Я ел, не спуская с незнакомца глаз, избегая лишь моментов, когда он смотрел в мою сторону. В основном говорил он. Мне не удалось расслышать ни единого его слова. Когда мужчина наклонялся вперед, мне становилось видно, как Констанция кивает ему головой. Казалось, он дает ей какие-то инструкции. Я старался придумать способ узнать его имя. И тут сообразил, что выбрал не самое удачное место для наблюдения. Нужно было попытаться сесть так, чтобы я мог уловить хотя бы часть разговора. Ведь именно разговор с Констанцией Северенс, напомнил я себе, окончательно убедил меня, что со смертью Дэна связана какая-то тайна.

Она закончила обед раньше меня. Я видел, как она положила вилку и ждала, когда официант заберет ее тарелку. Я увидел, как она взяла мою записку и развернула ее. Потом она поднесла бумажку ближе к глазам, ее руки напряглись. Она читала: "ТЫ ДАЛА ЕМУ СЛИШКОМ МНОГО ИНФОРМАЦИИ". Наверное, она что-то сказала сидящему напротив нее мужчине. Я видел, как его черные глаза округлились, и он схватил записку. Он прочитал ее и смял бумагу в своей маленькой хрупкой руке. Потом посмотрел на Констанцию, как смотрят на обезображенный труп, отодвинул стул и встал. Он ничего ей не сказал, бросил несколько смятых банкнот на стол и ушел. Когда он подходил к лестнице, я услышал, как она окликнула его:

- Гай! - в ее голосе звучали нотки испуга.

Он даже не обернулся.

Через минуту она встала и ушла вслед за ним. На мгновение я увидел ее лицо. Она шла, закусив губу.

Я поджидал Констанцию в вестибюле отеля "Принсесс". Заметив девушку я встал, и она остановилась. Встреча со мной не доставила ей никакой радости.

- Привет, Конни. Я думал мне придется ждать гораздо дольше. Свидание не состоялось?

- Что вы хотите?

- На сей раз у мня нет никаких скрытых мотивов. Обычный мужской интерес. Вы единственная девушка, которую я знаю в Коломбо, и я хочу назначить вам свидание.

Она прошла мимо меня, а я схватил ее за рукав. Она сбросила мою руку со своей и повернулась ко мне. От злости ее глаза сузились.

- Не дотрагивайтесь до меня! Я даже не хочу, чтобы нас видели вместе.

Она снова повернулась и почти побежала к лифту. Это был уже второй ее промах.

Я подошел к столику портье. За ним стоял шоколадный, гладко выбритый Панчо Вилья [Вилья Франсиско (настоящее имя Доротео Аранго, известен также под именем Панчо Вилья) (1877 - 1923), руководитель крестьянского движения на севере Мексики в период Мексиканской революции 1910 - 1917 годов]. Я достал из кармана десять рупий и встал перед ним, сложив банкноту в маленький, аккуратный квадратик.

- У мисс Северенс много поклонников? - спросил я.

- Очень много, господин.

- Может ли ревнивый американец узнать их имена?

- Их слишком много.

Я вынул из кармана еще одну банкноту в десять рупий и начал оборачивать ее вокруг первой.

- Меня интересует только один - маленький человек по имени Гай. У него черные редкие волосы.

- Скорее всего, господин, вы говорите о человеке, которого зовут Гай Венд. Он хозяин небольшой резиновой плантации в нескольких милях южнее Коломбо. Больше я ничего о нем не знаю.

Я протянул ему деньги и они моментально исчезли.

- Если мисс Северенс узнает, что я задавал вам этот вопрос, я сломаю вам нос. Честное слово.

Он улыбнулся и поклонился. Я ушел.

Он даже не встал, когда я вошел в свой номер. Он сидел на стуле перед окном и улыбался мне. Он был одет в измятый белый костюм с пятнами на пиджаке. Его небольшая лопатообразная бородка казалась жесткой, как серая стальная проволока. А красное круглое лицо лоснилось от пота. Его улыбающийся розовый, похожий на бутон рот выглядел глупо над наглой бородкой. Но бледно-голубые застывшие и немигающие глаза его были совсем не глупыми.

- Кто вы, черт возьми, такой? - спросил я.

- Ван Хосен. Я хотел встретиться с вами. Прошу простить мне мою бесцеремонность. Я подкупил посыльного, и он впустил меня. - В его высоком и резком голосе слышался слабый акцент.

- Чего вы хотите?

- Просто немножко поболтать, мистер Гарри. Ничего особенно серьезного. Я пишу для местных газет. Очерки. Можно сказать и просто интервью. Я люблю разговаривать с людьми, приезжающими на остров. Записываю их впечатления, а потом использую в своих статьях.

Я присел на край кровати и постарался сделать равнодушное лицо. Возможно, что он действительно местный журналист. Но столь же возможно, что он связан с О'Деллом, Северенс и Вендом.

- Давайте, задавайте свои вопросы и постарайтесь покороче. Я устал.

- Что вы делаете на острове, мистер Гарри?

- Я турист.

- Как вам здесь нравится?

- Красиво.

- Вам нечего добавить?

- Нечего.

Он почесал свою лопатообразную бородку. Посмотрел на мою обезображенную руку. Я накрыл ее правой рукой.

- Мистер Гарри, обычно мы получаем гораздо больше информации от собеседников. Туристы говорят о великолепии, о завесе тайны, которая окутывает остров еще со времен конкистадоров. Вы знаете, Цейлон был отторгнут от веддов [нация, коренное население острова Цейлон] сингальцами. Им владели португальцы, датчане и, наконец, англичане. Полинезийцы и макронезийцы приплывали сюда, преодолевая море на своих лодках. Мусульманские пираты вместе с абиссинским гарнизоном одно время командовали в Коломбо. Интриги, восстания и переговоры. Заговоры и контрзаговоры. Убийства и назначения наместников. Неужели вы не ощущаете всего этого в самом воздухе Цейлона?

- Не могу сказать, что у меня появились подобные ощущения.

- Тогда, мистер Гарри, вы редкое исключение. Вы знаете, многие туристы поддаются таким чувствам. За каждым кустом им чудятся странные тайны. Они придумывают заговоры, которые никогда не существовали. Мы считаем их очень глупыми, но с другой стороны, мы невероятно гордимся своим прошлым. Вы можете считать мои слова предостережением. Человек со злым лицом, который косо посмотрел на вас в кафе, вовсе не собирается украсть ваши деньги и отнять вашу жизнь. Скорее всего он намеревается сбыть вам подержанный автомобиль.

- Я не думаю о заговорах. Наверное, мне не хватает воображения.

Он что-то проворчал, поднимаясь на ноги. Стоя, он производил странное впечатление. У него оказались слишком короткие ноги для такого длинного торса. Он выглядел уставшим, старым и слишком небрежно одетым. Я встал и открыл ему дверь.

- Значит, у вас нет для меня никакой истории. Извините за беспокойство, мистер Гарри.

Я закрыл дверь и заходил взад-вперед по комнате. Уж больно вовремя он пришел. Осторожное предупреждение. Туристы здесь - обычное явление. Нет никакой необходимости брать у каждого интервью. Это было такое же предупреждение, как и те, что сделали мне О'Делл и Констанция, только в более прямой форме. След становился все теплее. Предположим, что я слишком много узнаю. Они без колебаний убили Дэна. Теперь я был абсолютно уверен, что его убили. Я прекратил свое бесцельное хождение и сел за стол.

Я написал записку американскому консулу:

"Дорогой сэр.

В апреле 1945 года капитан американской армии Дэниел Кристофф утонул в десяти милях от порта Коломбо. Официальное расследование установило виновность капитана Кристоффа. Я пытаюсь выяснить, как он был убит и почему. Если со мной что-нибудь случится, в этом наверняка будут замешаны некоторые из следующих людей: мисс Констанция Северенс, мистер Кларенс О'Делл, мистер Гай Венд (?), и человек, который выдает себя за репортера и представляется как Ван Хосен. У него небольшая лопатообразная борода. Полагаю, для начала этого будет достаточно. Проследите связи между этими людьми. Найдите, что ими движет."

Я поставил свою подпись и запечатал письмо.

Утром я отнес письмо в консульство. Я боялся, что могут возникнуть трудности и клерки в консульстве будут слишком официальны. Однако, они очень спокойно отнеслись к моей просьбе вскрыть пакет, в случае, если со мной что-либо произойдет. Я пешком вернулся в отель, который находился совсем рядом с консульством. Из всех перечисленных в письме людей, Констанция казалась мне наиболее слабым звеном. Я решил, что самое время назначить ей еще одно свидание. Я позвонил в штаб Военно-морских сил, и мужской голос сообщил мне, что мисс Северенс сегодня утром на работу не вышла. Он повесил трубку прежде, чем я успел задать другие вопросы. Я взял рикшу и поехал к ней в отель.

Войдя в узкий вестибюль, я остановился перед столиком портье. Панчо Вилья улыбнулся мне широкой улыбкой радушного хозяина.

- В каком номере живет мисс Северенс?

Панчо Вилья потер руки, и его улыбка стала еще шире.

- Я очень сожалею, господин, но вы не сможете поговорить с леди.

- Она дала вам какие-то инструкции?

- Нет, дело не в этом. С леди произошла неприятность.

- Что вы имеете в виду?

- Если вы войдете в ту дверь в конце вестибюля и повернете направо, вы увидите ее около кабинок. Она утонула сегодня ранним утром, когда пошла поплавать в море. Полиция до сих пор там, господин.

Я посмотрел на него. Он продолжал улыбаться от смущения. Потом он захихикал. Я повернулся и вошел в дверь, которую он мне указал.

Я вышел наружу и оказался на белой кафельной дорожке. В пятнадцати футах впереди находились кабинки. Я пошел к ним. С левой стороны была широкая белая полоса пляжа. Голубые волны с длинными неровными гребешками набегали на берег и разбивались о песок с мягким ровным шумом. Впереди я увидел группу людей и ускорил шаги.

Она лежала на спине на горячем кафеле у входа в кабинки. Двое сингальцев в полицейской форме стояли и смотрели на нее. Высокий человек с длинным белым лицом что-то писал в записной книжке. Изящный английский офицер стоял рядом с ней на коленях на белом квадратике носового платка и, наклонившись, внимательно рассматривал Констанцию.

Светло-голубой купальник подчеркивал великолепие тела, которое скрывалось платьем. Ее посиневшие, распухшие губы выступили вперед. Глаза были широко открыты. Ко лбу прилип тонкий зеленый обрывок морской водоросли, часть которой закрывал один из ее зрачков. Плечи у нее были поцарапаны. Пока я смотрел на нее, мне показалось, что ее кожа начала еще больше синеть. Я заметил, что у обоих полицейских мокрые до колен ноги. Я сообразил, что они заходили в море, чтобы вытащить тело на берег.

Человек с длинным белым лицом взглянул на меня.

- Вы ее друг?

- Знакомый. Как это произошло?

- Ее понесло течением. Администрация отеля не рекомендует купаться здесь в это время года. Только прекрасные пловцы могут себе это позволить. Она, видимо, таковыми качествами не обладала.

Стройный английский офицер встал и поднял носовой платок, которым он стал стряхивать несуществующие пылинки со своей безукоризненной формы. Он тщательно вытер платком руки и начал убирать его в задний карман. Затем импульсивно наклонился и накрыл платком неподвижное лицо. Высокий человек продолжал писать. Офицер подошел ко мне и произнес:

- Как ужасно. Конни была такой милой.

- О, вы ее хорошо знали?

- Да. Это удар для меня. Давайте зайдем в бар и выпьем.

Я с удовольствием согласился. Они убрали самое слабое звено цепи. Они лишили меня отправной точки - в этом я был уверен.

Мне нравилось, как выглядел офицер, если не считать того, что он был слишком красив: ровный бронзовый загар, правильные тонкие черты лица и ресницы, которым позавидовала бы любая девушка. Я заметил маленькие морщинки в уголках глаз и вокруг рта и понял, что он старше, чем это кажется на первый взгляд - где-то около тридцати трех лет.

Пока мы шли по кафельной дорожке, я протянул ему руку и сказал:

- Говард Гарри. Я турист.

- Очень приятно, а меня зовут Питер Кеймарк.

Мы вошли в бар, и я, следуя его примеру, заказал джин с тоником. Мы взяли бокалы и сели за столик около окна. Он вздохнул и одним глотком сразу выпил половину бокала.

- Откуда вы знаете Конни, мистер Гарри?

- Она знала моего друга, он служил здесь во время войны. Капитан Дэн Кристофф. Вы, наверное, о нем ничего не слышали.

- Почему? Я его помню. Парень, который утонул. Тут по этому поводу было много шума. Конни жаловалась несколько недель.

Я сходил к стойке и принес нам по второму бокалу. Мы еще раз выпили, и лейтенант Кеймарк немного раскраснелся. Мы немного посидели молча. Я размышлял о том, о чем думал бы любой мужчина, увидев труп красивой женщины. Какая бессмысленная утрата!

Когда мы допивали по третьему бокалу, он поднялна меня глаза.

- Может быть, мне не стоит так сильно расстраиваться. Теперь я могу вычеркнуть ее из своего списка. Списка людей, за которыми должен наблюдать. Эта проклятая разведка вечно дает слишком большие списки подозреваемых лиц. За каждым углом им чудятся вражеские агенты.

- Вы служите в разведке?

- Уже пять лет. Если бы я рассказал вам это во время войны, меня вполне могли бы расстрелять. Но теперь меня уже тошнит от этой работы, мне бы хотелось перевестись куда-нибудь. Все время одно и то же, делать нечего. Скучно.

Я обдумал ситуацию. Человек с превосходной квалификацией. И как вовремя мне подвернулся. Слишком хорошая возможность, ее никак нельзя упустить. Я поставил локти на стол и, наклонившись к нему поближе, сказал, понизив голос:

- А не хотите ли вы, лейтенант, развеять хандру?

Он пожал плечами и улыбнулся.

- Конечно, что за вопрос? - Казалось, мои слова позабавили его.

- Допустим, я скажу вам, что предполагаю будто капитан Кристофф был убит? Что Конни тоже убита? Предположим тот факт, что ее подозревали в вашем ведомстве, связан со всем этим воедино?

- Ну, это уж слишком, - он улыбнулся мне так, словно я заслуживал сожаления.

- Не смейтесь надо мной, лейтенант.

И начиная с бесед со всеми членами экипажа "Бэтси", я рассказал ему все, стараясь не упустить ни одной детали. Он слушал меня с вялым интересом, пока я не добрался до своей встречи с Констанцией Северенс. Тогда он насторожился и стал слушать внимательно. Его волнение стало еще больше, когда я рассказал о том, что произошло в гостинице "Китайское море", о Гае Венде и записке. Когда я закончил свою историю, поведав о визите Ван Хосена, он откинулся на спинку стула и вздохнул.

- Это последнее доказательство, Гарри. Все сходится. Ван Хосен тоже есть в моем списке. Он родился на Яве. Когда японцы захватили Яву, он исчез оттуда при таинственных обстоятельствах. Утверждает, что ему удалось спастись. Он пишет небольшие статейки для разных газет. Венд тоже в моем списке. Отвратительный, скользкий тип. Всегда был связан с радикалами. Настоящий заговорщик. А вот насчет О'Делла я удивлен. Никогда бы не подумал, что он может быть замешан в подобных делах. И все прекрасно связывается с Конни.

- Значит, Питер, вы полагаете, что я прав? Вы считаете возможным, что Дэн Кристофф оказался замешан в каких-то интригах или наткнулся на агентурную сеть, слишком о многом узнал, и поэтому его убили?

Кеймарк покрутил в руках бокал и рассудительно произнес:

- Я уверен, что вы правы, Гарри. Вы уже сделали все, что было в ваших силах. Теперь разрешите мне заняться делом Кристоффа. Мы будем работать вместе.

Я был доволен. Впервые за все время моего расследования я получил реальную поддержку. Мне не придется больше сражаться в одиночку и в темноте.

- С чего мы начнем?

- С Январского клуба. Они открываются в полдень. Мне нужно написать отчет о смерти Северенс. Давайте встретимся в клубе в двенадцать тридцать. Я член клуба. Пришлось вступить, так как слишком многие подозреваемые лица собирались там во время войны.

Когда мы выходили из отеля, он остановился перед огромным зеркалом в вестибюле и стал тщательно поправлять форму: поддернул рукава, разгладил шевроны, проверил стрелки брюк. Потом он достал из кармана маленькую щеточку и расческу, почистил форму и тщательно расчесал волосы. Сделал шаг назад - бросил на себя последний взгляд. Улыбнулся своему отражению. Мы вышли на улицу, взяли каждый по рикше и разъехались в противоположных направлениях.

Я приехал в Январский клуб раньше, чем Кеймарк. Это было невысокое здание с оранжево-желтыми отштукатуренными стенами и красной черепичной крышей. Он стоял в стороне от дороги за плотной зеленой стеной тропической растительности. Когда я поднимался по ступенькам, я увидел двойной ряд теннисных кортов: что-то около двадцати. Некоторые из них были уже заняты.

Улыбающийся служитель в белой униформе встретил меня у дверей, проводил в маленькую прохладную комнату и предложил мне подождать лейтенанта Кеймарка. На небольшом столике лежали "Лондон Таймс" и "Нью-Йорк Таймс". Последний номер "Нью-Йорк Таймс" оказался всего девятидневной давности. Я успел прочитать половину первой страницы, когда поднял глаза и увидел улыбающееся лицо Кеймарка.

Мы прошли в приятную солнечную обеденную залу и заказали выпивку. Я разглядывал немногочисленных членов клуба, сидящих за другими столами, и вздрогнул, когда увидел человека по имени Гай, сидящего в одиночестве за угловым столиком. Я показал головой в его направлении, и Питер, обернувшись, посмотрел туда. Потом он повернулся ко мне и кивнул.

- Портье был прав, Гарри. Это Венд.

Остальные лица были мне незнакомы. После превосходного карри мы перешли в комнату для бриджа. За двумя столами игра уже началась. Когда мы вошли старик с морщинистым лицом оторвался от карт и сказал:

- Хей, Питер! Слышали о Конни?

- Я ее уже видел. Нездоровое это, знаете ли, дело - тонуть.

- Мне говорили, что этот способ так же хорош, как и любой другой, он усмехнулся и вернулся к игре. Его партнер не отрываясь смотрел на него, пока старик говорил.

Мы некоторое время понаблюдали за игрой. Я всегда наслаждался бриджем, хотя и не знал всех тонкостей торговли [в бридже существенной частью является торговля; существует несколько достаточно сложных схем при торговле; изучить их довольно трудно]. За столом, где сидел приятель Питера, играли в медленный, осторожный бридж. Я посмотрел на другой стол и увидел, что карты сингальца, сидящего ко мне спиной, не рассортированы. Шел ход по червям, а он, хотя у него полно было червей, сбросил короля пик. Его противник не заметил этот странный ход, а партнер перехватил мой удивленный взгляд и что-то негромко сказал. Сингалец тут же опустил карты, так что я не мог их видеть, а через несколько секунд игроки побросали карты на стол. На следующей сдаче человек, сидящий ко мне спиной, рассортировал карты как следует. Я последил за их игрой. Теперь они играли совершенно нормально. Я кивнул головой Питеру, и мы вышли в коридор. В нем никого не было.

- Питер, вы когда-нибудь обращали внимание на то, как здесь играют?

- Что вы имеете в виду? Я могу себе позволить понаблюдать за игрой, но сесть за стол... Ставка - рупия за очко. Примерно тридцать центов. Если проиграть совсем немного, очков двести, получится шестьдесят долларов.

- Я имел в виду совсем другое. Вы никогда не замечали ничего странного в самой игре?

- Нет.

Я объяснил, что мне удалось заметить.

- Предположим, что это ядро большой агентурной сети. Какой высокой эффективностью будет обладать такая система! Скажем, нужно передать две тысячи рупий. И дать определенные инструкции. Они запоминают какой-нибудь несложный код. В латинском алфавите двадцать шесть букв, а в масти тринадцать карт. Любой красный туз - буква "А", любой черный - "B". Красная двойка - "C", черная - "D". Красная тройка - "E" и так далее. Таким образом обеспечивается точность, а ход легко запомнить. Они сдают снова и снова, пока информация не будет сообщена. А в конце игры пишется фальшивый счет и происходит совершенно безопасная передача нужной суммы денег. Никто не сможет их подслушать. Они вне подозрений.

- А что произойдет, если кто-то случайно что-то заметит?

- Они, наверное, были гораздо осторожнее во время войны, когда их могли повесить или расстрелять за шпионаж. Ну а кроме того, даже если я и заметил что-то странное, то ведь у меня все равно нет никаких доказательств.

- Знаете, Гарри, это вы здорово придумали. Мне такое даже в голову не приходило, - он вытер нижнюю губу чистым носовым платком. - Можно сделать дыру в потолке, организовать наблюдение за игрой и раскрыть код. Правда, трудно это сделать в тайне от слуг, которые могут предупредить игроков.

- Почему бы вам не арестовать одного из слуг под каким-нибудь предлогом и не попытаться обработать его?

- Мы уже пробовали, но ничего не вышло. Моему начальнику, полковнику Рису-Ли, не нравятся подобные методы. Он говорит, что таким образом мы выдаем и дискредитируем себя. Да и кроме того, они всегда молчат. Они слишком напуганы. Все, что мы можем сделать - угрожать тюрьмой. А наш противник может пообещать содрать с каждого из них шкуру, дюйм за дюймом. Это звучит убедительнее.

Мы проговорили в коридоре около получаса. Он не смог придумать никакого конструктивного плана. Я предложил сразу несколько, но лейтенант отклонил их, как совершенно неосуществимые. Кеймарк заявил, что я не дал ему достаточно улик, на основании которых, он мог бы задержать Ван Хосена, Венда и О'Делла.

- Дайте мне попробовать одну вещь, - сказал я наконец. - Вам это никак не повредит.

- Что именно?

- У меня есть приличная сумма денег. А для слуг она и вовсе покажется огромной. Я оставлю сидящему у входа слуге записку, в которой напишу, что если он хочет заработать, ему нужно зайти ко мне в номер в "Галли Фейс". Если он придет, возможно я смогу предложить ему достаточную сумму, чтобы он, сделав заявление в суде, смог бросить работу и уехать из города. Конечно, может случиться, что он не знает ничего, что стоило бы купить, но попробовать можно.

Кеймарк согласился. Я сел за столик и написал записку. Когда мы уходили, я вложил ее в коричневую ладонь молодого слуги. В записке было написано, чтобы он пришел ко мне после дежурства, как бы поздно не было.

Мы вышли на улицу.

- Хотите, я помогу вам его допрашивать? - спросил Питер.

- Нет, спасибо. У вас слишком много официальных запретов. Не исключено, что мне придется припугнуть его, чтобы он стал поразговорчивее. Вы идите домой, а завтра утром я расскажу вам о том, что мне удастся узнать.

Мы расстались, и я пошел в отель, приготовившись к долгому ожиданию.

Я ожидал прихода слуги с часа ночи. К трем он так и не пришел. Я прицепил к наружной стороны двери записку "Стучите громче" и лег спать.

Когда я проснулся, солнце уже ярко светило над океаном. Записка так и висела на дверях номера. Я решил, что он оказался слишком запуган, чтобы прийти ко мне. Нам придется придумать другой подход, попытаться с другим слугой. Только теперь необходимо действовать осторожнее, потому что он мог предупредить заинтересованных людей о наших намерениях.

Я вызвал посыльного. Я хотел заказать завтрак в номер, перед тем как принять душ. Он вошел, и круглое лицо Фернандо выглядело мрачным, а большие широко раскрытые глаза блестели. Он наклонился и сказал:

- Большие неприятности в отеле, господин Гарри.

- Неприятности?

Он облизал губы и весь засветился от удовольствия, что может первым сообщить мне такую новость.

- Прошлой ночью у входа в отель зарезали парня, господин. Может быть, в час, а может в два часа ночи.

Он провел толстым пальцем по горлу и издал булькающий звук.

Я постарался, чтобы мой голос звучал без особого интереса.

- Полиция уже увезла труп?

- Нет, господин. Полиция у нас очень современная. У них есть фотоаппарат. Они дождались восхода солнца и сфотографировали покойника. Он еще лежит на траве рядом с отелем.

Я не стал заказывать завтрак и обошелся без душа. Быстро одевшись, я спустился вниз и медленно подошел к окну. Большая группа любопытных широким кольцом окружала что-то лежащее на траве. Создавалось впечатление, что зеваки уже давно так стоят. Зная восточное равнодушие к смерти, я заподозрил, что они смотрят на что-то очень впечатляющее.

Я протиснулся сквозь толпу и обнаружил, что оба моих предположения оправдались. Это оказался тот самый молодой слуга, которому я передал вчера записку. Его горло рассекли ударом такой страшной силы, что все жилы и мышцы были перерезаны до самых шейных позвонков. Без поддержки мышц шеи при падении от удара позвонки сломались. Голова была откину далеко назад, открывая рассеченные вены. Вокруг головы натекла большая черно-красная лужа крови. Губы в мрачной усмешке обнажали белые зубы.

Я выбрался из толпы. Мои противники действовали быстро, умно и беспощадно. Я понимал, что теперь бессмысленно пытаться подкупить кого-нибудь другого. Они опять оставили меня у разбитого корыта. Всякий раз, как только я придумывал следующий шаг, когда у меня появлялся шанс получить информацию, они наносили предупреждающий удар, после которого все приходилось начинать с начала.

Я выпил чашку отвратительного кофе в отеле и, поднявшись в номер, позвонил Питеру Кеймарку по номеру, который он мне оставил. Служащий сказал, что лейтенанта Кеймарка нет и что неизвестно, когда он появится. Я позвонил до полудня еще трижды с тем же результатом. В полдень я слегка перекусил в номере и, взяв рикшу, поехал в Январский клуб.

У входа в клуб сидел новый портье. Я внимательно посмотрел на него, но не заметил никаких изменений в выражении его лица, когда сказал, что хочу видеть лейтенанта Кеймарка или мистера О'Делла, если они в клубе.

Он проводил меня в небольшое помещение с занавешенными окнами. В прошлый раз я ждал Кеймарка совсем в другой комнате. Слуга сказал, что постарается найти указанных джентльменов или, если их нет в клубе, соединит меня с ними по телефону, который стоял на маленьком столике. Я поблагодарил его и он ушел. В маленькой комнатке было жарко и душно. Пахло плесенью и пылью.

Я сел на край потертого стула, лицом к занавескам. Комната была плохо освещена. Почему-то я чувствовал себя неспокойно. Мне не пришлось долго ждать. Неожиданно несколько человек выскочило из-за занавесок. Они двигались столь стремительно, что я успел разглядеть только, что это здоровенные сингальцы. Они набросились на меня, и стул стал падать назад. Я постарался лягнуть одного из них в голову, но другой нападающий тяжело упал мне на колени. Я коротко взмахнул правым кулаком и услышал, как противник вскрикнул, когда я попал в цель. Я попытался упасть на бок и откатиться в сторону, но они оказались слишком быстрыми. Грубо перевернув меня на живот, они связали мне руки чем-то жестким. Почувствовав, что они принялись связывать мне колени, я начал кричать. Тогда они перевернули меня на спину, и стоило мне открыть рот, чтобы снова закричать, как один из них засунул мне между зубов толстый кусок ткани. Чтобы я не смог вытолкнуть импровизированный кляп языком, они привязали его еще одной веревкой.

Двое из них подняли меня, а третий осторожно заглянул за занавески. Затем он махнул рукой и они потащили меня вперед. Один держал меня за плечи, другой за колени.

В ярком свете коридора я смог получше разглядеть пленителей. Все трое были здоровенными амбалами, одетыми в яркие саронги, подтянутые, чтоб не стесняли движений. Выше пояса все трое были обнажены.

Они быстро перенесли меня по коридору и стали подниматься вверх по узкой лестнице. Я больно стукнулся головой о перила, когда они поворачивали. Сингальцы торопливо пересекли холл и внесли меня в маленькую комнатку. Там они бросили меня на пол лицом вниз и перерезали жесткие веревки на шее, запястьях и щиколотках. Последний из них успел выбежать за дверь, когда я вскочил на ноги. Дверь захлопнулась, и я услышал как щелкнул хорошо смазанный замок. Я остался один в пустой комнате, размерами примерно футов десять на десять, с одним крошечным зарешеченным окном, без единого предмета мебели. Я выглянул в окно, в небольшой закрытый двор, и прислушался. Дом располагался так далеко от дороги, что я не услышал даже шума проезжающих автомобилей. Из клуба тоже не доносилось ни звука. Я сел на пол рядом с дверью, прислонившись спиной к стене.

Я должен был бы испытывать страх, или, по крайней мере, беспокойство. Но ничего похожего. На меня напали - первое прямое действие, направленное против меня. Все остальное было просто предположениями. Что бы ни произошло, я смогу хоть что-нибудь узнать. Маски сняты, клинки обнажены.

Прошел час прежде чем что-нибудь произошло. Когда замок щелкнул, я вскочил на ноги. Мое колено болело в месте, где веревка прошлась по шраму, оставшемуся после операции.

Дверь открылась, и вошел О'Делл. Вслед за ним сразу последовал один из моих пленителей. О'Делл усмехнулся, а его боевик закрыл дверь и встал, прислонившись к ней спиной и сложив на груди руки.

- Вот мы и снова встретились, мистер Гарри. Разрешите мне прокомментировать вашу настойчивость. Вы оказались упрямы, но недостаточно сообразительны. Мы не станем вас долго задерживать. Вам только нужно сделать для нас одно маленькое одолжение, - он вынул из внутреннего кармана белой куртки листок бумаги с гербом "Галле Фейс" и протянул его мне.

Я взял листок, он был пустой.

- Я знаю, Гарри, что у вас есть ручка. Мне очень жаль, что в нашей комнате для гостей нет стола. Вам просто придется сесть на пол и написать записку американскому консулу, в которой вы уполномочиваете отдать подателю этой записки конверт, который вы оставили там. Один из наших людей работает в консульстве клерком. Он рассказал мне о вашем послании.

Он стоял, толстый, улыбающийся и уверенный в себе. На нем была белая куртка, белые шорты и высокие белые шерстяные носки. Он вел себя как человек, рекламирующий доходные акции.

- Ну, а если я откажусь? Если скажу, что как только вы получите конверт, меня утопят или переедет машина, или произойдет еще какой-нибудь несчастный случай.

- Дорогой мой мальчик. Я не буду вам лгать. Конечно с вами произойдет несчастный случай, но я могу гарантировать, что смерть ваша будет легкой. Вы доставите нам некоторые неудобства, если нам придется заставлять вас подписывать записку. Вы же знакомы с лечением водой? Мы подвешиваем вас за пятки и накачиваем в живот воду под давлением при помощи автомобильного насоса. Когда ваш живот будет готов лопнуть, мы прекращаем качать дальше. А потом пара рослых мужчин начнет колотить вас палками по брюху. Самое удивительное, что обычно при таком "лечении" люди не теряют сознания. Тогда-то вы и напишите записку.

Впервые я почувствовал, как холодок страха пробежал по моей спине. Не могу сказать, что я такой уж бесстрашный человек. Я ненавижу, когда мне причиняют боль. Боль пугает меня. Боль в любых формах. О'Делл не походил на лицедея, разыгрывающего мелодраму. Скорее, он был похож на человека, со вкусом рассказывающего, как он загонял мяч для гольфа в очередную, особенно трудную лунку.

- Дайте мне немного времени для размышления. Скажем, час, - я немного приподнял руки и заставил их затрястись.

О'Делл смотрел вниз, и я увидел, как он улыбнулся, увидев мои трясущиеся руки.

- Хорошо, Гарри. И не расстраивайся. Это нечто большее, чем ты или я. Ты чуть было не помешал созданию Новой Зоны Процветания Юго-Восточной Азии, если это послужит тебе утешением. Ты, эта слабовольная дурочка и болтун-слуга. И Кристофф, если тебе от этого станет легче.

Он повернулся и здоровенный сингалец открыл ему дверь. О'Делл вышел, и, к моему разочарованию, я остался вдвоем со своим обидчиком, за закрытой дверью.

Я отошел к противоположной стене и посмотрел на могучую бронзовую грудь охранника: настоящий громила. Я вспомнил грубые руки, ощупывающие мою одежду в поисках оружия, которого у меня не было. Я должен как-то перехитрить своего сторожа.

Зарешеченное окошко - мой единственный шанс к спасению. Я стоял рядом с ним и старался хоть что-нибудь придумать. Я понимал, что драгоценные минуты уходят. Я сделал вид, что стараюсь действовать незаметно. Не глядя на стража, я засунул руку во внутренний карман пиджака. Боковым зрением я увидел, что он развернулся в мою сторону. Я быстро вытащил руку из кармана и, держал пальцы так, словно в них зажат какой-то небольшой предмет, вроде таблетки. Я бросил воображаемую таблетку в рот и начал сползать по стене вниз, хватаясь за горло. Я уже лежал на полу, издавая странные булькающие звуки, когда он подбежал ко мне. Я закатил глаза и, задержав дыхание, застыл в неподвижности. Он наклонился надо мной, испуганно глядя на мое замершее тело. Я знал, что через несколько секунд он повернется и начнет барабанить в дверь. Тогда я изо всех сил двинул левой ногой прямо ему в челюсть. Удар получился такой силы, что на мгновение нога у меня онемела. Его подбросило в воздух, и он тяжело упал на спину, стукнувшись головой об пол. Я вскочил на него и дважды ударил его, прежде чем сообразил, что это уже совершенно ни к чему. Он валялся без сознания, его тяжелая челюсть была сломана.

Я быстро осмотрел окно. Прутья были примерно в полдюйма диаметром, а расстояние между ними дюймов пять. Всего пять вертикальных прутьев, которые уходили в деревянный подоконник, но вид у них был такой, точно они проходили сквозь подоконник и стену насквозь. Я уперся ногами в стену и потянул один из прутьев максимально напрягая все мышцы. Прут поддался, но лишь чуть-чуть. Я взглянул на него сбоку и убедился, что он слегка согнулся. Некаленый металл, скорее всего сварочное железо. Это дало мне идею, в которой я так нуждался. Я снял свой толстый кожаный ремень и застегнул его так, чтобы он охватывал три прута. Я обвел помещение глазами в поисках чего-либо твердого, что смог бы использовать в качестве рычага. В комнате не имелось мебели, которую я мог бы сломать. Единственное, что можно было использовать - обувь. Я носил тяжелые башмаки двенадцатого размера с толстой подошвой. Я снял один ботинок и засунул его в ремень. Положив одну руку на каблук, а другую на носок, я стал с силой поворачивать башмак. Чуть спустя я заметил, что прут справа начал медленно сгибаться. Я стал давить на башмак еще сильнее. Прут сгибался до тех пор, пока почти не коснулся среднего. Я нажал из последних сил и прут, расщепляя дерево, выскочил из нижнего гнезда. Я потянул прут вниз, и он выскочил совсем. Скорее всего я протиснулся бы в образовавшуюся дыру, но я не мог рисковать. Используя выскочивший прут, как более удобный рычаг, я быстро согнул прутья с обеих сторон образовавшегося отверстия. Мне повезло, что прутья стояли самые обычные, и группа негодяев, в лапы которых я попал, не озаботилась заменить их на что-либо более прочное.

Сперва я просунул ноги и, держась за прутья, повис на внешней стороне здания. Оттолкнувшись здоровым коленом от шершавой штукатурки, я спрыгнул вниз и ударился о земли так сильно, что стукнулся подбородком о собственное колено.

Не теряя времени даром, я прихрамывая побежал к стене. Верхний край стены, утыканный битым стеклом, находился на уровне моей макушки. Я сорвал с себя пиджак, набросил его поверх стекла, схватился за верхний край стены и стал подтягиваться. Мне так не хватало потерянных пальцев! Стекло сквозь пиджак врезалось мне в руки. Я перевалился через стену и сдернул пиджак. Передо мной простиралось широкое поле, на дальней стороне которого стоял дом. Направо, через другое поле, только маленькое, шла знакомая дорога. Я побежал к ней изо всех сил. Правое колено с каждой секундой болело все сильнее.

Я надел пиджак и быстро пошел прочь от клуба. На перекрестке я немного постоял, пока не увидел свободного рикшу, пробегавшего мимо. Через несколько минут мы уже мчались к моему отелю. Я сидел, откинувшись на черное кожаное сиденье, тяжело дышал и рассматривал порезанные руки. Я пообещал себе, что мистер О'Делл заплатит мне с процентами.

В рваном пиджаке и испачканными кровью руками я прошел через вестибюль отеля. Поднявшись в свой номер, я позвонил Кеймарку. Когда я произнес первые два предложения, он сказал, что приедет ко мне немедленно. Я с трудом перевязал себе руки и попросил посыльного принести тазик с холодной водой для моего больного колена.

Питер появился через пять минут. Когда я закончил свой рассказ, он некоторое время потрясенно сидел в неподвижности, а потом сказал:

- Мы должны вернуться туда, Гарри. Прямо сейчас.

- А как насчет того, чтобы взять с собой несколько ваших людей? Я могу теперь вчинить О'Деллу иск и засадить в тюрьму на долгие годы.

Кеймарк покачал головой.

- Не обязательно. Кроме того, вы забываете, как здесь относятся к форме английского офицера. Они не посмеют ничего со мной сделать. К тому же у меня есть это, - он показал рукоятку большого автоматического пистолета, частично вытащив его из кармана, а затем засунув обратно. - Как только вы почувствуете себя достаточно хорошо...

Через несколько минут мы уже сидели в такси, которое несло нас к Январскому клубу. Когда мы остановились перед входом, лейтенант сказал:

- Теперь предоставьте все мне. Ничего не говорите.

Мы вошли, и опять лицо слуги осталось бесстрастным. Питер спросил про О'Делла, и портье сказал, что его можно найти в баре. Кеймарк шел впереди, а я хромая бред вслед за ним. В баре клуба мне бывать еще не доводилось. Он размещался в задней части здания, под рестораном, и выходил прямо в сад. О'Делл сгорбившись сидел за столиком, рядом с открытыми в сад дверями. Когда мы вошли, он взглянул на нас с кривой улыбкой. У столика стояло еще три свободных стула. Мы находились достаточно далеко от стойки, и не опасались, что бармен услышит наш разговор.

- Вы вне игры, О'Делл, - сказал Питер, когда мы уселись за столик без всякого приглашения.

- Просто небольшая шутка, Питер, - ответил тот. - Боюсь, что наш американский друг воспринял ее слишком серьезно.

- Больше того. Вам придется многое рассказать. Вы все повязаны. Вы и Ван Хосен, и Конни, и Венд. Смерть Конни и смерть портье из клуба. За все придется отвечать.

- Но не мне, сынок. Я здесь ни при чем. Мне ничего не известно.

Тут вмешался я:

- Ну уж одну-то вещь вы должны были знать, О'Делл. Я слишком упрям, что бы вы не пытались со мной сделать. Вы должны были предвидеть это.

О'Делл угрюмо взглянул на Питера.

- Тогда, какого дьявола, было брать...

Я наблюдал за ним и увидел, как глаза его расширяются. Я повернулся к Питеру как раз в тот момент, когда его тяжелый пистолет выстрелил. Выстрел прозвучал оглушающе в тихой комнате. Со стороны стойки послышался звук бьющегося стекла.

Я снова перевел взгляд на О'Делла. Пуля прошла сквозь верхнюю губу, превратив рот в кровавую дыру. Я видел кусочки разбитых зубов. Несколько мгновений он цеплялся за край стола, затем его глаза уставились куда-то далеко над нашими головами. Он стал медленно клониться влево, и его огромное тело с грохотом рухнуло на пол, перевернув стол и стул, на котором только что сидел. Мы встали. Питер казался постаревшим и очень усталым.

Он повернулся ко мне и прочитал в моих глазах вопрос.

- Нельзя было рисковать, Гарри. Я заметил, что он напрягся и явно решил что-то предпринять...

Я подумал про огромные размеры и мощь О'Делла. Его действительно было бы очень трудно остановить. Когда стол перевернулся, бокал О'Делла разбился и часть его содержимого выплеснулась на брюки Питера. Лейтенант убрал пистолет в карман и достал носовой платок. Наклонившись, он тщательно промокнул пятно. На шум выстрела в бар вбежали слуги. Они стояли в десяти футах от нас и широко открытыми глазами смотрели на огромное распростертое тело старого плантатора.

Старший из слуг сделал шаг вперед и спросил:

- Господин Кеймарк, нужно ли мне позвонить в полицию?

- Нет, Ратмани, я сам позвоню. - Питер повернулся ко мне. - Вам лучше остаться у тела, пока я позвоню по телефону. Они возьмут все его деньги, если надолго оставить их здесь одних.

Я поднял упавший стол, когда он вышел из бара. Я поставил стул так, чтобы сидя на нем я имел возможность не поворачивая головы видеть покойника. В комнате стало очень тихо. Человек был мертв, но его тело продолжало чуть-чуть шевелиться. Свежие трупы иногда кажутся живыми, но через несколько минут они как-то оседают вниз и приобретают тот особый вид "мешка с пшеницей", который ни с чем не спутаешь. Тогда они превращаются из существа в вещество. На несколько долларов химикатов, которым уже не нужна одежда.

Один за другим все слуги разошлись. Остались только старший слуга и бармен. Я попросил двойное виски. Мне было не по себе. Как много смертей! Кристофф, Констанция, портье, О'Делл. Начинало складываться впечатление, что скоро не останется никого, кто смог бы предъявить мне доказательства невиновности Кристоффа. Венд, Ван Хосен, и странные игроки в бридж.

Кеймарк, человек с длинным белым лицом и трое полицейских в форме вошли в бар.

Питер говорил на ходу:

- ...и я отдам свой рапорт полковнику. Он передаст вам копию. Чистой воды формальность, но я должен следовать инструкции, вы же понимаете.

Они остановились у тела О'Делла. Я встал. Белолицый человек потер подбородок и повернулся ко мне.

- А вы тоже сидели за столом? Вы можете рассказать, как все произошло?

Питер перебил его.

- Минуточку, Сэксон. Разрешите мне прислать его показания вместе с моим рапортом несколько позднее. Вы же знаете, здесь замешана Армия.

Сэксон вздохнул.

- Тогда не буду вас больше задерживать. Вы и ваш друг можете идти.

- Один момент, - вмешался я, - а как же насчет обвинения в похищении и все остальное? Что насчет людей, которые...

- Подождите, Гарри! - резко и громко прозвучал голос Питера. - С этим мы тоже разберемся сами.

Сэксон приподнял тонкие черные брови.

- Почему бы вам не рассказать мне обо всем прямо сейчас, мистер Гарри?

- Вы не обязаны ему отвечать, Гарри, - спокойно сказал Питер.

Я перевел взгляд с одного на другого. В уголках рта Питера пряталась слабая улыбка.

- Я, пожалуй, последую совету лейтенанта. И напишу обо всем в его рапорте.

Полицейский офицер вздохнул. Когда мы уходили, я обернулся и увидел, что Сэксон наклонился над телом.

Как только мы отошли подальше, Питер мрачно сказал:

- Черт возьми, Гарри, неужели вы хотите впутать в это еще и полицию? Они же только все испортят. Вы никогда не узнаете правды, если они запустят в это дело свои длинные руки.

Я остановился, чтобы достать сигарету. Он тоже остановился подождать меня.

- Послушайте, Питер. Пока вы ходили звонить, я сидел и размышлял. Я знаю теперь достаточно, чтобы быть абсолютно уверенным, что Дэн ни в чем не виновен. И я думаю, что у меня есть достаточно информации, чтобы убедить в этом его жену и родителей. Что еще мне нужно? Может быть, мне оставить это дело и вернуться в Штаты? Давайте зайдем ко мне в отель и все обсудим.

Он согласился, но добавил:

- Только побыстрее: мне еще нужно писать этот дурацкий рапорт.

Мы почти не разговаривали с ним в такси по дороге в "Галле Фейс". Я был слишком погружен в свои собственные планы и проблемы.

Мы поднялись в мой номер, и я достал из саквояжа бутылку бренди. В ванне я взял два стакана и щедро плеснул в них спиртное, добавив лишь немного воды, и протянул Питеру один из них. Я присел на кровать, а он устроился на стуле, спиной к окну, локтями почти касаясь высокого бюро.

- Вы обдумали то, что я сказал вам, Питер?

- Да, но я полагаю, что вы хотите остаться и доказать, что Кристофф ни в чем не виновен. Думаю, вы хотите, чтоб это было подтверждено документально.

- Да, я хочу, но есть ли у меня шансы? Я совершенно в этом уверен, но какими доказательствами располагаю? Где гарантии, что я смогу добыть дополнительные улики? А если меня убьют? То, что О'Делл сказал о Союзе Процветания сильно меня беспокоит. Я столкнулся с чем-то очень серьезным. Это как айсберг - я видел лишь малую часть его, торчащую из воды.

Питер задумчиво потягивал бренди, а я еще раз подивился его длинным загибающимся верх ресницам. Наконец он сказал:

- Возможно, вы и правы. Я могу продолжить официальное расследование здесь, а когда мы раскроем дело до конца, я добьюсь официального оправдания Кристоффа. Я уверен, что со временем мы раскроем все дело, как бы запутано оно не было.

- Давайте я вам кое-что покажу, Питер. Это письмо, которое жена Дэна получила от полковника армии США. Это то, что вы должны будете опровергнуть.

Я встал и подошел к бюро. Ему пришлось убрать руки, чтобы дать мне пройти. Я стал искать письмо в верхнем отделении бюро и выругался, что никак не могу его найти. Я смотрел в зеркало бюро и ждал до тех пор, пока не увидел, что его голова откинулась назад, когда он допивал остатки бренди. Я повернулся и врезал ему в челюсть правым кулаком. Удар получился отменным. Пустой стакан отлетел в другой конец комнаты. Питер очутился в нокдауне, но сознание не потерял. Тогда я опустил правый кулак и угостил его хорошим апперкотом, после которого он вяло осел на стуле.

Я подбежал к двери и запер на замок. Сорвав с кровати простыню, я разорвал ее надвое вдоль длинной стороны. Схватив Питера за плечи я частично затащил его в ванную. Над высокой дверью ванной была перекладина. Я крепко привязал один конец простыни к его кисти, затем приподнял его так, чтобы можно было перебросить другой конец простыни через перекладину. Я поймал второй конец и, напрягшись изо всех сил, подтянул Питера так, что пальцы его ног едва касались пола. После чего я завязал простыню. Потом я проделал тоже самое с другим запястьем Кеймарка. Его голова беспомощно упала на грудь.

Теперь оставалось ждать когда он придет в себя. Видимо, удар получился немного сильнее, чем требовалось. Я начал терять терпение. В конце концов я набрал стакан воды и выплеснул ему в лицо. Он попытался поднять голову. После второго стакана он окончательно пришел в себя.

Питер посмотрел на меня, потом вывернув шею посмотрел на перекладину и на узлы. Затем снова перевел взгляд на меня. Его испуганные глаза были широко открыты.

- Послушайте, Гарри, если это какая-нибудь дурацкая шутка...

- Это совсем не шутка. Это первый умный поступок, который я сделал за все время пребывания на острове.

Он улыбнулся. Он казался нежным и всепрощающим.

- Послушай, старик, жара здесь ужасная. А теперь будь хорошим парнем и спусти меня отсюда. У меня болят руки. Мне нужно не откладывая обратиться к врачу.

- Вы неглупый человек, Кеймарк, но и я кое-чего соображаю. Вы сделали несколько ошибок.

- Перестаньте болтать глупости. Снимите меня отсюда и забудем обо всем.

- Потерпите немного, Питер. Вы ведь любите разглядывать в зеркало свое красивое лицо. Я думаю вам не помешает взглянуть на себя сейчас.

Я повернул тяжелое бюро так, чтобы оно стояло как раз напротив него. Пришлось немного повозиться с зеркалом, чтобы он видел в нем свое отражение. Подойдя к Кеймарку я ударил его кулаком по лицу, стараясь содрать кожу. Потом отодвинулся в сторону и, махнув рукой в сторону зеркала, сказал:

- Посмотри на себя, красавчик.

Глаза его сперва широко раскрылись, потом сузились.

- Дешевый трюк, Гарри.

- Точно! Дешевый, но эффективный. А теперь к делу. Еще когда я сидел у трупа О'Делла, мне пришла в голову одна интересная мысль. Я сейчас расскажу тебе о ней и, если ты опять будешь прикидываться дурачком, врежу тебе еще раз. В другое место. Потом я скажу тебе еще кое-что. Понятно?

- Я понимаю, что ты имеешь в виду, но это все бессмыслица!

- Может быть, для тебя. Ты ведь еще не все слышал. Я буду продолжать работать над твоим красивым личиком до тех пор, что тебе не поможет никакая пластическая операция. Я скажу тебе, когда у меня останется один, последний довод. А если ты и тогда не начнешь говорить, я отвешу тебе такую плюху, что твой нос не пролезет в дверной проем. О'кей?

- Пожалуйста, сними меня отсюда, - вся его уверенность исчезла. Голос стал тонким и высоким. Я знал, что ему становилось еще хуже от того, что он видел как быстро распухает еще щека там, где я его ударил.

- Ну, а теперь перейдем к доводу номер один. Помнишь, я сказал тебе, что, по-моему, Констанцию кто-то утопил? Самой естественной твоей реакцией было бы подойти к ней и осмотреть тело в поисках признаков насилия. Ты этого не сделал.

- Абсурд. Я уже осматривал тело.

- Но ты сам сказал, что осматривал его считая, что это просто несчастный случай. - Я не дал ему времени на раздумья. Я чувствовал, что меня начинает тошнить от необходимости бить человека, который не может ответить тем же, но у меня не оставалось выбора. Я широко размахнулся и ударил его по другой щеке. На сей раз результат получился гораздо более впечатляющим. Из рассеченного лица сразу начала сочиться кровь. Кеймарк попытался потрясти головой, но простыни держали его плечи слишком близко к ушам.

- Довод номер два очень скромен. Если вы не работаете совместно с полицией, то каким образом вы узнали, что Конни утонула? Кто мог сообщить вам об этом? Как вы вообще там оказались, ведь плавать в это время года не рекомендуется? Вы появились на пляже слишком быстро. Ну что, теперь поговорим немного?

- Это безумие, Гарри. Остановись, пока ты не зашел чересчур далеко.

Я хотел посильнее разукрасить красавчика, оставив тонкий аристократический нос напоследок. И ударил коротким скользящим ударом правой в угол его рта. От удара лейтенанта даже чуть развернуло. Он закрыл глаза и застонал.

- Следующий пункт моих рассуждений: как ты элегантно отбросил все мои планы относительно Январского клуба. Даже для меня является очевидным: собрать всех этих деятелей вместе и попытаться что-нибудь выжать из них, было бы весьма естественно и разумно.

- Но с этими людьми нельзя так обращаться. Они никогда не заговорят. Черт тебя возьми, прекрати сейчас же, мне больно.

- Не сомневаюсь в этом, дорогой друг. Но это еще цветочки.

Я снова ударил его в рот и почувствовал, как зубы поддаются под костяшками моих пальцев, и как кровь брызнула мне на руку. Я видел, что он посмотрел через мое плечо в зеркало. У него было такое же выражение лица, как у маленького мальчика, который собирается заплакать.

- Следующий мой довод, Питер. Кто знал о том, что я хочу подкупить портье из клуба? Только ты. И конечно же парень был не столь глуп, чтобы рассказывать это кому бы то ни было. А его убили той же ночью. Очень, очень странно.

- Подожди! - закричал Кеймарк. - Они могли узнать об этом как-нибудь по-другому. Да, так оно и было!

Я игнорировал его слова. Отвратительно, но ничего другого не оставалось. Я сильно ударил его под правый глаз. Так сильно, чтобы разбить правый хрящ. Я рассчитывал на его неопытность в подобных делах. На то, что он не знает, что через несколько месяцев на его лице не останется почти никаких следов, кроме маленьких незаметных белых шрамиков.

- Еще один довод. Не думаю, что в Американском консульстве нанимают на работу людей, не проверив самым тщательным образом их честность и лояльность. О'Делл сказал мне, что служащий там человек сообщил ему о моем пакете. Чепуха! Я рассказал о нем тебе, а ты О'Деллу. Ну, будешь говорить?

Тут он удивил меня. Он выпрямился, насколько позволяли простыни, и посмотрел мне прямо в глаза. Его лицо стало твердым, насколько это вообще было возможно в его состоянии. И это в момент, когда по моим расчетам вот-вот сломается. Делать нечего - следующий скользящий удар рассек ему левую бровь, из которой тут же стала сочиться кровь.

- Еще один маленький факт. Я наблюдал за О'Деллом. Он не собирался ничего предпринимать. Он сидел совершенно расслабившись. Ты застрелил его потому, что он слишком много болтал. У него не имелось ни единого шанса. Это было хладнокровное убийство, причем отнюдь не первое.

Его глаза расширились, когда я вновь занес кулак для удара. Ему уже было не до оправданий, он все силы тратил на то, чтобы сохранить остатки мужества. Я усмехнулся, когда еще раз пустил в ход правую. Теперь я ударил его в наименее пострадавшую часть рта.

- Другой аргумент: ты не хотел, чтобы я давал показания полиции. Этот Сэксон, похоже, неглупый парень. Может быть, если я дам ему достаточное количество фактов, он сможет раскусить тебя.

Еще один удар. Он начал проклинать меня. Он ругался сквозь распухшие разбитые губы, которые искажали слова. Я стоял и ждал, когда он выговорится. Его голос стал хриплым, слова все более невнятными и, наконец, он замолчал. Кровь капала с лица на форму.

- Кроме того, дружок, когда я сказал, что хочу уехать отсюда, ты не стал меня разубеждать. Ты хотел, чтобы я уехал. Ты даже не стал приводить никаких доводов. А теперь послушай меня внимательно, у меня остался один, решающий довод, старина. Я приберег его к заключительному удару. Удару в нос. Посмотри напоследок в зеркало на свой прелестный носик. Попрощайся с ним как положено.

Кеймарк посмотрел. Изящный заостренный нос возвышался над изуродованным ландшафтом лица сверкая чистотой, словно единственное доброе дело в мире греха. Я видел, как он задрожал, когда взглянул в зеркало и понял, что с ним произойдет, когда я ударю. Он пытался набраться мужества.

Мне требовался какой-то психологический трюк. У меня не имелось заключительного довода - я уже выложил все. Так что я облизал губы и стал закатывать рукава, как это делает питчер [подающий в бейсболе] перед решающей подачей.

- Ты даже не представляешь, Пит, с каким удовольствием я все это делаю. Наверное, я садист. Возможно, мне лучше сделать с начала пару тренировочных ударов по твоему прекрасному носу, чтобы быть уверенным, что заключительным ударом не промахнусь.

- Нет, Гарри! Нет! Я расскажу тебе, я расскажу тебе все. Сними меня отсюда.

- Только когда ты все расскажешь. Мне просто до ужаса хочется стукнуть тебя в нос.

- Ван Хосен. Он здесь главный. Подрывная группа. Деньги идут от японцев с Явы. Золото и драгоценные камни, отнятые у датчан. Война закончилась, но Ван Хосен получил приказ установить здесь прояпонский режим. Я работаю на него уже три года. У меня превосходная крыша для подобной деятельности. Кроме того, я могу направлять все подозрения по ложному следу. Ван Хосен командовал группой, О'Делл был его заместителем. Но О'Делл презирал Ван Хосена, и я заменил О'Делла. Именно О'Делл приказала убить Кристоффа, поскольку тот случайно, во время игры в бридж, обнаружил код. Кристофф пришел в штаб английской армии доложить, что в Январском клубе происходит нечто подозрительное. Нам повезло: он пришел ко мне. Январский клуб - наша база.

- А что насчет ночной прогулки на корабле? Быстро!

- Я попросил Кристоффа помочь нам разоблачить этих людей. Приказ О'Делла. Познакомил его с Конни и О'Деллом, и сказал ему, что они подозреваются в шпионаже. Рассказал Кристоффу, что у нас имеется секретная информация, которую они перехватили и хотят переправить в Индию. Попросил его пригласить их на корабль, сделать вид, что он напился, и посмотреть не предложат ли они ему доставить их в Индию. Там ведь совсем близко. Обещал дать ему оправдательное письмо, если у него возникнут из-за этого неприятности. Я попросил его держать наши планы в тайне. Он все сделал так, как мы договорились и при первой же возможности О'Делл столкнул его за борт.

- Почему ты застрелил О'Делла?

- Приказ. Я доложил Ван Хосену, что тебя невозможно купить или запугать. Мы ничего не могли с тобой поделать после того, как ты оставил в консульстве это проклятое письмо. Если бы ты этого не сделал, то уже давно был бы мертв. О'Делл думал, что сможет пытками заставить написать тебя записку, чтобы получить письмо из консульства. Я знал, что ты никогда не напишешьтакой записки. Ван Хосен сказал О'Деллу, чтобы он даже не пытался. Но О'Делл нарушил приказ, и я должен был замести все следы. Я считал, что мне это удалось.

- Почему ваша организация столь безжалостна?

- Тысячи единиц стрелкового оружия и сотни тысяч боеприпасов были похищены и спрятаны в горах. Мы должны были возглавить восстание цейлонцев против англичан. Нам обещали в награду миллионы, а Ван Хосен собирался получить для нас поместья на Яве, когда все будет закончено.

- Почему был убит портье? Он что-то знал?

- Абсолютно ничего. Он был убит, чтобы ты прекратил попытки подкупить других.

- Кто убил его?

- Венд. Это его обязанности.

- А кто убил Констанцию?

- Тоже Венд. Он послал ей записку, чтобы она рано утром подплыла к его маленькой лодочке. Она так и сделала, и он держал ее за волосы под водой, пока она не захлебнулась. В результате на ней не осталось никаких следов насилия.

- Убивать ее было необходимо?

- Да. Она была слабой и представляла собой серьезную опасность провала, особенно пока ты крутился здесь. Ты напугал ее. Ты подсунул ей ту треклятую записку, а она подумала, что записка от Ван Хосена. Она не знала его почерка.

- Где живет Ван Хосен?

- Здесь, в этом отеле. Двумя этажами выше.

- Как тебя завербовали?

- До войны я работал в Шанхайском Полицейском Департаменте. Я был единственным уроженцем Шанхая, все остальные приехали из Англии. Парни из хороших семей. А в моих жилах четверть японской крови, что я тщательно скрывал. Мой дед служил в японской армии. Я работал честно, пока не появился Ван Хосен. Он откуда-то знал о моем происхождении. Я понял, что если мое начальство об этом узнает, с моей карьерой будет покончено раз и навсегда. Почему я должен сохранять лояльность стране, которая могла выбросить меня на улицу из-за моего происхождения? Разве я похож на японца?

В его голосе звучала гордость. Он на мгновение забылся но, взглянув в зеркало, застонал и опустил голову.

- Сними меня отсюда, - слабо попросил он.

- Не сейчас, Кеймарк. Я оставлю тебя здесь, а сам отправлюсь за твоим полковником. Кажется, фамилия его Рис-Ли? Я приведу его сюда, и ты повторишь всю историю на бис.

Когда я закрывал за собой дверь, то напоследок посмотрел на него. Кеймарк слишком устал удерживать свой вес стоя на цыпочках, и просто повис на руках, уронив голову на грудь. Его светлые волосы были в полном беспорядке.

Штаб Британской разведки располагался в высоком сером здании, перед которым раскинулся ухоженный газон с цветами. Поскрипывающее такси остановилось перед ступеньками главного входа. Я попросил шофера подождать меня на маленькой стоянке по соседству.

В британских газетах есть юмористический персонаж по имени полковник Блимп. Он большой, самоуверенный человек с абсолютно лысой головой и серыми усами, грандиозными с одной стороны и какими-то жалкими с другой. Он носит охотничью куртку, плотные шорты и высокие шерстяные гольфы. Он вечно хвастается, грозится, рыгает и тяжело, с присвистом дышит. Предполагается, что это иронический собирательный образ "старой гвардии".

Рядовой объявил полковнику, что я пришел по делу безотлагательной важности. Мне предложили войти.

Полковник восседал за массивным столом в большом, с высоким потолком, кабинете. Это был полковник Блимп собственной персоной. Жестом пухлой руки, загоревшей за долгие годы службы на востоке, он предложил мне сесть.

- Американец, да? Что случилось? Говорите!

- Я насчет лейтенанта Питера Кеймарка. Он...

- Кеймарк состоит под моей командой. Что с ним?

- Я хочу рассказать вам...

- Во имя небес! Говорите по существу!

Я вскочил и, наклонившись над столом, закричал прямо в его блестящее красное лицо:

- Замолчите и не перебивайте меня хотя бы в течении минуты, чтобы я смог вам рассказать. Прекратите свои проклятые официальные вопросы!

Я медленно опустился на стул, пока он бубнил что-то про наглость невоспитанных американцев.

- Кеймарк предатель, - сказал я, когда он успокоился. - В нем есть японская кровь. Он получал деньги от датчанина по имени Ван Хосен в течении трех лет. Он только что застрелил плантатора по имени О'Делл. Пойдемте со мной и он вам сам все расскажет.

- Чепуха, молодой человек! Я знаю лейтенанта много лет. Он не японец. Это жара так на вас действует. Выпейте воды. Пойдите, отдохните немного, а затем вам необходимо развлечься и обо всем забыть.

- Послушайте, или вы сейчас пойдете со мной, или я обращусь к очень толковому парню из местной полиции, по имени Сэксон. Как вам это нравится, надутая обезьяна?

- Молодой человек, если бы вы служили под моей командой, я бы расстрелял вас за такие слова.

- Если бы я служил под вашей командой, вам бы не удалось прожить так долго. Вы идете со мной? Меня ждет такси. Нам совсем недалеко, в "Галле Фейс". На всю поездку у вас уйдет не больше часа.

Полковник закашлялся, посмотрел в потолок, потрогал пресс-папье. Затем взял шляпу и трость, сказав:

- Тогда пойдемте быстрее и покончим с этим дурацким делом!

Шофер выскочил из такси и открыл дверь для полковника. Мне он такого внимания не оказал. Привилегия правящего класса.

Я попытался рассказать полковнику всю историю за время короткой поездки к отелю. В ответ он лишь производил возмущенные клокочущие звуки и отодвигался с тревогой подальше от меня.

Мы вошли в отель и поднялись наверх. Подходя к своему номеру я достал ключ. Полковник нетерпеливо постукивал себя по ноге тростью, пока я открывал дверь. Я пропустил его вперед. Он прошел внутрь и увидел Кеймарка. Он остановился так резко, что я натолкнулся на него. Я шагнул в сторону, чтобы тоже увидеть лейтенанта.

Первой моей мыслью было, что он потерял удивительно много крови от полученной трепки. Вся передняя часть его формы промокла от крови. Он неподвижно висел на руках, словно странное застывшее пугало. Полковник подошел ближе, чтобы увидеть лицо Кеймарка. Он поднял трость и осторожно толкнул лейтенанта в лоб. Голова слегка отклонилась назад. Когда полковник убрал трость, голова Питера снова упала на грудь.

- Он мертв. У него перерезано горло. Зачем вы это сделали?

- Я?! Когда я уходил с ним все было в порядке. Кто-то проник сюда во время моего отсутствия, не знаю только как.

Он взглянул на меня и в его узких глазах я прочитал отвращение и тревогу.

- Все ключи от номеров одинаковы. Подходят к любой двери. Ничего у вас не выйдет. Вы его убили. Вам лучше отправиться со мной.

Я тем временем понемногу приближался к телу. Последние несколько футов я одолел одним прыжком и сунул руку в правый карман на форме Кеймарка. Пистолет находился на месте, но когда я стал его вытаскивать, он застрял. И прежде чем мне удалось разобраться с ним, что-то холодное и острое уперлось в мой затылок.

- Отойдите в сторону, молодой человек. Очень медленно, не то я буду вынужден проделать вам дыру в затылке. Впрочем, рано или поздно, но придется сделать это.

Я отпустил пистолет и сделал шаг в сторону. Полковник продолжал прижимать острый предмет к моему затылку..

Наконец, он сказал:

- Повернитесь кругом, молодой человек.

Он успел достать пистолет Кеймарка и держал его в левой руке наведенным мне прямо в живот. Кроме того, левой рукой он придерживал полую часть трости, а правой как раз засовывал тонкое лезвие длинного меча обратно в трость. Меч вошел на свое место и полковник, не сводя с места глаз, повернул рукоять на полоборота.

- Сейчас вы поедете со мной. Ну и безобразие вы здесь учинили. Международное убийство. Придется привлекать американских официальных представителей. Судить вас, наверное, будут в гражданском суде. Хотя дело-то совершенно ясное, никаких сомнений.

Опять противники использовали смерть, чтобы накрыть моего туза. На сей раз уже окончательно. У меня было что рассказать, но легче втолковать что-либо глухому, чем полковнику. Он стоял передо мной и пистолетом показывал, чтобы я шел к двери. Я не двинулся с места.

- Выходите. Не хочу стрелять в вас здесь. Вы должны дать официальные показания. У меня и так будет куча неприятностей.

- Полковник, ответьте мне на один вопрос. Какой смысл мне было тащить вас сюда, чтобы вы увидели тело, если бы Кеймарка убил я?

- Никакого смысла. Но я никогда и не думал, что вы, американцы, способны совершать что-нибудь осмысленное. Вы все гангстеры или дешевые актеры. Идите.

Теперь мне стало ясно, почему Кеймарк с такой легкостью покрывал деятельность группы, базировавшейся в Январском клубе. Я по-прежнему не двигался с места.

- Подождите минутку. Предположим, я приведу вас к человеку, который знает кто убил Кеймарка. Возможно, он сам и убил его.

- Чепуха.

Я должен был как-то перехитрить его. Если бы посадили меня в камеру, мне никогда ничего не удалось бы доказать. Моя история звучала бы, как чистейший вымысел. Я не хотел больше иметь дела с полковником. Мне был необходим Сэксон, высокий человек с длинным белым лицом. Он показался мне толковым парнем.

Требовалось срочно что-то придумать и обмануть глупого полковника, обладающего, однако, отличной реакцией. Я поднес правую руку к груди, одна из больших пуговиц моей куртки болталась на одной нитке. Я незаметным движением оторвал ее и медленно двинулся к двери, ведущей в коридор. В этой части комнаты было темнее. Полковник шел за мной, выдерживая дистанцию не менее чем в шесть футов. Я поудобнее перехватил пуговицу в руке и коротким движением бросил ее в сторону тела Кеймарка. Одновременно я обернулся и с удивлением посмотрел в том направлении. Полковник услышал какой-то шум за спиной. Он повернулся и бросил торопливый взгляд назад. Прежде, чем он успел перевести глаза на меня, я ударил его коленом в нижнюю часть живота. С громким стоном он упал на спину, уронив пистолет. Я моментально вырвал трость из его руки. Он был совершенно потрясен. Даже мысли о дальнейшем сопротивлении у него не осталось. Его слишком беспокоил живот.

Я сел на край кровати, пока он смотрел в потолок. Наконец, он постанывая сел на полу.

- Сядьте на стул, полковник Рис-Ли.

Полковник пошатываясь встал на ноги, сделал пару шагов и сел на стул.

- Нечестная тактика. Вы меня обманули. Вы вообще когда-нибудь слышали о честной игре?

- Конечно. Я стану играть по правилам, а вы засадите меня на много лет в тюрьму. А сейчас сидите спокойно, мне нужно сделать один короткий звонок.

Потребовалось три или четыре минуты, чтобы найти нужного мне человека. Когда нас соединили, я сказал:

- Сэксон? Говорит Говард Гарри. Мы сегодня встречались в Январском клубе. Вы можете сейчас подъехать ко мне? Хорошо. Я в "Галле Фейс". Номер триста десять. Здесь еще один труп.

Я повесил трубку. Его умный усталый голос успокаивающе подействовал на меня. Пока Сэксон ехал, я дал полковнику исчерпывающие указания: он должен все время молчать. Ни слова. Ни звука, а то я обойдусь с его животом построже. Мне показалось, что последний довод произвел на него впечатление. Полковник сложил руки на животе и, могу поклясться, немного вздремнул. Он проснулся лишь когда в дверь громко постучали.

Держа полковника под прицелом пистолета я подошел к двери и открыл ее. За дверью стоял Сэксон и два шоколадного цвета полицейских в форме. Я отошел в сторону, пропуская Сэксона. Я указал на тело Кеймарка, и он пошел к нему. Проходя мимо меня, Сэксон быстро повернулся. Я почувствовал резкую боль в запястье, и пистолет исчез из моей руки. Не глядя на меня, Сэксон протянул его одному из полицейских.

Полковник вскочил на ноги и закричал:

- Арестуйте этого человека! Он убил лейтенанта Кеймарка. Он напал на меня! Быстрее!

Сэксон остановился на полпути к ванной и посмотрел на полковника.

- Мне очень жаль, сэр, но мистер Гарри позвонил и попросил меня прийти сюда. Поэтому сперва я выслушаю его версию. Я попрошу вас сесть и помолчать до тех пор, пока я не обращусь к вам за дополнительной информацией.

Сэксон долго смотрел на висящий труп. Он достал уже знакомую мне записную книжку и внес туда несколько записей. Одного из своих людей он поставил у дверей номера. Наконец, он повернулся ко мне и сказал:

- Прошу вас, мистер Гарри. Пожалуйста, расскажите все кратко. О деталях я расспрошу вас позднее.

Я рассказал ему все. Коротко и по существу. Я признался, что подвесил Кеймарка за руки и слегка обработал его, но я отрицал, что убил его. Я поведал все, что узнал от Кеймарка. Затем я упомянул реакцию полковника.

Полковник начал что-то лепетать, но Сэксон жестом заставил его замолчать.

Сэксон сел на край моей кровати и потер пальцами подбородок.

- Вся ваша история, мистер Гарри, подпадает под юрисдикцию бюро, которое возглавляет полковник Рис-Ли. Однако, я считаю, что на этот раз могу позволить себе вмешаться. Я делаю это исключительно потому, что верю вам. Если вы солгали, мое вмешательство может привести к существенной потере моего престижа. Я знаю, что в этом случае полковник станет моим врагом. У меня есть план, суть которого я не буду вам объяснять, вы все увидите.

Он повернулся к ближайшему полисмену и дал ему короткое указание на сингальском языке. Тот быстро подошел к двери ванной, достал нож и обрезал одну из простыней. Рука Кеймарка тяжело упала вниз. Потом он, одной рукой поддерживая тело лейтенанта за плечи, другой рукой обрезал второй кусок простыни. Одновременно он подтолкнул тело в ванную. Труп со стуком упал на кафельный пол. Затем полицейский затащил его в ванную, намочил полотенце и вытер пятна крови на деревянном полу в комнате. После этого бросил грязное полотенце обратно и закрыл дверь.

Сэксон поднял телефонную трубку.

- Соедините меня с номером Ван Хосена, пожалуйста. О, он в баре? Тогда соедините меня с баром, будьте любезны. - Прошла пара минут. Мистер Ван Хосен? Вас беспокоит Лесли Сэксон из Центрального Полицейского Бюро. Я в номере триста десять. Вы не могли бы подняться сюда на несколько минут. Благодарю вас.

Он повесил трубку и повернулся ко мне.

- Когда Ван Хосен будет здесь, я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь из вас открывал рот. Чтобы я ни говорил, не прерывайте меня.

Он отдал еще какие-то короткие распоряжения на сингальском языке и один из полицейских быстро вышел из номера.

Мы все молча ждали. Полковник, казалось, снова заснул. Я стал возиться с сигаретой. Сэксон сидел мрачно и неподвижно, как статуя.

Полицейский открыл дверь после первого стука. Ван Хосен заморгал, когда увидел всех собравшихся в комнате, а потом улыбнулся. Он скромно вошел, держа шляпу в руке. Кроткий, худощавый человек.

- Садитесь, пожалуйста, мистер Ван Хосен. Вот сюда на кровать. Я хочу задать вам несколько вопросов, которые...

В это момент зазвонил телефон. Сэксон взял трубку и закрыл микрофон рукой.

- Извините, я жду звонка, - он убрал руку и заговорил в телефон. Сэксон слушает. О, да, мистер Венд. Вы получили мою записку?

Я наблюдал за Ван Хосеном. При упоминании Венда его губы слегка дрогнули.

- Вы знаете, мне рассказали очень странную историю, мистер Венд. Очень странную. Вы знакомы с человеком по имени Ван Хосен?.. Немного, ага. Так вот мистер Ван Хосен просит нас предоставить ему частный транспорт, чтобы он смог покинуть Цейлон. В ответ он обещает снабдить нас определенного рода информацией. Он дал мне план некоего восстания, а также список мест, где предположительно хранится оружие, и опись разного рода оборудования... Я согласен с вами, Мистер Венд, это действительно звучит фантастично. Кроме того мистер Ван Хосен утверждает, что вы, он, мистер О'Делл, который погиб сегодня днем, лейтенант Кеймарк, убитый час назад и мисс Северенс, которая тоже уже мертва, были ядром странной организации, планировавшей революцию на Цейлоне.

- Он утверждает, - продолжал Сэксон, - что прибыл сюда во время войны с Явы, в качестве японского агента... Откуда я это взял? Какое отношение имеет это к вам? В отчете, написанном Ван Хосеном собственноручно, он утверждает, что вы убили мисс Северенс, портье из Январского клуба, а также лейтенанта Кеймарка. Мистер Ван Хосен также обвиняет мистера О'Делла, что тот год назад убил американского офицера.

Сэксон замолчал и стал слушать. Я наблюдал за Ван Хосеном. Он изо всех сил старался сохранить невозмутимое выражение лица. Его руки неподвижно лежали на коленях. Но его розовые губы заметно побледнели.

Сэксон снова заговорил в телефонную трубку:

- Значит, вы считаете, что Ван Хосен просто нездоров? Вы ничего не знаете ни об убийствах, ни о заговорах? Тогда я попрошу вас, как только у вас появится такая возможность, зайти в полицию и рассказать мне все, что вы знаете о Ван Хосене. Вас интересует что-то еще?.. Нет, мы не собираемся его задерживать до тех пор, пока не проведем детальной проверки всех его показаний... Конечно. Большое вам спасибо, мистер Венд, - Сэксон аккуратно повесил телефонную трубку и повернулся к Ван Хосену. Улыбка Сэксона была короткой, но очень уверенной.

- Что за фарс вы устроили, Сэксон? - резко спросил Ван Хосен.

Сэксон пожал плечами.

- Шах и мат, друг мой. Вы ведь играете в шахматы, не так ли? Хорошо. Я уверен, что все, сказанное вашему приятелю Венду, - правда. Если я прав, то могу совершенно спокойно отпустить вас. Ведь вы прекрасно понимаете, что Венд убьет вас прежде, чем вы успеете хоть что-нибудь ему объяснить. И не думаю что вас, как доносчика, ждет легкая смерть. У вас есть один-единственный шанс, вы меня понимаете? Вы можете сообщить информацию, которую, как я сказал Венду, вы мне уже сообщили. Тогда я могу гарантировать вам защиту. Если же мои основные посылки неверны, вы можете встать и уйти, посмеиваясь над моей глупостью и наивностью.

Ван Хосен встал и с видом оскорбленной добродетели поправил смявшийся пиджак. Он погладил маленькую бородку и укоризненно посмотрел на Сэксона.

- Вы, Сэксон, должно быть сошли с ума. Вы все здесь сошли с ума.

- Можете думать о нас все, что вам заблагорассудится. Не в наших силах изменить ваши убеждения. А вот изменить вашу жизнь мы можем. Однажды я видел человека, который донес на патриотов из Бирманского подполья. Он был примерно вашего строения, Ван Хосен. Подпольщики обмотали его голый живот широким белым поясом и привязали спиной вниз на солнцепеке. Пояс был очень тонким, но чрезвычайно прочным. Под пояс они посадили несколько больших жуков с твердой скорлупой, которых можно поймать ночью в джунглях. Жуки эти ненавидят свет, когда на них попадают лучи солнца, они зарываются глубоко в землю. Смерть этого человека была не из приятных, мистер Ван Хосен.

- Сказка, чтобы пугать маленьких детишек.

- Вы можете идти, мистер Ван Хосен, я вас больше не задерживаю.

Ван Хосен подошел к двери. Он взялся за дверную ручку и даже повернул ее, приоткрыв дверь. Потом он обернулся, взглянул на Сэксона и облизал губы.

- Предположим, я сделаю заявление, что вы подвергаете опасности мою жизнь, оговорив перед Вендом. Может, он склонен к вспышкам ярости. Я ведь могу в такой ситуации просить защиты у полиции?

- Я уже говорил вам, что у меня нет никаких оснований задерживать вас. Вы свободны.

- Тогда представим на минуточку, что ваша абсурдная ложь близка к действительности, и я могу предоставить списки и доказательства, которые вы требуете. Предположим, что я действительно преступник. Какие гарантии вы можете дать человеку, сделавшему такие признания?

- Никаких, кроме уже названных мною. Защита вас полицией от мести ваших товарищей.

Ван Хосен повернулся к двери. Свой последний вопрос он задал охрипшим голосом:

- Откуда звонил Венд?

- Из Январского клуба. Он знал, что вы здесь, со мной. Оттуда минут пять езды на такси. Мы с вами разговаривали как раз минут пять.

Я затаил дыхание, пока Ван Хосен стоял в нерешительности у дверей. Опять зазвонил телефон. Сэксон поднял трубку.

- Сэксон слушает... О, это опять вы, мистер Венд... Да, он как раз уходит. Вы хотите поговорить с ним?... Не будете?.. Я понимаю. Вы хотите, чтобы он поехал вместе с вами в клуб? Хорошо, я передам ему, что вы ждете внизу.

Сэксон повесил трубку. Ван Хосен отошел от двери. Он еле передвигал ноги, словно постарел лет на двадцать. Лицо его перекосилось. Он остановился перед Сэксоном и дрожащим голосом сказал:

- Вы чудовище! Посмотрите, что вы со мной сделали! Все это правда, и вы знаете, что это правда. Я не могу выйти из номера. Он убьет меня прежде, чем я успею ему объяснить. Может, они убьют меня, когда вы попытаетесь увезти меня отсюда. Вызовите еще людей! Мне нужна надежная охрана!

- Если вы не хотите давать показания, мистер Ван Хосен, то зачем же мне задерживать вас? Почему бы Цейлону не сэкономить на вашем процессе?

Ван Хосен схватился за спинку стула Сэксона.

- Я сообщу вам все, что вы хотите. Я расскажу вам о всех тайниках, о будущих руководителях восстания. Как О'Делл убил американца, который нас заподозрил. Как я прибыл сюда с информацией из Токио о предках Кеймарка. Как Венд утопил Констанцию и перерезал горло Кеймарку. Мы пришли сюда вместе, чтобы посмотреть на этого дурака, - он показал на меня. - И нашли связанного Кеймарка. Он клялся нам, что ничего не рассказал, но мы то знали как он высоко ценил свое красивое лицо. Он не был сильно изранен. Мы не могли рисковать. Венд перерезал ему горло - медленно. Не очень приятное зрелище.

Сэксон скинул руки Ван Хосена со спинки стула.

- Сидите спокойно пока я буду писать.

Ван Хосен сидел на кровати и дрожал, а Сэксон писал печатными буквами на страницах своей неизменной записной книжки. В комнате слышалось только тяжелое хриплое дыхание Ван Хосена и скрип пера Сэксона.

- Теперь я прочитаю вслух, то что здесь написано, прежде чем вы подпишите. Тут сказано: "Я, Ван Хосен, признаю, что работал на японскую разведку на Цейлоне во время войны. Я организовал доставку оружия и амуниции на Цейлон, все это находится в тайниках, местонахождение которых я обязуюсь указать. Я также укажу лидеров, которые должны были возглавить восстание. Моими главными помощниками являлись Кларенс О'Делл, Гай Венд, Констанция Северенс и Питер Кеймарк. Я приказал О'Деллу убить американского офицера по имени Дэниел Кристофф. Он выполнил приказ при обстоятельствах, спланированных таким образом, что на Кристоффа пали тяжкие подозрения. Я приказал Венду утопить мисс Северенс. Он утопил ее. Я видел, как Венд перерезал Кеймарку горло..."

Сэксон протянул книжку Ван Хосену, тот торопливо подписался и отдал ее обратно Сэксону. Тот передал записную книжку полковнику Рис-Ли. Толстяк расписался как свидетель. Потом расписались я и Сэксон.

- Пока этого хватит. Позже мы организуем более подробное расследование, мистер Ван Хосен. Ну, а теперь я, как всякий полицейский хочу похвастаться своими маленькими хитростями. С чего вы взяли, мистер Ван Хосен, что по телефону я разговаривал именно с Вендом? Я дал указание одному из моих людей позвонить сюда, а потом позвонить еще раз, через пять минут после того, как повешу трубку. У вас слишком сильное воображение, оно и погубило вас, мистер Ван Хосен.

Маленький человек бросил на Сэксона дикий взгляд и прыгнул на него, вытянув руки, словно пытаясь схватить полицейского за горло. Сэксон вяло взмахнул левой рукой в сторону лица Ван Хосена. Звук удара напомнил пистолетный выстрел. Ван Хосен опрокинулся обратно на кровать. Помощник Сэксона подошел к Ван Хосену и, встряхнув, поставил на ноги. Датчанин стоял, опустив плечи и глядя в пол. Его храбрая бородка была в полном беспорядке.

Полковник Рис-Ли выбрался из кресла и протянул Сэксону руку. Сэксон смущенно пожал ее.

- Не будьте слишком строги к глупому английскому офицеру, Сэксон. Представьте себе, я был совершенно слеп. Наверное, я еще многого не замечал. - Он обернулся ко мне. - Вы хотите сказать, мистер Гарри, что проделали весь этот путь, только для того, чтобы исправить маленькую несправедливость, причиненную вашему другу?

Я кивнул.

- Ужасная глупость, однако я рад, что вы ее совершили. Заварили всю эту кашу. Сэксон, что вы хотите, чтобы я сделал?

- С этого момента вы будете заниматься вопросами безопасности Цейлона, сэр. А я займусь тем, что непосредственно связано с убийствами. Мы можем сообщить, что в этом деле мы работали вместе.

- Вы очень щедры. Ну, а вы, мистер Гарри? Могу ли я сделать что-нибудь для вас, после того как вы закончите давать ваши долгие кровавые показания для моего бюро и полицейского управления?

- Да, сэр. Напишите официальное письмо в Военный Департамент в Вашингтон, которое полностью оправдывает Кристоффа. Копию дадите мне и копию в американское консульство. Тогда я смогу вернуться домой.

Двумя неделями позже я стоял у поручней небольшого грузового судна, отходящего от огромной деревянной пристани мельбурнского порта и направляющегося к Золотым Воротам [пролив, соединяющий бухту Сан-Франциско с Тихим океаном]. Бесценное письмо было спрятано в самом глубоком кармане моего пиджака. Я знал, что это означает - рассказать обо всем родителям Дэна и его жене. Я почувствовал восхитительное волнение и засунул руку в карман, чтобы потрогать край письма.

Меня оставили в живых, и я смог оправдать своего друга. Я подумал о том, что увижу в глазах Дороти, когда покажу ей письмо. Может быть, когда она еще один год проживет одна... Я потянулся и решил, что мне не повредит пройтись по палубе пару тысяч раз.

ДЖОН МАКДОНАЛЬД МЕСТЬ В КОРИЧНЕВОЙ БУМАГЕ

Глава 1

Одна из прискорбных человеческих привычек – игра в загадки, например: “Что я делал, когда это произошло?"

Услышав о смерти Хелены Пирсон в четверг, третьего октября, я без труда реконструировал недавнее прошлое.

Тот четверг был четвертым и заключительным днем законной спасательной операции на море. Мейер отпускал массу шуточек насчет Тревиса Макги, спасателя по призванию, совершающего самую что ни на есть настоящую спасательную операцию, и повторял, что в результате моя легенда станет почти достоверной. Но разумеется, подобные речи были предназначены только для моих ушей.

Фактически все затеял не я. Мейер ввязался в странные проекты: где-то когда-то заинтересовался идеями удравшего с Кубы химика Джо Паласио и уговорил нашего общего друга Бобби Гатри, чертовски славного парня, обладателя насосов, прессов и прочей гидравлики, отправиться вместе к Джо в Майами, где тот обещал устроить миниатюрную демонстрацию своего изобретения в раздобытой каким-то образом старой ванне.

Когда Бобби вполне утвердился в решении уйти со своей постоянной работы, Мейер вложил деньги в небольшое партнерское предприятие, которое они окрестили “Флотационной ассоциацией”.

Потом Мейер, в очередной раз проникшись духом мамаши-наседки, улестил меня безвозмездно оказать услуги и пожертвовать на первую настоящую спасательную операцию мой плавучий дом “Лопнувший флеш” плюс мой шустрый катерок “Муньекита”. Поэтому мне пришлось привести “Флеш” на майамскую верфь, где на борт взгромоздили жуткий здоровущий дизельный насос со специально присобаченными Бобби Гатри добавками в виде неких весьма длинных армированных пожарных брандспойтов, несколько 55-галлонных металлических бочек специально составленной Джо Паласио смеси, подводные дыхательные аппараты, компрессоры, инструменты, паяльные лампы и прочее. Когда я загрузился водой и горючим, взял на борт провизию и спиртное, старичок “Флеш” сел на воду по самое некуда. Несмотря на идеально сбалансированный, широкий, как у баржи, старомодный корпус, он не мог не отреагировать на лишний груз в семь тысяч фунтов, по оценке Бобби. Похоже, “Флеш” здорово обиделся.

– Если он пойдет ко дну, – легкомысленно заявил Мейер, – посмотрим, удастся ли нам поднять его с помощью волшебной смеси Паласио.

И мы пошли вниз по Бискейнскому заливу с “Муньекитой” на прицепе, направляясь к нижним Флорида-Кис[1]. Стартовали рано, двигались не спеша, к последнему лучу солнца ушли довольно далеко по Большому Испанскому каналу, под защитой юго-западного бриза осторожно выбрались на мелководья Аннет-Ки и бросили пару якорей.

Краткосрочный прогноз погоды был хороший, но примерно над островами Лиуорд располагалось подозрительное скопление облаков. До официального окончания сезона ураганов с девичьими именами было еще полмесяца, и вдобавок известно, что эти девицы с визгом гоняют по своему району, не обращая внимания на календарь.

Как я позже узнал, в ту самую субботу, двадцать восьмого сентября, Хелена Пирсон написала мне письмо – под влиянием предчувствия, что не переживет операцию. Запечатанное письмо отослал ее поверенный со своей сопроводительной запиской. И с подписанным чеком.

В тот вечер трое флотационных партнеров на борту стоявшего на якоре “Лопнувшего флеша” страшно нервничали. Привыкший рисковать Мейер пребывал в азартном нетерпении. Перед Джо Паласио маячил шанс начать новую карьеру в приютившей его стране. Бобби Гатри думал о жене и пятерых ребятишках. Всех троих охватывал заразительный энтузиазм, потом одолевали сомнения, мрачность и приступы невеселого смеха. Если все получалось в очень малом масштабе в украденной ванне, совсем не обязательно должно было выйти в канале Хоук во Флоридском проливе, в океане, на глубине в семьдесят пять футов.

Утром мы пошли вниз, на юг, по Большому Испанскому, мимо Ноу-Нэйм-Ки, под постоянным мостом между Байя-Хон-да-Ки и Спэниш-Харбор-Ки. Потом вывели перегруженный “Флеш” на глубину и совершили по медленно вздымавшейся грязной зыби девятимильный переход по курсу приблизительно 220 градусов к одинокому маленькому Лу-Ки. Вскоре мне удалось разглядеть в бинокль красный буй на Лу. По дороге, переключив управление на автопилот, я выбирал быстрейший и наилучший путь бегства, если гром грянет слишком внезапно. Надо как следует раскочегариться и идти чуть-чуть западнее северной стрелки магнитного компаса, градусов на восемь. Если можно будет делать восемь узлов, приведу “Флеш” в канал Ньюфаунд-Харбор минут за сорок, отыщу защищенный от ветра карман в Купон-Байт или поближе к берегу у Литл-Торч-Ки.

Бобби Гатри раздобыл координаты затонувшего в полумиле к юго-западу от Лу-Ки экскурсионного судна. Оно там лежало два месяца. Называлось оно “Бама-Гэл”, принадлежало владельцу отеля из Тампы. Прогулочная яхта стоимостью около девяноста тысяч долларов, построенная всего полгода назад. Сорок шесть футов, фибергласовый корпус, двойные дизели. Владелец отеля с женой и другая супружеская пара отправились рыбачить, и хозяин яхты заработал сердечный приступ, сражаясь с макрелью. Больше никто из присутствовавших на борту не мог связаться по радио с берегом и практически не знал, как пустить судно в ход. Примерно в полумиле впереди шел буксир с тремя баржами, и они решили, что на буксире должно быть радио, по которому можно вызвать вертолет береговой охраны и отправить владельца отеля в больницу. Приятель направил яхту наперерез буксиру, заглушил моторы, и все начали махать руками. Может, думали, что у буксира с баржей есть какие-нибудь тормоза. Капитан буксира старался избежать столкновения, но масса и инерция оказались слишком большими. Передний угол ведущей баржи пробил в корпусе огромную безобразную дыру, команда спустила ялик и быстро сняла людей, прежде чем судно пошло ко дну. К моменту прибытия береговой охраны владелец был мертв, как пойманная и утонувшая вместе с прогулочной яхтой рыба.

Страховая компания выплатила стоимость судна, Мейер получил от нее разрешение, так что спасательная операция должна была принести доход – если бы нам удалось поднять яхту, подцепить на буксир и найти что-то стоящее.

Итак, в то воскресенье я привел “Флеш” в самые надежные из имеющихся возле Лу вод, в бухту в форме вытянутого полумесяца, лежащего на боку, якоря бросил на мелководье поближе к берегу, но так, чтобы при низком приливе не остаться на мели. Мы вывели “Муньекиту” и нашли “Бама-Гэл” приблизительно через сорок минут ныряния и расчетов. Поставили над ней ярко-красный буй, после чего я повел “Муньекиту” вверх по течению, бросил якорь на глубине футов в семьдесят, дал лодке подойти к бую почти до конца якорной цепи длиной в четыреста футов, потом круто застопорил. Нельзя полностью доверять креплению, когда так мало места.

На борту “Муньекиты” было всего две цистерны со смесью, поэтому я нырнул вниз вместе с Джо Паласио осмотреть положение судна. Оно лежало на небольшом откосе, задрав нос, с креном около пятнадцати градусов на левый борт, с хорошо заметной дырой в правом борту почти посередине, ближе к корме. Корпус уже успел обрасти водорослями и зеленой слизью, но еще не слишком пострадал. Мы рассчитывали найти яхту досконально обчищенной от всего, что ребята-ныряльщики могут поднять, но по какой-то нелепой случайности они ее не нашли. В креплениях по-прежнему торчали большие удилища “Файнор” с катушками. Бинокли, спиртное, фотоаппараты, ящики с инструментами, ружье, солнечные очки – все игрушки, механизмы и приспособления, которые люди берут с собой в море, были сложены или разбросаны на кокпите, в каюте, на верхней палубе. Пока Джо занимался изучением люков, внутреннего расположения и размеров помещений, я собирал кучи добра и, дважды дернув линь, отправлял их на белый свет.

Поднявшись, мы обнаружили, что в зеленой сумрачной глубине барахло выглядело гораздо приличнее, чем на палубе катера: все заржавело, размокло и прохудилось.

В понедельник пришли на “Флеше”, бросили якорь над местом крушения и работали целый день посменно, законопатив места, способные, по мнению Паласио, отрицательно повлиять на плавучесть, прорубив несколько внутренних переборок, чтобы обеспечить свободный проток воды через все подпалубное пространство, заколотив изнутри досками большую пробоину в корпусе. Наткнувшись на что-нибудь подходящее, привязывали к линю и поднимали на поверхность.

Погода держалась до вторника, и к полудню Джо удостоверился, что мы готовы к первой попытке. Спустили армированный пожарный шланг, надежно закрепили на месте, пропустив в дыру, прорубленную над ватерлинией в поврежденном борту. Мы не старались восстановить герметичность судна. Паласио это вовсе не требовалось.

Бобби Гатри запустил свою диковинную на вид помпу. Помпа пульсировала, дымилась, воняла, но накачивала через подсоединенный сбоку шланг воду в дыру, откуда она выходила через десятки мелких отверстий там и сям. Паласио жутко нервничал, трясущимися руками подсоединяя шланги поменьше от трех цистерн с разными видами смеси к медным ниппелям большого шланга, тянувшегося к затонувшей яхте. На каждой цистерне стояли датчики и ручные насосы. Как мне объяснил Мейер, смесь номер один вступала в реакцию с водой, повышая ее температуру. Потом с силой нагнетаемые вниз смесь номер два и смесь номер три взаимодействовали с нагретой водой, внутри корпуса разделялись на крупные капли и в более холодной воде образовывали очень легкую пластичную массу из миллионов маленьких капель, полную газов, высвобождающихся в результате их взаимодействия друг с другом и нагретой водой. Паласио велел нам троим качать ручные насосы, а сам прыгал взад-вперед от одного датчика подачи смеси к другому, подгоняя одного и притормаживая другого. Минут через десять, приблизительно в сорока футах вниз по течению, произошло внезапное извержение желто-белых пузырей не правильной формы размером с дыню, которые, взлетев высоко над водой, были быстро унесены легким бризом.

Паласио остановил нас и перекрыл подачу смеси. Гатри выключил большую помпу. Спустившись вниз, обнаружили перегоревший вентилятор на передней палубе. К тому времени как его починили, пора было кончать работу. В среду весь день возникали то одни, то другие проблемы с помпой. Казалось, Паласио вот-вот сорвется и зарыдает.

Днем в четверг все минут сорок работало вроде бы нормально. Рука у меня постепенно наливалась свинцом. Паласио грыз костяшки пальцев. Вдруг Гатри испустил изумленный вопль. Из воды змеей вынырнул шланг, а в следующий миг выскочила большая круизная яхта, так быстро и близко, что к нам на борт выплеснулась волна, окатила нас и залила помпу. Яхта покачивалась, извергая воду, переваливалась с носа на корму, красиво и высоко вздымалась. Мы топали, визжали и хохотали, как идиоты. Судно было битком набито яркими воздушными гроздьями пены, и я старался не думать о собственной глупости, по которой даже не прикинул, что будет, если оно так быстро выскочит прямо под “Флешем”.

Не теряя времени, мы подцепили яхту на буксир. Зыбь усилилась, мне не нравился ветер. В промежутках между периодами мертвой тишины раздавалось жаркое влажное “уф-ф-ф”, похожее на гигантский выдох. Я выстроил короткую процессию:

"Флеш”, естественно, впереди, спасенная “Бама-Гэл” посередине, Бобби Гатри на “Муньеките” в хвосте. Я задействовал пару раций, поскольку нельзя было сигналить Бобби жестами из-за массивного корпуса “Бама-Гэл”. Ему было ведено держать пару дизельных двигателей “Муньекиты” мощностью в 120 лошадиных сил на холостом ходу, чтобы в случае расхождения каравана дать легкий толчок реверсом и вернуть катер в ряд. Я знал, что подвесные моторы могут работать на холостом ходу целый день без перегрева. А если бы мне пришлось остановить “Флеш”, чтобы кого-нибудь пропустить, Бобби не позволил бы катеру врезаться нам в корму.

Лишь в начале субботнего дня мы пришли в Меррил-Стивенс на Диннер-Ки. Пришлось заводить процессию в бухту под неутихающий свист порывистого ветра, который обрабатывал нас в паре с серым проливным дождем. До того я связался через майамский морской коммутатор с одним приятелем, так что нас ждали. Мы застроповали “Бама-Гэл”, ее вытащили из воды, поставили на салазки, втащили по рельсам в один из больших ангаров. С физиономии Паласио не сходила широкая мечтательная улыбка.

Начальник дока выделил слип[2] для “Флеша” и место для “Муньекиты” на небольшой площадке для лодок. Когда мы как следует пришвартовались, бросили якоря, приняли душ, побрились и переоделись, хлестал уже настоящий ливень. В салоне на борту “Лопнувшего флеша” было очень уютно – горели огни, играла музыка, звенел лед в бокалах. Мейер грозил приготовить свой знаменитый бифштекс с соусом “чили”, бобами и яйцами, который никогда не готовился дважды одним и тем же способом. Гатри позвонил жене, обещавшей приехать из Лодердейла забрать его в воскресенье утром. Откупорили найденное на борту “Гэл” виски “Уайлд Терки”, я взялся колоть лед.

Мейер никому не позволял чересчур завышать ожидаемые доходы, постоянно предупреждая: “Минимум надежд, джентльмены”. И мы продолжали обсуждать возможные необходимые меры, и выходило, что на приведение яхты в порядок потребуется максимум пятнадцать тысяч, возврат же составит, как минимум, сорок пять после уплаты брокерских комиссионных.

Лучше всего на свете спорить о заработанном. Приятно слушать шум тропического дождя, ощущать в мышцах боль от тяжелой ручной работы, держать в руке ледяной стакан, чувствовать зарождение жадного аппетита, сознавать, что через пару часов даже булыжное ложе покажется мягким, глубоким, манящим.

Меня звали в едва оперившееся партнерство на условии двадцати пяти процентов. Но рискованные предприятия, пробивающие себе дорогу, не стоит дробить на слишком много частей. Не хотелось и взваливать на себя ответственность, все время помня, что должен работать, оправдывая ожидания других людей. Гордость не позволяла Гатри и Паласио принять мои услуги как чистую благотворительность, поэтому после определенных взаимных торгов мы достигли согласия, что я возьму расписку на две тысячи, которая будет оплачена в течение шести месяцев. Свой доход они собирались вложить в совершенствование оборудования и отправиться на поиски баржи со сталью, затонувшей на глубине примерно в пятьдесят футов сразу на выходе из фарватера Бока-Гранде.

Я растянулся и задремал, больше не разбирая слов, только смутно улавливая сквозь музыку гул голосов, возбужденно обсуждавших проекты и планы.

– Разве мы в свое время не сделали это за полтора часа? Эй, Трев!

Мейер щелкал мне пальцами.

– Что мы сделали? – переспросил я.

– Переход из Лодердейла в Бимини. Они закончили обсуждать дела. Я слишком хорошо помнил тот переход.

– Чуть меньше полутора часов от морского буя в Лодердейле до первой отметки в канале у Бимини.

– На чем? – уточнил Гатри.

Это был, сообщил я ему, “Бертрам-25”, оснащенный для океанских гонок и до того шустрый, что мне приходилось ежеминутно работать дросселями и штурвалом, чтобы он, поднявшись на гребень волны и летя по воздуху, ровно ложился на воду. Только не рассчитай время, только промахнись, сразу перевернешься.

– К чему такая спешка? – полюбопытствовал Бобби.

– Мы встречали самолет, – сказал Мейер.

И я знал, что он в этот момент тоже вспомнил Хелену Пирсон, очень быструю и поганую спасательную операцию несколько лет назад. Мы оба думали о ней, не имея никакой возможности знать, что она уже два дня мертва, не имея никакой возможности знать, что письмо ее ждет меня в Байя-Мар.

Даже не зная о смерти Хелены, я с волнением думал о ней…

Глава 2

Пять лет назад? Да. В зимний месяц, холодной флоридской зимой, Майк Пирсон с женой Хеленой и двумя дочерьми, двадцати и семнадцати лет, составлявшими его экипаж, пришел в Байя-Мар на собственном симпатичном голландском моторном паруснике “Лайкли леди” из самого Бордо. Жилистый, морщинистый, веснушчатый от загара, разговорчивый мужчина пятидесяти с чем-то лет, явно старше своей стройной пепельной блондинки жены.

Он производил впечатление человека, рано преуспевшего, ушедшего на покой и ведущего сладкую жизнь. Охотно и быстро общался и вращался в обществе, перезнакомившись со всеми постоянными обитателями причала. Казалось, будто он слишком много говорит о себе, но не хвастается и не важничает, а рассказывает о занимательных случаях. Люди легко вступали с ним в разговор.

Наконец у меня стало складываться впечатление, что он сосредоточивается на мне, словно провел некий процесс отбора и признал меня лучшим из кандидатов. Я понял, как мало о нем знаю и как мало в действительности он сообщает о себе. Как только мы начали проявлять любопытство друг к другу, неизбежно пришлось открыть карты. Помню, какими холодными были его глаза, когда он перестал быть дружелюбным, общительным и безвредным Майком Пирсоном.

Он хотел дать конфиденциальное поручение за солидный гонорар. Сказал, что участвовал за границей в небольших сделках. Сказал, что это премиальные сделки с какими-то старыми нефтяными танкерами и списанными турецкими военными кораблями в придачу, но мне следует знать лишь одно – все былоабсолютно законно и ни одно правительство какой-либо страны его не разыскивает, по крайней мере официально. Сказал, что другие акулы пытались провернуть то же самое. Отказались принять его предложение о совместном предприятии и попробовали справиться в одиночку. Пирсон их обыграл и здорово рассердил.

– Так вот, им известно, что я получил банковский переводной вексель на предъявителя на двести тридцать тысяч английских фунтов, который будет оплачен только в банке “Нова Скотия” на Багамах в Нассау – у меня там есть закрытый счет. Не хотелось, чтобы они это выяснили, но им все же удалось. Ради такой суммы вполне могут нанять первоклассных профессионалов и послать отнять у меня деньги. Раньше я улизнул бы в мгновение ока. А сейчас должен думать о трех своих девочках. Какое будущее их ждет, если я о нем не позабочусь? Поэтому хочу отправить кого-нибудь неизвестного этим ребятам в банк с моим письмом, где будут изложены распоряжения. Тогда они отступятся.

Я спросил, почему он уверен, что я попросту не открою свой собственный счет, положив на него шестьсот сорок тысяч долларов.

Он очень скупо усмехнулся:

– Потому что это вас погубит, Макги. Подпортит в ваших глазах собственный нежно любимый имидж. Я не смог бы проделать такое ни с кем. И вы не сможете. Поэтому нам суждено вечно довольствоваться малым.

– Ну, знаете, если такие деньги – “малое”, я не против.

– По сравнению с тем, что могло бы быть к этому времени, это мелочь, поверьте.

И он предложил мне пять тысяч за роль мальчика на побегушках, и я согласился. Плата вперед, сказал он. Отдав мне документы, он уйдет на “Лайкли леди” для отвода глаз, а я должен буду отправиться в путь через день после этого. Сказал, что пойдет к Багамам, но потом повернет на юг, вниз вокруг Флорида-Кис, вверх по западному побережью к дому, который он и девочки не видели больше года и по которому страшно соскучились, к старому дому на сваях в стиле ранчо из кипарисовых, прогретых солнцем бревен на северной оконечности Кейси-Ки.

Это было в пятницу. Он собирался передать мне документы в воскресенье и в понедельник вывести “Лайкли леди” в море. А в субботу около полудня, когда Хелена с дочерьми были на пляже, кто-то проник на борт. Ему проломили череп, открыли и выпотрошили сейф в каюте. Все прошло бы как по маслу, если бы Майк Пирсон не подсоединил к дверце сейфа судовую сирену, приводимую в действие потайным переключателем, который он выключал, когда сам открывал дверцу. Поэтому слишком многие видели слишком поспешно покидавшую “Лайкли леди” парочку. Мне пришлось почти два часа рыскать по округе, удостоверяясь, что они не улетели на самолете. Оставив взятую напрокат машину на пирсе, они в час ушли на чартерном судне ловить на Багамах рыбку. Я знал это судно – “Бетти Би”, в хорошем состоянии. Капитан Рокси Говард, которому помогает один из его костлявых племянников.

Позвонил жене Рокси, и та сообщила, что они с двумя пассажирами на борту пошли к Бимини, а оттуда отправятся в воскресенье рыбачить в нижнем течении. Как я позже узнал, в тот момент нейрохирурги вынимали из мозга Пирсона осколки костей.

Я знал, что “Бетти Би” понадобится на переход четыре часа, так что ее приведут к Бимини не раньше пяти. В семь пятнадцать оттуда в Нассау отправлялся дополнительный рейс. Покидать страну на судне весьма непредусмотрительно. Во Флориде и на Багамах так охочи до туристских долларов, что местные чиновники ночей не спят, сокрушаясь обо всех неиспользованных бюрократических уловках.

Только к половине третьего я, советуясь с Мейером, придумал способ. Если опередить их, прилетев на место чартерным рейсом, справиться с парочкой на Багамской земле будет непросто. Мейер вспомнил про подготовленный к гонкам могучий “Беби-Биф” Холлиса Ганди, как всегда находившегося в затруднительном положении из-за чрезмерного количества бывших жен, вооруженных хорошими адвокатами.

Таким образом, в три мы промчались мимо морского буя за Лодердейлом, держа курс на Бимини. Наводить бинокль на замеченные объекты достойных размеров Мейеру было не легче, чем участнику родео вдевать нитку в иголку, сидя верхом на быке. А меняя курс, чтобы приглядеться поближе, мы рисковали потратить слишком много времени или перепугать каких-нибудь невинных субъектов.

В четыре тридцать мы достигли отметки на карте к западу от отмели возле Бимини, быстро проверили, убедились, что “Бетти Би” не превысила расчетное время, нырнули в бухту и принялись ждать в пяти милях от берега. Я прикинулся, будто моторы заглохли, поднялся на борт “Бетти Би”, предупредил Рокси Говарда, и мы очень быстро их повязали. У Рокси крепли подозрения насчет этой парочки, грека и англичанина, так что убедить его было легко. Пришлось побыстрее поворачиваться, ибо грек был проворнее змеи и вооружен. Когда они были связаны, я, осматривая багаж и обыскивая их самих, рассказал Рокси, за чем они охотились. Конверт с банковским векселем на предъявителя лежал в чемодане грека, а вместе с ним и подписанное письмо в банк, передающее мне полномочия распоряжаться от имени Майка Пирсона. Оставлено место для моей подписи и еще для одной – должно быть, представителя банка. У грека в бумажнике нашлись две тысячи долларов, а у англичанина около пятисот. У англичанина в специальном промокшем от пота поясе оказалось еще одиннадцать тысяч. Логично было предположить, что это деньги из сейфа в каюте Майка. По моему мнению, Майк, получивший хороший удар по крепкому черепу, безусловно, не был заинтересован в каком-либо привлечении закона. Рокси тоже не рвался пообщаться с багамской полицией. Вроде бы англичанин и грек не собирались выдвигать никаких обвинений И было совершенно понятно, что попытки вытянуть из них хоть слово потребуют весьма старательной стимуляции, на которую у меня никогда не хватало духу. Они явно умели твердо, профессионально молчать.

Поэтому я отдал пятьсот долларов Рокси, который заметил, что это слишком много, но спорить не стал. Мы перегрузили их на “Беби-Биф”, Рокси развернул “Бетти Би” и направился в родной порт. Я дошел до Барнет-Харбор, приблизительно на полпути между Южным Бимини и Кэт-Ки, где посадил их на старую ржавую посудину – на старушку “Салону”, болтавшуюся там на якоре с 1926 года, которая во времена сухого закона использовалась как плавучий склад спиртного. Ночь им предстояла тяжелая, но назавтра их обязательно подберут рыбаки или ныряльщики У них осталось все имущество, документы и больше двухсот пятидесяти долларов. Судя по виду, они наверняка должны были изобрести объяснение, которое не привлекло бы к ним пристального внимания. Я пошел назад в гавань Бимини, подыскал место для швартовки, где судно оставалось бы в целости и сохранности. Мы успели на дополнительный рейс до Нассау, и я позвонил старым друзьям на Лайфорд-Ки. Они не позволили нам остановиться в отеле и, поскольку у них шло, по их словам, “веселье средней степени тяжести”, прислали за нами в аэропорт машину. Почти все воскресенье мы валялись у бассейна, рассказывая байки.

В понедельник утром я в одолженном автомобиле поехал в город к главным офисам на Бэй-стрит возле Роусон-сквера. В связи с масштабом финансовой операции ее пришлось проводить в закрытом заднем кабинете. Мне вручили квитанцию с указанием даты, часа, минуты совершения вклада, идентификационного номера чека на предъявителя вместо суммы и номера счета вместо имени Пирсона. Квитанцию отягощала массивная фигурная печать. Банковский представитель нацарапал на ней не поддающиеся расшифровке инициалы. Тогда я не понимал, до чего хорошо рассчитал время.

Рано утром мы с Мейером успели на дополнительный рейс назад в Бимини. День был ясным, солнечным и холодным. Течение утихомирилось, и неспешный переход, длившийся два с половиной часа, оказался гораздо приятнее нашего олимпийского броска на “Беби-Биф”.

Придя на пирс 109, чтобы отдать Майку полученное, я нашел “Лайкли леди” запертой на все замки. Молодые супруги на борту стоявшего рядом большого кеча сказали, что в полдень в разговоре с ними Морин, старшая дочь, сообщила о критическом состоянии ее отца.

Я известил Мейера и пошел в больницу. Когда наконец выпал шанс поговорить с Хеленой, убедился в бессмысленности попыток вручить ей банковскую квитанцию или вести речь о деньгах. Квитанция в данный момент значила для нее не больше, чем старый список отданных в стирку вещей. С призрачной улыбкой на трясущихся побелевших губах она вымолвила, что Майк “держится”.

Помню, как я нашел знакомую сестру, помню, как ждал, пока она ходила осведомиться о его состоянии вместе с сестрами отделения и врачами. Помню, как она пожала плечами, каким тоном сказала: “Дышит, но он не жилец, Трев. Мне стадо известно, что его палату уже определили для нуждающегося в пересадке спинного мозга, который поступит завтра”.

Помню, как помогал Хелене улаживать формальности, сопутствующие смерти, всегда обременительные, а тут дело еще осложняла кончина Майка в чужом штате. Он умер в пять минут второго ночи во вторник. Будь его смерть официально зарегистрирована на семьдесят минут раньше, оправдать банковскую операцию было бы практически невозможно. Помню вежливую настойчивость городской полиции. Но Хелена твердила, что сейф был опустошен, и она даже не представляет, кто проник на борт, нанеся ее мужу фатальный удар по голове.

Она с дочерьми уложила вещи, я заверил, что присмотрю за судном, позабочусь о нем, не спущу с него глаз, предложил провезти их через весь штат, но Хелена сказала, что сама справится. Явно держала себя под жестким контролем. Я отдал ей наличные и банковскую квитанцию, она вежливо поблагодарила. Они отправились в похоронное бюро, а оттуда поехали за катафалком в округ Сарасота. Очень маленький караван. Несчастный, торжественный, очень отважный.

Да, я знал, Мейер тоже ее вспоминает. Знал, что он мог догадываться о дальнейшем, может быть, строил предположения по этому поводу, но никогда ни о чем не расспрашивал.

Лил дождь, Мейер готовил фирменное блюдо, которое никогда не готовилось дважды одним и тем же способом. Как только я оказался в большой кровати в капитанской каюте, пришли другие воспоминания о Хелене, такие живые, что я долго балансировал на грани сна, не в силах в него провалиться…

Глава 3

…Сильный дождь барабанил по верхней палубе “Лайкли леди” в августе того года на уединенной надежной якорной стоянке, которую мы нашли на Шрауд-Ки на островах Эксума, и под шум дождя я занимался любовью с вдовой Пирсон в широкой и мягкой кровати, которую она делила с мужем, к тому времени почти шесть месяцев покоившимся во флоридской земле.

Она вернулась в Лодердейл в июле. В июне черкнула записочку с просьбой поручить кому-нибудь привести “Лайкли леди” в форму. Я велел вытащить парусник, очистить и заново выкрасить днище, проверить все обводы корпуса и такелаж, смазать автоматические лебедки, освободить шкивы, осмотреть паруса, отрегулировать вспомогательный генератор и сдвоенные шведские дизели. “Лайкли леди” была не столько моторным парусником в классическом смысле, сколько вместительной, крепкой моторкой, способной нести большое число парусов, собственно, так много, что для этого была устроена подъемная центральная платформа, управляемая тумблером на панели управления и хрипло ревущим мотором. Было в этой платформе, наверное, две тонны свинца, а когда она поднималась на полную, по свидетельству датчика рядом с тумблером, высоту, выдвигаясь в проем в под-палубном пространстве, весь этот свинец точно соответствовал форме корпуса. Майк однажды продемонстрировал мне оборудование – от автоматических лебедок, облегчающих работу с парусами, до цистерн поразительной вместимости с водой и горючим и мощной системы кондиционирования.

Я гадал, кому теперь принадлежит судно. Гадал, для чего оно предназначено.

Хелена появилась в жаркий июльский день. Она принадлежала к той особой породе, которая всегда внушает мне ощущение собственной неполноценности. Высокая, стройная почти до худобы, но все-таки не совсем. Такая костная структура складывается за несколько веков тщательной селекции. Светло-пепельные, небрежно зачесанные волосы с выгоревшими прядями, обласканные солнцем и ветром, так же как лицо, шея, руки. Представители этой породы не проявляют наигранной вызывающей холодности. Они естественны, невозмутимы и жутко любезны. Они прекрасно движутся в простых льняных платьицах стоимостью в двести долларов, о чем никогда в жизни не догадаешься. Давным-давно в возглавляемой мисс такой-то начальной школе их так старательно обучили, что они обрели неискоренимую автоматическую грациозность. Они не вытворяют девичьих фокусов глазами и губами. Просто появляются перед тобой спокойно и непринужденно, как персонажи на газетных снимках светской хроники.

Я осведомился про дочерей, и она сказала, что девочки отправились в двухмесячный студенческий тур по Италии, Греции и греческим островам под руководством старых друзей с факультета Уэллсли[3].

– Тревис, я так и не поблагодарила вас за помощь. Это было.., самое трудное время.

– Я рад, что оказался полезным.

– Это не просто.., помощь в мелочах. Майк мне рассказывал, что просил вас.., оказать особую услугу. Сказал, будто вы, по его мнению, обладаете талантом благоразумия и осторожности. Я хотела, чтобы тех людей.., поймали и наказали. Но помню, что Майк не желал огласки. Все это для него было чем-то вроде.., гигантского казино. Когда выигрываешь или проигрываешь, это.., не просто личное дело. Поэтому я признательна вам за то, что вы не стали.., что инстинктивно не захотели.., прославиться, высказывая какие-либо заявления о случившемся.

– Должен сказать, Хелена, что мне омерзительны эти субъекты. Я боялся услышать от вас просьбу об их разоблачении. В таком случае постарался бы отговорить вас от этого. Как только мое имя и изображение появятся во всех газетах и программах новостей, мне придется искать другую работу. Она угрюмо поджала губы и сказала:

– Мои родственники с абсолютной уверенностью считали мои отношения с Майклом Пирсоном чем-то вроде безумного романтического увлечения. Чтобы пожениться, нам пришлось уехать. Они уверяли, будто он для меня слишком стар. Авантюрист, без корней. А я чересчур молода и ничего не понимаю. Обычная история. Хотели приберечь меня для симпатичного и серьезного молодого человека, занятого банковскими инвестициями. – Она взглянула на меня сердито прищуренными сверкающими глазами. – А после смерти Майка одному из них, чертовски самоуверенному и тупому, хватило наглости заявить:

"Ведь я тебя предупреждал!” После двадцати одного года с Май-ком! После рождения двух девочек, которые так любили его. После совместной жизни, которая… – Она замолчала и с тусклой улыбкой вымолвила:

– Извините. Съезжаю с катушек. Хочу вас поблагодарить и извиниться за все свои глупости, Тревис. До отъезда я никогда не спрашивала о вашей.., договоренности с Майком. Знаю, у него было правило хорошо расплачиваться за особые услуги. Он с вами расплатился?

– Нет.

– Была согласована сумма?

– За то, что я собирался сделать? Да.

– Вы ее взяли из денег, которые передали мне, из наличных, которые были в сейфе?

– Нет. Взял пятьсот на необходимые расходы, двести пятьдесят за аренду лодки и еще на некоторые непредвиденные затраты.

– О какой сумме шла речь?

– Пять тысяч.

– Но вы сделали гораздо больше, чем он.., просил. Я намерена выплатить вам двадцать тысяч и считаю, что это гораздо меньше заслуженного.

– Нет. Я поступал по собственному желанию. Не возьму даже пять.

Она молча изучала меня и наконец сказала:

– Давайте оставим дурацкие препирательства, словно речь идет о счете за обед в ресторане. Вы возьмете пять тысяч, ибо для меня выполнение всех обязательств, данных кому-либо Майком, – вопрос чести. По-моему, ваше мнение о себе как о сентиментальном и щедром по отношению к вдовам и сиротам благодетеле не должно возобладать над моим чувством долга.

– Ну, если так…

– Вы возьмете пять тысяч.

– И мы закроем счет без всяких.., препирательств.

– А я так старательно все спланировала, – улыбнулась она.

– Что спланировали?

– Что вы примете двадцать тысяч, после чего я смогу себя чувствовать абсолютно свободной и попрошу вас об одолжении. Понимаете, я должна посетить банк в Нассау. Для операций по тем особым счетам необходимо личное присутствие. Собираюсь слетать посмотреть на них, а потом прилететь обратно и с чьей-нибудь помощью отвести “Лайкли леди” в Нейплс во Флориде. Ее хочет купить один человек, за хорошие деньги. Намеревался забрать ее здесь, только.., я не могу с ней расстаться без.., какого-то романтического путешествия. И подумала, когда вы примете деньги, попрошу составить мне компанию в переходе к Багамам. Мы с Майком сами вымеряли каждый дюйм, наблюдали за ее постройкой. Она.., как будто понимает. Не простит, если я ее брошу вот так, не попрощавшись. Вам это кажется странной причудой?

– Вовсе нет.

– И вы…

– Конечно.

И мы, загрузив “Лайкли леди” всем необходимым, отплыли в жару в начале июня. Я взял себе каюту, которую обычно занимали Морин и Бриджит. Не составляя никаких расписаний, поровну разделили обязанности. Я сверял курс, следил за картами и за лагом, отвечал за горючее, двигатели, радио и электронное оборудование, мелкий ремонт и уход, за уборку палубы, выпивку и стоянку на якоре. Она взяла на себя заботу о парусах, питании, стирке, уборке в каютах, запасах льда и воды, а за штурвалом мы стояли по очереди. Мы не уставали от общения – на судне было достаточно места для того, чтобы каждый из нас мог побыть в одиночестве.

Мы решили: раз нет расписания и крайних сроков, лучше днем идти по курсу, ночью стоять на якоре. Если приходилось слишком долго искать очередное подходящее для стоянки место, договаривались остановиться пораньше при первой же возможности, а потом отправлялись с рассветом.

Между нами бывало молчание разного рода. Порой приятное молчание в звездном свете, под шепот ночного бриза, под медленное покачивание на якоре, при взаимном наслаждении летней ночью. Порой – жуткое, когда я знал, что она остро чувствует одиночество и прощается с судном, с мужем, с планами и обещаниями, которым не суждено сбыться.

Мы, мужчина и женщина, оказались одни в море, среди островов, зависели друг от друга, делили хозяйственные и дорожные хлопоты и поэтому должны были помнить о физическом присутствии одного и другой, мужчины и женщины. Но была в нашем столь необычном сосуществовании некоторая благословенная банальность, которая легко препятствовала любому обострению восприятия. Сложившаяся пять лет назад ситуация была самой что ни на есть тривиальной – вдова, женщина бальзаковского возраста, пригласила крепкого молодого мужчину путешествовать вместе с ней. Я знал, что она рано вышла замуж, но не знал, в каком именно возрасте. Догадывался, что она старше меня лет на одиннадцать плюс-минус два года.

Думаю, именно потому, что любой посторонний, оценив ситуацию и двух присутствующих на сцене актеров, предположил бы, будто Макги послушно и усердно удовлетворяет физический голод вдовы во время ночных стоянок на якоре, подобные отношения были исключены. Ни разу ни словом, ни жестом, ни мимикой она даже не намекнула на то, что ждет от меня определенных действий или, наоборот, их опасается. Энергично и молодо двигалась, выглядела привлекательно и аккуратно, уделяла немало времени своей прическе, так что я знал: она вполне сознает свою женскую привлекательность и вовсе не нуждается в моем подтверждающем это пыхтении. Не заводила никаких двусмысленных полуневинных игр с флиртом, которые можно неверно понять.

Сперва тело ее было бледным, излишне худым и ослабевшим от сонных месяцев скорби. Но по прошествии дней ее кожа потемнела под солнцем, мышцы окрепли от физической нагрузки, появился аппетит и она начала прибавлять в весе.

Физически чувствовала себя все лучше, я впервые услышал, как она мурлычет под нос, занимаясь делами.

Мы часто подолгу молчали, но и разговаривали подолгу – на общие, сдобренные старыми историями темы о мире, о человеческом сердце, о хороших местах, где мы бывали, о хороших и плохих вещах, которые сделали или недоделали. Обошли Большую Багаму, прошли вниз вдоль восточного берега Абако, к островам Берри, до Андроса, наконец через четырнадцать дней подошли к Нью-Провиденсу, где пришвартовались в Клубном порту Нассау.

Она отправилась в банк одна, вернулась поникшая и задумчивая. На вопрос, в чем дело, ответила, что сумма значительно превышает ее ожидания. Это кое-что меняет, придется переосмысливать планы на будущее. Мы пошли обедать, а когда я проснулся на следующее утро, она уже встала, пила кофе, просматривая “Путеводитель по Багамским островам для яхтсменов”.

– Полагаю, нам пора подумать о возвращении, – сказала она, закрыв книжку. – Ужасно не хочется.

– У вас с кем-то назначена встреча?

– Да нет. Это можно отложить. Надо сначала принять решение.

– Я не спешу. Давайте осмотрим еще несколько мест. Острова Эксума. Может быть, острова Рэггид. – Я объяснил, что время от времени оставляю дела и нисколько не возражаю против возвращения в конце августа или в начале сентября. Она была необычайно рада.

И мы пошли под парусами к Спэниш-Уэллс, потом вниз вдоль западного берега Эльютеры, потом неспешно миновали прелестную цепочку островов Эксума, останавливаясь по собственному желанию, обследуя пляжи и красочные рифы. Много плавали и гуляли. Я вдруг почувствовал изменение в ее настроении. В течение нескольких дней она была отчужденной, задумчивой, почти угрюмой.

Потом внезапно переменилась, повеселела и, казалось, каждым своим движением напоминала мне о том, что я путешествую в обществе красивой женщины. Я понял, что это было сознательное решение, обдуманное и принятое ею в те дни, когда она была погружена в свои мысли и воспоминания. Будучи элегантной, взрослой, чуткой леди со вкусом, она не флиртовала открыто. Просто как бы физически сфокусировалась на мне, стараясь обострить восприятие своего присутствия. Первый шаг, безусловно, должен совершить представитель мужского пола. Я терялся в догадках, не в силах признать ее столь пустой или по-детски наивной, чтобы задаться целью соблазнить молодого мужчину только ради подтверждения своей на это способности. Она была гораздо умнее и глубже. Вряд ли она затевала все это, не представляя себе неизбежного финала в постели. Ситуация выглядела так неестественно и нарочито, что я пришел к выводу о ее стремлении подтвердить что-то или опровергнуть. А может быть, просто изголодалась после потери. И я перестал беспокоиться и гадать. Она была желанной, волнующей женщиной.

Поэтому, когда она предоставила мне возможность, я совершил ожидаемый шаг. Губы ее были жадными. Бормотание “Нам не следует…” означало: “Мы сделаем это”. Трепетала она непритворно. Слишком нервничала по причинам, о которых я узнал позже.

В первый раз произошло это на закате, на широкой двуспальной койке в капитанской каюте. Прелестное тело в слабеющем свете, огромные глаза, еще горячая от дневного солнечного жара кожа, плечи, соленые от морской воды и пота. Она была напряженной, встревоженной, и я долго ласкал ее, а потом, когда она наконец приготовилась в темноте, пришел вечно новый, вечно одинаковый, долгий и мимолетный, ошеломляющий момент проникновения и слияния, который раз и навсегда изменяет отношения между двоими людьми. В этот самый момент она изо всех сил толкнула меня в грудь, попыталась вывернуться, прокричав задохнувшимся, жутким, охрипшим голосом: “Нет! Ну пожалуйста! Нет!” – но на миг опоздала, и все было кончено. Отвернувшись, лежала подо мной, обмякшая и безжизненная.

Я догадывался о том, что с ней происходило. Она пришла к своему решению после некоего чисто интеллектуального упражнения, осмысления, казавшегося абсолютно разумным и здравым. Но совокупление невозможно в абстрактной форме. Зная ее, я сказал бы, что она никогда не изменяла Майку Пирсону. Все милые рассуждения, игры в предположения вмиг рассеялись перед истинной, необратимой и полной физической реальностью. Конечная близость существует в ином измерении, чем небольшие проверки и эксперименты. Услыхав тихое всхлипывание, я начал было отодвигаться, но она быстро схватила и удержала меня.

Прошло пять лет, но я по-прежнему отчетливо и подробно помнил, как часто и как отчаянно Хелена старалась достичь оргазма, доводя себя до изнеможения. Это напоминало ритуал и вызывало смех. Вроде какого-нибудь идиотского клуба для молодоженов “Здоровый секс”. Вроде какой-то вынужденной терапии. Было абсолютно ясно, что она – здоровая, сексуально полноценная, страстная женщина. Но так сосредоточивалась на этой, по ее убеждению, суровой необходимости, что, задыхаясь, умудрялась дойти до последнего предела, задерживалась на нем, а потом медленно, медленно скатывалась назад. Извинялась, теряя надежду, умоляла быть с ней терпеливым.

Через четыре-пять дней, одеревенев от усталости, открыла причину возникновения этой странной проблемы. Тон ее был сухим, фразы – короткими и бесцветными. На ней хочет жениться один человек. По ее словам, очень милый. Сексуальная сторона брака с Майком всегда была совершенно великолепной. За прошедшие после его смерти месяцы она пришла к заключению, что в этом смысле навсегда умерла вместе с ним. Ей не хотелось обманывать влюбленного мужчину. Он ей очень нравился. И я тоже. Поэтому показалось разумным предположить, что, если секс со мной будет удачным, она сможет и с ним получать удовольствие. Она просит прощения за столь циничный подход. Но ей было необходимо решить, выходить за него или нет. Это одна из причин. Она просит прощения за столь прискорбную попытку. Извиняется за дурацкую кутерьму. “Извини. Извини”.

Никому не стоит говорить, что он слишком сильно старается, – к добру это не приведет. Все равно что приказать ребенку полчаса простоять в углу, ни в коем случае не думая о слонах.

Поэтому я согласился с ее заявлением о бессмысленности продолжения этих глупых занятий. Пропустил один день, одну ночь, еще день. Она пребывала в недоумении и унынии. А на следующую ночь, где-то около часу, я начал ворочаться, дергаться и стонать, с трудом дав себя растолкать, когда она прибежала. Предварительно постарался, чтобы днем она побольше поработала и устала. Проснувшись, подскочил на кровати, откинулся на подушки, притворно дрожа. Объяснил, что пару раз в году повторяется старый кошмар, связанный с чудовищным событием, о котором я никому никогда не скажу.

До сих пор я был чересчур компетентным. Здоровенный, костистый, надежный светлоглазый Макги, который обо всем позаботится, сначала для Майка, потом для нее. Который справляется с кораблями, и с навигацией, и с чрезвычайными поручениями. Теперь я предстал перед ней с неким изъяном. Естественно, мне нужна помощь. Она заметила: надо кому-нибудь рассказать, и кошмар прекратит меня мучить. Я трагическим тоном сказал – не могу. Она опустилась на узкую койку – сплошное сочувствие, нежная ласка, – баюкая в материнских объятиях трясущегося страдальца.

– Мне можешь рассказать все, что угодно. Пожалуйста, разреши помочь. Ты был со мной таким добрым, таким понимающим, терпеливым. Прошу тебя, позволь помочь.

Пять лет назад шрам, оставленный воспоминаниями о леди по имени Лоис, был еще свежим и болезненным[4]. Достаточно жуткая, чтобы выглядеть правдоподобной, история. Мир слегка потускнел с исчезновением Лоис, словно на солнце был реостат и его кто-то перевел ровно на одно деление, притушив яркость.

Я изобразил нерешительность, а потом с циничной эмоциональностью рассказал. Использовать старое горе – дешевый прием. Мне самому не слишком нравился выбор для этого Лоис. Что-то вроде предательства. Внезапно, в момент ироничного всплеска эмоций, я понял – мне нечего притворяться взволнованным своим рассказом. Мой голос охрип, глаза щипало, речь, хоть я и старался себя контролировать, прерывалась. Это нельзя было никогда никому рассказывать. Но где кончается вымысел и начинается реальность? Я видел, она сильно тронута, так что, всем сердцем сочувствуя, в женской потребности убаюкать, взяв на руки, распахнула короткий халатик и с нежными поцелуями, с легкими объятиями, с лаской и бормотанием сладко соединилась со мной в долгом, медленном и глубоком проникновении, земном, теплом, простом. Зашептала: “Это лишь для тебя, милый. Не думай обо мне. Ни о чем не думай. Просто позволь сделать так, чтобы тебе было хорошо”.

И все получилось, ибо она получала приятное, сонное, теплое удовлетворение, успокаивая мои измученные ночным кошмаром нервы, залечивая боль потери, сосредоточив на мне свою женскую суть, мягкость, открытость и чистоту, в уверенности, что, чрезмерно устав за тяжелый день, сама даже не думает об удовольствии, не подозревая при этом о степени своего сексуального возбуждения после прошлых упорных и неудачных попыток. Поэтому в гипнотической, сонной, глубокой отдаче экстаз неосознанно нарастал, нарастал, она вдруг застонала, выгнулась, выпрямилась, перешагнула порог ослепительной бесконечности, где наслаждение крепло, взрывалось, крепло, взрывалось, достигло пика, пошло вниз и наконец исчерпало себя. Она лежала, растаявшая, точно масло, с сильно бьющимся сердцем, свистящим дыханием, источая пахучие соки, во вновь обретенном покое постели.

Помню, как она, когда мы стояли на якоре в бухте у Шрауд-Ки, на целых десять дней превратилась в ребенка в начале каникул. Мимолетное чувство вины, скорбь о Майке – все придавало удовольствию больше сладости. Не было в ней кошачьей игривости, этот стиль не пошел бы ей, да и мне тоже. Она смело, беспечно, открыто гордилась собой, как порочный мальчишка, смаковала свое наслаждение, преисполнившись радостной дикости, днем в постели, когда над нами по палубе грохотал сильный дождь, в полном самозабвении старалась испробовать то, другое и третье, сперва так, потом эдак и еще иначе, с таким искренним рвением жаждя радости, что никогда не утрачивала элегантности и грациозности в ситуациях, где другая женщина легко показалась бы смешной и вульгарной.

На это короткое время мы сосредоточились безраздельно на плоти, обратились в язычников, отмеряющих время только по оживающему желанию, с такой полнотой изучали друг друга, что обретали способность сближаться и разъединяться в едином согласии, как одно восьмичленное существо с четырьмя глазами, двадцатью пальцами и двумя голодными ртами. Когда снимались с якоря и шли дальше, темп замедлялся, забавы становилось сдержаннее, приличнее и милее, добавлялись ритуальные новшества – чисто любовный утренний поцелуй без каких-либо требований, отдых на широкой койке, когда я ее чувствовал у себя за спиной, сонную, теплую, радовался ее присутствию и с удовольствием вновь погружался в сон.

Последний день августа был последним днем нашего пребывания на островах. Мы провели ночь на якоре в широком канале Кэт-Ки, а на следующий день должны были пересечь пролив. Занимались любовью нежнее и ласковее, потом я обнял ее, оба были на грани сна, и она сказала:

– Ты понимаешь, что это последний раз, милый?

– Способ сказать “прощай”. Хороший способ. Она вздохнула.

– Я прожила с Майком двадцать один год. Без него мне уже никогда не быть.., цельной личностью. Ты немножко поправил дело, Тревис. Знаю.., смогу прожить остаток жизни, примиряясь с оставшимся и довольствуясь меньшим. Обойдусь. Хорошо бы влюбиться в тебя. Никогда тебя не отпустила бы. Стала бы твоей старой-престарой женой. Пожалуй, выкрасила бы тебе волосы под седину, сделала бы себе подтяжку и врала про свой возраст. Знаешь, я тебя не отпустила бы никогда.

Я начал говорить важные, значительные, памятные слова, а когда замолчал в ожидании аплодисментов, обнаружил, что она заснула.

По возвращении в Байя-Мар она совершила одну печальную прогулку по палубе “Лайкли леди”, криво улыбнулась и проговорила:

– Это тоже прощание. Я позволила покупателю взять ее здесь. Ты покажешь и объяснишь ему все?

– Конечно. Пришли его ко мне.

Уложив вещи в багажник взятого напрокат автомобиля, я поцеловал ее на прощанье, она села за руль, нахмурилась, бросив взгляд на меня, и сказала:

– Если тебе когда-нибудь что-то понадобится, дорогой.., все, что я могу тебе дать, даже если для этого надо будет совершить преступление…

– Если вы, леди, почувствуете себя неприкаянной…

– Будем держать связь, – бросила она, очень быстро моргая, усмехнулась, включила мотор и умчалась, отчаянно визжа колесами, леди, всецело владеющая машиной, высоко положив на руль руки, задрав подбородок, и больше я никогда ее не видел.

Глава 4

Забудь леди Хелену и спи. Перестань проклинать Мейера за то, что он выдумал эту поездку на Бимини, открыв таким образом обособленный закуток на чердаке моей памяти.

Она вышла замуж за симпатичного парня, пригласила меня, но приглашение пришло в момент моего отъезда. Потом были открытки с греческих островов, из Испании, из прочих мест, где принято проводить медовый месяц. Потом ничего, до письма, полученного три года назад, как минимум на десятке страниц, где она извинялась, что снова меня использует в качестве слушателя для прояснения собственных мыслей.

Она разводилась с Тедди. Этот милый, добрый и вдумчивый человек оказался весьма слабым и был буквально раздавлен и уничтожен ее сильной натурой. По ее словам, стушевался практически до невидимости. Видна только вежливая, неуверенная улыбка. Она признавалась, что продолжала его погонять и подстегивать, надеясь в конце концов вызвать внезапную вспышку мужской реакции, которая возьмет верх над рутиной супружеской жизни. Возможно, писала она, жизнь с послушным созданием на невидимом поводке лучше, чем одиночество, но не для нее – нет, потому что она замечает, как сама с каждой неделей и с каждым месяцем становится все более властной, грубой, крикливой. И поэтому отпускает его, пока он еще в состоянии самостоятельно мыться и есть. Развод оформлялся в Неваде. Выйдя замуж, она закрыла дом на Кейси-Ки, не раз подумывала его продать, но ее что-то удерживало от окончательного решения. Сейчас она этому рада. Вернется туда и постарается стать прежней Хеленой со славным, по мнению некоторых, характером.

Она сообщала, что старшая дочь Морин полгода назад вышла замуж за очень умного, очень красивого юношу, занятого брокерским бизнесом, и, кажется, восхитительно счастлива. Сообщала, что живут они в городке Форт-Кортни во Флориде, приблизительно в сотне миль к северо-востоку от Кейси-Ки – для тещи вполне подходящее расстояние. Сообщала, что Бриджит, известная как Бидди, которой три года назад, в момент написания того письма, было девятнадцать, сменила специальность на изобразительное искусство и перевелась из Бринмора в университет Айовы ради обучения у безмерно обожаемого его художника.

Хотя речь шла о личных, семейных делах, письмо не было слишком интимным. Читая, никто никогда бы не догадался об отношениях между нами во время долгого праздного круиза по Багамам на “Лайкли леди”.

Она приглашала заехать повидаться, когда я в следующий раз окажусь в районе Сарасоты. Я этого так никогда и не сделал.

Вспоминал ее несколько раз. Что-то напоминало о ней – замеченное судно под парусами, сильный шум дождя, запах, напоминающий аромат маленьких розовых цветочков, растущих на каменистой почве островов Эксума, и она занимала мои мысли примерно с неделю. Потом я ее снова вспомнил, благодаря Мейеру, и думал о Хелене Пирсон то день, то неделю. Между нами были отношения того типа, который по-настоящему ничем никого не связывает. В целом у постороннего они вызвали бы усмешку. Женщина, полгода назад овдовевшая, отсылает своих дочерей, чтобы пуститься в круиз с мужчиной, который по возрасту мог бы быть сыном ее покойного мужа, с новым принцем-консортом, весьма крупным, явно крепким, здоровым, умелым и осторожным, явно незаинтересованным в сколько-нибудь продолжительной связи.

И все-таки я был вполне уверен, что она не планировала подобных событий. Они возникли из ее и моих логических рассуждений, а в действительности оказались совсем иным, чем мы предполагали. Может быть, для нее они подтверждали, что она еще жива после исчезновения навсегда абсолютного эмоционального ориентира всей ее жизни. Может быть, эту мысль подсказало ей собственное тело в стремлении к выживанию; может быть, сексуальное воздержание все сильнее сжигало и иссушало ее, месяц за месяцем, постепенно убивая все желания. Мой рассудок, просчитав все и взвесив, выдал ответ: было бы грубо и жестоко обмануть ее ожидания, сделав вид, будто я не замечаю ее ненавязчивого флирта. Отсутствие реакции с моей стороны означало бы, что меня в самом деле пугает разница в возрасте, что мне неловко и неприятно играть роль доступного молодого человека в каком-то спальном плавучем фарсе. Я убеждал себя, что должен ответить на ее призывы со всем энтузиазмом, на который способен. Но сладкая сиюминутная реальность плоти разбила доводы и рассуждения. В полутьме Хелена представала девушкой – гибкой, податливой, стройной, чувственной, элегантной, так решительно отказывалась от намерения получить удовольствия больше, чем дать, что некоторые попадавшиеся мне в дальнейшем женщины казались отчаянными эгоистками.

Наконец удалось приглушить живость воспоминаний и погрузиться в заслуженный сон…

***

Воскресенье, шестое октября, было тихим, серым и непроглядно туманным. В десять утра за Бобби Гатри приехала жена, и они повезли Джо Паласио обратно в Майами. В понедельник им предстояло получить оценку и результаты предварительного подсчета, основанные на детальной инспекции. Мы с Мейером завели “Флеш” в канал и около одиннадцати, когда сквозь завесу тумана стало просвечивать бледное солнце, направились на север к Лодердейлу с “Муньекитой” на буксире. “Лопнувший флеш” по-прежнему был нагружен барахлом и причиндалами “Флотационной ассоциации”. Мейер заверил, что, как только партнерство получит за “Бама-Гэл” деньги, они перенесут свои вещи на рабочее судно, которое присмотрел Бобби за подходящую сумму.

– Бобби прямо на рабочем судне построит специальные химические цистерны и оборудует их автоматическими помпами с датчиками, чтобы один человек мог подавать необходимое количество смеси.

– Прекрасно.

– После следующей удачной спасательной операции мы собираемся установить такое же оборудование, только поменьше, на грузовике, вместе с хорошей лебедкой. Можно будет с легкостью вытаскивать из каналов автомобили.

– Прекрасно.

– Я тебе надоедаю, Макги?

– Если б я с жаром ввязался в прелестное прибыльное предприятие с троими симпатичными ребятами, наверняка охал бы, подпевал и приплясывал. Желаю удачи, Мейер.

Он вытаращил на меня глаза, пожал плечами и потопал вниз разбирать кассеты и фотоаппараты, проверяя, нельзя ли спасти их, промыв чистой водой. Он снова вошел в образ мамаши-наседки, только на сей раз заботился не о Макги, а о Гатри с Паласио. Они оказались в хороших руках. Но Мейер будет надоедливым, покуда их маленький бизнес спокойно не завершится.

У меня планов не было. Было умеренное беспокойство. Я решил помочь троице завершить работу по оборудованию судна, потом, может быть, собрать приятную компанию и пойти в круиз по фарватеру, скажем даже до Джэксонвилла. Приблизительно через месяц начать искать клиента, который попал в такое затруднительное положение, что с радостью согласится на мой метод спасения за обычный пятидесятипроцентный гонорар. А попутно игры и развлечения, кое-какие девушки, немного смеха.

В почтовом ящике валялась рекламная листовка, приглашавшая подписаться на что-то, поэтому я не обратил внимания на письмо от Хелены и достал его только в понедельник вскоре после полудня.

Сначала хрустящий белый конверт с обратным адресом, напечатанным рельефными черными буквами: “Фоулмер, Хардахи и Кранц, адвокаты”. К сопроводительному письму, под которым меленькими алыми буквами была выведена подпись некоего доктора Уинтина Хардахи, был подколот скрепкой подписанный кассиром банка чек на двадцать пять тысяч долларов. Письмо было датировано двадцать восьмым сентября, а чек – двадцать седьмым сентября.

"Дорогой мистер Макги.

Во исполнение воли миссис Хелены Трескотт… (Фамилия Трескотт на миг меня озадачила, но потом вспомнилось приглашение на свадьбу, которую я пропустил, – она вышла замуж за Теодора Трескотта.) пересылаю Вам чек на сумму в двадцать пять тысяч долларов ($ 25 000) вместе с письмом, которое миссис Трескотт просила меня отослать с банковским чеком.

Она объяснила, что предназначает данную сумму для оплаты одного давнего обязательства и, поскольку ее выздоровление от нынешней критической болезни представляется маловероятным, желает избавить Вас от трудов по предъявлению претензий.

Если у Вас возникнут какие-либо вопросы по этому поводу, со мной можно связаться по указанным ниже адресу и телефону.

Искренне Ваш…”

Адвокатская контора находилась в Форт-Кортни, штат Флорида. Ее письмо – толстое – было запечатано в отдельном конверте, адресованном мне. Я вернулся на “Флеш”, положил его, не распечатывая, на стол в салоне. Взял большой стакан, налил на кубики льда солидную порцию джина “Плимут” и начал расхаживать, прихлебывая спиртное, краешком глаза то и дело поглядывая на письмо. От странного совпадения – я почти год не думал о ней, а потом, ровно за неделю от отправления письма, нахлынули такие живые воспоминания – у меня дух захватывало.

Но письмо надо было прочесть, причем джин нисколько не облегчал дело.

"Тревис, мой дорогой!

Не стану обременять тебя клиническими подробностями, но ох до чего мне противно болеть, я почти с облегчением читаю на лицах окружающих – никто не надеется, что я выкарабкаюсь… До смерти надоело болеть – по-моему, плохая шутка. Помнишь день на острове Дарби, когда мы поспорили, кто придумает самую плохую шутку? И в конце концов бросили жребий. Я не очень-то храбрая. Боюсь слабоумия. Процесс умирания дьявольски неумолим, а сегодня я адски страдаю, приказав сократить дозу той дряни, которой меня пичкают, чтобы писать тебе с ясной головой… Извини за ужасный почерк, дорогой. Да, я боюсь, а к тому же совсем отчаялась, так отчаялась, что не рассчитываю не только вырваться из этого кошмара, но даже выползти из него маленькой седенькой старенькой леди – одни кости дапергамент.

Еще год назад, дорогой, я выглядела точно так же, как в то чудесное лето, которое мы провели вместе, и в этом году могло быть не хуже, если бы не небольшая проблема с большой буквы “Р”. Год назад врачи думали, будто все удалили, потом обратились к кобальту, потом снова влезли в меня своими железками, причем вроде бы казалось, что все неплохо, но проблема возникла еще в двух местах, и в четверг собираются снова принять радикальные меры, к которым меня теперь готовят, и, по-моему, хотя доктор Билл Дайке никогда не признается в этом себе самому, он действительно считает, что лучше мне уйти так, а не тем долгим, жутким путем, который ждет меня, если я откажусь от операции.

Я сказала, что не собираюсь тебе докучать! Меня так и подмывает разорвать листок и начать все сначала, но, думаю, я уже на это не способна. Насчет чека – мистер Хардахи позаботится, чтобы ты получил его с этим письмом, – пожалуйста, не сердись. По правде сказать, я разбогатела более или менее случайно – один старый друг Майка, очень умный и занятый управлением человеческими деньгами, распорядился насчет капиталовложений вскоре после его смерти. На протяжении последних пяти с половиной лет он от моего имени покупал смешные пакетики акций, о которых я никогда прежде не слышала, но многие из них росли, росли и росли, а он улыбался, улыбался и улыбался. Но конечно, в конце концов он все устроил так, чтобы все было чисто в смысле налогов на недвижимое имущество. Отбрось неприятную мысль, будто ты получил деньги, предназначенные для моих дочерей, – они получают достаточно. В любом случае это нечто вроде твоего гонорара…

Речь идет о моей старшей дочери Морин, Тревис. Ей почти двадцать шесть. Вот уже три с половиной года она замужем за Томом Пайком. Детей у них нет. У нее были два выкидыша. Мори – молодая женщина с потрясающей внешностью. Она тяжело заболела после второго выкидыша год назад. Я должна была о ней заботиться, но в то время лежала в больнице перед первой операцией… Господи, что за мыльная опера!.. Бриджит примчалась на помощь и до сих пор здесь, так как заварилась какая-то распроклятая каша. Понимаешь, я всегда считала Мори крепкой, как скала, а Бидди – ей сейчас двадцать три – вечной неудачницей, мечтательной, необщительной, незнакомой с реальностью. Но ей пришлось остаться не только из-за меня, но и из-за того, что Мори трижды пыталась покончить с собой. Смотрю, как рука моя пишет эти слова на бумаге, и мне это кажется еще более нереальным. Покончить с собой – что за глупая, страшная белиберда! Том Пайк очень милый, лучше не придумаешь. Они с Бидди изо всех сил стараются удержать Морин, но, по-моему, с ней что-то неладно. Как будто до нее по-настоящему не достучишься. Том испробовал все способы профессионального лечения и консультаций, и они стараются убедить меня, будто теперь со всеми проблемами покончено. Но я не могу поверить. И разумеется, не могу вылезти из проклятой постели и обо всем позаботиться. Давай просто скажем: скорее всего, мне уже никогда и не выбраться из проклятой постели.

Помнишь, в круизе ты мне рассказывал, как живешь, чем занимаешься. Возможно, я преувеличиваю, но в сложившейся ситуации моя старшая дочь пытается лишить себя жизни. Ты никогда не работал на превентивной основе? Я хочу, чтобы ты постарался не дать ей покончить с собой. Не имею понятия, как это сделать и принесет ли сделанное хоть какую-то пользу. Но все равно, самый ничтожный шанс для Мори стоит гораздо больше двадцати пяти тысяч.

Я думала о тебе в эти последние дни и наконец решила, что не могу попросить никого другого и что никто другой из заслуживающих моего доверия ничем не сумеет помочь. Ты ужасно проницательный, и ты знаешь людей, Тревис. Я помню, с какой огромной ловкостью, тактом, любовной нежностью ты заново собрал из осколков погибающую вдову. Знаешь, в моих воспоминаниях о том лете ты предстаешь в двух обличьях. Одно – молодой мужчина, намного младше меня в момент наших забав, казавшийся необычайно ребячливым, как мальчишка, отчего я себя видела злой и старой развратной ведьмой. А в следующий миг ты был таким.., старым и мудрым, что я чувствовала себя глупой молоденькой девочкой. Если б мы не провели вместе какое-то время, я могла бы приспособиться и провести остаток жизни с Тедди Трескоттом… В любом случае у меня осталось впечатление, что ты сможешь справиться почти со всем в этом мире. Я имею в виду не только рефлексы и мускулы… Я веду речь о тонком искусстве манипулирования людьми, как, по-моему, следует обращаться с Мори. Разве она не сумеет понять драгоценность жизни? Я понимаю – сейчас больше, чем прежде.

Поверь, дорогой, слишком велико искушение обрушить на тебя чудовищную предсмертную просьбу – спаси жизнь моей дочери! Но я не способна на столь драматическую банальность. Захочешь – сделаешь, не захочешь – не надо. Очень просто.

Только что пережила пару ужасных приступов, не могу как следует закрыть рот, позорюсь, так громко втягивая слюну, что вздрагивает сиделка. Поэтому мне сделали укол, все начинает затягиваться туманом, плывет куда-то. Продержусь до тех пор, пока не подпишусь, не запечатаю это письмо, но, возможно, с этого момента оно будет казаться пьяным бредом… Я написала, что видела тебя в двух обличьях… Я и в себе вижу двух женщин… Знаешь, каким странно юным остается сердце, несмотря ни на что? Одна – уродливая оболочка в опутанной проводами постели, вся в трубках.., дурной запах, боль, шрамы, ничего не помогает, разве что ненадолго… Другая – там, в Шрауд-Ки, на борту “Леди”… Она с тобой резвилась, проказничала, возилась, подзуживала в постели.., действительно, жутко бесстыжая ведьма-вдова, полностью поглощенная бесконечными новыми впечатлениями в то нескончаемое, бесконечное, очень короткое время, когда мы походили на два пышущих жаром, синхронно работающих двигателя… Сердце остается юным.., непростительно, дьявольски, остро… О, мой дорогой, удержи ту, другую, подольше, подальше, крепко стисни в объятиях и не дай ей растаять, ибо…"

Вместо подписи нацарапано “X”. Они все уходят, и мир становится пустым. Хорошие стоят на крышке западни, до того замечательно встроенной в пол, что столярной работы не видно. И по-прежнему задевают за предательскую бечевку.

А ты хлопаешь глазами, пытаешься сглотнуть ком в горле, испытываешь дурноту, старина Трев, кидаешься к телефону. Девушка сообщает, что мистер Хардахи ушел обедать, после чего добавляет, что его, может быть, удастся перехватить, спрашивает, важное ли у тебя дело, и ты с ужасающей точностью отвечаешь: вопрос жизни и смерти. У доктора Уинтина Хардахи мурлычущий голосок, полезный для передачи сверхсекретной информации.

– Гм, да. Да, конечно. Гм… Миссис Трескотт скончалась в прошлый четверг вечером.., гм.., после операции.., в реанимационной палате. Очень храбрая женщина. Гм… Я считаю для себя честью знакомство с ней, мистер Макги. – И добавил, что короткая поминальная служба состоится завтра, в воскресенье.

Я уверен, бывали и худшие понедельники. Могу с ходу назвать три.

Хелена, черт возьми, это не лучшая твоя мысль. О твоей Морин преданно заботятся любящие ее люди. Может быть, ей там просто не нравится. Любой способен составить весьма длинный перечень современных изъянов реальности. А ты представляешь меня милым старым философом, который усядется у нее на веранде, начнет, поплевывая, строгать палку и трепать ее по плечу, сообщая, что жизнь прекрасна? Потерпи, детка. Посмотришь, что будет дальше.

Помню твоих дочерей, но не слишком отчетливо, это ведь было пять лет назад. Высокие, обе стройные, гибкие блондинки с длинными, гладкими волосами, ниспадающими потоком, с правильными чертами лица, немножко бесстрастные, в полном сознании необходимости источать абсолютную холодность, отчего они выглядят и ведут себя словно инопланетяне, наблюдающие за причудливыми ритуалами землян. Серо-голубые глаза редко моргают, как бы делая снимки скрытой камерой. Корабельная форма, наряды для отдыха открывают очень длинные ноги и руки с морским загаром. Сдержанно вежливы, быстро движутся, выполняя поручение или оказывая любезность, держатся по привычке совсем рядом, бормочут друг другу комментарии, едва шевеля девичьими, ненакрашенными губами.

На каком основании, черт возьми, Хелена Пирсон Трескотт, ты думаешь – думала, – будто я смогу на каком-либо уровне контактировать с ними обеими? Я старше твоей старшей дочери не настолько, насколько ты была старше меня, но разрыв между нами большой. Не доверяй никому старше тридцати? Проклятье, я не доверяю никому старше, равно как и младше тридцати, пока события не продиктуют иного, и некоторые из моих лучших друзей – белые пляжные девочки, протестантки с нордическим темпераментом.

Хелена, по-моему, прикончить себя – личный, самостоятельный и гнусный шаг, оставляющий при успешном исходе не вкус высокой трагедии, а привкус тошнотворной растерянности. Чего ты от меня хочешь? Я не гожусь на роль пропагандиста идеи о возможности прекрасной жизни. Она в самом деле возможна. Но понимание этого не купишь у дружелюбного розничного торговца.

Нет, спасибо. Муженек Томми и сестричка Бидди справятся. Что, кстати, скажите на милость, я объявлю всем троим?

Меня прислала Хелена?

Вдобавок, милая леди, вы мне оставили выход. “Захочешь – сделаешь, не захочешь – не надо. Очень просто”.

Я этого не сделаю.

Но скажу тебе, что я сделаю. Просто ради честной игры. Совершу небольшую поездку туда, выдумав какую-нибудь причину, докажу нам обоим, как неудачно твое предложение. Скажем, мы оба будем спать спокойнее. Ладно? Никто не обижен?

Глава 5

Округ Кортни: население 91 312. Окружной центр: муниципальная корпорация Форт-Кортни. Население 24 804. Местность вздымается холмами с пологими склонами. Акры и акры цитрусовых садов, столь роскошно плодоносящих, что зеленые листья кажутся темно-зеленым пластиком, а изобильные плоды декоративными восковыми. Южнее – край ранчо. Черные абердин-ангусы[5] за белыми изгородями. Побочное занятие – разведение лошадей. Индустриальный парк, пара экологически чистых и аккуратненьких предприятий, выпускающих детали компьютеров. Одно – филиал “Литтон индастрис”, другое – ответвление “Вестингауза”, третье, под названием “Бракстин дивайсис инкорпорейтед”, никем еще не проглоченное.

Между округлыми холмами – озера, одни естественные, другие – порождение грозного брачного танца бульдозера и землеустроителя. Гольф-клубы, места отдыха, колледж “Мид-Флорида джуниор”.

Никакого земельного бума. Никто пыль в глаза не пускает – никаких ферм по разведению аллигаторов, никаких африканских парков, фабрик по выделке раковин, джунглей из орхидей. Солидный, осмотрительный рост, основанный на контроле и на капиталах третьего и четвертого поколения, что во Флориде сравнимо с состоянием, унаследованным от предков в четырнадцатом веке.

Во время дневного полета в тот четверг, через неделю после смерти Хелены, когда самолет накренился на крыло при финальном заходе на посадку, я скользнул взглядом по городку, наполовину скрытому необычным множеством деревьев, по расположенным на окраинах торговым площадкам, по жилым районам в листве с извилистыми дорогами, с многочисленными геометрическими частными плавательными бассейнами, потом по жарко сверкающим акрам автомобилей на стоянке у одного из промышленных предприятий, потом мы сели – скрип-бум-скрип-бум, потом раздался визг тормозящего такси.

Я решил не приезжать в своем проворном синем пикапе “ролле” древнего происхождения. В “Мисс Агнео” становишься одновременно подозрительным и запоминающимся. Я ни в коем случае не выполнял какой-либо секретной миссии, но и не желал носить ярлык эксцентричного чудака. Я запасся правдоподобной и скромной легендой, решив быть во всем абсолютно правдивым и честным. Нельзя же вломиться и объявить:

"Детка, ваша мама просила выяснить, не удастся ли мне удержать вас от самоубийства”.

Девочки должны были помнить меня не только потому, что я присутствовал в их жизни во время убийства Майка, но и потому, что вокруг шатается не так много ребят моих габаритов, с очень сильным морским загаром, в определенной степени помогающим скрыть наглядные свидетельства множества разнообразных случайных травм, помимо прочих достоинств такие же ребята обладают небрежной и сонной походкой, ненавязчивы, дружелюбны и явно готовы верить чему угодно.

Так как девочки должны были помнить меня, требовалась правдивая и простая легенда. В любом случае, чем проще – тем лучше. Причем всегда полезнее сплетать их так, чтобы какой-нибудь особо любопытный слушатель мог их проверить. С хитроумными вымыслами за тобой тянется слишком много следов.

Прошагав по раскаленному бетону посадочной площадки, я вошел в ледяной холод аэровокзала. Накрахмаленная компьютеризованная девушка в форме авиакомпании с обезличенной энергичностью предоставила мне напрокат “шевроле” с кондиционером, а потом, когда я попросил подсказать самое лучшее место для остановки на несколько дней, превратилась из робота в девушку. Выгнула бровку, прикусила губку и после замечания, что я никогда не испытывал затруднений с оплатой счетов, предложила “Воини-Лодж” на шоссе 30 рядом с междуштатной автострадой – свернете с хайвея, повернете налево, проедете около мили, мотель будет справа. Новый, сказала она, и весьма симпатичный.

Мотель оказался настолько гавайским, как будто стоял в Гонолулу, но номер был просторным. Полным-полно всякой техники, пахло свежестью и чистотой. Машину удалось поставить в тени под тростниковым навесом. С другой стороны из номера виднелся зеленый газон и частично загороженный цветущими кустами большой плавательный бассейн в центре четырехугольного корпуса. Около половины четвертого я набрал номер городского коммутатора, а потом Томаса Пайка. Адрес: Хейз-Лейк-Драйв, 28.

– Миссис Пайк?

– Кто ее спрашивает? – отозвался хриплый невыразительный женский голос.

– Это Морин?

– Представьтесь, пожалуйста.

– Может быть, мое имя ничего вам не скажет.

– Миссис Пайк отдыхает. Ей что-нибудь передать?

– Это Бриджит? Бидди?

– Кто говорит?

– Меня зовут Тревис Макги. Мы встречались пять с лишним лет назад. В Форт-Лодердейле. Вы меня помните, Бидди?

– Да, конечно. Чего вы хотите?

– Поговорить с вами, с Морин или с обеими.

– О чем?

– Слушайте, я ничем не торгую! Просто мне довелось оказать несколько мелких услуг дамам Пирсон после смерти Майка. Я узнал о Хелене в прошлый понедельник и очень сожалею. Если я побеспокоил вас в неудобное время, так и скажите.

– Я.., понимаю, что не совсем вежливо отвечаю. Мистер Макги, вы приехали не в самый удачный момент. Может быть, я смогу прийти и… Вы в городе?

– Да. В “Воини-Лодж”. Номер 109.

– Удобно, если я загляну около шести? Я должна оставаться здесь, пока Том не вернется с работы.

– Спасибо. Отлично.

Я воспользовался свободным временем для знакомства с географией. В ящичке для перчаток взятого напрокат автомобиля оказалась карта города и округа. Я обычно неловко себя чувствую в любом незнакомом месте, пока не изучу все въездные и выездные пути, не разузнаю, куда они ведут и как их найти. Выяснилось, что в районе Хейз-Лейк-Драйв необычайно легко заблудиться. Подъездные дороги вились вокруг маленьких озер. У въезда на усыпанную гравием дорогу 28 стоял большой темно-синий деревенский почтовый ящик с рельефными алюминиевыми буквами на крышке, гласившими: “Т. Пайк”. За посадками виднелся скат кедровой крыши, проблески сверкающего под солнцем озера. Дом стоял в районе из числа хороших, но не самых лучших; пожалуй, в миле от клуба для игры в гольф и теннис “Хейз-Лейк”, и стоил, по-моему; на пятьдесят тысяч дешевле домов, расположенных ближе к клубу.

По дороге назад к городу я обнаружил замечательный миниатюрный кружок дорогих магазинов. Один из них торговал спиртным, причем явно обладал вкусом, ибо запасся “Плимутом”, так что я прикупил партию для выживания в местных условиях.

Бидди-Бриджит позвонила по внутреннему телефону в пять минут седьмого. Я вышел в вестибюль и привел ее в коктейль-холл у бассейна, отгороженный от жаркой улицы термостойкой стеклянной стеной противного зелено-голубого цвета. Девушка выглядела симпатично, шагала в белой юбочке и голубой блузочке, расправив плечи, высоко держа голову. Ее приветствие было сдержанным, тихим, достойным.

Сидя напротив за угловым столиком, я разгадывал в ней черты Хелены и Майка. От Хелены – хорошая костная структура и стройность, но лицо – как у Майка, широкое в скулах, асимметричное, один глаз чуть выше другого, улыбка кривая. И его ясные светло-голубые глаза.

С семнадцати до двадцати трех лет прошло много-много времени, полного перемен и познания. Она перешагнула границу, отделяющую детей от взрослых. Взгляд уже не скользил по мне с покровительственной холодной индифферентностью, словно по статуе в парке. Теперь мы с ней оба были людьми осведомленными о существовании кое-каких ловушек и об узкой черте между тем, верным, и ложным выбором.

– По воспоминаниям я представляла вас старше, мистер Макги.

– По воспоминаниям я представлял вас младше, мисс Пирсон.

– Намного младше. Я, по-моему, очень уж повзрослела во всех отношениях. Мы столько ездили… Я и Мори… Наверно, мы были ужасно самоуверенными, европейскими и утонченными. Должно быть.., я знала гораздо меньше, чем тогда думала.

У нас приняли заказ, и она продолжала:

– Извините, что я не слишком любезно разговаривала по телефону. Мори порой надоедают.., хулиганскими звонками. Я отлично научилась их отшивать.

– Хулиганскими звонками?

– Как вы узнали, где нас искать, мистер Макги?

– Тревис или Трев, Бидди. Иначе я буду чувствовать себя слишком старым, каким и должен, по вашему мнению, быть. Как я вас отыскал? Мы поддерживали контакт с вашей матерью. Иногда переписывались. Обменивались новостями.

– Значит, вы получали от нее известия за этот.., последний год, так что вам не придется меня расспрашивать.

– Последнее письмо получил в понедельник. Это ошеломило ее.

– Но она…

– Оно пришло в мое отсутствие. Было отправлено в сентябре.

– Семейные новости? – осторожно спросила Бидди. Я пожал плечами:

– Извинения за дурное расположение духа. Она все знала. Сообщила, что вы здесь с тех пор, как Мори в плохом состоянии после второго выкидыша.

Губы девушки неодобрительно сжались.

– Зачем же она сообщала такие.., семейные, личные вещи едва знакомому нам человеку?

– Думаю, для того, чтобы я опубликовал их в газете.

– Я не хотела грубить. Просто не знала, что вы были такими близкими друзьями.

– Мы ими не были. Майк доверял мне, и ей это было известно. Иногда нужен кто-то, кому можно написать или выговориться, как в колодец. Я не получал от нее известий после свадьбы с Трескоттом.

– Бедный Тедди, – вздохнула Бидди, призадумалась, потом кивнула сама себе. – Да, по-моему, хорошо, когда можешь довериться кому-нибудь.., не болтливому… Может быть, он напишет в ответ, что все будет хорошо. – Наклонила голову, прищурилась, взглянула на меня – Понимаете, после смерти папы она уже никогда не была по-настоящему цельной личностью. Они были во всем так близки, что мы с Мори порой себя чувствовали заброшенными. То и дело шутили, непонятно для нас, умели говорить друг с другом практически не произнося ни слова. В одиночестве она.., не находила себе места. В сущности, выйдя замуж за Тедди, осталась одинокой. Если письма к вам помогали ей быть.., не такой одинокой.., тогда мне очень жаль, что я вас нечаянно обидела. – Глаза заблестели слезами, она их сморгнула, уставилась в свой бокал, глотнула спиртного.

– Я вас не виню. Осведомленность незнакомца о семейных проблемах всегда раздражает. Но я не разношу по округе сплетни.

– Знаю. Просто не могу понять, за что.., ей пришлось пережить такой адский год. Может, жизнь все уравновешивает. Если ты был счастливей других, то потом… – Она замолчала, широко открыла глаза, глядя на меня с внезапным подозрением. – Проблемы? И про Мори тоже?

– Про попытку самоубийства? Без подробностей. Просто ее это очень расстроило и она не могла понять.

– Никто не может понять! – слишком громко сказала она и попробовала улыбнуться. – Если честно, мистер… Тревис, это был такой.., такой ужас…

Я видел, что она вот-вот сорвется, поэтому бросил на столик счет, взял ее под руку и увел. Шагала она неуверенно, так что я срезал дорогу к номеру 109 по прогулочной дорожке через оранжерею. Отпер дверь, и, пока закрывал ее за нами, Бидди заметила ванную, слепо метнулась туда с громким гортанным болезненным плачем. Еще секунду слышались приглушенные звуки, потом шум воды.

Я прошел в кухню, вытащил подносик с миниатюрными кубиками льда, смешал в миксере три разных коктейля. Себе налил “Плимут”, опустил тонкие шторы на больших окнах, отыскал на цветном экране Уолтера Кронкайта[6], ровным, сдержанным, непрерывным тоном сообщавшего о неслыханных мировых катастрофах, сел в кресло из черного пластика, ореха и алюминия, сбросил туфли, положил обе ноги на краешек кровати и стал потягивать спиртное, глядя на Уолтера и слушая о конце света.

Когда она нерешительно заглянула, бросил очень короткий равнодушный взгляд, кивнул на стойку и предложил:

– Угощайтесь.

Она налила себе выпить, подошла к простому стулу, повернула его к телевизору, села, скрестив длинные ноги, принялась пить маленькими глотками, держа бокал в обеих руках, и смотреть на Уолтера.

Он закончил, я выключил телевизор, вернулся и сел теперь на кровать вполоборота к ней.

– Сейчас пишете что-нибудь?

– Пытаюсь. Превратила лодочный дом в подобие студии, – ответила она, пожав плечами и приглушенно икнув. Кожа под глазами порозовела и чуть припухла. – Спасибо за спасение, Трев. Очень эффективно. – Улыбка вышла тусклой. – Значит, вы и про живопись знаете.

– Только то, что вы увлекались ею пару лет назад. Не знал, что до сих пор занимаетесь.

– Из-за всего навалившегося на меня в последнее время почти забросила. Я действительно не могу отдавать этому столько времени, сколько хочется. Но.., сперва самое главное. Кстати, о чем вы хотели поговорить с Мори?

– Ну, мне ужасно не хочется беспокоить вас, девочки, сразу после смерти Хелены, особенно по таким мелочам. Похоже, мой друг – его зовут Мейер – не в силах выбросить из головы тот ваш редкостный моторный парусник, “Лайкли леди”. Ей сейчас должно быть лет шесть, чуть побольше. Он долго рыскал по верфям, бегал к судовым брокерам, ища нечто подобное, но ничего не нашел. Хочет попробовать отыскать ее след и узнать, не продаст ли ее нынешний владелец, кем бы он ни был. Собственно, я уже обещал ему обратиться к Хелене, когда.., пришло ее письмо. Я говорил Мейеру, что не время сейчас дергать вас или Морин. А потом думаю, вдруг.., и мне вам удастся помочь как-нибудь. Наверно, из-за своего присутствия на сцене в прошлый раз считаю себя чем-то вроде самозваного дядюшки. Она напряженно улыбнулась:

– Больше не надо сбивать меня с толку. В последнее время я просто не выношу человеческой доброты.

Поставив бокал, она встала, подошла к зеркальной двери, пристально оглядела себя. Через несколько секунд обернулась.

– Помогло. Всегда помогает. Когда мы были маленькие и не могли перестать плакать, мама нас заставляла пойти, встать и взглянуть, как мы плачем. В конце концов начинаешь корчить себе рожи и смеешься.., если ты маленький.

Вернулась в кресло, принялась за выпивку и нахмурилась.

– Знаете, просто не помню, как зовут человека, купившего “Леди”. По-моему, он из Пунта-Горда, а может, из Нейплса. Но знаю, как выяснить.

– Как?

– Поехать, открыть дом на Кейси-Ки и посмотреть в мамином столе. Все равно адвокаты советуют это сделать. Она очень аккуратно вела дела. Папки, копии под копирку и все такое. Все должно быть в папке за тот год, когда она продала судно. Оно было таким замечательным. Надеюсь, ваш друг его найдет и купит. Папа говорил, будто “Леди” прощает. Говорил, можно выкинуть абсолютно дурацкую штуку, и “Леди” простит тебя и позаботится о тебе. Если дадите свой адрес, я сообщу адрес и фамилию покупателя.

– Вы скоро туда собираетесь?

– Договорились поехать в субботу утром и вернуться в воскресенье днем. Думаю, нам хватит времени. Но все зависит от.., состояния Мори.

– Она физически больна?

– Вдобавок к душевной болезни? Вы это имели в виду?

– Чего вы так сердитесь? Нормальные люди не набрасываются друг на друга по пустякам.

– Я.., наверно, привыкла защищать ее всеми силами.

– Так что с ней такое?

– Смотря кого спрашивать. Ответов и заключений у нас больше, чем нужно. Маниакальная депрессия, шизофрения, синдром Корсакова, частичная вирусная инфекция мозга, алкоголизм. Назовите любой диагноз, и кто-нибудь подтвердит.

– Синдром.., чего?

– Корсакова. Все ее воспоминания перепутаны. Помнит все, вплоть до прошлого года, а прошлый год – сплошные джунгли с прогалинами. По-моему, иногда она этим.., сознательно пользуется. Правда, бывает ужасно хитрой. Точно мы ей враги или что-нибудь в этом роде. Умудряется жутко, мертвецки напиться и удрать от нас, как бы внимательно мы ни следили. Отвезли ее в санаторий на две недели, но она так смутилась, расстроилась и озадачилась, что мы просто не выдержали. Пришлось вернуть домой. Очутившись дома, радовалась, как дитя малое. Нет, по поведению она вовсе не сумасшедшая, правда, – милая, добрая, славная. Что-то просто.., выходит из строя, а что именно, пока никто не знает. Если б я всего этого не сказала, вы, придя в дом, никогда ни о чем бы не догадались, правда.

– Но ведь она пыталась покончить с собой?

– Три раза. И дважды была очень близка к цели. Мы ее вовремя обнаружили в тот момент, когда она глотала снотворные таблетки. А потом Том нашел ее в ванне с перерезанными на запястьях венами. В третий раз обнаружили только приготовления – четырехдюймовую нейлоновую веревку, перекинутую через бимс в лодочном доме. Вся в кошмарных узлах, но очень прочная.

– Она объяснила, почему решилась на это?

– Она не помнит почему. Вроде бы помнит попытку, совсем смутно, а почему – забыла. Она страшно этим напугана, плачет и сильно нервничает. , – Кто сейчас за ней присматривает?

– Том сейчас дома. А, вы про врача спрашиваете? Фактически никто. Можно сказать, мы избавились от врачей. Многое для нее можем сделать мы с Томом. Она держалась до смерти мамы. А потом у нее было.., несколько нехороших дней.

– Она меня вспомнит?

– Конечно! Она вовсе не слабоумная идиотка, Боже сохрани!

– А что за хулиганские звонки, о которых вы упомянули?

Она насторожилась:

– Да просто люди, с которыми она сталкивалась, когда.., убегала от нас.

– С мужчинами?

– Убегала одна. И попадала в переплет. Она очень красивая. Для Тома это истинный ад, только вас это совсем не касается.

– Не стоит так разговаривать с добрым старым дядюшкой. Тусклая улыбка.

– У меня нервы измотаны. Из-за этого мне просто.., хочется отказаться от принадлежности к человеческой расе. Слышу по телефону проклятые масленые голоса, будто испорченные детишки интересуются, выйдет ли Мори гулять и играть. Или стая псов, бегущих по следу. Они не знают о ее болезни. Им на это плевать.

– И часто она убегала?

– Не часто. Может быть, раза три за последние четыре месяца. Но и этих трех раз слишком много. И она никогда почти ничего не помнит.

Я взял у нее пустой бокал, налил коктейль, подал ей со словами:

– У вас ведь должна быть какая-нибудь теория. Вы наверняка знаете ее лучше всех на свете. С чего все началось?

– Второй выкидыш произошел у нее из-за какой-то почечной недостаточности. У нее были конвульсии. Я думала, это как-нибудь отразилось на мозге, но врачи отрицают. Тогда я предположила опухоль мозга, ее обследовали, и ничего подобного не оказалось. Не знаю, Тревис. Просто не знаю. Это та же самая Мори, и все же другая. Больше похожа на ребенка. У меня разрывается сердце.

– Ничего, если я заскочу поздороваться с ней?

– Что из этого выйдет хорошего?

– А что плохого?

– У вас просто болезненное любопытство?

– Пожалуй, мое любимое развлечение – ходить смотреть на свихнувшихся.

– Черт возьми! Я просто хотела сказать, что…

– Ее нельзя показывать в таком виде? Да? Ладно. Ей было двадцать. Она пережила страшную смерть отца с огромным тактом и самообладанием. Мне известно, как она обожала Майка.

Слушайте, я не просил посвящать меня во все семейные тайны, но меня посвятили. Хотелось бы посмотреть, что она собой представляет. Может, вы слишком близко общаетесь с ней. Может быть, она выглядит лучше, чем вам кажется. Или хуже. Знаете кого-либо, не видевшего ее с двадцати лет?

– Н-нет… Хорошо, я спрошу мнение Тома. И позвоню вам сюда либо попозже вечером, либо утром.

Она допила свой бокал, и я проводил ее к маленькому красному фургончику “фолкон”. Поблагодарила за выпивку, извинилась, что отнимала у меня время, перечила и грубила. Потом уехала.

Бидди позвонила утром и пригласила меня в дом на ленч. Сказала, что Мори ждет новой встречи со мной, а если Том сможет вырваться, то тоже присоединится к нам.

Глава 6

Бриджит Пирсон, видно, услышала скрежет гравия подъездной дороги под колесами моей машины и появилась из-за дома со стороны озера, в желтых шортах и белом топе без рукавов, с волосами, стянутыми в хвост желтой лентой, в огромных темных очках.

– Очень рада, что вам удалось выбраться! Пойдемте. Томми окуривал двор перед уходом на службу, и теперь там едва ли найдется хоть одна мошка. Он будет с минуты на минуту.

Она все тараторила, несколько нервно, пока я шел за ней по склону, выходившему на берег озера. Густые кроны тесно посаженных деревьев скрывали участок от соседних домов. Под тенистым цветущим баньяном стоял стол красного дерева и скамейки. Двухэтажный ангар для лодок представлял собой симпатичное произведение архитектуры, гармонирующее с домом. Т-образный причал, у причала маленькая моторная лодка. Вокруг газона железная ограда, выкрашенная в белый цвет, на траве играют солнечные зайчики. На краю стола припасы для пикника. В железной жаровне дымятся угли. Указав на кувшин со свежим апельсиновым соком, на ведерко со льдом, бокалы, бутылку водки, она мне предложила смешать себе выпивку, пока пойдет известить Мори о моем приходе.

Через несколько минут из затянутых сеткой дверей патио вышла Морин и с улыбкой направилась ко мне через двор. Ее покойная мать назвала внешность Мори в письме потрясающей. Она была поистине великолепна. Бидди потускнела в ее присутствии, словно младшая сестра оказалась неудачной цветной фотографией, снятой со слишком большой выдержкой и поспешно проявленной. Светлые волосы Мори были длиннее, пышнее, светлее; голубые глаза – глубже, ярче. Кожа покрыта золотым безупречным загаром, даже как бы театральным и нарочитым. Фигура гораздо полнее; не будь она такой высокой, вес казался бы лишним. Поверх голубого купальника на ней был короткий открытый пляжный халат с широкими белыми и оранжевыми полосами. Она не спеша подошла ко мне, протянула руки. Пожатие твердое, сухое, теплое.

– Тревис Макги. Я вспоминала вас тысячу раз. – Голос столь же неторопливый, как походка и улыбка. – Спасибо, что приехали нас навестить. Вы были так добры к нам давным-давно. Ты права, – объявила она, оглянувшись на Бидди через плечо, – я тоже думала, что он гораздо старше. – Дотянулась, легонько поцеловала меня в краешек губ, крепко стиснула мои пальцы и выпустила. – Извините, дорогой Тревис, мне надо пойти поплавать. Я уже несколько дней пропустила, а когда это затягивается надолго, становлюсь вялой, сонной и гадкой.

Она вышла на перекладину Т-образного причала, натянула шапочку, сбросила на доски халат, нырнула с порывистой энергичностью специалиста и принялась плавать взад-вперед вдоль ряда опор, почти полностью скрытая причалом, так что мы видели только медленные и грациозные взмахи загорелых рук.

– Ну? – спросила Бидди, стоя у меня за плечом.

– Совершенно потрясающая.

– Но другая?

– Да.

– В чем разница? Можете точно сказать?

– Пожалуй, кажется, будто вся эта сцена ей снится. Она как бы.., плывет. Она что-нибудь принимает?

– Наркотики? Нет. Ну, когда возбуждается, мы делаем укол. Нечто вроде долго действующего транквилизатора. Том научился у одного врача и меня научил.

Я понаблюдал за медленными и неустанными взмахами рук и пошел к столу завершить приготовление напитка.

– Никакой мути в глазах, никакого тумана. Но она мне внушила странное впечатление, Бидди. Что-то вроде предостережения. Как будто нельзя догадаться, что она может сделать в следующую минуту.

– Все, что взбредет в голову. Нет, никакого насилия. Она просто.., естественна и примитивна, как маленький ребенок. Если что-то зачешется, почешет в любом месте. За столом ведет себя.., дьявольски непосредственно. Говорит что вздумается, порой весьма.., личные вещи. А потом, когда мы с Томом одергиваем ее, конфузится и расстраивается. Лицо перекосится, руки задрожат, и она убегает к себе в спальню. Но вполне может поговорить о живописи, о политике, о книгах.., пока речь идет о том, что она знала больше года назад. За этот год ничего нового не добавилось.

Мы услышали скрип гравия – приближалась другая машина, и Бидди торопливо помчалась за угол дома, потом вновь появилась, торопливо и серьезно разговаривая с мужчиной, медленно шедшим с ней рядом. Определенная напряженность в его позе и выражении исчезала, на губах появилась улыбка. Она подвела его и представила.

Высокий, гибкий, темноволосый и темноглазый, с подвижным и чутким лицом, может быть, слишком красивый, без какой-либо не правильности в чертах, без какого-либо намека на вихры, отеки или шелушение, похожий на молодого Джимми Стюарта[7]. Впрочем, в голосе не было деревенской плаксивости мистера Стюарта, голос был на редкость низким, богатым и звучным, почти basso profundo[8]. Держался мистер Том Пайк исключительно. Редкий дар. Не столько продукт силы и воли, сколько результат внимания и понимания. Это всегда удивляло и интриговало меня. Люди, не заканчивая никаких курсов, где учат нравиться и заводить друзей, не проявляя показной застенчивости, мгновенно с тобой знакомятся, расспрашивают о тебе, искренне стараются выяснить твое мнение, обладают особым талантом немедленно занимать доминирующее положение в зале, за обеденным столом или на заднем дворе. Этот талант есть у Мейера.

Том скинул легкую спортивную куртку, бросил на землю, Бидди подобрала ее, унесла в дом, а он с усталой улыбкой проговорил:

– Я все утро переживал, как Морин на вас среагирует. Может, очень хорошо, а может, очень плохо, заранее невозможно сказать. Бидди говорит, пока все отлично.

– Она выглядит великолепно.

– Конечно. Я знаю. Проклятье, я себя чувствую таким.., предателем, будто мы с Бидди держим кого-то дефективного в цепях в подвале. Но слишком многие посторонние выводят ее из себя. – Он едва заметно, как бы про себя, горестно улыбнулся. – А когда она расстраивается, можно быть вполне уверенным, что расстроит и постороннего, так или иначе. Она собирается выбраться на свободу без проездного билета. Раньше или позже. Так или иначе.

– А тем временем. Том, ситуация непростая.

– И по этой причине я чувствую себя виноватым. Потому что все тяготы большей частью ложатся на Бидди. Я весь день на работе. Мы все стараемся кого-нибудь подыскать, кто приходил бы и помогал, доброго, терпеливого и хорошо обученного. Разговаривали с десятками претендентов. Но когда выясняется, что проблема, возможно, психиатрическая, все поворачивают обратно.

Бидди вернулась и занялась едой. Я спросил, повезло ли с врачами. Он пожал плечами:

– Внушают большие надежды, а потом говорят “извините”. Один из последних диагнозов заключается в том, что отложения кальция сокращают приток крови в мозг. Ряд анализов – извините, совсем не то. Просто симптомы не соответствуют тем, что описаны в книжках. Есть у меня несколько человек, которые постоянно следят, пишут письма.

– Извините за неприятный вопрос, Том, она деградирует?

– Я и сам все гадаю. Просто не знаю. Можно только ждать и следить. И надеяться.

Мори покончила с плаванием, положила ладони на доски, выскочила из воды, уселась на краю, гладкая, словно котик. Встала и улыбнулась нам снизу вверх. Насухо вытерла ноги коротким халатиком, потом надела его, сдернула шапочку, сунула в карман халата, встряхнула на ходу волосами. По мере приближения к Тому Пайку медлительная, плавная уверенность как бы покидала ее. Она подошла к нему скованным шагом, потупив взор, слегка сгорбив плечи, с нервной приветственной улыбкой, напоминая мне очень хорошую собаку, которая знает, что ослушалась хозяина, и надеется, продемонстрировав рвение и послушание, заработать прощение и забвение. Он быстро и небрежно чмокнул ее, потрепал по плечу, спросил, была ли она хорошей девочкой. Она робко подтвердила. Ее поведение и реакция были полностью правдоподобными. Она была женой и, в какой бы растерянности ни пребывала, не могла не понять, что больше не оправдывает ожиданий. Скорее сознавала свою неадекватность, чем признавала вину.

Москиты в тени баньяна начали перегруппировку. Том пошел, принес маленький электрический опылитель, включил в розетку и уничтожил их всех, объяснив мне по завершении, что терпеть не может им пользоваться, так как он действует без всякого разбора.

– Когда я был маленький, мы летом по вечерам сидели на затянутой сеткой веранде и видели тучи пожирательниц москитов – стрекоз, которые падали и взлетали, съедая количество, равное своему весу. Потом, после захода солнца, появлялись летучие мыши. А мы уничтожили стрекоз опрыскивателями, истребили других насекомых, которыми питались летучие мыши, и теперь ничего не осталось, кроме миллиардов москитов и комаров. Приходится постоянно менять средства, как только у них вырабатывается иммунитет.

– Вы выросли в этих краях?

– В целом да. Тут и там. Мы часто переезжали. Бифштексы готовы, Бид? Тогда пора еще выпить, Трев. Позвольте, я вам приготовлю. Мори, милая, ты должна перемешивать салат, а не пробовать.

Она ссутулилась.

– Я не хотела… Я…

– Все в порядке, дорогая.

Во время обеда возникла одна сцена, как застывший цветной снимок в раме, подчеркивая странный оттенок этого тройственного союза. Мы с Мори сидели на одной скамейке по одну сторону стола для пикников. Она слева от меня, Бидди напротив. Мори ела очень красиво, прилично, а я, подняв глаза, заметил, что Бидди и Том наблюдают за ней. Муж и младшая сестра следили за женой с одинаковым нервным, внимательным одобрением, точно супружеская пара за единственным ребенком, исполняющим простое соло на фортепьяно для пришедших с визитом родственников. Потом застывший кадр шевельнулся, Бидди поднесла к губам вилку, Том Пайк снова начал жевать.

Потом Бидди мне что-то рассказывала, а Том тихо, предупредительно произнес одно слово: “Дорогая”, что заставило ее резко умолкнуть и бросить взгляд на Морин. Оглянувшись, я увидел, что та наклонилась над своей тарелкой, низко опустив голову, жадно схватила рукой бифштекс, рвет и грызет его. Морин бросила бифштекс в тарелку, выпрямилась, опустила глаза, под столом вытирая о голую ногу жирные пальцы. На загорелой упругой коже остались лоснящиеся следы.

– Ты опять забылась, милая, – мягко заметил Том. Мори явственно задрожала.

– Не расстраивайся, солнышко, – вставила Бидди. Но Морин вдруг сорвалась и помчалась, так сильно ударившись бедром о край стола, что из бокалов и чашек выплеснулось спиртное и кофе, побежала к дому, громко всхлипывая в своем слепом, безнадежном бегстве. Том резко окликнул ее, но она не оглянулась и не замедлила бег. Бидди, быстро вскочив, поспешила за ней.

– Извините, – сказал Том. – Думаю, вы понимаете, почему мы не… Бидди успокоит ее и… – Он отодвинул свою тарелку. – Ах, да к черту все! – встал и пошел к берегу озера.

Когда Бидди вернулась, он по-прежнему оставался там. Она снова села напротив меня.

– Мори сейчас отдыхает. Вскоре даже не вспомнит о том, что случилось. Я хочу, чтобы Том посмотрел на нее и решил, не надо ли сделать укол. Он.., в порядке?

– Расстроен.

– Потому что она вела себя так хорошо.

Она взглянула на молчаливую фигуру на берегу озера. Я сидел вполоборота к ней, имея возможность видеть больше, чем ей хотелось бы. Выражение ее лица было мягким, задумчивым, губы приоткрылись. Это было обожание, поклонение, жадная, безнадежная и беспомощная любовь. Я понял, почему она так странно вела себя в коктейль-холле. Можно было с абсолютной точностью предсказать, что эта ситуация доведет ее до предельной точки, когда она проведет год в одном доме с деградирующей женой, озабоченным и страдающим мужем. Верность старшей сестре – и покорная, жертвенная любовь к ее мужу.

Через какое-то время мы все пошли в дом. Том поднялся взглянуть на Мори, вернулся и сказал, что она спит. Присел на минутку, взглянув на часы.

– Приятно было познакомиться с вами, Тревис. Только.., простите, что все вышло так.., так… – Голос его ослабел, рот перекосился, он вдруг закрыл руками лицо. Бидди, поспешив к нему, робко и нерешительно положила на плечо руку.

– Том. Прошу тебя, Том. Ей будет лучше.

Он вздохнул, выпрямился, полез в карман за платком. Из глаз еще текли слезы.

– Конечно, дорогая, – хрипло вымолвил он. – Все будет просто отлично. – Вытер глаза и нос. – Я и за себя извиняюсь. Еще увидимся.

Она пошла его провожать. Я услышал его слова – что-то насчет того, что домой придет поздно. Хлопнула дверца машины. Он уехал. Бидди вернулась в двухэтажную гостиную. Глаза ее были влажными.

– Он.., хороший парень, Тревис.

– По-моему, ему не очень-то хочется возвращаться назад в офис продавать акции и ценные бумаги.

– Что? Он этим давно уже не занимается. Больше двух лет. Основал собственную компанию.

– Какую?

– Называется “Девелопмент анлимитед”. Нечто вроде стимулирующей компании. Создают земельные синдикаты. Я на самом деле не знаю, как фирма работает, но, кажется, это настоящее спасение для людей, которые платят очень большие налоги, например для врачей и так далее. При покупке земли фирма платит большие проценты авансом, а потом продает ее ради выигрыша от продажи. Том очень умный в подобных делах. Выпускает акции жилых домов, очень умно учитывает амортизацию, ущерб, потоки денежной наличности и так далее. Он мне пробовал объяснить, но у меня голова не годится длятаких вещей. Дело, наверно, идет хорошо, так как ему часто приходится уезжать из города, заключать сделки в других местах тоже. Но Мори в таком состоянии, что.., все его успехи пропадают впустую. Он действительно замечательный.

– Похоже на то.

Она хотела показать мне свою студию и работы, но слишком явно силилась меня развлечь. День для нее погас. Я сказал, что мне надо идти, записал ей свой адрес, попросив сообщить о покупателе “Лайкли леди”, когда она просмотрит бумаги матери.

Остановившись у моей машины, мы выразили друг другу надежду когда-нибудь снова увидеться. Может быть, мы в самом деле надеялись. Трудно сказать.

***

В “Воини-Лодж” я вернулся в три, растянулся на кровати и сказал себе, что с моим обязательством, если оно было, на этом покончено. Я все хорошо рассмотрел. Ситуация прискорбная. Прогноз плохой. Когда невозможно установить заболевание, прогноз всегда плохой. И со всем этим связаны двое хороших людей – Том Пайк и Бриджит Пирсон. Может быть, Мори удастся покончить с собой таким способом, что Том не станет винить Бидди, а она не станет винить ни его, ни себя. Может быть, они смогут устроить жизнь. Многие вдовцы женятся на младших сестрах, с большим удовольствием.

Беспокойство вернулось, разбушевавшись в полную силу. Возвращаться домой в Лодердейл не хотелось. Невозможно придумать, куда отправиться. Я чувствовал себя умирающим от скуки ребенком в дождливый день. Мори упорно проскальзывала в мои мысли, я упорно ее отгонял. Уходи, женщина. Поспи хорошенько.

Пошел в ванную, бросил взгляд на свой несессер с туалетными принадлежностями, лежавший на бледно-желтом пластиковом столике, и случайные беспокойные мысли вмиг исчезли, я полностью насторожился, ощущая, как шею покалывают холодные иголки.

Осторожность становится столь же привычной, как ремень безопасности в автомобиле. Если ты собираешься пользоваться привязными ремнями, лучше делать это автоматически, застегивая ремень каждый раз, как садишься в автомобиль. Тогда о ,:ремне перестаешь думать и по этому поводу не приходится принимать никаких решений, ибо ты всегда пристегнут.

Целая куча маленьких ритуалов стали для меня абсолютно автоматическими – привычкой к осторожности. Многие из них связаны со случайным, небрежным расположением всяких вещей. Оставляя несессер открытым, я обычно последней укладываю зубную щетку, принадлежа к числу тех, кто чистит зубы в последнюю очередь. Кладу ее щетиной вверх поперек прочих предметов так, чтобы она легла прочно, идеально по диагонали из одного угла в другой. Когда лезу туда утром, бессознательно чувствую – щетка лежит правильно. И вдруг остро осознаю, что она не на том месте или в не правильном положении.

Я восстановил в памяти утро. К моменту моего возвращения после завтрака горничная убрала в номере. Я был в ванной и заметил бы, если б зубная щетка лежала не на месте. Я исследовал ее новое положение. Никаким случайным толчком, никакой звуковой волной ее так далеко не сдвинуть.

Хорошо. Значит, кто-то здесь рыскал и шарил в моих вещах. Мелкий воришка с отмычкой. Для доказательства надо только поднять мыльницу. (Исключительно мазохисты могут пользоваться жалким кусочком с десятицентовую монету, пахнущим сиренью, который в мотелях именуется мылом.) Две вдвое сложенные двадцатки. Я развернул деньги. По-прежнему две. Глупый вор взял бы обе. Поумнее – одну.

Когда люди, благодаря сфере твоей деятельности, порой очень эмоционально относятся к тому факту, что ты еще бродишь по свету и дышишь, уловка с сорока долларами становится довольно жалким способом идентификации визитера. Если бы деньги исчезли, не было бы абсолютной уверенности в визите простого воришки. Достаточно хитрый и опытный профессионал взял бы их в любом случае, зная, что, если вокруг расставлены мелкие ловушки, пропавшие деньги могут направить меня по ложному следу.

Я вернулся к кровати, уселся на край и уставился на ковер. При мне не было ничего, что дало бы кому-нибудь хоть какую-нибудь подсказку. Мой временный адрес в мотеле известен Бидди, Тому Пайку, девушке из конторы по прокату автомобилей и тем, кому они могли рассказать и кто мог их спросить.

Бидди и Том знали, что я уеду из мотеля на ленч. У Тома хватило бы времени зайти в мотель до приезда домой. Что он мог бы искать? Письмо Хелены? Что могло быть в письме? Надо поработать над этим предположением, пока оно не рассыплется. Но зачем? Что могло быть в письме? Бидди не знала о нем, пока я ей не рассказал, если только она не дьявольски замечательная актриса. Сомнительно, чтобы Хелена упомянула о написанном мне письме. Во-первых, письмо в высшей степени личное. О нем точно знал доктор Уинтин Хардахи. Может быть, больничная сиделка Хелены. Забудем вопрос “зачем”, по крайней мере на время. Отправимся с известной точки или с известного угла, что составляет основу всей навигации.

Знаю, возможна ошибка. Может быть, я похож на кого-то, кого кто-то ищет. Может быть, он не поладил с законом. Может быть, здесь был псих, помешанный на зубных щетках.

Я позвонил мистеру Уинтину Хардахи из конторы “Фоулмер, Хардахи и Кранц”, расположенной в здании банковской и трастовой компании округа Кортни на Сентрал-авеню. Дозвонился до секретарши, которая сообщила, что мистер Хардахи на совещании. Неизвестно, когда он вернется. Да, если мне хочется прийти и подождать, пожалуйста, но, если совещание закончится после пяти, он не сможет со мной увидеться до понедельника.

Я собирался тихонько пройтись, поглядывая и прислушиваясь, выискивая что-то неладное в ближайшем окружении.

И больше не испытывал беспокойства. Абсолютно.

Глава 7

В половине пятого величественная секретарша Хардахи вышла в отделанную панелями приемную и провела меня в кабинет. Будучи средним партнером фирмы, он занимал отдельный угловой кабинет с большими окнами. Кругленький, смуглый, лысый, с виду очень здоровый и крепкий. На книжной полке стояли несколько теннисных кубков. Разговаривал он тихим хриплым голоском, который я помнил по нашему телефонному разговору и который совсем ему не подходил. Наклонился через стол, обменялся со мной рукопожатием, указал на глубокое кресло и сказал, вроде бы с легкой настороженностью и любопытством:

– Это была прекрасная женщина. Очень жаль, что все так обернулось. Могу ли я чем-нибудь вам помочь, мистер Макги?

– Мне хотелось задать только пару вопросов. Если какой-то окажется неподобающим, просто так и скажите.

– Расскажу, что смогу. Но возможно, вам следует знать, что я не являюсь личным поверенным миссис Трескотт. Ее дела – юридические, налоговые, имущественные и так далее – велись в Нью-Йорке. Она, видимо, позвонила или написала своим нью-йоркским помощникам, попросив порекомендовать кого-то здешнего, способного выполнить ее личное поручение. Один мой однокурсник – партнер фирмы, с которой она там сотрудничала, поэтому ей назвали мое имя. Она позвонила, я поехал в больницу увидеться с ней. Может быть, из Нью-Йорка ко мне обратятся насчет деталей, связанных с ее здешней собственностью, но я точно об этом сказать не могу.

– Вы никому не рассказывали о том письме с чеком?

– Я сказал вам, что она желала совершить это конфиденциально. Выписала чек со своего нью-йоркского счета, и я его депонировал на наш счет. Когда он был оплачен, я взял для вас выписанный кассиром банка чек, согласно ее просьбе. Она мне вручила запечатанное письмо, которое следовало переслать вместе с чеком. Не будь вы получателем, я отрицал бы свою осведомленность о любой из данных операций.

– Простите, мистер Хардахи. Я не хотел…

– Все в полнейшем порядке. Вы не могли знать о процедуре до моего сообщения.

– Я сказал ее младшей дочери о полученном письме. Я сегодня обедал с Пайками и мисс Пирсон. Судя по письму Хелены, она жила с ними до последнего переезда в больницу.

– Верно.

– Могу ли я тоже установить с вами конфиденциальные отношения? Наверно, могу, как клиент, но не знаю, в какой именно области законодательства вы работаете, мистер Хардахи.

– Специализируются у нас два других старших партнера. Я веду практическую работу. Почти на любой позиции.

– Вы каким-либо образом, прямо или косвенно, представляете Тома Пайка? Или дочерей?

– Никого из них фирма никоим образом не представляет.

– Очень быстрый и очень определенный ответ.

– Стараюсь быть внимательным и хорошим поверенным, мистер Макги, – сказал он, пожимая плечами. – Получив из Нью-Йорка от Уолтера Олбэни предупреждение, что миссис Трескотт может связаться со мной, я выяснил, кто она такая, узнал о ее состоянии, и мне пришло в голову, что по этому поводу могут возникнуть наследственные проблемы – ведь у Тома Пайка заключена масса контрактов с местными юристами. Поэтому я обратился к нашим архивам, чтобы убедиться в невозможности столкновения интересов, если со временем вокруг этой выплаты завяжется собачья свара.

– Ваша догадка основывалась на том, что она искала местного юриста через Нью-Йорк, вместо того чтобы спросить у зятя? Этот вопрос он проигнорировал:

– У клиента должны быть юридические проблемы. Какие проблемы у вас?

– Я поселился в номере 109 в “Воини-Лодж”. Вернувшись сегодня днем из дома Пайка, случайно обнаружил, что кто-то рылся в вещах в моем номере. Сорок долларов наличными не тронуты. Никаких признаков вторжения со взломом. Ничего не пропало.

– В итоге вы не можете ни о чем заявить?

– Вот именно.

– В чем же юридическая проблема?

– В письме Хелена Трескотт просила меня подумать, не смогу ли я каким-то образом удержать Морин – миссис Том Пайк – от самоубийства. Это конфиденциальная просьба. Мы с Хеленой старые друзья, она мне доверяла. Равно как и ее первый муж, Майк Пирсон. По-моему, умирающая женщина может просить о самом безумном одолжении. Поэтому я поехал и посмотрел. У меня был разумный повод для встречи. Вымышленный, но разумный. Итак, я оглядел сцену, нашел миссис Пирсон в довольно-таки невменяемом состоянии, но ничего не могу сделать сверх того, что уже сделано. Я должен был убедиться, потому что Хелена об этом просила. Решил уже покинуть город, как вдруг обнаружил, что кто-то проник ко мне в номер.

– В поисках письма? Известно, что должно быть письмо, и кто-то весьма озабочен его содержанием?

– Среди прочего у меня возникала и эта мысль.

– Кто-то может забеспокоиться о наследстве?

– Об этом я не думал.

– По выражению Уолтера Олбэни, состояние у нее “существенное”, – заметил Хардахи.

– Что это значит?

– М-м-м… В переводе с адвокатского жаргона и с учетом района, где практикует Уолтер, я сказал бы, что “адекватное” означает сумму от четверти миллиона до миллиона, тогда как “существенное” – от миллиона и выше, до.., скажем, пяти-шести миллионов. Если бы состояние было еще больше, полагаю, Уолтер назвал бы его “впечатляющим”. Итак, вы задумались и пришли повидаться со мной, ибо хотите узнать, скольким людям известно об этом письме. Мне, моей секретарше и покойной. Вам и всем, кому вы могли сообщить.

– И сиделке в больнице?

– Возможно. Не знаю.

– Я сообщил младшей дочери, мисс Пирсон, вчера, когда она приходила в мотель со мной выпить. Она понятия не имела, что мы с ее матерью поддерживали отношения последние пять лет. Мне пришлось все рассказывать вплоть до нынешнего дня. Но о просьбе Хелены ко мне ничего не сказал.

– Вы привезли письмо? Оно было в номере?

– Нет.

– Если его кто-то ищет, могут искать везде. В вашем доме в Форт-Лодердейле?

– Могут, но не найдут.

– Вы заметите, что его кто-то искал?

– Безусловно.

Он взглянул на часы и нахмурился. Было уже шестой час.

– В какой сфере деятельности вы заняты, мистер Макги?

– Консультант по спасательным операциям.

– И что же вы хотите у меня узнать – можно ли доверять первому впечатлению о мистере и миссис Пайк и мисс Пирсон и не служит ли инцидент в номере мотеля достаточным основанием, чтобы присмотреться к ним поближе?

– Мистер Хардахи, приятно иметь дело с тем, кому не требуется подробных инструкций и спецификаций. Он встал.

– Если сочтете удобным, приглашаю вас выпить со мной в клубе “Хейз-Лейк” в семь пятнадцать. Если меня не будет в мужском зале, скажите Саймону, бармену, что вы мой гость. У меня назначена парная игра.., ровно через двадцать минут.

***

Войдя, я увидел, что доктор Уинтин Хардахи закончил игру. Он с высоким стаканом в руке стоял в баре с компанией других игроков, держа входную дверь в поле зрения. При моем появлении извинился перед компаньонами, шагну", навстречу и повел меня в дальний угол, к окну, выходившему на зеленое спортивное поле, где в меркнущем свете доигрывалась последняя партия в гольф.

Хардахи был в белых шортах, белой вязаной рубашке, с влажным от пота полотенцем на шее. Я был прав насчет крепости и здоровья. Ноги сильные, загорелые, мускулистые, покрытые волосками, выгоревшими на солнце. Подошел официант, и Хардахи объявил об исключительности фирменного пунша, так что я заказал порцию без сахара, а он попросил повторить.

– Выиграли партию?

– Секрет выигрыша в парной игре заключается в тщательном подборе и обучении своего партнера. Мой – вон тот блондин. Он сделан из сыромятной кожи и стальных пружин, а внутри у него явно спрятаны баллоны с кислородом. Благодаря ему мое имя сверкает на старых кубках, как новенькое, а все прочие игроки ненавидят меня.

– Победителей все ненавидят.

– Мистер Макги, после нашей беседы я собрал воедино клочки и обрывки имевшейся у меня информации относительно Тома Пайка. Субъективное резюме таково. Энергичен, с немалым финансовым воображением и огромной пробивной силой. Обладает личным обаянием и магнетизмом. Многие горячо и неистово ему преданы, те, кто время от времени работали в его команде или так или иначе был” с ней связаны, преуспели и ни о чем не жалеют. По их мнению, он не способен на ошибку. У него качества и таланты прирожденного предпринимателя, а именно проворство, уклончивость, очень чуткий нюх, равно как и природный талант продавца. Время от времени кое-кто неизбежно встает на пути его сделок, оказывается побитым, с готовностью объявляет себя обманутым и открыто его ненавидит. Мне не известно ни об одном успешно возбужденном против него юридическом деле. Как вы заметили, победителей все ненавидят. Не стоит смешивать хитрость, ошибки в руководстве и оппортунизм с противозаконностью. Не припомню ни одного человека, кто знал бы Тома и был бы к нему равнодушен. Он вызывает прямо противоположные чувства. Я предполагаю следующее. Если б он знал о предсмертном письме своей тещи, написанном вам, и считал содержащуюся в нем информацию для себя полезной, то явился бы к вам, и раньше или позже вы обнаружили бы, что рассказали или показали все, что его интересует.

– Как он добился бы этого?

– Изучив вас и ваши желания, а затем исполнив их так, чтобы вы преисполнились благодарности. Все, что вы пожелали бы, – деньги, волнующие события, любые сведения, – что угодно. Если бы ему что-то потребовалось, он, на мой взгляд, сначала попробовал бы добиться этого по-своему.

– А если бы не получилось?

– Возможно, дал бы поручение одному из страстно жаждущих оказать ему услугу, в чем бы она ни заключалась.

– А ведь вам он не нравится. Адвокат надул губы.

– Нет. Думаю, Том мне нравится. Только я не стал бы завязывать с ним деловых отношений. Это наверняка принесло бы мне выгоду, как и многим другим, но люди его круга оказываются как бы.., безликими. Императив любой спекуляции – строжайшая секретность. Кажется, они становятся очень.., смирными… Нет, не точно. Замкнутыми… Скрытничают, несколько покровительственно относятся ко всему остальному миру – будто к стаду, которое приносит им доход. Я, наверно, не стадное животное, мистер Макги. И никогда таковым не стану, даже если это хороший способ набить кошелек.

– Если это не Пайк и не один из его обожателей, тогда кто и зачем нанес мне визит?

– Мое единственное суждение на эту тему заключается в том, что я ни черта не понимаю.

– Ну, если кто-то искал нечто, по его мнению, принадлежащее мне и настолько нуждался в этом, что пошел на риск быть случайно замеченным в дверях номера, он обязательно захочет обыскать мои карманы.

– Если то, что он ищет, может в них поместиться.

– Пожалуй, пошатаюсь вокруг, закину пару крючков.

– Не пропадайте.

– Конечно.

***

Я поехал назад в “Воини-Лодж”, съел фирменный псевдогавайский обед, потом прошел из столовой в коктейль-холл и встал у бара. Дела шли весьма вяло. В большом подсвеченном бассейне плескалось несколько юных супружеских пар. Стойка бара представляла собой половинку треугольника, и на последнем табурете у стены под выставкой древнего псевдогавайского оружия я заметил одинокую девушку. На ней был пышный золотисто-рыжий парик, в котором тонуло хорошенькое личико с довольно острыми чертами. Белое платье, в отличие от парика, свидетельствовало о хорошем вкусе. Глаза были сильно накрашены, на одной руке болталось большое количество золотых цепочек-браслетов. Она курила сигарету в длинном бело-золотом мундштуке, размеренными глотками пила из бокала какое-то красное вино со льдом, столь же сознательно медленно и подконтрольно, как затягивалась сигаретой.

Я заметил ее потому, что ей хотелось этого. Любопытно, ибо, по моей оценке, мотель не привечал охотниц на мужчин. Вдобавок, явно одевшись и приготовившись к этой роли, она действовала неумело и неискусно. Профессионалки обычно сами делают выбор, бросая долгий пренебрежительно-дерзкий и вызывающий взгляд широко открытых глаз, а потом, соответственно, предоставляют избраннику право на следующий шаг. Есть веселые девочки, которые болтают с барменом так громко, чтобы слова донеслись до ушей жертвы: “Господи, Чарли, я ведь всегда говорю, не пришел парень – черт с ним. Не собираюсь глаза проплакивать! Налей-ка мне еще того же самого”. Притворные жеманницы робко бросают в сторону испытующий полустыдливый взгляд и быстро отворачиваются, как робкие оленята. Существует проблемный подход: озабоченный, хмурый взгляд, приглашающий взмах рукой намеченной добыче, небольшой мрачный спектакль: “Простите, мистер, не сочтите меня свихнувшейся, подружка попросила меня прийти сюда вместо нее на свидание с парнем, и я хотела спросить, вы не Джордж Уилсон?” Или: “Мистер, не окажете ли жуткую услугу? Я должна здесь дождаться телефонного звонка, а ко мне пристал какой-то псих и обещал вернуться, так не присядете ли вы рядом, чтобы он мне не надоедал?"

Но эта не прибегала к рутинным процедурам. Изредка окидывала меня заинтригованно-неопределенными взглядами. Я счел ее обычной заскучавшей молодой супругой, которая, вооружившись противозачаточными таблетками, пошла на поиски приключений, пока муженек в Атланте в очередной чертовой командировке. Интересно, как она выкрутится, если я ей не помогу.

Вот что она сделала: встала и направилась в женский туалет. Проходя позади меня, обронила зажигалку. Та звякнула об кафель и скользнула к моей ноге. Я шагнул назад, чтобы наклониться ее поднять, но при этом наступил каблуком на ногу в сандалии. Вовремя спохватился, не обрушился всем своим весом, но все-таки наступил так твердо, что девушка завизжала от боли. Я обернулся, забормотал извинения, а она согнулась со стоном: “О Боже!” Потом мы, одновременно нагнувшись, столкнулись, солидно, болезненно, костью в кость, до того сильно, что в глазах у нее помутилось, колени ослабли. Я схватил ее за плечи, осторожно подвел, прислонил к стойке бара.

– Теперь я наклонюсь и подниму зажигалку.

– Пожалуйста, – тихо проговорила она, ухватилась за край стойки, повесила голову и закрыла глаза.

Я вытер зажигалку бумажной салфеткой, лежавшей под моим бокалом, и положил перед ней.

– Как вы?

– Кажется, ничего. Пальцы почти минуту совсем не болят. Она выпрямилась, взяла зажигалку со стойки, обошла меня далеко стороной и зашагала к туалету. Я кивнул бармену:

– Любительница, желающая провести ночь?

– Для меня новенькая, сэр. Так или иначе, вы обратили внимание друг на друга.

– Какие здесь правила?

– Мне говорят: Джейк, смотри сам.

– Так что вы мне скажете?

– Ну.., как насчет счастливого пути?

– Что она делала до моего появления, Джейк?

– Двое пытались ее подцепить, да она их такой холодной водой окатила, что я решил, будто эта тут не по тому делу, то есть пока не положила на вас глаз.

– Живет в мотеле?

– Не знаю. По-моему, нет, но не уверен. Услышав постукивание каблучков по кафелю, я улыбнулся ей и сказал:

– У меня есть целебный пластырь. Для сломанных пальцев, сотрясений, порезов.

Она остановилась и глянула на меня, склонив головку:

– Я уж думала, грузовик на меня наехал, да не заметила номеров. Пожалуй, соглашусь на кое-какое лекарство. Со льдом, пожалуйста.

Я пошел за ней следом, пододвинул стул, попросил Джейка подать то же самое на двоих, подмигнув ему дальним от нее глазом. Ритуальное знакомство – только по именам: Трев и Пенни. Ритуальное рукопожатие. Рука у нее была очень маленькая и тонкая, хороший костяк, пальцы длинные. Легкие следы веснушек на носу и на скулах. Духи слишком мускусные для нее, слишком щедро налитые. Никаких признаков снятого с безымянного пальца кольца – ни вмятины, ни бледной полоски.

На первом уровне шла небрежная болтовня, на втором началось вдумчивое, чувственное общение. Влажный взгляд леди. Более непосредственно обращаясь ко мне, она поворачивается, и к моей лодыжке прижимается круглое колено. Губы приоткрываются, увлажняются кончиком языка. Только двигалась она очень резко, излишне суетилась с сигаретами, сумочкой, зажигалкой, бокалом. Составляющие не сочетались с конкретной личностью. Кричаще заметный парик, макияж и духи, чего никак не скажешь о платье, маникюре и дикции.

Итак, Трев прибыл в город повидаться с субъектом, заинтересованном в инвестициях в маленькую компанию под названием “Флотационная ассоциация”, а Пенни – секретарь-регистратор в кабинете врача. Трев не женат. Пенни год была замужем четыре года назад, но ничего не вышло. Лето выдалось безусловно дождливым, и осень тоже. Чересчур высокая влажность. А у Саймона и Гарфанкеля[9] самое главное – слова к песням, пра-авда? Когда одновременно читаешь стихи на обложке пластинки и слушаешь запись, в самом деле балдеешь, особенно эта вещь про молчание. Ты не думаешь, только честно, Трев, что, когда кому-нибудь до знакомства нравится одно и то же, одно и то же доставляет удовольствие, получается все равно, что они знают друг друга давным-давно. И не часто выпадает шанс просто поговорить. Почему-то люди не общаются больше, каждый бродит вроде как недосягаемый и одинокий.

Я покончил с игрой в шарады и повел ее, подхватив под локоть. Она вслух громко раздумывала, не пойти ли куда-нибудь в другое место, по той или иной причине отвергая одно за другим по мере упоминания, я привел ее в темный альков близ гудящего центрального кондиционера, после внезапного изумленного онемения и инстинктивного сопротивления она несколько нерешительно подставила губы. В поцелуе присутствовала чуть наигранная живость, но вкус был превосходный. Потом разрешила увлечь себя к 109-му номеру и ввести, пыталась держаться развязно, отчего голос стал слишком резким и напряженным:

– Джин? Твой любимый напиток, да? Я тоже его обожаю, но не люблю пить на публике. Становлюсь дико счастлива, начинаю шуметь и так далее. Но ведь мы можем выпить немножечко, правда, милый?

На дне ведерка в воде от растаявшего льда плавала горстка кубиков. Она решила свой тоже не разбавлять. Мы чокнулись, она с улыбкой захлопала длинными пластиковыми ресницами. Отхлебнула глоточек, достойный колибри, села, поставила бокал на ковер, сбросила левую туфлю, нежно погладила посиневшие пальцы.

Я подержал во рту “Плимут”. Становлюсь дегустатором, когда нравится вкус. Но было в нем что-то не то, до такой степени, что я убедился в справедливости подозрений. Нехорошая Пенни. Сделав вид, что отхлебываю еще, выпустил первый глоток обратно в стакан. Во рту слегка покалывало, присутствовал вяжущий вкус с легким привкусом пыли.

Извинившись, пошел в ванную, закрыл за собой дверь, вылил джин в полотенце, чтобы сберечь лед. Сполоснул лед и стакан, налил воды. Спустил в унитазе воду, постоял несколько минут, стараясь перед возвращением разгадать план операции. К откупоренной бутылке “Плимута” она не приближалась, по крайней мере при нынешнем посещении номера.

Значит, она или кто-то из ее знакомых заранее провели медикаментозную процедуру. Потом она пришла убедиться, что я выпил, и в случае необходимости снять с двери цепочку, если предположить наличие сообщника. Вдобавок, чтобы не рисковать, отправив человека туда, откуда он может и не вернуться, полезно быть на месте и удостовериться в произведенном эффекте.

Вернувшись, я заметил, что ее бокал пуст на две трети. Предположительно вылит в растаявшую воду. Она сбросила обе туфли и села, скрестив ноги. Подол белого платья задрался до середины бедер. Маленькая, с длинной талией. Ноги можно было б назвать толстыми, если бы не красивая форма.

– Я что, одна буду пить? – спросила она, надув губки.

– Никогда не соревнуйся с хлебателем, – предупредил я, осушил стакан воды и пошел к стойке, где стояла бутылка и лед. – Я успею проглотить еще одну порцию, пока ты прикончишь ничтожный остаток своего джина, ангел.

Она поспешно подскочила сзади, обвила меня руками.

– Милый, давай не будем слишком много пить, а? Знаешь, можно кое-что испортить. По-моему, мы оба выпили.., в самый раз.

Полезная подсказка. Если ее встревожила мысль, что я выпью две порции, – значит, средство действует быстро. Но прежде чем притвориться уснувшим, я признал необходимым преподать небольшой урок. Поэтому не стал наливать, повернулся и начал хихикать и лапать ее. Без туфель она была очень маленькой. Старалась отвечать, пока я не нащупал на шее “молнию”, одним рывком расстегнув платье до самого копчика. Тихо посмеиваясь, стянул его с плеч, она заволновалась, задергалась, стала отскакивать и бороться, приговаривая: “Нет, нет, милый! Давай… Ой! Не спеши… Ой! Пожалуйста…” Я сдернул рукава, пресекая сопротивление. На ней был бледно-желтый лифчик с белыми кружевами.

– Ты порвешь… Подожди… Нет, не надо! Я нащупал застежку, подцепил ногтем, та отскочила, слетели бретельки.

– Нет! Черт! Ой! Пожалуйста!

Она выпростала из рукава одну руку, попыталась натянуть платье, но в этот момент я сдернул другой рукав, стиснул одной рукой оба ее запястья, другой схватил за талию, приподнял, чуть встряхнул, по-прежнему хихикая. Платье с лифчиком соскользнули, упав на пол, я перевернул ее в воздухе, одной рукой держа плечи, другой под коленки, с дурацким смехом бросил на кровать. Она молча боролась, смертельно серьезно, удерживая желтенькие, в тон, трусики. Я в конце концов сжалился, застонал как мог глуше, тяжело рухнул грудью на ее крепкие трепещущие бедра.

Тяжело дыша, она столкнула меня:

– Эй! Проснись!

Я не шевельнулся. Она больно, с вывертом, ущипнула под ухом, потом рванула к себе мою руку, нащупала пульс. Удостоверившись, оттолкнула меня, высвободила свои ноги, кряхтя от усилий. Глаза мои были закрыты. Заколыхалась кровать, через несколько секунд послышался тихий щелчок застежки лифчика, вскоре почти неслышное жужжание нейлоновой “молнии”, застегнутой в три приема, потом легкие шаги – я понял, что она снова обулась.

Сняла телефон с полочки у кровати, набрала городской коммутатор и нужный номер. Несколько секунд обождав, проговорила: “Порядок” – и положила трубку. Щелчок зажигалки. Усталый вдох. Запах табачного дыма. Дальнейшие звуки уведомили меня, что она отперла дверь, возможно, оставила приоткрытой для получившего сообщение о полном порядке в номере 109. Край кровати врезался мне в нижнюю часть живота.

Ноги были на ковре.

– Давай! – прошептала она. – Давай, Рик, дорогой. От телефонного звонка до визита прошло шесть-семь минут. За дверью мужской голос, мягкий и приглушенный, спросил:

– Все о'кей, детка?

– Никаких проблем.

– Отличная работа. Я просто с ужасом думал, как ты пойдешь к нему в номер. Боялся, вдруг он решит не пить. С виду такой здоровенный и сильный сукин сын, даже жутко подумать…

– Так же жутко, как мне представлять, что ты каждую ночь спишь со своей драгоценной женой Дженис, милый? – едко перебила она.

– Ты же знаешь причину.

– Да ну?

– Нет времени открывать ту же самую чертову старую банку с червями. Пенни. Давай лучше посмотрим, что тут у нас выйдет.

Он вцепился в ремень и стащил меня с кровати. Я полностью расслабился, позволяя себя ворочать, оказался в конце концов на боку с согнутыми коленями, щекой на колючем ворсе ковра. Он толкнул меня в плечо, и я медленно перекатился на спину, потом снова перевернул меня лицом вниз. Я почувствовал, как он вытаскивает из кармана брюк бумажник, отчетливо услышал, как сел на кровать. Судя по всему, крупный. Физически сильный. Голос молодой.

– Что-нибудь есть? – спросила она.

– Тут нет. А в пиджачных карманах?

– Только вон то барахло. Ничего.

– Посмотрю еще в карманах брюк.

– Может быть, что-то.., в белье, в ботинках?

– Не знаю. Если не найдем ничего, то проверю. Не нравится мне, что у этого сукина сына так мало обычной белиберды.

– Что ты хочешь сказать, дорогой?

– Обычные люди носят при себе бумаги. Записную книжку, памятки, адреса, письма, всякую ерунду. У Макги документы на взятую напрокат машину, билет на самолет до Лодердейла, ключи, водительские права, полдюжины кредиток и.., чуть больше восьмисот наличными. Вот. Возьми две по пятьдесят.

– Не надо мне этих денег!

– Надо, чтобы, он думал, будто его обокрали. Бери, черт возьми!

– Ладно. Только не понимаю, почему он должен думать…

– Не знаю, что нас ждет – выигрыш, проигрыш или ничья, в любом случае перевернем к чертям постель вверх дном, вымажем подушку помадой, обольем его твоими духами, разденем и оставим в постели. А остаток в бутылке выльем в унитаз.

– Ладно. Только, знаешь, он не похож на того, кто…

– Пенни, ради Бога!

– Ладно. Извини.

– Мы знаем, что тот был крупным мужчиной. Знаем, что не из нашего города. Знаем, что он приходил на встречу с Пайком.

Он обшарил остальные карманы. Потом она напомнила про карманы рубашки. Он опять перевернул меня на спину. Она стояла рядом. Я чуть-чуть приоткрыл глаза, только чтобы различить очертания и оценить расстояние до его наклонившейся надо мной головы, нанес крепкий удар сбоку в горло кулаком правой руки, одновременно перекатившись влево для соответствующего размаха, потом выбросил ноги, описав ими по полу широкую дугу, зацепил ее прямо под щиколотки, и она плашмя рухнула на спину с очень громким для девушки таких размеров стуком. Ее приятель перевернулся на спину, встал на колени, вскочил одновременно со мной, издавая сдавленные булькающие звуки, выпучив глаза и открыв рот. Песочные волосы, мощная шея, плечи и челюсти. Похож на линейного игрока из колледже кой команды, набравшего шесть лет спустя двадцать фунтов и сильно утратившего крепость.

Однако, повернувшись спиной к стене, он откуда-то выхватил весьма эффектный на вид вороненый револьвер и нацелился мне в живот. Я резко замер, осторожно шагнул назад, поднял руки и проговорил:

– Ну-ну, полегче. Полегче, приятель. Он закашлялся, задохнулся, помассировал горло, заговорил резким, болезненным шепотом:

– Назад, сядь на край кровати, умник. Положи обе руки на шею.

Я послушался, медленно и осторожно. Пенни еще лежала ничком на полу, с каждым вздохом издавая ужасные звуки. Колени согнуты, сжатые кулаки прижаты к груди. Падение полностью вышибло из нее дух.

Он подошел, посмотрел, и она задышала полегче. Он протянул руку, чтобы помочь сесть, но она яростно затрясла головой, не способная в данный момент ни на что больше. Подтянув к себе ноги, ткнулась лбом в колени.

– Ты говорила, на два часа, – прошептал он. – Или на три.

– Он.., наверно, невосприимчивый. Получил.., лошадиную дозу.

Не сводя с меня глаз, он пододвинул простой стул, поставил футах в пяти от меня спинкой ко мне. Сел верхом, положил на спинку короткое дуло, нацеленное мне прямо в грудь.

– Немножко поговорим, умник.

– О чем? О вашем вшивом спектакле? У меня восемь сотен, возьми их. Бери на здоровье. И проваливай.

Она встала, шагнула и снова едва не упала. С искаженным от боли лицом доковыляла до изголовья кровати и простонала:

– Коленка… – У нее выдался неудачный вечер.

– Немножко поговорим о докторе Стюарте Шермане, умник. Я нахмурился в абсолютно искреннем изумлении:

– Никогда в жизни не слышал о нем. Если это какой-нибудь вариант мошенничества, ты чересчур усложнил дело, приятель.

– А еще поговорим о твоем решении наехать на Тома Пайка. Скажешь, будто не виделся с ним сегодня?

– Я приехал навестить Мори и Бидди, дочерей Майка Пирсона, моего друга, который умер пять.., почти шесть лет назад, и тебя это дело совсем не касается.

На миг в его взгляде мелькнула растерянность. Но мне требовалось более существенное преимущество, и, помня об их небольшой весьма интимной ссоре, помня ее заявление, что со мной не было никаких проблем, я придумал дьявольский способ исправить дело.

– Я уже сказал, бери восемь сотен и проваливай. Девчонка у тебя хорошая, если цена восемь сотен, плачу, хоть она того и не стоит.

– Ну-ка, не умничай, – предупредил он, вновь обретя голос. – Парень, умничать я собираюсь в последнюю очередь. У меня голова раскалывается от той дряни, которую она сыпанула в спиртное. Мы немножечко покувыркались, да ее это не успокоило, она захотела отправиться в какой-то салун. Сказала, потом вернемся. Ну, я стал одеваться, а ей захотелось выпить. Налил два стакана, свой выпил, вижу, она одевается и как-то странно на меня смотрит. Больше ничего не видел, просто стало темно.

– Он все врет! Не было ничего подобного, милый! Я удивленно вздернул брови, прикинулся, будто до меня медленно начало доходить, и кивнул:

– О'кей. Если она твоя, парень, стало быть, я все выдумал и не было ничего подобного. Ничего не было.

Безобразно кривя рот, не сводя с меня пристальных глаз, он набросился на нее:

– Ты ведь не рассчитывала, что он очнется? Не рассчитывала, что расскажет? Слегка развлекаешься на стороне, крошка?

– Прошу тебя! – взмолилась она. – Пожалуйста, не верь. Он старается…

– Я стараюсь быть вежливым и любезным, – вставил я. – Ничего не было. Годится, Пенни?

– Прекрати! – закричала она.

– Возможно, единственный способ не дать мне пустить в ход револьвер – доказать, что было. Расскажи что-нибудь, чего ты иначе не мог бы знать, умник.

– Светло-желтые лифчик и трусики с белыми кружевами. Вверху на грудях очень слабые, маленькие, но многочисленные веснушки. Коричневое родимое пятно размером, наверно, чуть меньше десяти центов на два дюйма ниже левого соска, ближе к середине, как часовая стрелка на цифре семь. А когда она кончила, назвала меня Риком. Если ты не Рик, совсем плохи твои дела.

Кровь схлынула с его лица. Он не просто перевел на нее взгляд, но и голову повернул.

Она задохнулась и взвизгнула по-щенячьи:

– Да он это увидел, когда… Я… Он…

– Ах ты, сучка дешевая, – выпалил он срывающимся голосом. – Грязная нетерпеливая шлюха. Ты…

К этому моменту он отвернулся настолько, что я смог застать его врасплох, вложив в удар массу энергии, надежды, тревоги, так как со спинки стула торчало крошечное дуло. Ударил так сильно, что онемели пальцы, так сильно, что выбил оружие. Револьвер взлетел над его головой, ударился в стену, отскочил, закрутился на ковре. Он быстро среагировал, бросился, даже достал его, но я уже пришел в движение, изготовился, правильно развернулся, нашел хорошую точку опоры и всадил правый кулак в самый центр треугольника, образованного горизонталью ремня и двумя нисходящими кривыми грудной клетки. Он испустил громкое “уф-ф-ф”, звучно сел на пол футах в четырех от того места, где стоял, закатил глаза, повалился, как “Рэггеди Энди”[10]. Я подхватил револьвер, опустился рядом на колени, проверил сердце и дыхание. Выделившееся от ощущения опасности большое-пребольшое количество адреналина ускорило мою реакцию, а в том месте, когда я вломил ему, находится важный нервный узел, так что нервная система могла получить шок вплоть до остановки дыхания и фибрилляции сердечной мышцы.

Уловив краем глаза движение, я поймал девушку в тот самый миг, когда она протягивала руку к двери. Швырнул назад в комнату, забыв про ее больное колено. Она упала, покатилась, попыталась встать, легла, скорчившись, на пол, тихо, глухо, безнадежно всхлипывая.

Рик был чересчур опасным противником, чтобы с ним можно было валять дурака, поэтому я нашел пару проволочных вешалок, оставшихся в шкафу вместе с деревянными, вставленными в мерзкие металлические щелки, чтоб их не украли. Распрямив одну, схватил левой рукой его оба запястья, придержал конец проволоки большим пальцем и быстро крепко закрутил руки проволокой, насколько хватило длины, согнул оба конца и заправил внутрь. Чертовски эффективное приспособление. И времени на изготовление много не требуется.

Подошел к девушке, поднял, посадил на край кровати. Она села, хныча, как слабоумный ребенок, а я присел и осмотрел колено, крепкое, хорошей формы, начинавшее распухать изнутри, прямо под чашечкой.

– Я л-люблю его, – выдавила она. – Это.., гадость.., ужасная мерзость… Вранье, жуткое, гадкое…

Я подобрал свалившийся с нее парик. Она оказалась песочно-рыжей, с небрежной короткой стрижкой. Лицо стало пропорциональнее без парика, но накрашенные глаза, особенно при растекшейся по щекам туши, выглядели смехотворно.

– Гнусно.., гнусно.., гнусно… – стонала она.

– Однако в обыске и в моем отравлении нет ничего гнусного и поганого? Пойди смой всю дрянь с мордочки, девушка. Вдобавок, если я соврал, то, может быть, оказал тебе неплохую услугу. Он никогда не бросит Дженис и не женится на тебе.

Встав с моей помощью, она захромала в ванную, внезапно замерла, неподвижно, потом оглянулась и вытаращила на меня глаза:

– М-мы говорили про Джен… Дженис ср…сразу после его прихода! Так ты.., просто прикидывался… Все время знал?

– Пойди умой грязную мордашку, детка.

Когда она закрыла за собой дверь, я опустошил карманы Рика, разложил найденное на столе и стал рассматривать на свету.

Документы ошеломили и насторожили меня. Я оглушил и связал Ричарда Хейслоу Холтона, адвоката, члена окружного комитета Демократической партии, почетного шерифа Флориды, бывшего президента Молодежной торговой палаты, обладателя массы кредитных карточек, члена практически каждой организации, от Союза защиты гражданских свобод до клуба “На службе общества”, от “Клуба куотербэков” до Лиги футбольных фанатов, от Симфонической ассоциации до Ассоциации прокуроров.

При нем были цветные фотографии стройной темноволосой улыбающейся женщины и двух мальчиков разного возраста, одному около года, другому лет шесть. Не следует без особой надобности раздражать любого члена любой местной силовой структуры, занимающего в ней солидное положение. У меня было предчувствие, что очнется он в крайней степени раздражения.

Пенни вышла из ванной с чисто вымытым лицом. Она отклеила длинные черные ресницы и где-то бросила. Плакать перестала, но пребывала в трагическом и унылом состоянии.

Как раз в этот миг господин адвокат издал стон и попробовал сесть. Считая полезным произвести на обоих небольшое, но незабываемое впечатление, я подошел, схватил его, вздернул и бросил в черное кресло. Будучи крупным, мясистым, он испытывал потрясение и изумление. Я, конечно, проделал все это без всяких усилий. В результате заныли задние зубы, расплющились позвонки, руки выскочили из суставов, образовалась двойная грыжа, но, Богом клянусь, я справился без заметных усилий.

– Вот теперь можно мило беседовать, – заключил я.

– ., твою …, в!.. – отвечал он.

Я дружелюбно улыбнулся:

– Может, мне позвонить миссис Холтон, предложить ей прийти составить нам компанию? Может, она нам поможет разговориться?

И мы мило побеседовали.

Глава 8

Оказалось, что мисс Пенни Верц была преданной и старательной медсестрой в кабинете некоего доктора Стюарта Шермана, который вел общую медицинскую практику, но имел и особые интересы, нередко склонявшие его к пренебрежению основной работой.

В начале июня, три месяца назад, доктор Шерман пришел в кабинет субботним вечером. Пенни знала, что он спешит привести в порядок записки для завершения наброска статьи о применении искусственного сна в лечении зависимости от барбитуратов.

Доктор, вдовец лет пятидесяти пяти, имевший живущих в других штатах взрослых женатых детей, жил один в небольшой квартире. Некоторые исследования проводил там, остальные – в задней комнатке при своем небольшом кабинете. Тело обнаружили только после прихода на службу Пенни в обычное время, в десять утра, в понедельник.

Оно лежало на столе в процедурной, с закатанным на левой руке рукавом белой рубашки. Резиновый жгут, который, видимо, перетягивал левую руку над локтем, чтобы легче было попасть в вену, был распущен, но остался на месте, придавленный рукой. На столе стоял пустой пузырек и пустой шприц с иглой для инъекций. И в маленьком пузырьке с резиновой пробкой, и в шприце присутствовали следы морфина. Сейф с наркотическими препаратами был открыт. Ключ лежал у доктора в кармане. На шприце и на пузырьке обнаружили его фрагментарные отпечатки. За пустым пузырьком валялся кусочек хирургической ваты со следами крови, растворенными в спирте. Проведенное окружным медицинским экспертом вскрытие показало, что смерть, с достоверной медицинской определенностью, наступила от сильной передозировки морфина. По свидетельству Пенни, ничего больше из сейфа с наркотиками не пропало, равно как и из других запасов лекарств, используемых для лечения пациентов. Она не могла лишь сказать, исчезло ли что-нибудь из задней комнатки, где хранились препараты, специально заказанные доктором Шерманом для экспериментальной работы.

Входную дверь отперла Пенни, придя на работу.

К тому времени я уже развязал Рика Холтона. Он вел себя гораздо лучше, а проволочные путы причиняют боль.

– Одно время, – рассказывал он, – я был помощником генерального прокурора здесь, в округе Кортни. Вышло так, что генеральному прокурору достался целый судебный округиз пяти административных округов, поэтому он поставил в каждом помощника прокурора. Должность выборная. Я решил больше не баллотироваться. Государственный прокурор сейчас тот же самый, Бен Гаффнер. Я, как только услышал о предположительном самоубийстве Стью Шермана, в тот же день сказал Бену, что просто никогда этому не поверю. Ну, черт возьми, сделали аутопсию, шериф Тарк провел расследование, передал дело Гаффнеру, и Бен объявил: мол, ничто в мире не заставит его себя выставить полной задницей, пытаясь представить Большому жюри присяжных что-нибудь, кроме самоубийства, которое, по его мнению, и произошло.

– Доктор не мог покончить с собой! – вставила Пенни.

– и я так же думал, – подтвердил Рик. – Поэтому после закрытия дела решил потратить свободное время на расследование. Бен дал неофициальное благословение. Когда я впервые расспрашивал Пенни, выяснилось, что у нее точно такое же мнение.

Значит, вот каким образом начался их роман. Из услышанного во время притворной отключки я понял, что был он несладким. А сейчас они очень натянуто друг с другом держались, затаив приятное чувство обиды.

Считая натянутость их отношений помехой в общении со мной, я решил снять их с крючка и сказал Холтону, что, почуяв неладное по вкусу джина, хотел заставить ее хорошенько струхнуть и, возможно, внушить, как опасно порой выдавать себя за проститутку. А для этого стащил платье и лифчик.

– Она здорово сопротивлялась, – добавил я. Он несколько повеселел:

– Ясно. Значит, вы меня заставили разозлиться до чертиков, чтобы я отвлекся от вас. Неплохо, Макги.

– Будь мне известно о вашей принадлежности к адвокатуре и членстве во всех клубах города, я не стал бы на вас набрасываться. Только выхода не было, а калибр у вас очень опасный. Но почему вы пришли ко мне? Я уже говорил, что никогда даже не слышал про доктора.

И он изложил обобщенные результаты расследования, демонстрируя методичность и профессиональное знание правил дачи свидетельских показаний. С помощью Пенни он нашел двух человек, видевших, как в субботу из кабинета доктора Шермана поздно вечером выходил очень высокий мужчина. По словам одного, в одиннадцать тридцать. По словам другого, вскоре после полуночи. Пенни знала, что доктор, работая над исследовательским проектом, не отвечает на телефонные звонки. Автоответчик в тот вечер не зарегистрировал никаких звонков. Один из свидетелей заметил, что мужчина сел в стоявшую поперек улицы темно-синюю или черную машину, с виду новую, и уехал. Свидетелю показалось, что номера на машине флоридские, но число перед дефисом однозначное, а не двузначное, как полагается в округе Кортни. Рик собрал показания и занес в свое личное досье.

– А при чем здесь Том Пайк? – спросил я.

– Я искал мотив. Пару раз слышал, будто Стью умер в дьявольски неподходящий для Тома момент, мол, из-за этого он может здорово погореть на некоторых своих сделках, и думаю, не прикончил ли кто-нибудь доктора, просто чтобы напакостить Тому. Понимаете, Шерман был семейным врачом Пайков, и, когда Том два года назад открыл “Девелопмент анлимитед”, Стью вложил туда много денег. Он всегда хорошо зарабатывал вдобавок к оставленному женой после ее смерти три года назад. Том дал Стью и другим участникам первых сделок несколько замечательных шансов. Прибыль поистине фантастическая. Деньги всегда хороший мотив. Поэтому я долго беседовал с Томом. Сначала он мне ничего не хотел говорить, заявлял, что все отлично. А как понял, к чему я клоню, страшно забеспокоился и раскололся. Доктору полностью принадлежали три больших участка земли к востоку от города. Том работал над четвертой сделкой, и Стью предварительно договорился занять в банке крупную сумму, предложив в качестве обеспечения свои первые три участка. Заручившись согласием банка, Том пошел дальше и сколотил группу для четвертой сделки. Теперь он не только попал в суровый переплет с этой сделкой, но вдобавок из-за налога на недвижимость вмешалось налоговое управление, заморозило собственность доктора на три других участка и фактически может издать приказ об их продаже ради уплаты этого налога. По словам Тома, Шерман не мог выбрать более неудачный момент – не только в смысле спасения собственной недвижимости, но и в смысле возможных последствий для остальных участников всех четырех синдикатов. Сказал, придется влезть в долги, чтобы спасти все дело от полного развала.

– Полагаю, ему это удалось.

– Говорят, будто выкарабкался, но ему это дорого стоило. По правде сказать, сыновья Стью пытались принять против Тома какие-то меры, потому что осталось гораздо меньше, чем они думали. Однако юридических оснований не оказалось. Я спросил Тома, не мог ли кто-то убить доктора, чтобы погубить сделки. Эта мысль адски его потрясла. Сказал, можно было бы нескольких заподозрить в подобном желании, но они никак не могли знать, больно ли это его ударит. Согласился, что самоубийство доктора кажется весьма сомнительным, но других версий у него нет.

– И какой-то высокий мужчина поднажал на Тома?

– Странный случай, из тех, что могут иметь значение, а могут и не иметь. В конце августа Том снял с одного из своих счетов двадцать тысяч наличными. Многие сделки с недвижимостью оплачиваются наличными, так что тут нет ничего необычного. Сумма мне стала известна после осторожной проверки через одного приятеля уже после этого случая. Один мой партнер адвокат заказал ко дню рождения двенадцатилетнего сына большой рефлекторный телескоп, который по его просьбе доставили в офис, установил его там на треноге, направил из окна на торговую площадь в другом квартале и принялся забавляться, меняя линзы. Выбрал мощностью в двести сорок, то есть расстояние до всего, находившегося за двести сорок ярдов, оптически сокращалось до ярда. Сфокусировал телескоп на одинокой машине на пустом участке стоянки, а когда четко и ясно ее разглядел, обнаружил стоявшего возле нее Тома Пайка и полюбопытствовал, кого это Том поджидает. Тут подъехала другая машина, из нее вышел высокий мужчина, которого мой коллега, по его утверждению, никогда раньше не видел. Сильно загорелый, обветренный, в белой спортивной рубашке и в брюках цвета хаки. Том протянул незнакомцу коричневый конверт. Тот открыл его, вытащил пачку банкнотов, пересчитал большим пальцем. Мой партнер отлично видел достоинство купюр. Потом мужчина бросил коричневый конверт в свою машину, вынул белый конверт, отдал Пайку, а Том его так быстро спрятал, что мой партнер не совсем успел разглядеть. Он рассказал мне об этом через пару дней. Мы обсуждали дело о разводе, над которым работали, и он заметил, что хорошо бы воспользоваться телескопом, сообщив, как следил за Томом. Можно придумать кучу объяснений. Может, это расплата наличными засделку с землей для ранчо или для пастбища. Может, он покупал предварительную информацию у дорожного инженера. Но может быть, именно тот высокий мужчина был тем вечером в кабинете Стью и каким-то образом причастен к произошедшему.

– А на меня вы как вышли?

– Вчера вечером я был в баре с клиентом и увидел вас со свояченицей Тома. Она расплакалась, вы ее увели, я попросил у клиента разрешения на минуточку отлучиться, вышел, увидел, как вы открываете 109-й, взглянул на номера вашей машины, понял, что она прокатная. Узнал ваше имя у стойки администратора. Мой приятель полисмен, которому я даю работу в свободное время, сегодня сидел у вас на хвосте и позвонил мне, когда вы поехали к дому Пайка. Мы с ним здесь встретились, он проник в номер, а я стоял у внутреннего телефона, чтобы предупредить его, если вы слишком рано вернетесь. Он не нашел ничего интересного. Конечно, у меня нет никакого официального статуса. Даже если б и был, все равно из-за обыска навалились бы настоящие неприятности. И мы с Пенни придумали, что она постарается вас подцепить. Мой приятель полисмен упомянул об откупоренной бутылке. У Пенни было быстродействующее, по ее мнению, средство. Пока вы обедали, я подсыпал его в бутылку.

– Как вы попали в номер?

– Со служебным ключом моего приятеля копа. У него есть ключи всех крупных мотелей в округе. Я посмотрел на них:

– До чего ж вы старательные ребята! И чертовски глупые. А если б она меня не подцепила? Если бы я вернулся один и выпил всю бутылку?

– Я был в пяти минутах ходьбы отсюда. Она позвонила бы мне, и я по телефону вызвал бы вас из номера под любым предлогом. Она открыла бы дверь служебным ключом и вылила джин из бутылки или унесла.

– Понимаете, – тихо вставила она, – чтобы подействовало как следует, пришлось всыпать такую дозу, что она подавила бы симпатическую нервную систему и убила вас.

– Зачем Пайк отдал вам двадцать тысяч? – спросил Холтон.

– Абсолютно дилетантский вопрос, – хмыкнул я. – Я сегодня увидел его первый раз в жизни. Могу ли доказать это? Нет, сэр. Доказать не могу. Хочу ли попробовать доказать? Нет. Не стану трудиться. Вы желаете отыскать доказательства? Валяйте, Холтон. – Я крутнул барабан полицейского револьвера – обойма полная, – протянул ему оружие. – Может быть, доктор был славным малым. И сами вы, может быть, неплохие ребята. Медсестра и член множества клубов. Даже если отыщете настоящего убийцу доктора, он вполне может убить заодно вас обоих. К сожалению, вы насмотрелись телесериалов. Если б я убил доктора, то проломил бы вам головы, сунул в багажник машины, выбросил в подвернувшуюся сточную канаву и завалил глыбами известняка.

Он вспыхнул, встал и сунул револьвер за пояс.

– Мне не нужны поучения какого-то чертова лоботряса.

– Занимайтесь своими делами. Вступите еще в какой-нибудь клуб.

– Не дадите ли мне разрешение удалиться, мистер Макги?

– Ничто не доставит мне большего удовольствия.

– Пошли, Пен.

– Отправляйся домой к Дженис, – сказала она. – Ты и так слишком часто уходишь по вечерам.

– Слушай, я виноват, что вышел из себя, когда он сказал…

– Очень уж ты охотно поверил, милый. Тебе попросту не терпелось поверить во что-то подобное, в какую-нибудь гадость. Думаешь, если сам шляешься, и любой другой делает то же самое. В любое время. Иди к черту, Рик. Ты злое, мерзкое существо с погаными мыслишками.

– Ты идешь со мной или нет?

– Спасибо, останусь здесь ненадолго.

– Либо идешь…

– Либо ты никогда меня не простишь, между нами все кончено и так далее. Ох, детка. А было ли что-нибудь между нами? Раз нет веры, то и вообще ничего нету. Прощай, милый Рики. Можешь всю дорогу домой к Дженис воображать всякую пакость, которая, по твоему мнению, творилась вот в этой постели.

Он развернулся, промаршировал к двери, яростно захлопнул ее за собой.

Она попыталась улыбнуться мне, но улыбка вышла поистине жуткой. Губы не слушались.

– Надеюсь, не возражаете.., надеюсь, мне можно… – И тут рот раскрылся, она вскочила и с криком:

– Ох! А-а-а… У-у-у… – захромала в ванную.

Форт-Кортни приятное место, если ничего не иметь против бегающих в твою ванную плачущих женщин, ровно половина из которых хромые. Я выплеснул воду из ведерка для льда, насыпал из морозильника кубики. Хотел было выплеснуть и отравленный джин, потом передумал, завинтил крышку, поставил бутылку в темный угол стенного шкафа. Вытащил чистый стакан, откупорил вторую бутылку “Плимута” и налил себе. Когда она наконец вышла – ослабевшая, маленькая, подавленная, – предложил выпить.

– Спасибо, пожалуй, нет. Я лучше пойду.

– У тебя здесь машина?

– Нет. Меня Рик подбросил. Моя машина дома. Могу от администратора вызвать по телефону такси.

– Сядь на минутку, пока я допью. А потом отвезу домой.

– О'кей. – Она вытащила из своей сумочки сигареты и закурила. Подняла двумя пальцами пышный светло-рыжий парик, как огромное дохлое насекомое, бросила его на стол. – Пятнадцать девяносто восемь плюс налог, чтобы смахивать на секс-бомбу.

– Вышло неплохо.

– Бросьте. У меня веснушки, волосы как солома, короткие толстые ноги и большой зад. Вдобавок я неуклюжая. Вечно натыкаюсь на всякие предметы. И на людей. Вот уж повезло старушке нарваться на Рика Холтона. – Она поколебалась. – Ничего, если я передумаю насчет выпивки?

Я достал последний чистый стакан, налил, она взяла его, понесла к креслу.

– Спасибо. Хотя с какой стати вам оказывать мне услуги? После всего, что я с вами хотела проделать.

– Синдром вины. Я испортил ваш роман.

Она нахмурилась:

– Это больно. Я знаю. Когда ввязывалась, то знала, что будет больно. На самом деле вы ничего не испортили. Просто немножко ускорили конец. У него уже возникало желание с этим покончить. Искал крупную, серьезную причину. Господи, вы совершенно взбесили его!

– Я, по-моему, тоже немножко взбесился. Никак не мог понять ваших планов, пока не смошенничал. Она смотрела в стакан.

– Знаете что? Наверно, мне надо мертвецки напиться. У меня и от этого уж во рту онемело, так что много не понадобится.

– Будь как дома. Только не пой. – Я потянулся за ее стаканом, а она махнула рукой и пошла наливать сама.

– Ты точно не возражаешь, Макги? Пьяные женщины – настоящий кошмар. Я на станции “Скорой” работала и насмотрелась.

– Скажи, почему оба вы так уверены, что доктор не покончил с собой?

– Идеально здоровый, любил свою работу, исследования.

Энтузиаст, как дитя малое. И я знаю, как он относился к попыткам самоубийства. Ну, например, к случаям с женой Тома. Это просто его ошарашивало. У него в голове не укладывалось, как может человек лишить себя жизни.

– Он ею занимался?

– Оба раза. Причем обе попытки чуть не удались. Если б Том не подоспел, удались бы. Когда он не смог ее добудиться, позвонил доктору, тот велел быстро везти ее в реанимацию. Встретил их там, выкачал всю дрянь, дал стимуляторы, они стали водить ее, шлепали по щекам, не давали заснуть, пока опасность не миновала. В другой раз Тому пришлось выломать дверь в ванной. Она потеряла много крови. На левом запястье остались два.., пробных надреза, как их называют, когда человек не решается глубоко резать. А уже третий совсем глубокий. Конечно, из вены кровь течет медленней. У нее хорошая стандартная группа. Доктор Шерман влил четыре пинты крови и так хорошо обработал запястье, что теперь шрам, наверно, почти незаметный.

– Сообщили полиции?

– Ну да. Мы обязаны. По закону.

– Ты вообще не догадываешься, что все-таки могло доктора беспокоить?

– Ну, трудно сказать. Он не из тех, кто всегда одинаковый. Затевал новый проект и совсем замыкался, особенно если дела шли не слишком-то хорошо. Не хотел об этом говорить. Так что.., может быть, его что-то тревожило… Настроение у него было такое, будто что-то пошло неожиданным образом. Только я точно знаю, он с собой не покончил бы.

– При вскрытии не обнаружили ничего подозрительного?

– Например, что его сперва оглушили? Нет. Никаких признаков, никаких следов, кроме морфина, в такой дозе, что следами не назовешь.

Я глубоко погрузился в кресло, положил ноги на круглый пластиковый столик. После довольно продолжительного молчания взглянул на нее. Она смотрела на меня. Один глаз закрыт на треть, другой наполовину. Одна бровь поднялась, верхняя губа вздернулась, открывая довольно красивые зубы. Странная застывшая гримаса – не совсем ухмылка, не совсем насмешка.

– Эй! – хрипло вымолвила она, и я вдруг сообразил, что взгляд по ее задумке должен был быть эротическим и призывным. Это меня озадачило.

– Ох, Пенни, прекрати!

– Эй.., слушай. Ты умный. Знаешь? Чертовски умный. Я все думаю, до чего быстро этот сукин сын посчитал меня дешевкой. А? Ладно, никто никуда в любом случае не собирается. Нынче п-пятница, правда? Утром я проглотила лил.., пил-люль-ку, чтобы не залететь, что ж-ж-ж ей теперь, пропадать?

– Тебе пора домой.

– Ой-ой-ой! Премного благодарна. Я, наверно, тебе жутко нравлюсь, Макги. От веснушек воротит? Не любишь толстоногих?

– Очень люблю, сестренка. Успокойся.

Она подошла, встала передо мной, еще раз одарила меня тем же пьяным, застывшим взглядом, поставила стакан на стол, как-то лихо крутнулась и тяжело плюхнулась мне на колени, умудрившись при этом заехать в глаз локтем. Попала в какой-то нерв, из глаза потекли слезы. Прильнула, прижалась щекой к подбородку, опять выдохнула:

– Эй!

– Дружочек Пенни, это поганый способ расплаты даже с симпатичным стариной Риком. Ты ведь по уши напилась. Потом возненавидишь саму себя.

– Не х-хочешь девушкой поп.., пользоваться?

– Хочу, конечно. С большим удовольствием. Ты подумай как следует, приходи завтра вечером и поскребись в дверь.

Она испустила долгий усталый вздох. Мне на миг показалось, что она отключается. А потом ровным тоном, с отличной дикцией объявила:

– Я хорошо переношу выпивку.

– М-м-м. К чему этот спектакль?

– Макги, холодной и трезвой девушке не так-то легко предлагаться заезжему незнакомцу. Может, кому-то легко, но не Пенни Верц. Не толкай меня. Легче рассказывать, когда я на тебя не смотрю.

– Что рассказывать?

– У меня большая проблема. С Риком. Он действительно злой. Знаешь, бывают испорченные мальчишки? Жестокие маленькие существа. Знаешь, почему он при этом неплохо живет?

– Потому что одна только ты видишь в этом проблему?

– Точно. Ты жутко умный. Знаешь, что я сейчас сделаю?

– Что?

– Соберусь с силами. Сообщу себе, что вела себя плохо. Выше голову, подтяни живот, расправь плечи – вперед, девушка. Дня три-четыре буду думать о нем каждые три минуты, потом наберу личный номер в офисе, униженно покаюсь, поплачу, попрошу прощения за то, чего не делала. И буду одновременно стыдиться и тошнотворно радоваться.

– Совсем никудышный характер?

– Всегда казался сильным. Он меня зацепил.., в физическом, что ли, смысле. Думаю про него и так сильно хочу, что в голове гудит, в ушах звенит, белый свет кружится перед глазами.

– М-м-м. Унижаешься?

– Именно. Я хочу порвать с ним. Хочу освободиться. И когда в твоей ванной ревела после его ухода, меня осенило, как вырваться на свободу, если хватит духу.

– С моей помощью решить проблему?

– Думала, ты ухватишься за такую возможность. Дело не в том, будто я до того сногсшибательная и прелестная, что могу походя всем вскружить головы. Только знаю – во мне есть какая-то очень эффектная чертовщинка. То есть если бы я оказалась в одном салуне с какой-нибудь победительницей всемирного конкурса “Мисс плантация спаржи” и какой-нибудь тип положил на нее глаз, то многие по дороге сменили бы цель. Не знаю почему, но так оно и есть. Поэтому я была совершенно уверена, что смогу подцепить тебя в баре.

– Ты действительно подала сигнал.

– Интересно знать, как ты его понял.

– Он, по-моему, объявлял: “Посмотри-ка, я здесь!"

– Ну и черт с ним. Я люблю мужчин – просто как таковых. Шесть братьев и я, единственная девчонка. Никогда не могла быть настоящей девчонкой, вести за завтраком девичью болтовню. Только я не брожу по панели. Конечно, мне нравится заниматься любовью. Просто не признаю это настоящей потребностью, понимаешь? Правда, сейчас к Рику здорово привязалась, причем он мне даже не очень нравится. Уж и не знаю.., может ли после этого выйти не хуже с другим. И подумала, что с тобой можно будет проверить. Думаю, нервы взвинчены, чуть-чуть подтолкнуть – и готово дело. Легче разыгрывать пьяную. Я едва тебя знаю. Больше никогда не увижу. А ты засомневался. Или у моей загадочной чертовшинки другая длина волны. Ой, Господи! Я себя чувствую безобразной, тупой, нерешительной… Честное слово, никогда раньше не пробовала подцепить незнакомца.

– А если не произойдет ничего особенного, не будешь страдать сильнее прежнего?

– Нет. Потому что после этого у меня не хватит духу ему позвонить. Буду считать себя чересчур виноватой, когда пересплю с тобой, – не важно, выиграю или проиграю… Понимаешь, я могу сорваться и приползти к нему на брюхе. А так у меня будет время справиться с этим порывом. Если придет, не имея от меня известий, не знаю, сумею ли удержаться. Но.., получу довольно хороший шанс.

Она вновь глубоко вздохнула. Странная маленькая веснушчатая леди, излучающая нечто не поддающееся определению, нечто манящее и отважное.., нечто игривое. Да, мир – просторное тенистое местечко, где всего несколько раз, только в нескольких уголках можно встретиться с незнакомцем. Может, она частично избавит меня от тревоги последних недель. Старый доктор Макги. Домашняя терапия. Наложение рук. Лечебные манипуляции. Голод всегда присутствует, нисколько не интересуясь именами и лицами, нуждаясь лишь в подходящем рациональном доводе. Поэтому я запустил пальцы в завитки волос у нее на шее, нашел тот же самый язычок “молнии” и медленно потянул к пояснице. Она рванулась, взлохмаченная, широко распахнув глаза, радостно приоткрывая губы… Но остановилась, нахмурилась, сосредоточилась:

– О'кей, история в самом деле печальная. Но не настолько же, чтобы сильный мужчина заплакал.

– Я не плачу. Ты попала мне локтем в глаз.

И она захохотала, утробно, от всей души, смех всецело ее одолел, до слез, но не до истерики. Пока я гасил свет, она повесила платье на вешалку, разобрала постель. Дверь ванной мы оставили приоткрытой, оттуда к изножью кровати углом тянулась полоска света. Она была скованной, с напряженными мышцами, нервничала, но недолго. Пролетело неизмеримое время, и я понял, что именно представляет собой ее таинственная аура. Это была здоровая, крепкая, веселая, чистая, неистощимая девушка, сплошной сгусток масла и пряности, с длинной стройной талией и торсом, в изощренном, ритмичном контрасте с сильными, жаркими, жадными бедрами, намекавшими на скорое возрождение жажды.

Утром я медленно очнулся от шума воды – она принимала душ – и снова заснул. Проснувшись чуть позже от яркого солнца, сиявшего в затемненной комнате, увидел ее, обнаженную, у двойных гардин. Отвернув край, она выглядывала на белый свет, а другой рукой энергично чистила зубы моей зубной щеткой.

Отвернулась от окна, заметила, что я открыл глаза, подскочила к кровати, продолжая работать щеткой.

– ..брое утро, милый.

– И тебе доброе утро, тигрица.

– Ур-бур-бур…

– Что?

– Я хотела сказать, что взяла твою щетку. Надеюсь, не возражаешь. То есть после интимной близости становишься вроде как родственником.

– Согласно одной старой шутке, нечто вроде официального знакомства.

Она вновь принялась чистить зубы, а я протянул руку, схватил ее за запястье, подтащил поближе. Она вытащила изо рта щетку и задумчиво уставилась на меня.

– В самом деле? Серьезно? – И улыбнулась. – Конечно. Только пойду пописать.

И ушла в ванную. Зашумела вода, послышался прерывистый звук слабой струйки, словно писал ребенок. Присеменила обратно, сияющая, бросилась в постель, звучно шмякнулась, жадно потянулась, с крайним удовлетворением промычала в предвкушении: “М-м-м…” В особой сфере своей компетенции она, пожалуй, была наименее неуклюжей особой во всем округе.

Пока мы одевались, она все сильнее нервничала – ей предстояло выйти из номера мотеля в субботний полдень. Была почти уверена, что Рик поджидает ее в смертоносном молчании. Или компания каких-нибудь приятелей по некоей неизвестной причине пройдет мимо. Отчасти замаскировалась, надев парик. Заставила меня выйти, завести машину, открыть дверцу с ее стороны, убедиться, что берег чист, и посигналить.

Вылетела галопом и, вскакивая в машину, ударилась коленом о край дверцы так, что первые три квартала не разгибалась, держась за ногу и поскуливая. Время от времени поднимала голову, выясняя, где мы находимся, и давая указания. Ее дом стоял в маленьком жилом садовом квартале под названием Ридж-Лейн. Дважды объехав по ее требованию два квартала и удостоверившись, что поблизости не стоит красный автомобиль Рика с откидным верхом, я свернул на короткую узкую подъездную дорожку за плотной оградой секвой и остановился в нескольких дюймах за ее блекло-синим “фольксвагеном” на стоянке. Она по буквам продиктовала мне свою фамилию и добавила, что телефон есть в справочнике. Мне показалось, что ей не хочется слышать мои звонки. Она не желала менять одну связь на другую.

Я вспомнил, что забыл спросить одну вещь.

– Кстати, что вы надеялись у меня найти. Пенни?

– Мы даже не знали, правда, – пожала она плечами. – Хоть какую-нибудь подсказку. Документы, деньги, письма, записки… Когда попадаешь в тупик, пробуешь все, что угодно.

Сидя в машине, мы вдруг оба зевнули, широко, от души, так что челюсти скрипнули. И рассмеялись. Она поцеловала меня, вылезла, взвизгнув от боли, когда наступила на ногу. Наклонилась, растерла больное колено и захромала к дверям. Открыла дверь, улыбнулась, махнула, я дал задний ход.

На обратном пути остановился в местечке, где было чисто, как в операционной, имелся свежий сок, совсем свежий арахис и на удивление хороший кофе. Потом, чуть посмеиваясь над собственной щепетильностью, прошел полквартала, купив зубную щетку перед возвращением в мотель. Да, есть разные степени личной собственности, и, похоже, зубная щетка стоит на особом уровне, чуть повыше расчески.

Номер был убран. Хоть я должен был съехать в одиннадцать, меня наверняка не упрекнули бы за задержку – мотель был далеко не полон.

И я сидел, зевал, вздыхал, слишком одолеваемый приятной усталостью, чтобы прийти к какому-то решению. Заявил себе, что после этого эпизода ничего не изменилось. Каким бы образом доктор ни умер, покойник не имеет ни малейшего отношения к больной молодой жене, похоже искренне желающей умереть.

Не добавилось ничего нового, кроме…

Кроме чего-то сказанного среди ночи, после одного момента, для нее несомненно кульминационного – никаких диких судорог и прерывистых воплей, только очень долгое, очень сильное наслаждение, очень медленно, медленно, мягко слабевшее. Во время одного из сонных отрывочных разговоров, которые мы вели, лежа ночью в объятиях, с отброшенными простынями и покрывалами, с остывающей и просыхающей от трудовой испарины кожей. Я чувствовал на шее глубокое влажное, замедляющееся дыхание, круглое колено на животе. Она вновь и вновь медленно и любовно проводила пальцами от мочки моего уха до подбородка. Опуская глаза, я видел в яркой диагональной полосе света слабо мерцающую округлость бедра, покатого к талии, где лежала моя большая, контрастно темная ладонь.

– М-м-м… – промычала она. – Теперь знаю.

– Ищешь чувство вины?

– Слишком рано для этого, дорогой. Мне слишком хорошо.

Может, позже. Но.., в любом случае черт с ним, со всем.

– В чем дело?

– Не знаю. Девушка выясняет, что может свернуть с пути и шагать дальше по самой большой дороге с подвернувшимся по пути симпатичным парнем. Выходит, она довольно поганая личность.

– Гормоны одолевают?

– Может, бешеная нимфоманка.

– Тогда я, должно быть, номер восемьсот пятьдесят шесть или что-нибудь в этом роде.

Она минуту лежала в раздумье, потом прыснула:

– Считая Рика, одну цифру ты правильно угадал. Шесть. Из других четверых за одним я была замужем, с двоими помолвлена, в оставшегося была по уши влюблена. По сравнению с другими работавшими и учившимися со мной медичками просто монашка. Но моя старушка бабушка упала бы замертво.

– Нимфоманки интересуются только собой, детка. На парня им наплевать. Сам по себе он их не интересует. Им отлично сгодился бы робот.

– Я все время помнила, что это ты. Даже в самый лучший момент. Тогда что я такое?

– Охотница до неожиданных и приятных открытий.

– Это плохо?

– Нет. Хорошо. Она потянулась, зевнула, придвинулась ближе.

– Я все время хочу сказать, что люблю тебя, милый. Наверно, для собственного успокоения. В любом случае ты мне чертовски нравишься.

– Взаимно. Такое остаточное ощущение подтверждает, что все было правильно.

Встав на колени, она натянула на нас простыню с покрывалом, расправила, подоткнула, разгладила, снова свернулась, вздрогнула, кулаками и лбом уткнулась мне в грудь, колени сложила на животе. Ее щека покоилась у меня на плече, другой рукой я ее обнимал, положив ладонь на спину, а пальцы под расслабленную и тяжелую грудную клетку.

Балансируя на грани сна, думал об этом остаточном ощущении, пытаясь объяснить его самому себе. Если у норки, овцебыка, шимпанзе, человека на протяжении энного количества минут продолжается соответствующее раздражение соответствующих участков плоти, нервные окончания включают взрывной механизм гландулярно-мышечного наслаждения. А потом возникает не больше желания дотрагиваться до эрогенных зон, чем трясти перед носом перечницу, вызывающую облегчающее чихание.

Наверное, у каждого мужчины и у каждой женщины в чувственно-сексуально-эмоциональной области есть изъяны, слабости, трудности, особые картины нейронной и эмоциональной памяти, предрассудки, и в случае несовпадения этих сложных субъективных структур можно ждать только слабого взрыва. Но возможно, таинственное совпадение порождает в древних, темных, глубоко спрятанных закоулках мозга наслаждение посильнее и послаще, проникающее в тайные отгороженные камеры сердца. Тогда одновременно происходящее в чреслах – только прелюдия, а потом возникает остаточное ощущение любви и удовлетворения, которое знаменует гораздо более важный экстаз в мозгу и в сердце.

Издалека донесся ее голос, эхом раскатился по комнате, не дав мне провалиться в сон.

– ..говорят, мошки женского пола подают сигнал к спариванию. Господи, я не хлопаю глазами, не кручу задом, не облизываю губы. А пациенты ко мне так и липнут. И разносчик из химчистки. И мистер Том Пайк прошлой весной.

– Пайк?

– Когда его жена пару дней оставалась в больнице, проглотив упаковку снотворного. Это было в кабинете, пока он ждал возвращения доктора Шермана из реанимации. Понимаешь, тут не было никакой грубости. Том Пайк – мужчина со вкусом и очень осторожный. Мне его было чертовски жалко, и я жутко его уважала за отношение ко всей суматохе с Морин… Едва не связалась с ним, просто из жалости.

– Когда это было?

– По-моему, в марте. А может, в апреле. Одно знаю: он был бы очень осторожным, предусмотрительным, все держал бы в секрете, не стал бы кричать на всех углах о своей подружке-медсестричке. По-моему, было бы хорошо, ведь тогда я и с Риком бы не связалась.

– Думаешь, он подыскал другую?

– Можно сказать, надеюсь. Пусть нашел бы себе милую, славную, любящую девчонку. Но кто знает? Мистеру Пайку каким-то образом обо всех все известно, а про него никто ничего особенного так и не выяснил. Может, сейчас ему даже еще важней обзавестись подругой, после смерти миссис Трескотт.

– Почему?

– Ну, их теперь всего трое, а младшая сестра Морин просто жутко в него влюблена, и никто его по-настоящему не упрекнет за очень долгие тайные взгляды в ее сторону. Был бы самый чудовищный треугольник, страшней не придумаешь. – Она зевнула и вздохнула. – Спокойной ночи, милый.

Я снова почти заснул, остановился на самом краю. Стал понемногу острее осознавать каждое касание плоти. Девушка стала столь сладостной и роскошной, что тело ее каким-то колдовским образом обрело чувственную бесконечность, как бы вообще не ограничиваясь, а тайно продолжаясь. Я все сильнее чувствовал неподвижное соприкосновение наших тел, медленное биение сердец, пульсацию крови, дыхание четырех легких, которое смешивалось в уютной постели, невероятную сложность клеток, питательных веществ, преобразующейся энергии, теплового баланса, секреции. Гадал, спит ли она, но при первой же пробной и вкрадчивой ласке она быстро и глубоко вздохнула, выгнулась, вытянулась, промурлыкала в знак согласия и радостного предчувствия.

Тела уже знали ритм и температуру друг друга. Мелькали фрагменты, как виды в ночи из окна проходящего поезда. Продолжительный шорох скользящей по телу ладони. Глубоко-глубоко медленно хлюпает густой сладкий сок, соски напряглись, бедра колышутся, плоть аритмично соприкасается, обретает иной темп, проникновение длится все дольше, и дольше, и дольше, возбуждение, трепет, последнее нарастающее биение в самой что ни на есть глубине, она изворачивается, открывается рот, горячеет дыхание, бьется язык, легкий стук зубов о зубы, ладони охватывают упругие ягодицы, она глубоко дышит, шепчет, выдыхая мне в губы: “Люблю тебя, люблю, люблю”. Открывается что-то еще, затягивает, увлекает, настойчивее и призывнее, она хрипит в агонии, требует, чтобы я безжалостно шел вперед, бился, прокладывал путь. Медленное восхождение к вершине. Долгий спуск. Сердца стараются выскочить из груди. Никак не отдышаться после долгой пробежки. Падаешь на цветущий луг, в высокую траву, в клевер. По-прежнему слившись, проваливаешься в сон, погружаешься в сон, чувствуя в глубине последние редкие, мягкие, слабые спазмы, словно сжимается маленькая ладошка, когда мозг видит сны.

***

Утром я лежал и смотрел, как она одевается, зная, что мне скоро тоже придется вставать; Вид у нее был такой хмуро-задумчивый, что я полюбопытствовал, не одолел ли ее снова синдром гнусной личности.

– С тобой не было ничего подобного, Тревис, – объявила она, сунув руки в рукава белого платья, – потому что ты – нечто вроде фантастического любовника.

– Большое спасибо.

– То есть ты понимаешь, никаких гадких штучек. Подошла, повернулась, чтобы я застегнул “молнию”. Я сел и, прежде чем застегнуть, поцеловал спину, дюйма на два выше застежки лифчика.

– Видишь? – сказала она.

– Что вижу?

– Ну, просто очень мило. Я в тебя вроде как влюблена. А когда мы это делали в первый раз, не была, и поэтому вышло не очень, а потом ты мне больше понравился, и все стало совсем по-другому. Поэтому у меня новая философия насчет случайной постели.

– Расскажи, пожалуйста, – попросил я, застегнув “молнию” и шлепнув ее по заду.

Она отошла, обернулась, расправила белое платье, разгладила на бедрах.

– Она еще не устоялась. Одни кусочки. Буду думать, будто веснушчатым больше радости выпадает. И к чертям все нытье, рев и скрежет зубовный насчет Рика Холтона, адвоката. А если обнаружу, что мне попросту нравится заниматься любовью с мужчиной, в которого можно влюбиться.., что ж, бывают проблемы намного хуже. Милый! Ты собираешься встать и отвезти меня домой? Время все идет, идет и идет.

***

И я отвез ее домой. Конец короткому роману. Весь его можно обклеить ошибочными ярлыками. Приключение на одну ночь. Случайно подцепленная девчонка. Приятное развлечение путешествующего мужчины. Черт возьми, Чарли, ты даже не представляешь, какие бывают медсестры.

Может быть, только искательницы приключений не кажутся тривиальными и дешевыми, действуя на свой страх и риск.

Мне казалось, будто я, погрузившись в размышления, упаковывал вещи, чтобы убраться отсюда и вернуться в Лодердейл. Но оказалось, что ничего не уложено. Я лежал на кровати поверх покрывала, сбросив туфли, глубоко дыша. А потом сообразил, что уже субботний вечер, восемь часов и мне хочется быстренько выпить и съесть пару фунтов филейной вырезки.

Глава 9

В обеденном зале с гавайским названием “Луау” в “Воини-Лодж” я часов в девять съел, правда, не двухфунтовый, но в меру недожаренный бифштекс – после долгого душа, бритья и двух медленно выпитых порций “Плимута” со льдом.

Я пребывал в старом состоянии колеблющегося баланса противоположных эмоций. Дурацкое мужское удовлетворение и самодовольство после многократного бурного звучного кувыркания с горячей партнершей, которая засвидетельствовала свое одобрение отзывчивым трепетом и глухими гортанными вздохами. Удовлетворение заключается в опустошающей легкости и расслаблении, в осязаемой памяти о податливом теле, временно запечатленной на соприкасавшихся поверхностях рук и губ. Другая половина – уплывающая, ускользающая грусть после соития. Возможно, ее порождает постоянная глубоко затаившаяся жажда близости, облегчающая хорошо всем известное одиночество души. Всего на несколько моментов эта жажда почти утоляется, тесно слившиеся тела как бы символизируют гораздо более настоятельную потребность покончить с полным одиночеством. Но все кончено, и иллюзия исчезает, в смятой постели вновь два чужака, в сущности, несмотря на самые любовные объятия, незнакомые, словно два пассажира, сидящие рядом в автобусе, которые случайно купили билеты в одном направлении. Может быть, поэтому к послевкусию удовольствия всегда примешивается печаль, ибо ты опять, как прежде, обрел доказательство, что летучая близость только подчеркивает полную разъединенность людей, и какое-то время осознаешь это с огорчительной очевидностью. Мы удовлетворяем потребности друг друга и никак не способны понять, насколько искренни в своей готовности и насколько она представляет поток оправданий, которые чресла столь ярко отбрасывают на центральный экран сознания.

Они всегда говорят больше, чем оба партнера. Я вдруг вспомнил про сто долларов, которые Холтон заставил Пенни сунуть в сумочку, и улыбнулся. Я услышу ее раньше, чем ожидал. Когда она наткнется на них, всеми силами поторопится возвратить, так как это внесет в чудную ночь весьма гнусный оттенок.

Поэтому, вернувшись в номер где-то около половины одиннадцатого и увидев красный огонек, мигавший на телефоне, я был уверен, что это Пенни Верц. Но это оказалась очень возбужденная Бидди, которая выразила удивление, обнаружив меня в Форт-Кортни, и спросила, не видел ли я Морин, не слышал ли про нее. Она каким-то образом пробралась вниз по лестнице и улизнула из дому, пока Том сидел за рабочим столом в гостиной, а Бриджит делала покупки. Удрала она вскоре после семи.

– Том с тех пор ее ищет. Я звонила повсюду, куда могла придумать, потом тоже ушла, где-то в четверть восьмого. Сейчас я в одном местечке неподалеку от аэропорта и вдруг думаю: не пошла ли она в мотель, зная, что вы там остановились.

– Полиция тоже ищет?

– Н-ну, специально не ищет. Но они знают, что она где-то бродит, и, если заметят ее, заберут. Тревис, на ней розовый вязаный джемпер с большими черными карманами, и она может быть босиком.

– В машине?

– Нет, слава Богу. Или лучше бы была в машине, не знаю. Может, как в прошлый раз, пойдет по шоссе 30, будет голосовать. Как вы понимаете, ее охотно подбирают. Но я страшно боюсь, вдруг ее подхватит какой-то.., подонок.

– Чем я могу помочь?

– Ничего в голову не приходит. Если она где-нибудь там появится, позвоните девять-три-четыре-два-шесть-шесть-ноль. Это автоответчик Тома. Мы все время звоним через каждые четверть часа, проверяем, нет ли от нее известий.

– Вы вместе?

– Нет. Так мы больше осмотрим. Обычно я рано или поздно на него натыкаюсь.

– Сообщите, когда найдете?

– Если хотите, я звякну.

Я положил трубку, гадая, почему они не подумают про дно озера. Она испробовала почти все, кроме прыжка из окна с высоты. Как это называется? Дефенестрация. “Я должна прыгнуть в окно, я должна, я должна…"

Потом в подсознании зашевелился какой-то отрывок старого воспоминания. Смотря по телевизору одиннадцатичасовые новости, я не мог на них сосредоточиться, так как бегал по комнате, стараясь поймать то, что пыталось привлечь мое внимание.

Потом выплыло имя вместе с болезненным мужским лицом, горько стиснутыми губами, всезнающими глазами. Гарри Симмонс. Давний долгий разговор после смерти друга моего друга, который внес пространное дополнение в свой страховой полис примерно за пять месяцев до того, как его нашли плавающим лицом вниз в Бискейнском заливе.

Я сел на кровать, медленно реконструировал часть беседы. С мыслью об озере и о высоком окне открылась небольшая дверца к старому воспоминанию.

"Когда речь идет о выпрыгнувших и утопившихся, Макги, общий принцип не уловить. Видишь ли, прыгуны адски часто справляются с первой попытки. Обычно утопленники действуют почти с аналогичным успехом, в среднем примерно как висельники. Пожалуй, последних вынимают из петли не чаще, чем спасают утопленников. Поэтому общий принцип выводится главным образом на примере вскрывающих вены, глотающих таблетки и стрелявшихся. Забавно, но очень многие переживают выстрел. И если не избавляются от помешательства, есть шанс на вторую попытку. Равно как у резавших вены и поедавших таблетки. Способ всегда одинаковый. Никогда не меняется. Видят, как добиться цели, и повторяют, пока не добьются. Любитель таблеток не прыгнет в окно, а утопленник не застрелится. Они как бы вообразили одну картину смерти и другой просто не признают”.

Хорошо. Допустим, Гарри Симмонс согласился бы сделать весьма редкое исключение. Но Мори Пирсон Пайк испробовала таблетки, бритву и веревку. Три способа.

У меня зачесались ладони. Как ни взгляни, что-то не вяжется. Страдающий муж всякий раз поспевает в последний момент. Или младшая сестра? А не существует ли третьей стороны, способной близко подобраться к Мори?

Как насчет мотива? Самые основательные – любовь и деньги. Состояние “существенное”. Проверить у тихоголосого доктора Уинтина Хардахи. А благородный страдалец Томми тайком приставал к веснушчатой девчонке. Вдобавок имеется умерший семейный врач, объявленный самоубийцей, который лечил Морин. Есть ли в этом какой-нибудь смысл или это случайное совпадение? Пенни всем сердцем твердо убеждена, что доктор Стюарт Шерман не мог лишить себя жизни.

Раздался стук в дверь – должно быть, Пенни принесла две бумажки по пятьдесят долларов. Идя открывать, я чувствовал неприятную пустоту в желудке и похотливое предвкушение – вдруг она согласится остаться.

Однако там стояли двое мужчин, и оба таращились на меня со спокойным, отважным, скептическим любопытством опытных представителей закона, как при первом осмотре новых особей, доставленных в базовый лагерь музейной экспедицией. Особи могут быть редкими, опасными, ядовитыми. Но их осматривают, заносят в каталог на основании многолетнего опыта классификации тысяч других, а потом принимаются за обычное дело, получая за это деньги.

Крупный, крепкий костлявый мужчина помоложе был в брюках цвета хаки, в белой рыбацкой кепке с помпоном, бело-синих теннисных туфлях и белой спортивной рубашке с изображением красных пеликанов. Он носил ее навыпуск, поверх брючного ремня, несомненно прикрывая миниатюрный револьвер, пользующийся растущей популярностью среди местных флоридских законников. На мужчине поменьше и постарше был светло-коричневый костюм и белая рубашка без галстука. Лысеющая голова, коричневые пятна, мутные темные глазки, дурной запах изо рта, почти затмивший ощущение, что младший партнер чересчур долго ходит в одной и той же рубашке.

– Макги?

– Он самый. Чем могу служить? – Я был босиком, в одних шортах.

– Ну, для начала поднимите руки,совсем медленно повернитесь. Потом можно встать у окна. – Он мельком открыл кожаную обложку, где сверкнул маленький золотой значок, представился:

– Стейнгер, – кивнул на молодого:

– Наденбаргер. Городская полиция.

– Ну, для начала, – сказал я, – ордер на обыск.

– Пока у меня его нет, Макги. Но если заставите нас потрудиться, то все кипятком начнут писать – ночь жаркая, – но ордер так или иначе присовокупится. Поэтому можете – если желаете – просто пригласить нас пройти.

– Проходите, мистер Стейнгер. И вы, мистер Наденбаргер.

Наденбаргер заглянул в шкаф, в чемодан, в ванную. Стейнгер открыл мой бумажник, лежавший на столе, и начал списывать какие-то сведения с кредитных карточек в крохотный бледно-голубой блокнот. Ему удавалось писать только с чуть высунутым языком. Кредитные карточки – конфетти властных структур – немного смягчили сердца служителей закона.

– Полным-полно наличных, мистер Макги. Наличные и кредитки заслужили “мистера”, и я без разрешения сел на кровать.

– Семьсот с чем-то. Дайте прикинуть.., семьсот тридцать восемь. Нечто вроде дурной привычки, от которой стараюсь избавиться, мистер Стейнгер. Глупо носить наличные. Может быть, результат неких трудностей, пережитых мной в детстве. Это была моя голубая мечта.

Он бесстрастно смотрел на меня.

– По-моему, очень забавно.

– Забавная мечта?

– Нет. Забавная любовь к умным шуткам над глупыми копами.

– Да что вы! Голубая мечта – это….

– Запомнить дату рождения Бетховена и пчелок Де Хэвилленд[11].

– Чего? – спросил Наденбаргер. – О чем это ты?

– Забудь, Лью, – устало отмахнулся Стейнгер.

– Вечно ты так со мной разговариваешь, – негодующе возмутился Наденбаргер.

Конечно, партнерство похоже на брак. Связанные в команду, они действуют друг другу на нервы, и некоторые храбрецы, заходя в темный склад, получают пулю в спину от партнера-супруги, у которого просто терпение лопнуло.

Стейнгер примостил на краю стола жесткие ягодицы, закинул ногу на ногу, лизнул большой палец, пролистал назад несколько страниц голубого блокнота.

– Отбывали когда-нибудь наказание, мистер Макги?

– Нет.

– Аресты?

– Время от времени. Никаких обвинений.

– В чем подозревались?

– Фабрикация. Попытки выдать себя за другое лицо… Сговор, вымогательство. Возникала грандиозная идея, но рассыпалась при первой же небольшой проверке.

– Часто?

– Что считать частым? Пять раз в жизни? Около того.

– Но вы бы об этом не упомянули, пока факты не всплыли бы так или иначе после моей проверки?

– Если угодно.

– Вы много чего тут наговорили, Макги, но, по-моему, кое-что упустили. А именно: что за наглое вторжение? Чего вам нужно? Почему сочли возможным явиться сюда, и так далее, и так далее, и так далее. Даже не потрудились изобразить священное негодование.

– Разве это на вас действует, Стейнгер?

– Нет, в последнее время. Хорошо. Подтверждаете, что вышли сегодня около полудня, а вернулись чуть позже часу?

– Приблизительно.

– И заснули?

– Как убитый. Часов до восьми.

– Когда будете составлять завещание, мистер Макги, оставьте немножечко миссис Имбер.

– Кто это?

– Экономка. Проверяла работу горничных. Открыла вашу дверь служебным ключом в четыре плюс-минус десять минут, Вы храпели в кровати.

– Кажется, я очень правильно сделал.

– В высшей степени. Позвольте огласить небольшую записку. Я скопировал ее с оригинала, который находится в лаборатории. Вот что в ней сказано… Кстати, находилась она в запечатанном конверте, адресованном мистеру Т. Макги, номер 109. Мы проверили несколько мест, где имеется номер 109, который занимает Макги. Оказалось, вы тут. Вот что в ней сказано: “Милый, как насчет платы за грех? В любом случае это была его очередная грязная мыслишка, я совсем забыла, теперь возвращаю. Проснулась, не могла заснуть, полезла в сумочку за сигаретами и нашла. Почему не могла заснуть? Ну, черт возьми. Рассуждения, доводы, воспоминания о нас с тобой… Слишком перетрудилась для спокойного сна. Может быть, надо с тобой кое-что обсудить. То, что С.Ш. говорил насчет памяти и механических навыков пальцев. Я должна в восемь заступить на смену, заменить подружку. По пути брошу записку. Ни один нормальный мужчина не станет ждать девушку на больничной стоянке в воскресное утро в четыре пятнадцать. Правда? Правда? Правда?” Читал Стейнгер плохо.

– Подписано инициалом, – добавил он. – “П”. Никогда о такой не слышали?

– Пенни Верц.

– Сотня баксов – плата за грех, Макги?

– Просто не очень смешная шутка. Личная и интимная. Наденбаргер разглядывал меня как мясник, выбирающий кусок для рубки.

– Шрамы в армии заработали?

– Кое-какие.

Гнусная ухмылка Наденбаргера не очаровала меня.

– Ну и как она, Макги? Аппетитный кусочек?

– Заткнись, Лью, – устало и терпеливо сказал Стейнгер. – Давно знаете мисс Верщ, Макги?

– С тех пор, как познакомился в баре вчера вечером. Можете спросить бармена. Его зовут Джейк.

– Горничная предполагает, что у вас здесь прошлой ночью была женщина. Значит, подтверждаете, что это медсестра.

Потом, около полудня, вы ее отвезли домой. Заходили с ней вместе?

В моем подсознании на горизонте возникла нехорошая тучка. – Давайте заканчивать игры, – предложил я.

– Она не говорила, никто не мог ее поджидать? – спросил Стейнгер.

– Назову имя, когда перестанем играть в игры. Стейнгер полез во внутренний карман запятнанного светло-коричневого пиджака, вытащил конверт, вынул несколько цветных полароидных снимков, протянул мне, предупредив:

– Это не официальные фотографии. Я их сделал для своего личного досье.

Снимал он со вспышкой. Она лежала на полу в кухне, левым плечом упираясь в тумбу под раковиной, закинув голову назад. В сине-белом клетчатом халате с поясом. Обе полы разошлись, обнажив правую грудь, бедро, ляжку. В горло были глубоко воткнуты сомкнутые лезвия кухонных ножниц. Под телом расплылась широкая лужа крови. Бескровное лицо казалось бледнее и меньше, чем помнилось; на бледном фоне ярче выступали веснушки. Кто-то нанес ей четыре удара под разным углом. Я сглотнул вставший в горле комок, вернул фотографии.

– Сообщение поступило в восемь тридцать вечера, – сказал Стейнгер. – Она обещала подменить другую сестру, у которой был ключ от ее квартиры, так как она могла проспать. Другая сестра живет в одном из домов напротив. Согласно мнению окружного медицинского эксперта, время смерти шестнадцать тридцать плюс-минус двадцать минут. На основании свертываемости крови, температуры тела, состояния нижних конечностей и окостенения шеи и челюстей.

Я снова сглотнул.

– Это.., ужасно.

– Я заглянул в кастрюльку в духовке, не готовила ли она еду. Поднял крышку, а там плавает запечатанная записка, словно она ее спрятала в спешке в первое попавшееся место. Как будто не хотела, чтоб дружок прочитал адресованное вам письмо. Думаете, он знал, что она провела ночь в вашем номере?

– Возможно. Не знаю.

– Она беспокоилась насчет его?

– Слегка.

– Просто на случай, если их двое, может быть, назовете известное вам имя?

– Ричард Холтон, адвокат.

– И все?

– Я бы сказал, он был ее единственным другом. Стейнгер с обескураженным видом вздохнул:

– И у нас те же сведения. А он нынче повез жену в Веро-Бич к ее сестре. Уехал утром около девяти. Часа полтора назад позвонили туда, а они часов в восемь отправились обратно. Сейчас уж должны быть дома. Городок у нас маленький, Макги. Мистер Холтон с этой убитой медсестрой подняли шум из-за того, что смерть доктора Шермана объявлена самоубийством. Думаю, это его инициалы в записке – “С.Ш.”?

– Да. Она мне рассказывала про доктора.

– А что это.., постойте-ка.., вот: “…говорил насчет памяти и механических навыков пальцев”?

– Для меня это не имеет ни малейшего смысла.

– Может, как-нибудь связано с ее неверием в самоубийство?

– Понятия не имею.

– Дурно стало от фоток? – спросил Наденбаргер.

– Заткнись, Лью, – буркнул Стейнгер.

Было за полночь. Зазвонил телефон, я взглянул на часы. Стейнгер знаком велел мне взять трубку, подошел поближе, наклонился, прислушиваясь.

– Тревис? Это Бидди. Я только что пришла домой. Том нашел ее минут двадцать назад.

– С ней все в порядке?

– По-моему, да. Обыскали практически весь округ, а потом он увидел ее приблизительно в миле отсюда. Бедняжка вся искусана, опухла и чешется до безумия. Том ее сейчас купает, а потом мы подключим “Дормед”. Сон для нее сейчас лучше всего на свете.

– Что подключите?

– Аппарат для электротерапии. Отлично на нее действует. И.., спасибо за заботу, Тревис. Мы оба.., очень признательны.

Я положил трубку, Стейнгер, несколько удивленный, поднялся.

– Вы и с Пайками тоже знакомы?

– Давно знаю его жену и ее сестру. И их мать.

– Она ведь недавно скончалась?

– Верно.

– Нашли они эту чокнутую жену? – полюбопытствовал Наденбаргер.

– Том Пайк отыскал ее.

Наденбаргер медленно покачал головой:

– Ну, это действительно штучка, клянусь Богом! Эл, никогда не забуду, какой у нее был видок прошлой весной, когда она два дня пропадала, а три брата Телаферро все это время держали ее в грязном чуланчике в гараже для грузовиков, накачивали спиртным и без конца трахали бедную чокнутую, пока она, честное слово, не истаскалась так, что Майку с Сэнди пришлось на носилках вытаскивать…

– Заткни свою поганую пасть, Лью! – рявкнул Стейнгер.

Наденбаргер обиженно посмотрел на него:

– Да что с тобой, в самом деле!

– Пойди позвони, узнай, есть ли что-нибудь новенькое. Если есть, возвращайся за мной, если нет, сиди в машине, черт побери!

– Ладно. О'кей.

Когда молодой человек тихо закрыл за собой дверь, Стейнгер вздохнул, сел, полез в боковой карман, нашел половинку сигары, тщательно и осторожно раскурил покрытый пеплом конец.

– Мистеру Тому Пайку следовало бы отослать ее куда-нибудь. Или получше присматривать. Однажды ночью убежит и нарвется на психа, который вполне может ее убить.

– Прежде чем она сама себя убьет?

– Кажется, если в одном человеку везет, Макги, какие-то другие дела идут плохо. Она потеряла второго ребенка, и в мозгах у нее что-то свихнулось. Я бы сказал, хорошо бы ей довести до конца какую-нибудь попытку… Думаю, вам стоит задержаться в городе на несколько дней.

– Мне хочется помочь, если можно. Я не долго знал Пенни Верц, но.., она мне очень нравилась. Он вытащил изо рта сигару.

– Предлагаете дилетантскую помощь? Будете вертеться вокруг и все только запутывать?

– Скажем, не такую уж дилетантскую по сравнению с той, что сейчас вертится вокруг вас, Стейнгер.

– Когда Лью сняли с мотоцикла и приставили ко мне, у него вроде как сердце разбилось. Можете, если вам не претит, проверить, уезжал ли Рик Холтон, как он утверждает. Допрашивать человека с таким положением, как у Холтона, вредно для моего здоровья. Думаю, легче поговорить с Дженис Холтон, причем вам легче, чем мне.

Я опять вспомнил Гарри Симмонса и попросил:

– Если она позвонит справиться насчет меня, подтвердите, что я страховой инспектор, расследующий смерть доктора Шермана.

– К ней пойдете, не к Холтону?

– Просто выясню, искренне ли он, по ее мнению, верит в убийство доктора или притворяется ради сестры Верц. Он тихонько присвистнул.

– Смотрите, чтобы она вам физиономию не разукрасила.

– Смотря как взяться за дело.

– Если Рик Холтон с женой оставались в городе и не держались вместе, я хочу точно знать, где она была в тот момент, когда в девушку воткнули ножницы.

– Она на это способна? Он встал.

– Не угадаешь, кто на что способен или не способен при подходящей фазе Луны. Знаю только, что до замужества с адвокатом ее звали Дженис Носера, а ее родня всегда имела обыкновение улаживать проблемы на свой собственный лад.

Я вспомнил фотографии ее и детей из бумажника Холтона. Симпатичная, худая, смуглая, с большим носом и ртом, с гривой черных волос, с вызывающей высокомерной улыбкой глядящая в объектив.

– А вас я еще немножко проверю, – заключил Стейнгер, устало, скупо улыбнулся и вышел.

Глава 10

На первой странице местной газеты “Санди реджистер” красовался заголовок: “Убийство медсестры”. Поместили и фотографию с солнечной улыбкой, тайно и больно ужалившую меня в самое сердце.

Представители закона сообщили весьма мало фактов – как было обнаружено тело, орудие убийства, приблизительное время смерти. Как всегда, обещали немедленный арест.

Бидди я позвонил почти в полдень в воскресенье. Усталым, апатичным тоном она сообщила, что Том улетел в Атланту на деловую встречу, рассчитывает вернуться около полуночи. Да, чудовищное несчастье с Пенни Верц. Когда Мори была пациенткой доктора Шермана, она всегда усердно, старательно помогала. Относилась поистине замечательно, никакой грубости, никакого официоза.

– Может быть, мне приехать, попробовать вас развлечь?

– Песнями, шутками и салонными фокусами? Сегодня, по-моему, ничего не поможет. Впрочем.., приезжайте, если хотите.

***

Я трижды нажал кнопку звонка, прежде чем она в конце концов подошла к двери и впустила меня.

– Извините, что заставила ждать, Трев. Снова укладывала ее спать.

И направилась в большую гостиную – длинноногая, в желтых джинсовых шортах с медными пуговицами на задних карманах, в выцветшей синей рабочей рубашке с короткими рукавами. Длинная светлая грива зачесана вверх и заколота желтым гребнем, прядки выбились, и она, оглянувшись с кривой усмешкой, смахнула со лба шелковистые волосы.

– В этом месяце я совсем развинтилась, Трев. Хотите выпить? “Кровавую Мэри”? Джин с тоником? Виски?

– А вы что будете?

– Может, “Мэри” меня реанимирует. Поможете? Просторная кухня оказалась светлой, веселой, в белых и голубых тонах, окна выходили на озеро, до самого берега тянулся пушистый газон.

Она вытащила лед, ингредиенты, а я приготовил напитки. Прислонившись к длинному столу, Бидди скрестила ноги, потягивая спиртное, и предупредила:

– Если вдруг рухну ничком, не пугайтесь. Вчера ночью, после того как мы ее уложили, совершила чертовскую глупость. Надо было забыть.., обо всем… Пошла в лодочный домик, стала рисовать дурацкую ерунду, легла только в пять, а Том перед отъездом разбудил меня в восемь.

– Можно взглянуть?

– Ну.., почему нет? Только она не в обычном для меня стиле. Мы прихватили выпивку с собой. В обширное помещение над лодочным домиком, где она устроила студию, вела наружная лестница. Гудел оконный кондиционер. Бидди запустила второй, подошла к интеркому, включила, прибавила звук, я услышал медленный ритмичный шум и вдруг понял, что это глубокое внутреннее дыхание человека, спящего крепким сном.

– Собственно, – объяснила она, – Мори не может проснуться, я просто уверенней себя чувствую, когда слышу.

В студии стоял смешанный запах масляной краски и растворителя. Работы стояли штабелями у стен, а немногочисленные висевшие были полуабстрактными. Темы явно заимствованы у природы – камни, земля, кора, листья. Могучие цвета. Некоторые фрагменты почти символические.

– Это обычные для меня, – указала она на картины. – Вроде старой шляпы. Никакого “опа” и “попа”[12]. Никаких структур, фактур и прорывов.

– Да ведь всем дьявольски надоели чересчур тщательно выписанные лакированные поделки. Вполне можно взглянуть на такие цвета.

Она удивилась и обрадовалась:

– Неужели вы тоже член этого клуба?

– Черт возьми, девушка, я знаком даже с головоломными терминами, не имеющими абсолютно никакого значения. Например, динамическая симметрия.

– А тональное единство?

– Безусловно. Структурное восприятие. Композиционная иконография.

Она громко расхохоталась – хорошим смехом.

– Жуткий бред, правда? Жаргон завсегдатаев галерей, критиков и художников-неудачников. А вы что скажете, профессор Макги?

– Интересно, картины всегда смотрятся одинаково или меняются в зависимости от освещения и от моего настроения? А развешанные на стене не исчезают ли через месяц настолько, что их замечаешь, только когда они свалятся?

Она задумчиво кивнула:

– Согласна. Так или иначе.., я редко пишу фигуры. Но вот что сделала ночью.

Полотно стояло на мольберте – прямоугольник, вытянутый по горизонтали, примерно тридцать дюймов на четыре фута. В самом центре в небольшом просвете сидит, согнувшись, обнаженная женщина, обхватив ноги руками, опустив на колени голову, свесив светлые волосы. А вокруг злые джунгли, пятна острых, как пики, листьев, путаница виноградных лоз, корни, всплески черной воды, мясистые тропические цветы на черно-зеленом фоне. Ощущение полной тишины, неподвижности, ожидания.

Мы смотрели и слышали глубокое дыхание спящей сестры. Бидди кашлянула, отхлебнула и заключила:

– По-моему, очень уж драматично, сентиментально и.., повествовательно.

– Я бы сказал, пусть сидит. Потом вы ее лучше поймете. Она поставила стакан, сняла картину с мольберта, прислонила лицом к стене и отвернулась.

– Пожалуй, пусть не попадается на глаза. Показала другие работы, потом выключила интерком, один кондиционер, и мы вернулись в дом.

– Еще выпьете или, может быть, сделать сандвич?

– При одном условии.

– При каком?

– Быстро выпьем, съедим простой сандвич, и плюхайтесь в койку. Я человек надежный, ответственный, сознательный и так далее. Если что-то понадобится, разбужу.

– Я не могу позволить…

– Горячий душ, чистые простыни, шторы задернуть. Макги обо всем позаботится.

Она зевнула, прикрыв рукой рот.

– Благослови вас Бог. Сдаюсь.

Мы перекусили, и она повела меня вверх по лестнице и по застланному ковром коридору к комнате Морин. Морин спала на спине, лежа посередине двуспальной кровати. Кондиционер выстудил комнату до ощутимой прохлады. Синее одеяло. Простыни и наволочка голубые с белыми цветами. Морин в стеганой пижаме, с распухшим лицом и горлом в красных пятнышках. В тихой комнате царили запахи цинковой мази, медицинского спирта, духов. Ароматы болезни и девушки. Хотя в комнате было темно, на ней красовались перламутровые очки для сна.

Бидди изумила меня, заговорив нормальным громким голосом:

– Я хочу, чтоб она проспала, как минимум, шесть часов. О, она нас не слышит, пока включен “Дормед”.

Подвела меня к кровати, показала, о чем идет речь, и я разглядел тонкий электрический провод, тянувшийся от массивных очков к аппарату на тумбочке у кровати, похожему на маленький любительский радиоприемник. Три шкалы. Постоянно мигающий крошечный оранжевый огонек. Бидди объяснила, что этот электронный прибор, вызывающий сон, изобретен в Германии и поставляется в Англию и Соединенные Штаты одной медицинской торговой фирмой. В очки встроены электроды, покрытые пенопластом, два из них прикасаются к векам, два других, в наушниках, контактируют с сосцевидными отростками височных костей за ушами. Пенопластовые подушечки смачивают соляным раствором, очки надевают на пациента. Контролирующее устройство представляет собой импульсный генератор, посылающий в ответственные за сон центры в таламусе и гипоталамусе крайне слабые электрические импульсы, фактически в тысячу раз слабее, чем требуется для обыкновенной лампочки.

– Абсолютно безопасно, – продолжала она, – испробовано многими тысячами пациентов. Надо просто регулировать силу и частоту на вот этих двух шкалах. Третья включает и выключает прибор. Его достал для нас доктор Шерман и научил меня пользоваться. Понимаете, каким бы ни было ее состояние, он опасался давать ей снотворное из-за побочных эффектов. При чрезмерном возбуждении мы вынуждены делать уколы, но обычно аппарата вполне достаточно.

– Что при этом чувствуешь?

– Что-то.., странное. Никакого дискомфорта. У меня было только какое-то мерцание в глазах. Не то чтобы неприятное. Я пробовала сопротивляться. Говорила себе, что наверняка не усну.

А потом мерцание пропало, меня медленно охватило такое.., теплое и хорошее чувство, как будто погружаюсь в горячую пенную и душистую ванну. И заснула! А сон в самом деле чудесный. Освежающий, сладкий, глубокий. Как только заснешь, очки можно снять. Индуцированный “Дормедом” сон попросту превращается в абсолютно естественный. Или, вот как сейчас, я даю очень слабый импульс, и она будет спать, пока не сниму очки. Мимо может маршировать духовой оркестр, а она будет спать, как дитя. Замечательное изобретение. Этот прибор портативный, укладывается в серенький аккуратненький чемоданчик, где есть место для соляного раствора и прочего.

– Надо мне что-то делать, пока она спит?

– Ничего. Ну, то, что делаю я, совершенно необязательно. Просто захожу посмотреть на нее, проверяю, мигает ли маленький огонек. Он не должен ни гаснуть, ни постоянно гореть. Только однажды она так дернула головой, что очки съехали.

– Но вам будет спокойней, если я сделаю то же самое?

– Пожалуй.

– Тогда идите.

В холле она показала свою дверь:

– Стучите, пока не отвечу. Если просто что-нибудь пробормочу, не отступайтесь, ждите настоящего ответа. – Она бросила взгляд на часы. – И не давайте мне спать дольше пяти часов. Ладно?

– Разбужу в пять.

– Если проголодаетесь, захотите выпить или еще чего-нибудь…

– Знаю, где что найти. Отправляйтесь, Бриджит. Спите спокойно.

Через тридцать минут в доме установилась особая тишина воскресного сна. Легко пощелкивают и гудят маленькие реле и электроприборы – холодильник, морозильник, кондиционер, термостаты, электрические часы. Сквозь закрытые окна доносятся слабые звуки – дети катаются на озере на водных лыжах, жужжат моторные лодки.

Где искать, не имея понятия, что ты ищешь? Альков в гостиной явно служил Тому Пайку небольшим домашним кабинетом. На антикварном столе пусто. Ящики заперты на современные, великолепные, хитроумные замки, вскрыть которые можно только в телевизионных драмах. В коридоре на телефонном столике я увидел черно-белую фотографию в серебряной рамке. Хелена, Морин и Бриджит на фордеке “Лайкли леди”. Судовая одежда, свитеры для плавания в холодных водах. Девочки Майка Пирсона, стройные, уверенные, улыбающиеся, с глазами, полными любви, что может означать лишь одно: в объектив смотрит Майк, Майк держит палец на спуске.

Итак, в тишине вверх по мягко застланной лестнице с длинными низкими ступеньками, шагая через одну. В задней части дома закрытая дверь – не заперта, открывается в хозяйскую спальню. Окна во всю стену с видом на озеро, шторы задернуты. В одном конце камин, книжные полки. Огромная, сделанная на заказ кровать царствует в другом конце. Кажется чересчур сибаритской, не соответствует остальной обстановке дома. Две ванные, две гардеробные. Его и ее. В ее туалетной глубокая квадратная темно-синяя ванна, душевая отгорожена прозрачным стеклом. Стратегически расставлены зеркала, так же как и на ближайшей к огромной кровати стене.

Постель аккуратно застелена, значит, Бидди, как минимум, по воскресеньям служит горничной, домоправительницей и кухаркой. В ванной Морин отсутствуют личные вещи. В шкафах в гардеробной зимняя одежда. На туалетном столике пузырьки духов, бутылочки с лосьонами, лишь чуть-чуть запылившиеся.

А вот он здесь живет – и очень аккуратен. Тут спортивные рубашки, там официальные. На одной вешалке пиджаки, брюки. На другой костюмы. На встроенном стеллаже обувь. Шелк, кашемир, лен, ирландский твид, английская шерсть, итальянские туфли. Ярлыки с Уорт-авеню, Нью-Йорк, Сент-Томас, Палм-Спрингс, Монреаль. Вкус, цена, качество. Безличие, отчужденность, корректность, какая-то стерильность. Явно никаких сантиментов по поводу старых свитеров, древних поношенных мокасин, дряхлых спортивных слаксов, мягкого потрепанного халата. Все, на чем остаются наглядные признаки носки, изъято.

Я поискал еще ключики. Видно, все у него в порядке, ничего не требуется, за исключением аспирина и “Алка-Зельцер”. Записок в пиджачных и брючных карманах он не оставляет. Кажется, нет у него ни единого хобби, отсутствует оружие, книги только по экономике, законодательству, ценным бумагам, недвижимости.

Тогда я махнул рукой на Тома Пайка и тихо пошел вниз по коридору к комнате Морин. Она все так же глубоко дышала, даже не пошевельнулась. Руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла. Маленький оранжевый огонек на контрольном приборе “Дормеда” по-прежнему помигивал. Я подошел сбоку к кровати, осторожно приподнял ее левую руку. Она была теплой, сухой, полностью расслабленной и поэтому тяжелой, как рука свежего трупа. Тыльная сторона исцарапана, искусана насекомыми. Перевернув руку, подставив под свет, я, наклонившись, сумел разглядеть белый шрам, пересекающий сеть голубых вен под чувствительной кожей. Уложил обратно, посмотрел на Морин. Из-за массивных очков казалось, будто глаза у нее завязаны. На горле медленно и размеренно бился пульс. Даже искусанная, исцарапанная, испещренная высохшими оранжево-белыми пятнами лосьона, она выглядела ухоженным и роскошным, сладостно-чувственным животным.

Милая изгнанница. Прелестные супружеские забавы в огромной постели с отражением в зеркалах буйной девчонки, волнующая возня со стройным возлюбленным-мужем. Потом рай искажается, образ становится смешным и страшным. Две внезапные катастрофы – вместо младенцев два маленьких окровавленных комка плоти, слишком быстро исторгнутых из безопасного, теплого, темного лона. Мир становится странным, как в быстро забытом полусне. Пружинистая кровать сменяется матрасом, брошенным на пол в чуланчике гаража для грузовиков, где ты, мертво-пьяная, охромевшая, искалеченная, служишь жестокую службу братьям Телаферро. Прости меня, милая, за обыск в комнате, куда тебя изгнали. Я ищу ответы на еще не придуманные мной вопросы. Один, впрочем, есть: правда ли, что тебе хочется умереть?

Ничего не нашлось. В ванной стоял на скамеечке железный шкафчик, надежно запертый. Несомненно, с лекарствами. Видимо, в ванной и в спальне не оставили ничего, чем она могла бы пораниться. Каждый выдох Морин заканчивался легким урчанием. Диафрагма вздымалась и опадала в глубоком дыхании глубокого сна.

Я вышел из комнаты, радуясь, что больше не слышу его. Чем-то похоже на кому, предшественницу смерти.

Спустился вниз, нашел холодное пиво, включил телевизор на малую громкость, понаблюдал, как двадцать два очень крупных молодых человека сбивают друг друга с ног под радостный тысячеголосый рев. Наблюдал, но ничего не видел. Просто оживленная мешанина цветов, движений и звуков.

Кухонные ножницы с темно-синими кольцами. Хелена взбирается, на палубу, обнаженная, в красном свете солнца Эксумы, спотыкается о брусок, умудряется не потерять равновесие, ныряет в черно-серую воду бухты у Шрауд-Ки, а потом на поверхности появляются блестящие, как у котика, волосы, облепившие изящную головку. Пенни Берц прижимается ко мне в ночи с влажными от трудов спиной и плечами, тихонько урчит от удовольствия, все медленнее дыша. Бидди громко всхлипывает, торопясь в мою ванную, спотыкается, жалкая, некрасивая, неуклюжая, тяжеловесная. Пальцы и память. Вскрывающие вены, не прыгают в окна, а висельники не режут вены. Двадцать тысяч высокому мужчине. Бармен Джейк желает счастливого пути. “Бама-Гэл” выскакивает на солнечный свет после многих недель в мутной глуби. Том Пайк открывает закрытое руками лицо, из глаз текут слезы. Майк стучит увесистым кулаком по обшивке кабины, демонстрируя честную конструкцию “Лайкли леди”. Мори вытирает жирные пальцы об округлые упругие фарфорово-золотистые бедра. Рик Холтон разгибает и растирает запястья, с которых я снял жесткую тугую проволоку. Синие кольца кухонных ножниц. Запах Пенни. Пятьдесят шелковых галстуков с золочеными ярлычками. Мигает оранжевый огонек – янтарно-оранжевая мошка, меньше десятицентовой монетки. Скорчившаяся обнаженная девушка в гогеновских джунглях.

Мозг – котел, что-то вскипает, выскакивает на миг и ныряет обратно в похлебку. На ощупь ничего не найти. Ждешь, пока как-нибудь упорядочится, обнаружится некая связь в хаосе всплесков и пузырьков на поверхности. А потом – эврика! Причем веришь, что это холодный, чисто логический процесс.

Наконец, при моем четвертом визите к электронному снотворному, стукнуло ровно шесть. Я осторожно снял очки, отложил в сторону, выключил “Дормед”. Последил, готовый идти будить Бидди, если Морин проснется. Несколько минут она не шевелилась. Потом перекатила голову из стороны в сторону, что-то промурлыкала, совсем перевернулась на бок, подтянула колени, сунула обе руки, сомкнув ладошки, под щеку и вскоре задышала так же глубоко, как и прежде.

В комнате темнело, и я включил плоскую лампу на противоположной стене. Сел в качалку возле кровати, наблюдая за спящей женщиной, думая, что, наверное, на этом месте обычно сидит Бидди, глядит на нее, размышляет о браке, о своей собственной жизни.

Чуть позже восьми я стукнул в дверь Бидди. Через секунду услышал сердитое неразборчивое ворчание. Подождал, еще стукнул, она неожиданно резко распахнула дверь, в халате, наброшенном на плечи, придерживая его скрытой под полой рукой. Волосы спутаны, лицо припухло от сна.

– Который час?

Я сообщил, что восемь с небольшим, что Мори отключена от аппарата в шесть и по-прежнему спит. Бидди зевнула, откинула волосы свободной рукой.

– Бедняжка, наверно, совсем измучена. Я буду через минуту.

Одеваясь, она послала меня вниз, пообещав привести Мори. Я отыскал выключатели, а когда смешивал выпивку, зазвонил телефон. Раздался один звонок. И все. Поэтому я решил, что Бидди ответила наверху. Понес стакан в гостиную, и снова прозвенел один звонок.

Они вскоре спустились. Мори была в длинном, до полу, синем халате с длинными рукавами, белыми пуговицами и белой отделкой. Одной рукой чесала плечо, другой бедро и кисло жаловалась:

– Просто совсем меня съели. Как они пробираются в закрытый дом?

– Не чешись, милая, только хуже будет.

– Ничего не могу поделать.

– Поздоровайся с Тревисом, дорогая. Она остановилась у подножия лестницы, улыбнулась мне, все еще почесываясь, и сказала:

– Привет, Тревис Макги! Как дела? Я сегодня чудесно спала.

– Отлично.

– Только все жутко чешется. Бидди!

– Что, детка?

– Он здесь? – Тон и выражение опасливые.

– Том уехал.

– Бидди, можно мне сандвич с арахисовым маслом? Ну пожалуйста!

– Ты же на диете, милая. Опять набрала почти сто пятьдесят.

– Но ведь я очень высокая, Бидди, – льстиво, угодливо продолжала она. – И умираю с голоду. Так хорошо поспала и так жутко чешусь!

– Ну…

– Пожалуйста! Его ведь все равно нет. Он ничего не узнает. Знаешь, наверно, какой-нибудь сукин сын меня пнул или стукнул. Ужасно болит, прямо…

– Морин!

Она замолчала, сглотнула с виноватым видом.

– Я не хотела.

– Пожалуйста, веди себя прилично, милая.

– Ты ему не расскажешь?

Бидди взяла у меня стакан, и они проследовали на кухню. Потом очень медленно и осторожно вышла Морин, неся новую порцию. Я поблагодарил, и она просияла. Каким-то образом умудрилась выпачкать нос арахисовым маслом, должно быть, лизнула из банки. Ушла назад. Я слышал их разговор, но не разбирал слов, лишь интонации, словно мать разговаривала с ребенком.

Вернувшись, Морин придвинула к телевизору пуф, охотно надела подключенные Бидди наушники и погрузилась в образы, звуки, жадно поедая сандвичи.

– Любит смотреть то, чего не выносит Том, – заметила Бидди.

– Она помнит о своем вчерашнем побеге?

– Нет. Все уже позабыто. Доска начисто вытерта.

– Она не хочет произносить имя Тома?

– Иногда произносит. Ужасно старается угодить ему, заслужить одобрение. Просто.., вся костенеет в его присутствии. Он действительно замечательный и очень с ней терпелив. Но по-моему.., человек с интеллектом Тома не может приспособиться к жене-ребенку.

– Если говорить о ней как о ребенке, это хороший ребенок.

– О да. Она счастлива или кажется, будто счастлива, любит помогать, только забывает, как делать разные вещи.

– Вроде бы это не согласуется с попытками самоубийства?

– Нет, – нахмурилась она. – Все гораздо сложней, Тревис. В этих случаях речь идет о другом ребенке, дурном и хитром. Перед попытками она сперва добирается до спиртного и напивается. Как будто алкоголь помогает ей осознать себя и свое состояние, снимает какую-то блокировку или нечто подобное. С самого первого раза мы держим под замком все спиртное. В тот раз, когда она заперлась в ванной и перерезала вены, я оставила на столе рядом с миксером полкварты джина и забыла. Как бы упустила из виду. А она, должно быть, утащила наверх. Так или иначе, пустая бутылка валялась у нее под кроватью. И когда Том нашел петлю, мы знали – она что-то выпила, только неизвестно, что именно и каким образом. Ванильный экстракт, лосьон для бритья, еще что-нибудь, может, даже медицинский спирт. Она, конечно, не помнит. Уже довольно поздно. Приготовить вам поесть?

– Думаю, мне пора, Бидди. Спасибо.

– Это я вам обязана, друг мой. Я сердилась, что вы мне позволили так долго спать. Но наверно, вы лучше знаете, как это мне было нужно. Я дошла до предела. Минимум, чем могу отплатить, – накормить.

– Нет, спасибо, я…

Она насторожилась, прислушалась, склонив голову, потом расслабилась:

– Извините. Показалось, снова этот чертов телефон. Наверно, какие-то неполадки на линии. На протяжении двух-трех последних месяцев то и дело звонит один раз или даже один не дозванивает, а потом умолкает. Никто не отвечает. Снимешь трубку – там просто гудок. Так останетесь?

– Нет, пожалуй. Но все равно спасибо.

Морин, попрощавшись улыбкой и кивком, поспешно вернулась к голубому экрану, где окруженная толпой девушка с оживленным лицом наклонилась через проволочную ограду, радуясь при виде стремящейся к финишной линии беговой лошади. Из наушников Морин слышалось только жужжание.

Идя к машине на подъездной дороге, я услышал позади щелчок. Бидди заперла на замок тяжелую парадную дверь.

Глава 11

К моменту моего появления в обеденном зале мотеля воскресный обед закончился. Могли подать разве что сандвич со стейком. В дальнем конце зала сидела перешептывавшаяся пара, да одинокий толстяк притулился у стойки. Когда я подошел к бару выпить на ночь, и пара, и толстяк ушли. Я сел на дальний стул у стены, где впервые увидел Пенни.

Ко мне со странным выражением на физиономии приближался Джейк, бармен.

– Добрый вечер, сэр. Слушайте, если вы вляпались в какую-то передрягу…

– Я всего лишь посоветовал Стейнгеру спросить у вас, действительно ли я впервые с ней встретился прямо здесь в пятницу вечером.

Ему вроде бы полегчало.

– Честно сказать, он мне голову заморочил. Заявился с такими речами, говорит, если будете пускать сюда шлюх, потакать, можно ведь и лицензию потерять. То да се, вокруг вас с той девчонкой. Вдруг думаю, ему намекнули, прямо так отрицать не могу, говорю, разумеется, они вместе ушли, да откуда мне знать, может, они друзья-приятели. Клянусь Богом, Сэм я не знал, что это про нее нынче утром писали в газетах, пока он не сказал. Я расстроился, думаю, может, вы тот самый псих, что повез ее домой и… Даже самые обыкновенные с виду парни иногда из-за шлюх с ума сходят. Только никак в голове не укладывалось, чтобы вы.,. Ну, в любом случае, вижу, как вы вошли, сразу полегчало, не пойму, почему.

– Мне, пожалуй, “Блэк Джек” со льдом.

– Слушаюсь, мистер Макги. – С подобающей помпой подал спиртное и продолжал:

– Господи Иисусе, я прямо чуть жив с тех пор. А.., по-моему, вам должно быть еще хуже. – Подразумеваемый вопрос был абсолютно ясен.

– Джейк, мы вышли отсюда, пожали друг другу руки, спели коротенький гимн и сказали друг другу “спокойной ночи”. Он вспыхнул:

– Простите. Это не мое дело. Я просто думал, может, она сама напортачила, понимаете? Захотела сквитаться с изменившим дружком, повела вас к себе, а назавтра сообщила ему, как разделалась с ним, и он просто не выдержал. Посмеялась над ним, он схватил первое, что подвернулось под руку, и…

– Потом в ужасе посмотрел на дело своих рук, зарыдал от всего сердца и позвонил копам.

– Я просто стараюсь сообразить, что там было.

– Знаю, Джейк. Извините. Все играют в эту игру. Нам ведь всегда хочется знать почему. Гораздо больше, чем как, кто, когда. Именно почему.

– Можно задать вам один вопрос? Вы к себе в номер заглядывали, прежде чем пришли обедать?

– Нет. Поставил машину перед отелем. То есть вы хотите сказать, что меня кто-то ищет?

– Н-ну, это мистер Холтон, – неуверенно признался Джейк. – Адвокат. Он здесь часто бывает, и никогда никаких проблем. Заходил часов в пять, искал вас. Опрокинул две порции и вернулся где-то без четверти шесть. Еще выпил, опять пошел посмотреть, опять вернулся. Я ему наливал больше обычного, потому что он местный, старый клиент и всегда хорошо со мной держится. Ну, в конце концов разошелся и начал шуметь, мне в итоге пришлось его выставить. Было это, наверно, за полчаса до вашего прихода… Судя по его походке.., может, он спит сейчас в своей машине. А может, еще на ногах держится и поджидает вас в номере. Заявил мне, мол, хочет надрать вам задницу. Глядя на вас, приходишь к выводу, что это не так легко сделать, разве что с ног свалить, но он на это вполне способен, почти совсем рехнулся. Лучше поглядывайте по сторонам по дороге в номер.

Он заслужил чаевые в размере сдачи с пятерки за одну порцию.

Я решил не подъезжать к 109-му, как планировал, а пойти пешком, длинным кружным путем, ступая по траве, держась подальше от света. Остановился, прислушался, осмотрелся и наконец разглядел крупную тень, которая торчала у высоких кустов, прислонясь к белой стене мотеля. Постарался припомнить, как он поступил с полученным от меня назад револьвером, – сунул под пиджак за пояс слева, высоко над бедром, рукояткой к животу. Легко выхватить правой рукой. Я пригнулся, прикинул подходящий маршрут, сбросил башмаки, описал круг, тихо и быстро прошмыгнул через два освещенных участка, медленно и осторожно пополз в гущу листвы позади него справа. Приближаясь, услышал сильную икоту, от которой он трясся всем телом, как в немых фильмах. Наконец я неслышно остановился на четвереньках прямо за ним, чуть правее, там, где полагается быть крупному и послушному псу, слегка сблизил колени, перенес вес тела назад, поднял обе руки. При следующей икоте выбросил руки, зацепил крепкие коленки, рванул его за ноги и повалил, перевернув на левый бок. Как только он рухнул, я упал на него, ощутил деревянную рукоятку, выдернул револьвер, перекувырнулся в траве и вскочил на ноги.

Он медленно принял сидячее положение, перекатился на колени, уперся руками в стену, медленно встал, обернулся, прислонился к стене спиной, тряхнул тяжелой головой и слабо вымолвил:

– С-с-сволочь. Гр.., грязный сволочной кобель.

– Успокойтесь, Ричард. Я вылечил вас от икоты. Рыча, он пошел на меня, яростно размахнулся, только был еще так далеко, что ударить мог только сырой вечерний воздух. Я вильнул в сторону, выставил ногу, и он тяжело упал лицом вниз. С болезненной медлительностью большого покалеченного насекомого снова поднялся на ноги, опираясь о деревце.

Повернулся, отыскал меня блуждающим взглядом и забормотал:

– Плата за грех. Грязные мыслишки. Воспоминания. Все сработало. Я ее прочитал, слышишь, ты, сукин сын. Ты заставил Пенни на меня разозлиться, хитрый ублюдок. Придержал ее тут, улестил и убил, гад паршивый. – И снова с натужным рычанием ринулся на меня.

Как только он приблизился, я быстро пригнулся, коснувшись пальцами травы. Он наткнулся на меня, повалился мне на спину, я быстро распрямился, и он, сделав в воздухе пол-оборота, упал плашмя, глядя в небо и тяжело дыша. Потом сдавленно, сухо закашлялся и сообщил:

– Тошнит. Сейчас стошнит.

Я помог ему перевернуться. Он поднялся на четвереньки, медленно пополз, остановился, содрогнулся, и его начало рвать с дикими спазмами.

– Жутко тошнит, – простонал он. Я поднял его на ноги, одну руку забросил себе на плечи, обнял за широкую талию и повел в номер. В ванной его опять стошнило. Я поддерживал его глупую голову, потом посадил на закрытую крышку унитаза, мокрым полотенцем счистил с него грязь и рвоту. Он покачивался с полузакрытыми глазами.

– Я любил эту девушку. Любил. Жуть какая. Я не вынесу этого. – Открыл глаза и взглянул на меня снизу вверх. – Клянусь Богом, не переживу!

– Лучше пойдемте домой, Рик. Он обдумал эту мысль и кивнул:

– Лучше. Мне плохо. Кого теперь это интересует? Дженис плевать. Одна Пенни заботилась. А она умерла. Какой-то сукин сын ее убил. Какой-то свихнувшийся псих. Не ты, знаю. Лучше бы ты. Я бы тебя пришил.

– Где вы живете, Холтон?

– 28, Форест-Драйв.

Я взял у него ключи от машины, добился ее описания, пошел к центральному подъезду и подъехал к номеру. Вошел, забрал его, помог влезть в красный автомобиль с откидным верхом, сам сел за руль. Он бормотал указания, а когда пришлось остановиться перед светофором, проговорил:

– Извини за беспокойство, Макги. Знаешь ведь, как бывает.

– Знаю, конечно.

– Надо было разрядиться. Я тебя ненавидел. Зачем ты уложил в постель мою девочку.., мою чудную веснушчатую медсестричку? Но, как мужчина мужчине, черт побери, раз она сама хотела, значит, хотела, к чему отказываться, а? Замечательная девчонка. Самая лучшая в мире. Ты хороший парень, Макги. Ты не должен мне нравиться, сукин ты сын, а вот нравишься.

Слышишь? Нравишься.

Пришлось его встряхивать, чтобы получить дальнейшие указания. Когда я свернул на асфальтированную подъездную дорогу, он спал. Дом был блочный, бетонный, одноэтажный, белый с розовой отделкой. Двор был пуст, в доме горел свет, из дверей гаража наполовину высовывался серый фургон “плимут”.

Я свернул в сторону от гаража, остановился у парадных дверей. Зажегся свет снаружи, дверь открылась, выглянула худая темноволосая женщина.

Я вылез, обошел вокруг машины. – Миссис Холтон?

Она подошла и взглянула на спящего мужа. На ней были темно-оранжевые брюки и желтая блузка, на стройной, лебединой шее повязан ярко-красный платок. Цыганские цвета.

– К сожалению, да. Кто вы такой?

– Меня зовут Макги. – Мне показалось, что это ее слегка удивило. Почему, – непонятно. – Помогу вам ввести его в дом.

Она протянула руку, взяла его за подбородок, слегка повернула голову. Подняла другую руку, секунду выждала, а потом очень быстро, с большой силой, дважды хлестнула по щеке открытой костлявой ладонью. Он стал с трудом выкарабкиватьсяиз тумана, хватая ртом воздух и озираясь вокруг.

– Эй! Эй, крошка Дженис! Это Тревис Макги, мой очень хороший приятель. Он собрался зайти и немножечко выпить. Мы все выпьем. Ладно?

Он начал вылезать из машины, я схватил его за руку, вытащил, мы подхватили с обеих сторон, ввели в дверь. Она подсказывала напряженным от усилий голосом, зажгла свет, видимо в комнате для гостей, где мы посадили его на кровать. Он сидел с закрытыми глазами, бормоча что-то нам непонятное. Потом повалился, я подхватил за плечи, развернул, чтобы под головой оказалась подушка. Жена опустилась на колени, расшнуровала, сняла башмаки. Я подхватил на ноги, забросил на кровать. Она расстегнула брючный ремень. Он издал длинный грохочущий храп, она бросила на меня взгляд и поморщилась с омерзением. Следом за ней я вышел из комнаты. Она выключила свет и закрыла за нами дверь.

Я проследовал за ней в гостиную.

– Спасибо за помощь, – сказала она, повернувшись ко мне. – С ним такое не часто случается. Это не извинение и не оправдание. Просто констатация факта.

Я вытащил из брючного кармана револьвер Холтона, протянул ей.

– Если такое вообще случается, ему не стоить иметь при себе эту штуку.

– Я спрячу, а ему скажу, будто он его потерял. Еще раз спасибо.

– Можно от вас позвонить, вызвать такси? Она шагнула к окну, выглянула на улицу.

– Моя подруга еще не спит. Придет присмотреть за спящими детьми, а я вас отвезу.

– Мне не хочется доставлять вам хлопоты, миссис Холтон.

– А мне хочется подышать свежим воздухом. Вы и так мне доставили кучу хлопот.

Она подошла к телефону в прихожей, набрала номер, поговорила вполголоса. Когда вышли и сели в машину, попросила минуточку обождать. Открылась дверь дома через дорогу, вышла женщина, стала переходить улицу, я получил разрешение трогаться. Она махнула рукой и крикнула:

– Большое спасибо, Мэг!

– Не за что, Джен. Не спеши назад, детка.

Дженис Холтон развязала шейный платок, накинула его на темные волосы, завязала под подбородком. Судя по ее поведению, поездка предстояла быстрая и молчаливая.

– Думаю, ваш муж расстроился из-за убийства его приятельницы.

Я видел краем глаза, как быстро она на меня оглянулась.

– Меня не интересует, из-за чего он.., расстроился, мистер Макги. Мне жаль девушку. По правде сказать, жаль, что мне так и не довелось ее поблагодарить.

– За что?

– Скажем, за то, что спустила меня с привязи.

– Разорвала цепь?

– Вас действительно интересуют прискорбные детали моей счастливой супружеской жизни?

– Просто ваши слова показались мне странными.

– В последнее время я обнаруживаю, что говорю очень странные вещи.

– В самом низу брачного свидетельства, миссис Холтон, четкими буквами напечатано, что отныне вы будете навеки счастливы.

Наверное, это можно назвать ролевой игрой, в том же смысле, в каком данный термин употребляют психологи при групповой терапии. А можно вслед за Мейером окрестить моим мошенническим инстинктом. Ладно, сойдемся на капле хамелеоновой крови. Но наилучший способ завязывать отношения заключается в обнаружении общих проблем, и, как только подобная связь установится, собеседник раскалывается. Поэтому я немножко со врал, чтоб немедленно вызвать сочувствие. Чтобы треснула скорлупа, надо было сыграть роль бывшего мужа, поэтому я вложил в свои слова максимум мужской горечи.

– Кажется, вам тоже выпала подобная увеселительная поездка, мистер Макги?

– Покатался на карусели, пошатался по комнате смеха, проплыл по туннелю любви. Конечно. Я совершил карнавальное путешествие, миссис Холтон. Но обстановочка с большим успехом вытянула из супруга кишки. Я поверил напечатанной в брачном свидетельстве строчке. А она оказалась гулящей. Выдержал только месяц, пускай дальше гуляет. Поэтому несколько сомневаюсь в работе системы.

– У девушки, вышедшей замуж за адвоката, она работает не совсем так. Я тоже верила напечатанному, мистер Макги. Считала брак почетным, честным контрактом. И, клянусь Богом, соблюдала его. Через год выяснила, что все будет не так.., как надеялась. Поэтому постаралась понять. Рик, по-моему, чувствовал, что.., не достоин любви. Никогда не мог поверить по-настоящему, что его кто-то любит. Он способен все портить тысячами злобных, низких и мелких способов. Знаю, он любит наших сыновей. Но любую.., семейную церемонию, каждое теплое, радостное событие.., обязательно омрачит. Слезы, кавардак, гадости… Все, что старался спланировать.., дни рождения, годовщины.., испорчены самым жестоким образом. Я все терпела. Думала, будто терплю. Знаете, взрослый человек всегда пристраивает ступеньки… Он успешно работает, заслуживает доверия, не пьет, не шляется. А потом.., тайная связь с мисс Верц перевернула лестницу.

– И освободила вас от супружеских уз?

– Удержала от отчаянных стараний.., сохранить семейную жизнь. Как бы.., аннулировало все мои обеты.

– Вы недавно про нее узнали?

– Нет, практически в самом начале. Он пустился в крестовый поход – выяснять, что на самом деле произошло с доктором Шерманом. Вам об этом известно?

– Он рассказывал. Это лишь прикрывало интрижку с медсестрой?

– О нет. Он искренне старался. Но, занявшись вместе с ней так называемым следствием, безусловно, стал уделять ему чересчур много времени. Кто-то мне позвонил и весьма гадким шепотом просветил. Не могу сказать, – мужчина или женщина. Не хотелось верить, но почему-то я знала, что это правда. Потом начала замечать всевозможные мелкие признаки. – Она невесело усмехнулась. – Убедительнее всего была его необычайная нежность ко мне и к мальчикам.

– Стало быть, собираетесь разводиться?

– Не знаю. Я больше его не люблю. Но собственных денег у меня ни цента, и я просто не знаю, удастся ли получить после процесса достаточно алиментов и средств на детей.

Я свернул к “Воини-Лодж”, остановился подальше от огней на въезде, неподалеку от архитектурного водопада и пылающих газовых факелов.

– С вами чертовски легко разговаривать, мистер Макги.

– Может быть, благодаря одинаковым боевым ранениям. Мне пришлось как можно скорее отделаться от своей обузы.

– Дети есть?

– Нет. Она все твердила: “Потом, потом”.

– Знаете, в том-то и разница. Довольно симпатичный дом, приятное соседство, хорошая школа. Лечение и дантист, обувь и сбережения. Сейчас все устроено. Я честно делаю свое дело, занимаюсь хозяйством. Но больше не разрешу ему прикоснуться ко мне. Меня выворачивает наизнанку. Пусть найдет другую подружку по играм, плевать. А светскую жизнь мы практически не ведем.

– И вы сможете так прожить до конца?

– Нет! И не собираюсь. Но мой друг говорит – лучше нам.., лучше мне временно потерпеть. Это милый, ласковый, умный и понимающий человек. Мы очень сблизились с той поры, как я узнала про Рика. Его брак безнадежен не менее моего, но в другом смысле. У нас не просто любовная интрижка. Мы встречаемся, и при этом приходится жутко осторожничать и скрываться, так как я не хочу давать Рику каких-либо поводов, которыми он может воспользоваться при разводе. Мы даже особенно не планируем будущее. Просто оба.., должны пока терпеть сложившееся положение.

– Тогда, должно быть, семейный визит, о котором Рик мне рассказывал, – вчерашняя поездка в Веро-Бич, – просто шутка.

Она повернулась на боковом сиденье лицом ко мне, прислонившись спиной к дверце и вытянув ноги:

– Вечная история про запутанную паутину, в которую сам попадаешь! Мне даже в голову не приходило, что он соизволит провести субботу с женой и детьми. Сообщила ему, что поеду навестить сестру, Джун, а мальчиков по дороге оставлю у своей лучшей подруги. Она живет в двадцати милях к востоку отсюда, и у нее сыновья практически того же возраста. Договорилась с Джун, чтобы она прикрыла меня на тот случай, если Рик позвонит под каким-то дурацким предлогом. И собиралась поехать.., в другое место поблизости, провести день со своим другом. А Рик из чистой вредности тоже решил поехать! По-моему, он никак не мог ничего пронюхать. Вел себя до того безобразно, что я заподозрила небольшую любовную ссору с подружкой. Когда я отводила мальчиков, Рик оставался в машине. Улучила момент позвонить и предупредить сестру, но нельзя было известить друга от отмене свидания. Рик весь день был в мерзком настроении. – Снова невеселая усмешка. – Что за паршивая мыльная опера!

Не следовало покидать ее в этот момент: ей могло показаться впоследствии, будто из нее ловко выкачали информацию или что она была чересчур откровенна. Поэтому я сплел рассказ о своей стычке с дружком жены, которой у меня никогда не было, а когда изложил в подробностях, она проговорила:

– Ужасно, что людям приходится проходить через это только из-за чрезмерной незрелости мужа или жены.., которые попросту не способны каждый день хранить верность. Вы когда-нибудь с ней встречаетесь? Она все еще в Лодердейле?

– Нет. Уехала. Где сейчас – не имею понятия. Деньги шлю в один банк в Джэксонвилле. Если захочется ее найти, стоит только приостановить выплату. Слушайте, не хотите зайти выпить?

– Боже, который теперь час? Мэг хорошая соседка, но не хочу злоупотреблять ее добротой. Мистер Макги…

– Тревис.

– Тревис, я вовсе не собиралась так долго жаловаться, но почему-то мне стало лучше после сравнения своих синяков с вашими.

– Удачи вам, Дженис.

– И вам тоже.

Я вылез, она перебралась за руль, застегнула ремень, подтянув пряжку по своей стройной фигуре, крикнула: “Доброй ночи”, дала задний ход, развернулась, выехав на подъездную дорогу, умело вильнула и уехала.

Я послал телепатическое сообщение ее неизвестному другу. Держись за нее, приятель. Ричард Холтон чересчур слеп, не видит, что имеет. В ней есть огонь, цельность, отвага, самообладание. Весьма симпатичное живое существо. Хватай ее, если можешь. Даже если вокруг их немало, вряд ли какая-нибудь хоть когда-то освободится.

Никаких сообщений, никакого мигания красной лампочки автоответчика. Горничная постелила постель. Я выключил свет, и комнату заполонил веснушчатый призрак. Я пожелал ему спокойной ночи.

– Мы узнаем, мисс Пенни, – посулил я. – Мы каким-нибудь образом выясним, и тогда тебе незачем будет шататься в ночи по номерам мотеля.

Глава 12

Я провел адскую ночь. Сотни снов, и все запавшие в память обрывки были скроены по одному образцу. Либо за мной кто-то гнался, чтобы сообщить что-то важное, а я никак не мог остановиться и убегал, либо я сломя голову мчался за кем-то, кто, несмотря на все мои старания, медленно удалялся, уезжая в машине, в автобусе, в поезде. Иногда это была Пенни, иногда Хелена. Я проснулся с уставшим, пронизанным болью телом, рот смахивал на воротца для крикета, глаза красные и распухшие, кожа как бы растянулась, стала слишком просторной, готовясь обвиснуть волнистыми складками.

После бесконечной чистки зубов и душа – абсолютно бесполезных – я позвонил в департамент полиции Форт-Кортни и попросил передать Стейнгеру, что хочу с ним пообщаться.

Только принесли завтрак, как он плюхнулся в кресло напротив меня за столом, попросив у официантки горячего чая.

– Плохо выглядите, Макги.

– Плохо спал, плохо себя чувствую.

– Со мной всю жизнь то же самое, каждое утро. Ну что, удалось обработать Дженис Холтон?

– Они ездили в Веро-Бич вместе. Можете справиться у ее старой подруги, у которой она оставляла детей, милях в двадцати отсюда по направлению к Веро-Бич. Холтон серьезно верит в убийство доктора Шермана. Брак Холтона рухнул. Ей известно про медсестру. Ради детей намерена терпеть, пока не отыщет какой-нибудь способ встать на ноги. И по-моему, ей это удастся раньше или позже.

Стейнгер подул на горячий чай, отхлебнул, внимательно посмотрел на меня, медленно покачал головой:

– Ну, вы молодец! Клянусь Богом, очень уж она разговорилась с каким-то чертовым страховым инспектором.

– Это не пригодилось. Вы предоставили мне лучший способ. Он устремил на меня мутные темные глазки:

– Я?

Я положил вилку и послал ему улыбку:

– Разумеется, глупая задница, неудачная подделка под копа.

– Ну-ка, полегче…

– Вы знали, что Холтон спал с медсестрой, Стейнгер. Вы знали, что любой, кто умеет читать, ясно поймет из найденной вами записки, что у нас с ней кое-что было. Как вы себе представляли реакцию Холтона на оригинал или копию? Думали, он усмехнется и промычит “ну и ну”? Может быть, вы даже знали, что бывший помощник государственного прокурора носит оружие. И даже не попытались предупредить, чтобы меня не пристрелили! Это не в правилах доброго старины Стейнгера, представляющего закон. Спасибо, Стейнгер. Если смогу вам хоть чем-то помочь, только кликните.

– Да обождите минутку, черт побери! Почему вы считаете, что он читал записку?

– Видно, его потрясли некоторые пассажи. Он их цитирует. Стейнгер отхлебнул еще чаю, нашел у себя в кармане треть сигары, сковырнул ногтем пепел, поднес спичку.

– Он пытался применить оружие?

– Шанса не было. Я получил подсказку. Обнаружил его на посту в ожидании, бросился и забрал револьвер. Не знаю, собирался ли он пустить его в ход или нет. Из уважения к презумпции невиновности скажем, что не собирался. Он знает, что не я воткнул ей в горло ножницы. Знает – в этом смысле я чист. Хотя все остальное его, скажем так, возмущает. Кстати, револьвер я отдал жене, и, похоже, она считает полезным куда-нибудь его спрятать. Может быть, в этом счастливом доме не надо хранить оружие.

– Итак, вы забрали револьвер, а потом?

– Сначала сбил его с ног, а потом забрал. Затем пришлось еще раз уложить его мордой вниз, потом подхватил, шмякнул на спину, вышиб дух. Он был пьян. Его тошнило. Поехали домой в его машине. Стали старыми добрыми друзьями. Пьяные непоследовательны. Домой я доставил его мирно храпевшим. Помог уложить в постель. Соседка пришла присмотреть за детьми, пока миссис отвозила меня назад. Ей известно о романе с самого начала. Он спит в гостевой комнате. Она мне понравилась.

Стейнгер поднял руку с сигарой, развернул ко мне ладонью и провозгласил:

– Клянусь могилой дорогой старушки матери, которая так любила меня, что даже не возражала против решения стать копом, не имею никакого понятия, каким образом, черт побери, в руки Рику Холтону могла попасть записка. Слушайте, у него, как у экс-прокурора, имеются кое-какие рычаги. Не слишком много, но есть. Думаю, если он знал о существовании записки, то знал, где искать и кого расспрашивать. Но как он мог узнать? Ну, прикинем. Знала сама Верц – она ее писала. Знаю я – я ее нашел. Знает дурак Наденбаргер, который был рядом со мной, когда я ее нашел. Знаете вы, потому что я вам прочитал. И еще двое в конторе. Тэд Ангер из лаборатории делал фотокопии. Билл Сэмюэлс – нечто вроде регистратора-координатора. Составляет досье, держит их в чистоте и порядке, заполняет для передачи в случае необходимости государственному прокурору. Хранит улики, составляет предписания о вскрытии и так далее.

Если б я хоть немного подумал, сообразил бы, что должны были провести вскрытие. Надо было узнать, не беременна ли убитая незамужняя женщина; нет ли следов не оставившего видимых синяков удара, закрытых травм, ссадин; не изнасилована ли она, не имела ли недавно половых сношений, а если имела, нельзя ли определить тип спермы. Трудолюбивое, дюйм за дюймом, исследование эпидермиса позволяет обнаружить любую царапину, следы от уколов, небольшие кровоподтеки, признаки укусов. Должны были сделать химический анализ содержимого желудка после прекращения нормального процесса пищеварения в результате смерти.

– Что с вами? – мягко спросил Стейнгер.

– Все в порядке. Когда сделали вскрытие?

– Должны были начать во время нашего разговора у вас в номере в субботу вечером.

– А те двое, Ангер и…

– Сэмюэлс.

– ..не могли рассказать про записку?

– Нет, черт возьми. Давно минули времена, когда можно было любому сообщать любые сведения. Закажите себе еще кофе. Не уходите, я сейчас вернусь.

Ему понадобились десять минут. Он устало сел, вытер лоб грязным носовым платком.

– Ну, у Билла Сэмюэлса вчера был выходной. Холтон зашел утром около одиннадцати. Объявил дежурному Фостеру, что государственный прокурор Бен Гаффнер просил его взглянуть на записку, найденную в квартире Верц. Фостер открыл архив и дал прочитать фотокопию. Ответа на вопрос, откуда Холтон узнал о существовании записки, по-прежнему нет.

– Можно мне попробовать?

– Давайте.

– Холтон знал, что дело ведете вы?

– Конечно.

– Знал, что из вас ничего не вытянет?

– Знал.

– Знал, кто работает с вами?

– По-моему, знал… Ох, проклятье, этот кретин мотоциклист! Он сказал, что своими страданиями я вполне заслужил удовольствие от наблюдения за процессом разборки. Я подписал счет за свой завтрак и его чай и пошел за ним следом.

Машина стояла в тени. Прислонившийся к ней Наденбаргер, на сей раз в спортивной рубашке с вертикальными зелеными и белыми полосами, стоял, улыбаясь и переговариваясь с парочкой здоровенных загорелых девчонок-тинейджеров в шортах. Заметив нас, он что-то проговорил, девчонки оглянулись и медленно пошли прочь, время от времени оборачиваясь.

– Все путем? – спросил он, открыв дверцу машины.

Стейнгер захлопнул ее.

– Может, ради побочных доходов сдашь свою пасть в аренду? Чтобы люди держали там шмотки, костыли, кресла-качалки, велосипеды. Небольшой дополнительный заработок.

– Ну-ка, минуточку, Эл, я…

– Заткнись. Закрой большую пустую дыру, зияющую на твоей дурацкой физиономии, Наденбаргер. Прекрати подпирать машину. Я только хочу выяснить степень твоей дурости. Ты ежедневно становишься мировым чемпионом среди дураков. Как тебя уломали разболтать про записку, оставленную медсестрой?

– Уломали? Никто меня не уламывал.

– Но ведь ты о ней рассказал, правда?

– Ну.., если честно…

– После моего предупреждения, что ты никогда не слышал ни про какую записку?

– Ну.., это совсем другое дело, Эл.

– Он просто пришел и спросил, что мы нашли в квартире?

– Нет. Он сказал, что расстроен из-за ее убийства. Подъехал совсем рано утром. Я только встал, вышел кликнуть собаку. Он сказал, они с женой ее очень любили и были очень благодарны. Сказал: “Не хочу нарушать правила или путаться под ногами, но, может, надо привлечь других следователей, так могу устроить”. Эл, я твое отношение к этому знаю, поэтому ответил, что сами справимся. Он спросил, далеко ли продвинулись, и я доложил, что нашли записку, пересказал, что запомнил, добавил, что типа, которому она написана, – то есть вас, Макги, – уже хорошенько проверили.

– А почему ты не посмеялся?

– Над чем, Эл?

– Над тем, что они с женой очень любили малютку медсестру. И были очень благодарны. Господи Иисусе!

– И что тут такого?

– За что, скажи на милость, Дженис Холтон благодарить Пенни Верц?

– Кто говорит про Дженис Холтон?

– Да ведь ты говоришь, что Холтон сказал тебе…

– Холтон! Мимо меня проезжал мистер Том Пайк. Мистеру Холтону я не сказал ни единого слова, черт побери. У мистера Тома Пайка была всего пара минут. Ехал в аэропорт, срезал путь по дороге мимо моего дома, увидел меня, тормознул, потому что расстроен убийством девушки. Ну, теперь видишь, совсем другое дело! А?

Стейнгер утихомирился:

– Ладно. Другое. Он действительно хочет помочь любым способом. А медсестра ухаживала за миссис Пайк. Лью, черт возьми, ты еще кому-нибудь упоминал о записке хоть словом?

– Никогда. Ни разу. И не упомяну, Эл.

– И Пайку не должен был говорить. – Стейнгер повернулся ко мне:

– Пришли к тому же, откуда ушли. Слушайте, я разузнаю у Холтона. Если сочту нужным, то вам сообщу.

Я взял его под руку и отвел в сторонку, чтоб Наденбаргер не слышал.

– Раз уж я тут, может, еще чего-нибудь разузнать? Он насупился, сплюнул, растер плевок ногой.

– Мои люди звонят в каждую дверь во всей округе близ Ридж-Лейн. Кто-то пришел, убил ее и ушел средь бела дня. Кто-нибудь должен был что-нибудь видеть субботним днем. Мои люди просматривают архивы из кабинета дока Шермана, отправленные на хранение после его смерти, и бумаги, перешедшие к доктору, который принял практику, – Джону Уэйну. Ничего себе имечко для маленького толстячка?[13]. Когда Шерман исследовал зависимость от барбитуратов, он лечил нескольких психов. Поэтому нам не хочется отбрасывать версию охоты за его медсестрой какого-то бывшего пациента. Мисс Верц работала и как сменная медсестра, так что я получил список всех, за кем она ухаживала после смерти доктора. Мы их проверяем. Кроме того, поручил одному верному человеку покопаться в ее личной жизни, собрать все, что сумеет найти. Про бывшего мужа, про прежних дружков. Из квартиры ничего не похищено. Жила она одна. Передняя дверь надежная, крепкая, замки на кухонной двери хорошие. По-моему, должна была знать того, кого впустила. Никаких следов взлома. Судя по смятой постели, она спала. Встала, накинула халат и впустила кого-то. Никакой косметики. Воткнуть ножницы в горло могли и мужчина и женщина. Кровь брызнула. Наверняка испачкала убийцу пониже колен. Если реконструировать произошедшее, она схватились за горло обеими руками, качнулась назад, упала на колени, потом перекатилась на спину. Сексуального домогательства не было. Есть признаки полового сношения за четыре-шесть часов до смерти. Не беременна. Месячные должны были начаться дня через три. Легкое растяжение лодыжки, судя по отеку и цвету. Небольшой ушиб в центре лба сразу над линией роста волос, ушиб правого колена. Но все три эти повреждения получены задолго до смерти. Мы запросили судебный ордер на проверку ее счетов и банковского сейфа. Ну, если можете что-то придумать, что я упустил, Макги…

Разумеется, это был вызов. Предполагалось ошеломить меня старательностью и скрупулезностью представителей закона.

– Как насчет разносчиков и обслуги? Из чистки, прачечной, телевизионной мастерской? Телефонист, водопроводчик, электрик? Как насчет управляющего, если он в доме имеется?

Стейнгер тяжко вздохнул. Я его утомил. Даже на улице он дышал как летучая мышь-каннибал.

– Вот сукин сын. Поверите на слово? Все они отрабатываются, я просто забыл упомянуть.

– Верю, Стейнгер. Вы, по-моему, очень хорошо работаете.

– Занесу это нынче вечером в свой дневник.

– А комната отдыха для медсестер в больнице? Может быть, у нее был там шкафчик. Может быть, там какие-то личные вещи. Он снова вздохнул, вытащил голубой блокнот, записал.

– Одно очко в вашу пользу.

– Может, будет еще одно. А если будет, позволите мне проверить? Знаете, я ведь.., лично заинтересован.

– Если будет, позволю.

– Вряд ли дипломированная медсестра вела счета, бухгалтерию, составляла расписание приема. Наверно, у Шермана работала другая девушка, полный или неполный рабочий день.

Он прищурился на ясное небо, кивнул:

– Она была в отпуске, когда Шерман покончил с собой. Только сейчас вспоминаю. Ладно, действуйте, черт возьми. Совсем забыл, как ее зовут. Секретарша в кабинете доктора Уэйна должна знать. Только не пробуйте играть дальше, разузнав что-нибудь. Сперва мне докладывайте.

– А вы мне расскажете, что узнали у Холтона.

– Договорились.

Он пошел к поджидавшей машине, я вернулся в мотель, позвонил из вестибюля в кабинет доктора Уэйна. Автоответчик сообщил, что по понедельникам кабинет открывается в полдень.

Я пошел к своему 109-му. Перед дверью стояла тележка, горничная заканчивала уборку. Это была мускулистая симпатичная мулатка безупречного медно-коричневого цвета. Судя по скулам, в ней текла и индейская кровь.

– Через минуту закончу, – сказала она.

– Не спешите.

Горничная застилала постель. Я сел на простой стул у стола, встроенного в длинную пластиковую стойку. Отыскал номер телефона доктора Уинтина Хардахи и, записывая, краем глаза заметил, что горничная как будто танцует. Оглянулся, всмотрелся, увидел, что она покачивается, опустив подбородок на грудь, с закрытыми глазами, заплетающимися ногами. Подняла голову, улыбнулась мне смутной улыбкой и пробормотала:

– Что-то мне.., вроде как…

Вновь закрыла глаза и упала ничком на постель головой и плечами, обмякла, соскользнула на пол, перевернувшись на спину.

Я внезапно сообразил, что могло произойти. Кинулся к закрытому стенному шкафу, нагнулся, вытащил бутылку с отравленным джином из угла, куда сунул ее и так глупо забыл. На бутылке снаружи была пара бесцветных капель. В помещении с кондиционером любая влага давно бы уж высохла. Я слегка лизнул – простая вода. Значит, она поутру хорошенько хлебнула. А потом долила водой. Подошел, встал рядом с ней на колени. Пульс был сильный, хороший, дыхание глубокое, регулярное. На ней была светло-синяя униформа с белой отделкой. На кармане блузы вышито красным: “Кэти”.

Взвесив все за и против, проклиная себя за идиотизм, отправился искать другую горничную. На длинном балконе вверху перед открытой дверью номера на втором этаже стояла тележка. Я поднялся по железной лестнице, стукнул в открытую дверь и вошел. Из ванной выглянула горничная. Помоложе Кэти, маленькая, худенькая, с матовой кожей оттенка кофе, наполовину долитого сливками. Губы накрашены оранжевой помадой, две пряди черных волос выкрашены в белый цвет, поразительно большая грудь. Вышивка извещала: “Лоретт”.

– Сэр, я только что начала здесь уборку. Могу вернуться попозже, если…

– Это не мой номер. Вы дружите с Кэти?

– Если вы ищете эту высокую, крупную, сильную девушку, она работает в нижнем крыле, прямо под этим, мистер.

– Я знаю, где она. Я спросил, вы с ней дружите?

– Почему вы об этом спросили, мистер?

– Ей, возможно, понадобится дружеская услуга.

– Мы вполне ладим.

– Может, спуститесь в номер 109?

Она меня окинула весьма скептическим взглядом.

– Мы с ней делаем совсем разные вещи, мистер. Я работаю горничной, и точка. Ничего против нее не имею, только ей уже надо бы запомнить, что при надобности для других каких-нибудь дел лучше кликнуть толстуху Аннабел или чокнутую девчонку, которую держат на кухне.

– Лоретт, я вернулся в свой номер пару минут назад. Кэти выпила из моей бутылки. Думала, будто там джин, а в ней было снотворное. И она сейчас там отключилась. Ну, если вам наплевать, так и скажите.

Она округлила и вытаращила глаза:

– Отключилась? Эта каменная глыба? Идите, пожалуйста, вниз, я сейчас прибегу.

Через десять секунд после моего возвращения в номер Лоретт распахнула дверь и встала на пороге, глядя на Кэти.

– Вы правду говорите? Ничего с ней не сотворили?

– Вон бутылка. Хлебните глоточек, вскоре свалитесь рядом с ней.

Она подумала, вошла, почти закрыла за собой дверь. Опустилась на пол рядом с Кэти, приложила ухо к груди, потом встряхнула ее, хлестнула по щекам. Голова спящей Кэти мотнулась из стороны в сторону, раздалось вялое, жалобное мычание.

– Сможете ее выручить? – спросил я. Лоретт села на пятки, прикусила костяшку большого пальца. – Лучше всего попросить Джейса привезти тележку для белья, погрузить ее, прикрыть парой простыней и увезти в пустой номер. – Она подозрительно глянула на меня. – Это ведь не отрава, а? Она очнется в полном порядке?

– Должно быть, через два-три часа.

Она встала, уставилась на меня, склонив голову.

– А почему просто не позвонили администратору?

– Ее уволят?

– Наверняка, будь я проклята.

– Лоретт, я позвонил бы администратору, если б бутылка была заперта в чемодане, а она туда влезла бы и откупорила ее. Может быть, и без этого позвонил бы, если б она меня плохо обслуживала. Только номер сиял чистотой, как медная пуговица, а бутылку я просто забыл на полу в стенном шкафу, где на нее могла наткнуться любая горничная. Поэтому отчасти тоже виноват.

– А может, не желаете слишком многим объяснять, почему держите снотворное в бутылке с джином?

– По-моему, вы – очень милая, умная девушка, способная без особых проблем выручить подружку.

– У нас сейчас затишье, могу прибрать и ее, и свои оставшиеся номера. Только еще одно. Вы с ней точно ничего такого не сотворили, пока она в отключке?

– Точно.

– Тогда скоро вернусь.

Она вернулась через пять минут, придержав дверь перед высоким юношей с непомерными плечами, который втолкнул в номер корзину для белья на колесиках. Остановил ее рядом с Кэти, легко поднял ее, опустил в корзину. Лоретт бросила сверху ворох мятых простынь и сказала:

– Ну, Джейс, Аннабел ждет прямо в 288-м. Просто положи Кэти там на кровать, и пускай Аннабел за ней присматривает, слышишь?

– Угу, – буркнул Джейс и покатил коляску.

– Застелить постель, мистер?

– Спасибо.

Закончив, она хихикнула, продемонстрировав массу очаровательных белых зубов, встряхнула головой:

– Старушка обязательно удивится, что это с ней приключилось.

– Ведь вы объясните ей ситуацию?

– Конечно. Если не уедете, по-моему, она завтра зайдет сказать спасибо. – Лоретт задержалась в дверях, сунув кулачки в карманы форменной юбки. – Очень важно, чтоб Кэти не уволили, мистер. Ей нужна работа. Живет со старухой матерью, а та злющая, как змея. Вся искореженная от артрита. По-моему, это она выгнала мужа Кэти. Трое малых детишек. Кэти вполне могла бы устроиться на хорошую должность и работать честно. Только как увидит какую-нибудь шмотку, она у нее из головы не выходит – так хочется заполучить. Покупает в рассрочку, потом расплачивается деньгами на другие домашние надобности. Боится потерять и шмотку, и уже выплаченные за нее деньги, и.., ну.., хватается за возможности, за которые иначе не ухватилась бы, делает вещи, которых иначе не сделала бы. Она старше меня, да во многом прямо как ребенок. Тут всегда полным-полно коммерсантов, так что она делает – отпирает номер одинокого мужчины, который или только проснулся, или собирается одеваться, улыбается до ушей, говорит, скажем, доброе утро, сэр, извините, что побеспокоила. А он ее рассматривает и приглашает: мол, прыгай прямо сюда, милочка. Ну.., она так и делает. Зарабатывает обычно десятку или двадцатку, на шмотки хватает, только за такие фокусы с хорошей работы в два счета вылететь можно. Я это все говорю, чтобы вы не считали ее просто шлюхой. С ней это только порой случается, и, хоть я не иду по такой же дорожке, это вовсе не значит, будто она мне не подруга. Мы подруги. Она мне всегда давала подержать своего первого малыша. Мне было десять, а ей пятнадцать. И… спасибо, что позвали меня, помогли.

Она ушла, а я крепко завинтил пробку и поставил отравленный – и разбавленный водой – джин к себе в чемоданчик, прикидывая, не лучше ли вообще его вылить.

***

Доктор Уинтин Хардахи был занят с клиентом. Я оставил свои координаты. Он перезвонил через десять минут, в одиннадцать.

– Я подумал, не смогу ли у вас получить чуть больше информации, мистер Хардахи.

– Весьма сожалею, мистер Макги, мой рабочий день очень плотно загружен. – В тихом голосе звучала равнодушная, мертвая нотка.

– Может быть, побеседуем после работы?

– Я сейчас не беру никаких новых клиентов.

– Что-то случилось? В чем дело?

– Простите, больше ничем помочь не могу. До свидания, мистер Макги. – Щелк.

Я начал расхаживать по комнате, изрыгая проклятия. Это прекрасно организованное процветающее общество действовало мне на нервы. Огромный клубок перепутанных ниток. Найдешь кончик, дернешь – и получаешь лишь кучу оборванных концов. Казалось, будто мы договорились проверить, как Хелена распорядилась своим капиталом, как минимум, месяц назад. Думал, Хардахи это устроит через своего нью-йоркского однокурсника. Но Хардахи не пожелал ничего для меня устраивать. Что же так быстро его заставило дать обратный ход? Ложь? Страх?

Я растянулся на кровати, пусть сумбурный котел кипит, пусть мелькают в нем Пенни, Дженис, Бидди, Морин, Том Пайк, Рик, Стейнгер, Том Пайк, Хелена, Хардахи, Наденбаргер, Том Пайк.

Пайк становился чертовски назойливым. Вспоминались небольшие обрывки бесед. Слышались фразы из ночного разговора с Дженис Холтон, и что-то меня беспокоило. Я отмотал назад, обнаружил, что именно, и медленно сел.

Она спросила про мою выдуманную жену: “Вы когда-нибудь с ней встречаетесь? Она все еще в Лодердейле?"

Проверим. Проклятье, я не сказал ни единого слова про Лодердейл. Холтон просматривал записи в регистрационном журнале. Значит, он знал. Но зачем ему упоминать об этом при своей жене? “Слушай, милая, моя подружка пожелала остаться в номере мотеля с каким-то болваном из Лодердейла по имени Макги”.

Невероятно.

Отмотаем назад. Слегка удивленный взгляд, когда она услышала мое имя. С изумлением обнаружила меня вместе со своим мужем.

Возможности: подруга Бидди. Встретилась с ней в супермаркете или еще где-нибудь. Бидди обмолвилась о старом друге по имени Макги из Лодердейла.

Или: Стейнгер в процессе проверки, не выходил ли я в субботу вечером и уезжал ли из города Холтон, мог спросить Дженис: “Знаете ли вы некоего Макги из Форт-Лодердейла” или:

"Известно ли вам, что ваш муж его знает?"

Возможно, но, на мой взгляд, не очень увязывается. Как плохо срифмованные детские стишки – то один слог лишний, то одного не хватает. Мозги мои превратились в пудинг.

Я пошел пешком в торговый центр, купил плавки, вернулся, натянул их и потащился к большому бассейну мотеля. Отдельный бассейн-“лягушатник” был полон трех-четырехлетних купальщиков, которые визжали, захлебывались, швырялись и колотили друг друга резиновыми животными под небрежными благосклонными взорами четырех молодых матерей, щедро смазанных жирным кремом. Я нырнул, несколько раз медленно проплыл по всей длине основного бассейна, постепенно разошелся, стал менять стиль, растягивая и терзая длинные мышцы рук, плеч, спины, бедер и живота, вдыхая и выдыхая воздух вместе с остатками, застоявшимися на дне легких. Темп держал чуть пониже того, на котором начинаю чересчур раскачиваться по сторонам, плескаться и шлепать. Потом принялся издеваться над самим собой, приказывая: ну, еще один раз. И еще. И еще. Наконец выбрался, совершенно измотанный, с пульсом около ста пятидесяти, с напрягшимися легкими, с расслабленными, как подушка, набитая старыми мокрыми перьями, руками и ногами. Вытер лицо банным полотенцем, захваченным из номера, растянулся, предоставив солнцу доделывать остальное.

Мейер называет это “моментальным всплеском интеллекта”. В определенном смысле так оно и есть. Повышаешь до максимума кислород в крови, стимулируешь сердце, чтобы нагнетало ее в бешеном темпе. Обогащенная кровь поступает в мозг, одновременно питая перетрудившиеся мышечные ткани. Иногда помогает.

Но я загрузил тяжелую, обогащенную кислородом и гудящую голову проблемой “Дженис – Лодердейл” и в конечном итоге получил ответ: “Ничего не понимаю, дружище, черт побери!"

Скорбно потащился назад в 109-й и, прежде чем одеться, попробовал звякнуть в кабинет маленького толстяка Джона Уэйна, доктора медицины. Попал на жизнерадостную и общительную леди, сообщившую мне, что регистраторшей и делопроизводителем у доктора Стюарта Шермана была мисс Элен Баумер. Ей неизвестно, работает мисс Баумер сейчас или нет, но с ней можно связаться по телефону, зарегистрированному на имя миссис Роберт М. Баумер. Попросила минуточку обождать и продиктовала мне номер.

Миссис Роберт М. Баумер оказалась весьма непреклонной.

– Простите, но я не могу позвать дочь к телефону. Сегодня она себя плохо чувствует. Лежит в постели. Она вас знает? В чем, собственно, дело?

– Мне хотелось задать ей несколько вопросов по делам страховки, миссис Баумер.

– Могу определенно сказать, она не заинтересована в приобретении полиса. Равно как и я. Всего хорошего.

– Постойте! – Я не успел, и пришлось перезванивать. – Миссис Баумер, я веду следствие по страховым вопросам. Расследую страховые претензии.

– У нас не было никаких происшествий с машиной. В течение многих лет.

– Мне нужна информация по поводу смерти.

– Что?

– Дело касается доктора Шермана. Несколько обычных формальных вопросов, мэм.

– Ну.., если обещаете не утомлять Элен, можете поговорить с ней, если возьмете на себя труд подъехать к нам часа в четыре.

Я согласился подъехать. Номер 90 на Роуз-стрит. Она объяснила, как его найти.

– Небольшой дом с белыми рамами, в желтую полосу, справа за вторым поворотом, два больших дуба в переднем дворе. Положив трубку, я позвонил Пайкам. Ответила Бидди.

– Нельзя ли зайти поговорить с вами кое о чем после ленча?

– Почему нет? Который сейчас час? Может, придете около половины или в четверть третьего? В это время она будет спать. Годится?

Я сказал, что годится.

Оделся, пообедал в мотеле, потом направился к служебному входу за кухней, высматривая Лоретт. Идя по дорожке мимо мусорных баков, заглянул в открытую дверь и увидел ее. Она, все еще в униформе, сидела на столе, разговаривала, болтая ногами. Были там еще две темнокожие женщины без формы. Тележки горничных на резиновых колесиках выстроились у стены рядом с обшарпанным автоматом с кока-колой и грудой зеленых металлических вешалок.

Меня заметили, разговоры и смех умолкли. Лоретт соскользнула со старого деревянного стола, подошла, встала в дверях с бесстрастной физиономией, потупив взгляд.

– Что вам угодно, сэр?

– Хочу спросить у вас кое-что, – сказал я и прошел в тень, отброшенную на дорожку выступом крыши, который опирался на столб, обвитый лозой с огненными цветами.

Лоретт не стронулась с места, но, когда я оглянулся, пожала плечами и медленно подошла. Сунула руки в карманы юбки, прислонилась к стене.

– Что спросить?

– Я не знал, удобно ли вам разговаривать в присутствии тех двух женщин. Хотел узнать, как Кэти.

– Хорошо. – Бессмысленное выражение, рот приоткрыт, как у страдающей насморком дурочки. – Она проснулась?

– Ушла домой.

Слишком знакомо и слишком досадно. Броня чернокожих – тупое непонимание, упрямое, как у целого каравана ослов. Они выбирают такой путь либо хихикают, демонстрируя сплошные зубы. Правда, они через край хватили лиха от людей с моей внешностью – белых, крупных, мускулистых, потемневших на солнце, покрытых шрамами, полученными в мелких личных боях. Внешне похожие на меня мужчины проломили кучу черных черепов, перепортили кучу черных овечек, сжигали кресты с привязанными к ним людьми. Они видят лишь внешний тип и на этой основе проводят классификацию. К некоторым никогда не пробиться, точно так, как нельзя научить женщин брать в руки змей и любить пауков. Но я знал, что могу до нее достучаться, ибо на короткое проведенное со мной время она отбросила оружие, перестала обороняться, и я увидел за броней смышленость, понимание, не образованием данную интеллигентность.

Надо найти способ пробить черную броню. Как ни странно, раньше это было легче. Подозрительность возникала на личной основе. Сейчас каждый из нас, черный и белый, – символ. Война идет в открытую, форма враждующих армий – цвет кожи. Глубинное фундаментальное сходство между людьми забыто настолько, что можно преувеличивать немногочисленные различия.

– Что с вами? – спросил я.

– Ничего.

– Вы ведь раньше со мной разговаривали, а сейчас дверь захлопнули.

– Дверь? Какую дверь, мистер? Мне надо вернуться к работе. Я вдруг догадался, в чем может быть дело.

– Лоретт, вы захлопнули дверь потому, что узнали, как я нынче утром разговаривал перед мотелем с двумя копами?

Она искоса бросила на меня взгляд – быстрый, полный подозрительности – и опять опустила глаза.

– Какая разница, с кем вы разговаривали.

– Наверно, казалось, будто мы ведем милую дружескую болтовню.

– Мистер, мне надо работать.

– Здесь ведь есть экономка миссис Имбер? Если б она днем в субботу случайно не заглянула в 109-й и не увидела меня спящим, разговор с представителями закона у меня был бы вовсе не дружеским. И не перед мотелем, а в камере, где никому не придет в голову улыбаться. Меня посадили бы за убийство медсестры.

Лоретт прислонилась к затененной стене, сложив руки. Идиотское оборонительное выражение исчезло. Она задумчиво хмурилась, прикусив белыми зубками полную нижнюю губу.

– Стало быть, это та медсестра была у вас в номере в пятницу ночью, мистер Макги?

– Именно так я и познакомился с представителями закона, со Стейнгером и Наденбаргером.

– Я от Кэти узнала про женщину. Она рассказала, что Стейнгер ее расспрашивал, не заметила ли она при уборке, что в номере была женщина. Это было еще до того, как вы ей помогли. Никогда нет смысла спасать белого от закона. Она и сказала, мол, у вас точно была компания. Вам, по-моему, повезло, что миссис Имбер заглянула в номер.

– Вот именно.

Недоверчивый взгляд прищуренных карих глаз.

– Зачем же тогда вы связались с двоими этими полицейскими?

– Мне нравилась медсестра. Ради того чтобы найти убийцу, свяжусь с прокаженным и с гремучей змеей. Это личное дело. Взгляд смягчился.

– Наверно, когда кто-то нравится и ты спишь с ним в одной постели, а назавтра он умирает, это очень печально.

Я ошеломленно сообразил, что это первое услышанное от кого-либо выражение понимания и сочувствия.

– Очень печально.

Лоретт вдруг легко улыбнулась:

– Ну, если уж она была такая хорошая, зачем спуталась с этим злым грубияном, с адвокатом мистером Холтоном? Удивляетесь, что я знаю? Мистер, мы хорошенько присматриваем за типами вроде Холтона.

– Почему у вас на него зуб?

– Он прямо лопался от удовольствия, когда был прокурором, засаживая каждого попавшего в суд черного, да как можно крепче. Каждый раз, как пошлет черного в тюрьму Рэйфорд, праздник празднует, расхаживает, ухмыляется, пожимает всем руки. Таким, как он, никогда не найти работника во дворе или по дому, по крайней мере того, кто стоил бы дневной платы.

– Она не любила Холтона, Лоретт. Пыталась порвать с ним. Поэтому и была со мной. Неужели вы ни разу не слышали о том, как женщины влюбляются в ничтожных мужчин, а потом разочаровываются?

Когда разговор свернул на Холтона, она враждебно ко мне настроилась. По цвету кожи я был из его команды. Но мой рассказ об отношениях между Пенни и Риком вернул все к теме знакомого одиночества в непонятной стране человеческого сердца, у всех одинаковой, а не разной.

– Слышала. Конечно слышала, – кивнула она. – Бывает и наоборот. Ну, правда, я знаю, что вы утром были с двоими полицейскими. Лейтенант Стейнгер не очень плохой. Честный, насколько ему позволяют. А другой, его зовут Лью, любит бить по головам. Не важно кого, лишь бы голова была черная. А Стейнгер ему не препятствует, так что, в сущности,никакой разницы между ними нет.

– Я хотел спросить, как Кэти. Не пойму, сколько она выпила из той бутылки.

Взгляд стал ироничным и умным.

– Да старушка сейчас в полном порядке. Здоровая, крепкая девка. Раз вы не позволили ее уволить, будет по-настоящему благодарна. Какой благодарности вы от нее ждете, мистер?

– Черт возьми, в чем вы меня заподозрили? Она издевательски расхохоталась, громко и грубо.

– А чего вы еще, черт возьми, ждете от черной горничной из мотеля? Чтоб она научила вас мыть и стирать? Прогулялась бы с вами в парке? Почитала бы Библию? Я точно знаю, о чем сейчас думают те женщины в бельевой. Они точно воображают, будто за мной наконец-то пришел белый, а завтра я, может быть, поменяюсь с Кэти, сменю свой номер на 109-й. Решила стать мотельной шлюхой, заработать лишний кусок хлеба. Они знают, что вам ничего больше на свете не требуется от меня и от Кэти. Так оно и есть.

– И вы так обо мне думаете?

– Мистер, не знаю, что мне о вас думать, а уж это так и есть.

– Я искал вас, чтобы узнать про Кэти. И хотел попросить об услуге.

– Например?

– Я видел много таких городов. Вполне достаточно, чтобы понять: черным известно все, что творится у белых. Горничные, повара, уборщики – одна из лучших в мире разведывательных организаций.

– Пронырливые черномазые везде подслушивают да подглядывают, так, что ли?

– Будь я черным, уверяю вас, миссис Уокер, хорошенько посматривал бы по сторонам. Просто чтобы меня не застигли на чем-то врасплох. Я гораздо быстрей пошевеливался бы, только ради того, чтоб найти и не потерять работу. Я бы слушал и запоминал.

Она взглянула на меня, склонив головку:

– Да вы почти все знаете, мистер! Будь вы черным, не оказались бы чересчур умным для грязной работы?

– Будь вы белой, тоже были бы чересчур умной для горничной в мотеле.

– Почему ж вы меня считаете дурой, готовой впутаться в разборки белых и приходить пересказывать вам то, что слышала?

– Потому, что мне нравилась медсестра. Потому, что копы, не получив помощи, могут закрыть дело. Потому, что вы можете доверять своему инстинкту, который подсказывает, что я никогда даже не попытаюсь во что-нибудь вас впутать. Но самая серьезная причина, по которой вы согласитесь, заключается в том, что это вам никогда в жизни даже в голову бы не взбрело. Она фыркнула:

– Моя бабушка все твердит: “Лори, когда сунешь голову в пасть льву, просто лежи спокойно. Не забывай, а то навлечешь на себя большую беду”.

– Ну, что решили?

– Мистер Макги, мне пора на вечерний обход. Кэти не так уж и хорошо себя чувствует. Говорит, как в тумане. Работает медленно, язык заплетается, голова, говорит, прямо раскалывается. Джейс отвез ее домой, мне придется убрать два ее последних номера да три своих..

– Но вы хотя бы подумаете?

Она медленно пошла прочь с загадочной улыбкой, держа руки в карманах форменной юбки. Сделала десяток шагов, шаркая подошвами, остановилась, оглянулась через плечо с веселой, бесстыдной улыбкой.

– Могу пошуршать, есть ли что-нибудь стоящее. Только если есть, если я вам расскажу, если вы об этом кому-то насвистите и за мной придут, – встретят самую тупоголовую черную девушку к югу от Джорджа Уоллеса[14].

Никто не видит, что творится впереди на дороге, по которой мы движемся. В один прекрасный день человек за огромной панелью управления в одиночку сможет выпустить годовую производственную продукцию целой страны, командуя машинами, которые строят машины, которые проектируют и выпускают остальные машины. Куда тогда денется миф о возможности предоставить работу любому желающему?

А если черные требуют, чтобы Большой Дядя о них позаботился, обеспечив всем, что нахваливает реклама, то это возвращение окольным путем к рабству.

Белым нужен закон и порядок, то есть рубка голов в стиле алабамского Джорджа. Ни один черный не посочувствует ни одному милому, доброму непредубежденному белому либералу, который высунулся из “бьюика” и был забит насмерть, ибо огромное множество милых, смирных, услужливых, трудолюбивых черных тоже были забиты. Во всех подобных случаях непростительная вина заключается в черной или белой от рождения коже, как в тех древних культурах, где младенцев, по глупости принадлежавших к женскому полу, хватали за младенческие ножки, разбивали головку о дерево и выбрасывали крокодилам.

Поэтому, миссис Лоретт Уокер, ни для меня, ни для тебя никаких решений не существует – ни у твоих вождей, смиренных или воинственных, ни у политиков, ни у либералов, ни у рубящих головы, ни у просветителей. Нет ответов – лишь время, бегущее вперед. И если можно будет заставить закон и суд закрыть глаза на цвет кожи, мы, уже после своей смерти, получим хороший ответ. А иначе он будет кровавым.

Глава 13

Я остановился на подъездной дороге у дома 28 по Хейз-Лейк-Драйв в десять минут третьего. Выходя из машины, уловил какое-то движение и увидел, как из окна студии над лодочным домиком мне машет Бидди.

Взобрался наверх по наружной лестнице, она открыла, похоже в отличном настроении. На ней были мешковатые белые хлопчатобумажные шорты и мужская синяя рабочая рубашка с рукавами, отрезанными ножницами дюйма на четыре ниже плеч. На левой скуле красовался небольшой мазок синей краски, лоб был слегка забрызган желтой. Из интеркома раздавалось знакомое медленное, глубокое дыхание.

– Может быть, дело в добавочном сне, который вы мне обеспечили, Тревис. А может быть, просто хороший день. А может быть, потому, что Мори, кажется, гораздо лучше.

– Электросон? – спросил я, указывая на динамик.

– Нет. Она просто заснула, и я выключила аппарат. Так естественнее, хоть я и не считаю, будто при таком сне отдых лучше. Я взглянул на полотно, над которым она работала.

– Морской пейзаж?

– Ну наподобие. Навеяно метельчатой униолой, что растет перед домом на Кейси-Ки. Сквозь стебли видна голубая вода, они колышутся под бризом. Не знаю, почему вдруг вспомнился этот образ… Можем поговорить, пока я буду работать.

– Значит, ей намного лучше?

– Я уверена. Как ни странно, в ней что-то будто бы изменилось, когда она пропадала, а мы ее искали. По крайней мере, не нашлось никого, кто купил бы ей выпивку, и она не попала в жуткую ситуацию. По-моему, просто бродила в кустах. Но ничего не помнит. Просто, кажется.., лучше владеет собой. Том чертовски рад. Я даже думаю, завтра вечером можно было бы взять ее на открытие, но Том сомневается.

– На открытие чего?

– Вы не обратили внимание на огромное новое здание на углу Гроув-бульвара и Лейк-стрит? Двенадцатиэтажное? С массой окон? Ну, в любом случае оно там, его только построили, и над этим проектом Том трудится почти год. Создал инвестиционную группу, получил землю в аренду. На следующей неделе первые четыре этажа займет банковская и трастовая компания “Кортни”. Чуть ли не все помещения уже сданы. Том переносит свой офис на верхний этаж. В самом деле, прелестные кабинеты, декораторы работали как сумасшедшие, чтоб вовремя закончить. Завтра вечером, прямо с заходом солнца, будет нечто вроде предварительного осмотра нового офиса “Девелопмент анлимитед”, прием с барменом, поставщиками провизии и так далее. Для Мори, по мнению Тома, это не под силу, но, если завтра не станет хуже по сравнению с нынешним ее состоянием, я действительно думаю, стоит попробовать. Если увижу по поведению, что она не выдерживает, могу сразу увезти домой. Сейчас она хорошо спит, так как я заставляла ее без конца плавать.

Взглянув вниз на газон заднего двора, я увидел мужчину с бакенбардами, в комбинезоне и менонитской шляпе, управлявшего мощной газонокосилкой.

– О чем вы хотели спросить меня, Трев?

– Ничего важного. Вдруг подумал: знакомы ли вы с миссис Холтон? Дженис Холтон.

– Такая.., смуглая и живая?

– Точно.

– По-моему, нас с ней как-то знакомили. Но я ее на самом деле не знаю. То есть поздоровалась бы при встрече, но мы давным-давно не встречались. А что?

– Ничего. Я с ней виделся в субботу вечером после ухода от вас, показалось, знакомая внешность. Не стал ее расспрашивать. Думал, вы о ней что-нибудь знаете, скажем откуда она. Можно будет прикинуть, мог ли я ее раньше видеть.

– Мне действительно ничего не известно. С виду вроде бы симпатичная. Наверно, произвела на вас впечатление, раз вы ради этого не поленились приехать.

– Ничего подобного. У меня несколько загадок. Это только одна из них. Я хотел спросить о другом. Не хочется выпытывать, но не забывайте, что я как бы неофициальный дядюшка. Мать оставила вам достаточно, чтобы прожить?

Она округлила глаза:

– Достаточно! Боже! Когда она впервые узнала, что ей требуется операция, еще до болезни Морин из-за выкидыша, рассказала о своих распоряжениях каждой из нас и спросила, желаем ли мы изменить что-нибудь, пока у нее еще есть время. После папиной смерти ее финансовые дела вел какой-то невероятно умный человек, заработавший для нее кучу денег. Есть два трастовых счета, один для меня, другой для Мори. После уплаты налогов на недвижимость, юридических издержек, расходов на утверждение завещания и прочее, на наших счетах осталась фантастическая сумма, около семисот тысяч долларов! Поэтому, когда все устроилось, был продан дом в Кейси-Ки и так далее, мы начали получать какие-то сумасшедшие деньги, тысяч по сорок в год каждая. Я и понятия не имела! Они будут лежать на трастовых счетах, пока каждой из нас не стукнет сорок пять или пока нашим старшим детям не исполнится двадцать один. Если у нас не будет детей, мы после сорока пяти лет, конечно, получим всю сумму. А если будут, то каждый ребенок по достижении двадцати одного года получит трастовый фонд в сто тысяч долларов. Ну, в сорок пять уже точно детей больше не будет, а до тех пор деньги депонируются – правильно я выражаюсь? – из расчета на пятерых детей младше двадцати одного, а потом для каждого открывается трастовый счет на сто тысяч долларов, а мы получаем остаток.

– А что будет в случае смерти одной из вас? – Если я выйду замуж и заведу детей, все достанется им. Если нет, траст как бы закончится и накопившуюся сумму получит Мори. Боже, Тревис, на протяжении этих последних недель я с ужасом думала о том, что будет, если вдруг Мори действительно удастся покончить с собой! На меня свалятся сотни тысяч долларов и все проценты с траста. Кошмар! Я никогда и не представляла себя в таком положении. Знала, конечно, что у семьи есть какие-то деньги и когда-нибудь они перейдут ко мне. Но за определенным пределом ситуация начинает вызывать нервный смех. – Она с улыбкой оглянулась, держа в руке кисть. – Так что, милый дядюшка, можете не беспокоиться насчет моих финансов. – И вдруг опечалилась. – Мама последние шесть лет почти не видела жизни. Вернувшись на Ки после смерти отца, мы каждое утро подолгу гуляли по пляжу втроем. Она говорила с нами. Объяснила, что отец просто не мог вести аккуратную, размеренную, упорядоченную, хорошо налаженную, серую жизнь. Он все время рисковал всем на свете. И я помню, она нам сказала, что, если бы прожила с ним не двадцать один год, а пять, десять, пятнадцать, все равно не променяла бы их на сорок лет с любым другим человеком. Сказала, вот это и есть настоящий брак.., понадеялась, что мы обе будем хотя бы наполовину так счастливы…

– Ей здесь делали первую операцию?

– Да. Понимаете, Мори тогда была беременна почти на пятом месяце, а первого младенца потеряла на шестом. В первый раз произошла совсем дурацкая случайность. Она поехала за тортом, который заказала ко дню рождения Тома. Дело было в июле два года назад. Возвращалась под проливным дождем, затормозила, торт едва не свалился с сиденья, она подхватила его, держа ногу на тормозе, сильно нажала, автомобиль занесло, он перевалил через бровку, ударился в пальму, она наткнулась на руль животом и часа через три в больнице родила живого младенца. Он весил меньше двух фунтов и просто не мог выжить. Так плачевно все обернулось, но Мори сказала по междугородному, что мне незачем приезжать. Она очень быстро поправилась. Мама, наверно, подумала, что ей лучше быть рядом, присматривать, чтобы Мори снова не врезалась в какую-нибудь пальму, увидеть своего первого внука. Пробыла тут с неделю, заметила кровотечение, прошла обследование, и ее решили оперировать. Она выбрала доктора Уильяма Дайкса, фантастического специалиста. Когда мы узнали про предстоящую операцию, я приехала, чтобы побыть с ней, помочь, чем смогу. А дня через три после маминой операции у Мори началось нечто вроде почечной недостаточности, конвульсии.., и она потеряла второго ребенка. С тех пор не приходит в себя. Ну, я полетела к себе, собрала вещи, закрыла свою квартиру, отдала все на хранение, а остальное перевезла сюда.

– Когда все это было?

– В прошлом месяце минул год. Словно целая жизнь прошла. Доктор Билл еще раз оперировал маму в прошлом марте. А третьего числа этого месяца она умерла. Всего одиннадцать дней назад, Трев! А кажется, гораздо больше. Собственно, так и есть. Ее накачивали лекарствами, пытаясь подкрепить, подготовить к операции. Она стала совсем крошечной, сморщенной.., как семидесятилетняя старушка. Вы никогда бы ее не узнали. Она была такой.., дьявольски храброй. Извините. Простите меня. Какой, к чертям, толк от ее храбрости?

– Был хоть какой-нибудь шанс?

– Ни малейшего. Билл объяснил это Тому и мне. Мне пришлось дать разрешение. Он сказал, по его мнению, вторая операция может продлить ее жизнь.., ненадолго. Удалят еще часть кишечника, несколько нервных узлов, облегчат боль. Он меня не обманывал. Знаю, он не смог ее спасти. Но.., ему нравилась мама. Он надеялся, что она проживет еще пару месяцев, даже дольше, пока болезнь не убьет ее.

Я попытался отвлечь Бидди от тяжелых воспоминаний, немного поболтал о пустяках, наблюдая ее за работой. Она пригласила меня на прием во вторник вечером. Я обещал прийти, если до этого не уеду из города. Она сообщила, что, если Том будет свободен, они втроем собираются в следующее воскресенье поехать на Кейси-Ки, где можно поискать сведения насчет “Лайкли леди”.

***

Дом номер 90 на Роуз-стрит я нашел без труда, но, когда поднялся по ступенькам веранды и позвонил, заметил, что уже двадцать минут пятого. Жалюзи были опущены от дневной жары. Из полумрака появилась полная, сдобная женщина, взглянула на меня через сетку. На ней было хлопчатобумажное платье с крупным цветочным рисунком. Медно-золотистые волосы извивались в хитрой прическе и казались отлитыми из одного куска металла.

– Слушаю.

– Меня зовут Макги, миссис Баумер. Я звонил насчет беседы с вашей дочерью по страховым вопросам.

– Для делового человека вы не слишком точны. И по-моему, не похожи на делового человека. У вас есть какие-нибудь документы?

Прежде чем вылезти из машины, я нашел три старые карточки, сунул их в переднее отделение бумажника. Искусно изготовленные, гравированные, шоколадного цвета с темно-желтым оттенком. Д-р Тревис Макги. Директор отделения. “Ассошиэйтед аджастерс инкорпорейтед”. Длинный адрес в Майами, два телефонных номера, телеграфный адрес. Она приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы я смог просунуть карточку, изучила, водя пальцем по строчкам, распахнула дверь:

– Прошу, мистер Макги. Можете сесть в вертящееся кресло. Очень удобное. Мой покойный муж называл его самым лучшим из всех, в каких ему доводилось сидеть. Пойду узнаю, как себя чувствует дочь.

И она ушла. Мебели и барахла в маленькой комнатке хватило бы на две большие. Над головой с гулом и шорохом медленно вращались широкие лопасти вентилятора. Я сосчитал лампы. Девять – четыре напольных и пять настольных. Столов семь – два больших, четыре маленьких, один совсем крошечный.

Она вернулась строевым шагом, распрямив плечи, как вымуштрованный сержант. За ней следовала женщина помоложе. Я поднялся и был представлен Элен Баумер. Должно быть, года тридцать три. Высокая, с плохой осанкой. В шелковой зеленой блузке, вычурной, с оборками, в светлой плиссированной юбке. Болезненно желтоватая кожа. Очень худые руки и ноги при необычной фигуре, широкой, но плоской. Широкие плечи, широкий таз. Грудь совсем незаметна, а задницу словно спрямили, приколотив планку пятнадцать на сорок. Острый нос. Мышиные волосы, до того тонкие, что шевелятся под вентилятором. Очки в металлической позолоченной оправе, глаза искажены линзами. Нервно-манерные руки и губы. Сплошное самоуничижение. Она робко присела на диван лицом ко мне. Мамаша устроилась на другом конце дивана.

– Мисс Баумер, извините, пришлось вас побеспокоить, когда вы не совсем здоровы. Но речь идет об окончательном решении по некоторым страховкам доктора Стюарта Шермана.

– По какому полису? Я знаю все его полисы. Я с ним работала больше пяти лет. Занималась всеми платежами.

– Я не располагаю такими деталями, мисс Баумер. Мы ведем дополнительную работу по контракту с другими компаниями. Меня просто просили приехать сюда, провести опросы, составить отчет для нашей конторы, изложить свое мнение о причине смерти доктора, выяснив, имело ли место самоубийство.

– Она была в отпуске, – объявила мамаша.

– Ну, ведь я провела его здесь.

– Разве плохо отдыхать в своем собственном благоустроенном доме, Элен? Хорошо, – сообщила она мне, – не потратила заработанные трудом деньги, клюнув на кучу туристических приманок, потому что не работала ни единого дня после смерти своего драгоценного доктора. Похоже, и не желает искать работу. Я, могу вам сказать, искренне верю в страховку. Мы не жили бы так, как сейчас, если б не предусмотрительность Роберта, обеспечившего семью на случай его смерти.

– Просто не знаю, о какой страховке идет речь, – вставила Элен. – Крупные полисы он обратил в наличные, хотел вкладывать деньги с помощью мистера Пайка. А оставшиеся такие старые, что, по-моему, срок их обжалования в связи с самоубийством истек, разве нет?

Пришлось действовать вслепую.

– Не уверен, мисс Баумер, но кажется, будто дело касается некоей коллективной страховки.

– А! Наверняка общеврачебной. Это временный полис и деньги на нем не накапливаются, поэтому доктор его сохранил. Думаю, там есть условие насчет самоубийства на весь срок действия полиса. Как по-вашему?

– Возможно, – улыбнулся я. – Должен быть полис, по которому возникли вопросы, иначе я бы сюда не приехал.

– Вероятно, – сказала регистраторша-делопроизводитель.

– Покойный не оставил записки, не имел явных поводов для самоубийства. Компания, безусловно, не заинтересована в формальных придирках, если придется выплачивать сумму наследникам. Вы считаете, что он покончил с собой, мисс Баумер?

– Да!

До этого голос ее был таким слабым, что неожиданный выкрик меня испугал.

– Почему вы так думаете?

– Я уже говорила об этом в полиции. Он был в депрессии, в дурном настроении и, по-моему, совершил самоубийство. Меня расспрашивали, записывали, я подписала свои показания.

– Я беседовал с мистером Ричардом Холтоном, а также с мисс Верц до ее трагической гибели в прошлую субботу. Оба самым энергичным образом утверждают, что он не мог покончить с собой.

– Сначала и ты утверждала то же самое, – вставила мать, – рыдала, бесилась, кричала, шумела, чего не наблюдалось даже после кончины твоего несчастного отца. Постоянно твердила мне, что твой замечательный доктор никогда не пошел бы на самоубийство. Намеревалась выяснить, что с ним стряслось, даже если на это уйдет весь остаток жизни, забыла? А двух дней не , прошло, как решила, что он все-таки с собой покончил.

Элен сидела, стиснув на коленях руки, переплетя окостеневшие пальцы, опустив голову, как ребенок на молитве в воскресной школе.

– Подумав как следует, я изменила мнение, – проговорила она, и мне пришлось потянуться к ней, чтобы расслышать.

– Но мисс Верц своего мнения не изменила.

– Меня это не касается.

– Вы считали мисс Верц уравновешенной и разумной личностью, мисс Баумер?

Элен быстро подняла на меня глаза и опять опустила.

– Она была очень милой. Мне жаль, что она умерла.

– Ха! – сказала мамочка. – У этого невинного дитя все очень милые. Ее очень легко провести. Всем верит. Даже слепой увидел бы в Пенни Верц дешевую и вульгарную побрякушку. Да ей было просто плевать, покончил ли доктор Шерман с собой, или его убили.

– Мама!

– Помолчи, Элен. Этой крошке Верц надо было только трагедию разыграть. Одна леди из моего клуба садоводов, весьма заслуживающая доверия леди, которая никогда в жизни не нуждалась в очках, видела, как эта сестра обнималась и целовалась с женатым мужчиной, с мистером Холтоном, ровно три недели назад, в машине на больничной стоянке, практически под самым светофором. Вы бы назвали подобное поведение уравновешенным и разумным, мистер Макги? Я называю его греховным, дурным и дешевым.

– Мама, прошу тебя!

– Она хоть когда-нибудь пыталась снять с твоих плеч часть работы? Пыталась? Ни разу, никогда…

– Но это же не ее дело! Я выполняла свою работу, она свою.

– Безусловно. Могу поклясться, свою она перевыполняла. Могу поклясться, что между ней и твоим изумительным доктором было гораздо больше, чем ты замечала, считая ее очень милой и славной.

Девушка быстро встала, на миг покачнувшись от головокружения.

– Извините, я не очень хорошо себя чувствую. Не хочу больше говорить об этом.

– Тогда иди в постель, милая. Мистер Макги не хотел тебя утомлять. Я скоро зайду узнать, не нужно ли тебе чего-нибудь.

Элен остановилась в дверях, взглянула в мою сторону, но куда-то мимо меня.

– Никто никогда не заставит меня сказать что-либо другое. По-моему, доктор покончил с собой, так как находился в дурном настроении и в депрессии.

И исчезла.

– Простите, – извинилась миссис Баумер. – Элен все эти дни сама не своя. Она так изменилась после смерти доктора. Боготворила его. Не пойму почему. Я считала его довольно глупым. Будь у него энергия или амбиции, мог иметь великолепную практику. Все было в полном порядке до смерти его жены три года назад. А после этого доктор как-то размяк. Она не позволила б ему работать над всеми этими дурацкими проектами. Над исследованиями, как он их называл. А ведь даже не был специалистом. Полагаю, компании, выпускающие лекарства, сами проводят все необходимые исследования.

– С тех пор ваша дочь не искала работу?

– Нет, после того как привела в порядок весь его архив для передачи доктору Уэйну и постаралась собрать последние счета, сидит дома. Но по-моему, людям нет особого смысла оплачивать счета умершего доктора, правда? Нет, она просто лишилась сил. Похоже, не желает идти искать другую работу. Она хорошая, трудолюбивая. Отлично училась в школе. Но всегда была тихой девочкой. Любила побыть в одиночестве. Слава Богу, нам хватает на жизнь. Раз она не работает, мне приходится экономить и сокращать расходы, но мы справляемся.

– Вам казалось, она какое-то время была уверена, что доктор не лишил себя жизни?

– Положительно. Вела себя как сумасшедшая. Я с трудом узнавала собственную дочь. У нее был безумный взгляд. Кажется, на второй день была в кабинете, наводила порядок, домой пришла поздно, легла в постель, отказавшись поесть. Несколько дней почти ни единого слова не говорила. Сильно похудела. Ну, может быть, скоро начнет оживать.

– Надеюсь.

Глава 14

В понедельник вечером, в половине десятого, в баре мотеля у меня за плечом внезапно возник Стейнгер и предложил поговорить у меня в номере. Я проглотил последнюю, третью, порцию выпивки и вышел вместе с ним. Воздух был очень плотным и влажным. Стейнгер сказал, что гроза помогла бы и, может быть, грянет ночью.

Оказавшись в номере, я вспомнил, о чем все время забывал спросить.

– У Холтона есть какой-то приятель в полиции, открывающий для него двери в мотелях и подобных местах. Кто это?

– Не в городской полиции. Дэйв Брун. Следователь по особым делам из департамента шерифа. Истинный сукин сын, скользкий, маленький. Сперва шериф, Эймос Тарк, не хотел его брать. Было это лет семь назад. Но на Эймоса было оказано политическое давление. Про Дэйва Бруна постоянно ходит масса слухов. Хотите, чтоб вам оказали небольшую услугу, когда, скажем, какой-нибудь гад начнет действовать вам на нервы, ухлестывая за вашей женой, – обращайтесь к Дэйву. Он сядет ей на хвост, напугает до смерти, устроит облаву, но потом, когда Дэйву от вас что-то понадобится, в его распоряжении окажутся имена, даты, фотокопии регистрационных книг из мотелей, так что вы ему поможете. У него куча влиятельных политических связей в этой части штата. Многие юристы дают ему небольшие особые поручения. Он старательный, держит язык за зубами.

– Следующий вопрос. Адвокат Уинтин Хардахи его человек?

– Господи, да вы везде пролезли, Макги. Насколько мне известно, да. Голос тихий, только с ним лучше не ссориться. Острый нюх, честность. Никто не смеет давать ему указания.

– Что насчет Холтона и записки?

– А нельзя ли и мне задать кое-какие вопросы?

– Вы получите на них ответы. Так что с Холтоном?

– У парня нынче утром такое похмелье, что он еле-еле моргает. Не может голову повернуть. Обливается потом. Весь порезался, когда брился. Вот что с ним было. Они вернулись из Веро-Бич в субботу вечером после десяти. Это установлено – засекли радио в их машине. Выпил пива и сразу лег. Говорит, почти не спал ночью в пятницу, когда ушел из дому. Долго ездил вокруг, немного постоял возле дома Верц, но она не вернулась. Встал, по его словам, в три. Поэтому ночью в субботу беспробудно спал. В воскресенье утром проснулся около половины одиннадцатого. Жена была уже на ногах. Когда сидел на кровати, зазвонил телефон. Поднял трубку, ответил. Какое-то время звонивший молчал, он уж думал, на линии неполадки. Звонит один раз, и все. Потом, говорит, кто-то начал шептать. Он сперва ничего не понял. Тогда прошептали еще раз и бросили трубку. Не может сказать, мужчина или женщина. Сказанное для него не имело никакого смысла. Прошептали следующее:

– “Полиция нашла записку, которую она оставила новому любовнику”. Посчитал это какой-то идиотской выходкой. Потом увидел первую страницу газеты, не стал завтракать, не сказал никому ни единого слова, поехал в город и хитростью вынудил Фостера показать записку. Начал разыскивать вас. Жутко набрался. Мог пристрелить. Признался, что серьезно об этом подумывал. – Стейнгер вдруг вытаращил на меня глаза:

– Черт возьми, что с вами?

– Щелчок. В голове что-то плывет беспорядочно, а потом раздается щелчок, все выстраивается и обретает смысл.

– Ну-ка, что за щелчок?

– Вы, случайно, не упоминали при Дженис Холтон что-либо про некоего Макги из Форт-Лодердейла?

– Ни словом.

– Телефон звонит один раз, и все. В доме Холтона и в доме Пайка.

– Помедленнее и поразборчивее, приятель. На хорошем американском языке.

– У Дженис есть милый, прекрасный, заботливый, нежный друг, с которым она тайно встречается. Никакой физической связи, по ее утверждению. Она узнала про Холтона с Пенни от того, кто нашептал ей новость по телефону.

– Да что вы!

– Любовный код, Стейнгер. Тайные игры. Есть место для встреч. Хорошее, укромное место. Звонишь, даешь один звонок и кладешь трубку. Другой партнер смотрит на часы. Через пять минут снова звонок. Значит: встречаемся в пять часов в обычном месте, если можешь, дорогая. Или звонок через восемь минут, через две, через двенадцать, когда свидание в полдень или в полночь. Значит, ей обо мне рассказал Том Пайк. Случайно обмолвился в разговоре о человеке по имени Макги, который почти шесть лет назад познакомился в Лодердейле с его женой, свояченицей и тещей и который приходил обедать. Может, мое присутствие на обеде и помешало свиданию. Она проговорилась Случайно, не подумав.

– Так кто шепчет? Том Пайк? Господи помилуй! Когда шептун звонил Холтону, Том Пайк летел в Джэксонвилл. Ладно, Пайк знал о записке от Наденбаргера, но даже если звонил именно он – с какой целью? Совсем запутать Холтона? Для чего? Том Пайк не из тех, кто способен расторгнуть брак, пускай даже такой неудачный. Даже если этот парень держит на привязи Дженис Холтон, что он старается доказать или сделать?

– Полагаю, в субботу у них с Дженис было назначено важное свидание за городом. Но Рик все испортил, поехав с ней. Она не смогла предупредить Тома, что ей пришлось вместе с мужем ехать к сестре в Веро-Бич.

– Я ни на секунду не собираюсь винить эту пару, Макги, – задумчиво объявил Стейнгер. – Дженис настоящая женщина, черт побери. Два несчастных в браке человека, причем не по их вине. Господи Иисусе! Это гораздо лучше, чем если бы Пайк затеял интрижку с младшей сестрой.

– Которая, кстати, в него влюблена.

– Думаете?

– Уверен.

– Тогда Дженис, наверно, спасительный клапан. Что ж. Том Пайк будет действовать медленно и осторожно, и, если мы.., если вы не проболтаетесь, могу поклясться, об этом никто никогда не узнает. Одно скажу: если тут нет, как вы говорите, ничего физического, им, должно быть, довольно несладко. Дженис более чем готова к этому. Связь должна стать физической, приятель. И что мы имеем? Какой-то чертов шептун хочет испортить все дело.

– Эл, кого во всем городе вы назвали бы шептуном? Не по логическому рассуждению. Просто по наитию.

– Наверно, того, о ком вам уже говорил. Дэйва Бруна.

– Он действует по чьему-то приказу?

– Или в личных целях. Тарк поручает ему кое-какие дела. Брун хитер. Совершает неплохие ходы, добивается результатов. И ему везет. Везение помогает копу в работе. Но ему абсолютно плевать, правильно что-нибудь или не правильно, законно или незаконно. Не его дело – искать шерифу новую работу. Если заметит, что жена мэра украла что-нибудь в магазине, проводит ее домой, напросившись на выпивку и небольшую беседу. Вот такой тип.

– Мог он узнать про записку тайком от вас?

– Конечно, черт побери. Насколько мне известно, у него могут быть рычаги давления на любого. Достанет копию любого свидетельства, что проходит через нашу контору. Кругом пашет, сеет, удобряет и пожинает каждое зернышко.

– Способен наладить прослушивание?

– Не специалист, но, может быть, лучше среднего. У него большие связи. Если возникнут какие-то сложности, вызовет из Майами эксперта. Может это себе позволить.

– И нас могут прослушивать?

– Возможно, – подтвердил он. – Но маловероятно.

– Он не слишком блистателен, Стейнгер. Не до такой степени, чтобы его бояться.

– Я боюсь Дэйва, приятель.

Я показал несессер с туалетными принадлежностями, зубную щетку, две двадцатки под мыльницей, объяснил ситуацию. Стейнгер сперва не согласился. Ведь если Брун был вполне уверен, что не оставил никаких следов, зачем подставляться, забрав деньги? В конце концов я ему втолковал, что при этом риск был бы вдвое меньше, так как я, обнаружив в номере признаки тщательного обыска и найдя деньги нетронутыми, насторожился гораздо больше, чем при подозрении простой мелкой кражи.

– У Бруна есть семья?

– Никогда не было. Живет один. Причем весьма неплохо. Недавно переехал в квартиру в пентхаусе в новом высотном здании у Лазурного озера. Обычно живет на широкую ногу. Большой автомобиль с откидным верхом, скоростная моторная лодка, богатый гардероб. На службе одевается скромно, водит маленькую машину. Я время от времени с ним работал. У него есть способ прижать подозреваемого так, что тот изо всех сил торопится во всем признаться.

– Опишите его.

– Пять футов семь дюймов. Пожалуй, сто сорок фунтов. Ему за пятьдесят, но с успехом старается выглядеть на тридцать пять. Блондин. По-моему, красится, носит накладку. Поддерживает хорошую форму. Очень об этом заботится. Маникюр, массаж, зимой искусственный загар под лампой. На зубах либо коронки, либо хорошо сделанные вставные челюсти. Солидно держится в компании, гуляет почти всю рабочую неделю, и Эймос Тарк ни черта тут не может поделать. Пару лет назад одному из старших помощников Тарка не понравились загулы Дэйва, и он решил заставить его поработать. Дэйв был на пятьдесят фунтов легче этого умника, дюймов на шесть ниже и старше лет на двадцать. Ну, вышли они на стоянку. По-моему, все это заняло минут шесть. Дэйв даже не вспотел. А помощника подобрали потом, посадили в машину полиции округа и отвезли в больницу. Он здорово изменился. Теперь обращается к Дэйву “мистер Брун, сэр”. Скажу просто: Дэйв крутой, осторожный и довольно умный. Лучше всего у него получается, когда кому-то надо кого-то немножечко прижать. Тогда зовут Дэйва Бруна, велят пошуровать в архивах, посмотреть, что у него имеется. Редко найдется человеческое существо, на которое ничего не имеется, если знаешь, что искать.

Я со своей стороны дал Стейнгеру полный отчет о беседе с Элен Баумер. Он сказал, видно, кто-то ее припугнул, и я удержался от замечания о полной очевидности этого.

Он признался, что в убийстве медсестры никакого прогресса.

– В этом проклятом месте проблема в том, что архитекторы проектировали дома в садах ради уединения. Сзади имеются какие-то открытые дворики, но заросли секвой образуют нечто вроде лабиринта. Если убийца вошел через заднюю дверь, что вполне возможно, так как мисс Верц нашли на кухне, нет смысла рыскать по соседям. Никаких отпечатков, но, если подумать, за тридцать один год работы в полиции у меня никогда не было ни одного отпечатка, с помощью которого хоть кого-нибудь можно было бы оправдать или обвинить в суде.

И замкнулся в мрачном молчании, пока я не заключил:

– Похоже, все связано со смертью доктора Шермана.

– Пожалуйста, не говорите мне этого. У меня на него досье, которое даже вы вряд ли поднимете. И не от чего оттолкнуться.

– Может, Пенни Верц случайно узнала что-то такое, о важности чего сама не подозревала.

– Ну и зануда же вы, Макги.

– Может, даже сообщила об этом Рику Холтону, но для него это пока тоже не имеет смысла. Если кто-нибудь мог сыграть на его ревности и заставить застрелить меня после ее убийства, это вывело бы из игры их обоих. Может, Элен Баумер тоже знает, но кто-то так хорошо постарался заткнуть ей рот, что, по-моему, вам от нее ничего не добиться.

– Спасибо. Хотите предложить мотив одного убийства, привязывая его к другому, совершенному в прошлом июле? Я намерен придерживаться мнения, что доктор сам сделал себе укол.

– Для этого были причины?

– Совесть.

– Он был плохим парнем?

– Никто не собирается ни в чем его обвинять. В любом случае сейчас от этого нет никакого толку. Только позвольте мне кое-что заявить. Я давно живу на свете, немало повидал, знал кучу женщин, но никогда в жизни не встречал стервы хуже Джоан Шерман. Клянусь Богом, истинный ужас. Каждый день жизни этого доктора она превращала в подлинный ад на земле. Голосина как у голубой цапли. Она была инспектором на плацу, а он – придурком рядовым. Обращалась с ним как со слабоумным. Здоровенная, надутая, громогласная добродетельная леди, постоянная прихожанка церкви, с характером гремучей змеи. Все время занята добрыми делами. У нее был диабет, довольно серьезный, но подконтрольный. Забыл, сколько кубиков инсулина она вводила себе по утрам. Не разрешала доктору делать укол. Утверждала, будто он чертовски неловок со шприцем. Три года назад у нее случилась диабетическая кома, и она умерла.

– Это он устроил? Стейнгер пожал плечами:

– Если и так, то чересчур долго раздумывал…

– Хотите, чтоб я умолял вас продолжать? Хорошо, умоляю.

– Шерманы жили тогда милях в шести за городом, в очень милом домике, который стоял в самом центре лесистого участка в десять акров. У нас бастовали телефонисты. Положение было довольно поганое, подземные кабели перерезаны и так далее. В пятницу миссис Шерман прикатила свою машину на станцию техобслуживания. Ее должны были вернуть в понедельник. Поскольку телефоны намертво не работали, доктор решил приехать в воскресенье днем, посмотреть нескольких пациентов в больнице. Вдобавок, как он нам потом рассказывал, надо было захватить для жены инсулин. В то утро она использовала последнюю ампулу. Он забирал за один раз запас на месяц. Сделал обход, потом пришел к себе в кабинет поработать. Никто не увидел тут ничего странного. Насколько хватало храбрости, он старался держаться подальше от своей половины, и никто его не упрекал. По его словам, собирался вернуться к пяти – к обеду в гости ожидалась супружеская пара. Но забыл про время. Супруги пришли, позвонили в дверь, женщина подошла к окну, заглянула, увидела ее на диване. Говорит, вид был странный. Муж выбил дверь. Ни один телефон не работает. Положили ее в машину, повезли в больницу. По пути встретили доктора Шермана, посигналили, остановили. В больницу ее доставили мертвой. Говорят, он был страшно потрясен. На бедре был свежий след от утреннего укола, значит, она про него не забыла. По его утверждению, никогда не забывала. Провели вскрытие, ничего особенного не нашли. Я не помню про биохимию, только нет таких тестов, которые показали бы, принимал человек инсулин или нет. Он расщепляется, растворяется или что-то такое. Полиция округа осмотрела дом. Шприц был вымыт, лежал в стерилизаторе. Ампула в мусорной корзинке в ванной. Там осталась какая-то капля. Анализ показал, что лекарство действует в полную силу. По мнению докторов, в ее состоянии произошло резкое изменение, и поэтому обычной дозы оказалось недостаточно. Кроме того, они ели на завтрак оладьи с кленовым сиропом и сладкие рогалики. Шерман сказал, что она очень строго придерживалась диеты, но воскресный завтрак был единственным исключением за всю неделю. Ну-ка, объясните, как он это сделал. То есть если сделал, конечно.

Пару минут поразмыслив, я нашел решение, но вспомнил, что слишком уж часто демонстрировал Стейнгеру свою дурацкую сообразительность, и поэтому сдался.

Ему было приятно.

– Принес домой идентичную ампулу с дистиллированной водой. Может быть, подменил содержимое у себя в кабинете. Встал ночью, заменил ампулу с инсулином. Жена утром проснулась, вколола себе воду. Перед уходом в больницу он зашел в ванную, выудил из мусора ампулу с водой, вытащил из стерилизатора шприц, наполнил припрятанным инсулином, выпустил в раковину, бросил в корзину настоящую ампулу, сполоснул иглу, шприц, положил обратно в стерилизатор. По пути в город мог остановиться, раздавить ногой ампулу из-под воды и смести в грязь стеклянную пыль, если уж быть по-настоящему предусмотрительным. Я считаю его осторожным и терпеливым. Может быть, ждал много лет, пока не возникла поистине выгодная ситуация. Наверно, можно выдержать жизнь с такой жуткой старухой, зная, что в один прекрасный день, когда-нибудь, как-нибудь с ней расправишься. Мило?

– Прелестно. И никаких улик.

– Поэтому я и склоняюсь немножечко к версии самоубийства. Стью Шерман был очень порядочным типом. А ведь каждого доктора и во время учебы, и на работе предостерегают против убийства.

– А вдруг кто-нибудь тоже все это сообразил и как-нибудь намекнул доктору?

– Это только усиливает предположение о самоубийстве.

– Безусловно.

– И я не могу найти никакого мотива к убийству. Его смерть никого и никак не облагодетельствовала, Макги.

– Пришли туда, откуда ушли?

– Не знаю. Безусловно, хотелось бы знать, почему эта девушка Баумер так быстро изменила мнение. Или кто его изменил. Впрочем, не правда ли, жалкое существо? Только представьте, на что она похожа, если ее раздеть.

– Прошу вас, Эл. Он фыркнул:

– Когда я был маленький, у нас жила тощая старая кошка. Была в ней персидская кровь, так что с виду вполне симпатичная. Как-то весной нахватала каких-то клещей, и с бедного животного дней за десять слезло все до последней шерстинки. Честное слово, глядишь и не знаешь, смеяться или плакать. Макги, теперь мне известно, что Элен угрюмая, некрасивая, нервная женщина, и стыжусь самого себя, но, если удастся с ней встретиться, когда мать не сумеет ворваться, чтобы заткнуть ей рот, думаю, я смогу ее так припугнуть, что она мне все выложит и сама о том не узнает. Предположим, попробую завтра, если получится. Что вы намерены делать?

– Могу побеседовать с Дженис Холтон, проверить, правильно ли догадался насчет ее друга.

– А если правильно?

– Будет доказано, что это именно мистер Пайк. Можно будет закрыть данный том дела.

– Что еще?

– Выясню, если смогу, почему Хардахи отфутболил меня.

– Как же вы к нему прорветесь, если он не желает вас видеть?

– Попробую. Кстати, какие у вас связи в Сауттауне?

– Не хуже других, то есть незначительные. По-вашему, тут замешаны какие-то негры?

– Нет. Но Сауттаун снабжает город поварами, горничными, экономками, дворниками, официантами, официантками, всеми видами разнорабочих. Мало что из происходящего между белыми среднего класса может от них укрыться.

– Знаете, я ведь часто об этом думал. Если бы мне когда-нибудь удалось подключиться к этому источнику, сэкономил бы пятьдесят процентов собственного труда. Они дьявольски много видят и слышат, об остальном догадываются. Иногда я получал небольшую подмогу. Но в последнее время, клянусь Богом, нет. Все эти фильмы про южных служителей закона очень плохо на нас сказываются, независимо от нашего отношения к ним. Я стараюсь держаться на равных с ними, но, черт побери, они знают не хуже меня, что я представляю здесь два закона. Их два практически везде. Черный убивает белого человека, они предъявляют другое досье, на белого, который убил негра. Слово “насилие” здесь, в Сауттауне, тоже имеет другое значение. Скажем, в сосед нем квартале, где вдоволь мусорных контейнеров, прекрасные тротуары, хорошая вода, образцовая почтовая служба, яркие фонари, замечательные стоянки и игровые площадки, “насилие” и “убийство” – серьезные, важные, гадкие, безобразные, пугающие слова. Извини, приятель. Все они против меня, так что я не могу не подумать о небольшой перемене порядка вещей.

Было уже поздно, мы долго проговорили. Стейнгер взял из стеклянной мотельной пепельницы последний окурок сигары длиной в дюйм. Помолчали. Странный человек, думал я. Смягчившийся и помрачневший с годами мужчина должен чувствовать себя обессиленным, но про него так не скажешь. Есть разные типы копов. Этот хороший. Налет циничной терпимости, понимание всех неизменных людских устремлений, уважение к правилам и процедурам полицейской работы.

Он тихонько рассмеялся:

– Разговор о Сауттауне напомнил мне один давнишний случай. Это было на рождественской неделе, кажется в сорок восьмом или сорок девятом. Я три года отслужил парашютистом-десантником, и городской совет назначил меня Санта-Клаусом. Надо было спрыгнуть в парк за день-другой до Рождества, а при следующем заходе должны были сброситьигрушки на грузовом парашюте. Детишки так и кишели вокруг.

Я мысленно представил фантастическую картину. Стейнгер в роли Санта-Клауса сажает какую-то маленькую беленькую просительницу на обтянутое красным бархатом колено и с громким “хо-хо-хо” превращает ее морозным дыханием в сухой и хрустящий осенний лист.

– Однажды Сид сбросил меня дьявольски высоко. Наверно, на семи тысячах. Должно быть, чтоб подольше летел. Ветер начал крепчать, я старался попасть в воздушный поток, спуститься пониже, а там уже поработать стропами и попасть в парк. Только вижу – ни чуточки не приближаюсь. Попал в поток, и он протащил меня до самого Сауттауна. Сид сделал следующий заход низко, сбросил по ветру над парком парашют с игрушками, так что он приземлился точно в том месте, где уже должен был стоять я. А я к тому времени приземлялся на поле прямо за школой Линкольна, в самом сердце Сауттауна. Хорошо приземлился, погасил парашют, свернул, сбросил лямки, оглядываюсь – вокруг стоит молчаливый кружок чернокожей ребятни в таком количестве, какого я раньше сроду в одном месте не видел. Все таращат глаза на меня. Тут я и говорю: “Веселого Рождества! Так-так-так! А вы хорошие мальчики и девочки?” Они только глазеют. Вдруг слышу: едет за мной старик Бойд – он уж давно умер, – всю дорогу с сиреной, с воем, который ветром разносит вокруг. Через десять секунд видно было уже всего нескольких ребятишек, на расстоянии, самых маленьких, которым трудно так быстро бежать, а через двадцать секунд ни одного малыша не осталось. Стою я один на том поле, Бойд подкатил, лихо развернулся, тормознул рядом, открыл дверцу. Привез меня назад в парк, я раздал мешок игрушек так быстро, что даже для газеты не успели сфотографировать. Отобрали игрушку у славненькой маленькой девочки, сунули мне, чтобы я ее снова вручил той же крошке, сфотографировали, и это был последний раз. В следующем году сослался на больное колено, больше никто прыгать не захотел, так что с тех пор традиция исчезла. Я все гадал, что подумали маленькие цветные детишки, прячась во всяких местах и видя, как полицейская машина забрала Санта-Клауса. Может, это их вовсе не удивило, а убедило, что каждый может быть арестован в любой момент. – Он зевнул и поднялся. – Еще увидимся. Я вышел с ним вместе, признавшись:

– Эл, у меня в спине, прямо под левой лопаткой, торчит ледышка размером с пятьдесят центов. Такое бывает, когда я что-то должен знать и не знаю, но обязательно проясню ситуацию позже.

– А у меня шея мерзнет.

– Я не ношу оружия. Ну как, шея согрелась? Он задумчиво посмотрел на меня:

– Когда я вас проверял, никто не утверждал, будто вы вот-вот станете директором банка, но никто не сказал также, что, если набрать побольше доказательств, вы загремите в кутузку. Откуда мне знать, что вы не навлечете беду на свою голову и еще на кого-то случайно подвернувшегося?

– Придется поверить.

Он подвел меня к своей машине, отпер багажник и достал револьвер.

– Вы его взяли у Холтона и отдали Дженис, предупредив меня. Я забрал у нее. Условимся так: вы его отобрали и собираетесь передать мне чуть позже, Я об этом еще не докладывал и бумаг не составлял. Отвертеться от бумаг – просто святое дело в наше время.

– Помните? Я сообщил вам об этом по телефону, а вы велели как можно скорее его принести.

– Помню ясно как день, Макги.

Он наблюдал, как я повернулся к свету и крутанул барабан, проверяя, полна ли обойма, затем с помощью отражателя высыпал на ладонь шесть пуль, защелкнул барабан, убедился, что револьвер не выстрелит, будучи на предохранителе; четырежды выстрелил вхолостую в землю, дважды с помощью механизма двойного действия, дважды спустив курок; проверил работу курка, открыл барабан, зарядил, поставил на предохранитель, сунул под рубашку за пояс слаксов, чувствуя на животе холод металла.

Стейнгер сел в машину и уехал. Я увидел розовое свечение, слабо соперничавшее с городским неоном, потом услышал неуверенный низкий раскат, нерешительный контрапункт, потонувший в реве грузовиков. Это был лишь намек на освежающий дождь, который нес ветер.

В третий раз я держал в руках тот же самый 38-й калибр. Простите, мисс Пенни, что я вас обманул, а потом оклеветал, чтобы забрать его у вашего любовника. Понимаете, я тогда вас не знал, ничего не знал о вашем глупом, честном, серьезном сердечке. На кого ты смотрела, упав на колени на кухонный пол, недоверчиво поднося руки к синим кольцам ножниц? Считала все это какой-то ужасной ошибкой, ждала лишь возможности объясниться? Но у тебя не было никакой возможности. Упала, истекла кровью и умерла. Всегда попадала в ловушки, падала, ушибалась. Неуклюжая веснушчатая девчонка.

Двое тучных туристов, мужчина и женщина, протопали вниз по дорожке. Она в свободном костюме, в тон его спортивной рубашке. Они оказались на свету, а меня в темноте не заметили.

– ..так ведь нет, – говорила она тонким, страдальческим голосом, – ты просто не можешь вынести, чтобы кто-нибудь хоть на минуту подумал, будто ты не купаешься в деньгах, вечно суешь чаевые каждой грязной официанточке, точно какой-то пчелиной царице, только все это просто для шика, Фред, хочешь сойти за крупную шишку, соришь деньгами, которые мы скопили на отпуск, но, если будешь стоять на своем и швырять их по сторонам, нам придется вернуться домой…

– Заткнись!

– Над тобой все смеются, когда ты даешь слишком много, принимают за дурака, ты лишаешься уважения, когда…

– Заткнись!

Она продолжала, но они уже были слишком далеко, я не разбирал слов. Тон, однако, был тот же самый.

Глава 15

Ранний подъем во вторник, пятнадцатого октября. Дернул за шнурок, раздвинул шторы, чувствуя под ногами жесткий ковер мотеля. Задумался, кто я такой, черт возьми. Благословенная утренняя рутина – мыло, щетка, полотенце, пена для бритья, паста, бритва. Каждое утро просыпаешься чуть-чуть другим человеком. Изменение незначительное. Но сон и сновидения изменяют картину у тебя в голове. Поэтому видишь в зеркале почти целиком себя и на три процента незнакомца. Необходима успокаивающая рутина, чтобы вернуться к себе, знакомому от макушки до пят.

Даже мелкие заботы оказывают целебное воздействие. Не ощущается ли в зубе дырочка? Кажется, волосы вылезают. Легкая судорога в плече, когда вот так повернешь руку. Вдруг бросаешь косой взгляд в зеркальную дверь. Немножко отвис живот? Ощупываешь себя, моешь, соскребаешь щетину, чистишь зубы, причесываешься. Оказываешь себе небольшие приятные знаки внимания. Символы узнавания. Вот он, я. Наконец-то. Это я. Единственный существующий я.

Медленное возвращение после завтрака. Восторженное изумление перед постоянно возникающими в крошечном процветающем обществе Форт-Кортни неизвестными, в результате чего все загадочные уравнения становятся все сложнее. Жена доктора, скользкий коротышка Дэйв Брун, перемена в поведении Хардахи, странности Элен Баумер, шептун и прочие кусочки того и сего. Никаких новых фактов, внезапных озарений, которые связали бы все в одну картину, доступную моему пониманию. Значит, надо найти одно звено, разбить и выяснить все “почему”, “кто”, “зачем”.

У 109-го стояла тележка горничной. Дверь была открыта. Войдя, я обнаружил Кэти, убиравшуюся в ванной. Лоретт Уокер застилала постель.

– Доброе утро, сэр, – сказали они.

Я сел в кресло, наблюдая и ожидая. Работают быстро, искоса бросая косые взгляды – то ли униженные, то ли высокомерные. Вдвоем убирать один номер – один из классических оборонительных приемов негритянских горничных в мотелях двадцати штатов. Именно в этот час утреннего отдыха достаточно симпатичные и молодые из них становятся добычей розничных торговцев, гастролирующих музыкантов, футболистов команд второй лиги, профессиональных игроков в гольф, водителей грузовиков, представителей различных фондов.

В конце концов, это единственная ситуация, когда белый мужчина и черная женщина встречаются в спальне, причем жертва не может бежать прямо в администрацию жаловаться на гостя. Среди прочих орудий защиты нож с выкидным лезвием в кармане фартука, кухонный нож, приклеенный пластырем к внутренней стороне шоколадного бедра, нож для колки льда в складках форменной блузы. Встречаются опытные, сообразительные и решительные белые, которые обманом заманивают некоторых в ловушку, застают врасплох, и те наполовину становятся шлюхами. Другие не способны смириться или согласиться. Классическая трагедия заключается в неизбежном падении с высоты, когда жертва не имеет возможности сопротивляться, причем в этом вдобавок участвует какой-то инструмент равнодушной судьбы. Высота – понятие относительное. Гордость забирается на такие вершины, что падение может убить.

– Вижу, вас не уволили, Кэти, – сказал я, когда она вышла из ванной с полотенцами.

Она бросила быстрый опасливый взгляд на Лоретт.

– Нет, сэр. Сердечно вас благодарю. Воцарилось молчание. Я заметил, что они начали стирать пыль с уже вытертых предметов, деловито суетиться, не внося никаких улучшений. Лоретт Уокер, стоя ко мне спиной, объявила:

– Я уже могу идти, а вон та девушка все закончит.

– По-моему, уже закончено. Обе можете идти. Лоретт выпрямилась, обернулась ко мне, вильнув ошеломляющим задом:

– Отсылаете нас обеих? Да ведь я ей с трудом втолковала, что она обязана по крайней мере дать вам шанс получить награду за услугу!

Кэти с бесстрастным лицом индианки стояла, прислушиваясь вполуха, уставившись в стену позади меня. Это была крупная сильная женщина, широкая в плечах и в бедрах, с тонкой талией, крепкой, стройной, словно колонна, темной шеей, полными, резко очерченными ногами, твердо стоявшими на земле.

– Кэти! – окликнул я.

– Да, сэр.

– Миссис Уокер напрасно старалась создать нам удобную ситуацию. Почему вы не уходите?

Кэти бросила взгляд на Лоретт, вопросительно подняв брови. Лоретт что-то тихо и неразборчиво проговорила. Кэти схватила простыни, полотенца и, не удостоив меня ни одним непроницаемым взглядом, вышла и захлопнула за собой дверь. Я услышал удаляющееся звяканье тележки, которую она катила перед собой.

Лоретт присела лицом ко мне на дальний краешек кровати, изучая меня. Маленькое хорошенькое личико цвета кофе напополам с молоком, кожа гладкая, матовая, без каких-либо оттенков, глаза такие темные, что зрачок сливался с радужкой. Она выудила из кармана юбки сигареты и спички, закурила, выпустив длинную струю дыма, скрестила стройные ноги. Взгляд одновременно оценивающий и вызывающий.

– Презираете черных?

– Вовсе нет. А вот подозрительность презираю. Это плохое чувство.

– И плохо с ним жить, даже когда нет другого выхода. Может, вы ничего не хотите от Кэти потому, что тогда ничего не получите от меня?

– Как вы догадались? Я силой заставил бедняжку Кэти выпить отравленный джин, потом организовал убийство медсестры – исключительно ради нашей с вами встречи в этом самом номере. Выбирайте, детка. Гватемала? Париж, Монтевидео? Куда заказывать билет?

Она и сердилась, и забавлялась. Последнее перевесило. Наконец объявила:

– Мне еще одно надо узнать. Скажите, вы имеете хоть какое-то отношение к закону? Хоть какое-нибудь?

– Вообще никакого, Лоретт. Она вздохнула, пожала плечами:

– Ну и ладно. Совсем рядом с той медсестрой живет белая женщина, в доме номер 60. У нее с понедельника до четверга работает уборщица, по полдня. В прошлый понедельник уборщица пришла и нашла записку от хозяйки, мол, уехала на неделю, в четверг приходить не надо. Эта женщина служит в офисе. В четверг уборщица не явилась, а пришла вчера – как всегда, в понедельник. И сообразила, что хозяйка еще не вернулась, а в квартире кто-то был. Может, подруга ее. Кто-то какое-то время лежал на кровати. Один человек. На подушке след от головы, покрывало помято. Может, что-то разлилось – кто-то брал ее тряпку, ведро и прочее, а по местам не расставил как следует. Вымыт кусок пола на кухне, кусок в ванной. В тех квартирах есть маленькие камины, там что-то сожгли. Она говорит, пепел вроде бы от сожженной ткани, а у нее пропали какие-то половые тряпки. Не знаю, пригодится вам эта информация или нет.

– Наверно, она убрала квартиру и вычистила камин?

– Точно. Она мне сказала, как зовут ту женщину, только я тут же намертво позабыла.

– Не имеет значения. Я могу выяснить.

– Уборщица говорит, от кухонной двери того дома совсем рукой подать до кухонной двери медсестры. Вниз по дорожке и за угол. Всю дорогу забор, большой, высокий, крепкий, с небольшими воротцами в частные дворики.

– Спасибо. Узнали еще что-нибудь?

– В Сауттауне много таких, кто сроду ничего прямо не скажет ни белому, ни черному. Или чуточку скажет, а остальное придержит, если подумает, что ради этого вы готовы дать ему на кусок хлеба, – очень уж сильно вам хочется знать. Это не по злобе. Там никому никогда денег на жизнь не хватает. Может быть…

Я вытащил из кармана бумажник, бросил на постель рядом с ней. Она открыла его, наклонив голову, чтобы не лез в глаза дым от торчащей во рту наполовину выкуренной сигареты, перелистала уголки банкнотов.

– Возьмите, сколько считаете нужным.

– А если все возьму?

– Значит, столько понадобилось.

– Никогда не думали, что я могу вас обжулить? – снова с о крытой враждебностью бросила она.

– Миссис Уокер, там семьсот с чем-то. Я готов согласиться с ценой, которую вы себе назначаете, если вы согласитесь с той, в которую я ценю себя.

Она вытаращила на меня глаза, потом качнула головой:

– А вы правда особенный. Слушайте. Я возьму двести. Падко? Может быть, принесу сдачу.

Хотела было подняться, чтобы вернуть бумажник, потом, повинуясь какому-то импульсу гордости и независимости, снова села и бросила его мне. Я поймал бумажник в воздухе дюймах к шести от собственного носа и сунул обратно в брючный карман. Она сложила банкноты, расстегнула одну пуговицу форменной блузы с высоким воротом, упрятала деньги в кремовую, почти невидимую, узенькую щель между непомерными грудями, застегнулась, огладила блузу и заключила с сокрушенной улыбкой:

– Я так долго с вами проговорила у черного хода, теперь слишком долго сижу тут за закрытой дверью, а ведь тут, доложу вам, все друг за другом присматривают.

Встала, унесла в ванную пепельницу, принесла обратно, сияющую чистотой, поставила на столик возле кровати.

– Ох, посыплются на мою голову кое-какие хорошенькие проблемки.

– Какие проблемки?

– Да уж тут ничего не поделаешь. Я что-то вроде начальницы, сразу после миссис Имбер. Должна следить, чтоб все прочие хорошенько работали. Из них многие старше меня, только вот по значению никто не сравнится. Не смогу объяснить, почему столько времени пробыла с вами наедине. И ко мне точно прицепятся, понадеются, будто меня выгонят с работы из-за того, что я вдруг спуталась с белым; Ох, уж они обязательно постараются. Да увидят, что Пятьдесят Фунтов доставит им больше хлопот.

– Пятьдесят фунтов?

Неожиданно вспыхнул столь яркий румянец, что окрасилась даже такая смуглая кожа.

– Глупости, мистер. В любом месте кто-то раньше или позже придумывает девушке-начальнице особое прозвище. Дело тут всего-навсего в моей фигуре. Прохожу мимо кого-то, а он и говорит: “Вон она идет. Девяносто фунтов важности – сорок фунтов девчонки и пятьдесят фунтов сисек”. Так и прилипло – Пятьдесят Фунтов. Надо бы обозлиться, да мне теперь все равно.

– Посмотрите, Лоретт, не удастся ли разузнать об одном человеке, который работает на шерифа. Его зовут Дэйв Брун. Она скривилась, словно хотела сплюнуть.

– Ну, он очень злой. Мистер Холтон и тот не такой, злится только временами. Когда мистер Брун хочет что-то узнать, полисмен иногда прихватывает какого-нибудь парнишку из Сауттауна, а потом к нему является мистер Брун. Парня привозят назад, а он ходит как старичок, разговаривает как старичок, голову не поднимает. Но ничего не рассказывает про мистера Бруна. Знаю одно – он богатый. Богатство большое. Имеет в Сауттауне много домов, штук сорок, хоть и под другими именами. Крыши в дождь текут, ступеньки у входа проваливаются, на три семьи один водопроводный кран, а арендная плата никогда не снижается, только растет. В окнах картонки вместо выбитых стекол. Налоги на дома повышаются, только не на те, что принадлежат мистеру Бруну.

– Вы сказали, что Холтону не найти домашнюю прислугу из-за его отношения к вашим сородичам. Мне известно, что мистер Пайк и мисс Пирсон пытались подыскать кого-нибудь для ухода за миссис Пайк. Я заметил, что двор у них убирает белый мужчина. На то есть какие-то особые причины?

Она остановилась у двери, лицо стало абсолютно бесстрастным.

– Началось это давно, года три назад, если не больше, сразу после постройки дома и женитьбы мистера Пайка. Над лодочным домиком жили муж с женой. Молодая пара. Хорошо платили. И выпили какую-то отраву, которой опрыскивают деревья. Пара.., пара…

– Парафион?

– Похоже. Оба умерли в больнице. Мистер Пайк заплатил за хорошие похороны.

– Несчастный случай?

– Нет. Упаковка стояла прямо у стола на полу, а в ложечке был порошок. Насыпали его в красное вино и выпили. Должно быть, в кино видели, потому что разбили стаканы об стенку.

– Ну и что?

– За три дня до этого парень был в Сауттауне. Тихий парень, а тут надрался как свинья, поднял крик. Так напился, что никто его толком не понял. Вроде бы подписал какую-то бумагу, чтоб в тюрьму не попасть. А из-за этой бумаги кто-то вроде заставил его жену сделать какую-то жуткую гадость. Мол, все это невыносимо. Никому не известно, где тут правда, где что. Никто не знает, в чем было дело.

– Но с тех пор Пайки не могут найти помощников?

– Может быть, и смогли бы. Люди еще подумывали. А потом, прямо перед тем как мистеру Пайку позволили выйти из брокерского дела, вместо того чтобы предъявить обвинение по закону, он пробовал научиться играть в гольф и ударил клюшкой цветного мальчишку, Дэнни, который мячи подносил. Проломил ему череп. Мистер Пайк после этого бросил игру. Дал парнишке сто долларов, заплатил за больницу. Этого больше никто не видел. Мистер Пайк говорил, Дэнни просто не вовремя под руку подвернулся.

– Когда он замахнулся?

– Вот именно. А Дэнни рассказывал, что подхватил простуду, чихал, мистер Пайк отвлекся и промахнулся по мячу, набросился на него с диким криком, глаза выпучил, ну, Дэнни наутек – знал, что мистеру Пайку его не догнать, – и поэтому думает, мистер Пайк просто швырнул в него клюшку. Тогда каждый, кто собирался у них работать, решил отказаться.

– А за что ему должны были предъявить обвинение, когда он работал в брокерской конторе?

– Ну как же, – удивилась она, – за воровство! В какие еще неприятности можно вляпаться на такой работе? Мистер Макги, мне надо идти. Наверно, увидимся завтра. Если не приду, значит, я ничего особенного нынче вечером не узнала.

Не сумев встретиться ни с Дженис Холтон, ни с доктором Уинтином Хардахи, я ухватил оборванный кончик ниточки, которая, скорее всего, ни к чему не приведет: позвонил доктору Биллу Дайксу, хирургу, оперировавшему Хелену Пирсон Трескотт. Девушка из его кабинета сказала, что он на операции, но, возможно, по окончании позвонит, поэтому я ничего не стал передавать, а поехал в больницу в надежде с ним встретиться.

Очень любезная телефонистка на коммутаторе звякнула в комнату отдыха для врачей на третьем этаже хирургического крыла, застала его и подозвала меня к телефону. Представившись старым другом Хелены Трескотт, я объяснил, что просто хочу расспросить его о ней. Он поколебался, но в конце концов пригласил подняться, объяснил, как пройти. Встретил меня на пороге комнаты отдыха, и мы двинулись по коридору к небольшой приемной.

Он был в зеленом хлопчатобумажном халате и в зеленой шапочке. Пахло от него дезинфекционными средствами, на халате виднелись капли засохшей крови. Плотный, коренастый, моложе, чем я думал. Пальцы короткие, сильные с виду, руки толстые, от запястий до первых костяшек пальцев поросшие курчавыми рыжеватыми волосками.

Он тяжело плюхнулся на диван в приемной, вздохнул, потянулся, помассировал двумя пальцами переносицу, взглянул на стенные часы.

– Следующая операция назначена на одиннадцать пятнадцать. Молю Бога, чтобы все было красиво, чисто и просто, так как загружен я нынче днем как сукин сын. Что вы хотите узнать насчет миссис Трескотт, мистер Макги?

– Был вообще хоть какой-нибудь шанс?

– К моменту первого моего осмотра – никакого. Крупная, зрелая карцинома с метастазами в толстой кишке, с филаментами во всех мыслимых направлениях. Удалили основную опухоль и все, что можно. Вложили несколько радиоактивных гранул, чтобы немного замедлить процесс.

– Вы ей сказали, что она не выживет?

– Из плохих новостей я говорю каждому ровно столько, сколько он, на мой взгляд, спокойно перенесет. Позже понял, что ей можно было сказать всю правду. Но тогда не слишком хорошо ее знал, не догадывался, какая она храбрая и выносливая. Поэтому я ей сообщил, что, по-моему, все удалил, но с определенностью утверждать не могу. Дочерей не уведомил, думая, что она чересчур хорошо все поймет по их поведению. Рассказал Тому Пайку, чтобы в свое время с его помощью известить девушек.

– А как она себя чувствовала во второй раз?

– Плохо. Пришлось опять резать – надо было избавиться от непроходимости. К тому времени там уже образовались настоящие джунгли. Ничего похожего на анатомические учебники. Вот уж поистине злокачественная опухоль. Хорошей, опытной операционной сестре стало дурно. Внешне миссис Трескотт тоже полностью изменилась, за исключением глаз. Потрясающие были глаза у этой женщины. Как у молодой девушки.

– Очень плохо, что Морин сейчас в таком состоянии.

– Тут я ничем не могу помочь. Ножом в таких случаях ничего не сделаешь. Но почти все другие специалисты принимают участие. Провели все обследования, о которых кто-либо когда-либо слышал, причем некоторые, по-моему, специально для нее придумали. Поднять ее историю болезни сможет только пара здоровых мужчин.

– Заболевание локализуется в какой-то специфической области?

– Если под этим подразумевать голову – да. Неврологию – да. Ни физической травмы, ни опухоли, ни дефицита питательных веществ. Что-то разладилось в крошечных цепочках, в синапсах. Разложение тканей? Редкая вирусная инфекция? Некая форма психологически ориентированной абстиненции? Дисбаланс эндокринной секреции? Редкий вид аллергии? Моя личная догадка, к которой никто не прислушивается, ибо это не моя специальность, заключается в том, что проблема психиатрическая. Это согласуется с попытками самоубийства. Но психиатры утверждают, что досконально проверили со всех сторон. Серии шоковой терапии безрезультатны. Содиум пентотал безрезультатен. Беседы с психотерапевтами безрезультатны… А я думал, вы интересуетесь миссис Трескотт.

– Всей семьей, доктор Дайке.

– И я просто сижу тут и откровенничаю, как семейная Библия, да? А вы просто слушаете, точно слушать врача, преступающего этический профессиональный закон, – обыкновеннейшее на свете дело.

– Я.., я думал, вы откликнулись на дружескую заботу и беспокойство, доктор…

– Дерьмо собачье, Макги. Хотелось проверить, имеется ли у вас хоть капля здравого смысла. Имеется. Знаете, почему я говорю с вами о пациенте.., и о семье пациента?

– Полагаю, вы мне объясните.

Он надолго угрюмо задумался, полузакрыв глаза.

– Пытаюсь выразить словами, что она для меня сделала. Даже когда от нее ничего не осталось, кроме боли и глаз, я приходил посидеть у ее постели, когда дела у меня были плохи… Когда молился, чтобы не довелось потерять одну девочку, и все-таки потерял. У Хелены Трескотт набирался храбрости, черт побери. Привязался к ней. Мы часто подолгу беседовали, до того самого времени, пока не пришлось держать ее под наркозом. Как-то ночью она рассказала мне о мужчине по имени Тревис Макги. Предупредила, что в один прекрасный день он может явиться и задать много вопросов. “Расскажите ему, как все было, Билл. Ничего не скрывайте. Доверьтесь. Передайте все, что знаете о моих девочках. Я хочу попросить его помочь Морин”. Так что, приятель, это она облегчила вам дело, а не ваше неотразимое обаяние. Ясно?

– Ясно, Спасибо.

– Так на чем мы остановились?

– Следующее, что мне хотелось бы знать, – ваше мнение о докторе Шермане.

– Стью очень жалко. Хороший был человек. Там и сям небольшие пробелы, но в целом весьма основательный. Я имею в виду медицинскую компетенцию. В денежных делах чертовски глуп, подобно большинству врачей. Мы – очень легкая добыча в современном мире. Вы вздуваете акции золотых копей, урановых рудников в Уганде, а мы покупаем.

– Я так понял, он вкладывал деньги в “Девелопмент анлимитед”.

– Те же золотые копи. Присоединившиеся ребята божатся именем Тома Пайка. Я отказался от шанса озолотиться. Хотя одно время был очень заинтересован.

– Что заставило вас отказаться?

– Мой брат. Обладатель наилучших мозгов в нью-йоркских финансовых кругах. Обучался экономике в Колумбийском университете. Занимается в нескольких банках анализом ценных бумаг и инвестициями в недвижимость. А несколько лет назад создал непремиальный взаимный фонд. Хедж-фонд[15]. За ним следят орлиным глазом, пытаясь предугадать, куда он в следующий раз шагнет. Так вот, он приехал с женой навестить нас. Меня пригласили на небольшой обед, из тех, которые Том устраивает время от времени. Холостяцкая вечеринка. Я привел с собой брата. Том, на мой взгляд, произнес впечатляющую речь. Я чуть было не вытащил чековую книжку. А когда мы вернулись домой, Дьюи мне объяснил все ошибки в его рассуждениях. Можно свести к следующему. Том употребил несколько замечательных терминов, высказал несколько очень хитрых идей, дал кучу объяснений про налоговые прикрытия и так далее. Но по мнению моего брата, вместе все это не складывается. Как будто Том вызубрил свою программу, но она не будет работать в том виде, в каком он ее излагает. Дьюи сравнил его с десятилетним ребенком, который рассказывает про Эйнштейна большой компании сверстников, так и не доучившихся до десятого класса. Слова очень веские, и поэтому, Бог свидетель, все кажется правильным и убедительным. Дьюи велел мне не связываться. Так что я все до последнего цента вложил в его взаимный фонд. И понемножечку разбогатею. Брат обещает. Знаете, я надеюсь, что он ошибся насчет Тома Пайка. Ведь если Том мошенничает, в Форт-Кортни сильно пострадает целая куча народу. Слушайте, мне надо идти мыться. Приятно было с вами поговорить. Она была совершенно особенной женщиной, эта миссис Трескотт.

Я снова попробовал дозвониться до Хардахи и опять потерпел неудачу. Но Дженис Холтон оказалась дома. Разумеется, при желании можно заехать. Я остановился перед домом на подъездной дорожке, подошел, позвонил, подождал.

Она вынырнула из-за дома в очень коротких, очень тесных желтовато-коричневых эластичных шортах, выцветшей зеленой майке, выгоревшей на спине, и старых, поношенных синих сапогах.

– Ах, это вы. Я кое-чем занята там, за домом. Не пройдете со мной? Не хочется бросать дело.

Расстелив на траве газеты под изначально светло-голубым металлическим садовым шезлонгом, она перекрашивала его в черный цвет из аэрозольного баллончика. Я встал в тени на удобной для разговора дистанции. Покрытая сильным загаром, она двигалась быстро, гибко, эффектно, как танцовщица, наклонялась и поворачивалась, сумела ловко, подобно индусу, сесть в позу лотоса. Вспотела от трудов под солнцем, спина поблескивала, подчеркивая игру маленьких крепких мускулов. Оглянулась, встряхнула черными волосами и проговорила:

– Что-то я разболталась в субботу вечером. Это на меня не похоже. Наверно, чувствовала себя одинокой.

– Забавно. Наоборот, мне казалось, что это я слишком разговорился, наскучив вам, Дженис.

– Простите, забыла ваше имя.

– Тревис.

– Да, Тревис. Значит, мы оба старались бежать от чего-то. Должна еще кое за что извиниться. Мэг вас мельком заметила и сочла в высшей степени интересным. Понимаете, она меня прикрывает, но ей неизвестно, с кем я встречаюсь. Решила, что с вами, а я не ответила ни “да”, ни “нет”. Считает, что вы очень хитро придумали – привезли домой моего пьяного мужа, мы уложили его и уехали вместе. М-м-м… Ничего я не упустила?

– Вон ту перекладину слева под сиденьем.

– Где? А, вижу. Спасибо.

Она аккуратно и точно закрасила последнее светло-голубое пятно, выпрямилась, наклонила голову, встряхнула баллончик. Внутри громыхнули шарики.

– Почти все истратила. Люблю, чтоб всего было в самую меру, ни больше ни меньше. Выпьете? Холодного пива? Еще чего-нибудь? Я себе обещала пиво.

И повела меня в прохладный дом, на веселую кухню. Предложила стакан, потом призналась, что тоже любит пить из бутылки. Прислонилась к раковине, скрестив изящные лодыжки, подняла бутылку и пила, запрокинув голову, пока глаза не увлажнились.

– Ух! – вздохнула она. – Наверно, Мэг видела, как вы подъехали. Тоже признает визит перед ленчем весьма soigne[16]. Должно быть, подглядывает из зарослей, тяжело дыша.

– Раз уж я удостоился такой чести, не должен ли знать о месте всех прочих свиданий, как по-вашему?

– Это не свидания. Просто встречи. И разговоры. Обо всем, что творится под солнцем. Мы держимся за руки, как одноклассники. Иногда чуточку плачем. Проклятье! Почему мужчинам не разрешается плакать?

– Время от времени они плачут.

– Слишком редко. Ну, мы встречаемся там, где нас точно никто не увидит.

– Довольно затруднительно.

– На самом деле не очень. Назначаем время, и оба приезжаем на огромную стоянку у “Кортни-Плаза”. Как только замечаем друг друга, он отъезжает, я за ним. Он подыскивает местечко, где могут встать обе машины, пересаживаемся в одну, и никто нас не видит. В каком-нибудь саду, на темной улочке в жилых кварталах, рядом с аэропортом, где-нибудь.., в безопасном, на его взгляд, месте.

– А как договариваетесь о встрече? – А вот этого вам знать не нужно.

– Разве не со мной, по мнению некоторых, вы провели прошлую субботу? Мы ведь пробыли вместе весь или почти весь день, сидя в каком-нибудь проклятом автомобиле, держась за руки и плача, верно?

– Прошу вас, не шутите над этим.

– Простите.

– В субботу все могло быть иначе. Вторая фаза романа или что-то в этом роде. Может быть, хорошо, что Рик испортил дело. Мне все хочется отыскать место, где мы по-настоящему были бы наедине, в истинной безопасности. Чтобы вокруг были стены, над нами крыша, запертая дверь. Но не мотель, упаси Бог. Я, пожалуй, мотеля не вынесу. Да и риск. Понимаете, он.., в его положении очень важно, чтоб люди ему целиком доверяли. Это было б не просто супружеской изменой. – Он что, банкир?

– Можно и так сказать, если угодно. В субботу он нашел нам пристанище, но не мог выбраться раньше полудня. Поэтому я собиралась вернуться и ждать на стоянке у небольшого торгового центра к северу от города, а потом ехать следом за ним. Он сказал, там безопасно, можно уединиться, никто ничего не узнает. Сказал, даже хозяин никогда не догадается о нашем визите. Нам, наверно, обоим известно, что, окажись мы когда-нибудь наедине в таком месте, ничто не поможет, ничто не спасет.

– И тут славный старичок Рик решил проехаться в Веро-Бич.

– Он был в жутком состоянии в понедельник утром – окостеневший, больной, разбитый, с трудом встал с постели. И разумеется, страдал похмельем. Когда я сообщила, что доставила его друга Макги в “Воини-Лодж”, он вытаращил глаза, а потом расхохотался самым гадким образом. Мы, конечно, не разговариваем. Лишь по крайней необходимости.

Она подошла, забрала у меня пустую бутылку, бросила обе в кухонное мусорное ведро с откидной крышкой.

– Опять одна я болтаю, Тревис. При вас у меня как-то язык распускается. Вы по какой-то особой причине хотели со мной повидаться?

– Кажется, не могу выбросить вас из головы, Дженис. Она пристально посмотрела на меня, нахмурилась, отчего над крупным носом меж темных бровей появились две вертикальные морщинки, и медленно покачала головой:

– Так-так, друг мой. Если я верно угадываю, задумали помочь оскорбленной даме расплатиться, вернуть веру в себя? Око за око и прочее? Что дальше? Здоровая молодая женщина, лишенная радостей секса, и так далее и тому подобное? Нет, милый мой. Даже если бы это осчастливило Мэг, оправдав ее подозрения.

– Сейчас, когда вы изложили идею, я увидел в ней некоторые плюсы. Но вы не выходите у меня из головы по другой причине.

– А именно?

– Допустим, я назову имя вашего друга. Милого, нежного, чуткого, замечательного и так далее.

– Этого вам, разумеется, не удастся. К чему вы клоните?

– А если удастся, сочтете необходимым бежать к нему с известием, что кому-то обо всем известно?

– На гипотетической основе? Дайте подумать. Зачем вам его называть? Чтобы знать наверняка? Что вам нужно?

– Ключ к этому человеку.

– Это изумительный человек!

– Все так думают?

– Нет, конечно! Не будьте идиотом! Любой человек, обладающий силой, энергией, собственным мнением, наживает врагов.

– Которые на него клевещут.

– Естественно.

– Ладно. Его зовут… Томмпестьюс К. Флиггл, банкир.

– Тревис, какой вы дурак!

– Мы живем в дурацкое время, моя дорогая. Едва заметное неудержимое подергивание мышц вокруг глаз Дженис при звуке первого слога вымышленного имени сообщило мне все, что нужно.

***

В двенадцать с несколькими минутами я увидел табличку , на почтовом ящике дома номер 60 по Ридж-Лейн. Мисс Гулда Веннерсен. В углу таблички стояло название агентства недвижимости, управлявшего домами в садовом квартале. Из первого попавшегося телефонного автомата в аптеке я позвонил в офис, где меня соединили с мисс Форрестол. Я сказал, что работаю в кредитном бюро и был бы признателен за некоторые сведения о мисс Гулде Веннерсен. Отыскав карточку, она сообщила, что мисс Веннерсен, пятидесяти одного года, проживает в доме номер 60 в течение четырех лет и никогда не просрочивала платежи. На вопрос, служит ли мисс Веннерсен в страховой компании, ответила:

– Нет, только если не сменила работу, не уведомив нас. Конечно, она фактически не обязана нас информировать. Но служит, по нашим сведениям, в брокерской фирме “Киндер, Нойес и Штраус”. Кассиршей.

– Благодарю, дорогая моя.

Позвонив в брокерскую контору, я, к полному своему удовольствию, услышал от девушки на коммутаторе, что мисс Веннерсен там работала, как минимум, два года назад. Она служит в агентстве недвижимости. И мне был продиктован номер телефона. По наитию я полюбопытствовал, не работал ли в этой фирме мистер Том Пайк, и получил подтверждение – раньше работал.

Оказалось, что продиктованный девушкой телефон принадлежал “Девелопмент анлимитед”. Я набрал его.

– Мисс Веннерсен? Сейчас переключу… Ох, простите, сэр. Она все еще в офисе в Джэксонвилле. Хотите выяснить, когда вернется?

Я поблагодарил и попросил не беспокоиться. Вернулся в мотель, посмотреть, нет ли каких сообщений. Там меня поджидав Стейнгер.

Глава 16

Почему-то Стейнгер переменился, стал скованным, обрел нервную манерность, которой я прежде не замечал. Мы пошли в 190-й. Он беспокойно расхаживал взад-вперед. Я позвонил, чтобы принесли кофе и сандвичи, спросил, в чем дело.

– Дайте сосредоточиться, – попросил он, остановился у большого окна, сложив за спиной руки, перекачиваясь с носка на пятку, глядя на забавлявшихся в бассейне людей. Наконец объявил:

– Может, буду работать в какой-то охранной шарашке. Постовым у ворот, надзирателем…

– Вас что, выгнали?

– Пока нет. Но может быть, выгонят.

– Почему?

– Миссис Баумер отправилась на экскурсию с садоводческим клубом. Я в конце концов уговорил дочь меня впустить. Приступил к действиям. Предупреждаю – у вас серьезные неприятности. Сокрытие информации – чуть ли не самое важное преступление. Может быть, смогу помочь, если вы мне сейчас доверитесь. И так далее и тому подобное. Пока она не раскололась.

– В чем ее проблема?

Он отошел от окна, тяжело рухнул в кресло.

– Она тряслась, всхлипывала, захлебывалась, брызгая слюной. Старалась побыстрей высказаться, все слова в кучу смешивались. Хватала меня за руки, умоляла, исповедовалась… Иисусе!

– В чем исповедовалась?

– Несчастная, неприметная, безобразная девочка была влюблена в доктора Шермана. Не столько поэтический роман, сколько страсть, жаркое дыхание. Вы ее видели. Приходила ли хоть одному мужчине в голову мысль до нее дотронуться? Так что она сама собой занялась – одному Богу известно, каким именно образом. Задерживалась с уходом, запирала дверь, оставляла свет в кабинете гореть, уходила в темную процедурную. Что-то там делала, объяснять мне не стала. Говорит, что-то грязное и ужасное. Думаю, это длилось годами. Нечто вроде разрядки. Через несколько дней после смерти Шермана разбирала архив. Не имела понятия, зачем Брун явился и как он вошел. Была в процедурной, вдруг вспыхнул свет – в дверях стоит Брун и смотрит. Велел одеться, сказал, побеседует с ней в кабинете. Макги, он явно убедил эту бедную, жалкую, больную, смиренную женщину в существовании неких законов насчет преступления против природы, в результате чего ее бросят в тюрьму как извращенку или дегенератку. Сказал, если она хоть когда-нибудь попытается намекнуть кому-либо, будто Шерман не покончил с собой, велит ее арестовать и упрячет подальше. Прихватил с собой какие-то “улики”. Но, черт побери, откуда мне было знать, что она на последнем пределе? Вдруг одеревенела, закусила губу, давай вскрикивать, лязгать зубами, глаза закатила. Пришлось вызвать “скорую”. Похоже на нервный срыв. Оставил там соседку ждать миссис Баумер.

– За это вас не уволят, Эл.

– Не за это. За то, что последует. Может быть.

– Что именно?

– Придется вплотную заняться Дэйвом Бруном. Слишком давно это тянется, слишком многое накопилось. По правилам, которых я формально должен придерживаться, невозможно прижать его к ногтю. Считается, мы с ним играем в одной команде. Он придает дурной запашок всему делу. Может, пора действовать не по уставу. Слушайте, мне надо взять кого-то с собой. Я боюсь своих собственных мыслей. Со мной должен быть тот, кто меня остановит, если я сорвусь с катушек.

– Может, сначала все хорошенько обдумаете?

– Хотите сказать, не желаете в этом участвовать?

– Если хотите, чтобы я шел с вами, – ладно. Только вот, прежде чем отправляться на встречу, нельзя ли на всякий случай проверить как следует, где был Брун в вечер смерти Шермана и в день смерти Пенни Верц?

– Насчет прошлой субботы не знаю, но помню, когда умер Шерман, он ездил в Бирмингем, доставлял оттуда одного арестанта. В любом случае давайте посмотрим, где сейчас может быть этот подонок.

Он подошел к телефону у кровати, набрал номер, пробормотал приветствие, осведомился про Бруна, выслушал ответ, нажал на рычажок, набрал другой номер. Ждал, как минимум, восемь гудков, сдался и заключил:

– Кажется, у меня есть еще время подумать. Он мелькает то тут, то там, но на протяжении последнего часа никто его не видал. Может, шатается вокруг суда. Тамошние приятели снабжают его крохами информации, должно быть за наличные из рук в руки. А может, пошел зачем-нибудь в муниципалитет. Или где-то в укромном уголке шепчется с очередным нанимателем.

Стейнгер ушел, пообещав держать связь и заскочить за мной по дороге на встречу с Дэйвом Бруном. После этого я выставил за дверь поднос с обеденной посудой, чтоб не давать никому повода за ним зайти. А перед уходом прибег к древнейшему и простейшему трюку, предупреждающему о любом вошедшем в ту дверь, из которой я вышел. Взяв лист почтовой бумаги с символикой и адресом мотеля, вышел, присел, сунул руку в дверную щель и бросил его на ковер, точно заметив место – на длине моей руки от локтя до пальцев. Дверь открывается внутрь, так что любой визитер его сдвинет. Даже если у незваного гостя хватит ума положить листок обратно, он никогда не ляжет точно на прежнее место. Если дверь распахивается наружу, лучше всего при закрытии сунуть в точно определенное место обломок спички или зубочистки, еле заметный снаружи. Впрочем, профессионал способен обойти подобную ловушку, равно как волосок, кусок жевательной резинки или копирки.

Потемнело, небеса разверзлись, хлынул дождь, под порывами ветра рикошетом разлетались капли, раскаленные улицы исходили паром под прохладными струями. Ветер терзал кроны пальм, ворошил широколистные растения, раскачивал вывески и висячие светофоры. Такой же шторм колыхал некогда “Лайкли леди”, отчего она переваливалась, скрипела, стонала. А внутри было очень уютно.

Я снова попробовал добраться до Хардахи. Секретарша ответила, что он ушел на весь день, и я не смог определить, лжет она или нет. Отыскал юридическую контору Рика Холтона. Девушка поинтересовалась моим именем и исчезла. Вернувшись, повела меня по обшитому деревянными панелями коридору. В кабинете Холтона стоял огромный стол, окно позади во всю стену выходило в закрытый дворик, выложенный японскими речными камнями, с несколькими чахлыми деревцами в больших белых кадках. По стеклу лил непрерывный поток дождя. На стенах висела масса дипломов в рамках и фотографий политиков с добрыми пожеланиями.

Холтон заготовил широкую, доверительную улыбку младшего партнера фирмы, но она погасла прежде, чем девушка закрыла за собой дверь кабинета.

– Садитесь, Макги. Я сказал Салли, что не хочу никого видеть. Пусть думают, будто я занят треклятой конторской работой. Господи Иисусе! Перечитываю по три раза и ничего не понимаю. Знаете, к чему привело расследование? Ни к чему. По-моему, это какой-то псих. Черт возьми, Пенни открыла бы кому угодно. Он опомнился, перепугался и удрал. Очередная гнусная, бессмысленная случайность. Когда-нибудь его прихватят за что-то другое, он расколется и все откроется.

– Может быть, и так. Или Стейнгер что-нибудь раскопает.

– Он отлично работает.

– Лучше вашего друга Дэйва Бруна? Он пожал плечами:

– Дэйв – мастер на всякие хитрости.

– Можно узнать ваше мнение по нескольким вопросам, Холтон? Не адвокатское. Личное.

– Оно дешево стоит в последнее время. Похоже, все пошло наперекосяк. Знаете, у нас с Пенни не ладилось. Мы почти приготовились закрыть книгу. Так почему ж я по ней так тоскую?

– Она была совсем особенная.

– И Дженис была совсем особенная. Говорю в прошлом времени. Я все проиграл. Ради того, чтоб покувыркаться на травке с Пенни Верц. Внешне ее даже сравнивать с Дженис нельзя. Что я хотел доказать? У Дженис нельзяпопросту попросить прощения и жить дальше. Что сделано, то сделано. Она со своей стороны блюдет полную верность и от меня ожидает того же. Я ее потерял. Забавно.., возвращался из Веро-Бич, не имея понятия, что Пенни уже мертва. Пытался объяснить Джен, что просто уж так случилось. Сказал, у меня на стороне все кончено. Не был в этом уверен, но думал: если объявлю об этом Джен, наверняка буду чувствовать себя так же, как в пятницу вечером, когда Пенни не пошла за мной из вашего номера. Разговор этот был до того, как мы забрали детей. Она дала мне высказаться. Я посчитал, что она в самом деле задумалась и предоставляет мне шанс. Взял ее за руку. Знаете, она по-настоящему вздрогнула. И вежливо попросила не прикасаться к ней, потому что ее от этого тошнит. Это уж настоящий конец.

– Вы действительно собирались в меня выстрелить, когда караулили вечером в воскресенье?

Он откинулся в кресле, прищурился, глядя в звуконепроницаемый потолок.

– Господи Иисусе, не знаю. Увидел копию записки, которую она вам оставила. Стало ясно насчет вас обоих. Вспомнил про револьвер. Мне казалось, вся моя жизнь так перепуталась, что ничто уже не имеет особого смысла. А вы мне нанесли самый сильный за всю жизнь удар. До сих пор больно. Четыре дня прошло, а все еще больно глубоко дышать. У меня жуткий характер. Может быть, и выстрелил бы, Макги. С учетом всего вполне мог выстрелить. Жутко подумать. Если не считать Дженис и Пенни, все не так уж и плохо. У меня куча хороших друзей. Я хорошо обслуживаю клиентов. Заработал хорошую репутацию как помощник государственного прокурора, имею хорошие шансы стать окружным поверенным в будущем году. Это, как минимум, сорок тысяч плюс доход от других дел. Говорят, счастья за деньги не купишь, но кое-что на них очень даже можно приобрести. Спасибо, что вы меня обманули. И спасибо, что отвезли домой. Кстати, где револьвер?

– Я отдал его Стейнгеру, а тот вернул мне.

– Почему? – изумился Холтон.

– Просто одолжил на время, немного отсрочив официальную передачу.

– Когда будете отдавать, скажите, пусть оставит себе. По-моему, мне не стоит носить оружие. Ни на секунду. Но почему Эл Стейнгер подумал, будто вам может потребоваться револьвер?

– Наверно, муха какая-нибудь укусила.

– То есть не хотите говорить? Ладно. Я вчера утром проверял ваш рассказ о себе. Позвонил Тому Пайку, и тот объяснил, что вы старый друг миссис Трескотт и ее дочерей.

– Если так легко проверили, почему не выяснили все до того, как затевать вместе с Пенни дурацкую второсортную мелодраму?

Он вспыхнул:

– Да, теперь это кажется диким и глупым. Мы ведь как бы уговорили друг друга. Если б вышло – а согласитесь, что чуть не вышло, – может быть, я отыскал бы в бумагах, которые вы при себе носите, недостающий фрагмент. Мы свели все к одной теории, думали, что высокий мужчина был, вероятно, как-то связан с торговлей наркотиками.

– Да будет вам!

– Обождите минуточку! Я кое-что утаил при разговоре у вас в номере. Пенни это поняла и тоже промолчала. Мужчина, которого видели выходившим из кабинета Шермана, нес какой-то портфель, тяжелый, светлый. Согласно отчетности, ничего из зарегистрированных наркотиков не пропало. Но никто не контролировал заказы доктора для собственных экспериментов. Мог ведь он заказать экспериментальную партию, правда?

– Удалось вам узнать что-нибудь?

– Я говорил с Элен Баумер через день после смерти доктора. Она сказала, что из задней комнаты очень многое могло пропасть, и собиралась сравнить оставшееся с инвентарным списком в папке специальных заказов. А через два дня она полностью переменилась. Заявила, что передумала, верит в самоубийство, а из специальных заказов ничего не пропало. Я попросил показать папку, сказала, будто не может найти. Так и не нашла. Черт возьми, до этой дамочки кто-то добрался. Если Шерман покончил с собой, зачем тратить время, стараться заткнуть ей рот? Она, похоже, до смерти перепугана.

– Но если бы я убил доктора Шермана, для чего мне сюда возвращаться? Что мне могло тут понадобиться?

– Ну, теперь-то я понимаю, что вы ни при чем. С какой стати Тому Пайку отдавать вам двадцать тысяч наличными? Бывают дурацкие совпадения – так случилось и с моим здешним партнером, видевшим, что Пайк отдал деньги мужчине, который отвечает вашему описанию. Предположим, Шерман нарушил правила во время тяжелой болезни Морин, когда она была беременна вторым ребенком, дал ей какой-то экспериментальный препарат, предположим, он сделал это без ведома и согласия Тома, а побочный эффект неизвестного средства оказал некое разрушительное действие на мозг… Черт, кажется, ни у кого не было оснований тянуть деньги из Тома Пайка. Но вы виделись с Томом, и, хоть мы у вас ничего не нашли, кроме приличной денежной суммы, ее все-таки можно было считать каким-то подтверждением.

– Будьте добры, еще одно личное мнение. Как вы считаете, доктор Шерман убил свою жену?

– Бен Гаффнер – государственный прокурор – и я рассмотрели дело со всех сторон. Выдвигать против Шермана обвинение по обстоятельствам не имело смысла. Мы могли указать мотив и возможность, но доказать преднамеренное убийство было невозможно. Я считаю – убил. И Бен тоже. Специалисты, с которыми мы беседовали, говорят о почти абсолютной невероятности неожиданного ухудшения состояния до такой степени, чтобы она после введенной дозы инсулина впала в глубокую кому. Но формулировка “почти абсолютная невероятность” в суде не пройдет. Поэтому мы в конце концов прекратили расследование.

– Кто его вел?

– Этот случай относится к юрисдикции округа. Дело вел Дэйв Брун под совместным руководством моего офиса и шерифа. Даже если бы Дэйв сумел как-нибудь подкрепить обвинение и арестовать доктора, оснований для вынесения приговора было бы недостаточно.

– Ну, вернемся к смерти Шермана. Вам никогда не казалось, что у Пенни была некая ниточка, о которой она вам еще не говорила?

Он опешил, потом усмехнулся.

– Понимаю, куда вы клоните. Фактически мне… Постойте, дайте подумать. – Он откинулся в кресле, закрыл глаза руками. – Не знаю, есть ли тут какой-то смысл. Это было, наверно.., неделю назад. В прошлый вторник. Она дежурила с одиннадцати до шести утра у одного послеоперационного пациента… Оказалось, в последний раз. Я пораньше отсюда вырвался, примерно без пятнадцати четыре, и поехал к ней повидаться.

Она только что встала и рассказала, что видела во сне доктора Шермана. Я особого внимания не обратил. А она вдруг умолкла, как бы озадаченная. Спрашиваю, в чем дело, говорит, просто думаю, этот сон кое-что мне напомнил. Не стала объяснять. Сказала, что надо сначала задать кое-кому один вопрос. Может быть, это полная ерунда, а может быть, кое-что значит. Ничего не понятно.

– А про сон что-нибудь помните?

– Не особенно. Глупость одна. Вроде бы он открыл у себя во лбу дверцу, попросил ее заглянуть, сосчитать, сколько раз там мигает оранжевый огонек.

– Не знаете, задала ли она кое-кому тот вопрос?

– Больше она никогда не упоминала об этом.

– Когда вы вели.., неофициальное расследование смерти Шермана, вы что-нибудь рассказывали Дженис, к примеру про папку, которую отказалась показывать Баумер?

– Пожалуй, рассказывал больше обычного. Старался обеспечить прикрытие на время встреч с Пенни. Только Дженис сразу же леденела. Не поддалась на уловку, как я ни старался. Наверно, уже разузнала.

– Кто-то ее известил практически в самом начале.

– Шутите? Вот уж поистине доброжелатель!

– Думаете, она нашла себе другого мужчину?

– Я стараюсь об этом не думать. А вы как считаете?

– Скажем так, рогов она вам не наставила, Холтон.

– Прихожу домой, а там либо эта чертова Мэг с детьми, либо дети у Мэг. От Дженис ни слова. Ни записочки, ничего. Возвращается, спрашиваю, где была, говорит – выходила. Разговаривать не желает. Но я все твержу себе, что, если бы произошло то, чего я боялся, она бы по-другому выглядела. Знаете – волосы, губы, походка. Когда женщина вылезла из постели, видно, что она вылезла из постели. И взгляд у нее другой. Если она кого-то нашла, он нечестно играет. Раз он ей нравится, а на меня она злится, – знаю, что ей известно про Пенни, – стоит ему только взять ее за руку, увести, и дело в шляпе. Наверно, нехорошо говорить такое про свою жену. Только я ее знаю. И она мне уже не жена. Совсем. Никогда больше не будет. Моей – никогда.

– Она верит в убийство Шермана?

– Она обожала его. И уверена, что он не самоубийца. Не потому, что я что-нибудь раскопал или логически доказал. Инстинктивно. Говорит, что не мог он покончить с собой. Для нее этим все сказано.

– Стало быть, ей хотелось, чтобы вы отыскали убийцу?

– Не столько для того, чтоб убийца понес наказание, сколько ради восстановления доброго имени доктора.

– Что вы знаете о неприятностях Тома Пайка в фирме “Киндер, Нойес и Штраус”?

– Что? Ну и шустро вы скачете! Знаю одни только слухи. Он жутко рискует. Но верные ему люди просто клянутся его именем. Пришел в контору, за ним потянулось чертовски много народу. Игра на повышение, брокерские счета, масса сделок, счета с полной скидкой. Он умеет уговаривать. За очень короткое время сделал большие деньги для многих из нашего города. Только был тут один старичок, который вышел на пенсию с портфелем акций, котирующихся по высокому курсу, – “Интернешнл телефон”, “Дженерал моторе”, “Юнион карбайд”… Подписал соглашение, что Том Пайк будет временно распоряжаться его собственностью. Как я понял, Том продал все акции старика и начал крутить наличные на акциях совсем другой категории: “Фэрчайлд камера”, “Тексас инструмент”, “Теледайн”, “Литтон”. Через три месяца общий капитал сократился тысяч до двенадцати. А Том заключил около сорока сделок, причем общая сумма комиссионных дошла до восьми кусков. Старик спустил на Тома собак, утверждая, что по соглашению тот имел право направить на инвестиции с высокой степенью риска всего двадцать процентов его капитала, но проигнорировал это условие, пустил все на вздутые акции и воспользовался его счетом, чтобы заработать комиссионные. Адвокат старика послал жалобу прямо президенту фирмы в Нью-Йорк. Оттуда прислали пару юристов, чтоб вместе со старшим партнером провести расследование. Брокерские конторы очень щепетильны в подобных делах. Как я понял, состоялось общее собрание. Полный аудит всех сделок. Том Пайк объяснял, что старик выражал желание получать максимальные прибыли от сделок с высоким риском. Вроде бы у него есть другие ресурсы, он может рискнуть. Тот отрицал. Казалось, у Тома серьезные проблемы. Но одна женщина-служащая сумела подтвердить заявление Тома. Сказала, будто старик позвонил ей проверить свой счет, покупательную способность, узнал, что прибыль на тот момент составила двадцать пять тысяч, и сообщил ей по телефону, что желает избавиться от старых надоевших доходных акций, позволяет мистеру Пайку распоряжаться его счетом по своему усмотрению. Старик заявил, что она врет.

– Как зовут эту женщину?

– Гулда.., с длинной фамилией… Кассирша.

– Гулда Веннерсен?

– Если знаете, зачем спрашиваете?

– Ничего я не знаю. Что дальше?

– Решили, что Том просто-напросто ошибся в расчетах, упустив из виду, что старик на пенсии и нуждается в обеспечении. Отстранили его на два месяца, отменили пару самых последних сделок, компенсировали убыток, вернули старику деньги почти в первоначальном объеме. И тогда Том послал всех к черту и открыл “Девелопмент анлимитед”.

– И мисс Веннерсен теперь там работает.

– Ну и что?

– Ничего. Просто замечание. Как деловое сообщество отреагировало на проблемы Пайка?

– Дело шло так, что сперва все готовы были поверить в самое худшее. Люди начали закрывать счета. Говорили, будто он только комиссионные собирал, делая вид, будто с их деньгами все в порядке. Говорили, будто ничего не умеет, просто ему везет. Потом ситуация изменилась, и он оправдался. Бросил брокерский бизнес, увел своих крупных клиентов с рынка акций в земельные синдикаты. Он только выиграл, потому что имеет возможность строить вполне симпатичные пирамиды, используя собственность одной из них под гарантию очередных займов, и отрезает себе лакомые кусочки, сколачивая сделки. Он очень быстро раскручивается.

– Хороший кредит?

– Был неприятный момент, когда смерть доктора Шермана помешала ему сделать важные шаги. Но все равно должен иметь хороший кредит.

– Что это значит?

– Он привлек к сделкам банкиров, сберегательные и ссудные кассы, подрядчиков, бухгалтеров, агентов по продаже недвижимости. Черт, если дело когда-нибудь рухнет, весь город перевернется.

– Вместе с новым зданием?

– Цена ему четыре с половиной миллиона. Аренда участка через один синдикат, финансирование строительства и аренда помещений через другой.

– Действительно, очень быстро для такого молодого человека.

– А сколько лет парням, управляющим крупными фондами? Сколько лет руководителям некоторых крупных конгломератов? Том проворный, крутой, смелый, никто не догадывается о его следующем шаге, пока он его не сделает.

– И последнее. Вы хорошо знаете Хардахи?

– Больше с профессиональной стороны, чем лично. Очень солидный. В данный момент ему несколько не повезло. Сегодня утром на десять было назначено слушание дела насчет недвижимости, где я представлял одну из заинтересованных сторон. Явился Стэн Кранц, попросил об отсрочке, так как Уинт заболел и больше нет никого знакомого с делом. Сплошные сложности. Иисусе! Куча работы, а у меня просто мозги не ворочаются. Макги, что вам нужно? В чем вообще дело?

– По-моему, в убийстве медсестры.

– Для вас это так важно?

– Она была очень живой и приняла очень скверную смерть.

– А вы сентиментальный! Увлеклись, потому что она на меня разозлилась и переключилась на вас? Макги, она была просто-напросто…

– Замолчите.

– Вы серьезно?

– Желаете убедиться?

Он взглянул на меня, вытер губы тыльной стороной руки.

– Пожалуй, поверю вам на слово.

– До чего же вы странный поганец, Холтон. Маленький гад. Испорченный ребенок.

– Идите к черту, – без особого выражения буркнул он и крутнулся в кресле.

Когда я выходил, он смотрел в свой маленький восточный дворик с садиком. Дождь кончился.

Глава 17

Было пять вечера, когда я вернулся в 109-й. Отпер дверь, наклонился, протянул руку. Никакого листка бумаги на положенном месте. Я открыл дверь пошире. Скомканный лист лежал в пяти футах от створки. Логично предположить, что, если бы дверь открыла экономка или горничная, он лежал бы в мусорной корзине.

Первым делом я принялся проверять телефоны. Сняв нижнюю крышку аппарата у кровати, выяснил, что посетитель имеет высший разряд. Он воткнул “Континентал-0011”, больше известный как “двухголовый жучок”, принимающий все сказанное в помещении и по телефону и передающий на высоких частотах. Максимально возможная эффективная дальность – около трехсот футов. Батареи работают дней пять, если свежие. Цена около пятисот долларов. Стало быть, гость находится где-то на этой дистанции и ловит сигнал. Или оставил взамен реагирующий на голос магнитофон. Или располагает приемником и релейным приемно-передающим устройством, подключенным к источнику переменного тока в пределах слышимости. Тогда может слушать на гораздо большем расстоянии. Одно можно точно сказать. Когда я перочинным ножом отвинчивал с крышки винты, он обязательно должен был насторожиться – либо сразу, либо попозже, как только прослушает пленку.

Поэтому я сказал:

– Заходи в номер, поболтаем. Иначе окажется, что ты зря выбросил за игрушку пятьсот баксов.

Вытащил жучок, щелкнул крошечным переключателем. Потом как следует осмотрел снизу всю мебель и остальные места, где, по-моему, можно успешно припрятать микрофон с передатчиком. Профессионалы обычно ставят два. Находишь один, радуешься, сам себя поздравляешь, а тебя тем временем постоянно прослушивают. Если меня в первый раз обыскивал тот же субъект – Дэйв Брун, возникло второе основание считать его компетентность средней.

Я искал надежное место для пистолета, когда раздался звонок. Стейнгер сообщил, что до сих пор не сумел найти Бруна. Сказал, что продолжающееся расследование убийства Пенни Верц ничего пока не принесло. Доложил, что справлялся об Элен Баумер, – ее держат на сильных транквилизаторах.

Я сказал, что мне докладывать нечего.

Это была правда. У меня лишь прибавилось вопросов, на которые нет ответов. Растянувшись на постели, я начал их мысленно перечислять.

Допустим, Том Пайк приготовился провести первое в полном смысле слова свидание с Дженис Холтон на квартире Гулды Веннерсен. Дженис не удалось сообщить ему, что все отменяется. Он отправился на стоянку, на место назначенной встречи, и в конце концов понял, что она не придет. Допустим, поехал в тот дом один, в конце дня пошел к Пенни, которая его впустила, и воткнул ей в горло ножницы. Оставил в квартире Веннерсен кровавые следы. Смыл их, отчистил обувь и обшлага брюк, сжег тряпку.

Но ведь он планировал быть там с Дженис. План пришлось изменить. Каким был первоначальный? Дженис, безусловно, имела вполне понятный мотив для убийства подружки ее мужа. Будь она поблизости в момент убийства, ему выпала бы неплохая возможность свалить вину на нее.

Но если планировалось выдать Дженис Холтон за убийцу, а Дженис не сумела бы доказать, что ее подставили, почему он все-таки пошел убивать Пенни в тот вечер?

Лоретт Уокер узнала от уборщицы, что кто-то лежал на постели Гулды Веннерсен. Значит, ему пришлось думать. Можно было отложить и попробовать в другой раз. Смерть медсестры неизбежно должна была разбить ее эффективный дуэт с Риком. Они оба непоколебимо верили, что доктор Шерман не мог покончить с собой.

Был ли у Пенни какой-то случайный клочок информации, который в ее сознании еще не укладывался в общую картину, и поэтому пришлось спешить? Или в душе лежавшего на кровати мужчины нарастало и нарастало какое-то нездоровое возбуждение, и в конце концов он поднялся, направился к дому Пенни и сделал свое дело – не мог не сделать, ибо чересчур долго его обдумывал, – хотя первоначальный оригинальный план уже стал невыполнимым.

А может быть, просто решил поговорить, прояснить подозрение о, возможно, имеющейся у медсестры важной зацепке.

А когда пришел, может быть, она сделала интуитивный шаг, и у него вдруг не осталось выбора, кроме неожиданного безжалостного убийства.

Но, рассуждая, я все возвращался к оригинальному плану. Даже если бы он оглушил, опоил Дженис Холтон и выдал ее за убийцу, она при расследовании рассказала бы, как попала в квартиру Веннерсен и с кем была. Какой смысл?

Я пытался сообразить, как он рассчитывал обезопаситься. Убить обеих, чтобы сошло за убийство и самоубийство? Сложная, хитрая, жутко опасная процедура. И вдруг понял, что подставить ее можно было бы очень легко, если б ей не удалось вспомнить, как она там оказалась, если б она совершенно забыла о любой связи этого случая с Пайком, даже о своем пребывании в доме Веннерсен или в доме Пенни.

Я осознал, что расхаживаю по комнате, не помня, как вскочил с кровати. Предположим, у Пайка есть некий способ, позволяющий наверняка лишать Морин воспоминаний. Начисто забывать о попытках самоубийства. Может быть, с его помощью можно было стереть у Дженис воспоминание об убийстве? Предположим, она очнулась бы в квартире Пенни рядом с мертвой девушкой, абсолютно не помня, как туда попала…

Пенни хотела мне что-то сказать о замечании доктора Шермана насчет памяти и механических навыков пальцев. Механических? Может, речь шла о ловкости рук?

Может, этот “Дормед” отбивает память? Электросон. Портативный аппарат, о котором рассказала Бидди.

Срочно требуется помощь специалиста. Я без труда вспомнил имя невропатолога из Майами. Когда разъяренный придурок швыряет тебе в спину кирпич, в результате чего у тебя отнимаются руки и ноги, ты уже никогда, никогда не забудешь того, кто вылечил наверняка сломанный позвоночник.

Доктор Стив Роберте. Я дозвонился через пятнадцать минут.

– Извини, Трев, – сказал он. – Леди, с которой я живу, только что подала мне чудесный запотевший бокал. Вот. Я попробовал и поцеловал леди. Что у тебя? Спина подводит?

– Нет. Нужна информация. Знаешь что-нибудь об аппарате электросна под названием “Дормед”?

– Конечно. Прелестное небольшое устройство. Очень эффективное.

– Если им часто пользоваться, можно отбить у человека память?

– Что? Нет. Абсолютно исключено. Очень малая частота, ничего невозможно нарушить. Если бить постоянными сильными зарядами, тоже не нарушится ни один конкретный процесс, но человек попросту превратится в растение. Каждая серия шоковой терапии разрушает клетки мозга. Равно как достаточно сильные алкогольные спазмы в течение достаточно долгого времени.

– А конвульсии влияют на память? Скажем, у женщины с почечной недостаточностью после потери ребенка?

– Ты имеешь в виду эклампсию? Нет, сомневаюсь. При этом взлетает давление, как космическая ракета, в мозгу может лопнуть кровеносный сосуд, прежде чем он получит какие-то повреждения. Кстати, где ты?

– В Форт-Кортни.

– Ведешь медицинскую практику без лицензии?

– Возможно, веду. Только не медицинскую. Стив, можешь вспомнить какой-нибудь способ лишить человека памяти?

– Совсем? Полная амнезия?

– Нет. Только последние события.

– Сколько длится эффект?

– Постоянно.

– Такое может случиться при сильной контузии. Травматическая амнезия. У многих очнувшихся после несчастного случая выпадает из памяти пара часов или дней, причем, кажется, навсегда. Но гарантии нет.

– Есть какой-нибудь медицинский или химический способ?

– Ну… Не могу сказать о существовании какого-нибудь, так сказать, признанного. То есть, как ты понимаешь, в нем нет особой потребности…

– Так есть или нет?

– Обожди минутку. Дай выпить.

Я ждал, как минимум, две минуты, прежде чем он снова заговорил:

– Трев? Прочту тебе краткий курс о работе мозга. В твоей голове около десяти миллиардов нейронов, крошечных клеток, передающих крошечные электрические заряды. В каждом крошечном нейроне содержатся, кроме прочего, около двадцати миллионов молекул рибонуклеиновой кислоты, или – коротко – ДНК. Эта самая ДНК вырабатывает молекулы протеина – только не спрашивай как. В любом случае эти молекулы протеина связаны с тем, что мы называем памятью. Пока ясно?

– Пожалуй.

– Некоторые эксперименты продемонстрировали, что в мозгу лабораторных животных при обучении новым навыкам образуется больше ДНК, а значит, и вырабатывается больше молекул протеина. Если ввести крысам магнезиум пемолин, который, как минимум, вдвое повышает производительность ДНК, крысы учатся гораздо быстрее и дольше помнят выученное. Попробовали получить и обратное доказательство. Мышам и крысам вводили химическое вещество, замедляющее работу ДНК по производству молекул протеина. Учили мышь проходить лабиринт, потом вводили препарат, и она тут же забывала только что выученное.

– Какой препарат?

– Пуромицин. Его испытывали на золотых рыбках в одном университете и получили чудовищно глупых рыбок. Ничему не могли научиться и ничего не помнили.

– А если ввести его человеку?

– По-моему, никто этого никогда не делал. Если подействует так же, как на лабораторных животных, можно стереть память о недавних событиях, может быть навсегда. Лично я предпочитаю магнезиум пемолин. Просто не знаю, как бы без него обходился. Что касается пуромицина, о его побочных эффектах Понятия не имею.

– Может кто-нибудь его купить?

– Любой врач, любая имеющая разрешение лаборатория или исследовательский институт. Во что ты вляпался, скажи на милость?

– Пока не знаю.

– Расскажешь когда-нибудь?

– Если не наскучу. Скажи, а что там насчет памяти и механических навыков пальцев?

– А поконкретнее?

– Просто прокомментируй.

– Кажется, у ствола мозга и у действующих двигательных нервов и мышц есть некая дополнительная функция памяти.

Мы обнаружили, что, если человеку с истинной амнезией, который работал всю жизнь, например, ювелиром, вручить ювелирную лупу, он обязательно неосознанно поднесет ее к глазу, вставит и закрепит, как монокль. Швея надевает наперсток на правильный палец, а был у нас как-то хирург с такой тяжелой афазией, что вообще не воспринимал реальность, но, когда ему в руку вложили хирургическую нить, начал одной рукой вязать маленькие прекрасные хирургические узлы, даже не сознавая, что делает. Продолжать?

– Нет. Вполне достаточно.

– Не поворачивайся спиной ни к кому, у кого в руках заметишь кирпич.

– Никогда в жизни. – Я поблагодарил и положил трубку.

***

Через час я стоял за кустами у пустого, предназначенного к продаже дома на берегу озера, глядя, как выезжающий с подъездной дорожки Пайков фургон поворачивает в мою сторону на пути в город. За рулем Бидди, рядом Морин – дочери Хелены, улыбающиеся блондинки, одетые для приема.

Логично предположив, что Том Пайк уже в городе, проверяет, все ли приготовлено, следит, чтобы о его гостях позаботились, я направился под покровом растительности вдоль обочины, потом по границе участка туда, откуда был виден большой дом. Отсутствовали обе машины. Москиты пели в ушах тонкими, голодными голосами, на ветку сосны прямо над головой прилетела голубая сойка, принялась меня всячески обзывать, обвиняя в неслыханных злодеяниях.

Я прошел через дорогу и двор к черному ходу, громко постучал и прислушался. Не получив ответа и после второй попытки, попробовал отодвинуть язычок замка, но дверная рама прилегала чересчур плотно, поэтому миновал заднюю часть дома и приступил к штурму замка на первых раздвижных стеклянных дверях с помощью короткого крепкого ломика, купленного по дороге в торговом центре с мыслью о прочной конструкции стального шкафчика, который стоял в ванной Морин. Металлическая защелка легко отскочила, стеклянные двери и жалюзи раздвинулись. Я порадовался, что они еще не поставили простое и эффективное устройство, которое сейчас все чаще используется для блокировки стеклянных раздвижных дверей, – круглую дюймовую деревяшку, отрезанную до соответствующей длины и уложенную в колею, по которой скользят створки.

Сунув ломик длиной в фут за брючный пояс крючком вверх, быстро поднялся наверх в комнату Морин. В застывшем воздухе чувствовался праздничный аромат духов и банного мыла, перебивавший постоянно присутствующие запахи лекарств. Встал на колени на вязаный коврик в ванной, обследовал замок стального шкафчика. Солидный на вид, с такой сложной скважиной для ключа, что для вскрытия, по моему мнению, понадобилось бы много времени и терпения. Острым концом лома я согнул стальной язычок, одной рукой придержал шкафчик, налег на ломик, замок внезапно поддался, отлетевший кусочек металла со звоном ударился в стену.

В шкафчике были обычные для ванной принадлежности и медикаменты, способные причинить детям вред, – йод, аспирин, медицинский спирт. Коробка одноразовых шприцев для подкожных инъекций. Набор прописанных лекарств – таблетки в баночках и в коробочках, и всего три пузырька для инъекций, с металлическими колпачками на резиновых пробках, через которые можно вытянуть шприцем бесцветное содержимое. На каждом стоял номер – один и тот же. Два полных, один наполовину пустой. Кажется, весьма скудный запас рядом с количеством игл, достаточным для поста дежурной медсестры. Аптека “Гамильтон”, торговый центр “Гроув-Хиллз”.

Я стоял на коленях, усиленно думая, автоматически прислушиваясь к звукам в доме. Бидди сказала, что научилась делать Морин уколы. Итак, прописанные транквилизаторы можно вытянуть из пузырька полностью или частично, а туда впрыснуть пуромицин. Я взял один полный и один наполовину пустой. Металлические колпачки на полных в целости и сохранности. Тут я понял, что озадачен расстановкой трех пузырьков. Они стояли посреди металлической полки, не у стенки и не у края. Другие предметы на других полках стояли у стенок, поменьше – спереди, повыше – сзади. Похоже, что-то вынули – то, что стояло за маленькими пузырьками.

Я поднялся, пошел на поиски, отыскал в комнате Бидди маленький фонарик, вернулся, снова встал на колени, направил луч света в самый угол металлической полки. На ней был совсем слабый налет пыли, а за маленькими пузырьками оказались четыре чистых круглых пятнышка размером с монету в пятьдесят центов. Значит, отсюда совсем недавно забрали четыре пузырька или ампулы.

Дедуктивные рассуждения опровергают сами себя, смахивая на старую резинку – чересчур вытянешь, лопнет. Мои выводы перешли в сферу, где слишком много подходящих альтернатив.

Вдобавок было подозрение, что я все время вывожу заключения на основании действий и реакций того, кто не делает ни единого шага по логически предсказуемой схеме.

Если из шкафчика что-то забрали, жизненно важное для пребывания Морин Пирсон в нынешнем младенческом состоянии, тогда либо нужда в этом отпала, либо она в этот дом никогда уже не вернется.

Я домчался до прокатного автомобиля минуты за две, не больше. Солнце садилось. Толстая дама, копавшаяся в цветочной клумбе, стоя на четвереньках, выпрямилась и, разинув рот, уставилась из-под полей огромной мексиканской соломенной шляпы на меня, выскочившего галопом на пригородный асфальт. Я ей помахал.

До города долетел минут за восемь, там и сям оставляя на асфальте черные полосы от покрышек. Новое здание громоздилось на высоких пилонах, так что внизу оставалось место для парковки. Земля вокруг еще хранила грубые следы строительных работ, еще висела большая вывеска с перечислением основных подрядчиков, архитекторов, субподрядчиков и будущих арендаторов, часть тротуара была огорожена, тянулись временные деревянные тротуары. Уже за пять кварталов я в сумерках видел освещенные окна верхнего этажа. Под зданием стояло десятка четыре автомобилей, небрежно сбившихся в кучу возле ведущих в здание лестниц и пандуса. На неосвещенной стоянке они походили на мирное стадо неких жвачных животных, устроившихся на ночлег. Я начал было пристраиваться, потом подумал, что, если захочется поскорее уехать, приехавшие попозже загородят дорогу. Свернул направо, отъехал подальше, поставил автомобиль носом вперед неподалеку от въезда, немного правее, вылез, схватил с сиденья пиджак и оделся. Под переднем сиденьем лежали револьвер и лом, поэтому я запер Дверцы.

Только сделал первый шаг к стаду машин и входу в здание, раздался слабый кошачий крик, тонкий вой, а затем тупой, плотный, тяжелый удар, после которого крик оборвался. Что-то глухо хлюпнуло, словно кто-то сбросил на кошку мешок с мокрым песком. Потом донесся странный отголосок – звучное низкое “бр-рынь”, от вибрации перенапрягшейся конструкции над головой. Я свернул с подъездной дороги к тротуару. В этом месте корпус здания отступал назад, так что крыша над передней частью стоянки была только в этаж высотой.

Прохожих на улице не оказалось. На самом дальнем углу стояли машины в ожидании переключения светофора. Я подошел к временному деревянному тротуару, крытому для безопасности пешеходов. Подпрыгнул, схватился за деревянный край, влез на дощатую крышу, перебрался оттуда на постоянное перекрытие над участком парковки внизу.

Перекрытие шло в глубину футов на пятьдесят при ширине около ста пятидесяти. На горизонте на западе тянулась длинная красная бледнеющая полоса, гаснущий дневной свет окрашивал все вокруг в разные оттенки серого. Разглядев выходящие на крышу двери здания, я сообразил, что задумана она как патио – может быть, для обедов на открытом воздухе в расположенном в новом здании ресторане.

Видно, сюда поднимали крупные предметы – мебель, оборудование, – распаковывали и заносили через двойные двери. У стены были свалены остатки деревянной решетчатой тары, разбитые и расщепленные, различные упаковочные и перевязочные материалы. Стена вздымалась на двенадцать этажей, прямо к освещенным окнам верхнего. Сразу за обломками контейнеров и выброшенной упаковкой я наткнулся на тело Морин Пирсон Пайк.

Она лежала на спине футах в трех от угла здания, почти параллельно стене. Верхняя часть тела чуть ближе, чем ноги. В серо-голубом костюме, белой блузке, одной голубой туфле-лодочке. Другая валялась рядом. Я заметил цвет костюма, когда они с Бидди проезжали мимо.

Она выглядела безобразно, хотя лицо не было повреждено. При ударе под прочной человеческой оболочкой все превратилось в сплошную кашу. Это был длинный тюк грубой трубчатой формы, еще скрывающий разорванное мясо и раздробленные кости, кроме одного места, где розовые осколки прорвали у локтя левый рукав костюма. Рот широко открыт, неподвижен. Глаза полузакрыты. Распластанное на крыше тело утратило обычные контуры, так что женские формы исчезли.

Словно с точным расчетом она почти всем телом упала на смятый лист грубой коричневой оберточной бумаги. Это была вощеная водонепроницаемая бумага для обертки тяжелого оборудования, которое транспортируют в деревянной решетчатой таре, прикрепляя болтами к крепким брусьям. На месте разрыва было видно, что бумага двухслойная, с черной гофрированной сердцевиной.

Я присел рядом на корточки. Дотронулся до блестящих волос, потом закрыл ей глаза. Чувствовал резкий запах внезапной смерти, остывающего мяса, начала процесса разложения. Все еще сидя на корточках, вытянул шею, взглянул вверх. Ни одна голова не торчит, не глазеет в нездоровом восторге вниз, в пологое ущелье, на катастрофическое падение.

Оглянулся на здание через дорогу, гораздо старше, конторское, четырехэтажное. Все окна темные. Сдвинул край придавившего бумагу контейнера, осторожно уложил на бумагу ее ноги. Взялся за угол, приподнял, обернул, подоткнул под другой бок. Прошел между ней и стеной, помедлил, толкнул тело, перекатил. Одного куска бумаги мало. Нашел другой, побольше, с простыню, быстро расправил, сунул кончик под тело, завернул наполовину, подогнул углы сверху и снизу, завернул целиком. В куче досок увидел несколько мотков крепкой толстой веревки. Отрезал три куска перочинным ножом, обвязал посередине, сделав длинную ручку, завязал еще в двух местах по обоим краям.

Завязывая узлы, стал забываться. Осознал, что узлы получаются чересчур аккуратными, а сам я удовлетворенно вздыхаю, оценивая замечательную работу и красивые чистенькие узлы. Поэтому отошел от кошмарного свертка, быстро осмотрелся и нашел место, удобство которого превосходило ожидания, – служебный люк в боковой стене здания, приблизительно в три квадратных фута. Четыре больших болта удерживали металлическую плиту. Я их выкрутил. Люк под плитой был всего фута в два глубиной и заканчивался решеткой, прикрывавшей какие-то воздушные фильтры.

Я вернулся к телу, посмотрел вверх, на окна здания через улицу. Потом поднял упрямую, неуклюжую, невероятно тяжелую ношу. Пришлось поставить тюк стоймя, обхватить и тащить заплетающейся, напряженной походкой шестьдесят футов по крыше к открытому служебному люку. Бумага сильно хрустела, тело мрачно сопротивлялось. Я втолкнул его в люк в сидячем положении, спиной вниз, потом согнул ноги в коленях и запихнул. Оно привалилось к решетке.

Сверток. Перевязанный и уложенный. Девушка в грубой бумажной коричневой упаковке. Мне пришло в голову, что я, зная по распределению веса, где голова, а где ноги, забыл, где перед, где спина. Значит, либо ее усадил, либо…

Тошнотворный, вязкий, липкий ужас блокировал мозг, лишил возможности думать и двигаться. Содрогнувшись, я с грохотом бросил на место металлическую крышку, плотно закрутил болты. Только выпрямившись, почувствовал, что вспотел, рубашка, пиджак, пояс брюк насквозь промокли.

Быстро пробежал крышу, убедился, что меня никто не видит, спрыгнул на деревянный навес, оттуда на тротуар. Идя к входу, свернул, услыхав предупредительный автомобильный гудок. На прием прибыли очередные гости. Я не стал спешить и пропустил их к лифту.

Глава 18

Когда я вышел из лифта, прием был в разгаре. Золотистый ковер, плотный, упругий. Кондиционеры усердствуют, поглощая избыток табачного дыма и испарения человеческих тел. Гул, жужжание десятков одновременно звучащих голосов. За стойкой бара, установленной во впечатляющем приемном зале “Девелопмент анлимитед”, двое мужчин в красных пиджаках. Официантки лавируют, тщательно прокладывая себе путь сквозь толпу, балансируя подносами с коктейлями и закусками. В каждый экзотический деликатес воткнута зубочистка. Девушка в золотом мини, золотой ковбойской шляпе, с золотой гитарой расхаживает с застывшей улыбкой, научившись сохранять ее во время пения.

Поднимаясь один в лифте, я рассматривал себя в зеркале. Лицо какое-то помятое, не соответствующее. Для соответствия разгладил его пальцами. Один глаз вроде бы больше и ярче другого, чего я никогда раньше не замечал. Легкий пиджак достаточно темный, так что следов пота не видно. Но это был нервный пот – ледяной. Я не только ощущал собственный лошадиный запах, но и чувствовал, что, если мальчик с конюшни не выведет меня перед стойлами, а потом не разотрет, я отброшу копыта.

Гости принадлежали к деловым и инвестиционным кругам – преуспевающие мужчины Форт-Кортни со своими женщинами. Профессионалы, производители, банкиры, торговцы, подрядчики, торговцы недвижимостью, брокеры. Сорок, пятьдесят, шестьдесят. Звучные голоса выражают уверенность, оптимизм, ничтожные убытки, прирост капитала. У многих женщин острый вопрошающий взгляд, оценивающий прическу, одежду, манеры друзей и знакомых, проверяющий, кто с кем пришел.

Можно с легкостью отличить служащих офиса. Они моложе, напряженнее, тратят больше усилий, чтобы казаться общительными и приятными. Я для прикрытия получил в баре выпивку и направился через, видимо, самую длинную часть помещения, через пенал, который скоро заполнят девушки, архивные шкафы, столы, копировальные аппараты, электронные счетные машины.

Бидди Пирсон оказалась в небольшой оживленно беседовавшей компании в дальнем конце зала. Я пробрался к ней мимо других занятых разговорами групп. На ней был бирюзовый костюмчик – маленький пиджачок и короткая юбка. Слева от плеча до бедра пиджак и юбка застегнуты на пять больших старомодных пряжек, три на пиджаке, две на юбке. Чулки декоративной вязки из плотной белой пряжи, с такими же крупными ячейками, как стандартный рыболовецкий трал.

Заметив меня, она явно обрадовалась, что мне польстило, адресовала приглашающий взмах, представила Джеку и Элен таким-то, Уорду и Элли вот этаким. Я постарался развернуться и отгородить ее от компании, чтобы та рассосалась. Я не доверял собственному голосу. Боялся захрипеть. Но вопрос вышел вполне пристойно:

– Как дела?

– Замечательно! Том ужасно доволен. Согласитесь, декоратор проделал сказочную работу.

– Очень мило.

– Мори ведет себя просто прелестно! Кажется, понимает всю важность события, правда. И держится вполне изящно. – Она приподнялась на цыпочках, задрала голову, высматривая Морин.

Что ж, притворись, будто видел ее, перемолвился мимоходом.

– Выглядит в самом деле очаровательно. Ей идет этот цвет.

– А! Вы ее уже видели?

– Да. Внизу, в вестибюле.

Бидди была занята поисками, поэтому до нее дошло далеко не сразу. Она повернулась ко мне:

– Что? Где?

– Внизу, в вестибюле.

– Когда?

– Не знаю. Я всего только выпить успел. Должно быть, минут пять назад… Я выходил из лифта, она заходила. Пальцы стиснулись у меня на запястье.

– Одна?

– Да.

– Боже мой, Тревис, почему вы не остановили ее и не привели сюда?

– Слушайте, Бидди, она прекрасно выглядела. Сказала, чтоб я поднимался, присоединялся к гостям. Сказала, должна что-то взять из машины. Обещала сейчас же вернуться. Неужели надо было хватать ее, тащить сюда с визгом и дракой?

– Ох, она ведь ужасно хитрая! Ну, тогда и черт с ней. Именно в тот момент, когда все так хорошо… Том сомневался, стоит ли ее везти. Она казалась такой.., собранной. Извините. Лучше пойду найду Тома. Я-то думала, она с ним… А он, наверно, думает, что она со мной. Ему станет плохо, совсем плохо…

Я разобрался в окнах, сориентировался и пошел по широкому коридору, который вел мимо небольших кабинетов. Мимо меня туда-сюда двигались толпы, кто-то из служащих “Девелопмент анлимитед” водил экскурсии. Завернув за угол, я вошел в кабинет, выглянул, сообразил, что нахожусь не более чем в пятнадцати футах от стены, выходящей на улицу, – слишком близко. Снова свернул за угол, предположил, что в нужном мне кабинете дверь должна быть закрыта. Почти все были открыты для осмотра.

Совсем маленькая рыжеволосая женщина, семенившая мимо, остановилась, уставилась на меня. Вся в зеленом, с кучей бриллиантов, с широкой улыбкой прямо с рекламы мартини.

– Привет, дорогой! Вы какой-нибудь новый инженер? Я – Джоэни Мейс, дальше по коридору.

– Привет, Джоэни Мейс. Я не инженер. Я таинственный гость.

– С неприлично пустым бокалом? Ужас! Стойте на месте, таинственный гость. Не двигайтесь. Не дышите. Я вас обслужу.

И засеменила прочь. Моя сторона коридора была пуста. Слышались приближающиеся голоса. Я открыл дверь, шагнул в маленький кабинет. Свет не горел. Закрыв дверь, увидел, что он завален картонными папками с бланками и подсобными материалами. Пробрался к окну – центральная створка крепко закрыта, узкие с обеих сторон приоткрыты вовнутрь дюймов на восемнадцать и держатся на защелке. Высотой они были в пять футов, и еще фут от пола. Окно слева открыто. Я высунулся и посмотрел вниз – оно. Закрыл его, натянув рукава пиджака на ладони, нажал на ручку, пока она полностью не защелкнулась. Повернувшись, наступил на что-то мягкое. На ощупь можно догадаться, что это маленькая кожаная вечерняя сумочка. Я сунул ее под рубашку, затянув ремень еще на одну дырочку.

Осторожно, на дюйм, приоткрыл дверь. Приближалась погруженная в разговор группа. Когда она прошла, я улучил момент, вышел, возможно с излишней небрежностью, но вокруг не было никого, кто освистал бы плохую игру. Прислонился к стене в коридоре. Миссис Мейс несла выпивку, торопилась, высоко держа бокал, гордясь своим достижением. Мартини был чрезвычайно поганый. Я рассыпался в экстравагантных благодарностях. Она объявила, что я должен прийти в воскресенье поплавать в ее бассейне. Соберется компания пловцов. Выпьем несколько галлонов шампанского. Вкуснейшего. Ну конечно.

Плетясь следом за группой, мы попали в конце концовв большой зал. Бидди быстро подошла, отвела меня в сторону. Вид у нее был решительный и сердитый.

– Трев, я не оповестила Тома и не собираюсь. Раньше или позже он обнаружит исчезновение, этого будет вполне достаточно. Я просто не позволю своей сестре портить ему прекрасный день. Она и так достаточно напортила. Не окажете ли по своей доброте совершенно особое одолжение?

– Разумеется.

– Идите вниз и начинайте проверять каждый бар, какой отыщете. Их тут немало в районе трех-четырех кварталах. Если найдете ее в не совсем плохой форме, пожалуйста, приведите назад. Если в плохой, побудьте с ней, посадите в фургон, который стоит там внизу. Номер…

– Я знаю машину.

– Огромное спасибо! Бедный Трев! Вечно оказывает дурацкие услуги жуткой семейке Пирсонов. И послушайте, дорогой, никогда даже не намекайте Тому, что я знала о ее уходе. Он убьет меня. Посчитает, что я должна была ему сразу сказать. Но пропади все пропадом.., и.., еще раз спасибо.

Я начал медленный путь через толпы гостей. Пришлось пройти мимо компании, которая застыла в уважительном внимании, слушая Тома Пайка. Он стоял – высокий, энергичный, смуглый, красивый, чуть-чуть сутулый, чуть-чуть простоватый, чубастый, слегка ко всем снисходительный – и низким, звучным, прекрасным голосом изрекал:

– ..ответ даст возможность создания рабочих мест в центральных городских районах, если мы намерены продолжить создание жизнеспособной экономической базы в центре Форт-Кортни. Вкладом нашей компании в это прекрасное здание будет – если у всех у нас хватит смелости и дальновидности – закрытый торговый центр. Он займет тот небольшой квартал на Принсесс-стрит. Обновление города поможет избавиться от устаревших складов, освободить улицы в центре города, и я не вижу причин, которые помешали бы нам…

Рядом со мной кучка разодетых леди восторженно вздыхала над чем-то только что до смерти их поразившим и ускользнувшим от прочих потенциальных инвесторов.

Я спускался вниз в лифте с молчаливой супружеской парой. Она пристально смотрела в потолок небольшой кабины, чопорно поджав губы, насупив брови. Он уставился в синий коврик под ногами, стиснув зубы и мрачно задумавшись. Когда мы шли к стоянке, она, не принимая в расчет, что я близко, проговорила глухим равнодушным тоном:

– Почему бы тебе, дорогой, не позволить мне ехать домой в одиночестве? Сам же можешь вернуться и сколько угодно лапать вульгарную задницу Глории. Ей, должно быть, недостает знаков внимания.

Он не ответил. Я подошел к своей машине, отпер, сел и так крепко вцепился в руль, что захрустели костяшки пальцев. Так плотно зажмурился, что увидел взлетающие ракеты и огненные кольца. Выпадают маленькие удачи, ибо противникам всегда везет попеременно, а когда долго ведешь игру, постигаешь шансы на выигрыш и проигрыш. Бидди мне помогла. Я этого не ожидал. Я ожидал, что она ему скажет, как Макги видел Морин, вышедшую другой дорогой, не той, о которой он точно знал, и он ринется на меня, подойдет поближе, можно будет увидеть, что он собой представляет. Но вышло даже лучше.

Теперь надо найти Стейнгера, да поскорее.

***

Стейнгера я нашел только в четверть десятого. Объявил ему: если все сразу же будет записано, в дальнейшем сбережем массу времени и кучу вопросов.

– Вид у вас странный, – заметил он. – Вроде как бы испуганный.

– Такой уж день выдался, Эл.

– В чем, вообще, дело?

– Сперва организуйте запись.

– Ладно, ладно!

И он, оставив Наденбаргера посреди дороги курсировать самостоятельно, поехал со мной в моей машине в полицейское управление. Я сказал, что по возможности предпочел бы рассказывать в автомобиле. Он вернулся с обшарпанным старым магнитофоном и микрофоном размерами с зажигалку. Я отыскал ярко-белый знак въезда на шоссе 30, остановился в дальнем конце задом к ограде. Бесстрастная девушка долго подходила, чтобы принять заказ, долго ходила за двумя чашками кофе, пристраивала поднос к машине. Стейнгер проверил магнитофон. Он немного шипел, но не слишком. Головки следовало почистить и размагнитить.

Он перемотал пленку, включил запись, назвался, продиктовал дату и время, объявил, что записывает добровольное заявление Тревиса Макги в таком-то и таком-то месте, что это заявление имеет определенное отношение – пока неизвестно какое – к насильственной смерти мисс Пенни Верц от колотой раны и что упомянутая жертва была знакома с поименованным Макги. Вздохнул, передал мне микрофон.

Как только я начал, Стейнгер окаменел и выпучил на меня глаза. На протяжении повествования до того страстно хотел меня перебить, что совершал небольшие рывки и подскоки, но я не дал ему ни малейшей возможности. В один момент он скорчился, закрыв глаза руками, и послышался скрежет зубов. Я закончил, включил перемотку.

– Хотите, опять прокручу? Можете задавать вопросы.

– Нет, нет. Не сейчас. О Господи Иисусе, всеблагой и всемилостивый! Ах ты, гнусный, тупой подонок! Ох, и как мне могло взбрести в голову, что у тебя в мозгах есть хоть одна извилина! Надо было мне взять тебя, глупого гада, и закрыть за железной дверью. Господи Боже, у меня полночи уйдет только на изложение обвинений. И тебе хватило наглости, силы, идиотской.., настырности просить меня лезть за трупом в дурацкую дыру, заявить, будто нашел его в канаве, не позволять провести опознание, держать в морозильнике как Джейн Доу[17], Бог весть сколько времени… Нет! Черт возьми, Макги! Нет! – Крик был полон страдания.

– Почему вы не хотите спросить меня кое о чем? Может быть, после этого успокоитесь, Стейнгер. У вас вся ночь впереди, успеете забрать тело.

Он кивнул. Я включил магнитофон.

– Вы абсолютно уверены, что она была мертва?

– Она упала на бетон с высоты в сто двадцать футов.

– Хорошо! Вы отдавали себе отчет, что уничтожали возможные свидетельства преступления, прикасаясь к наружной и внутренней ручкам дверей кабинета, закрывая окно, забрав сумочку?

– Он наверняка не оставил ничего существенного. Я и тело передвигал. Выпрыгнула она, упала или ее столкнули – труп выглядел бы одинаково.

– Но чего вы хотели добиться? Я выключил микрофон.

– Эл, вы что, не хотите играть на моей стороне?

– Не могу! Это настолько из ряда вон…

– Кто может дать разрешение на попытку сыграть по-моему? Ваш босс?

– Старик Сэм Тепплер? Он рухнет замертво при одном намеке.

– Как насчет государственного прокурора вашего судебного округа, Гаффни?

– Гаффнер. Его зовут Бен Гаффнер.

– Есть какой-нибудь шанс получить его согласие? Прокуроры бывают разные. К какому он типу относится?

Эл Стейнгер вышел из машины, хлопнув дверцей, медленно обошел вокруг автомобиля, шаркая по асфальту ногами, поддергивая брюки, потирая шею. Подошел, посмотрел на меня поверх прицепленного к дверце подноса.

– Гаффнер работает четвертый срок. Пользуется дьявольским уважением. Но никто с ним не сблизился. Любит наказывать, никому не дает спуску. В курсе всех дел. В игрушки не играет, выстраивает свои дела точно каменные стены в старые времена. Могу сказать только.., может и согласиться. Придется выложить ему всю историю, от начала и до конца. Он прямой, крутой, сам себе таким нравится. Но я с ужасом думаю, как мне ему объяснить, почему вы сейчас не за решеткой, Макги.

– Давайте попробуем.

Он пошел к телефонной будке на углу бензозаправки через хайвей, я наблюдал за ним в течение долгого разговора в освещенной кабине. По вялой походке на обратном пути нельзя было догадаться о полученном ответе.

Стейнгер сел рядом со мной, плотно закрыл дверцу.

– Он в пятидесяти пяти милях отсюда, в округе Лайм. Сказал, выезжает минут через десять. Захватит с собой пару сотрудников. Они ездят быстро. Откроют в суде какой-нибудь зал для слушаний. Там мы с ними и встретимся.

– Что вы ему сказали?

– Что один псих просит меня помочь спрятать тело жертвы убийства.

– А он что сказал?

– Спросил, зачем звоню. Я объяснил, что, возможно, у психа имеется неплохая идея. Он решил приехать послушать. Не думаю, что он купится.

– Стоит попытаться продать.

– Почему я вас не запер покрепче?

– Потому что в душе вы весьма славный малый.

Я помигал фарами, пришла девушка, забрала поднос, получила деньги. Стейнгер связался со своим офисом, сообщил, что сменяется чуть пораньше полуночи, и попросил диспетчеру оповестить Наденбаргера.

Мы подъехали к зданию суда. Он нашел ночного дежурного, попросил открыть небольшой зал рядом с судейскими кабинетами на втором этаже и велел ему встать у боковой двери со стороны стоянки в ожидании приезда мистера Гаффнера.

Трубки ламп дневного света осветили потертый красный ковер, стол под красное дерево, окруженный десятью стульями. В зале без окон воздух был застоявшимся, спертым. Стейнгер повозился с термостатом, что-то щелкнуло, повеяло прохладой. Мы принялись раскладывать на засаленной столешнице всякую всячину. Два пузырька с прописанными препаратами, один частично использованный. Жучок с двумя головками. Магнитофон, шнур которого воткнули теперь в розетку. Плоскую голубую сумочку в тон голубым туфлям-лодочкам, завернутым в бумагу вместе с мертвой женой Тома Пайка. Револьвер Холтона. Ломик, который оставил следы насильственного вторжения в раздвижные стеклянные двери и в стальной медицинский шкафчик.

Мы ждали Гаффнера. На губах Стейнгера играла слабая, усталая улыбка.

Глава 19

Бен Гаффнер уселся в центре за длинным столом, указав мне место напротив, а Стейнгеру слева от меня. Двое помощников прокурора сидели по бокам от него. Худой, бледный, по имени Рико – старший следователь. Кругленький рыжий Лозье, молодой адвокат, помогал Гаффнеру на выездных сессиях суда.

Гаффнер любил порядок. Он в удобном порядке разместил перед собой желтый официальный блокнот, четыре остро отточенных желтых карандаша, стеклянную пепельницу, сигареты и зажигалку. Рико принес магнитофон “Сони-800”, подключил, вставил новую пленку, проверил, водрузил микрофон на книгу, положив ее в центре стола, вновь проверил, отрегулировал громкость и кивнул Гаффнеру.

Только тогда Гаффнер взглянул прямо на меня. Медленно вращались кассеты с пленкой. У него была лунообразная физиономия, а все мелкие, тонкие черты сосредоточились в центре луны. Волосы стрижены коротко, за исключением седого курчавого хохолка спереди, похожего на моток стальной проволоки. Глаза с необычным желтым оттенком, причем прокурор обладал способностью смотреть не отрывая глаз, не мигая, абсолютно без всякого выражения. Довольно эффективно.

– Ваше имя? – проговорил он наконец. Никаких отличительных признаков в голосе, в речи. Никакого акцента, намека на происхождение.

Имя, возраст, адрес, род занятий, семейное положение, местный адрес.

– Как я понял, вы делаете добровольное признание, мистер Макги. Должен предупредить…

– Я осведомлен о своих правах относительно дачи невыгодных для себя показаний, молчания, присутствия адвоката и прочего, мистер Гаффнер. Свободно и добровольно отказываюсь от них без каких-либо угроз, обещаний и принуждения с вашей стороны.

– Очень хорошо. Опишите мне собственными словами ваши действия, связанные с инкриминируемым вам преступлением…

– Так дело не пойдет, мистер Гаффнер.

– Оно пойдет так, как желательно мне.

– Тогда вы напрасно проделали долгий путь. Эл, ведите меня за железную дверь.

Пока Гаффнер сверлил меня желтым взглядом, можно было медленно сосчитать до десяти.

– Что же вы предлагаете, мистер Макги?

– Я хочу начать с событий пятилетней давности, рассказать, где и как познакомился с Хеленой Пирсон Трескотт и ее дочерьми. Не отниму у вас времени подробностями, не имеющими отношения к делу, которое, надеюсь, вы сможете вынести на рассмотрение Большого жюри. Кое-какие последующие события будут предположительными.

– Меня не интересуют ваши предположения.

– Меня не интересует ваша незаинтересованность моими предположениями. Я намерен вам их изложить вместе с имеющимися у меня фактами. Без предположений факты вместе не свяжутся. Просто придется вам все это вытерпеть, мистер Гаффнер. Утешьтесь возможностью получить несколько ниточек.

После очередного долгого немигающего желтого взгляда он согласился:

– Тогда приступайте. Постарайтесь не отвлекаться. Когда я вот так подниму руку, прервитесь, пожалуйста. Значит, мне надо сделать заметку в блокноте. Как только закончу писать, продолжайте, по возможности с того, на чем остановились. Ясно?

– Абсолютно.

На рассказ ушло много времени, обе стороны пятидюймовой кассеты с пленкой и половина другой. Прокурор исписал много страниц – быстро, аккуратно, очень мелко.

Выстроенная мною цепочка мотивов и логических заключений свелась к следующему.

Доктор Стюарт Шерман в самом деле убил жену, и следователь по особым делам округа Кортни Дэйв Брун в ходе расследования наткнулся на нечто дающее достаточные основания для вынесения Большим жюри обвинительного приговора. Однако практикующий врач был гораздо полезнее Дэйву Бруну, чем обвиненный убийца. Такой сообразительный тип, скорее всего, ненадежнее спрятал улику. Возможно, пообещал доктору помощь и молчание в обмен на письменное признание, которое можно использовать для шантажа.

Затем учтем узкую лазейку, найденную Томом Пайком во время расследования его неэтичных брокерских действий. Вмешательство мисс Гулды Веннерсен кажется необычайно удачным. Можно предположить, что Дэйв Брун сделал шаг, оказав Пайку огромную услугу ради собственной выгоды. Может быть, он откопал сведения, позволяющие прижать Веннерсен, может, уже что-то было в запасе и он ждал только случая поэффективнее использовать компромат. Это дало Бруну определенную власть и над Пайком, который все больше и больше преуспевал.

Затем Хелена Пирсон Трескотт перед первой операцией сообщила дочерям об условиях завещания и о неожиданных размерах капитала. Морин наверняка поделилась новостью с Томом. Потом хирург, доктор Билл Дайке, известил Тома Пайка, не уведомив дочерей, что страдавшая раком толстой кишки Хелена не выживет. В связи с условиями завещания ожидаемый младенец внезапно превратился в потенциальную угрозу, как претендент на значительную долю наследства. Идеальная схема – кончина Хелены, потом бездетной Морин и женитьба Тома Пайка на Бриджит.

Случайно или по плану, домашним врачом оказался доктор Шерман. Можно предположить, что Пайк с Бруном, связанные взаимовыгодными отношениями, стали сообщниками. Доверие гарантировали разнообразные отрывки опасной информации, хранившиеся в надежном месте и подлежавшие огласке только после смерти одного из заговорщиков.

На Шермана оказали давление, вынудив вызвать у Морин Пайк спонтанный выкидыш. Есть препараты, серьезно нарушающие функцию почек. Сделайте инъекцию, иначе вам грозит полное разоблачение, позор, а возможно, пожизненное заключение. Все вышло вполне удачно: Морин тяжело заболела.

Переходим теперь в сферу чистых предположений. Почему возникла необходимость стереть воспоминания Морин о ближайшем прошлом? Может, она заподозрила, что укол, сделанный доктором Шерманом, убил ребенка? Или, что несколько вероятнее, будучи вроде бы в коме, слишком много услышала из некоей тихой беседы доктора Шермана и ее мужа? Женщина ни в коем случае не умолчала бы об этом. Оставалось либо уничтожить память Морин, либо убить ее, невзирая на неизбежную потерю денег. Шерман экспериментировал с памятью животных с сохранением приобретенных навыков, с периодом времени, за который они забываются. Как лечащий врач, он мог с легкостью ввести Морин большую дозу пуромицина. Когда память обо всех событиях последних дней начисто испарилась, Пайк, вероятно, быстро сообразил, с какой выгодой можно воспользоваться этим эффектом. С его помощью он собирался приступить к подготовке смерти жены, которая должна была умереть за Хеленой, а заодно заманить и держать в доме Бриджит, которая могла влюбиться в красавца мужа сестры.

После возвращения Морин из больницы Том Пайк с невольной помощью Бидди держал жену на пуромицине. Функция ее повседневной памяти фрагментарна, подавлены приобретенные навыки. Побочный эффект – возвращение в детство, к чувственным удовольствиям, стремление к бегству. Но это помогало держать рядом Бидди, которая не могла оставить сестру. Еще при жизни Хелены Том Пайк подготавливал сцену для самоубийства жены. Одна из попыток должна была стать успешной. Он ничем не рисковал, напичкав ее снотворным, выждав на первый взгляд рискованный период времени, а потом придя на помощь. Она ничего не помнила. Пайк нисколько не рисковал, уложив ее в горячую ванну, сделав два пробных надреза и один глубокий, выждав и выбив незапертую дверь. Она ничего не помнила и не догадывалась, что он сам привязал к балке грубо и неуклюже сплетенную веревку.

Только он не знал, что обычно потенциальные самоубийцы придерживаются одного способа, максимум двух. А тут было четыре.

Кажется, ясно, почему доктор Шерман становился опасным. Мало-помалу он осознавал, что свидетельство об убийстве его жены вряд ли будет когда-нибудь пущено в ход, так как по предъявлении обвинения он сообщил бы и об искусственном выкидыше, устроенном по просьбе Пайка и под давлением со стороны Бруна, и о том, как Пайк вводил Морин полученный от него препарат, который воздействует на мозг, вызывая эффекты, ошеломляющие неврологов и психиатров. Тем временем его заставляли вкладывать в сделки Пайка все заработанные деньги и даже средства от продажи страховых полисов. Может быть, Шерман замкнулся о признании. Может, стал вымогать деньги у Пайка за поставку пуромицина.

Как было совершено убийство? Пенни Верц за неделю до собственной смерти видела сон, который ей о чем-то напомнил. Потайная дверца во лбу Шермана, оранжевый огонек вроде того, что мигает на контрольной панели “Дормеда”. Сосчитай вспышки. Может быть, она вспомнила случайное замечание Шермана о неких сложностях в обращении с аппаратом, который он достал для Морин Пайк и с которым учил обращаться Бидди?

Тщательная проверка, возможно, покажет, что в ночь смерти доктора Хелена и ее дочери уезжали на Кейси-Ки. Может быть, обнаружится, что Том Пайк уезжал из города, в Орландо или в Джэксонвилл. Там он взял напрокат машину, вернулся домой, положил портативный “Дормед” в чемоданчик и понес в кабинет Шермана для проверки. Аппарат тяжелый. Чемодан светлый.

Видели, как из кабинета Шермана вышел высокий мужчина. Высокий – понятие относительное. Пайк совсем не высокий. Впрочем, рост настолько запоминается, что пара ботинок на очень высокой подошве служит отличнейшей маскировкой. У меня есть пара с подошвами почти в четыре дюйма. Мои шесть футов четыре дюйма увеличиваются при этом до шести и восьми. Я ношу с ними пиджак на пару дюймов длиннее обычного. Люди запоминают размеры. Запоминают, что видели великана. И почти ничего больше не помнят.

Абсолютно естественно принести аппарат на проверку к Шерману. “Морин жалуется, что ей больно. Мы с Бидди проверили – и действительно, поначалу чувствуется короткая резкая боль. Попробуйте, и увидите”.

Через несколько секунд доктор заснул при максимальных импульсах. Вытащить у него из кармана ключ, отпереть сейф с наркотиками. Закатать рукав, завязать жгут на предплечье, ввести смертельную дозу морфина, развязать жгут. Забрать из задней комнаты весь пуромицин. Немного обождать, снять парик, отключить аппарат, уложить в чемодан и уехать.

С Элен Баумер могли возникнуть проблемы. Попросить Бруна найти способ заткнуть ей рот. Брун легко справился с этим.

Холтон и медсестра Верц пустились в крестовый поход. Возможно, они ничего не сумели бы обнаружить. Брун дознался и сообщил Пайку, что Холтон с медсестрой вступили в интимные отношения. Значит, надо шепнуть новость Дженис. Неверность заразительна, а жена Холтона может стать хорошим источником информации об успехах его независимого расследования. Организуй с ней случайную встречу. Прояви сочувствие, сыграй на ее обиде и разочаровании. Оставайся на платонической стадии, но будь скрытен и осторожен, как при физической близости, – если узнает Бидди, навалятся новые трудности.

Смерть Хелены. Может быть, нарастает необходимость в деньгах, в крупной доле ее состояния. После убийства Шермана Брун получает новую компрометирующую информацию и, возможно, дороже обходится Тому Пайку.

Приезжает Макги, добавляя хлопот Тому Пайку, узнавшему, что Хелена послала ему письмо. Вдруг она что-то заподозрила? История о розысках “Лайкли леди” кажется неубедительной.

Тут Пенни Верц задает Пайку пару вопросов. Вы сообщали доктору о проблемах с “Дормедом”? Он проверял его по вашей просьбе?

Посадить Бруна на хвост Макги. Брун докладывает о просьбе Холтона обыскать номер в мотеле. После чего, говорит Брун, Холтон, сестра и Макги провели вместе немало времени в этом самом 109-м номере. Потом Холтон ушел, а сестра оставалась всю ночь. Но, к тому времени Пайк придумал, как быть с Пенни Верц. Уже устроено воскресное свидание с Дженис. Он временно перевел Веннерсен в Джэксонвилл и завладел ключом от ее квартиры, через два дома от мисс Верц.

В этот миг я почему-то обратил внимание на Стейнгера, посмотрел на него и увидел, что он сверлит меня негодующим, сердитым взглядом.

– Простите, Эл. Думаю, не сумев встретиться с Дженис, он отправился на квартиру один. По-моему, если бы встретился и она последовала за ним в своей машине, они добрую часть дня занимались бы там любовью. В конце концов, впоследствии она все равно никому бы не рассказала об этом. Потом, обождав, когда Дженис заснет, он мог отправиться к Пенни. Она его впустила бы. Можно было убить ее любым подвернувшимся под руку орудием, вернуться, ввести спящей женщине большую дозу пуромицина, притащить ее в сонном состоянии к Пенни, закрыть дверь и уехать. Она оказалась бы в квартире медсестры, спавшей с ее мужем. Амнезия в результате эмоциональной травмы. Не такая уж редкость. Но он долго лежал, думал, наверно, решил рискнуть. Кровь брызнула на ботинки и на обшлага. Он вернулся в квартиру Веннерсен, смыл кровь с себя, с пола, сжег тряпки в камине. Горничная вычистила камин в понедельник.

– Кто это подтвердит? – спросил Гаффнер.

– Лучше всего Том Пайк. Мой источник недоступен. Я напрочь забыл, кто это мне рассказал.

– Можем дать вам побольше времени, посидите подумайте.

– У меня жуткая память.

Желтый взгляд. Легкое пожатие плеч.

– Продолжайте.

Может быть, продолжал я, расследование покажет, что Том Пайк прилетел в Джэксонвилл в воскресенье утром, располагая кучей времени для прямого звонка Рику Холтону, и нашептал ему про записку, зная, что тот очертя голову ринется на поиски. Выудив у Наденбаргера содержание записки, он вдруг увидел возможность драматически решить таким образом проблему Макги, а заодно вывести из игры самого Холтона.

Но дело не выгорело, и Пайку пришлось опять напустить на меня Бруна. Мне намекнули, что Бруну вполне могут принадлежать сорок многоквартирных домов в Сауттауне, так что, может быть, любопытно выяснить, почему он так хорошо живет и имеет возможность приобретать недвижимость.

В итоге я понял, что должен проникнуть в дом Пайка, где и прихватил вот эти вещи. Об этом подробно рассказано на пленке Эла, которую предлагаю послушать.

И мы послушали. Я радовался перерыву – у меня пересохло в горле.

Одного члена компании недоставало. После моего рассказа о письме с чеком на двадцать пять тысяч долларов, которое переслал доктор Уинтин Хардахи, сперва готовый помогать, а потом полностью отказавшийся иметь со мной дело, Гаффнер послал мистера Лозье, знакомого с Хардахи, доставить последнего, не сообщая зачем.

Лозье вернулся один, тихо сел, дослушал запись, сделанную в автомобиле.

Гаффнер повернулся к нему и спросил:

– Ну?

– Ну, сэр, пожалуй, я в жизни не слышал такого безумного…

– Я вас про Хардахи спрашиваю.

– Сэр, я не стал объяснять ему, зачем он нужен. Он охотно пошел… И вдруг на полпути разрыдался. Я затормозил, и он сообщил, когда снова смог заговорить, что обещал Дэйву Бруну сотрудничать, а Брун обещал не выдавать.

– Чего не выдавать?

Молодому юристу явно было весьма неловко.

– Видимо, сэр, мистер Хардахи имел.., м-м-м.., гомосексуальную связь со своим партнером по теннису, а Дэйв Брун около года прослушивал кабинет, где они встречались.

– Что он подразумевал под сотрудничеством?

– Брун хотел знать содержание письма, написанного миссис Трескотт мистеру Макги. Мистер Хардахи убедил Бруна, что никогда его не читал. Упомянул о чеке для мистера Макги. Брун просил не оказывать мистеру Макги помощи и не давать советов. Добавил, что, может быть, мистер Пайк сообщит мистеру Хардахи об инвестиционной возможности, и тогда ему лучше вложить в дело солидную сумму.

– Где он? – тихо спросил Гаффнер.

– В машине.

– Что ж, Ларри, спуститесь, пожалуйста, и отвезите домой этого бедного, жалкого, глупого сукина сына. Предупредите, что скоро мы с ним побеседуем. Уведомите его, что в отсутствие жалоб другой стороны обвинение не возбуждается.

После ухода Лозье Гаффнер обратился к Стейнгеру:

– Не слишком ли многого я потребую, попросив вас, лейтенант, поехать и привезти сюда Бруна?

– Бог свидетель, я повсюду гонялся за ним целый день, а он попросту испарился.

Гаффнер перевел немигающий взгляд на меня:

– Как по-вашему, мистер Макги, может ли мистер Пайк под нажимом внезапно расколоться и сделать перед нами признание?

– Нет, сэр. По-моему, он никому никогда не признается. Вряд ли он чувствует хоть каплю вины и раскаяния. Только, видите ли, если Морин исчезнет, доказать ее смерть невозможно. Ему не удастся жениться на младшей сестре и выиграть. Попав в пиковое положение, он задергается и наделает ошибок. – Я сам слегка удивился, что обратился к прокурору “сэр”, поскольку не часто разбрасываюсь подобными словечками.

– Вам не кажется, мистер Макги, что вы приписываете очень умному человеку очень глупые и жестокие поступки?

– В данный момент они кажутся глупыми и жестокими, так как мы все получили вполне хорошее представление о его поступках и вызвавших их причинах. Но когда положение дел осложняется больше и больше, мистер Гаффнер, расширяется вероятность случайности. Повезет или не повезет. Что у нас было бы, если б я не появился на сцене? Не стану утверждать, будто блистательно отличился в каком-нибудь эпизоде, – просто добавился к общей неразберихе и, по-моему, послужил катализатором. Удача стала отворачиваться от него. Особенно в тот момент, когда я решил не ставить машину рядом с другими. Морин упала на крышу с адским грохотом. Я не сообразил, что стряслось, но понял, что стукнуло прямо над головой. Так громыхнуло, что крепкая крыша загудела, как барабан. Ладно. Кругом ни одного рабочего. В здании пусто, кроме компании на верхнем этаже. Пришлось выяснить, откуда шум. Может быть, я догадывался. Может быть, в подсознании все связалось в мгновенной вспышке интуиции. А если бы я ее не нашел?

– Он не знает, что вы нашли тело.

– И поэтому будет следовать плану. Очередной побег. Активные поиски. Беспокойство. Утром ее находят рабочие, все согласуется с недавними попытками самоубийства, с ее состоянием. Сейчас он носится по всей округе. Считает себя свободным. Жестоко – да. Насчет глупости можно поспорить. По-моему, он формально здоров, но я назвал бы его классическим социопатом. Вам известны симптомы? Блестящий ум, эмоциональность, масса обаяния, впечатление полной честности, цельности.

– Я вполне в этой области образован, мистер Макги, – объявил Гаффнер.

– Значит, знаете и о готовности рисковать, об уверенности в своей способности справиться с чем угодно. Подобные типы хитры и жестоки. Никогда не признают вины. Чертовски трудно предъявить им обвинение.

Он кивнул, соглашаясь, и я поведал ему о супружеской паре, работавшей у Пайков, об инциденте в гольф-клубе, добавив описание спальни Тома, необычно стерильной, аккуратной и совершенно безликой.

Гаффнер попросил дополнений у Стейнгера.

– О нем известно не слишком много, – сказал Стейнгер, разглядывая кончик незажженной сигары. – Родился во Флориде. Рос в разных местах в центре штата. Родители занимались садоводством, покупали небольшие сады, теряли их, брали другие в аренду, один год преуспевали, другой терпели неудачу. Не знаю, остался ли кто из родных, где они, если остались. Том уехал учиться куда-то на север. Появился здесь несколько лет назад, сразу после женитьбы, имея достаточно денег для постройки дома. Думаю, должны быть сведения о кредитоспособности, так как он делал займы, и, по-моему, будь в его делишках что-нибудь странное, ничего бы он не получил. Те, кто его не любят, не любят по-настоящему, но помалкивают. Те, кто любят, считают его величайшим из всех двуногих созданий.

– Эго, – помолчав, тихо проговорил Бен Гаффнер. – Внутреннее убеждение, что все прочие на белом свете слабые, глупые и доверчивые. Может быть, так и есть, ибо на нас лежит лишний груз, который практически ни один том Пайк не пожелает таскать, – переживания, человеческие эмоции… Любовь, вина, жалость, гнев, сострадание, отчаяние, ненависть… Такие, как он, это чувствовать не способны, только сами того не знают и поэтому думают, что в душе мы ничем от них не отличаемся. Жизнь для них – плутовская игра, мы – сплошные обманщики, наравне с ними.

– Вы действительно образованы в этой области, сэр, – признал я.

– Что же нам сейчас предпринять? Предположим, удастся расколоть Бруна, выставить главным свидетелем на процессе. Если он подтвердит то, что, по-вашему, Макги, мнению, может подтвердить, у меня будет повод выдвинуть обвинение. Пайк сумеет привлечь к защите самых талантливых адвокатов. Присяжные поверят либо Бруну, либо Пайку. Все улики косвенные. Пайк симпатичный и убедительный. Мне придется представить чересчур фантастическую историю и свидетельства медицинских экспертов, которые опровергнут его эксперты. Долгий-долгий процесс, стоящий кучу общественных денег, и, по-моему, шансы на обвинение один к четырем.

– Приблизительно так, – огорченно кивнул Стейнгер.

– А если Брун не расколется? Или навсегда исчезнет? Не от чего оттолкнуться. Я себя выставлю полным идиотом, если выдвину обвинение.

– Исчезнет? – переспросил Стейнгер. – Думаете, Пайк ему поможет верным способом?

– Только при уверенности, что Брун не оставил никаких сведений, не предназначенных для чужих ушей. Либо ловкач Брун успеет дать деру. Переведет средства в акции – и прощай навсегда. Он же знает, что рано или поздно Пайк пожелает избавиться от единственного звена, которое связывает его со всеми событиями.

– Что же нам остается, мистер Гаффнер? – спросил Стейнгер.

– Думаю, вам с Рико надо двигаться. Который час? Три пятнадцать. Лучше всего раздобыть для доставки закрытый фургон. Следует убедиться, что Пайка нет поблизости. Вытащить тело с первым лучом рассвета. Отвезти в Лайм-Сити. Дно старой фосфатной шахты на ранчо Харли сухое?

– С тех пор как он ее пробил, дно хорошо просохла.

– Глубина футов восемьдесят у северной стены. Отыщите высокую седовласую матрону…

– Миссис Андерсон.

– Она умеет держать язык за зубами. Я хочу, чтоб вы сняли с трупа красивую одежду, прицепили к ней ярлык, помеченный вашими инициалами, и положили в мой сейф. Ясно, Рико? Я хочу, чтобы тело одели в дешевое поношенное платье, опустили на дно шахты, а потом поскорее нашли. Можно послать Хесслинга под предлогом проверки известий о крутившихся там вчера вечером детях. Затем я смогу доложить по обычным каналам. Отдадим приказ о вскрытии, а я постараюсь найти того, кто опередит доктора Рауза и проведет полную серию анализов тканей мозга. – Он медленным характерным движением повернул ко мне круглую голову с лунообразным лицом. – Не такой уж большой риск в деле, по которому вообще ничего нет. Она куда-то побрела, ее должны найти. Стало быть, убежала, может быть, остановила машину, проехалась, оказавшись в конце концов мертвой на дне фосфатной шахты.

– А вдруг Пайк позаботится, чтобы исчезновение обязательно было зарегистрировано? – вмешался Стейнгер. – Вдруг она точно подойдет под описание и он явится для опознания?

– Лучше мы сами опознаем тело. Потом можно изменить мнение. Кого предлагаете, Рико?

– Может, бродяжку, которую месяцев пять-шесть назад привлекали к ответственности по жалобе страхового агента? – предложил тихий бледный следователь. – Что касается отпечатков, можно вытащить их из досье, а потом вернуть на место.

– По-моему, годится, – одобрил Гаффнер.

Явился Лозье, сообщив, что Хардахи взял себя в руки. Гаффнер сказал, что попозже решит, брать ли у Хардахи письменные показания под присягой. Потом, медленно повернув голову, пристально оглядел всех по очереди желтым взглядом.

– Слушайте все внимательно. Мы затеяли большую глупость. Надеюсь, никому из вас не надо приказывать держать рот на замке. Я не верю всей выстроенной Макги конструкции. Верю части, достаточной для продолжения начатого им идиотства. Мы должны помнить – наш субъект не собирается суетиться. Не продемонстрирует страха или подозрительности. Психопаты на удивление прагматичны. Раз тело исчезло, значит, кто-то его забрал. Он дождется, когда обнаружится кто и зачем, а в период ожидания будет вести себя абсолютно естественно и понятно, как встревоженный муж пропавшей жены. После того как Рико загрузится и уедет, ваша задача, Стейнгер, – доставить мне Бруна. Лозье, обождите там в холле, я скажу пару слов мистеру Макги.

Со стола все убрали, осталась лишь переполненная пепельница. Гаффнер, выглядя столь же свежим и отдохнувшим, как в начале, встал, взглянул мне в лицо.

– Вы, конечно, наживка. Миссис Пайк не найдут, и мисс Пирсон начнет все острей и острей чувствовать свою вину. Станет ругать себя. И признается зятю, что знала об уходе Морин и не сообщила ему. Скажет, будто вы видели уходившую Морин. Сведения о теле сможете дать только вы. Нет тела – план рухнул.

– Значит, он должен со мной поговорить.

– К тому же он еще гадает, о чем написала вам миссис Трескотт.

– И вы должны знать, что он мне скажет. Именно это нужно вам для продвижения расследования. А вдруг он решит смириться с поражением, забыть о потерянных деньгах и начать заново? Если сумеет выкрутиться с помощью своих финансовых связей?

– Как только начнется рабочий день, мистер Макги, я сделаю несколько конфиденциальных телефонных звонков нескольким крупнейшим бизнесменам Форт-Кортни, моим хорошим знакомым. Скажу, будто просто оказываю небольшую услугу. Скажу, будто мне любезно сообщили о возбужденном налоговым управлением против Пайка деле по поводу подачи ложных деклараций, так что, может быть, самое время выйти из игры, если они случайно играют с ним вместе. Думаю, он немедленно попадет в тяжкое положение. У вас, Макги, будет возможность это положение немножко усугубить. Полагаю, удастся таким образом поторопить Пайка.

– Хотите, чтоб я это сделал? Каким образом?

– По-моему, он скорей среагирует, лучше поймет, получив от вас предложение продать тело за сто тысяч долларов. Только я не хочу торопиться с этим, пока мы как следует не прижмем Бруна. Сначала хочу его видеть в камере. Это будет добавочное давление. Поэтому мы отвезем вас обратно в мотель. Прошу не отвечать ни на какие звонки и заказывать еду в номер до получения от меня дальнейших инструкций. Вы способны.., м-м-м.., подавить свою природную склонность к самостоятельным действиям?

– В данном случае уступаю более изощренному уму, мистер Гаффнер.

– Спасибо, – сказал он без тени юмора.

Глава 20

Я проспал без помех до полудня. Дверь была на цепочке, снаружи на ручке висела табличка: “Не беспокоить”.

Проснувшись, первым делом припомнил, как примерно за час до рассвета меня привезли к новому зданию Пайка. Рядом со мной сидел Гаффнер, за нами в другой машине следовал Лозье.

Меня подстегивала мысль, что она все еще там, под металлической плитой служебного люка, проводит первые часы вечности в ожидании, прильнув к внутренней решетке, плотно упакованная, аккуратно перевязанная.

Хелена, я не очень-то хорошо справился. Я старался, но дело пошло слишком быстро. Славный Том протиснулся вместе с ней мимо ящиков в маленьком кабинете, наверно, запечатлел на лбу нежный прощальный поцелуй, открыл пошире окно и сказал: “Посмотри, дорогая, какой очаровательный будет внизу ресторан”. Она по плечи высунулась в окно. Быстрый толчок – коленом под выпяченный зад, рукой в спину. Рука ее бросила сумочку, чтобы за что-нибудь ухватиться, ухватилась только за вечернюю пустоту, и она полетела, медленно переворачиваясь, как кошка.

Я принял душ, побрился, ослабевший и равнодушный. Мне казалось, все кончено. Странное чувство. Никакого горячего, яростного стремления отомстить за медсестру, отомстить за высокую, прелестную, светловолосую Морин. Может быть, потому, что любое тяжелое для нас событие для Пайка никогда не имело бы никакого значения.

Это неодушевленный предмет. Сердце – пустой бумажный мешок. Глаза из искусственного стекла.

Только я направился к телефону, раздался решительный стук На вопрос через дверь, кто там, откликнулся Стейнгер. Я впустил его. Вид у него был странный. Он как бы вплыл в номер, точно напился до полного счастья. Но он не был пьян. Улыбка скупая, задумчивая. Взглянул на часы и уселся.

– У нас есть немножко свободного времени.

– У нас? Как мило.

– Я организовал прослушивание разговоров мистера Тома Пайка удачнее, чем ваших. Клочок бумаги на полу нашли?

– Лейтенант, вы меня огорчаете. Прослушивать члена собственной команды! Какой позор!

– В моей команде один человек – я сам. Много думал о вас всякого разного. Среди прочего, и о том, не темните ли вы, может, это Пайк заслал вас сюда по той или иной причине. Так что насчет бумажки на полу?

Я объяснил и спросил:

– Так почему же вы мне не сказали об этом вчера вечером?

– Хотел, чтобы вы все осколки собрали, тогда у нас было бы больше шансов убедить Гаффнера. Вы с ним здорово справились.

– Вы потратили на меня дорогую штуковину, Эл. Муниципальная собственность?

– Личная. На чужого не хотел тратить. Знал, что получу жучок обратно. Вы вполне могли подумать на Бруна. Но это был не он. В последний раз его видели чуть раньше полудня в понедельник. Приехал в банковскую и трастовую компанию Кортни, открыл свой депозитный сейф, породив у меня нехорошее ощущение, что собрался навсегда исчезнуть. Поэтому было весьма приятно узнать, что нам предстоит встретиться.

– Вы все время поглядываете на часы.

– Верно. Но еще полно времени. Хотите узнать, как я организовал прослушивание старины Тома?

– Ведь вы все равно расскажете.

– Ну конечно! Кому же еще я могу рассказать? Пошел прямо к парню, который случайно оказался старшим из шести братьев Пенни Верц и который случайно работает в телефонной компании “Сентрал Флорида белл”. Объявил, что нуждаюсь в небольшом незаконном содействии, и, знаете, мы первым делом отлично прослушали обе частные незарегистрированные линии Пайка. Разумеется, ничего, что можно было бы предъявить в суде.

– Разумеется.

– Господи, ну и утречко у него выдалось! Пришлось ведь подгонять всех, кто ищет жену-беглянку, уговаривать пожелавших забрать свои деньги из синдикатов и корпораций, так что, могу поспорить, старик Дэйв Брун не раз дозванивался, пока не пробился. Примерно в десять минут одиннадцатого все-таки дозвонился. Выложил тридцать пять центов за три минуты.

– Ну?

– Ну, слава Богу, на предложение Тома встретиться в обычном месте Дэйв ответил отказом. Избавил нас от больших трудов. Место выбрал сам Брун. В шести милях к юго-западу от города. Я только что оттуда вернулся, проверил там все, кое-что приготовил. Очень приятное место для встречи. Большой кусок пастбища. Раньше принадлежал старику Гловеру. Пайк вместе с кем-то еще какое-то время назад купил его, чтобы превратить в так называемое ранчетто. Два акра земли. Ближе к западной стороне ворота с барьером для скота, большое открытое пространство и всего один большой старый тенистый дуб прямо в центре, приблизительно в четверти мили от ближайшей ограды.

– Когда они встретятся?

– В два тридцать. Я оставил на посту Наденбаргера. Можно обойти кругом, пройти сзади кратчайшим путем. Меньше шансов наткнуться на одного из них.

– Похоже, вы необычайно довольны, мистер Стейнгер.

– Еще бы. Брун велел Пайку захватить большую сумму денег. Поторговались немножко. Пайк назвал абсолютный предел – тридцать тысяч. Брун согласен считать это лишь частью. Предупредил не выкидывать фокусов. Кругом пусто – мошки, жаворонки да канюки. Сойдутся под деревом, мило поговорят.

– А на дереве вы жучков понатыкали. Он помрачнел и скривился:

– Вы просто ничему не даете порадоваться, Макги. Я уже пожалел, что решил прихватить вас с собой для забавы.

– Очень жаль, что испортил вам удовольствие. Я еще ничего не ел. Время есть?

– Пятнадцать минут.

***

Стейнгер быстро, уверенно вел полицейский седан головоломным обходным путем по узким грязным дорогам. Наконец остановился в каком-то месте, ничем не отличавшемся от других, вышел, вытянул антенну рации.

– Лью, ты слышишь меня?

– Слышу, Эл. Пока ничего. Совсем. Слушай, захвати снадобье от комаров из машины.

– Ладно. Мы уже идем. Сообщи, если кто-то появится раньше нас.

Он сказал, что оставил Наденбаргера на посту с биноклем, карабином и приемно-передающим устройством, соединенным с установленным на дубе микрофоном, и не хочет бросать машину на дороге – вдруг Брун или Пайк решат объехать вокруг ранчо, проверить, все ли чисто. Нам пришлось пролезть под одной оградой и перелезть через другую. Было жарко и душно, но любой ветерок нес прохладу. На первый взгляд Стейнгер шагал вяло, но продвигался неожиданно быстро.

Вышли к грязной дороге, пересекли ее, перепрыгнули на другой стороне через лужу. Вслед за Стейнгером я вошел в купу небольших сосен, густых, высотой в восемь-десять футов. Он сделал мне знак пригнуться, и последний десяток футов до Наденбаргера мы преодолели ползком. Наденбаргер лежал на животе рядом с оградой, глядя в бинокль, оглянулся, с некоторым отвращением посмотрел на меня и доложил:

– Пока ничего, Эл. Может, все отменилось? Стейнгер проигнорировал этот вопрос и заметил, обращаясь ко мне:

– Как будто на трибуне у ринга.Нравится?

С трех сторон нас прикрывали сосны. Заглянув под нижний ряд проволоки, можно было увидеть большой дуб примерно в пятистах ярдов. Стейнгер указал на ворота:

– Пять минут третьего. Представление начинается. И в самом деле, вдали появился пыльный темно-зеленый “форд” двух-трехлетней давности. За ним тянулся длинный шлейф пыли. Вчерашний дождь быстро и полностью высох.

– Брун, – сказал Стейнгер.

Приближаясь к открытым воротам с перегораживающими дорогу скоту стальными барьерами, автомобиль замедлил ход, а проехав, прибавил скорость.

– Посмотрел, не явился ли Пайк раньше, – одобрительно прокомментировал Стейнгер, – а теперь объезжает вокруг. Мили четыре. Проследует вон по той грязной дороге за нами.

В ожидании оживали старые инстинкты, заученные привычки. Местность, прикрытие, маскировка, линия огня. Коричневая хвоя лиственницы подо мной издавала слабый аромат. От застоявшейся воды поблизости пахло болотом. Зудели насекомые, резко, пронзительно вскрикивали луговые жаворонки. Трава шуршала, клонилась под ветром. Послышался звук мотора, усилился, машина проехала позади нас, подпрыгивая и громыхая на кочках, начала удаляться. Тучи дорожной пыли на миг заслонили солнце.

Через несколько долгих минут мы увидели дальние отблески за ровным пастбищем – он проезжал по противоположной параллельной дороге, держась за зарослями пальм и сосен. В редких просветах поблескивали хромированные детали.

Вернувшись к воротам, автомобиль сбавил ход, въехал, проследовал через открытое пастбище по траве, выросшей на фут с лишним после того, как отсюда перевели скот, развернулся полукругом, переваливаясь и подскакивая, остановился футах в пятидесяти за одиноким дубом.

Как только из него вылез мужчина, Стейнгер рванулся, выхватывая бинокль у Лью Наденбаргера:

– Дурак чертов! Он осматривается, а у тебя солнце бьет прямо в линзы!

– Извини, Эл.

Мы следили за мужчиной, который медленно шел в тень дуба. Для меня пятьсот ярдов слишком далеко, так что впечатление было лишь самое общее. Маленький человечек, скупые, точные движения, волосы светлые, лицо смуглое, белая рубашка, брюки цвета хаки.

Показалось, будто он поднес к губам руку, и меня испугал сухой короткий кашель, неожиданно прозвучавший из передатчика, который стоял между Стейнгером и Наденбаргером на ровном месте в нескольких футах от небольшой бровки.

– Прямо там разговаривайте, – тихо умолял Стейнгер. – Прямо там. Ради Бога, не садитесь в машину. Нам надо, чтоб вы разговаривали прямо там…

Шли минуты. Потом вдалеке показалась машина, поднимавшая на большой скорости тучи пыли. Тормознула, свернула в ворота. Красный фургон “фолкон”. Когда я в последний раз видел его на ходу, в нем сидели дочери Хелены.

Фургон проехал тем же путем сквозь траву, каким двигался Брун. Описал вокруг дерева круг пошире в другом направлении, остановился с нашей стороны, но не загородил поле зрения.

Стейнгер опустил бинокль, отложил, включил старенький магнитофон, работавший сейчас на батарейках, подключил приемник, снова взглянул в бинокль и сообщил:

– У Дэйва в руках пистолет.

Из динамика с сильным резонансом раздался голос Бруна, кричавшего через залитое солнцем пространство:

– Может, выключишь мотор и выйдешь? Пайк находился слишком далеко от микрофона, ответа слышно не было.

– Беседуйте в тени, братцы, – заклинал Стейнгер. – Поговорите в тени под чудесным высоким деревом.

– Я хочу, чтоб ты как следует рассмотрел пистолет. Том! – кричал Брун. – И не выкидывай фокусов, пока кое-чего не услышишь. Если я не звякну сегодня в одно место, к государственному прокурору отправится со специальной доставкой письмо на восьми страницах. Я полночи его писал. А теперь брошу пистолет в свою машину, и можно будет поговорить о делах.

Следя за далекой сценой, мы увидели, как оба медленно направляются в тень большого дуба.

– Вот и прекрасно, – шепнул Стейнгер.

Голос Бруна звучал в динамике на удивление ясно и четко.

Тон спокойный.

– Отдаю тебе должное, Том. Здорово меня нагрел. Мне никогда даже в голову не приходило, будто в той бутылке не то, чем ты пичкал жену. Что это за чертовщина?

– В основном окись азота. По моим расчетам, должна была разъесть свинцовый колпачок приблизительно через двадцать четыре часа.

– Откуда ты мог точно знать, когда велел ее спрятать, что я поставлю бутылку в свой сейф?

– Я не знал. Если б ты ее туда не поставил, я нисколько бы не пострадал, правда?

– Зато был уверен, что я пострадаю. В сейфе все превратилось в вонючую грязную кашу. Бумаги, пленки, фотографии, чертовская куча наличных. Эта дрянь даже уголок сейфа проела. Женщина в банке прямо взбесилась из-за вони. Дело в том, Пайк, что погибла куча вещей, не имеющих ни малейшего отношения к нашим с тобой делам.

– Ты меня вынудил принять меры, Дэйв.

– Это еще почему?

– Слишком дорого обходился. Я не мог себе это позволить.

– Когда стояла очередь желающих отдать тебе свои сбережения?

– Ты отхватывал такие куски, что я даже не видел прибыли. А потом источник пересох. Пришлось выбивать у тебя рычаги управления.

– Ничего не вышло. У меня память хорошая. Я изложил кучу фактов в письме. Их можно проверить. Ты только себе осложнил жизнь, Пайк. Я ведь верну все деньги, сожженные этой чертовой кислотой, и начну с тридцати тысяч, которые тебе, черт возьми, стоило прихватить с собой.

– Дела чересчур осложнились. Я их не привез.

– Тогда я спущу воду, приятель, и смою тебя в унитаз.

– Я так не думаю.

– Почему же?

– Потому что ты только наполовину умный, Дэвид. Но достаточно, чтобы оценить сложившееся в данный момент положение. И продолжать на меня работать. Только снизив расценки.

– Черта с два!

– Будь ты умным, то так неожиданно не удрал бы. Я понял по твоему поведению, что уничтожил настоящие улики. Надо было меня убедить, будто у тебя по-прежнему на руках все козыри. Ну, письмо не письмо, а теперь у тебя лишь одно твое слово против моего. Кому поверят? Подумай. Может быть, с пленками Шермана и подписанным заявлением тебе удалось бы меня уничтожить. Теперь ты всего-навсего потенциальная неприятность. В знак полного доверия я привез три с половиной тысячи долларов. У тебя хватит ума понять, что я останусь неплохим источником дохода. Разумеется, не такого, как раньше. И ты согласишься.

– Ты уверен? Уверен, что я соглашусь получать там и сям небольшие куски?

– По сравнению с полным нулем, почему нет?

– Риск не окупится.

– Какой риск?

– Пусть я только наполовину умный, как ты говоришь. Но достаточно, чтобы предвидеть твой скорый конец. Тебя собираются сцапать, а когда сцапают, ты меня выставишь на обозрение.

– За что сцапают?

– За убийство людей. Может быть, с доктором Шерманом это был единственный выход. Но по-моему, тебе понравилось. Ты сказал, за убийство медсестры возьмут Дженис Холтон. Вышло все по-другому, а ты все равно полез без какой-то особой надобности. А в скором времени собрался устроить самоубийство жены, причем тоже с большим удовольствием. Потом еще кто-нибудь тебе помешает. Может, я. Нет, спасибо. Ты превратился в насекомое, Пайк. Я таких повидал, знаю, что с ними было. Может, при этом считаешь себя жутко важным.

– Моя несчастная жена вчера вечером выбросилась из окна двадцатого этажа, Дэвид.

– Что? Что за чертовщина! В газетах ничего не было…

– Уверяю тебя, она выпрыгнула в окно. Я слышал звук удара и точно знаю, никуда она не сбежала. Думал, рабочие найдут тело, но, похоже, оно исчезло.

– Что значит – исчезло, черт побери?

– Бидди сегодня призналась, что ее старый друг, мистер Макги, сообщил на приеме, будто видел выходившую в одиночестве Морин. Полагаю, ему известны условия трастовых фондов. Поэтому думаю, он со мной свяжется, чтобы продать небольшую информацию. Твоя следующая задача, Дэвид, – добраться до него первым и посмотреть, не удастся ли из него выжать всю эту историю бесплатно.

Брун молчал. Я с трудом ассоциировал раздающиеся из маленького динамика голоса с двоими мужчинами, стоявшими вдали под деревом на солнечном пастбище.

– Ах ты, жалкий проклятый дурак, – прошипел Брун.

– Совершенно необходимо поскорей разворачиваться, – невозмутимо продолжал Том Пайк. – Даже если бы он не вмешался, все равно траст закрыли бы и перевели основную сумму на имя Бриджит только через несколько месяцев.

– Кто-то украл тело, а по-твоему, это какое-то недоразумение. Дурак чертов!

– Нечего дергаться, Брун. Есть труп или нет, ни у кого все равно никаких доказательств.

– Неужели ты даже не понимаешь, что все кончено? Ну, доложу тебе, у меня есть лишь один способ выкрутиться, партнер.

Из динамика вдруг раздался напряженный вздох, изумленный выкрик. Далекие фигуры внезапно слились, закрутились. На таком расстоянии это казалось причудливым танцем. Фигура повыше взметнулась, качнулась, упала, послышался звук удара. Потом оба лежали, невидимые в траве. Потом встал Дэйв Брун, на секунду уставившись вниз. Стейнгер быстро опустил бинокль. Брун медленно повернулся кругом, оглядывая горизонт.

– Может, надо…

– Заткнись, Лью, – бросил Стейнгер.

Брун вышел из тени, направился по залитой солнцем траве к своей машине. Открыл багажник. Пошел назад. Стейнгер наставил на него бинокль.

– Моток веревки. Наверно, хочет его связать и увезти подальше.

– Да ведь если он уедет… – начал было Наденбаргер.

– Если бы я не мог с этой дистанции засадить пулю в мотор вот из этого карабина, Лью, то не стал бы рисковать.

Брун на какое-то время склонился над Томом Пайком, потом разогнулся, подхватив Пайка под мышки, протащил его футов пятнадцать. Бросил, побежал к дереву, подпрыгнул, схватился за ветку, быстро подтянулся, исчез в листве.

– Вот сукин сын! – сказал Стейнгер.

– Зачем он полез на дерево? – умоляюще спросил Лью.

– Взял с собой конец веревки. Догадайся.

Наденбаргер озадаченно призадумался. Я понял смысл и схему, а вскоре получил подтверждение: Том Пайк медленно сел в траве, неестественно наклонясь на бок.

Потом медленно встал на ноги.

– О Боже! – закричал Наденбаргер.

– Заткни свою проклятую глотку! – рявкнул Эл. Из динамика долетел странный звук, сдавленный, полузадушенный крик. Пайк пробежал несколько шагов в одну сторону, но был вынужден остановиться. Его потянуло обратно. Попытался рвануться в другую, не смог далеко отбежать.

– Сунул оба пальца в петлю на шее, чтобы не давила на горло, – сообщил Стейнгер, не отрывая глаз от бинокля.

– Брун! – прокричал низкий, надтреснутый, яростный голос. Пайк вроде бы бежал на месте, потом чуть сдвинулся. Вверх. И еще чуть-чуть. Бегущие ноги болтались в воздухе. Потом стал поворачиваться. Потом туфли оказались выше самых высоких стеблей травы.

Внезапно показался Дэйв Брун. Наденбаргер вскинул карабин, Стейнгер схватился за дуло, пригнул к земле. Брун вскочил в красный фургон, быстро развернулся, остановил рядом с висящим Пайком. Вылез, посмотрел на Пайка, побежал к своей машине.

– Пора! – скомандовал Эл Стейнгер.

Схватив карабин, он с изумившим меня проворством перескочил через ограду, а к тому времени, как мы с Наденбаргером перелезли, опережал нас на двадцать ярдов. Зеленый “форд” тронулся, набирая скорость, Стейнгер остановился, упал на одно колено, сделал четыре прицельных выстрела. После четвертого задний бампер взорвался бело-оранжевой вспышкой бензина, но автомобиль продолжал двигаться. Брун выбросился из передней дверцы, перекувырнулся в траве, вскочил, метнулся в угол дальнего края пастбища, но быстро замер на месте после пятого выстрела Стейнгера. Повернулся, поднял руки и медленно пошел к дереву. Машина остановилась в высокой траве, позвякивая, пламенея, чернея. Брун прибавил шаг, а потом побежал к дубу.

– Догони его, Лью. Схвати.

Лью продемонстрировал неплохой стиль, пустившись обманчиво ленивой прытью хорошего футболиста. Мы со Стейнгером направлялись к дереву. Он бежал трусцой, я было начал его обгонять, но он карабином преградил мне путь.

Таким образом, до красного фургона все добрались приблизительно одновременно. Наденбаргер не оставил Дэйву Бруну никаких шансов. Одной мясистой рукой захватил крюком шею, другой лапой заломил руку за спину.

Брун дергался вверх-вниз, хрипел, боролся, вопил:

– Сними его, Эл! Эй, Эл! Сними его!

Мы взглянули на Тома Пайка. Он медленно повернулся к нам. Кулаки были сжаты у шеи, пальцы вцепились в захлестнувшую горло веревку. Он смахивал на подтягивающегося спортсмена с почерневшим от усилий лицом.

Я видел, что его надо немедленно приподнять, поставить на крышу фургона, ослабить давление на горло. Сделал быстрый шаг, и Стейнгер ударил меня карабином в затылок. Удар был на редкость точным. Померк белый свет, хотя солнце сияло по-прежнему, колени ослабли, я рухнул на четвереньки, уткнувшись руками в торф, но все-таки не совсем отключился. Оглянулся на Эла, моргая, чтобы разогнать тьму и выступившие от боли слезы.

– Не уничтожай доказательств, приятель, – сказал он.

– Эл, не надо! – молил Брун. – Пожалуйста, ради Бога, не надо.

Наденбаргер крепко держал Бруна, смотрел, разинув рот, на Тома Пайка.

– Иисусе, – тихо пробормотал он. – Ох, Иисусе! Том Пайк продолжал тихо вращаться. Чуть приподнял левую ногу, согнув колено. Классические туфли, дорогие брюки, синие носки из какого-то блестящего дакрона. Нога снова обвисла.

– Разве он еще шевелится. Лью? – спокойно спросил Стейнгер.

– Ну.., вон та нога чуть дернулась.

– Это просто рефлекс, приятель. Вроде нервной посмертной судороги. Не имеет никакого значения.

– Ты меня убиваешь, Эл, – ныл Брун. – Ты же знаешь.

– Ты кругом виноват. Ты убил Тома Пайка, Дэйви.

– Жалкий ты тип, Эл. Проклятый ублюдок, Эл Стейнгер. Медленно, медленно Том Пайк повернулся лицом к нам. Он изменился. Исчезло напряжение в мышцах рук, пальцев. Просто вялые руки, прижатые петлей, пальцы, прильнувшие к горлу. Лицо налилось кровью, глаза уставились в бесконечность.

– Видишь теперь? Это была лишь нервная судорога, – ласково продолжал Эл.

– Правда, Эл. Он и впрямь мертвый,. – подтвердил Лью. Я поднялся, ощупывая свежую шишку на затылке.

– Как по-вашему, давно он умер, Макги? С учетом всего.

– Я бы сказал, что он умер к тому моменту, когда Брун стал отъезжать, Эл. С учетом всего.

– Думаю, нам не следует ни к чему прикасаться. Получим из лаборатории реконструкцию событий, совпадающую со свидетельством очевидцев.

Он отдал мне карабин, вынул из заднего кармана наручники, защелкнул один на запястье Бруна, велел Лью пригнуть его и защелкнул второй на противоположной лодыжке. Лью выпустил Бруна, а Стейнгер толкнул. Тот сел на траву, вздернув колени.

– Лью, иди к машине, подгони ее сюда. По пути вполне можешь остановиться, забрать наше барахло. Мы прямо тут обождем.

Последний раз взглянув на тело, Наденбаргер поспешил прочь.

Труп перестал вертеться. Стейнгер, глядя вдаль, вздохнул, сплюнул.

– Извините, пришлось вас ударить. Я взглянул в мутные темные глазки:

– Наверно, только так можно было остановить меня поскорее, Эл.

– Как вы?

– Только чуть-чуть тошнит.

– Забавно. Меня тоже.

Глава 21

Я оставался в городе, изо всех сил стараясь помочь Бриджит Пирсон пережить наихудшее. На стратегическом совещании Бен Гаффнер поддержал мое мнение о бесполезности оглашения истинных обстоятельств гибели Морин. На нас сверху могла посыпаться масса неприятных вопросов. Лучше признаться в ошибочной идентификации в округе Лайм и придерживаться легенды о фосфатной шахте.

Он согласился с бессмысленностью продолжения расследования смерти доктора Шермана. Все материалы вполне могут остаться в архивах как дело о самоубийстве.

Однако убийство Пенни Верц было необходимо активно расследовать и соответствующим образом закрыть дело. Для этого потребовались приемлемые мотивы.

Пригодился Дэйв Брун.

Ему хватило ума признаться в убийстве Тома Пайка в состоянии аффекта. Обнаружив, что Пайк мертв, он якобы попытался повесить его, инсценировав самоубийство. Таким образом, перед Гаффнером встал выбор – подыграть Бруну или настаивать на убийстве первой степени. Для убийства первой степени нужно было лишь свидетельство очевидцев, видевших старания Пайка вырваться, когда Брун медленно волок его по земле.

Гаффнер в обход некоторых правил прокрутил Бруну пленку с записью разговора под дубом. После этого Брун внезапно вспомнил об имевшихся у него сведениях насчет интрижки Пайка с медсестрой и о том, что последний убил ее из ревности. Из уважения к репутации покойной мисс Верц Гаффнер свел дело к домогательствам Пайка, который совершил убийство на почве страсти, так как его ухаживания были отвергнуты. В результате Брун обрел шанс на обвинение в убийстве второй степени, по которому при сроке в десять, пятнадцать, двадцать лет через шесть можно выйти на поруки.

Хотя к моменту двойных похорон – мистера и миссис Пайк – армия аудиторов и инспекторов начала обнаруживать, что под видом распределения прибылей Том Пайк раздавал предыдущим инвесторам средства, полученные от следующих, куча народу в Форт-Кортни не верила и никогда не поверила не только в обман, но и в сколько-нибудь сомнительное обращение с их деньгами столь блестящего, солидного, симпатичного и воспитанного мужчины. Нет, обязательно существовал некий чудовищный заговор, который спланировали Они – тайные неуловимые враги. Они наняли этого типа Бруна, заключив с ним какую-то хитроумную сделку, а теперь, вероятно, присвоят прекрасную собственность, насчет которой Том Пайк перед смертью строил грандиозные планы.

Поэтому на похороны собрался почти весь город. Бидди была твердо уверена в абсурдности любых обвинений. Равно как и Дженис Холтон. Уверенность Бидди была такова, что я не рискнул ни одним словом выразить даже легчайшую тень сомнения, иначе она никогда не позволила бы мне хоть чем-то помочь. Держалась на транквилизаторах и безумной отваге. Я помог ей закрыть дом, предназначенный для продажи сразу после прояснения ситуации с недвижимостью и правами наследования. Средства должны были отойти беднягам, вложившим деньги в “Девелопмент анлимитед”. К счастью, Морин, несомненно, умерла первой, так что трастовый фонд переходил прямо к Бриджит. Поскольку Морин подписывала определенные документы, связанные с предприятиями ее мужа, деньги могли направить кредиторам “Девелопмент анлимитед”, если бы Том умер раньше ее.

Бидди сказала, что собирается ехать на Кейси-Ки, открыть старый дом, провести там в одиночестве какое-то время. Заверила, что с ней все будет в полном порядке. Будет гулять по берегу, рисовать, постепенно придет в себя.

Утром, когда я укладывал вещи перед тем, как покинуть “Воини-Лодж”, заглянула Лоретт Уокер, сказав, что услышала от Кэти о моем отъезде. Я пригласил ее войти. Она прислонилась к стойке, закурила сигарету, заметила:

– Долго вы тут пробыли.

– Не мог расстаться с этими садами.

– Много всякого произошло. Так всегда бывает с вашим приездом?

– С радостью отвечаю: нет.

– Вы не правильно складываете рубашки! Наверняка все сомнутся. – Подойдя, она вытащила рубашку из сумки, разложила ее на постели, быстро, ловко свернула, уложила обратно, заключила:

– Так лучше, – и отвернулась. – Очень жаль, не смогла разузнать для вас ничего особенного.

– Вы сделали очень много хорошего. Никогда не узнаете сколько.

– Ведь никто не шныряет вокруг и не требует, чтобы я повторила.

– Я же сказал, что оставлю вас в стороне.

– Для меня лучше было бы, чтобы вы не держали слова, – огорченно сказала она.

– Что это значит?

– Захотелось чуть-чуть вам поверить, и я себе сказала: “Ладно, вперед, девочка, пускай он потреплет тебя хорошенько. Будет добрый урок. Никогда больше не станешь любезничать с белыми”.

– И поэтому вы согласились?

На ней вновь была маска совиной тупости.

– Ну, потом вы сказали, есть шанс полетать на самолете. Выбираю Париж. В любом случае вот вам сдача с двух сотен. Я потратила восемьдесят ваших долларов на людей, не сумевших сказать ничего стоящего.

– Так давайте разделим остаток. Она мгновенно вспыхнула:

– Стало быть, я не смогу сказать самой себе, что однажды оказала вам просто услугу, черт побери? Думаете, будто купили меня за шестьдесят долларов?

– Это прямо из рабских времен. Вы оказали услугу, а я, по-вашему, не имею на это права? Знаю, вам не нужно ни цента, только, ради Бога, возьмите шестьдесят долларов, купите какой-то красивый на заказ сшитый костюм, пожалуй умеренно синий, и носите его, черт возьми, в знак дружбы и доверия.

– Ну.., по-моему, вас не надо учить уговаривать, мистер. В этом смысле.., пожалуй, возьму. И большое спасибо. Вы правда требуете, чтобы я их потратила только на костюм?

– Исключительно, – подтвердил я, укладывая шестьдесят оставшихся в свой бумажник.

– Ну, тогда… – улыбнулась она, пожимая плечами, – пойду в другие номера. У нас аншлаг нынче вечером. Я протянул руку.

– Вы очень помогли. Приятно было познакомиться с вами, миссис Уокер.

Поколебавшись секунду, она ответила рукопожатием.

– И мне тоже. До свидания. – Открыла дверь, повернулась на пороге, взглянула на меня, облизнулась. – Макги, я вам желаю приятного и безопасного возвращения домой, слышите?

Выскочила и захлопнула дверь. Последним, что я увидел, последним впечатлением были стройные, сильные, быстрые коричневые ноги. Еще одна леди в грубой коричневой упаковке. Нет, нехорошая аналогия. В этой гладкой упаковке не было ничего грубого. Она была особенной – безупречной, законченной, матовой и необычайно прелестной.

***

Я вернулся с сознанием, что все аномалии настроения – хандра, раздражительность, беспокойство – внезапно исчезли. Глядя, как Пайк висит, очень медленно поворачиваясь, я опять ощутил полноту жизни – может быть, потому, что его жизнь так очевидно закончилась. Я преисполнился вызывающего веселья, здоровья, развлекательных планов.

Через три месяца, в сером ветреном январе, появилась Бриджит Пирсон.

Извинилась за приезд в Байя-Мар без всякого предупреждения, объяснила, что сделала это по внезапному побуждению. Поднялась на борт “Лопнувшего флеша”, села в салоне, аккуратными маленькими глотками попивая спиртное, улыбаясь как-то чересчур быстро и чересчур часто. За прошедшее время она похудела, неким странным образом обрела ту же самую чуть диковатую элегантность, которая отличала Хелену во времена нашего плавания на “Лайкли леди”. Те же длинные ноги, те же самые жесты, столько общего, что я словно вновь встретился со старой любовью.

Она рассказала, что не находит покоя, не знает, что с собой делать, подумывает, не отправиться ли в какую-нибудь поездку. Призналась, что до сих пор терзается из-за маленьких непонятных противоречий в воспоминаниях о Томе Пайке. Они тревожат ее. Кажется, будто она приближается к чему-то неизвестному и нехорошему. Правильно ли она судит о происшедшем? Не сумею ли я помочь ей понять?

Что ж, не забивай свою чистенькую головку всякой дрянью, милая детка. Господь с тобой, старичок дядя Трев прокатит тебя на старой комфортабельной и роскошной яхте, просто будет с тобой ласково разговаривать, утешать и любить, и в улыбке твоей опять засияет солнце.

И представил, что было бы в ее глазах, в выражении губ, если б когда-нибудь она услышала о происходившем между мной и ее матерью на борту “Лайкли леди” в то давнее лето на Багамах. Произвел промежуточные подсчеты. Я сейчас на икс лет старше прелестной юной леди, а тогда был на икс лет младше ее прелестной матери.

Нет, спасибо. Слишком поздно мне браться за главную роль в морской версии “Выпускника”[18]. Даже если бы это было возможно в моих нынешних обстоятельствах, к чему мне неизбежные ошеломляющие переживания из-за капризной, граничащей с инцестом связи.

Я слишком долго молчал. Понимал, что она тщательно все обдумала и пришла с четкой целью слегка приоткрыть дверь в ожидании, что я туда ринусь. Наполовину высказанное предложение оказалось отвергнутым.

Мы немножечко вежливо поболтали.

Я сказал, что не вижу особой противоречивости в Томе Пайке. И это была правда. Она сказала, что собирается встретиться кое с какими друзьями в Майами, так что пора идти. Я сказал – очень жаль, что она не может побыть здесь подольше.

На полпути по причалу она оглянулась, весело махнула рукой и пошла дальше, прочь из моей жизни.

Я вернулся на судно, налил еще выпить. Для леди смешал немного “Плимута” со свежим апельсиновым соком.

Она сидела на краешке большой кровати в капитанской каюте, полируя ногти, завернутая в большое пушистое желтое полотенце. Резко запрокинула голову, откинув темные волосы, взглянула на меня с кривой циничной усмешкой:

– Богатые возможности, Макги?

– Либо ни капли дождя, либо ливень.

– Дай-ка вспомнить. Что с возу упало – то пропало. Как она выглядит?

– Худая, как привидение. Неприкаянная….

– Ищет утешения? Очень мило! И ты велел бедняжке заглянуть как-нибудь в другой раз?

– Любой признак ревности всегда меня радует, – объявил я, протянув ей бокал.

Она выпила, поблагодарила улыбкой, поставила на ближайшую тумбочку. Я растянулся позади нее, сунув под голову пару подушек.

– Жалеешь, что я здесь оказалась? – спросила она.

– Надо руководствоваться инстинктом. А он велит не связываться.

– Она очень хорошенькая.

– И богатая. И талантливая.

– М-м-м! – промычала она. Пилочка для ногтей производила резкие скрежещущие звуки. Я отхлебнул из своего стакана.

– Мистер Макги, сэр! Что вас поистине больше всего поразило – ее появление или мое?

– Твое. Определенно. Взглянул вниз с верхней палубы, увидел, как ты стоишь, почти до смерти задохнулся.

Я лениво протянул палец, подцепил край полотенца, дернул. Небольшой рывок – и оно упало. Она медленно распрямила длинную, стройную, чудесную спину. Дотянулась до своего бокала, отпила половину, поставила назад.

– Можно предположить, что вы говорите серьезно, мистер Макги?

– На дворе поганая погода, у тебя необычайно красивая спина, а стервозная гримаска, с которой ты говорила о мисс Пирсон, просто очаровательна, поэтому все вполне серьезно, моя дорогая.

– Позволишь разделаться с последними тремя ногтями?

– Пожалуйста, миссис Холтон.

– Попробую, мистер Макги. Думаю, это хорошее испытание для моего характера, немногого, что осталось.

И я принялся слушать деловитый скрежет пилочки для ногтей, любоваться ею, потягивая спиртное, вспоминая, как она выглядела в тот день, когда красила из аэрозоля старый железный шезлонг.

Слушал, как с моря идет январский дождь, сражаясь с ветром, надвигаясь на пляж, на судовую стоянку, тихо гремит, неустанно стучит по палубам моего плавучего дома.

Джон Д. Макдональд Не суди меня

Глава 1

Когда женщина отодвинулась от него, Тид, не просыпаясь, повернулся к плотно закрытому окну.

Неяркие лучи позднего октябрьского солнца косо отражались в спокойных и ласковых водах Канадского озера, в стеклах машин и коттеджей других кемпингов... Еще не открыв полностью глаза, он медленно приходил в себя от состояния полнейшего блаженства, но уже вбирал веками солнечное тепло. Тид Морроу – худощавого телосложения, но довольно мускулистый молодой человек со светло-каштановыми волосами, уже начинающими редеть, – лежал совершенно обнаженным на красно-синем индейском одеяле. Вот он громко зевнул, медленно сел, вытянул вперед правую руку и почесал пальцами рыжеватый пушок на груди. У него были, пожалуй, чуть тяжеловатые черты лица и сонно смотрящие глаза, будто он все еще не проснулся...

Тид бросил долгий взгляд на медленно заходящее за озеро солнце, на холмы, розовеющие где-то там, в отдалении, и остро ощутил легкую жалость оттого, что это, наверное, одна из последних его поездок сюда на уик-энды, потому что все это скоро, очень скоро уйдет в зимнее небытие до следующего сезона.

Отдаленное шипение крана в ванной комнате прекратилось, а вслед за ним и чавкающие звуки насоса. Он мысленно подкинул вверх монетку, поймал ее и, чуть подумав, решил сначала поплавать в бассейне. Его трусы по-прежнему лежали на постели, где он их сбросил, когда раздевался. Встав на пол, чтобы неторопливо их натянуть, он невольно обратил внимание, насколько же аккуратно разложила свою одежду жена мэра! На спинке игриво-ажурного вида стула, стоящего у изголовья постели, висели жакет с блузой, на сиденье лежала не менее старательно сложенная юбка, а под стулом носками вместе стояли дорогие туфли-лодочки из крокодиловой кожи на высоких каблуках.

Да, на редкость обстоятельная женщина, что и говорить. И при этом не только в высшей степени аккуратная, но и очень, очень осторожная. Не упускает из виду ни малейшей детали.

Дверь крохотной ванной комнатки в номере туристического кемпинга резко распахнулась, и оттуда, словно Афродита, завлекающей походкой выплыла она... Голова подчеркнуто небрежно склонена вбок и вперед, в результате чего еще влажные темные волосы призывно закрыли правый глаз, нижняя губа чуть прикушена... При этом она обеими руками застегивала на спине лифчик. Маленькие, элегантные груди, узкие, прекрасно подтянутые бедра... А вызывающая белизна лифчика и узеньких трусиков лишь еще больше подчеркивала смуглость кожи ее превосходно загорелого тела!

– Вот, наконец-то все! – довольно произнесла она, опуская руки и триумфально встряхивая копной волос, как бы в ожидании его открытого восхищения.

Тид знал, что она безумно гордится своим подтянутым, поистине девичьим телом, которое, казалось, было неподвластно времени, и своим ровным, безупречным загаром. Он, конечно, догадывался, что ей где-то тридцать четыре – тридцать пять, не больше, но она никогда ему в этом не признавалась. Впрочем, Тид и не очень-то интересовался. Что есть, то есть. Хотя самыми различными способами никогда не забывал показать ей, что ценит ее тело и восхищается им. Вот и сейчас покачал головой, довольно хихикнул, еще раз окинул ее долгим внимательным взглядом и сказал:

– Нет-нет, больше семнадцати вам, девушка, не дать, это уж точно. Как ни старайся!

– Дурашка ты мой! Что это тебя вдруг разбудило? Дурной сон или что-нибудь из ряда вон выходящее? А я ведь, признаться, собиралась незаметно улизнуть!

– Нет, нет, дорогая, совсем не дурной сон и ничего из ряда вон выходящего. Просто солнце, светившее прямо в глаза. И твои слишком шумные плескания.

Она достала из-под стула крокодиловые туфли на высоких каблуках, села на краешек постели и с на редкость сосредоточенным видом стала натягивать на ноги нейлоновые чулки. Он стоял совсем рядом, наблюдая и пытаясь про себя понять: вызывает ли она у него сейчас острое желание? Хочет ли его тело ее тела? И вообще, сколько все это еще у них будет продолжаться? И вдруг увидел, что на ее лице проступило что-то явно обезьянье... Откуда, почему, с чего бы? Никаких объяснений этому не было, однако же проступило, проступило!

Фелисия наконец-то сунула ступни в туфли, встала, чуть притопнула, как бы сажая их на место, затем отошла в сторону и через плечо внимательно, придирчиво себя оглядела.

– Кажется, все нормально, Тид? Как считаешь?

– Нормально, нормально. Кроме, конечно, волос.

– Хочешь сказать, они еще мокрые? Ничего страшного. Пока доеду до Дерона, высохнут. Это уж точно. – Она взяла свою сумочку с высокого бюро, стоящего в углу, повернулась и еще раз улыбнулась. – Кстати, если хочешь меня еще поцеловать, то поторопись сделать это до того, как я займусь своим лицом.

Он нежно приподнял ее подбородок и быстро поцеловал в даже не успевшие еще раскрыться губы.

– И это все? – удивилась она. – Все, что я заслужила?

– Не волнуйтесь, это только на данный момент, миссис Карбой.

Он присел на краешек постели и с явным одобрением стал наблюдать, как Фелисия тщательно наносила на лицо макияж. Наконец она еще раз критически осмотрела себя в висящем на стене небольшом зеркале, поправила сначала блузку, затем дорогой, сделанный явно на заказ жакет, потом достала из сумочки темные очки в массивной оправе и спрятала за ними глаза. Теперь жена мэра Фелисия Карбой снова выглядела как самая обычная библиотекарша...

– Слава богу, времени еще хоть отбавляй, – бросив взгляд на часы, произнесла она, присаживаясь рядом с ним и доставая из сумочки пачку сигарет. – На одну сигарету уж точно.

Он зажег спичку, поднес к ее сигарете, подождал, пока в воздухе не появится тоненькая струйка сизого дымка. Затем проделал то же самое и для себя.

– Послушай, а что ты обо мне думаешь, Тид? – весьма неожиданно спросила она.

– Думаю, что ты маленькая профессиональная обманщица. Не прошло и двадцати минут, как ты выпрыгнула вот из этой тепленькой постели, а уже полностью готова толкать политическую речь в каком-нибудь респектабельном клубе! Лично я назвал бы это лицемерием.

– Тид, но я же имела в виду совсем-совсем другое! Я спросила, что ты обо мне подумал, когда встретил меня? Ну тогда, помнишь? – Она игриво дернула ножкой и капризно надула коралловые губки.

– Ах вон оно что... Что ж, дай вспомнить. Да, да, это было в центральном офисе старого «хозяина», где я, чистенький, молодой и совсем еще невинный служащий, страстно, с почти непреодолимым желанием засмотрелся на жену нашего мэра...

– Тид, я же серьезно!

– Хорошо, серьезно так серьезно. Пусть будет по-твоему. Просто тогда я вдруг заметил в твоих глазах, можно сказать, весьма и весьма необычный блеск.

– Необычный блеск? А почему же тогда его никогда не замечали другие мужчины?

– Не знаю. Наверное, потому, что я, в отличие от них, обращаю особое внимание на такие мелочи. Например, старый «хозяин» отнюдь не производил впечатление человека, способного оценить этот блеск, даже если бы он его вдруг и заметил.

Фелисия бросила на него пристальный взгляд:

– И тогда наблюдательный Тид Морроу тут же решил, что перед ним распущенная женщина, которую совсем нетрудно будет... Ну и кто из нас больший лицемер?

– Нет, нет, совсем не тут же! То была только разведка. Результаты которой я более конкретно перепроверил в тот вечер, когда, как бы случайно задержавшись на работе позже обычного, напросился в твою машину.

– Перепроверил! – презрительно повторила она. – Профессионал, да и только... Точный расчет, разведка, проверка, перепроверка, безошибочный удар! И ни малейшего шанса, что я могу сказать «да», «нет» или «может быть», так ведь?

– Люди обычно говорят «нет» колеблющимся людям только потому, что на самом деле считают, что «да, именно это и следует сделать».

Фелисия опустила глаза, чуть наклонилась вперед, машинально, как бы думая совершенно о другом, остреньким кончиком ногтя начертила крестики на тыльной стороне его правой ладони. Под этим чуть иным углом зрения он мог яснее видеть, как в самом изгибе ее горла медленно и отчетливо пульсировала заметная жилка.

– Что со мной происходит, Тид? – мягко, чуть ли не шепотом проговорила она. – Мне ведь следовало бы чувствовать себя грязной с головы до ног, словно самая последняя шлюха из самой вонючей канавы, а моя совесть почему-то молчит. Будто ее никогда и не было! И боюсь я всегда только одного: как бы меня случайно не поймали за этим...

– Ты к чему это, Фелисия?

Она посмотрела ему прямо в лицо. Ее губы теперь были совсем рядом с его, ротик заметно подрагивал, хотя Тид почему-то был абсолютно уверен, что она специально заставила его так заметно подрагивать.

– Слушай, Тид, тебе не покажется ужасно глупым, если я... ну вроде как попробую сама себя чуть-чуть обмануть?

– В каком это смысле и каким это образом?

– Ну, скажем... убедив себя, что... что, занимаясь этим с тобой, я стараюсь помочь Марку...

Он тупо уставился на нее, изо всех сил стараясь не расхохотаться:

– Подожди-ка, подожди, Фелис! Тогда давай лучше вернемся к тому, с чего начали. С фактов. Итак, пункт первый: Марк Карбой – наш законно избранный мэр и твой законный муж. Пункт второй: Марк Карбой – мягко говоря, довольно глуповатый человек, который является не более чем подставным лицом неких влиятельных лиц, то есть, точнее, банды Раваля. Пункт третий: мой собственный шеф Пауэл Деннисон, став теперь главой администрации города, твердо и искренне желает отобрать город у Раваля и его банды... Ну и что прикажешь мне теперь делать? Пойти прямо к Пауэлу и попросить: «Мистер Деннисон, прошу вас, не обижайте, пожалуйста, старину Карбоя, потому что я сплю с его женой миссис Карбой»?

От возмущения Фелисия заморгала глазами. Однако, придя в себя, резко выкрикнула:

– Черт тебя побери, Тид! Неужели вот только так прямо и надо говорить?

– Ну, если ты не хочешь слышать такое «вот так прямо», то тогда постарайся сама выразить точнее, что, собственно, ты имеешь в виду и что тебе хотелось бы услышать. Так будет лучше и для тебя, и для меня, и для всех остальных.

Она пожала плечами:

– Все в округе и так открыто называют тебя «правой рукой Деннисона». С тех самых пор, как шесть месяцев назад он специально вызвал тебя сюда. И если бы ты захотел помочь Марку, то наверняка мог бы найти способ, как это сделать.

– Если бы захотел.

Фелисия снова опустила голову и «пробежалась» кончиками пальцев по тыльной стороне его запястья.

– Неужели ты на самом деле захочешь лишить меня моих маленьких невинных замыслов, дорогой?

– И что, если да?

– Я... а знаешь, мне самой до сих пор не совсем понятно, как это... как я могла продолжать все это.

– Что именно?

– А то, что я люблю тебя, что просто не могу без тебя, но...

– Но при этом тебе хочется считать, что на самом деле ты все это делаешь только и исключительно для блага Марка, так ведь?

Она даже не подняла головы.

– Не надо быть со мной таким жестоким, Тид, прошу тебя.

– Ты что, хочешь, чтобы я дал тебе какое-то обещание?

– Да, Тид, хочу. Очень маленькое, совсем маленькое обещание. Которое никому не принесет вреда, практически никого не затронет, совершенно никому не навредит. Ведь Марк совершенно не опасен. – Он успел заметить, как ее губы на какое-то мимолетное мгновение исказила кривая гримаса, которая, впрочем, тут же исчезла, будто ее никогда и не было. – Он просто-напросто дурак. Не более того...

У Тида вдруг появилось смутное, однако при этом какое-то вполне осязаемое ощущение того, что он находится где-то совершенно в другом месте и со стороны наблюдает за двумя фигурами, сидящими на постели номера коттеджа в курортном кемпинге, наблюдает бесстрастно, объективно, даже несколько язвительно... Ведь какими бы душевными взглядами этим двоим ни удавалось обмениваться друг с другом, какими бы открыто призывными ни были ее игра ноготками на тыльной стороне его руки и постоянные соблазнительные наклоны вперед в его сторону, чтобы увеличить обзор своих прелестей, все это оставалось не более чем довольно банальной сценой, которая ни ему, ни ей отнюдь не делала чести... Интересно, невольно подумалось ему, уж не этой ли банальностью происходящего между ними, не отвратительностью ли той самой сделки, которую она только что ему предложила, вызвано его столь внезапно возникшее желание унизить ее?

– Полагаю, мне требуется это хорошенько обдумать.

Она уставилась на него:

– Обдумать? Хорошенько обдумать? С чего бы это? Зачем?!

– Мне ведь надо дать тебе обещание, так? Возможно, маленькое, как ты говоришь, совсем маленькое, но, тем не менее, обещание. Потому что ты просишь об этом.

– Нет, нет, Тид, только потому, что, надеюсь, я для тебя кое-что значу. Вот почему.

– Конечно же значишь, котеночек. Ты для меня очень даже много значишь.

Фелисия неторопливым движением сняла темные очки в массивной роговой оправе, положила их на постель рядом с собой и слегка откинулась назад, обхватив себя руками и глядя на него одной из своих неотразимых «застенчивых» улыбок.

– А знаешь, вообще-то сейчас совсем не так поздно, как мне почему-то показалось вначале... Давай покажи мне, что именно я для тебя значу, Тид.

– Слабый выстрел, Фелис. Считай, что промахнулась.

Она заметно напряглась:

– И как это прикажешь понимать?

– Сначала ты все делала вроде бы безупречно, но когда дело дошло до постели, то здесь... здесь все стало происходить слишком уж расчетливо и предельно точно. Будто мы это уже не один раз детально репетировали. Твои бешеные всхлипывания и стоны страсти, четко размеренные оргазмы... Все ты делала точно по заранее намеченному плану, не изменяя себе, не отходя от него ни на шаг, ни на самую маленькую запятую, ни на самое крошечное двоеточие!

Первые несколько мгновений ее лицо оставалось совершенно невыразительным, в течение которых Тид тем не менее буквально физически услышал, как в ее мозгу что-то тихо, но достаточно отчетливо щелкнуло – очевидно, окончательное решение. Затем Фелисия Карбой, резко развернувшись и вскинув обе ноги высоко в воздух, упала спиной ему на колени. И снова «страстно», призывно на него посмотрела. Только на этот раз снизу вверх, а не наоборот...

– Конечно же именно так оно и было, Тид, – двусмысленно улыбнувшись, с неожиданной готовностью согласилась она. – Раньше. Но теперь у нас все будет иначе. Знаешь, наверное, я просто не до конца понимала, что во мне сидит это... а когда ты все так ясно и доходчиво объяснил... Кроме того, раз уж я знаю, что ты готов помочь моему глупенькому Марку, то можно спокойно убрать и все остальные барьеры. Вплоть до самого последнего, Тид! Зато теперь они нам больше не нужны. Совсем не нужны! Просто ни к чему... Отныне в постели ты будешь иметь в моем лице самую распущенную, самую безумно любящую тебя женщину в мире! Готовую исполнить любые твои желания, любые наши фантазии... Иди ко мне, Тид. Обними меня крепко-крепко. Так, чтобы я тут же полностью себя забыла. Давай же, прошу тебя, Тид! Ну чего же ты ждешь?..

«Ну уж нет, крошка, – слушая ее, подумал Тид. – Ты и раньше-то никогда не умела забываться, наверняка не сможешь – или просто не захочешь – забыть себя и теперь. Ты ведь, по сути, не более чем хорошо отлаженный механизм для достижения конкретно поставленной цели, и, когда тебе по сценарию требуется издать стон страсти, ты, прежде чем сделать это, сверяешься с ним. Я будто собственными ушами слышал, как переворачиваются его страницы где-то там, в самой глубине твоего мозга...»

Он даже не пошевелился, предоставив действовать ейсамой. И оказался полностью прав, ибо успел заметить, как в глазах Фелисии на какую-то долю секунды мелькнула и тут же исчезла явная искорка ненависти, которую не удалось скрыть даже ее вдруг низко опустившимся векам. И кроме того, по-своему искреннее удивление оттого, что он стал раздумывать, а не согласился немедленно же продолжить эти размеренные, истинно партнерские любовные упражнения «для двоих», в которых каждое позиционирование, каждое физическое соприкосновение их дымящихся от всепожирающей страсти тел выглядело при этом до странности безличным – как будто они сосредоточенно и самозабвенно исполняют замысловатые фигуры некоего древнего ритуального танца, имеющего свои жесткие, обязательные, ни в коем случае не нарушаемые правила и скрытые исторические значения совершаемых ими движений...

Его даже несколько удивило то состояние облегчения, которое он вдруг почувствовал, поняв, что все уже кончено, что все уже позади. Будто вдруг к нему пришло чувство стыда, причем не столько от самого факта прелюбодеяния, сколько от ощущения его неверного исполнения! Будто он вдруг повзрослел и отбросил в сторону ставшие совершенно ненужными табу детского возраста.

Во многом поэтому Тид медленно покачал головой и сказал:

– Значит, все это ради Марка, так? Ягненочек мой, товар весьма привлекательный, слов нет, однако то, что придется платить свыше цены, боюсь, великовато. Слишком великовато...

Он вовремя успел поймать ее за кисть, когда ее острые наманикюренные ноготки были уже буквально в нескольких сантиметрах от его глаза. Еще секунда, и... Фелисия, поморщившись, с трудом выдернула свою руку. Тид преспокойно сидел, не без скрытого удовольствия глядя, как она гневно расхаживает по комнате, что-то при этом непрерывно бормоча.

– Боже ты мой, что за дивный вокабуляр! – с ироничным одобрением вполголоса произнес он.

Впрочем, она очень скоро пришла в себя:

– Хорошо, Тид. Будем считать случившееся, так сказать, «напрасной потерей времени». Или, скажем, «не совсем удавшейся попыткой», как тебе приятнее. – Фелисия позволила себе тут же ослепительно улыбнуться, что тоже не могло не вызвать у него одобрения. – Потерей конечно же восхитительной, ничего не скажешь, но все равно, увы, потерей!

– Я, само собой, мог бы несколько смягчить удар для Марка, но какой смысл? Он уже успел влезть в это дерьмо по самые уши. И, кроме того, за свои долги надо всегда платить.

– Слушай, Тид, а тебе не кажется, что ты говоришь совсем как... совсем как святоша? Это же отвратительно!

– Статус наших взаимоотношений пока еще не включает мордобоя со скандальным разделом мисок и сковородок, Фелис. Нам еще придется не раз встречаться в самых разных местах города. Так что давай попробуем закончить все не на самой плохой ноте. Так будет лучше для нас всех. Почему бы нам, как говорят политики, после драки не пожать друг другу руки?

– Как в том самом старом-престаром анекдоте про мартышек? «Знаете, все это, конечно, будет выглядеть очень глупо, но, кроме нас, цыплят, здесь на самом деле больше никого нет!»

Тид встал, и Фелисия снова подошла к нему почти вплотную. Ему всегда нравилось смотреть, как она ходит – упруго, энергично, твердо и уверенно печатая каждый шаг. Ее походка невольно привлекала внимание к тому, насколько же умно и предусмотрительно были собраны все до единого узлы ее двигательного аппарата, включая не только основные суставы, опоры и шарниры, но также и икры, колени, даже ягодицы... Он передал ей темные очки в массивной роговой оправе, которые она тут же надела и снова приобрела вид абсолютной благопристойности, столь свойственный, помимо представительниц прочих уважаемых видов деятельности, выпускницам престижных колледжей и высокопоставленным работницам сферы социального обеспечения.

Фелисия пожала ему руку с неуверенностью начинающей актрисы, которая совершенно неожиданно для себя обнаружила, что самый последний лист ее «радиосценария» вдруг совершенно необъяснимо и безнадежно куда-то пропал...

Собирать, собственно, было нечего, поскольку во время всех предыдущих визитов, в этот туристический кемпинг, где они всегда останавливались в одном и том же коттедже, она никогда ничего не оставляла. Поэтому, не теряя времени, они выключили свет и вышли наружу к слегка потрепанному светло-серому автомобилю с откидным верхом – второму у достопочтенного семейства Карбой.

– Знаешь, Тид, я тебя никогда не забуду, – серьезным, абсолютно серьезным тоном сказала она. В нем не слышалось даже намека на шутку или хотя бы издевку. Ни малейшего!

– Будь поосторожнее на обратном пути, Фелис. Дороги в предвечерней мгле совсем не безопасны.

– Тид, ты же никогда... ни словом, ни звуком не будешь даже намекать на то... ну, на то, что между нами было, так ведь?

На какой-то коротенький миг с нее вдруг спала маска внешней невозмутимости, уверенности в себе, и в глазах можно было увидеть что-то абсолютно откровенное и... по-детски испуганное. Она села за руль в не застегнутом на все пуговицы жакете, и, глядя на нее, Тид почему-то вспомнил, как страстно ему хотелось ее в самом начале их взаимоотношений, какое удовольствие доставляло то грубо, то нежно ласкать ее упругое шелковисто-бархатное тело, как нетерпеливо он ждал с ней следующей встречи... Но сейчас, в самый последний момент перед их, казалось, окончательным расставанием, он также твердо знал: они могут, могут начать все сначала, причем на новой и несравненно более хорошей основе!

Под влиянием внезапно возникших чувств Тид ласково похлопал ее по плечу и повторил:

– Будь поосторожнее на дороге, Фелис, – затем сделал шаг назад и долго смотрел, как ее машина сначала тряслась по ухабам проселочной дороги, а потом резко свернула вправо, на широкую двухполосную скоростную трассу вокруг озера. И вскоре становившийся все тише и тише ровный гул мотора совсем пропал где-то вдали...

Тид, чувствуя какое-то смутное и странное беспокойство, медленно вернулся в номер коттеджа. Там уже мало что напоминало о ней: все еще влажное полотенце на сушильной перекладине в ванной комнате, четыре сигаретных окурка со следами красной помады на фильтрах в массивной бронзовой пепельнице на тумбочке у постели, два длинных черных волоска, застрявшие в зубьях его щетки, да небольшая вмятинка, оставшаяся на подушке в том месте, где совсем недавно покоилась ее голова, – вот, пожалуй, и все... Он механически, думая совсем о другом, перевесил полотенце, выбросил окурки из пепельницы в дровяную печурку в углу комнаты, поправил подушку на постели, вытащил из своей щетки застрявшие волоски и, вспомнив одну из детских примет, плотно накрутил их вокруг указательного пальца, а затем аккуратно снял с него образовавшуюся тугую, иссиня-черную спираль и с силой выдул ее в воздух, что должно было означать пожелание самому себе могучего здоровья.

Когда Тид подходил к озеру, последние лучи солнца уже окончательно скрылись за горизонтом. Он с разгона прыгнул в воду и, фыркая, мощно гребя руками, поплыл подальше от берега. Метрах в шестидесяти перевернулся на спину и полностью отдал себя на волю течения, думая, помимо прочего, и о Фелисии тоже. Возможно, она и на самом деле любит Марка Карбоя, этого старого, ни на что не пригодного дурака. Хотя она и его вторая жена. Дети Карбоя от первого брака уже давно стали взрослыми и теперь живут самостоятельно, далеко от здешних мест.

Быть женой городского мэра считается престижным, весьма престижным, несмотря даже на то, что в новых условиях реальная власть давным-давно принадлежит отнюдь не ему, а городскому голове и «его команде». Нет, Фелисии так и не удалось спасти мужа. Впрочем, на это у нее и не было никаких шансов.

Мысли Тида Морроу невольно переключились на то, как они с Пауэлом Деннисоном наконец-то сначала полностью «вскроют зловонные гнойники» этого чертова города Дерон, а затем наведут в нем должный порядок. Эта замечательная, просто великолепная мысль, надо сказать, доставила ему истинное наслаждение.

В свое время, когда на старшем курсе университета Тид писал курсовую работу по политологии, а Пауэл Деннисон был его научным руководителем, между ними установились добрые, уважительные отношения. Затем, сразу же после окончания Второй мировой, полковнику Деннисону хоть и с трудом, но все-таки удалось добиться перевода капитана Морроу в распоряжение его оккупационной части в Германии. Вместе они преодолели упорнейшее сопротивление и бывших, и современных, но хорошо замаскировавшихся нацистов, в результате чего после долгих трудов, горьких поражений и радостных побед появился городок, впоследствии ставший самой настоящей моделью успешного военного управления во всей западной демилитаризованной зоне.

После этого прошло около пяти лет, в течение которых они более-менее регулярно переписывались друг с другом, и вот полковник снова призвал его под свои знамена. Пригласил в город Дерон, расположенный недалеко от Нью-Йорка, в качестве директора местного исследовательского центра по вопросам налогообложения. А затем добавил к этому еще и должность заместителя главы городской администрации. И это несмотря на нескрываемую ярость членов городского совета!

– Работа будет, учти, непростая, ох какая непростая, – сказал ему тогда Пауэл Деннисон. – Хотя тебе, Тид, похоже, именно такая всегда и нравится, так ведь?

Тид в ответ пожал плечами:

– Может, конечно, и так. Вот только с небольшими оговорками...

– Здесь проживают двести тысяч человек, и всем, абсолютно всем заправляют один мерзопакостный тип по имени Раваль и его банда ненасытных шакалов. Причем они снимают жирные пенки не только с игорного бизнеса и публичных домов. Нет, им вынуждены платить и полиция, и пожарные, и владельцы ресторанов, и... ну, короче, и все остальные. А знаешь, почему им все это так легко сходит с рук? Да потому, что у Раваля в кармане все члены городского правления. Все до единого. Так сказать, оптом и в розницу! Это его собственные компании якобы дерутся друг с другом за право мостить и убирать городские улицы, строить больницы и школы, чистить и ремонтировать канализацию... Со стороны все вроде бы выглядит вполне прилично, почти как обычная двухпартийная система, но на самом же деле все обстоит совсем иначе: никто, никакая компания, никакой человек не в состоянии что-либо сделать или получить, если до этого не сумеет договориться с Лонни Равалем! Его головорезы полностью контролируют все районы города, по его желанию изменяя баланс сил то в одну, то в другую сторону. Представляешь, как это удобно самому Лонни? Где-то около года назад наиболее влиятельные граждане города начали роптать против существующей системы откровенного произвола, ну и Раваль решил бросить им кость в виде независимого, то есть приглашенного со стороны, главы городской администрации. Ему казалось, на таком горячем месте любой быстро сгорит даже без особых усилий с его стороны. Что ж, в моем лице мистера Лонни Раваля ждет немалый сюрприз. И боюсь, для него далеко не самый приятный.

– Звучит забавно, что и говорить.

– Не только и не столько забавно, Тид, сколько опасно! Лонни Раваль намертво повязан с известным Восточным синдикатом, то есть мафиозным кланом, и может вызывать себе на подмогу «крутых парней» оттуда практически в любом количестве и в любое время. А поскольку он с «семьей» наверняка в доле, то легко можно себе представить, чего от него ожидать. Так что, если поднимем шум, как только хоть что-либо обнаружим, нас тут же постараются съесть без соли и перца. Значит, сначала нам надо долго и кропотливо поработать, раскопать все, что возможно, выяснить все по максимуму, ну а уж потом захлопывать ловушку. Накрыть их всех сразу, в одно и то же время!.. Более того, кое-кто из местных деловых людей, которые по вполне естественным причинам не хотели бы светиться раньше времени, решили создать для данных целей специальный секретный фонд. Очень даже серьезный фонд. Деньги, конечно, немалые, но все они прекрасно понимают, что в конечном итоге это им обойдется намного дешевле. Если, конечно, мы с тобой, Тид, сумеем все сделать правильно...

~~

Он вдруг встрепенулся, снова перевернулся на живот и поплыл назад к берегу. Да, последние шесть месяцев были по-настоящему напряженными, опасными и... интересными. В тайном сейфовом ящике продолжали накапливаться важнейшие свидетельские показания. Подписанные! Наружу выплыло уже столько, что немало людей почувствовали, как над ними сгущаются тучи. Естественно, они занервничали. Равно как и Фелисия. И не без оснований, нет, совсем не без оснований. Ведь на некоторых из этих показаний стояло имя ее мужа Марка Карбоя!

Пауэл Деннисон еще не определил точную дату, когда можно будет вывалить уже готовое пикантное варево на стол прокурора одновременно с выходом пары ежедневных газет, у которых хватит смелости размазать все эти мерзости на первой полосе. Тид всем сердцем надеялся, что это наконец-то произойдет достаточно скоро, поскольку, помимо всего прочего, постоянно нарастающее напряжение и неизвестность становились все более и более изнуряющими.

С удовольствием приняв теплый душ, он насухо вытерся темно-синим махровым полотенцем и вдруг задумался: а что теперь? Остаться здесь или вернуться в город? Помимо всего прочего, не следует забывать, что сегодня воскресный вечер...

Прежде всего Тид прошел на кухню и исследовал содержимое кладовки: пара консервных банок супа, одна – с бобами, другая – со спагетти. Воскресенье, октябрь... какое число? Прошлое воскресенье было двадцать первое. Значит, сегодня двадцать восьмое. Что ж, этого будет вполне достаточно...

Тид ухмыльнулся и громко щелкнул пальцами. Хотя ухмылка оказалась несколько, как бы это поточнее сказать... э-э-э... смущенной. Ведь сегодня день его рождения, а он только сейчас впервые вспомнил об этом! Да, сегодня ему стукнуло тридцать один, В этой связи содержимое кладовки показалось просто смешным. В такой день он, как минимум, заслужил хотя бы нормальный, хорошо прожаренный бифштекс и пару бокалов приличного вина!

В свое время (когда он был еще маленьким) дни рождения играли немалую роль в его детской жизни: серебряный доллар в конверте от тети Мариан, воздушное ружье, стреляющее настоящими свинцовыми пулями, которое он никогда не надеялся получить, самый глубокий нервный вдох воздуха в надежде, что ему удастся одним сильным выдохом загасить все свечи на красивом праздничном торте... Все, кроме самой последней. Да, тогда день рождения очень, очень много для него значил!

Но затем дни рождения постепенно стали чем-то вроде вех, которые проносятся мимо окна стремительно летящего поезда жизни и пропадают навсегда, если в нужный момент времени вы почему-то забыли задержать на них взгляд. И никому, абсолютно никому во всем этом поганом мире нет никакого дела до того, замечаешь ли ты свою веху или нет, так что празднование такой даты уместно сравнить скорее с мелодичным свистом, который ты издаешь, неторопливо шагая по узкой аллее, обрамленной густыми деревьями. Совсем как по внушающему ужас темному туннелю. Всех своих родных Тид уже похоронил, а Ронни, та самая прекрасная Ронни, бывшая для него больше чем сама жизнь, вышла замуж за какого-то аккуратного темненького человечка, который вполне преуспевает в страховом бизнесе где-то там, в далеком, мало кому известном маленьком провинциальном городке Дейтон...

И тем не менее в такой день человек, безусловно, имеет полное моральное право съесть хорошо прожаренный бифштекс, выпить пару бокалов приличного вина, а потом впасть в небольшую, но исключительно приятную прострацию, когда можно неподвижно сидеть, покуривая вкусную трубку или сигару, и думать, медленно, медленно думать на самые различные, но не реальные, а скорее псевдофилософские темы, включая тему «последней вехи», после которой уже больше ничего не будет вообще. И прежде всего стремительно летящего поезда жизни!

Поскольку это был его собственный день рождения, его собственная веха жизни, Тид Морроу решил одеться с особой тщательностью – элегантная французская хлопчатобумажная рубашка, дорогой пиджак, темные габардиновые брюки...

Вскоре он уже неторопливо ехал по направлению к Дерону. Свет далеких звезд тускло отражался от металлических частей его «форда» с откидным верхом. Музыкальная радиоволна тихо передавала мелодию за мелодией, и Тид раз за разом повторял себе, что ему хорошо, что он не одинок, совсем не одинок. Повторял до тех пор, пока самому не стало смешно: представьте себе взрослого мужчину в расцвете лет, который изо всех сил сам себя пытается обмануть!

Глава 2

Чтобы избавиться от слишком большого внимания множества чужих глаз, на втором месяце пребывания в городе он переехал из самого шикарного отеля «Дерон» в новый район на северной окраине города рядом с автотрассой номер шесть, который почему-то называли «садовым кондоминиумом». Все его краснокирпичные жилые блоки состояли из четырех отдельных апартаментов, каждый со своим «личным входом», причем расположены они были таким образом, чтобы создавалось впечатление изолированности и независимости, а не одного «братского кооператива», где каждый смотрит прямо в окно соседа...

Конечно, если бы Тид жил на одну весьма жалкую зарплату, которую всеми правдами и неправдами смог «выбить» для него Деннисон, такие апартаменты, само собой разумеется, были бы ему просто не по карману. Однако, получив наследство внезапно умершего отца, он распорядился им таким образом, чтобы основная часть оставалась нетронутой, а доходы от нее – приблизительно две тысячи долларов в год – можно было использовать по своему собственному усмотрению. А это, надо заметить, сделало его быт гораздо более комфортным, ибо различие между понятиями «жить по средствам» и «жить на уровне» довольно существенно.

Новый кондоминиум, помимо всего прочего, имел то явное преимущество, что в нем были центральный телефонный коммутатор, служба сообщений, а также специальная служба уборки помещений (для тех, кто пожелает)... Подъехав к своему дому, Тид остановился, аккуратно припарковал машину на стоянке и вошел внутрь. Стоявшая за высокой конторкой миссис Киддер, худенькая, застенчивая жена их управляющего, сразу же подняла на него глаза:

– Сэр, вам звонил по меньшей мере три раза мистер Деннисон. Последний раз просил передать, чтобы вы сразу же заехали к нему домой, если появитесь здесь до десяти вечера.

Тид бросил беглый взгляд на ручные часы – начало девятого. Он приветливо улыбнулся Эми Киддер:

– Спасибо, дорогая моя.

Она тут же покраснела:

– Мистер Морроу!

– Да, но, по-моему, пока нас не поймает на месте преступления ваш муж, мы в полной безопасности, разве нет?

Они давно уже играли в эту совершенно невинную игру, которая, похоже, доставляла ей искреннюю радость и при этом всегда заставляла краснеть. С серьезным видом подмигнув ей, Тид Морроу вышел из дома, сел в машину и отправился к Деннисону. Мысль, что его подзывают к себе, как собачку, свистком, сначала пробудила какое-то подспудное раздражение, однако ожидание того, что это может быть что-то важное, новое и «горячее», вскоре практически полностью приглушило неприятное чувство.

Пауэл Деннисон арендовал большой, отвратительного вида каркасный дом в одном из самых старых районов Дерона. В принципе он считался жилым, однако вокруг дома Деннисона находились одни только «коммерческие» здания. Подъехав, Тид аккуратно припарковал машину рядом с узенькой подъездной дорожкой.

Не успел он неторопливо подняться на последнюю ступеньку невысокого крылечка, как входная дверь распахнулась и в ее светлом проеме показался силуэт самого Пауэла.

– Рад, что ты все-таки решил вернуться в город, Тид, – вместо приветствия произнес он. – Входи, входи...

Голос крупного мужчины лет пятидесяти двух-трех, атлетическую фигуру которого уже покрыл заметный слой жира, был тягучим, теплым и искренним, а его светло-серые глаза на твердом, будто высеченном лице выглядели честными, открытыми и ничего не боящимися. Этот человек, как хорошо было известно Тиду, помимо абсолютной решимости, обладал настолько острым и быстрым умом, что, безусловно, добился бы блестящих успехов на любом избранном им поприще, не важно, будь то частный бизнес, промышленность или даже государственная служба. Но его сердце, увы, неизвестно почему, принадлежало только сфере городского управления. Пауэла интересовало только восстановление по тем или иным причинам пришедших или приходящих в упадок провинциальных городков, «пробуждение» живительных сил их вконец отчаявшихся жителей. А то, что ему приходится жить в эпоху, когда преданность делу, даже самому благородному и святому, оплачивается, мягко говоря, недостойно, – это не его вина. Впрочем, Тид Морроу давным-давно понял, что его друг-начальник Пауэл ни за что на свете не бросит начатое дело. Даже если ему за это не заплатят и ломаного гроша!

Пауэл, радушно улыбаясь, провел Тида в узкую гостиную с высоким потолком, довольно уродливой арендной мебелью, мрачными обоями темно-коричневого цвета, зияющей «глазницей» пустого, неиспользуемого камина... Марсия, старшая из двух дочерей Деннисона, сидела в обшарпанном кресле, поджав под себя одну ногу, с раскрытой книжкой на коленях. Ей было двадцать три. Она одна вела их скромное хозяйство – занималась покупками, готовила еду. И все это помимо того, что пять дней в неделю по утрам преподавала машинопись в местной школе секретарей. И хотя самому Пауэлу Деннисону конечно же не составляло бы никакого труда подыскать для нее неплохую работу на полставки в администрации города, это было одной из тех вещей, на которые он никогда в жизни не пошел бы. Ни при каких условиях!

Марсия, изящная блондинка, с тонкими решительными губами, светло-серыми, как у отца, глазами и подчеркнутым спокойствием, никогда, ни разу не проявляла как-либо явную неприязнь к Тиду, и тем не менее он постоянно ее чувствовал. И еще, где бы Марсия ни находилась, всегда создавалось впечатление, будто она только и ждет, что туда вот-вот нагрянет целая толпа журналистов и начнет снимать ее для обложек самых модных журналов. Хотя он твердо знал: болезненным тщеславием эта девушка не страдала. Более того, ему всегда казалось, что именно такими, как Марсия, наверное, были женщины древних викингов. Мягкая природная грация скрывала явную мощь ее бедер и чресла настоящей львицы. Она сидела в кардигане из тонкой кашмирской шерсти, что было не совсем удачным выбором, поскольку желтоватый оттенок ткани несколько затушевывал блеск ее волос.

Темноволосая и безусловно яркая восемнадцатилетняя Джейк, вторая дочь Деннисона, которая не без оснований считалась любимицей Пауэла прежде всего потому, что очень напоминала его покойную жену, была девушкой совершенно иного типа: пухлые широкие губки, густая копна разметавшихся во все стороны темных волос, глаза, полные восторженного ожидания своего героя, еще не до конца созревшее женское тело... Одетая в облегающие темно-синие джинсы и тенниску с короткими рукавами, она лежала на полу, читая газету, и, когда Тид вошел, немедленно вскочила и подбежала к нему с сияющими глазами, радостной, хотя и чуть смущенной улыбкой на губах.

– Тид, Тид, как же хорошо, что ты пришел! Ведь сегодня твой день рождения! – воскликнула она, хватая его за руку.

Он сразу же почувствовал, как к его плечу прижалась сначала ее нежная щека, а затем ее маленькие, твердые, еще совсем девичьи груди, и вдруг ощутил внезапный прилив радостного, по-своему даже блаженного чувства: значит, кто-то все-таки помнит!

– А знаешь, мы приготовили для тебя торт! – объявила Джейк, заглядывая ему прямо в глаза.

Марсия чуть заметно улыбнулась:

– Под ее поистине чудовищным давлением. Я, как могла, убеждала ее, что тебе он совсем не нужен. Но Джейк даже слушать ничего не пожелала. Упрямо стояла на своем.

Тид выдержал ее ровный внимательный взгляд.

– Да, но он мне очень даже нужен. Так что я искренне вам за него признателен.

– Я бы и сама его сделала, но у меня пока не получается. Точнее говоря, получается, но почему-то просто чудовищно ужасно. – Джейк с сожалением пожала плечами.

– Девочки, я скоро верну его вам. Минут через десять, не больше, – сказал дочерям Пауэл. – Пошли в кабинет, Тид. Мне надо тебе кое-что показать.

Тид давным-давно подозревал, что Пауэл лелеет определенные надежды породниться с ним через его женитьбу на Марсии. И хотя насчет личной жизни Тида у Деннисона конечно же не было ни малейших иллюзий, наверное, он все-таки надеялся, что, став семейным человеком, тот со временем остепенится. Разумеется, в немалой степени этому способствовала твердая вера в надежность и благоразумие его дочери Марсии.

Пауэл Деннисон плотно прикрыл дверь своего небольшого кабинета и ткнул пальцем в сторону открытого сигарного ящичка на письменном столе:

– Угощайся, Тид. Чувствуй себя как дома.

– Спасибо, но я же не курю сигар. Мне казалось, ты знаешь, Пауэл.

Деннисон загадочно улыбнулся:

– Знаю, конечно, но сначала внимательно посмотри, что там внутри.

Тид глянул в открытую коробку. Одной сигары там уже не хватало, и через образовавшуюся пустоту виднелась привычная зелень американских долларов. Он нерешительно вынул еще несколько сигар из верхнего ряда.

– Не трудись, Тид, – остановил его Пауэл Деннисон. – Я лично все тщательно пересчитал и положил обратно. Там ровно пять тысяч долларов. Сегодня утром я зашел в офис, чтобы кое-что доделать, и... и увидел это на моем письменном столе. В коричневой обертке, на которой карандашом было написано мое имя.

На лице Тида появилась широкая довольная ухмылка.

– Значит, мы все-таки заставили их волноваться!

– Выглядит все это откровенно грубым, но... но при этом, согласись, довольно ловким. Никаких следов, никаких доказательств... Никаких счетов, никаких расписок, никаких требований или даже просьб. Вообще ничего! Я просто должен молча положить эти бабки в свой карман, только и всего. И тем самым плавно оказаться у них на крючке!

Тид неторопливо провел указательным пальцем по краю коробки.

– Как же приятно будет вернуть все это законным владельцам!

– Да, я был уверен, тебе это понравится, Тид.

– Отправлюсь туда завтра же утром.

– Что ж, отлично, – произнес Пауэл тоном, означавшим, что вопрос закрыт и не требует дальнейших обсуждений... Затем выдвинул верхний ящик стола, достал оттуда маленький сверточек в аккуратной яркой обертке и протянул его Тиду. – А это тебе от Деннисонов.

– Ну зачем, Пауэл? Вам совсем не обязательно было...

– Совсем не обязательно? Нам? Ты, наверное, шутишь, Тид! Ладно, давай иди в гостиную и открывай его там. Там, где это будут видеть мои девочки. Надеюсь, ты догадался не поужинать?

– Да, догадался.

– Это хорошо. Марсия будет очень довольна. А то она сильно переживала. Боялась, тебе не придется оценить ее старание. Ну а я тем временем приготовлю нам по паре отличных коктейлей. Специально для тебя, Тид. В честь твоего дня!

Не сговариваясь, они решили перенести «торжественный» ужин из более чем мрачной столовой на ярко освещенную кухню. Все еще не распакованный подарок лежал рядом с тарелкой именинника. Как только все расселись вокруг круглого стола, из соседней комнаты раздался громкий призывный крик Джейк. Марсия тут же выключила верхний свет, и в кухню был внесен торт с горящими на нем свечами. Тид набрал в легкие как можно больше воздуха и одним мощным выдохом постарался задуть все тридцать одну свечу. Но одна все-таки «устояла» и трепетно замерцала в темноте. Гарсия снова включила верхний свет, и все невольно заморгали от внезапно вернувшейся яркости... Тид развернул сверточек с подарком. В нем оказалась серебряная зажигалка. Очень и очень хорошая! И дорогая! Внимательно осмотрев ее, Тид вынул из кармана свою старую, потрепанную зажигалку, перегнулся через свой стул и, все-таки чуть поколебавшись, небрежным жестом молча выбросил ее в металлическую мусорную корзину, стоявшую под раковиной умывальника.

Марсия тихо подошла к нему, положила руку ему на плечо и, наклонившись, нежно поцеловала в щеку.

– С днем рождения, Тид! – Губы у нее были прохладные и мягкие.

Джейк тоже подошла к нему, но с другой стороны.

– С днем рождения, Тид! – торжественным тоном произнесла она, но голос у нее при этом заметно дрожал, а с глазами явно творилось что-то неладное. Ее руки обвились вокруг его шеи, внезапно набухшие губы с неожиданно страстной силой впились в его губы...

Тид тут же понял, что это совсем не тот поцелуй, которым обычно поздравляют друзей с днем рождения, что он слишком интимный, слишком уж затянувшийся и что этот поцелуй может полностью разрушить создавшуюся добрую, дружескую атмосферу. Ему надо немедленно прекратить его, но прекратить таким образом, чтобы никто не успел догадаться...

Он мягко, но с силой отодвинул девушку от себя. Заметившая все это Марсия нервно хихикнула. Джейк выпрямилась, в упор на него посмотрела, причем все с тем же необычным выражением в глазах.

– Может, тебе лучше пойти спать, Джейк? – чересчур игривым тоном поинтересовался Пауэл.

Марсия не сводила с них внимательных, все подмечающих глаз.

– Да, наверное, – как ни в чем не бывало, совершенно невинным тоном согласилась Джейк, однако не отводя пристального взора от Тида. – Завтра ведь рано утром в школу, разве нет? А на торте слишком уж много этих чертовых свечей, разве нет? Зато...

– Джейк! – резко перебил ее отец.

Она демонстративно разболтанно-вихляющей походкой пошла к кухонной двери, на секунду остановилась в проходе, вызывающе посмотрела на них, затем подчеркнуто скромно опустила глаза и смиренным тоном произнесла:

– Спокойной вам всем ночи.

Пока окончательно не стих скрип лестничных ступенек и громко не хлопнула дверь ее спальни, никто не произнес ни слова.

– Да, трудная девочка, ничего не скажешь, – тяжело вздохнул Пауэл.

Марсия поставила локти на стол, опустила на сжатые кулачки головку.

– Ей кажется, что она в тебя влюблена, Тид, – пояснила Марсия. – В последнее время Джейк сама не своя. Раньше с ней такого не происходило.

«Хорошо, что все наконец-то стало явным и открытым», – с огромным облегчением подумал Тид.

– Да, меня это ставит не в самое удобное положение, – отозвался он.

– Я знаю, знаю, – кивнула Марсия.

– При чем здесь неудобное положение? Что это еще за неудобное положение? – требовательно поинтересовался Пауэл.

– Папа, ну неужели тебе не ясно? Неужели ты ничего не замечаешь? – нетерпеливо заметила Марсия. – Если он смеется над ней или говорит с ней слишком строго, она тут же делает что-то ужасно глупое или ужасно нелепое. Если же он, наоборот, поступает так, что ей кажется, будто он ее поощряет, она делает то же самое, только еще хуже! Пока у нее не пройдет это, Тиду придется все время ходить по острию бритвы.

Тид, полуобернувшись, бросил на нее короткий, полный искренней признательности взгляд.

– Ладно, осталось совсем немного до окончания школы. Летом она будет работать в лагере, ну а потом, в сентябре, уедет в колледж, – попытался успокоить их Пауэл.

– Папа, для нас от октября до июня всего несколько коротких месяцев, а для Джейк – все равно что несколько долгих лет.

– Хорошо, хорошо, я с ней поговорю... Завтра же, – тяжело вздохнув, пообещал отец.

– Нет, нет, ради бога, не надо, папа, а то будет еще хуже! – воскликнула Марсия.

Позже, когда вся посуда была перемыта и поставлена на место, Пауэл Деннисон, кашлянув, сделал очередную из своих неуклюжих попыток «как бы случайно» оставить Тида и Марсию вдвоем.

– Проводи его, пожалуйста, доченька. Тид, завтра, как только вернешься на работу, немедленно свяжись со мной, хорошо?

Тид и Марсия неторопливо вышли на переднее крыльцо. На улице стояла приятная ночная прохлада. Марсия, сложив руки на груди, как бы защищаясь от холода, облокотилась о боковую стойку. Он остановился совсем рядом, плотно зажав под мышкой заново обернутую плотной коричневой бумагой сигарную коробку.

– У тебя, кажется, совсем неплохо получается, – после небольшой паузы как бы невзначай заметила Марсия.

– О, ты имеешь в виду Джейк? Ошибаешься. Я вообще ничего не делаю. Она ведь еще совсем ребенок, ты же знаешь.

– Нет, она уже далеко не ребенок, а взрослая, в каком-то смысле даже слишком взрослая девушка, Тид, – вроде бы равнодушным тоном возразила Марсия.

Падающий на ее бледные волосы отдаленный уличный свет делал их похожими на застывший серебряный дождь или на отражавшиеся в стремительном потоке горного ручья лучи горделивой луны...

– Спокойной ночи, Марсия. Еще раз большое спасибо, что не забыли про мой день рождения.

– Спокойной ночи, Тид. Удачи тебе!

Выезжая на основную дорогу, он бросил невольный взгляд на их дом: Марсия все еще неподвижно стояла на крыльце, опершись бедром о деревянное перильце, по-прежнему со сложенными на груди руками, почему-то слегка наклонившись вперед... По какой-то ничем не объяснимой причине ей всегда удавалось вывести его из себя. Она была словно прозрачный, кристально чистый лед, сковавший зимний ручей, под которым, если повнимательнее приглядеться, можно было увидеть бурлящий поток. Да, семь лет, которые Марсия совсем одна ведет хозяйство всей семьи, очевидно, просто так не прошли...

Иногда ответственность такого рода делает с девушками вроде нее в высшей степени странные вещи. Ведь после смерти матери их «дом» мог просто-напросто рухнуть! Пауэл Деннисон с его фанатичной преданностью работе и долгу, совсем еще маленькая Джейк с ее страстью к диким выходкам... И ему и ей просто необходима была определенная стабилизирующая сила, какая-то точка опоры, на которую можно было рассчитывать в любое время, в любом деле. И Марсия стала той самой опорой, пожертвовав при этом собственной свободой и даже важнейшей частичкой собственного "я"!

Главная опасность добровольного мученичества во всех его формах, как хорошо было известно Тиду, заключалась в том, что со временем «жертве» это вполне могло понравиться, что Марсии это, возможно, уже по-своему начало нравиться, что она уже начала ценить глубокую жалость к самой себе куда больше, чем утраченную степень свободы.

И снова, как и раньше, ему на память невольно пришла очаровательная Ронни давно минувших дней. Ронни, которая никогда не могла ждать, Ронни – дейтонская жена страхового агента. Он прекрасно понимал, насколько глупы и напрасны любые надежды на то, что она будет хоть чего-то ждать. Чего-чего, а уж этого в ней не было вообще. Даже следов, даже малейших намеков! Все, что угодно, – даже война была для нее куда лучше, чем любое ожидание...

Итак, некий маленький темненький человечек ловко подобрал ее приблизительно через месяц после отъезда Тида. Теперь Ронни, его ни с чем и ни с кем несравненной Ронни следовало ожидать два возможных развития событий: либо кто-то женится на ней и намертво привяжет цепями бесконечной череды беременностей и родов, либо она станет на путь бродяжничества – и совсем не потому, что в ней сидит некое генетическое зло или вульгарная примитивность, а в силу непреодолимого внутреннего ощущения того, что время, ее время безвозвратно уходит и существует один, только один способ остановить его, так или иначе, заставить хоть ненадолго задержать свой неумолимо-безжалостный бег... Все принятые объяснения причин и возможных последствий нимфомании Тиду, само собой разумеется, были прекрасно известны, но ни одно из них совершенно не подходило к Ронни. У него в мозгу нередко возникал ее значимый символический образ: крошечная обнаженная Ронни, отчаянно крича, бежит по узкой, совершенно пустой улице мимо роскошных витрин и рекламных щитов, призывающих ее пахнуть лучше, выглядеть «сочнее» и быть «вкуснее», а за ней, отвратительно сопя и громко топая ножищами, несется неутомимый монстр с часовым циферблатом вместо лица и мешком в руках, в котором полно маленьких омерзительных свертков со старческими морщинами, седыми волосами, варикозными венами, дряблыми кусочками кожи... В стране, где молодость считается синонимом счастья, озабоченные этим женщины без малейших колебаний выбрасывают на ветер бесчисленные миллиарды долларов только для того, чтобы, несмотря ни на что, обмануть безжалостную стрелку часов, чтобы доказать себе и другим – календарь бессовестно врет!.. Продолжая играть в старую-престарую игру «Что могло бы быть, если бы...», Тид отправился спать. И сразу же в его сон вошла несравненная Ронни, неся в руках маленькое деревянное портмоне в форме изящного гробика, а стоявшая на его крышке серебряная свечка была не чем иным, как весьма элегантным тюбиком губной помады...

~~

На следующее утро, ровно в девять тридцать, Тид свернул на подъездную дорожку дома Лонни Раваля в районе Роман-Хиллз, одного из наиболее престижных пригородов Дерона. Слегка поднимающаяся вверх дорожка вела к овальному развороту, сразу за которым виднелся гараж, рассчитанный на три машины и античного вида фонарный столб на симпатичной, но прямо-таки крошечной зеленой лужайке.

Из боковой двери дома вышел небольшого росточка темноволосый человечек в белоснежном пиджаке и с рыбьим лицом. Встал в проеме двери, оглядываясь вокруг и ожидая, когда Тид подойдет к нему.

– Доброе утро. Я хотел бы поговорить с господином Лонни Равалем.

– Он там, на заднем дворике. Что в этой коробке?

– Сигары. Я...

– Я знаю, кто вы такой, кем и где работаете, Морроу. Он там, на заднем дворике.

Тид неторопливо обошел вокруг гаражей, бросил внимательный взгляд назад – белоснежный пиджак с рыбьим лицом следовал за ним на расстоянии метров в пятнадцать – двадцать, не больше.

Лонни Раваль стоял на траве лужайки, практически сразу же за гаражами, с железной клюшкой для гольфа в руках. У ног – сетка, полная белых мячиков. Это был загорелый, среднего роста мужчина с широкими и заметно сильными плечами. Темноволосый, с совершенно невыразительной внешностью, за исключением иссиня-черных глаз, обрамленных густыми шелковистыми ресницами, влажных, откровенно зовущих...

Увидев Тида, он улыбнулся:

– Привет, привет, дружище! Рад, очень рад тебя видеть... Спасибо, Сэм, все в порядке, можешь возвращаться назад.

Белоснежный пиджак с рыбьим лицом молча, не произнося ни слова, повернулся и пошел назад к дому.

– Как видишь, тренируюсь. Хочу получше отработать верхнюю амплитуду и обратное вращение, – с готовностью объяснил Раваль Тиду. – Вот смотри. – И тут же продемонстрировал, это, сделав сильнейший удар по стоявшему на подставке мячику, который стремительно полетел по очень низкой дуге.

Метрах в пятидесяти вниз по склону ногастая жгучая брюнетка в слишком открытом бледно-розовом купальном костюме наклонилась над упавшим мячиком, подняла его и положила в висевшую у нее на руке холщовую сумку. Весь ее вид, включая ленивую походку, говорил, как ей все это надоело.

– Ну и что, черт побери, по-твоему, я делаю не так, Тид?

Тид прошел и встал за его спиной.

– Давайте попробуем еще разок, мистер Раваль.

– Слушай, сколько раз мне просить тебя называть меня Лонни, а?

Он тщательно выбрал из кучи еще один мячик, аккуратно установил его на подставке, изо всех сил размахнулся... Увы, результат оказался точно таким же.

Подобрав мячик, девушка в открытом купальнике крикнула:

– Сколько можно, Лонни? Я уже устала!

– Давай, давай, подбирай! – отозвался тот и пожал плечами.

– Попробуйте ставить мячик чуть дальше от правой ноги, – посоветовал ему Тид. – Вы очень стараетесь как можно сильнее «выбить» его вперед, а надо, чтобы сама клюшка выбивала мячик, но не вперед, а вверх! Для начала попробуйте представить себе, что вы бьете по низко летящему «плоскому» мячу!

Лонни, хмыкнув, все-таки попробовал. Мячик взвился высоко в небо, упал и, не имея поступательной инерции, тут же остановился.

– Ух ты! – радостно воскликнул Раваль.

Со следующим мячом вышло то же самое. И с несколькими после него тоже.

– Слушай, я плачу пятнадцать баксов в час этому придурку из клуба, который называет себя «самым элитным тренером по гольфу», а ты всего за три минуты научил меня в два раза большему, чем он за два-три часа!

– Лонни, Лонни! – снова донесся до них слабый голос девушки снизу склона.

– Да заткнись же ты, наконец! – крикнул он ей в ответ, поставил еще один мячик на подставку, размахнулся и изо всех сил ударил.

Девушка продолжала стоять на старом месте, и Тиду хватило одного взгляда, чтобы понять: она не видит полета мяча...

– Поберегись! – изо всех сил крикнул он ей.

Но единственное, что она успела сделать, – это, как бы защищаясь, поднять вверх руки и отпрыгнуть... прямо под стремительно летящий мячик, который отскочил от ее темноволосой головы с громким, в тот момент казалось, оглушительным звуком «тук»!

Жгучая брюнетка в весьма открытом бледно-розовом купальном костюме медленно осела на землю, бессильно опустив руки по бокам. Лонни же, наоборот, начал кататься по траве, держась за живот и издавая странные хохочущие звуки.

– Господи! Смешнее я в жизни... ничего не видел!.. Это же надо так...

Тид торопливо спустился вниз по склону. Девушка сидела там с перекошенным от боли лицом, держась обеими руками за голову. А в короткие перерывы между звуками почти истерических рыданий издавала такие грязные, подзаборные ругательства, что казалось, зеленая трава увянет по меньшей мере метров на пятьдесят-шестьдесят вокруг! Подбежав к ней, Тид сел на корточки рядом.

– Жаль, я не успел крикнуть вам чуть раньше. Простите.

Брюнетка, взглянув на него, медленно отняла руки от головы.

– Это была... совсем... не ваша... вина. – Ее красивые губы при этом заметно дрожали. Она перевела взгляд куда-то мимо него, и Тид тут же услышал шаги подходившего к ним Лонни. Ее брови нахмурились. – Черт тебя побери, Лонни! Мало того что мне приходится бегать за твоими мячиками, как бездомный мальчишка при гольф-клубе, в довершение всего ты еще изо всех сил трахаешь меня одним из них прямо по голове!

– Для начала, дорогуша, будь любезна, заткни свою вонючую пасть и постарайся больше ее не раскрывать, ладно? Возражений, надеюсь, нет? – почти не повышая голоса, произнес Раваль.

Весь гнев и задор моментально слетели с ее лица, будто их только что стерли мокрой тряпкой. Лонни взял ее за верхнюю часть правой руки, помог встать на ноги. Тид заметил, как уголки ее рта заметно побелели от какого-то непонятного страха.

– Познакомься с мистером Тидом Морроу, дорогая, – уже совершеннодругим тоном сказал Раваль. – Мистер Морроу, позвольте представить вам мою секретаршу мисс Алис Троубридж.

– Здравствуйте, мистер Морроу, – все еще слегка дрожащим голосом произнесла брюнетка.

– Итак, сегодня ты была на редкость неуклюжа, дорогая, не так ли?

– Да, да, мистер Раваль, вы правы. Простите.

– Хорошо, тогда тебе лучше пройти в дом, дорогая, и принять пару таблеток аспирина.

Он отпустил ее руку. При виде глубоких и, видимо, очень болезненных вмятин, которые его сильные пальцы оставили на ее нежной оливковой коже, Тид невольно поморщился. Девушка пошла вверх по холму – великолепные загорелые ноги, прямая спина, низко опущенная голова, – но массировать свою правую руку начала, только дойдя почти до гаражей.

– Это как, чисто дружеский визит или... – поинтересовался Раваль, когда она скрылась из вида.

– Вряд ли. Просто личный врач мистера Деннисона настоятельно требует, чтобы он прекратил курить сигары.

– Ну и что бы, интересно, это могло означать? Звучит совсем как одна из тех самых остроумных штучек, которые значат что-то совсем не то, что вроде бы означают, так ведь?

– Вот сигары, которые вы ему прислали, мистер Раваль. Те самые. – Он протянул ему коробку в коричневой бумажной обертке.

– Я ему прислал? Я? – Удивление Лонни было уж слишком искренним. Он взял коробку, покачал ее вверх-вниз, как бы определяя на вес. Затем решительно произнес: – Нет, нет, здесь наверняка какая-то ошибка.

– Особенно если учесть пять штук баксов, прилагаемых к подаренным сигарам? Лонни, зачем же дурить нам с мистером Деннисоном головы? Ведь все равно бесполезно.

Раваль усмехнулся:

– Ладно, пойдем в дом, там и поговорим.

– Да, но говорить-то особенно не о чем.

– Черт побери, Морроу, мне всегда казалось, у нас с вами общие интересы! Разве нет?

Тид пожал плечами:

– Ладно, Лонни, как вам будет угодно. Пойдемте. Куда прикажете?

Они пошли в направлении дома. На противоположной стороне подъездной дорожки имелся небольшой открытый дворик, в самом центре которого стоял столик со стеклянной поверхностью и несколько металлических стульев. Там они и уселись. Раваль приказал тут же подошедшему к ним Сэму сначала принести им с Тидом что-нибудь выпить, а потом сходить на лужайку и забрать оттуда все причиндалы для гольфа.

Тид зажег свою новую серебряную зажигалку, чтобы дать прикурить, потом закурил сам. Сигарная коробка стояла на столе между ними. Когда Сэм, принесший им бутылку виски, лед и бокалы, отошел, Лонни Раваль сказал:

– Если в этой коробке пять тысяч долларов, это, так или иначе, ставит меня в очень трудное положение, Тид. Мне ведь приходится отчитываться о всех, буквально всех моих доходах! Ну а как, по-твоему, мне быть с этим? Записать как подарок? Знаешь, мне почему-то совсем не хочется объясняться с этими ушлыми придурками из налоговой инспекции.

– Тогда не надо записывать это как подарок от Деннисона, Лонни, только и всего.

– Послушай, дружище, помоги мне. Скажи Деннисону, что ты отдал мне эти бабки, а сам возьми их себе. И все будут довольны.

– А затем в один прекрасный день вам захочется, чтобы я оказал вам «маленькую, ну совсем маленькую и к тому же вроде бы совсем невинную услугу». Так, Лонни? Ну уж нет. Мне совершенно не хочется, чтобы рано или поздно на меня повесили здоровенную табличку «Продано»!

Лонни Раваль печально улыбнулся:

– Ну вы даете, ребята! Самые настоящие христосики, да и только!

– Похоже, мы по тем или иным причинам заставили вас поволноваться, Раваль, так ведь?

Одна черная бровь Лонни медленно поползла вверх, глаза стали еще более влажными, почти томными.

– Поволноваться? Не самое хорошее слово, Морроу, далеко не самое. Вы оба вроде как острый камешек в моей туфле. А я, видите ли, по природе ленив, господа. Ненавижу специально садиться только для того, чтобы снять туфлю и просто вытряхнуть из нее тот самый, уже порядком поднадоевший камушек. Хотя, возможно, это хочешь не хочешь, но все-таки придется сделать.

– А что, если мы возьмем и вот так просто не вытряхнемся? – поинтересовался Тид, стараясь говорить в тон Равалю и при этом ничем не показывать, насколько сильно эти «спокойные и безобидные» слова его обеспокоили.

– Послушайте, Морроу, это же бессмысленно. Вы и эти глупейшие якобы свидетельства! Думаете, я буду вот так спокойно сидеть и ждать, пока вы на меня наедете? Так вот, передайте своему Деннисону, что Раваль до смерти боится... настолько боится федеральных разборок, что его руки чище, чем у хирурга перед операцией. Что же касается разборок местного порядка, то здесь у него, то есть у Раваля, тоже все схвачено и в полном порядке. Передайте ему также, что пара-другая полуграмотных придурков, нарушающих все мыслимые и немыслимые законы, меня попросту не волнует. Вообще не волнует и не интересует! Они мне попросту смешны, не более того.

– Ну а как, скажем, насчет предложения взятки?

Лонни Раваль уставился на него в упор:

– Знаешь, а ведь ты мне можешь разонравиться, Тид. Совсем разонравиться!.. Кстати, заодно передай своему Деннисону, что у меня есть парочка парней, которые так глупы, что от них не столько толку, сколько проблем. В случае чего я пошлю их к нему: пусть вышибет из них дух и станет настоящим героем.

– Боюсь, этот номер вряд ли пройдет, Лонни.

– Слушай, если вы намерены продолжать сидеть у меня в печенке, то скоро очень пожалеете, что вообще узнали про этот город!

– Пока что это скорее похоже на «много шума из ничего». Что вы, собственно, можете нам сделать? Избить? Подослать наемных убийц? Или что-нибудь в том же духе?

Раваль бросил на него обиженный взгляд:

– Господи, мальчик ты мой! Смотрел бы ты поменьше этих фильмов. Ну неужели ты думаешь, что я смог бы продержаться в нашем деле так долго, если бы убивал людей? Да ни за что в жизни!

– Это, конечно, жестоко, мистер Раваль, может, даже слишком жестоко, но знаете что? Остановить нас можно, только нас убив. Вот так. Собственно, именно это я и хотел вам сказать.

– Господи, прости мою грешную душу. Слушай, Тид, сам не знаю, с чего бы мне объяснять тебе, что к чему, ну да ладно, так уж и быть, слушай. Только слушай внимательно и постарайся все понять с первого раза, договорились? Так вот, ты и твой босс Деннисон сунули ваши длинные носы в дела строительного общества с таким старанием, что нам пришлось переделывать чуть ли не все спецификации на покрытие Крейман-стрит. В результате эта весьма выгодная работа потеряла всякий смысл, а лично я потерял двенадцать тысяч баксов... Хорошо, теперь давайте предположим, что я производитель и кто-то открыто пытается урезать мои доходы. Это мягко, очень мягко говоря. И что же я в таком случае делаю? Прежде всего пробую переманить этого «некто», или, попросту говоря, нанять его. Но это не срабатывает. Что тогда? Убить его? Ну уж нет, это не вариант. Во всяком случае, не самый умный вариант. Нет, тогда я начинаю искать у него маленькую скрытую «кнопочку». Совсем как у дверного звонка. Которую нужно только вовремя найти и нажать. Не более того.

От уверенности, с которой он говорил, у Тида даже слегка пересохло во рту.

– Но...

– Например, я смотрю на такого парня, как ты, и что же я вижу? Деньги его вроде бы совсем не интересуют. Может, их уже и так хватает? Ладно, тогда я пробую что-нибудь другое. – Раваль откинул голову и громко закричал: – Алис! Алис, подойди-ка сюда!.. Да шевелись же ты, шевелись!

– Иду, иду, дорогой! – тут же послышался ее голос откуда-то изнутри дома. И практически немедленно она появилась у их столика, уже успев переодеться в белоснежное длинное платье на бретельках. Села на свободный стул и, обиженно надув губки, сказала: – Ты просто не представляешь, как после этого удара у меня раскалывается голова!

Лонни Раваль, не обращая на ее слова никакого внимания, с подчеркнутой нежностью в голосе спросил:

– Любовь моя, скажи, что будет, если я попрошу тебя пройти вон туда и проверить, сколько травы ты сможешь съесть за один присест?

Она удивленно посмотрела на него:

– Ты что, сошел с ума?

– Нет, нет, меня интересует, что будет, если я на самом деле прикажу тебе это сделать?

Она долго и пристально смотрела ему прямо в глаза, затем отвела взгляд:

– Думаю, я сделаю все, что ты захочешь, Лонни.

– Тогда давай покажи ему.

– Но, Лонни, я же...

– Покажи ему!

Высокая загорелая девушка в легком белоснежном платье с бретельками медленно встала со стула, направилась к лужайке у дворика. Раваль следил за ее движениями совершенно равнодушным взглядом. Вот она наклонилась, вырвала пучок зеленой травы, поднесла его ко рту, неуверенно засунула внутрь и начала жевать. С очень недовольной гримасой на лице...

– Ладно, хватит, любимая, хватит! Выплевывай эту гадость и возвращайся к нам... Теперь ты видишь, Тид, что я имею в виду? Где-то год тому назад этой милой девушке очень нравилось раздражать меня. Иногда до белого каления. Поэтому мне пришлось поискать, на какую кнопочку следует нажать. Находишь ее, и человек становится твоим. Целиком и полностью твоим. Теперь она моя собственность: И сделает все, буквально все, что я ей прикажу, так ведь, золотце?

– Да, мистер Раваль, – покорно повторила девушка, не осмеливаясь даже поднять на него глаза.

– И ты больше не хочешь, чтобы я на тебя сердился, правда же?

– Нет, не хочу, мистер Раваль.

– Потому что, когда я на тебя сержусь, ты хорошо знаешь, чего ожидать, или я ошибаюсь?

Ее голос был похож скорее на тихий, едва слышный шепот.

– Нет, нет, конечно, не ошибаетесь, мистер Раваль. Вы никогда не ошибаетесь, мистер Раваль.

Лонни довольно ухмыльнулся:

– Лично меня всегда искренне забавляют попытки наших газетных писак делать страшную тайну из того, как коммунисты добиваются подобных признаний. Им бы следовало обратиться за этим ко мне, Лонни Равалю.

Тиду было откровенно неприятно наблюдать за тем, как на его глазах унижают живого человека. Кем бы он или она ни был!

– Хочешь пари, Тид?

– В каком смысле?

– В каком смысле? Да в таком, что задержись ты в нашем городе достаточно надолго, и ты станешь моей собственностью тоже, вот в каком. Прикажу тебе есть дерьмо – будешь его есть, не сомневайся. Без удовольствия, но будешь. Ты все время сам себя убеждаешь, что ты большой и сильный мальчик и что ты скорее умрешь, чем согласишься безропотно выполнять такие вот унизительные приказы. Но это все сказки, Тид. Книжные сказки про героев. В реальной жизни люди совсем не такие. Их легко можно сломать или сломить. Как тебе будет приятнее. Сломать или сломить можно любого, абсолютно любого, Тид, если, конечно, точно знать, как это делать. Хочешь быть умным? Тогда присоединяйся к моей команде. А твоему Деннисону об этом совсем даже не обязательно знать. Эти пять штук можешь оставить себе. Тебе нравится эта милая девушка? Бери ее. Она и для тебя будет делать все, что захочешь. Причем с готовностью и без каких-либо возражений.

– Нет уж, спасибо...

– Не спеши, Тид, не спеши, она ведь в любом случае намного лучше, чем жена мэра.

Не в силах скрыть своего удивления, Тид Морроу вскочил на ноги.

– Друг мой, ну а как, по-твоему, этому старому придурку удалось стать мэром? Просто Лонни Раваль всегда внимательно следит за всем, что происходит, никогда ничего не упускает из виду. Ни одной даже самой, казалось бы, мелочи. Вот видишь, я уже нашел одну маленькую «управу» и на тебя. Одну крошечную кнопочку. Скоро найду и на Деннисона тоже. После чего вы оба будете, держась за руки, дружно прыгать через горящий обруч, как только я подниму его и скомандую: «Алле!» Фелисия мне обо всем рассказала. Очень уж умной ее, конечно, не назовешь, но зато в определенной проницательности ей не откажешь, это уж точно. Некоторые вещи она умеет подмечать тонко. – Раваль бросил равнодушный взгляд на крепко сжатые кулаки Тида и заметил: – А уж пытаться ударить меня, Морроу, было бы совсем глупо.

– И все равно, остановить нас вам не удастся, даже и не мечтайте, – тяжело дыша, проговорил Тид. Потом резко развернулся на каблуках и решительно зашагал к выходу.

Обходя угол дома, Тид обернулся и посмотрел назад: Раваль и девушка спокойно, скорее даже безмятежно сидели на террасе. Жестокий хозяин и преданная рабыня. Кусочек средневекового кошмара посреди залитого солнцем мира!

Сев в машину, он вставил ключ зажигания в прорезь замка и повернул его. Вместо хорошо знакомого мягкого подвывания магнето под капотом вдруг раздался какой-то непонятный свист... Вскоре он перерос в пронзительный скрежет и закончился оглушительным хлопком, имитирующим звук взрыва, после чего из всех отверстий моторного отсека повалили густые клубы белого дыма.

Жилистый чернявый человечек по имени Сэм был уже рядом с Равалем, и оба они, схватившись за животы, громко и искренне хохотали. Девушка в элегантном белоснежном платье на бретельках стояла прямо за ними и тоже смеялась. Причем даже громче, чем ее хозяин и его слуга... Выйдя из машины, Тид вырвал «бомбу» из-под блока свечей зажигания и отшвырнул ее на траву. Затем с грохотом захлопнул капот, сел в машину и снова завел мотор... Их громкий издевательский хохот доносился до него даже в самом конце подъездной дорожки, когда он снизил скорость, чтобы свернуть на основную дорогу.

Только через милю с лишним Тид позволил себе расслабиться, пожать плечами и даже сочувственно улыбнуться. Сочувственно самому себе и Деннисону. Да, похоже, Раваль говорил весьма убедительно. Даже слишком убедительно. И та небрежная уверенность, с которой он высказывал свои откровенные угрозы, была направлена прежде всего на то, чтобы надломить его, Тида Морроу, уже сейчас. Морально и психологически. Как же он точно рассчитал время, чтобы в нужный момент «вбросить» Фелис Карбой! На такое способен разве что человек, хорошо знакомый с законами и внутренними нюансами человеческой психологии. Той же самой цели предназначалась также и отвратительная демонстрация хозяйской власти над ни в чем не повинной девушкой...

Впрочем, к моменту, когда Тид подъехал к городской мэрии, к нему уже практически полностью вернулась его обычная уверенность в себе.

Мэрия располагалась в приземистом здании из желтого кирпича и крупнозернистого песчаника с четырьмя двухэтажными колоннами на фронтальной стороне. Прямо перед ним была разбита небольшая травяная лужайка, до неприличия захламленная обрывками использованной бумаги, обертками и прочим мусором, посреди которой широкая асфальтовая дорожка вела к обшарпанным ступенькам центрального входа; за зданием узенькая крытая тропинка соединяла мэрию с центральным полицейским участком.

Тид вошел внутрь и неторопливо пошел вверх по обшарпанной лестнице на второй этаж – громкий цокот каблуков на металлических подковках, едкий запах зеленого раствора для мытья полов... «Монетный двор Лонни Раваля» – так любили иногда называть здание мэрии все знающие старожилы. И самым лучшим его символом были протертые до блеска штаны второсортного юриста. Статуя правосудия здесь, как и положено, была слепой, с завязанными глазами, но без весов в руках. В Дероне она, одетая в засаленную тогу, лежала на спине в главном холле центрального входа, и служащие мэрии по известным только им причинам делали все от них зависящее, чтобы она навсегда осталась именно в этом, а не в каком-то другом положении.

Навстречу ему по лестнице спускались три еще совсем молоденькие девчушки. Они звонко цокали высокими каблучками-шпильками и, громко смеясь и перебивая друг друга, обсуждали, как провести предстоящие выходные. Увидев Тида, одна из них тут же прекратила смех.

– Тш-ш-ш! – предупредила она остальных.

– Доброе утро, мистер Морроу, – дружно пропели девушки.

– Доброе утро, – невольно улыбнувшись, ответил он и, когда они были уже в самом низу ступеней, сам не зная почему, обернулся.

Девушки тоже, остановившись, глядели в его сторону...

Прежде всего Тид прошел через свой кабинет в приемную офиса Деннисона, где его секретарша и верная помощница мисс Андерсон, почтенная дама болезненного вида, с землистым цветом лица, спокойно раскладывала на своем столе только что поступившую почту.

– Он там? – кивнув ей вместо приветствия, спросил Тид.

– Да, и уже спрашивал про тебя, Тид, но сейчас у него комиссар Колвиц.

– Хорошо, мисс Андерсон, звякните мне, пожалуйста, сразу же, как только он освободится.

Тид вернулся к себе в кабинет и сел за стол. Протертый почти до дыр зеленый коврик; один из двух оконных вентиляторов давным-давно куда-то исчез, а второй был окончательно и безнадежно сломан; высокое, убогого вида стальное бюро с выдвижными ящиками; забавный, но совершенно неуместный календарь на стене – «Похороны на любой кошелек»; пепельница внутри резиновой автомобильной покрышки на столе; невыносимо скрипучие стулья... Короче говоря, все как и во всех остальных госучреждениях. Практически без каких-либо исключений. Убогая, донельзя обшарпанная обстановка и... голуби, гадящие прямо на подоконниках. И то и другое казалось совершенно неотделимым друг от друга. Вот и сейчас один из них сел на подоконник и, не скрывая любопытства, посмотрел на Тида темными глазами-бусинками.

Тид подошел поближе:

– Ну, как посоветуешь, голубь? Говорить боссу про Фелис или нет? Думаешь, не стоит? Хорошо, так я и сделаю. Спасибо тебе, голубок. Давай лети с миром.

Голубь взмахнул крыльями и... улетел.

Глава 3

Примерно через полчаса после того, как Тид вернулся с обеда, в его кабинете зазвонил телефон.

– Тид?.. Нет, нет, ни в коем случае не называй моего имени по телефону. Ты меня узнаешь?

– Да, конечно.

– Тид, мне надо с тобой повидаться. Как можно скорее. В том же месте, где и вчера.

– Мне казалось, мы оба уже сделали все это историей. Милой, хорошей, но историей.

– Тид, пожалуйста, прошу тебя, нет, умоляю! Скажи, как скоро ты сможешь освободиться?

– Для тебя совсем не скоро, золотце. Буду очень занят практически всю эту неделю.

Последовало долгое молчание, и он даже подумал, что она повесила трубку, но, оказывается, нет, не бросила.

– Послушай, Тид, я ошибалась, я очень сильно ошибалась и готова убить себя за это. Но сегодня мне удалось узнать кое-что важное... всего час назад... и, думаю, тебе непременно следовало бы знать это тоже.

– Неужели ты решила переметнуться на другую сторону? Интересно, с чего бы это и зачем?

– Не надо говорить со мной таким... таким презрительным тоном, Тид. Этим звонком я ведь сильно рискую, ты же знаешь. И самое меньшее, что ты мог бы сделать, – это...

– Сегодня утром я кое с кем уже встречался. Оказалось, ему известно куда больше, чем можно было ожидать.

– Прости... Ради бога, прости меня, Тид, – необычно робким, скорее даже обреченным голосом промямлила Фелисия. – Если бы можно было все переделать, я бы без малейших колебаний...

– Слушай, если тебе известно нечто настолько важное, что об этом, по-твоему, следует знать и главе городской администрации, то предлагаю тебе встретиться с мистером Деннисоном. Все, что для этого требуется, я устрою, не беспокойся.

– Будь ты проклят! Будь ты проклят, чертов Тид Морроу!

– А помнишь, как мы любили говорить в детстве, дорогая? «От пустых проклятий и угроз никогда не лопнет даже Дед Мороз!» Если уж...

– Думаешь, тебе известно все, что нужно? И больше тебе ничего не требуется? – с жаром продолжила Фелисия. – Ошибаешься, дорогой мой. Ой как ты ошибаешься! Я хотела сообщить тебе кое-что по-настоящему для тебя важное, причем хотела сделать это только потому, что, несмотря на все обидные слова, сказанные тобой не далее как вчера вечером, мне кажется, в тебе сохранилось что-то хорошее. Что-то хорошее и... порядочное. И мне совсем не по душе то, что они собираются с тобой сделать!

Он стиснул телефонную трубку пальцами чуть покрепче, но заставил себя говорить по-прежнему, как ни в чем не бывало:

– Ладно, ладно, не заводись на пустом месте. Если тебе все это на самом деле кажется достаточно важным, то постараюсь освободиться пораньше. Сделаем так: еще часок-другой я побуду здесь и час на дорогу. Тебя это устроит?

Она громко вздохнула:

– Что ж, так уже лучше, Тид, намного лучше. Я выезжаю прямо сейчас и буду ждать тебя там, на старом месте.

Связь оборвалась так же неожиданно, как и началась. Он медленно положил трубку на рычаг. А что, если она узнала что-то на самом деле очень важное? И даже опасное... Во всяком случае, для нее. Тид пожал плечами. Абсолютно ясным в данной загадочной ситуации было одно: он будет круглым дураком, если поедет на встречу с ней, и еще большим дураком, если... не поедет!

Ладно, пока есть время, пора вернуться к чертежам и спецификациям проекта с системой канализации, разработанного строительной компанией «Лантана бразерс» еще в 1950 году. Сама компания являла собой партнерство, старшим «братом» в котором, судя по активным, хотя и ничем не подтвержденным слухам, был не кто иной, как сам Лонни Раваль. Пауэл Деннисон просил Тида внимательно просмотреть соответствующую техническую и финансовую документацию и высказать свое мнение относительно того, имеет ли смысл пригласить, так сказать, независимого специалиста, который смог бы определить, где и для каких конкретно целей там были «срезаны углы». Весь проект стоил городу более восьмисот тысяч долларов и предусматривал замену старого трубопровода новым – более качественным и уложенным на большей глубине. Городские инспекторы, само собой разумеется, уже полностью приняли весь проект и дали ему в высшей степени положительную оценку, однако в Дероне, как хорошо было известно и Тиду, и любому другому, это ровным счетом ничего не значило. Ведь если использовать самые дешевые трубы должного диаметра и уложить их на том же уровне, что и раньше, то есть без запланированного углубления, то реальную стоимость всех работ вполне можно сократить всего до четырехсот тысяч долларов. Так-то оно так, однако пригласить в город независимого эксперта было далеко не просто. Не может же он совершенно незаметно проделывать отверстия в городских улицах, чтобы определить, все ли находится в должном соответствии с утвержденным и уже полностью выполненным проектом!

Просмотрев документацию, Тид сделал в самом низу сопроводительной записки Пауэла Деннисона коротенькую приписку: «Почему бы нам не подождать, пока они не пустятся в бега, а затем сделать все открыто и вообще без каких-либо проблем?»

В начале третьего Тид, быстренько переговорив с Пауэлом, вышел из мэрии и отправился на озеро. Нажимая педаль газа почти до самого пола, он добрался туда менее чем за пятьдесят минут. Машина Фелисии с откидным верхом уже стояла там. Тид припарковался рядом.

Первое, что привлекло его внимание, когда он вошел в комнату коттеджа, – это ее, как всегда, аккуратно сложенная на стуле одежда. Сама же Фелисия, совершенно обнаженная, лежала на расстеленном на постели одеяле, один угол которого слегка прикрывал ее ноги.

Увидев его, она подняла вверх загорелые руки и с сияющими глазами прошептала:

– Привет, любимый. Как я рада снова тебя видеть. Ты заставил меня ждать тебя целую вечность...

Он остановился от нее метрах в трех. Вынул из кармана сигарету, сунул ее в уголок рта, поджег новой серебряной зажигалкой. Она, устав держать руки вверху, медленно опустила их вниз.

– Мне казалось, ты хочешь что-то сказать. Я не ошибся?

– Нет, но это ведь может и подождать, дорогой, разве не так?

Она слегка подняла одну ногу и отбросила прикрывавший ее угол одеяла, не спуская при этом с Тида затуманенного взгляда.

Невольно почувствовав, как внутри его растет непреодолимое желание, он повернулся к ней спиной и отошел к шкафу, чтобы стряхнуть пепел в стоявшую там пепельницу.

– В чем дело, Тид? Что-нибудь не так?

– Когда все закончено, я предпочитаю, чтобы все таким и оставалось. Если у тебя есть что мне сказать, говори. Если же нет, то забирай свою одежду и отправляйся домой.

– Тид, но я...

Он заметно напрягся и предостерегающе вытянул вперед руку:

– Заткнись!.. Слышишь?

До них донесся громкий визг тормозов, затем шуршание автомобильных шин по гравию...

Предупреждать Фелисию и говорить ей, что надо делать, не было ни малейшей необходимости. Она тут же резко спрыгнула с постели, схватила в охапку свою одежду и со всех ног ринулась в ванную комнату. По дороге у нее выпала одна туфля, она остановилась, подобрала ее и, прикусив от досады нижнюю губу, побежала дальше. Глаза у нее были полны искреннего страха. Тид взял ее сумочку и перчатки, открыл дверь, которую она уже успела захлопнуть, сунул их ей в руки и снова закрыл дверь.

Затем сделал глубокий вдох и медленно-медленно, чуть ли не на цыпочках подошел к входной двери, открыл ее и осторожно выглянул наружу. Машина остановилась в небольшом тупичке совсем рядом с домом. Оттуда выскочили двое мужчин и направились прямо к нему. Увидев их, Тид сначала искренне хотел расхохотаться, но что-то в их весьма необычной внешности его остановило. Они были в резиновых масках и выглядели совсем как близнецы-братья. Причем близнецы очень и очень знакомые... Известный киноужастик Мортимер Снерд, догадался наконец Тид. С торчащими зубами, скошенным чуть ли не до нуля дегенеративным подбородком, глупым, совиным взглядом... Но зато автоматический пистолет в руках одного из них тускло поблескивал куда менее дружелюбно или забавно.

«Близнецы» подошли вплотную к Тиду и шепотом – ведь шепот практически невозможно впоследствии идентифицировать или даже толком запомнить – приказали ему повернуться и медленно, не делая лишних движений, снова войти внутрь.

– Значит, она меня специально подставила? Ну и где же в таком случае ваша фотокамера, ребята?

Он вошел в комнату, уловил какое-то не совсем понятное движение за спиной и попытался сделать быстрый шаг вперед, чтобы оказаться от них подальше и тем самым избежать возможного удара по голове, но не успел – сильнейший удар пришелся как раз туда, куда он и ожидал. Ноги у Тида подкосились, и он чуть не врезался в стену, но «близнецы» со знанием дела подхватили его за руки, вывернули их назад и, не церемонясь, швырнули его на постель... Когда он постепенно начал приходить в себя и уже собирался максимально эффективно использовать свою немалую природную силу, «близнецы», не дожидаясь возможных последствий, снова «вырубили» его еще одним мощнейшим ударом по голове, от которого он, словно воздушный змей, взлетел куда-то во мрак преисподней... Снова очнувшись, Тид тут же почувствовал, что обе его руки крепко привязаны к спинке кровати. Он попытался было ударить «близнецов» ногами, но они моментально прекратили и это, крепко связав его ноги в коленях тоже.

Возвышаясь над ним, маски качались перед туманным взором Тида, словно две комические фигуры в театре сатиры. Они поставили его голову по возможности прямо, затем поднесли к губам прохладный стеклянный бокал. Рот наполнился теплым противным виски, но при этом его нос крепко зажала чья-то рука. Ему пришлось торопливо проглотить огненную жидкость, но маски продолжали снова и снова наполнять стакан и вливать виски ему в рот... Наконец мозг попросту переполнился мощнейшим, совершенно несоразмерным с возможностями Тида алкогольным ударом, и он полетел куда-то далеко-далеко... Последнее, что Тид еще смог услышать, – это пронзительный крик женщины. То ли от оргазма, то ли от гнева, то ли от боли, он толком, конечно, не мог разобрать, но это было уже совершенно не важно...

– Помедленнее, лей помедленнее, а то он, чего доброго, захлебнется, – раздался над ним тихий шепот, но ничего этого он, естественно, тоже уже не слышал.

~~

Когда Тид пришел в себя, его окружал ледяной мрак темноты. Он медленно сел. Голова бешено кружилась, во рту стоял препротивный вкус перегара... Он снова рухнул вниз, поцарапав лицо и голое бедро о жесткий соломенный коврик. Соломенный коврик! Значит, он все еще в кемпинге. Как все это произошло? Почему ему так холодно, но при этом все тело мокрое от пота? С трудом опираясь на руки и колени, Тид медленно пополз вперед по коврику, пока голова не уперлась в дверную раму. Тид поднялся на ноги, протянул руку чуть налево, нащупал выключатель.

Яркий свет мгновенно разорвал темноту ночи, тут же высветив фигуру полностью обнаженной женщины, лежащей на полу возле полуоткрытой двери ванной комнаты. Она лежала спиной к нему, с подобранными под себя ногами и почему-то вытянутой далеко вперед правой рукой. Как будто очень хотела до чего-то дотянуться...

– Значит, мы вместе до чертиков напились. Вместе с моей верной доброй Фелис, – вслух пробормотал он, глядя на нее.

С трудом оторвав руку от дверной рамы, Тид сделал неуверенный шаг через невысокий порожек, но тут же снова потерял равновесие и полетел вперед, словно выпущенная из лука стрела. Затем больно ударился плечом и локтем о стену, наткнулся на стоявший у него на пути стул, перевалился через него и с громким стоном рухнул головой на крышку лежащего на полу сломанного стола...

Снова сел, потирая сначала ноющее плечо, а потом и локоть.

– Ладно, не переживай слишком уж сильно. Кстати, а кто это меня так уделал? Уж не ты ли, Фелис? – через силу ухмыльнувшись, произнес он. И посмотрел на нее.

С того места, где он находился, теперь можно было увидеть ее темное до черноты, ужасающее лицо, выпученные глаза с совершенно неестественным белым ободком вокруг них, распухший, вылезший наружу язык, зияющую яму широко раскрытого рта. Лицо, будто специально предназначенное для того, чтобы наводить на людей ужас! Лицо, увидев которое дети начинают кричать от страха и ищут, куда бы им поскорее спрятаться...

– Ну ладно, Фелис, хватит придуриваться, – громко произнес он раздраженным тоном.

Не услышав никакого ответа, Тид подполз к ней поближе, прикоснулся пальцами к ее обнаженному бедру. Ему потребовалось несколько долгих секунд, чтобы холод остывшего тела наконец-то через пальцы дошел до его мозга. Он резко отдернул руку и посмотрел на женщину уже совсем другим, куда более осмысленным взглядом.

– Значит, Фелисия мертва, – тихо прошептал Тид, с трудом формируя слова распухшими, плохо слушающимися губами.

Нет, теперь надо подумать. Хорошенько подумать, что, собственно, произошло. Как и почему все это случилось? Но для этого необходимо срочно протрезветь. Протрезветь как можно быстрее? Душ? Нет, лучше озеро. И холоднее, и быстрее, и надежнее. Ну давай же, парень, смелее, смелее. Не размышляй, а прыгай в воду!

По дороге к озеру Тид два раза упал, а когда все-таки добрался до него, то даже не попробовал прыгнуть с причала, а просто, закрыв глаза, вошел в воду рядом с ним. Ему потребовалось всего несколько минут барахтанья в ледяной воде, чтобы и мышцы, и мысли стали приходить в норму. Поэтому когда он, дрожа и тяжело дыша, выбрался на деревянные мостки причала, то практически сразу же вспомнил и про двух «близнецов» в масках, и про то, что с ним происходило потом... Его машина по-прежнему стояла там, где он ее припарковал, а вот машины Фелисии почему-то не было. Интересно, почему?

Войдя в дом, он прежде всего плотно закрыл за собой дверь. Ноги его еще не совсем слушались, противные позывы перепойной тошноты время от времени проявляли себя, но мозги, слава богу, кажется, уже начали работать яснее. Вариант выбора первый – как можно быстрее одеться, сесть в машину, доехать до ближайшего телефона и сообщить обо всем полиции. «Да, да, сэр, совершенно верно: двое крупных мужчин в одинаковых масках Мортимера Снерда неожиданно ворвались в мой коттедж и, грозя оружием...»

Здорово же все это будет выглядеть! Личный помощник главы администрации города Тид Морроу и жена мэра... Причем господин личный помощник все еще настолько нетвердо держится на ногах, что вряд ли сможет пройти по прямой линии! Даже если его очень попросить. Круто, просто по-настоящему круто, ничего не скажешь. Удар ниже пояса прежде всего его другу и соратнику Пауэлу Деннисону. Скандал настолько крупный и «сочный», что по сравнению с ним все откровения Деннисона, включая не знающую границ коррупцию членов шайки Лонни Раваля, покажутся не более чем детской игрой.

Значит, кому-то совершенно точно было известно об их встрече в кемпинге на берегу озера. И о самой встрече, и о ее точном времени. Соответственно, если попросту сложить два и два, значит, сюда вот-вот должен прибыть кто-то еще, чтобы лично увидеть его рядом с мертвым телом. Да, собственными глазами увидеть пьяного Тида Морроу рядом с трупом жены мэра на полу... А что? Кое-кому, наверное, это очень нужно. Совсем неплохо!

Тид быстро оделся, выскочил из дома, сел в машину, осторожно, не включая габаритных огней, подогнал ее задом к крыльцу. Затем открыл крышку багажника и снова вошел в дом.

Самым трудным, вопреки ожиданиям, оказалось физически прикоснуться к мертвому, но уже холодному, начавшему коченеть телу. Особенно почему-то к верхним и нижним конечностям... Он попытался слишком быстро пронести Фелисию через дверной проем, поэтому невольно ударил ее левую лодыжку о косяк. И даже застонал от боли, которую, как ему в тот момент показалось, сам того не желая, ей причинил... Аккуратно уложив ее на бок и задвинув как можно дальше в глубь багажника, Тид внимательно осмотрел, как все это выглядит при свете небольшой лампочки, вмонтированной в его крышку. Затем накрыл скрюченное тело принесенным из комнаты широким клетчатым пледом.

Одежда Фелисии, измазанная и разорванная, когда ее в спешке срывали, возможно все еще с живой, в беспорядке валялась на полу ванной комнаты. Тид собрал ее, внимательно проверяя, все ли на месте: так, лимонно-желтая юбка, белая блузка навыпуск, лифчик, парусиновые туфли на толстой пробковой подошве, темные очки в массивной оправе, сумочка... Все это он положил под плед рядом с ее телом и тихо, практически бесшумно опустил крышку багажника.

Затем, все еще не включая габаритных огней, отогнал машину метров на тридцать от крыльца и снова вернулся в дом. Тщательно отмыл под душем ноги от грязи, осмотрел свою одежду. Она была также вся перемазана и изорвана. Видимо, ее срывали с него так же грубо и бесцеремонно, как и с Фелисии, все еще живой или уже мертвой. Тид быстро достал из гардероба и надел спортивные брюки защитного цвета, синюю фланелевую рубашку, кожаную куртку. Полностью одевшись, поставил на место упавший стул, аккуратно подобрал с пола обломки сломанного стола, все до единого, бросил их в топку камина, подложил под них несколько листов смятой газеты и поджег. Когда огонь разгорелся, туда же бросил три сигаретных окурка со следами женской губной помады.

Тид вот уже в третий раз самым тщательным образом проверял, не упустил ли он случайно из виду чего-либо важного, когда до него сначала донесся звук автомобильного мотора, а затем к крыльцу подъехала какая-то машина. Он вышел на крыльцо, невольно жмурясь от яркого света направленных прямо на него автомобильных фар, и заставил себя приветственно улыбнуться непрошеным гостям.

– Кто это? – крикнул он, когда громкое урчание мотора прекратилось, а слепящие глаза фар погасли.

– Севард из «Дерон-таймс», мистер Морроу, – приветственно махнув рукой, представился ему вышедший из машины человек. – Долго же нам пришлось искать это чертово местечко! Плутали по всей округе, наверное, часа два-три, не меньше.

В тусклом свете дверного проема появилась фигура еще одного мужчины. На правом плече незнакомца плотного сложения висел большой фотоаппарат в черном кожаном чехле. Первого Тид узнал сразу же: это был худощавый репортер из «Дерон таймс» по имени Ричи Севард, занимавшийся всеми местными скандалами и сенсациями. Во многом именно благодаря его острым и содержательным материалам, регулярно публиковавшимся в «Дерон таймс», население города узнало и поддержало идею создания городской администрации во главе с Пауэлом Деннисоном.

– Привет, привет! А в чем, собственно, дело, ребята? – поинтересовался Тид, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее и безразличнее. – Чего это вы так всполошились? Да еще среди ночи! Что-нибудь случилось? Землетрясение? Отставка нашего мэра? Что?

Севард поднялся по ступенькам крыльца и протянул ему руку. Они обменялись рукопожатиями.

– Да сам толком не знаю, Тид. Мне позвонил какой-то анонимный доброжелатель и намекнул, что если мы немедленно отправимся сюда к тебе, то нас здесь ждет самая настоящая сенсация. Вечер выдался довольно скучный, жена ушла на девичник, поэтому я, не раздумывая, прихватил с собой Карла Энгалунда, и мы тут же отправились сюда. За сенсацией! Ну и где же она? Давай показывай. Только не вздумай говорить мне, что мы напрасно потратили свое драгоценное время и бензин!

– Да, но у меня для вас на самом деле нет ничего интересного, – пожав плечами, ответил Тид с явным недоумением в голосе. – Ладно, в любом случае имеет смысл зайти в дом и выпить по бокальчику-другому хорошего виски. Давайте заходите, ребята, заходите.

Следуя за ними в комнату, Тид случайно споткнулся о дверной порожек. Севард тут же повернулся и пристально на него посмотрел. Карл Энгалунд тем временем подошел к горевшему камину, чтобы согреться после долгого сидения в холодной машине.

– Значит, хочешь сказать, ничего такого особенного нам здесь ждать нечего, Тид?

Тид слегка ухмыльнулся:

– Похоже, что ничего. Просто вчера у меня был день рождения, только и всего.

– Только и всего? – ироническим тоном заметил уже слегка согревшийся Энгалунд. – День рождения в такой халупе? И почему без той самой девушки из мэрии, мистер Морроу?

– Слишком близко к флагштоку. Карл... Кстати, бурбон с простой водой вас устроит?

– Вполне.

Доставая на смежной с гостиной кухне стаканы из буфета, Тид случайно уронил один из них, и тот с грохотом разбился об пол. Когда же он ногой отбрасывал осколки в сторону, на кухню просунулась голова Севарда, подозрительно смотревшего, для чего и как он все это проделывает. Не обращая на него ни малейшего внимания, Тид наполнил два стакана виски, разбавил его водой и понес в гостиную.

– Я, с вашего позволения, ребята, пропущу. Боюсь, еще не совсем отошел от вчерашнего.

Севард присел на кровать, Энгалунд сел на стул, а сам Тид Морроу остался стоять у двери в ванную комнату.

– Ну и как там дела у вас в мэрии? – поинтересовался Севард, сделав большой глоток. – Побеждаете в войне или не очень?

Тид пожал плечами:

– Покусываем их потихонечку. Хотя насколько это беспокоит самого Раваля, точно пока не знаем.

– А знаешь, парень вроде Раваля... – философски заметил Севард, глядя в свой стакан. – В общем, когда имеешь дела с такими, не следует забывать, откуда они родом и как забрались наверх по своей маленькой лесенке. Два года отсидки многому его научили. Для начала достаточно сказать, что больше он никогда и ни на чем не попадался. Чем искренне гордится. А что? Имеет полное право. И не менее искренне хочет, чтобы все, все без исключения его деяния выглядели абсолютно законными. Совсем как наши самые знаменитые телезвезды. Например, Костелло и Адонис...

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что сказал, Тид. Единственное, что хоть как-то может задеть этого мерзавца, – это открытое обвинение в мошенничестве. Все остальное для него не более чем комариные укусы, на которые он просто не обращает никакого внимания. Ему, как тебе, не сомневаюсь, известно, удалось даже купить себе членство в самом престижном гольф-клубе «Сандовал». Каждый год зимой он ездит в Майами, его дочери-близняшки учатся в шикарной частной школе... Сейчас уже все – и ты, и я, да и сам Раваль – прекрасно знают: единственное, что вы в состоянии сделать, – это слегка его подрезать. Как сорняк в огороде, который тут же отрастет снова. Вы можете отстранить его от формального участия в управлении городом или даже вынудить на какое-то время залечь на дно, но это мало что вам даст. Он все равно будет иметь свой жирный кусок по меньшей мере от пятидесяти других предприятий. Не говоря уж о практическом влиянии на все без исключения дела в городе. Ну а когда вы с Деннисоном либо устанете, либо пойдете на повышение, Раваль снова окажется в том же самом седле. Причем учти: мои слова продиктованы не откровенным цинизмом, а самым элементарным практицизмом. Поэтому с чего бы ему дергаться? Серьезно вы все равно его никогда и ничем не зацепите, Тид. Думаю, ты сам знаешь это.

– Так ты уверен, что ему совсем, абсолютно совсем не с чего дергаться?

– Абсолютно. Кроме, конечно, доказанного публичного обвинения в мошенничестве. У него ведь иллюзия собственной порядочности, Тид. Или хотя бы видимости собственной порядочности. И чтобы сохранить эту видимость, он, поверь мне, без малейших колебаний пойдет на любую непорядочность! Я долго, очень долго наблюдал за ним, Тид. Когда-то в нашем городе жил человек по имени Джеймс Белл. Он содержал кабак, в задней комнате которого стояли запрещенные игровые автоматы, а наверху был небольшой зал для азартных игр. Разумеется, все это нелегально. Так вот, однажды он пообещал репортеру из «Дерон таймс», что готов под присягой назвать имя одной «очень важной шишки», с которой ему приходится делиться незаконными доходами. Причем отнюдь не малыми! Вообще-то самому Лонни это мало чем навредило бы, поскольку эти грязные деньги проходили через слишком много других рук, прежде чем попадали к нему. Но дурная слава и сплетни поползли бы по городу в любом случае. А это было нашему уважаемому мистеру Равалю совсем ни к чему...

Так вот, как-то поздно вечером Джеймс сидел у себя на кухне со стаканом молока в руках, когда кто-то просунул через кухонную перегородку обрез и отстрелил ему голову. С одного раза.

Тид через силу улыбнулся:

– Полагаю, в целях предостережения?

– С тобой или Деннисоном он, конечно, не может себе позволить такого, но Лонни весьма и весьма изобретателен. Догадываешься, например, почему я, не раздумывая, примчался сюда ночью по чьему-то анонимному звонку?

– Нет. И почему же?

– У меня вдруг возникло странное чувство, будто люди Лонни специально подставили тебя. Приготовили что-нибудь гадкое по моральной части. Или что-то вроде того... Если бы это оказалось именно так, я собирался сделать все возможное, чтобы прикрыть тебя и сорвать их мерзопакостный план. Потому что будущее нашего славного города мне совсем не безразлично, а ты – правая рука Деннисона! И я очень, очень рад, что ошибся. Во всяком случае, на этот раз. Но все равно, Тид, будь поосторожнее, прошу тебя. Постарайся не давать им шанса извозить тебя в дерьме и тем самым «решить вопрос» с Деннисоном! Избегай даже вроде бы невинногоштрафа за неверную парковку своей машины. Если это, конечно, вообще возможно. В местном полицейском участке полным-полно тех, кто, как только им представится удобный случай, с превеликим удовольствием будут избивать тебя до тех пор, пока ты публично не признаешься в том, что самолично поджег рейхстаг в Берлине! Или в чем-либо еще. Причем не важно в чем. Совершенно не важно!

– Благодарю... Я постараюсь быть очень осторожным, – задумчиво пообещал Тид.

На какой-то момент ему вдруг очень захотелось рассказать, что, собственно, с ним произошло, но он тут же преодолел это опасное желание. Ведь в том, что с ним случилось, Ричи Севарду его все равно не прикрыть. Более того, его объяснениям вряд ли поверит даже самый благожелательный полицейский во всем мире!

– Ладно, нам пора. Карл, – поставив пустой стакан на стол и поднимаясь с кровати, сказал Севард. – Спасибо за виски, Тид.

Тид подошел к нему:

– Слушай, Ричи, не окажешь мне одну маленькую услугу?

– С превеликим удовольствием, Тид. Какую?

– Совсем небольшую. Я, скорее всего, останусь здесь до утра, а потом поеду не в мэрию, а на назначенную мне встречу в городском суде. Будь другом, позвони утром Деннисону и предупреди его, что я буду на работе во второй половине дня, хорошо?

– Никаких проблем, Тид. Конечно же позвоню.

Выйдя на крыльцо, Тид молча смотрел, как они развернулись, выехали на шоссе и направились в сторону города. Когда их машина исчезла из вида, он, тяжело и прерывисто дыша, бессильно опустился на ступеньки, обхватив голову руками. Ведь Севард и его напарник задержались в пути и не приехали сюда намного раньше только благодаря чистой случайности. В каком-то смысле это можно счесть Божьей милостью! Может, ему также повезет и в дальнейшем? Что ж, надо надеяться. А что еще остается? Кстати, а что случилось с машиной Фелисии? Почему они ее отогнали отсюда? Может, специально для того, чтобы все выглядело так, будто она приехала сюда в его машине?

Ладно, прежде всего надо – как можно скорее – довести дело до конца. Его дело! Чтобы не искушать судьбу еще раз. Тид сел в машину, завел мотор и, не выключая света в доме, осторожно, полностью соблюдая все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения, поехал по направлению к городу. У его северной окраины свернул направо, проехал через пустырь со старой мельницей, мимо железнодорожной сортировочной станции и, потушив фары, остановился рядом со зловонной городской свалкой на пустынной задней улочке, на которой не было ни домов, ни каких-либо иных строений. Приблизительно в квартале отсюда проходила скоростная автодорога, но стоящие друг за другом высокие и ослепительно яркие рекламные щиты – например, красивая девушка с невероятно гигантскими грудями и многообещающей, на редкость соблазнительной улыбкой непрерывно наливала пенящееся пиво из запотевший ото льда бутылки в пузатый стеклянный бокал на изящной тонкой ножке – практически полностью закрывали ее от свалки, о наличии которой напоминали только порывы ветра, время от времени доносящие зловонный запах тлеющих отбросов.

На дальней стороне скоростной автодороги, на холме, высились шесть высоких радиомачт. Опоясывающие весь остов мачт красные лампочки горели постоянно, не мигая, зато шесть ярких ламп на самом верху – по одной на каждой мачте – вспыхивали и гасли в какой-то совершенно немыслимой последовательности. Рулевое колесо машины Тида стало липким от выступившего на его ладонях холодного пота, пока он сидел там, ожидая сам не зная чего...

Затем вдруг вспомнил об этой чертовой лампочке в багажнике, которая автоматически загоралась, как только крышка приподнималась вверх. Решив, что с этим надо сделать, Тид открыл капот и с помощью перочинного ножа отсоединил один из контактов аккумулятора. Тем самым проблема горящей лампочки багажника была решена – внутри его стало темно. Прежде всего он вынул оттуда сумочку и одежду Фелисии и быстро прошел за рекламные щиты... Когда на него падал свет сигнального прожектора аэропорта, расположенного на противоположном конце города, Тид почему-то пригибался и холодел от страха. Он разбросал в разные стороны изорванную в клочья одежду, высыпал на тлеющие места содержимое сумочки. Заметив упавшие чуть в стороне темные очки в массивной роговой оправе, тут же раздавил их на мелкие части каблуком ботинка. Когда луч прожектора случайно упал на знакомый красный бумажник, Тид поднял его, вынул оттуда тонкую пачку денег, как мог, затер на нем инициалы и отбросил его в сторону. Затем взял в руки парусиновые туфли на толстой подошве, отошел назад, нашел кусочек влажной земли, наклонился, сделал там два четких отпечатка и с силой отбросил туфли в сторону разбросанной одежды...

Тело Фелисии уже порядком окоченело и стало намного тяжелее, чем могло показаться на первый взгляд. Когда, дойдя до места, он попробовал мягко опустить тело на землю, оно с шумом выскользнуло из его снова вдруг вспотевших ладоней. Свет сигнального прожектора с далекого аэродрома на секунду задержался на белом лице мертвой женщины, и Тид понял, что никогда, никогда ее не забудет. Он сорвал с ее руки часы, но так и не смог заставить себя снять с застывших пальцев кольца и перстень. Затем нашел заржавевшую консервную банку, засунул туда деньги, часы и, широко размахнувшись, забросил как можно дальше в глубь свалки. Затем вытер мокрые руки о брюки и торопливо зашагал назад к машине, не забывая уклоняться от луча прожектора и яркого света рекламных щитов... Там, за собой, он оставил прекрасное загорелое тело той, кто, помимо всего прочего, великолепно умела заниматься любовью точно по намеченному плану, чьи глаза всегда подмечали все требуемые детали, а губы столько раз так страстно его целовали!

Тид снова подсоединил контакт к аккумулятору, сел за руль своей, теперь уже полностью исправной машины, завел мотор... Красивая девушка с гигантскими грудями самодовольно ухмылялась ему, кролик с соседнего щита внимательно следил за ним взглядом Ричи Севарда, красные огоньки на высоких радиомачтах беззвучно вымигивали свой дикий, непредсказуемый танец...

Приблизительно через милю с небольшим начался сильный дождь. Тид съехал на обочину, остановился, в темноте торопливо снял с себя часть одежды, перебрался на заднее сиденье, накрылся пледом, лег и практически моментально уснул мертвецким сном. Бурные события последних нескольких часов настолько вымотали его в прямом и переносном смысле, что определение «мертвецкий» можно было употреблять почти в буквальном смысле слова...

Глава 4

Ровно в девять часов утра Тид был уже в здании городской мэрии и входил в кабинет главы городской администрации – своего друга-начальника Пауэла Деннисона.

Тот приветствовал его с искренним радушием:

– Что ж, рад, рад, что ты все-таки передумал, Тид. Наш друг Севард только что звонил и передал мне, что ты, скорее всего, задержишься. Буквально несколько минут назад... Значит, решил вернуться вчера вечером?

– Нет, сегодня рано утром. Кстати, а Севард, случайно, не говорил тебе, почему он там вчера оказался? Причем в такое время...

– Как он сказал, по чьей-то анонимной наводке. Вчера вечером кто-то совершенно неожиданно позвонил ему по телефону.

Тид, повернувшись, плотно закрыл за собой входную дверь, прошел к письменному столу Деннисона и сел в стоявшее рядом с ним кресло.

– Вот об этом-то, Пауэл, я и хочу поговорить. Происходит что-то странное, очень странное, хотя пока еще я толком не могу сказать, что именно! Вчера днем мне вдруг позвонила жена мэра миссис Фелисия Карбой, причем говорила она на редкость таинственно. Сказала, что ей надо сообщить мне что-то крайне важное. И как можно скорее. Даже намекнула, что речь пойдет о вещах настолько «горячих», что она до смерти боится открыто прийти сюда, в офис, и рассказать все это тебе лично. Ну, чуть подумав, я предложил ей встретиться в одном местечке в городе, но она настаивала, что встреча должна состояться только где-нибудь за городом. Что мне оставалось делать? Вот я и рассказал ей, как добраться до того самого кемпинга на берегу моего любимого Канадского озера.

– И что же ей, интересно, так хотелось тебе сообщить?

– В том-то все и дело, Пауэл. Она так и не появилась. Вот почему я там задержался. Ждал, ждал... Ждал, что она все-таки приедет. Может, Севарда тоже вытащили туда, чтобы он застукал меня с миссис Карбой? По каким-то известным только им причинам...

– Если бы все оказалось именно так, Тид, то скандальчик вышел бы что надо. Громкий, яркий, сочный! Она ведь весьма привлекательная женщина, ты не находишь?

– Как тебе кажется, Пауэл, у нее для нас на самом деле было что-то действительно важное или...

Деннисон задумчиво сложил губы трубочкой.

– Трудно сказать. Насколько я понимаю, о том, как Раваль со своей шайкой обделывают свои темные делишки, Марку Карбою мало что известно. Он, похоже, совсем не из тех, кого допускают к секретам, с позволения сказать, «семейной фирмы». Мэр честный, глупый, неуклюжий и на редкость добросовестный человек, который с искренним энтузиазмом выполняет чужие приказы. От кого бы они ни исходили. Но Карбой мог совершенно случайно узнать что-то на самом деле достаточно важное. А все, что становится известным ему, немедленно становится известным и его жене. Это, прости за невольный каламбур, известно всем. Может, ей что-то помешало приехать на встречу с тобой? Что-то совершенно неожиданное. Или именно так ими и было задумано? С привлечением прессы в лице самого Севарда из «Дерон таймс»... Тид, думаю, тебе лучше всего попытаться связаться с ней самой. Причем как можно быстрее. Боюсь, время не ждет!

– Время-то, может, и не ждет, Пауэл, но и твое предложение, боюсь, далеко не из самых лучших. Потому что если просьба миссис Карбой была искренней, то любые наши действия такого рода могут поставить ее в крайне неудобное положение.

– Сейчас, сейчас, дай немножко подумать. – Пауэл Деннисон шумно отодвинул стул от письменного стола, скрестил мощные вытянутые ноги, задумчиво постучал обратной стороной остро отточенного карандаша по верхней губе. – Ну а если мы попросим мисс Андерсон связаться с ней по телефону из ближайшего магазинчика, чтобы звонок не проходил через коммутатор мэрии?

– И что сказать?

– Сказать, что встречу, пропущенную по тем или иным причинам вчера, можно повторить сегодня. Она сразу же все поймет. После чего ты сможешь спокойно вернуться в свой кемпинг на озере, ждать ее приезда и... будем надеяться, важных новостей!

– Ладно, так и сделаем, – пожал плечами Тид, как бы выражая полное согласие с «разумным» предложением.

– Отлично. Тогда не сочти за труд, проинструктируй, пожалуйста, мисс Андерсон, что и как сделать.

Внимательнейшим образом все выслушав, мисс Андерсон коротко кивнула, аккуратно сложила свои бумаги в верхний ящик письменного стола и отправилась выполнять поручение. Тид же, не забыв ее поблагодарить, вернулся в кабинет Деннисона, чтобы там дождаться результатов ее попытки связаться с мисс Фелисией Карбой... Миссис Андерсон вернулась неожиданно быстро – минут через пять, не более. Выглядела она при этом заметно более бледной, чем обычно.

– Мистер Деннисон, боюсь, у нас большая проблема. Снявшая трубку, как я полагаю, горничная громко рыдала и бормотала что-то не совсем внятное. Понять ее было, поверьте, просто невозможно. Но когда я, естественно, тут же вернулась сюда, по дороге до меня дошли кое-какие сплетни. Кажется, что-то о том, что мэру надо куда-то ехать, чтобы опознать труп...

Деннисон грохнул здоровенным, крепко сжатым кулаком по столу с такой силой, что стоявшая на нем тяжелая стационарная зажигалка подскочила вверх и с громким стуком упала на пол.

– Черт побери! Только этого нам не хватало! Тид, давай бегом в полицию, узнай там все, что сможешь, и сразу же назад...

Узенькую крытую дорожку от мэрии до приземистого здания полиции Тид преодолел чуть ли не в несколько торопливых длинных шагов... И сразу же налетел на патрульного в полицейской дорожной форме и одутловатого человечка с обгрызенной кухонной спичкой в уголке рта, которые оживленно беседовали с дежурным сержантом, сидевшим за зарешеченным окошком.

Как только Тид появился перед ними, они прекратили свой разговор и окинули его взглядами, какими обычно умудренные жизненным опытом люди одаривают шестерок известных политиков.

– Послушайте, ребята, секретарь мистера Деннисона только что сообщила нам о слухах в отношении мэра города. Он что, попал в аварию?

Человечек с одутловатым лицом отодвинул засаленную шляпу на затылок, перекинул изжеванную спичку в другой уголок рта.

– Вы, кажется, работаете на Деннисона, так ведь?

– Да. Меня зовут Тид Морроу.

– Его самая верная ищейка.

Тид с трудом сдержался:

– Послушайте, мистер Деннисон специально послал меня выяснить, имел ли место несчастный случай, или произошло что-нибудь другое. И если да, то что именно. Это моя работа.

Человек со спичкой во рту повернулся к дежурному сержанту:

– Джордж, как по-твоему, это был несчастный случай?

Тот задумчиво почесал уже заметно лысеющую голову.

– А знаешь, Гарри, мне почему-то кажется, парень сделал это совсем не случайно. Думаю, это не несчастный случай.

Одутловатый, в сдвинутой на затылок засаленной шляпе, громко захохотал. Точнее говоря, заржал.

– Да, Джордж, рано или поздно мы из тебя все-таки сделаем настоящего полицейского. Самого настоящего копа!.. Нет, дружище, это был не несчастный случай, – довольно сообщил он, поворачиваясь к Тиду. – Мы думаем, жену мэра убили. Сначала оглушили, раздели догола, изнасиловали, ну а затем удушили. Местные ребята нашли ее труп на городской свалке. Сегодня утром. Где-то часа полтора назад. Я ответил на ваш вопрос?

– А когда точно это случилось, уже известно?

– В такую погоду, особенно если тело, возможно, пролежало чуть ли не всю ночь, это довольно трудно определить, сэр. Врачи считают, что ее убили где-то около полуночи. Место ведь там пустынное. Судя по всему, мэр уже поехал в морг на формальное опознание тела.

– Изнасиловать и ограбить жену мэра? И кому, интересно, такое могло бы прийти в голову?

Полицейский в форме только пожал плечами:

– Моя патрульная смена была с четырех до восьми. Когда я ее обнаружил, то тут же сообщил куда надо по рации, а затем накрыл тело куском брезента, валявшимся неподалеку, и стал ждать ребят из убойного отдела. – Он заметно нахмурился, как бы пытаясь вспомнить что-то очень важное. – Красавицей ее тогда назвать, конечно, было трудно, но все равно голой она выглядела ничего, совсем ничего! – Он громко причмокнул губами и довольно покачал головой.

– Надеюсь, тебе не пришло в голову залезть к ней под брезент, Дистом? – язвительным тоном поинтересовался Джордж.

От столь явной обиды Дистом даже стал заикаться.

– Что ты мелешь, Джордж?! Думай, что говоришь! Неужели... неужели, по-твоему, я способен на такое?!

Впрочем, Джордж не обратил на его возмущенные слова ровно никакого внимания.

– Слушай, Гарри, а ты, случайно, раньше ее никогда не видел? – спросил он у одутловатого.

– Видел? Конечно же видел! Черт побери, ведь мы с Бастером Янгом сторожили свадебные подарки во время их венчания... Так, когда же это было?.. Да, вспомнил: ровно четыре года тому назад. Как сейчас помню, мэр не поскупился, дал нам с Янгом по двадцать баксов каждому... Хотя тогда он был еще не мэром, а... а комиссаром по делам общественной безопасности, вот! Мэром тогда был Кеннелти. Да, Сэм Кеннелти. Нас многих тогда, помню, здорово удивило, с чего бы это такой цыпочке выходить замуж за Карбоя! Когда она была в своих любимых темных очках, про нее трудно было сказать что-либо определенное, но когда она их снимала, то... У нее в глазах можно было видеть такое, Джордж, что никогда не забудешь! А походка! Совсем как у сексуально голодной кошки, это уж точно! Скорее всего, вчера ее, не зная, кто она такая, просто сдернули с тротуара какие-то отвязные панки, отвезли на свалку, ну и там, как говорят, оторвались по полной программе. Нанюхались какой-нибудь дури, ну и... – Вдруг до него дошло, что Тид все еще здесь и все слышит. – Простите, мистер Морроу, это все, что вы хотели узнать?

– Да, да, конечно, благодарю вас.

– Не за что, мистер Морроу.

Когда Тид, чувствуя себя так, будто с его плеч гора свалилась, торопливо шел по узенькой крытой дорожке назад, то ничуть не сомневался, что полицейские смотрят ему вслед и с ухмылкой перемывают косточки «самой верной ищейке главы городской администрации». Войдя в здание мэрии, он сразу же заглянул в офис Пауэла Деннисона и рассказал шефу все, что ему удалось разузнать.

В одиннадцать часов утра вышел срочный выпуск «Дерон таймс», первая полоса которого была практически точной копией вчерашнего вечернего номера.

Мисс Андерсон немедленно принесла два экземпляра в офис. Тид, положив ноги на стол и поудобнее откинувшись на спинку стула, просмотрел газету. Точнее говоря, ту самую статью... Они использовали ее свадебную фотографию. С фатой и всем прочим. Заголовок гласил: «Жестокое убийство жены мэра!» А под ним шел текст: «...ее полностью обнаженное тело было найдено сегодня рано утром, где-то около семи тридцати, на городской свалке прямо за рекламными щитами Тормана. Сам мэр после опознания тела жены оправляется от полученного шока в местном госпитале...»

Читая эти газетные строки, Тид невольно чувствовал себя так, будто он не имел к случившемуся ровным счетом никакого отношения. Хотя, читая между строк, в них можно было без особого труда заметить нотки крайнего раздражения и чуть ли не истерии...

Интересно, как теперь все это воспримут те двое в масках-близнецах, которые, вдоволь поиздевавшись над ней, оставили ее мертвой там, в его комнате, в кемпинге у озера? Ну а тот, кто дал им этот чудовищный приказ? Как, узнав обо всем этом, чувствует себя он? Наверняка до смерти шокирован и крайне разозлен...

Однако дальше в газете сообщалось буквально следующее: «После проведения должных исследований найденного мертвого тела местный коронер доктор П.К. Муриель констатировал, что женщина умерла в результате насильственной смерти. Затем работникам полицейской лаборатории удалось обнаружить две довольно важные улики. Первая – на теле имелось пятно машинного масла, которое никак не могло быть нанесено на месте его обнаружения, что, по мнению следователя, свидетельствует о том, что тело было доставлено с места преступления на городскую свалку, скорее всего, в багажнике автомобиля. Кроме того, степень разрушения тканей и шейных суставов жертвы свидетельствует об огромной физической силе убийцы. Вторая – под одним из ногтей убитой женщины был найден небольшой кусочек тонкой резины, окрашенный в красный цвет с внешней стороны, причины появления которого пока еще не могут быть достаточно достоверно объяснены. По утверждению сотрудников полиции, у них имеются и другие улики, которые в интересах следствия они пока не желают разглашать. По настоятельной просьбе комиссара по делам общественной безопасности мистера Колвица, первый заместитель шерифа Уоллес Ветцель, в свое время бывший начальником отдела по расследованию убийств, взял это дело под свой личный контроль».

Тид медленно опустил газету на стол. Одна из строк полицейского отчета – о багажнике автомобиля – была для него как удар молотом между глаз! Значит, дождь полностью смыл следы, которые он оставил ее парусиновыми туфлями на толстой подошве специально для них, для полиции!.. Затем ему вспомнилась другая строка – о кусочке тонкой резины у нее под ногтями. Значит, Фелисия отчаянно сопротивлялась и даже пыталась сорвать с одного из них маску! Просто убить ее у него в комнате им было мало, нет, им надо было ее еще и изнасиловать! Интересно, явилось ли это спонтанным животным экспромтом или так изначально было предусмотрено сценарием? Скорее всего, да, было. Чтобы он, Тид, выглядел еще большим чудовищем, чтобы, узнав о его зверствах, люди не испытывали по отношению к нему даже намека на симпатию...

В картинках, которые невольно рисовались в его возбужденном всеми этими событиями мозгу, присутствовала какая-то закономерная неизбежность. Купленные свидетели готовы под присягой показать, что миссис Карбой действительно говорила им о своем твердом намерении поехать в тот самый день в тот самый кемпинг на озере на встречу с тем самым Тидом Морроу, личным помощником Пауэла Деннисона. Другие, тоже купленные, свидетели будут утверждать, что видели машину мистера Морроу именно там-то и там-то и именно в то самое время. Короче говоря, как им прикажут. А Севард, как честный человек, искренне покажет, что во время встречи с ним и его коллегой фотографом Карлом Энгалундом в том самом кемпинге у Канадского озера мистер Тид Морроу был заметно пьян. А затем кто-нибудь найдет ржавую консервную банку с ее часами и деньгами, что сразу же поставит полный и окончательный крест на версии возможного ограбления...

Далее: поскольку Фелисия ехала на встречу с ним средь бела дня, кто-нибудь наверняка вспомнит, что видел, как ее машина ехала по дороге, ведущей к озеру... Тид снял ноги со стола и с грохотом поставил их на пол. Его спонтанный план, который вчера в темноте ночи казался ему шедевром находчивости, теперь, при свете дня, выглядел просто убогим... Ведь человек, способный без особого труда нанять профессиональных убийц, так же легко может найти и любое количество требуемых лжесвидетелей. На все случаи!

Может, именно сейчас они уже обыскивают его квартиру и уже нашли ту самую фотографию, которую он взял у нее всего две недели назад? Какой же он дурак! На той фотографии она стоит на том самом причале, в том самом купальнике, готовясь прыгнуть в то самое озеро, и при этом радостно улыбается не кому-либо, а именно ему через плечо... У него хватило ума уничтожить все ее записки, сам он ей никогда не писал, но эта фотография, эта проклятая чертова фотография!..

Тид решительно вскочил со стула, скороговоркой предупредил мисс Андерсон, что вернется сразу же после обеда, и торопливо пошел к выходу. Но внизу лестницы его неожиданно остановил Хорас Дью, неприятный, безмерно общительный и чересчур разговорчивый человечек из городского комитета по налогообложению, – ему почему-то просто не терпелось поговорить о точке зрения господина Пауэла Деннисона в отношении предстоящей реформы системы штрафования злостных неплательщиков за потребление коммунальных услуг. Через пять минут, поняв, что просто так от него не отделаешься, Тиду пришлось прибегнуть к откровенной грубости, чтобы все-таки продолжить свой путь... Он как пуля вылетел со стоянки и, практически не соблюдая никаких правил дорожного движения, понесся к своему дому. Район был спокойным, полным дикой зелени и недорогих, но приятных кирпичных домиков...

Торопливо припарковавшись, Тид вышел из машины и... замер! Рядом, совсем рядом с его машиной стояло потрепанное авто Фелисии! То самое, с откидным верхом...

По-прежнему еще ничего толком не понимая и все время оглядываясь, Тид на деревянных, почти негнущихся ногах добрался до своего домика, открыл дверь и вошел в квартиру. Торопливо прошел через маленькую светлую гостиную в спальную комнату, резким движением выдвинул верхний ящик высокого бюро, немного там покопался и вытащил оттуда тоненькую пачку фотографий. Та, которую он искал, с улыбающейся Фелис, оказалась в пачке третьей. И единственной. Чтобы убедиться в этом, Тид внимательнейшим образом просмотрел всю пачку еще раз. Да, на фотографии его коттеджа в кемпинге у Канадского озера отчетливо просматривался зад ее автомашины с открытым верхом. И номерным знаком! Со всеми остальными фотографиями никаких проблем вроде бы быть не должно, но на всякий случай... Он тут же сжег их все в туалете, бросая в унитаз остатки, как только пламя доходило до его пальцев... На двери ванной комнаты висел пластиковый пакет с грязным бельем, предназначенным для стирки в прачечной. Вывалив его содержимое на пол, он нашел там свой носовой платок со следами ее губной помады. Даже самый поверхностный спектрографический анализ, сделанный в полицейской лаборатории, сразу же покажет, что это именно ее губная помада. И что же делать? Сжечь, как и фотографии? Нет, нет, так не пойдет. Слишком много вони, которая может привлечь внимание соседей. Лучше поступить иначе: сначала порвать платок на шесть частей, затем каждую из них еще на шесть и еще... А потом – в унитаз и вниз, туда, в канализацию, вслед за остатками той чертовой фотографии...

Так, что еще? Запах ее духов на его одежде? Нет, вряд ли. Ведь в его городской квартире она никогда не бывала, только там, в кемпинге у озера. А вот там наверняка надо бы просмотреть все куда внимательнее, чем ему удалось вчера вечером, это уж точно.

Теперь – что делать с машиной? С ее обшарпанным авто с открытым верхом, поставленным не где-нибудь, а прямо рядом с его домом! Сейчас полиция, само собой разумеется, разыскивает автомобиль по всему городу. Не исключено также, что миссис Киддер уже обратила на него внимание. Она замечает все и всех. Машину поставили сюда, очевидно, на рассвете. Значит, миссис Киддер могла подумать, что он провел здесь всю ночь не один. Скорее всего, с гостьей...

Самым худшим – и он прекрасно знал это – было бы попытаться тайком перегнать машину Фелисии куда-нибудь подальше. Ведь уже слишком много людей видели ее и слишком многие из них наверняка вспомнят об этом. Особенно если их об этом очень попросят! Проблема, да еще какая... Тот, кто спланировал всю эту подлость, – настоящий профессионал. И настоящий подлец! Сначала убитую женщину находят в комнате личного помощника главы администрации мистера Тида Морроу в кемпинге у озера, затем машину убитой жены мэра города Марка Карбоя обнаруживают не где-нибудь, а припаркованной прямо у подъезда городской квартиры Тида Морроу... «Скажите, как ее машина оказалась у вашего дома, мистер Морроу?» – «Не знаю, сэр». – «Как это – не знаете? Она что, сама поставила ее сюда? Приехала специально, чтобы повидаться с вами? Ну и вы предложили ей прокатиться к озеру на вашей машине? Поплавать, хорошо провести время, так ведь, мистер Морроу? А затем вы напились, стали приставать к ней, она изо всех сил сопротивлялась, вот вы в пьяном угаре, практически уже ничего не соображая, и убили ее! Предварительно зверски избив и изнасиловав... Ну и что вы теперь на это скажете?» – «Нет! – в отчаянии воскликнул мистер Тид Морроу. – Нет, нет, я не убивал, не убивал!»

Тид обеими руками с силой обхватил голову. Что же делать? Что?.. Что?.. А вот что! Он даже прищелкнул пальцами. Затем нашел редакционный номер телефона «Дерон таймс» и отнес его вниз, к столу домоправительницы. Миссис Киддер быстро соединила его с газетой.

– Простите, но мистера Севарда сейчас здесь нет... Хотя подождите, подождите, кажется, я ошиблась, вот он как раз входит...

– Алло, Ричи? Это Тид Морроу. Помнишь нашу милую беседу вчера поздно вечером? Ты обещал прикрыть меня, если кому-то вдруг захочется надо мной «подшутить». Так вот, переночевав в том кемпинге у озера, утром я приехал прямо в офис, провел там часа три-четыре, а потом приехал к себе домой... Где-где?.. Да, на Баннок-роуд. Номер 11. Второе здание слева после ворот от въезда. И знаешь, что я увидел прямо рядом со входом в мой дом? Тот самый «понтиак» сорок шестого года с откидным верхом. Серый. Слегка обшарпанный. Не совсем уверен, но, кажется, он принадлежит... нет, теперь уже принадлежал миссис Карбой.

От удивления Севард даже громко свистнул в трубку.

– Ничего себе! Ну и как все это следует понимать?

– Это вполне может быть связано с тем, о чем мне, наверное, следовало бы тебе рассказать еще вчера вечером. Да, я на самом деле ждал ее приезда в кемпинг на озере. Она сама просила меня об этой встрече. Обещала рассказать что-то весьма интересное о мэре, то есть о своем муже. Но почему-то так и не приехала. Признаться, я очень, очень боялся, что она появится именно в тот момент, когда вы с Карлом были там, и что вы можете сделать из этого совершенно неверные выводы... Если хотите, можете проверить все это у самого Пауэла Деннисона.

Голос Севарда вдруг стал вкрадчивым. Как у хищника, заманивающего свою жертву в западню.

– Думаешь, ее могли убить именно потому, что она, собиралась кое-что тебе сообщить?

– Нет, честно говоря, тогда я так не думал. Во всяком случае, до тех пор, пока собственными глазами не увидел здесь ее машину. Может быть, это совсем даже не машина миссис Карбой, хотя лично мне кажется, все-таки ее... Ну а теперь предположи сам: полиции каким-то образом стало известным, что она на самом деле собиралась приехать туда на встречу со мной и что ее труп был перевезен на городскую свалку, где его обнаружили сегодня рано утром, причем в багажнике какой-то легковой машины! И в какое, интересно, пусть даже вполне теоретическое положение это ставит лично меня? Кстати, ты не забыл, что сам настоятельно рекомендовал мне бояться даже штрафов за неправильную парковку?

– У тебя испуганный голос, Морроу. С чего бы это?

– А какой в моем положении, Ричи, был бы у тебя?

– Не знаю. Может, такой же... Послушай, только не вздумай изображать из себя эдакого суперумника и попробовать тайком отогнать ту машину куда-нибудь подальше.

– Что ты?! Даже не прикоснусь к ней!

– Хорошо. Тогда сиди тихо и не высовывайся. Кстати, ты успел прочитать в нашей газете, что это дело берет под свой личный контроль сам помощник шерифа Ветцель?

– Да, успел. И что из этого?

– Толком пока еще не знаю. Известно только то, что на этом настоял Колвиц, ну а уж этот шагу не сделает, не вздохнет и даже не плюнет, пока ему не прикажет это сделать Лонни Раваль. Но при этом Ветцель в приказном порядке забрал дело у капитана Герба Лейтона, нынешнего начальника убойного отдела и единственного не продавшегося офицера во всей городской полиции! Что невольно наводит меня на одну интересную мысль. Я постараюсь как можно скорее найти Лейтона, и мы прямо сейчас вместе приедем к тебе на квартиру. Так что скоро жди нас. И ради бога, только не вздумай высовываться, понял?

– Понял, понял. Даже носа отсюда не высуну, не сомневайся.

Повесив трубку, Тид вынул из кармана смятый носовой платок и вытер вдруг взмокшее от пота лицо...

Ричи Севард прибыл приблизительно минут через двадцать пять. Вместе с высоченным и бледным как смерть человеком, которого Тиду не раз приходилось встречать в здании мэрии. Рукопожатие Герба Лейтона оказалось вялым, влажным и холодным, он смутно напоминал бритого Авраама Линкольна. Впечатление сходства с президентом еще больше усиливал его тонкий, необычайно высокий голос.

– Да, это машина миссис Карбой, – коротко заметил Лейтон, как только взаимные представления были закончены. – После звонка Ричи я еще раз проверил номера...

Он бросил на Тида абсолютно лишенный жизни взгляд, ибо зрачки его глаз выглядели так, будто они были запрятаны под толстенным слоем пыли, потом неторопливо сложил свои мощи в кресло, стоящее в самом углу комнаты. Невольно создавалось впечатление, будто природа наделяла этого человека энергетикой в последний день творения, когда сама умирала от крайней усталости. А когда Лейтон вдруг зевнул, Тид успел заметить его крохотные, как у ребенка, зубы...

– Кто-то явно собирается шарахнуть по вашей голове здоровенной дубинкой, мистер Морроу. – Увы, это был не вопрос, а непреложная констатация факта.

– Да, вы правы, похоже, именно так оно и есть.

– Должен заметить, она была на редкость «занятой» женщиной. По крайней мере, с тех пор, как вышла замуж за Марка. Мне точно известны по меньшей мере трое парней, с которыми она умудрилась переспать. За весьма короткое время. – Он медленно отсчитал их на влажных и желтых от никотина пальцах. – Лонни Раваль, Люк Колвиц, судья Кеннелти... В прошлом году собственными ушами слышал, как на пикнике они обменивались своими, так сказать, впечатлениями. Наверное, у нее была непреодолимая тяга к «зрелым дядям». – На его лице появилась и исчезла совершенно нерадостная улыбка. – Послушай, Рич, когда ты пишешь о скандалах в мэрии, ты включаешь в свои репортажи эту тему тоже?

На лице Севарда, как ни странно, появился смущенный румянец. Это у профессионального-то репортера!

– В общем-то как-то раз мне действительно довелось побывать у них, чтобы взять интервью лично у самого Марка Карбоя, – отозвался он. – Но мэра совершенно случайно не оказалось дома, поскольку ему неожиданно пришлось уехать срочно улаживать какие-то проблемы с покупкой автобусов... Зато его жена была дома, и уже минут через десять до меня вдруг дошло, что, задержись я там еще хоть на пару минут, мне придется писать о нашем мэре только хорошее и исключительно в превосходной степени. Хотя бы для того, чтобы, как мне тогда казалось, облегчить мою провинившуюся совесть! Поэтому я немедленно, как у нас в газете принято говорить, сделал ноги. Боюсь, она тогда очень плохо обо мне подумала...

Лейтон лениво перевел сонные, «покрытые пылью» глаза на Тида Морроу:

– Кстати, мой юный друг, мне кажется, она готова вертеть хвостом перед любым, кто реально поможет Марку либо, по крайней мере, принесет меньше вреда. В силу чего я собираюсь внести вас в мой личный список тоже. Не возражаете?

Тид с трудом заставил себя усмехнуться:

– Надо же, а мне почему-то искренне казалось, что всему виной мое личное обаяние, и только. Ладно, капитан, согласен. Если все это не какая-то странная игра и вы на самом деле собираетесь помочь мне, может, это даже и к лучшему. Валяйте, добавляйте меня в ваш личный список грешников.

Севард странно посмотрел на него – как ему показалось, с презрением – и тут же отвернулся.

А Лейтон странно мягким тоном заметил:

– Полагаю, вы все-таки возили ее туда, в этот кемпинг у озера. Причем не один раз.

– Нет, обычно... то есть в последнее время она туда ездила сама. Чтобы встретиться со мной. Днем в конце недели, поскольку другие кемпинги были уже закрыты.

Севард молча стоял у окна, сцепив руки за спиной и покачиваясь с носков на пятки и обратно.

– Она пыталась выкачать из вас информацию? Узнать, что именно ваш Деннисон планирует предпринять?

– По-своему, да, конечно же пыталась. Но ей это так и не удалось: я никогда и ни при каких обстоятельствах ничего ей не говорил. Мы окончательно расстались, когда... когда она попыталась заставить меня дать твердое обещание, что с ее мужем «обойдутся полегче».

– Полагаю, кто-то все-таки видел, как она ездила на своей машине туда, а затем обратно?

– Честно говоря, не знаю.

Капитан тяжело вздохнул:

– Севард, похоже, считает, что я готов на все, лишь бы вытащить вас из трудного положения, Тид.

– Боюсь, теперь я в этом уже совсем не уверен! – не поворачиваясь, резко ответил Севард.

– Дело тут совсем не в морали, Ричи, – мягко возразил ему Лейтон. – Просто речь идет об убийстве, только и всего. Меня держат в полиции только для того, чтобы при виде моей потрепанной одежды, обшарпанной старой колымаги и чертовой закладной на убогий домишко кричать на всех углах: «Смотрите, у нас, в полиции Дерона, самый честный полицейский в мире!» Ну а я тоже изо всех сил стараюсь держать мои руки чистыми, кристально чистыми, мистер Морроу! Поэтому, когда ради чего-то приходится идти на сознательный риск, мне совсем не хочется, чтобы какой-то сукин сын отрубил их по самые локти! А теперь, Тид, прекрати прожигать взглядом этот старый протертый коврик и подними глаза на меня. Скажи: ты убил ее? – Его противный тонкий голос звучал так, будто ржавую железяку изо всех сил терли крупным наждаком.

– Нет, не я... Клянусь, я ее не убивал!

– Хорошо, пошли дальше. Вчера вечером она была вместе с тобой в том самом кемпинге у озера?

– Нет.

– Ты получал от нее какие-либо подарки на память, которые могли бы связать вас двоих вместе?

– Нет.

– Они могут найти что-либо дискредитирующее тебя среди ее личных вещей?

– Исключено!

Капитан медленно вытащил свои кощеевы мощи из кресла.

– Послушай, Тид, в отличие от Севарда у меня нет ни малейшего желания осуждать тебя по моральным соображениям. На такое попадались люди и куда лучше нас с тобой, дружок. Думаю, ты просто недооценил жену мэра... Или тех, кто стоял за ней.

– Да, теперь мне это понятно. Более чем понятно!

– Скорее всего, им очень хотелось через тебя ударить Деннисона. Причем ударить как можно больнее! Одним ударом порушить все то, что вы вместе собираетесь сделать в городе... Мне, например, не нравится, совсем не нравится, что они подкинули ее машину именно сюда, к твоему дому. Может, хотят, чтобы тебя задержали «по подозрению» и выбили нужные показания? Если это именно так, то как считаешь: ты сможешь такое выдержать?

– Думаю, да, смогу... Во всяком случае, постараюсь.

– Учти, они приложат все силы, чтобы заставить тебя рассказать им все, абсолютно все о планах Пауэла Деннисона. И поскольку мало кто способен выдерживать все это достаточно долго, как только я разберусь с ее «понтиаком», то сразу же свяжусь с Армандо Рогалем. Он на редкость крутой итальянец, еще упрямее, чем ирландец. Адвокат и настоящий боец, который к тому же неплохо знает, что и как надо делать. После предъявления обвинения они, нисколько не сомневаюсь, поспешат на какое-то время упрятать тебя в один из своих полицейских участков, ну а я тут же натравлю на них Армандо. И если кто-либо тебя спросит, помни и твердо стой на своем: он твой законный адвокат, и точка!

– А как ты собираешься разбираться с ее машиной? – в упор глядя на него, поинтересовался Тид.

Капитан Лейтон снисходительно посмотрел на него:

– Что значит «как»? Проверю все относящиеся к делу мелочи, постараюсь выяснить, кто именно и когда ее сюда пригнал... Если повезет, узнаю кое-что важное еще до того, как они начнут официальное расследование. И тут же сам им сообщу по телефону все, что надо. Если они упекут тебя так прочно, что даже Армандо не сможет вытащить тебя оттуда, то тогда Ричи Севард напустит на них свою «Дерон таймс». Обвинит их в нарушении законов и грубом полицейском произволе. Поэтому все, что от тебя потребуется – это суметь продержаться, думаю, часов шесть – восемь, не больше, и не дать им развязать твой язык. За столь короткое время они не посмеют предъявить тебе официальное обвинение в убийстве, так как просто не успеют нарыть или хотя бы состряпать достаточно конкретных доказательств. Если вообще что-нибудь успеют...

Закончив этот короткий, но объемный монолог, он медленно пошел к двери и плотно закрыл ее за собой.

– Ну и как он тебе? – с едва заметной улыбкой спросил Севард.

– Странный, весьма и весьма странный человек, не находишь?

– Возможно, но репутация его при этом выше всяких похвал. Улаживает в управлении полиции практически все споры, поскольку все знают, что он предельно честен, справедлив и объективен. К тому же ему известно на удивление много буквально о каждом, и он никогда ничего не забывает. Так сказать, навечно хранит в памяти и не упускает из внимания. Пьяным мне довелось увидеть его всего один только раз, не больше. Это случилось в тот день, когда на электрическом стуле казнили трех человек, которых он в свое время выследил и арестовал. Тогда в пьяном виде он много говорил об убийствах. В частности, сказал: «Ни одно человеческое существо не убивает другое человеческое существо, не убивая при этом самого себя»; Я попытался было оспорить его утверждение, заметив, что многим, очень многим людям удалось избежать справедливого наказания. На что он только устало улыбнулся и ответил: «А много, и даже очень много мертвых людей по-прежнему ходят по улицам»... Знаешь, в каком-то смысле его можно назвать и сентименталистом, и мистиком одновременно. Я рад, что ты не попытался выкручиваться, сказал ему правду. Он все равно докопался бы, после чего ни тебе, ни мне, никому на всем белом свете не удалось бы заставить его даже пальцем пошевелить, чтобы спасти тебя. Он ненавидит лжецов! Причем ненавидит в полном и прямом значении этого слова.

– Да, похоже, врать ему, как говорят, себе дороже.

– Равно как и пытаться его убить, – заметил Севард с нотками искреннего уважения. – У него дома можно увидеть кусочек свинца, который в свое время врачи из него вытащили. Он хранит его в стеклянной посудине на каминной полке. Когда смотришь на него в первый раз, кажется, что перед тобой не смертоносное орудие, а просто-напросто детская конфетка.

– Послушай, Ричи, почему бы нам не пообедать вместе? Тогда сможешь собственными глазами увидеть, как меня будут забирать, и в деталях напишешь обо всем этом в своей газете.

– Может, тебе лучше сначала предупредить о такой возможности самого Пауэла Деннисона? Может, он тогда сочтет нужным пустить в ход все, что вам уже удалось собрать?

– Ну а как тогда обо всем этом узнаешь ты?

– Тид, черт тебя побери, это же мой город! Точно так же, как город Герба Лейтона и даже самого Лонни Раваля... Всем давным-давно прекрасно известно, что вы с Деннисоном собрали уже вполне приличную коллекцию интереснейших материалов, причем многие из нас просто ждут не дождутся, когда же вы, наконец, пустите эти «бомбы» в ход. Если вы сделаете это достаточно быстро, большинство людей будет на вашей стороне, но если у вас вдруг задрожат коленки или вам захочется перестраховаться и ждать еще и еще, то вы с полковником очень скоро останетесь, считай, вдвоем. Сейчас за вас, помимо всего прочего, Энди Трим, наш окружной прокурор. Он на редкость честолюбив в хорошем смысле этого слова и заигрывал с Равалем, пока в этом был некий полезный для него смысл. Но как только ему представится случай разделаться с Лонни таким образом, что его репутация подскочит вверх во всем штате, он без малейших колебаний выбросит своего «компаньона» за борт. Так что давай, Тид, дерзай. Значит, сделаем так: я подожду, пока ты посоветуешься с Пауэлом Деннисоном, ну а потом мы с тобой поедем и хорошенько пообедаем вместе.

По дороге в мэрию Севард неотступно следовал за ним в своей машине. Как говорят, проводил от двери до двери...

Глава 5

Совсем неплохо пообедав с Ричи Севардом, Тид вернулся в офис и попытался заняться хоть каким-нибудь делом. Так вот, Деннисону еще позавчера в самом конце рабочего дня принесли весьма важные официальные документы налогового комитета, из которых становилось ясным, как производилась реальная оценка собственности, прежде всего недвижимого имущества, наиболее значимых граждан города Дерона, – в прямой зависимости от степени лояльности Лонни Равалю! И комитет по налогообложению вот уже много лет был дляэтого одним из его самых эффективных инструментов: сделай один неверный шаг – и твою собственность, с которой надо платить должные налоги, оценят не в пять, а скажем, в пятнадцать тысяч. Попробуете это оспорить в суде? Что ж, попробуйте. Если, конечно, хотите, чтобы над вами смеялся весь город...

Но сосредоточиться на работе Тиду, как он ни старался, так и не удалось. Он вдруг вспомнил, каким приятным, радостным и... абсолютно беззаботным было его пробуждение после короткого, но глубокого сна днем в то злосчастное воскресенье. Всего сорок восемь часов тому назад! Увы, чего-чего, а такой же безмятежности ему теперь ждать не скоро. Если такое вообще возможно. Много, слишком уж много лет ему пришлось играть в азартные игры, рискуя в основном чужими деньгами. И вот пришла пора ставить на кон свои собственные деньги и покрываться противным холодным потом от самого настоящего страха их потерять...

Раньше он искренне гордился тем, что честно исполняет свой долг, что ответственно и добросовестно делает свою работу, одним из важнейших компонентов которой была определенная степень отчужденности от всего того, с чем ему приходилось иметь дело. Это было его надежной броней, защитой от любых внешних влияний. Может, именно поэтому жизнь казалась ему слишком уж легкой? Может, именно поэтому он и стал эдаким хлыщеватым, самоуверенным героем, способным выложить на игорный стол последнюю карту, не боясь возможных последствий, поскольку на кону никогда не стояло ничего особенно важного?!

В такие моменты Тид всем сердцем завидовал своему другу и начальнику Пауэлу Деннисону. И было чему: ведь тот искренне верил в то, что делает! Равно как и в то, что точно такой же преданности делу следует ожидать и от его сподвижника и правой руки Тида Морроу! Пауэл никогда не предаст ни дело, ни друга, это уж точно. Про себя Тид считал точно так же, но... А если цена предательства очень и очень высока? Если на кон поставлена жизнь? Его собственная жизнь!

Одна из древних мудростей гласит, что человек прежде всего должен научиться жить сам с собой. Это, конечно, правильно, но вот что делать, если приходится выбирать: либо жить с тем, кого не уважаешь, либо не жить вообще?

Понимая, что сама логика такого мышления чревата весьма опасными последствиями, Тид постарался выбросить эти мысли из головы. Не думать обо всем этом, и точка!

В три часа дня неожиданно заглянувшая к нему в кабинет мисс Андерсон сообщила, что с мистером Морроу очень хочет переговорить мистер Армандо Рогаль.

Адвокат ворвался в кабинет, едва она успела полностью произнести его имя: лет тридцати с небольшим, совсем не высокого роста, но довольно плотного сложения, в прекрасно сшитом светлом габардиновом костюме. Лицо бледное, зато глаза... пронзительные черные глаза с совершенно невыразительным взглядом. Что и привлекало к ним особое внимание. А тонкие-претонкие губы крошечного рта произносили слова – что тоже звучало весьма и весьма неожиданно – великолепным, ну просто на самом деле великолепным баритоном!

Оказавшись в кабинете, Армандо Рогаль плотно закрыл за собой дверь, довольно улыбнулся, кивнул, что, очевидно, должно было означать радушное приветствие, и тут же плюхнулся на ближайший стул, не сводя при этом с Тида внимательных, все изучающих и все анализирующих пронзительных темных глаз.

– Похоже, я ваш новый адвокат, мистер Морроу. Во всяком случае, именно так считает этот вечно испуганный Лейтон. Надеюсь, он успел вас предупредить?

– Да, успел, но я... вообще-то я пока еще не совсем уверен, что адвокат мне понадобится, мистер Рогаль.

– Не уверены? Прекрасно, прекрасно. Ну что ж, тогда будем считать это превентивным медицинским средством, мистер Морроу. Так сказать, на всякий случай.

Тид внимательно посмотрел на него:

– Скажите, а с чего это вам вдруг захотелось идти на явный риск?

Рогаль опустил глаза на тщательно ухоженные ногти рук.

– А что, хороший вопрос. Очень даже кстати... Мы с вами ведь живем не в городе, а в джунглях. Самых настоящих городских джунглях! Где, как всем известно, шакалы держатся стаями. Хочешь быть шакалом и жить без проблем – научись слушаться самого главного шакала. Я же, видите ли, дикобраз. Самый обычный дикобраз. И когда время от времени какой-нибудь шакал пытается меня укусить или, может, даже сожрать, то в ответ тут же получает порцию колючек в нос. Причем не просто колючек, а очень острых колючек. Я ведь дикобраз, ми стер Морроу. Соответственно, и нрав у меня дикобразий. А это животное очень трудно съесть. Если вообще возможно. Кстати, вам самому когда-нибудь доводилось видеть живого дикобраза? Нет?.. Жаль. Обычно они живут долго и счастливо.

– Это что, бунтарство ради самого бунтарства? Неужели это может быть таким интересным?

Рогаль бросил на него острый взгляд:

– А чего, скажите, еще ожидать от адвоката? Эмоционального стриптиза? Я ведь здесь родился и вырос. Отец краснодеревщик, эмигрант и профессиональный патриот. Билль о правах человека, конституция, справедливость... Не сомневаюсь, вы понимаете, что я имею в виду. У эмигрантов и их детей свой собственный кодекс поведения. Свойственный только им, и никому другому. Нам надо вечно кланяться и просить помощи. Мой старик окончил вечернюю школу и решил быть самостоятельным. Никому не кланялся, ни у кого не просил помощи... Дурной пример для всех остальных. Его все время жестоко избивали. На третий раз он впал в самую настоящую кому и до самой смерти практически не приходил в сознание. Окончив юридический колледж, я сначала попытался устроиться в Утике, затем в Сиракузах, но... В общем, ничего не вышло, и мне пришлось вернуться сюда, в родной Дерон. И теперь я немножко зол на весь этот чертов мир! Хочу быть чем-то вроде ангела-мстителя. А может, и самого Сатаны. Хотите подвергнуть меня перекрестному допросу?

– Нет, не хочу, благодарю вас.

– Вы с вашим другом Пауэлом Деннисоном оказались в весьма затруднительном положении, Морроу. Хотите узнать почему?

– Конечно!

– Так вот, ваша подруга Фелисия Карбой была самой настоящей сукой. Но при этом сукой на редкость сообразительной. Пыталась обменять свое совсем неплохое тело на безопасность своего совсем не очень умного муженька. Хотя и мэра. Но у нее, во всяком случае, как дал мне понять Лейтон, ничего так и не получилось. Тогда она решила кое-что добавить на свою чашу весов. Чтобы было потяжелее. Что-нибудь остренькое, что-нибудь, что могло бы помочь вам с Деннисоном. Что вольно-невольно вынудило бы вас согласиться пойти с ней на сделку. Скорее всего, о мерзких делишках Раваля ей было известно намного больше, чем ее мужу. Вот она и решила воспользоваться этим, как ей казалось, вполне удобным обстоятельством. Но либо доверилась не тому парню, либо что-то еще, только, так или иначе, кое-кто узнал о ее намерении. Кстати, совсем не кстати. Простите за невольный словесный каламбур. И что ему теперь делать? Убрать ее, ликвидировать? Да, само собой разумеется, но... но почему бы заодно не подставить и вас? Прекрасная мысль! Как сейчас принято говорить, «два в одном флаконе»...

Чуть подумав, Тид медленно протянул:

– Да, честно говоря, такая же мысль была у меня тоже. Она звонила сюда через коммутатор мэрии и сразу же сказала, что не хочет ничего говорить по телефону. По нашему телефону. Значит, знала. Знала и боялась!

– И, как показали все последующие события, не зря. Совсем не зря.

– Но ведь ее имя тогда даже не упоминалось.

– И тем не менее девушка на коммутаторе узнала ее голос и тут же доложила куда надо. И сейчас ей тоже будет трудновато. Над этим надо поработать. Послушайте, мистер Морроу, теперь я ваш адвокат. Это требует взаимного доверия. Абсолютного доверия! Поймите: чем больше я знаю, тем лучше смогу вам помочь... И при этом мне, черт побери, надо быть полностью уверенным, что вы ее не убивали!

– Да, я на самом деле ее не убивал! В чем, в чем, а уж в этом вы можете быть полностью уверены.

– Ну а есть что-то такое, о чем мне следовало бы знать? Как вашему адвокату...

Тид встал со стула и медленно отошел к окну. Обвел глазами парковочную площадку мэрии, здания напротив. Затем вернулся к столу, снова сел и, стараясь говорить предельно спокойно, рассказал Рогалю все, абсолютно все о том, что произошло вчера вечером в кемпинге у озера. Включая мельчайшие детали... Когда он закончил свою исповедь, Рогаль долго сидел, не произнося ни слова, но затем резко вскочил со стула, подбежал к противоположной стене и с силой ударил по ней кулаком.

– Господи ты мой милосердный! Ну надо же! Ну почему из всех самых тупых идиотов во всем нашем мире мне – не кому-либо, а именно мне – достался самый тупой? Ну почему именно мне приходится его защищать? Этого короля шутов! Господи, ну за что, за что ты меня так не любишь? За что так караешь?..

– Ну будет вам, будет, мистер Рогаль. Может, мои действия, признаю, и не были такими уж умными, но...

– Помолчите, пожалуйста! Дайте хоть немножко подумать. Значит, говорите, они были в резиновых масках Снерда?.. Так, значит, скорее всего, не здешние, а специально приглашенные гастролеры, которых в городе наверняка уже нет. Сделали свое черное дело и растворились в миру... Оставаться здесь им, естественно, совершенно не для чего. Да и незачем. – Он задумчиво почесал затылок. – Хорошо. Дайте-ка мне, пожалуйста, ключ. От вашего коттеджа на озере.

Тид покорно достал ключ и передал его адвокату.

– Ну и что вы собираетесь там делать?

– Что я собираюсь там делать? Подчистить за вами. Постирать ваши подгузники. А вы как думали?

– Да, конечно, простите. Но поверьте. Рогаль, ведь я уже и сам все там тщательно вычистил! Как мне кажется, предусмотрел все детали...

Армандо тяжело вздохнул и снова опустился на стул.

– Послушайте, я здесь только для того, чтобы помочь вам выпутаться из передряги, в которой вы и сами оказались, и затащили вместе с собой Пауэла Деннисона. Так помогите и вы мне! Да, я вам верю, Морроу. Верю, что все произошло именно так, как вы мне рассказали, и что только благодаря счастливой случайности Севард не оказался там, когда вы еще благополучно храпели! И тем не менее давайте подходить ко всему этому чуть более профессионально и практично. Там могли остаться по меньшей мере несколько сот прекрасных, на редкость четких отпечатков пальцев. Ее пальцев... И даже если вы постарались их стереть, то вряд ли знали, где их искать и как уничтожать. Например, внутри медицинской аптечки на стене в ванной комнате или на нижней поверхности спусковой ручки унитаза... Может, нам надо просто, не теряя времени, отправиться туда и сжечь все к чертовой матери! Добавив ко всем этим преступлениям еще и преднамеренный поджог! Кстати, у вас есть девушка, которую вы могли бы взять туда с собой?

– Что вы имеете в виду?

– Если полиция сегодня днем вас еще не задержит, то вы с ней можете туда отправиться. Я к тому времени успею уже все закончить. Побудьте радушным хозяином, пригласившим свою девушку на любовную встречу. Она должна быть из тех, кому нечего скрывать свои отпечатки. Пусть их будет как можно больше. Равно как и остальных следов. Губная помада, забытые трусики, волосы на вашей расческе... У вас есть такая или мне самому побеспокоиться об этом?

– Не слишком ли это расчетливо?

– Не более чем приготовление осужденного к казни на электрическом стуле. Случайно порезав вас, брея вашу ногу, они тут же смазывают ранку йодом. Тоже ведь расчетливо, разве нет?

– Послушайте, Рогаль, вам нет никакой нужды меня пугать. Я и без того до смерти напуган.

– Так вы можете найти такую девушку?

– За столь короткое время вряд ли.

– Тогда будьте любезны, подождите меня здесь. Я выйду и позвоню из уличного автомата. Вернусь минут через пять – десять. Только не вздумайте куда-нибудь уходить.

Он вернулся ровно через двенадцать минут.

– Вот уж никогда не думал, что мне придется заниматься и такими делами. Хорошо еще, что у меня неплохие связи. Вам это обойдется всего в сто баксов. В пять часов она будет ждать вас в коктейль-баре отеля «Дерон». В кабинке по левой стороне прямо напротив стойки. Полностью готовая немедленно отправиться, куда потребуется. Высокая девушка с пышными каштановыми волосами. Зовут мисс Хеддон. Имя узнаете сами.

– Она хоть... хорошенькая?

Армандо бросил взгляд на свои ручные часы:

– Боюсь, мне пора идти. В данной ситуации, мистер Морроу, лично вас это должно волновать меньше всего на свете. И постарайтесь не привозить ее туда раньше шести тридцати... Чтобы у меня хватило времени сделать все как надо.

После того как Армандо Рогаль удалился, Тид немного подождал, а затем тоже вышел, чтобы поменять чек на наличные, которые ему наверняка очень скоро понадобятся... Когда он вернулся в свой кабинет в мэрии, мисс Андерсон обычным тусклым голосом сообщила, что его срочно просил позвонить, оставив свой телефон, капитан Лейтон.

Он сразу же взял трубку и без каких-либо предисловий сказал:

– Вы получили небольшую отсрочку, Морроу. Двое местных мальчишек, которые, по счастью, вас знают, потому что вам как-то довелось играть с ними в дворовый волейбол, видели парня, пригнавшего ту машину. Ту самую машину, Морроу. Это были не вы. Хотя достаточно точно описать его не могут, поскольку все взрослые дяди, кроме тех, кого по тем или иным причинам они знают лично, выглядят для них одинаково. Так что можете считать, что пока вы слезли с крючка. Пока!..

Было уже без пяти пять, поэтому Тид торопливо зашел в офис Пауэла сообщить ему, что собирается снова наведаться на озеро. Деннисона известие явно расстроило.

– Да, но я рассчитывал, что мы вместе поработаем над кое-какими важными и достаточно срочными документами.

– Пауэл, ты даже не представляешь, с каким удовольствием я никуда не ездил бы, а остался бы с тобой и поработал, но, увы, это не мое желание, а категорический приказ моего адвоката.

– Какого еще адвоката? Может, все-таки объяснишь?

– Сейчас не могу, Пауэл, извини. Сейчас мне надо как можно быстрее слезть с крючка, в смысле той чертовой машины.

– Что ж, ничего не поделаешь, тогда давай завтра... Как, кстати, идут дела с налоговым отчетом?

– Пока никак. Из-за всей этой истории просто еще не дошли руки. Да, честно говоря, и не до того мне сейчас... Пауэл сочувственно улыбнулся и пожал плечами:

– Ладно, ладно, я понимаю и не буду тебя торопить. Как сможешь, так и сделаешь. Только не затягивай все это слишком надолго, хорошо?

Быстро доехав до отеля, Тид с трудом нашел свободное место для парковки. Где-то в середине ближайшего квартала. По пути к входу его охватило сильное возбуждение, смешанное со странным чувством испуга. Разумность замысла Рогаля была очевидна, но абсолютная искусственность предстоявшей ситуации не могла его не тревожить. Кто его там ждет? С кем ему предстоит ехать на озеро? С грубой, наверняка дешевой особой с холодными, рыбьими глазами и прыщавой кожей?

Коктейль-бар в это время дня был, само собой разумеется, забит чуть ли не до отказа. На его левой стороне находилось шесть отдельных кабинок – четыре пока пустые, в пятой сидело трое занятых выпивкой и какими-то делами мужчин, а вот в последней... в последней на него сразу же подняла глаза высокая девушка с копной густых каштановых волос. Формальное описание, данное ему Армандо Рогалем, полностью соответствовало, но вот остальное... Темно-зеленый костюм великолепного ручного кроя, дорогая меховая накидка из серебристо-серой лисы, элегантная зеленая шляпка с вуалью, выражение некоей хрупкости, скромности и даже застенчивости на потрясающем, по-настоящему аристократическом лице. Лице, которое, раз увидев, уже никогда не забудешь!

Тид, растерявшись, неуверенно переступил с ноги на ногу, медленно повернулся к стойке бара, но затем, видимо окончательно решившись, шагнул внутрь кабинки:

– Мисс Хеддон?

Спокойные, глубокие темно-синие глаза, в которых легко можно было утонуть, медленная, неторопливая улыбка будто вырезанными из драгоценного камня губами...

– Здравствуйте. Да, я Барбара Хеддон.

Он сел на ближайший к ней стул.

– А меня зовут Тид Морроу. Боюсь, я несколько задержался. Прошу простить меня, мисс Хеддон.

– Ничего страшного, Тид. Полагаю, я могу вас так называть? Ну а вы зовите меня Барбарой. Отправляемся прямо сейчас или вы хотите сначала что-нибудь выпить?

– Сначала надо заказать, Барбара.

Он подозвал к их столику в кабине официанта и заказал себе коктейль из виски с мятным ликером.

Ее коричневые перчатки из прекрасно выделанной лайки небрежно лежали на темно-зеленой сумочке, которая, в свою очередь, практически идеально гармонировала с ее костюмом. А рядом с высоким бокалом можно было видеть серебряный гарнитур, состоящий из дорогого портсигара и изящной женской зажигалки... Барбара достала сигарету и, чуть приподняв вуаль, слегка наклонилась вперед, чтобы прикурить от огня любезно поднесенной Тидом зажигалки. К своему бокалу с каким-то коктейлем она не прикасалась до тех пор, пока официант не принес заказанный коктейль Тида. Только тогда подняла свой и улыбнулась ему:

– Прошу меня извинить, Тид, но мне надо сделать один короткий звонок. Вы позволите?

– Конечно, конечно. Делайте все, что считаете нужным.

Пока она шла к телефонным будкам в конце фойе, высокая, элегантная, блистательная, Тид откровенно ею любовался. Барбара, как и обещала, вернулась довольно быстро.

– Хотите что-нибудь еще выпить? – вежливо спросил он.

– Да, благодарю вас. – Она внимательно посмотрела на него, чуть нахмурив красивое лицо. – Тид, мы ведем себя словно пара умудренных опытом европейских дипломатов, вы не находите?

– Наверное, но при виде вас у меня, честно говоря, перехватило дыхание. Признаюсь, я ожидал чего угодно, только не такого. Оказывается, вы не только на редкость красивы, Барбара, но и... чертовски привлекательны.

На какую-то долю секунды ее рот, казалось, недовольно скривился.

– Значит, вы вполне готовы показаться вместе со мной в любом общественном месте? На людях?

– Простите, наверное, я, сам того не замечая, выражаюсь чересчур напыщенно. Еще раз простите. Просто... просто я немного растерялся, только и всего. Не сердитесь, пожалуйста.

Она улыбнулась:

– В благодарность за ваше благородство, мистер Морроу, я, пожалуй, открою вам мой секрет с этим телефонным звонком. Дело в том, что время от времени я позволяю себе некую дорогую роскошь. Она называется «избирательность». Пять минут назад я позвонила только для того, чтобы сообщить кое-кому, что не собираюсь делать вид, будто у меня вдруг страшно разболелась голова.

– Что ж, кажется, мы только что обменялись верительными грамотами, не так ли?

– Да, только что создали нечто вроде общества взаимного обожания. Еще раз благодарю вас, Тид, за то, что вы не стали просто мистером Смитом. Искренне ваша, Барбара.

– Еще один вопрос, Барбара. Для вас это... как бы попроще сказать? Ну, это вполне обычно – вот так отправляться за город с человеком, которого вы совсем не знаете?

– Нет, честно говоря, совсем необычно. Но за вас поручились. Точнее говоря, вам дали в высшей степени хорошую рекомендацию. – Она понимающе улыбнулась, но затем ее настроение неожиданно резко и заметно изменилось. – Ну и, кроме всего прочего, мной конечно же движет и самое обычное женское любопытство. Вы похожи на одного из тех необузданных мужчин, которые просто обожают бить себя в грудь и уверять своих менее удачливых собратьев, что им никогда не приходится за это платить! Что им все это преподносится на блюдечке с золотой каемочкой...

Это был первый намек на грубость, но сам по себе удар оказался точным и эффективным.

– Эй, там, на крейсере, поосторожнее! – невольно улыбнувшись, заметил Тид. – Значит, время от времени кто-то именно из таких вас все-таки здорово кусает, разве нет?

– Что, теперь моя очередь делать предупреждения? Хорошо. Никогда не бейте своего партнера правой, договорились?

– Ладно, тогда для начала давайте заключим временное перемирие. Пока кому-то из нас не свернули челюсть.

Она кивнула. Подозвав официанта, Тид заплатил по счету, взял со стула ее дорожную сумку, и они отправились к машине. Там он открыл для нее переднюю дверцу, бросил сумку на заднее сиденье и, уже сев за руль, спросил:

– Верх поднять или оставим как есть?

– Оставим как есть, – коротко ответила она, снимая шляпу.

Ее волосы представляли собой копну густых каштановых завитушек. А когда они наконец-то выехали из долины на взгорье, то последние лучи заходящего солнца коснулись их и высветили яркие рыжие пятнышки, скрытые в гуще, словно искорки пламени...

– Тид?

– Да, Барбара?

– Как ты относишься к соглашениям?

Переход на «ты» ему показался несколько преждевременным. Он ухмыльнулся:

– Каким? Дипломатическим? Насчет цвета? Или, может, в отношении самоубийства?

– Сверни, пожалуйста, на обочину и остановись. Ненадолго. Думаю, пары минут нам вполне хватит, чтобы прийти к соглашению. Ну уж а каким оно будет, жизнь покажет.

Тид послушно свернул на обочину. Когда машина остановилась, он повернулся лицом к Барбаре: левая рука осталась на рулевом колесе, а правая легла на спинку ее сиденья. Она тоже повернулась к нему, но... но из ее темно-синих глаз почему-то исчезло все сияние. Теперь они выглядели совершенно безжизненными, мертвыми, глядящими на него будто из могилы.

– Вообще-то все это, как ни странно, довольно стандартно, Тид. Рано или поздно ты все равно начал бы приставать ко мне с вопросами, как это меня угораздило заняться этой древнейшей профессией. В этом смысле все вы почему-то до боли одинаковые. Поэтому давай лучше сразу договоримся: ты меня ни о чем таком не спрашиваешь и не вынуждаешь нести околесицу о трагической судьбе, падших родителях, несчастной любви и тому подобную галиматью. Просто... просто принимай меня такой, какая я есть, Тид, хорошо? Так будет лучше нам обоим, поверь мне.

– Да, но, насколько я понимаю, любое соглашение неизбежно предполагает определенную степень искренности с обеих сторон, кажется, так, Барбара? Наверное, рано или поздно я на самом деле спросил бы тебя об этом, ты права. Но теперь не буду, обещаю. Только и тебе тоже придется кое с чем согласиться. Обещай мне, что ни при каких условиях ты не будешь изображать видимость страсти или желания, если не испытаешь их на самом деле. Обещаешь?

– Ты, наверное, хочешь здорово пошутить, Тид, да? Неужели тебе так хочется самого себя обмануть?

– Каким это, интересно, образом?

– Самым простым. Я холодна, как те самые монстры, которых время от времени выкапывают из ледников. Ты стал первым и... единственным из всех моих клиентов, с которыми я решилась поделиться своими самыми сокровенными мыслями. Ну а теперь, когда все уже позади, думаю, тебе лучше отвезти меня назад в отель. Сама не знаю почему, Тид, но мне совершенно не хочется тебя обманывать. Извини...

– Нет, Барбара, лучше давай постараемся закончить то, что начали, и пусть каждый из нас строго соблюдает только что принятые на себя обязательства. Даже если все закончится чисто платонической поездкой за город. Как будет, так и будет, хорошо?

– Хорошо. Но в таком случае и ты дай обещание, что не будешь платить мне, пока я сама не попрошу тебя об этом, хорошо?

– Ладно, Барбара, пусть так и будет. В общем-то считай, что две высокие договаривающиеся стороны пришли к обоюдному и вполне устраивающему их соглашению...

Ее волшебная улыбка медленно вернулась назад. Она, как бы не веря происходящему, задумчиво покачала головой, затем повернулась к нему:

– Ну что ж, сэр, тогда поехали. Чего уж теперь ждать?

Тид въехал в первую деревеньку, когда местный рынок уже почти закрывался. Но только почти, поскольку они все-таки успели туда войти и купить пару вполне приличных стейков, бутылку шампанского и кое-какие замороженные овощи. Его тогда еще почему-то очень позабавило, каким удивленным взглядом она смотрела за тем, как продавец взвешивает мясо для стейков.

Тид Морроу вынес покупки наружу. В горах было заметно прохладнее, поэтому он, уже не спрашивая ее разрешения, нажал на кнопку и поднял брезентовый верх своей машины.

– Слушай, Барбара, хочешь услышать признание? Совсем необычное признание...

– Да, конечно же!

– Дело в том, что у меня есть на редкость расплывчатый мотив, чтобы... чтобы ехать вместе с тобой туда, в этот чертов кемпинг на берегу озера. Ты будешь должна там кое-что для меня... нет, со мной сделать. Чтобы, когда мы оттуда уедем, все выглядело так, будто накануне мы с тобой там «прекрасно провели время». Точнее, вчера! Следы губной помады на полотенце в ванной комнате, случайно оброненная заколка для волос на полу, забытые трусики, запах духов...

Выражение ее лица в наступившей темноте было уже невозможно увидеть.

– Спасибо за то, что честно все говоришь. Да, такое, признаться, сейчас не так уж часто встретишь.

– Значит, сделаешь?

– Конечно, сделаю, Тид.

– Отлично. Тем самым автоматически решается вопрос о твоей оплате. Я плачу тебе за согласие оставить там как можно больше отпечатков твоих пальцев, только и всего. Согласна?

– В общем-то да.

Последовало несколько томительных минут никому не понятного молчания.

– Значит, ты используешь меня, чтобы заставить кого-то приревновать, так ведь?

– Боюсь, нет, Барбара... Не совсем так.

– Тогда я нужна тебе, чтобы прикрыть кого-то другого? У кого слишком ревнивая жена? Которая сама по себе не в состоянии удержать собственного мужа в собственной постели?

– Нет, нет, это тоже не совсем так, Барбара... Но... но только, пожалуйста, не принимай все уж слишком близко к сердцу...

– Интересно, почему бы и нет? Разве профессионалы в любой области не люди и не могут принимать близко к сердцу конкуренцию со стороны любителей?

– Сейчас это не так уж и важно. И прошу тебя: никогда не говори никому, что именно я просил тебя делать, хорошо?

Она громко рассмеялась:

– Знаешь, это даже смешно. Ты сказал это так, будто на самом деле веришь, что мне можно доверять.

– Как ни странно, но я на самом деле верю.

Барбара слегка коснулась кончиками пальцев его руки:

– Тид, думаю, нам пора прекратить наскакивать друг на друга. Никакого толка от этого не будет. У тебя есть какие-либо конкретные предложения?

– Конечно, есть! Например, вот эта: мы с тобой знаем друг друга вот уже несколько лет, я тайно вздыхаю по тебе и наконец-то уговорил съездить со мной на романтический пикник, выпить шампанского, искупаться в озере при лунном свете... Вроде бы ничего предосудительного, но у меня свои «черные» планы, и тебе невольно приходится задумываться, насколько яростно придется бороться за то, чтобы сохранить свою собственную честь. Свою девичью честь! Ну как, подходит?

– Господи ты боже мой! Неужели мне может понравиться такая игра? Вот уж не знаю...

– Ты ее полюбишь, дорогая, не сомневайся. Кстати, имя Альберт тебе ничего не говорит?

– Альберт?

– Да, наш старый добрый Альберт. Забавный парнишка, которого ты каким-то непонятным образом уговорила поехать с нами в горы покататься на лыжах. Его-то ты, конечно, помнишь?

– Ах, Альберт! Ну конечно же помню. Кто же забудет его прыщи?! И взгляд как у вечно испуганной совы. Ну и что с ним? Как он поживает? Доволен жизнью или нет?

– Вполне доволен. Нашел отличную работу. Сидит на крышах городских небоскребов и отпугивает голубей. Получает за это совсем неплохие деньги и пользуется заслуженным уважением коллег по работе.

– Да, честно говоря, я никогда и не сомневалась, что старина Альберт добьется настоящего успеха!

Во время разговора она, сама того не замечая, придвинулась к нему почти вплотную. И вдруг, резко откинув голову назад, весело рассмеялась. В стремительно наступающей темноте горной дороги переливы ее искреннего смеха казались теплыми, по-настоящему молодыми, берущими за сердце и... одновременно какими-то беззащитными, уязвимыми!

Отсмеявшись, они уже совсем спокойно обсудили друзей и знакомых своего несуществующего мифического прошлого. Наконец Тид выехал на хорошо знакомую ему дорогу... Никакой машины у коттеджа его кемпинга видно не было. «Слава тебе господи, – с облегчением вздохнул он. – Значит, Рогаль успел сделать все, что надо, и уже уехал».

Барбара взяла пакет с едой, а он ее дорожную сумку.

– Лучше подожди, пока я не включу там свет, Барбара! – крикнул он, видя, как она решительно направилась к входу в коттедж.

– Господи, какой же здесь восхитительный воздух! – остановившись, восторженно произнесла она. – Но предупреждаю: аппетит у меня будет просто волчий, так и знай!

Как он и ожидал, Армандо Рогаль оставил ключ в двери. Когда Тид включил в комнате свет, Барбара медленно вошла, положила пакет с едой на каминную полку, повернулась к нему и улыбнулась... Они снова стали осторожными незнакомцами, проверяющими реакции друг друга в этой пока еще новой для нее обстановке.

Глава 6

Тид первым подметил ее странную неуверенность. Неуверенность в себе.

– Да, здесь... здесь довольно уютно, – почти прошептала она.

Попытавшись снять вдруг возникшую напряженность, он весело заметил:

– Учти, почетным гостям я обычно уступаю мою поистине королевскую спальню, которая, кстати, одновременно служит гостиной, столовой и комнатой для развлечений. Заходи, посмотри сама... – Чуть ли не торжественно взяв ее под руку, Тид открыл дверь в комнату, настолько крошечную, что ее практически всю заполняла огромная двуспальная кровать. – Вот это, дорогая, и есть та самая спальная комната, которую я предоставлю тебе в полное распоряжение, как только переоденусь в купальные трусы.

– Эй, эй, подожди-ка! Ты что, имеешь в виду романтическое купание под луной? Это было бы, конечно, прекрасно, но... не слишком ли холодная в озере вода? Ведь уже давно не лето...

– Лето оставило озеру свое тепло. Холодным кажется только воздух, а с водой все в порядке, не волнуйся. А купальника у тебя конечно же с собой нет, я не ошибаюсь?

Барбара слегка нахмурилась:

– Нет, конечно нет. Но трусы и лифчик нейлоновые. Сохнут моментально. Надеюсь, огонь будет?

– Само собой разумеется. Как же без огня? Такого у нас не бывает.

– Ну тогда иди надевай свои купальные трусы. И бегом на озеро. Те ступени, которые я видела, когда ты зажег свет в комнате, они что, спускаются прямо к воде?

– Нет, прямо к причалу. Можешь нырять с него.

– Если у меня, конечно, хватит духу!

– Если не хватит, я помогу, уж не сомневайся. Все будет в самом лучшем виде! Сам лично столкну тебя в воду и прослежу, чтобы ты получила удовольствие по полной программе.

Он быстро натянул на себя купальные трусы, вышел на крыльцо и, не забыв ей улыбнуться, пробежал вниз по ступенькам. Да, ночной ветер был отнюдь не теплым, отнюдь... Тогда немедленно в воду! Она действительно оказалась намного теплее воздуха.

Увидев, как она величаво спускается по ступеням к озеру, Тид Морроу немедленно подплыл ближе к причалу и вполне уже привыкшими к лунному свету глазами увидел, насколько же великолепно она сложена: не в классическом смысле, а так, как способны видеть совершенную женщину только искренние мечтатели! Длинные, стройные ноги, покатые бедра, идеальные пропорции. Небольшие, но заметно твердые груди вызывающе торчали настолько высоко, что еще больше подчеркивали хрупкость оливковых плеч и изящество талии.

– Тид, где ты? Поторопись! Неужели не слышишь? Мои зубы уже стучат, как самые настоящие испанские кастаньеты!

– Ныряй сюда! Не жди! Прыгай, и все сразу будет уже позади. Давай, давай, не пожалеешь!

– Р-р-раз, д-д-два, т-т-три...

Она все-таки прыгнула. Именно прыгнула, а не плюхнулась с деревянного причала. Грациозно, профессионально, совсем как на спортивных соревнованиях. Но тут же яростно заработала руками и ногами, подплыла вплотную к нему, схватилась рукой за его плечо и, запыхавшись от усилий, пробормотала:

– Ты меня все-таки обманул, Тид. Подло обманул! Вода же холодная как лед!

– Значит, говоришь, что ты городская неженка? Ну а где же это ты, интересно, научилась так нырять?

– В водном шоу.

Он, слава богу, вовремя вспомнил свое обещание не задавать ненужных вопросов.

– А что, неплохо! Совсем неплохо, правда же? Теперь давай наперегонки!

Она стартовала всего чуть раньше его, однако ему, как ни странно, потребовалась далеко не одна минута, чтобы ее догнать. Впрочем, к тому времени они оба уже достаточно тяжело дышали и почти выбились из сил... Чтобы хотя бы немного отдохнуть и набраться сил для возвращения, Барбара, как и большинство женщин в аналогичной ситуации, перевернулась на спину, даже не думая о том, что ее трусы и лифчик из нейлона стали совершенно прозрачными. Особенно при ярком свете луны!

При виде всего этого он тут же почувствовал, как его тело буквально пронизывает острое физическое желание, как часто, несмотря даже на холодную воду, застучал его пульс...

– Тид, надеюсь, у тебя найдется во что переодеться, когда мы закончим наш рекордный заплыв?

– Да, конечно. Джинсы и шерстяная рубашка тебя устроят? Если нет, то, как только войдешь, сунь руку в правый шкаф и бери что хочешь. Там много всего. А ты что, ничего с собой не захватила?

– Захватила, конечно, но... но не для кемпинга же на осеннем озере, черт вас всех побери! А костюм после такого купания мне, как ты сам понимаешь, надевать не захочется, это уж точно.

– Тогда возьми любую чистую рубашку и свитер. На свой вкус. Надеюсь, их там достаточно... Ну как, готова вылезать?

– Конечно, готова. Иначе придется откусывать собственное мясо. Так голодна я еще никогда не была. Сейчас по сравнению со мной любой волк показался бы всем жалким ребенком! Но, Тид, я выйду первой. А ты зайдешь после того, как я выключу и включу свет, ладно?

– Что, ты настолько стеснительная?

Тон ее голоса моментально стал ледяным. По-настоящему ледяным.

– Если тебя это так раздражает, дай мне знать... Я постараюсь исправиться. Но привыкнуть, боюсь, так и не смогу. Никогда!

– Ну будет тебе, Барбара. Я ведь ничего такого не имел в виду. Сказал бы это, наверное, любой, абсолютно любой женщине.

– Ладно, ладно, прости, Тид. Возможно, я просто немножко сверхчувствительна. Время от времени позволяю себе и такую роскошь тоже. Боюсь, тут уж ничего не поделаешь. – Но из ее голоса что-то ушло. Скорее всего, теплота...

– Тогда вспомни нашего Альберта. Он тоже был, как ты говоришь, немножко сверхчувствительным. Просто ненавидел, когда голуби следили за ним...

– Придурок, самый настоящий придурок! – вдруг воскликнула она, но на этот раз с самой настоящей теплотой в голосе. Крепко схватила его за плечи и с силой, совершенно неожиданной для ее нежных рук, дернула Тида вниз... Когда он вынырнул и отдышался, то увидел, что она решительно и энергично гребет к причалу. Все, романтическая прогулка по осеннему озеру с лунным светом, похоже, подошла к концу. Интересно, каким будет следующий этап?

Дождавшись, пока свет в его комнате мигнет два раза, Тид выскочил из воды и, дрожа от холода, побежал вверх по ступенькам. Когда он влетел в комнату, Барбара, ухмыляясь, бросила ему махровое полотенце. Кроме того, – сюрприз, сюрприз! – оказывается, она уже успела разжечь огонь в камине, который только начинал весело разгораться...

– Кстати, если вдруг захочешь побыстрее согреться, то иди поближе к камину, – сказала она. – Да, я нашла бренди и лед и все остальное, но вот твоей любимой мяты нигде нет. Она что, закончилась? Будешь пить коктейль как все нормальные люди? Без мяты?

– Мята? Она в самом нижнем ящике буфета на кухне. А доза... доза пусть будет два с половиной к одному... Кстати, как там с размерами одежды? Надеюсь, все подошло?

Плечевые швы его мохерового свитера болтались где-то на уровне ее локтей, а под загнутыми вверх брючинами темно-синих джинсов виднелись его толстые шерстяные носки. Веревку же для сушки постиранного белья Барбара приспособила в качестве пояса.

– Ну и как тебе все это? Сойдет для сельской местности или, может, что-нибудь не так?

Тид тщательно вытерся полотенцем, схватил первую попавшуюся под руку одежду, практически то же самое, во что оделась Барбара, и ненадолго заперся в спальне. Там на постели лежала ее одежда. И сумочка тоже. Первое, что он сделал, – это достал из кармана пять бумажек по двадцать долларов и положил их в ее сумочку.

К тому времени, как он, закончив все, что спонтанно спланировал, и якобы искренне улыбаясь, вышел в гостиную, Барбара уже приготовила коктейли, даже неизвестно где нашла чистую скатерть, накрыла ею небольшой, придвинутый к самой стене и практически незаметный картежный столик и поставила на него полные бокалы.

– Прости, овощи почти растаяли, – почему-то извиняющимся тоном сообщила она. И до странности обыденно спросила: – Кто будет жарить бифштексы, ты или я?

– Я, я!.. Кстати, как тебе: с кровью, средний или...

– С кровью. А если это займет слишком много времени, то лучше сырой. Совсем сырой, но только как можно быстрее!

Пока мясо шипело на сковородке, они, дружно выпив по бокалу коктейля, практически подружились опять.

– А знаешь, Тид, вообще-то мы совсем не плохо поплавали. У меня до сих пор мурашки по всему телу бегают... – Ее волосы, выпрямившиеся было, когда она вылезла из воды, каким-то никому не ведомым образом снова закудрявились. А в глазах, в ее потрясающих глазах – тоже никому не ведомым образом – вдруг появилось дружеское, именно дружеское выражение... – Да, Тид, а знаешь, ведь ты, похоже, на самом деле хороший парень. Вот уж не ожидала...

– Если это попытка заставить меня поджарить бифштекс побыстрее, то она тебе вряд ли удастся, мой друг. Даже и не мечтай!

– Вот это да! Похоже, ты все предусмотрел, мой друг. Значит, теперь женщине совершенно незачем изображать из себя невинность, так ведь? Ну что ж, тогда приступим!

Они плотно, вроде бы даже ни на что особенно не отвлекаясь, поели, выпили бренди с кофе, лениво покурили, убрали все со стола...

Но потом... потом вдруг вернулась прежняя напряженность. Неизвестно почему, но вернулась. Почувствовав это, Тид сказал:

– Тут есть игральные карты. Ты, кстати, умеешь раскладывать пасьянс?

– Когда была совсем ребенком, то умела. Сейчас вряд ли...

– Ну а на интерес?

– Не знаю. Давай попробуем.

Они сыграли три партии. Подряд. Первую выиграл он, две остальные – она. И почему-то густо покраснела...

– Ну что, может, хватит? – спросил он.

Немного подумав, Барбара легко согласилась. С одним маленьким условием.

– Послушай, а можно подбросить в камин еще одно полешко и выключить свет?

– Ну а почему нет? Вообще-то в кемпинге всегда так делают. Мне это нравится.

Она почти вплотную придвинулась к ярко горящему камину, обняла руками колени и уставилась ставшим вдруг загадочным взглядом на лихорадочные сполохи пламени... Он же, безмятежно распластавшись, лег рядом на животе, положив голову на согнутые в локтях руки.

– Тид, ты там что-нибудь видишь? Ну там, в пламени? Видишь что-нибудь чудное? – шепотом спросила она.

– Да, конечно же вижу, Барбара. Но это, признаться, всегда вызывает у меня большие сомнения. Или огорчения... Правда, весьма далекие. Предсказать их в смысле прошлого и даже будущего, прости, вряд ли смогу.

– Ничего страшного. Думаю, не такие уж они важные... Я имею в виду прошлое или будущее. Что будет, то будет, и никуда от этого не денешься... Ни-ку-да! И зачем переживать?

Тид перевернулся на бок, вытянул руку, поймал и крепко сжал ее ладонь.

– Барбара, мне... я...

Из ее голоса вдруг исчезли нотки мечтательности.

– Как прикажете, сэр. Сегодня вы здесь хозяин!

Он тут же отпустил ее руку.

– Какого черта? Мы же здесь по делу, и не более того! Думай что хочешь, но делай, что надо! Понятно? Тогда вот что: ты последи за огнем, ну а я немного сосну...

Барбара немедленно вскочила на ноги:

– Тогда я сначала заберу оттуда мои вещи.

Она принесла свою одежду, сумочку, дорожный саквояж и положила, нет, скорее швырнула их на покрывало постели. С абсолютно бесстрастным выражением лица! Как будто она здесь совершенно ни при чем! Он запустил руку в копну ее густых волос, переворошил их. Затем нежно поцеловал в щеку.

– Извини, я ведь совершенно не хотел тебя обидеть. Просто ситуация, как бы это попроще сказать, не совсем обычная. Ладно, спи спокойно. И ни о чем не беспокойся.

– Да, ты был прав, Тид. Полностью прав! Ситуация на самом деле не совсем обычная. Точнее, совсем не обычная!.. Что ж, бывает. Ладно, поживем – увидим... А знаешь, нам совершенно не стоило заключать то соглашение. Тогда нам не пришлось бы изображать желание или хотя бы видимость того, что мы так уж хотим друг друга...

Он пожал плечами:

– Может, ты и права, кто знает? Но когда начинаешь игру, то невольно в нее втягиваешься. А отступать уже и поздно, и совсем не хочется!

Когда он, вытираясь полотенцем на ходу, вышел из ванной комнаты, Барбара сидела на корточках у камина и веткой клена помешивала в нем раскаленные угли.

– Спокойной тебе ночи, Тид, – сказала она, даже не обернувшись.

– Тебе тоже, Барбара.

Тид аккуратно закрыл за собой дверь крошечной спальни, разделся, небрежно швырнув брюки на пол, открыл и установил на крючок форточку, затем с удовольствием забрался под чистую простыню. Свежий ночной воздух с любовью коснулся его непонятно почему разгоревшегося лица...

Полежав несколько минут, мечтательно улыбаясь, он встал, нащупал в кармане валявшихся на полу брюк «последнюю сигарету дня», прикурил ее, снова лег и... задумался о странностях сегодняшнего дня, о странностях девушки, которая сидела на корточках у камина. В его комнате, в его джинсах, в его клетчатой рубашке!

Вот твоя сотня долларов, подумал он. Получил, что хотел? Ты что, окончательно свихнулся, Морроу? Проснись! Да кто она, по-твоему, такая? Принцесса? Блаженная послушница из монастыря благородных девиц? Недотрога из сказки для детей? А тебе не приходило в голову задуматься, сколько еще людей заплатили ей свою сотню?! Сто долларов! Не больше и не меньше! Не пятьсот и не тысячу, а именно сто! Как она сама сказала. Это ее цена! Стольник! Интересно, кто были те другие? Пухленькие, румяные бизнесмены, которые уверены, что могут купить все на свете? Прыщавые студентики элитных колледжей со знаменитыми папами и мамами, желающими наконец-то стать мужчинами и считающими, что им все позволено?

И она давала всем им. Всем, без исключения! Лишь бы платили. Честно выполняя свою естественную женскую функцию. Делала все, что положено, с милой застенчивой улыбкой... Сука! Она всего лишь девушка по вызову, Морроу, незаблуждайся.

Хочешь убедиться сам? Так открой дверь и позови. Ну а потом, когда все будет закончено, прими теплый душ и усни, как младенец. С чистой совестью. Она там, сидит на корточках перед твоим камином и улыбается, предвкушая, как один взрослый придурок по имени Тид Морроу только и ждет, когда она покажет ему свою голенькую сладенькую попочку. Причем всего-то за сто долларов! Ну и чего же ты ждешь? Давай, давай, действуй! Вперед, жалеть будешь потом! Эти котята быстро, поверь, очень быстро вылезают из розовых штанишек! Поддайся ей и жди, терпеливо жди, как она будет с искренним восторгом рассказывать про тебя своим «коллегам по работе». Нет, нет, не про дружбу и любовь, даже не надейся, а про то, какой ты... лопух!

И все равно, два этих образа никак не вязались друг с другом: Барбара – девушка по вызову и Барбара – девушка с улыбкой Моны Лизы, которая только что плавала с ним в ледяной воде, только что, искренне и счастливо улыбаясь, ела с ним шикарный бифштекс...

Нет, «вызвать» ее он не мог. Даже за свои собственные сто долларов. Не мог, и все тут! Тид затушил сигарету, нервно взбил подушку, пытаясь поудобнее устроиться, чтобы наконец-то уснуть и забыться... И чтобы не слышать даже торопливого топота чьих-то маленьких лапок по крыше! Крысы? Птица? Да какая разница! Не слышать, и все тут! Не видеть влажного, притягивающего взгляда черных глаз Раваля, этого чертова Лонни Раваля! А мысль о ней, о стодолларовой Барбаре, так и не уходила, все равно возвращалась и возвращалась...

Дверь спальни, чуть скрипнув, медленно отворилась, и в проеме, в тусклом свете постепенно угасающего камина как бы ниоткуда образовался неясный силуэт ее фигуры. Потрепанные темно-синие джинсы и его старая рубашка делали ее похожей на ребенка. Правда, на взрослого и очень красивого ребенка...

– Тид, – приглушенным голосом сказала она. – Тид, мне, мне... – И она рухнула рядом с ним. Точнее, прямо в его объятия. Уткнулась лицом куда-то в его шею и вдруг горько зарыдала.

Он невольно обнял ее: левой рукой за нежную, ставшую вдруг податливой талию, правой за тонкую шею под густой копной рыжих волос. Барбара, как и положено взрослому ребенку, немного громко порыдала, затем звуки горького плача стали все реже и реже, все тише и тише...

– Прости меня, ради бога, прости, Тид! – воскликнула она, яростно вытирая глаза кулачками и пряча их, как будто смертельно боясь, что сделала что-то не так. Совсем не так!

– Ничего страшного, дорогая. У всех нас бывают времена, когда просто страшно быть одному. Тут уж ничего не поделаешь.

– Нет, нет, мне надо было использовать тебя как «стену плача».

– Хочешь об этом поговорить поподробнее?

– Нет, это не так уж и важно. Во всяком случае, прямо сейчас. Просто ты мне вдруг кого-то напомнил, Тид. Знаешь, у меня чуть не остановилось сердце, когда ты вошел в кабинку! Там, в баре отеля. Ну а затем пошло-поехало... Вроде бы мелочи: твои привычки, как ты ходишь, как двигаешь руками, как держишь голову, как открываешь и закрываешь глаза... Сначала думаешь – старые шрамы заросли, а потом оказывается – нет, снова открылись! Только кровь из открытой раны хлещет еще сильнее.

– Считай, что уговорила: готов быть твоей «подушкой плача». Только прикажи, и я тут же под тебя лягу.

Она медленно встала.

– Да, я хотела, я очень хотела, чтобы меня кто-то обнял. Наверное, даже как ребенка. Слишком много темноты. А смотреть на яркий огонь камина одной, совсем одной, когда вообще не на кого опереться, далеко не всегда приятное занятие.

Тид протянул руку, схватил ее за запястье и не сильно, но настойчиво потянул к себе. Сначала Барбара пыталась сопротивляться, но затем... затем как-то странно, с не менее странным гортанным хрипом... сдалась. Поэтому когда она оказалась совсем рядом с ним под уже слегка влажной простыней, то первое, что сделала, – это обхватила его с такой силой, что он невольно охнул. Затем тут же снова откинул простыни назад...

– Я выполню наше соглашение, Тид! От первой до последней буквы, не сомневайся.

– Да, но мне не нужны съемки фильма, Барб! Вообще не нужны! – резко сказал он. И при этом чуть от нее отодвинулся.

Даже сильно поношенная ковбойка не смогла скрыть то, что скрывалось за всем этим. Чистое, настоящее, самое настоящее! Тид начал «раскрывать» ее, начиная с горлышка рубашки. Барбара села, с безропотной покорностью позволила ему снять с себя все остальное, небрежно отбросить в сторону... Он чуть замешкался с веревкой для белья, послужившей ремнем на джинсах, но представшее затем его взору, безусловно, стоило того...

Она лежала в его объятиях, засунув левую руку под его голову, правую положив поверх тела. Камин потрескивал все тише и тише, легкие сполохи умирающего огня появлялись все реже и реже... Хотя обстановка от этого отнюдь не становилась хуже... Тид, осторожно держа Барбару в руках, нежно целовал ее в глаза, в щеки, в шею. А когда добрался до губ, то физически ощутил скрытое в них отчаяние. Не случайное, не специальное для него, а свое собственное абсолютное отчаяние. Которое не приходит, когда захочется, которое живет вечно и только само по себе!

Когда он снова поцеловал ее губы, то вдруг почувствовал, как они напряглись. Что, стали сопротивляться? Передумали?

Но затем пропало дыхание, тело, дернувшись, обмякло, ее рот ожил с чудовищной силой, нашел его губы, впился в них и уже долго-долго не отпускал. Жадно, не желая отдавать ни капли!

Это было как лавина, как землетрясение, как если бы плотину прорвала паводковая вода. Рухнула вся система защиты. Безжалостный поток поглотил его, лишил силы сопротивляться.

Она была и потоком и землетрясением! Ничто превратилось во все. Вот так сразу. Никого и ничего не спрашивая. Увы, так бывает. И дай-то бог...

И одновременно где-то далеко-далеко, на вроде бы совсем уже запылившихся полках человеческой истории, появилось совершенно иное, чисто детское ощущение памяти – совсем как разрозненные кусочки «китайской головоломки». Тебе ее дал твой мудрый дед и сказал: «Не торопись, сынок, и у тебя все выйдет!» Он попытался, и у него ничего не вышло. Головоломка почему-то не реализовалась. И он крупно рассердился. Очень крупно! А потом? Потом пошли слезы... искренние слезы за то, что не успел сделать. Да, тебя не просили, ни о чем не просили, ну и что? Ты ведь все равно не успел! Не успел!

Что он сделал? Бежал вверх по темным, вельветовым ступенькам, только и всего. Не замечая ничего вокруг. Каждый шаг был высоким, практически неприступным, но ведь другие-то преодолели! Так почему не он? Надо только ничего не бояться и делать все как надо. Главное – не делать фатальных ошибок, ну а уж остальное само собой образуется... Вот только ступеньки почему-то никак не кончались, а шли все выше и выше!

Но вот перед его мысленным взором образовался лестничный пролет, который был круче, намного круче, чем все остальные, который, казалось, ни за что не преодолеть. Значит, надо попробовать бежать быстрее, попробовать преодолеть это вроде бы пустое, но на самом деле важнейшее в жизни любого человека пространство и... вернуться в реальную жизнь. Только так, и никак иначе.

Нет, как всегда бывает во сне, он так и не упал! И даже не закричал. Просто медленно и плавно опустился на место, где вихрь неуемной страсти уступил место алому пятну крови на его бедре, весь смысл которого он понял далеко не сразу. Только потом. Вместо этого, наконец-то отдышавшись, хрипло прошептал:

– Господи, как же все это странно. Когда я еще ходил в школу, мы как-то ставили пьесу. Репетировали целый месяц. Практически каждый день. Похоже, то же самое происходит со мной и сейчас. Впечатление такое, будто все, что я делал раньше, было всего лишь только репетицией! Тренировкой. Подготовкой к...

– Заткнись! – перебила она его.

Тид настолько удивился, что даже не стал возражать.

– А в чем дело? Что-нибудь не так? Я тебя чем-нибудь обидел? Если да, то поверь, совсем не хотел. Клянусь всем святым!

– Господи, господи, господи! – торопливо прошептала она. – Неужели такое возможно? – Все тем же невыразительным, совершенно безжизненным тоном.

Он протянул к ней руку, но Барбара откинула ее.

– Слушай, в чем дело? Что я сделал не так?

– Не важно. Ты все равно не поймешь.

– Как это не пойму? А ты попробуй, попробуй, дорогая...

– Может, я и попробую, вот только ты, прошу тебя, даже не пробуй, слышишь, не пробуй говорить со мной этим липким, вонючим, сутенерским тоном, дорогой!

– Ну ты даешь! У тебя что, сдвиг по фазе?

– Значит, хочешь все узнать? Действительно хочешь? На самом деле? Ладно, давай смотри! Тогда включи свет...

– Зачем?

– Сам увидишь. Раз уж так хочешь! Включай!

Он сел на кровати, протянул руку, дернул за шнур выключателя. Невольно зажмурился от яркого света. Барбара, действуя как сомнамбула, встала, повернулась к нему лицом, демонстративно выпятила живот и все, что было под ним, широко расставила ноги, но при этом почему-то чуть сгорбилась... Зато лицо, ее лицо говорило красноречивее, чем все остальное! На нем была скорбь всего мира.

– Что ж, смотри на товар, который ты хотел купить, мой друг! Товар стодолларовой шлюхи! – Как ни странно, но ни ее глупейшая вызывающая поза, ни самые искренние попытки выглядеть дешевой так и не сделали ее тело менее красивым. – Давай, давай, не жди, проверяй, за что платишь деньги!

– Ну зачем ты так, Барбара? Прекрати, ладно? Я же не собираюсь тебя унижать.

Ее голос стал еще более хриплым:

– Бедная, бедная, бедная Барбара! Какой же я была дурой! Самой глупой, самой... Ну так как, будем смеяться или проверять товар? Покупатели обычно делают это очень основательно. Что это с тобой, Тид? С чего это ты вдруг стал таким застенчивым? В первый раз видишь женщину? Ах нет, нет, извини, не женщину, нет, их ты вдоволь насмотрелся. Девушку! Проститутку. Которая продает себя за целых сто баксов, и никак не меньше. По вызову. Только при этом, учти, мой друг: продает, но не отдает! Это не отдается. На это не хватит всех денег мира... Господи, да вразуми же его, пусть он поймет!

– Думаю, я понял. Ты продавала не себя, а свое «пальто». Только то, что тебя прикрывало. Но не было тобой.

– Да, они покупали украшения, но не то, что внутри. Не меня! Я прячусь от них и смеюсь... Может быть, сама над собой. Хотя теперь это, наверное, не так уж и важно. Помню, мне как-то заплатили только за то, чтобы я голая прыгнула зимой в бассейн. За те же самые сто баксов!.. Но теперь-то, теперь! Теперь я только что продала не то, что на мне, а саму себя! Ты только что купил не мое тело, нет, мистер Тид Морроу, ты купил мою душу, ты за свои грязные деньги купил мои чувства, мои желания, мою мечту...

– Перестань, Барбара, перестань, ну прошу тебя!

– Если бы не ты, я продолжала бы делать то же самое! – Ее голос начал как бы теряться, куда-то пропадать. – И прекрасно при этом жить. Ну а что теперь? Что мне делать теперь? Прежнего нет, а будущего просто быть не может. Тебе-то, друг мой, все это не более чем сопливые страдания самой обычной потаскухи, ну а мне... А для меня это конец жизни! Я тебя ненавижу, Тид Морроу!.. И еще больше... себя! Да, раньше они покупали мою обертку, но не меня. Даже и не мечтайте! Я была сама в себе. Вам нравится смотреть, что снаружи? Давайте, валяйте. Но только снаружи. Только снаружи! И никогда изнутри! А теперь?

Он быстро наклонился вперед, поймал ее за кисть правой руки и легко, но настойчиво потянул снова к себе в постель. Однако Барбара стала сопротивляться и даже поцарапала ногтями его шею.

– Нет, нет, отпусти же меня, отпусти!

– Ну будет тебе, Барбара! Я ведь ничего не покупал. И не собираюсь. Думай что хочешь, но, пожалуйста, помни: то, что между нами произошло, можно назвать чем угодно, только не сделкой!

– Ты можешь называть это чем угодно и как угодно, можешь платить мне или не платить, это твое личное дело, но для меня ты всего лишь очередной клиент, не больше.

– Да послушай же меня, Барбара! – внезапно осипшим голосом проговорил Тид. – Послушай и вспомни. Мы же знаем друг друга далеко не первый год. И встретились специально только для того, чтобы поговорить, вспомнить былое, искупаться при луне... Ну а потом, совершенно независимо от нас, все вдруг изменилось, стало чем-то совсем иным. Так ведь может случиться с любым, разве нет?

– Чушь, ерунда! – отмахнулась она. – Полная ерунда! Ты сам не веришь в то, что говоришь.

– Эй, дружище, неужели ты так быстро забыла старину Альберта? И катание с горки на санях, и ту гулянку в деревне? Самую веселую во всей нашей жизни...

– Не надо меня жалеть, Тид. И помогать мне тоже. Не надо, прошу тебя. От этого мне будет только хуже, поверь, – тихо произнесла она внезапно изменившимся тоном.

Его взгляд тоже изменился, стал колючим, непреклонным.

– Не слишком ли крутой груз вины ты хочешь на себя взвалить, Барбара? Хочешь, чтобы он тебя раздавил? Нет, не верю! Ты... ты... просто самая чокнутая, самая красивая и... самая глупая девчонка в мире!

Она мягко, нет, скорее ласково высвободила свои руки.

– У тебя такой странный голос, Тид. Почему он вдруг так изменился?

Он смущенно попытался было отвести глаза, но кончики пальцев ее свободной руки коснулись его щеки, нежно провели сверху вниз, чуть задержавшись у самых губ...

– Большой ребенок. Какой же ты большой ребенок, Тид! – Ее голос надломился, и слова перешли в плач. Но уже в какой-то совершенно другой плач. Негромкий и осмысленный. – Тогда помоги мне, Тид. Прошу тебя, помоги! Кроме тебя, больше некому.

Вместо ответа, он, повинуясь какому-то ничем не объяснимому инстинкту, еще плотнее прижал ее к себе. А когда поток слез наконец-то закончился, она чуть отодвинулась.

– Сигарета найдется?

– На полу, с твоей стороны кровати.

Барбара пошарила по полу рукой, нащупала пачку, подняла ее, достала из нее две сигареты, протянула одну Тиду. При свете загоревшейся спички он почему-то отметил, как у нее от первой затяжки щеки заметно втянулись внутрь.

– Когда они спрашивают, я всегда отвечаю. Каждый раз что-нибудь новенькое. Повторения практически никогда не бывает. Во всяком случае, полного повторения.

– Для меня можешь ничего не придумывать, Барбара. Мне это и не важно, и, поверь мне, совсем не интересно.

– Вот как раз здесь-то ты и ошибаешься, Тид. Мне надо, просто очень надо сказать кому-то правду. Всю правду! Чтобы не сойти с ума... Да, я ходила в те самые правильные школы, вела тот самый правильный образ жизни. Даже была помолвлена с парнем по имени Роджер. Как мне тогда казалось, с очень хорошим парнем. Ты мне его, кстати, чем-то сильно напоминаешь... Так вот, скоро мы должны были пожениться. Я была вполне честной девушкой. То есть, короче говоря, девственницей. Чем ближе к свадьбе, тем ближе друг другу мы становились. Физически! Нет, нет, мы еще не спали, просто нам было хорошо вместе, только и всего. Уж не знаю, поймешь ли ты это... Все происходило в моем родном городе. В Балтиморе. Начальник Роджера, так уж случилось, был холостяком. Не старым, но холостяком. Мы часто вместе проводили время. То, что он самый настоящий половой бандит, было ясно с первого взгляда даже такой невинной девушке, какой я была тогда, но ведь мне-то нечего было бояться! Я жила в относительно небольшом провинциальном городке, была законной невестой Роджера, мы хотели пожениться и иметь несколько миллионов детей.

Так вот, как-то раз Роджер сказал мне, что его шеф дня на три уехал куда-то по делам и мы можем воспользоваться его домом. Лично мне это с самого начала не совсем понравилось, но он настаивал, очень настаивал, и мне не оставалось ничего иного, кроме как согласиться. Мой законный жених! В провинциальном городке! Роджер почему-то все время подливал мне и подливал, поэтому в голове скоро произошел «дворцовый переворот», и я отключилась. Пошла спать со своим женихом. Как мне казалось. А утром... утром проснулась с его шефом. Вот так... Через два дня Роджер получил причитающееся ему повышение по службе. Мой законный жених все устроил, соврал, наврал, приготовил все, включая даже напитки, споил свою собственную невесту, положил ее в постель с начальником, убрал все со стола и... преспокойненько ушел домой. Ну как, впечатляет?..

Сначала я пыталась покончить с собой. Да, да, пыталась, можешь не сомневаться, но, увы, не хватило смелости.

– Или ее оказалось слишком много? – сам не зная почему, предположил Тид.

– Но самое страшное, Тид, было потом – слушать, как он говорил: «Но ничего ведь не произошло, дорогая. Мы скоро поженимся, и все будет в порядке». Я, в свою очередь, тоже рассказала ему, во что, желая того или нет, он нас превратил – и меня и себя! Со всеми вытекающими последствиями... Слово «сутенер» ему почему-то не понравилось. Настолько, что он даже ударил меня по лицу. Я тут же уехала из города. Куда ехать – тогда мне было совершенно все равно. Так я и оказалась здесь. Глупо? Может, да, может, нет, кто знает... Потом меня подобрал какой-то мужчина, наглядно объяснил, что и как надо делать. А я и не сопротивлялась. Тогда мне было все равно! Просто все равно! Даже поторговалась: заставила его мне заплатить двадцать долларов. На следующее утро ко мне в дешевый мотель пришла молодая женщина. Представилась как мадам Гонзалес и все объяснила: что надо делать, как и почем. Откуда ей стал известен мой адрес, я до сих пор не знаю. Да, честно говоря, не очень-то и хочу знать. Слишком давно все это было... Конечно же я ее отшила. Не стесняясь в выражениях. Даже не помню, каких именно...

Ну а затем... Затем вышла из мотеля и отправилась проветриться. Догадайся, для чего? Для того чтобы меня забрали в полицию и посадили на два месяца за «бродяжничество», вот для, чего! А ведь ждали-то специально. Через два дня она снова пришла и еще раз объяснила, что от меня требуется. И что прикажете делать? Вот так, мистер Морроу, благородный мистер Тид Морроу, все и началось. Для меня!

– Так все и началось?

– Да, именно так.

– И все только для того, чтобы посчитаться с Роджером? Отомстить? Ну и что собираешься делать дальше?

– Нет, Тид, все намного проще. Я живу в шикарной квартире, одеваюсь сам видишь как, ем то, что хочу и где хочу, имею два телефона – обычный городской и незарегистрированный, но... но при этом никогда себе не вру! Каждое утро, когда я встаю и смотрюсь в зеркало, всегда говорю: «Доброе утро, шлюха!» А уж потом думаю, чем буду заниматься.

– Знаешь, может, я в каком-то смысле и ханжа, но такие определения мне почему-то совсем не нравятся.

– Да? Ну а мне, представь себе, нравятся. Просто я люблю честность. Со всеми и во всем!

– Ну ладно, ладно, не кипятись... А твоя семья, родители? Интересно, как ты им все это объясняешь? При твоей-то честности.

– Проще, чем тебе может показаться. Они уверены, что я работаю моделью. Разве такое трудно себе представить?

– Ну и что дальше?

– Дальше? Там будет видно. Хотя... теперь, честно говоря, не знаю. Ты что-то со мной сделал... Нет, нет, не волнуйся, я совершенно не хочу тебя ни в чем обвинять. Просто так вышло... После Роджера я долго болела, а потом... Проблема, конечно, есть, но толком пока еще не известно...

– Ладно, бог с тобой. Я поставлю вопрос чуть иначе. Что ты собираешься делать сейчас? В ближайшую минуту? Или, допустим, две... – Он недвусмысленно протянул к ней руки. По-доброму, необычно даже для него по-доброму улыбаясь.

Она, невольно поддавшись естественному импульсу, тоже потянулась к нему. И, хохотнув, сказала:

– Что я собираюсь делать? О, Тид, Тид! Неужели тебе не ясно? Не волнуйся, на этот вопрос я ответ найду. Причем, думаю, немедленно!

– А мне почему-то кажется, мы найдем его вместе.

– Да, но только не так яростно и... отчаянно, как совсем недавно, ладно? Мы через это уже прошли. Чуть понежнее и... помедленнее. Ты сможешь? Ну хотя бы изобразить видимость нежности...

– Барбара, с тобой мне ничего не надо изображать, – произнес он внезапно осипшим голосом. – Ничего! Все будет, как оно есть.

– Да? Ну тогда можно я скажу тебе что-то на самом деле глупое?

– Конечно, можешь. Сейчас ты все можешь!

– Тогда, прошу тебя, на время, ну хотя бы на время забудь, что сейчас имеешь дело с молодым, красивым, но... профессионально уже усталым телом, Тид. И вспомни о душе. О моей душе! Которая, несмотря ни на что, все-таки сумела сохранить свою первозданную чистоту, поверь. Так бывает. Или может быть... И этой душе нужна нежность. Только она, и ничего другого. Господи, как же ей ее не хватает!

– Это совсем не глупость, Барбара. Как же я тебя понимаю!

– Понимаешь? Тогда давай заключим другое соглашение. И не будем его нарушать. Что угодно, но только не это. Мы не будем использовать одно, всего только одно короткое немецкое слово – verboten. Это слово означает «любовь». Никогда, слышишь, никогда не говори его мне! Говори что хочешь, но не его! Обещаешь?

– Значит, ни любви, ни прошлого, ни будущего?

– Нет, Тид. Только здесь и сейчас! Только здесь и только сейчас я твоя, и только твоя! Всем моим сердцем.

Малиновые огоньки умирающего камина медленно, один за другим гасли, ветер за стенами дома по одной только ему известной причине полностью стих, где-то далеко-далеко в горах слышался слабеющий звук мотора машины, а совсем рядом вдруг громко затявкала чья-то собака. Наверное, от одиночества... А может, одиночество и есть та самая, та самая главная составляющая темной стороны каждого живого существа?! И его, и Барбары... И всех других.

Позже, намного позже, когда Барбара, сама не веря своему короткому, изменчивому женскому счастью, во сне чуть вздохнула, а Тид случайно коснулся ее матового плеча, он, тоже уже засыпая, подумал: «Ну а если она на самом деле говорит правду?»

Ночью он до боли сжимал и разжимал кулаки. Может, стоит все-таки съездить к этому Роджеру и разобраться? Раз и навсегда...

Глава 7

Утреннее солнце ласково светило в маленькое окошко комнаты кемпинга, а Барбара Хеддон, по-прежнему лежа рядом с ним, яростно трясла его, пытаясь разбудить:

– Тид, Тид, там, за дверью, кто-то есть! Проснись... Он, довольно улыбаясь, перелез через нее, нащупал на полу свои брюки, поднял их, натянул. Затем, сильно встряхнув головой и, очевидно, не очень-то понимая, что происходит, ухмыльнулся ей и протянул:

– Не вставай. Я сам. Как-нибудь разберусь. Если нужно, прогоню.

– Да, конечно же. Но я все равно сначала лучше оденусь.

В дверь снова сильно постучали, а потом мужской голос громко произнес:

– Мистер Морроу, откройте, это полиция!

– Да иду же, иду, – сердито пробурчал он, направляясь к двери. – Что, не могли найти другого времени?

Там стоял все тот же полицейский по имени Гарри, с вечной зубочисткой в виде изжеванной спички во рту и сдвинутой на затылок шляпе с широкими ковбойскими полями. А сразу за ним – амбал с совершенно пустыми глазами и... золотыми зубами.

– Что вам угодно?

– Мы принесли вам почту, Морроу. Учтите, свежую почту, – пояснил Гарри. – С уведомлением из прокуратуры. На обыск места вашего временного обитания с дальнейшим задержанием вас для кое-каких вопросов, которые, полагаю, неизбежно возникнут. Меня зовут детектив Пилчер, это мой коллега детектив Бойд, ну а вон того, видите, который выходит из машины с черным кейсом в руках, зовут Брознабан. Бернард Брознабан. Имя, согласен, несколько странное, но ведь он из лаборатории. Нашей лаборатории... Кстати, вы один?

– Нет, извините, с дамой. Кстати, она у меня в гостях. Причем именно сейчас...

Вконец изжеванная спичка задумчиво переместилась из одного угла рта в другой.

– Вы их что, каждый день ублажаете?

– А ордер-то на обыск к чему? И зачем, кстати? Что-нибудь случилось? Что? Это в наших-то местах?

– Нам тут сообщили, мистер Морроу. Срочно. Что вы тут развлекаетесь с женой мэра. Шутка. Вроде бы шутка! Ведь в каждой шутке всего лишь доля шутки, так ведь, Брознабан? Как там у вас принято говорить в лаборатории? Ну и что мы в результате имеем? Валяйте, валяйте, показывайте, Тид! Не стесняйтесь. Мы же все здесь взрослые...

Услышав легкий шум за спиной, Тид обернулся и успел заметить, как Барбара, одетая только в его рубашку, а остальную одежду неся в руках, торопливо шмыгнула в ванную комнату. Он отступил в сторону, давая троим мужчинам пройти в комнату.

– А что, собственно, вас здесь может интересовать?

– Что нас здесь может заинтересовать? – переспросил Гарри Пилчер, внимательно осматриваясь вокруг. – Ну, например, следы пребывания миссис Карбой. В понедельник вечером.

– Здесь? Но в понедельник вечером ее, кажется, убили, разве нет?

– Да, быстро же вам все становится известным. Боюсь, даже слишком быстро.

– Так, так, так... Вы что же, явились сюда, чтобы обвинить меня в убийстве миссис Карбой?

– А разве мы это сказали? Нет, нет, мы здесь только для того, чтобы с вами поговорить, не более. Задать вам пару-другую вопросов. Просто по-дружески посидеть, поболтать...

Он действительно сел на стул, закинул ногу за ногу, зато Брознабан, которого представили как эксперта из полицейской лаборатории, тут же прошел прямо на кухню, достал из своего саквояжа здоровенную лупу, мощный фотоаппарат, какие-то бутылочки, порошки, кисточки и, сдвинув очки на самый кончик тонкого длиннющего носа, сосредоточенно принялся за работу.

– Кстати, почему бы вам заодно не принять чуть более светский вид, мистер Морроу? – не скрывая иронии в голосе, предложил ему Гарри Пилчер. – Ну, скажем, надеть рубашку, костюм?..

Тид вроде бы равнодушно пожал плечами, достал из шкафа одежду, ушел в спальню, неторопливо оделся. Сумочка Барбары была все еще там. Он вынул из нее все пять бумажек по двадцать долларов, переложил их в свой бумажник и, полностью одетый и даже причесанный, как ни в чем не бывало вернулся в гостиную. Буквально за несколько секунд до того, как Барбара смущенно вышла из ванной комнаты.

При ее появлении оба детектива ошеломленно уставились на нее, а Бойд даже громко прищелкнул здоровенными пальцами.

– Эй, эй, не может быть! Ну и дела... Едрена в корень, да ты же из тех, кто по вызову! Точно-точно, как-то я даже арестовывал тебя во время облавы. С памятью у меня все в порядке, не сомневайся...

– И вы что, теперь за это платите, мистер Морроу? – искренне удивился Гарри Пилчер. – Невероятно, просто невероятно!

– Невероятно то, что у вас хватило мозгов догадаться об этом, сержант, – ледяным тоном заметила Барбара, не скрывая ни откровенной издевки, ни явной враждебности.

Бойд, нахмурившись, подошел к ней, положил огромную лапу прямо ей на грудь, пощупал...

– Слушай, а знаешь, мне все время хотелось узнать: они у тебя настоящие или накладные?

Барбара не дрогнула, не отодвинулась. Просто презрительно смотрела на сержанта. Затем, не отводя взгляда, сказала:

– Ну, теперь знаешь? Счастлив, сержант? Тогда убери свою грязную лапу! Как можно скорее. Чтобы я не успела провонять!

– Слушай, ну зачем нам с тобой ругаться, киска? Да еще при таких обстоятельствах. Может, лучше изобразим все по-быстрому? – довольно ухмыльнувшись, предложил Бойд. – А что? Дешево и сердито, и все довольны. Включая даже тебя.

– Прекратите! – гневно воскликнул Тид. – Вы не у себя в участке, сержант, и извольте вести себя как положено.

Бойд удивленно на него посмотрел:

– Ты чего это раскипятился? Ведь твое время, судя по всему, уже закончилось. – Он снова повернулся к Барбаре: – Пошли. Вон в ту комнату. Все будет в лучшем виде, крошка, не беспокойся. Сколько ты сейчас стоишь?

– Я же сказал вам!

Но Барбара перебила его. Только на этот раз до странности решительным голосом. Как будто задумала что-то.

– Не надо, прошу тебя, Тид! Предоставь это мне и ни о чем не волнуйся, ладно? – И она загадочно улыбнулась Бойду: – А знаешь, сержант, ты мне даже нравишься... Такой прямой, откровенный! Настоящий мужчина, ничего не скажешь. Именно поэтому я назначу тебе специальную цену. Не как другим и только потому, что ты мне вдруг понравился.

– Ну и во что, интересно, мне обойдется твоя «любовь»? – продолжая ухмыляться, спросил Бонд, доставая бумажник.

– Недорого. Совсем недорого, мой друг. Всего-то в пять штук. Баксов. И только в силу особого к тебе отношения!

Рука сержанта на секунду удивленно замерла на уже раскрытом бумажнике, а затем с силой ударила тыльной стороной Барбару прямо по правому уху! Отлетев к противоположной стене, она с громким стуком рухнула на пол...

Тид, со свойственной ему реакцией, тут же сделал широкий шаг вперед, одновременно размахнувшись, и со всей силой шарахнул сержанта по носу. Под костяшками его кулака раздался отвратительный звук треснувших хрящей... Бойд резко согнулся пополам, схватился за спинку стула, пытаясь удержаться на ногах.

В те считанные секунды, когда Тид готовился нанести следующий удар, успев краешком глаза заметить встающую на ноги Барбару, сзади него вдруг послышались мягкие шаги, и на его затылок опустилось что-то резкое, тяжелое, отчего его голова чуть ли не раскололась пополам, а ноги стали ватными.

Бойд, вне себя от ярости, уже подходил к нему, сжав здоровенные кулаки и злобно прищурившись, готовый размазать его по стене.

– Только не по лицу, сержант! Не вздумай бить его по лицу! Следы нам сейчас совершенно ни к чему! – раздался чей-то, казавшийся далеким-предалеким голос.

Удар пришелся действительно не по лицу, а в грудь, чуть ниже сердца, но зато ощущение от него было такое, будто он столкнулся с несущимся на полной скорости паровозом!

По-прежнему тяжело сопя, но только не от усталости, а скорее от «благородного гнева», Бойд левой рукой поднял его за шиворот и приставил к стене. Тид вяло пытался размахивать руками, как бы сопротивляясь и как бы даже пытаясь нанести противнику сокрушительный удар, но смотреть на все это было и больно и... смешно. Практически вжав его в самую стену и подставив под его подбородок свое массивное плечо, сержант начал методически обрабатывать его обмякшее тело не просто мощными, но и весьма грамотными, на редкость профессиональными ударами. Даже не обрабатывать, а скорее разбирать на части! При этом он с нескрываемым удовольствием громко крякал при каждом ударе, особенно при наиболее естественных звуках реакции тела жертвы на эти удары... И очень скоро руки Тида Морроу уже не более чем безвольно болтались. Совсем как у резиновой куклы на представлении в цирке... Гарри Пилчер молча стоял рядом и держал в руке резиновую дубинку (именно ею он совсем недавно и вырубил Тида), а лабораторная крыса – эксперт Брознабан, – буквально застыв от представшей перед ним картины жесткой расправы, только и двигал свои очки с кончика носа к переносице и обратно. Да, такого, признаться, ему давно видеть не приходилось!

Тид искренне, от всей души и во весь голос хотел крикнуть им всем, что его собираются убить, что это преступление надо немедленно остановить, но на это у него уже не оставалось сил. Физических сил. Зубы только жалко клацали, мышцы категорически отказывались слушаться, да и в мозгах был сплошной туман. Кровавый туман...

В себя он пришел много позже, уже лежа на пледе. На своей кровати, в собственной спальне. С сидевшей совсем рядом Барбарой, которая, увидев, что к нему вернулось сознание, тут же влажным платком вытерла пот с его лица.

– Где... они?

– Один там, в ванной комнате. Похоже, бреется. Бойд сторожит за дверью, – прошептала она.

– А ведь я мог бы его уделать... Если бы меня не шарахнули дубинкой по голове сзади... Неужели...

– Это была моя вина, дорогой. Моя, и только моя! Это я, сама не знаю почему, вдруг захотела с ним поиграть! Зачем? Господи ты мой, зачем, ну зачем?! Неужели не знала, что Бойд совсем не из тех, с кем можно шутить? С кем вообще можно иметь дело?!

– Но теперь, теперь-то... он уже не будет приставать к... тебе...

Она улыбнулась. Без юмора, но вполне по-доброму. Если не считать странного блеска в глазах.

– Вряд ли... Если... если только, конечно, по тем или иным причинам не захочет вдруг начать говорить как мальчик из католического хора.

– Вообще-то тебе совсем не пристало так... Господи, как же мне больно!.. Не могу даже согнуть колени...

– А ты и не пытайся. Зачем? Сейчас это вряд ли поможет... Эта скотина поработала с тобой на совесть.

– Да, бывает. Хотя, знаешь, бывает и хуже...

– Ладно, Тид, поговорим обо всем этом в следующий раз... Если, конечно, нам представится такая возможность.

– Уезжай. Немедленно уезжай, Барбара. Бери мою машину и уезжай! Оставь ее на парковке у мэрии...

– Нет, нет, я останусь с тобой...

– Пожалуйста... это важно. Очень важно! Прошу тебя... Немедленно свяжись с Армандо Рогалем. Это мой адвокат. А может, уже и наш... Это их задержит. Хотя бы на какое-то время. Чтобы я продержался. Вот ключи! Давай быстрее, у нас слишком мало времени...

Она все-таки взяла ключи и, спрятав их в ладошке левой руки, мягко поцеловала его сначала в губы, а потом в лоб.

– До свидания, Тид. И... и спасибо. За все...

Он внимательно слушал, как тихо зажурчал мотор «форда», и невольно улыбнулся, когда тот тронулся... И ухмыльнулся Пилчеру, когда тот, тоже услышав звук отъезжающей машины, с разгневанным видом выскочил из ванной комнаты.

– А знаешь, вот о чем я вдруг подумал, Пилчер: тебе давно пора бы понять, что она привыкла совсем-совсем к другой компании, – вроде бы равнодушно заметил Тид.

Пилчер, нахмурившись, подошел вплотную к кровати.

– Господи, как же я обожаю умников! Не вообще, а которые самые умные. Которые потом кровью рыдают на твоем плече! А знаешь, Морроу, то есть, простите, мистер Морроу, как же скоро ты будешь умолять, повторяю, на коленях умолять судьбу о том, чтобы как можно скорее умереть? И будешь молить нас поверить в то, что именно ты убил законную жену нашего мэра миссис Карбой!

– Знаешь, а у меня перед глазами несколько иная картина. Сам не знаю почему, но мне часто снится образ бывшего, для особо одаренных повторяю, бывшего полицейского, который пытается найти работу! От которой его почему-то освободили за взятки.

– Ах вон оно что? Господи, я совсем забыл, что ты у нас из тех самых реформаторов. Ну извини, Тид, извини... Мне показалось, ты обычный убийца. Причем именно нашего размерчика. Впрочем, извини, коли не так... Мало ли что? Надеюсь, не в претензии?

К тому времени, как они собрались уезжать, Тид уже вполне мог стоять на ногах без посторонней помощи – природа есть природа, ничего не поделаешь. Более того, они ведь ничего не нашли, кому-кому, а уж ему-то это было ясно. Об этом достаточно красноречиво говорил сам вид эксперта Брознабана – растерянный, неуверенный...

Старательно поддерживая Тида с обеих сторон – частично потому, что он при всем желании еще не совсем уверенно стоял на ногах, – они прошли до машины, не особенно церемонясь, запихнули его на заднее сиденье, рядом с уже сидевшим там мрачным сержантом Бойдом, тот в довершение всего прижимал к своему до сих пор кровоточащему носу влажное полотенце, бесцеремонно «позаимствованное» из ванной комнаты Тида.

Оказавшись в двухместной камере городского полицейского участка, Тид Морроу, уже полностью освобожденный от шнурков, галстука, перочинного ножа и иных предметов, с помощью которых мог лишить себя жизни, сначала неуверенно присел на железную койку, а потом с явным удовольствием на нее прилег. И постарался как можно удобнее устроить свое вконец измученное тело. После всех этих пыток! Тид уже почти заснул, когда в камеру вошел все тот же самый Пилчер и... какой-то незнакомец в полувоенных брюках, непонятно какой рубашке с короткими рукавами и с бросающимися в глаза рыжеватыми волосами на предплечьях...

– Он что, по-прежнему продолжает упрямиться, Гарри? – почему-то абсолютно равнодушным тоном спросил незнакомец.

– Да нет, боюсь, он просто еще не совсем понял, что мы хотим ему помочь, Мосс... Подержи-ка его.

Они вдвоем сдернули Тида с железной койки, поставили на колени, затем Мосс сел на кровать и крепко, как тисками, зажал кисти рук Тида.

– Давай включай, Джордж. На всю катушку! – крикнул Пилчер, и тут же радио заорало так громко, будто рядом с камерой поставили агитационный грузовик с мощнейшими громкоговорителями.

Уже самый первый удар по спине чуть не отправил Тида, как ему показалось, в полное и абсолютное небытие. Если, конечно, не считать адской боли. Слегка повернув голову, он увидел: сразу за его спиной, широко расставив ноги и гнусно ухмыляясь, стоял Пилчер. В правой руке он держал... нет, не обычную полицейскую резиновую дубинку, а полосатый, деревянный регулировочный жезл!

– Небольшой массаж почек, дружок. В принципе очень даже полезный. Не всем, правда, но кое-кому помогает, это уж точно. Причем если я делаю его достаточно аккуратно, то серьезных увечий, как правило, не бывает. Но вот если почему-то стану невнимательным, что со мной время от времени случается, то...

Второй удар пришелся на другую сторону и был чуть послабее. Тид каким-то образом даже ухитрился не завопить от боли. Мосс тоже ухмыльнулся:

– Ну зачем же так себя мучить, приятель? Кричи во всю глотку, не стесняйся.

Тид слегка расслабил мышцы рук, затем резким движением дернул их вверх и что было сил ударил правым кулаком в лицо Мосса. Удар вышел, конечно, слабым, практически бессмысленным и, наверное, даже приведет его к куда более серьезным и болезненным последствиям, но зато принес ему ни с чем не сравнимое моральное удовлетворение – он живет, он борется, он не сдается!

Они снова схватили его за руки, и третий удар, как и следовало ожидать, вырубил его полностью и надолго!

~~

Когда его пробудили к сознанию, было уже темно, камеру тускло освещала всего лишь одна голая лампочка в проволочной оплетке на потолке. Едва успев открыть глаза, даже еще не видя, кто тут рядом, Тид первым делом попытался нанести удар...

– Эй, эй, не так быстро, амиго, – остановил его голос Армандо. – Это ведь мы, а не они!

От радости Тид готов был уткнуться лицом в подушку и зарыдать.

– Ладно, ладно, раз уж это вы, а не они, то для начала помогите мне встать. Ну а там будет видно.

– Пожалуй, нам лучше забрать его ко мне домой. Прежде всего потому, что... – покачав головой, заметил Пауэл Деннисон. Забавно, но именно его-то Тид и не замечал до тех пор, пока тот не вышел прямо под свет тускло горящей лампочки.

– Секунду, секунду, – перебил его Армандо. – Давайте сначала попробуем хотя бы поставить его на ноги. И посмотреть, сможет ли он сам идти. Тид, вот ваша одежда из дежурки. Вы, Пауэл, всуньте ремень в его брюки, а я вставлю шнурки ему в туфли.

Тид облизнул вдруг пересохшие губы.

– Я... я ничего им не сказал. Вообще ничего!

Армандо, даже не улыбнувшись, кивнул:

– Да, нам это известно. Кстати, вы помните, сколько раз они вас обрабатывали?

– Вряд ли... Хотите верьте, хотите нет, но я не знаю даже, по каким частям моего драгоценного тела они колотили физически, а какие мне только снились в кошмарных снах.

– На всякий случай, если вам будет интересно, Тид, то учтите: вы крупно, очень крупно достали кое-кого из больших начальников в нашем городском полицейском управлении. И даже перевоспитали самого Пилчера. Как мне сообщил Лейтон, теперь он категорически отказывается даже прикоснуться к вам.

Боится даже следить за вами. Говорит, пусть сначала признается, а уж потом поговорим.

– Так вы что, забираете меня отсюда?

– Да. Пауэл Деннисон уже внес требуемый залог. Официальное обвинение – нападение на офицера полиции при попытке воспрепятствовать исполнению им своих служебных обязанностей.

– Да, но он пытался...

– Не тратьте силы понапрасну, мистер Морроу. Полагаю, они вам еще понадобятся. С вашей девушкой я уже переговорил. Детально и обо всем. – Армандо мягко, но, как и положено профессиональному адвокату, настойчиво взял его под руку. – Хорошо, хорошо. Вот так, так... Ну а теперь вставайте – и вперед... И ни о чем не волнуйтесь. Если что-нибудь вдруг будет не так, мы вам поможем, не сомневайтесь.

В самом главном он, безусловно, был прав, это уж точно: каждый шаг доставлял просто нестерпимую боль, каждый вздох был, казалось, самый последний... Он безвольно облокотился на них и поплелся, словно... словно пьяная горилла после сольного представления в цирке.

Они медленно поднялись по лестнице, универсальной отмычкой без особых трудов открыли входную дверь, все так же не торопясь проследовали через коротенький проход в большую залу. Там стояло несколько полицейских. И среди них Пилчер. Со своей вечной до конца изжеванной спичкой в углу рта... А Лейтон молча стоял у двери, выходящей на улицу. И все смотрели на него. Только на него, и ни на кого другого.

Затем Пилчер, громко откашлявшись и обведя всех внимательным взглядом, сказал:

– А знаете, есть ребята, у которых просто поехала крыша. Они то почему-то спотыкаются на ровном месте, то вдруг падают с лестницы, то придумывают что-нибудь еще... Причем знаете, что самое интересное? У них никогда толком не разберешь, что и почему... Вот так... Кстати, как самочувствие, мистер Морроу? Надеюсь, уже получше?

Тид остановился, медленно снял руки с плеч Армандо и Пауэла, выпрямился, шатаясь сделал шаг вперед, к Пилчеру. Тот, явно заметив что-то в его глазах, сначала попятился назад, затем тоже остановился, не отводя напряженных глаз с Тида.

– Ты... ты, самый сучий сукин сын на всем белом свете! Хуже того, ты еще и садист!

– Эй, эй, парень, ты что, свихнулся?

– Ты оказался полным говном как полицейский и, что еще хуже... как человек!

– Мне что, прикажете выслушивать все это?

– Не можешь, Пилчер? Не нравится правда? Ну тогда ударь меня еще разок. То ли своим кулачищем, то ли дубинкой... Короче говоря, чем лучше получается. Ну а там, как ты любишь говорить, видно будет...

Пилчер бросил беглый, но при этом заметно встревоженный взгляд на полицейских, которые молча стояли рядом, однако вроде бы никак не реагировали, затем издал нервный смешок:

– Да такие, как он, просто придурки. От них и не того можно ожидать! – после чего быстро повернулся и, не задерживаясь, не оборачиваясь, вышел через противоположный выход.

Армандо успел вовремя поймать Тида, чтобы тот не упал. И даже похлопать по плечам, прежде чем они с Пауэлом Деннисоном довели его до машины, усадили на заднее сиденье. Через два квартала Тид, сам толком не зная почему, зарыдал...

– Ну будет, будет, вам, Тид, ведь, думаю, все уже позади, – попытался успокоить его Армандо. – Не знаю, конечно, точно... в жизни, знаете ли, всякое бывает, но надеяться, полагаю, не только можно, но и нужно.

В холле дома Деннисона их встретили Джейк и Марсия. Молча, но с широко, очень широко раскрытыми глазами. Они уже все знали, однако не ожидали увидеть такое...

– Марсия, не затруднись позвонить доктору Шафферу, – терпеливо выждав секунду, попросил ее отец. – И пожалуйста, какможно скорее. Не надо заставлять нас ждать. Не тот случай.

Все остальное было как один короткий, но самый приятный сон в его жизни: комната, кровать с белоснежными простынями, верные друзья, помогающие ему раздеться и лечь... О вечность! О блаженная вечность бытия. О ней можно только мечтать! Ну а уж когда имеешь все это реально и наяву...

Доктор – оживленного вида худощавый мужчина с коротко, по-военному подстриженными усиками – появился почти немедленно. Армандо и Пауэл тут же отступили в тень широкого абажура настольной лампы, чтобы не мешать ему работать.

– Здесь болит?.. Нет?.. А здесь?.. Здесь? – спрашивал он, методически прощупывая и постукивая чуть согнутым пальцем по израненным и вздувшимся от внутренних повреждений мышцам спины Тида. – Так, теперь сделайте глубокий вздох. Еще, еще... Все, достаточно. В основном все вроде бы ясно.

– Шаффер, как вы считаете, его обязательно надо отправлять в больницу? – искренне обеспокоенным тоном спросил Пауэл, когда доктор, закончив осмотр, встал с постели.

– Нет, думаю, совсем не обязательно... Кто же это его так... Нет, нет, простите... а что, собственно, с ним случилось?

– Скажите, доктор, вы готовы официально и под присягой подтвердить, что этого человека избили? Причем не просто избили, а избили с особой жестокостью! – внешне совершенно безразличным тоном профессионального адвоката спросил Армандо.

– Вообще-то, как вам, очевидно, известно, я очень занятой человек, господа. Да у меня просто нет времени ходить по судам, являться туда по вызову...

– Хорошо, хорошо, доктор, это вполне понятно, и никому, поверьте, никому даже в голову не придет вас осуждать. Ну а как в таком случае насчет письменного подтверждения?

Шаффер долго молчал, задумчиво почесывая пальцем переносицу. Затем с большим сомнением в голосе протянул:

– Вообще-то полностью быть уверенным в таких случаях достаточно трудно...

– Понятно, понятно, доктор. Но вы хотя бы можете с достаточной степенью уверенности сказать, какие на данный момент времени у вашего пациента повреждения? Как врач, не более того.

– На этот вопрос, нравится вам это или нет, ответ будет точно отрицательным. Без конкретных результатов по крайней мере нескольких специальных медицинских анализов – мочи, кала, крови – я ничего не смогу сказать как врач... Определенные внешние повреждения почек, конечно, имеются, но... но ведь их вполне могло вызвать ну, скажем, падение на улице или с лестницы.

– Падение, которое в относительно короткий промежуток времени почему-то повторялось с завидной регулярностью, доктор? – по-прежнему ледяным тоном поинтересовался Армандо, ничего не предлагая и вроде бы даже ни на что не намекая.

Шаффер, недовольно нахмурившись, распрямил плечи, как будто приготовился к смертельной дуэли.

– Послушайте, я уже давно вышел из того романтического возраста, когда с восторженными воплями и счастливой улыбкой на устах, простите за несколько высокопарное сравнение, спешат сразиться с ветряными мельницами! Все это мы, увы, уже проходили. Я врач, и моя работа – лечить! Не больше и не меньше.

– И при этом никогда не высовываться, так ведь? А то ведь, кто знает... Лечишь, лечишь, а потом? Всякое ведь бывает. Или я ошибаюсь, доктор? – даже не меняя позы, равнодушно прокомментировал все это Армандо, подчеркнуто внимательно рассматривая прекрасно наманикюренные ногти своей правой руки.

– Мистер Рогаль, прошу вас... – неуверенным, почему-то чуть ли не заискивающим тоном попросил его Пауэл Деннисон.

Смоченная медицинским спиртом прохладная ватка, которой доктор протер его плечо, прежде чем сделать укол, на несколько, всего на несколько секунд вернула Тида к жестокости реальной жизни, но потом он снова тут же окунулся в столь приятное и, главное, совершенно безболезненное состояние небытия.

– Ладно, для начала пусть немного поспит. Полагаю, ему сейчас это крайне необходимо. Заскочу к вам завтра рано утром, – деловито заметил доктор Шаффер. – Ну а там уж посмотрим, понадобятся ли нам его рентгеновские снимки. Сейчас сказать трудно. Может, да, может, нет... Явных признаков сломанных ребер пока, во всяком случае пока, на ощупь не наблюдается. То ли они у него на редкость здоровые, то ли били его слабо... Не знаю, не знаю, пока не знаю... У него очень сильный организм, и не исключено, что он полностью придет в себя в самое ближайшее время. Такое, увы, редко, но время от времени все-таки случается. Поэтому лучше давайте подождем до завтра. Там видно будет.

Пауэл пошел вниз его проводить, и до Тида, как в самом счастливом сне, долго доносились приглушенный гул их голосов сначала из прихожей, а затем из фойе снизу.

– Думаю, какое-то время вам придется побыть совсем больным, мистер Морроу, – уже совершенно другим, деловым тоном обратился к нему Армандо. – Чтобы они не смогли забрать вас снова.

– Да уж... Армандо, если я вдруг снова окажусь в их лапах, то даже не знаю, что будет дальше.

– Никто не знает. Но зато у вас теперь есть надежный друг. По имени Лейтон. И не очень-то сердитесь, что нам не удалось вытащить вас раньше. Просто они вас должным образом не зарегистрировали, поэтому нам пришлось запрашивать все полицейские участки. По очереди. Один за другим. На это, сами понимаете, ушло какое-то время.

Его монотонный голос звучал словно надоедливая муха – шум есть, а смысла никакого! И тем не менее Тид постепенно возвращался из сладкого состояния небытия в реальность. Хотя речь его, когда он наконец отважился заговорить, звучала, мягко говоря, смешно. Мягко говоря! Как будто говорил даже не успевший нормально похмелиться алкаш!

– Что вы там сказали про полицейские участки, Армандо? Очень невнятно. Я как-то не совсем понял...

– Только то, мистер Морроу, что девушка по имени Барбара Хеддон сейчас для полиции на редкость желательный клиент. Слишком уж быстро и неожиданно она скрылась с места происшествия. Поэтому какое-то время ей придется залечь на дно. Место ей мы уже нашли. Ну а если они вдруг захотят настаивать на обвинении вас в нападении на представителей закона при попытке произвести должные следственные действия, причем, сами понимаете, естественно, «в состоянии крайнего алкогольного возбуждения», то она станет вашим основным и самым ценным свидетелем. Поэтому ее надо спрятать как можно дальше. С этим проблемы не будет, не беспокойтесь. Не знаю почему, но она сама жаждет этого. Интересно, чем это вы ее так купили?.. Рискует-то она куда больше вашего. И прекрасно знает об этом. Ведь окажись что не так, и ее тут же «депортируют». Причем раз и навсегда! Как говорят, приговор будет окончательным и не подлежащим обсуждению...

– Не надо... Не позволяйте ей так делать. Отговорите, если сумеете, – пробормотал Тид. – Пожалуйста. Прошу вас. Она ведь тут совсем ни при чем. Ей это совсем ни к чему...

– Не стоит так волноваться, мистер Морроу. Она ведь профессионалка. И прекрасно знает, что делает или, скажем, чего может ожидать... Увы, риск – это только часть, подчеркиваю, всего лишь только часть ее каждодневной работы. Не самой легкой, не самой приятной, но...

На большее у Тида уже попросту не хватило сил. Он еще смутно ощущал, как гаснет свет, как мягко шлепают чьи-то удаляющиеся шаги, как тихо закрывается дверь, как... Впрочем, все это было теперь совсем не важно. Куда важнее было отсутствие боли! Может, она еще и была, но теперь уже где-то рядом, около, не при каждом вздохе, близко, совсем близко, но... но уже не в нем самом.

Да, вот они все сидят у его смертного одра. Рядом друг с другом, соприкасаясь коленями, плечами, мужчины и женщины, взрослые и дети. Сидят в полной темноте, и только бледный свет далекой голубой луны освещает хоть что-то, позволяет ему видеть их лица, их совершенно мертвые, остекленевшие глаза... «Кто это, кто? – занудливым речитативом повторяют они. – А ведь когда-то он был просто ребенком. Причем иногда, как нам казалось, даже очень хорошим ребенком».

Голос отца: «Это мой сын. Был моим сыном».

Голос давным-давно умершей сестры: «Брат! Это мой брат. Мой родной брат».

Голос прекрасной, великолепной Ронни: «Это мой любовник. Тот самый отец того самого незаконнорожденного сына, который так и не появился на свет всего-то из-за двухсот долларов и десяти чудовищных минут. Да, тогда такое, увы, было возможно...»

А затем чудовищно ледяной голос Фелисии: «Это тот, кто меня убил. Поэтому из всех вас стоит, скорее всего, ближе всех ко мне».

Невнятное бормотание его темноволосой дочери: «Это мой папа, мой папа!»

Восклицание Пауэла: «Это мой сын, мой сын, которого я мог бы и хотел бы иметь!»

Потом приглушенный шепот Барбары: «Он мой позор. Вечный позор и вечный стыд!»

И снова назад, туда, в многократно усиленные эхом самые дальние уголки памяти. Не имеющие ни начала, ни конца... Тид Морроу поднял голову и закричал:

– Кто я? Кто я такой? – И кричал, одновременно плача от дикой боли отчаяния и бессилия, пока в ответ не последовал какой-то странный беззвучный выстрел, который отправил его туда, где ему и положено быть, – в безмолвие вечного мрака...

Глава 8

– Ну и как мы себя чувствуем сегодня утром? Лучше?.. Хуже?.. В общем, как по сравнению со вчерашним? – довольно бодрым тоном поинтересовался доктор Шаффер, присаживаясь на краешек постели.

Последствия предыдущего дня, включая, естественно, успокоительный укол, еще далеко не прошли – мозг плавал в каком-то густом сиреневом тумане, язык ощущал себя так, будто его сначала круто поджарили в докрасна раскаленной духовке, но потом почему-то забыли хоть немного охладить. Совершенно не хотелось не то чтобы поднимать голову и открывать глаза, но даже отвечать на любые вопросы.

– От шеи до самых коленей, доктор, я чувствую себя словно самая обычная тупая, глупая, казалось, никогда не проходящая зубная боль. Ну а в остальном все, надеюсь, в полном порядке. В общем, так сказать, плане.

– Что ж, в каком-то смысле вы правы. Выглядите словно самая настоящая радуга. Шесть отдельных и достаточно четких цветов на лице и теле можно различить невооруженным взглядом... Кстати, как у вас с аппетитом? Голодны? Или не очень?

– Вы будете смеяться, но я голоден как волк, доктор.

– Искренне сочувствую, но какое-то время вам придется побыть на диете. Слава богу, на щадящей диете, так что особенно не беспокойтесь. Молочные гренки, яйца всмятку, сыр, фруктовые соки... В общем, позавчерашняя высокая температура заметно спала, жар прошел, и сейчас у вас то, что на медицинском языке принято называть «ослабленное посттравматическое состояние». Не более того.

– Минутку, минутку... Позавчерашний жар? А какой сегодня день?

– Сегодня пятница, мистер Морроу.

– А разве меня привезли сюда не вчера вечером?

– Нет, мистер Морроу, вас привезли в среду вечером. Вы пробыли в забытьи практически весь вчерашний день. Хоть что-нибудь помните?

Тид нахмурился:

– В общем-то нет. Практически ничего. Только какие-то обрывки... Мне уже можно вставать?

– Думаю, да. Сегодня во второй половине дня. А завтра можете уже выходить в свет. Но еще какое-то время постарайтесь избегать резких движений, таскать тяжести, ну и тому подобных физических нагрузок. У вас слегка повреждены абдоминальные мышцы. Не очень сильно, но все-таки осторожность не помешает. И обязательно заскочите ко мне в офис в понедельник утром. Часиков, скажем, в девять, хорошо?

Когда доктор, попрощавшись, ушел, Тид попробовал встать с постели и тут же ощутил слабость – даже толком не смог сжать кулаки... Впрочем, долго переживать в одиночестве ему не удалось, поскольку на ступенях лестницы послышались чьи-то легкие шаги и в комнату вошла Марсия, держа в руках поднос с завтраком.

– Доброе утро, госпожа старшая медсестра, – с улыбкой обратился к ней Тид.

Поставив поднос на столик, она быстрыми, уверенными движениями поправила ему подушку и простыню, заодно одарив его весьма приятным запахом душистого мыла и каких-то тонких духов.

– Ну и как там наша самая объективная, самая неподкупная в мире пресса? Вспомнила о моем существовании? Или пока еще нет? – спросил он, терпеливо дождавшись, когда Марсия закончит свои дела.

– Наша самая неподкупная пресса? – Она чуть улыбнулась. – Да, конечно же вспомнила. Кстати, газеты я принесу чуть попозже. «Таймс» подала все это на редкость сдержанно, но зато «Вести» разгулялись вовсю. Обвинили тебя по меньшей мере: а) в пьяном дебоше, б) в распутных действиях, в) в нарушении общественной морали, г) в нападении на представителей власти и воспрепятствовании исполнению ими своих должностных обязанностей, д) в сокрытии важных свидетельских улик... Даже несколько раз – не прямо, конечно, но вполне откровенно и подленько – намекнули на твою якобы непосредственную причастность к варварскому убийству миссис Карбой. Впрочем, особых оснований для беспокойства пока нет. Наш все знающий и никогда не ошибающийся мистер Армандо Рогаль уже сообщил папе, что его юрист успел внимательно просмотреть эту статью еще до того, как она пошла в набор, и даже дал добро, поскольку в ней ничего, кроме слухов и домыслов, нет, и, значит, реальных юридических последствий она иметь не может. Разве только для самих авторов этой грязной стряпни!

– Да, боюсь, мне в любом случае придется потрясти на публике кое-каким грязным бельем!

Ее губы чуть сжались.

– Возможно, и придется. Но это твои дела, Тид. Слава богу, не мои.

– Послушай, Марсия, а внутри ты такая же натянутая, какой всегда стараешься выглядеть снаружи?

– Извини, мне надо сходить и принести тебе газеты.

Тид внимательнейшим образом просмотрел все вчерашние дневные и сегодняшние утренние газеты. Особенно «Вести». Те самые «Вести». Причем главным для него было понять, насколько все эти материалы могут навредить Деннисону. Хотя не менее важным представлялось также мнение Деннисона о моральном облике его личного помощника и... друга. Особенно в свете подробностей, с таким удовольствием и нездоровым азартом смакуемых в «Вестях»...

"Господин Пауэл Деннисон, насколько нам известно, считается весьма неплохим специалистом в области городского администрирования. В частности, в вопросах подбора кадров. С мистером Тидом Морроу он давно уже знаком и по совместной работе, и... ну, об этом чуть позже. Очевидно, именно поэтому и предпочел его многим действительно талантливым и способным работникам, которые к тому же и живут здесь, рядом с нами, и прекрасно разбираются в конкретных внутренних и внешних проблемах города. Но нет, мистер Деннисон не затруднился вызвать господина Тида Морроу бог знает откуда, кажется из самой Пенсильвании. Зачем? Только в силу его абсолютной личной лояльности? Наверное, но тогда какое отношение это может иметь к эффективному управлению городом? Нашим с вами городом! Вот в чем вопрос из вопросов, который каждый день задают себе все жители нашего города. И от ответа на него никому, надеемся, пока еще не дано уйти!..

К самому господину Тиду Морроу у нас нет никаких претензий. Наверное, он вполне справляется с теми обязанностями, для которых его сюда выписали. Судить об этом не нам, а нашему главному управленцу Пауэлу Деннисону. Ему, и только ему одному! Но... но за шесть месяцев пребывания здесь мистер Морроу почему-то возомнил, что, в силу его особого положения в должности доверенного лица, обычные нормы морали писаны не для него, что такие привычные для каждого из нас понятия, как «закон» и «порядок», к нему никак не относятся. Конкретно разбираться в скандальных похождениях любимчика женщин Тида – дело суда, мы же можем только догадываться о некоторых фактах. Факт первый: автомашина зверски убитой жены мэра города миссис Карбой была обнаружена аккуратно припаркованной прямо напротив подъезда кем-то уважаемого господина Тида Морроу буквально на следующее утро после убийства. Факт второй: когда хорошо известные всем нам офицеры полиции Бойд и Пилчер прибыли в кемпинг на озере, чтобы задать господину Морроу несколько важных вопросов относительно указанной машины убитой жены мэра, то застали его в обществе совершенно непотребной женщины, которую прекрасно знает не только весь город, но и полиция – ведь за соответствующие проступки ее уже, как минимум три раза, официально задерживали и подвергали административному наказанию. Факт третий: вместо ответа на, казалось бы, простой вопрос о том, где он находился накануне вечером, подозреваемый господин Тид Морроу, пребывая под воздействием сильной дозы алкоголя, бросился на находящихся при исполнении работников правоохранительных органов с кулаками и даже чуть не сломал сержанту Бойду нос... Последнему пришлось применить силу, чтобы задержать разбушевавшегося пьяного хулигана и доставить его в участок для дачи показаний...

Такое поведение, по нашему глубочайшему убеждению, совершенно несовместимо с моральным обликом любого, абсолютно любого государственного служащего, которого в силу тех или иных причин облекли высоким доверием честно служить на благо интересов общества, города и его обитателей!..

Поэтому нам бы очень хотелось надеяться, что у мистера Деннисона все-таки хватит здравого смысла и личной смелости отправить своего друга Тида Морроу в отставку и поставить на его место кого-либо из по-настоящему честных, добропорядочных и, само собой разумеется, высококомпетентных граждан нашего города...

В случае, если господин Пауэл Деннисон почему-то откажется потребовать отставки Тида Морроу, нам остается предполагать только одно – он полностью одобряет поведение своего распоясавшегося дружка и тем самым дает зеленый свет разврату, хулиганству, неуважению власти и пренебрежению всех норм общественной морали и нравственности!.. Если ваш дом нуждается в серьезной чистке, не надо ждать, пока приедет какая-то «надежная» фирма. Нет, надо не полениться самому вынести запылившиеся коврики и ковры во двор и хорошенько их промыть водой с мылом! Вот тогда, и только тогда все будет по-настоящему хорошо..."

Тид раздраженно смял газету в комок и отшвырнул ее в сторону. Да, статейка что надо, ничего не скажешь... Лучшего подарка Пауэлу не сделаешь. Особенно накануне запланированных ими откровений! Важнейших и действительно крутых откровений! С такими последствиями, что трудно себе даже представить.

И тем не менее, когда Деннисон вернулся домой, Тид уже принял окончательное решение.

– Ты уже видел статью в «Вестях», Пауэл?.. Видел... Ну и как она тебе? – спросил он, терпеливо дождавшись, пока тот, поздоровавшись, поинтересовавшись самочувствием больного и... вполне понятно почему, тяжело вздохнув, присел на стул у постели.

– Что, как? Хорошо поработали, ничего не скажешь. Но ведь это их работа, Тид. Вылить на нас столько грязи, чтобы мы не смогли отмыться. Или хотя бы не успели...

– И я, именно я был настолько любезен, что преподнес им все это на блюдечке с голубой каемочкой!

Деннисон заметно нахмурился:

– Не вижу связи. Во всяком случае, достаточно прямой. Какое отношение ты мог иметь к той машине? К тому же, как тебе прекрасно известно, я никогда не вмешивался в твою личную жизнь, Тид. И поверь мне, не собираюсь. Ни сейчас, ни в будущем!

Тид резко приподнялся на локте:

– Знаешь, Пауэл, чем деликатнее и милее ты пытаешься выглядеть, тем больше заставляешь меня ощущать себя самой настоящей шестеркой!.. Избавься от меня, пока не поздно! Не цепляйся за старую дружбу! Дело есть дело, особенно такое, как наше, и какие-либо сантименты здесь совершенно ни при чем! Учти, я категорически, категорически настаиваю на этом! Считай, что этими словами я подаю в отставку! Прямо с этой самой секунды!

Деннисон, откинув голову далеко назад, закрыл глаза, потом медленно их открыл.

– Что, наша работа для тебя слишком трудна? Хочешь чего-нибудь попроще? Почище и поприятнее?

– Неужели не понятно?

– Да, не понятно! Ты говоришь так, будто тебя вдруг подменили. Или, уж извини за это, Тид, они что, выбили из тебя дух?

– Да нет же, Пауэл, нет, все дело в моем вранье. Я врал тебе, потому что делал нечто дурное и не мог, более того, не хотел остановиться. Только, потому, что миссис Фелисия Карбой была слишком хороша в постели! Не восхитительна, нет, но... весьма компетентна! Более чем достаточно, чтобы доставить самое искреннее удовольствие!

Пауэл вдруг усмехнулся:

– Боюсь, это совсем не новость, Тид. Ни для кого вообще и ни для кого в частности.

– Откуда, интересно, тебе это стало известным?

– Случайно. И очень просто. В один из редких выходных мы с дочерьми решили наведаться к тебе на озеро. Так сказать, отдохнуть. Я вышел, подошел к коттеджу. И там стояла ее машина! А вы с ней плавали. Ныряли, плавали и счастливо, очень счастливо смеялись! Я вернулся, соврал дочерям, что тебя почему-то нет, и мы уехали.

– Тогда почему ты сразу же не сделал мне выволочку, не сказал, что я веду себя как последний дурак?

– С чего бы и зачем, Тид? Быть последним дураком – это право любого взрослого мужчины. Кстати, равно как и женщины тоже... Не говоря уж о том, что сама идея твоего последнего свидания с той другой женщиной изначально принадлежала нашему мистеру Армандо Рогалю! А что, совсем не глупый ход. В качестве прикрытия...

– Допустим. Ну а тебе известно, что Фелисию Карбой убили именно в моем кемпинге и в моем домике? Что с ней поработали два очень неплохих специалиста? Теперь всем уже известно... Известно, что именно я привез ее тело туда, на свалку, где его вскоре нашли?

Деннисон в очередной раз тяжело вздохнул:

– Да, не очень-то все это хорошо получилось.

– Все, что им теперь требуется, Пауэл, – это найти что-нибудь еще. Чуть-чуть, самую малость, и им хватит, чтобы закатать меня по полной программе. А потом взяться за тебя. Причем найти «что-нибудь» реально существующее или достаточно достоверно придуманное. Что угодно!

– Тид, ты что, на самом деле считаешь, что если уйдешь в отставку, то они вдруг успокоятся и перестанут копать? Копать против меня и всей нашей команды?

– Это изначально не моя идея, Пауэл. Не моя, но, тем не менее, аргумент, согласись, вполне весомый.

– Аргумент, может, и да, но не тот риск, на который мне хотелось бы тебя облечь, Тид. Но ведь, как мне кажется, есть и выход... Все это произошло в прошлый понедельник, так?

Деннисон резко встал, прошел к входной двери, открыл ее и громко крикнул:

– Девочки!.. Зайдите-ка сюда на секундочку!

Потом вернулся к постели, снова сел на стул.

– Джейк тоже дома. Прибежала, чтобы пообедать.

Девушки моментально появились в комнате, но их улыбки тут же увяли, как только они почувствовали напряженную атмосферу...

– Вспомните, пожалуйста, тот самый вечер в понедельник. Что тогда произошло? Были ли тогда какие-либо телефонные звонки? Лично я не припоминаю. Ну а визитеры?

Тид сразу же увидел, куда он клонит.

– Нет, нет, Пауэл, этот номер совершенно ни к чему...

– Успокойся, Тид... Итак, девочки, что мы имеем?

– Вечер выдался на редкость спокойным, – тут же с готовностью откликнулась Джейк. – Лично у меня было полным-полно домашних дел. Больше ничего особенного. А у тебя, Марси?

– В понедельник вечером?.. Да нет... Насколько мне помнится, никто не звонил и никто не приходил, – уверенно сказала Марсия.

Пауэл Деннисон окинул дочерей внимательным взглядом:

– Хорошо. Ну а теперь, девочки, постарайтесь, пожалуйста, запомнить следующее. Запомнить и, главное, ничего не забыть и ничего не перепутать! Это не совсем обычно, но очень важно... Итак, в тот вечер я до девяти работал в своем кабинете с документами. Ну а потом – так часто бывает, обычное дело – выяснилось, что надо было срочно проработать кое-какие вещи с Тидом, поэтому я поехал к нему на озеро, и нам пришлось работать там допоздна. Такую возможность я предвидел и, когда уезжал, предупредил вас об этом, помните?.. Вернулся домой только утром. Поэтому...

– Но, папа, – перебила его Джейк, глядя на него широко раскрытыми глазами. – Папа, зачем тебе...

– Пауэл взял ее за руку.

– А затем, доченька, что кому-то надо, очень надо подставить Тида. Обвинить его в том, чего он никогда не делал. И даже не собирался делать!.. Ну а мы? Будем вот так просто сидеть и смотреть, как эти мерзавцы пытаются облить нас грязью? Пытаются разрушить все, что мы делаем!.. Поэтому я решил стать главным лжесвидетелем. Нет, нет, не перебивайте, прошу вас. Да, я учил вас другому, совсем другому. Но так уж случилось, что... Короче говоря, вы совершенно не обязаны... даже мне, вашему отцу... Но если вдруг примете решение под присягой говорить о том, о чем я вас сейчас прошу, то... то менять его потом, учтите, будет уже нельзя. Совсем нельзя! Ибо, дети мои, это будет еще большим преступлением против совести. Своей собственной совести!

Джейк посмотрела на Тида сияющими глазами:

– Папа, ну о чем ты говоришь? Ну конечно же! Мы будем делать все, все, что ты скажешь! Разве нет, Марси?

В ответ Марсия всего лишь чуть кивнула красивой, но на редкость строгой головкой. Как будто это было очередной мелочью жизни. Не более того...

~~

Армандо Рогаль пришел намного позже днем, и Марсии пришлось срочно будить Тида от его вполне естественного болезненного полузабытья. Выглядел адвокат очень усталым. Даже поставил свой саквояж не на стол, как обычно делал, а прямо на пол, рядом с постелью.

– Вот прибыл с отчетом, мистер Морроу. Здравствуйте... Господи, ну и денек выдался!

– Ну и как наши дела с точки зрения моего адвоката?

– Если говорить предельно просто, то наши дела, можно сказать, и так и сяк. Все зависит от того, как на это посмотреть... Кто-то подал нашему бывшему мэру Кеннелти весьма плодотворную идею, заключающуюся в следующем: пока у нас есть эта Барбара Хеддон, продолжать вариант с Бойдом для них просто бессмысленно. И скорее всего, даже глупо. Более того, мне по телефону сообщили, а именно не кто иной, как сам заместитель шерифа Уолли Ветцель, что они намерены отказаться от выдвинутого обвинения. И уже должным образом информировали об этом соответствующие судебные органы. Я, естественно, тут же отправился в суд и забрал внесенный за вас Деннисоном залог. Казалось бы, все отлично, лучше не бывает. Убедившись в абсолютной бесплодности своих попыток, они вдруг решили отказаться от злобных и далеко идущих планов!.. Но лично меня все это, знаете, почему-то совсем не радует.

– Интересно, почему?

– Почему? Да просто потому, что опытный боец не наносит намеченный удар только тогда, когда появляется или может появиться реальная возможность нанести другой, куда более болезненный удар!.. Руководствуясь исключительно только профессиональным наитием, я немедленно связался с моим осведомителем в городской прокуратуре. Так вот, «дело об убийстве миссис Карбой одним или несколькими пока еще неизвестными лицами отложено до выяснения ряда определенных обстоятельств». Далее: следственная команда уже сегодня утром сокращена до... до одного человека – серого, незаметного человечка по имени Эрнест Динст, номер телефона которого вы не найдете ни в одной открытой телефонной книге! Значит, скоро надо ждать очередного нераскрытого убийства, то есть, как у них принято говорить, «глухаря». Вам интересно?

– Зачем вы спрашиваете? Не знаете ответа?.. Лучше скажите – желательно не на вашей профессиональной галиматье, а на нашем доступном всем языке – что нам теперь делать? Пойти сдаться? Сесть в тюрьму? Плюнуть на все, пойти с ними на мировую и уехать отсюда?

– Нет, нет, ни то, ни другое, ни третье... Сейчас нам надо залечь на дно и посмотреть, что будет дальше. Внимательно посмотреть... Если, конечно, вы не готовы взять город приступом завтра. Пороху у вас хватит?

– Пока еще только на то, чтобы достойно оспорить обвинения против Кеннелти, против семьи Карбой, против Джозефа Лантаны и трех честных членов городского совета. Против заговора с целью лишить граждан нашего города возможности узнать правду. Всю правду!

Внимательно его выслушав, Армандо кивнул:

– Понятно, понятно. Достаточно, чтобы наделать много вони, предъявить все возможные и невозможные обвинения, которые никогда и ничем конкретным не закончатся. А потом большая вонь постепенно развеется... А за рулем будут сидеть все те же самые люди, так?

– Главное – не трогать господина Лонни Раваля, так?

– Или его двух самых крупных шестерок. Винди Вейса и Тони Страттера. Вам может показаться, что, убрав их, вы чего-то добились, но уверяю вас: он их просто-напросто заменит другими. Такого добра предостаточно. И что потом? То же самое!.. Надеюсь, моя мысль вам понятна? Хотя бы в самых общих чертах?

– Да уж куда понятнее. Послушайте, Армандо, ну а если Фелисия и была тем самым ключом к разгадке? Ведь она на самом деле хотела мне что-то сказать! Вот только что?.. Армандо, а не может это знать сам Карбой?

– Скорее всего, да. Наверняка да. Но... но, Тид, он ведь будет извиваться, как червь. Его просто так не ухватишь. Слишком уж скользкий. Особенно если за ним стоит сам Лонни Раваль. Щелкнет пальцами – и все тут. Дело в том, что наш мистер Марк Карбой человек довольно глупый, но при этом на редкость сообразительный. Великолепное, надо отметить, сочетание! Напоминает, кстати, о весьма популярных ТВ-программах во время расследований. Вот там-то, и только там этих «жирных котов» и показывают. Больше этих «хозяев жизни» нигде не увидишь! Там они в свете юпитеров немножко попотеют, как черви поизвиваются, а потом – прыг-скок в личный вертолет и на Багамы. Или куда еще!.. И при этом всегда будут ждать, терпеливо ждать, когда же произойдет какое-нибудь новое событие. По-настоящему интересное событие! Когда «спадет жара». Событие, которое, как думают те самые «жирные коты», вполне позволит им разрешить все проблемы. Главное – ни в чем не сознаваться и делать вид, будто ты здесь совсем ни при чем. И не уходить далеко от кормушки! «Таких верных, как я, надо вознаграждать. А как же? Иначе падет империя...»

Рогаль вскочил со стула и подбежал к окну.

– Кроме того, у них явно что-то на уме. Они что-то затевают. Не знаю, что именно, но чувствую... чувствую, что-то есть! Вот только знать бы что...

Когда он ушел, Тид, надев шлепанцы и мягкий бордовый халат, который ему совсем недавно принесла Марсия, медленно спустился по ступенькам вниз... Дом казался совсем пустым. Но... Сначала остановилась полная смеющихся детей машина, потом в дом вбежала Джейк, замахала руками, что-то закричала вслед уезжающим школьникам. На ней была коротенькая клетчатая юбочка шотландского покроя и белый, просто белоснежно-белый кардиган.

– Эй, эй! – воскликнула она. – Что, уже на ногах? Наконец-то разрешили встать?

– Говорят, да. Вроде бы. Я и сам удивляюсь.

– Ну тогда лучше сядь, Тид, а то, чего доброго, еще упадешь и снова разобьешь себе лицо... Вот сюда, на кушетку. Нет, нет, подожди-ка секундочку, я поправлю подушку... – Закончив свои заботливые ухаживания, она присела на краешек кушетки. Внимательно посмотрела на его лицо, заметно покраснела, тут же торопливо отвела взгляд в сторону. – Извини за тот вечер, Тид. Я имею в виду прошлое воскресенье. Сама не знаю, что на меня тогда нашло.

– А помнишь, Джейк, в общем-то совсем недавно, всего несколько дней рождений назад, я перевернул тебя на моей коленке и отшлепал?.. Точно даже не помню за что. Наверное, так сказать, в воспитательных целях. Чтобы ты поскорее взрослела. Может, тебе вдруг захотелось со мной поквитаться? Такое возможно?

Ее взгляд стал вдруг решительным и смелым.

– Значит, все-таки подействовало, так ведь?

– Подействовало что?

– Чтобы поскорее повзрослела. Ну и как? – Она расправила плечи, вызывающе выпятила грудь...

Тид, тоже слегка покраснев, торопливо отвел взгляд от ее вдруг заметно увеличившегося спереди белоснежного кардигана.

– Джейк, Джейк, только давай без глупостей! Отшлепать тебя я, к сожалению, теперь уже не смогу. Ты же сама понимаешь...

– Без глупостей? Без глупостей в отношении нас, Тид? Ах да, понятно, что ты имеешь в виду. В общем, то же, что думает папа, что думает моя старшая сестра Марси. Что я не более чем капризная маленькая девчонка, влюбившаяся в человека намного старше ее. Думайте, думайте! Хуже от этого никому не будет. Потому что вы все ошибаетесь, Тид. Ох как ошибаетесь! Я люблю тебя, Тид, и буду любить всю свою жизнь. И ваши так называемые «девичьи глупости» здесь совершенно ни при чем. Не забывай, мне уже восемнадцать, Тид! Восемнадцать...

– Почти восемнадцать, и ты пока еще ходишь в школу...

– Посмотри на меня, Тид. Прекрати бегать глазами по стенам комнаты и посмотри повнимательнее. Ведь мне уже пора иметь детей. Твоих детей! Я хочу иметь твоих детей, Тид!

– Слушай, Джейк, хватит! Прошу тебя...

– Тид, не бойся, я все рассчитала. Когда мне будет тридцать, тебе будет всего сорок три. А когда мне будет тридцать шесть, тебе будет сорок девять. Всего сорок девять! Видишь, мы будем просто идеальной парой! Неужели тебе это было не ясно, когда я тебя поцеловала? В то самое воскресенье вечером...

Он посмотрел в ее красивые, чуть прищуренные глаза, невольно отметил внутреннюю их напряженность. И медленно проговорил:

– Тогда мне было ясно только одно: меня целует прекрасная восемнадцатилетняя школьница, девочка-подросток, ни больше ни меньше... Хотя ощущение, если говорить честно, было великолепное.

– Ты говоришь так, чтобы побольнее меня обидеть, Тид? Чтобы прогнать! Но этого не будет. Никогда и ни за что не будет! Я не сдамся. И даже не надейся, Тид!

– Слушай, может, уже завтра, прямо завтра ты встретишь парня. Молодого, красивого парня...

– Где, прямо в школе? – презрительно поинтересовалась она. – Одного из тех прыщавых юнцов, которым только и надо, что засунуть свои ледяные руки тебе под юбку? На заднем сиденье машины своего папочки. Только для того, чтобы потом с гордостью рассказывать о своей победе дружкам? – Возбужденно говоря это, она даже содрогнулась.

– Джейк, давай переменим тему, прошу тебя! Этот разговор нам совсем ни к чему, поверь мне.

Она пожала плечами, но в ее поведении произошли мгновенные изменения: тон стал каким-то рассудительным, глаза потухли и скромно опустились вниз.

– Конечно, любимый. Как скажешь. Если тебе надоело говорить об этом, то...

– Не называй меня «любимым»!

– Хорошо, не буду, если тебе так не нравится... дорогой.

– Господи, не покидай меня, дай мне силы стерпеть все это! – обреченно пробормотал Тид.

До них донеслись звуки открываемой задней двери, уверенные шаги Марсии на кухне, стук пакетов с продуктами, небрежно брошенных на стол. Затем она вошла в комнату, слегка разрумянившаяся от уже довольно прохладного ноябрьского ветра.

– Да, похоже, пахнет снегом. Зима уже на носу, это точно, – улыбнувшись, сказала она. И внимательно посмотрела на них. – Послушай, Тид, почему у тебя такой сердитый вид, а Джейк выглядит так, будто ее только что выпороли? Интересно, за что?

Джейк тут же вскочила с кушетки с видом оскорбленной добродетели:

– А вот это, моя дорогая старшая сестричка, боюсь, тебя совершенно не касается! – и гордо вынесла сама себя из комнаты.

– Вот это да! Вы только посмотрите! – удивленно произнесла Марсия, высоко подняв левую бровь. – Тид, ты сегодня будешь ужинать у себя или вместе с нами в столовой?

– Думаю, с вами.

– Ну а как самочувствие? Неужели уже лучше? Слава богу, наконец-то пошел на поправку?

– Похоже что да. Слабости еще хватает, но боль в основном прошла. Во всяком случае, так мне кажется.

– Судя по всему, моя сестричка Джейк выкинула очередную глупость, так?

– В общем-то да, выкинула. Да еще какую! Кое-кому мало не покажется. Наверное, мне следовало бы чувствовать себя весьма польщенным. Меня тут принимают за чьего-то прадедушку. Мудрого и... по причине возраста на редкость тупого. А я-то, я еще надеялся, что в газетах достаточно красочно разъяснят, кто и что я такой!

– Да нет же, нет! Она сама нам сказала: после того как вы с ней поженитесь, этих глупостей больше не будет.

– Тогда я сдаюсь.

– Вот именно этого ей от тебя, Тид, и надо! Неужели не понятно?

– Послушай, ты же ее старшая сестра. Неужели не можешь на нее хоть как-нибудь повлиять?

– Вряд ли. Она считает меня ледышкой. Последние года два-три все время повторяет, что я даже теоретически не способна понять вечную, никогда не умирающую страсть души!

– А на самом деле? Что, действительно не способна, Марсия? – спросил он, в глубине души задавая себе один и тот же вопрос: почему, ну почему и, главное, зачем ему так хочется побольнее уколоть эту девушку? Дочь его самого близкого друга!

Марсия, досадливо закусив губу, но ничего не ответив, резко развернулась и стремительно вышла из комнаты, виляя крепким задом настолько решительно, что казалось, он вот-вот выскочит из плотно облегающей клетчатой шотландской юбки... Женщина-викинг, иного не скажешь. Нет даже намека на вроде бы неуклюжую грацию младшей сестры Джейк Деннисон. Марсия была совсем, совсем другая. Даже двигается совершенно иначе. Тиду уже приходилось видеть такое, но то было связано со спортом: женщины на водных лыжах, верхом на лошадях, акробатки в цирке...

Пауэл пришел домой чуть позже обычного, но первым делом зашел не в ванную комнату, а к Тиду и предложил ему выпить по бокальчику виски. Так сказать, по случаю счастливого выздоровления. Затем, после того как они все вместе, не торопясь и с удовольствием отужинали в столовой, Тид в деталях рассказал ему об утреннем визите Армандо и его информации.

В ответ на это Деннисон тут же сказал:

– В принципе он, конечно, прав. Наезжать на нашего заклятого друга Лонни Раваля по-серьезному мы пока еще, увы, не можем. А может, даже никогда вообще не сможем. Дело в том, что этот Вейс и есть тот самый «кассир» бандитской шайки. Человек, через которого проходят все нелегальные денежные потоки. Естественно, только наличными. Без которого не принимается ни одно сколь-либо серьезное решение. Причем где и как именно Раваль берет свою долю, свою очень крупную долю, было и продолжает оставаться большим секретом. Во всяком случае, для нас. Так что выбор за нами, Тид: мы можем подождать, терпеливо собирая нужный материал, или ударить сейчас, не дожидаясь. Тем, что у нас уже есть. Хотя лично мне кажется, именно этого Раваль от нас и ждет – сырого, сопливого удара. В никуда, ни в кого, просто в воздух...

– Да, уж лучшего оправдания, чтобы вот так сидеть, чего-то ждать и вообще ничего не делать, просто не придумаешь, – с трудом подавив невольный зевок, заметил Тид.

– Ах да, извини. Совсем забыл, что ты еще не поправился. Быстро устаешь. Ладно, иди ложись. Поговорим завтра.

– Да нет, практически я уже здоров. Просто почему-то сильно хочется спать. Думаю, к понедельнику буду в полной форме.

– Не стоит так уж торопиться, Тид. У нас еще масса времени.

– Интересно, сколько, Пауэл? Ты знаешь? Или, может, только пытаешься догадаться?

Тид пожелал всем спокойной ночи и вернулся к себе в комнату. Сознание полностью оставило его, отдав во власть блаженных сновидений, как только он дернул за витой шнурок выключателя настольной лампы...

~~

Любой сон всегда имеет свой определенный вкус, фактуру и только ему одному свойственный цвет. Этот был ярким, на редкость живым образом женщины, которая прижималась к нему юным, горячим телом...

– Какого черта...

Холодная как лед ладонь закрыла его губы.

– Тихо, Тид, тихо, – прошептал нежный голос.

Он резко снял ее ладонь со своих губ и почему-то тоже прошептал:

– Черт побери, Джейк! Что ты себе позволяешь?

Все ее тело страстно дрожало, дыхание было частым, прерывистым... Обхватив сама себя руками, она еще теснее прижалась к его груди, шелковистые волосы защекотали его ноздри. Приятно защекотали... А его рука невольно опустилась на трепещущее тело, физически ощутила горячее тепло девичьей плоти...

– О, Тид, я ведь так тебя люблю!

– Господи, ты что, приняла ванну из духов?

Джейк молча затряслась от смеха.

– Что, слегка переборщила?.. Просто в темноте плохо было видно. А свет включать я боялась. Сам понимаешь. Сейчас ведь уже почти три. Они спят. Да, и вот еще что: я взяла одну из ночных рубашек Марсии. У меня таких пока нет. Но будут, не сомневаюсь.

Он высвободил из-под нее свою руку, перевернулся на спину.

– Джейк, иди к себе, прошу тебя.

– Люби меня, Тид, и ничего не бойся. Все будет хорошо. Мы скоро поженимся, у нас будут дети. Прекрасные дети!

– Господи ты боже мой, Джейк! Я к тебе даже не прикоснусь, и не мечтай. Уходи. Прошу тебя, Джейк!

Она уткнулась головой в его шею, снова положила руку ему на грудь.

– Тебе не победить, Тид. Нет шансов. Но даже если ты проиграешь, я все равно буду говорить, что ты победил. Так что... видишь? Известность, определенную известность ты получишь в любом случае. Ну а раз так, раз это неизбежно, тогда почему бы не использовать и саму возможность?

– Слушай, из чего, по-твоему, сделан человек? Не из железа же! Пойми: ты мне очень нравишься. Как дочь моего самого близкого друга, как сестра, но я тебя не люблю! Не люблю. И даже если бы любил, то такую глупость все равно бы не сделал. Поэтому, черт вас всех побери, сделай одолжение, иди к себе. В свою девичью постель!

– Да не бойся ты, любимый! Моей любви хватит для нас обоих. На всю оставшуюся жизнь!

– Хорошо, хорошо... Твоей любви хватит для нас обоих, согласен. Даже полностью на всю оставшуюся жизнь... Но только, прошу тебя, давай обсудим это не сейчас, а завтра утром!

– Дорогой мой, ты не мог бы чуть-чуть помолчать?

Она перегнулась через его плечо, нежно, но требовательно обрила руками его шею, нашла губами его губы...

– Что это ты там делаешь? – прошептал он, когда, оттолкнув ее от себя и отвернувшись, услышал какой-то странный шуршащий шум.

– Сейчас, сейчас, дорогой, просто я хочу избавиться от этой шикарной рубашки. Чтобы она не мешала и не помялась.

– Немедленно надень ее, Джейк! Слышишь? Немедленно!

– Увы, боюсь, уже слишком поздно, любимый, – промурлыкала она, снова прижимаясь к нему. Только на этот раз плотно-плотно, требовательно и со всей силой.

Ее дыхание стало громким и частым, ладони рук почему-то заметно похолодели, сердце забилось так громко, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди... Джейк была напугана, очень сильно напугана, и Тид прекрасно понимал почему. Разум подсказывал ему: надо немедленно встать, отойти к окну, взять сигарету, закурить... И тем не менее теплота, нежная мягкость юного, пышущего страстным желанием тела сделала свое дело – Тид почувствовал, как его все сильнее и сильнее охватывает желание. Вполне естественное желание тоже молодой мужской плоти! Он медленно, как бы сопротивляясь внутреннемуголосу, повернулся, обнял ее, ощутил нежную теплоту ее кожи, зовущие изгибы невероятно прекрасного тела. Но когда губами искал ее губы, то еще более отчетливо почувствовал, как в ней физически поднимается волна страха. Естественного страха вот так вдруг потерять столь привычную девственность, страха испытать ощущение, пока еще известное только теоретически, по рассказам подруг и интуитивным мечтам, проникновение мужской плоти...

Но именно этого ему хватило, чтобы окончательно не потерять голову и не совершить глупость. Возможно, с крупными последствиями. Он оттолкнул ее и, не вставая с постели, отодвинулся в сторону. Достаточно для того, чтобы их тела не соприкасались.

– Тид, Тид, ты не беспокойся, я не боюсь. Я ничего не боюсь! – едва слышным голосом прошептала она, и он сразу же понял: она все поняла, поняла, что именно остановило его.

– Джейк, извини меня, но если ты, полностью одетая, через тридцать секунд не покинешь эту комнату, я сам оденусь, включу весь свет и... уеду из вашего дома!

– Нет, нет, Тид, этого нельзя делать! Ты еще не совсем здоров... Тид, прошу тебя!

– Джейк, ты же меня хорошо знаешь. Я никогда не говорю того, что не имею в виду. И со мной уже все в порядке. Ну а если бы... в общем, потом ты меня просто возненавидела бы!

– Ты меня ведь тоже хорошо знаешь, Тид: я тебя никогда бы не смогла ненавидеть. Что бы ни случилось.

– Одевайся, Джейк. Одевайся и уходи.

В комнате было настолько темно, что виден был только смутный силуэт женского тела. Правда, очень красивого тела. Затем он услышал звуки уже знакомого шуршания. Почувствовал запах ее духов, когда она наклонилась и снова поцеловала его. Но уже скорее как ребенок. В щеку.

– Спокойной ночи, Тид.

– Спокойной ночи, Джейк... На самом деле ничего не было. Нам с тобой все это просто приснилось. В очень красивом сне.

– Да, ты прав, дорогой. На самом деле ничего не было. Нам с тобой все это просто приснилось. Но в очень красивом сне...

Дверная щеколда тихо щелкнула, потом из прихожей донесся уже совсем невнятный скрип половых досок, и все затихло. Наступило полное молчание. И остался только слабый запах ее духов. Тид крепко сжал кулаки и изо всех сил ударил сам себя по высоко поднятому правому бедру. Вот чертовка! Маленькая глупенькая девочка, которая хочет играть в игры с уже взрослым женским телом! Маленькая девочка, набравшаяся «мыслей» из дешевых развлекательных фильмов, сентиментальных журналов в глянцевой обложке, телесериалов, сокровенных признаний школьных подруг...

Он еще раз сильно ударил себя по бедру и довольно ухмыльнулся в темноту ночи. Хотя почему глупенькая? В общем-то, может быть, и совсем нет. Кто знает? Она же чуть не заставила его поддаться! Впрочем, лучше так, чем иначе. Намного лучше, чем услышать, как дочь его близкого друга, соратника и начальника во весь голос кричит от боли при разрыве девственной плевы! Лучше, чем видеть, как она потом искренне плачет, сожалея об утраченном раз и навсегда детстве... Да, куда лучше, это уж точно. И он, с превеликим удовольствием выкурив последнюю сигарету, уснул сном настоящего праведника.

Глава 9

Когда ровно в десять он, не совсем выспавшийся, но чисто выбритый и полностью одетый, спустился вниз, то обнаружил, что Пауэл, не желая тревожить больного друга, уже уехал на работу, а Марсия, как всегда, отправилась по магазинам за покупками. Зато Джейк, поскольку была суббота, оказалась дома – в темно-синих, плотно облегающих джинсах и пушистом желтом свитере деловито хлопотала на кухне, готовя ему завтрак.

Но говорила подчеркнуто игриво, неестественно высоким голосом, под глазами у нее лежали легкие следы синевы...

Закончив наконец с готовкой, она поставила бекон, яичницу и поджаристые тосты на стол, села напротив него, склонила голову на согнутый локоть.

– Кофе, если не возражаешь, я подогрею попозже. Когда ты поешь. Тебе ведь сегодня не обязательно куда-нибудь торопиться, так ведь?.. Знаешь, Тид, ведь каждый человек рано или поздно делает ошибку. Это же не преступление, правда же?

– Нет, это может случиться с каждым.

– Спасибо тебе, что уберег меня от моей...

– Не за что. Надеюсь, ты уже излечилась?

– Излечилась? Что ты имеешь в виду, Тид?

– От меня. Надеюсь, это окончательно и навсегда?

–  – Как это «навсегда»? Нет, нет, думаю, ты ошибаешься, Тид. Просто я вовремя поняла, что нельзя себя обманывать. Ни себя, ни свои чувства. Нет, в первый раз, я хочу сказать, в первый настоящий раз у нас с тобой, дорогой, все будет иначе. Совсем иначе! Никаких тайн, никаких шептаний, никакого вранья. Нет, все будет открыто и честно... Это произойдет где-нибудь в шикарном номере большого отеля, может быть, в Гаване или на Майорке, с небольшим, прекрасно и со вкусом декорированным внутренним двориком, где мы будем завтракать. Может быть, даже с шампанским... И все, все время будет нашим, и только нашим! И нам никто не будет мешать, и не надо будет ни от кого скрываться, и все нам будут только завидовать. Тид, любимый, ты только представь себе все это!

– Ну и когда же, по-твоему, эта весьма тревожная последовательность событий должна реально произойти?

Она с серьезным видом нахмурилась:

– Не волнуйся, Тид, я все продумала. Вплоть до мелочей. Прежде всего мне надо будет забыть о теперь уже совершенно ненужной подготовке к поступлению в колледж, а заняться чем-нибудь более практическим. Например, пройти курс экономики семейной жизни, воспитания детей. Папе говорить обо всем этом, само собой разумеется, пока не следует, но...

– Интересно, а на этих курсах показывают или хотя бы рассказывают, откуда и, главное, как появляются дети?

– Зря ты так шутишь, дорогой. В июне я заканчиваю школу и практически одновременно, двадцать шестого, мой день рождения. К тому времени ваши с папой проблемы наверняка уже будут полностью улажены. И если мы поженимся именно в этот день, тебе придется помнить не две даты, а всего одну. А для мужчин, как хорошо известно, серьезные даты всегда проблема. К тому же летом в Гаване, говорят, совсем не жарко. Во всяком случае, прохладнее, чем во Флориде...

– Значит, ты не спала всю ночь, думала, думала и полностью решила за меня мое будущее, так?

– Большой свадьбы, мне кажется, устраивать не стоит. Зачем она нам? Мы ведь и так будем счастливы, дорогой. Я в этом уверена. А ты?

– Нет, пока еще не совсем. Знаешь, все это так серьезно и... так неожиданно...

– Секс конечно же очень важен и по-своему даже нужен, без него не обойтись, но в семейной жизни он все-таки далеко не самое главное. Куда важнее родственность душ. А у нас с тобой и так много общего. К тому же сразу после того, как мы поженимся, я немедленно пройду соответствующие курсы, так что слишком глупой для тебя в этом смысле не буду, не беспокойся.

– Золотце мое, позволь мне сначала закончить мой завтрак, ладно? А там видно будет.

Джейк буквально засияла от радости:

– Боже мой, Тид, как же прекрасно это звучит! Будто мы давно уже одна любящая семья: «Позволь мне сначала закончить мой завтрак»! Здорово, просто здорово!

– Но послушай!

– И не забывай, дорогой: женившись на девушке, которая моложе тебя, ты помогаешь себе самому долго-долго оставаться молодым. А потом, через много-много лет, я тоже догоню тебя, и мы будем стареть вместе. Оставаясь счастливыми. А поскольку я хочу детей прямо сейчас, то бабушкой, молодой бабушкой наверняка стану еще до того, как мне стукнет сорок. Это будет просто здорово, правда же, любимый?! – Она медленно и многозначительно встала из-за стола. – А теперь, дорогой, я с удовольствием не буду тебе мешать закончить твой завтрак. Спокойно и не торопясь. Чтобы ты смог все обдумать. С ответом я тебя не тороплю. Скажешь все, когда сочтешь нужным.

– Спасибо, Джейк, большое тебе спасибо, дорогая, за столь милостивую отсрочку приговора, – слегка прищурившись, безразличным тоном произнес Тид.

Позавтракав, он с удовольствием выкурил первую в этот день сигарету, дождался прихода Марсии, перекинулся с нею несколькими словами и поднялся к себе, где сложил вещи в дорожную сумку, которую ему накануне предусмотрительно привезли из его квартиры.

– Нет, нет, тебе нельзя уезжать, ты же еще совсем болен! – воскликнула Джейк, когда он с сумкой в руке спустился в холл.

– Не волнуйся, я уже в полном порядке и вполне могу позаботиться о себе. Так, кое-где немножко побаливает, только и всего. Возьму такси, доеду до мэрии, заскочу к Пауэлу, сообщу ему, а потом пригоню машину... И огромное всем вам спасибо за все, что для меня сделали!

~~

Хотя большая часть сотрудников мэрии по субботам и воскресеньям не работала, интерес, вызванный неожиданным появлением там личного помощника главы городской администрации мистера Тида Морроу, оказался, мягко говоря, немалым. Не только девушки, но и другие клерки мужского и женского пола повскакали со своих рабочих мест и с подчеркнуто деловым видом торопливо поспешили в холл, чтобы лично убедиться в том, что тот самый помощник Деннисона, живой и невредимый, прибыл на работу. Как ни в чем не бывало... И если всего несколько дней тому назад столь значительный интерес к его особе вызвал бы у Тида, как максимум, легкую досаду и желание поскорее куда-нибудь спрятаться, но не более того, то сейчас требовалось что-то иное. Он даже с большим трудом сдерживал вполне естественное желание ускорить шаги, побежать и как можно быстрее скрыться от их совершенно нескрываемых любопытных, просто жадных взглядов.

Когда Тид поднимался по лестнице, ему встретилась крупная, весьма энергичная женщина из отдела старшего инженера. Она всегда одаряла его «ласковым» взглядом. А на этот раз, проходя мимо него, – особенно «ласковым», причем сопроводив его громким, демонстративно громким фырканьем!.. Вообще-то практически у всех муниципальных служащих, особенно в небольших провинциальных городках, сильно развито так называемое седьмое чувство: возможная катастрофа как бы окутывает потенциальную жертву некоей аурой, которую необходимо почувствовать заранее и на всякий случай осторожно отойти в сторонку, чтобы вдруг не оказаться ее вольным или невольным участником. По идее, это конечно же должно было затронуть и Пауэла Деннисона, и их общее дело. Теперь люди будут куда как менее охотно оказывать им содействие в любых делах. Даже если это является их прямой служебной обязанностью. Даже если это простые телефонистки городского коммутатора! Теперь все, абсолютно все вроде бы незаметно, но при этом весьма и весьма ощутимо станет намного труднее. Намного!

Рядовые труженики, напрямую зависящие от городского бюджета, ждали и внимательно следили, скажется ли предлагаемая командой Пауэла Деннисона реформа, и если да, то как, на их собственном бюджете, на их каждодневной работе. И вот каким-то никому не ведомым образом по городу вдруг поползла молва, что ничего из этого не выйдет, что затея эта с самого начала была пустым фарсом, что о ней лучше всего просто-напросто забыть. И те, кто в силу тех или иных причин поверили в это, перестали осторожно выжидать...

Результаты этого «нового отношения» можно было заметить, даже глядя на верную мисс Андерсон, – мелкие морщинки вокруг ее рта выглядели куда более глубокими и рельефными, треск пишущей машинки стал каким-то резким и категорическим. Особенно в конце каждой фразы, когда она ставила точку или восклицательный знак.

Впрочем, ничего нового во всем этом ни для Тида, ни для Деннисона не было. Они через все это уже не раз проходили. Например, в том самом послевоенном немецком городке, когда высшее армейское командование, казалось, вот-вот прикажет прекратить все их начинания, включая официальный прием на работу в городские органы известных всем экс-нацистов. Но ведь в конечном итоге правота Деннисона и его настойчивость все-таки взяли верх, и тогда отношение радикально, будто по мановению волшебной палочки, вдруг изменилось, даже до открытого признания властей, и все пошло как по маслу!

Когда Тид вошел в кабинет Деннисона, тот, довольно улыбнувшись, оторвался от какой-то бумаги и откинулся на спинку стула.

– О, Тид, привет, привет, рад тебя видеть, но твоя походка... Ты ходишь так, будто держишь между коленями двадцатипятицентовую монету и при этом жутко боишься ее потерять! Не поторопился ли ты с выздоровлением? Может, лучше было бы еще денек-другой подождать?

– Я торжественно распрощался с девушками, Пауэл... И не менее решительно возвращаюсь к холостяцкой жизни.

– Значит, Джейк все-таки достала тебя, так ведь? – заметил Деннисон, еще шире растянув рот в улыбке.

Тид невольно покраснел:

– В общем-то да, но уж не настолько, чтобы заставить меня немедленно убежать из вашего дома. Слушай, откуда у тебя такая, мягко говоря, упрямая дочь?

– Точно такой же была ее мать.

– Пауэл, скажи, ты ощущаешь какие-либо изменения, происходящие здесь вокруг тебя?

– Конечно же замечаю. Начиная с самого четверга, Тид. Да, похоже, кое-кто позаботился сразу же, не ожидая продолжения, пустить по городу нужный слух. Но ведь они заблуждаются, очень заблуждаются, ты же знаешь. И им еще предстоят весьма крупные разочарования, это уж точно. Не говоря уж о на редкость больших проблемах, с которыми большинству из них придется столкнуться и которые, не сомневаюсь, им будет не просто, далеко не так уж просто решить...

– И тем не менее, Пауэл, возникает законный вопрос: что еще они приготовили для нас?

– Тид, это перестанет быть важным, когда мы сами начнем выкладывать на стол козырные тузы. Кстати, я уже закончил анализ того налогового отчета. В нем более чем достаточно доказанных эпизодов, чтобы – естественно, только после того, как их опубликует наша «Таймс», что, не сомневаюсь, произойдет в самое ближайшее время, – никто не решился возражать против проведения независимой, по-настоящему независимой экспертизы всего этого чертова рэкета с налоговыми делами! И это станет началом их конца, Тид.

– Слушай, Пауэл, я сейчас собираюсь домой, но это совсем не помешает мне там поработать. Даже лежа в койке. У тебя для меня что-нибудь есть? Что-нибудь не терпящее отлагательства.

– Ты уверен, что сможешь?.. Хорошо, тогда бери вот эту папку и внимательно поработай с ней. Но не выпускай ее из рук! В ней результаты проверки купли-продажи недвижимости, карты, схемы, цены, клиенты... В общем, целый комплекс зданий на южной окраине города. Причем немалый! Кстати, похоже, именно там наш мало кем уважаемый господин Л.Л. Вейс отхватил себе в собственность здоровенный кусок земли:

– Винди? «Большой мальчик» Лонни Раваля?

– Он самый. А еще один из его «мальчиков» Джек Сэндском, зампред нашей торговой палаты, ссылаясь на авторитетное мнение члена Совета по делам образования Майкла Девлина, считает, что там идеальное место для строительства престижного колледжа, и, значит, не будет никаких проблем с получением разрешения на выпуск очередной партии облигаций. Очень дорогих и очень выгодных облигаций!

– Отлично, ну просто великолепно, ничего не скажешь! – иронически ухмыльнувшись, заметил Тид. – Вейс, шестерка Раваля, выбирает место, Раваль заставляет свою другую шестерку, Девлина, официально одобрить строительство там престижного и дорогого городского колледжа и, соответственно, выпуск крупной партии ценных бумаг, затем на редкость выгодно продаст эту землю городу и без особых трудов добивается выгодного контракта для одной из своих собственных строительных компаний. После чего уже ничто не мешает ему ловко, как принято говорить, «повышать эффективность процесса», или, проще говоря, срезать углы и получать все большую и большую прибыль. И так до бесконечности... Молодец. Здорово, ну просто здорово, ничего не скажешь!

Пауэл кивнул:

– Тем самым Раваль хочет дать нам понять, что ничего не боится. Что ему ничто не грозит. Что он даже не собирается «задраивать люки» на случай возможного шторма! Может, даже смертельного шторма... Бери эту папку, Тид, и постарайся довести все, что там есть, так сказать; до ума. Чтобы потом, когда мы будем полностью готовы запустить наш праздничный фейерверк, Ричи Севард мог с чистой совестью начать публикацию целой серии своих откровений!

Тид взял папку и встал.

– Ладно, сделаю. Ну, я поехал. Спасибо, Пауэл. Спасибо за все.

Деннисон тоже поднялся, при этом несколько неуверенно помявшись.

– Наверное, мне надо сказать тебе об этом, Тид. Вчера я встречался с теми, кто дает нам деньги на праведное дело. Последние события им явно не по душе, и они, похоже, начинают даже подумывать о том, чтобы ужесточить контроль за использованием средств. На этот раз мне удалось отговорить их от поспешных мер...

– На этот раз?

– Да, на этот раз. Но... но все равно не принимай все это слишком близко к сердцу, Тид. Все обойдется, я уверен.

– Спасибо, Пауэл. Спасибо, что не скрыл. Да, кстати, наш Марк Карбой уже приступил к работе?

– Еще нет. Похороны были в четверг. Сейчас он пока еще дома, но думаю, на работу выйдет уже в понедельник.

– А знаешь, Пауэл, довольно забавно, что он принимает все это так близко к сердцу. Значит, наконец-то все-таки понял, что Фелисия совсем не была... Вот черт, даже не знаю, как бы это поточнее сказать...

~~

Свою машину Тид, как ни странно, нашел не где-нибудь, а прямо на стоянке у здания мэрии. Ключи тоже были там, но почему-то не в замке зажигания, а в пепельнице... Когда Барбара убегала от Бойда и Пилчера, она, очевидно, догадывалась, что иметь с ними дело не стоит. С такими врагами не шутят! Во всяком случае, в ее положении...

Поскольку ветерок был достаточно прохладным, Тид закрыл все окна машины и включил обогреватель.

Миссис Киддер оказалась на своем обычном рабочем месте – за столом в вестибюле. Выглядела она вроде бы заметно более притихшей, чем обычно, но всю личную почту ему отдала немедленно. Он, как всегда бывало раньше, попытался обменяться с нею обычными добрыми шуточками, но не тут-то было: Она упорно избегала любых добрых контактов с ним; более того, даже не попыталась улыбнуться.

– Миссис Киддер?

– Да, мистер Морроу? Слушаю вас...

– Скажите, вам когда-нибудь доводилось слышать или читать то, чему не стоит верить даже наполовину?

– Да, мистер Морроу, конечно же доводилось. Причем не раз.

– Ну тогда у меня невольно создается впечатление, что вы по каким-то причинам меня осуждаете. Я прав?

Она дольше обычного задержала взгляд на его лице, затем, чуть потупившись, отвела его в сторону.

– Если люди вовремя платят аренду и не мешают жить другим жильцам, то у меня не может быть никаких причин их осуждать, мистер Морроу.

Сердито пожав плечами, Тид повернулся и пошел к себе, по дороге механически просматривая почту. Ничего интересного. Счета, счета, рекламные листки... Стоп, стоп, стоп!.. В самом низу пачки что-то интересное – письмо в сером конверте с белой каймой. Он тут же вскрыл его и, не дожидаясь, прочитал письмо у дверей своей квартиры.

"Дорогой Тид!

Мне трудно выразить словами все, что хотелось бы. Особенно на бумаге. И все-таки, надеюсь, ты меня поймешь. Вообще-то это письмо – выражение моей самой искренней благодарности. Тебе! Знаешь, у меня такое ощущение, будто я долгое время противно и тяжело болела и только теперь постепенно начинаю выздоравливать. Мне всегда казалось: то, что я сама с собой сделала, – это мое, и только мое личное дело, но сейчас, перефразируя Джона Донна, я уже не считаю, что «каждая женщина – это только остров сам в себе». Ты, Тид, стал для меня тем самым шоком, который, очевидно, был мне нужен как воздух. Как самый живительный в мире воздух!

Еще раз спасибо. Как мне настоятельно советует мистер Рогаль, я уеду куда-нибудь подальше и прежде всего попробую потихоньку, шаг за шагом, прийти в себя. Стать самой собой, стать тем, кем мне и предназначено быть. Не знаю, удастся ли мне начать все сначала, но стать честной самой с собой, думаю, я смогу... По крайней мере, хотя бы в этом я уже не сомневаюсь. Передай мои самые наилучшие пожелания Альберту и его голубкам. Искренне твоя,

Барбара".

Обратного адреса, само собой разумеется, не было. Тид открыл ключом дверь своей квартиры и вошел внутрь. Сел за столик, задумчиво почесал указательным пальцем переносицу, взял с полки телефонную книгу, нашел домашний номер Армандо Рогаля, снял трубку и... положил ее обратно и отшвырнул книгу на постель. Нет, встреча с нею не поможет ни ей, ни ему! Не говоря уж о том, что заставлять других задумываться о своих собственных мотивациях, сомнениях, правоте или неправоте дело, как минимум, в высшей степени неблагодарное. И к тому же частенько опасное... Сорвав с Барбары крутую броню ее защиты, он понял, насколько уязвим стал сам. Да и к тому же вряд ли ей снова захочется видеть его. Зачем? После того как химическая реакция началась, катализатор уже не нужен. Он сделал свое дело, ну и спасибо. Прощай, друг, увы, ты нам больше не нужен. Теперь процесс пойдет сам собой... Барбара не будет драматизировать события, в чем, в чем, а в этом Тид не сомневался. Не из тех дамочек. Ей самой природой было предназначено саму себя высечь. В общем-то совершенно неизвестно за что, но высечь. Что она весьма успешно и сделала! Итак, наказание закончено, организм выжил. Изменился, несколько мутировал, но зато выжил! И никогда не вернется назад. Никогда и ни за что на свете!

Сидя за столиком, он продолжал раздумывать о превратностях изменчивой судьбы, когда вдруг услышал скрип открываемой двери, ощутил спиной дуновение прохладного ветерка...

Мгновенно, даже не вставая со стула, повернувшись, Тид увидел в проеме двери... Марка Карбоя! Без шляпы, с красными, дикими, идиотски выпученными глазами, руки глубоко в карманах дорогого черного пальто, сделанного по заказу, без прорезей. На рекламных проспектах он всегда выглядел сильным, абсолютно уверенным в себе бюргером. С солидным животиком, олицетворяющим надежность, стабильность и вечность хозяина жизни, «человека с улицы со стальными глазами», но в реальности, особенно сейчас, когда все вдруг стало явным и очевидным, его лицо стало чем-то совершенно иным – старый, по-своему изможденный человечек с улицы, которого вдруг охватили некие старческие недуги, которые почему-то не желают отпускать. Ну и кто ж ему вот так возьмет и позволит? Да никто! И он это прекрасно понимает.

– Марк... господин мэр... Рад вас видеть... проходите, проходите, мистер Карбой, – пробормотал Тид, вообще-то еще не совсем понимая, что, собственно, происходит.

– Вставай, вставай, мистер Морроу, время пришло! – почему-то загадочно, совсем как в дешевом детективе, прошептал Карбой.

Тид, пожав плечами, медленно встал. Пистолет в правой руке Карбоя казался неимоверно большим. Просто огромным. Самым гигантским пистолетом, которые Тиду когда-либо доводилось видеть. Даже во время войны! А его покачивающееся туда-сюда дуло было просто чудовищным. Обрекающим его на вечное небытие!

– Чего тебе... извините, что вы хотите?

– Убить тебя, только и всего, гаденыш, – процедил Карбой. – А что еще с тобой делать? Большего ты просто не заслуживаешь.

На его лбу выступили крупные капли пота. Он медленно, с явным трудом вынул из кармана левую руку, взвел курок пистолета. Хорошо смазанный цилиндр щелкнул характерным звуком, более чем прекрасно знакомым любому, кто родился в Америке.

– За что? За что, черт вас всех побери? – воскликнул Тид, понимая, что его голос звучит неискренне, смешно и... как-то совсем по-детски.

Дуло медленно поднялось и уставилось в самый центр его груди. «Да, похоже, дело худо, – с отчаянием подумал Тид. – Теперь остается надеяться только на случай. На счастливый случай. На таком-то расстоянии пуля из этого пистолета вышибет не только мои мозги, но и все остальное, это уж точно!»

Карбой облизнул заметно пересохшие губы, а Тид физически услышал громкие звуки своего отчаянно стучащего сердца.

Секунда прошла. Как ему показалось, ведущая из вечности в никуда...

– Ну давай же, давай, чего, черт тебя побери, ты ждешь?! Делай, раз уж решил! Стреляй! Стреляй!

Но колени Карбоя вдруг мелко затряслись, потом дрожь пошла выше, добралась до самого тела, которое вдруг обмякло, совсем как у человека, полностью потерявшего волю к жизни: серый цвет лица, мелко клацающие зубы, тусклый взгляд, синие губы...

Тид, равнодушно махнув рукой, вернулся к столу, сел, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и выдох. Потом еще один, и еще...

Карбой вошел в комнату, сел на постель. Пистолет положил рядом с собой на подушку. Они внимательно посмотрели друг на друга, и Тиду показалось, что между ними образовалось некое внутреннее понимание, нечто вроде духовного товарищества двоих людей, которые наконец-то поняли друг друга, которым не надо тратить много лишних слов на никому не нужные объяснения, которые только что избежали страшной катастрофы.

– Да, это было близко, – выдохнув, сказал Тид. – По-настоящему совсем рядом. Слава тебе господи, все обошлось без крови.

– А знаешь, Тид, я был уверен, что смогу это сделать. Почему-то даже не сомневался.

– Может, для начала хотите чего-нибудь выпить?

– Да, пожалуй.

Тид на все еще не совсем твердых ногах подчеркнуто неторопливо прошел на кухню, достал из холодильника ледяные кубики, бросил их в первые попавшиеся бокалы, обильно полил их виски, добавил туда воды, попробовал и отнес оба бокала в гостиную. Когда Карбой делал первый глоток, его зубы так громко звякали о край бокала, что Тид невольно поморщился. Он взял с подушки пистолет, вынул обойму, увидел, что она действительно полностью заряжена, снова засунул ее на место, поставил пистолет на предохранитель, молча протянул его Карбою. Тот схватил ею и, с благодарным взглядом кивнув, тут же сунул в карман брюк.

– Ненавижу оружие... Вообще-то всегда ненавидел.

– А откуда у вас это чудо?

– От отца. Осталось еще со времен Силвер-Сити. С тех далеких восьмидесятых... Я, Тид, как сам понимаешь, в этом деле совсем не специалист, но полагаю, это кольт 48-го калибра. Даже взять его в руки уже проблема...

– Да, в этом, боюсь, вы совсем не один. А в чем, собственно, гениальная идея? Зачем все это?

– Затем, что ты убил мою жену, Тид. Вот зачем... Месть, самая обычная месть... Зачем ты это сделал, Тид? Зачем?

– Затем, что я этого не делал. Сосредоточьтесь, пожалуйста. И, ради бога, постарайтесь понять: я ее не убивал! Ну с чего бы и зачем?!

Карбой посмотрел на него с каким-то новым интересом:

– Да, вообще-то я знаю об этом.

– Знаете?.. А можно чуть помедленнее, господин мэр? Чтобы я тоже успел кое-что понять.

– Понять что? То, что мне самому не совсем ясно? Поверь я в то, что убил ее ты, не было бы никаких проблем убить тебя? Просто отомстил за смерть жены, только и всего. И никому бы даже в голову не пришло задавать вопросы. Тем более глупые. Тем более, что мертвые не могут на них ответить.

– Вообще-то это сильно попахивает чистейшей метафизикой, вам не кажется, господин мэр?

– Нет, не кажется. Другой вариант, Морроу, на мой взгляд, куда хуже. Если ее убил не ты, значит, это было сделано по приказу тех, кто меня создал. Это ужасно как факт, но еще ужаснее этот факт осознавать. Тебя постепенно, шаг за шагом, лишают достоинства, чести, самой обычной человеческой смелости и самоуважения, а в довершение всего убивают твою собственную жену только потому, что у нее-то все эти качества остались, только потому, что их у нее отнять почему-то оказалось невозможным! Ну и что теперь им делать?

– Именно об этом вы и думали пять минут назад, когда собирались размазать мои мозги по стене?

– В каком-то смысле да... К сожалению, вся проблема в том, что я не могу убить, Тид. Не умею и не могу! Даже ради сохранения собственного достоинства.

– Она для вас так много значила?

Карбой коротко хихикнул.

– Кто, Фелис? Нет, нет, тут дело совсем в другом. Просто ей нравилось, очень нравилось быть первой леди города, и делиться этим она, поверь мне, ни с кем не собиралась. Никогда и ни за что на свете! Ну а я... я... я был всего лишь чем-то вроде сутенера. Звучит, конечно, на редкость противно, но факт есть факт, тут уж ничего не поделаешь. Она занималась нашим, так сказать, публичным обликом, ну а я всем остальным. Доходы делили пополам. Им это нравилось. Больше чем нравилось. Потому что через нее на меня легко было влиять. И заставлять делать все, абсолютно все, что им надо. Хотя и к обоюдной выгоде. Я, признаюсь, с удовольствием прикрывал эту сволочь Лонни Раваля и его шайку эффектной словесной трескотней и обещаниями, на которую легко поддавались люди, а он обеспечивал нас удобствами и хорошими деньгами. Очень хорошими деньгами. Кто же откажется?

– Ну, если так оно и есть, то с чего бы вам принимать все это так близко к сердцу, Марк?

– Ас того, что в каком-то смысле я-то ее и убил, Тид. Звучит довольно глупо, конечно. Просто Фелис почему-то решила, что в надвигающейся «битве титанов» победит ваш Пауэл Деннисон, вот и поставила на него. Значит, и на тебя тоже. Хотела выгодно обменять мою безопасность на некую информацию, крайне нужную Деннисону для победы. Но я боялся, Тид. Я очень боялся. Мы отчаянно спорили до самого утра того понедельника. И Фелис выиграла. Поэтому я тут же сообщил Равалю, что именно она собиралась вам передать. Тогда мне казалось, это может ее остановить. Потому что Деннисон отнюдь не из тех, кого можно так легко купить. Кто способен пойти на сделку такого рода. Но он остановил ее, тоже поняв все это, остановил в самом прямом физическом смысле слова... Лонни Раваль! Частично поэтому у меня в голове застряла назойливая мысль: если я сумею убедить себя в том, что убил ее именно ты, мистер Тид Морроу, то тогда у меня будут все основания считать себя ни в чем не виновным.

Тид резко наклонился вперед:

– Что это за информация, Марк? Что она хотела мне сказать?! Не скрывайте! Сейчас в этом уже нет никакого смысла. Всем будет только хуже!..

Карбой медленно, очень медленно, почти печально покачал головой:

– Нет, Тид, не скажу. Ибо, может быть, это осталось моим единственным оружием, которым, с твоего, так сказать, разрешения, я распоряжусь по своему собственному усмотрению.

– Хорошо, хорошо, но тогда скажите мне хотя бы: информация точная? Достаточно достоверная? Она может серьезно навредить Равалю? Или все это просто так, туфта...

Майк Карбой медленно поднялся:

– Навредить? Навредить нашему мистеру Равалю? Вряд ли, мистер Морроу, вряд ли... А вот убить его на все сто процентов – это уж точно. В этом можете даже не сомневаться.

У самой двери он обернулся. И глаза у него были затуманены чуть ли не сплошной полосой.

– Знаешь, в последнее время я много думал, где, где именно меня свернули с правильного пути. Где?.. Странно: человек редко помнит, когда он сделал тот самый выбор, который определил всю его дальнейшую жизнь. Раз и навсегда. Поскольку назад пути уже не может быть. И не будет! Я очень много об этом думал, поверь, Тид.

– Марк, вы же не хуже меня знаете, что моралисты, как правило, обожают разглагольствовать о том, что вообще хорошо и вообще плохо. Как у нас, помню, любил говорить наш армейский старшина: «Значит, так, копаем отсюда и до обеда».

– Наверное, он был умным, может, даже очень умным старшиной, Тид, но в данном случае все гораздо сложнее... Человек вступает в мир публичной политики и первым делом клянется сам себе, что будет творить добро, и только добро! Будет честным и справедливым, будет верой и правдой служить согражданам... Совсем как тот, кто хочет построить прочный дом для себя и своих близких, но... Но чтобы построить более прочную крышу, ему надо заказать более дешевые окна, чтобы сделать более основательный камин, придется сэкономить на фундаменте. Дом теперь его совсем не удовлетворяет, однако он сам себя убеждает, причем, как правило, весьма успешно, что без этих «экономии» дома просто не будет! Вообще не будет! Ни хорошего, ни плохого...

Но когда ты влезаешь в публичную политику, то каждый вроде бы маленький компромисс затаскивает тебя в еще больший «маленький» компромисс, ну и так далее, и тому подобное. Старая как мир история, Тид. Ничего нового, но жить с этим трудно, очень трудно, поверь. У тебя круглые сутки перед глазами Уравнение, которому, кажется, нет никакого правильного решения. Два плюс два – это сколько? Четыре? Пять? Три? Или сколько? А сколько вам надо? Затем в твоей жизни вдруг появляется некий добрый человек, который говорит тебе: «Если ты сначала сложишь все доброе, а потом вычтешь из него все злое, то в результате выиграешь и ты, и все остальные». Казалось бы, просто как правда, нет? Ну а что, если это и есть правда? Но ведь... иллюзия на то и есть иллюзия. Ты старательно складываешь, складываешь, а потом вдруг видишь – результат-то совсем отрицательный! И самое страшное, что ты никогда не знаешь, где именно и когда именно все это началось! И где именно и как именно все можно было бы повернуть. – Тяжело вздохнув, он поднял на Тида глаза, которые стали почти совсем такими же, как на ретушированных предвыборных плакатах. – Тид, обычно я думаю медленно, иногда даже слишком медленно, но тупым меня вряд ли можно назвать... Равно как и сволочью!

– Лично я так не думаю, Марк. Ни того ни другого, – неожиданно мягко проговорил Тид.

– Наверное, все-таки настала пора перекинуть вес с одной стороны весов на другую. Да, рано или поздно это должно было произойти, Тид, – махнув рукой, произнес Карбой. – Рано или поздно. – И вышел...

Тид Морроу долго смотрел, как огромный черный «бьюик» городского мэра величаво выкатывается со двора его кондоминиума. На его заднем сиденье сгорбился городской глава мистер Марк Карбой и тупо, ничего не видя, смотрел куда-то вперед...

Глава 10

Как только машина мэра скрылась из вида, Тид прежде всего позвонил Пауэлу Деннисону, но, поскольку тот уже куда-то уехал по весьма срочным делам, набрал номер городского управления полиции. Капитана Лейтона на месте тоже не оказалось, но зато Тиду довольно любезно сообщили номер его домашнего телефона.

– Алло? – раздался в трубке детский голос и, после того как Тид попросил позвать папу, крикнул: – Пап, это тебя!

– Слушаю?

– Капитан Лейтон?.. Это Тид Морроу.

– В чем дело, мистер Морроу? Что-нибудь случилось? Неужели все-таки решили сделать признание?

– Нет, хочу поблагодарить вас за то, что помогли Армандо Рогалю узнать, где я находился.

– Не за что. Видеть, как вы отделали Пилчера, того стоило. Ну так в чем, собственно, дело? Замыслили очередное убийство?

– Нет, нет, не надейтесь. Просто появились некоторые обстоятельства. У меня дома только что побывал наш мэр Марк Карбой. Мой телефон работает через местный коммутатор, так что, может быть, найдете время нанести мне визит вежливости. Хотя все это вполне может оказаться лишь моими догадками, не более того.

– Я большую часть моей жизни потратил на то, чтобы гоняться за пустыми догадками... Хорошо, буду у вас где-то через полчаса. Плюс-минус десять минут.

Лейтон приехал через двадцать пять минут и в своем давно вышедшем из моды черном костюме, с худющими плечами и совиным взглядом выглядел совсем как нахохлившаяся пойманная птица... Пока Тид рассказывал ему о своей встрече с Карбоем, он ни разу его не перебил. И задал свой первый вопрос, только когда тот замолчал:

– А что может означать вся эта белиберда насчет уравнений, не имеющих решений? Думаете, он своим старинным кольтом собирается проделать в ком-то несколько дырок? Такое возможно?

– Боюсь, не смогу сказать вам ничего определенного, капитан. Я на самом деле даже не догадываюсь, что он имел в виду.

– Вообще-то Марк всегда обожал драматизм событий, мистер Морроу. В каком-то смысле его можно назвать, так сказать, профессиональным страдальцем. Он без этого жить не может.

– Ну а если на этот раз произошло нечто по-настоящему серьезное? Такое вы допускаете?

– Допускать-то допускаю, почему бы и нет? Хотя, если бы такое случилось, лично я, честно говоря, очень удивился бы... Кстати, раз уж я здесь, то позвольте мне задать вам один вопрос на другую тему. Вчера до меня дошли слухи, что на вас собираются перестать давить, потому что якобы появилась реальная возможность перенести гнев богов на вашего друга-начальника Деннисона. Как именно это будет делаться, мне неизвестно. Во всяком случае, пока неизвестно. Скажите, в его прошлом может быть такое, что ему очень не хотелось бы вытаскивать наружу?

– Нет, капитан, ничего. Абсолютно ничего такого! И если вы все еще помните известные школьные притчи о людях, чья жизнь как открытая книга, то перед вами как раз тот самый случай. Я знаю Пауэла слишком давно и слишком хорошо, уж поверьте.

– Хорошо, допустим. Ну а его дочери? Им никогда не приходилось оказываться в неприятных переделках? Той или другой...

– Если бы такое случилось, я бы знал на все сто процентов. К тому же Джейк практически еще совсем ребенок, а Марсия на редкость правильная и рассудительная девушка. С очень твердыми устоями и спокойным, уравновешенным характером. Совсем как у отца.

– Вообще-то эти «уравновешенные и рассудительные» иногда преподносят большие сюрпризы... Впрочем, пока все это не более чем слухи. Хотя в каком-то смысле они вполне согласуются с их намерениями на какое-то время оставить вас в покое.

– У них не было выбора.

– На вашем месте я не стал бы так заблуждаться, мистер Морроу. Им ничего не стоит найти десять свидетелей, которые под присягой подтвердят, что собственными глазами видели, как вы средь бела дня задушили жену мэра прямо в вестибюле отеля «Дерон», и еще, как минимум, трех, которые, потупив виноватый взгляд, признаются, что вы за хорошие деньги уговорили их отвезти ее труп на городскую свалку... Лучше попробуйте посмотреть на это несколько с иной стороны. Через вас они могут всего лишь немного дискредитировать мистера Деннисона, не более того. Но этого мало. Слишком мало! Его в городе поддержат много серьезных людей, не говоря уж о настолько хорошей репутации, что в принципе ему не составит особого труда пригласить сюда самого генерального прокурора штата. Со всеми вытекающими для них последствиями. Даже если им еще до этого удастся поджарить мистера Тида Морроу на раскаленной сковородке. Нет, бить надо только по Деннисону. Причем не тыкать лицом в грязь, а бить круто и наповал. Иначе толку будет мало. Выкинуть на политическую помойку вас, конечно, совсем не плохо, но практического толка от этого для них мало.

– И что теперь вы собираетесь делать в отношении нашего мэра? Сказать можете?

– Могу. Прежде чем выехать к вам, я связался с одним из моих людей в нашей конторе, немногих, кому я полностью доверяю, и приказал ему сесть на хвост мэру. И не отпускать до тех пор, пока я не дам отбой.

– Капитан, но ведь по телефону я вам ничего об этом не говорил! Даже не намекнул! Как? Откуда?

– Ваш голос подсказал мне это. Вот я и подумал... На всякий случай. В нашем деле такое никогда не помешает.

– Хорошо, но тогда, капитан, скажите честно: у вас есть хотя бы приблизительное представление, хотя бы догадки, о чем хотела тогда поговорить со мной его жена?

– Если бы у меня имелось хотя бы приблизительное представление, мистер Морроу, я был бы уже либо полностью мертв, либо, как минимум, начальником городской полиции.

– Судя по вашему намеренно скептическому тону, какие-то догадки у вас все-таки есть, капитан.

– Да, есть. Догадки есть. Но всего лишь догадки, не более того... Люк Колвиц слишком часто позволял себе вольности в отношении хозяина Лонни Раваля, а такое обычно себе не позволяют. Но время шло, а топор гильотины все не падал. Почему? Весь из себя счастливый, толстый и вечно потный Люк продолжает развлекаться, наслаждается жизнью. И вроде как ничего не боится. Интересно, почему? Вообще-то вопрос вопросов. В нашем городе людей тут же убивают за куда меньшие прегрешения. Кроме того, как говорят, Колвиц к тому же прикарманивает то, что, мягко говоря на их языке, ему «не совсем принадлежит». А это, по их понятиям, тоже наказуемо. Да еще как! А ему все сходит с рук. Почему?.. Я долго об этом думал, мистер Морроу, и знаете, что придумал? Ведь в свое время Лонни и Люк выросли в одном и том же районе. Значит, были, как это принято говорить, корешами. Но затем что-то случилось – может, давным-давно, а может, всего несколько лет тому назад, – и у Люка вдруг появилась какая-то информация на Лонни. При помощи которой его можно в любой момент вытащить за ушко да на солнышко, причем не на местное солнышко. Думаю, куда выше... Он припрятал все это подальше. Надежная страховка, все правильно. Но... но он по натуре патологический хвастун и любит похвастаться. Так вот, где-то год тому назад они сошлись с Фелисией Карбой. Тут-то все и началось. Связь замечаете?

– Да, кажется, замечаю. Вот всяком случае, начинаю... – Тут вдруг необычно громко зазвонил телефон. Тид снял трубку, выслушал и повернулся к Лейтону: – Это вас, капитан.

Тот, внимательно все выслушав и несколько раз хмыкнув, снова вернул трубку Тиду.

– Это тот самый, кто по моей просьбе сидел у мэра на хвосте. Карбой доехал до своего дома, спокойно прошел внутрь, судя по всему, тут же вышел через черный ход и куда-то уехал на «понтиаке» с открытым верхом. К сожалению, мой агент его потерял...

После того как капитан ушел, Тид быстро перекусил в ближайшем баре, вернулся домой, с удовольствием растянулся на постели. Хотел немного вздремнуть, прежде чем серьезно взяться за папку, которую дал ему с собой Деннисон.

Его разбудили громкие назойливые звонки телефона. За окном было уже темно. Дневной сон оставил во рту неприятный вкус. И в голове тоже. Делать ничего не хотелось. Тем более вставать, идти к нише, включать торшер, снимать телефонную трубку... И все-таки пришлось. Ничего не поделаешь. Не та ситуация, чтобы пренебрегать.

– Да?

– Тид, это ты? Почему у тебя какой-то странный голос? Только что вернулся? Я звонила, и звонила, и звонила...

– Привет, Марси. Что-нибудь случилось?

Она тяжело вздохнула:

– Послушай, Тид, Джейк сейчас там с тобой, так ведь?

– Кто-кто?.. Джейк?.. Нет, нет, с чего бы?.. Мы не виделись с ней с самого утра... И я никуда не ездил. Твой звонок разбудил меня. Сколько сейчас времени? У меня остановились часы. Наверное, забыл завести.

– Начало первого. Тид, меня все это уже начинает беспокоить. Очень беспокоить! На нее все это так не похоже. Ее можно назвать кем угодно, но не бездумной!

– А где Пауэл?

– Рыщет по городу на машине, пытается найти ее следы... Я уже обзвонила практически всех ее знакомых и друзей. Ничего!.. Тид, ты не мог бы к нам приехать? Прямо сейчас...

– Конечно же могу. Быстренько приму душ, переоденусь и немедленно выезжаю. Ждите. Скоро буду.

Контрастный душ окончательно его разбудил и привел в себя. Он натянул на себя первую попавшуюся одежду, снял с вешалки в прихожей черное пальто. На улице было уже весьма холодновато, и ему страшно не хотелось даже думать о том, что могло бы произойти с Джейк...

Если принять во внимание явную неуверенность Рогаля и каким-то образом дошедшие до капитана Лейтона слухи, то наиболее логичным было бы допустить, что ее похитили люди Раваля. Но ведь это более чем серьезное преступление. Как минимум, федерального уровня! Похищение девушки, тем более родной дочери достаточно важного политического лица, – это не просто преступление, нет, это уже политическое преступление! Неужели Раваль мог решиться на такой риск? На него это вроде бы не очень-то похоже. Так ведь можно потерять все. Вообще все!

По дороге к дому Пауэла Деннисона Тиду пришлось включить в машине стеклообогреватели.

Несмотря на столь поздний час, свет горел не только на первом этаже, но и на крыльце тоже. Тид припарковал машину прямо перед домом и торопливо взбежал по ступенькам.

Марсия открыла ему дверь еще до того, как он успел нажать кнопку звонка. Ее лицо выглядело до странности осунувшимся и как бы вдруг сильно сморщенным.

– Я ждала тебя, Тид, поэтому сразу же увидела, как ты подъехал... Хотя с моей стороны было глупо просить тебя приезжать сюда ночью, прости.

– Значит, с Джейк все в порядке?

– Уверена, что да. Она скоро появится. Тебе лучше вернуться к себе и лечь спать.

Он прошел мимо нее, плотно закрыв за собой дверь.

– Слушай, что здесь, черт побери, происходит? Пауэл уже вернулся?

– Нет, пока еще нет.

– Тогда подожду его здесь.

Тид решительно шагнул в гостиную, сел на ближайший стул, не снимая пальто. Достал из кармана пачку сигарет. Марсия тоже жестом попросила у него сигарету, взяла с полки стационарную зажигалку, зажгла свою и его. Он не сводил с нее глаз и заметил, что ее рука слегка дрожит.

– В полицию уже сообщили?

– Естественно. И даже проверили все больницы... Тид, тебе лучше уехать домой.

– Черт вас всех побери, Марсия! Я же вам не чужой! Здесь в каком-то смысле и есть мой самый настоящий дом! Других у меня просто нет.

Она даже не посмотрела в его сторону. Молча курила, опустив глаза вниз.

– Не задавай ненужных вопросов, Тид. И не жди понапрасну. Просто вставай и уезжай. Прошу тебя.

Он резко встал, подошел к ней, обхватил за плечи:

– Посмотри на меня, посмотри! Что произошло после того, как ты мне позвонила? Что?

Марсия, изо всех сил стараясь, чтобы ее взгляд оставался таким же бессмысленным и пустым, как несколько минут назад, ответила:

– Ничего. С тех пор ничего не произошло.

Тид грубо затряс ее за плечи. Настолько грубо, что голова девушки безвольно задергалась взад-вперед, а глаза, сильно увеличившись, казалось, чуть не вылетели из орбит.

– Не лги мне, Марсия! Не лги! И скажи, что здесь произошло. Что?

– Я... я не могу!

– Значит, либо кто-то звонил, либо кто-то приходил! Кто? Кто? Что он сказал? Что они хотят?

– Тид, я ничего тебе не скажу. И заставить меня сделать это никому не удастся.

Он отпустил ее плечи, снова сел на стул.

– Тебе придется сказать все это твоему отцу.

– Да, само собой разумеется. Когда он вернется, я ему все скажу, не волнуйся.

С ней произошла какая-то перемена, вроде бы не совсем видимая, но ощутимая буквально физически. Марсия утратила над собой контроль, утратила свою естественную загадочность. В ее серых, холодных глазах теперь был только гнев. Гнев и дикая, нескрываемая злость!

Они оба надолго замолчали. Марсия первая услышала тяжелые шаги отца на ступенях заднего крыльца и торопливо побежала ему навстречу. Тид проследовал вслед за ней.

Пауэл медленно расстегивал свое пальто. Выглядел он по меньшей мере на десять лет старше.

– Марси, я... мне не удалось ее найти. Нигде... Привет, Тид! В такие минуты видеть готового помочь друга особенно приятно. Спасибо тебе.

– Папа, мне надо с тобой поговорить. Наедине!

Он схватил ее за руку:

– Ты узнала что-то такое?.. Что?

– Только наедине! – твердо заявила она.

Пауэл перевел взгляд на Тида, и тот вдруг почувствовал себя чужим в этом доме. Он молча кивнул, вышел в гостиную, плотно закрыв за собой дверь. Низкий, басовитый голос Деннисона из кухни доносился до него словно невнятный монотонный рокот, но затем его перебил гневный голос дочери, причем настолько резкий и визгливый, что Тид практически мог различить ее слова.

Наконец все стихло.

– Тид, зайди, пожалуйста, сюда! – через дверь громко крикнул ему Пауэл.

Марсия сидела за столиком, обхватив голову руками. Плечи ее заметно подрагивали. Тид повернулся к стоявшему рядом Деннисону: широко расставленные ноги, по-военному выпрямленная спина, жуткое, как перед смертельной атакой, выражение на лице...

– Думаю, тебя это тоже касается, Тид, хотя моя дочь против этого возражает.

Марсия подняла залитое слезами лицо:

– Папа, неужели ты позволишь им...

– Успокойся и не перебивай! – проревел Пауэл. Такого тона в разговоре с дочерьми Тиду от него еще никогда не доводилось слышать... Ни с той ни с другой. – Пока ты сюда ехал, Тид, Марсии позвонила моя младшая дочь Джейк. Сказала, что ее не похитили, что она находится в каком-то месте по собственной воле. Мы должны сообщить полиции, что она в полной безопасности, и немедленно прекратить любые попытки ее найти. Домой же она вернется только после того, как я выполню определенные требования, которые мне в течение ближайшего часа передаст какой-то человек. Марсия боится за сестру, боится, что я не позволю им шантажировать меня таким мерзким и подлым образом!

– Марсия, каким голосом она с тобой говорила? – спросил Тид.

– Испуганным. До смерти испуганным. Сказала, что папа должен сделать все, что у него попросят сделать.

– Странно, лично мне всегда казалось, напугать Джейк не может ничто, абсолютно ничто в целом мире, – неожиданно мягким голосом, с нотками искреннего удивления произнес Пауэл, пожал плечами и вышел.

Через минуту до них донесся громкий стук двери его кабинета.

– Тид, ты должен убедить его сделать все, что они попросят, – тихим, умоляющим, но настойчивым тоном сказала Марсия. – Ты просто обязан! У нас нет иного выхода.

Тид сел на стул напротив нее.

– Он на редкость упрямый человек, Марсия, ты же знаешь.

– Но не бессердечный. Дороже, важнее младшей дочери Джейк у него никого и ничего нет, Тид.

– Нет, Марсия, неужели ты до сих пор не научилась понимать своего отца? Его нельзя ни купить, ни запугать. Хотя именно этого они сейчас и добиваются. Любыми средствами. Сначала запугать, потом купить!

– Значит, гордыня, даже самая благородная, может быть важнее... важнее, чем жизнь моей сестры? И ты будешь на его стороне?

– Нет, не буду. Но я знаю, что конечное решение, думаю, в любом случае очень трудное решение, будет принимать он, и только он один.

– Какое трудное решение, Тид? Неужели тут можно даже колебаться? Не зная, где она и... что с ней... происходит...

– Когда и как именно она «пропала»?

– Сразу после ужина. Помыла посуду, оделась и сказала, что хочет сходить в книжный магазин на углу. Чтобы забрать журнал, который она заказала несколько дней назад. Домой уже не вернулась. И... и даже не дошла до магазина. Я проверяла.

– Что на ней было надето?

– Синие джинсы, спортивный свитер с красно-белыми полосками, короткая куртка и широкий белый шарф... Иди поговори с ним, Тид. Попробуй убедить его, что в опасности жизнь его дочери, что это в любом случае намного важнее всех ваших политических разборок.

Он медленно, почему-то тяжело поднялся со стула:

– Что ж, наверное, ты права. Пойду попробую. Хотя...

Войдя в кабинет, Тид увидел, что Деннисон сидит за письменным столом, тупо глядя на кипу бумаг. Не очень яркий свет настольной лампы освещал поверхность стола, но оставлял в тени все остальное.

– Шеф, должен заметить, для расправы они выбрали, мягко говоря, довольно мерзкий способ.

Прозвучавший в ответ голос Пауэла звучал до странности отстраненно:

– Знаешь, Тид, теперь, когда это уже случилось, мне становится все более и более понятным, что чего-то вроде этого я ожидал давным-давно. Вот только подспудно, теоретически, не применяя лично к себе... Оказывается, не зря говорят: дети – это заложники судьбы. Не зря!

– Так, может, лучше не искушать судьбу и сделать, как они хотят? Чего бы они ни хотели!

– Возможно, ты и прав, Тид, но все дело в том, что во мне живут два Пауэла: с одной стороны, я самый обычный человек и... к тому же отец двух взрослых дочерей, а с другой – политический деятель, который просто не может, не имеет права допустить, чтобы его шантажировали, покупали, заставляли делать недостойные поступки. Ну и как мне теперь поступить? Оставаться самим собой или уступить этим подонкам? Компромисс, конечно, найти всегда можно. По крайней мере, в голове. Ну а в сердце? А способен ли один человек разорвать самого себя на две половины? Тид, тебе когда-нибудь приходилось отвечать на такие вопросы?

– Сейчас речь о куда более важных вопросах, Пауэл...

– Боюсь, слишком многим уже доводилось обжечься на «куда более важных вопросах».

– Это сильно попахивает фанатизмом, шеф. Или, если тебе так приятнее, популизмом.

– Тид, прежде чем я приму решение, мне надо выслушать их конкретные требования. Без этого, сам понимаешь, любое решение было бы не более чем простым мальчишеством. Если от них потом можно будет отказаться, я приму их, но если нет, я приму их вызов. И постараюсь достойно ответить блефом на блеф! По тому что, несмотря ни на что, убежден: они вряд ли решатся причинить Джейк реальную...

– Откуда у тебя такая уверенность, Пауэл? Они ведь не люди. Сейчас мы имеем дело с животными! И обрати внимание, не с хищниками, а с животными! У которых с самого рождения не было ни чести, ни честности, ни морали... Ничего. Вообще ничего!

– Нет, нет, они не осмелятся... Они не могут осмелиться! Я должен верить в это, должен, иначе...

– Ну а если? Если осмелятся?

– Об этом я не хочу даже думать.

– А зря, очень зря... Если они причинят ей хоть какой-нибудь реальный вред, ты, Пауэл, скорее всего, сразу потеряешь и Джейк и Марсию. Обеих своих дочерей!

– Тид, извини, но... интересно, а на какой стороне собираешься играть ты?

Почему-то не спуская глаз с нервно сжимающегося и разжимающегося здоровенного кулака Деннисона, лежавшего на зеленом сукне письменного стола, Тид, слегка кашлянув, сказал:

– Если они сделают с ней что-то не то, я буду думать о тебе совсем по-другому. Вот так я и буду играть, Пауэл. Иначе просто не могу.

– Скажи, как по-твоему, в этом мире осталось хоть немного порядочности? Или об этом лучше всего просто забыть?

– Знаешь, Пауэл, как бы там ни было, никогда не стоит слишком драматизировать события. Для начала давай, как они требуют, отзовем полицию, скажем, что все образовалось, что произошла досадная ошибка, ну а потом будем ждать их чертова посланца. Посмотрим, кто придет и зачем. Это ведь вот-вот будет, так ведь?

Деннисон, как ни странно, тут же послушно снял телефонную трубку и набрал номер. Пока он разговаривал, Тид терпеливо сидел сбоку письменного стола, думая о Джейк, о слишком сильном, почти абсурдном запахе ее духов в ту ночь торжества ее плоти и духа, о том, насколько она не похожа на Марсию, о молочно-шелковой нежности кожи ее спины, о едва слышных, но явно различимых звуках нетерпеливой страсти, исходящих откуда-то из глубины самой ее сути, о ее вдруг ставших как ледяные сосульки руках, которые с невероятной силой притянули его губы к ее губам...

В это время в кабинет неслышно вошла Марсия, прислонилась крепким и выразительным бедром к краешку стола, – согнутые плечи, руки, отчаянно прижатые к груди... Тид, не раздумывая, немедленно взял ее ладонь в свои руки, крепко сжал, понимающе улыбнулся. Но улыбкой не радостной, а именно понимающей.

– Да, вот как бывает: думаешь, твой мир настолько безопасное место, что, казалось бы, живи себе и живи, но потом вдруг случается такое... – тихо прошептала она.

– Я знаю, Марсия, знаю. Мы слишком многое воспринимаем как само собой разумеющееся. Не подлежащее ни сомнению, ни рассуждению. Знаешь, Марсия, там, где мы были с твоим отцом, в Германии, мне рассказывали, как все это было в тридцатых. Громкий стук в дверь в середине ночи. Стук в дверь рукояткой пистолета... И некому пожаловаться. Вообще некому! Во всей твоей любимой, единственной, сраной стране! Любой суд – городской, сельский, деревенский, федеральный, не важно – с превеликим удовольствием отштампует готовое решение, подготовленное профессионалами из, так сказать, определенных кругов. Тогда мне часто приходил в голову один очень простой вопрос: как можно жить в этом мире? Не лучше ли послать его... Но куда? И главное, как?! Но ответа при этом, увы, так и не нашел. Наверное, сейчас у твоего отца тот же самый случай.

Марсия тоже изо всех сил стиснула его руку.

– Мне кажется, я уступала бы до самого конца, Тид. Согласилась бы на любой компромисс. Хотя бы из-за простого чувства страха. Пока во мне ничего не осталось бы вообще. Ну а потом все было бы совершенно бессмысленно.

– Да, совсем недавно мне уже приходилось слышать это слово – «компромисс». Марси, не думаю, что ты на самом деле готова пойти на это. Ты слишком сильна и будешь бороться. До самого конца. Может быть, сделаешь вид, что готова, но все равно будешь стоять на своем.

– Марси? Ты назвал меня Марси? Так меня любит называть только Джейк... Тид, помоги нам ее освободить. Помоги вернуть ее домой. Чего бы это ни стоило. Даже если для этого придется...

– Ты же знаешь, твоего отца нельзя заставить сделать то, что хочет кто-то другой. Даже его родная дочь.

– Дочь нет, а вот ты, наверное, сможешь, Тид.

– Марси, не забывай, я работаю с ним и на него.

– Иногда надо уметь забыть про такое слово, как «лояльность». – Она мягко высвободила свою ладонь из его руки.

Тид встал, задержал на ней пристальный взгляд:

– Нам придется немного подождать и узнать, что им надо. А уж потом принимать решение. Нам всем. И Пауэлу, и тебе, и мне.

Марсия ничего не ответила. Только чуть заметно кивнула. Тид прошел в гостиную, внезапно обнаружив, что так и не снял пальто. Сбросив его и швырнув на кресло, наклонился, попробовал достать кончиками пальцев свои ступни. Не без некоторого удивления убедился, что с мышцами уже практически нет проблем, что боль прошла, что жизнь, во всяком случае физическая, продолжается.

Деннисон уже давно перестал говорить по телефону. Просто молча, как статуя, сидел на стуле в темной прихожей. Сидел и чего-то ждал. Марсия вошла в гостиную, села на подлокотник кресла Тида, он протянул ей сигарету, достал зажигалку.

– Ты очень изменился, Тид, – сказала она, благодарно кивнув.

– В каком смысле?

– Я тебя всегда недолюбливала, Тид. Эта ваша работа... Для тебя веселая игра, а для папы самое главное в жизни. Ну а мне все это время казалось, что ты... ты, смышленый мальчик, в глубине души просто смеешься над нами. Даже над папой, который вроде бы недостоин тебя, потому что может быть преданным, или, как у вас принято говорить, лояльным, своему делу! А все, похоже, складывается совсем иначе.

– Значит, по-твоему, я пошел на поправку?

– Значит, да, Тид. Ты становишься мужчиной, начинаешь сражаться не на словах, а на деле! У тебя появились собственные, совсем не шуточные проблемы, но зато теперь ты хотя бы начал реально думать не только о работе, о карьере, но и о людях. Не знаю, хорошо это или плохо, но это уже факт! Факт нашей жизни.

– Вот уж никогда даже не думал, что за моим развитием так внимательно следят.

– Не становись в позу, Тид. Ссориться нам совершенно ни к чему. Лучше оставаться друзьями. Добрыми друзьями.

– Но мы и есть добрые друзья, разве нет?

– Да, добрые... Ну почему, почему до сих пор нет этого чертова посланца? Чего он ждет? Прошло уже больше часа!

В этот момент у дома послышался негромкий звук мотора явно дорогой машины, легкий скрип тормозов, стук закрываемой дверцы, перестук каблуков на ступеньках крыльца...

Глава 11

В его поведении не было ничего пугающего. Все выглядело так, будто его просто пригласили заглянуть на чашку чая.

– Меня зовут Вейс, – с милой улыбкой представился он. – Хотя обычно друзья называют меня Винди, – еще раз улыбнувшись, добавил он. – Вы позволите мне оставить пальто здесь, на стуле?

– Да, конечно, – слегка прищурившись, отозвался Деннисон.

Вейс был худощавый, но, как было видно по его великолепно сбалансированной, как у боксера, походке, мускулистый и совсем не слабый человек, шутить с которым не рекомендуется. Его бледно-серый пиджак, наверное, был специально скроен так, чтобы скрывать короткую шею, на которой вполне уверенно сидела круглая голова со светлыми, круто зачесанными назад волосами. Тонкие, тоже блондинистые усики дополняли облик молодого, успешного и процветающего бизнесмена, занимающегося продажей недвижимости. Но то, что это совсем не так, выдавали сединки в его бровях, пухлость губ, хрипловатый, какой-то отдаленный голос...

Вейс, как и положено людям его профессии, вошел в гостиную уверенной походкой, не спрашивая ни у кого разрешения, вынул из бокового кармана пачку сигарет, достал одну, элегантным движением пальцев чиркнул дорогой серебряной зажигалкой, сел на стул, поддернул вверх брюки, положил ногу на ногу. Сделал глубокую затяжку, демонстрируя полнейшее удовольствие, выдохнул густую сизую струйку дыма, и... на его лице мелькнула улыбка. Именно мелькнула. Потому что тут же пропала, не меняя при этом стального взгляда его светло-серых глаз.

Марсия и Пауэл сидели на кушетке, глядя на него. Тид стоял, облокотившись о каминную полку, засунув руки в карманы.

– Ваша дочь, мистер Деннисон, оказалась на редкость строптивой маленькой леди. Знаете...

– Давайте короче. Говорите, с чем вас прислали. Только конкретно и по существу, – перебил его Пауэл.

– Не стоит так круто начинать, ребята. У нас же всего-навсего небольшое рабочее совещание... Учтите, ваша младшая дочь сама пришла к нам. Поговорить. Ее почему-то очень беспокоит судьба мистера Морроу, который сам себя загнал в угол. И ей, как, надеюсь, вы сами догадываетесь, весьма хочется помочь ему выбраться оттуда.

– Надеюсь, вы тоже догадываетесь, что этот номер у вас не пройдет, – резко ответил ему Деннисон.

– Номер с чем, мистер Деннисон? Ваша дочь пришла к нам сама по себе. И как только пожелает, может вернуться домой в любое время. Но она пока не очень-то хочет. Пока не получит четких гарантий, что мистера Морроу не оставят в покое. А мы, к сожалению, не в состоянии их предоставить до тех пор, пока вы, мистер Деннисон, не окажете нам одну, всего одну маленькую услугу.

– Уйти в отставку?

– Нет, нам этого совершенно не хочется. Вы нужны нашему городу, мистер Деннисон, и мы полностью поддерживаем и вас, и ваши начинания. Вот только не стоит иногда перебарщивать. Другого от вас и не требуется. Просто продолжайте, как говорят, честно и достойно служить нашему городу, только и всего.

– Ну а что требуется от меня в данном случае?

Вейс медленно, подчеркнуто медленно вынул из правого кармана два аккуратно сложенных листка бумаги, встал со стула, торжественно передал их Деннисону, вернулся и снова сел на стул.

– От вас требуется всего-навсего переписать этот текст своим почерком, датировать его тем же числом, только прошлого месяца, и подписать. Все. Согласитесь, это достаточно просто.

Пауэл быстро пробежал листки глазами. Выражение его лица не изменилось. Ни на йоту. Как будто это была сводка погоды. Затем протянул листки Тиду. Первый из них был адресован мэру Карбою.

"Дорогой Марк!

Во время нашего разговора вчера вечером ты разъяснил мне принцип, на основе которого можно уладить все наши проблемы. Внимательно все обдумав, я пришел к выводу, что предлагаемая сумма не представляется нам удовлетворительной. Пожалуйста, передай соответствующему лицу, что таковая должна быть по меньшей мере удвоена. Хотя сама схема решения вопроса меня вполне устраивает. Ты должен понимать всю деликатность моего положения: чтобы выглядеть предельно чистым, мне надо иметь определенную степень свободы. Особенно учитывая мою полную готовность дать вам требуемые гарантии в виде неких предварительных шагов с моей стороны. Более того, если мы хотим использовать Фел, ей следует давать запечатанные конверты для передачи их М.".

Второе письмо, датированное ровно через три дня после первого, было адресовано судье Кеннелти.

"Уважаемый господин судья!

Судя по всему, Марк полностью одобрил мои предложения, хотя, несмотря на его заверения относительно ее абсолютной надежности, определенные сомнения у меня все еще остаются.

М. вполне можно доверять, поэтому он должен передать ей упомянутый Вами перечень, чтобы своевременно решить, какие именно проекты следует отменить или задержать. Как я сообщил Марку, нам нужна определенная форма отчетности, в силу чего некоторыми членами Вашей группы, боюсь, придется пожертвовать, хотя кем именно, само собой разумеется, решать Вам, и только Вам самим".

Незамысловатая хитрость этого дьявольского замысла была видна с первого взгляда: как только эти письма будут переписаны, подписаны и переданы кому надо, главу администрации неподкупного мистера Пауэла Деннисона можно будет уже не бояться. Совсем не бояться! Он станет самой простой шестеркой, только и всего. Будет с должным рвением продолжать свое дело, может быть даже искренне веря, что служит людям, но... при этом всегда будет помнить и знать – как только он попытается, хотя бы только попытается, куснуть Раваля и его «семью», то эти письма немедленно предадут гласности, и тогда ему конец! Полный и окончательный... Он станет самым банальным взяточником, который за хорошие, очень хорошие деньги так же хорошо поет под дудку отпетых мерзавцев, а соответствующие инструкции и отчеты передавал своему личному курьеру Тиду Морроу через убиенную жену мэра Фелисию Карбой, которую они только для этого и использовали. Для нее, вполне возможно, даже совершенно вслепую. Кроме того, «привязывание» к делу женщины, которая уже не в состоянии отрицать свое участие, давало прекрасный повод для обоснованного подозрения в наличии мотива преступления.

– Только не рассчитывайте на то, что сможете наделать копии этих писем, вызубрить их наизусть, чтобы потом категорически от них отречься, – мягко предупредил их Вейс. – Мы уже предупредили вашу дочь, мистер Деннисон, что если только она не откажется от всего этого, то ее друга Тида будут продолжать выжимать, словно половую тряпку. И уверяю вас: мало никому не покажется!

– Мы же тоже можем сказать ей, что вы кормите ее чистой дезой, – заметил Тид. – Ведь дела-то против меня у вас никакого нет.

На лице Вейса промелькнула широченная голливудская улыбка и тут же исчезла. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда небольшую, четыре на шесть, но глянцевую, великолепно выполненную фотографию.

– Мы показали ей вот это, мистер Морроу, и она, поверьте, чуть не потеряла сознание. Вот смотрите сами.

Тид взял протянутое ему фото, и то, что он там увидел, было хуже чем кошмарный сон: он сидит, прислонившись спиной к стене своей ванной комнаты и уронив подбородок на грудь, рядом на полу почти пустая бутылка джина, на которой можно отчетливо рассмотреть надпись на этикетке, а в левом нижнем углу... всего в нескольких дюймах от его голой ступни – обезображенное от ужаса лицо мертвой Фелисии!

– Почему же вы не использовали это раньше? – спросил он. Причем на этот раз его голос прозвучал совсем как чужой.

– Такие снимки иногда заставляют судью поинтересоваться, кто и зачем их сделал. Кроме того, Морроу, вы для нас слишком мелкая рыбешка. Нам нужен ваш хозяин, ну а вы лишь средство его достать. Надеюсь, понимаете, что я имею в виду? У каждого есть скрытая кнопочка, которую надо найти и вовремя нажать. В случае с вами, мистер Деннисон, времени потребовалось чуть больше, чем предполагалось сначала, но в конечном итоге мы все-таки нашли, как заставить вас прыгать через горящий обруч. По нашей команде.

– А Фелис Карбой вы, значит, запланировали убрать в любом случае, так? – поинтересовался Тид.

– К сожалению, она слишком быстро вырастала из коротких штанишек. – Вейс бросил на него быстрый взгляд. – Если, конечно, именно это вы имели в виду.

– Ну а зачем же тогда делать этот снимок, если Севарду всю требуемую информацию уже слили?

Вейс пожал плечами:

– На тот случай, если он вам вдруг поверит и решит прикрыть... А вы здорово все придумали, Тид. Особенно с ее трупом на городской свалке. Кстати, можете оставить этот снимок себе. А на ночь кладите прямо под подушку. Спать, думаю, будет намного спокойнее.

– Значит, вы ожидаете, что я перепишу эти письма собственной рукой и поставлю на них свою подпись, так? – произнес Пауэл.

Густые брови Вейса взлетели высоко вверх.

– А что еще, черт побери, вам остается делать?

– Ну а если я откажусь?

Вейс громко рассмеялся:

– Нет, нет, Деннисон, такое совершенно исключено. Ведь ваша доченька от Морроу просто без ума. Предложи мы ей ради его спасения броситься под колеса грузовика, и она сделает это немедленно, даже не раздумывая. – В его голосе зазвучали жесткие, угрожающие нотки. – Она сделает все, абсолютно все что мы ей прикажем! Вам это понятно?

Тид бросил взгляд на Марсию: пепельно-серое лицо, капельки пота на лбу и над верхней губой...

– Она сделает это, – прошептала Марсия.

– Мне совсем не хотелось бы рисовать вам страшные картинки и выглядеть эдаким крутым, не знающим пощады парнем, – по-прежнему жестким тоном произнес Вейс. – Но если вы не будете играть по нашим правилам, то вашей девочке придется совсем не сладко. Ей будет настолько стыдно, что не захочется возвращаться домой. Никогда! Например, мы можем подбросить в ее школу несколько студийных фотографий определенного рода. Надеюсь, вы меня понимаете, мистер Деннисон? – Вейс быстрым движением языка облизнул нижнюю губу, наклонился вперед. – Мы вас и сломим, и сломаем. Заупрямитесь – тут же получите несколько таких картинок, чтобы лично убедиться в их конечном предназначении. Причем учтите, принуждать ее к этому никто не будет. Все будет делаться исключительно добровольно. Будете продолжать упрямиться – пришлем целую пачку кадров из фильмов еще более откровенного содержания, ну а если не поможет и это, отправим ее на улицу. И даже если вам рано или поздно удастся ее найти, она пошлет вас к чертовой матери, потому что к тому времени ее, мягко, очень мягко говоря, уже нельзя будет назвать девушкой, а у вас начнут появляться мысли, что мы найдем способ проделать то же самое с вашей старшей доченькой. И тоже на совершенно добровольной основе. – От рисуемых им картинок Вейс настолько распалился, что стал буквально выплевывать слова. – Знаете, ваше тупоголовое упрямство меня просто смешит. Вы считаете, что закон – это Господь Бог, который все сверху видит и внимательно следит, чтобы все делалось по справедливости? Проснитесь, Деннисон! Откройте ваши подслеповатые глаза. В этом городе закон – это мы! Причем с каждым днем мы становимся все сильнее и сильнее, нас боятся и уважают все больше и больше... И никакому упрямому правдолюбцу вроде вас не под силу нас остановить. Никогда и ни за что! Готовы ради этого выкинуть вашу любимую доченьку на улицу, где ее будет пользовать любой немытый бродяга или обкуренный панк, у которого в кармане найдется пара лишних баксов? Что ж, давайте, но ведь, учтите, нам это не помеха... Так что принимайте решение, мистер Деннисон, только немедленно. И не делайте из всего этого жуткую трагедию. Ведь это не более чем самое обычное деловое соглашение, просто сделка. Так что давайте переписывайте, подписывайте, и уже через полчаса ваша любимая доченька будет дома. – Вейс откинулся назад, достал из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенный носовой платок, вытер мокрые губы.

Пауэл сидел, уставившись немигающим взглядом в пол, себе под ноги, держа крепко стиснутые кулаки на коленях. Затем встал.

– Передай мне эти письма, Тид, – бесцветным тоном попросил он, взял их и шаркающей походкой прошел к себе в кабинет.

В наступившей гробовой тишине до них доносилось сначала шуршание бумаги, а затем легкое поскрипывание пера...

– Символическое сопротивление – так, кажется, это называется, – цинично ухмыльнувшись, заметил Вейс. – Чтобы не потерять лицо.

– Подонок ты. Грязный говнюк и подонок, – даже не глядя на него, произнес Тид ровным тоном, будто просто констатировал очевидный и не подлежащий никакому сомнению факт.

Вейс прикурил еще одну сигарету.

– Здесь присутствует дама, мистер Морроу... Кстати, вы дама, милашка?

– Он подаст в отставку. Вы же знаете, другого выхода у него нет, – по-прежнему почти шепотом сказала Марсия.

– Ничего страшного, золотце, у нас есть кого поставить на его место. Пусть только не откладывает дела в долгий ящик. Иначе вам всем будет хуже.

Марсия посмотрела ему прямо в глаза. И не без едва заметной нотки искреннего удивления спросила:

– Скажите, что способно превратить человеческое существо в такую мерзкую вещь, как вы, мистер Вейс?

Вейс, как ни странно, заметно покраснел:

– Я ничем не отличаюсь от миллионов других парней, но единственным настоящим другом на всем белом свете, куколка, являются деньги, и только деньги. Лично против вас мы ничего не имеем. Это всего лишь бизнес, не более того. Совсем скоро ваша сестричка будет дома. Живая и невредимая. Я доеду на машине до... До того места, где она находится в настоящее время, и привезу ее сюда. Дайте ей снотворное, уложите в постель, и уже завтра утром она будет снова в полном порядке, будет хотеть жить, хотеть любить...

Ему не дал договорить Пауэл Деннисон, вернувшийся из своего кабинета с письмами в руке. Пустое, абсолютно безразличное лицо, никаких признаков злости и гнева. Вейс быстро проглядел их, аккуратно сложил и засунул во внутренний карман пиджака.

– Хорошо. Просто отлично. Вот так бы сразу. Благодарю вас мистер Деннисон.

– Не за что, – также равнодушно ответил Пауэл.

При виде его у Тида больно сжалось сердце. Это было поражение, полный и окончательный отказ бороться! Пауэл даже снял со спинки стула пальто Вейса и терпеливо держал, пока тот просовывал свои руки в рукава и поправлял воротник. Совсем как лакей или гардеробщик. Застегивая пуговицы, Вейс довольно ухмыльнулся и сказал:

– Не принимайте это слишком близко к сердцу. Мы скоро соберемся все вместе и что-нибудь придумаем. Не вижу никаких причин, чтобы не поработать на общее дело.

– Да, никаких причин, – тупо согласился Пауэл.

– Равно как и для того, чтобы жить на гроши, Деннисон. Когда все делается как надо, Лонни становится весьма щедрым.

– Хорошо, буду рад поговорить с ним.

Они все пошли с ним к выходу из дома. Марсия чуть позади.

Выйдя на крыльцо, Вейс повернулся и еще раз одарил всех широкой, но моментальной и совершенно бессмысленной голливудской улыбкой. Большой черный автомобиль у обочины отражал тусклый свет уличных фонарей...

Когда Вейс поднял ногу, чтобы спуститься со ступенек, тишину ночи вдруг разорвал оглушительный грохот выстрела. Откуда-то с правой стороны от крыльца.

Первое невольное впечатление было такое, будто Вейса с размаху изо всех сил шандарахнули в плечо здоровенной кувалдой: он ударился о левое перило, перелетел через него и с отвратительным треском рухнул вниз, на узенькую, покрытую зеленой травой лужайку. Резко обернувшись, Тид заметил смутный силуэт дородного мужчины, который, низко пригнувшись, молча побежал по траве к тому месту, где упал Вейс.

Добежав, также молча наклонился, бросил на тело быстрый взгляд и выстрелил еще раз. На этот раз в упор... Затем выпрямился, повернулся – в тусклом свете уличного фонаря Тид успел заметить вытянутое массивное лицо мэра Марка Карбоя – и быстро зашагал вниз по слегка наклонной улице. Причем не побежал, а именно зашагал твердой, уверенной походкой ничего не боящегося человека. Человека, который поставил перед собой сложную задачу и намерен выполнить ее полностью и до конца!

Пауэл медленно вытянул руку и тяжело оперся о дверную раму. Марсия даже не шелохнулась, и выражение ее лица было таким, будто она до сих пор пытается определить, что собой представляют эти ужасные и загадочные звуки. Откуда они? Тид легко сбежал вниз по ступенькам, наклонился над безжизненно лежащим на траве телом.

Откуда-то из темноты до них донесся хрипловатый, тягучий венский голос:

– Джордж! Говорю же тебе, это были выстрелы. Надо срочно звонить в полицию. Джордж, слышишь, Джордж?

Раздраженный мужской голос что-то невнятно пробормотал ей в ответ, и дверь с треском захлопнулась.

Тид присел на пятки, прикоснулся рукой к телу, лежавшему на животе лицом вниз, брезгливо ее отдернул... Второй выстрел в упор пришелся в самое основание шеи и чуть не снес жертве голову.

– Полиция скоро будет здесь, Тид, – тихо произнес Деннисон. – Думаю, наши соседи уже туда звонят.

– И что мне надо сделать?

– Вынь те письма у него из внутреннего кармана. Я позвоню Равалю и сообщу, что он в любое время может их забрать.

– И скажешь ему, что сюда неожиданно заявился Карбой и пристрелил Вейса? Неужели надеешься, он в это поверит?

– Достань, пожалуйста, письма!

Тид просунул руки под труп, перевернул его на спину, расстегнул сначала пуговицы пальто, затем пиджака, сунул руку внутрь, почувствовал ледяной холод металла, вытащил из кобуры небольшой автоматический пистолет, поставил на предохранитель, аккуратно протер с обеих сторон о траву и положил в боковой карман своей куртки. Затем, также не менее тщательно, вытер кончики пальцев правой руки носовым платком и достал из внутреннего кармана письма. Они оказались неповрежденными. Пауэл уже ушел в дом. В два часа ночи улица была темной и тихой. Только самый обычный светофор на перекрестке в двух кварталах отсюда – бездушный, регулирующий автомобильное движение в городе механический робот – бесшумно переключился с красного света сначала на желтый, а потом на зеленый...

Тид крепко схватил безжизненное тело Вейса обеими руками за лодыжки и потащил по траве через всю лужайку, через асфальтовую подъездную дорожку к черному седану, на котором тот сюда приехал. Пальто завернулось вокруг плеч, голова откинулась назад, руки с почему-то вывернутыми наверх ладонями, будто тряпичные, бесшумно ударялись о выпуклости поверхности.

Открыв заднюю дверь машины со стороны обочины, Тид затолкнул Вейса как можно дальше внутрь, торопливо обошел вокруг открыл заднюю дверцу с другой стороны, снова крепко схватил Вейса за лодыжки и уже полностью втащил на сиденье. Маленькая лампочка на потолке салона автоматически горела, не выключаясь, поскольку дверцы были открыты. Закончив первое дело, Тид прислонился к борту машины, чуть передохнул и заглянул через стекло передней дверцы. Да, ключи, как и положено, висели в прорези замка зажигания...

Свет на крыльце дома погас, туда бесшумно вышла Марсия, не отрывая взгляда, повернула голову в сторону двух стоявших практически рядом машин. Тид тут же подошел к ней:

– Возвращайся в дом, Марси, и выключи свет. Я положил его в машину, на которой он сюда приехал.

Пауэл сидел за столом в своем кабинете, сгорбившись над телефонным аппаратом, и тихим низким голосом говорил в трубку:

– Да, повторяю: ваши письма у нас. И полностью готовы... – Затем, выслушав ответ, отнял трубку от телефона и бросил на Тида почему-то отчаянный, совершенно беспомощный взгляд.

Тид взял трубку из его ставшей безвольной руки.

– Кто это? – требовательным тоном спросил он.

– Это мисс Троубридж, личный секретарь мистера Раваля, – тут же прозвучал в ответ раздраженный сонный голос. – И мне, простите, совершенно непонятно, чего вы хотите и о чем вообще идет речь... Особенно в такое время! Кстати, кто вы?

– Я Тид Морроу. Совсем недавно мы с вами встречались. Когда Лонни «угостил» вас ударом мячика для гольфа по голове. И мне надо срочно с ним поговорить, Алиса.

– Да, но ему не нравится, когда...

– Это очень важно. И для меня, и для него! Да разбуди же его, черт тебя побери!

В трубке отчетливо послышалось, как она громко и непритворно зевает.

– Ну ладно, ладно, не вешай трубку, сейчас позову. Хотя лично мне об этих письмах вообще ничего не известно.

Тид устало прислонился к стене. Вытащил сигарету из уже начатой пачки. Услышав легкий звук шагов и чуть скосив глаза вправо, увидел, как к нему с зажигалкой в руках подходит Марсия. Невольно проследив за ее взглядом, он опустил глаза – оказывается, его правая ладонь была измазана кровью, к которой прилипли кусочки травы. Хотя ее рука, когда она поднесла к его сигарете горящую зажигалку, как ни странно, совсем не дрожала.

– Кто это, черт побери, звонит?.. Тид Морроу?.. Ну и чего тебе, интересно, надо? В такое-то время...

– Послушайте, Раваль, позвольте мне вам кое-что рассказать. Сегодня поздно вечером Вейс сделал Пауэлу Деннисону некое деловое предложение... Нет, нет, только не надо делать вид, будто ничего об этом не знаете. И даже не имеете ни малейшего понятия!

– В общем-то да, не имею. Ну и что дальше? В чем дело?

– В том, что Деннисон согласился и сделал все, что от него потребовал ваш Вейс. Но теперь ему надо, чтобы другая сторона тоже выполнила свои условия сделки.

– Значит, все дело в каком-то мистере Вейсе? Но у меня с ним ничего общего, Тид. Этого парня я практически не знаю. Так, встречались пару раз, только и всего.

– Послушай, Лонни, наш разговор не записывается. Я же знаю, что его послал именно ты!

– У тебя что, крыша поехала?

– Лонни, совершенно неожиданно кое-что изменилось! То, за чем приезжал ваш мистер Вейс, по-прежнему у нас... Ну и кому теперь нам это передать?

– Ну а почему бы вам в таком случае не отдать их самому мистеру Вейсу? Насколько мне известно, он умеет держать свое слово, и, если у него перед вами определенные обязательства, не сомневаюсь, он полностью их выполнит.

– Потому что Вейс мертв, Лонни.

Тид отчетливо услышал удивленное хмыканье. Затем сердитый голос:

– Да, приятель, хороший вы выбрали метод вести деловые переговоры, ничего не скажешь.

– Но послушай! Деннисон не...

– Заткнись, Тид! Сначала вы делаете выбор, принимаете решение, а потом вдруг меняете условия? Нет, этот номер у вас не пройдет. Так дела не делаются, нет, не делаются! – В голосе Раваля прозвучали нотки благородного негодования. Возможно, даже искреннего.

– Но сначала дай же мне договорить! Дай...

– Передай своему ублюдку Деннисону, что у него был выбор. Честный и справедливый выбор! Теперь время честных деловых переговоров закончилось, теперь все это стало личным, теперь правила игры становятся совсем иными, теперь он может засунуть эти письма себе...

– Да послушай же меня! Сначала хотя бы позволь кое-что объяснить! Все вышло совсем не так...

– Тогда иди и подавай жалобу в суд, придурок. Самую жалобную жалобу в мире!

– Раваль, Раваль, это сделал Карбон!.. Алло, Раваль... – Но в трубке раздался сначала громкий щелчок, а потом прерывистые звуки разъединившейся связи. Тид тоже, поморщившись, медленно повесил свою трубку. И пробормотал: – Вот сволочь. Бросил трубку. Не хочет ничего даже слушать! Уверен, это мы убили его Вейса. Дико разозлился и теперь наверняка будет отыгрываться на Джейк.

– Нет! Нет! – с ужасом прошептала Марсия, широко раскрыв глаза и поднося тыльную сторону правой руки к губам.

– Перезвони ему, Тид, перезвони! – хрипло попросил Пауэл. – Его номер там, в телефонной книжке.

Тид нашел нужную страницу, набрал номер. Он оказался занят. И занят был довольно долго. Впрочем, минут через шесть в трубке все-таки прозвучал недовольный голос мисс Троубридж.

– Будьте любезны, мисс. Мне надо еще раз поговорить с мистером Равалем. Попросите его подойти к телефону.

– Простите, но мистер Раваль уже уехал. – И она, не затрудняя себя объяснениями, решительно бросила трубку.

– Сволочи!.. Ладно, пойду куда-нибудь отгоню ту машину, – сказал Тид. – А ты, Марси, пожалуйста, выключи свет во всем доме. Везде. Вы спите. Нам нужно выиграть время. Если приедет полиция и вызовет нас для допроса, мы не...

– Где ты собираешься оставить его машину? – спросила Марсия.

– Пока толком еще не знаю. Что-нибудь придумаю.

– Тид, давай я поеду за тобой на твоей машине и, когда все закончишь, привезу тебя обратно.

– Отличная мысль. Спасибо, Марси... Пауэл, ну а ты, пока нас не будет, постарайся связаться с капитаном Лейтоном. Пусть немедленно сюда приезжает. Только один!

Передав Марсии ключи от своей машины, он сел в седан Вейса, включил двигатель, развернулся и медленно, не форсируя звук мотора, выехал на дорогу. В зеркало заднего вида было отчетливо видно, что Марсия следует сзади, практически сразу же за ним. Внутри машины Вейса, как ему казалось, чувствовался отвратительный, тошнотворный запах, поэтому Тид, несмотря на холодный ветер, опустил все окна, чтобы свежий воздух как можно сильнее обдувал лицо.

Старательно избегая главных улиц, он удачно проехал через ближайшие, относительно мало освещенные жилые районы, нашел пустую в это время дня бензозаправку с автостоянкой за ней, тихо втиснул седан в небольшое свободное пространство между двумя другими машинами. Своим носовым платком тщательно протер рулевое колесо, кнопку стартера, ручки двери и боковых окон. Увидел, что Марсия припарковалась через улицу, напротив бензозаправки, и выключила фары, но мотор продолжал тихо урчать...

Когда Тид открыл дверцу своей машины со стороны водителя, она все поняла и сразу же передвинулась на соседнее место, пустив его за руль. Тронувшись с места, Тид, не отрывая взгляда от дороги, протянул руку к бардачку, пошарил там, достал две нераспечатанные пачки сигарет, бросил ей на колени.

– Если, когда мы вернемся, там уже будет полиция, скажем им, что ездили за сигаретами.

– Как нам найти Джейк, Тид? Как узнать, где ее искать? Думаешь, это возможно?

– Спросим Лейтона. Пусть попробует узнать. Во всяком случае, будем надеяться, ему это удастся.

– А если не удастся? Если мы не сможем ее найти?

– Давай лучше об этом не думать. Найдем. Так или иначе, мы ее найдем, Марси!

Он сделал последний поворот. Перед домом была припаркована какая-то машина. Тид остановился прямо за ней, и они с Марсией вышли.Поднявшись на крыльцо и заглянув через стеклянную дверь, Тид увидел, что внутри дома с Пауэлом беседуют двое мужчин – Бойд, с белой нашлепкой на переносице, и Пилчер, в потрепанной шляпе, сдвинутой на затылок, и неизменной изжеванной спичкой в зубах...

Тид успел схватить Марсию за руку и не дать ей войти внутрь.

– Мне туда нельзя, Марси. Я исчезаю. Когда сюда приедет Лейтон, постарайся пошептаться с ним. Скажи ему, что Рогаль будет точно знать, где и как со мной можно связаться. Я позвоню Рогалю сразу же, как только доберусь до одного надежного места с телефоном.

Он легко сбежал по ступенькам крыльца и, срезая угол, побежал через двор, инстинктивно огибая место, где еще совсем недавно лежало бездыханное тело застреленного Вейса.

Дверца полицейской машины вдруг открылась, и оттуда послышался громкий голос:

– Эй, эй, стойте!

Тид сразу же узнал высокого молодого полицейского, которого видел в то самое утро, когда ходил в центральный участок проверить слухи о Фелис Карбой. Но как его зовут, не запомнил.

– Подойдите сюда! Куда это вы направляетесь? Да еще бегом.

– А в чем дело, командир?

– Тут ведется полицейское расследование, сэр, – с важным видом пояснил тот. – Совсем недавно кто-то слышал здесь выстрелы... Постойте, постойте, вы же, кажется, Морроу, так ведь? Скажите, вам не надоело вечно высовываться там, где не надо?.. Ладно, идите в дом...

– Командир, сначала мне хотелось бы вам кое-что показать. Там, во дворе, под сломанными перилами крыльца, вполне может быть кровь.

– Кровь, говорите? – удивленно произнес полицейский, выходя из машины. – Что ж, пойдемте посмотрим.

Подведя полицейского к крыльцу, Тид левой рукой ткнул в место, где лежало тело Вейса:

– Вот здесь, командир.

Когда тот, сначала внимательно вглядевшись в темноту, а потом низко наклонившись, вытянул правую руку, очевидно, чтобы ощупать траву, Тид вытащил из своего бокового кармана пистолет и тыльной стороной рукоятки резко ударил склонившегося полицейского по голове – прямо над левым ухом, с отвратительным хрустом. Тот с болезненным стоном медленно опустился на колени и рухнул на траву... Тид со всех ног припустился к своей машине, на бегу засовывая пистолет в боковой карман куртки, включил мотор, еще не успев закрыть дверцу, и машина, громко взвизгнув колесами на сухом асфальте, понеслась к выезду на основную дорогу.

Страх за возможные последствия нападения на полицейского, находящегося при исполнении своих обязанностей, в тот момент казался ему мелочью по сравнению со страхом за Джейк Деннисон.

Глава 12

После первых торопливых слов Тида в трубке наступила долгая тишина. Когда же Армандо Рогаль снова заговорил, в его голосе уже не было даже намека на тупую сонливость.

– Повторите все еще раз, Тид, только желательно помедленнее и поподробнее.

– Они похитили младшую дочь Деннисона, затем послали Вейса, который, используя ее как рычаг, сломал Пауэла. В обмен на дочь тот подписал два письма, полностью его компрометирующие. Когда довольный и счастливый Вейс выходил из дома, неизвестно откуда появился Марк Карбон, застрелил его, спокойно дошел до своей машины и уехал. Очевидно, он следил за ним с самого начала.

– Карбой?!

– Да, Карбой. Но Раваль уверен, что Вейса убил сам Деннисон, и мы нигде не можем его найти и постараться объяснить, что произошло на самом деле. Это автоматически ставит девушку в крайне опасное положение: Пока я избавлялся от трупа Вейса, Деннисон должен был найти Лейтона, но туда неожиданно явились Бонд и Пилчер. Кто-то из соседей слышал выстрелы и сразу же позвонил в полицию. Меня они не видели, но вот их водитель видел. Я ненадолго его вырубил и немедленно уехал. Если Лейтон все-таки приехал, старшая дочь Пауэла должна была передать ему, чтобы он позвонил вам и узнал, где и как связаться со мной. Мы надеемся, Лейтон сможет знать или хотя бы попробует узнать, где они сейчас держат младшую.

– А где сейчас вы?

– В крытой телефонной будке у автобусной станции около кинотеатра «Фремонт».

– Господи милосердный! Как же мне хочется, чтобы все это оказалось всего лишь кошмарным сном!

– Увы, поверьте мне, это не сон.

– Зачем вам понадобилось избавляться от тела Вейса? Это же несусветная глупость!

– Потому что иначе нас всех забрали бы в полицию для допроса. И продержали бы там, как минимум, несколько часов, – терпеливо объяснил Тид. – А что за это время случится с Джейк?

– Кто такая Джейк?

– Та самая дочь, черт побери! Младшая дочь Деннисона, которую похитили, чтобы его шантажировать! Та самая, которую мне надо как можно скорее найти!

– Оставаться на автовокзале вам совсем небезопасно. Надо немедленно найти место понадежнее... Господи, создается впечатление, что все, чем мне в последнее время приходится заниматься, – это скрывать и прятать людей. У меня уже не хватает мест... Вы знаете, как найти Петерсон-стрит?

– Это одна из тех, которая отходит вправо от Колони-авеню?

– Она самая. Там на углу есть пожарное депо. Проезжайте от него два квартала вниз до второго дома слева. Входная дверь на улицу не заперта. Нажмите кнопку с именем Ферми и поднимайтесь на третий этаж. Я предупрежу их о вашем приходе.

– А кто это?

– Один из моих многочисленных «кузенов». Какая вам, собственно, разница?.. Да, и вот еще что: не забудьте оставить вашу машину чуть подальше от дома.

– Я не настолько глуп, Армандо.

– Обычно меня надо в этом убеждать, Морроу. Поезжайте, а я тем временем попробую найти Лейтона.

Свернув с Колони-авеню на Петерсон-стрит и припарковав машину через три квартала после пожарного депо, Тид пешком вернулся к указанному дому. Район выглядел просто ужасно: высокие узкие дома по обеим сторонам улицы, казалось, вот-вот рухнут друг на друга, со всех сторон слышалось пронзительное мяуканье котов, метрах в двадцати от него по тротуару на другой стороне, заметно шатаясь, брел какой-то пьяный мужчина и низким голосом монотонно бормотал, хотя ему, видимо, представлялось, что здорово пел веселую песню...

Света в подъезде не было, поэтому, чтобы найти кнопку с именем Ферми, Тиду пришлось воспользоваться своей зажигалкой. Нажав ее, он по узенькой деревянной лестнице поднялся на третий этаж. В глубине холла второго этажа свет горел. Тусклый, но все-таки горел. Из одной комнаты доносился мощный храп, из другой, напротив, – заунывный, несмолкающий плач ребенка...

Дверь нужной квартиры ему открыла женщина в наспех накинутом ярко-красном халате, выглядевшая как одна из героинь известного романа О. Соглоу «Маленький король». Мощное тело, смуглое вытянутое лицо, ярко блестящие карие глаза-пуговки...

– Мистер Морроу, – прошептала она. – Меня зовут Анна Ферми. Входите, входите, Армандо уже звонил. И предупредил, что вам наверняка понадобится чашка крепкого кофе. Пойдемте на кухню.

Впустив его внутрь, она закрыла за ним входную дверь, через прихожую провела на кухню, усадила за стол, а сама тяжелой походкой отошла к газовой плите. Рядом, в картонной коробке, спал толстый щенок, время от времени подергивая лапами, как будто в своем сладком щенячьем сне охотился на диких зайцев....

– Мне не хотелось бы вмешиваться в чужую...

Она резко повернулась, сощурив глаза-пуговки и положив обе руки на свои впечатляющие бедра:

– Вмешиваться! Вмешиваться в чужую жизнь! У нас такого слова нет! Вы друг Армандо, и это его дом!

– Его дом?

– Он, само собой разумеется, будет отрицать это. С тех пор как умер мой муж, который был его кузеном, Армандо регулярно присылает мне деньги. У меня трое маленьких мальчиков. Самому старшему всего десять. Я, конечно, работаю, но без него... Так что ни о каком вмешательстве здесь не стоит даже говорить!

– Хорошо, не буду. – Тид кивнул и улыбнулся.

Она ему начинала все больше и больше нравиться. Полнота была обманчива. Теперь он отчетливо видел, что Анна куда моложе, чем ему показалось, когда она впускала его в квартиру. Возможно, чуть за тридцать, не больше.

Анна слегка нахмурилась:

– Вы собираетесь здесь спать? Если да, то тогда есть маленькая проблема.

– Не думаю, миссис Ферми.

– Да, да, вы правы. Мы конечно же что-нибудь придумаем. Я положу двух мальчиков на кушетку, а вы можете спать в их кровати. Запасную постель я отдала той самой девушке.

– Той самой девушке? Ее зовут, случайно, не Барбара?

– Значит, вы ее знаете?! Хорошая девушка, в большой беде. Так сказал про нее Армандо. Она не выходит отсюда с... подождите, сейчас посчитаю... да, точно, с самой среды. Говорит очень мало, лицо всегда грустное, по ночам до меня доносится ее тихий плач. Деньги на щенка дала мне она. Мы назвали его Веселый Толстяк. А сейчас Барбара учится готовить настоящий итальянский соус для спагетти.

– Полагаю, вам не придется беспокоиться насчет того, куда меня положить спать, миссис Ферми. Скорее всего, я побуду здесь только до звонка Армандо.

– Вот ваш кофе. Крепкий. Вам с сахаром?

– Нет, спасибо... И знаете, просто покажите мне, где тут у вас телефон, и можете идти спать, миссис Ферми.

– Нет-нет, если не возражаете, я побуду здесь, вместе с вами. Тоже выпью кофе. Ведь Армандо может потребоваться что-нибудь еще. Кроме того, небольшие проблемы с постелями будут только сегодня. Завтра вечером Барбара от нас уезжает, и вы сможете пользоваться ее постелью. А я сплю в другой комнате, со старшим сыном... Вы голодны?

– Нет, благодарю вас.

– Знаете, Армандо надо поскорее жениться. Я часто говорю ему об этом. Как-то раз мне даже показалось, что он не просто помогает Барбаре, а... а за этим скрывается что-то большее... Такая хорошая девушка. Добрая, красивая, образованная.

– Миссис Ферми, мне почему-то совсем не кажется, что в ближайшее время она будет серьезно задумываться о замужестве.

Ее карие глаза-пуговки снова сузились. Но на этот раз от внутреннего понимания чего-то, что пока еще не было ведомо Тиду.

– А если будет? Чтобы поскорее забыть одну жизнь, лучше побыстрее начать новую. Она немного рассказывала мне о себе.

– Да, наверное, в своей прошлой жизни она здорово запуталась. Эта добрая, красивая девушка.

– Мы давно уже не живем в очень простом мире, мистер Морроу. В нем сейчас слишком много стыда и позора. Самых разных видов стыда и позора. И никто не может толком сказать, какой из них хуже всех. Лично я думаю, что ее далеко не самый худший.

– Вы очень хорошая женщина, миссис Ферми.

Она весело хихикнула:

– Кто я? Ну что вы, я всего лишь практичная женщина, которая... ш-ш-ш... Подождите-ка!

Она положила свою толстую руку на его кисть, тяжело встала со стула, дернула за шнур выключателя. Тид, тоже внимательно прислушавшись, уловил звуки шагов, поднимающихся вверх по скрипучим деревянным ступенькам.

– Не бойтесь, если это кто-нибудь, кого вам очень не хотелось бы видеть, мистер Морроу, я тут же спущу его с лестницы, – прошептала Анна. – В округе меня знают как на редкость агрессивную женщину, не знающую пощады. Иногда это оказывается очень полезным.

В дверь тихо постучали.

– Анна? Открой, это я, Армандо.

Она снова включила свет, торопливо подбежала к двери, открыла ее. Вошедший Армандо, довольно улыбнувшись, обнял ее, громко расцеловал в обе щеки.

– О, Тид, привет, рад видеть тебя живым и здоровым... Ну так как насчет чашечки кофе и для меня тоже? Не вам же одним наслаждаться...

Анна прошлепала к шкафу и достала еще одну чашку.

Армандо сел за кухонный столик. Тид заметил, что здесь, в этой по-своему где-то даже убогой квартирке, выражение его лица заметно изменилось: в нем вдруг пропала бесстрастность и, казалось, абсолютное внешнее безразличие. Их сменило что-то нормальное, человеческое, живое. Как будто, войдя сюда, он оставил маску, которую, не снимая, носил для всего остального мира.

– Лейтона нигде нельзя найти, – сообщил он. – Деннисон ничего не смог сделать. Его вместе со старшей дочерью увезли в центральный участок. К тому же, несмотря на столь поздний час, они подняли с постели и срочно вызвали практически всех копов и расставили их по всему городу. Вы с Карбоем главные объекты того, что обычно называют «планом перехвата». Перехват особо опасных преступников.

Дверь с противоположной стороны кухни открылась, и к ним, прикрывая тыльной стороной ладони глаза от яркого света, вошла... Барбара Хеддон.

– Мне показалось, я услышала чей-то знакомый голос... – И тут вдруг узнала Тида. Ее лицо сразу стало каким-то пустым.

– Привет, Барбара, – сказал он.

– Привет, Тид. – На ней была темно-синяя пижама и светло-голубые шлепанцы. Естественно, никакого макияжа, лицо как у внезапно разбуженного котенка. – Извините, что помешала, – невнятно пробормотала она, поворачиваясь, чтобы уйти.

– Нет, нет, проходи, Барбара. Проходи и садись, – остановил ее Армандо. – Полагаю, кое-что тебе следует знать.

Анна начала медленно вставать со стула, однако Барбара положила ей на плечо руку и мягко вернула на место. Затем взяла чашку, налила в нее кофе из еще теплой турки на плите. Села за стол справа от Тида, но на него даже не смотрела. Когда добавляла в чашку сливки, ее руки не дрожали, были на редкость уверенны и тверды. Бросив на них взгляд, Тид невольно обратил внимание, насколько они красивы, изящны, сильны...

– Расскажи ей все, Тид, расскажи, – попросил Армандо.

– А может, ей лучше ничего не знать?

Барбара жестом остановила его:

– Если Армандо считает, что мне следует это знать, думаю, тебе лучше все рассказать, Тид.

– Наверное, мне следовало бы оставить вас одних и пойти спать, но ведь кто-то должен делать вам кофе, так? – вопросительным тоном произнесла Анна.

– Останься, Анна, не уходи, – ласково погладил ее пухлую руку Армандо.

Тид, как можно короче и быстрее, стараясь придерживаться только конкретных фактов, предельно честно пересказал им все, что произошло. Даже не скрыл безрассудную, страстную влюбленность в него Джейк и, соответственно, ее готовность пожертвовать собой из-за него, в результате чего девочка и оказалась в этой чудовищной ловушке... Во время рассказа он случайно опустил взгляд вниз и не без внутреннего раздражения заметил: несмотря на вроде бы тщательное, хоть и торопливое мытье рук в туалете автобусного терминала, вокруг ногтей указательного и среднего пальцев его правой руки по-прежнему оставались заметными следы грязи. Досадливо поморщившись, он достал из кармана фотографию и левой рукой протянул ее Армандо. Тот посмотрел на нее с плотно сжатыми губами.

– А вот те самые письма, – добавил Тид. – Хорошо еще, что я не оставил их там, у Пауэла.

Если на фотографию Армандо только мельком взглянул, то письма он читал медленно и очень, очень внимательно. Вчитываясь буквально в каждую строчку.

– Господи, какая же это низость, – вполголоса произнесла Анна. – Таким образом использовать молоденькую девушку. Опозорить ее. Разбить сердце отцу...

Барбара резко перебила ее:

– Думаю, мне понятно, почему вы хотели, чтобы я выслушала все это, Армандо!

– Это совсем не что-то такое, о чем я мог бы тебя просить, Барбара, – ответил Армандо, не сводя с нее пристального взгляда.

– О чем это вы? – удивленно спросил Тид.

Барбара посмотрела на него. Впервые с тех пор, как она вошла к ним на кухню.

– Армандо знает, что я пытаюсь покончить со своим... э-э-э... не совсем хорошим прошлым и начать новую жизнь, Тид. Ему, как настоящему джентльмену, неудобно просить меня о такой услуге. Он думает, я неплохо осведомлена о деятельности «империи зла» в нашем родном Дероне и поэтому знаю или, по крайней мере, могу догадаться, где эту девочку сейчас держат, и, значит, могу помочь вам ее найти.

Анна положила пухлую руку ей на плечо.

– Из твоих слов и выражения на лице видно, что ты пытаешься сама себя высечь. Не стоит, Барбара, не стоит, – мягко проговорила она.

– Сейчас речь идет об этой бедной девушке, Анна. Не обо мне!.. Вот как все это выглядит, Армандо... Мария Гонзалес у них кем-то вроде координатора. Распоряжается так называемым списком девушек по вызову. Никаким конкретным борделем она не управляет, но зато получает определенную долю от всех остальных. Шлюхи, которых... «вербуют» здесь, никогда не работают в местном борделе. Равно как и «элитные девушки». – Лицо Барбары исказила презрительная гримаса. – Они никогда не обслуживают кого-либо из жителей города. Бордельных девочек время от времени перевозят из города в город, пакет заказов, так, наверное, вы его назвали бы, формирует хорошо известный вам Восточный синдикат. Девушки по вызову имеют чуть большую свободу действий. Независимых конкурентов-любителей люди Марии мгновенно вычисляют, и те либо немедленно и безоговорочно соглашаются на все предлагаемые условия, либо их безжалостно убирают...

Больше всего они не любят распространяться о вербовке. Любой из тех, кто работает на Вейса и Страттера, может получить совсем не плохую премию, если укажет на местный «талант», из которого со временем можно будет сделать хорошего профессионала. Тем же самым занимается и полиция. Знаете, как это обычно делается? «Детка, я направлю тебя к моему доброму другу, и, если ты не будешь противиться, мы забудем про все твои прегрешения». Некоторые девушки соглашаются с большой охотой, другие сопротивляются. Но, как правило, совсем недолго. Прежде чем попасть в «пакет заказов» в каком-нибудь другом городе или даже штате, все они в обязательном порядке проходят собеседование с Марией. В другие города их сразу же отправляют в целях их же безопасности. И синдиката тоже. Хотя особенно они не боятся. Просто так и проще, и надежнее. Скорее всего, именно там они сейчас и держат дочку Деннисона. Это всего в десяти милях от восточной границы Дерона. Слева от 63-го шоссе, в южной части Броганвилля, в месте, известном как «Замок Анны». Те, кто там работают или имеют к этому отношение, для конспирации обычно называют его «тренировочный лагерь».

– Я знаю это место, – кивнул Армандо. – Старый сельский отель на холме, с решетками на окнах первого этажа, отдельно стоящим баром и каменной стеной вокруг зданий...

– И колючей проволокой вокруг всей территории, – добавила Барбара. – И вооруженными охранниками у ворот. Там же находится и небольшая кинофотостудия. Ею заведует один профессионал, которого им удалось чем-то сломать и заставить работать на себя, где, помимо «снимков», как я понимаю, они также делают и свои порнушки. Наверное, побочный, но, не сомневаюсь, тоже очень доходный бизнес.

– Минутку, минутку, – нахмурившись, вмешался Тид. – Да, все полностью совпадает. Конечно же! У нас есть даже конкретные доказательства. Именно об этом чуть было не проговорился Вейс, но вовремя сам себя оборвал. Значит, «Замок Анны», надо немедленно туда ехать. Поехали! – И вскочил со стула.

– Сядь на место, Тид! – рявкнул Армандо. – Ты что, не понимаешь очевидных вещей? Думаешь, туда можно вот так просто явиться и забрать ее? Не сомневаюсь, Раваль полностью готов к такому развитию событий и заранее принял меры... «Замок Анны» – это его маленькая крепость. Там есть все, кроме рва и подвесного мостика. Если мы отправимся туда с открытым забралом на белом коне, они с превеликим удовольствием встретят нас и... заставят есть наше собственное дерьмо!

– Но пока мы здесь сидим, попивая кофе...

– Подожди, дай немного подумать.

– Ну а как тогда насчет ФБР? – требовательно спросил Тид. – Похищение людей ведь федеральное преступление, разве нет?

– Даже если сама жертва категорически утверждает, что находится там по своему собственному желанию?

– А местные копы?

– Они прекрасно выполняют свою работу... Охотятся за тобой.

– Мне пришлось побывать там. Один раз и недолго... после того как Мария вытащила меня из тюрьмы, – сказала Барбара. – Но кое-что я все-таки успела рассмотреть. Чтобы проникнуть туда силой, потребуется, как минимум, маленькая армия. Но... но если тебя знают...

Армандо похлопал ее по руке:

– Спасибо. Знаешь, Барбара, я боялся, что мне все-таки придется просить тебя об этом.

– Ну а что, скажите, она может сделать? Что? – сердито, чуть ли не гневно спросил Тид.

– Главное на данном этапе, конечно, – это попробовать передать девушке, что их шантаж, которым они ее удерживают там, не более чем откровенный блеф. Вот тогда я смогу немедленно возбудить против них официальное и гласное дело о похищении. На любом уровне. Которое будет крайне трудно, если вообще возможно, так просто замять. Барбара, как по-твоему, ты смогла бы проникнуть туда и повидаться с ней?

– Все будет зависеть от того, кто там сейчас есть, мистер Рогаль. Если в замке сама Мария Гонзалес, то могут возникнуть большие проблемы. Конечно, возможно, все и пройдет, но...

– Но ведь для тебя это, черт побери, смертельный риск, Барбара! – не сдержался Тид. – Нет, нет, Армандо, мне это совсем не нравится.

Она слабо, но благодарно улыбнулась ему:

– Я смогу позаботиться о себе куда лучше, чем любимая дочка Деннисона о себе, Тид, уж поверь.

– Вряд ли тебя там ждет теплый прием, Барб.

– Риск стоит того, Тид. Кроме того, если, конечно, повезет, я смогу даже вытащить ее оттуда... Например, скажу, что Мария велела мне поехать туда и привезти девушку в город.

– Хорошо, я сам отвезу тебя туда, Барбара, – заявил Армандо. – И если у тебя ничего не получится, я объявлюсь там чуть позже и постараюсь сыграть с ними в свою игру.

– Я с вами, – решительно произнес Тид.

– Нет, нет, Тид, ты останешься здесь, – не менее твердо возразил Армандо.

– Но ведь я, черт возьми, могу вам помочь. Реально помочь!

– Интересно, каким именно образом? Пробьешь кулаком дыру в каменной стене? Или поймаешь зубами пулю? Это твоя специальность? Или ты умеешь профессионально делать что-нибудь еще? Что?

– Вы не можете запретить мне поехать с вами! Помимо всего прочего, это и мое личное дело!

Армандо пристально посмотрел на него. Затем пожал плечами:

– Хорошо, хорошо. Не можем же мы тратить время на пустые препирания с тобой. Барбара, пожалуйста, иди одевайся...

Барбара быстро оделась и вернулась. В шикарном сером шерстяном костюме, с короткой накидкой из лисьего меха. Широко открыла свою сумочку, чтобы Армандо мог видеть все, что там находится.

– Я беру это с собой, – тихо сказала она.

– Эту игрушку?

– Это 25-й калибр, и я, поверьте, умею совсем неплохо им пользоваться, Армандо.

– Надеюсь, Барбара, ты полностью отдаешь себе отчет в том, какие проблемы это может повлечь за собой. И лично для тебя, и для дочери Пауэла Деннисона, и для Тида, да и для всех нас, которые в данной ситуации ни нам, ни вам, согласись, совсем ни к чему.

Она молча поставила сумочку на стол, подошла к зеркалу, старательно накрасила ярко-красной, если не сказать ярко-кровавой, помадой красивые пухлые губы, внимательно посмотрела, что получилось.

– Нет, возьму его с собой. За всю мою жизнь мне пришлось по-настоящему бояться только одного человека. Марию Гонзалес. Нет, все-таки возьму с собой. На тот случай, если... если она вдруг там окажется...

К Барбаре подошла Анна, ласково положила руки на ее плечи, пристально посмотрела в глаза:

– Ты только вернись, доченька. Пожалуйста, вернись и, если захочешь, можешь оставаться здесь хоть на всю жизнь.

Лицо Барбары заметно смягчилось.

– Спасибо, Анна.

– Потому что ты еще не научилась правильно делать соус для спагетти. Тебе нужно еще много практиковаться.

– Спасибо, Анна, спасибо за все.

Анна крепко обняла ее.

– Глупышка, какая же ты глупышка!

Проснувшийся от громких звуков щенок зевнул, его короткий толстый хвостик забил туда-сюда по бокам картонной коробки...

Они молча спустились вниз, на темную улицу. Армандо обошел вокруг своей машины, открыл переднюю дверцу, сел за руль Барбара устроилась на заднем сиденье, справа от Тида.

Прежде чем завести мотор, Армандо, полуобернувшись, сказал:

– Если хочешь, можешь вернуться, Барбара. Еще не поздно Мы оба поймем тебя. И... придумаем какой-нибудь другой план.

– Нет, я сама хочу сделать это. – Ее голос был каким-то удаленным, вроде бы безразличным. – Я должна... Пока не сделаю этого, не смогу забыть все, что пришлось пережить. Весы жизни качнулись не в мою сторону. Надо это исправить, иначе мне уже ничто и никто не поможет.

Армандо только покачал головой, но было видно, что ее слова ему пришлись по душе. Не говоря ни слова, он включил зажигание, и машина, тронувшись, медленно поехала вдоль улицы... 63-е шоссе – двухполосная асфальтовая дорога, которую справа и слева пересекали множественные ответвления, ведущие к заброшенным заводикам и отелям, – находилось за юго-западной границей Дерона. Приблизительно милю-полторы по дороге, на которую они свернули, тянулись неряшливые заправочные станции, убогие пивные бары, обшарпанные деревенские дома... Затем, затейливо извиваясь между фермами, дорога стала плавно подниматься вверх по холму... Слабый запах тонких духов Барбары ласково щекотал ноздри, ее колено время от времени касалось Тида. Но как только он чуть плотнее прижался к ее колену, она тут же убрала свое... Это почему-то напомнило Тиду о куда более сильном запахе тоже тонких духов Джейк, которые она в ту ночь позаимствовала у своей сестры Марсии, напомнило также о манящем запахе ее молодого, свежего тела...

Плавно затормозив, Армандо выключил мотор и свернул на обочину.

– Мы выйдем здесь, Барбара. Дальше поедешь одна. Если мы остановим машину за гребнем холма, охранники у ворот могут нас заметить и заинтересоваться, кто бы это мог быть и зачем...

Он вышел, и Барбара скользнула на его место, за руль. Тид положил руку на ее плечо.

– Будь осторожна, Барб... Будь предельно осторожна, прошу тебя!

Благодарно кивнув, она повернулась к Армандо, который молча стоял рядом с ней:

– Только не вздумайте выкинуть какую-нибудь глупость раньше времени. Вы оба. Я постараюсь выйти оттуда где-то минут через двадцать – двадцать пять, не позже. Если нет, вы поймете, что... что мне придется задержаться... на неопределенное время. Тогда пулей неситесь назад в город и попробуйте организовать помощь. Срочную помощь! Потому что меня будут удерживать там против моей воли!

– Барбара, скажи, такую возможность ты предполагала с самого начала? – спросил ее Армандо.

Чуть поколебавшись, она тихим голосом сказала:

– Да. – Затем, чуть помолчав, продолжила: – Тид, выходи... Пожалуйста...

Он, как завороженный, послушно вышел, шагнув в неглубокую канаву обочины... Машина медленно выехала на асфальт дороги и, стремительно набирая скорость, поехала вверх по пологому склону и скоро скрылась из вида за гребнем холма.

– Да, на редкость специфическая девушка, – заметил Армандо. – Особой породы. Таких теперь не часто встретишь. Надеюсь, это научит меня не судить о людях слишком поспешно. Иначе...

– Если там вдруг окажется эта Мария Гонзалес, значит, все будет очень плохо.

– У Марии на редкость крутой и вспыльчивый нрав. И всегда при себе острый нож...

– Не надо было нам позволять ей идти на это, Армандо.

– Она, конечно, нечто особое, Тид. И тем не менее ею в принципе можно и пожертвовать.

– Интересно, интересно...

– Ладно, Тид, ладно. Давай-ка лучше попробуем подобраться к воротам как можно ближе.

Глава 13

После того как звуки мотора машины окончательно затихли, наступившее молчание, казалось, накрыло одеялом все звезды на небе. Только тихий ветерок шевелил высохшую, уже начавшую чуть желтеть траву. Рядом шелестели сухие листья. Где-то вдали прокукарекал ранний петух...

– Как у нас со временем? – спросил Тид.

– Она отправилась три минуты назад. Значит, наша очередь настанет... без двадцати четыре.

– И что тогда?

– Тогда придется попробовать нашу игру.

– Это стоит того? Я имею в виду мысль.

– Честно говоря, Тид, не знаю. Более того... она, скорее всего, дурно пахнет. Вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Но, боюсь, это единственный выход. Иначе нам придется на собственных ножках дотопать до города и постараться уговорить кого-нибудь из тех, кто может, правда неизвестно как, уговорить нашего дядю Сэма вот так вдруг, посреди ночи, вскочить с постели и чудом спасти одну из наших местных девушек по вызову. Кстати, эта идея тоже воняет. Причем, может, даже еще сильнее. Вот так, мой друг...

Молча пройдя через гребешок холма, они, уже низко пригибаясь, пересекли придорожную канаву и осторожно пошли вдоль ограды.

– Теперь на нас падает освещение всего города, Тид, – прошептал Армандо. – Теперь мы на виду, так что молчи и пой. Только про себя. И веди себя как червь, тайком пробирающийся в чужую норку. К жене другого червя. Который, наверное, все еще дома. И вполне возможно, не собирается никуда уходить.

Дойдя до заметно проржавевшей ограды из колючей проволоки, они ненадолго присели на корточки, чтобы отдышаться и подумать, что делать дальше. Мимо проехал автомобиль. Он перевалил через гребень холма, но скоро вернулся. Тид встал на ноги. Что-то больно укололо его чуть ниже колена. Колючка...

– Это и есть та самая ограда «Замка Анны»? – шепотом спросил он.

– Нет. Настоящая ограда начинается вон там, на самом гребне холма. Вон там, видишь?

Оказавшись на вершине гребня, они смогли заглянуть через высокие каменные стены «Замка Анны». Увидели, конечно, не так уж много, но все-таки... Ну и что там?.. Так, вытянутое четырехэтажное строение... каркасное здание рамной системы на небольшом вздутии приблизительно метрах в ста пятидесяти от шоссе. Часть окон на двух верхних этажах ярко освещены. Тусклые отблески света были видны и везде внизу, в самом дальнем конце первого этажа.

– Тид, видишь свет вон там, внизу? В соседнем здании. Это помещение бара.

Вокруг соседнего здания совсем не было деревьев; у него был до нелепости голый вид.

– Послушай, Армандо, скажи, интересно, а зачем кому-то вдруг понадобились эти четыре этажа в этой глуши? – искренне поинтересовался Тид.

– Ни за чем. Просто в начале двадцатых их построил один чокнутый, вдруг разбогатевший фермер. Самое мягкое, что можно было про него сказать, – он был, так сказать, несколько эксцентричен. Неизвестно каким образом сделал хорошие деньги во время Первой мировой, всегда хотел жить только в шикарном отеле, поэтому просто взял и построил его лично для себя. Какое-то время там останавливались серьезные бизнесмены, но потом этот выживший из ума придурок почему-то решил, что гости ему совсем ни к чему, и начал жить один. Сам по себе. И при этом его все больше и больше одолевала самая банальная жадность. Видя все это, он решил, что над ним смеются, и построил вокруг своего имения высоченную каменную стену, окружив ее сверху загородкой из колючей проволоки, и приказал срубить все деревья. Сидел в одной из своих комнат на четвертом этаже и палил в воздух из пистолета, если кто-нибудь случайно останавливался у ворот его имения. Когда он умер, где-то в самом начале тридцатых, отель купила одна пара, которая довольно быстро разорилась, пытаясь сделать из этого места шикарный ресторан. Потом это место купил один из шестерок Лонни Раваля. Для них и их бизнеса оно оказалось идеальным. Близко и одновременно далеко от города, никаких соседей рядом, вне юрисдикции городской полиции... Два-три раза на них, конечно, вроде бы неожиданно наезжали люди из отдела по борьбе с наркотиками штата, но ничего, естественно, не нашли... Короче говоря, Тид, хорошенько осмотрись и постарайся запомнить, покрепче запомнить все это, и как можно точнее. Боюсь, больше такой возможности у нас с тобой не будет... А теперь все разговоры только шепотом.

Низко пригнувшись, они осторожно пошли к воротам, стараясь держаться как можно ближе к каменной изгороди.

Армандо остановился, оперся спиной о стену, прошептал прямо в ухо Тиду:

– Пятнадцать метров до ворот. Время – три тридцать две. Охранника видишь? Посмотри.

Когда Тид, повернув голову, смотрел, там появился загадочный блеск, который длился всего несколько секунд, а затем исчез. Но сопровождался достаточно отчетливо слышимым щелчком.

– Зажигалка. Точно, это щелчок зажигалки. Другого и быть не может, – чуть слышно прошептал Армандо.

Слабый запах табака, донесенный до них прохладным ночным ветерком, подтвердил эту догадку, и Тиду сразу же страшно захотелось курить... Тяжело вздохнув, он вытащил пистолет из бокового кармана и засунул его за поясной ремень брюк.

– Еще четыре минуты, – прошептал Армандо. Нервы Тида были натянуты как струна, под ложечкой противно засосало. Там, в городе, сидя в теплой и уютной кухне с чашкой вкусного горячего кофе в руках, взять «Замок Анны» в одиночку казалось делом совсем не трудным, но сейчас, видя собственными глазами, что это такое, Тид понял, что попытка преодолеть даже самое первое препятствие – высокую каменную стену – может закончиться печально. Его либо убьют, либо возьмут в плен. И тогда обе девушки пропали. Равно как и Пауэл Деннисон. А может даже, и Марсия. Ведь у этих зверей нет ничего человеческого...

Армандо снова приложил губы к уху Тида.

– Судя по слухам, прямо за той стеной похоронено немало людей, которые не побоялись стать на пути Раваля, – прошептал он. – Так что оставайся здесь и даже не думай дергаться.

– Но...

– Заткнись! Сиди здесь, смотри и слушай, что происходит. Решение примешь сам, но только не торопись наделать глупостей.

Армандо медленно пошел вверх по холму в сторону, противоположную от ворот. Тид озадаченно смотрел, как он пересек канаву, резко изменил направление и шумно, клацая каблуками, затопал по дороге.

По ней он подошел к воротам. Тид видел, как лицо Армандо осветил яркий луч мощного карманного фонаря.

– Уберите свет! – раздраженным тоном потребовал Армандо.

– Ну и куда, интересно, ты направляешься, приятель?

– Мне срочно нужен телефон. Где-то в миле отсюда у меня кончился бензин, а в городе я должен быть не позже восьми. Любое опоздание смерти подобно...

– Минутку, минутку, где-то я тебя видел.

– Уберите свет от моих глаз!

Свет медленно спустился с лица Армандо к его ногам.

– Ну и зачем тебе телефон?

– Хочу позвонить старшему тренеру лучшей хоккейной команды штата и пригласить его вместе со всей командой босиком потанцевать джигу на вашей мокрой от росы траве.

– Большой шутник, да?.. Это частная собственность... Где же я тебя раньше видел?

– Может, вам заодно показать и свидетельство о рождении? Что, черт побери, это за место? Мне же всего лишь нужно позвонить, не более того! В чем проблема?

– Послушай, а ты, случайно, не Рогаль? Тот самый мистер Рогаль? – заметно изменившимся тоном спросил охранник.

Армандо махнул рукой:

– Ладно, хрен с вами. Пойду поищу где-нибудь еще.

Свет фонаря снова уперся ему в лицо.

– Не стоит так торопиться, мистер Рогаль. Стойте как можно спокойнее и не шевелитесь. Думаю, кое-кто будет просто рад повидаться с вами, чтобы поинтересоваться, что вы здесь вынюхиваете, особенно в такое время. И не вздумайте делать глупости, пока я буду открывать ворота. Специально для вас, сэр.

Тид медленно, очень осторожно спустился вниз, неслышно подкрался почти к самым воротам. Если использовать пистолет, выстрел может все испортить. Причем окончательно и бесповоротно. Тид сначала услышал легкий металлический скрип петель открывающейся створки ворот, а затем увидел охранника, одной рукой держащего направленный на Армандо пистолет, а другой – фонарь, светящий прямо ему в лицо.

Пошарив в траве рукой, Тид нащупал небольшой камушек и, размахнувшись, швырнул его через голову охранника так, чтобы он упал прямо за воротами. Как только охранник инстинктивно повернулся на звук, Тид в четыре прыжка достиг ворот, а Армандо изо всех сил ударил охранника в пах и, когда тот согнулся пополам, обеими руками схватил его за шею, резким движением опустил лицом на свое высоко поднятое колено. Раздался отвратительный хруст, и охранник безжизненно рухнул на землю. Как будто из него в буквальном смысле слова вышибли дух.

– Что ж, быстро и эффективно, – одобрительно произнес Тид.

– Я вырос в крутом районе, Тид. Хотя за последние шесть лет никого даже пальцем не тронул. Думал, что забыл, как это делается. Оказывается, все-таки нет, не забыл.

Подобрав с земли фонарь, Армандо обвел его широким лучом вокруг, быстро нашел пистолет охранника, подобрал его тоже, затем быстро обыскал безжизненно лежащее тело.

– Только пистолет и дубинка, – сообщил он. – Что предпочитаешь?

– Оставь их себе. У меня есть пистолет Вейса.

– Как ты считаешь, мы думаем об одном и том же? – спросил Армандо, не сводя глаз с лица Тида.

Когда Тид, чуть подумав, отвечал, в его голосе, как минимум, не было особой уверенности.

– Думаю, да. Ведь другого пути у нас нет, так ведь? Но... но я боюсь...

– Не бойся, в этом ты не один... Ладно, помоги-ка мне втащить охранника внутрь. Спрячем его в кустах. Но сначала позволь мне кое-что дополнить. Довести, так сказать, до логического конца. – И через секунду послышался тупой звук удара дубинки по голове...

Они оттащили охранника в густые кусты с правой стороны от ворот. Затем Армандо широко открыл обе створки.

– На всякий случай оставим их открытыми. Неизвестно, сколько нам понадобится времени. Думаю, ограду проверяет и другой патруль. Предложения будут?

– Будут. Надо как можно быстрее найти обеих девушек и постараться выбраться отсюда. Живыми и невредимыми... Ну что, вперед? Тогда показывай дорогу. Ты же лучше знаешь, где здесь что.

Поскольку гравиевая дорожка была слишком шумной, они осторожно пошли по траве вдоль нее. Метров через тридцать после ворот Армандо резко свернул влево, подальше от ярко освещенных окон первого этажа. Заглянуть в них они тоже, естественно, не могли.

– Восемь машин, не считая моей, – тихо произнес Армандо. – Как тебе нравится такое соотношение сил?.. Господи, видела бы меня сейчас моя родная Ассоциация адвокатов!.. Ладно, остается только надеяться на незапертую заднюю дверь. Может, хоть там повезет. Лично я буду изображать из себя Хэмфри Богарта. Ну а ты?

Тид тихо рассмеялся. Хотя и довольно нервно.

– Генри Олдрича.

– Ты хорошо стреляешь?

– По мишени в тире – да, думаю, вполне прилично. Но вот пробовать на людях, уж не знаю, хорошо это или плохо, увы, пока еще никогда не приходилось.

Когда они оказались на задней стороне здания, Армандо рискнул зажечь фонарь. Приложив ладонь левой руки к стеклу, уменьшил ширину луча до минимума, провел им вокруг, высветил несколько беспорядочно стоящих мусорных ящиков. Они были переполнены давно лежащими там отбросами и издавали тошнотворный, поистине невыносимый запах, к которому добавлялся не менее отвратительный запах протекающей канализации. Затем луч высветил нижнюю ступеньку невысокой лестнички, ведущей к узкой покосившейся двери. Армандо на цыпочках поднялся по ступенькам и легонько потянул на себя дверь. И тут же спустился.

– Здесь номер не пройдет, Тид. Придется искать другой.

Они пошли к соседнему, отдельно стоявшему приземистому зданию бара, и, когда уже почти достигли угла, в ночном воздухе вдруг раздалась громкая музыка, заставившая их на какое-то мгновение застыть на месте... Старый добрый Армстронг, голос которого Тид не только знал, но и очень, по-настоящему любил. Этот золотой, прекрасный и честный голос, который просто не умел врать...

– Значит, в баре люди, – напряженно объяснил Армандо.

– Тогда, может, окно?

– Нет, слишком высоко и слишком рискованно.

Армандо выглянул за угол, но тут же отпрянул назад, причем настолько стремительно, что невольно наступил на носок ноги Тида, который стоял у него за спиной и даже охнул от боли. Армандо, не совсем поняв, что, собственно, случилось, тупо посмотрел на него, потом, облегченно вздохнув, сказал:

– Вот черт. Ладно, все в порядке, извини.

Там лицом к стене стоял мужчина: ноги широко расставлены, правая рука оперлась о стену, рыгающие звуки изо рта... Пока они молча смотрели на него, мужчина медленно опустился на колени, затем несколько раз попытался встать, но так и не смог. Только громко замычал. И даже не обратил на них ни малейшего внимания, когда они проходили мимо него. Зато Армандо обратил. И остановился.

– Забавно, забавно, – задумчиво произнес он.

– В чем дело?

– Только в том, что такие, как он, обычно подозрительно быстро приходят в себя.

Он пожал плечами, сделал два быстрых шага назад и взмахнул дубинкой... Мужчина со стоном сполз вниз по стене и безжизненно растянулся на земле, перевернувшись на бок...

– Кто это?

– Один из доверенных людей Страттера. Иногда возит его на машине, иногда выполняет отдельные поручения, иногда... Ладно, бог с ним, пошли дальше, у нас слишком мало времени.

Крыльца у передней двери не было. Осторожно заглянув через стекло, Армандо жестом подозвал Тида к себе: так, темный холл освещенный только лучами света через открытую дверь, ведущую в зал бара, широкие ступеньки лестницы, громкая музыка, которая почему-то становилась громче...

– В принципе в холл из бара смотреть никто не должен, но в нашем случае лучше исходить из того, что кто-то все-таки смотрит, – прошептал Армандо. – И если мы туда прокрадемся тайком, они нас тут же начнут искать. Интересно, ты смог бы войти туда с таким видом, будто ты хозяин этого чертова заведения?

– Точно не знаю, но могу попробовать.

Из бара донесся громкий смех какого-то мужчины. Песня закончилась. Рука Армандо на дверной ручке застыла. Последовала недолгая, но в тот момент показавшаяся вечной тишина, во время которой Тид смог отчетливо услышать звуки разговоров, женский голос, иногда поднимающийся до почти визгливых, истерических высот... Затем снова заиграла музыка. Ту же самую песню. Очевидно, кому-то она очень и очень нравилась.

– Будто ты хозяин этого чертова заведения, – с выражением повторил Армандо, открывая входную дверь.

В холле никого не было. Они спокойно прошли через узкую полоску света из открытой двери бара. Краешком глаза Тид успел заметить полную табачного дыма комнату, замызганную черными пятнами темно-коричневую стойку бара, молодого мужчину в рубашке с короткими рукавами, с сигаретой в зубах, несущего на подносе бокалы с напитками к какому-то столику...

Они уже подошли к лестничным ступенькам, когда из бара донесся чей-то громкий вопль:

– Эй, эй! Кто это там ходит?

Армандо тут же не менее громко завопил в ответ:

– Грета Гарбо, не видишь, тупой придурок?

– Молоток, молоток, ничего не скажешь! – проревел тот, а остальные весело захохотали.

И никто даже пальцем непошевелил, чтобы встать, выйти и проверить, кто же это все-таки был.

– Страттер здесь. Значит, ничего хорошего ждать не приходится, – прошептал Армандо, когда они прошли несколько ступенек.

– Бог с ним... Ну и что нам теперь делать?

– Не знаю. Для начала, наверное, как говорят, просто смотреть в оба глаза и слушать во все уши, ну а там будет видно. Ничего другого, увы, пока на ум не приходит.

Покрытый ковровыми дорожками длинный коридор второго этажа с окнами на противоположных концах и множеством – как успел подсчитать Тид, по девять с каждой – дверей на обеих сторонах. То есть восемнадцать. Три этажа. Значит, всего пятьдесят четыре. И все из них, вполне возможно, придется обыскать... Да, не слабо. Совсем не слабо.

Армандо решил начать с правой стороны. Подошел к первой двери, приложил ухо к замочной скважине, жестом показал Тиду делать то же самое на противоположной стороне. В первых двух комнатах было тихо, но зато в третьей... в третьей женский голос произнес: «...поэтому я сказала Джо, что если он собирается поступать так и дальше, то уж лучше пусть идет и поцелует сам себя в ж...»

Тид на цыпочках пошел вдоль по коридору, останавливаясь у каждой двери и прикладывая к ней ухо, и вот у самой последней услышал приглушенные, беспомощные рыдания. Исходившие, скорее всего, от женщины, которая, не в силах сдержать себя, плачет в подушку. У него сильно заколотилось сердце. Так как насчет двери? Вот черт, закрыта. Он обернулся и жестом позвал Армандо. Подойдя, тот сначала внимательно прислушался, а затем тихо постучал в дверь.

Послышался скрип кроватных пружин, легкий топот ног, а затем в щели под дверью появился узкий лучик света.

– Чего надо?

Армандо взглянул на Тида и вопросительно поднял левую бровь. Тот с сожалением покачал головой.

– Крошка, будь любезна, впусти меня на секунду, – как можно ласковее сказал Армандо.

– Вали отсюда и скажи ей – я никому не собираюсь открывать. Никому! Скажи ей, я никого сюда не впущу, и пусть угрожает мне сколько хочет! Понятно? Никому!

– Пожалуйста, не так громко, малышка, – тем же ласковым тоном попросил Армандо. – Это совсем не то, что ты думаешь. Нас здесь двое, и мы хотим тебе помочь. Честно. Без шуток.

– Поможете? Это уж точно, вы поможете... Уже помогли, – горько сказала она. – По полной программе.

– Да нет же, мы всего-навсего хотим узнать о другой девушке,которая может здесь находиться, – сказал Тид.

Дверь была настолько тонкой, что отчетливо слышно было, как она тяжело дышит, как всхлипывает...

Затем в замке повернулся ключ, дверь чуть приоткрылась, и в щели появилось ее настороженное лицо. Подозрительно переведя взгляд с одного на другого, она, похоже, окончательно успокоилась.

– Ладно, заходите.

Комната выглядела на редкость убогой и малоприятной. Покрашенная в белый цвет железная койка, круглый зловонный коврик, настолько старый и истоптанный, что практически полностью потерял цвет, обшарпанная деревянная этажерка, здоровенный белый кувшин на полу, цинковый умывальник в углу, куча ветхих полотенец на нижней полке открытого шкафа... Другой мебели, кроме шаткого, некрашеного комода в противоположном углу, с круглым щербатым зеркалом над ним, в комнате не было.

Зрелое женское тело, вытянутое бледное лицо средиземноморского типа, огромные, жгучие черные глаза... Плотный, туго облегающий, наглухо застегнутый от горла до самых щиколоток халат, густая копна иссиня-черных, нерасчесанных волос, здоровенный синяк под правым глазом. Не самое, признаться, приятное зрелище...

Армандо заговорил с ней по-итальянски. Она ответила ему тем же, но по мере того, как она говорила, фразы становились все более и более рваными, отрывистыми, совершенно несвязанными... Затем из огромных жгучих черных глаз снова покатились слезы. Она присела на краешек кровати, обхватила голову руками. Армандо предельно мягким тоном задал ей несколько вопросов. Она отвечала на них по-разному: на одни – с гневом в голосе, на другие – равнодушно, без какого-либо реального интереса.

– Здесь все ясно, – сердито сказал Армандо, когда девушка закончила свое печальное повествование. – Старая как мир история. Парень, за которого она собиралась выйти замуж, почему-то женился на другой. Она стала встречаться с человеком, который частенько приходил в ресторан, где она работала. По сути, ей было уже все равно. Он взял ее с собой в деловую поездку в Буффало, а затем привез сюда и отдал Марии Гонзалес. Теперь ей нечего делать – домой возвращаться стыдно, а другой работы нет. Завтра утром ее вместе с другой девушкой отвезут в другой город. Кажется, в Скрентон. В бордель. Я знаю того, кто привез ее сюда. Она была тогда в стельку пьяна. Все время истерически хохотала и бормотала что-то совершенно нечленораздельное. Его зовут Кислер. Его часто привлекали за всякие мелкие нарушения, но ни разу не осудили. А что ей теперь делать? Теперь от Марии уже никуда не убежишь. Не спрячешься. Она всесильна...

Девушка подняла вверх измученное лицо, кончиками пальцев коснулась здоровенного синяка под глазом, болезненно поморщилась. В глазах появилось выражение ненависти и... страха.

– А ее семья? Неужели они даже не обратятся в полицию?

– Нет. Она написала им письмо, которое продиктовала ей Мария. Они не будут поднимать шум.

– Жаль, жаль... Что ж, давай проверим третий этаж.

Армандо снова заговорил с ней. Тем же мягким, сочувствующим тоном, но на этот раз по-английски.

– Когда мы выйдем, запри дверь. Если нам повезет, мы сможем вытащить отсюда и тебя тоже. А где и почему ты была – никому знать совсем не обязательно.

Ее ответ прозвучал совершенно неожиданно:

– Забудьте об этом. У меня здесь все в порядке. Может, мне здесь даже понравится. – И посмотрела на них, когда они выходили, так, будто их ненавидела.

«А что, если так оно и есть на самом деле?» – с горечью подумал Тид.

На следующий этаж они добрались без каких-либо приключений. Звуки музыкального автомата здесь уже почти не были слышны. Одна из дверей была открыта, там на кровати сидели две девушки в полузастегнутых халатах: пьяные глаза, бокалы в руках, бутылка на полу...

Увидев их, пышная блондинка с то и дело вываливающейся из халата грудью махнула рукой:

– Валите, валите отсюда, мужики. Не видите, мы заняты? У нас выходной.

– Нам нужна высокая темноволосая девушка, которую привезли сюда вчера вечером.

– Тогда иди и спроси у Герцогини. Специальными заказами здесь заведует только сама старая кошелка.

Они обе пьяно захихикали, и вид у них был просто омерзительный: искривленные губы с размазанной помадой, пустые, бессмысленные глаза словно вход в туннели заброшенной железной дороги...

– А где вашу Герцогиню можно найти? – спросил Армандо.

Блондинка ткнула пальцем вверх.

– Вы что, здесь новенькие? Там, на самом верху, браток... А твой дружок ничего, совсем ничего. Значит, так: ты давай иди ищи нашу старую кошелку, а его оставь нам. Мы угостим его всем, чем надо. И даже дадим выпить...

Они быстро прошлись по коридору, останавливаясь и внимательно прислушиваясь у каждой двери. Нет, везде полная тишина, никакого движения, ни малейших признаков жизни.

– Армандо, вообще-то Джейк вполне может быть именно в одной из них, – прошептал Тид. – А что? Вкололи ей какую-то дурь или просто дали сильное снотворное...

– Может, может. Но сейчас нам надо проверить нечто иное. Пошли. – Он ткнул пальцем в потолок. – Туда, на «самый верх».

На середине лестничного пролета до них донесся какой-то странный звук – как будто совсем рядом сломали сухой прутик. Армандо остановился, прислушался...

– Это откуда? Сверху?

– Похоже, оттуда. Пошли.

Конфигурация самого верхнего этажа заметно отличалась от двух нижних. Очевидно, в свое время здесь хотели сотворить нечто вроде бальной залы, но потом передумали. Или не хватило средств. Или по тем или иным причинам вдруг пропал интерес... В середине потолка висела люстра из трех, очевидно, круглосуточно горящих лампочек, которые освещали лишь центральную часть залы, оставляя ее углы в тени. Окна в передней и задней стенах, две двери в противоположных концах, из-под которых пробивались слабые лучики света...

Когда они почти подошли к комнатам, стараясь ступать как можно тише, хотя на не покрытом ковровой дорожкой полу их шаги все равно можно было услышать, дверь слева вдруг открылась, и оттуда вышла высокая женщина в серебристом халате. Полное, зрелое тело, густые иссиня-черные волосы, затянутые в пучок настолько туго, что придавали всему лицу и прежде всего глазам почти восточный вид. В каком-то смысле она вполне могла напоминать Долорес дель Рио. Если бы не ее рот – слишком большой, хищный, зубастый... В левой руке она держала белый платочек, плотно прижав его к самому сердцу. Правая же терялась где-то внизу, в многочисленных складках ее шикарного серебристого халата.

Увидев их, она резко остановилась:

– Что... что вы здесь делаете?

– Полагаю, вы и есть та самая Мария Гонзалес, – не отвечая на ее вопрос, произнес Армандо.

– Вы стоите спиной к свету, я не вижу вашего лица. Кто вы?

– Думаю, меня вы хорошо знаете, мадам. Я Армандо Рогаль. А это мистер Тид Морроу, которого вы тоже наверняка знаете или о котором немало слышали... Итак, где дочь Деннисона?

Она только рассмеялась. Причем смех ее, как ни странно, звучал совсем как у молоденькой девушки.

– Боюсь, вы пришли слишком поздно, ребятки. Ее уже отвезли назад к дорогому папочке. Глупышка, зачем она вообще приходила сюда?!

– Значит, мадам, вы не возражаете, если мы здесь немножко осмотримся? Совсем немножко...

– Осмотритесь? С чего бы это? Здесь вам делать нечего. Уходите, причем как можно быстрее.

Когда, вот так перебрасываясь фразами, они подошли ближе, Тид отчетливо увидел, как уголки ее хищного рта опустились, она на секунду закрыла глаза, затем вдруг широко их открыла... Теперь с явной и безжалостной угрозой. Более того, ее голос стал подозрительно мягким, чуть ли не ласковым:

– Ребятки, валите отсюда. И побыстрее. Как можно быстрее! А то ведь...

Она, чуть покачнувшись, сделала шаг назад, слегка ударившись спиной о косяк двери.

– Не изображайте из себя слишком уж крутую, Мария, и дайте нам пройти, – спокойно потребовал Арманд о.

Тид обратил внимание на ладонь ее левой руки, под которой вдруг появилось темное, постепенно расширяющееся пятно.

– Армандо, смотри, у нее там, наверное, рана, – сказал он.

Армандо протянул руку, схватил ее за кисть левой руки. Когда он начал отрывать ее от тела, Мария внезапно качнулась к нему и с невероятной силой дикой кошки ударила его своей правой рукой. Снизу вверх! Тид заметил блеск металла, но не успел ни крикнуть, ни предупредить. Слишком поздно... Армандо сделал три шага назад, заметно пошатываясь. Поднял правую руку, нащупал коричневую рукоятку выкидного ножа на левой стороне своей груди... Мария стояла молча, с горящими глазами...

Армандо протянул руку за спину, пощупал там, И, прищурившись, спокойно сказал:

– Эта сука промахнулась. Ни сердце, ни кость не задеты. Кончик ее ножа торчит прямо из пиджака.

– Только не пытайся вытаскивать его, Армандо. Пусть остается там. Во всяком случае, пока!

Они оба одновременно перевели взгляд на Марию. Ее глаза были закрыты, на лице непонятная гримаса боли... Затем глаза открылись, Мария отодвинулась от дверной рамы, медленно, аккуратно, шаг за шагом, величаво качая мощными бедрами под серебристым халатом, прошла между ними. Заметно пошатнулась всего лишь один раз. Дверь при этом она оставила открытой.

Как же трудно ей все это давалось! Она медленно делала один шаг, тяжело дыша, сгибалась чуть ли не до самого пояса, затем выпрямлялась, делала другой и так далее...

– Не бойся, я тебя вытащу отсюда, – пообещал Тид, подхватывая готового упасть Армандо.

– Спасибо, друг, но пока еще рано. Пошевелить левой рукой без стонов и слез я, конечно, не могу, но в остальном со мной все в порядке, не беспокойся.

Они быстро прошли в комнату через дверь, которую Мария оставила открытой. Армандо повернулся, огляделся вокруг и удивленно воскликнул:

– Вот это да!

Нет, это была не квартира, а... всего-навсего две прекрасно, нет, скорее шикарно обставленные комнаты: светло-серые, почти белые ковры на полу, солидные нежно-коричневые портьеры на окнах, полированная мебель с примесью красных «китайских пятен», дюжина напольных и настольных светильников разных форм и размеров в направленных вниз матовых обрамлениях, благодаря чему светло-серые, почти белые ковры создавали дополнительный эффект освещения.

Здесь все выглядело так, как будто это было неким частным, уединенным «дворцом удовольствий» для избранных. Где железобетонной, безжалостной мадам можно было свободно распрямиться, забыть, что она чисто механический «вычислитель», и почувствовать себя женщиной во плоти... короче говоря, живым существом со всеми ее достоинствами и недостатками.

– Быстрее, быстрее!

В каждой из двух шикарно обставленных комнат стояла огромная постель с двумя подушками. Войдя во вторую комнату, Тид сразу же за постелью увидел женскую руку, беспрерывно, как на всю жизнь запрограммированный автомат, сжимающую и разжимающую ладонь, сжимающую и разжимающую...

Он подбежал к ней и остановился как вкопанный, увидев вместо лица кровавую маску. Густые, шикарные волосы и великолепное полуголое женское тело, безусловно, принадлежали Барбаре Хеддон. Но на лицо... вернее, на то, что осталось от совсем еще недавно прекрасного лица Барбары, было просто страшно смотреть. Сплошная кровавая маска! Болезненно постанывая, медленно переваливаясь с боку на бок, Барбара в агонии нестерпимой боли непрерывно царапала ногтями обеих рук бледно-серый ковер. В воздухе стоял смутный запах гари, источник которого, стал Тиду вполне понятен, когда он увидел маленький пистолет, валявшийся где-то в метре от нее.

Он склонился над девушкой:

– Барбара, Барбара, это я, Тид. Тид Морроу. Ты меня слышишь?

Внимательнее приглядевшись, он увидел, что с ней сделали. Кровотечение было не слишком обильным – ее несколько раз резанули острым ножом по щекам. И порезы были не такими уж глубокими. Во всяком случае, так казалось...

Но в голосе Барбары появились странные свистящие звуки.

– Я... я промахнулась, Тид. Выстрелила в нее и... промахнулась. А у нее был нож... Он всегда...

– Ты не промахнулась, Барбара.

– Что с моим лицом, Тид? Я ничего не вижу...

– Да нет, все в порядке, Барбара, – мягко сказал он. – Ничего страшного. Просто кровь заливает тебе глаза. Скоро мы доставим тебя в госпиталь, и тебя тут же поставят на ноги. Не волнуйся.

– Тид, я...

– Не волнуйся, дорогая, все будет в порядке.

– Эй, они уже идут! – крикнул им Армандо.

Барбара, похоже, немного пришла в себя:

– Дочь Деннисона, Тид! Я нашла ее. Она там, на другой стороне большой комнаты. Заперта! Тид, я почти вытащила ее оттуда, но... но Мария оказалась слишком догадливой. Будь с этой сволочью поосторожнее, Тид. Она способна на все. И... и ее кто-то здесь прикрывает! Кто-то очень, очень сильный и влиятельный...

– Не беспокойся, дорогая, я найду ее и тут же вернусь за тобой.

Но она снова «провалилась» и уже ничего не воспринимала – только переворачиваясь с боку на бок, непрерывно стонала, царапала бледно-серый ковер ногтями.

Послышался громкий выстрел, отдавшийся эхом во всех углах большой комнаты, затем вопль и звуки падения человеческого тела вниз по ступенькам лестницы...

Глава 14

Армандо лежал на животе на полу первой комнаты, держа в правой руке пистолет, нацеленный в проем двери, и опираясь на левую руку таким образом, чтобы рукоятка ножа не касалась пола.

Гримаса боли не сходила с его лица, однако, увидев Тида, он нашел в себе силы широко улыбнуться.

– Как любим говорить мы, старые веселые британцы, сами напросились... Не торчи, пожалуйста, мишенью в дверном проеме!

– А знаешь, ты выглядишь уже совсем как самый настоящий Богарт. Или, во всяком случае, почти как самый настоящий.

– Возможно, возможно. Вот только вряд ли ему когда-либо приходилось чувствовать себя так же, как я. Вместо крови у него текла сценическая краска. – Армандо поморщился от боли. – И вид у него всегда счастливый-пресчастливый... Кажется, я только что кого-то убил. Он бежал вверх по лестнице с пистолетом в руке, поэтому я, не раздумывая, и выстрелил. Он с грохотом покатился вниз...

– Барбара лежит в той комнате.

Глаза Армандо сузились до щелочек.

– Мертва?

– Нет, но изуродована до неузнаваемости. Изрезано все лицо. Сказала, что Джейк в комнате напротив. Сейчас пойду туда.

Они прислушались. С лестницы доносилось невнятное журчание нескольких голосов.

– Ладно, Тид, беги, беги со всех ног. Я постараюсь их задержать.

Тид сделал шаг назад, вышел из комнаты и изо всех сил побежал через бальную залу. Послышались сначала два выстрела подряд, затем, буквально через несколько секунд, третий и звуки разбитого стекла где-то слева от него. Не сбавляя ни скорости, ни темпа, прижав плотно сжатые кулаки к груди, Тид врезался правым плечом в закрытую дверь. При этом он постарался ударить как можно ближе к краю замковой стороны. Поддавшись с первого раза, дверь с треском ввалилась внутрь. Он тоже не удержался на ногах и несколько метров прокатился по полу. Что-то металлическое и угловатое больно ударило его по руке. Тид резким жестом отшвырнул это назад, встал на ноги. В комнате, куда через открытый дверной проем теперь проникали лишь смутные отблески люстры в бальной зале, было довольно темно.

– Джейк! – громко позвал он. Подождал чуть-чуть, крикнул еще раз, только еще громче: – Джейк, где ты?

Никакого ответа не последовало, а где искать выключатель, Тид, естественно, не знал.

Когда до него вдруг донесся мужской стон, за которым в темноте последовало неясное шевеление, он мгновенно повернулся, вытянул руку с пистолетом, медленно и осторожно покрался на звук. Вскоре увидел силуэт мужчины, ничком лежавшего лицом вниз рядом с бесформенным тюфяком. Тид опустился на корточки, перевернул мужчину на спину, чиркнул зажигалкой: толстое лицо, кровавый рубец возле самого уха, рядом с головой небольшой тяжелый фотоаппарат в дорогом кожаном футляре. Скорее всего, именно им бедолагу по уху и ударили.

Тишину ночи снова разорвали два выстрела. Подряд. Тид выпрямился, снова громко позвал Джейк... Одно из окон в самом дальнем конце комнаты было почему-то открыто, и ночной ветерок тихо покачивал тонкую, неряшливую занавеску... Тид подбежал к окну, высунул голову наружу, посмотрел вниз. Там, на капоте одной из стоящих рядом машин, виднелась скрюченная фигура. В тусклом свете из окна бара на первом этаже он рассмотрел ее черные волосы, которые были такими мягкими и шелковистыми в его пальцах... Для Тида время остановилось, поскольку из ее позы, из абсолютной неподвижности стало ясно – теперь торопиться уже незачем...

Лежавший мужчина снова застонал. Тид будто на деревянных ногах подошел к нему, несколькими сильными пощечинами привел его в чувство, приставил дуло пистолета к лицу, попытался заставить себя спустить курок, чтобы увидеть, как пуля размозжит ему череп, как мозги заляпают стены. Но почему-то не смог. Мужчина на сантиметр-другой отодвинулся и чуть слышно прошептал:

– Нет, нет, нет, не надо! Пожалуйста!

Тид попытался спустить курок еще раз. И снова у него ничего не вышло. Презирая себя за трусость, он широко размахнулся и со всей силы ударил рукояткой пистолета в подбородок стонущего и трясущегося от страха подонка. Кость громко хрустнула и провалилась куда-то внутрь. Тид встал, бросил гневный взгляд на теперь уже безжизненно лежащее тело, повернулся и, пинком ноги откинув в сторону дверь, вышел в зал.

– На пол, Тид! Ложись на пол! – услышал он крик Армандо.

Совсем недалеко со стороны лестничной площадки на секунду показалась чья-то голова и тут же снова исчезла. Но пуля с противным визгом ударилась в деревянный косяк всего в нескольких сантиметрах от его левого плеча. Когда Тид, низко пригнувшись и вытянув руку с пистолетом вперед, медленно, осторожно шагал в направлении лестницы, он невольно думал о девушке, которая совсем недавно прямо у него на глазах, корчась от невыносимой боли, перекатывалась с боку на бок, царапала ногтями бледно-серый ковер...

А также о той, другой, которой эти сволочи помогли выпасть из окна в вечный мрак прохладной ночи.

Откуда-то издалека до него донесся громкий, снова предостерегающий крик Армандо, затем звуки выстрелов в сторону лестницы. Теперь Тиду было уже видно, как там, внизу, движутся какие-то смутные тени. Подняв пистолет на уровень глаз, он прицелился, затем сделал шаг вперед и выстрелил. Внизу послышался пронзительный вопль боли. Тид сделал еще один шаг и снова выстрелил. Что-то острое с двух сторон ужалило его бедро, как будто «куснула» клешня гигантского краба, и заставило сделать невольный шаг в сторону. А затем в том самом месте на ноге он ощутил что-то липкое и влажное.

Тид нажимал на спусковой крючок с каждым шагом и делал это до тех пор, пока на лестнице полностью не прекратилось движение. Остались только безжизненные тени.

Кто-то сильно дернул его за руку. Тид мгновенно обернулся и снова спустил курок. В ответ послышался не выстрел, а всего лишь короткий сухой щелчок. Армандо левой рукой отвел его дуло в сторону.

– Что с тобой, Тид? – требовательно спросил он. – Ты ведешь себя как сумасшедший! Что ты собираешься сделать?

– Спуститься вниз.

– С пустым пистолетом?

– Я пойду вниз.

Жесткая ладонь Армандо сильно хлопнула его по щеке.

– Очнись! Что произошло?

– Джейк мертва.

Армандо чуть слышно присвистнул. Затем бросил на Тида пристальный взгляд:

– Мы отвоевали у них несколько минут. Ты очистил лестничный пролет. Вон видишь, там лежат двое из них... Ты что, считаешь себя Джеймсом Бондом? Очнись!

Тид потряс головой, как бы избавляясь от последних остатков тумана. И даже попытался улыбнуться:

– Ладно, Армандо, конечно же ты прав. Ну и что нам теперь делать?

– Думаю, прежде всего не упускать из рук инициативу. Будем спускаться вниз. Вдвоем. Только держаться надо рядом, как можно ближе друг к другу.

Нога Тида почти сразу же наткнулась на валявшийся на полу пистолет, скинув его на ступеньку ниже. Он нагнулся, подобрал его, отшвырнув в сторону свой... Армандо спускался по лестнице с предельной осторожностью, плотно прижимаясь к стене. На площадке третьего этажа он остановился. Тид держался прямо за его спиной. Впереди была пустая стена другой стороны коридора, слева перила и следующий пролет, ведущий вниз, к холлу второго этажа. Чтобы попасть туда, не подставляя себя тем, кто находился внизу, пришлось бы перепрыгнуть через перила, а по-прежнему ворчавший в боку Армандо нож вряд ли позволил бы ему сделать это достаточно проворно. Если позволил бы вообще! Да и раненая нога Тида тоже вызывала большие сомнения.

– Морроу! – неожиданно откуда-то совсем рядом прозвучал знакомый голос.

– Что вам угодно, Раваль? – поинтересовался Армандо. Причем таким спокойным и приятным тоном, будто между ними происходила самая обычная светская беседа.

Они оба услышали сдавленный возглас удивления, топот быстро удаляющихся ног.

– Рогаль? – Голос Лонни звучал с той же небрежной уверенностью, как и тогда, на террасе, в то приятное солнечное утро. – Послушайте, Рогаль, мы что с вами, дети? У нас тут, сами понимаете, хватает крутых серьезных парней. Если начнете палить, будут палить и они, а это уже проблема. Не самая большая, но все-таки проблема. А нам всем лучше постараться обойтись без нее... У нас уже есть мертвая Мария, и один ни в чем не повинный сельский паренек, и два парня с дырками в теле, и...

– И еще двое с дырками в голове там, на самом верхнем этаже, – не повышая голоса, перебил его Тид. – И полумертвая девушка с обезображенным лицом, и, кроме того, убитая девушка.

– Убитая девушка? – удивленно переспросил Раваль.

– Мисс Деннисон выбросили из окна, Раваль, – все тем же безразличным тоном произнес Тид.

Раваль тихо выругался. Затем сказал:

– Все это, конечно, плохо, очень плохо, ребята, но мы все еще можем выправить положение. Можем прекратить эту бессмысленную детскую игру в пиф-паф. Я вам прилично заплачу, а затем мы сожжем это чертово место дотла. И останутся только трагические жертвы случайного пожара. Вонь, само собой разумеется, будет, но не такая, чтобы ее нельзя было пересидеть.

– Советую не пренебрегать предложением шефа, – послышался новый голос.

– Это Страттер, – прошептал Армандо на ухо Тиду. – Собственной персоной.

На улице взревел мотор машины, на гравиевой дорожке резко взвизгнули шины...

– Ну так как? – крикнул им снизу Раваль.

– Знаешь, мне даже чуть обидно за тебя, Лонни, – ответил ему Армандо. – Такой достопочтенный член элитного загородного клуба, дочки которого ходят в закрытую школу... Говорят, у тебя одних дорогих костюмов штук тридцать, это так?.. А ведешь себя так, будто только-только вышел из тюрьмы для малолетних.

Голос Раваля перестал быть уверенно-светским, в нем послышались явные нотки обиды и гнева.

– Делайте выбор, ребята. Не захотите играть по моим правилам – сгорите вместе с остальными.

– Ну и как, интересно, все это будет звучать? – не скрывая иронии, поинтересовался Армандо. – По неизвестным пока причинам сгорел дотла притон, косвенным владельцем которого являлся Лонни Раваль! Среди жертв пожара известный адвокат, личный помощник управляющего городом, младшая дочь управляющего городом и целый комплект головорезов... Тебе конец в любом случае, Лонни. Как бы ты ни старался, что бы ты ни предпринимал. Все это зашло уже слишком далеко. Восточный синдикат, не сомневаюсь, будет тобой очень, очень, очень недоволен! Значит, ты намеренно игнорируешь их приказы? Мне казалось, сейчас, когда еще совсем не утихли страсти с Сенатским комитетом, в их намерение входит вести дела как можно тише, стараясь по мере возможности максимально соблюдать законы, всячески избегать любых публичных скандалов! А тут вдруг похищение детей известных, личностей, стрельба с убийствами, сжигание ни в чем не повинных людей. Да, Лонни, боюсь, тебе теперь не позавидуешь.

Снизу послышался невнятный шепот нескольких голосов, затем голос Страттера произнес:

– Хочешь это сделать – делай сам!

Со стоянки с шумом выехала еще одна машина.

– Не будь глупее других, Страттер! – крикнул ему Армандо. – Слышишь? Крысы уже бегут с тонущего корабля. С Равалем покончено... Кроме того, учти: мы не можем вот так просто взять и выйти отсюда, но точно так же не можете выйти и вы! Выруби его или хотя бы брось, и я прослежу за тем, чтобы тебе это зачлось в суде. Обещаю!

– Страттер, вернись, – бесцветным голосом произнес Раваль. – Немедленно вернись!

Кто-то шумно протопал через вестибюль нижнего этажа. И почти тут же громко хлопнула входная дверь.

– Слышите? Это еще одна крыса! – весело крикнул вниз Армандо.

– По десять тысяч каждому! – крикнул в ответ Раваль. Но уже куда менее уверенным тоном.

Тут они оба одновременно услышали тяжелые размеренные шаги – кто-то спускался по лестнице со второго этажа. Армандо бросил на Тида удивленный взгляд. Тот на цыпочках подошел к перилам и осторожно, стараясь не открываться, заглянул вниз. Невероятно, но факт! Это был не кто иной, как... Марк Карбой! В правой руке он сжимал громадный кольт.

Карбой глянул на Тида совершенно пустыми, казалось, ничего не видящими глазами и, тяжело, шумно сопя, продолжил спускаться по ступенькам лестницы.

– Кто это там? – крикнул Раваль. На этот раз уже совершенно несвойственным ему нервным тоном.

Дойдя до залы, Карбой свернул направо и пошел в направлении Страттера и Раваля. Затем поднял свой чудовищный кольт и... выстрелил в них. В закрытом, ограниченном стенами помещении этот выстрел прогремел как мощный взрыв, который, казалось, поднял их всех высоко в воздух. И оглушил. Во всяком случае, Тида, у которого, помимо всего прочего, невыносимо зазвенело в ушах. Карбой, словно большой, толстый ребенок, широко расставив ноги, опустился на корточки, упираясь дулом кольта о дощатый пол. Как ни странно, его лицо было мирным, без каких-либо признаков обеспокоенности. Он закусил нижнюю губу и попытался снова поднять пистолет. На несколько сантиметров это ему удалось, но затем дуло снова бессильно опустилось вниз. Он попробовал поднять его двумя руками, и на этот раз дело пошло вроде бы успешно, но... но тут на лбу, прямо над его левым глазом, вдруг появилось маленькое круглое пятно. Карбой резко дернулся вперед, чуть приподнялся и рухнул на пол, по-прежнему сжимая свой необычный, чудовищно гигантский кольт в обеих руках.

Раваль перепрыгнул через безжизненно лежащее тело Карбоя и бросился вниз по лестнице. Через несколько секунд до них донесся торопливый топот его бегущих ног, и скоро он исчез из вида. От неожиданности происходящего Тид настолько окаменел, что даже не подумал в него стрелять.

Армандо осторожно вошел в зал. И сразу же повернулся к Тиду:

– Остался один Страттер. Господи, ну и пушка! – Он медленно вытащил – именно вытащил, а не выдернул – кольт из рук мертвого Карбоя. – В нем есть еще целых три патрона.

Они, все время внимательно прислушиваясь, спустились вниз по лестнице. «Замок Анны» казался заброшенным. Во дворе послышалось завывание стартера машины. Мотор фыркал и фыркал, но почему-то никак не заводился, а затем совсем смолк. В зал выскочила какая-то девица с широко раскрытыми глазами, увидела их, раскрыла глаза еще шире, тут же нырнула назад в свою комнату, с треском захлопнула дверь.

Раненая нога Тида становилась все слабее и слабее – очевидно, начала сказываться потеря крови. Спускаясь по лестнице, он уже заметно хромал, окружающий мир то вдруг покрывался туманом, то возвращался во всей своей яркости и отчетливости, однако интервалы между ними становились все длиннее и длиннее...

Армандо неожиданно сел на ступеньку и громко закашлялся. Изо рта вылетели ярко-красные капельки крови, падая, словно огненные искорки, на голые доски лестницы.

– Кажется, нож задел легкое, – выдохнул он. – Последние полчаса дыхание было трудным и каким-то странным. – Он снова чуть ли не с нежностью коснулся темной рукоятки ножа.

Тид оставил его там сидеть, а сам пересек зал вестибюля. Во дворе снова послышалось завывание стартера. И снова безрезультатно. Затем последовал резкий хлопок дверцы машины, громкий, торопливый топот ног по гравиевой дорожке, и справа от Тида в свете окна бара появилась со всех ног несущаяся подальше отсюда фигура Раваля... Но теперь он уже совсем не выглядел уверенным в себе, всесильным хозяином жизни. Нет, сейчас это был просто до смерти испуганный человечек, бегущий с низко опущенными плечами, с гротескно отвисшей нижней губой...

Откуда-то издали ночной ветерок донес пронзительный, но в этот момент такой приятный вой полицейской сирены! Услышав знакомые звуки, Раваль попытался остановиться, однако сделал это настолько резко, что не удержался и упал на руки и колени, выронив что-то металлическое. Пистолет. Он прыгнул за ним – крошечная фигурка в тысяче миль отсюда, клоп под мощным увеличительным стеклом, в котором отчетливо и выпукло были видны все его отвратительные черты... Грохот двух оглушительных выстрелов из кольта Карбоя, казалось, сотряс весь мир, но Тид его даже не слышал, ибо в этот момент какой-то гигант вдруг протянул с неба руку и ткнул своим огромным, толстым пальцем в его правое плечо. Тид упал на землю лицом в гравиевую дорожку, в кровь разбив рот. Он долго лежал неподвижно, но затем все-таки с трудом поднялся на колени и руки. В ночи слышались чьи-то громкие отчаянные вопли, только Тид был совершенно не в состоянии определить, откуда и от кого они исходят: Угол здания казался ему другим концом света, но он все-таки до него дополз, устало, закрыв глаза, прислонился спиной к боковой стене...

Джейк лежала на боку у стороны бара, куда ее грубо спихнули капота большой машины, на которую она упала из окна. На ней был только тонкий сатиновый халатик, расстегнутый и практически весь задравшийся до самой шеи.

Недовольно хмыкнув и поморщившись, Тид с трудом поднялся доковылял до нее, первым делом спустил халат с шеи, обернул вокруг тела. Затем нашел замок «молнии», но она долгое время упрямо не поддавалась. Наконец язычок вошел в прорезь и он смог закрыть «молнию» до самого верха, прикрыв обнаженную белизну прекрасного девичьего тела, нежная кожа которого практически не пострадала. На нем совсем не было крови – но у Джейк вдруг появились новые, совершенно необычные пропорции, пропорции девушки из уже совершенно иного мира...

С трудом сев на корточки, Тид пристроился спиной к хромированному, покрытому крупными точками ржавчины бамперу машины и только потом мягко опустил голову Джейк себе на колени.

Когда яркий свет полицейских фонарей заслепил ему в глаза, Тид сильно сощурился, прикрыл их ладонью. Его язык с трудом ворочался от медленно, невыразимо медленно произносимых им слов, когда над ним наклонилось сразу несколько голов.

– Последний этаж... Девушка...

Много позже, уже в нормально освещенном месте, над ним откуда-то с сияющего, залитого солнцем небосклона склонилось бледное как смерть лицо капитана Лейтона, а его тонкие, змеиные губы, кривясь и извиваясь, произносили слова одной неразрывной цепочкой, понять которую было просто невозможно.

– Раваля застрелили? Может, он был ранен?

– Потом, потом, потом...

– Раваля ранили?

– Не знаю, – прошептал Тид. – Не знаю, не знаю! – Он замолчал, но слова эти продолжали настойчиво повторяться и повторяться у него в голове. Пока не потеряли смысл. А вместо лица Лейтона появилась зияющая дыра бесконечного туннеля, в которую влетали, бесследно пропадая в ее тьме, те же самые слова: «Не знаю, не знаю... Я не знаю»!

А затем из наклонной трубы этого туннеля к нему выбежала она. Радостно смеясь, с блестящими от счастья глазами, не скрывая своего огромного, поистине неизмеримого восторга! Подбежав, она прижалась к нему, и он содрогнулся, потому что она была из ледяного камня, с лицом Барбары на изуродованном теле...

Глава 15

У медсестры было лицо цвета мокрой половой тряпки, волосы – медной проволоки, а тело весьма внушительных размеров и пахло тальком. Она подкатила кресло-каталку поближе к кровати и радостно улыбнулась. Можно сказать, просто засияла.

– Сегодня, мистер Морроу, мы сможем провести в солярии уже чуть больше времени. Ну разве это не прекрасно?

Тид посмотрел на нее:

– Слишком уж это будет весело.

Улыбку с ее лица будто стерли.

– А теперь повернитесь и положите ладони на ручки кресла. Я подержу его, а вы, пожалуйста, потихоньку в него пересядьте.

Он послушно сделал, как она просила. Причем про себя отметил, что пересел в кресло заметно легче, чем раньше.

– Хотите взять с собой что-нибудь почитать? – спросила медсестра.

– Нет.

Медсестра обошла вокруг кресла и посмотрела на Тида в упор откровенно сердитым и неодобрительным взглядом голубых глаз:

– Мистер Морроу, значительная доля успешного процесса выздоровления во многом зависит от отношения пациента. Мне кажется, вам следует разрешить этим людям навестить вас. Уверена, это подбодрит вас.

– Уверены? На самом деле уверены?

– Вот видите, как вы со мной разговариваете?!

Он сделал глубокий вздох:

– Послушайте, мисс Мишн, рано или поздно я, само собой разумеется, начну принимать посетителей, но в данный момент мне пока совершеннее не хочется никого видеть. Не хочется читать ни книги, ни газеты. Мне вообще не хочется ничего делать! Только слушать, как крутится наш мир и как растет трава.

– Было так плохо, да? Эта бедная девушка и то, как...

– И разговаривать об этом мне тоже совершенно не хочется! Я ведь, кажется, уже предупреждал вас об этом.

– Но мистер Севард весьма настойчив. Приходит к вам дважды в день. Каждый день, мистер Морроу!

– Не сочтите за труд сделать мне одолжение, мисс Мишн, и пошлите его к чертовой матери. От моего имени... А теперь давайте катите это чертово кресло. Поехали!

Когда мисс Мишн огорченно пожимала плечами, ее белоснежная накрахмаленная форма приятно шуршала. Она прокатила кресло через дверь палаты к лифту, который поднял их на самый верхний этаж. В это время утра в солярии было много народу, но при их появлении все разговоры мгновенно смолкли и все глаза уставились на Тида. С нескрываемым жадным любопытством: еще бы, жертва кровавой разборки, в него всадили две пули! Когда привезли сюда, в нем оставалось всего литра полтора крови, не больше. Пока везли, в машине «Скорой помощи» всю дорогу вливали ему плазму, только тем и спасли. А когда его нашли, он качал ту мертвую девушку и все время разговаривал с ней. Совсем как с живой...

– Вон туда, в тот угол, – попросил Тид.

Она оставила его одного, перед самым уходом сказав:

– Я вернусь ровно через час. Если вам что-нибудь понадобится, попросите вон ту медсестру, и она все сделает.

Ее каблуки глухо застучали по полу солярия. По дороге к выходу она с удовольствием направо и налево раздавала профессиональные улыбки. Всем вообще и каждому в отдельности. После ее ухода молчание, очевидно, по инерции продлилось еще несколько секунд, затем прерванные разговоры снова возобновились... Взявшись за направляющие ободки колес, Тид развернул кресло таким образом, чтобы лицо было повернуто к солнцу, а спина к залу.

Он никак не мог перестать думать о своей собственной жизни как о некоем графике, повешенном кем-то на стене в самой глубине его мозга: сплошная горизонтальная линия безмятежно и ровно тянулась до того самого воскресенья, всего три недели тому назад, когда он, проснувшись в коттедже у озера, услышал звуки душа, который принимала Фелисия Карбой, а затем она вдруг начала вздрагивать и нерешительно колебаться – сначала резко упала вниз, потом чуть поднялась и вроде бы успокоилась, но потом... потом просто рухнула вниз и куда-то пропала. Совсем! Неизвестно куда... Ни опасности, ни расстройства, ни депрессии. Просто ничего! Просто пустота. Абсолютная пустота, и ничего больше!.. Из приятной игры, где, если ты соблюдаешь определенные правила, тебе вполне комфортно и, исключая незначительные, вполне решаемые неудобства, в общем-то все в порядке, жизнь каким-то непонятным образом вдруг превратилась в сплошной кошмар, где почему-то не помогла никакая защита. Никакая! И как только ты узнаешь об этом, все старые правила становятся ненужными, теряют всякий смысл...

Единственными посетителями, для которых совершенно не требовалось его разрешение, которые приходили, когда хотели, были капитан Лейтон, с тонкими губами и смертельно бледным лицом, и худенькая полицейская стенографистка. Через некоторое время после каждого такого визита стенографистка приходила снова с пачкой уже напечатанных на машинке бумаг, которые ему приходилось подписывать там, куда она молча и деловито тыкала своим тонким наманикюренным пальцем.

– Лонни Раваля уже арестовали, – сказала она ему, когда пришла в последний раз.

– Что ж, прекрасно, – равнодушно отозвался он.

– Взяли в международном аэропорту. С билетом в Мехико-Сити в кармане. Теперь будет сидеть до тех пор, пока полностью не осознает всю степень своей вины.

– Что ж, прекрасно, – так же равнодушно произнес Тид.

Стенографистка бросила на него любопытный взгляд, удивленно пожала плечами и, аккуратно сложив все подписанные им бумаги, молча вышла из палаты.

Его рыжеволосая медсестра вернулась ровно через час, как II обещала, и, пока лифт спускал их вниз, сказала:

– Мистер Морроу, вас там ожидает мисс Деннисон.

– Кто?.. Передайте ей... нет, нет... пусть идет сюда.

В палату вошла Марсия. Вся в черном. Напряженно, с прямой спиной села на стул рядом с кроватью.

– Извини, Тид, но мне очень надо поговорить о твоих планах.

Он молча кивнул.

– Папа подает в отставку. Здесь он больше не хочет и не может оставаться. Ему предлагают вернуться в университет. Все хотят, чтобы ты занял его место. Если ты не согласишься, ему придется поискать другого человека.

– Я еще ничего не решил, Марси.

– А прямо сейчас решить не можешь? Попробуй. Папе, поверь, это очень помогло бы. То, что произошло, сломало его, Тид Он стал совсем другим. Ему... ему сейчас нужна помощь.

– А нам всем разве нет?

Она посмотрела на него в упор – глаза в глаза. Совсем как ее отец.

– Ты ее так сильно любил, Тид?

– Это то, о чем я сам много думал и продолжаю думать. Нет, я не любил ее в том смысле, который ты имеешь в виду, Марси Не как женщину. Я... я все время думаю, что мне надо было сделать, чтобы не допустить того, что случилось.

– Ты ничего не мог сделать.

– Нет, наверное, мог. Это только моя вина, что все пошло именно так. Я сам дал им возможность использовать Джейк как рычаг...

– Они все равно нашли бы какой-нибудь другой способ, Тид. Не мучь себя понапрасну. Не вини себя в том, в чем ты совсем не виноват. Джейк... она сама не хотела бы этого.

Он вдруг улыбнулся:

– Вообще-то Пауэл всегда мечтал, чтобы мы с тобой были вместе. Чтобы я стал его зятем. Очень мечтал. В каком-то смысле я был его законным избранником.

Она резко встала, нервно сжимая и разжимая в руках черные перчатки.

– С этим уже покончено, Тид. Я останусь с ним. И никогда ни за кого не выйду замуж!

– А ведь ты, наверное, всегда была такой, Марси, разве нет? Богом избранная мученица с ясными глазами, страстно ищущая, за кого бы пострадать. За святое дело.

Она потупила взор:

– Не надо так, Тид, не надо все портить... Да, у Джейк было все, а меня сделали... В общем, она на самом деле вызывала у меня зависть и раздражение. Иногда даже ненависть. Это моя, и только моя вина... и только перед ней, Тид.

– Передай Пауэлу, я буду готов принять у него дела сразу же, как только поправлюсь и выберусь отсюда.

– Мистер Трим уже выразил полнейшую готовность сотрудничать с вами. Большое жюри тоже. Кроме того, у папы появилась новая информация, и теперь мы можем реально открыть уголовные дела против четырнадцати членов городской администрации. После этого он сможет полностью передать все в твои руки.

– Передай папе, не более чем через год здесь будет полный порядок, и пусть не сомневается, я прослежу за этим. От начала и до самого конца. А затем найду кого-либо из тех, кто достоин и кто искренне хотел бы надолго остаться здесь, на одном месте, и передам нашумиссию ему и его созданной с нашей помощью команде.

Марсия, стоя у постели и уже совсем по-доброму улыбнувшись, сказала:

– Поправляйся скорее, Тид. Мы будем тебя ждать.

– Меня не так легко убить, – тоже улыбнувшись, ответил он.

Она взяла его руку, наклонилась и нежно поцеловала в лоб... Даже когда ее легкие шаги давно смолкли вдали, Тид все еще продолжал физически ощущать холодное прикосновение ее мягких губ. Женщина-викинг! С крепкими широкими бедрами, самой природой предназначенными рожать здоровых детей, с прекрасными грудями, созданными для того, чтобы цвести, набухать и кормить потомство. То, что она задумала, будет потерей, огромной потерей. Практически такой же бессмысленной, как бессмысленная смерть ее сестры Джейк. Годы такой жизни ожесточат ее, намеренное бесплодие неизбежно лишит живительных соков молодости, сделает ненужной даже самой себе... По-своему будет означать маленькую смерть. В каком-то смысле, может даже, думал Тид, это возмездие за смерть Джейк...

Принесенный на подносе обед прервал его грустные размышления. А вот аппетит стал заметно лучше. Он с явным удовольствием съел даже серую, однообразную больничную еду, которая выглядела вроде бы вполне прилично, а по сути...

Где-то минут через тридцать пять в палату пришла медсестра, чтобы забрать поднос.

– Скажите, сестра, Барбара Хеддон все еще в больнице?

Она вздрогнула настолько сильно, что посуда на подносе в ее руках чуть не упала на пол.

– Барбара? Э-э-э... да.

– Почему вы так разволновались, сестра?

– Просто когда вы спросили меня, я как раз обо всем этом думала, только и всего. Вы ведь раньше никогда меня о ней не спрашивали. И она тоже. Мне это показалось странным. Вот я и подумала...

– К ней приходили посетители?

– Только ее родные из Балтимора. Никого из местных здесь не было.

– А Армандо Рогаля уже выписали?

– Да, он пробыл здесь всего четыре дня. За ним приехала какая-то толстая женщина и забрала его домой. Кажется, миссис Ферма или что-то в этом духе.

– Могу я повидаться с Барбарой Хеддон?

– Я спрошу у ее лечащего врача. Вставать ей еще нельзя.

– Дайте мне, пожалуйста, знать.

Днем к нему в палату зашел доктор Барбары и, подвинув стул к кровати, сел.

– Мне передали, что вы хотели бы с ней повидаться.

– Да, если это возможно. Как она?

– Ко всему безразлична, равнодушна... И знаете, это очень даже хорошо. Как ее лечащего врача, меня это полностью устраивает. Это куда лучше, чем если бы она мрачно переживала случившееся. Пусть сначала поправится, ну а уж потом...

– У нее на лице... будет много шрамов?

– Она уверена, что да. Лично я думаю иначе. Самые большие проблемы сначала были с ее левым глазом. Думал даже, его придется удалить. Но после на редкость удачной ювелирной работы на глазных мышцах все оказалось в порядке. Глаз удалось сохранить. Я по-настоящему горжусь этим. И даже собираюсь в деталях описать этот случай в национальном медицинском журнале. Это же было совсем как пришить пару оторванных крылышек комнатной мухе!

– А как насчет шрамов?

– Лезвие было очень острым, так что порезы оказались глубокими, но весьма аккуратными и по-своему даже симпатичными. С правой стороной все уже в порядке, а вот с левой еще не совсем. Из-за потери ткани. Сейчас ее левая рука вытянута и закреплена над головой. Я рассказываю вам об этом простым, немедицинским языком, чтобы вы могли лучше понять. Мы вырезали лоскут с обратной стороны левой руки, вывернули его на сто восемьдесят градусов, наложили на ее левую щеку, но пока не отсоединили от руки, давая ему возможность прижиться на новом месте. Когда это произойдет, мы его отрежем и аккуратненько пришьем... Должен заметить, производить косметическую хирургию на таком лице одно удовольствие. И кроме того, великолепные лицевые кости. И форма, и качество... Будет красавицей даже в шестьдесят! Не хочу сказать, что несколько тончайших, не толще волоска, шрамиков будут совсем незаметными. Особенно при ярком освещении, когда на ней не будет макияжа. Но в остальном... Я позволил ее родным навестить ее, но, увидев реакцию Барбары, был вынужден тут же попросить их уйти. Ей сейчас категорически нельзя ни хмуриться, ни улыбаться, пока я не буду полностью уверен, что ее лицевые мышцы достаточно окрепли. Вот почему вам нельзя с ней повидаться, мистер Морроу. По крайней мере еще десять дней.

– Передайте ей, я приду. Обязательно приду!

– Неделю тому назад я уже говорил ей это, и она просила передать вам, чтобы вы забыли про нее и держались от нее подальше. – Доктор встал со стула. – Поправляйтесь. – И неторопливой походкой вышел из палаты. Большой усталый человек, ежедневно делающий свою важную, но утомительную и нередко монотонную работу...

~~

Тида выписали из больницы в конце недели. Пять дней спустя ему в мэрию позвонил доктор:

– Мистер Морроу? Приезжайте повидаться с Барбарой Хеддон сегодня в два часа дня.

– Она что, изменила свое отношение к тому, чтобы увидеться со мной?

– Нет, но теперь мне надо ее хоть как-то подстегнуть. Заставить кричать, плакать, смеяться, неистовствовать и бушевать, биться в истерике и хохотать. Чтобы у нее работали все, абсолютно все возможные лицевые выражения! Пора приниматься за активизацию мышечного тонуса, иначе ее лицо так и останется мертвой маской. Сейчас мышцы уже могут выдержать практически любую нагрузку. Заживление идет прекрасно, но пока вяло и не активно. В основном из-за ее безразличия и полнейшего равнодушия к жизни. Мне это совсем не нравится. Приезжайте и поддайте ей жару. Заставьте ее беситься от злости и гнева. Сестра встретит вас и проведет к ней в палату. До свидания, мистер Морроу. Мы все на вас очень надеемся.

Тид спрятал стенограмму своих показаний перед Большим жюри в верхний ящик своего письменного стола. Мисс Андерсон молча кивнула, когда он сообщил ей, что его, скорее всего, не будет в офисе большую часть второй половины дня.

Затем он зашел к Пауэлу Деннисону, чтобы предупредить об этом и его тоже... Увы, теперь это был всего лишь пожилой человек, у которого вынули душу. Он по-прежнему много и упорно работал, но как-то равнодушно, без малейшего интереса, не получая от этого никакого, абсолютно никакого удовлетворения.

Тид припарковал машину на стоянке у больницы без десяти два. В регистратуре ему сказали номер палаты. В холле второго этажа его уже ждала хорошенькая медсестра. Увидев Тида, она прижала палец к губам, открыла дверь палаты и, впустив его внутрь, беззвучно ее закрыла.

Барбара полулежала-полусидела на согнутой кровати, лениво перелистывая какой-то иллюстрированный журнал. Вся левая сторона ее лица, от уха до подбородка, была закрыта широким пластырем, но нос, правый глаз и правая половина рта были открыты. Нашлепка на правой щеке была уже практически незаметна.

Увидев его, она заметно вздрогнула, бросила на него озадаченный взгляд и тут же потянулась к кнопке вызова. Но он успел схватить пульт на секунду раньше, вытянул его на всю длину шнура и положил на подоконник, куда она уже не могла дотянуться.

Во время этой немой сцены Барбара не произнесла ни слова. Тид придвинул стул вплотную к кровати, сел, взял ее за руку. Она попыталась выдернуть ее, но сил на это у нее не хватило, поэтому смирилась и перестала сопротивляться.

– Они сделают тебя такой же красивой, как раньше, Барбара.

– Это так важно? – Ее голос звучал совершенно равнодушно.

– Так будет лучше. Я хотел бы потратить много времени, глядя на тебя. Наслаждаясь твоей красотой. Но даже если бы им это не удалось, все равно для меня это мало что значило бы.

Она мрачно посмотрела на него:

– Не стоит изображать из себя сентиментального дурака, Тид. Беги, беги со всех ног и как можно дальше, пока можешь...

– Мне приходилось слишком много лет бегать, Барбара. Я устал бегать. И вот мне наконец-то повезло, и я вдруг нашел нечто, помогающее мне обрести смысл жизни. Нечто... вроде талисмана.

– Счастливый случай, – горько сказала она.

– Барб, не сдавайся. Будь свирепой. Будь жестокой, будь отвратительной, будь чем хочешь, только не сдавайся, не опускай руки. Сделай вид, будто ты крутая. Хуже тебе от этого не будет, поверь...

– Ты хочешь смотреть на такое лицо?

– Когда мне надоест на него смотреть, я просто выключу свет.

Из уголка ее правого глаза выползла слеза, вдоль носа медленно скатилась вниз, чуть задержалась на верхней губе. Барбара поймала ее кончиком языка.

– Да, само собой разумеется. Ночью все кошки серы.

– Ну а что, если я люблю тебя? Что, если я полюбил тебя на самом деле? Что тогда?

– Я все равно прогоню тебя, Тид. Потому что не хочу, чтобы ты все время помнил, кем я была, и постоянно мучился оттого, что принес себя в жертву. А именно так оно и будет, Тид. А потом это рано или поздно выйдет наружу, и ты возненавидишь меня. Я не хочу этого!

– Я много думал об этом, Барб. И пытался быть предельно логичным. Да, меня это несколько беспокоит. И признаюсь, будет всегда беспокоить. Но я так же точно знаю, почему это будет меня всегда беспокоить. Потому что в детстве, когда у тебя формируется характер, тебе дают читать книги о принцессах-девственницах. Романтические книги и рассказы, приучающие тебя к двойному стандарту, когда ни мужчина, ни женщина на самом деле не являются живыми людьми. Поэтому впоследствии, став уже взрослым, становится трудным вспомнить, что женщина – это живой человек, а не сладенькая кукла в красивой обертке, снятая с полки дорогого универсама... Я слишком много времени провел в чужих постелях. И это плохо. Это полностью притупляет вкус.

– Это не то же самое.

– Я сделал для себя мысленный подсчет. На одну сторону поставил проблему памяти того, чем ты занималась, когда мы встретились, а на другую – чем ты для меня стала, как много ты для меня значишь. И догадайся, каков оказался итог? Что ты мне нужна. Нужна больше жизни.

Она, чуть поморщившись, покачала головой из стороны в сторону. Как будто искала выход, как ей убежать.

– Не надо, Тид. Не надо так говорить, прошу тебя! Пожалуйста, уходи. Как можно скорее. И больше никогда не возвращайся...

– Послушай, Барб. Через восемь, максимум двенадцать месяцев я закончу свою работу и передам все в руки местной власти. Я знаю, выйдя из больницы, ты собираешься вернуться к себе в Балтимор. Вот что я хочу. Возвращайся в свой родной город. Выздоравливай там снаружи и изнутри. Мы с тобой будем писать друг другу письма. Когда здесь все закончится, я к тебе приеду и мы поговорим. Это все, чего я хочу. Шанс наглядно тебе показать и на деле доказать, что за год во мне ничего, абсолютно ничего не изменилось. Ни за год, ни за двадцать лет!

– Зачем, скажи мне, ну зачем тебе связывать свою жизнь с никчемной бродяжкой? – умоляющим голосом спросила она.

– Бродяжкой? Любой человек, будь то мужчина или женщина, сегодня один, а завтра что-то происходит, и он или она уже совсем другой. Лучше быть самим с собой до конца честным. Иногда даже слишком честным. В таких случаях надо сказать самому себе: «Да, я была бродяжкой». Хорошо, скажи себе это. Но не надо говорить: «Я бродяжка», потому что и ты и я, мы оба знаем: это уже не правда, это уже совсем не так!

Барбара подняла глаза к потолку:

– Есть еще кое-что, Тид. Есть еще одна причина, по которой если я тебя не прогоню, то поступлю с тобой подло. Я... я не могу иметь детей, Тид!

– Попытка была, конечно, очень хорошая, Барб, но ты, к твоему сожалению, слишком много поведала Анне Ферми. Вчера вечером мы с Армандо и Анной вместе ужинали. Говорили, само собой разумеется, и о тебе тоже, и Анна упомянула, что ты говорила ей обратное – ты можешь и хочешь иметь детей!

– Будь ты проклят, проклят, проклят!

– Они мои добрые друзья, Барб, и я вдруг, к удивлению для самого себя, обнаружил, что лучших друзей у меня, возможно, никогда еще не было... Да, мы много о тебе говорили. Я рассказал им про свои чувства к тебе. Мы даже обсудили, смогу ли я забыть, чем ты... чем ты занималась раньше. А затем Анна сделала хороший ход. Спросила меня, смогу ли я когда-либо тебя простить. Я пристально посмотрел на нее и в свою очередь поинтересовался – а собственно говоря, за что? Тогда она широко улыбнулась и сказала, что это был единственный правильный ответ и что теперь она уверена: у нас все выйдет, у нас все будет правильно и хорошо.

– Оставь меня, Тид, ну пожалуйста!

– Вот видишь, Барб? Я шаг за шагом уже вытаскиваю тебя к жизни из маленькой смерти, к которой ты сама себя неизвестно почему приговорила. Ты уже возражаешь, уже сопротивляешься... Кстати, я связался еще с одним человеком.

– Написал письмо в общество помощи падшим?

– Нет, связался с Альбертом. Он говорит, что в своей работе должен хорошо понимать голубей, но будь он проклят, если хоть что-нибудь понимает в женщинах. И просил тебе передать, что с чистой совестью дает нам свое полное благословение.

На ее лице вдруг появились слезы и улыбка, смешанные чувства горя и радости.

– Альберт... всегда был немного придурком.

– Он также рассказал мне, какой упрямой ты была в детстве. Даже посоветовал в случае необходимости без малейших колебаний применять к тебе силу. Я тогда ответил ему, что не хочу прибегать к силе, сказал, что в случае необходимости предпочту другие, куда более действенные меры: если ты будешь упрямо настаивать на своем категорическом нежелании иметь со мной хоть что-либо общее, жизнь полностью утратит для меня какой-либо смысл!

– Тид, ну не надо...

– Альберт возразил мне, что это звучало бы слишком напыщенно и избито, а я ответил, что, как бы это ни звучало, это чистая правда и тут уж ничего не поделаешь. Он пожал плечами и сказал что-то вроде: «Что ж, попробуй, хотя я сильно сомневаюсь, что на Барбару это может произвести впечатление».

Она повернулась к нему. Ее не закрытый пластырем правый глаз светился и... блестел от слез.

– Это должно тебе показать, насколько хорошо Альберт разбирается в женщинах, Тид.

В голосе Тида появились хрипловатые нотки.

– Пусть Альберт лучше занимается своими голубями. Их он, наверное, действительно хорошо понимает.

Не ладонь опустилась на его руку.

– Тид, мне не следует позволять тебе...

– Ну почему, почему ты упрямо ни на что не соглашаешься? Вообще ни на что! Даже на то, чтобы я всего-навсего приехал повидаться с тобой и поговорить. Когда я закончу эту чертову работу и когда мы оба станем на целый год старше!

– Тид, никогда не вынуждай меня ненавидеть саму себя за то, что хочу, очень хочу сказать тебе «да»...

– Когда мы начнем швырять посудой друг в друга, то попросим Альберта быть независимым рефери. Засмейся, дорогая моя смейся снова и снова. Господи, как же я люблю твою любовь!

– Я засмеюсь для тебя. Засмеюсь поздно ночью. Засмеюсь не ради веселья, засмеюсь ради радости и любви. Это будет смех благодарности за возвращенную и подаренную мне жизнь!

Он нежно поцеловал ее в правый уголок губ и, выпрямляясь ощутил на своих губах вкус соли.

– Завтра я снова приду, и мы продолжим наш разговор хорошо?

– Да, Тид, продолжим.

– Мне надо много, еще очень много тебе сказать, Барб.

– Я знаю.

– Завтра мы поговорим о той, другой жизни, в которой мы были двумя совершенно разными людьми, но совсем не такими, какими мы оба стали теперь. О том, что той старой жизни у нас с тобой вообще никогда не было и не будет!

Она слегка нахмурила лоб:

– Странно... Я тебе почти верю!

– Когда-нибудь, Барб, ты поверишь мне полностью.

Тид задумчиво прошел по ковровой дорожке коридора, спустился вниз по лестнице, вышел на улицу, ощутил на своем лице мягкое, влажное прикосновение запоздалых снежинок ноября. Медленно, неторопливо дошел до своей машины, радостно чувствуя, что все-таки ему повезло, что все-таки удалось шагнуть с обочины жизни в самый ее центр... Хватит быть ее посторонним наблюдателем, пора становиться ее полноправным участником! Ты сделал все, что мог, и никогда, ни на день, ни на час, не прекращал к этому стремиться! И вот наконец-то добился того, чего так страстно хотел, – сделал свою жизнь по-настоящему стоящей и полноценной, приносящей не только радость, но и удовлетворение. Жизнь дала тебе всего один шанс, и ты сумел его использовать. Одно только знание этого доставляло такую радость, которую никакими словами не выразишь!

Джон Д. Макдональд Обреченные

Пролог

Воздух был напоен утренней свежестью. Мануэль Форно на секунду остановился на гребне холма возле своего глинобитного домика и сделал глубокий вдох. Душа его пела.

Великолепное утро! Во всяком случае, Мануэль Форно, работник коммунальных служб, другого такого не припомнит. Посмотрите направо: как радуют глаз кремовые, белые и желтые постройки Сан-Фернандо, городка, где он родился! Даже грязная лента реки Рио-Кончос, что вьется внизу, под холмом, красиво вызолочена сейчас утренним солнышком.

Мануэль нехотя поплелся вниз по склону, мурлыча себе под нос обрывки марша Аугустина Лары – «Сильверио». Этим маршем всегда открывается бой быков. Ах, как было бы здорово накопить деньжат и махнуть в один прекрасный день в столицу, в Мехико! Чем черт не шутит, вдруг удастся своими глазами увидеть самого Сильверио Переса?!

Если урезать себя во всем... Он пожал плечами. Нет, Мануэль. Даже не мечтай. Никогда, никогда тебе не хватит денег на поездку в столицу. Тебе платят жалкие гроши за то, что ты тянешь проволочный трос на пароме. Благодаря твоим усилиям работает паромная переправа через Рио-Кончос. Переправа бесплатная – подарок народу от правительства Мексиканских Соединенных Штатов. Как только паром доплывает до противоположного берега, приходится разворачиваться и тянуть чертову посудину назад, хотя каждый рейс на борту в лучшем случае две легковушки или один грузовик.

Смирись, Мануэль, тут ничего не поделаешь. Даже если тебе и удастся скопить несколько монет, Розалита наймет грузовик-камион, который за три часа домчит ее к северу, к мосту между Матаморосом и Браунсвиллом, штат Техас, перейдет мост и потратит твои кровные песо на баснословно дорогое американское барахло.

Он тяжело вздохнул – ему стало жаль себя. Туда-сюда по реке – и так целый день! Словно ослик, который возит спесивых, надменных туристов.

Но, свернув влево и обогнув спускающийся к причалу уступ, Мануэль приободрился, так как вспомнил, что им прислали новенький, свежепокрашенный паром – чтобы эль президенте мог при случае с шиком переправляться через Рио-Кончос.

Как здорово наконец-то избавиться от прежнего парома – этой старой, смешной паршивой развалюхи! Новый выкрашен свежей белой краской, будет сверкать и блестеть на солнце! А кроме того, для него нужна более внушительная команда – четыре человека будут стоять на мостике вдоль борта...

Солнце жгло плечи. Мануэль решил, что день будет жаркий. Так что не стоит слишком уж усердно трудиться – вредно для здоровья. За долгие годы работы он научился делать вид, будто усердно налегает на рычаг, зажимающий трос, однако сил при этом вовсе не тратил. Все, что нужно, – напрячь руки, чтобы было незаметно, что спинные мускулы расслаблены. В такой жаркий день, как сегодня, этот полезный навык пригодится.

За поворотом дорога шла под уклон и вскоре круто обрывалась. На причале сверкал свежей краской новый паром. Да, такую посудину не стыдно таскать от одного берега к другому! Давно было пора прислать ее на Рио-Кончос. Стоит только поразмыслить хорошенько, и любому ясно: их переправа – самая важная на самой важной реке во всей стране. Только благодаря ей можно добраться из города Виктории в Браунсвилл, штат Техас. По-другому туда никак не попасть, разве что кружным путем: вернуться в Викторию, долго тащиться на север, до Ларедо, потом пилить через весь Техас на восток до Браунсвилла.

Он бросил еще один взгляд на реку и вдруг застыл на месте, точно громом пораженный. На дальнем берегу в ряд выстроились машины, много машин. Ничего себе день начинается! А он-то размечтался, предвкушая блаженные часы ничегонеделания, когда тебя почти не прерывают для того, чтобы переправить транспорт и людей через реку!

Спустившись ниже, Мануэль увидел, что паром стоит не у причала. По какой-то причине судно замерло метрах в пяти от берега. А экипаж, стоя по бедра в мутной, грязной воде, роет дно лопатами.

Он снова остановился в нерешительности. Внутренний голос подсказал: смывайся, да поживее.

Но было поздно. Васкос уже его заметил.

– Иди сюда, Мануэль Форно! – заревел он.

Мануэль решил, что безопаснее всего прикинуться дурачком. Радостно улыбнувшись, он спустился на берег и подошел к коротышке Васкосу. Васкос – мелкий начальник. Он не стоит в воде вместе со всеми. Работает только языком.

– Васкос, чем они занимаются?

– Представь себе, работают лопатами. Лопата – такой инструмент, которым копают. Может, слышал? Я и тебе дам одну. Будь добр, иди к остальным.

Мануэль непонимающе уставился на него:

– Зачем?

Васкос зловеще нахмурился:

– Потому что вам приказано копать, сеньор! Сейчас я тебе все объясню. Мне много слов не потребуется. Будь любезен, взгляни на реку. Что ты там видишь?

– Она мельче, чем вчера.

– Совершенно верно; и отлив продолжается. Может, скоро река вообще обмелеет. Может, и ты скоро перестанешь попусту молоть языком. Хотя... на это надеяться не приходится.

Мануэль смерил глазами лопату и попятился назад.

– Я бы с радостью, но...

– Стоять! Река так обмелела, что паром не может подойти к самому берегу и принять на борт машины. Поэтому придется углубить дно, вырыть канавы. К самому берегу паром все равно не пристанет, так что вместо металлических скатов будем бросать деревянные сходни. Ты что, расстроился?

– Но ведь старый паром... – слабо возразил Мануэль.

– У старого парома осадка была меньше. Он хорошо шел и по мелководью. Но у нас теперь новый паром. А он оказался великоват для нашей Рио-Кончос. Для каждого рейса теперь придется углублять дно.

– Васкос, я себя плохо чувствую.

– Или бери лопату, или я опущу ее тебе на голову!

– Слушай, Васкос. Я, конечно, не такой умный, как ты. И все же вот что пришло мне в голову. Разве нельзя подождать, пока уровень воды не перестанет понижаться? Тогда останется только прокопать две канавы у каждого берега. Большинство из тех, кто ждет на дальнем берегу, – просто туристы. Они никуда не спешат, просто привыкли всюду носиться на огромной скорости. Пусть подождут.

Васкос выпятил грудь:

– Моя задача – обеспечивать бесперебойную работу парома!

– Такое отношение к своим обязанностям трудно переоценить, Васкос.

– Возможно. Но поговаривали, будто сегодня через реку поплывет Атагуальпа. – Васкос вытащил платок и вытер потный лоб.

При одном упоминании грозного имени лопаты быстрее замелькали в руках рабочих.

– А, – протянул Мануэль, – наш знаменитый политик! Когда настанет час, Васкос, к тебе от страха вернутся силы. Ты вскинешь паром на спину и легко перебежишь через реку.

Мгновение Васкос молча смотрел на Мануэля. Потом наклонился, поднял лопату и с поклоном вручил ему:

– Сеньор, будьте так любезны...

– Хотелось бы мне ответить, что для меня это удовольствие, – проворчал Мануэль. Затем медленно побрел к будочке, служившей Васкосу кабинетом и конторой, и начал неторопливо стягивать с себя чистую белую рубашку. Рабочие, стоящие в воде, закричали на Мануэля, торопя его. Мануэль наградил их грустной, усталой улыбкой. Такой прекрасный день и так плохо начинается! Три машины на этом берегу и целая куча на том. Он поднял лопату, осмотрел ее – сантиметр за сантиметром – и снова положил на землю. Снял сандалии, поставил их рядом с аккуратно сложенной рубашкой.

Потом Мануэль взял лопату и медленно вошел в теплую, грязную воду. Грязь просочилась через носки. Остальные с радостью расступились, освобождая ему место.

– Помяните мое слово, – заметил Мануэль, втыкая лопату в илистое дно, – нам предстоит долгий и неприятный день. – Поскольку бежать было уже поздно, он начал усердно копать. На его смуглых плечах выступила испарина.

"Для глупых туристов с их пустыми лицами и лучезарными улыбками, – говорил он себе, – я – просто живописный мексиканец, мехикано; они будут наставлять на меня свои маленькие черные ящички и щелкать, снимать, как я орудую лопатой.

Раз работа неизбежна, ее необходимо выполнять. За работу платят деньги, песо. За деньги можно купить еду. Поев, человек снова способен работать. Это ловушка. Но от еды Розалита становится теплой и кругленькой; при взгляде на нее появляется сила делать то, что нужно и должно делать с ее теплой и круглой смуглотой. Наверное, она исполняет роль приманки в ловушке".

Мануэль копал, не забывая, однако, беречь силы. Когда через реку поплывет Атагуальпа, придется работать изо всех сил, взбивая мутную коричневую воду в кремовую пену. Интересно, что будет, если бросить в физиономию Атагуальпы полную лопату грязи? Сомнения нет, через три дня труп Мануэля Форно поднимется к устью реки.

Всякий раз, выпрямляясь, он замечал на себе недовольный взгляд Васкоса, который следил за тем, чтобы никто не отлынивал от работы. Мануэль экспериментировал до тех пор, пока не выбрал оптимальный темп. Пусть Васкос тоже не расслабляется, но не стоит давать ему повода придираться.

Глава 1

Бело-голубой «кадиллак» с техасскими номерами несся по пустыне. Дарби Гарон гнал машину на скорости сто сорок пять километров в час. Его загорелые руки легко лежали на руле. Зря они в Виктории ели энчиладас и пили пиво. Теперь съеденное и выпитое тяжелым комом давило на желудок. Все стекла были опущены; волны знойного воздуха обдували его и девицу, которая сидела рядом, закрыв глаза. Девица – такая же ошибка, как и завтрак в Виктории, – вся разница лишь в размерах. Переперченная и неудобоваримая, как мексиканская еда.

От Виктории до Матамороса – триста двадцать километров. Потом они переедут границу и попадут в Браунсвилл, откуда предстоит нелегкий путь на север. В Сан-Антонио он наконец-то сможет избавиться от нее. Последние три недели прошли как в кошмарном сне. Его ошибка обошлась ему дорого. Скорее бы распрощаться с ней навсегда! Дарби Гарону ничего так не хотелось, как вычеркнуть Бетти Муни из своей памяти, но он понимал, что никогда ее не забудет. Потому что запятнан и опозорен навсегда.

Сверкающие стальные иглы палящего полуденного солнца проникали сквозь темные стекла его солнцезащитных очков. Хлопчатобумажная рубашка с короткими рукавами, выпущенная поверх шортов цвета хаки, была полностью расстегнута. Теплый воздух высушил пот на груди, превратив его в кристаллики соли, но всякий раз, когда он откидывался на спинку сиденья, спина мгновенно становилась мокрой.

Дорога впереди клубилась в темном мареве зноя и словно растворялась. Вдоль нее, по обочинам, бежали дикие лошади. Слева, далеко в вышине, на фоне ослепительно яркого неба, описывали медленные, роковые круги канюки. Дарби Гарон поморщился: по ногам стекали струйки пота. Наверное, ад – такое место, где ты принужден вечно Гнать машину под недвижным палящим солнцем... И сидеть рядом с крупной девицей в желтом платье, девицей с закрытыми глазами.

Дарби покосился на свою спутницу. Подол желтого платья задрался; массивные бедра расслабились. Поев, животное спит.

Он посмотрел на дорогу и снова нахмурился. Безумие, бессмыслица какая-то! Но что сделано, того уже не воротишь. Сделано – и точка. Прожил на свете сорок четыре года, а ума не нажил. Конечно, не назовешь неудачником человека, у которого двое детишек учатся в колледже, ухоженная, очаровательная жена, солидный пост в нефтяной компании, хороший дом в Хьюстоне. Но теперь все сооружение шатается. Может, уже даже рухнуло. Работа, дом, жена, дети...

Наверное, ему уже давно подспудно хотелось что-то изменить. Он давно начал испытывать некое бесцельное беспокойство. Помнил и тревожный «первый звоночек» – дрожь внутри при взгляде на молодых девушек в легких платьях.

Гори она синим пламенем, его кредитная карточка! С ней все оказалось намного проще. Даже слишком просто. Он ведь приехал в Сан-Антонио, чтобы разобраться с путаницей, возникшей с арендой земельных участков. Обычная деловая поездка. За свою жизнь тысячу раз выполнял подобные поручения. Уладил все дела за двое суток, а потом, в синеющих сумерках долгого июльского дня, ощутил привычную неохоту возвращаться в Хьюстон, к обыденным делам, к хорошо налаженной жизни, в которой отказ съесть на завтрак яйцо становился целым событием.

Дарби бродил по вечернему городу, и вдруг – он сам не понял, как это вышло, – увязался за высокой, пышной девицей, медленно бредущей по улице. Он плелся за ней с виноватым видом, словно собака с высунутым языком, которая помимо воли бредет за тележкой мясника. Нагнал ее на переходе через улицу. Снял шляпу, платком вытер пот со лба и сказал:

– Ну и жара!

Она медленно повернулась, оглядела его с ног до головы, потом посмотрела прямо в глаза и кивнула. В лучах заходящего солнца девица показалась ему -прекрасной; он застыл на месте, беззвучно умоляя о приключении, наполовину испуганный собственным безрассудством. Странно, куда подевались его смелость и находчивость? В молодости знакомство с девушками не составляло никакого труда. Эта же довольно долго молчала, оглядывая его длинное лицо с резкими, грубоватыми чертами и глубоко посаженными глазами – типичная внешность уроженца Новой Англии.

– Да уж, жарковато, – хрипловато согласилась она.

Дарби почему-то вспомнил младшего сына в те месяцы, когда у него ломался голос.

– В такой вечерок неплохо выпить лимонада где-нибудь в холодке, – продолжал Дарби Гарон, сгорая от стыда. Он напоминал себе нищего, который выклянчивает милостыню.

– Я шла в кино.

– Одна?

– Послушайте, мистер, за кого вы меня принимаете? Я не снимаюсь.

– Разумеется, это сразу видно. Просто, видите ли, я не местный. Вот и подумал...

– Хотите сказать, размечтались?

– Прошу прощения, мисс.

– Ладно уж, прощаю. Если у вас машина, можно прокатиться. Проветриться немножко.

– Моя машина осталась сзади, примерно в трех кварталах отсюда.

Девица пошла к машине вместе с ним. По дороге сообщила, что ее зовут Бетти Муни и что она работает телефонисткой. Он сказал, что его зовут Дарби Гарон, что он работает в нефтяной компании. Рядом с ним она казалась высокой. Длинные густые волосы, выкрашенные в светло-рыжий цвет. Черты ее смазливого лица удивили его какой-то грубой хищностью. Далее Бетти молча шагала рядом. Дарби Гарон украдкой косился на нее. Тяжелая грудь подпрыгивала, бедра виляли при ходьбе. В неподвижном воздухе ее запах ощущался особенно явственно, от этого у него ослабли колени. Он почти заболел – так страстно ее хотел.

Когда Дарби открыл перед нею дверцу длинного бело-голубого «кадиллака», она слегка оживилась, стала чуть разговорчивее.

– Куда-то направляешься, а, Дарби? – спросила Бетти, заметив на заднем сиденье чемодан.

– Да я в общем-то все дела сделал и почти собрался возвращаться в Хьюстон. – Он нервно хохотнул.

Дарби поехал на юг по 181-му шоссе. Она придвинулась ближе.

– Бетти, сколько тебе лет?

– Двадцать три. А тебе сколько? Небось лет тридцать пять, точно?

– Примерно.

Старый козел, подумал он про себя, наслаждаясь мускусным ароматом ее плоти. У него взмокли руки. Это Мойре следовало бы сидеть с ним рядом. Мойра никогда не придвигалась так близко. От Мойры шел легкий, бодрящий, свежий аромат духов с мятной нотой. А флюиды, исходящие от Бетти Муни, заставляли его страстно желать смятой постели.

Она мурлыкала под нос какую-то песенку, а последние слова пропела вслух: «Давай от всего убежим».

– Вот уж не подумал бы, что ты знаешь эту песню.

– По-твоему, старье? Ее часто Куп ставит. Он мой любимый диск-жокей. Ты тоже его слушаешь?

– Нет. Мне просто понравились слова. «Давай от всего убежим». Как ты думаешь, Бетти? Может, правда убежим?

– Куда это?

– В Мексику. Устроим себе каникулы. Как тебе мое предложение?

– Полный отпад. Только мне нельзя. И ты это знаешь.

– Да и я не могу увезти тебя туда. Я просто пошутил.

– А вдруг бы я согласилась? Что бы ты тогда делал? Небось обделался бы со страху?

– Если бы ты согласилась, я бы, наверное, довел дело до конца. – К своему удивлению, он понял, что так оно и есть. Работа, семья, долг как-то отдалились. Стали чем-то несущественным и нереальным, маячили далеко-далеко. Вот она, настоящая жизнь – Бетти Муни, которая сидит рядом! Все остальное – лишь искусная иллюзия.

– Дальше по дороге, налево, есть одно местечко. Видишь? Бар Сэнди. Спиртное официально не продают, но не отравят, и у них есть кондиционер.

Они вошли в бар. Стекло, хром, приглушенный свет. Бетти там знали. Выпивку им подали в кофейных чашках. Они сели друг напротив друга в кабинке, отделенной перегородкой от общего зала. Дарби Гарон жадно разглядывал свою новую знакомую. Судя по лицу и фигуре, долго она не протянет. В двадцать три уже выглядит перезрелой. Через год-другой крепко сбитое тело расползется и оплывет жиром, тяжелые черты лица начнут обвисать... Но как она притягательна! Токи, исходящие от нее, поразили его, словно удар кулаком в челюсть. У него задрожали руки.

Алкоголь начал оказывать на нее свое действие. Дарби понял, что тоже опьянел.

– Ну что, пускаемся в загул? – насмешливо спросила она и подмигнула.

– Ты серьезно?

– Если ты при деньгах и не спешишь... Мне моя работа надоела до чертиков. Сейчас работы везде навалом. Я как раз подумывала о том, чтобы пойти на завод. На авиационный. Вот где деньгу заколачивают.

Он вспомнил о своей кредитной карточке.

– С деньгами порядок.

– А как же твоя работа?

– Я прихожу и ухожу когда захочу, – солгал он.

– Большая шишка?

– Вообще-то нет. Хотя... почти. А жене давно безразлично, где я и что со мной. – «Прости меня. Мойра!»

– Одни мои знакомые ездили в Мексику. Пропуск – не проблема. Я перейду по мосту пешком. А ты получишь пропуск на себя и на машину, переедешь границу и на той стороне меня подберешь.

За ее внешним безразличием мелькнуло возбуждение. Дарби вздохнул. Кто знает, что будет завтра? Живем, как известно, один раз. Вот Хиллари не стало в прошлом году. Сердце... А ведь ей было всего сорок шесть.

В Сан-Антонио был момент, когда он чуть было не пошел на попятный. Сидя в машине, Дарби смотрел, как Бетти шла к нему с чемоданчиком в руке... Он включил зажигание. В тот момент ему больше всего захотелось развернуться и уехать прочь. Его безудержно тянуло назад, к нормальной жизни. Он больно прикусил губу. А она шагала по тротуару – высокая, пышная. Какой многообещающей была ее ленивая, неспешная походка!

Остаток ночи они провели неподалеку от городка Алиса, в каком-то мотеле, единственным достоинством которого был кондиционер; они зарегистрировались как мистер и миссис Роджер Робинсон.

Именно там, в ее душных объятиях, и началось все это безумие. Она добродушно посмеивалась над его пылом. День проходил за днем в этой безудержной, неразумной слепоте, в ненасытной жажде Бетти. Бежали дни; они переезжали из города в город, из отеля в отель. В дорогом отеле «Прадо» в Мехико лишь продолжалось то, что началось в дешевом придорожном мотеле возле городка Алиса в Техасе. Он наслаждался ее телом и никак не мог насытиться, а в перерывах между совокуплениями не было ничего – пустота, ожидание. Пока он дремал, она скупала наряды в магазинах Мехико.

А потом, однажды утром, он проснулся – и словно вышел из темного, душного кинозала на яркий свет и встал, моргая, на тротуаре, пытаясь припомнить, куда идти.

Мысленным взором Гарон посмотрел на себя и на нее. И это он принял за бессмертную любовь? Внезапно наступившее прозрение вдребезги разбило остатки иллюзий, развеяло дурман. Кто он такой? Изможденный пожилой дурак, который тратит свои сбережения на толстую, грубую девку с ограниченными умственными способностями и расширенными порами на щеках и на носу. С ней не о чем разговаривать. Она без конца повторяет одно и то же, помешана на киноактерах, телезвездах и диск-жокеях. Занимаясь любовью, тупо копирует приемчики, высмотренные ею в фильмах и вычитанные в дешевых бульварных романах. Он с изумлением уставился на ее мясистые бедра, на огромные, словно коровье вымя, груди, и вздрогнул. И ради этой твари он рискнул всем, разрушил свою жизнь?! Дарби с горечью понял, что может предсказать любое ее слово, любой вздох, любое движение. Больше он не испытывал возбуждения, когда она голышом выходила из ванной. Осталось только раздражение: почему она не прикроется? В самом начале своего приключения он послал Мойре и на работу телеграммы. В то время ему казалось, что он необычайно ловко все придумал – намекнул на некое секретное дело по поводу мексиканской нефтяной концессии. Теперь его неловкие ухищрения вызывали у него только стыд. Наверняка все всё поняли.

Ему хотелось ощутить рядом с собой свежий, бодрящий, немного вяжущий аромат с мятной нотой.

Там, в Мехико, в то утро все и кончилось. Он попытался купить ей билет на самолет. Но, даже несмотря на то, что Бетти сразу же почувствовала его охлаждение и отвращение к ней, она отказалась лететь одна.

Однажды, в дни давно прошедшего лета в Нью-Хэмпшире, он гостил на ферме у дяди. И там костлявый щенок-сеттер Джинджер задушил цыпленка. Дядя Дарби в наказание привязал дохлого цыпленка на шею щенку. Дарби помнил, как ему было жаль щенка, – в глазах Джинджера читалось очевидное унижение и отвращение к себе.

Дешевый любовный роман умер ранним солнечным утром, но Бетти продолжала висеть у него на шее. Они поехали на север, переехали Сьерра-Мадре. Их путь лежал по обожженным солнцем равнинам. В невероятно короткий срок их отношения достигли той тлеющей горечи, для которой обычно требуются годы брака без любви.

Во время долгих периодов обоюдного молчания Дарби думал о себе и о том, что сделал со своей жизнью. На протяжении двадцати лет супружества он хранил физическую верность жене. На весах – двадцатилетний брак против трех недель разврата. Мойра обязательно догадается. Но его потрясал не страх. Его потрясало чувство утраты, сознание того, что он отказался от чего-то важного, выбросил что-то ценное.

Дарби снова неприязненно покосился на Бетти Муни. Ее желтое платье потемнело под мышками и на талии. Впереди гребень холма подступал почти к самому уступу дороги. Он напряг плечи. Один раз сильно вывернуть руль, а там – взрыв и полное забвение, пустота... Дарби словно видел катастрофу острыми глазами жестокого канюка, парящего в вышине. Бело-голубая машина дымится на дороге; желтое платье – яркое пятно на фоне скалы. Каменная гряда промчалась мимо. Он с усилием расслабился. Нет, так нельзя. Это слишком дешево. Пуританская совесть требовала более сурового искупления за грех.

Внезапно дорога пошла под гору, и его взору предстала длинная вереница легковых машин и грузовиков, стоящих без движения. Девушку резко бросило вперед, когда он дал по тормозам. Машину занесло, завизжали шины, Дерби судорожно выравнивал руль. Наконец ему удалось остановить «кадиллак» сантиметрах в тридцати от заднего бампера передней машины.

Он увидел сердитые взгляды, услышал смех.

– Ты в порядке? – спросил он Бетти. Руки его от напряжения стали ватными, колени дрожали.

– Пальцы ушибла, – вяло пожаловалась она. – И куда было так гнать?

Дарби ничего не ответил. Выйдя из машины, посмотрел вперед. Внизу, под крутым обрывом, змеилась грязная речушка шириной метров в тридцать, не больше. Вода словно делила дорогу на две части: видно было, как на противоположном берегу она снова начинала петлять вверх по склону. Вдали виднелись кремовые и белые здания какого-то городишки. Почему-то все мексиканские городки похожи на кладбища; на полуденной жаре их вид навевает тоску и сонливость.

Дарби просунул руку в салон и, вытащив дорожную карту, развернул ее.

– На том берегу – Сан-Фернандо. А это река Рио-Кончос. Мы переправимся через нее на пароме. До Матамороса остается сто тридцать – сто сорок километров. Кажется, с паромом что-то случилось.

– Да что ты говоришь! – язвительно произнесла Бетти.

– Я спущусь и попытаюсь выяснить, в чем дело.

– Валяй!

Спускаясь по склону, он считал легковушки и грузовики. Внутри большинства машин никого не было. Справа от дороги, на обочине, стояли две лавчонки да росли несколько пыльных деревьев, отбрасывавших скудную тень. Перед ними – двадцать одна машина. Странно! А на дороге почти никого не было. За последние полтораста километров им навстречу попались всего две машины. Американские туристы, мексиканцы-путешественники.

Самой первой стояла маленькая зеленая английская машинка «эм-джи» с луизианскими номерными знаками. В тени, отбрасываемой ею, на кожаной подушке сидел, скрестив ноги, молодой человек с бронзовым загаром, золотыми волосами, в красной шелковой рубашке.

– И долго вы здесь загораете? – грубовато спросил Дарби Гарон.

Юноша оглядел его с ног до головы. Потом поднес сигарету к губам с томной грацией, которая лучше всяких слов говорила о его нетрадиционных сексуальных пристрастиях.

– С половины одиннадцатого утра, – ответил он нежным, почти девичьим, голоском.

– То есть... больше четырех часов? – изумленно переспросил Дарби.

– На самом деле впечатление такое, что мы торчим тут уже целую вечность. Парень, с которым я путешествую, ужасно расстроен, поверьте мне. Видите ли, недавно здесь проезжали члены их правительства, и эти болваны купили новый паром, чтобы произвести впечатление на своего эль президенте. Но новый паром слишком велик для речушки, к тому же сейчас уровень воды понижается, и перед каждым рейсом матросы прыгают в воду, вычерпывают лопатами грязь со дна, чтобы паром мог подойти поближе к берегу, – тогда они бросают длинные дощатые сходни, машины въезжают на борт...

Дарби поблагодарил юнца и поплелся назад, к своей машине. Сколько там от Виктории до Ларедо? Больше пятисот километров. Добавить еще полтораста на обратный путь до Виктории. Получится примерно шестьсот пятьдесят. Может, лучше вернуться, чем ждать на жаре? Но тут он вспомнил, что бензин на исходе. Когда они выехали из Виктории, бак был залит на три четверти. Даже чуть меньше. По дороге Дарби высматривал заправочные станции, но не увидел ни одной и рассчитывал заправиться в Сан-Фернандо.

Бетти стояла у машины. Увидев его, вопросительно подняла брови.

– Первая машина торчит тут уже больше четырех часов. Кажется, паром сломался.

– Нам придется ждать?

– Похоже на то.

– Мне необходимо выпить чего-нибудь холодного. Спроси, солнышко, не найдется ли в этих лавчонках холодного пива? У меня в горле пересохло.

– Если найду что-нибудь, принесу к тем деревьям. Постарайся отыскать тенистое местечко.

Он медленно побрел к ближайшей из двух грязных лавчонок. Глинобитные домишки были размалеваны неизбежной рекламой кока-колы и «Нескафе». Яркие рекламные плакаты то и дело попадались им по всей Мексике – словно пятна краски, упавшие с кисти беспечного маляра. Соломенные сомбреро и накидки-серапе, женщины-туристки в брючках и легких маечках, чумазые, оборванные и вежливые дети мексиканских бедняков, грубые, орущие отпрыски богатых мексиканцев и американос. Пиво, глубокий, тягучий смех техасцев. Солнце, пыль, жара... Странная атмосфера. Дарби Гарон ясно ощущал это. Натужное, наигранное веселье, всегда сопровождающее подобные происшествия. Но за всем этим кроется что-то еще. Нечто древнее и злое. В Мексике, подумалось ему, солнечный свет может быть смертоносным.

На негнущихся ногах Дарби двинулся через толпу – и вдруг показалось, что затылок ему охладил слабый холодок. На высоком прилавке в кусках грубо наколотого льда охлаждалось теплое пиво. Оно распродавалось так быстро, что не успевало охладиться. Низенький толстый лавочник требовал за бутылку три песо пятьдесят сентаво. Очевидно, сам пугался своих непомерных алчности и нахальства.

Глава 2

Когда голубой «кадиллак», окруженный клубами пыли, остановился, Джон Картер Герролд на мгновение оторвал взгляд от лица обожаемой жены и посмотрел на машину, стоящую метрах в двадцати от них. Джон Картер Герролд и Линда сидели на высоком, обрывистом берегу, на вынутом из машины меховом чехле, расстеленном на пыльной траве под чахлым деревцем.

Медовый месяц они провели в Такско, рука об руку бродили при луне по улочкам, мощенным булыжником, и засыпали друг у друга в объятиях.

Есть в ней что-то волшебное, чарующее. Просто дух захватывает. В тот самый миг, когда Джон впервые увидел ее, он сразу понял: либо женится на ней, либо лишится покоя на всю оставшуюся жизнь.

Джон смотрел на молодую жену, и она казалась ему незнакомкой, замкнутой и заколдованной; невозможно поверить, что долгие тихие ночи она проводила в его объятиях. Он вспомнил ее упругое, теплое, шелковистое тело, страстную музыку любви. Но странное дело, стоило ему подумать о ней, как его почему-то охватывало смущение, словно он участвовал в какой-то сладкой оргии... Становилось жарко при мысли о том, с какой жадностью он набрасывался на нее, как бешено колотилось у него сердце, как временами останавливалось время... Они настолько тесно сплетались, что казалось, будто сливались в одно целое. В такие минуты Джон вряд ли мог с уверенностью сказать, где его тело и где тело Линды. Однако задним числом чувствовал странный стыд, словно во всем, что они делали, было что-то непорядочное, недостойное. Он вспомнил один случай в детстве. Однажды, приехав на каникулы в имение дядюшки, Джон, спрятавшись в кустах, наблюдал за странным поведением одного из гостей. Хрипло расхохотавшись, подвыпивший мужчина чиркнул спичкой о чистый, прекрасный беломраморный живот садовой статуи богини Дианы. После того как гости ушли, Джон побежал на кухню, взял жесткую щетку и мыло и стал оттирать желтый след, оставленный спичкой. Прикосновение к статуе странно взволновало его. В другой раз, когда Джон снова гостил у дяди, он как-то ночью, крадучись, спустился в сад. В лунном свете белая статуя казалась живой, ее прохладная, шероховатая грудь нежно скользнула вдоль его щеки. Дрожа с головы до ног, он притронулся к мраморному лону Дианы... И от возбуждения чуть не сошел с ума. Той теплой и росистой летней ночью в саду Джон впервые ощутил себя мужчиной. Он действовал словно в бреду, понимал, что поступает плохо, постыдно, но ничего не мог с собою поделать, а статуя, казалось ему, наклонилась так, словно вот-вот упадет... Потом Джон плакал, в рот ему набилась трава – ему хотелось, чтобы статуя упала и больно его ударила.

Теперь, глядя на сидящую рядом с ним живую и теплую богиню, он любовался ее шелковистыми, гладкими светлыми волосами – гладкими и густыми. Ее волосы светлые, но не белые, а со слабым, искрящимся кремовым оттенком. У нее черные брови, овальное лицо, выразительные, широко расставленные серьезные глаза, большой рот... Рисунок теплых губ выдает ее инстинктивную мудрость. Льняное платье телесного цвета без бретелей подчеркивает золотистый загар хрупких шеи и плеч. Она полулежала, опираясь на локоть, подтянув колени к животу.

Джону Картеру Герролду не понравилось, как сидит его жена. Поза подчеркивала изгиб крутых бедер, а лиф платья отходит настолько, что ему отчетливо были видны верхние полушария маленьких грудей, твердых и упругих, совсем не похожих на холодный мрамор.

Он сцепил руки на коленях. В такой позе Линда выглядит более земной, более женственной, тогда как, по его представлениям, ей больше пошло бы стоять в саду, озаренной лунным светом, девственно-белой и чистой, и поднимать лицо вверх, к оперному небу.

Не коснись он ее тогда, и она бы осталась такой же, как вначале: далекой, исполненной того же тихого, тайного, колдовского очарования, которое заставляло всех, кто говорил с ней, смягчать голос.

Джон бросил взгляд на термос:

– Еще водички, дорогая?

– Прошло больше часа с тех пор, как они перевезли последнюю машину. По-моему, нам лучше экономить воду.

– Конечно. Жалкое местечко, верно?

Она медленно повернула голову и оглядела дорогу в обоих направлениях.

– А мне нравится. Сама не знаю почему. Я начинала жалеть, что мы... так быстро возвращаемся домой. Зато теперь у нас появилась небольшая передышка. Можно подумать, помечтать... Да, Джон, а еще нам, может быть, удастся поговорить.

Он ошарашенно посмотрел на жену. Она водила пальчиком по узору на чехле. Волосы ее ветром сдуло вперед, лица не было видно.

– Поговорить? Да мы с тобой, кажется, уже обсудили все вопросы мироздания!

– Мы говорили о мелочах. А о главном – нет.

– Линда, я тебя боготворю. По-твоему, это мелочь?

Она вздернула голову. От резкого движения шелковистая масса волос вернулась назад.

– Знаешь, иногда мне хочется, чтобы меня просто любили. Не обожали, не боготворили... Дорогой, не обижайся, но мне кажется, будто ты... словно поместил меня в рамку. Или, скажем, вознес на пьедестал.

– Там тебе самое место.

Она нахмурилась:

– Неужели? Знаешь, все постоянно твердят о том, что супругам приходится приспосабливаться друг к другу... я чувствую, как постепенно начинаю соответствовать твоим представлениям обо мне. Становлюсь чем-то вроде статуи. Такой хрупкой, словно вот-вот разобьюсь. Но я не статуя, я обычный человек из мяса и костей! Иногда мне хочется заорать или захохотать во весь голос! Черт побери, я не желаю прожить жизнь «настоящей леди»!

Он лукаво улыбнулся:

– Но на самом деле ты и есть настоящая леди!

– Кажется, ты не понимаешь, о чем я. Ладно, скажу по-другому. Дорогой, с нашей любовью происходит что-то странное. Я почувствовала это еще до того, как на прошлой неделе прилетела твоя мать. И знаешь, мне это совсем не нравится. Когда мы с тобой занимаемся любовью... – Голос ее охрип. – Постепенно это вырождается в формальность, превращается в некий ритуал, который происходит в строго положенное время. Мы оба двигаемся и говорим как по шаблону, не смея ни на йоту ничего изменить, словно совершаем... какое-то таинство или что-то в этом роде.

От ее слов он внутренне поморщился, ему стало неловко.

– А у меня сложилось впечатление, что ты всегда оставалась довольна, – чопорно произнес он.

– Только не обижайся. Вначале все было чудесно. Я доверяла тебе и, если ты помнишь, чуточку... осмелела.

Он вспомнил и поневоле покраснел. Руки, ищущие в темноте, медленные движения, постепенно ускоряющиеся и завершающиеся взрывом.

– Родной мой, надо, чтобы нам с тобой становилось все лучше и лучше, хотелось друг друга все больше и больше. С тобой я распутница, потому что я люблю тебя, а любовь нельзя разложить на правильное и неправильное. А еще, знаешь, любовь невозможно обмануть. Ты ничего мне не говорил. Тебя выдало твое тело. Я почувствовала... ну, скажем, некое отдаление и холодность, и еще... наверное, потрясение. Мне хотелось любить тебя еще и еще, вместе с тобой изобрести тысячу новых способов доставить друг другу удовольствие. Но тебе каким-то образом удалось вернуть мою застенчивость, и именно тогда, когда я почти преодолела стыдливость... Вместо постижения новизны мы вернулись в прошлое. Наши отношения постепенно входят в привычную колею, а это совсем не то, чего я ожидала от брака.

– Линда, мне этот разговор не нравится.

– Тебе неловко, не по себе? Разговор о сексе при ярком солнечном свете. Помнишь те первые дни в Такско? Ты овладел мною в полдень. А теперь время для любви – ночь. Как будто любовь и секс – нечто постыдное, что надлежит прятать в темноте. Неужели тебе не нравится смотреть на мое тело при свете? Или ты стыдишься своего собственного тела? Не надо! Однажды днем солнце осветило нашу постель. Помнишь?

Он помнил. Вспомнил свой похотливый, жеребячий взгляд, ее белые разведенные колени и сумасшедшее солнце... Они рассмеялись.

Линда придвинулась ближе, тронула его за запястье.

– Дорогой, все испортилось, когда приехала твоя мать. Все сразу стало таким гигиеничным и гадким.

– Я и понятия не имел, что тебе...

– Помолчи и ни в чем меня не обвиняй. Мне просто кажется, дорогой, все твои подлинные, искренние, теплые сердечные порывы плотно завинчены какой-то крышкой. В первые дни медового месяца нам вместе удалось немного ослабить крышку, что было очень хорошо для нас обоих. Потом ты заметил, что наружу выбегает слишком много тебя, и снова ее завинтил. И знаешь, мой дорогой, я чувствую себя покинутой. Я хочу, чтобы мы придумали какой-нибудь способ освободить тебя. «Секс» – не гадкое слово. Как и слова «грудь», «ягодицы», «ноздри» или, скажем, «левая рука». Мне кажется, кто-то в детстве внушил тебе неправильные представления об этой стороне жизни. И разумеется, я не хочу приучаться думать о сексуальном акте как о довольно неприятной, хотя и мимолетной, маленькой супружеской обязанности, которую надлежит выносить в стоическом молчании. Я хочу быть тебе хорошей женой и в то же время чертовски хорошей любовницей.

– Линда, прошу тебя!

– О чем ты просишь?

– Вспомни о таком понятии, как хороший вкус!

– Не пытайся урезонивать меня этой убогой философией, мальчик мой! Прими только на веру, что ты заблуждаешься, но еще можешь исправиться. Мне девятнадцать, тебе – двадцать два, но, когда речь заходит о любви, Джон Картер Герролд, я чувствую себя мудрее, потому что, по-моему, мои инстинкты правы.

– Наверное, всем женщинам хочется, чтобы их медовый месяц продолжался вечно. Я слышал, это признак незрелости американок.

– Чушь! Знаешь, какой степени родства я хочу достичь со своим мужем? Как в романе Хемингуэя «Иметь и не иметь». Читал?

– Он пишет грязные непристойности.

– Грязь – в умах тех, кто сам грязен, милый.

– Все его мужчины – неандертальцы.

Она метнула на него сердитый взгляд:

– Ты первый начал, так что не обижайся на то, что я тебе скажу. Иногда у меня возникает мысль: раз ты не раскрываешься до конца в постели, раз не проявляешься целиком, возможно, ты не мужчина и во всем остальном. Что станет вершиной твоей жизни, когда мы вернемся? Работа в фирме дяди Дода за двенадцать тысяч в год?

Джон растерялся.

– Линда, мне... ужасно не нравится то, о чем ты говоришь, не мне претит ссориться с тобой.

Она встала на колени и быстро поцеловала его – легко прикоснулась к губам.

– Бедный старина Джонни. Ты просто женился на девке, вот и все. На девке с ангельской, невинной внешностью. Именно благодаря внешности я и заполучила работу модели, именно благодаря моей благопристойной внешности мне все же удалось умаслить твоих родственников. Но поверь мне, милый, я намерена исправить тебя в данном конкретном отношении. И я хочу, чтобы ты пообещал, что поможешь мне. – Она придвинулась чуточку ближе, прижавшись грудью к его плечу, и начала медленно ласкать его, проказливо улыбаясь. – Знаешь, милый, у тебя все получится. Я избавилась от застенчивости, когда начала говорить о ней вслух.

Он захотел ее, захотел овладеть ею прямо сейчас, и в то же время ему захотелось отодвинуться от ее теплых, настойчивых прикосновений. Придется ей кое-что уяснить для себя... потом, не сейчас. В медовый месяц у всякого есть право делать глупости. Но это не значит, что так будет продолжаться всегда. Джон воровато огляделся по сторонам: вдруг на них кто-нибудь смотрит? Линда снова легла, опершись на локоть, и подтянула колени к животу. Лучше бы она выпрямилась. Когда Линда так лежит, кажется, что у нее пышные, крутые бедра, хотя на самом деле она такая стройная, что выглядит почти хрупкой. Вот еще одно, что потрясало его. Когда они были вместе в первый раз, он боялся, что ей будет больно, боялся сломать ее. Но за кажущейся хрупкостью таились такая гибкость и сила, что он был потрясен.

Пройдет немного времени, ее пыл охладится, и она станет относиться к постели так, как и положено добропорядочной жене. Если у мужа появляется охота к более острым ощущениям и непристойностям, то ведь для этого существуют шлюхи. Брачная постель – не место для извращений и распутства. А экспериментировать в постели... что ж, это, безусловно, необходимо, но лишь для того, чтобы подобрать наиболее подходящий им обоим способ.

Кажется, она вошла во вкус, и ее поведение почему-то коробит его.

Ему бы хотелось, чтобы она ненавидела секс. Тогда потом всякий раз он бы ощущал сладкое раскаяние и униженно извинялся перед нею, молил о прощении за то, что он ее запачкал.

Джон бросил взгляд на их черный «бьюик»-седан.

– Не понимаю, почему мама так упорно не соглашается вылезать из машины. Там, должно быть, настоящее пекло.

– Милый, она скорее согласится сгореть заживо, чем рискнет подцепить какой-нибудь мексиканский микроб.

– Линда, по-моему, у тебя нет никакого права критиковать ее.

– Да, да, знаю. Твой самый закадычный друг. И так старается выказать мне свое расположение. «У Джона славная маленькая женушка. Знаете, она одно время работала манекенщицей в одном из лучших модельных агентств Нью-Йорка, но это просто хобби». В первый раз, когда услышала, чуть не умерла. В иные тяжелые дни я теряла под софитами до пяти фунтов веса, а вечерами просто валилась в кровать. У меня не было сил даже зубы почистить! Но на заработанные деньги мой брат сумел закончить юридический. Ничего себе хобби!

– Согласен, Линда, ее слова звучат немного по-снобистски, но все же не забывай, что она выросла в чопорной атмосфере Рочестера. Кроме того, мама очень сильная и решительная женщина. Ей пришлось нелегко, когда мой отец бросил нас и сбежал с распутницей, которая служила у него секретаршей.

Линда склонила голову и посмотрела на него в упор:

– Твой отец пал жертвой незаконной любви?

– Именно так.

– А знаешь, это – ключик, о котором я никогда прежде не думала. Сколько тебе тогда было лет?

– Семь. Отца я обожал. Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о ключике. Его бегство стало для меня страшным ударом. Тогда я ничего не понимал. Ловил разговоры взрослых, какие-то неясные намеки... Я знал, что он совершил что-то ужасное с женщиной, но что именно – понятия не имел. На протяжении долгих лет отец писал письма, умоляя маму дать ему развод, но она отказалась.

– Бедняжка.

– Да, ей пришлось несладко.

– Я не твою маму имею в виду, а ту женщину, с которой он сбежал.

– Линда, если ты шутишь, то...

– Ты лучше ступай посмотри, как там матушка Энн, не то я скажу что-нибудь неподобающее.

Он встал и на негнущихся ногах пошел к машине. Кажется, дурацкий паром так и застрял навечно на противоположном берегу. Джон заглянул внутрь «бьюика». Все стекла были опущены. Старшая миссис Герролд полулежала на заднем сиденье, опираясь на груду чемоданов, и крепко спала. Платье у нее взмокло от пота, на лице выступила испарина. Лишь сухие седые колечки локонов выглядели как всегда.

Джон улыбнулся и вернулся к жене. Разумеется, знай мама, как ей не понравится Мексика, она ни за что не прилетела бы к ним, чтобы вместе проделать обратное путешествие.

– Она спит, – сообщил он.

Линда зевнула.

– Давай возьмем одеяло, термос и спустимся к реке. Может, там будет попрохладнее.

Она взяла термос и пошла вперед. Это платье он сам купил ей в Мехико. Хорошее платье, красиво облегает бедра и талию. У нее красивая, грациозная, скользящая походка профессиональной манекенщицы. Она идет высоко подняв голову, ставя ноги слегка носками внутрь, слегка покачивая на ходу бедрами. В его детских мечтах Диана сходила с садового пьедестала и шла к нему именно такой походкой. Они подошли к обрыву, и он взял ее за руку, чтобы помочь спуститься с крутого склона к мутной воде.

– Хочешь, побродим? – спросила Линда.

– Ну что ты! Разве можно – в такой одежде. Кажется, там внизу нет ничего подходящего. Может, вернемся?

– Давай пройдемся вдоль берега. Пошли!

Пожав плечами, он последовал за ней. Солнце начинало печь плечи сквозь тонкую рубашку. В уголках глаз выступил пот.

Дальше и дальше.

– У нас что, кросс по пересеченной местности?

– Нам недалеко, Джон. Вон к той рощице.

– Это еще с километр отсюда!

– Но она выглядит такой манящей!

Дойдя до рощицы, он сам увидел, как там хорошо. Деревья оказались выше и толще. А трава под ними – зеленая, не такая пыльная и выжженная, как наверху, на обочине дороги. Они сели на расстеленное одеяло и по очереди допили остатки воды. Джон поднял голову и оглядел излучину реки. Игрушечный паром мерцал в отдаленном мареве. От машин, ждущих переправы на дальнем берегу, исходили яркие, слепящие глаза, хромовые блики.

– Правда, здесь прохладнее? – спросила она.

– М-м-м... Намного. Ты умница.

Она легла на одеяло и приказала:

– Быстро поцелуй меня.

Он склонился над ней и легонько поцеловал в губы. Рука ее обвилась вокруг его шеи; он отпрянул, пытаясь выпрямиться и сесть. Ее губы набухли и увлажнились. Ему нравились легкие, сухие поцелуи. Именно от таких поцелуев он начинал желать ее, внутри у него закипало безумие. Линда застонала и прижалась к нему всем телом.

– А теперь, – от волнения у нее сел голос, – а теперь, Джон Картер Герролд... Здесь и сейчас, и снова при солнечном свете.

– Твое платье, – запротестовал он. – Оно изомнется. И потом, я не взял... У меня с собой нет...

Она закрыла глаза.

– Ничего страшного.

– Но мы же собирались подождать еще годик, пока...

Из-под сомкнутых век выкатилась слезинка.

– Я думала об этом. Можешь смеяться надо мной, но мне кажется... Именно сейчас благодаря нашей любви мы сможем сделать ребенка со смеющимися глазами, крепенького, загорелого и здорового. А пройдет год, и все, что мы сумеем произвести на свет, – это бледных детишек с грустными глазами, из которых... ушла любовь.

Линда села. Она на самом деле плакала. Потом задрала юбку, стянула платье через голову и снова легла. На ней было только белье – настоящее белье для медового месяца – нечто голубое, нежнейший нейлон и кружева.

И тогда он овладел ею, грубее, чем когда-либо прежде, и она отвечала на каждое его движение; любовь пульсировала у него в висках подобно барабанному бою. Он взял ее с почти шокирующей быстротой, и она отвечала ему с такой же готовностью. И пока они любили друг друга, пока весь мир свелся для них к сплетению их тел, пока все кругом пело песнь любви, он понимал: все, что они делают, – единственно правильно, в их действиях нет ничего грязного и мерзкого... Диана – камень, а перед ним – живая, теплая плоть, ближе которой нет ничего на свете.

Потом они отдыхали, бок о бок, ее голова покоилась у него на плече.

Постепенно к нему возвращалось неудобство, чувство, что они совершили что-то животное, предосудительное. То самое тело, которое какие-то секунды назад было невероятно желанным, становилось невыносимо плотским, неприятно влажным; оно расслабляло.

Он быстро и хрипло сказал:

– Когда... это происходит, мне как-то кисло. Как будто мы сделали что-то не так. Я не знаю. Может, ты и права – насчет той крышки. Что-то внутри меня повернуто не так.

Она открыла глаза и вдруг спросила:

– Сколько у нас осталось денег?

– А? – удивился он. – Наверное, тысячи четыре. Или чуть больше.

– Милый, дядя Дод обойдется без тебя еще немного. Давай отвезем твою мать домой, а потом поедем в Санта-Фе и навестим твоего отца с женой.

Он сел. Ему стало стыдно от сознания собственной наготы. Он торопливо схватил шорты, стал одеваться.

– Мама никогда, ни за что не позволит!

– Разве ты не понимаешь? Твоя странная сдержанность связана с тем, что случилось тогда. Если бы ты пережил более сильное потрясение, я думаю, ты даже, может, стал бы голубым – ну, гомиком.

– Что за нелепая...

– Дай мне договорить. В твоем сознании засела мысль, что женщины – это что-то грязное. Любить женщину тебе немного неприятно. Ты любишь меня. До сих пор наша любовь была достаточно сильна и сама заботилась о нас. Но пока мы не докопаемся до сути, у нас с тобой не получится хорошей жизни. Прошу тебя, Джон.

– Мне не о чем говорить ни с ним, ни с той женщиной. После того, что они сделали...

– Тебе не о чем говорить с ними, но, может быть, тебе есть чему у них поучиться. Наверное, их любовь, узаконенная или нет, достаточно сильна, раз она длится уже пятнадцать лет, я не удивлюсь, если мы найдем в них что-то особенное, освежающее. И вот что я заметила. Ты все время твердишь, будто он «сбежал» с той женщиной. Однако, судя по твоему рассказу, он уехал с ней совершенно открыто, после того как два года пытался уговорить твою мать дать ему развод.

– Одевайся, – резко приказал он.

– Пора прикрыть мерзкую женщину. Завернуть ее в покрывала. Спорим, ты бы охотно превратил меня в старую матушку Хаббард из детского стишка, которая носит длинные балахоны, если бы считал, что так сумеешь с этим покончить.

– Заткнись!

– Вот видишь, ты злишься, значит, я угадала верно. Слушай, Джон Картер Герролд, вот тебе мой ультиматум! Или мы едем к твоему отцу, или я ухожу от тебя.

– Ты что, шутишь?

– Я в жизни не была серьезнее.

– Вот единственная причина, которая может заставить меня поехать туда. Мысль о том, что я тебя потеряю...

– Так ублажи меня.

Он натужно улыбнулся:

– Видимо, придется. Ну что, пойдем назад?

– Как только ты застегнешь мне «молнию» на спине, друг мой.

Он застегнул ей «молнию», поцеловал в изгиб шеи. И они рука об руку пошли назад, к дороге.

Глава 3

Дел Беннике откупорил бутылку и отхлебнул тепловатого пива. Потом опустил бутылку и посмотрел на девчонку с парнем, которые спускались к реке по крутому берегу с одеялом и термосом.

Лакомый кусочек. И размер, и формы – все как надо. Точеная фигурка, острые грудки, кошачья походка. Парнишка с нею – просто щенок. Долговязый, нескладный очкарик. Но при этом крепкий. И все равно не похоже, что этот хлюпик умеет как надо обиходить такую цыпочку.

Он вытер губы тыльной стороной толстой смуглой руки и швырнул пустую бутылку в придорожную пыль. Чумазые, оборванные ребятишки затеяли из-за нее драку: пустую бутылку можно сдать и получить деньги. Победитель наградил Дела Беннике белозубой улыбкой.

Вдруг, несмотря на жару, Беннике пробрала дрожь. Господи ты боже мой, да что он за дурак! Пускает слюни, пялясь на платиновую блондиночку, и совсем позабыл о той комнате в мексикашкином доме в Куэрнаваке!

Да, парень, на этот раз ты крупно попал. Эти латиносы действительно взрывные, просто огонь. Приходилось ему бывать во всяких переделках, что правда, то правда. Но так крепко он никогда еще не влипал. Даже случись такое в его родном городке, выйти сухим из воды было бы почти невозможно – а здесь, на чужбине, и не надейся.

Он воспользовался единственным выходом. Оставил их лежать там, а-сам вскочил в машину и погнал к границе самым коротким и быстрым путем.

Ростом Беннике не вышел, зато отличался крепким сложением и упрямым, задиристым характером. Черты лица грубые, словно топором сработанные; живые, умные, чуть скошенные глаза презрительно щурились. На голове топорщился ежик густых и жестких черных волос. Его нрав сформировался в драках и рассказах о различных войнах и конфликтах во всех отдаленных уголках Земли. Дел Беннике даже выработал пружинистую походочку солдата удачи. Однако он слишком высоко ценил собственную шкуру и предпочитал находиться подальше от тех мест, где палят пушки. Благодаря врожденным способностям Дел легко выучил с десяток фраз на многих языках и наречиях; наглость же, которая, как известно, второе счастье, помогала ему втираться в самые разношерстные компании, становиться своим человеком в доме и нередко считаться своеобразным талисманом, который приносит удачу. В зависимости от обстоятельств Дел Беннике бывал превосходным собутыльником для мужей и любовником для жен.

Он вел праздную жизнь, подолгу живал в гостях и на хлебах богатых знакомых, а в перерывах занимался контрабандой золота, работал на нефтяных приисках в Венесуэле, сводничал в Японии. Кулаки, нож и острое словцо частенько выручали его из разнообразных передряг. У него было врожденное чутье к языкам; родом он был из Нью-Джерси; представителей иных рас считал грязью, людишками второго сорта.

На этот раз он влип действительно крупно. За ним два трупа; он сбежал из Куэрнаваки, на огромной скорости промчался через Трес-Кумбрес, спустился в долину Мехико; ночной ветер на высоте десяти тысяч футов отрезвил его в первый раз за три дня. Там-то и началась вся заварушка, в Мехико. Он начал пить один, а к третьему бокалу подцепил где-то америкашку, корреспондента какого-то журнала. Америкашка сказал, что в посольстве затевается вечеринка. Они решили почтить вечеринку своим присутствием. Потом самые стойкие гуляки откололись от остальных и устроили собственную вечеринку в какой-то квартире в Чапультепеке. В их компании оказался знаменитый матадор по имени Мигель Ларра. С ним была цыпочка по имени Ампаро. Почуяв в ней жгучую индейскую кровь, Дел Беннике прекратил пить и начал серию подготовительных маневров, нацеленных на то, чтобы отбить ее у матадора.

Поэтому, когда Ларра предложил продолжить гулять в его доме в Куэрнаваке, Дел Беннике охотно принял приглашение; огромная машина Ларры с ревом неслась по извилистой горной дороге; гости веселились и во всю глотку распевали песни. Девчонка прекрасно поняла намеки Беннике. В машине она сидела позади него – живая, теплая... Ампаро незаметно ухитрилась так завести его, что он стиснул зубы. Гостей было много, но в большом, обнесенном оградой поместье к северу от Куэрнаваки вечеринка начала быстро распадаться. Гости разбивались на парочки и почти сразу вырубались. После того как отключился Ларра, Дел подобрался к девчонке; как он и предвидел, обработать ее не составило особого труда. С ней оказалось просто здорово, очень необычно, и к тому же она была пылкая, страстная, как настоящая танцовщица фламенко. На этом ему бы остановиться – пулей назад, в город. Но с ней было так хорошо, что он подумал еще об одном разе. «Прошу тебя, еще разочек, por favor». Но тут в комнату вломился матадор – в состоянии тяжкого похмелья – и потащил Дела с собой к озеру Текескитенго. Он непременно желал научить Дела подводной охоте с аквалангом и гарпуном. Они выловили с полдюжины окуней, во время рыбалки и на обратном пути осушили огромную бутыль текилы. А когда вернулись в Куэрнаваку, Дел все не мог улучить возможность еще раз побыть с ней. На следующий день, когда остальные гости куда-то испарились, они втроем колесили по пыльным дорогам, смотрели на каких-то быков и пили едкую пульке. Домой вернулись в сумерках. Дел, усталый и вздрюченный, тут же свалился и захрапел. Примерно через час его разбудило нежное прикосновение ее теплого, душистого тела. Она доверчиво прильнула к нему, словно маленький пушистый зверек, который ищет убежища.

Ампаро зажгла свет, так как любила заниматься этим при свете. А потом внезапно раскрыла рот и оцепенела под ним. Дел повернул голову. На пороге с искаженным лицом стоял матадор. Глаза у него были совершенно мертвые. Он целился в него из ружья для подводной охоты. Короткое копье с гарпуном на конце, вставленным в трубку с прорезью, и прочные резиновые ремни, которые выталкивают из нее гарпун. Когда резиновые ремни зловеще чвакнули, Дел рывком отбросил свое тело назад; гарпун блеснул в свете лампы и с тяжким и влажным звуком впился в Ампаро. Он попал ей точно под левую грудь. Она полуобернулась к матадору, тихонечко вздохнула, ловя воздух открытым ртом, обеими руками вцепилась в крючок, пытаясь вытащить его, но колючий наконечник повернулся внутри ее – он именно для этого и был создан. Ампаро тихонько и как-то деликатно кашлянула, вздрогнула и очень тихо умерла, словно платя тактичностью своих последних мгновений за предыдущие двадцать лет буйного разгула.

Когда Дел свалился с кровати, матадор с силой метнул в него гарпун. Дел, извиваясь, пополз от него, но тут же пришел в себя. На уме было только одно: сначала надо на какое-то время вырубить этого типа, а уж после думать, что делать дальше. Кулаки у него были стальные; он методично молотил обезумевшего матадора по лицу, но, видать, перестарался – и то сказать, ведь сам не свой был от ужаса. После очередного зверского удара Ларра рухнул, со всего маху ударившись о пол затылком. К несчастью, пол был каменным. Дел перекатил матадора на живот и пощупал его голову. Его чуть не стошнило. Под руками было мягко и липко. Должно быть, кусок кости впился в мозг; умирая, матадор перебирал стройными ногами, словно гончая, которая во сне преследует зайца. Быки, вышедшие из загона на солнечный свет, были черные как смоль, как сама ночь. К сожалению, резвые ноги не спасли Ларру от смертоносных рогов его последнего быка...

Потом Дел выключил свет, запер дверь и выбросил ключ в какой-то придорожный кактус. Он понимал, что не стоит брать огромную машину Ларры, известную всей стране, – машину цвета малинового мороженого с рогами над капотом. Поэтому он вывел из гаража менее мощную английскую машинку «хамбер». Машинку заносило на крутых поворотах, но он гнал ее по горной дороге всю ночь...

А теперь остынь и прикинь, как добраться до Матамороса. Надо успеть припарковать машину на площади и перейти мост до того, как поднимется тревога, начнется настоящий ад. Ну и дела! Мало того, что ты убил любимца Мексики и всей Южной Америки, так еще и скорешился с репортеришкой! Надо же! Репортеришка точно вспомнит, кто был на вечеринке в Куэрнаваке; он и тебя вспомнит, и даст копам твой точный портрет, и сообщит твое имя. Да, еще его видел слуга... Когда он выезжал из поместья, слуга открыл ему ворота, на прощание притронулся к полям широкополой шляпы и подмигнул. Наверное, решил, что америкашка спер машину у его хозяина.

Дел Беннике стоял на солнцепеке, ударяя костяшками пальцев по ладони; вниз по ребрам стекали струйки пота. То, что с ним произошло, да еще вдобавок этот проклятый паром кого хочешь заставит поверить, что сглаз действительно существует. К этому времени ему бы уже надо быть по ту сторону границы. Дел Беннике не строил иллюзий и точно знал, что будет, если его схватят. Его бросят в мексиканскую тюрягу. Американский консул сделает вид, будто судьба соотечественника его совершенно не касается. Так что заключенному-американцу на протяжении двадцати лет обеспечены кукурузные лепешки-тортильяс и бобы. Его не казнят. Засунут в камеру и оставят гнить. И вот еще что смешно. Примерные заключенные получают право ремесленничать и продавать свои изделия; за это им перепадают кое-какие деньжата, и они могут время от времени разнообразить свой рацион. Но заключенным-американцам в мексиканских тюрьмах зарабатывать деньги запрещено. Как глупо все вышло! Ему еще жить да жить. Он еще стольких женщин не встретил. Столько бутылок не откупорил. Недосмеялся. Недоскандалил.

Но теперь надо держать рот на замке. Беннике перешел в тень и остановился, по-прежнему потея. Необходимо все хорошенько и быстро обмозговать. При теперешнем раскладе его машина переберется на тот берег уже в темноте. Темнота на руку. Больше свободы действий. Машина – это улика. Может, в темноте удастся поменять номера? Или просто свинтить номерные знаки, зашвырнуть в кусты и оставить их здесь? Спуститься к парому, переправиться на тот берег пешком и попытаться под видом туриста напроситься к кому-нибудь в машину до Матамороса? А в Матаморосе – чертов мост через границу. Большая естественная грязная преграда – река. А может, стать «мокроспинником» – вроде тех мексиканцев, что нелегально переплывают реку и устраиваются на работу на плантациях в Штатах?

Что ему стоило сразу заявить о несчастном случае? У него просто духу не хватило вытащить труп матадора из той грязной комнатенки. Еще Дела останавливал пропотевший нательный пояс, опоясанный вокруг талии. У него порядочная коллекция портретов президента Гранта. Купюр с портретом бородатого генерала набежало тысяч на шесть с лишком. Перейти бы границу, а там – на запад; поменять имя, а потом постепенно приобрести все нужные документы и вернуться на легальное положение. Если он выйдет сухим из воды, придется завязать и начать новую жизнь. Ему нельзя попадать в передряги, потому что у полиции есть его отпечатки пальцев, еще с тех пор, как в сорок первом его взяли за вымогательство. Денег на покупку доброго имени у него достаточно. Может, и хватит, нагулялся? Купить бензоколонку или еще что-нибудь, найти себе крепкую девку, нарожать детишек и стать уважаемым гражданином? А что? Для разнообразия можно ведь делать детей и осознанно.

И снова воображение перенесло его в комнатку с каменным полом. Он увидел руки, дергающие жестокий наконечник гарпуна. Дел зажмурился и задержал дыхание. Может, на том берегу его уже поджидают? Или местные копы уже прочесывают дорогу от Виктории?

«Да, парень, на этот раз ты крепко влип. Прямо по самые уши. Сукин сын, хотел подцепить меня на этот гарпун. Мне бы метить чуть выше. Я слишком сильно ему врезал. Костяшки пальцев до сих пор болят. А может, стоит двинуться вниз по течению, переплыть реку – и к черту машину? Вот бы здесь оказался какой-нибудь придурок, похожий на меня! Затащить его в кусты, оглушить, отделать хорошенько и поменяться документами».

Дел сел на пятки в тени, на берегу. На другой стороне дороги заметил рослую молодую девку в желтом платье. Смазливая и, видимо, понятливая, волосы ярко-рыжие, как морковка, а буфера кого угодно заставят вылупить зенки почище той жабы. Он мельком уже видел ее, когда голубой «кадиллак» примкнул к нескончаемой веренице машин, ждущих переправы. Она путешествует со старичком, который ей в отцы годится. Нет, эта парочка – не женатики. И притом надоели друг другу до смерти. Девчонка стояла метрах в десяти от Беннике. Она поднесла бутылку ко рту и принялась жадно пить. Потом опустила бутылку и посмотрела на него. Поставила бутылку на землю, откинула волосы назад и слегка выгнула спину, ровно настолько, чтобы грудь выступила еще дальше, чем ее создал Господь. Да, таких в тюрьме не будет. Ни одной. О бабах там позволительно только мечтать. А может, и мечтать запретят, если узнают, как это сделать. Да, парень, ты крепко влип – как та собачка, которую привязали к рельсам.

Какого черта возятся с этим паромом? Он нетерпеливо вскочил на ноги и пошел вниз, тяжело загребая ногами.

Проходя мимо черного «бьюика»-седана, Дел Беннике услышал странный звук. Он прошел еще несколько шагов, остановился и прислушался. И снова услышал этот звук. Он вернулся к «бьюику» и заглянул внутрь. Именно в «бьюике» приехала та платиновая блондиночка. На заднем сиденье лежала старуха. Лицо у нее посерело, глаза были приоткрыты; Дел видел только белки. Ее руки дергались, будто в спазмах, на шее выступили вены. Зубы старухи громко стучали. Именно этот звук и привлек внимание Беннике, когда он проходил мимо. В уголке старухиного рта запеклась кровь.

Да, старушке взаправду плохо. Может, она умирает? Дел круто развернулся и потрусил вниз, к причалу. Люди с любопытством смотрели на типа, способного бегать по такой жаре. Все столпились внизу, на берегу, и тупо, безнадежно глядели на другой берег. Там, вдали, виднелись фигурки рабочих, которые медленно, но безостановочно опускали и поднимали лопаты.

Дел подошел к двум гомикам, сидевшим в тени своей машинки. Один – блондин, другой – брюнет, и оба хорошенькие.

– Ребятки, не видели, куда пошла девушка – натуральная блондинка? Со своим дружком?

Оба уставились на него сияющими взорами. Темноволосый хихикнул.

– Они пошли во-он туда, начальник. – Брюнет показал вниз. – У них с собой было одеяло.

– Спасибо, миленький, – в тон ему просюсюкал Дел.

– Думаешь, ты самый умный? – спросил блондин в красной шелковой рубашке.

Беннике спустился вниз и пошел вдоль воды, стараясь не замочить ног. Он смотрел вперед. Заметив приближающуюся парочку, направился им навстречу. Подойдя поближе, заметил, что у девушки зардевшийся, смущенный взгляд – так выглядят после любви.

– Скажите, – начал он после того, как оба недоуменно уставились на него, – это вы приехали на черном «бьюике» с нью-йоркскими номерами?

Парень кивнул.

– Старушке в машине, кажется, плохо. Вам бы лучше поторопиться и взглянуть, что с ней.

Не говоря ни слова, парень отодвинул его в сторону и понесся во весь опор на своих длинных ногах.

Девушка сказала:

– Спасибо большое, – и заторопилась вслед за парнем, а Дел затрусил за ней. Да, фигурка у нее что надо.

К тому времени, как они добежали, вокруг машины уже собралась толпа. Парень открыл заднюю дверцу. Старая леди опустилась еще ниже. Зубы ее все так же клацали. Мальчик выглядел совершенно беспомощным, полностью раздавленным.

– Линда, она... ей ужасно плохо. Я не знаю, что...

Дел вздернул подбородок и громко спросил:

– Есть среди вас доктор? – И потом то же самое по-испански: – Hay un medico aqui?

Он еще раз повторил свой вопрос.

Люди вокруг смущенно задвигались, словно стыдясь того, что они не медики.

Сверху спустилась девушка в желтом платье.

– Я, конечно, не доктор, – заявила она, обращаясь к Делу. – Не знаю, что тут можно сделать, но когда-то я училась на медсестру, пока не стало слишком трудно.

– Взгляните. Что вы думаете?

Девушка неторопливо подплыла к Делу и заглянула в машину. Она излучала флюиды женственности.

– Господи! – тихо, с благоговейным ужасом произнесла она. Потом отступила. Лицо ее побледнело. – Я думала, у нее солнечный удар или что-то в этом роде. Но я не знаю, что с ней. Судороги, что ли? Вряд ли сердечный приступ. Единственное, что могу посоветовать, – выньте ее из этой духовки. Хорошо бы соорудить носилки. А потом отнесите ее в одну из лавчонок. Ее бы поскорее показать врачу.

Повернувшись, Дел отыскал глазами в толпе мальчишку лет тринадцати. Он видел его в лавке, когда покупал пиво.

На ломаном испанском он спросил мальчишку, есть ли в Сан-Фернандо врач. Мальчик отвечал, что есть прекрасный врач, который замечательно говорит по-английски.

– Реку переплыть сможешь?

– Наверное, смогу.

Дел вынул из кармана банкнот в двадцать песо, разорвал пополам и дал одну половину мальчишке.

– Когда вернешься назад с доктором – возьми одну из лодочек, которые стоят у того берега, – получишь вторую половину. Если обернешься очень-очень быстро, я дам тебе еще.

Мальчишка припустил вниз по дороге. Очкарик наконец очнулся. Вынул из багажника два пиджака и, повернувшись к Делу, неуверенно сказал:

– Если бы достать какие-нибудь палки, чтобы продеть их в рукава...

Стоящий рядом мексиканец понял и бросился к своему грузовичку. Вскоре он вернулся, неся две длинные бамбуковые жерди. Дел помог парню соорудить импровизированные носилки, а потом влез в машину, неловко приподнял старуху и передал ее на руки сыну. Она соскользнула, ее платье немного порвалось. Они кое-как уложили ее на носилки. Ее белые глаза смотрели вверх, в яркое, бездонное небо, а руки все так же цеплялись, шарили по шершавой материи.

Дел взялся за один конец носилок, парень – за другой. Они отнесли ее в лавку. Толпа расступилась. Лавочник торопливо убрал бутылки. Больную уложили на высокий длинный прилавок.

Девица в желтом платье сказала:

– Смочите тряпку холодной водой и положите ей на лоб. Дергаться она перестала, но хорошо бы просунуть ей между зубами палку. Если снова начнутся конвульсии, она может прокусить себе язык.

Откуда-то достали короткую грязную палочку. Девица в желтом платье тщательно вымыла ее. Дел раскрыл старухе рот, а девица всунула ей палочку между зубами. Ну и потешный стал у старухи вид! Словно старая собака грызет сухую кость.

Девушка по имени Линда проговорила:

– Джон, милый, он скоро будет здесь. – Она подошла к парню и положила ему руку на плечо.

Дел Беннике был не из тех, кого легко вывести из равновесия. Но от того, что случилось, ему чуть не стало плохо. Парень развернулся к девушке и со всего маху ударил ее по губам. От удара она покачнулась и упала бы, если бы не ударилась поясницей о противоположный конец прилавка. Губы у нее вспухли; она изумленно смотрела на парня широко раскрытыми глазами.

Парень истерически завизжал:

– Ты заставила меня сделать это, а мама здесь умирала! Ты утащила меня, и все это время мама была здесь одна!

Девушка обрела равновесие и оттолкнулась от прилавка. Она смотрела на своего дружка пристальным взглядом – в нем не было злобы, только удивление. Потом, повернувшись к нему спиной, вышла из лавки походкой манекенщицы.

До парня по имени Джон постепенно дошло, что все присутствующие глазеют на него. Дел заметил, что он вроде как не в себе. На мгновение Джон закрыл лицо руками. Затем повернулся, подошел к матери.

В тишине стало слышно, как скрежещут ее зубы. Парень взял неподвижную руку матери и удерживал ее во время очередного припадка конвульсий.

– Мама, все будет хорошо, – тихо проговорил он. – Все будет в порядке, мама.

Дел вышел из лавки, поискал глазами льняное платье телесного цвета и светлые волосы. И вскоре заметил девушку. Она медленно брела в тень. Он нагнал ее. Губы у нее начали распухать. Она посмотрела на него совершенно мертвыми глазами.

– Тут всякий потеряет голову, когда с мамашей беда, –произнес Дел.

– Спасибо за помощь, друг мой.

– Он ваш муж?

– Вроде бы да.

– Не судите его слишком строго. Некоторые парни поздно взрослеют.

– Жду не дождусь, когда же это, наконец, случится, мистер...

– Дел Бен... сон.

– А я Линда Герролд. Спасибо за заботу. От Джона толку было мало.

К ним присоединилась девица в желтом платье:

– Привет, ребята! Между прочим, меня зовут Бетти Муни. Пытаюсь вспомнить, чему меня учили, – в этих учебниках по сестринскому делу столько всего понаписано! Детка, удар был неслабый, но пусть это тебя не огорчает.

– Мисс Муни, это миссис Герролд. А я – Дел Бенсон. Вспомнили что-нибудь из своих учебников?

– Слово забыла. Что-то вроде кровоизлияния в мозг.

– Церебральное? – подсказала Линда.

– Точно, детка, именно церебральное! Вроде удара. И если я права, вы почти ничем не можете ей помочь, остается только ждать – вдруг она сама поправится. Такие больные вроде как впадают в кому, приходится давать внутривенно глюкозу и все такое, и их поддерживают на плаву, пока они либо не отбросят копыта, либо не очнутся. И во многих случаях для них же лучше, если они отбрасывают коньки, потому что после такого классного приступа приходят в себя чаще всего парализованными.

– Спасибо большое, мисс Муни.

– Детка, я могу и ошибаться.

Линда вздохнула:

– Я лучше вернусь и дам ему шанс снова ударить меня. Может, от этого ему полегчает. – Она повернула назад, к магазину.

Бетти смотрела ей вслед.

– Девчонка что надо, мистер Бенсон.

– Красоточка, и храбрости ей, видно, не занимать.

– Если бы меня так припечатали, я бы всю эту вонючую лавчонку перевернула! – Бетти покосилась на него. Они были почти одного роста. – Как жизнь, Бенсон?

– Нормально, Муни. А где твой папик?

Губы ее скривились в презрительной усмешке.

– Хочешь сказать, где старый нытик? Сидит на дороге и гадает, не укусить ли самого себя, чтобы умереть от заражения.

– Такие, как он, скисают, когда устают.

– А такие, как ты?

– Я пока не устал.

– Должно быть, Бенсон, мы с тобой в детстве ходили в одну школу.

Он широко ухмыльнулся. Мозг у него работал как часы. Он просчитывал для себя все варианты. Припадок старухи может оказаться на руку. Можно поиграть с тремя машинами: машиной Герролдов, «кадиллаком», на котором путешествовала эта девчонка Муни, и «хамбером», который он угнал у тореадора. Может, стоит ввязаться в игру? Парень с девчонкой, пусть даже с такой шлюхой, выглядит лучше, чем одинокий парень. А может, получится и так, что Бетти Муни подбросит его в Матаморос на черном «бьюике»? Насколько можно судить, дружку Бетти так же не терпится избавиться от нее, как ей не терпится от него улизнуть.

– Что, глазки загорелись?

– Интересно, что связывает такую бойкую девчонку, как ты, с таким сухарем – словно сейчас из Торговой палаты?

– Ошибка вышла, Бенсон. В Сан-Антонио было жарко, я скучала, а тут подвернулся он, и я подумала: да ладно, один раз в жизни можно и повеселиться.

– Хорошо его растрясла?

Она провела кончиком языка по нижней губе.

– В этом «кадиллаке», Бенсон, тряпья свалено на двенадцать сотен баксов.

– От меня не жди тряпья на двенадцать сотен.

– Да ладно, будто я не знаю! Ты слишком хитрый, тебя не растрясешь.

– Живешь в Сан-Антонио?

– Квартирка имеется, правда не ахти.

– Ну и?..

– Бенсон, не слишком ли ты торопишься?

– А что такого? Подписываюсь на жилье со жратвой и выпивкой. У тебя на хате готовить можно?

Она наградила его понимающим взглядом:

– Тебе небось надо смыться? Залечь на дно? Знаешь, если у тебя неприятности, не пытайся меня втянуть.

– Есть небольшие неприятности, но ты тут ни при чем. Ты-то в любом случае остаешься чистенькой. И потом, у меня проблемы только в Мексике. По ту сторону границы я чист как стеклышко. Вот только попасть на ту сторону будет трудновато. Знаешь Браунсвилл?

– Не то чтобы очень хорошо.

– В двух милях на север от этого городишки по главному шоссе есть мотель, он называется «Ранчо Гранде». Может, твой старичок тебя туда подбросит? У меня машины не будет.

– А потом куда? В Сан-Антонио?

– Может быть, и в Сан-Антонио.

– Я всю жизнь была чокнутой, так к чему сейчас меняться?

Он бросил взгляд на реку. Кто-то плыл к ним на лодке. В лодке сидел только один человек. Беннике тихо выругался, когда узнал мальчишку. Они с Бетти Муни пошли вниз, к воде. Когда подошли к берегу, мальчик вытаскивал из воды лодку. Вид у него был озабоченный.

– Сеньор, – затараторил мальчишка, – доктору Ренаресу должны принести больного ребенка. Ребенка укусила змея, и он не может ждать. Поэтому доктор предлагает, чтобы сеньору перевезли в этой лодке на тот берег и доставили к нему.

– Он знает, что сеньора богата?

– Я сказал, что у нее «бьюик» и перстни с драгоценными камнями, сеньор. И все же доктор исполняет свой долг.

– Что он говорит? – спросила Бетти.

Беннике перевел ей слова мальчика.

Она посмотрела на грязную лодчонку, на рыбью чешую, на скамейки, наполовину залитые водой.

– Бенсон, в такой развалюхе ее везти нельзя.

Беннике услышал крик с другого берега. Наконец паром разгрузили. На палубу по деревянным сходням въехали легковушка и пикап. Паром двинулся по направлению к ним.

– Так, может, посадить ее в машину и передвинуть в голову вереницы? – негромко предложил Беннике.

Бетти посмотрела на ряд машин.

– Было бы здорово, если бы получилось, – сказала она.

Глава 4

Билл Дэнтон надвинул на лоб сомбреро и сел на пятки, зажав между большим и указательным пальцами дешевую мексиканскую сигарету. Внешне он ничем не отличался от своих попутчиков – мексиканцев-батраков: на нем были такие же поношенные рабочие брюки цвета хаки, рваная на плече футболка, на загорелых ногах – плетеные сандалии. Они с отцом совместно владели большим ранчо возле Манте, вели хозяйство. Выращивали хлопок и рис. Работая в поле, под палящим солнцем, он загорел дочерна.

Однако, когда Дэнтон вставал, сразу бросалось в глаза его отличие от остальных. Высокий, костлявый – типичный техасец, да и особый, тягучий говор выдавал его происхождение.

Они сидели на берегу реки и беседовали. Билл не без удовольствия прислушивался к тому, что говорят о мексиканцах приезжие с севера – американские туристас. Никто из них не догадывался, что он – техасец. Его грузовичок-пикап стоял вторым в очереди на паром. Они с Пепе Эрнандесом направлялись в Хьюстон – купить у оптовика кое-какие запчасти для культиватора и большого трактора.

Когда Билл Дэнтон размышлял о жизни, что, вообще-то говоря, случалось нечасто, он каждый раз удивлялся тому, что в нем уживаются два совершенно разных человека. И ответственность за это, по его мнению, лежала на отце. Мать Билла умерла, когда ему было всего год. В то время они жили в Техасе; отец занимался выращиванием цитрусовых, да еще часть угодий занимали овощи. В доме нужна была хозяйка, женщина, главным образом для того, чтобы заботиться о малыше. Отец нанял стройную застенчивую большеглазую мексиканку по имени Роза. Билл догадывался, что в те времена отец разделял все предрассудки жителей долины. Используй батраков в поле, пока можешь что-то из них выжать. Их труд дешев, поэтому батраков выгодно нанимать и стараться удерживать у себя. «Белые мужчины», владельцы крупных поместий, не считали для себя зазорным спать с мексиканками, если придет охота, но ни у кого и в мыслях не было вступать с ними в законный брак.

Через два года после смерти жены горечь утраты сгладилась; он влюбился в Розу и женился на ней. Теперь-то отец смеется, вспоминая, как отреагировали соседи на его антиобщественную выходку. Однако Билл догадывался, что в то время отцу пришлось несладко. Он не хотел, чтобы Билл и их с Розой дети как-нибудь пострадали из-за его решения. Поэтому распродал все имущество и переселился в Мексику с Биллом и беременной Розой. Купил большой участок земли возле Манте и подал прошение о предоставлении ему мексиканского гражданства. Несколько лет ушло на бумажную волокиту, но в конце концов гражданство он получил. Отцу Билла не без труда удалось выхлопотать для старшего сына статус постоянного жителя с правом работать. Билл при этом оставался гражданином Соединенных Штатов.

В Мексике дела у отца пошли в гору. Роза родила ему пятерых детей. В их большом доме всегда было тепло и уютно – такая атмосфера возможна лишь тогда, когда в семье царит любовь. Они много пели, часто смеялись и работали до седьмого пота. С Биллом отец всегда говорил по-английски, поэтому, когда его отправили в частную школу в Хьюстоне, и потом, когда он учился на агронома в сельскохозяйственном и машиностроительном колледжах в Техасе, с языком у него проблем почти не возникало.

Теперь, в двадцать пять лет, Билл Дэнтон был полностью до волен своей жизнью. Его все устраивало. Старшая сводная сестра недавно вышла замуж; они с зятем строили им дом на земле Дэнтонов. Роза в свои сорок два года сохранила девическую стройность. Отцу, немного располневшему и погрузневшему за эти годы, очень шла благородная седина; он считался негласным главой местного общества, его почитали во всей округе.

Билл, разумеется, понимал, что когда-нибудь женится. Не сомневался он и в том, что, скорее всего, выберет в жены мексиканку. Но... куда спешить?

В Билле жили два человека. Сейчас, когда он общался с друзьями, и мимика и жесты его были совершенно мексиканскими. Но стоило ему заговорить по-английски, как поведение его в корне менялось: ленивые, неспешные манеры, тягучий говорок, бесстрастное лицо, медленные, скупые жесты. Он без усилия переключался из одного состояния в другое, даже не задумываясь над этим. Слушая, как жалуются туристы на задержку в пути, американец, сидящий в Билле Дэнтоне, мысленно соглашался с ними. Ему было хорошо понятно их раздражение. Однако Билл-мексиканец видел и знал другое: паромные рабочие делают все, что в их силах. Пикапчик через реку на спине не перенесешь, поэтому умнее всего расслабиться и отнестись к происходящему с юмором. На ожидание уйдет еще час или еще день. Quien sabe? Кто знает? Культиватор и трактор простоят еще какое-то время. Ну и что? Раз приходится ждать, лучше всего не дергаться и относиться ко всему спокойно.

Тени, отбрасываемые деревьями, удлинились. Билл прищурил глаза: ветер с реки, взбивший рябь на воде, взметнул с дороги клубы пыли.

Вернулся Пепе. Присел на корточки рядом с Биллом и преувеличенно тяжело вздохнул.

– Будем сидеть и ждать, пока у нас бороды до земли не вырастут.

Билл ухмыльнулся:

– Как думаешь, дружище. Кармелита еще будет в Манте, когда мы вернемся?

– Ай! Я волнуюсь прежде всего из-за работы. Любовь – глупость, блажь. – Пепе оживился, глаза его заблестели. – Знаешь, почему сейчас кричали? Одной пожилой туристке стало плохо, ее отнесли в лавку.

– На солнце перегрелась?

– Нет, с ней что-то другое. По-моему, дело дрянь. Она скрежещет зубами. Это мать того молодого человека в очках. Мы его видели, он шел с красивой светловолосой девушкой. После того как мать внесли внутрь, они с девушкой о чем-то повздорили, и парень в очках на глазах у всех ее ударил. Это было безобразно и очень нелепо. Я ничего не понял. Если она его жена, он, конечно, может ее бить, но все же такие вещи лучше делать наедине. А тот мальчишка, что плыл на лодке, оказывается, ездил за доктором, но, как видишь, вернулся без него.

– Пепе, с тобой никаких газет не надо. Ты мигом все узнаешь. Но, друг мой, все это нас с тобой не касается.

– Теперь придется гнать, чтобы наверстать потерянное время. Билл, знаешь, почему я рассказал тебе о заболевшей туристке? Я помню, ты употребил грубое слово по отношению к светловолосой девушке. Вот я и решил, что тебе захочется узнать о ней.

– Я просто назвал ее «птичкой».

– И при этом плотоядно облизнулся, verdad?[1]

Их спутники засмеялись. Билл укоризненно покачал головой:

– Позвольте вам напомнить, сеньор, именно вы при этом присвистнули, verdad?

– А, глядите! – оживился Пепе. – Вон приближается наш громадина паром.

Люди на берегу не сводили с него глаз. Когда паром уткнулся в грязь метрах в десяти от берега, послышался общий стон. Матросы угрюмо посмотрели на воду, потом попрыгали в нее и начали вяло перекидывать лопатами грязь и ил со дна.

Билл заметил:

– Пепе, вот так и ты топаешь на работу, когда сильно спешишь, – проходишь метр за полчаса.

Он поднял голову. Сверху спускался низкорослый широкоплечий американец в компании с перезрелой девицей в желтом платье. Вид у коротышки был самоуверенный и наглый, на голове топорщился ежик жестких черных волос. Смерив высокомерным взглядом мексиканцев, сидящих на корточках, он направился к «эм-джи». Там, покачиваясь на пятках, сверху вниз оглядел двоих молодых людей, сидящих в тени машины.

– Ребята, – обратился он к ним, – у нас там больная женщина. Подайте свою машину назад: нам срочно надо отвезти ее на тот берег, к доктору.

Блондин холодно посмотрел на коренастого коротышку и повернулся к своему спутнику:

– Трой, милый, неужели мы купимся на такой старый трюк?

– Идите сами и посмотрите на нее, если думаете, что это трюк, ребята.

– Слишком жарко для того, чтобы тащиться на эту чертову гору.

Девица в желтом платье поморщилась и презрительно проговорила:

– Бенсон, с такими каши не сваришь. Ну их к шуту! На паром помещаются две машины. Давай посмотрим, чей этот пикап.

– Бетти, позволь мне поучить этих голубчиков вежливости.

– Мы тебя сами кое-чему научим, – прошипел Трой, – и еще дадим кое-что на память.

Билл, сидящий неподалеку, собирался закурить, но замер, не донеся сигарету до рта, потому что заметил, как солнце сверкнуло на лезвии ножа в руке Троя. Двое мексиканцев из его компании медленно встали и отошли подальше. Неприятности им ни к чему.

Коротышка сделал вид, что уходит. Вдруг он резко обернулся и со всей силы лягнул Троя по руке. Билл услышал, как хрустнула кость, по которой пришелся удар ботинком. Нож перелетел через крышу машины и упал на противоположной стороне. Двое юношей, дрожа и неумело ругаясь, поползли за ножом. Когда один нагнулся, собираясь его поднять, коротышка Бенсон подставил ему подножку, да так удачно, что парень рухнул на месте, тяжело плюхнувшись в дорожную пыль. А Бенсон погнался за блондином, схватил его, завел ему руки за спину и принялся дубасить по лицу. Он бил сильно, методично и умело. Билл увидел, что нос у парня распух; струйки крови розовели в солнечном свете. Потом блондин тяжело упал на машину.

Билл поднялся на ноги, в три прыжка добрался до Бенсона, схватил его за руку, вывернул и задрал между лопатками, отчего коротышка сразу стал беспомощным.

Бенсон вывернул шею, пытаясь посмотреть через плечо. На грубом, деревянном, почти без глаголов, испанском он потребовал, чтобы Билл убирался к черту.

– Мужик, я просто дал тебе возможность немного остыть.

– А я решил, что ты мексикашка. Убери от меня свои гребаные руки!

Билл увидел, что темноволосый юноша по имени Трой снова схватился за нож. Оттолкнув от него Бенсона, он одновременно его отпустил.

Бенсон посмотрел на нож, потом перевел взгляд на искаженное ненавистью хорошенькое личико Троя и нехотя отступил. Юноша с разбитым носом плакал.

– Только тронь его, – миролюбиво проговорил Билл, – и он тебя немножко порежет. – Он повернулся к юноше: – Спрячь нож!

Бенсон грязно выругался.

– Тебе-то что? На вид ты вроде нормальный мужик. Подумаешь, большое дело – вздуть парочку голубых?

– Они не сделали тебе ничего плохого. Они просто другие, мужик, не такие, как ты. Твоя подруга была права. Надо было послушать даму. Вон мой грузовик. Если у вас там больная, ее можно уложить в кузов моего пикапа.

Билл посмотрел на девушку. Та глазела на него с неприкрытым восхищением. Под ее откровенным взглядом он почувствовал себя неловко.

– Ну ты и молодчина, техасец! Постой, ты ведь раньше болтал по-мексикански?

– Парень говорит, что он наполовину мексикашка, – презрительно обронил Бенсон. – Видишь, как он одет?

Билл спокойно посмотрел ему в глаза:

– Мужик, еще раз употребишь это слово, и я тебя поколочу.

– Это доказывает, что я прав, – презрительно фыркнул Бенсон.

Билл повернулся к девице:

– Мисс, ваш приятель – родственник заболевшей дамы?

– Нет, он просто помогает.

– Тогда пришлите сюда ее родственников, и мы обсудим, как лучше переправить больную на тот берег. А приятелю своему передайте: нам больше не нужно, чтобы он здесь околачивался.

Бенсон с девицей пошли наверх. Она все оглядывалась через плечо. Билл вернулся к своим спутникам. Бенсон плелся за девицей, сжимая кулаки в бессильной ярости.

Билл коротко пересказал своим рабочим содержание разговора, лишь смягчив отдельные выражения. Однако Пепе провести было трудно.

– Билл, скажи, этот тип оскорбил тебя? – спросил он.

– Да.

Пепе поджал губы.

– Он плохой. Любит насилие. Жестокий. У него это на лице написано. Будь с ним осторожен. Ах, посмотри, как эти красотки горюют и жалеют друг друга!

Парень по имени Трой успел принести воды, достал из багажника чистую тряпку и нежно протирал лицо друга, жестоко избитого Бенсоном. Пострадавший судорожно всхлипывал.

На полуденной жаре их голоса звучали особенно нежно:

– Нос разбит, да?

– Он просто зверь. Настоящее животное. Милый, если мы пробудем здесь до темноты, я его...

– Нет, Трой, все кончено. Даже не пытайся.

– Дэниэл, не думаю, что он сломал тебе нос.

– Ты просто меня утешаешь. Видишь же: он его расплющил. Расплющил!

– Ну, даже если нельзя будет сделать в точности как было, это придаст тебе... такой небрежный вид.

– Я их всех, всех ненавижу! А таких типов больше всего, Трой. Понимаешь, у них потребность унижать нас, чтобы жить в ладу с собой. А все потому, что они... сами сдвинутые, только не желают в этом признаваться. Вот и ходят выпятив грудь, пыжатся, строят из себя «настоящих мужиков», рисуются перед женщинами. Знаешь, милый, я его не ненавижу, мне его даже жаль.

– С каким бы удовольствием я выцарапал ему глаза! Правда-правда!

– Прошу тебя, успокойся. Со мной все в порядке. Просто немного тошнит и голова кружится от удара. Ой, посмотри-ка на свою рубашку! Она испачкалась и порвалась, когда ты упал.

Парни понизили голоса, и Биллу Дэнтону больше не было слышно, о чем они говорят.

– Ты перевезешь больную женщину в нашем грузовике? – спросил Пепе.

– Если это им поможет.

– Можно задним ходом подогнать пикап к лавке на горе. Может, так будет даже проще.

– Ты здорово придумал, Пепе. Поищи, пожалуйста, какие-нибудь жерди, тогда мы сможем растянуть над ней брезент.

Пепе застыл на месте:

– Билл, к нам идет очкарик.

Парень приближался. Его сопровождала девица в желтом платье. Издали она показала на Билла пальцем.

Парень протянул руку, но, заметив, как одет Билл Дэнтон, моментально изменил поведение: стал держаться чуточку покровительственно, снисходительно.

– Мисс Муни говорит, что вы изъявили желание нам помочь. Меня зовут Джон Герролд.

– А меня – Билл Дэнтон. Я вот подумал: можно уложить ее в кузове грузовика. Кузов длиной шесть футов, там можно устроить нечто вроде постели. Сейчас мой друг принесет брезент, и мы сделаем ей навес от солнца. Через полчаса паром, вероятно, подойдет к берегу. Как она?

– Я... не знаю. Это ужасно. Мисс Муни нам очень помогла. Сейчас с мамой моя... жена. Если бы только доктор сумел переправиться на наш берег!

– Когда подойдет паром, я загоню грузовик на гору задним ходом и возьму ее на борт.

– Мне пришлось заплатить лавочнику сто песо, чтобы она осталась там. Он без конца повторяет, что все покупатели уплывут на тот берег.

– Насчет его не волнуйтесь. За один сегодняшний день он заработал больше, чем за последние три месяца.

Джон Герролд посмотрел на пыльный грузовик с очевидным отвращением. Подошел поближе, заглянул в кузов.

– Разумеется, я бы тоже хотел поехать с ней и привести жену. Но тогда наша машина останется без присмотра. Я...

– Вы впереди меня и моего друга в очереди, – быстро сказала Бетти Муни. – Знаете, я сумею переправить «бьюик» через реку. Никаких проблем.

– Это очень мило с вашей стороны, – отозвался Джон Герролд.

– Куда мне ее поставить?

– Мне сказали, что кабинет доктора на центральной площади, слева. Очевидно, над дверью есть вывеска. Доктор Ренарес. Можете оставить машину там, а ключи принести в кабинет доктора. Когда же переправится ваш друг, он вас там заберет. Надеюсь, мы не слишком затрудним вас?

– Братишка, вы дали мне шанс переправиться на другой берег! Да я вас просто обожаю за это. Джон Герролд повернулся к Биллу:

– Пойду к маме. Она в первой лавке, на вершине холма. Я буду там.

Билл заметил, как за линзами очков сверкнули слезы. Джон Герролд повернулся, посмотрел на другой берег реки, потом сказал:

– Она всегда... так легко и весело относилась к подобным препятствиям в пути, вроде этого поломанного парома. Называла их приключениями.

– Джонни, с ней будет все в порядке, – с нажимом произнесла Бетти Муни.

Он повернулся и, не сказав больше ни слова, полез в гору. Длинные ноги загребали пыль, голова опущена.

– Ей что, действительно так плохо? – поинтересовался Билл у Бетти Муни.

– Что бы с ней ни было, это точно не простуда. Маменькин сынок устроил своей жене тяжелые времена. Кажется, он ее во всем винит. И вот что интересно, мистер Дэнтон. Эта парочка проводит здесь медовый месяц. С мамочкой. Поразмыслите-ка, что к чему, если можете.

Кажется, ей не хотелось уходить. Он угостил ее дешевой сигареткой, поднес зажигалку. Бетти глубоко затянулась и закашлялась.

– Ну и вырвиглаз! – хрипло проговорила она.

– "Деликадос". К ним нужно привыкнуть.

Бетти небрежно сделала вторую затяжку.

– Встают поперек горла и устраивают там революцию. Вы живете в Мексике?

– У нас с отцом ферма.

– Живете с нее? По-моему, землица тут никудышная.

– Вдали от больших дорог земля лучше. А мы живем на равнине, поэтому нас не донимают ни ветры, ни эрозия почвы, как у тех бедняг, что разбивают свои участки в крошечных долинках на склонах гор.

– Ага, я видела по пути. Некоторые поля разбиты почти вертикально. Вид у них причудливый, чтобы не сказать чудной.

– Причудливый, верно, – тихо согласился он. – Природе понадобилось пятьдесят тысяч лет, чтобы нанести на эти склоны немного плодородной почвы и умастить их порядочной корневой системой. Какой-нибудь несчастный расчищает участок, сажает растения, убирает землю, но года за три почва вымывается дождями и сдувается ветром. В Мексике большинство плодородных земель вымывается в море. Или выдувается в воздух – от этого у нас такие красивые рассветы.

– В горах мы как-то угодили в настоящую пыльную бурю.

– Если с этой землей правильно обращаться, она отплатит сторицей.

– Вы, наверное, всю душу вкладываете в землю?

Билл Дэнтон смущенно улыбнулся:

– Да, кажется, я воспринимаю это слишком серьезно.

– Что думаете об этом Бенсоне?

– Позвольте, он ведь, кажется, ваш приятель?

– Нет. Я познакомилась с ним совсем недавно, когда выяснилось, что старушке плохо.

– Зачем же вы хотите знать, какого я о нем мнения?

– Вы его немножко порастрясли.

– Мне не слишком по душе такой тип людей. Те мальчики ничем его не обидели. Ему просто нравится обижать людей.

К ним подошел Пепе со словами:

– Билл, посмотри брезент!

– Годится. Давай отгоним грузовик в гору. Погоди, лучше я. Ты оставайся здесь и следи, чтобы никто не занял наше место. Мисс Муни, хотите поехать со мной наверх?

– Спасибо, я лучше пешком.

Билл осторожно вывел грузовик из ряда и включил заднюю передачу. Пикап медленно пополз в гору. Под деревьями сгущались тени. Небо потускнело.

Глава 5

В Виктории они съехали с Панамериканского шоссе и повернули на Матаморос. Тут их остановил полицейский седан.

Близняшки Рики и Ники, сидевшие на заднем сиденье большого «паккарда» цвета «металлик» с откидным верхом, угощались золотой текилой. Филу Деккеру тоже перепало достаточно – когда усатый полицейский просунул голову в окошко, он постарался задержать дыхание.

Фил знал по-испански всего несколько фраз; их хватало на то, чтобы объясняться в магазинах, но из того, что говорил полицейский, он не понял ни слова. Мексиканец же совершенно не говорил по-английски. Он повел Фила в закусочную – там нашелся человек, прилично изъяснявшийся на английском.

Узнав, в чем дело, Фил посовещался со своими спутницами. Они были однояйцевые близнецы, совершенно одинаковые, две красотки блондинки, одетые в одинаковые синие джинсовые сценические костюмы. От текилы их голубые глазки немного остекленели.

– Такие вот дела, – сказал Фил. – Километров через полтораста паромная переправа через реку. С паромом случилась какая-то неполадка – в общем, там скопилась целая куча машин. Если мы переждем ночь в здешнем отеле, то утром, возможно, переправимся без проблем. Другой вариант – ехать до Ларедо и пересечь границу там; времени у нас хватит, если учесть недельную задержку в Харлингене. Будем ехать всю ночь, гнать как сумасшедшие, и тогда удастся пересечь границу и завтра вечером выбраться из Харлингена.

– Ну и дела, мы в безвыходном положении, – отозвалась Рики.

– Можем попытать удачи на пароме, но я по опыту знаю: раз уж эти парни говорят, что дело плохо, значит, дело еще хуже.

Ники нахохлилась:

– Фил, не забывай: публика нас ждет. Двигай к парому, а мы тем временем немного полежим отдохнем. Пока будем ждать, устроим пикник. Некоторым твоим остротам необходимо отлежаться... или отстояться.

Предложение было принято двумя голосами против одного – близняшки против Фила. Он покорился и отправился в отель – для пикника необходимы самые разные напитки. Вернувшись к машине, он обнаружил, что Рики и Ники раздобыли немного продовольствия. Теперь они не умрут с голоду, и спиртного более или менее хватит.

Когда они тронулись в путь, близняшки снова запели. Голоски у них были не слишком сильные, да и техника слабовата, до Джули Эндрюс далеко, однако пели они здорово, с чувством.

Фил Деккер не сводил глаз с дороги. Они достаточно долго гастролировали в «Клубе де Медианоче» и пополнили свою казну, да и Сол устроил им ангажемент во многих клубах между границей и Нью-Йорком; так что они прибудут на место не банкротами.

На этот раз, мрачно твердил он себе, им, кровь из носу, необходимо пробиться на телевидение. Попасть в какую-нибудь программу. Девочки молоды и талантливы. А вот он не молодеет. Придется решить ряд организационных вопросов, но ему не привыкать. Главное – добиться, чтобы их включили в программу. Хотя бы один вставной номер. Потом останется лишь молиться. На этот раз «Трио Деккер» обязательно повезет!

Насчет себя Фил не имел никаких иллюзий. Кто он такой? Комик в мешковатых штанах, с подвижным, обезьяньим личиком. Он неплохо аккомпанирует на фортепиано, у него прекрасное чувство ритма и такта – годы работы в занюханных клубах по всей стране от границы до границы даром не проходят. Но все дело решают девчушки. Ему крупно повезло: он нашел их именно тогда, когда Мэнни заболел и сошел со сцены. Близняшки из Кливленда выиграли любительский конкурс и выступали в тамошнем клубе с жалким номером собственной постановки. Он понаблюдал за ними, сделал им предложение, сшил костюмы, одел с ног до головы и начал с ними работать. Теперь у них багаж из целой кучи всяких трюков. Душевное пение и парный стриптиз. Ему с трудом удалось уговорить их делать стриптиз. В первый раз – это было в Новом Орлеане – девчонки чуть со стыда не сгорели. Как неуклюже они двигались! Какие были неловкие! Но позже сестры поняли, что Фил прав. Кроме того, они выступали с номерами «Молочник», «Университетский женский клуб» и скетчем в темноте со скрипкой. В общем, сделали настоящее шоу, динамичное и крутое. Публике нравятся их длинные стройные ножки и соленые шуточки – однако определенных границ они не переходят.

Да, это можно поставить на карту. Теперь, Фил, все или ничего. Он поморщился. Его терзали сомнения: вдруг девчонки слишком хороши? Кто-нибудь перехватит их, а его выкинет. Что ж, он постарался обезопасить себя. Контракт составлен максимально жестко; им придется побороться. Но, если захотят выйти из сделки, скорее всего, им удастся как-нибудь все уладить. По контрактам он тоже прошел суровую школу.

Работая в шоу-бизнесе, постепенно начинаешь отличать классных артисток от дешевки. Рики и Ники не собирались портить себе карьеру, прыгая из постели в постель. Девочки никому не позволяли разлучать себя, а вдвоем они без труда справлялись с парочкой не в меру пылких поклонников.

Фил вспомнил, как он опростоволосился в Новом Орлеане. И все же в конце концов все вышло к лучшему. Конечно, он не собирался путаться с одной из них или с обеими. Кому, как не ему, понимать, что этим он только испортит все дело. Разумеется, у девчонок и в мыслях не было дразнить его, но при их бродячем, кочевом образе жизни он вынужден был постоянно заходить к ним в номер; у них установились настолько непринужденные отношения, словно он был мальчиком на побегушках; возможно, девчонки и не возражали бы против гарема, только вот ценили себя слишком высоко. Так и получилось, что однажды он попытался завалить Ники. Она дала ему в челюсть. Крику было! Потом они устроили совещание, на котором он униженно извинялся, а они пообещали вести себя хорошо, чтобы в будущем его не провоцировать.

Довольно долго девочки вели себя хорошо, но с недавних пор снова стали забываться. Хотя теперь это его, кажется, уже не так волнует. Наверное, он слишком беспокоится о том, как сложатся их дела в Нью-Йорке. А может, просто стареет? Однажды в Мехико он зашел к ним в номер и разговаривал с Ники. Тут из ванной вышла Рики. На ней было только большое желтое полотенце, обмотанное вокруг талии. Кажется, Рики даже не понимала, что делает, – девчонку трудно винить. Если больше года делаешь стриптиз, на такие вещи просто перестаешь обращать внимание.

Но Ники была начеку: она приказала Рики что-нибудь на себя накинуть. К своему удивлению, Фил Деккер услышал собственный голос: «Это не имеет никакого значения». Но Рики все равно надела халат.

Хорошие девочки. Наконец-то научились выступать в унисон и подавать реплики в нужных местах. Сначала ему пришлось с ними попотеть, потому что они без конца хихикали и портили лучшие номера. А их надо было учить всему с самых азов. Они выработали настоящую сценическую походку – с такой не стыдно выступать и в «Алмазной подкове». Он поставил им голос, научил петь диафрагмой, чтобы их пение было слышно в самых отдаленных уголках самого шумного клуба. Рики обычно изображала типичную блондинку-глупышку: моргала длинными ресницами, изумленно раскрывала ротик. Ники больше удавались раскованные шуточки. Зрители-мексиканцы, а также американские туристы клевали на удочку.

Да, предстоит побегать и потрудиться, чтобы пристроить их в телепередачу. Впрочем, все это может оказаться и несложным. Фил надеялся, что девочки окажутся фото– и телегеничными. Может, удастся обыграть способность Ники к подражанию.

Девушки снова запели. Одна из них – он не знал, которая, – перегнулась к нему с заднего сиденья и передала бутылку.

Забавно: обе одновременно начали прикладываться к бутылке. Пока ничего страшного. Ко времени представления они всегда трезвые. Хотя и заставляют его немного поволноваться. Может, их что-то гложет? Что-то, о чем они не говорят?

Но на вид веселы и довольны. Ну, может, чуточку более ненормальные, чем всегда. Стали пить примерно с тех пор, когда тот здоровяк начал делать Рики авансы. Как бишь его звали? Роберте. Робертсон. Что-то в этом роде. Приехал из Бостона, чтобы играть в мексиканской лиге. Подающий.

Только бы никто из близняшек не влюбился именно сейчас! Тогда конец всему. Он вспомнил, как неделю назад, проходя по коридору мимо их номера, услышал, что одна из них плакала...

Фил сделал еще один глоток и, не глядя, передал бутылку обратно.

– Голоса не сорвите, – проворчал он. – Не хочу, чтобы в Харлингене вы блеяли, как козы.

– Будешь блеять в Харлингене? – спросила Рики у сестры.

– Не-а, я надерусь как следует и в Денвере буду мычать, как корова, – захихикала та.

– Ха-ха, как смешно, – желчно проговорил Фил.

– Вот в чем его проблема. Нет чувства юмора. Старая матушка Деккер.

– Нет, старушка Фил. Нравится? Старушка Фил полезла в горку, но получила... м-м-м...

– Только порку.

– И засопела в дырку.

– Эй, здесь должна быть рифма, – запротестовала Рики.

– Ну, что еще придумаете? – поинтересовался Фил.

– Может, не засопела, а захрапела? – предложила Ники.

– Попробуй «ухмыльнулась». Тогда получится рифма. Ухмылка – бутылка. Кстати, о бутылке. Матушка Деккер, как насчет еще одной?

– Еще бутылочка – и нам всем троим придется ехать на заднем сиденье. Или предпочитаете, чтобы я шел пешком и толкал перед собой машину? Да еще в этом захолустье!

Ники выглянула из окна и с благоговейным страхом произнесла:

– Богом забытое место!

– Запиши слова, – посоветовал Фил. – Пригодится для экспромтов. Мы используем эту фразу в номере «Метель». Ну, помните? Пустая закусочная. Замерзшая толпа. Ники спрашивает: «Это что, гнездо стервятника?» – и вот так хлопает глазами. Нет, пожалуй, не станем впутывать Бога. Скажем – «место, забытое Дракулой». Может, он что-то здесь забыл или потерял.

– А может, пройтись насчет жратвы в какой-нибудь закусочной? – предложила Рики. – Или это слишком грубо?

– Да, грубо. Надо как-то отшлифовать. Но все равно шуточка пригодится.

Чтобы защититься от палящего солнца, они подняли верх машины. Заднее стекло опустили. На переднее сиденье переместилась пара длинных, стройных ног, облаченных в красные сандалии.

– Сзади становится скучновато, – заявила Ники. – Девчонка, которая там сидит, думает, что похожа на меня. – Она уперлась ногами в отделение для перчаток.

– Эй, что с вами творится? – спросил Фил.

– Много денег не зарабатываем, зато веселимся до упаду.

Фил посмотрел в зеркальце заднего вида. Рики растянулась на сиденье и, судя по всему, собралась вздремнуть. Ники, рядом с ним, смотрела прямо перед собой на дорогу. Лицо ее ничего не выражало. Волосы у обеих сестер были собраны в пучки и перевязаны красными лентами в тон сандалиям.

– В Нью-Йорке мы сразим их наповал.

– Конечно, Фил.

– Ты волнуешься?

– Умом нисколько, ягненочек. Я совершенно уверена в себе.

Пришлось ему довольствоваться таким объяснением. И все же эта парочка не давала ему покоя. Каким-то образом он утратил над ними контроль, причем совсем недавно. У них что-то на уме, но пока они ему об этом не говорят. Мысленно он скрестил пальцы. Вот рядом с ним двести сорок фунтов женского таланта, пышущего здоровьем и энергией. Этого достаточно, чтобы заподозрить неладное. Сколько можно полагаться на случай, на удачу? Наверное, тебе слишком везло в жизни, парень. Один телефонный звоночек Солу, и «Трио Деккер» будет выступать на Бурбон-стрит, пока Дьюи не станет демократом. Может, так и надо? Довольствоваться малым? Забудь свои мечты о фотографиях близнецов на обложке «Лайф».

Километры пролетали незаметно; шины шуршали по шоссе. Дорога пошла в гору. Фил нажал на тормоза, и они остановились за голубым «кадиллаком». Вереница легковых и грузовых машин тянулась вниз, к подножию холма, к берегу реки.

– Тут, дамы, мы с вами и устроим пикник, – сказал Фил. – Здесь, на лоне девственной природы, в окружении красот...

– И мух.

– ...вы окунетесь в тайны...

– Обязательно окунемся... Кстати, дай-ка сюда бутылку.

Ники и Рики вылезли из машины, потягиваясь и разминая длинные, стройные ноги. Как обычно, все уставились на них с разинутыми ртами. Когда Фил только взял их под свое попечение, они понятия не имели, как себя вести, когда на них глазеют. Тогда они были всего лишь парочкой здоровых – «кровь с молоком» – деревенских красоток, которые к тому же еще и близнецы. Теперь же ни у кого и сомнения не возникало, что эти две красотки работают в шоу-бизнесе. Такой у них был вид, такая походка, а вели они себя так непринужденно, словно были совершенно одни. Им никогда не приедался старый трюк: они ходили рука об руку. Фил был не против.

Они заявили, что отправляются обследовать окрестности. Он вышел из машины и посмотрел им вслед. Держась за руки, близнецы шли по пыльной дороге, и их волосы сияли в лучах полуденного солнца. Фил Деккер очень гордился ими.

Он увидел, как они отошли на обочину, чтобы пропустить пикап, который задом взбирался на гору. Пикап проехал всю вереницу машин, перевалил через придорожную канаву и подъехал к крыльцу обшарпанной лавчонки.

Из лавки выбежал высокий парень в очках; оглядев пикап, он бросился к Филу.

– Вы не врач? – осведомился он.

– Нет, сынок. Извини.

Парень повернулся на пятках и побежал обратно к лавке. У двери столпились люди, все старались заглянуть внутрь. Фил подошел поближе, чтобы узнать, что происходит. Высокий и худой парень вылез из пикапа и вошел в лавку. Когда Фил подошел поближе, до него донеслись обрывки испанской речи, и толпа чуть расступилась. Шофер пикапа и высокий парень вышли; они несли носилки, сделанные из пары пиджаков, рукава которых были продеты в бамбуковые шесты. На носилках лежала седовласая дама. Фил подумал: будь старушка здорова и ходи она на своих ногах, она была бы еще ничего.

Сейчас же вид у нее был ужасный. Лицо серое и какое-то... жеваное, как мочалка. Фил почувствовал ком в горле. Именно так выглядел Мэнни, когда за ним приехала «скорая». Он тут же вспомнил: сейчас ему столько же, сколько Мэнни было тогда. Сорок девять. Девчонки думают, будто ему сорок два. Если он перестанет красить волосы, то будет таким же седым, как дама на носилках. Нелегко быть комиком! Смешишь публику, придумываешь ударные шуточки, заполняешь паузы, куролесишь на сцене, а в голове – мысли о смерти. Как быстро летят годы!

Толпа стояла очень тихо. Дети смотрели во все глаза. Какой-то мексиканец медленно снял с головы широкополую шляпу и перекрестился. Носилки положили в кузов пикапа. Очкарик укрыл даму одеялами и неуклюже подоткнул их.

Высокий костлявый мексиканец огляделся и повернулся к Филу, которого несказанно поразил его тягучий техасский говорок:

– Друг, если вы немного подадите назад вашу машину, я смогу подъехать к тому месту, где придорожная канава не такая глубокая.

– Конечно, – отозвался Фил, – сейчас.

Он сел в машину и подал ее назад, освобождая грузовичку место для маневра. В кузове пикапа сидела еще и молодая девушка. Хорошенькая. Платиновые волосы, точеная фигурка. Похоже, недавно кто-то врезал ей по губам. Хотя кто может ударить такую красотку? Наверное, она упала.

Пикап перевалил через канаву и медленно пополз вниз, к парому. Фил придвинул свой «паккард» к заднему бамперу «кадиллака» и выключил зажигание. Выходя из машины, он положил в карман ключ. Постоял, моргая от солнечного света, – маленький человечек с озабоченным видом, с клоунскими складками вокруг большого рта, с обезьяньим лбом, одетый в нелепые, совершенно неуместные здесь темно-бордовые шорты с белыми лампасами по бокам. Две его спутницы голубыми пятнами маячили вдали, в пыльном мареве. Поддернув бордовые шорты. Фил пошел вперед. Он привык заранее осматривать место, где предстоит выступать. Здесь публика собралась самая разношерстная. Фил Деккер понадеялся, что ему никогда не придется выступать перед таким пестрым сбродом. Несколько круглых, маленьких мексиканцев-бизнесменов с блестящими глазками. Куча пайсано. Коротышка американец, похожий на бывшего боксера-профессионала. Еще один американец, похожий на банкира, – а глаза грустные-грустные. Крупная телка в желтом платье, готовом лопнуть на груди. Несколько парней деревенского вида. Большая семья туристов с выводком сопливых ребятишек. Все они высыпали на дорогу. Внизу, во главе очереди, Фил заметил парочку грустных гомиков; у одного был разбит нос. Причем недавно. Интересно, что здесь происходит и почему была драка?

Паром, кажется, застрял, во всяком случае, почему-то не мог причалить к берегу. С кормы бросили длинные толстые доски и закрепили их.

Фил стоял на дороге и смотрел на паром. Внезапно сзади послышался громкий, пугающий рев. Он быстро обернулся через плечо и тут же кубарем скатился на обочину. Переднее левое крыло большого черного седана просвистело в волоске от него; клаксон нахально надрывался.

Фил растянулся в пыли. Он ударился голым костлявым коленом об острый камень. Он встал, ругаясь себе под нос. Осмотрел колено и направился туда, где остановился черный седан. Их было два – одинаковых черных седана.

Фил направился к водителю головной машины. Он не успел сообразить, что тот мексиканец, к тому же в форме. Поставив ногу на подножку, Фил громко завопил:

– Убить меня захотел, а? Ты что, чокнутый?

Водитель даже не повернул голову. Хлопнула дверца. С другой стороны из машины вышли двое и не спеша, вразвалочку подошли к нему. Фил обратился к ним:

– Передайте вашему чокнутому шоферу, что я этого так не оставлю... – У него сел голос. До него наконец дошло. Оба пассажира – мексиканцы, у обоих широкие лица, широкие плечи, досадливое выражение на лицах, а на бедрах – пистолеты. – Я только хотел обратить ваше внимание, – Фил понизил голос, – мне показалось, что камешек из-под колес отскочил...

Огромная рука толкнула Фила в грудь. Он резко отлетел назад и приземлился на задницу футах в шести. Его не только унизили. Было еще и чертовски больно! Ему показалось, толчок был настолько силен, что у него что-то сломалось. Здоровяки повернулись к нему спиной. Из второй машины вышли другие – такие же громилы. На него они и не взглянули. Громилы переговаривались между собой. На заднем сиденье головного седана восседал жирный здоровяк: широкополая белая шляпа сдвинута вперед; глаза сонные и мутные; огромное брюхо растеклось по бедрам.

Подбежали Рики и Ники, подхватили его с двух сторон, помогли подняться.

– Милый, он сделал тебе больно?

– Да уж, не поцеловал. Да что, черт побери, здесь происходит?

Громилы повернулись и изумленно уставились на странное трио: невзрачный, уродливый маленький человечек и две шикарные высокие блондинки. Вид у громил был озадаченный. Фил уже соображал, как бы получше обыграть эту сценку. Препотешныйполучится номер. У таких горилл извращенное чувство юмора.

Он почувствовал нежность к своим бедным избитым ягодицам и выгнул шею.

– Девочки, отпустите меня. Такие парни не шутят. Вы только посмотрите! Все мексиканцы столпились вокруг хамоватого здоровяка на заднем сиденье. Интересно, кто он такой? Местный Гари Купер?

Сходни закрепили, и первая машина из двух, стоящих на пароме, начала потихоньку спускаться на берег.

Фил с опозданием заметил, что все охранники вооружены. Увидел, что у черных седанов правительственные номера. В его сознании забрезжил свет. Он помрачнел.

– Девочки, – произнес он, – этот парень – политик. Помните того, что приходил к нам в клуб? Вот именно. Он здесь – царь и бог.

Глава 6

Когда Билл Дэнтон, долговязый техасец, заметил, как под дороге с ревом несутся два черных седана, и увидел, как отшвырнуло на обочину смешного человечка в бордовых шортах, у него екнуло сердце.

Человечек попытался возмутиться; его грубо оттолкнули; две шикарные близняшки-блондинки бросились поднимать его из пыли. Билл переместился поближе к седанам, незаметно заглянул в головную машину. Кто же сидит там на заднем сиденье? И понял, что дурные предчувствия оправдываются. Этот сонный на вид толстяк не намерен терпеливо дожидаться своей очереди, как не может он летать, подобно огромному слепню.

Билл отпрянул назад. Он отреагировал как любой мексиканец, который сталкивается с могущественным и неразборчивым в средствах согражданином, – то есть обратил все свое внимание на сигарету, которую курил.

Джон Герролд спрыгнул на дорогу и, обойдя пикап, подошел к кабине. Глаза его дико горели.

– В чем дело? Почему они не стали в конец очереди? Что им надо на берегу?

За очкариком маячила его светловолосая жена. Она тоже взволнованно смотрела на Билла. Тот пояснил:

– Герролд, сдается мне, они поплывут через реку этим рейсом. Вряд ли кто-либо из присутствующих сумеет им помешать.

– Кто дал ему право? Кто он такой?

– Он возглавляет новую политическую партию в северных провинциях. Его зовут Атагуальпа. Разумеется, это не настоящее имя. Так звали последнего царя инков. Он заявляет, что в его жилах течет кровь инков, хотя я что-то не слышал, чтобы инки жили в Мексике. Его партия исповедует строгие расовые идеи. Он – почти чистокровный индеец и, как все индейцы, безжалостен.

– Вы хотите сказать, что этим рейсом мы не доставим мою мать к врачу?

– Я наблюдал за рекой. Вода постепенно прекращает спадать. Может быть, паром вернется обратно уже минут через пятнадцать.

Джон Герролд повернулся на каблуках и побрел к группе мужчин. Билл резко окликнул его.

Джону Герролду пришлось отступить, чтобы пропустить «фордик», съехавший с парома. Машина поползла в гору. Пассажиры «фордика» улыбались, махали руками и кричали.

Джон Герролд попытался приблизиться к первому седану в обход охранников. Его схватили и отшвырнули назад. Восстановив равновесие, он бросился на них, слепо размахивая кулаками.

Билл понимал, что сейчас будет, но не в силах был ничего предотвратить. Один из охранников замахнулся револьвером. Билл услышал хруст, когда металл ударил по кости. Мгновение Джон Герролд стоял неподвижно, полуотвернувшись, а потом рухнул лицом вниз. Очки отлетели в пыль. Одно стекло вылетело.

Его молодая жена подбежала к нему и встала на колени. Охранники отошли, словно немного смутившись. Она мягко перекатила Джона Герролда на спину. Билл видел, что Атагуальпа даже голову не повернул в их сторону.

Бросив взгляд на Билла, девушка вскрикнула:

– Неужели вы ничего не можете сделать?

Билл спиной почувствовал: все зеваки постарались отойти как можно дальше. Значит, он остался один. Существует большая вероятность того, что Атагуальпа продолжит набирать вес в правительстве; в его лице семейство Дэнтон получит серьезного и страшного врага. Их окружат частоколом невразумительных и противоречащих друг другу правил и предписаний. Будут всячески вставлять им палки в колеса. Если Атагуальпа дорвется до власти, он может из-за какой-нибудь технической оплошности лишить отца Билла гражданства, конфисковать поместья Дэнтонов и за бесценок забрать их себе.

Здравый смысл приказывал ему: уйди в тень, затаись и помалкивай. Билл не строил иллюзий относительно мексиканских политиков. Они с отцом прекрасно понимали, что живут под дамокловым мечом. Стоит смениться режиму, и отношение к выходцам из Северной Америки также претерпит изменения, в результате чего их жизнь станет невыносимой.

Но девушка смотрела на него такими ясными глазами, в них читалась беспомощность и мольба. Отец не однажды говорил:

«Сынок, если приходится поступать по совести, не старайся подсчитать, выгодно тебе это или нет».

Билл шагнул вперед; он скорее почувствовал, чем услышал, как Пепе позади него тихо сказал:

– No, hombre! No.[2]

Охранники Атагуальпы наблюдали за Биллом с некоторым изумлением – ни дать ни взять свора свирепых собак глазеет на незнакомую машину, которая едет по деревенской улице. Они слегка подались к нему.

Билл остановился и, слегка повысив голос, спросил:

– Несет ли Атагуальпа ответственность за эту дурацкую выходку?

Трое охранников шагнули к нему, сблизились. Билл застыл на месте. Уголком глаза он заметил вспышку и успел отклонить голову. Щеку ему обожгло струёй раскаленного воздуха. Отдача была так сильна, что стрелок потерял равновесие; пока он, пошатываясь, выпрямлялся, Билл ударил его снизу вверх кулаком. Удар пришелся охраннику за ухом, и тот рухнул в пыль.

Другой охранник, стоявший ближе, что-то злобно проворчал; солнце сверкнуло на обнаженном стволе его револьвера. Дальнейшее происходило, словно в замедленной съемке или как будто действие переместилось под воду. Просто невероятно! Неужели этим громилам настолько наплевать на закон, что они его застрелят, убьют прямо здесь, средь бела дня? Билл понимал, как подадут потом эту историю в газетах: какой-то фанатик угрожал жизни Атагуальпы, но его храбрые телохранители предотвратили покушение.

Он пошел на охранника, низко наклонив голову, и снизу вверх ударил по стволу, чувствуя, как его окатила вторая волна сжатого воздуха, – попади выстрел в него, пуля превратила бы его лицо в кровавое месиво. Воздух взорвался где-то у него за головой; у него чуть не лопнула барабанная перепонка, а после наступила звенящая, ледяная тишина.

Билл встал на цыпочки, ощущая, что еще один револьвер упирается ему в поясницу; ему хотелось закричать: знай он, как осмелела охрана Атагуальпы, он бы ни за что, никогда не потревожил их!

Вдруг низкий голос, булькающий, как у жабы, что-то скомандовал охранникам. Те схватили Билла за руки и, подтащив к машине, швырнули так сильно, что голова его откинулась назад, когда он грудью ударился о дверцу. Они чуть-чуть отодвинули его, чтобы он мог просунуть внутрь голову. Атагуальпа сидел точно посередине заднего сиденья. Живот выпирал из белого хлопчатобумажного костюма – такие носят сельскохозяйственные рабочие. Из-под полей белоснежного сомбреро на него смотрели глазки, утопающие в складках жира. В них ничего не отражалось – ни гнева, ни удивления, ни любопытства. Просто глаза. Орган зрения. Как у любого существа в джунглях. Кисти рук и запястья, густо поросшие волосами, покоились на коленях-колодах. По сравнению с огромным животом, как мешок развалившимся на бедрах, руки казались детскими. Рядом с ним на сиденье лежало аккуратно сложенное пестрое серапе.

– Ты знаешь Атагуальпу и все же осмелился говорить в таком тоне? – пророкотал голос.

Билл начал понимать, почему этот неграмотный индеец приобрел такое влияние. Он ощутил животную, природную силу его личности.

– Я говорил в таком тоне, потому что не считаю Атагуальпу глупцом. – Билл изъяснялся не на простонародной скороговорке, он говорил на твердом, точном испанском языке, какой употребляют в городах.

Охранник, стоящий от него слева, жестоко выкрутил ему кисть и завернул за спину. Билл с трудом сдержал рвущийся из горла стон и крепко стиснул зубы. Выказывать слабость сейчас смерти подобно.

– Моя охрана вела себя не глупо. Они отразили нападение глупого молодого туриста.

– Он на вас не нападал. В кузове пикапа лежит мать этого молодого глупца. Она без сознания. Он отчаянно стремится доставить ее к врачу – на тот берег, в Сан-Фернандо. Увидел, что вы узурпировали его законное место на пароме. Больная женщина и ее сын – богатые и знатные граждане Эстадос-Унидос.

– Проклятые империалисты! Туристов я не жалую. Туристы обесценивают нашу валюту. Мой народ страдает.

– Атагуальпа, политика здесь ни при чем. Дело в обыкновенном милосердии. Но раз уж речь зашла о политике, я должен спросить, хочет ли Атагуальпа, чтобы его знали как человека, который позволил престарелой сеньоре умереть, потому что он вытолкал ее из очереди? Или чтобы о нем заговорили как о человеке, по чьей вине нашему президенту будет направлена официальная нота протеста? По-моему, сеньор, вы еще не настолько сильны, чтобы привлекать к своей особе такое внимание.

Несколько мгновений Атагуальпа не сводил с него тяжелого взгляда. Потом отрывисто приказал что-то одному из охранников. Тот затрусил прочь, заглянул в кузов пикапа, прибежал обратно и сказал:

– Это правда.

– Кто вы такой? – негромко спросил Атагуальпа.

Этого вопроса Билл и страшился.

– Я младший сеньор Дэнтон из Манте.

Впервые в глазах Атагуальпы блеснуло какое-то выражение.

– Неужели? Ранчо Дэнтон богатое место. Вы плохо одеты. Но я вижу, что вы сохранили надменность гринго.

– Она натолкнулась на надменность ваших телохранителей, которые охотно убили бы меня без предупреждения.

Последовал еще один быстрый приказ. Телохранители отпустили Билла. Он осторожно ощупал левое запястье. Больно, но, очевидно, растяжения нет.

Атагуальпа, кряхтя, нагнулся и стал рыться в сумке, стоящей у него в ногах. Когда он разогнулся, в руке у него был дешевый пластмассовый механический карандаш. Такие на фабриках Соединенных Штатов выпускают десятками тысяч. Величественным жестом он подал Биллу карандаш через окно. Билл машинально взял его. Это еще что такое? Он посмотрел на подарок. На карандаше было выгравировано: «Друг Атагуальпы». Его душил смех. Ему так хотелось расхохотаться, что он готов был свалиться в пыль, держась за бока и хватая ртом воздух. Он понял, что лицо его побагровело.

– Не говорите потом, сеньор Дэнтон, будто Атагуальпа неблагодарный человек. Берегите этот карандаш, храните его в надежном месте. Атагуальпа никогда не забывает оказанной услуги.

Биллу удалось поклониться, должным образом поблагодарить Атагуальпу и выразить ему свою признательность.

Атагуальпа принялся быстро распоряжаться. Охранник, пустивший в ход оружие, развернулся и попытался удрать. Остальные схватили его. Все произошло быстро, жестоко и безжалостно. Билл отвел глаза от происходящего и заметил, что юная миссис Герролд сделала то же самое. Пепе наблюдал за всем с благоговейным ужасом. Когда глухие, чмокающие удары прекратились, пистолет и кобуру бросили во вторую машину. Карманы бесчувственного охранника обыскали, нашли несколько песо и отобрали. Его отволокли по диагонали через дорогу, по серой, засохшей грязи, и выкинули с глаз долой за придорожные кусты.

– Моим ребятам не терпится услужить, – проквакал Атагуальпа, обращаясь к Биллу. – Кто будет сопровождать больную сеньору?

– Ее сын, разумеется, и невестка – та девушка со светлыми волосами.

Джон Герролд пришел в себя. Пошатываясь, он поднялся на ноги, вытирая тонкую струйку крови, текшую из-за уха на воротник рубашки. Когда жена подошла к нему, Джон оперся на нее всем своим весом; глаза его были затуманены.

Как только охранники стали вытаскивать носилки из пикапа, Джон Герролд хрипло запротестовал. Билл схватил его за руку и, понизив голос, сказал:

– Все в порядке. Вы и ваша жена поедете с ней. Он позаботится о том, чтобы вы попали к врачу. Только держите рот на замке.

Лежащую без сознания женщину очень бережно и осторожно уложили на заднее сиденье второй машины. Охранники, которым не хватило места, пересели в головную машину. Молодоженов вежливо препроводили во вторую машину.

Атагуальпа высунулся из окна:

– Сеньор Дэнтон, доктору намекнут, что ему очень не повезет, если он не сумеет привести сеньору в чувство.

– Сердечно вам признателен.

– Это я вам признателен, сеньор.

Большие машины по сходням вползли на паром. Команда поразительно расторопно убрала сходни. Когда паром пересекал речушку, рабочие так энергично тянули канат, что тяжелая посудина ощутимо кренилась набок.

Билл не отрываясь смотрел на паром. Вот он причалил. На сей раз остановился дальше от берега, чем в прошлый рейс. На солнце засверкали лопаты. Рабочие копали с маниакальным усердием. Черные седаны походили на блестящих жуков.

– Парень, не зря говорят, что дуракам везет, – раздался голос позади.

Билл повернулся и сверху вниз посмотрел на грубое лицо коротышки Бенсона. Видимо, произошедшее задело его за живое.

– Да уж, – откликнулся Билл: – Я не знал, что в меня будут стрелять. Думал, худшее, что мне грозит, – хорошая взбучка.

– Что он такое тебе дал?

– Вот что. – Билл показал ему карандаш.

– Разрази меня гром! Двухгрошовый карандашик. Друг Атагуальпы, ничего себе! Горилла черномазая. Братишка, кажется, ты неплохо знаешь эту страну. Уж кому и знать, как не тебе: мексикашки сначала стреляют, потом думают, а стрелять они начинают сразу, как вырастают настолько большими, чтобы носить пушки.

Билл посмотрел на коротышку и отвел глаза в сторону. Бесполезно пытаться достучаться до его ограниченного сознания, даже стараться объяснить, что нет на свете более порядочных и вежливых людей, чем мексиканцы. Причем порядочность и тактичность у них врожденные. Правда, Мексика – страна бедняков и великих лишений. Но из этой бедности произрастают люди, исполненные подлинного величия... впрочем, попадаются и настоящие язвы общества, вроде индейца, который называет себя Атагуальпа. Они исповедуют политику ненависти, слепого национализма и расизма.

Люди, подобные Атагуальпе, в изобилии встречаются в кварталах городской бедноты в долине Рио-Гранде. Политики вроде Атагуальпы чаще всего пользуются поддержкой в северных провинциях. Там особенно разителен контраст между Мексикой и богатым северным соседом: граница слишком близка.

Нет, такого, как Бенсон, бесполезно провести по главной улице мантуанской деревни в тот час, когда голубеют тени, – он все равно не увидит ничего, кроме грязи и отбросов. Хижины маленькие, с глинобитными полами. Руки женщин бесконечно шлепают тесто, делают лепешки-тортильяс, а в сумерках в хижинах всегда царят любовь, согласие и лад.

Подобные Бенсону считают Мексику лишенной возраста, статичной, вечно сидящей на корточках и предающейся мечтам о завтрашнем дне – macana. Но Билл знал, какой рывок, по-настоящему мощный рывок, совершила страна в последнее десятилетие. Образование, освоение заброшенных земель, индустриализация. Правда, многие силы тянут страну назад. Коммунисты сеют раздор, словно мухи над отбросами. Да и надменные туристы не способствуют росту любви к могущественному северному соседу. Но если великие умы нации сумеют преодолеть трудности и в оставшийся отведенный им срок успеют достичь результата, тогда Мексика, пробуждающийся великан, сможет занять достойное место в ряду демократических держав.

Билл вздрогнул: наступила реакция. В ушах у него все еще слышалось ноющее жужжание пули. Она прошла на волосок от его головы. Гордиться тут нечем: по существу, его поступок иначе как глупостью не назовешь. Он поставил под удар все, что создавал отец в течение двадцати лет. Но ему невероятно повезло – он вышел сухим из воды, да еще стал «другом» Атагуальпы. Что-то в серьезных глазах той девушки...

Он чувствовал себя так, будто вследствие этого происшествия пробудился от спячки. В голове у него словно что-то щелкнуло, сложилось по-новому. Интересно, сумеет ли он теперь сохранить прежнюю умиротворенность, так же ли будет довольствоваться работой и планированием дел на ранчо?

Бенсон отошел прочь. К Биллу придвинулся Пепе:

– Знаешь, amigo, кажется, я не доживу до старости. У меня чуть сердце не разорвалось.

– Вдобавок к той сердечной ране, которую нанесла тебе одна дама.

– Билл, мне кажется, не стоит рассказывать об этом твоему отцу.

– Я расскажу. О таких вещах он должен знать.

– Ай! Ничего себе поездочка за запчастями! Надо успокоиться, за теми высокими близняшками-блондинками понаблюдать. Ну и фигурки! Просто великолепные! Как это возможно, чтобы они принадлежали тому коротышке с помятым лицом?

– Может, он очень богат. Или разбивать пару не разрешается.

– Когда они начали стрелять, блондинки заволновались, хотя и не слишком, – просто стояли и глазели издалека. А маленький человечек с помятым лицом исчез за деревом; по-моему, очень умно поступил.

– А ты?

– Оказалось, что на полу в кузове пикапа валяется гаечный ключ. Он сам запрыгнул ко мне в руку. Поверь, я его не поднимал! Не знаю, зачем я держал его. Если бы они тебя убили, это помешало бы мне быстро убежать. Двое голубых красавчиков на маленькой машинке быстро уехали и до сих пор не возвращаются. Девица в желтом платье пряталась за машинами. Хитроглазый коротышка бросился в канаву, заслышав выстрел. Все проявили мудрость, кроме тебя, Билл.

– А зато теперь я стал другом Атагуальпы. Пойдем взглянем на избитого охранника: может, ему нужна помощь.

Они подошли к охраннику. Несколько детишек держались на почтительном расстоянии и серьезно рассматривали человека без сознания. Его лицо превратилось в кровавое месиво. Они схватили его под руки и оттащили в тень. Он застонал и поднес руки к глазам.

– Как самочувствие? – спросил Пепе.

Избитый грязно выругался.

– Очевидно, – констатировал Пепе, – мозги у него не задеты. Образ мыслей остался прежним.

Раненый яростно пожелал Пепе и Биллу катиться к такой-то матери. Пепе передернул плечами. Они оставили его там, в тени, а дети все глазели на него.

Двое юношей на «эм-джи» вернулись. Они держались холодно и высокомерно, словно достигли некоего нового душевного состояния, которое позволяло им совершенно безразлично относиться к окружающим. На лице блондина багровел кровоподтек. Очевидно, нос сломан. Скоро под глазами выступят два огромных синяка.

Билл посмотрел на другой берег. С парома бросили сходни, и вторая машина осторожно сползла на землю, въехала на шоссе и помчалась за головной машиной в Сан-Фернандо, поднимая клубы пыли.

– Наконец, – сказал Пепе, – у меня появилась надежда, что мы, возможно, и пересечем этот могучий, яростный поток. А когда состаримся, доедем до Хьюстона. К тому времени, как я вернусь, моя любимая выскочит замуж за моего соперника и успеет родить ему семерых детей.

К Биллу и Пепе подошли две блондинки в синих джинсовых сценических костюмах и красных туфлях.

– Вы говорите по-английски? Можете объяснить нам, что здесь произошло? – спросила одна.

– Небольшой политический спор, – объяснил Билл.

– Интересно, кто-нибудь собирается помочь тому человеку за деревьями или его так и оставят здесь истекать кровью? – возмущенно поинтересовалась другая.

– Пусть истекает, – заявил маленький человечек с помятым лицом. – Друг, что я слышу? Настоящий техасский говор! Позвольте представиться. Фил Деккер. А это мои партнеры, Рики и Ники. Мы – «Трио Деккер». Выступали в «Клубе де Медианоче». Спорим, вы о нас слышали. Хвалебные рецензии были во всех столичных газетах.

– Мы живем далеко, в захолустье, – как бы извиняясь, пояснил Билл.

– Из-за чего поднялась стрельба? От стрельбы я нервничаю.

– Просто небольшое недоразумение, мистер Деккер. Моя фамилия Дэнтон. Билл Дэнтон. – Он повернулся, чтобы представить Пепе, но тот тактично удалился и теперь стоял у грузовика, одобрительно озирая две пары длинных стройных ножек, выглядывавших из-под синих сценических костюмов.

– Билл, перед нами в очереди двадцать две или двадцать три машины, – сказал Деккер. – Сколько вы уже тут торчите?

– Сдается мне, уровень воды прекращает понижаться. Если течением не смоет те ямы, которые они вырыли, они скоро войдут в обычный режим. Примерно десять минут на каждый рейс.

– То есть стоять нам тут часа четыре? Значит, все в порядке. Слушайте, девочки. Сейчас начало пятого. Мы переправимся на ту сторону около восьми и будем в Харлингене где-то ближе к полуночи.

Одна из блондинок уставилась на противоположный берег. Оттуда доносились слабые крики: «Поберегись!»

– Что там такое? – спросила девушка.

Все посмотрели на тот берег. По доскам неуклюже полз серый грузовик. Потом замер. Мотор взревел, но машина не тронулась с места. На расстоянии грузовик казался детской игрушкой... Вдруг он немного накренился на один борт. Одна доска под ним подломилась. Они услышали треск дерева, плеск воды. Нос грузовика чуть приподнялся – колеса медленно крутились, – а потом вся махина опрокинулась на бок в воду. Вверх взметнулся фонтан грязной, мутной воды. Наступило молчание, а затем все закричали еще громче.

– Вот так так, – негромко произнес Билл. – Застряли как следует. Чертов дурень жал на газ, колеса давили на доски – и вот вам пожалуйста. Двухтонный грузовик свалился на бок и перегородил парому путь. Мистер Деккер, сколько вы насчитали? Советую прибавить к вашим подсчетам четыре-пять часов.

Почти все люди, ждущие переправы, сбежали вниз и столпились на берегу, в ужасе взирая на новую катастрофу. Билл слышал, что Бенсон тихо и яростно ругается. На лицах остальных застыли апатия и покорность. Но еще большие апатия и покорность царили на дальнем берегу, где усталые рабочие стояли и тупо смотрели на лежащую в воде махину.

Глава 7

Линда увидела, как ее мужа ударили пистолетом по голове. Она услышала ужасный хруст. Джон обернулся – в глазах его застыло изумление, – а потом тяжело рухнул на дорогу; в этот миг она забыла, как он сам незадолго перед тем ударил ее по лицу, забыла его истерику.

Она подбежала к нему, перевернула на спину. Эти люди – просто звери! Ей никогда не приходилось сталкиваться с подобным, и все же врожденная первобытная сила не дала ей сломаться, наоборот, она обратилась к ближайшему возможному источнику помощи – высокому и худому мужчине с обветренным лицом, серыми глазами и спокойным, тягучим говором.

Линда с мольбой смотрела на него и чувствовала, как он колеблется. Какое-то время ей казалось, что он отвернется, но тут мужчина щелчком отбросил сигарету, распрямил плечи и зашагал по направлению к вооруженным людям.

Она опустилась на колени рядом с мужем, пошарила в пыли, нашла его очки и положила к себе в сумочку, ни на секунду не сводя взгляда со спины высокого, стройного техасца. Джон Картер Герролд тихо вздохнул, словно ребенок во сне. Линда заметила револьверный ствол и закричала, но Билл Дэнтон еще прежде успел уклониться от пули. Его тяжелая рука взметнулась вверх. Охранник с револьвером рухнул наземь. Все это произошло с пугающей скоростью. Мутные глазки другого охранника налились кровью, раздался еще один выстрел, приглушенный расстоянием и жарой. Она не сразу поняла, задела ли пуля Билла Дэнтона. Ей показалось, что задела; Линда вспомнила, как он колебался, и поняла, что моральная вина лежит на ней. А потом его схватили и бросили на дверцу машины; двое здоровенных охранников швырнули его с такой легкостью, словно он был длинноногой тряпичной куклой.

На время Линда совсем забыла о муже – она видела только то, что происходит с Дэнтоном. Джон Картер Герролд медленно приподнялся. Лицо у него посерело. Потом он с трудом встал на ноги. Увидев, что его мать вытаскивают из пикапа, он попытался протестовать. Без очков лицо его казалось голым и незащищенным, Джон щурил глаза, взгляд его был рассеянным и отсутствующим.

Супругов усадили во второй седан; их машина вслед за первой осторожно въехала по сходням на паром. В салоне, кроме них, сидели шофер и охранник. Как только они въехали на палубу, шофер и охранник вышли, оставив трех пассажиров наедине.

Теперь Линда разглядела, как бледен муж.

– Джон, как ты себя чувствуешь?

Он посмотрел на нее так, словно силился припомнить, кто она такая.

– Нормально. Как это произошло?

– Мистер Дэнтон обо всем договорился. Попросил о помощи у того человека.

– От него больше толку, чем от меня, – с горечью произнес Джон. – От всех больше толку, чем от меня. От Дэнтона, Бенсона, от той девицы Муни.

– Джон, ты сделал все, что мог.

– В пределах моих возможностей.

Его мать лежала между ними. Теперь она показалась Линде незнакомкой. Да и прежде Линда не знала своей свекрови. Плотная, веселая женщина с холодными глазами воспринимала ее как неизбежное зло. Женитьбу сына она не одобряла и была склонна относиться к невестке не как к личности, а скорее как к некоему предмету или явлению, необходимому для благополучия Джона. В двенадцать лет ему подарили красный велосипед, в четырнадцать он получил парусную яхту, в восемнадцать поступил учиться в Дартмут. А теперь вот женился. Джон был картиной, а игрушки, колледж или жена просто играли роль сменных рамок. Линда сильно подозревала, что миссис Герролд было все равно, на ком женится ее сын, – лишь бы невеста оказалась девственницей, была чистоплотной. И словно слышала голос свекрови: «Я искренне надеюсь, что она развлечет Джона».

Но теперь миссис Герролд изменилась. Перестала быть человеческим существом и превратилась всего лишь в организм, судорожно втягивающий воздух.

Линда не испытывала к ней ни ненависти, ни презрения. Ей хватало мудрости просто тянуть лямку. То, что происходит, подумала она, для Джона как отлучение от груди в младенчестве. Должны пройти годы, чтобы из мальчика вырос мужчина. Разумеется, куда достойнее быть женой мужчины, а не становиться кем-то вроде матери для взрослого младенца. Время работает на нее, и их близость также должна работать на нее. До того как он на глазах у всех ударил ее в лавке, она ни на мгновение не сомневалась в своей конечной победе.

Когда Джон ударил ее и потом, когда избили его самого, Линду точно громом поразило. Она всегда считала себя житейски мудрой. Успешно отшивала подвыпивших кавалеров, научилась выживать в жестоком мире моды, где в лицо говорят самые сладкие слова, но стоит отвернуться, и тебе готовы вонзить нож в спину. А если становилось слишком туго, всегда знала, что можно позвать полицию.

Но сцена, произошедшая на берегу, была вне ее жизненного опыта. Здесь полицейского не позовешь. И не на кого опереться, кроме себя самой. Их прежний мир напоминал глянцевый журнал. Поглядите на этих храбрых, очаровательных деток! Какая славная молодая пара! Они живут всего на пятьдесят баксов в неделю... правда, у них есть надежный тыл в лице богатого папочки, который в случае чего всегда поможет.

Теперь в ее сознании забрезжил свет. Глядя на молодого мужа, держащего мать за холодную, безжизненную руку, она поняла, что в их отношениях наступил перелом. Линда никогда не была идеалисткой. Но тем не менее, сочла Джона Картера Герролда достойным себя. Он казался ей порядочным, чувствительным, нежным, смелым молодым человеком с богатым внутренним миром. Как же она его идеализировала! Но теперь Джон предстал перед ней в совершенно новом свете. Как только его матери не станет, он превратится в эгоистичного и мелочного тирана. Наверное, то, что она считала чувствительностью, было просто слабостью.

Паром рассекал реку с достоинством толстой матроны, переходящей улицу на красный свет.

Линда подумала: все-таки должна быть какая-то формула, которую можно применять к людям, какая-то призма, через которую можно разглядеть окружающих. И вдруг вспомнила одну вещь, которая смутно тревожила ее еще в начале их знакомства. У Джона было очень странное чувство юмора. Он подмечал слабые стороны других, ценил иронию, но был совершенно не способен посмеяться над собой! Однажды вечером в Нью-Йорке они выходили из такси; Джон поторопился захлопнуть дверцу, и ему намертво прищемило брючный карман. Машина тут же отъехала, карман оторвался; на брюках образовалась огромная треугольная дыра, через которую была видна нога. Линда тогда непроизвольно расхохоталась, но натолкнулась на его каменный взгляд. Разумеется, причиной его дурного настроения был не испорченный костюм – он мог себе позволить купить дюжину таких. Всю дорогу до отеля, где Джон мог переодеться, он непрестанно жаловался, и его жалобы странно походили на хныканье. Тогда она простила его, справедливо полагая, что человек, который только учится стоять на собственных ногах, немного переоценивает значение личного достоинства.

Теперь Линда снова столкнулась с той же проблемой. Ей необходимо спокойно спросить себя: может ли она быть счастлива с человеком, который не умеет смеяться над собой? По крайней мере, лучше ломать голову над этим вопросом, чем гадать, стоит ли жить с человеком, который способен из страха и раздражения ударить ее. Линда вспомнила, как они ушли ото всех, уединились в роще, внизу, на берегу реки. Все это происходило словно в другой жизни. Должно быть, какая-то другая девушка повела в рощу своего молодого мужа и там соблазнила его – какая дурочка! Ей казалось тогда, что счастливое супружество покоится на сексе. И эта дурочка ревела и обнимала капризного мальчишку, который не способен любить ее... который вообще не способен никого любить из-за своей духовной пустоты.

Все девочки на свете надеются на чудо и ждут, что за ними прискачет рыцарь на белом коне. Рыцарь выезжает из сказочного замка, нарисованного на старинной гравюре, и на копье у него развевается шарф его дамы. Линда поверила в чудо настолько, что выбрала в мужья словоохотливого, ранимого, эгоцентричного молодого человека, находящегося всецело под влиянием матери, и одела его в сверкающие серебряные доспехи благородного странствующего рыцаря.

Сегодня она потянулась к мужу, но оказалось, что сказочный Мерлин уже произнес свое заклятие и рыцарь исчез навсегда... Боже! Как же это раньше не пришло ей в голову?! Она сможет жить с ним, только если заменит ему мать... а потом он, словно на картине Дали, станет пить молоко из ее груди. Позволь ему властвовать над тобой, и он станет властвовать, научится этому и будет командовать тобой со всею жестокостью неуверенного в себе человека. И при этом еще будет жаловаться на нее знакомым, и в их доме воцарится мрачная тирания.

Итак, Линда прозрела. Ее догадка верна. Осознав, какую ошибку она совершила, Линда пришла в ужас. Поняла, что сегодня стала взрослой, а вот Джон Картер Герролд не повзрослеет никогда. Почему-то ей вспомнились виденные где-то фотографии: в каком-то дикарском племени младенцев намеренно уродовали, стягивая им черепа железными обручами. Вырастая, они должны были внушать врагам страх. Миссис Герролд воспользовалась бегством мужа и так согнула, вывернула душу Джона, что, хотя тело его и стало телом мужчины, внутри он навсегда остался ребенком – развитым и начитанным, но ребенком. Дети никогда не смеются над собой.

Они добрались до противоположного берега. Рабочие ожесточенно копали дно; паром медленно подходил ближе, к тому месту, откуда можно будет сбросить сходни и закрепить их. Машины съехали на берег и понеслись вверх по петляющей дороге к шоссе, ведущему в Сан-Фернандо.

– Кажется, она успокоилась, – произнес Джон. – Господи, какие у нее были руки! Я никогда этого не забуду.

– Она поправится.

– Да что ты в этом понимаешь? – заорал, почти завизжал Джон. Тут он представился Линде ребенком, который, споткнувшись о стул, лягает его со всей силы, кричит на него. Только вместо стула подвернулась она.

– Не вымещай на мне свою злость, – негромко сказала Линда.

– По-моему, тебе нравится все, что происходит. По-моему, ты надеешься, что она умрет.

– Даже отвечать не буду.

Он посмотрел на нее, и его глаза, не защищенные очками, наполнились слезами.

– Я... сам не знаю, что несу.

Они остановились на центральной площади. Охранник улыбнулся, сказал что-то по-испански и сделал жест, призывающий их оставаться на месте. Затем вошел в здание и вскоре вернулся с врачом. Доктор оказался маленьким смуглым человечком с худощавым лицом и впалыми щеками.

– Пожалуйста, вы выходить, я входить, – проговорил он.

Линда вышла из машины и через окошко наблюдала за доктором, суетящимся вокруг миссис Герролд. Он положил пальцы ей на запястье и сосчитал пульс, шевеля губами. Свободной рукой приподнял ей веко, потом приложил тыльную сторону ладони к ее лбу.

Когда доктор вылез, он улыбался так весело, что Линда тотчас поняла: болезнь опасности не представляет.

Улыбаясь, доктор сказал:

– Очень плохо. Серьезный болезнь.

– Здесь есть больница? – спросил Джон дрожащим голосом.

Маленький доктор сделал неопределенный жест в сторону ближайшего здания:

– Есть больница. Мой больница.

– Что с ней? – поинтересовался Джон.

Доктор снова жизнерадостно улыбнулся:

– Не знаю английски. Это вот тут. – Он постучал себя по лбу. – Очень плохо.

Охранник что-то отрывисто спросил у доктора по-испански. Тот закивал, улыбаясь. Линда начала понимать: он просто нервничает, потому что сильно напуган. Ему вовсе не весело.

Охранник и водитель поднялись наверх и вскоре вернулись, неся полотняные носилки. На материи засохло огромное красновато-коричневое пятно. Линде показалось, что ее сейчас вывернет наизнанку, – это была засохшая кровь.

Носилки опустили на брусчатку. Доктор, не переставая улыбаться, отдавал приказы. Охранник с водителем осторожно вытащили больную из машины и уложили на испачканные кровью носилки.

Джон сказал:

– Линда, так не годится. Должно быть, в этом городишке есть телефон. Я позвоню в Браунсвилл. Пусть пришлют врача и машину «Скорой помощи». Почему он все время улыбается, как будто все это – веселая шутка?

– Мне попробовать позвонить?

– Ты оставайся с ней, а я поищу телефон. Как это будет по-испански? Телефоно?

– Да, кажется, телефоно. Там где-то не в том месте ударение.

Он пошел было прочь. Но один из охранников взял его под руку и подвел к головной машине, где на заднем сиденье развалился толстяк, похожий на жабу. Линда пошла наверх вслед за людьми, несшими носилки, по каменной лестнице, на второй этаж, в кабинет врача. К ее удивлению, в кабинете все сверкало, оборудование было современное и дорогое. Через открытую дверь видна была маленькая палата, в которой стояло четыре кровати. На одной лежал ребенок; очевидно, он спал. Доктор велел охранникам поставить носилки возле одной из кроватей. Хорошенькая светлокожая медсестра поспешила на помощь. Опустила стенку кровати, и миссис Герролд на глазах у Линды переложили с носилок.

Потом охранник с водителем опустили носилки, улыбнулись Линде, еще о чем-то переговорили с доктором и ушли. Сестра позвала врача. Тот склонился над кроватью. Потом, так же улыбаясь, подошел к Линде.

– Извините, – сказал он. – Сеньора умерла.

Из-за дурацкой улыбки его слова показались непристойностью. Линда, отстранив доктора рукой, бросилась в палату и склонилась над постелью. Медсестра печально смотрела на нее красивыми большими глазами. Линда опустила взгляд на мучнисто-серое лицо покойницы. Сомнений не было.

К ней подошел врач со стаканом в руке.

– Прошу вас выпить, – улыбаясь, предложил он.

Она автоматически выпила. В воду добавили какое-то снадобье, придавшее ей слегка горький привкус. Доктор забрал пустой стакан.

– Труп едет в Эстадос-Унидос, да? – спросил он.

– Да.

– Сильно жарко. Лед лучше. Есть одна человек в Сан-Фернандо, она может все уладить и везти труп в Матаморос. Да?

– Это решит мой муж.

– Да.

Линда услышала знакомые шаги. Джон поднимался по каменным ступеням. Она пошла к выходу и встретила его на пороге кабинета. Он хотел пройти мимо нее и спросил:

– Где она?

Линда схватила его за запястья:

– Прошу тебя, милый. Она... умерла, буквально минуту назад.

Он смотрел на нее невидящим взглядом.

– А? Что? – Потом выдернул у нее руки и подошел к матери.

Опершись на край кровати, опустился на пол на колени, зарылся лицом в простыни, обнял тело матери и громко, в голос зарыдал. Линда пошатнулась; целое ужасное мгновение ей казалось, будто покойница тихонько посмеивается и от этого ее тело сотрясается. Доктор стоял рядом, по-прежнему улыбаясь. Всхлипы Джона стали напоминать смех. Голова у Линды закружилась, стены вокруг закачались. На нее наваливалась темнота. Медсестра первой заметила ее состояние. Она быстро подошла к Линде, взяла ее за руку, вывела в приемную и силой усадила на стул. Линда опустила голову. Темнота немного отодвинулась от нее, отступила; до слуха донесся странный певучий звук. Она выпрямилась и слушала, как рыдает Джон. Он совершенно измучен. Он не сможет принять никаких решений.

Она встала и нерешительно направилась к нему.

– Джон...

– Оставь... меня в покое!

– Доктор говорит, здесь есть человек, который может доставить тело в Матаморос. Возьми свои и ее документы, тогда ты сможешь перевезти ее через границу и устроить так, чтобы ее отправили в Рочестер. Ты можешь это сделать? Ты меня слушаешь?

– Я... поеду с ней.

– А наша машина? Лучше я вернусь и пригоню ее. Где мы с тобой встретимся?

– Не знаю.

– Сообщи в полицию Браунсвилла, где ты остановишься. Я с ними свяжусь. Ладно?

– Да, – сказал он глухо, не поднимая головы.

– Ты отдал ключи от машины той девушке?

– Да.

– Дай мне денег.

Он вытащил из брюк бумажник и, не глядя, протянул ей. Она взяла бумажник, вынула несколько купюр по двадцать песо и пятьдесят американских долларов. Потом положила бумажник на край кровати, рядом с его рукой. Наклонилась и вгляделась. Зачем, ради всего святого, он так судорожно сжимает в кулаке грошовый желтый механический карандаш? Прежде она не видела в его карманах такого карандаша.

– В Браунсвилле владелец любого похоронного бюро доставит тело в Рочестер.

– Пожалуйста, прекрати со мной разговаривать.

– Может, из Матамороса ты сумеешь дозвониться до гробовщика? Он переедет реку и заберет тело.

– Я не ребенок. Сумею сделать все, что надо.

– А может, тебе стоит вернуться вместе со мной? Пусть знакомый доктора сделает все, что надо.

– Она умерла. Больше тебе не нужно ревновать меня к ней.

Линда круто повернулась на каблуках. Спустилась по каменным ступеням и вышла на узкую улочку. Здесь было заметно прохладнее: здания с западной стороны площади отбрасывали тени, доходящие до фундамента зданий на противоположной стороне. Черный седан уехал. Из закусочной на углу доносились негромкие звуки гитары; носовой тенор пел «Марию Бониту». Посреди улицы трусил щенок. Чумазый мальчишка вынырнул из ниоткуда и затянул:

– Un centavo, senorita, un centavo, por favor.[3]

Она повернула к реке. Мальчишка шел за ней по пятам.

Линда чувствовала свою отгороженность от всего мира, словно ее заключили в какую-то оболочку, сквозь которую все видимые образы и звуки проникали как сквозь туман. Она догадалась, что это – действие того снадобья, которое подсунул ей доктор. Как приятно гулять и быть одной! У розового домика стояли двое молодых людей. Они проводили ее взглядами. Когда она отошла от них примерно на десять шагов, до нее донесся негромкий свист – честь, которой все мужчины-мексиканцы удостаивают любую блондинку.

Даже вопрос о ее замужестве больше не мучил ее. Какая разница, будет ли она жить с Джоном дальше? Ее провели. Она отдала свое тело белому рыцарю, которого нет и никогда не было. Отдалась ему сама, жадно и нетерпеливо.

Улица закончилась; дальше опаленная солнцем дорога пошла под уклон. Канючащий мальчишка прекратил преследовать ее. Линда прошла мимо бензоколонки, мимо продавца газировки. Хоть бы никогда не приближаться к реке, а просто идти и идти в сгущающихся сумерках. Навстречу ей попадались женщины, держащие на головах огромные тюки белья – они выстирали его в мутной воде реки, высушили и отбелили на солнце.

Дорога кругами спускалась вниз. Повернув к реке, Линда увидела лежащий на боку грузовик, беспомощный, словно лошадь, которая поскользнулась на льду. В воде на корточках сидели люди; они ругались, пытаясь вытащить машину с помощью домкрата и клиньев. Казалось, в их действиях нет никакой организации: никто не руководил спасением грузовика. На этом берегу парома дожидалось всего четыре машины. Поглядев через реку, Линда увидела, что дорога вдали полностью затуманена сумерками, – солнце село уже так низко, что скрылось за гребнем холма; скоро и этот берег тоже накроет тьма. Однако видно, что «эм-джи» и пикап все так же возглавляют вереницу машин, – должно быть, грузовик свалился в реку вскоре после того, как два черных седана съехали с парома на берег.

Она долго стояла, безмятежно наблюдая за ними. Нет нужды спешить с принятием решения – каким бы оно ни было. Успокоительное лекарство еще действовало, словно ватой окутывая закоулки ее сознания; чувствуя, как эффект его ослабевает, как проясняется голова, Линда почти жалела об этом.

К ней, ухмыляясь, подошел угловатый лодочник. Он размахивал руками, жестами показывая то на нее, то на тот берег, то на свою плоскодонку. Наконец, отставив три пальца, проговорил:

– Solamente tres pesos, senorita.[4]

Какое-то время Линда тупо смотрела на него, затем кивнула и побрела вниз, к реке. Лодочник держал плоскодонку, пока она в нее залезала. Линда послушно села посередине, куда он ей показал, и натянула юбку на колени. Он сел на корме и заработал веслом, разворачивая тупой нос лодки против течения. Плоскодонка пересекала реку под углом. Линда почему-то вспомнила о щенке, который трусил посреди мостовой в Сан-Фернандо.

Билл Дэнтон отошел от своих приятелей и неспешно спустился к воде, чтобы помочь ей вылезти на берег. Ожидая, когда они подплывут, он засунул большие пальцы рук за пояс рабочих брюк цвета хаки. Потом подтянул нос лодки к берегу, подал Линде руку и помог ей выйти. Повернувшись, она расплатилась с лодочником. Тот покачал головой и ухмыльнулся.

– Что случилось? – спросил Билл Дэнтон.

– Она... умерла. Сразу, как мы подняли ее наверх, в больницу, и переложили на кровать, она... – И, сама не зная почему, вдруг уткнулась ему в плечо и горько расплакалась. Линда оплакивала не смерть свекрови, не эту потерю.Сегодня она утратила нечто другое, лишилась чего-то важного и осталась наедине с пустотой – невероятной, не поддающейся описанию. Рука Билла оказалась на удивление легкой; но от ласковых слов, которыми он пытался ее утешить, слезы лились из глаз еще сильнее.

Глава 8

Дарби Гарона, сорокачетырехлетнего неверного мужа, мучило палящее солнце, но еще сильнее он мучился от раскаяния и омерзения к себе.

Мойра казалась ему свежим зеленым островком где-то вдали, за горизонтом. Задыхаясь от отвращения, он старался забыть огромные груди Бетти, ее массивные бедра. Забыть, словно ее и не было никогда! Целый долгий день Дарби сидел в одиночестве и занимался самокопанием. Просто невероятно! Никогда бы не поверил, если бы кто-то ему сказал, что он пополнит нестройные ряды изменников и охотников за девочками. Разумеется, такое случается, это довольно банальное явление, но чтобы он...

Дарби всегда ценил свежесть, чистоту и хрупкость. Мальчиком он коллекционировал бабочек, гашеные почтовые марки, собирал красивые камушки. Отец помогал ему сооружать витрины для его коллекций.

Он рос тихим, погруженным в себя ребенком, однако тщеславие было ему не чуждо; в конечном счете это и помогало добиваться успеха. Друзей он приобрел немного, но зато они были настоящими, на всю жизнь.

Дарби подмечал все, что происходило вокруг: болезнь пожилой дамы, сближение Бетти с приземистым вульгарным коротышкой, прибытие близнецов-блондинок... Он замечал все, но это было не важно. Окружающие его люди казались ему просто фигурками, которые двигались, действовали и говорили в параллельном мире. Действительность же заключалась внутри его. Дарби знал: даже если случится чудо и он когда-нибудь снова сможет жить в ладу с самим собой, ему придется уяснить, что же послужило причиной нынешней безумной эскапады, из-за которой, он, наверное, уже лишился дома, жены и положения в обществе?

Да, он всегда любил и ценил чистоту. Фортепианные фуги. Запах сосны. Когда дети были маленькими, ему нравилось любоваться завитками волос на их хрупких затылочках, вдыхать их теплый, сонный аромат.

В колледже, бегло прослушав курсы философии и психологии, из которых вынес необходимую малость самопознания, узнал, что у каждого человека бывают дурные и злые помыслы, но они еще не свидетельствуют об отклонениях, а скорее служат доказательством принадлежности к человеческому роду. Похоть, злоба и ненависть живут в тайниках сознания любого человека, но, покуда древние инстинкты таятся в глубинах сознания, он остается homo sapiens, человеком разумным. Однако стоит позволить скрытым инстинктам вырваться наружу, как сразу же скатишься на уровень животного. Само по себе наличие подобных инстинктов не должно смущать; стыдиться нужно только в том случае, если разрешишь им возобладать над разумом.

Как случилось, что он дал волю похоти? Почему он вдруг ощутил такой голод, который могла утолить лишь пышнотелая девка, подобранная на улице?

Вообще – что это было? Стремление к самоунижению, порожденное чувством вины, или настоящий голод, истинная нужда?

Неужели он считал прежнюю жизнь пресной и не получал от нее удовольствия? Дарби знал, что это не так. Он был тщеславен; его работа, за которую он получал сорок тысяч в год, полностью удовлетворяла его амбициям. Дарби знал, что его умственные способности позволяют ему метить выше, и все же не стремился к дальнейшему росту, ибо для того, чтобы занимать высокие посты, требовалось качество, которое у него отсутствовало, – безжалостность.

Дети у него славные. В общем, хорошие. Разумеется, с ними тоже хватало проблем, как и со всякими детьми, и все же у них в семье царила атмосфера любви, защищенности; так что его дети вышли в жизнь с настоящей уверенностью в себе, без той ложной храбрости, которая является результатом гиперопеки.

Тайна их спокойной, налаженной жизни, наверное, заключена в Мойре. А ключ к разгадке того, что с ним произошло, – в их отношениях. Дарби до сих пор помнит, какая она была, когда он в первый раз увидел ее в университетском городке. Небольшого роста, но, благодаря хорошему сложению и узкой кости, казалась высокой. Темные волосы, серьезный рот, а глаза – бездонные колодцы. Под мышкой – тяжелая стопка книг.

В их первый день, во время первой прогулки, разговор быстро перешел от необязательных, пустых тем к более важным вопросам бытия, жизни и смерти, что, собственно, тоже было несущественными темами, только на другом уровне.

Оба выросли в строгих, консервативных новоанглийских семьях. Обоим претил радикализм, и в то же время оба испытывали здоровый протест против их очень похожего прошлого.

Через неделю они поняли, что любят друг друга. Говорили друг другу миллион слов и поняли, что влюблены. Но их любовь, разумеется, выходила за рамки душных условностей среднего класса. Такую любовь, как у них, можно было лишь свести на нет сказанными над ними вечными словами и листком бумаги от государства, который являлся всего лишь официальным разрешением спать друг с другом. Родись от подобной связи ребенок, они воспитали бы его в атмосфере моральной свободы и полнейшей искренности, которая прежде ими отрицалась. Разумеется, лишь благодаря их выдающемуся интеллекту они могли проницать далее телесных желаний, сковывающих их бессмертные души, и провозгласили свободу.

Дарби Гарон сидел в тени под деревом. Забывшись, он улыбался, вспоминая собственную неуклюжесть.

Во-первых, это было очень трудно устроить. Все удалось уладить лишь на пасхальные каникулы. Один приятель из студенческого братства пообещал подстраховать его, сказав, что он якобы отправился на каникулы к брату в Хартфорд, правда, затем позволил себе такие непристойные намеки, что еще чуть-чуть – и Дарби ударил бы его и испортил бы тем самым все дело. Мойра аналогичным образом договорилась со своей подружкой.

У них на двоих была скромная сумма: непотраченные пятьдесят долларов – рождественский подарок от тетки Мойры – и еще сто долларов, снятых Дарби со своего счета.

В поезде, по дороге в Нью-Йорк, Мойра была лихорадочно весела, щеки ее пылали. Впоследствии Дарби понял, что она ужасно боялась. Всякий раз, когда он смотрел на нее, сидящую рядом, горло его сжималось от возбуждения.

Они вместе отыскали маленький дешевый отель в районе Гринвич-Виллидж, с вестибюлем на втором этаже. В вестибюле было полно толстых приезжих, они читали газеты и писали письма.

В регистрационном журнале он записал: «Мистер и миссис Д.Г. Гарон», объяснив ей, что эта фикция необходима и, хотя сами они презирают подобные формальности, трудно ожидать, что служащие отеля разделяют современные взгляды на свободную любовь.

В их номере стояла огромная двуспальная кровать, настоящий монстр, подавляющий, наводящий смущение, всем кроватям кровать, воплощение всех кроватей. В центре ее оказалась вмятина – на добрых десять сантиметров ниже краев. Оставшись вдвоем в этом претенциозном, низкопробном номере и распаковав чемоданы, они поняли, что постель доминирует в комнате и давит на них. Рядом с такой кроватью тянуло ходить на цыпочках и говорить шепотом. Единственное окно выходило на крышу – грязную, вымазанную дегтем, заваленную мусором. Так что и прикинуться, будто любуешься видом, тоже было невозможно. Они стояли у окна, осторожно отодвинувшись друг от друга на полметра. Кровать совершенно их подавила.

Прокашлявшись, Дарби начал:

– Мойра, любимая, по-моему, настала пора доказать друг другу, что мы приехали сюда не только затем... чтобы...

Она подняла на него сияющий взгляд:

– Конечно! Мы выше... телесных потребностей.

Он почувствовал смутное раздражение. Его рассердило, с какой готовностью она ухватилась за соломинку.

– По крайней мере, на эту ночь, – пробормотал он.

– Да, любимый.

Они нашли итальянский ресторанчик, поужинали при свечах, пили дешевое красное вино, смотрели друг на друга... Но потом настало время возвращаться к громадной постели. Разместиться в ней было нелегко. В конце концов он отнес свой чемодан в ванную, переоделся там в пижаму и халат, распаковал вещи и, дав ей времени больше чем нужно, с трудом потащился обратно в спальню.

Она свернулась калачиком в самом дальнем углу и выглядела до странности маленькой. Он выключил свет, снял халат и скользнул на свою сторону.

– Во всяком случае, любимый, ты мог бы поцеловать меня и пожелать спокойной ночи, – прошептала она.

Они встретились посередине, во впадине огромной постели, и бросились друг другу в объятия. Сквозь шелк ночной рубашки он чувствовал ее нежную кожу. Целуя ее, Дарби вдруг с ужасом понял: несмотря на его болтовню о духовности, бунтующее тело предъявляло свои права. Дарби обжег ее губы торопливым поцелуем, ворчливо пробормотал: «Спокойной ночи!» – и стал выкарабкиваться на свой край кровати. Когда они проснулись утром, оказалось, что оба скатились на середину, в глубокую впадину; и снова он вовремя бежал.

На следующую ночь он принес в номер бутылку красного как кровь вина, и ему удалось на удивление тупо реагировать всякий раз, когда она намекала, что не прочь продолжать доказывать друг другу первичность духа и вторичность зова тела.

Он вспомнил, что ему пришлось нелегко. Торопливые объятия на заднем сиденье автомобиля, любовь на одеялах, расстеленных на обочине, и несколько знакомых, уверявших, будто они «в этом деле» знатоки, внушили ему ложную уверенность в своих способностях.

Мойра дрожала с головы до ног и шептала «Нет!», даже когда ее руки обвили его шею. Наконец она тихо вскрикнула, а потом расплакалась. Ее рыдания разбивали ему сердце. За взаимными обвинениями последовала долгая и изнуряющая ссора; лишь когда забрезжил за окном молочно-белый рассвет, она, измученная, забылась сном в его объятиях.

Он понимал, что все может вот так и окончиться и никто из них не получит удовлетворения, но оба они были горды и упрямы. Позже она решила проверить, можно ли, наконец, переступить проклятую черту или с ней что-то не так. Тогда он смотрел сверху вниз на ее бледное стоическое лицо. Она закусила губу и сказала: «Нет, не останавливайся. Почему бы не сделать это прямо сейчас?» События того дня заново ожили в памяти Дарби, и ему захотелось плакать.

В тот Момент, когда уже казалось, что все потеряно, ее лицо и тело изменились, она прижалась к нему, и они растворились друг в друге, открыв для себя совершенно новый, безумный и прекрасный мир. Они совершенно опьянели от новизны нахлынувшего чувства и все никак не могли уехать из того отеля. Наконец деньги вышли, им пришлось возвращаться в университет. Она ехала в общем вагоне. Он ловил попутки.

А через два месяца они поженились, сказав друг другу, что их родители, хоть и старомодные, на самом деле просто душечки. И в конце концов, это всего лишь формальность: они будут жить вместе независимо от того, есть ли у них разрешение от властей.

Нет, в их любви все было правильно. Ее объятия все эти годы были такими, каких он и хотел. Дети родились и выросли в любви. А Мойра за много лет не утратила своего ореола свежести и почти девической скромности.

У них были общие друзья, они читали одни и те же книги, слушали одни и те же пластинки. Бывало, скандалили, потом мирились и в результате ссор становились еще ближе друг другу. А за последние пять лет достигли такого уровня взаимопонимания, что зачастую понимали друг друга без слов.

Когда, почему запала ему в голову мысль о возможности побега?

Дарби припомнил озадаченное личико хорошенькой секретарши, которую ему пришлось уволить. Будучи не в состоянии назвать разумную причину увольнения, он, чувствуя себя виноватым, нашел ей место с зарплатой повыше. Увольнение было заблаговременной предосторожностью, потому что ему очень уж нравилось любоваться ее полной грудью, изгибом пышных бедер. Однажды он с удивлением поймал себя на крамольной мысли: вот бы предложить ей сверхурочную работу, так чтобы они остались в офисе на ночь вдвоем. Поэтому ее и уволил. Это был первый сигнал, первый звоночек.

Вспомнил, как по-новому начал смотреть на девушек. Правда, и сами девушки как-то неуловимо изменились по сравнению с годами его молодости. Стали выглядеть более вызывающе. Ему было одиноко, он томился и испытывал необъяснимый голод.

Бетти Муни утолила этот голод.

Дарби смутился, вспомнив дни и ночи, проведенные с ней. Никогда, даже в ранние годы жизни с Мойрой, чувство не ослепляло его настолько; никогда он не был так невоздержан в желаниях, так похотлив и настойчив. Это походило на свечку, которая, вспыхнув, озарила всю его жизнь. Теперь, когда она клонилась к закату, фитиль ярко запылал, в последнее мгновение перед тем, как погаснут ь, загорелся вдвое ярче.

Чтобы утолить этот голод, он сознательно искал женщину, которая была бы полной противоположностью Мойре.

Бетти Муни – просто кошмарная девка. Тупая, похотливая, с дряблым телом. Мойра поймет, что он ей изменил. Дарби не знал, какие чувства при этом испытает его верная и преданная жена, но был уверен: с ее стороны подобное проявление неверности просто немыслимо.

Перед глазами Дарби проплыла картинка: больную женщину на носилках несут в грузовик. Он не испытал никаких чувств. Несколько раз ему на глаза попалась Бетти рядом с нахальным коротышкой. Вот бы переметнулась она к нему! Пусть забирает из «кадиллака» свою добычу и убирается из его жизни. Теперь Бетти вызывала у него только омерзение и презрение. Злобная, невежественная, жадная...

По дороге со страшной скоростью промчались два черных седана, вздымая пыль и минуя все прочие машины, ждущие очереди на переправу. Дерби сильнее оперся о дерево. Господи, что же все-таки сказать Мойре? Их союз невозвратно потерян, ушел навсегда.

Далеко впереди, на дороге, началась какая-то потасовка, один парень свалился в пыль, светловолосая девушка подбежала к нему. И снова драка, и опять кто-то упал.

Внезапно его внимание отвлеклось. Кто-то из детишек, играющих на дороге, попал ему в живот ловко закрученным камешком с острыми краями; стало так больно, словно его ударили молотом.

Дарби посмотрел вокруг. Никаких детей рядом с ним не было. Одни убежали вниз, к реке. Других отозвали родители. Невежи проклятые, не могут научить своих детей вести себя прилично! От удара камешком у него внутри возникло странное чувство пустоты.

Внезапно Дарби ощутил внизу живота теплую липкую влагу. Он расстегнул рубашку и посмотрел, куда попал камешек. Там оказалась маленькая дырочка; из нее медленно вытекала струйка крови и ползла вниз, на пояс.

И он понял, что в него попала пуля, и удивленно воскликнул:

– Меня подстрелили!

Слова звучали на редкость глупо – он констатировал очевидную вещь. Дарби Гарон не испугался, а скорее удивился. Кого можно застрелить? Гангстера. Солдата. Но уж никак не его, Дарби Гарона, руководителя крупной компании! Только вот... у него в животе дырка от пули, ранка с кровоточащими краями, – невозможно опровергнуть дыру в собственном животе. Шальная пуля! Очевидно, оружие пустили в ход дерущиеся на берегу.

Прежде всего, необходимо рассуждать логически. Если тебя ранили в живот, хорошо, если о тебе позаботятся. Он припомнил все, что когда-либо читал о ранениях в живот. В дни Гражданской войны исход неизбежно был роковым. Во время Первой мировой такое ранение считалось очень серьезным. Но сейчас, когда есть сульфаниламиды, пенициллин и так далее, раненым лишь делают полостную операцию, чтобы извлечь пулю; простреленные кишки зашивают, сыплют пригоршню-другую магического порошка на место разреза и предписывают месяц постельного режима.

Внезапно Дарби скрутило судорогой. Он закусил губы от боли и потряс головой. В ушах зазвенело, голова закружилась... Как будто он угорел. Его мексиканские похождения утратили всю свою значимость, а Бетти Муни перестала быть объектом ненависти. От нее можно ждать помощи. Он огляделся и увидел ее – далеко впереди, на дороге.

«Ничего, – подумал он, – побудет со мной еще пару дней, пока я немного не окрепну». Он уже готов был позвать ее. Она ведь говорила, что когда-то работала медсестрой. Она наверняка знает, как обращаться с такими ранами.

Второй приступ оказался сильнее первого. Колени у него подпрыгнули вверх, к груди. Он медленно, с усилием опустил ноги, глубоко вздохнул и ненадолго прикрыл глаза. Где-то в глубинах его сознания зарождался страх. Дарби усилием воли приказал себе успокоиться. Только не паниковать! С дырой в животе можно жить много дней. Можно или нет? А если задеты жизненно важные органы? Он скосил глаза на берег, потом снова опустил взгляд на живот. Тщательно накрыл рану рубашкой, рубашку заправил в шорты. Просунул руку под пояс и плотно заткнул ранку большим пальцем. Стало немного легче. Если не глядеть на рану, можно подумать, что она размером с тарелку. Лучше запомнить, какие у нее размеры. Интересно, будет ли меньше болеть, если надавить под углом, уменьшится ли ранка? Левой рукой он ощупал поясницу. Крови нет. Значит, пуля засела в нем. Маленькая пулька. Он вспомнил, как купил старшему сыну пистолет 22-го калибра и как они вместе стреляли по жестянкам на опушке леса. И он все время напоминал сынишке, что вот этими маленькими пульками можно убить мужчину или мальчика.

А если пуля застряла в почке или другом органе? Что теперь будет? Жить несколько дней... Необходимо лишь обработать рану.

Мимо прошел какой-то человек. Дарби хотел уже позвать на помощь, но стоило ему открыть рот, как его снова скрутило. Словно чья-то огромная рука схватила его внутренности и яростно выкрутила их, сжала, но затем постепенно отпустила. Когда он снова открыл глаза и опустил колени, тот человек уже ушел.

Чертовски глупое положение. Дарби почувствовал свою беспомощность. Черт бы побрал эту девчонку! Да, если он вдруг умрет, ей не позавидуешь! Интересно, как она объяснится с полицией? Руководитель фирмы уезжает в путешествие. Умирает в Мексике, на берегу реки. В деле замешана любовница. Утверждает, будто в момент смерти ее не было рядом с Гароном.

Прекрати паниковать! Тебе есть о чем подумать. Когда чего-нибудь очень долго и очень сильно хочешь, это обязательно происходит. Так у него было всегда. Как с тем сказочным домом. Мойра долго мечтала о нем и наконец получила. Много лет они копили на собственный дом; он трудился не покладая рук. Зато теперь у них есть дом.

Дарби запаниковал сильнее и, стуча зубами, заставил себя не вспоминать о боли. Опустил ноги, оперся о землю левой рукой, правой облокотился о ствол дерева. Ну, один рывок – и ты встанешь на ноги. Тогда сможешь пройти сорок шагов. Господи, да ведь ты ходишь ногами всю жизнь! Все очень просто. Ставь одну ногу впереди другой.

Изо всех сил он оттолкнулся и с трудом, пошатываясь, поднялся на ноги; Странная слабость. Но ведь силы не покидают человека так быстро. Не успел Дарби сделать и шага, как его снова скрутило. На сей раз боль была такая сильная, что он рухнул на землю и откатился назад, ударившись спиной о дерево. Мир накренился, но затем медленно выправился. Приступ прошел, только не совсем.

Так, надо отдохнуть немного и снова попробовать встать. Как глупо, ужасно глупо! Нет, у члена клана Гаронов кишка не тонка! Нас так легко не взять! Помнишь дядю Ральфа? Когда топор упал ему на ботинок и ему отрубило три пальца на ноге, он пешком дотащился до дому. Потом говорили, что он прошел больше десяти километров. Пришел с улыбкой на побелевшем лице и рухнул на пороге кухни; ботинок у него был полон крови.

Ожидая, когда вернутся силы для следующей попытки подняться, Дарби вдруг с горечью осознал, что умрет. Страх, сковавший его несколько минут назад, исчез бесследно. Теперь смерть представлялась ему прежде всего ужасным неудобством. С облигациями непорядок. Не пересмотрел условия страховки, как советовал Гарри. Да и на текущем счете тоже совсем немного денег. Придется Мойре заложить дом, пока не выплатят страховку. Гарри все для нее уладит, но ей наверняка не захочется его просить. Может, ему хватит такта самому предложить помощь?

О чем ты, приятель? У тебя впереди долгая счастливая жизнь. Тебе предстоит встретить еще много солнечных рассветов. Избаловать внуков. И поехать в путешествие, то путешествие, о котором так мечтает Мойра. Акапулько, Рио... Ты так долго копил на эту поездку... насколько позволяли налоги.

Надо вернуть машину, отвезти эту сучку обратно в Сан-Антонио. Или она из Хьюстона? Трудно припомнить, откуда именно. Значит, у тебя были веселые трехнедельные каникулы, а теперь тебя ранили в живот. Легко отделался! Попади пуля на четыре дюйма ниже, вот это была бы более справедливая кара. Наказано было бы именно то хозяйство, по милости которого ты и влип. Если оком своим согрешишь...

Подбородок его упал на грудь. Ему с большим трудом удалось приподнять голову. Перед ним все немного покачалось, но через минуту прояснилось. Стало поразительно четким. Он ясно различал грязную реку и берег вдали. Паром стоял на той стороне. Черные машины взбирались вверх по дороге. А еще дальше – маленькая фигурка...

Черт побери, да что же такое с его глазами?! Даже на таком расстоянии он отчетливо видит темные волосы, свитер, юбку... Он подарил ей их на день рождения. Господи, как давно это было! Он-то думал, она давно сносила эти вещи и выбросила их. Вот что главное в Мойре. Она всегда хорошо соображала. Умница. Теперь каким-то образом выследила его. Прискакала, прискакала к двери старого трактира – как в песенке. Нет, неверно. Она прискакала к нему на помощь!

Дарби улыбнулся фигурке жены на дальнем берегу. Значит, все будет в порядке. Конечно, даже на таком расстоянии можно прочитать, что написано в ее глазах. В них сладкое прощение и понимание. Она знает ответы на все вопросы. Мойра объяснит ему, почему он так поступил с ними обоими, и он сразу все поймет, все будет хорошо.

Милая девочка, она стоит на дальнем берегу, крепко сжимая в руках книги – совсем как тогда, в студенческие годы. Хочет показать ему таким образом, что все в порядке. Славный символ. Красивый жест.

Дарби легко и быстро вскочил на ноги, перепрыгнул канаву и мерным шагом пошел по дороге, высоко подняв голову.

Она увидела его, подняла свободную руку и помахала ему. И он пустился бежать. Много лет не бегал. Думал, уже разучился. Но посмотрите-ка на меня! Бегу, как тренер велел. Колени выше, Гарон, подпрыгивай и вставай на носки.

Бегом, бегом, ветер в лицо! Как удивляются его попутчики! Они думали, что он слишком стар и устал для того, чтобы бегать. А берег реки стремительно приближается к нему, бежит навстречу, словно он смотрит в лобовое стекло быстро едущей машины.

И Дарби Гарон кинулся в воду, ударился животом, прошел сквозь воду, как нож сквозь масло, вниз, в темноту... Он ощущал тьму вокруг лица, словно черные крылья овевали его, но знал, что непременно всплывет на поверхность, и Мойра будет близко, и больше они никогда не расстанутся и не поссорятся. Вытянув руки вперед, с улыбкой на устах он прорезал тьму, дожидаясь того мгновения, когда начнет подниматься на поверхность.

Глава 9

Рики медленно шла вверх по дороге к машине – одна, без сестры. Странные здесь закаты. Не такие, как в детстве в Огайо... Тут небо сверкает, переливается золотом, проходит минута, и вдруг – бум! Небо становится пурпурным, как любимое бабушкино праздничное платье; солнце закатывается моментально, и почти сразу же на востоке появляются звезды.

Рики отстегнула крышу, нажала кнопку. Крыша дернулась вверх и со скрипом встала на место. Она села на заднее сиденье и закурила. Недавнее возбуждение прошло; от текилы во рту остался противный привкус. Вначале ей захотелось снова поднять настроение с помощью еще одной бутылки, но потом она передумала.

Рики и Ники. Не имена, а собачьи клички. Дешевка и дурь!

Вспомни, как учила бабушка: кому многое дано, с того много и спросится...

Да, нечего сказать, тот тип из Нью-Йорка выбил почву у них из-под ног.

Было бы куда лучше, если бы сразу после школы они пошли работать, даже официантками. Рабочих мест везде хватает.

Рано или поздно им все равно придется все рассказать Филу. Он душка. Суетится, работает до седьмого пота, раздражается, кричит... Зато у него есть мечта – великая мечта, для которой он уже слишком стар.

"После сногсшибательного успеха нашего парного стриптиза в Новом Орлеане мы возомнили, будто и вправду что-то умеем. Фил чертовски умно все продумал. Проработал всю сцену до мелочей. Из декораций оставил простой задник с вырезанной в нем дверцей; предполагалось, что дверной проем – это зеркало. Мы столько репетировали, чтобы наши движения были синхронными... Многие уверяли, что вначале серьезно думали, будто на сцене одна девушка, которая смотрится в зеркало. Со стороны сцены перед «зеркалом» стоял еще туалетный столик. Мы по очереди работали «девушкой в зеркале». Играет музыка, девушка сидит за столиком, примеряет шляпы, наклоняет голову влево, вправо, потом встает в полный рост и смотрится в зеркало. Девушка с другой стороны одета точно так же. Публика начинает понимать, что к чему, только когда девушка на сцене примеряет вторую шляпу, потому что девушка в зеркале, в отличие от той, которая на сцене, начинает постепенно раздеваться. Боже, как они орали и визжали в Новом Орлеане, да и в Мексике тоже! Первые несколько раз мы чуть не убежали со сцены. Вечерами вспоминали бабушку. Знай бабушка, чем мы занимаемся, задала бы она нам перцу!

Но Фил уверял, что легкий стриптиз оживляет номер, а потом мы привыкли и перестали краснеть. Даже стало отчасти приятно: радостно сознавать, что тебе есть что показать.

Господи, неужели в детстве мы мечтали именно об этом? Мэри-Энн и Рути Шеппард... Мы забирались в огромную кровать и хихикали ночи напролет, представляя, как вырастем и станем актрисами. Будем петь и танцевать. Сестры Шеппард, звезды эстрады! Мы выучили все популярные песенки.

Как же мы были счастливы, когда выиграли любительский конкурс! Готовились состязаться с победителями из других штатов... И вдруг объявился малыш Фил, желчно объявил, что мы ни черта еще не умеем, но он может нам помочь, да-да... От радости мы готовы были прыгать до потолка!

Да уж, Фил из нас семь потов выжал... Он славный малый и желает нам добра. Даже не догадывается, какой вред на самом деле нам причинил. Бедняга!

Тот тип из Нью-Йорка со своими погаными дружками преподал нам хороший урок. Они были в клубе на представлении; а после он прислал нам записку, пригласил к ним за столик. Почему бы вам, девочки, не пойти к нам в гости? Только без Фила. Фил прочел записку, и у него глаза на лоб полезли. Он сказал: «Джимми Энгус! Девочки, я о нем слышал! Он ставит мюзиклы в Нью-Йорке. Большая шишка. Слушайте, девочки, покажите себя с лучшей стороны. Может быть, сегодня решится ваша судьба».

В общем, мы сели к ним за столик и показали трюк, которому обучились с детства: Мэри-Энн начинала фразу, а я без перерыва, с ходу заканчивала ее. Сейчас Мне даже как-то странно, что сестру на самом деле зовут Мэри-Энн, а не Ники. Что значит привычка!

Вначале нам казалось, что все идет гладко, мы выдали несколько шуточек, которым научились от Фила, и они все хохотали как сумасшедшие; нам бы сразу обо всем догадаться, потому что они уж слишком хохотали – просто ржали. Как будто на самом деле их с нами нет.

Джимми Энгус – высокий и тощий, уже в годах; с ним сидела его жена, девица с мальчишеской стрижкой – в прошлом актриса. Еще там был толстый агент из Голливуда, один юнец, и другой юнец с женой – старой кошелкой, и еще кто-то.

Наверное, не стоило принимать приглашение и ехать с ними в отель. Дуры мы были, вот и все. Как и говорил Джимми Энгус, он снял огромные, шикарные апартаменты в отеле «Прадо». Самый большой номер, который я когда-либо видела. В нише устроили бар, наняли бармена из отеля, который готовил коктейли. К ним в номер набилась целая толпа народу. Постепенно мы поняли: вроде бы все они съехались для того, чтобы выбрать натуру для фильма на мексиканский сюжет. Чертовски тяжело было следить за ходом разговора: все говорили одновременно. Мы, как обычно, держались вместе.

Нам показалось, что мы им понравились, и первое время нам было очень весело, потому что все они пыжились, изображая из себя невесть кого, хотя мы ни о ком из них слыхом не слыхали.

Фил велел нам показать себя с лучшей стороны, поэтому мы для храбрости как следует набрались. Сначала я не врубилась, для чего Джимми Энгус раздвигает стол, но потом забеспокоилась, потому что он раздобыл откуда-то охапку шляп.

Он постучал по столу бокалом, словно хотел сказать тост, и объявил:

– А сейчас Энгус и компания приготовили вам небольшой сюрприз! Представляю вам Рики и Ники, звездочек «Клуба де Медианоче» – девушек с обширным дарованием! Поехали, девочки! – Он откинул крышку маленького фортепиано и начал играть мелодию, под которую мы обычно выступали, – «Есть на что посмотреть».

Мы переглянулись. Мы всегда думаем одинаково и одинаково на все реагируем, и я тут же поняла, что мы влипли в большую грязную лужу. Мы-то решили, что нас пригласили в гости, а теперь нам предстояло показывать стриптиз этой толпе одуревших пьяных гостей. Нам и в клубе приходилось нелегко, но со сцены не видно лиц... во всяком случае, мы не собирались раздеваться в чьей-то гостиной, это уж точно.

– Нет, – сказала я. – Нет, прошу вас.

К нам, подошел толстый агент, улыбнулся сальной улыбочкой, сунул каждой из нас по пятидесятидолларовому банкнота и заявил:

– Дамы, думаю, что за это вы покажете нам все как следует, без уступок цензуре, как в клубе.

Он сел, и только тут до меня дошло, что он нам предлагает: хочет, чтобы мы разделись догола! Мы стояли с этими деньгами как дуры, а Джимми Энгус, который сидел за пианино, ухмыльнулся нам через плечо и снова заиграл вступление. Мы опять сказали «нет», а они все аплодировали, топали ногами, а какой-то придурок вопил:

– Давайте снимайте все!

Мы попробовали пробиться к двери, но какой-то нахальный коротышка – от горшка два вершка – преградил нам дорогу и заорал так, что перекрыл музыку:

– Ребята! Девочки стесняются. – Ничего себе «девочки»! Он был мне ростом только до подбородка. – Я знаю, что им нужно! – надрывался коротышка. – Немножко порепетировать. Луи, вот держи. Возвращаю тебе твою сотню баксов, и мы с этими куколками удалимся в отдельный номер и немножко попрактикуемся.

К нам подскочил еще один тип и выпалил:

– Богом клянусь, еще за сотню они и со мной порепетируют!

Все женщины завизжали, словно были потрясены или еще что. Коротышка схватил нас за руки и потащил в коридорчик. Несмотря на малый рост, он оказался жилистым.

Мы с Мэри-Энн умеем обходиться с назойливыми поклонниками. Еще в восьмом классе научились. Она крутанула его за руку, а я врезала ногой в брюхо; пока он крутился волчком, она тоже врезала ему, когда он оказался против нее; Мэри-Энн заплакала; потом он споткнулся о какой-то маленький порожек и упал, а Мэри-Энн лягнула его ногой в грудь. Тут разревелись уже мы обе; плач заглушил остальной шум, и мы ничего не слышали, кроме того, как грязно ругался нахальный коротышка, пока полз на четвереньках к порожку.

Мы выбежали за дверь. У лифта нас нагнал Джимми Энгус. Нам показалось, что он смотрит на нас как-то по-другому. Энгус сказал:

– Девочки, я хочу поговорить с вами.

– Можете убираться ко всем чертям! – Мэри-Энн так рыдала, что похоже было на то, как если бы в матрасе лопнули пружины.

– Я хочу кое-что посоветовать вам для вашего же блага.

Я заявила, что и за тысячу баксов не вернусь к этим мерзким придуркам. Он заверил нас, что туда мы не пойдем, и был очень настойчив. Наконец уговорил, повел нас по коридору; мы очутились в маленькой спальне. Мы с Мэри-Энн сели рядом на кровать. Он встал напротив, облокотился на бюро, скрестил руки на груди и передвинул сигарету в угол рта.

– Я не собираюсь извиняться за то, что сделал, – начал он. – Меня ввели в заблуждение. Откуда вы родом, девочки?

Мы не хотели говорить, но он все из нас вытянул, постепенно, понемногу, и незаметно мы уже сами, перебивая друг друга, наперебой рассказали ему все. Он слушал и кивал.

Ни одна из нас не забудет того, что было потом. Он нахмурился и долго молчал, пуская дым. Наконец заговорил:

– С вами все ясно. Вы просто симпатичные девчушки-близнецы из Огайо. Молодые, здоровые и неиспорченные. Я мог бы выставить вас на посмешище. Но после того, что произошло у меня в номере, предпочитаю дать вам хороший совет. Ваш Деккер – та еще штучка. Подобрал двух славных девчушек и попытался сделать из них этаких блондинистых стерв. Он научил вас походке и повадкам дорогих шлюх. Превратил вас в стриптизерш. Бурлеск – не такая плохая штука. Немало хороших комиков начинали в бурлеске. Они пробились, потому что им хватило ума изменить вульгарный стиль и вырасти над собой. А вашему Деккеру суждено навсегда остаться глуповатым клоуном в мешковатых штанах, «рыжим». Я так понял, девочки, вы хотите работать в шоу-бизнесе. Послушайте моего совета: убирайтесь! Слух у вас есть, но голосочки слабые. Танцевать по-настоящему вы не умеете и не научитесь, потому что для этого нужна природная грация, которой ни у одной из вас нет. Что вы можете? Ходить по сцене, демонстрируя потрясающие фигурки, да хлопать глазками? Вам нравится то, что вы делаете с Деккером? Возвращайтесь домой, выходите замуж, рожайте красивых деток. Не перебивайте меня! Вы, конечно, можете продолжать и дальше выступать с Деккером, и я в точности могу вам предсказать, что с вами будет. Вы будете выступать до тех пор, пока окончательно не пропьете голоса. Будете танцевать, пока не начнете расплываться. К тому времени старина Деккер сойдет со сцены, и податься вам будет некуда. Что вам останется? Только разбитые сердца. Вам не понравилось, что мы приняли вас за шлюх? Чему вы удивляетесь? Благодаря урокам Деккера вы и выглядите как пара шлюх. Мы пригласили вас к себе, рассчитывая повеселиться. Что ж, веселья не вышло: вы нас даже пристыдили. – Он вытащил визитную карточку, что-то нацарапал на ней и сунул карточку в руку Мэри-Энн. – Вижу, что сейчас вы не склонны воспринимать добрые советы. Но послушайте меня хотя бы вот в чем: бросайте вы своего жалкого клоуна! Будете в Нью-Йорке – зайдите к моему другу. Адрес написан на карточке. Он устроит вас выступать в какой-нибудь ночной клуб – конечно, после того, как отучит от идиотских ужимочек, которые привил вам Деккер. Может быть, вам повезет и вы будете выступать в кордебалете, носить дурацкие юбочки с блестками и поддразнивать богатых клиентов.

Назад мы возвращались в такси. Мы уверяли друг друга: Джимми Энгус спутал Божий дар с яичницей. Но вообще-то продемонстрировал нам наше будущее. То, чем мы занимаемся, – практически дорога на кладбище. Энгус показал нам наши могилки. На одном могильном камне написано: «Ники», а на другом – «Рики».

Фил ждал нас в номере; он очень волновался, как все прошло. Мы сказали, что Джимми Энгус просил нас позвонить ему, когда мы будем в Нью-Йорке. Фил так просиял, словно выиграл в лотерее.

На следующий день мы стали уговаривать Фила отказаться от стриптиза. Но это оказалось так же легко, как отнять у него левую руку.

Слова Энгуса доходили до нас постепенно. Мы все обдумали. Ники первая произнесла вслух то, что мучило нас обеих:

– Слушай, детка. Энгус на пальцах объяснил нам, в какой помойке мы живем. Он словно открыл форточку и впустил свежий воздух. Но как сказать Филу? Как?

Мы знаем, как он на нас рассчитывает. И знаем, о чем он мечтает. Новость убьет нашего малыша. Он все надеется ухватить удачу за хвост, пока еще не слишком поздно. Но с тех пор мы стали воспринимать его слова по-иному и по-другому переглядываемся. Поняли, какие мы дешевки, и нам стало стыдно. Сообразили наконец, что нас одурачили. Из нашей игры ушла жизнь, и аплодисменты утратили для нас свою прелесть. Фил, кажется, пока ничего не замечает. Мы с сестрой близнецы; нам в голову одновременно приходят одни и те же мысли. Мы как-то разом поняли: для того чтобы вернуть себе радость жизни, нам требуется самая малость: забыть огромный номер в отеле «Прадо», набитый психованными киношниками, которые приняли нас за шлюх, потому что именно так нас научили держаться".

Рики закурила еще одну сигарету. Решение принято. Они доедут с Филом Деккером до Нью-Йорка, потому что бросить его сейчас – значит ранить его в самое сердце. Да, подумала она, все было бы ничего, когда бы было возможно ехать не останавливаясь. Когда мчишься без остановки, перестаешь думать. Но вот ломается паром, ты вынужден бездельничать и ждать, и непрошеные мысли снова и снова лезут в голову.

«Мы запрятали визитную карточку Энгуса так, чтобы Фил ее не нашел. Фил – маленький уродец, нелепый в своих нелепых красных шортах. Уродец с обезьяньим личиком, избитыми шутками и великой мечтой. Что будет с ним? Его жалко... Но с другой стороны, почему мы должны жертвовать собой ради его невероятной мечты?»

Рики глубоко затянулась. «Доехать до Нью-Йорка, а там объявить, что мы уходим? Нет, если уж разрывать с ним, нужно сделать это здесь и сейчас, под защитным покровом ночи».

Из темноты вынырнула Ники и оперлась о крыло машины.

– Одна кукуешь, детка? – спросила она скучным, бесцветным голосом.

– Сижу и думаю.

– Давай. Может, тебе, как новичку, повезет.

– Это шутка Фила.

– Детка, у нас с тобой все шутки от Фила.

– Мэри-Энн, я...

– Знаю, Рути. Меня мучает то же самое. Впереди у нас долгая жизнь. Он, конечно, душка.

– Так, может, сейчас?

– Сейчас темно. В темноте все кажется легче. Подумай, детка, как бы мы были безмятежно счастливы, не встреться нам этот Джеймс Энгус. Все, что было, кажется мне дурным сном. Именно сейчас я не в состоянии поверить, что выставляла напоказ свое красивое белое тело перед публикой. Интересно, что бы сказала наша бабушка?

– Ступай в дровяной сарай.

– Ты без ужина.

– Вот я смеюсь, но мне хочется плакать.

– Знаешь, а ведь ему тоже не по себе. Он забеспокоился. Почуял неладное.

– А что, если взять и выложить все одним махом? Может, так лучше?

– Нет, не стоит. Вдруг мы так расчувствуемся, что дадим слабину?

– Ну и как мы ему скажем?

– Ты только начни, а слова сами польются.

Они порывисто бросились друг к другу и крепко обнялись.

– Согласна? – тихо спросила Рики.

– Ладно. Так и сделаем. Сиди на месте. Он скоро пронюхает, где мы, и сам явится.

Ники тоже скользнула на заднее сиденье машины. Они сидели и молчали, слова были излишни. Через десять минут на дороге показался Фил Деккер.

– А, вот вы где! – произнес он, заглядывая в машину. – Кажется, я придумал отличный номер. Смотрите. Ники надевает юбку в обтяжку, стоит опираясь на фонарный столб, курит, крутит красную записную книжку, поглядывает на часы и притопывает ногой. В общем, ясно, что она ждет парня, который опаздывает на свидание. Я прохаживаюсь мимо, оборачиваюсь, напеваю старую непристойную песенку, а потом, знаете ли, этак небрежно, вразвалочку иду обратно. Затем...

– Фил, мы хотим поговорить с тобой, – перебила его Ники. – Сядь, пожалуйста, на переднее сиденье, повернись к нам и выслушай, что мы скажем.

– Что-то не так? Да не переживайте вы из-за парома. Рано или поздно переправимся. – Он сел в машину и повернулся к ним.

– Нет, Фил, тут другое дело, – начала Рики. – Вот... Мы ужасно признательны и благодарны тебе за все, что ты для нас сделал...

– Но, – продолжала Ники, – мы хотим соскочить.

Фил медленно достал сигарету, закурил. И не сразу закрыл крышечку зажигалки. Все какое-то время молчали, и это действовало на нервы.

– Может, вам кажется, что это так просто? – хрипло спросил наконец Фил. – Может, думаете, стоит вам щелкнуть пальцами, и дело сделано? Я знал, что вы что-то затеваете. Инстинкт меня не обманул. Что ж, позвольте кое-что вам напомнить. Если старина Фил не будет держать вас в узде, вы выдохнетесь за месяц.

– Что ж, посмотрим, – произнесла Рики, радуясь, что он выбрал такую линию поведения.

– Может, да, а может, и нет, – холодно парировал Деккер.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Опасно дурачить старика Фила. Думаете, я ничего не понимаю? Вас сбил с толку этот Энгус. Он понял, что может вас использовать. Так с вами и надо поступать – использовать, выжать, как лимон, и бросить. Он не даст вам ничего хорошего. Можете мне поверить. Черт, да я словно на ладони все вижу!

– Фил, мы все обдумали, – заявила Рики. – Мы хотим уйти.

– Хотите сколько угодно, но сделать это не так просто. Может, забыли? Вы поставили свои подписи. Может, вам кажется, что контракт – ерунда, просто маленький клочок бумаги, но позвольте вам напомнить, что это – защита. Поверьте мне, вы не можете просто так взять и выйти из игры. Никак не можете.

– Фил, мы все обдумали пару недель назад. Мы обязались выступать с тобой, это ладно. Но рабство было отменено еще при Линкольне. Мы будем танцевать, а ты – делать комические номера; словом, делим все пополам.

– Тогда я выжду. Мы вообще не будем выступать.

– Фил, мы будем работать. Хоть официантками. Долго ты сможешь выжидать?

Внезапно он откинул голову назад и разразился грубым хохотом:

– Да что я, в самом деле, дурака валяю? Думаете, я в вас заинтересован? Нужны вы мне, как чирей в заднице! Я все это время оказываю вам любезность. Душка Фил! Что ж, пора бы мне знать. Нельзя взять пару деревенских девчонок и сделать из них звезд эстрады. Я думал, у меня получится. Значит, ошибался. Так слушайте правду. Таланта у вас нет. Ни у одной из вас. Публика хлопает моим шуточкам и вашим красивым фигуркам, которые вам даны от природы. Я вот что сделаю: найду себе настоящих профессионалок. Пару девчонок, которые понимают, что к чему. Когда вы захотите приползти на брюхе назад, пишите мне на адрес «Варьете», но я вам все равно не отвечу. С таким же успехом можете выкопать ямку и засунуть ваши письма туда... или еще куда-нибудь. Доедем до Браунсвилла, разделим общие деньги. Свои тряпки можете забирать. А костюмы принадлежат мне, не забывайте. И контракт забирайте, я его вам верну; повесите его на стенку и будете любоваться среди ночи, когда вас разбудит плач ваших сопливых отпрысков, потому что, девочки, без меня вам в шоу-бизнесе не пробиться. Да, вы меня обвели вокруг пальца, но это не смертельно. Я и раньше, бывало, потешался над вашей простотой, но сейчас вы превзошли самих себя. Никогда еще мне не было так смешно.

Он хлопнул дверцей, вышел на дорогу и зашагал прочь небрежной походкой, насвистывая какую-то старую песенку.

– Бедный старичок, – тихо проговорила Рики. – Может, надо было дать ему еще год? Всего один год.

– Нет, детка. Хвост лучше рубить сразу. Мысделали, что хотели. У нас никогда не хватило бы храбрости заговорить с ним во второй раз. Так что брось жалеть.

– Но он такой славный маленький сморщенный цыпленок.

– Славный, тупой и безнадежный, Рики. То есть Рути. Рики и Ники умерли.

– Остались близнецы Шеппард.

– А с ним что будет, детка?

– Кто знает? Будет выступать по пивным. Может, подберет какую-нибудь дурочку, научит ее делать стриптиз и еще какое-то время продержится на этом. Если ей не встретится на жизненном пути свой Джимми Энгус. Рути, ты подозревала, что наш старичок окажется таким гордым?

– Мы попали ему в самое сердце. Ты гордишься собой?

– Еще не знаю. Погоди, пока рана заживет.

– Хочешь глоточек?

– Нет, я пас. Видела, как он уходил?

– Эту картинку я сохраню в своем медальоне.

– Слыхала анекдот о карлике и медальоне?

– Это шуточка Фила.

– Знаешь что? Мы, наверное, всю оставшуюся жизнь будем перебрасываться шуточками Фила.

– И вспоминать маленький паром.

– Кажется, у нас глазки на мокром месте?

– Отвернись. Я хочу немного поплакать – совсем чуть-чуть.

– Подождала бы хоть, пока я отревусь.

Они сидели в темной машине, положив длинные ноги на спинки передних сидений. Ночь окутывала их со всех сторон.

Прошло какое-то время, и Мэри-Энн запела – негромко, нежно. Рути вторила. Они пели одну из первых песен, которые выучили в своей жизни.

Голоса их серебром звенели в ночи.

– Господи! Силою Твоею веселится царь...

Псалом услышал Фил Деккер, который находился от сестер на расстоянии в несколько метров и тридцать лет. Он шел по дороге и в бессильной ярости снова и снова ударял себя кулаком по бедрам.

Глава 10

Дел Беннике, называвший теперь себя Бенсоном, преступник, за которым охотилась вся мексиканская полиция, посмотрел на часы и понял, что почти двое суток провел без сна. Временами его охватывало странное оцепенение. Так бывает, если допиться до чертиков, – тогда тебе наплевать на всех окружающих, вообще на все. От страха и нервного истощения он не мог ни спать, ни продумывать свои дальнейшие действия. Впрочем, будущее теперь его тоже не слишком волновало.

Как-нибудь все образуется. Как всегда. Ему, бывало, приходилось поработать мозгами; он принимал решение и действовал молниеносно. Иногда он от усталости закрывал глаза и отключался, но затем в кровь поступала очередная порция адреналина; плечи его распрямлялись, кулаки сжимались, становилось трудно дышать.

Ты всегда использовал других для того, чтобы выйти сухим из воды. Быстро думай, как замести следы и затеряться в толпе.

Потасовка, вызванная приездом жирного политикана, как ни странно, привела его в чувство. Ему полегчало. Надо же, как быстро они достают стволы! Тот техасец, полумексикашка, просто молодчина. Ловко уклонился, нанес удар левой, а потом переместился вправо, пригнулся и перешел в атаку. Будь он непрофессионалом, непременно попытался бы отступить – и получил бы прямой в челюсть. Когда эскорт Атагуальпы с ревом промчался по дороге, Беннике оцепенел от ужаса. Первой его мыслью было: «Это за мной». Но потом понял, что они гонят слишком быстро, чтобы разглядывать номерные знаки всех встречных машин. Значит, просто спешат попасть на паром и переправиться через реку.

А вовремя он заглянул в машину, где сидела эта старая кукла! Не иначе как по наитию. Зато получил возможность познакомиться с попутчиками, хорошенько их рассмотреть. Подружился с девчонкой Муни. Может, все еще выйдет как надо. Теперь нужно попасть в Сан-Антонио. Ничего, как-нибудь. Не из таких переделок выпутывался.

Как только охранники достали оружие, Беннике поспешил спрятаться. С чувством праведного удовлетворения наблюдал за происходящим из своего убежища и следил за тем, как повели себя остальные. Два гомика спустились вниз, к реке. Смешной человечек в красных шортах бросил своих блондиночек и притаился за деревом. А вот Муни – молодец. Быстро юркнула в зазор между двумя машинами; сразу видно, для нее перестрелка не новость. Она уже бывала в подобных переделках.

Беннике слышал, о чем говорил техасец с жирным политиком; когда он понял, что кризис миновал, встал на ноги и с живым интересом следил, как охранники учили уму-разуму своего товарища. Вырубить человека можно по-разному. Эти сработали чисто. Прикладом по башке, прицелом по физиономии... Тот бедняга уже никогда не будет прежним. Наказание преследовало цель лишить его уверенности в себе. Ему не лицо разбили, разбили его самоуверенность и мужественность; если даже прежде он и был надежным парнем, отныне никто не сможет ему доверять. По аналогии Беннике вспомнил одного офицера-англичашку в Рангуне. Эдакий мальчик, закончивший частную школу, с румянцем во всю щеку. Чтобы провернуть ту сделку со спиртом, им надо было заручиться его согласием. Всем делом заправлял Шайк, он-то и избил три раза англичашку в темном переулке – просто так, вообще без всякого повода. Остальные и пальцем до него не дотронулись. Когда они, наконец, сделали ему свое предложение, англичашка не смог отказаться, потому что побои отрезвили его, заставили по-другому взглянуть на мир. Хорошая порка в нужное время изрядно способствует дальнейшей совместной работе.

Беннике видел, как больную укладывали во второй седан. С нею вместе сели молодожены, и черные машины умчались.

Он неспешно пошел к техасцу и перекинулся с ним парой слов. Сразу понятно, на кого техасец сделал стойку и почему так затрепыхался. Та платиновая блондиночка смотрела на него таким взглядом! Техасец был не расположен болтать; Беннике слегка прошелся насчет его мексиканской крови, но это не сработало.

А потом у дальнего берега со сходней слетел грузовик. Вернулся прежний страх. Беннике понимал, что до заката его могут сцапать на этом самом месте.. Солнечный свет для него смерти подобен – или, вернее, равен пожизненному заключению за убийство. Наверное, сегодня в Мехико все газеты трубят об этом деле. Господи, было бы о ком жалеть! У них этих матадоров в тесных штанах пруд пруди – день-деньской просиживают зады на Пласа Мехико. Но поклонники этого – aficionados – потребуют, чтобы с убийцы содрали кожу, нарезали из спины ремней, поджарили его на машинном масле.

У него вспотели ладони. Не обращая внимания на зазывные взгляды девчонки Муни, Беннике полез наверх. Ему надо побыть одному, посидеть в тени. Правда, сейчас, на закате, тени все равно освещаются косыми лучами солнца – тени в полном смысле этого слова нет. Если красный шарик и дальше будет двигаться так же быстро, не успеешь оглянуться, как наступит ночь.

«Господи, только бы не вырвало, – подумал Беннике. – Только-только расслабился, отвлекся на минуточку – нельзя же совсем не отдыхать! – и нате вам. Какой-то обалдуй плюхает грузовик в Рио-Кончос».

Беннике скрестил ноги. Сейчас он был похож на маленького мускулистого Будду. Борясь со сном, сгибал и разгибал пальцы, вертел головой. Кровь из носу, но надо что-то придумать – что-нибудь умное и ясное. Давай же, у тебя в запасе миллион уловок! Но мешок с уловками обвис, опустел.

Вверх по обрыву взбирается девчонка Муни: юбка задралась, очерчивая полные мускулистые бедра. Она прямо создана для чего надо. Сразу видно, что потаскушка, и к тому же не в его вкусе. Ему больше по нраву нервные, тощие, порочные стервы – жены или подружки странствующих богачей, которым не сидится на одном месте. А с этой девкой... Заранее можно предсказать, что и как с ней будет. Она из тех баб, что день-деньской слоняются по квартире с нечесаными волосами, в мятом халате и стоптанных тапочках. Готовить не умеет и не любит, так что есть они будут консервы. А еще она то и дело будет хныкать и жаловаться; придется немного поколотить ее тыльной стороной ладони, чтобы следов не осталось, отхлестать по щекам, научить уму-разуму. При мысли о том, какая тоскливая жизнь ждет его впереди, даже если удастся благополучно перейти границу, Беннике почувствовал усталость.

Бетти присела рядом с ним с глубоким вздохом:

– Славное местечко, а, Бенсон?

– Спасибо. Сам бы нипочем не догадался, если бы ты не подсказала.

– Я вот тут думала.

– Хорошее дело.

– У тебя сосновая иголка на плече. – Она придвинулась ближе и понизила голос: – Я вот тут думала о твоих... проблемах. Ты говорил, что у тебя не будет машины и тебе нелегко будет перебраться на ту сторону. Значит, эта машинка не твоя, верно?

Он посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом:

– Что ты там себе вообразила?

– У меня есть ключи от «бьюика». Я вызвалась перегнать его на ту сторону. Но ведь могу и кого-то другого попросить мне помочь.

– Что ты задумала?

Она придвинулась еще ближе:

– Видишь типа, с которым я приехала? Его зовут Дарби Гарон. Вон он сидит и спит. Видишь его?

Беннике задрал голову и увидел человека, который сидел прислонившись к дереву и опустив голову на грудь.

– Ну и что?

– Не знаю, Бенсон, стоит ли продолжать. Я ведь тебя первый раз в жизни вижу. Кто ты такой?

Наверняка хочет обокрасть своего спутника – вон как лицо раскраснелось, глазки заблестели. Беннике понял, что сам сейчас ничего не выдумает. Послушать разве ее? Вдруг она придумала что-то стоящее?

– Я простой парень, который пытается как-то устроиться в этой жизни.

– Предупреждаю: если вздумаешь меня заложить, я скажу, что ты все придумал.

– Давай выкладывай, что там у тебя.

– Если честно, меня от него уже тошнит. Да он и сам мается. Знаешь, он из тех, кто пороху не выдумает. У него в Хьюстоне хорошая работа, жена, детишки. Он ни за что не осмелится заявить на меня в полицию, что бы я ни выкинула. Когда паром вернется, очередь сдвинется вперед на две машины, так?

– Если он вообще вернется.

– Когда тебе надо будет передвинуть твою машинку вперед, притворись, будто она не заводится. Можешь заглянуть под капот, повозиться для виду и вытолкнуть ее в сторону. В том месте, где ты припарковался, канава широкая и глубокая. Все может получиться само собой.

Беннике кивнул и сузил глаза.

– Это можно, – негромко сказал он, обкатывая новую мысль в голове. Действительно, неплохо; как он сам не подумал?

– Тогда уже стемнеет. Я запудрю Дарби мозги и уведу его куда-нибудь в сторонку. А ты иди за нами. Сумеешь... ударить его без шума?

– Без проблем.

– Ключи от машины у него в кармане, а бумажник заперт в бардачке. Кажется, у него осталось триста или четыреста долларов. Мне нужны все деньги. Ты бери его туристскую карточку и документы на машину. Они в бумажнике. Мы свяжем его или там привяжем к дереву, переправимся на пароме, а потом – вперед, к границе. А оттуда – прямым ходом в Сан-Антонио. Бросим машину где-нибудь на парковке и пойдем ко мне.

– Я не могу использовать его документы. Я на него совсем не похож.

– Тебе ведь нужно улизнуть из этой страны? Я предлагаю тебе самый надежный способ, солнышко. С моей карточкой проблем нет, на машину документы в порядке. Я сумею отвлечь их внимание от тебя. Раздадим им по паре песо. Будет уже поздно, они устанут. На американской стороне досматривают багаж, но документы не спрашивают. Только придется заполнить декларацию.

Беннике уставился на костяшки пальцев, обдумывая ее предложение. Неплохо, совсем неплохо. И все же он слишком устал и не может как следует обдумать ее предложение. Торопиться не стоит. Однако в главном предложение годится. Это самый безопасный способ попасть в Матаморос. А уже на том берегу придется принимать окончательное решение. Стоит ли игра свеч? Можно ли рискнуть и попробовать перейти границу по документам Дарби Гарона? Кажется, на таможне приходится расписываться. Придется потренироваться, чтобы подделать его подпись. Вряд ли у него получится безупречно.

– А что он нам сделает? – тихо спросила она.

– Ни черта он нам не сделает.

– Даже не заявит об угоне. Он не может себе этого позволить.

– Дай мне все обмозговать.

Она снова придвинулась ближе, так близко, что ее тяжелые груди навалились ему на плечо. Бетти прижималась к нему все теснее.

– Ну как. Дел, милый, уговорила я тебя?

Порыв ветра принес ему в ноздри ее мускусный, терпкий запах. Желание возобладало над усталостью. Словно нож с жирным, маслянистым лезвием медленно вкручивался ему в низ живота.

– Не пудри мне мозги, – хрипло предупредил он. – Не такая ты девчонка, чтобы помогать мне просто ради моих красивых глаз. Тебе нужны его четыреста баксов, и ты надеешься получить их с моей помощью.

Она поспешно отодвинулась. Гнев вспыхнул и прошел. Бетти ухмыльнулась:

– А это плохо?

– Чем было плохо мое первое предложение?

– Ты наверняка переберешься через реку. Не придется тащиться на это «Ранчо Гранде». И потом, вдруг ему моча в голову ударит и он решит забрать все барахло, которое мне купил?

– Помнишь, я обещал заплатить тебе за койку, жратву и выпивку.

– Ладно, Дел, мы с тобой поняли друг друга.

– Наверное, все получится.

– Знаешь, а я ведь сильно рисковала, когда все тебе выложила.

Он криво улыбнулся:

– Ничего ты не рисковала. Ты не из таких. Ты, видимо, привыкла работать в паре? Сознайся!

– Я однажды уже обожглась. Вот почему теперь приходится быть осторожной.

– Отсидела?

– Два месяца, но могла получить от года до пяти. Я сказала Гарону, что работаю телефонисткой. Ха-ха! В общем, когда я загремела, я работала на пару с одним... приятелем. Он сбежал через окно, его не поймали, а я, как дура, стою посреди комнаты, и в руках у меня больше монет, чем ты видел за всю жизнь. У меня было восемьдесят колбасок с монетами. Знал бы ты, какой цирк я устроила! Вопила, рыдала и уверяла их, что ведать не ведаю, как эти свертки попали ко мне в руки!

Беннике поджал губы.

– Мне это не нравится. Копы имеют привычку заявляться время от времени к бывшим сидельцам и проверять, кто как себя ведет, – просто так, для развлечения.

– Ерунда. Это было два года назад, да и произошло в Эль-Пасо. И потом, ты говорил, что у тебя неприятности только в Мексике.

Он постарался пожать плечами как можно небрежнее:

– Они могут упереться рогом и добиться моей выдачи. Но я в этом сомневаюсь.

– Знаешь, Бенсон, у меня дурное предчувствие: с тобой до беды недалеко.

– Ну так и послушайся своего дурного предчувствия. Кончай пудрить мне мозги. Убирайся и оставь меня в покое.

Она легонько стукнула его кулаком по колену:

– Эй, предчувствие у меня не очень сильное!

Он посмотрел на другой берег.

– Вот и решилась проблема с «бьюиком». Хозяйка плывет. Какой-то тип везет ее на лодке.

Бетти Муни встала и сверху вниз улыбнулась ему:

– Не уходи. Пойду верну ей ключи.

Бетти спустилась на дорогу, бросив на Беннике прощальный взгляд через плечо. Убедившись, что он смотрит ей вслед, стала более зазывно раскачивать бедрами на ходу. Наблюдая за ней, он решил, что в конце концов пребывание в Сан-Антонио обойдется ему не так дорого. Она, конечно, хитрая, но при этом у нее кишка тонка. Изображает из себя блатную, а у самой поджилки трясутся. Если кончатся деньги, всегда можно избить ее и отправить на панель. Ему уже приходилось обходиться подобным образом со случайными подружками; наверняка и сейчас все выйдет так, как ему нужно. Сначала девчонка хнычет, потом привыкает; унижая других, он растет в собственных глазах.

Беннике с силой ущипнул себя за ногу. Из-за проклятой усталости он видит трудности там, где их нет. Главное сейчас – выбраться из страны. Может, правду говорят, что наглость – второе счастье? Перегнать по мосту «кадиллак». Он похлопал рукой по животу, ощупал тугой, пропотевший, влажный пояс с деньгами. Вот что успокаивает нервы. Деньги – твои друзья. Деньги, скорость и целый мешок уловок.

Он вытянул крепкие кривые ноги и лег на спину, заложив руки под голову и ероша пальцами жесткий ежик волос на затылке. Небо темнело. Странные тут закаты! Однажды он уже видел подобный закат. Когда и где? Чертовски давно. Такого цвета у него была рубашка сто лет назад, в Нью-Джерси. Он носил ее с белым галстуком. "Черт побери, это было тогда, когда я мыл посуду в вонючей кухне летней гостиницы. Еще совсем сопляком. Ну-ка, вспомни, как же ее звали? Дора? Нет, Дорин. Рано утром я увидел ее на гостиничном пляже. Красный купальный костюмчик. Хорошенькая, как куколка. Постоялица. Меня она тоже приняла за постояльца, а мне хватило ума болтать. Назначил ей свидание на вечер, а потом купил в городе ту синюю рубашку. Нечего сказать, умник! Но что возьмешь с семнадцатилетнего дурака? В общем, как-то обо всем прознали. Ее папаша и управляющий подкараулили нас у служебного входа, когда я хотел незаметно провести ее назад в гостиницу. Управляющий дал мне по морде и тут же уволил. Из носа пошла кровь, испачкала белый галстук. Папаша утащил Дорин в номер; она плакала. Пришлось тут же собрать вещички и выметаться. Управляющий ходил за мной по пятам, пока я не убрался. И все-таки я всех их провел. Запрятал чемодан в придорожных кустах и прокрался обратно. Взял бензин в сарае для инструментов. Облил автомобиль ее папаши. Потом чиркнул спичкой – и дай бог ноги. Господи, как бабахнуло!

Интересно, что бы было, если бы нас тогда не поймали? Ведь я и пальцем к Дорин не притронулся. Считал ее ангелом с крылышками. Теперь-то я поумнел. Жизнь научила. Постранствовал вволю. Пришлось посидеть в кутузке несколько дней, а потом убраться из штата. Интересно, где Дорин сейчас? Наверняка у нее семья, дети. Какие у нее были большие глаза! Карие. Хорошенькая мышка. Даже пальцем ее не тронул. Пальцем..."

Кто-то потряс его за плечо. Беннике вздрогнул и проснулся. Черное небо над головой было усыпано звездами.

– Солнышко, у тебя нервы ни к черту, – пропела Бетти Муни.

– Должно быть, я заснул.

– Дарби еще спит. Ничего удивительного. Старичку придется месяц отсыпаться, чтобы наверстать упущенное.

Он посмотрел на реку. Что там на том берегу? Свет фар куда-то сместился. Грузовик стоял на колесах. Рабочие вытягивали его за веревку; до его ушей донеслось их монотонное пение. Медленно, сантиметр за сантиметром, грузовик, пятясь, выползал из реки.

– Продвинулись, да?

– Совсем скоро паром будет здесь. Тебе надо что-то решать с твоей машиной.

Кажется, он еще не до конца проснулся. Голова ватная, тяжелая. Беннике встал и с хрустом потянулся, размял плечи.

– Кто поет? – без интереса спросил он.

– Близняшки-блондинки. Сидят в своей машине и распевают. Смотри, что они мне дали!

Рука его сомкнулась вокруг горлышка бутылки.

– Текила, солнышко. Тебе, наверное, не помешает глоточек.

Он отвинтил крышку и поднес бутылку к губам. Холодная жидкость едко плеснула по зубам, обожгла нёбо. Захлебываясь, он сделал три больших глотка, опустил бутылку и передернул плечами. Огненная жидкость текла по пищеводу, приятно согревая.

Беннике прислушался к пению. С чего им пришло в голову петь псалмы? Голоса звучали сладко и ясно. Просто мурашки по коже... Пение уносит тебя в далекое-далекое прошлое. Было время, ты сидел в церкви, умытый, причесанный; медленно таяла на языке облатка. Сквозь окна проникали солнечные лучи; гремел орган – а когда органист доходил до одной определенной клавиши в нижнем регистре, у тебя внутри все сжималось.

Мысли о церкви – не к добру.

Он снова поднял бутылку. На этот раз пошло легче.

– Эй, не будь свиньей!

Он вернул ей бутылку. Да, картина. Текила на пустой желудок. Дел сделал наклон, потом снова потянулся, зевнул, почесал живот костяшками пальцев.

Бетти тесно прижалась к нему, взъерошила волосы на затылке. Он обхватил ее за талию, впился тяжелым поцелуем в губы, словно хотел высосать их, опустошить, а другой рукой жадно ласкал бедра девушки, притискивая их к себе.

– Вон там подходящее место, – сказала она надтреснутым голосом.

Спотыкаясь, они побрели в темноту. За деревьями, росшими вдоль дороги, виднелось поле. Идти было трудно, так как он прижимал ее к себе. Вскоре Бетти обернулась к нему. Ноги у нее обмякли, она потянула его вниз. Трава сухо зашуршала под ними, затрещала материя ее платья. Бедра молочно белели в свете звезд, рот – черная дыра, в глазах отражается дикое мерцание звезд; она впилась ногтями ему в бока; потом возня, сознание того, что сейчас это произойдет... Вдруг Беннике скосил взгляд и увидел в свете звезд матадора с нацеленным на него ружьем для подводной охоты, различил металлический блеск гарпуна. Дико закричав, он отдернулся от нее, замахал руками, снова закричал... И тут матадор исчез со звездного неба. Беннике опустил голову. Нет никакого гарпуна, только молочно белеют в темноте ее голые ноги...

– Что, черт побери, с тобой такое? – От возмущения у Бетти даже сел голос.

Не удостоив ее ответом. Дел потянулся к текиле, аккуратно поставленной на безопасном расстоянии. Схватил бутылку, поднял, допил остатки.

– Ну и что прикажешь теперь делать? – желчно поинтересовалась она.

– Заткнуться!

Она села и привела в порядок одежду. Допив текилу, он швырнул пустую бутылку в темноту. Она с глухим стуком ударилась о землю, покатилась, но не разбилась. Да, приятель, если тебе являются жмурики, значит, у тебя крыша едет. Без вопросов.

Бетти придвинулась к нему и попыталась с какой-то мрачной злобой возбудить его. Он грубо оттолкнул ее. Она помрачнела.

– Сделка отменяется, солнышко.

– Отцепись от меня!

– Извини, что я живу на свете, – сказала Муни. Встала на ноги и пошла прочь. Покинула его.

Блондинки все еще пели псалмы. Сладко пели, на два голоса. В сухой траве что-то зашуршало; Дел поспешно вскочил. Наверное, здесь водятся скорпионы. Желание ушло, словно его никогда и не было; ему показалось, что он больше никогда в жизни не захочет женщину. При мысли о Бетти и о женщинах вообще его замутило.

Текила горячила кровь. Он напряг мускулистые бедра, согнул плечи. Ему захотелось подраться, избить кого-нибудь до полусмерти. Может, так удастся вернуть уверенность в себе?

Беннике спустился на дорогу; он шел напыжившись, уперев кулаки в бока. Текила гудела и пела у него в ушах. У реки было светлее – на том берегу включили прожектор. Первым на глаза ему попался техасец – он сидел и болтал со светловолосой девчонкой. Мексикашка, дружок техасца, устроился на корточках метрах в двадцати от парочки, в пальцах у него дымилась вечная сигарета. В мозгу у Беннике полыхнуло пламя. Срочно надо что-то предпринять, все равно что, лишь бы снова почувствовать себя человеком.

Он размахнулся и со всей силы врезал мексиканцу ногой по ребрам, отчего тот упал навзничь. Беннике принял боевую стойку, ожидая ответного удара, и злобно буркнул:

– Не сиди у людей на дороге!

Мексиканец встал и отошел в сторону, потирая ушибленный бок. Он что-то тихо сказал техасцу, который вскочил на ноги.

– Зачем ты это сделал? – негромко спросил техасец.

– Он сидел у меня на дороге. В следующий раз получит по морде.

Из тумана выплывали тени. Беннике видел, как фигуры медленно приближаются, окружают его. У него пересохло во рту. Напрасно он прицепился к мексикашке. Надо было сначала вырубить техасца... В темноте что-то тускло сверкнуло – наверное, лезвие ножа.

Он враскачку направился к техасцу:

– Может, ты хочешь встать у меня на пути?

Техасец быстро произнес что-то по-испански. Внезапно общее напряжение ослабло. Все хохотали, видимо потешаясь над ним. Беннике вспыхнул.

– Что за дрянь ты несешь? – спросил он. – Слишком быстро тараторил, я ничего не понял.

– Я сказал им: пусть полюбуются, как плохо тренируют для ринга бойцовских петушков. Миссис Герролд, может, вы немного погуляете?

– Билл, я остаюсь, – ответила она.

Беннике понял, что Дэнтон собирается проучить его. Он быстро нырнул вперед и схватил его за запястья, свободной рукой целясь ему в лицо. Дэнтон рывком высвободился и выбросил руку вперед; от мощного удара по шее Беннике завертелся волчком. Его швырнуло на дверцу грузовика; пришлось подставить ладони, чтобы остановить падение.

Дел быстро обернулся, прикрывая лицо руками, но техасец не преследовал его. Он стоял, ожидая, когда его противник сделает следующий шаг. Беннике почувствовал исходящие от высокого парня презрение и гнев. Он набычился, пошел вперед, метя техасцу в живот. Вдруг откуда-то из темноты возник огромный, тяжелый кулак – словно к канату привязали мешок с камнями. Дел заметил этот кулак на долю секунды позже, чем следовало, – не успел ни блокировать удар, ни поднырнуть. Небо словно взорвалось красными огнями, земля покачнулась и ударила его по затылку, плечам; он злился на себя за то, что так просчитался, но вместе с тем испытал какое-то облегчение. Драка прочистила ему мозги.

Когда он поднялся, техасец снова сидел на пятках и беседовал с девушкой. Заметив, что Беннике очнулся, приказал:

– А теперь извинись перед моим другом, которого ты ударил.

– Иди ты, – негромко отозвался Дел.

– Извинись.

Во мраке Беннике отыскал глазами мексиканца.

– Извини, – проворчал он.

– Esta bien,[5]– сказал Пепе, и Беннике почудилась насмешка в его словах.

Он медленно встал, потирая шею. Кажется, все ждут, что этот парень будет теперь делать, и смотрят на него так, словно он какой-нибудь жук, насекомое в банке. Дел пошел прочь, на темную дорогу.

Девица Муни взяла его под руку и потащила к ближней машине. Она тяжело дышала, словно пробежала длинную дистанцию. Почти как собака в жару.

– Дел, о господи. Дел! – прошептала Бетти, хватая его за руки. – Он... он умер! А я думала, он спит!

Он отпихнул ее от себя.

– Это твои проблемы. Поняла? Меня не впутывай.

– Ты не имеешь права! Не можешь бросить меня! Ты мне поможешь!

– Черта с два!

– Если ты мне не поможешь, я всем расскажу, что за тобой охотится мексиканская полиция. Я попрошу кого-нибудь сообщить в Матаморос. Я всем скажу, что ты угнал эту машину. Скажу, что ты убийца... Если ты мне не поможешь, тебе конец!

– Ладно, ладно!

Он потащил ее наверх, на холм, и там, в черной тьме под деревьями, правой рукой схватил за горло. Под его стальными пальцами шея ее казалась удивительно мягкой и слабой. Она успела исцарапать ему лицо, прежде чем он догадался стиснуть ей руки. Бетти яростно боролась и выворачивалась; они поскользнулись и тяжело шлепнулись наземь. Она металась, придавленная его весом, но постепенно слабела. Внезапно Беннике ослабил хватку, отпустил ее, сел на землю и закрыл голову руками. Некоторое время Бетти откашливалась и хрипела, потом затихла и лежала, тяжело дыша.

Отдышавшись, почти беззвучно спросила:

– Почему ты передумал?

– Сам не знаю.

– Должно быть, ты очень нужен мексиканским копам.

– Точно.

– Убил кого? – прошептала она.

– Нет, но убийство повесят на меня.

– Дел, мы оба в большой заднице. – Это было сказано тихим голосом, в котором не было гнева, только удивление.

– С чего ты взяла, что он умер?

Она схватила его за руку. Он почувствовал, как она дрожит.

– Я подошла к нему. Он издавал какие-то странные звуки. Сначала я ничего не поняла... А потом... он так весь передернулся и по нему что-то побежало. Что-то маленькое. Это была...

Он ощутил странное желание обнять ее за плечи. Утешить, успокоить. Ее наглость и энергия куда-то улетучились. Перед ним сидела просто испуганная девчонка.

– Я тебе помогу, – сказал он, – но не потому, что испугался твоих угроз. Усвой это хорошенько.

– Мне все равно – только помоги.

– Сделаем, как задумали. Только придется утащить его отсюда. Тащить придется мне. Помнится, днем я заметил недалеко отсюда скалы – метрах в трехстах отсюда, где-то в километре от дороги. На этой же стороне, где мы сейчас сидим. Я взвалю его на плечи. Мы потащим его задом наперед, чтобы никто не заметил. Труп бросим за скалами. Все должно получиться. Его машину найдут в Сан-Антонио. Проверят на границе, и окажется, что он вернулся в Штаты. Я его раздену, а если он проваляется там еще сутки, никто уже не узнает, кто он такой – даже какого цвета у него кожа.

Упавший грузовик наконец вытащили на берег. Две машины уже вползли на паром. Беннике замолчал. Надо же, чуть не убил ее! Вот дурак. Она – его последний шанс. Только убийства ему сейчас не хватает; должно быть, мозги совсем размягчились. Все против него. Каждый может выдать. Даже и сейчас кто-то, возможно, следит за ним. Он огляделся, очень медленно поворачивая голову.

Глава 11

Когда Билл Дэнтон разглядел в лодке светлые волосы Линды, казавшиеся золотыми в лучах заката, особенно светлые на фоне мутной реки, он вдруг ощутил такой острый и внезапный прилив радости, что это его даже немного удивило. Почему ему было так жаль, когда он смотрел, как она уплывает на пароме – прочь, навсегда из его жизни?

Он вспомнил, как говорил отец: лучший способ полюбить кого-то – оказать ему услугу. Облагодетельствованный тобой человек, возможно, будет тебя презирать, но ты сам наверняка проникнешься к нему любовью. Интересно, может, именно его донкихотство расположило его к ней? Какая она хорошенькая! Волосы светлее, чем золотые от загара плечи, а какой у нее взгляд! Серьезный, как у маленькой девочки, но все же видно, что она уже взрослая женщина. Платье телесного цвета замечательно облегает фигурку, подчеркивая тугие узкие бедра, натягиваясь на острых молодых грудках. Он инстинктивно чувствовал, что перед ним – редкий цветок. Она не просто красивая женщина, но еще и верная, чувственная, с легким и веселым нравом, одновременно крепкая и воздушная, как эльф. Наверное, ее смех похож на звон колокольчика, и в ней всегда будет оставаться некая тайна, какую-то часть ее невозможно познать до конца, поэтому отношениям с нею не суждено превратиться в обыденную скуку.

Билл следил за лодчонкой, подплывающей к берегу. Будь честен с самим собой! Признай, что она ближе всего соответствует той идеальной картинке, которую услужливо рисовало твое воображение; она очень походит на девушку, которую ты никогда в жизни не встречал, идеал, составленный из кусочков разных девушек, близких знакомых и не очень.

Билл спустился к воде, вытянул плоскодонку за нос на берег и протянул Линде руку. Выйдя из лодки, ступив на серую, потрескавшуюся землю, она спокойно сообщила ему, что ее свекровь умерла. И вдруг губы у нее искривились, лицо исказилось, как у маленькой девочки. Обняв девушку за плечи, он повел ее прочь от вереницы машин, на вершину холма. Она достала из сумочки платочек. Билл поспешил отпрянуть. Она еще всхлипывала временами. Наконец ей удалось справиться с собой. Линда остановилась и высморкалась.

– Как глупо, – сказала она прерывающимся голоском, пытаясь улыбнуться.

– Вовсе не глупо. Представляю, какое это было для вас потрясение.

– Да, верно, только я разревелась не из-за нее. Я ее толком и не знала. Мы поженились всего несколько недель назад; она все время пыталась отговорить его от женитьбы, пока не поняла, что все равно проиграет, и тогда стала просто душечкой. Прилетела в Мехико, чтобы вернуться вместе с нами в Рочестер. Я была потрясена, потому что... Словом, она была очень сильной личностью. На свой лад.

Тропинку перегораживало дерево, давным-давно поваленное наводнением. Ствол совершенно высох и побелел на солнце. Она присела, поставила локти на колени и подперла щеки ладонями.

Билл вспомнил ее молодого мужа. Просто мальчишка. Эта девушка уже взрослая, а ему пока не удалось повзрослеть. Он присел рядом с ней и протянул ей сигареты.

– Спасибо, у меня свои, – ответила она.

– Знаете, вы лучше говорите, рассказывайте что-нибудь. От разговора полегчает. Я хорошо умею слушать.

– Мистер Дэнтон, не хочу рыдать у вас на плече.

– Зовите меня просто Биллом. Я слышал, ваш муж называл вас Линдой. Можно и мне?

– Конечно, Билл. Сегодня ненормальный день. Как будто мир перевернулся. Иногда мне кажется, будто я сплю. Врач дал мне что-то выпить, и теперь все как в тумане. Если я начну рассказывать, то уже не остановлюсь. Я чувствую это. И наговорю лишнего, а потом буду раскаиваться.

– Ведь так называемая сыворотка правды – тоже всего лишь успокоительное. Не помню названия. Похоже на соду... Пентотал натрия?

– Кому известно, в чем она, правда?

– Знаете, я не рассуждал о высоких материях с тех пор, как пару лет проучился в сельскохозяйственном и машиностроительном колледжах. Постараюсь что-нибудь припомнить. Кажется, некоторые утверждают, что истина – величина непостоянная. Она меняется в зависимости от индивида, времени и места. Словом, что вчера было истинным, то завтра будет ложным.

– Может, я найду свое место в жизни, когда изменю представления о том, что такое истина... С вами такое бывало?

– Конечно, Линда. Мне пришлось в корне менять все мои взгляды. В детстве. Моя мачеха – мексиканка. Когда меня отправили в частную школу в Штаты, у меня был жутчайший акцент. Меня дразнили «мексиканцем», и мне приходилось драться. Я без конца дрался. Но однажды задумался: а ради чего, собственно, я так кипячусь? Когда очередной мальчишка обозвал меня мексиканцем, я сказал, что я и есть мексиканец. И мне стало легче, потому что на меня перестали навешивать ярлык. Люди обожают раскладывать все по полочкам и навешивать друг на друга ярлыки. В Вашингтоне, например, куча людей обзывает друг друга коммунистами.

– Билл, у вас, наверное, хорошая, крепкая семья. Вы женаты?

– Нет, я живу с родителями. А почему вы решили, что у меня хорошая семья?

– У вас такой вид... Не знаю. Защищенный. Когда я была маленькая, у нас была хорошая семья. Потом папа умер, и мир раскололся пополам; кажется, с тех самых пор я стремилась выйти замуж и снова обрести счастливую семью, как в детстве. А вот мой муж не счастлив. Мне кажется, я хотела дать ему то, что было у меня, но чего он был лишен.

– Мы хорошо ладим. У нас большая каменная гасиенда недалеко от Манте. В доме всегда кто-то поет. Бывает, мы скандалим, но стоит кому-то постороннему обидеть одного из наших, и все Дэнтоны объединяются, сплачиваются.

– Так и должно быть.

Он нахмурился:

– Может, в моей жизни все идет слишком уж гладко. Сегодня я много размышлял. Бывало, я раздражался, сердился на своих стариков, но мне ни разу и в голову не пришло отделиться и жить самостоятельно.

Она опустила глаза. Земля под ногами спеклась в плотную серую корку. Он посмотрел на Линду и увидел, что в уголках глаз у нее снова скапливаются слезы.

– Ну, ну, не надо! – ласково произнес он.

– Ничего... не могу с собой поделать. Мы одни. Я вас больше никогда не увижу. Если я сейчас выпущу пар, то, может быть... перестану реветь каждую минуту.

– Я ведь вам уже говорил. Я умею слушать.

– Но это настолько личное дело, черт побери. – Она вытащила еще один платок и промокнула глаза. – Как можно знать заранее? Я влюбилась в своего мужа. Мне казалось, я буду любить его до гроба, трудно любить сильнее. Сладкие грезы! Скрипки и розы. А сегодня я поняла, что на самом деле он... мелкий и ничтожный. Я пытаюсь уговорить себя снова полюбить его, но пока что-то не получается.

– Наверное, он сильно расстроился. Он ведь сущий ребенок.

Она вскинула на него взгляд, полный удивления и ярости:

– Детей я люблю. Я хочу родить много детей и вырастить их. Своих детей. Но в мои планы не входило перевоспитывать чужих детей.

– Может быть, то, что произошло сегодня, заставит его повзрослеть?

– Сомневаюсь. Билл, но что мне остается делать? Что предпринять? Продолжать жить с ним как ни в чем не бывало, потратить на него еще лет пять... после того, как он украл у меня всю радость жизни? Или бросить его прямо сейчас? Узы брака для меня священны. Я хотела, чтобы мой брак был на всю жизнь. Если относиться к браку как... к машине, которую можно продать, когда она вам надоела, тогда само понятие теряет всякий смысл. Мне трудно обвинять Джона Картера Герролда в том, что он сделал. Вина лежит на его матери. Хотите, я расскажу вам, как отличить скучного человека от интересного? Меня научил папа.

– Конечно.

Она развела руки в стороны, словно рыбак, который хвастается пойманной рыбой. Подняла вверх оба указательных пальца. Помахала пальцем на левой руке.

– Вот видите, это – то, что вы думаете о себе. – Она покачала указательным пальцем на правой руке. – А это – то, чем вы на самом деле являетесь. Если две эти дефиниции далеко друг от друга, как сейчас, то перед вами скучный тип, который не способен взглянуть на себя со стороны. Чем ближе руки друг к другу, тем вы более интересный человек для окружающих. Если вы на самом деле такой, каким кажетесь себе, значит, скорее всего, вы – замечательное существо. Папа любил повторять, что у большинства из нас расхождение незначительное, но если расхождений вовсе нет, значит, вы, скорее всего, вовсе лишены гордыни.

– Наверное, ваш папа был чертовски умным парнем.

– Да. И я все время думаю о том, что могла бы применить его способ, чтобы объяснить произошедшее. Вон там – мое представление о Джоне. А здесь – то, какой он на самом деле. Я здорово обманулась, но сегодня у меня открылись на него глаза. Я поняла, какой он на самом деле. И этот новый человек мне совсем не нравится. С таким я жить не хочу. Интересно, может, я... как это называется... перфекционистка?

– Мне трудно судить, ведь я человек посторонний.

– Я знаю, почему он на мне женился. Наверное, угадал во мне такую же сильную личность, как его мать. Я чувствую в себе силу. А ему... нужен рядом кто-то сильный. Он так устроен: ему необходимо от кого-то зависеть, на кого-то опираться. Самого себя он считает умнее и сообразительнее прочих; он всегда уверял, что отличается повышенной чувствительностью и ранимостью.

– Чем он зарабатывает на жизнь?

– Он вроде пенсионера. Работу ему обещал дядюшка. Хорошую работу. Ему даже беспокоиться не придется. А я... что ж, могу устраивать нашу жизнь так, как мы задумали. Вернуться в Рочестер, купить или построить хорошенький домик в приличном квартале, вступить в Загородный клуб и Дамский клуб; буду приглашать к себе дам поиграть в триктрак... Про меня будут говорить: «Миссис Джон Картер Герролд Вторая – очаровательная маленькая хлопотунья». Только после того, что сегодня случилось, мне кажется, что через полгода такая жизнь мне осточертеет. Было бы чудесно, если бы я сумела... снова полюбить его.

– Но вы считаете, что это невозможно, верно?

Она закурила вторую сигарету. Солнце совсем зашло. На фоне малиново-пурпурного закатного неба огонек зажигалки вспыхнул поразительно ярко.

– Билл, я всегда считала, что умею распознавать людей. Но... должна признаться, еще никогда ни в ком так не ошибалась, как в собственном муже. Вот, например, сейчас я бы не вынесла, если бы он... прикасался ко мне. При мысли о нем у меня все внутри сжимается и мурашки по коже бегут... Что-то я слишком разоткровенничалась.

– Ведь вы сами говорили: мы с вами больше никогда не увидимся.

Она метнула на него быстрый взгляд:

– Да. Не увидимся.

Слова эти, произнесенные тихим, безжизненным голосом, словно открыли в самой сердцевине его души какую-то потайную дверцу. Какой пресной и скучной станет жизнь, в которой не будет ее! Они больше никогда не увидятся... Погоди, Билл, ты слишком спешишь. Влюбиться за один день невозможно. Или разлюбить. Такое бывает только в кино.

Внезапно в его сознании вспыхнул яркий свет. Он знает, как сказать ей о своем чувстве так, чтобы не задеть, не обидеть и не оскорбить ее!

– Послушайте, – выпалил он, – вы просто не знаете, можно ли на самом деле разлюбить мужа вот так, в один присест? – И он щелкнул пальцами.

– Да... по-моему, все дело в этом.

– Что ж, давайте пойдем по пути предположений. Как по-вашему, возможно ли такое? Сегодня я встретил вас впервые в жизни; мы перекинулись парой слов, а потом я увидел, как вы возвращаетесь в лодочке, и у меня внутри стало так же тепло и радостно, как в Рождественский сочельник в детстве. Представьте, мне хочется сидеть и беседовать с вами всю жизнь; мне не хочется никуда ехать. Вы сидите рядом, и ваши светлые волосы озаряют темноту, а у меня сжимается сердце... Хотите знать, что я сейчас чувствую? Мне безумно жаль, что вы травите себе душу из-за ничтожного сопляка. Мне жаль, что я для вас чужой.

Она вскочила на ноги и повернулась к нему лицом; руки ее судорожно сжимали сумочку.

– Нет, Билл. То, что вы говорите, невозможно.

Он тоже встал, отступил на шаг и посмотрел ей прямо в глаза.

– Может быть, это самая правдивая вещь, какую вам приходилось слышать в жизни, – возразил он.

– Пожалуйста, прекратим этот разговор. Я не хочу.

– Я и не знал, что скажу вам это. Но когда вы повторили, что мы больше никогда не увидимся, я понял, что должен торопиться. Вам кажется, вы совсем запутались. А как же я?

– Билл, мы не...

Он положил руки ей на плечи и медленно склонился к ее губам. Она потянулась ему навстречу; звезды светили неярко, но, целуя ее, он заметил, как она закрыла глаза. Внезапно поцелуй оборвался: Линда отскочила от него. Повернувшись к нему спиной, расхохоталась. Смех вышел невеселый.

– Должно быть, я установила своеобразный рекорд. Сегодня я уже один раз снимала с себя это платье. Не хочу, чтобы вы подумали, будто я всегда готова снова скинуть его. Оно легко мнется.

Он смотрел ей в спину.

– Детка, ты пытаешься оскорбить меня, но только растравляешь себя.

– У меня еще вопрос. Ты, наверное, считаешь меня обыкновенной дешевкой?

– Не говори так. Тебе не идет.

– Откуда тебе знать, может, я и правда обыкновенная дешевка?

– Оттуда, что я тебя знаю, Линда. Я хорошо тебя знаю, так, будто знаком с тобой целую вечность. А теперь... в состоянии ли ты повторить, что мы с тобой больше никогда не увидимся?

– Никогда. Обещаю тебе.

Он набрал в грудь побольше воздуха.

– Может, нам стоит вернуться к остальным?

Линда повернулась к нему лицом. Она улыбалась.

– Спасибо тебе, Билл.

Они медленно побрели назад. На дальнем берегу вспыхнули прожекторы.

– Мне надо забрать ключи у той девушки, Муни, – вспомнила Линда.

– Не спеши. Ее все равно нет. Она куда-то ушла.

Открыв дверцу пикапа, Билл вытащил одеяло и постелил для нее на подножке. Сам сел рядом на корточках. Интересно, как это все вышло? Ведь он не собирался откровенничать. Но, начав говорить, уже как будто не мог остановиться. Нечестно морочить ей голову. Пусть сначала разберется со своим так называемым муженьком. Помнится, Пепе сказал, что этот мальчишка – ее муж – ударил ее по лицу прямо в лавке. Разумеется, болезнь матери выбила его из колеи, но все равно его поступку нет оправдания. Губы у нее до сих пор вспухшие. Наверное, она пыталась избыть свое унижение, когда несла эту чушь про платье. Пыталась таким образом отпугнуть его.

Он вспомнил, как Линда и ее муж брели поберегу реки, – это было всего несколько часов назад. Прихватили с собой одеяло. Оба на вид были счастливы и довольны. Да, наверное, молодожены ведут себя именно так. Кровь прилила к его лицу, когда он представил себе их на том одеяле. Ее сопляку мужу и невдомек, какое сокровище ему досталось. Билл сжал кулаки. Проклятье! Он почувствовал смертельную ревность к ее мужу – такую сильную, что ему захотелось кого-нибудь избить.

– Мне следовало бы держать язык за зубами, – произнес Билл.

– Не важно. Через неделю ты и не вспомнишь обо мне.

– Я никогда тебя не забуду.

– Полно тебе!

– Линда, я просто хотел, чтобы ты знала.

– Может, я просто распутница в глубине души. Так что – проехали, забудь.

– Тебе нужно время, чтобы все обдумать. Спешить некуда. Знаешь что? В Матаморосе есть неплохая гостиница. Ты можешь остановиться там, пока мы с Пепе быстренько съездим в Хьюстон. Ведь срок твоей туристской карточки еще не истекает?

– Нет, но...

– А потом... если ты не против, мы могли бы отвезти тебя в Манте. Туда езды от Матамороса – день без спешки; ход у пикапа неплохой, не трясет. Мои предки будут тебе рады, а места у нас много.

– Нет, я...

– Погоди, дай договорить. Обещаю, что пальцем к тебе не притронусь. Не сорвусь, как там, на бревне. Если ты надумаешь вернуться к нему, пожалуйста, я не стану тебя удерживать.

– Билл, это очень мило с твоей стороны, но мне необходимо оставаться с Джоном, по крайней мере до тех пор, пока... все не уладится. Бросить его сейчас было бы непорядочно.

– Наверное, ты права. Но ведь потом ты сможешь вернуться?

– Я не хочу ничего загадывать.

Пепе все сидел на пятках; из вежливости он отодвинулся на Приличное расстояние, чтобы не подслушивать, о чем они говорят. Билл увидел, что к ним приближается парень по фамилии Бенсон. По его пружинистой, самоуверенной походке можно было догадаться, что Бенсон пьян. Но Билл совершенно не ожидал, что тот ударит Пепе; от боли мексиканец чуть не задохнулся. Что такое творится с этим типом? Почему он ополчился на целый свет? Билл видел, как остальные мексиканцы медленно окружали Бенсона, и понял, что, если он не вмешается, длинный, томительный день завершится смертоубийством. Сегодня здесь уже пролилась кровь – наверное, жара так действует. Что за дурак этот Бенсон!

Он отпустил шутку о бойцовых петушках; вокруг послышался смех, потому что коротышка Бенсон с взъерошенным ежиком черных волос действительно очень напоминал самоуверенную птичку.

И в колледже, и позже, когда он служил на флоте, Биллу неоднократно приходилось драться. Он знал, что ему можно не волноваться: более высокий противник легко справляется с тем, кто ниже ростом. Но от беспричинной жестокости Бенсона, от написанного у того на лице презрения к людям с другим цветом кожи его замутило. К его удивлению, Линда предпочла остаться.

Нападение чуть было не застигло его врасплох. Он дал Бенсону возможность отступить и подготовиться к контратаке. Билл вовремя успел увернуться от мощного хука справа, а сам ударил левой снизу вверх. Бенсона надо привести в чувство. Биллу совсем не хотелось ломать коротышке руку, поэтому он как следует врезал по толстой шее. Бенсон обмяк и упал, словно тряпичная кукла, брошенная небрежным малышом. Приложив к губам кулак – ныли костяшки пальцев, – Билл Дэнтон наблюдал за Бенсоном. Убедившись, что противник повержен окончательно, отошел и снова сел рядом с Линдой.

– Почему ты не захотела уйти? – спросил он.

– Если бы он вдруг повалил тебя, я сняла бы туфлю и ударила его по башке шпилькой. В жизни не видела ничего гаже... Зачем он ударил Пепе?

– Кто такой Пепе? Просто грязный мексикашка, – негромко пояснил Билл.

Она вызывающе склонила голову набок:

– Не пытайтесь проверять меня, сэр. К вашему сведению, я на одну восьмую – индианка-чероки, то есть принадлежу к гонимому национальному меньшинству.

– Знаешь, Линда, я первый раз услышал твой смех. Теперь я знаю, как ты смеешься.

– Билл, не начинай снова.

– Давай немножко прогуляемся. Мне хочется еще поговорить с тобой. Обещаю, я тебя ни словом не обижу.

– Кажется, паром вот-вот поплывет в обратный рейс.

– Пепе загонит пикап на паром. Ты встречаешься с мужем в Сан-Фернандо?

– Нет, он... занимается телом. Может, как раз этим рейсом вернется сюда вместе с ней.

– Но не собираешься же ты сама вести ваш «бьюик» в Матаморос?

– Я уже большая девочка.

Он повернулся к Пепе и что-то сказал по-испански. Пепе лукаво ухмыльнулся и покачал головой.

– Что ты ему сказал?

– Сказал, у какой лавки в Матаморосе мы встретимся, – я сообщил ему, что отвезу тебя туда.

– Билл, поверь, я вполне в состоянии сама...

– В Штатах хватает мест, где не подобает появляться хорошенькой девушке, у которой сломалась машина и поэтому она вынуждена ловить попутку.

– Говорю тебе, я справлюсь сама!

– Даже сможешь въехать на паром по этим сходням? Доски довольно узкие.

– Н-ну... разве что...

– Значит, договорились. Пошли. Посмотрим, кто там поет. Звучит приятно.

Близнецы-блондинки сидели в последней машине. Закончив песню, одна из них сказала:

– Ну, давайте подпевайте. Вот еще кое-что из старенького: «Залив, залитый лунным светом».

Они облокотились на машину. Линда запела чистым, звонким альтом. На лицо ее упал луч фонаря из лавки. Билл тоже запел вместе с тремя девушками. В темноте он отыскал руку Линды. Не прекращая петь, она попыталась высвободиться, но он крепко держал ее. А потом увидел, что она улыбается и слегка пожимает плечами. Линда слегка сжала его руку. Билл вторил хрипловатым баритоном, стараясь петь как можно тише, чтобы скрыть хрипотцу. В ночи было заключено какое-то волшебство – ив старой песенке, и в их голосах. К ним присоединились некоторые другие туристы – правда, близко никто не подходил, все пели на расстоянии. Чудо, что она так близко. Когда песня была почти допета, Линда бессознательно прильнула к нему, прижавшись плечом. Пение оборвалось, и все вдруг рассмеялись непонятно чему, но Линда тут же осеклась. Билл решил, что она вспомнила об умершей свекрови и корит себя за бесчувствие.

В первой машине в очереди зажглись фары; до их ушей донесся шум заводимых моторов. Паром подошел почти к самому берегу: вода поднялась, так что больше не нужно было углублять лопатами дно. Но чтобы машины смогли въехать на паром, все еще необходимы были дощатые сходни. С парома на берег сбросили две толстые доски; их удалось закрепить не сразу. Все кричали, подавали советы; наконец сходни были закреплены, ко всеобщему удовлетворению.

С парома съехали две машины и стали взбираться вверх по дороге. Клаксоны дудели: все приветствовали переправившихся с того берега. На паром медленно заползла крошка «эм-джи», за ней двинулся пикап. Сходни и блоки втащили на борт, и паром медленно пошел через реку.

– Теперь-то им бы двигаться быстрее, – заметил Билл.

– Отпустите мою руку, сэр. Позвольте напомнить: перед вами серьезная замужняя дама.

– Ах, извините.

– Премного вам благодарна.

Они спустились к воде. Вереница машин пришла в движение. Все спешили передвинуться на два места вперед. Билл увидел, что у Бенсона что-то с машиной. Кажется, не заводится.

Он остановился и спросил:

– Помочь?

Бенсон отвечал на удивление дружелюбно:

– Да нет. Мне бы, дураку, заменить бензопомпу еще до поездки. Помогите выкатить ее с дороги, я ее запру. Оставлю здесь, а завтра вернусь – по-вашему, macana – с новой помпой. Если, конечно, удастся ее найти.

Машина без труда съехала под откос. Бенсон подогнал ее к самому берегу и поднял стекла.

– Извини, приятель. Я к тебе цеплялся, потому что был немного не в себе.

– Впредь будь осторожен. Не то скоро будешь выглядеть как подушка для иголок.

– Ага. Признаюсь, был дураком.

– Тебя подвезти?

– Нет, я уже договорился. Это вы, миссис Герролд? Я вас не узнал в темноте. Как там ваша свекровь?

– Она умерла, мистер Бенсон, сразу после того, как мы доставили ее к врачу.

– Та девушка, Муни, так и подумала, только не хотела вас расстраивать. Мне очень жаль. Вот ключи от «бьюика». Я как раз собирался вернуть их вам. Могу перегнать вашу машину, если хотите. Но вы, наверное, возьмете назад ключи?

– Да, будьте так добры.

Он вышел из машины, передал ей ключи, отвернулся и запер дверцу своего «хамбера».

Билл и Линда подошли к «бьюику». Билл передвинул машину на две позиции вперед.

– Что это с мистером Бенсоном? – спросила Линда. – Начитался Дейла Карнеги?

– Подозрительно как-то.

– Что ты имеешь в виду?

– Знаю я парней вроде него. Они становятся сладкими как мед, только когда затеют какую-нибудь похабщину.

– Тогда берегись его, милый. Господи, что я говорю? Ну да, милый.

– Ты даже не представляешь, как это здорово звучит.

– Билл, интересно, с кем он едет?

– Держу пари, с девчонкой Муни. И с ее престарелым дружком. Я заметил: у него вроде как от сердца отлегло, когда ты взяла ключи. Как-то уж слишком он юлил. А еще – я в жизни не видел, чтобы кто-то так быстро протрезвел. Хочешь еще что-нибудь спеть?

– Давай! – Она вздохнула. – Вообще-то мне бы не следовало...

– Не думаю, что это имеет какое-то значение.

– Только больше не держи меня за руку, ладно?

– Если ты настаиваешь.

И они побрели на звуки музыки. Ночь снова окутала их своим волшебством. «Я, Уильям, беру тебя, Линда, в законные жены...» Каково это – становиться вторым мужем? Вторым по очереди. А вдруг после первого неудачного брака во второй раз, наоборот, повезет? Билл знал одно: все равно Господь назначил им встретиться. Он опоздал всего на несколько недель. Милая! Пусть думает и собирается с мыслями сколько хочет, но рано или поздно она все поймет, и прозрение поразит ее так же сильно, как поразило его.

Глава 12

Бетти Муни стояла в мелкой канаве у самой воды – испуганная рослая девушка в мятом, пропотевшем желтом платье. Она дрожала с головы до ног. Какой ужас! У нее за спиной – труп! Всего в трех метрах... там, под деревом. Господи, как же она влипла!

Дел Бенсон ушел отогнать в сторону свою машину, чтобы она не мешала остальным, и оставил ее наедине с... этим.

Бетти сразу положила глаз на этого коротышку: сразу видно, он тертый калач и понимает, что к чему. Ему случалось попадать в переделки. Ее возбуждали его крепкие, широкие плечи, грубоватое, задиристое лицо и ежик черных волос, которые так и тянуло взъерошить. Ей показалось, что она нашла хороший способ развязаться с этим тупицей Дарби Гароном. А теперь Дарби Гарон умер. Перестал быть человеком. Там, на берегу, сидит просто злобный истукан.

Бывают же люди, которые относятся к жмурикам равнодушно – что они есть, что их нет. Например, гробовщики. Бетти Муни терпеть не могла мертвецов. Ей вспомнилось детство, и она вздрогнула.

"В то лето мне было пятнадцать. Только что исполнилось. Но на вид мне давали все восемнадцать. Я дружила с соседской девчонкой, Салли Грэхем. В ту весну мы с ней только и говорили о том, каково это – переспать с парнем и что мы при этом почувствуем; старшая сестра Салли научила ее, как избежать неприятностей; мы без конца болтали на такие темы, и наконец нам захотелось попробовать сделать это со всеми знакомыми мальчишками. Мы обсуждали достоинства каждого и что он скажет после и без конца хихикали. Наверное, в ту весну мы с ней смотрелись полными дурочками, но во время таких разговоров внутри все разгоралось; только от одних мыслей об этом прошибал пот.

Мы частенько захаживали на ферму старика Мэрфи у ручья; дом у них сгорел, и они переехали; наверху лежала копна сухого сена. Однажды мы с Салли Грэхем разделись и снова заговорили об этом и начали дурачиться друг с другом, а потом вдруг застеснялись; у нас мурашки побежали по коже. Было так странно! Наверное, поэтому на следующий день, когда Габби Гарфилд позвал меня купаться, я наврала, что в ручье около фермы старика Мэрфи есть хорошая пещера! Гарби заявил, что рыбачил по всему ручью, исходил его вдоль и поперек и уж он-то непременно знал бы о пещере; наверняка там ничего нет или воды только по колено.

Но я заверяла его, что там точно есть пещера, – я, дескать, в нее заплывала. Она такая глубокая, что можно нырять. В его старой разбитой машине не было одного крыла, а вместо сидений, как сейчас помню, ящики. Машина у него была настоящая развалюха – открытая, без бортов и крыши; он называл ее «порнухой». В маленьком боковом кармашке сумки, куда я положила купальник и полотенце, лежали два пакетика, которые Салли утащила у старшей сестры; всю дорогу я дергалась, потому что мне было страшно. Мы переоделись в кустах, но охота дурачиться у меня уже прошла, а потом пришлось притворяться, будто я не помню, где пещера, а он даже рассердился. Все равно мы искупались – в том месте воды действительно было по колено, так что мы доставали руками до дна, а иногда и ударялись коленями. Ну и пекло же было в тот день!

Потом я предложила искупаться голышом – мне захотелось подразнить его, испытать. Я притворилась, будто ничего не понимаю, и сказала: давай разденемся, ведь день такой жаркий, а он так посмотрел на меня, словно готов был запрыгнуть в свою машину и укатить куда подальше. Так что я поняла, что все нужно сделать по-другому. Ему тоже только что исполнилось пятнадцать, я запомнила, потому что наши дни рождения были близко.

Мы немного проплыли вверх по течению, вроде как обследовали местность, а потом он перестал злиться на меня из-за пещеры, потому что был хорошим ныряльщиком. Вдруг из-за холмов, словно товарный поезд, налетела гроза; прежде чем мы успели переодеться, наша одежда промокла насквозь; в общем, все было как будто нарочно подстроено. Гроза закончилась так же неожиданно, как и началась, и я предложила пойти в амбар Мэрфи – самим обсушиться и высушить одежду. Мы побежали к амбару, зубы у нас стучали от холода, а он все причитал, что у него, дескать, мотор отсыреет. Мы поднялись на сеновал, развесили одежду на гвоздики, и он начал меня целовать. Тут до него дошло, что к чему; мы разделись и сделали это. У него это тоже был первый раз, но он знал, как пользоваться теми штучками. Мне нисколько не было больно, но и особенно здорово тоже не было, в первый раз не было так сладко, как я себе это представляла. Мы поговорили о том, что сделали, а потом стали говорить о плавании и нырянии, потом – о его машине, а потом он снова завелся и захотел повторить, но я отказалась, а он сказал: какая разница, если мы уже сделали это один раз? Я не смогла придумать ничего вразумительного, и он снова лег на меня, а я все время думала, как все это глупо и вдруг кто-то за нами подсматривает. От жары мы двигались как вареные или под кайфом. А затем все изменилось, стало не так, как в первый раз, словно дурацкий амбар опрокинулся, перевернулся и я улетела прямиком на небо. Словно раскололась на тысячу мелких кусочков и собирала себя ложкой по частям. Когда я вернулась с небес на землю, он стал хныкать, что я, мол, его оцарапала и оставила засос на плече – наверное, прикончить его захотела. Мне не терпелось вернуться домой и поделиться впечатлениями с Салли Грэхем. Оказывается, мы совершенно неправильно все себе представляли, – то, что испытываешь при этом, так клево, что не описать словами.

Наша одежда уже почти высохла; мы спустились на первый этаж, но не сразу пошли на улицу, а еще заглянули в амбар. Габби захотелось посмотреть из окна на машину, поэтому мы протиснулись в дверцу, прошли бывшую конюшню... Там она и висела – Салли Грэхем, в том синем платье, которое так мне нравилось. Она медленно качалась на ветру; туфля свалилась у нее с ноги и валялась возле опрокинутой колоды. Голова была повернута набок; на виске – странный черно-синий кровоподтек; распухший язык свесился изо рта, как нога в тесном ботинке.

Кажется, я уронила сумку с купальником и выбежала, истерически визжа. Не помню, сколько я пробежала, наконец упала и расшибла коленку. Тут меня нагнал Габби Гарфилд, я вскочила к нему в машину, мы поехали в город и рассказали о том, что увидели, Майрону Хаттли, начальнику полиции. Меня трясло: надо же, она висела там все время, пока мы наверху занимались этим. Больше нам уж с ней не похихикать; да и все равно, то, что висело там, в амбаре, уже не было Салли – совсем как тот, там, наверху, уже не Гарон.

Наконец я вытянула из ее старшей сестры, что эта дурочка залетела от работника с фермы Грэнтонов: она пошла в город к доктору, а тот сказал ей, что она беременна. Работника собирались линчевать, но он успел вовремя смыться.

Может, если бы не тот случай, я бы через годик-другой вышла замуж, обзавелась детьми, как мои сестры. Но когда я увидела, как она там висит, меня точно громом поразило. Я поняла, что жизнь слишком коротка, чтобы связать ее с каким-нибудь придурком, которому ты нужна для постели и готовки. Где-то через пару недель мы с Габби снова начали встречаться, но на ферму Мэрфи больше не ходили. Он нашел неподалеку пустующий сарай: один фермер строил дом, но у него вышли деньги. Габби сбил замок и сделал так, что снаружи сарай казался запертым. Обычно мы встречались там, когда стемнеет, и постепенно обжились. Даже собирались с наступлением холодов разводить там огонь, чтобы греться. Наверное, мы перестарались, потому что Габби все рассказывал, как мать пичкает его едой и причитает, до чего же он исхудал и какой стал нервный. Наконец его отправили к врачу; должно быть, доктору каким-то образом удалось запугать Габби, потому что Габби рассказал ему, чем мы занимаемся, а док сказал обо всем моей матери. Ну и задала же она мне жару! Мать следила за мной, старалась удержать на привязи, но мне удалось улизнуть. Только нас снова застукали, Габби отправили к тетке в город, и для меня настали тяжелые времена. Мать со мной не разговаривала, но меня никто и пальцем не трогал.

Мне стало скучно в нашем захолустье; на следующий год я сбежала из дома и нанялась официанткой в одну забегаловку в Эль-Пасо; хозяину я наврала, что мне двадцать лет.

С тех пор я много чего поняла. Отбою не было от ухажеров, но все они считали, что раз подарили мне дешевые духи от Дж.С. Пенни, то я перед ними в неоплатном долгу. Потом я подумала: да какая разница? Все равно все эти молодчики считают тебя шлюхой. А затем объявился этот Дарби Гарон; на меня никто еще так не западал. С ним было клево; я накупила себе тряпья на тысячу двести баксов... оно свалено у него в «кадиллаке». Странный парень был этот Дарби. Половину времени мне приходилось притворяться, будто я понимаю, о чем он говорит. Настоящий был трудяга, и вдруг такой облом. Наверняка дело выплывет наружу... Даже если меня не привлекут, все равно наедут копы, а они всегда проверяют, нет ли за тобой грешков в прошлом. Значит, меня ждут тяжелые времена. Вдобавок Дарби такая важная шишка... Меня точно упекут на год ни за что, просто так. Годик в камере, работа в прачечной – и я навсегда стану звездой эстрады.

Бенсон должен мне помочь. Должен вытащить меня. У него дела еще круче. От этого он слегка чокнулся. Подскочил, словно я его обожгла. А мне очень хотелось. Больше, чем когда бы то ни было. Он такой симпатичный, крепкий, хоть ростом и не вышел. И умный. Понимает, что я могу его прижучить. Вот чуть меня не прикончил. Шея до сих пор болит.

Почему же он до сих пор не возвращается? До чего муторно стоять и знать, что у тебя за спиной жмурик. Если он сейчас же не придет, я начну подвывать со страху. Он просто обязан меня вытащить. Мы попытаем счастья на мосту. Я не поведу через границу этот «кадиллак». Ни за какие коврижки. Пойду пешком, и черт с ним, с барахлом на двенадцать сотен баксов!"

Когда Бенсон неслышно подкрался к ней, Бетти резко подскочила на месте:

– Предупреждать надо, слышишь, ты?

– Заткнись. Я отдал ключи девчонке. Теперь паром наладился. Я перегнал «кадиллак» вперед. Нам надо все успеть между рейсами.

– Дел, я боюсь. До чертиков боюсь!

– Оставайся на месте. Я сейчас его немного подтащу, а если кто-нибудь подойдет, громко покашляй. Когда все будет готово, я тебе свистну. Хорошо, что они еще поют. Никто ничего не услышит.

Он осторожно взобрался на откос, стараясь не оступиться. Она обняла себя руками и съежилась. "Господи, я и думать не думала, что такое случится. Может, я и шлюха, но ведь в жизни никого не обижала. Они все сами липли ко мне, и всем нравилось, а этому – так даже больше других. Он не возражал, когда я шлялась по магазинам и покупала себе тряпки. Ему было все равно. Он вообще не вспоминал о деньгах и ни о чем не думал. Кроме этого, как будто немного тронулся, потом наконец все же вспомнил о денежках, а во сне все стонал: «Мойра, Мойра!» Должно быть, жену звал. Такие, как он, – хуже всех: наверное, он в жизни никого не обманул, поэтому у него внутри все горело и жгло. Такие вот субчики работают в банке, а потом – бах! – берут всю кассу, и поминай как звали. Я не хотела никому зла, даже его Мойре, которую знать не знаю. Господи, только бы выбраться из этой передряги! Только бы выйти сухой из воды! Может, тогда все переменится? До сих пор я жила плохо, а на самом-то деле все, что мне нужно для счастья, – выйти замуж и нарожать детишек; должно быть, так и есть; к тому же я ни разу ничем не заразилась и могу иметь детей.

Только мужу, наверное, придется несладко, потому что я уже привыкла часто менять парней – легко могу скатиться на старую дорожку.

Салли умерла, Дарби умер; а еще та страшная автокатастрофа... Я ехала из Далласа с одним здоровенным поляком. Не помню, как его звали, но на руке у него была вытатуирована женщина, вокруг которой обвилась змея; когда он напрягал мышцы, змея шевелилась; ужасно было смешно. Нас обогнала та машина, в ней было полно детей; они шли, наверное, на скорости сто шестьдесят, и я видела все ясно, как в замедленной съемке: на повороте машину тряхануло, правые колеса поднялись в воздух, и какое-то время они ехали как в кино, а потом машина подпрыгнула, ударилась об ограждение и взлетела в воздух. Поляк дал по тормозам, но мы проехали мимо, и я видела, как в воздухе барахталась девочка, дергая руками и ногами, как в мультике, когда нарисованные зверюшки думают, что летят, а сами шлепаются о камни.

Я все орала на поляка, чтобы тот не останавливался, ехал дальше, я не хочу это видеть! Но он подал назад, вылез из машины... Я не собиралась смотреть, но пришлось. Странно: когда не хочешь смотреть, голова так и поворачивается в ту сторону. Я подошла к той машине. Ее словно кулаком смяли. В салоне их было пятеро; трое умерли на месте; поляк все ругался и пытался остановить кровотечение у той девчушки, но у нее, можно сказать, напрочь оторвало руку, там и перевязывать было нечего; и она тоже умерла. А вот мальчишке ничего не было – только одежду порвал. Он все слонялся возле машины. Ходил кругами и смотрел вдаль, словно кого-то ждал, как будто встречал кого-то в аэропорту. Все проезжающие грузовики останавливались; одного дальнобойщика вырвало, и тут меня тоже вырвало. Когда прибыли рейнджеры, мы сказали, что подъехали уже потом, после того, как машина разбилась, потому что, если бы выяснилось, что мы – очевидцы, нас затаскали бы по судам. Свидетельские показания и все такое. Когда мальчишку забирала «скорая», санитарам пришлось сесть на него верхом и связать его. Трое здоровенных мужиков еле справились, а мальчишка был совсем маленький.

Странно: после того случая поляк мне совсем разонравился, а ему надоело спрашивать, в чем дело, так что в Даллас я с ним не вернулась.

Когда смотришь на мертвяков, невольно думаешь о том, что тоже умрешь, и о том, как ты будешь выглядеть, и что скажут о тебе люди. Я не хочу умирать. Хочу жить до тех пор, пока не изобретут какое-нибудь средство для бессмертия".

Бетти услышала негромкий свист. Послушно обернулась и взобралась на откос. Бенсона не было видно. Он снова свистнул; она пошла на свист. Он отволок труп в рощу – метров на двадцать от того дерева. Казалось, на дороге, за деревьями, звезды светят ярче. Дарби Гарон лежал на боку, с коленями, подтянутыми к животу.

– Я утащу его, если взвалю себе на плечи. Помоги мне.

– Ты что! Я до него и пальцем не дотронусь!

– Придется, иначе я не стану тебе помогать. Я скажу тебе, что делать. – Он усадил труп на землю, сел на корточки, поднырнул мертвецу под плечо и просипел: – Придержи его, чтобы не соскальзывал.

Бетти неуверенно вытянула руки вперед. Почувствовав холод, в ужасе отдернулась; труп соскользнул и упал на землю. Бенсон грубо обругал ее.

Они предприняли еще одну попытку. На сей раз ей удалось не дергаться, и Бенсон благополучно встал на ноги. Одной рукой он придерживал мертвеца за ноги, другой – за руки.

– Медленно иди впереди меня, – с усилием выговорил Бенсон, – и дай мне знать, если на пути что-нибудь попадется.

До нее доносилось пение. «Дьявол и глубокое синее море». Бенсон споткнулся и выругался.

– Держи правее, – приказал он. – Иди на те камни, вон туда.

Очень слабый отсвет на западе небосклона очертил впереди каменную гряду. Бетти вытерла вспотевшие ладони о юбку. Подумать только, этими руками она прикасалась к мертвяку!

Бенсон шагал молча. Только один раз подал голос:

– Держи правее, мы должны обойти скалу!

– Дел, там большой камень.

Они обогнули скалы. Ее глаза привыкли к темноте, и она заметила за скалами уединенную песчаную бухту.

– Это место подойдет? – спросила, оглядываясь.

Он с трудом вытянул шею и огляделся. Потом обернулся назад, осторожно попятился и распрямился, отпуская свою ношу. Труп тяжело шлепнулся на песок: тело упало навзничь. Бенсон растер кулаками онемевшую поясницу. Опустился на колени, снял с мертвеца ботинки, носки, стянул шорты, содрал рубашку. Переложил к себе содержимое карманов Гарона. Бетти услышала, как звякнули ключи от машины. Она не хотела смотреть, но против воли все время поворачивалась к трупу. Тело белело в звездном свете, лишь живот казался темным пятном.

Бенсон скатал одежду мертвеца, отложил в сторону. Потом склонился над трупом. Бетти вздрогнула, увидев вспыхнувший огонек зажигалки. Черное пятно на животе стало красно-коричневым.

– Да у него пуля в брюхе! – с удивлением сказал Бенсон, выключая зажигалку.

Бетти заморгала, снова привыкая к темноте. Ее окружала непроницаемая тьма.

– Детка, признайся, это ведь не ты пристрелила своего папика, а?

– Нет! – закричала она. – Нет!

– Погоди! Точно, входное отверстие соответствует. Ну и дела! Та самая пуля, которая предназначалась техасцу. Он еще ударил того молодчика по руке... Ну да, тот выстрелил поверх его головы; пуля пошла вверх и попала в этого парня. Ничего не понимаю! Что ему стоило скатиться с обрыва, заорать – в общем, привлечь к себе внимание. Его же не убило на месте! Значит, он просто сидел там и тихо умирал?!

– Дел! Выходит, мы знаем, как это случилось. Мы можем рассказать об этом!

– Не изображай из себя большую дуру, чем ты есть на самом деле. Думаешь, тот жирный мексикашка сознается, что стрелял один из его людей? Или ты считаешь, будто здесь отыщутся свидетели потасовки? Ты уж лучше сразу иди в полицию и признавайся, что сама его пристрелила. Пошли отсюда!

Они медленно побрели к освещенному шоссе. Дел остановился у большого камня. Бросил на землю узел с одеждой.

– Подожди здесь минутку.

Она послушно остановилась и стала ждать. Он отсутствовал недолго.

– Зачем ты возвращался? – спросила Бетти.

– Часы. – Он ухватился за верхушку камня и с силой дернул. Камень подался. Беннике встал на колени и руками, по-собачьи, вырыл ямку. Засунул в нее одежду, поставил камень на место, отряхнул руки и удовлетворенно вздохнул.

Чем дальше, тем больше она чувствовала, что ее зависимость от него крепнет. Он работает головой, принимает решения. Они взобрались наверх. Моторы снова заревели. Паром подплывал к берегу. На его борту зажгли фонари.

– Его найдут, – сказала Бетти. – Найдут обязательно.

– Конечно, найдут, детка. Кое-кто найдет его уже ночью, еще кто-то – утром, а всю работу довершат муравьи.

– Не надо, – проговорила она слабым голосом.

– Ну, молись всем своим богам. Удача нам сейчас необходима. Вот что мы сделаем. Отгоним «кадиллак» в Сан-Антонио. Может, кто-то заприметил тебя или его и видел вас вместе. Сначала устроимся у тебя на квартире и продержим «кадиллак» еще день. Потом отгоним его на какую-нибудь платную стоянку, а талон порвем. А может, просто бросим его на обочине шоссе. Купим какую-нибудь колымагу и рванем на восток. Когда все уляжется, тогда обсудим, где и когда мы разбежимся.

– Но сперва нам надо перейти границу в Браунсвилле, – тихо напомнила она.

Он размахнулся и ударил ее тыльной стороной ладони по щеке. Она чуть не упала.

– За что? – злобно крикнула Бетти. – Больно же!

– Еще раз начнешь каркать – снова получишь.

– Бенсон, никто не смеет мною помыкать!

Он снова ударил ее, сильнее, чем в первый раз, и сказал:

– Ладно, иди скандаль. Давай настучи на меня. Ну, вперед! Она обругала его. Он поддернул брюки и шагнул к ней. В свете фар Бетти увидела, как он улыбается. Глаза его сузились. Она поспешно отпрянула:

– Нет, нет! Не надо! Не бей меня!

– Извинись.

– Извини, Дел.

– Отныне будешь делать все, что я тебе велю, и именно так, как я велю. – Он вытянул руку и больно ущипнул ее за грудь.

– Дел, не надо! Господи!

– Нам надо все прояснить.

– Отпусти меня. У меня будет рак! Ты чокнутый! Ай!

– Надо прояснить все сразу.

Она заплакала – тихо, безнадежно. Он отпустил ее. Бетти отпрянула назад, прислонилась к дереву. Вспышка гнева прошла; он отвернулся от нее с внезапным равнодушием. Она продолжала беззвучно всхлипывать. За несколько секунд он проник в самую ее заветную, независимую часть и забрал все, что принадлежало ей. Содрал с нее грубую оболочку, оставив незащищенную мякоть. Мужчины пытались привязать ее к себе подарками, просьбами, объяснялись ей в любви. Там, где не сработали другие методы убеждения, сработала боль. Боль и унижение. Ей показалось, что она стала его рабыней, стала собственностью этого низкорослого задиры с квадратными плечами и таким лицом, словно его и молотом не прошибешь. Бетти уже знала, что поедет с ним, куда он прикажет, и что он снова причинит ей боль – от раздражения ли, гнева или равнодушия или просто для того, чтобы позабавиться. А она все проглотит и останется с ним. Бетти оплакивала свою неудавшуюся жизнь, потерянные годы.

"Дел скор на расправу и силен, как бычок; чем-то он меня купил. Есть в нем какая-то сумасшедшинка; крыша у него точно поехала. Должно быть, у меня тоже, иначе я ушла бы от него прямо сейчас, пока еще не поздно. Ушла бы или доехала бы до границы, а там сказала бы американским таможенникам: «Этого человека мексиканская полиция ищет за убийство». Пусть, пусть его схватят; можно даже сказать, что он пристрелил Дарби. Господи, как больно! Наверное, несколько дней будет болеть. Сразу можно сказать по тому, как болит сейчас. Как хочется утишить эту боль, но в мозгах все перекрутилось так, что, даже когда он это делал, мне вдруг захотелось его так же сильно, как там, на обочине дороги, в поле. Как будто я больше себе не хозяйка. Словно он меня заклеймил.

Так же было у Большой Мэри с ее хамоватым коротышкой: он заявлялся к ней когда вздумается и колотил ее, а она все сносила. Ругала его на чем свет стоит, но потом он неделю не объявлялся, и она начинала психовать, где он и что с ним, а когда наконец приходил, отдавала ему все заработанное до гроша.

Не хочу становиться такой, как она! Но Бенсон чем-то похож на парня Большой Мэри. Теперь я понимаю. В глубине души он ненавидит женщин. Он их использует и ненавидит – может быть, именно за то, что приходится их использовать.

Что со мной случилось? Только сегодня днем мы ехали по дороге, я радовалась, вспоминая, сколько накупила тряпок, перебирала их в уме. И из-за какого-то жалкого вонючего парома, который влип в грязь, умер Дарби. Он не звал на помощь, потому что хотел умереть. Я знаю. Он хотел смерти. И вот умер, а я связалась с этим чокнутым коротышкой, и уже никогда в жизни мне от него не освободиться. Я хочу его, хочу сейчас. Здесь, на этом месте. Что я за дрянь – ведь Дарби остался там, где мы его бросили. Это пение сводит меня с ума. Нам необходимо переправиться через реку. Надо бежать, бежать. Я сделаю все, как он велит. Он знает, что делает. Ему уже приходилось бывать в переделках. Господи, что это со мной?"

Глава 13

Джон Картер Герролд, оглушенный смертью матери, мерным шагом шел по дороге. Он возвращался к реке. Очков на нем не было, и все огни расплывались в радужной дымке. Он был опустошен, изнеможен.

Если бы они под конец не привели одного типа, который когда-то жил в Кервилле, он так и не понял бы, что ему говорят.

Мама остается в Сан-Фернандо, а ему всучили карточку похоронного бюро; ему нужно в Браунсвилл. Там он все обсудит с владельцем браунсвиллского похоронного бюро. Труп необходимо перевезти через границу и прояснить там все вопросы с ее документами. Мама всегда любила действовать быстро и решительно, от таких проволочек она бы с ума сошла.

Тип, который когда-то жил в Кервилле, на полном серьезе заявил ему, что в Мексике, когда труп провозят мимо кладбища, надо остановиться и пожертвовать кладбищу деньги. Таков обычай. Кто знает, сеньор, какой в этом смысл? Просто здесь так заведено; таков обычай; от этого не отвертишься. Но так как между городком и границей всего три кладбища, все обойдется недорого.

А потом он вернулся – еще раз взглянуть на маму – и, к своему ужасу, обнаружил, что человек, которому было приказано не прикасаться к ней, тщательно покрыл ее лицо толстым слоем белой пудры, нарумянил щеки, напомадил губы и подвел глаза. Теперь мама выглядела как умершая мадам из борделя. Все ее величавое достоинство куда-то испарилось. В довершение всего с него потребовали двадцать песо за этот посмертный макияж – тяжелый труд, что и говорить. Ему пришлось заплатить еще двадцать песо, чтобы смыть макияж.

Джон думал, что уже выплакал все слезы, но тут из горла вырвалось рыдание, и все началось снова. От воспоминания о маме, раскрашенной, как клоун, он был на грани истерики. Тупой, вечно улыбающийся докторишка пытался всучить ему какой-то порошок, но он не собирался принимать неизвестно что. Мексикашки могут накачать тебя наркотиками, забрать все деньги и вытащить из кармана мамины кольца.

Это Линда настояла на том, чтобы поехать в свадебное путешествие в Мексику; именно это путешествие и убило маму. Предлагала ведь мама провести этот месяц на озере, совсем недалеко от Рочестера. Там все знакомо и приятно. Именно там, в том лагере, он научился плавать. Наверху, на чердаке, до сих пор полно его детских игрушек – мама говорила, что сбережет их для своих внуков.

Никогда она не увидит внука. А вдруг Линда забеременела после того, чем они занимались, пока умирала мама? Он от души надеется, что ребенок родится мертвым. И пусть она умрет родами. Так будет только справедливо.

Линда и все ее штучки. Мама была права еще тогда, в самом начале.

– Джон, я знаю, как ты привязан к этой... девушке. Она хорошенькая, как картинка. Но, милый мой, ты ведь знаешь, она работала в Нью-Йорке манекенщицей, а эти девушки не всегда... отличаются добродетельностью. Дорогой, с мамой ты можешь говорить обо всем. Ты уже совокуплялся с этой девушкой?

Он вспомнил, как был тогда потрясен и рассержен.

– А теперь, Джон, послушай маму и не обижайся. У меня такое чувство, что она просто вскружила тебе голову. Ты для нее – по-настоящему выгодная партия. Она не будет спать с тобой, так как достаточно умна и понимает: если с тобой переспит, ты можешь и передумать на ней жениться.

– Мама, прошу тебя! В твоих устах это звучит так... неискренне и грязно!

– Ничего плохого я не имела в виду. Просто хочу до конца удостовериться в том, что эта моделька не слишком вскружила голову моему мальчику.

– Я собираюсь на ней жениться, и мне все равно, что ты скажешь или сделаешь.

Как выяснилось, мама была права. Права во всем. А Линда его одурачила, обвела вокруг пальца. Хихикала над ним у него за спиной. Очевидно, в первую брачную ночь ей пришлось задействовать все свои актерские способности. Уж конечно, ни одна девственница не стала бы вести себя в постели так, как она. Сразу можно было понять, что малышка Линда просто развлекается, – наверное, ко времени их свадьбы она уже давно была не девочка. А чего стоят ее странные речи насчет того, что, когда ты действительно влюблен, нет ничего грязного или постыдного? Просто оправдание для собственной развращенности. Она помешана на сексе! Мама это видела и пыталась предупредить его, но он тогда был слишком упрям и слеп, чтобы понимать, что мама, как всегда, права. Линда получила, что хотела, выйдя за него замуж, получила общественное положение, которого у нее не было. А если бы мама не умерла? Она так и вышла бы сухой из воды. Но теперь у него открылись глаза. Линда убила маму, как будто зарезала ножом. Она ненавидела маму. Это сразу было ясно по тому, как настойчиво она уговаривала его поехать навестить отца. Хотела познакомиться с ним, потому что, наверное, думала найти общий язык с бабой, которая его соблазнила. Да, они бы наверняка поладили с Линдой. Родственные души.

"Я не дам ей выйти сухой из воды, – подумал он. – После такого я не смогу с ней жить. Не смогу к ней притронуться.

Мама была чистая, добрая, порядочная. Именно поэтому Линда ее и не выносила. Она пыталась скрыть свои чувства, но я-то все понимал. Она пыталась уверить меня в том, что мама неправильно меня воспитывала.

Мне казалось, что у нее ангельское личико. Наверное, все ее безумства когда-нибудь изгладятся из моей памяти, но этого дня я не забуду никогда. Мама была храброй. Она смирилась с моей женитьбой и старалась порадовать меня. Рассказывала подробно о домике, который нам присмотрела, всего в двух кварталах от нашего дома. А Линда так странно слушала и была так холодна! Такие, как она, не способны испытывать благодарность.

Я бы с радостью бросил ее прямо здесь. Ведь ей так нравится Мексика! Дотти Кейл приехала сюда разводиться. Больше я не женюсь. Буду жить в нашем большом доме, как раньше. В память о маме. Там – все наши книги, пластинки, наш сад. Может быть, приглашу кого-нибудь пожить вместе, чтобы не так дорого было оплачивать расходы. Может, Томми Гилл съедет с квартиры и переселится ко мне? Мы с ним всегда хорошо ладили. И он очень чистоплотный.

Да, хорошо будет избавиться от нее. Она странная. Издали, при свете дня, кажется, будто сошла с какой-нибудь старинной гравюры. Такие легкие, точеные черты... Но по ночам... о, по ночам она – настоящая ведьма. Талия – такая тонкая, что днем кажется, будто я могу обхватить ее двумя ладонями, – излучает жар. Ягодицы и грудь увеличиваются, набухают, становятся особенно упругими, шелковистыми, и она набрасывается на меня, словно тигрица, и больше в ней нет ни чистоты, ни изящества. Мозг мой пресыщен; однако, испытывая отвращение к ее податливости, плотью, животной плотью я подчиняюсь ей, словно слепой крот, пока грязь не взрывается внутри ее и не остается ничего, кроме липкого отвращения, невыносимого желания сбежать, но именно тут ей хочется, чтобы я продолжал; она хочет слушать ласковые слова, которые я говорю машинально, с желчным привкусом во рту.

Та статуя в саду, при свете луны, была холодна и чиста; как приятно тяжела была ее грудь; как здорово было прижиматься к ней щекой! А лоно ее было как слоновая кость".

Джон сощурил глаза и посмотрел на тот берег. Оказывается, переправилось меньше машин, чем он ожидал. Паром стоял у ближнего к нему берега; только что сбросили сходни. Джон подвинулся, чтобы пропустить машины.

По одному из бревен он взошел на палубу и перешел на нос. Первые машины в очереди включили фары, серебрившие мутную воду. Машины въехали вслед за ним; он не повернул головы. Просто следил за тем, как приближается противоположный берег. Настало время расставить все точки над "i". «Отведи ее в сторону, в темноту, и скажи ей, что она – шлюха, убийца, что у нее одна грязь на уме. Скажи это холодно, как сказала бы мама. И все сразу будет кончено, конец всему притворству».

Линда просто была временным помешательством. Безумием, которое стоило маме жизни. Джон вспомнил, как ударил ее. Воспоминание доставило ему удовольствие. Линда, наверное, радовалась в глубине души, была довольна, что победила маму. Он врезал ей по ее лживому рту, унизил на глазах у всех; остальным-то и невдомек, что при этом она тайно злорадствовала.

Он выпрямился, пытаясь близорукими глазами разглядеть в темноте, окутавшей дальний берег, ее светлые волосы и чуть более темное платье телесного цвета. Надо бы подогнать «бьюик» вперед – переместить на два места в очереди. Однако возле машины никого не было, фары были выключены. Как только сбросили одну сходню, даже не успев ее закрепить, он спустился на берег, не обращая внимания на тревожные окрики. Первые четыре машины уехали, значит, парень по фамилии Дэнтон тоже уехал в своем пикапе. Он был рад, что Дэнтон уехал. С ним самим телохранители обошлись круто, но Дэнтон доставил им хлопот, храбро повысил голос на жирную жабу, сидевшую в головной машине.

Дойдя до «бьюика», Джон заглянул внутрь. В машине ее не было. Две машины съехали на берег; на их место тут же встали следующие. Он поискал в кармане ключи, но их не оказалось. Кругом слышался рев заводимых моторов. Все готовы были занять освободившиеся места. Джон сел в машину и положил руки на руль. Линда увидит, что машины передвигаются, придет с ключами. Может, тут ей все и выложить? Хотя стекла опущены, в машине странный запах – запах болезни. Солнце больше не нагревало металл, воздух охладился почти до температуры человеческого тела, так что рукой он ощущал приятную прохладу.

Сидя в духоте машины, Джон различил аромат духов Линды. Вначале ему нравился этот запах. Легкий цветочный аромат. Но за этим легким ароматом кроется вонь гниения. Он научился распознавать ее.

И тут он услышал ее голос, услышал, как она беззаботно, весело смеется. Его словно громом поразило. Как она смеет смеяться? Послышался и мужской смех, низкий, тягучий говор, а потом – невероятно! – они вдруг запели. «Я буду в Шотландии прежде тебя. Но я и моя любовь...»

Волной тошнотной ярости его выметнуло из машины. Он крутанулся на каблуках, увидел их и сильно хлопнул дверцей. Песня резко оборвалась.

– Ты счастлива, Линда? – закричал он тонким, срывающимся голосом. – Ты правда счастлива, дорогая?

– Джон, что ты здесь делаешь?

– Нет, что ты здесь делаешь? Так правильнее спросить. Кто это там с тобой? Дэнтон? Скажите, Дэнтон, правда ведь, она милашка? Просто мечта!

– Приятель, придержи лошадей, –отозвался Дэнтон низким, тягучим голосом.

– Ей бы тоже не мешало... придержать лошадей!

– Джон! Не кричи.

– Нет, мне, наверное, лучше спеть, чтобы выразить, как я счастлив. Спой со мной, Линда. Ну же, давай! Интересно, у «Похоронного марша» слова есть?

– Джон, я знаю, ты расстроен, но не нужно сцен.

– Сегодня вечером я не смог увезти ее в Браунсвилл. Тамошнему гробовщику необходимо уладить все формальности с перевозкой через границу. Кстати, почему тебя заботит, что я устраиваю сцену? Очевидно, тебе совершенно на все наплевать. Тебе трудно провести хотя бы несколько часов без мужика.

Линда заплакала. Джон следил за ней с чувством удовлетворения. Очевидно, ее слезы – тоже игра.

– Оставьте ее в покое, Герролд, – вмешался Дэнтон. – Ей пришлось несладко. Я пытался немного ее развеселить.

– Вижу.

– Вы велели ей гнать вашу машину в Матаморос. Не для женщины работенка. Вряд ли она смогла бы въехать на паром по таким узким досочкам.

– Дэнтон, вы слишком наивны. Уверяю вас, она опытный водитель. Пожалуйста, оставьте нас. У нас семейная ссора. Вмешательство посторонних нежелательно.

– Нет, уж лучше я послушаю, если Линда не возражает.

– Черт с вами, слушайте. Линда, можешь перестать притворяться, будто ты плачешь. Ты слишком бессердечна для плаксы.

– Прошу тебя, прекрати, – сказала она.

– Просто тебя случайно раскусили раньше, чем ты ожидала. Если бы мы остались вместе, рано или поздно я все равно поймал бы тебя. Тебе это известно так же хорошо, как и мне.

Она вскинула голову. Джон заметил, как потемнели ее глаза. Машина, стоявшая в очереди за «бьюиком», нетерпеливо загудела. Джон Герролд не обратил на гудок внимания.

– Что ты несешь? – спросила она.

– Все кончено. Мне все равно, куда ты пойдешь и что с тобой будет после этого. – На последних словах его голос дрогнул. Он набрал в грудь воздуха. – Можешь подавать на развод под любым предлогом. Если у тебя родится ребенок, что ж, пусть... я буду платать алименты на его содержание. Но я не хочу тебя больше видеть. Надо было маме умереть, чтобы открыть мне глаза на то, какая ты пошлая дешевка. По-моему, она обрадовалась бы моему решению. Можешь оставить себе вещи, которые я тебе купил; развод я тоже оплачу.

Двумя быстрыми жестами она смахнула слезы тыльной стороной ладони.

– Джон, ты хоть понимаешь, что несешь? Когда ты все решил? После того, как увидел меня с мистером Дэнтоном?

– Дорогая, ты слишком себе льстишь. Я все решил еще на том берегу. Просто собирался помягче сообщить тебе о своем решении, вот и все. Но вы двое предоставили мне повод быть резким. Я благодарен вам за это. Сэкономил время. Ну так как, Линда?

К его изумлению, Дэнтон ухмыльнулся.

– Дэнтон, вас это забавляет?

– Да, как ни странно.

– У вас своеобразное чувство юмора.

– О да! – ответила за него Линда. – У него богатое воображение. Животики надорвешь.

Задняя машина снова загудела. Джон сел за руль и подвинул «бьюик» вперед. Потом снова вышел из машины. Дэнтон спросил:

– Вам нужна какая-нибудь помощь во всех формальностях?

– Справлюсь как-нибудь.

– Джон, тебе придется отвезти мистера Дэнтона в Матаморос. Приятель Дэнтона ждет его там.

– Я доставлю туда вас обоих. Мне абсолютно все равно.

Он решил, что взял верный тон: равнодушие и безразличие. Как ни странно, они, кажется, вовсе не расстроены.

– Странно будет разводиться, – заметила Линда. – Ведь на самом деле все это время ты не был женат на мне. Ты был женат на своей матери.

– Она сразу раскусила тебя, как только увидела. И предупреждала меня, но я не захотел ей поверить. Она сказала, что ты...

– Герролд, сбавьте обороты, – примирительно вмешался Дэнтон.

– Значит, ей можно говорить гадости, а мне нет? Нормально, когда она говорит непристойности? Но когда я...

– Герролд, прекратите!

– Ей не потребовалось много времени, чтобы найти мне заместителя, – язвительно отозвался Джон. – Интересно, сколько у нее было до меня и сколько будет после вас, Дэнтон? Она – просто...

– Если будете продолжать, обязательно наговорите такого, о чем потом придется сожалеть.

– Прекратите, вы оба! – крикнула Линда. – Не желаю, чтобы из-за меня грызлись, как из-за какой-нибудь шлюхи. Джон, если хочешь, я дам тебе развод. Еще вчера твое решение сильно огорчило бы меня. Сегодня это ровным счетом ничего не значит. Я перестала что-либо чувствовать, мне все равно.

– Линда, тебе не повредит немного прогуляться. Пойдем подышим воздухом, – предложил Дэнтон.

Джон смотрел, как они уходят: их силуэты чернели на фоне фар, рядом с рослым Дэнтоном его жена казалась совсем крошкой. На какое-то мгновение, как ни странно, он испытал горечь утраты. Но потом усилием воли отогнал это чувство.

Он снова сел в «бьюик» и уткнулся лбом в руки, сжавшие рулевое колесо.

– Я сделал то, что ты хотела. – Джон выждал секунду, и из глаз у него потекли слезы. – Я остался совсем один, – сказал он. Слезы побежали быстрее, по щекам, по носу; он ощутил соленый вкус на губах.

"Такая ужасная потеря! Мама была в полном расцвете сил. Все ее уважали. Мы с ней были самыми закадычными друзьями. В прошлом году я приезжал из университета домой на каникулы... После ужина Полин на кухне мыла посуду; мама этак лукаво посмотрела на меня, и я без единого слова все понял, расставил столик, достал карты...

В иные вечера мы вместе слушали любимые пластинки. Или читали друг другу вслух. Если бы не Линда, все так бы и шло. А перед сном мама приходила ко мне в спальню и подтыкала мое одеяло со всех сторон, как будто я еще был малышом.

Мы с ней говорили обо всем на свете. Но мама никогда не говорила мне, какая грязь ожидает женатого человека.

Я могу жить один, тогда, возможно, снова обрету цельность и душевный покой. Линдой надо переболеть; скоро я выздоровлю. Но дом без мамы будет так отчаянно пуст! Томми незачем оставаться в его замызганной квартиренке. Я не возьму с него много. Вряд ли в школе ему хорошо платят.

Томми меня поймет. Я расскажу ему все. До мельчайших подробностей. Наверное, он до сих пор вспоминает о том времени, когда мы с ним подрабатывали воспитателями в детском спортивном лагере, и ту прогулку при луне, когда казалось, что весь мир залит серебряным светом, каждый листик... Это было два года назад. Красота была такая, просто горло сжималось. В ту ночь нам казалось совершенно естественным, что мы гуляли рука об руку. Задним числом об этом странно вспоминать, но тогда, при луне, все выглядело правильным. Томми тогда сказал, что истинная дружба может быть только между двоими мужчинами, а женщины не понимают значения этого слова. Он объяснил, насколько функционально само существование женщины: поскольку женщины по самой своей сути предназначены для продолжения рода, у них в душе просто не остается места для дружбы, как таковой. Я спорил с ним, не соглашался, но теперь понимаю, что он был прав. И мама была права. А я был слеп и заблуждался. Я забуду все, что было у нас с Линдой. Хотя кое-что будет трудно забыть. Прошедшие недели глубоко впечатались в мою душу".

Подбородок Джона нечаянно коснулся клаксона. От резкого гудка он вздрогнул. Затем ссутулился на сиденье, откинув голову на спинку. События сегодняшнего дня лишили его последних сил. Место, куда его ткнули револьверным стволом пистолета, саднило.

Если бы только удалось немного вздремнуть в перерывах между рейсами парома, он бы освежился. Мама всегда говорила: лучший способ скорее расслабиться и заснуть – подумать о чем-нибудь красивом, прекрасном.

Он подумал о ночном саде, залитом лунным светом, и о мерцающей молочно-белой статуе. Словно увидел ее наяву, стоя на крылечке дядиного дома. И он вышел в сад, и роса приятно холодила его босые ноги.

Джон сидел в машине с закрытыми глазами и через годы видел статую. Протягивал к ней руки... Потом оказалось, что он на самом деле в саду. Приблизился к статуе и вдруг понял, что он никогда по-настоящему не видел ее. Какой глупый дядя – называл ее Дианой и говорил, что она – девушка. Ведь ясно видно, что это мраморное изваяние молодого длинноногого юноши. Плоская, белая, симметричная грудь, мускулистый, поджарый живот. Он стоял и смотрел на статую, и вдруг она повернулась – сияющая, поразительная и прекрасная в своей наготе, чистая и великолепно мужественная. Изваяние сошло с пьедестала, протянуло ему руку, и он сразу понял, что это Томми, – он давно подозревал это. Джон дотронулся до твердой холодной руки, и Томми заговорил, почему-то называя его Линдой. Джон попытался отдернуть руку, возразить, но Томми держал его крепко и был одновременно и Джоном, и Линдой, а потом поднял лицо кверху...

– Извините, Герролд. – Дэнтон настойчиво теребил его за плечо. – Наша очередь плыть этим рейсом.

Джон резко пробудился ото сна и сразу вспомнил, что мама умерла. Словно обрушился потолок в высокой белой комнате. Он в голос зарыдал.

– Подвинься, друг, – деликатно попросил Дэнтон. – Я заведу машину на паром.

Глава 14

Фил Деккер шагал по дороге, шагал сквозь ночь, прочь от реки, прочь от машин, высоко поднимая колени при каждом шаге и энергично размахивая руками. Уйти подальше, не слышать, как они поют... Наконец во всем мире не осталось иных звуков, кроме шороха его шагов да хруста материи, когда при ходьбе его малиновые штанины терлись одна о другую.

"Нет причин волноваться. Таких, как они, пруд пруди. Девчонок, которые спят и видят, как станут звездами; таланта у них немного, зато амбиций навалом. Господи, да если бы всех девчонок, которые жаждут пробиться в шоу-бизнесе, уложить в ряд, можно было бы по ним пройти всю страну из конца в конец. Чья это шутка? Мэнни? Похоже.

Спокойно, это еще не конец света. Мне случалось переходить реки вброд и перепрыгивать глубокие пропасти, в большинстве случаев я благополучно добирался до берега и приземлялся на ноги. Но на этот раз препятствие серьезнее. Черт бы побрал эту старость! Уйму времени придется потратить на поиски партнерш, да сколько еще уйдет на то, чтобы привести их в подходящую форму для штурма телевидения? Два года, не меньше. На телевидении спросят: «Где вы играли?» Что я отвечу? А к тому времени мне будет уже за пятьдесят.

Эти близняшки слабые на голову. Чего они добьются сами? Вернутся к себе в деревню, где их впервые заметили и вывели в люди? А может, станут манекенщицами? Для этого не нужно играть. Для этого не нужно таланта. Ходи туда-сюда в платьях по тысяче баксов, виляй задом, строй глазки и улыбайся лысым старикашкам с лорнетами, которые толпятся в первом ряду у подиума... Нет, тут тоже все надо делать с умом, чтобы один из старикашек захотел познакомиться с тобой поближе, – наградой будет замужество. А дома эти старикашки напяливают очки и день-деньской читают какого-нибудь Пруста; так что, если старикашка, которого они зацапают, захочет с ними поговорить, они его запросто перепрустят.

Да, актерского таланта тут не требуется. Вот стриптиз у них был классный. Единственный парный стриптиз, больше такого номера нет ни у кого. Другие раздеваются под водой, или с птичками, или с тамбуринами, и только у меня одновременно раздевались близняшки. То есть пока других близняшек у меня не было.

Отговорить их от этого безумия? Это все жара. Жара и ожидание. Но я успел хорошо их изучить. Обе девчонки смышленые, к тому же упрямы как ослицы. Тяжело будет их переубедить. А сейчас они и вовсе жесткие, как сталь. Сразу чувствуется.

Всякий раз, как наступает перерыв, трудно заново входить в график. Черт возьми, несколько лет назад мы могли бы заключить контракт с шоу Кита, заработали бы миллион, и девчонки бы не захандрили.

Может, они просто не хотят раздеваться? А мне казалось, что они уже привыкли. Нет, вряд ли. Ну и история! Совсем как со стариной Билли Москоу. Помнишь, как он подобрал ту девчонку в Трентоне? Боже всемогущий, какая она была худющая – кожа да кости! Мы вдвоем целых десять дней уговаривали ее согласиться на стриптиз. Девчонка твердила одно и то же. Нет, что вы! Да ни за что на свете! Раздеваться на публике?! А потом, через годик, старина Билли едет в Майами, и кого же он там встречает? Ту самую девчонку! Только она взяла сценический псевдоним Южная Красотка. Девчонка не только преспокойно снимала с себя одежду, но и танцевала с шестом, и выделывала такие штуки, которых не требовал от нее старина Билли! Настоящий талант! Когда Билли на нее смотрел, его чуть кондратий не хватал.

Я не требовал от девчонок никаких извращений. Дешевка это. Старый добрый стриптиз, и все; но куда же теперь девать целую кучу дорогущих костюмов?

В следующие два года придется вспомнить славное прошлое. Я так и знал. Тридцать три года учения и гастролей. Тридцать три года. Иногда уже не упомнить, что где было. Двадцать лет отработал с Мэнни. Деккер и Мэлоун. Песни и шутки. Три раза занимали верхние строчки в «Орфее». Мы платили пятьдесят баксов в неделю одной девчушке только за то, что она дважды проходила по сцене. В том трюке, где Мэнни идет за ней и тащит за собой на тележке здоровенную ледяную глыбу, а потом, пошатываясь, бредет назад, неся щипчиками крошечный ледяной кубик.

Да, за эти годы я навидался всякого. Никогда не забуду, какой шум был в Канзас-Сити. Мы должны были выступать следующим номером. Именно тогда у Австрийца поехала крыша. Повод был. Один акробат спутался с его женой, а Австриец их застукал. Привязал ее к щиту, как всегда, и начал работать свой номер. Он классно метнул все ножи, потом классно метнул томагавки, а последним томагавком разрубил ей голову пополам – точно между бровями. Кстати, ему удалось отвертеться. Сказал копам, что в тот вечер было так жарко, что у него вспотели руки. При этом не переставал рыдать и причитать. Мы все знали правду, но никто не донес на Австрийца. Тот акробат здорово разозлился и решил отомстить. Такое могло прийти в голову только акробату. Он дождался, когда Австриец нашел себе другую жену и партнершу в номер, и спутался и с ней. Последнее, что я слышал, – Австриец перерезал себе горло одним из собственных ножей.

В тот год, когда я начал выступать, мне только исполнилось шестнадцать. Тогда я только пел душещипательные песенки. Серьезно относился к делу. И однажды, когда на лицо мне падал розовый свет и я пел что-то о маме, я размахнулся и нечаянно задел крышку рояля, а она упала и чуть не сломала мне руку. Господи, ну и смеху тогда было в зале! С тех пор у меня внутри все перевернулось. Мы вставили этот трюк в номер, и с тех пор я работаю комиком. Я запихивал под рубашку твердую кожаную подушку, и крышка била по руке с оглушительным стуком.

Мое имя стояло в одной афише со всеми знаменитостями. Кантор и матушка Берль. Микки Руни был еще трехлетним засранцем, но аплодисментов срывал больше, чем вся их проклятая семейка. Выступал в водевилях, потом много лет работал в бурлеске, а потом, после смерти Мэнни, – в ночных клубах с отдельными номерами.

Вспомни Берти Ларра и как он задыхался и сипел. Работал на износ. Отдыхал между выходами всего по пятнадцать минут. Как Эд Уинн. И Джо Браун. Черт побери, мне всего сорок девять! Берти Ларр все еще выступает, а ведь он стар, как Мафусаил. У меня впереди еще много лет. Было время, мы с Мэнни делали тысячу в неделю целых восемь лет кряду. Полмиллиона баксов, и куда они разлетелись? Мы жили легко; нам казалось, что так будет продолжаться вечно, а Мэнни все пилил меня за то, что я откладываю на черный день, и ведь он был прав, потому что, как только я скопил пятьдесят тысяч баксов, стерва Кристин оттягала их у меня. Раздобыла двоих свидетелей и заявилась в номер – застукала меня с той девчушкой, что называется, на месте преступления. Даже не могу припомнить, как звали ту девчушку и хорошо ли с ней было. Надеюсь, что хорошо, потому что Кристин получила пятьдесят тысяч баксов – дорогая цена за одно маленькое представление. Мэнни так хохотал – чуть живот не надорвал; вот что, говорил он, выходит, когда копишь деньги.

Я собирался выступать вечно, а потом как-то все схлынуло. Что же в сухом остатке? Лошадиное здоровье, машина и костюмов на полторы тысячи. Да, старина Фил, не то время, чтобы сдаваться. Кстати, о здоровье. Давно уже надо бы показаться доктору. Бывает, левая рука на время немеет, и тогда становится трудно дышать. Да фиг с ним, разве из-за такой ерунды беспокоят врача? Ерунда. Я здоров как бык.

Наверное, я отшагал мили полторы. Остановись, переведи дух! Сколько на небе звезд! От этого сам себе кажешься крошечным, будто стоишь на сцене самого большого театра в мире. Когда я смотрю на небо, всегда почему-то на ум приходят театральные декорации, потолки в ночных клубах. Интересно, почему они все как один расписывают стены и потолки под звездное небо?

Шути напропалую, тогда самому будет уже не до смеха, это уж точно.

Зачем они так со мной?

Я дал им понять, что прекрасно обойдусь и без них. Превосходно обойдусь! Хотя трудненько будет подыскать для номера других близнецов.

Одному быть невыгодно. Тоска зеленая! Подумать только, что, черт возьми, я буду делать, если не сумею сделать новый номер – «бомбу». Обратиться не к кому. Ресурсов никаких, кроме тех, которые имеются в наличии. Несколько поношенных костюмов, машина, в которой не мешало бы перебрать мотор, да в голове полный мешок шуток и стишков. Целый миллион. Назови любой предмет, и я выдам тебе про него три хохмы, приличные и не очень. Автоматическая ручка, почта, дикая утка. Все, что угодно. Даже не помню, откуда у меня та или иная хохма. Я без труда беру любой зал. Эй, мистер, может, позволите прийти к вам на работу помахать за вас лопатой? Дорогая, мы с вами оба профессионалы. Просто ваша профессия чуточку древнее моей.

В доме для престарелых меня будут обожать. С утра до ночи будут кудахтать и гоготать, кудахтать и гоготать. Да, ребята, старина Деккер – это нечто.

За свою жизнь я успел поспать в десяти тысячах кроватей, выпил немало бочек спиртного, соблазнил столько баб, что всех и не упомнить. Заработал полмиллиона баксов и растратил все, кроме полутора тысяч. Я никогда не предавал друзей, ни одного доллара не украл, не перевернул ни одной детской коляски. Почему же я стою на дороге посреди ночи и ловлю попутку? Просто потому, что парочка пышных блондинок перехитрила меня. Через пару лет я даже не вспомню, как их зовут и какие они из себя. Через пару лет они увидят мою страшную рожу на обложках журналов и поймут, что совершили самую печальную ошибку в своей жизни. Такие, как я, не проигрывают. У меня тип победителя. Я – именно то, что нужно публике. Немного музыки, немного кривляния, намек на непристойность. Всем нравятся зрелищные трюки; то, что я делаю, в самый раз для телевидения. Может, удастся сделать сольную программу. Наверное, мне не придется много репетировать, ведь я такими вещами всю жизнь занимаюсь. Правда, Леон Эррол, упокой Господь его душу, делал это лучше. Помнишь его «Каучуковые ноги»?

Дайте-ка вспомнить. Я несу стакан – вот так, а потом делаю трюк на каучуковых ногах, продолжая идти и выпивая то, что налито в стакане. На дне остается только здоровый кусок стекла, похожий на лед. Потом я начинаю икать. Я шатаюсь по сцене на своих резиновых ногах и икаю так сильно и громко, что лед все время выпрыгивает из стакана, но всякий раз я подставляю стакан и ловлю его. Потом приступ икоты становится еще сильнее, лед взлетает вверх, я поворачиваюсь, и он падает точно в прореху у меня на заднице. Теперь надо прикинуть..."

При свете звезд, посреди пустынной дороги, посреди пустой, выжженной земли, маленький человечек ходил на полусогнутых ногах, икал и вертелся, держа в руке воображаемый стакан. Икнув особенно громко, он вдруг замер на месте; на лице его застыло удивленное выражение. Он заглянул в стакан, оглядел воображаемую сцену. Льда нет! Удивление постепенно переходило в потрясение, а затем в оцепенение. Он исполнил дикий танец, размахивая руками, а потом неожиданно остановился.

Деккер потряс левой рукой, словно пытаясь стряхнуть воду с кончиков пальцев. Тяжело дыша, помассировал онемевшую левую руку. Какое-то время растирал ее, а потом повернулся и зашагал назад, к реке.

Фил шел, высоко поднимая колени и размахивая руками. В ушах у него слышался лишь шорох собственных ног, шуршание материи да долгий, долгий, несмолкающий гул аплодисментов, которыми всякий раз заканчивается его представление.

Глава 15

Линда шла по дороге рядом с Биллом Дэнтоном. Она была благодарна ему за то, что он ничего не говорит, благодарна за то, что он понимает ее без слов. Слабый и теплый ночной ветерок приятно холодил плечи.

– Как назвать мое состояние? Получила свободу и жалею об этом? Кажется, так. Вот что я сейчас чувствую.

– Ты собралась и подготовилась к принятию важного решения, но он тебя опередил.

– Мне бы надо чувствовать облегчение. А я ощущаю лишь пустоту.

– Он был груб с тобой.

– Джона словно подменили. Еще вчера он был совершенно другим человеком.

– Линда, вчера он тебя ненавидел, а сегодня показал это.

– Нет, неправда! Я знаю, ненависти не было.

– Ладно, значит, у него что-то сдвинулось в голове. Все равно как большой круглый валун на вершине горы. Он непременно свалится в ту или другую сторону.

– Это уже ближе. Это мне как-то понятнее, Билл. Но что с ним станет? Я нужна ему.

– Если тебе себя не жалко, подари ему несколько лет своей жизни. Кстати, не думаю, что тебе бы это удалось, даже если бы ты захотела. С этим мальчиком покончено. Он – пройденный этап.

– Остаемся мы, ты и я?

– Именно это я и пытаюсь тебе внушить, Линда.

Она остановилась и, подняв голову, посмотрела ему в лицо; в свете звезд ее волосы казались светлее, чем кожа на лице, покрытая медовым загаром.

– Билл, я не очень умная. Я еще не так долго живу, чтобы многому научиться. Но вот какое у меня убеждение – возможно, тебе покажется странным, но... Мне не по душе самые простые решения, которые, казалось бы, лежат на поверхности и напрашиваются сами собой. Слишком гладко у нас все получается. В жизни так не бывает. Замечал? Когда перевязываешь пакет, никогда не удается отмерить точное количество шпагата. Его всегда либо слишком много, либо слишком мало. Давай оставим хэппи-энды О. Генри дешевым мелодрамам и бульварным романам. Мой брак в одночасье распался на куски, я испускаю вздох облегчения, падаю к тебе в объятия, и мы удаляемся в сторону восходящего солнца под звуки скрипки. Нет, Билл. В жизни все иначе.

– Я понимаю, что ты пытаешься сказать. Но возможно, в нашем случае все именно так. Может, сейчас тот единственный раз, когда шпагата в точности хватает для пакета.

– Я не хочу давить на тебя, воспользовавшись твоей слабостью. Ты тоже. Понимаю, что ты станешь мне надежной опорой, плечом, на котором я смогу выплакаться. За тобой – как за каменной стеной. Только вот себя я за стеной не вижу. Ты славный парень, просто находка для любой девушки. Но у меня, Билл, в натуре много кошачьего. Видел когда-нибудь раненую кошку?

– Вроде бы нет.

– Они уходят. Уползают, Билл, чтобы побыть в одиночестве, – или умирают от потери крови, или выздоравливают. Поэтому я не собираюсь бросаться тебе на шею, хотя... бог свидетель, мне хочется этого больше всего на свете. Я не хочу оставаться одна. Я не создана для одиночества. Я создана для того, чтобы прожить жизнь с единственным мужчиной. Оказалось, что Джон – не тот мужчина. Может, ты тоже не являешься мужчиной моей жизни. Я сейчас не в том состоянии, чтобы строить какие-то планы на будущее.

– Позволь строить планы мне.

– Нет. Напиши мне свой адрес. Я, наверное, поеду в Неваду – там быстро разводят. Когда все будет кончено, отправлюсь в Нью-Йорк, попытаюсь использовать старые связи и вернуться в модельный бизнес. А когда окончательно устроюсь, Билл, и если все еще буду думать о тебе и все еще удивляться, то напишу тебе, ты приедешь ко мне в гости, и я взгляну на тебя в другом, своем окружении. Здесь, в Мексике, для меня все как в тумане. А там... уже нельзя будет отговориться тем, что я поймала тебя на слове, воспользовалась твоей слабостью. Груз прошлого перестанет давить на меня, и, может быть, я перестану чувствовать себя такой опустошенной.

Она посмотрела на него, ожидая ответа. Линда понимала: то, что он ответит, будет доказательством его зрелости. Если он возмутится, начнет спорить, критиковать ее план, значит, ему тоже в определенной степени недостает уверенности в себе. Нет уж, хватит в ее жизни неуверенных мужчин. Их связь с Джоном была ненормальной; она была ошибкой. Он пытался руководить ею в мелочах. Решал, какое платье ей надеть, когда и где пообедать. Но по большому счету – как, например, в вопросе, куда поехать на медовый месяц, – решать приходилось ей. На этот раз ей нужен мужчина. Мужчина, который покупается на женскую ласку и позволяет ей поступать по-своему в мелочах, но все серьезные проблемы решает сам.

Он шаркнул подошвой сандалии о твердое дорожное покрытие.

– Чертовски хочется похитить тебя, привезти домой, пустить тебе пыль в глаза и сказать: «Видишь, почему я ждал, и видишь, какое сокровище нашел». Но я тебя понимаю. Я сам не хочу спешить. Надо немного остыть. Вернуться к обычной жизни, какое-то время думать только о работе. Одно только, Линда. Ты – то, что я искал. Ты создана для меня. Конечно, мы знакомы всего день, да и то не целый. Поэтому что я знаю или, вернее, откуда мне знать? Ты прожила долгий день. Ты через многое прошла. А я наблюдал за тобой. Я изучил тебя лучше, чем за долгие месяцы спокойной жизни, когда ничего не происходит.

– Билл, как можно знать вот так, сразу?

– Да, видно, мудрости мне недостает. Я пытаюсь разобраться со своими чувствами; уверяю тебя, мне сейчас тоже несладко. Я не ребенок. Вот все, что я могу тебе сказать: где-то в подсознании я давно уже нарисовал для себя идеальный образ моей будущей жены. Он сложился у меня в мозгу уже много лет назад. Наверное, все так делают. И тут появляешься ты, и у меня возникает то, что на языке искусствоведов называется «шоком узнавания». Ты словно бы вышла из моей головы – идеал, в точности такой, какой давно уже существует в моем воображении.

Я не жду от тебя такого же шока узнавания. Просто пытаюсь тебе понравиться. Но я был бы невысокого мнения о себе, если бы не верил, что симпатия неизбежно перерастет в любовь, если я постараюсь. Мне хочется петь, смеяться, кричать от радости. Мне нужна земная женщина, женщина, которая умеет смеяться и любить. Внешность имеет второстепенное значение, но ты такая невероятно хорошенькая, что это уже похоже на чистую прибыль.

– Я вовсе не такая, как ты себе вообразил.

– Может быть. Но для меня ты будешь именно такой, и это главное. Соответственно, позволь предложить тебе одно маленькое уточнение к твоему плану.

– Какое?

– Напиши мне, как только ты разведешься и окажешься в Нью-Йорке. Я не примчусь на следующий же день. Я дам тебе время. Но мне нужен шанс показать тебе прейскурант, хочешь ты слушать торговца или нет. И тогда у меня не будет чувства, будто ты меня бросила.

– Идет, Билл. Это справедливо. А что, если бы я отказалась дать тебе мой адрес?

Он негромко рассмеялся:

– Я записал номер «бьюика». Не думай, что будет очень трудно выследить тебя через Герролда.

– Только ради одного этого мне хотелось бы, чтобы ты поступил именно так.

– Пришлось воспользоваться карандашом, который всучил мне Атагуальпа. Хоть на что-то сгодился.

– Билл, мы с тобой не сумеем попрощаться в Матаморосе. Ты поцеловал меня, а я в ответ сморозила глупость; от этого у меня остался дурной привкус. Нельзя ли нам повторить?

– Ты доставляешь мне массу хлопот, но все же...

– Как бы поцелуй на счастье. Дружеский.

Билл легонько взял ее за руку и увлек в сторону от дороги, туда, где сгустились тени. Потом его большие руки легли ей на плечи, она подняла голову и увидела над собой неясные очертания его лица. Его губы были твердыми, твердыми и одновременно теплыми. Короткий поцелуй опьянил их обоих. Не отпуская девушку, он чуть сильнее сжал ее плечи и снова потянулся к ней губами, издав тихий то ли стон, то ли вскрик. Лишь секунду она колебалась, прежде чем ответить; ее поразила собственная бешеная, неукротимая жадность. Наконец они отпрянули друг от друга. Линда стояла словно в тумане.

– Пока, Линда, – сказал он.

– Пока... Билл Дэнтон.

– Кажется, мы поедем следующим рейсом.

– Иди к машине. Я подойду через минуту.

– Ладно.

Он развернулся и направился к машине. Она поднесла к губам кончики пальцев. Поцелуй потряс ее больше, чем она показала ему. Странно так возбуждаться от поцелуя, подумала Линда, особенно в такой день и в таком возрасте. Поцелуем награждается случайное знакомство; он ничего не значит и ни к чему не обязывает. И все же ее отклик был почти мгновенным. Она отозвалась на его мужественность, на его грубую силу так радостно и так сполна, что даже теперь, когда прошло несколько минут, ее грудь все еще трепетала, а колени подкашивались. Ни Джон, ни кто-то другой никогда не вызывал в ней такой реакции поцелуем.

Она подумала: "Может, я просто дурочка, купилась на его широкие плечи и техасский говорок? Или стерва, которой не много надо, чтобы снова захотеть мужика? Или все дело в этом безумном дне? Сегодняшний день действует на меня как афродизиак. День, наполненный смертью, исполненный напряжения – убийственный, разъедающий душу.

Нет, за фасадом его простонародного тягучего говора и порванной футболки скрывается широкая и чуткая душа. Я на эту его сущность отозвалась... ну и мужественность тоже нельзя сбрасывать со счетов. И ответила ему, потому что я не боюсь".

Линда медленно подошла к машине. Билл сидел за рулем, осторожно, потихоньку передвигаясь вперед за передней машиной. Джон пересел на правое переднее сиденье. Она открыла дверцу и скользнула на заднее.

– Герролд, я сто раз ездил по этой дороге, – проговорил Билл. – Буду рад повести машину, если вы не против.

– Давайте. Мне все равно.

По хмурому виду Джона Линда поняла, что незадолго перед тем он дремал. При пробуждении он всегда бывал сердит и скучен, словно из счастливого сна попадал на скамью свидетелей в суде и лжет бесчисленным допросчикам. Ей казалось, будто она его знает, а оказалось, что нет. Линда часто наблюдала за тем, как он спит, смотрела на него, словно пытаясь запомнить каждую его черточку. Ее муж. Ее мужчина. А сегодня выяснилось, что он вовсе не мужчина, а, скорее, развитый не по годам, умный мальчик, который вырядился в мужское тело, – своенравный, обидчивый и очень смышленый.

Она отдалась телу мужчины, старалась приобщить его к литании экстаза, но оказалось, что внутри его, в оболочке мужчины, скорчился застенчивый мальчик. Занятия любовью превратились в ходульный танец, где все движения и па должны быть должным образом просчитаны. Танец заканчивается вежливым поклоном, и музыка умолкает.

Сидя в машине, на заднем сиденье, откуда недавно забрали свекровь, Линда думала: а вдруг внутри ее яйцеклетка уже прикрепилась к стенке матки и уже начинается чудо клеточного деления: из хаоса, медленно проходя все этапы эволюции, развивается человеческое существо, унаследовавшее половину генов от Джона Картера Герролда?

Она надавила рукой на мягкую выпуклость своего лона под трусиками. Бедный малыш! Но в его мире будет столько любви, что ему хватит. Любви от нее. Любви от Билла.

Она криво улыбнулась в темноте. Не спеши, детка. Ты, кажется, уже вышла замуж за Билла? Совести у тебя нет, вот что. И возомнила, что он примет на себя заботу о ребенке и тоже полюбит его только потому, что наполовину это твой ребенок.

Впечатление такое, что впереди нее бок о бок сидят два ее мужа. Посмотрите на них, люди, и сравните. Вот перед вами экземпляр А. Рядом – экземпляр Б. Обратите внимание на строение черепа, расположение и строение черт лица. Один из них – мужчина, а другой – лишь имитация. Можете ли вы сказать, кто из них – мистер Знаменитость, а кто – веселый, неунывающий любимец публики Джек Питерсон из Бронкса? Если отгадаете верно, мы бесплатно вышлем вам одну слегка подержанную жену. Она немного поистрепалась по краям, краски слегка поблекли от слез, но мы гарантируем, что она будет функционировать со всей эффективностью, какую вы привыкли ожидать от продукции нашей уважаемой фирмы.

Колеса въехали на сходни, и перед машины поднялся. Линда закрыла глаза. Жизнь начинается снова. Жизнь и движение. Теперь можно и поспать. Однажды, в один прекрасный день, ты обретешь свою тихую пристань. Надежную гавань. А если в этом разуверишься, то перестанешь верить вообще.

Эпилог

Мануэль Форно, паромщик, не помнил, когда еще так уставал. Он был так измучен, что даже немного испугался. В полдень, после многочасового бессмысленного, приводящего в ярость ковыряния лопатами в мутной, грязной воде, все решили подождать, пока уровень воды в треклятой реке не поднимется сам. Пассажиры на обоих берегах скинулись в пользу рабочих и отдали деньги пожилому начальнику парома.

Васкос, да сгниют его уши, раздавал полученную премию постепенно. Соображает! Отдай слишком мало, все бы так или иначе прекратили работу. Отдай он все деньги сразу, результат был бы тот же самый.

Поэтому они горбатились в грязи, час за часом, а песо словно были подвешены чуть впереди, как морковка перед носом у ослика. Каким же умом надо обладать, чтобы всучить им такой огромный паром, не позаботившись вначале узнать, не слишком ли он велик для реки, по которой должен ходить! В столице сидят, как видно, одни бюрократы. Нет, Мануэль Форно не станет работать, как ослик. Или пусть забирают паром, или он уйдет. Ах, старый паром! Та посудинка ходила бы и в чашке воды. А эта – в самом деле прогресс.

Всякий раз, как Мануэль останавливался, у него начинали дрожать ноги. Руки безвольно болтались вдоль тела, на спине и плечах краснели рубцы от стального троса.

Никогда еще на его памяти не было такого дня.

Ну почему Создатель устроил так, чтобы именно в этот день столько машин собралось пересечь реку Рио-Кончос?

Мануэль Форно был смуглый, узкоплечий, выше и худощавее среднего уровня. У него были кустистые, нахмуренные брови и хитрый взгляд. Но по натуре он был очень мягким человеком.

Ночью хоть солнце так не печет. И все же его чуть удар не хватил, когда чертов дурень из Виктории плюхнул свой грузовик в воду, перегородив парому путь. Битых два часа они ковырялись в грязи, подсовывали клинья и бревна, прилаживали домкраты... Наконец проклятую махину удалось поднять на колеса; казалось, машина прищурилась и злорадствует над тем, сколько бед она натворила.

Раньше, в счастливые дни старого парома, Мануэль Форно частенько шел на работу как на праздник. Весело было наблюдать за туристами, приятно болтать со знакомыми из ближайших городков. А иногда берега были пусты, и можно было предаваться благородной праздности. Единственное, что омрачало те дни, – удивительная вредность машин. Если паром стоял у западного берега, то первая появившаяся машина неизбежно подъезжала к восточному. Правда, можно было притвориться слепым и понадеяться, что к западному берегу тоже кто-нибудь подъедет, но вскоре пассажиры машины на дальнем берегу теряли терпение и начинали вопить, привлекая к себе внимание.

Сегодня же единственным пассажиром, за которым он наблюдал с некоторым интересом, был Атагуальпа. Ах, как летали лопаты, когда машина Атагуальпы стояла на берегу! Об Атагуальпе ходили мрачные слухи. Рассказывали о его злопамятности, о тех, кого он наказал или наградил без причины.

Кто знает? Однажды он может прийти к власти; работай служащие парома на Рио-Кончос спустя рукава или выкажи ему неуважение, он, возможно, запомнит обиду и велит построить мост. Но действительность оказалась еще опаснее. Прогремел выстрел. Одному туристу дали по башке. Очевидно, Атагуальпа очень торопился.

Поэтому Мануэль напряг последние силы, чтобы Атагуальпа как можно скорее переправился через реку: он понимал, что тот может в любой момент устремить невыразительный взгляд тусклых, жабьих глаз на его голую спину. Один кивок, один жест – и Розалите придется покупать много свечей, оплачивать мессу.

Была полночь; на дальнем берегу осталась только одна машина. Все остальные уехали. Одно последнее капризное чудовище, которое распласталось на берегу и требует, чтобы его перевезли через реку. Мануэль попытался поднять тяжелую доску; к его изумлению, оказалось, что выпрямиться он не в состоянии. На негнущихся ногах он вышел с мелководья и сел на землю, едва очутившись на суше.

К нему заспешил Васкос.

– Что? Что такое? Может, решил устроить каникулы?

– Я больше не могу. Наверное, не дойду до дому.

– Друг мой, ты никогда за один день не заколачивал столько монет. И это твоя благодарность?

– Ты тоже никогда не заколачивал больше, Васкос, но ты не работал. Ты бегал туда-сюда и хлопал руками, как курица, которая суетится, почуяв вблизи ласку.

– Мануэль, я дерзости не выношу.

– Помаши руками сильнее. Так ветра больше. Освежает.

– Приказываю тебе работать.

– Васкос, я правда не могу. Это невозможно.

Васкос вздохнул:

– Может, так и есть. Ты работал больше других. Знаешь что, Мануэль, ступай-ка ты домой. А завтра можешь заступить на смену в полдень.

– Может, и заступлю. Если не умру от пересыпания.

Он сидел на берегу и смотрел, как удаляется паром. Идет за последней машиной. Грузовики с потушенными фарами, слишком тяжелые для дощатых сходней, стояли в темноте, ожидая завтрашнего утра. Завтра можно будет поставить стальные скаты.

Некоторое время Мануэль Форно любовался на звезды, потом глубоко-глубоко вздохнул и поднялся на ноги. Потрогал карман, ощущая приятную, успокоительную тяжесть банкнотов. Половина месячного заработка за один день работы. Однако все справедливо. В этот проклятый день он и работу выполнил за полмесяца. Нет, или пусть убирается этот немыслимый паром, или он, Мануэль Форно, уходит.

На дрожащих ногах он все карабкался по нескончаемому склону. Наконец заметил тропку, которая сворачивала вправо. В траве слышалось завывание каких-то ночных насекомых; он так зевал, что у него закрывались глаза и подкашивались ноги. Спать, скорее спать! Его ждет бесконечный, благословенный, отличный сон. Его глинобитная хижина под соломенной крышей стояла на куске выжженной земли прямо за гребнем холма. Как только Мануэль заглянул за него, он сразу увидел свой дом, отбрасывающий в лунном свете слабую тень. За открытой дверью тускло поблескивали угли: топилась каменная плита.

Не чуя под собой ног, Мануэль спустился вниз; пятки его стучали, по земле с такой силой, что все тело сотрясалось. Подойдя ближе, он различил во мраке пухленькую, уютную фигурку Розалиты. Он посмотрел на жену сверху вниз и улыбнулся. Она вышла встретить его, но заснула, привалившись спиной к стене дома, уткнувшись лбом в колени.

Мануэль нагнулся и тихонько дотронулся до ее плеча. Она вздрогнула и проснулась.

– Ты пришел! – сказала Розалита.

– Нет, женщина. На самом деле я умер оттого, что весь день ишачил. Ты видишь перед собой дух, привидение, которое пришло посмотреть, где протекла его счастливая земная жизнь.

Она встала:

– Не поминай всуе привидений. И не кричи так громко, детей разбудишь.

– Весь день приказы, одни приказы. Мануэль, сделай то. Мануэль, сделай это. Тащи паром через реку на спине, Мануэль. И здесь мне тоже приказывают.

– Я два раза ходила туда. Оба раза этот твой Васкос говорил, что ты придешь поздно, и оба раза ты был на том берегу. А теперь ты должен поесть.

– Для этого тебе придется придерживать меня за подбородок и жевать за меня.

– Нельзя ложиться спать на пустой желудок.

– Нет, можно. Я могу заснуть на костре. Могу заснуть даже стоя на голове. Женщина, я могу спать столько, что установлю рекорд.

– Мануэль, ты должен поесть, – упрямо повторила Розалита.

Она вошла в дом. Он сел на ее место. И вскоре услышал шипение и шкворчание, из дома потянуло ароматом еды. Мануэль с трудом встал, подошел к умывальнику, плеснул холодной воды на голову и плечи. Пригладил волосы пятерней. Временами его ноги непроизвольно сводило судорогой.

Розалита вынесла ему еду. Хрустящие тако с начинкой из нежного мяса козленка. Оказалось, что он в состоянии жевать и глотать. Неожиданно для самого себя Мануэль ощутил зверский голод. А еще она припасла ему подарочек – бутылку темного пива, которую ей как-то удалось охладить. Он знал об этой бутылке: Розалита приберегала ее до особого случая. И вот решила дать ему пиво сейчас, когда он истощен.

Мануэль извлек из кармана тугой сверток банкнотов, решив в конце концов не прятать часть денег на какой-то непредвиденный случай.

– Это что... неужели все бумажки по песо?

– Ха! Здесь только пять однопесовых бумажек. Остальные – пятерки.

– Кого ты ограбил?

– Свою старость. После такого дня я умру молодым. Все будут скорбеть по мне. Васкос горько заплачет. Где еще он найдет другого такого глупого осла?

– Платье для Кончиты, – запричитала жена, – масло для лампы, ботинки для Рамона, тетрадка для Карлоса!

– Значит, все разойдется?

– Может быть, и нет. Может, и тебе перепадет сентаво.

– Подумать только! Когда-то я был счастливым, беззаботным холостяком.

– Прекрати ныть. Лучше расскажи, что случилось за день. Было что-нибудь интересное?

– Эмилио, который возит в грузовике рыбу, рвал и метал. Пока ждал переправы на тот берег, весь лед растаял. Ах, какая поднялась вонь! Даже Эмилио проняло. Когда он уезжал, то вжался лицом в лобовое стекло, а дышал только ртом. У него все лицо перекосилось.

– Он потеряет место.

– Наверное.

– Трагедия. – Розалита покачала головой. – Что еще? – Глаза ее заблестели.

– Через реку переплыл великий Атагуальпа. Такова его власть, что паром тащился, наверное, только на пятнадцать минут дольше, чем в обычные дни. Я был разочарован. Я-то думал, стоит ему щелкнуть пальцами, как воды Рио-Кончос раздвинутся, и он переедет на другой берег посуху.

– Не кощунствуй, прошу тебя, Мануэль! Да, я тоже слышала, сегодня он переправлялся у нас. Мне сказала Ана. Что еще было?

– Что толку тебе рассказывать, если ты уже все знаешь, не успею я и рта раскрыть?

– Может, я что-то упустила, – хихикнула она.

– Один из людей Атагуальпы неосторожно пальнул из пушки. Другой ударил туриста по голове и отключил его. Того, кто пальнул по неосторожности, избили и бросили в кусты. Одной туристке стало плохо; я думаю, из-за жары. Великий Атагуальпа перевез ее через реку в своей машине. Дай-ка вспомнить. Одного из детей Родригеса укусил скорпион, правда маленький. Выпили много пива.Лавочники на том берегу сколотили себе за сегодняшний день целое состояние. Остальное, женщина, не стоит внимания.

– Не стоит? А как вели себя туристы? Наверное, злились?

– Наверное. Прости меня, но мне очень трудно думать о них как о людях – таких же, как мы с тобой. Они куда больше походят на тех красивых кукол, которых мы с тобой давно видели в Браунсвилле. Дорогие куклы с расписными лицами и ключиком в спине. Заводишь ключик, и они поют и танцуют. Так же и туристы. Приезжают на берег реки. Завод внутри их кончается. Они ждут. Потом переправляются через реку. Моторчик внутри их заводится, и они снова мчатся вперед на бешеной скорости. Какие это люди? Просто пестро раскрашенные куклы.

– Ax, все потому, что ты их не понимаешь. Они тоже живые. У них своя жизнь. Ожидание у реки может много чего изменить.

Мануэль фыркнул:

– Женщина, от ожидания они опаздывают. Поэтому полночи будут мчаться как сумасшедшие, пытаясь догнать собственную тень.

– Ну а теперь, может, позволишь и мне рассказать тебе новость?

– Опять, женщина? Неужели так скоро?

– Нет. У тебя только одно на уме.

– Никаких новых законов, которые это запрещают, вроде не приняли.

– Нет, нет, совсем не то. Мигель Ларра погиб.

Новость опечалила Мануэля Форно.

– Что это был за бык? Какой породы? Пьедрас-неграс? Там быки-убийцы.

– Нет, он не выступал. Его прикончил какой-то американский турист. Его нашли вчера вечером в собственном доме, в Куэрнаваке. Девушку его тоже убили. У Ларры пробит череп, а девушку застрелили из ружья для подводной охоты.

– Оказывается, и такие ружья есть?

– Говорят.

– Об этом сообщили по радио?

– Нет.

– Об этом написано в газете?

– Нет.

– Женщина, добром тебя прошу, не выводи меня из себя. Я слишком устал для пустой болтовни. Наверное, какая-нибудь сплетница рассказала?

– Нет. Мария, жена мясника.

– Она-то и есть самая первая сплетница. Но почему из тебя все надо вытягивать по крупицам? Ты словно цыпленка кормишь. Откуда Мария знает? Скажи мне, женщина.

– Вчера она была в Матаморосе. Ездила с Фернандо, в его грузовичке. Весь Матаморос гудит. Говорят, что убийца бежит к границе. Там полным-полно полиции. Все машины, выезжающие из Мексики, досматривают особенно тщательно, и всех туристов заставляют отвечать на вопросы. Имя убийцы им уже известно, но Мария не могла его вспомнить. Сказала, какое-то трудное имя. И еще у них есть его описание. В Матаморосе говорят, что из Мексики мышь не выскочит. Может, убийца был на пароме? Может, сегодня ты его перевозил?

– Если у тебя охота грезить, иди спать. Так оно лучше будет.

– Но такое вполне возможно!

– Нет. Такие вещи могут, конечно, произойти, но на самом деле никогда не происходят. Может, его уже арестовали в Ларе-до? Через неделю-другую правительство даст полиции Матамороса знать, что поиски можно прекратить. А вот Ларру жалко. И нелепо как-то вышло. Легче было бы предположить, что его прикончит бык. А его убил какой-то турист.

– Вспомни, сегодня на пароме никто особенно не нервничал?

– Откуда мне знать, кто из туристов нервничал, кто нет? Повторяю тебе, для меня они все на одно лицо – куклы с ключиками в спине. А теперь я должен поспать во что бы то ни стало. Завтра можешь заговорить меня до смерти. А сегодня, женщина, я буду спать.

Они вошли в дом и легли рядом на соломенные тюфяки. Мануэль щурился в темноту, пытаясь разглядеть силуэты четверых спящих детей. Он пожал плечами, скинул одежду, вынес кувшин и еще немного умылся, вытерся полотенцем и лег. Мысль о сне опьяняла его. Он глубоко вздохнул, вытягиваясь во весь рост. Потом лег в своей любимой позе, снова вздохнул и закрыл глаза. Они рывком открылись, словно на веках его были пружинки. Он, ворча, переменил положение и снова попробовал заснуть. И снова глаза распахнулись. Ногу свело судорогой.

Мануэль негромко выругался и сел.

– Что такое? – прошептала жена.

– Всю свою жизнь одну вещь я делал хорошо. Спал. В Мексике не найдется человека, который спал бы слаще Мануэля Форно. Люди приходили издалека специально полюбоваться, как сладко я сплю. И вот теперь, во цвете лет, я или забыл, как это делается, или во мне что-то сломалось.

– Попробуй еще, муж мой.

Он попробовал и снова сел.

– Бесполезно. Что мне делать?

Она придвинулась к нему:

– Можно так устать, что невозможно заснуть.

– Или быть слишком голодным, чтобы есть? Ерунда.

– Нет, возможно. И все же мне кажется, есть один способ тебе помочь. По крайней мере, на моей памяти с помощью этого способа ты засыпал несчетное число раз.

Он потянулся к ней:

– Что за горькая судьба навечно связала меня с ненасытной женщиной!

– Помни, это для твоего же блага, – прошептала она, хихикая.

– Значит, приму это, как горькое лекарство. Я был такой усталый, что едва дотащился до дому, поэтому и для этого слишком устал. Определенно, это меня убьет.

– Прекрасная смерть, alma de mi vida.[6]

Руки его нащупали хорошо знакомую теплоту, он стал ласкать ее тело. Скоро дыхание ее стало прерывистым, и они слились воедино. В хижине слышались лишь скрип соломенного тюфяка да их учащенное дыхание.

А после она обняла мужа, положила его голову к себе на грудь, услышала его размеренное дыхание и стала сама погружаться в сон. Она обнимала Мануэля и улыбалась, засыпая. Он хороший муж, нежный любовник. Он никогда ей не надоест. Конечно Мануэль звезд с неба не хватает. Но такой муж – настоящее сокровище потому что, когда он дома, дом наполняется теплом, теплом и весельем, которые уходят вместе с ним. А такие дары бесценны.

Розалита подумала о пароме, о премии, потом о туристах Наверное, их места вызывают у них одну досаду. Городишко на реке. Здесь протекает ее жизнь, жизнь Мануэля и жизнь их детей. Они всегда жили здесь, а большие машины со свистом проносились мимо, неся в себе светлокожих людей. Откуда они едут и куда? Бог весть. Им не вредно немного отдышаться подождать у реки. По крайней мере, наберут в легкие воздуха посреди вечной гонки.

Во сне Мануэль навалился на нее; у Розалиты затекла рука Она осторожно опустила голову мужа на подушку, нежно приговаривая словно одному из детей, укрывая его от ночной прохлады.

У нее есть любимый и крыша над головой, а теперь даже завелось несколько лишних песо. Этого должно быть достаточно. Достаточно для богов.

От счастья у нее на мгновение сжалось горло. Она вздрогнула – в ней заговорили суеверия. Нельзя, невозможно быть такой счастливой! Это к беде. Машина соскользнет с парома и задавит Мануэля. Или умрет ребенок. Или кто-то из них тяжело заболеет.

Но мысль о возможных несчастьях почему-то не уменьшила ее радости. Она только слегка подсолила ее, сделала более пряной Жизнь так быстротечна! Розалита с удовольствием прожила бы еще пятьсот лет точно такой же жизни, как сейчас.

Джон Д. Макдональд Оранжевый для савана

Глава 1

Весна подходила к концу. Майское, по-тропически раскаленное солнце жгло голые плечи. Пот заливал лицо. Недавно в рубке со стороны ветрового стекла я обнаружил на передней панели отвратительную гнилую проплешину и целую неделю старался об этом не думать, но потом все-таки выкопал свои инструменты, достал несколько кусочков отличного красного дерева и принялся выпиливать поврежденную часть ножовкой.

Выравнивание и полировка при подгонке новых частей весьма и весьма кропотливое дело. К потным рукам и груди прилипали опилки. Поддерживала лишь мысль о темных и прохладных бутылках пива «Дос Экьюс», ожидавших меня внизу в ящике из нержавейки. Да и нежелание тащиться из Бахья Map на общий пляж, где мягкий восточный ветер срывал белые барашки с голубых волн.

А еще меня взбадривало сознание того, что этим летом Макги может расслабиться. Особой роскоши не предвидится. Средств маловато. Но разумное ведение хозяйства позволит пережить лето, оставив нетронутым основной фонд, чтобы потом, осенью, финансировать какую-нибудь операцию.

Надо было как следует отдохнуть. Механизм сношен от дурного обращения. Жирок на талии. Дрожание рук. Дурной вкус во рту по утрам. Тяжесть в костях и мускулах, одышка. Каждый раз волнуешься: удастся ли снова обрести прежнюю форму? Вернуть упругость мышцам, ловкость и неутомимость, и вес не более восьмидесяти двух, и гнусную привычку петь по утрам под душем, и убеждение в том, что каждый день несет с собой массу чудес.

И еще мне хотелось бы провести это лето в одиночестве. Слишком много уже было излишне пылких бесед, полуночных сговоров и мелких, грязных посягательств, к которым я оказывался абсолютно не готов. Розовая метка сантиметров на пятнадцать ниже подмышки служила напоминанием о моем невезении. Не соскользни нога как раз в тот момент, когда...

Натыкаясь на ребро, лезвие ножа издает такой противный и, вместе с тем, близкий тебе звук, что он еще с десяток ночей заставит тебя просыпаться в холодном поту.

Я отлично подогнал самый крупный кусок, просверлил отверстие и уже ввинчивал большие бронзовые винты, когда услышал глухой и робкий крик со стороны пристани.

— Трев? Ты здесь, Трев? Эй, Макги?

Я повернулся, перешел на кормовую часть верхней палубы и взглянул сверху на пристань. На меня смотрел высокий, хилый, болезненного вида парень в мятом, коричневом, явно великоватом для него костюме. На лице его то появлялась, то исчезала беспокойная улыбочка попрошайки. Так смотрят собаки в тех краях, где их постоянно бьют.

— Как дела, Трев? — спросил он.

Я уже совсем было собрался спросить, кто он, собственно, такой, как вдруг с удивлением сообразил, что это страшно изменившийся Артур Уилкинсон.

— Привет, Артур.

— Можно мне... можно, я поднимусь на борт?

— Что за вопрос? Конечно.

Трап был спущен еще с утра. Он поднялся, шагнул на заднюю палубу, пошатнулся, попытался мне улыбнуться, замахал в воздухе руками и со стуком рухнул на тиковые доски. Я в два прыжка очутился рядом и перевернул его на спину. Падая, он здорово содрал кожу под глазом. Я нащупал у горла пульс. Медленный и ровный. Подошли две толстые девчонки и, хихикая, уставились на палубу. Забавно. Как по телеку. Какой-то пьянчуга рухнул на палубу.

Я открыл заднюю дверь салона, подхватил Артура и затащил внутрь. От него воняло мочой. Я доволок его до гостевой каюты и уложил в постель. От кондиционеров по потной коже пробегал холодок. Я потрогал у него лоб. Похоже, это не лихорадка. Никогда еще не видел человека, который бы так сильно изменился за год.

Он стал хватать воздух ртом, открыл глаза и попытался сесть. Я уложил его.

— Артур, тебе плохо?

— Слабость какая-то. Похоже, я в обморок упал. Извини. Я вовсе не хочу быть...

— В тягость? Головной болью? Да пошли ты куда подальше все эти приличия, Артур.

Да, Макги, похоже ты всегда ищешь слабый проблеск воли, хоть какие-нибудь остатки клыков у самой покорной собаки в городе. Я вежливый человек, — сказал Артур безо всякого вызова в голосе. — Ты же это знаешь, Трев. Никаких грубостей. — Он оглянулся. — Даже... даже, когда он убивал меня. Мне кажется, я был очень, очень вежлив.

Потом Артур стих, словно весь пар из него вышел, глаза полуприкрыты. Я снова приложил кончики пальцев к его горлу — пульс по-прежнему прощупывался.

Пока я размышлял, что делать дальше, он опять сел и нахмурился.

— Не умею я с такими людьми справляться. Она наверняка знала... знала обо мне с самого начала.

— Кто пытался убить тебя?

— Боюсь, что сейчас это не так уж и важно. Если бы не он, так другой или кто-то третий. Дай мне немного отдохнуть, и я пойду. Не было мне никакого смысла приходить к тебе. Это я тоже должен был понимать.

Внезапно до меня дошло, почему от него так воняет. Этот запах немного напоминал свежевыпеченный хлеб, но был отнюдь не таким приятным. Это был запах истощенного, потного тела, питающегося лишь внутренними ресурсами.

— Заткнись, Артур. Ты когда последний раз ел?

— Я точно не могу сказать. Кажется... Не знаю.

— Оставайся там, где лежишь, — сказал я.

Потом отправился на свой камбуз, обитый нержавейкой, заглянул в кладовку, достал банку чистого и крепкого английского бульона, вылил в кастрюлю и включил плиту на полную мощность. Когда она разогрелась, я снова заглянул к нему. Артур улыбнулся, нервно и судорожно. Щека дергалась от тика. Глаза его наполнялись слезами, и я вернулся обратно к бульону. Налил его в кружку, потом, немного поколебавшись, отпер шкаф с выпивкой и добавил добрую порцию ирландского виски.

Я помог Артуру сесть и убедился, что он способен удержать кружку, потягивая бульон.

— Хорошо.

— Не спеши, Артур. Я сейчас вернусь.

В роскошной ванной, устроенной тут первоначальным владельцем «Дутого флэша», я быстро смыл под душем пот и опилки, переоделся в летние брюки. Надел рубашку с коротким рукавом и снова заглянул к нему. Кружка была пуста. Он немного порозовел. Я открыл долгожданную бутылочку темного пива, вошел и уселся у него в ногах.

— Черт побери, Артур, что ты с собой сделал?

Он сник.

— Наверно, слишком много всего произошло.

— Может, я не так спросил. Что с тобой сделала Вильма?

И снова пролились слезы бессилия.

— О Боже, Трев, я...

— Ладно, мы вернемся к этому позже. Раздевайся и прими горячий душ. Потом съешь несколько яиц. А затем поспишь. Хорошо?

— Я не хочу быть...

— Артур, ты начинаешь действовать мне на нервы. Заткнись.

* * *

Когда он выспался, я осмотрел его вены. Гашиш быстро доводит людей до ручки. Никаких следов от уколов. Но это еще ничего не значит. Только торчки, вскрывающие вену булавкой, ходят со шрамами. Любой аккуратист со скромной дозой гипосульфита, у которого хватает ума приложить к ране тампон со спиртом, останется без единой отметины. Это вам всякий городской полицейский может подтвердить.

Артур все еще выглядел мрачновато. Одним горячим душем тут не обойтись. Да и щетина на щеках его не украшала. Я осмотрел одежду. Все вещи изначально дешевые. Метки из Неаполя во Флориде[1]. Еще у него была с собой плоская коробка от сигарет, в которую он бережно уложил три двухсантиметровых окурка. Да еще коробок спичек из хомстедовской закусочной и пара центов в кошельке. Я завернул его ботинки в одежду и, держа сверток на вытянутых руках, отнес в мусорный бак на палубе. Потом вымыл руки.

Солнце садилось. Я пошел в рубку. Самое время выпить коктейль в кубрике. С соседних яхт доносились музыка и женский смех. Ввинтив на место оставшиеся болты, на этот раз даже не вспотев, я не переставал думать о том Артуре Уилкинсоне, каким он был, когда мы виделись в последний раз, около года назад.

Здоровенный парень, не меньше меня, правда совсем другого физического типа. Медлительный, неловкий, рассеянный, мягкий и довольно педантичный по своему характеру. Я встречал такого рода людей на баскетболе в старших классах. Тренеры берут их за один лишь рост. Они все такие открытые и плохо держат равновесие. Достаточно подловить их справа, просто бедром, и они, путаясь в собственных ногах, вылетят с площадки. Учеба в старших классах становилась для них заключительным этапом в приобретении опыта участия в каких-либо спортивных играх.

Артур Уилкинсон в течение нескольких месяцев входил в нашу компанию. Мы встретились, когда он пытался решить, стоит ли вкладывать деньги в одно судостроительное предприятие. Он бродил по верфи, беседуя с знатоками. Расспрашивать меня он явился как раз в тот час, когда не мешает выпить по рюмочке, и засиделся. Потом приходил еще и еще и, видимо, слишком часто в те дни, когда здесь бывала приведенная кем-то из наших Вильма.

Он рассказывал мне свою историю. Мальчик из состоятельной нью-йоркской семьи в Литтл Фоллз. Сын владельца магазина. Получил степень бакалавра в Гамильтон-Колледже. Стал работать в своем магазине. Обручился с дочерью врача. Торговля в магазине не вызывала у него особо сильных эмоций. Как положительных, так, впрочем, и отрицательных. Будущее было определенным и надежным, словно ковровая дорожка, прибитая к полу. А потом все разлетелось на куски, одно за другим, начиная со смерти его вдового отца. Потом его девушка вышла замуж за другого и так далее, пока в конце концов Артур, беспокойный, издерганный и несчастный, не продал свой контрольный пакет акций большой сети магазинов и, ликвидировав все остальные виды собственности, не отправился во Флориду.

Он прекрасно ладил со всей компанией. Добродушный и очень скромный. Его все время хотелось взять под опеку. Артур учился выживанию в Литтл Фоллз и, по-видимому, прекрасно адаптировался в той среде. Однако вдали от отца он чувствовал себя немного не в своей тарелке. Он всегда абсолютно честно говорил о возникших у него проблемах. После уплаты налогов у него осталось почти четверть миллиона. В хороших и надежных ценных бумагах, дававших около девяти тысяч в год. Но он считал позорным влачить на них жалкое существование. Рвался пустить их в дело, заставить работать, оборачиваться и приносить доход. Гены великого прадедушки не давали ему покоя.

Состав компании меняется, но дух остается. Когда Артур ездил с нами, то всегда был тем, кто собирает хворост для костра на пикнике у моря; тем, кто отвозит домой пьяных; тем, кто не забыл взять пиво; жилеткой, в которую плачутся девушки; голубчиком, дающим немного денег взаймы; простофилей, освобождающим вас своим приходом от покраски забора. Такой, наверно, есть в любой компании. Тонкая натура. Его легко можно было вогнать в краску. Артур всегда казался чисто вымытым, откликался на любую шутку и смеялся почти всегда там, где нужно, даже если уже слышал анекдот раньше. Короче, милейший человек, этот Артур Уилкинсон. Он дружил со всеми, но ни с кем по-настоящему не был близок. У него в душе всегда находилось место для сохранения самых глубоких тайн. Алкоголь развязывал бы ему язык, если не одно обстоятельство. Лишняя рюмка сверх нормы, — и он окончательно и бесповоротно засыпал, улыбающийся и безмятежно спокойный, продолжая улыбаться во сне.

Припоминаю, что одно время у Артура что-то намечалось с Чуки Макколл. У нее тогда как раз заканчивался контракт в «Багамах» на Майл о'Бич. Чуки — крупная брюнетка, великолепно сложенная, живая, пышущая здоровьем танцовщица с правильными чертами лица. Она поругалась с Фрэнком Деркином. Он отвалил, а ей пришлось отступить, и уж, конечно, Артур был бы гораздо более подходящей парой, нежели Фрэнк. Даже без гроша в кармане Артур стоил девяти Фрэнков Деркинов. Почему так много девушек разбивают собственную жизнь, зациклившись на таких мужчинах? Когда Чуки получила временный трехнедельный ангажемент на Дайтон Бич, Артур вполне мог уехать вместе с ней, но он не предпринял верных шагов. А потом Чуки исчезла и появилась Вильма.

В мире несравненно больше таких, как Артур Уилкинсон, чем женщин типа Вильмы Фернер. Но она была классическим представителем своего круга. Миниатюрная, но так славно сложенная, что ухитрялась выдавать свои сорок пять килограмм за роскошные формы. Прекрасные белокурые волосы вечно находились в той стадии беспорядка, которая побуждает растрепать их окончательно. Хриплый, театральный голос, берущий на две октавы выше, чем тональность ее обычной речи. Тьма-тьмущая анекдотов, в которых она обыгрывала каждого из персонажей. Черты лица Вильмы были подвижными, как у клоуна, жесты разнообразны, движения резки. Они казались неловкими до той поры, пока вдруг не становилось ясно, что именно эти движения приводили маленькое, но вполне зрелое тельце в состояние постоянного оживления. Такое впечатление поддерживал и ее гардероб. Когда Вильма никого не изображала, в ее голосе чувствовался небольшой акцент, но, похоже, он мог каждый день меняться. Посмотрите на просвет небольшого, чистого бокала «Бристол Милк» и вы получите довольно точное представление о цвете глаз этой женщины. И, если удавалось продраться сквозь все эти ужимки и подмигивания, то можно было разглядеть ее глаза, такие же невыразительные, как неподвижное вино.

Вильма приехала из Саванны на большом пароходе «Хьюкинз» среди других пассажиров, страдающих различными недомоганиями. Причем большая их часть проистекала, очевидно, от того, что одни люди били других по лицу кулаками. Сойдя на берег, Вильма сняла комнату в отеле «Янки Клиппер» и после того, как корабль отбыл дальше по маршруту круиза, умудрилась каким-то образом прибиться к нашей компании. Впрочем, она заявила, что эти очаровательные ребята с «Хьюкинза» собираются забрать ее на обратном пути из Нассау. Но она умоляет избавить ее от этой поездки, потому как просто не переживет еще раз это вонючее Нассау.

В устоявшемся и весьма полезном состоянии шоу-представления Вильма пребывала постоянно. Девушки, похоже интуитивно, отнеслись к ней настороженно. Мужчины были заинтригованы. Она утверждала, что родилась в Калькутте, рассказывала о трагической смерти отца на австралийской дипломатической службе, прямо и косвенно упоминала о своей карьере дизайнера в Италии, модельера в Брюсселе, фотомодели в Йоханнесбурге, редактора отделов моды и светской хроники в каирской газете, личной секретарши жены одного из президентов Гватемалы. И должен признать, что пару раз, когда она ворковала, извивалась, скакала, восклицала, изображала и хихикала, во мне пробуждалось жгучее любопытство. Но слишком много сигнальных флажков предупреждало и об опасности: сильно загибались острые ноготки за мягкие подушечки маленьких пальчиков и тщательно выверялось время каждой паузы или позы. В ее обаянии и чрезмерной веселости тоже было много нарочитого. Возможно, появись она на несколько лет раньше, когда я еще не изучил все виды декламаторского искусства и не обнаружил, что существуют некоторые болезни, не диагностируемые ни одной клиникой, то тоже не остался бы к ней равнодушным.

Так что мы ждали, кто следующим попадется на удочку. Или наоборот. Она была вооружена до зубов и ожидала лишь подходящей мишени.

Помню, я засиделся как-то допоздна с моим другом, волосатым экономистом Мейером в кубрике его яхты, окрещенной «Джон Мейнард Кинес». До этого мы провели целый день на пляже, где Вильма была в ударе и блистала, словно морская гладь под луной.

— Интересно, сколько ей лет? — спросил я между прочим.

— Друг мой, — ответил Мейер, — я вел дотошный подсчет времени всех упомянутых ею событий. Чтобы сделать все, что, по ее словам, она делала, ей нужно было бы, где-то сто пять — сто семь лет. Сегодня я прибавил еще пять.

— Патологическая лгунья, да, Мейер?

— Неточные науки оперируют неточными терминами. Экспертиза, проведенная в гостиной, никуда не годится, Тревис.

— Естественно. И все-таки, есть у меня одно подозрение. Слишком много товара на витрине, так что в торговом зале ничего и не осталось.

— Нет, на это я бы тоже не поставил.

— А на что ты, черт побери, ставишь, Мейер?

— На мужчину безо всяких следов женственности, безо всякой двойственности натуры, на мужчину без нежности, сочувствия, предупредительности, доброты и ласки. Такой брутальный тип, молоток, кулак. Макги, что представляет из себя женщина без единой мужской черты в гриме?

— М-м-м. Наверное, олицетворение безжалостности?

— Ты подаешь надежды Макги. Чувство доброты — результат двойственности, а не женственности. Наш странный приятель, Алабамский Тигр, обращается с этой дамой как раз так, как нужно. Припирает ее рогатиной, а потом прижимает голову к земле и поднимает так, чтобы она не смогла дотянуться до него своим ядовитым зубом. Наверно, женщины — это единственное, в чем он так здорово разбирается.

Я сказал Мейеру, что он псих. Любому без его рассуждений с первого взгляда ясно, что Алабамский Тигр и Вильма Фернер друг друга на дух не выносят. Мейер не спорил.

На палубе стоявшего рядом с нами большого и богатого «Уилкера» Алабамский Тигр устраивал самую долгую, к тому моменту, в мире вечеринку. Это был огромный, с небрежными жестами мужик. Типично американский тип, сколотивший немало деньжат и пустивший их на плавание, попойки и подружек. Весь день он разгуливает, вежливый и жизнерадостно подтянутый. Лицо, словно вырубленное скульптором из необработанного камня, застыло в слабой усмешке. За сорок секунд Тигр способен заставить вас поверить, что вы самый интересный человек, какого он когда-либо видел, а вы почувствуете, что в жизни не встречали большего понимания. Он мог очаровать и помещика-арендатора, и начальника почты, и цирковых карликов, и оценщиков имущества по обложению налогом.

Когда Вильма, в конце концов, выбрала себе цель, Артур Уилкинсон оказался такой чертовски беспомощной мишенью, что никто из нас уже не сумел ничему воспрепятствовать. У него было меньше шансов уцелеть, чем у красотки, в городе, подвергшемся нашествию варваров. Он парил в облаках. С неизменной дурацкой, широкой улыбкой на лице. Вильма висела у него на локте, направляя и следя, чтобы он не врезался в неподвижные предметы. Он считал ее редким жучком. Остроумной, нежной, милой и неоценимой. Вильма чувствовала себя на седьмом небе, удостоившись столь уникальной награды. И малейший намек на то, что редкий жучок может оказаться скорпионом, был для Артура оскорбительным. Он просто не слышал, что ему говорили. Смеялся, считая это шуткой. Сократив время ожидания до минимума, они зарегистрировались как-то днем, после полудня в местном здании суда, и уехали в новеньком белом «понтиаке», на заднем сидении которого уместился весь ее немногочисленный багаж. Улыбка Вильмы сверкала не хуже нового золотого кольца на пальце — капкана для хищников, выписанного от Хертера. Я поцеловал хорошенькую щечку невесты. Она пахла мылом и чистотой. Назвала меня милым мальчиком. Мой подарок состоял из шести частей: «Метакса», «Фундадор», «Плимутский джин», «Чивас Регал», «Олд Кроу» и «Пайне Хейдсик» 59-го года. Долговечной семье — долговечный подарок. Ока оставила записку для ребят с парохода, которые так и не пришли ее забрать. И я знал, что пока Вильма командует парадом, молодожены не приедут в Лондердейл. Она чувствовала, как наша компания «одобряет» этот брак, и будет искать более доверчивое окружение.

* * *

Через три дня после их отъезда все поняли, что с Алабамским Тигром творится что-то неладное. Вместо того, чтобы пребывать в своем обычном добродушном и безмятежном состоянии слабой алкогольной эйфории, он качался, как маятник, между мрачной трезвостью и диким, безрассудным и опасным пьянством. Непрекращающаяся вечеринка стала сходить на нет. Кто докопался до правды, так это Мейер, который обнаружил его как-то на рассвете, неуклюже расположившемся на пляже с заряженной пушкой 38 калибра под рубашкой. И поскольку Мейеру нужна была помощь, чтобы присмотреть за Тигром, он рассказал мне такую историю.

Как-то утром Вильма тайком пригласила Тигра в свою штаб-квартиру в отеле. Там с невероятным искусством, принятым, скорее, на Востоке, чем в наших, менее древних культурах, она быстро научилась вертеть им и так, и эдак, словно он был марионеткой, а она дергала его за проволочки. Затем, четко контролируя ситуацию, подвела его к самому краю пропасти и бросила там, не позволив ни отступить, ни расслабиться.

По собственным бессмертным словам Тигра, рассказал мне Мейер, он дергался и трясся как на воткнутом в сеть проводе. Тигр не сомневался, что вся эта история его прикончит. Чувствовал, что сердце его вот-вот разорвется. А она смеялась над ним, говорил Тигр, и лицо у него было при этом, как у привидения. Внезапно, когда он почувствовал себя трупом, из душа доносилось пение Вильмы. Одевшись, она чмокнула его в лоб, потрепала по щеке и ушла. Тигр стал задумываться о том, не следует ли убить ее, когда она наклонилась поцеловать его, но счел, что даже это не стоит каких-либо его усилий. Он внезапно почувствовал себя стариком. Вильма вступила с ним в соперничество, решив доказать, чья воля сильнее, и на прощание потратила немного времени, чтобы его окончательно высечь.

— Тебе, Макги, будет, видимо, небезынтересно знать, что произошло все это утром во вторник, — сказал Мейер.

— А после полудня она вышла замуж за Артура Уилкинсона.

— Тут могла быть небольшая сердечная драма. Но в действительности, похоже, огромная психологическая травма.

Позже, в понедельник вечером я забрел на широкую нижнюю палубу «Уилера» и с пятнадцатиметрового расстояния решил, с тем грустным чувством потери, что возникает, когда заканчивается легенда, что самая долгая в мире непрекращающаяся вечеринка на борту в конце концов завершилась. Там мерцал лишь один слабый огонек. Но с пяти метров я уловил ритм гавайской музыки, воспроизводимой проигрывателем, включенным на очень низкую громкость. Приблизившись, я различил в мерцании палубных огней девичий силуэт, медленно танцующий в одиночестве на задней палубе под полосатым парусиновым навесом; при поворотах верхние огни поблескивали на стекле бокала у нее в руке.

Завидев меня, она затанцевала в сторону перил, и я разглядел, что это одна из желтых сестричек, не то Мэри Ли, не то Мэри Ло, двойняшек, певших и плясавших в «Вокруг да около», закрытом по понедельникам. Она была поглощена танцем, напоминавшем о родных Гавайях. По отдельности двойняшек невозможно отличить друг от друга. Почти невозможно. Я слышал, что Мэри Ло отличается крошечной и яркой татуировкой в виде драгоценного камня, но расположенной в столь интимном месте, что к тому моменту, когда до нее доберешься, сама мысль о выборе между ними останется далеко позади.

Когда она повернулась, волосы качнулись темной и тяжелой массой, в полумраке блеснула белозубая улыбка.

— Привет, Макги, — тихо сказала она. — Пока хоть одна малышка покачивается, сборище у папаши Тигра все еще продолжается. Причаливай, плесни себе чего-нибудь.

Когда я вернулся с бокалом, она сказала.

— Мы по списку дежурим, парень, поддерживаем его наплаву. Танцующие курочки это хорошо делают.

— Как он, Мэри?

— Сегодня вечером улыбнулся чуток и проплакал совсем недолго, потом сказал, что создан для счастья и все такое прочее. Немного погодя моя сестра вышла на палубу в полном изнеможении и сказала, что он выкарабкался, и теперь они там трахаются, как черти. А вся вечеринка, дружок Макги, состоит тут из одной меня. И теперь тебя еще, но Франки придет, как только закончит в два работу, и приведет этого кота-ударника, так что, я тебе скажу, все возрождается, все пойдет на поправку. Яхта качается при такой попойке, приходится брать управление на себя, когда он внизу.

— И это единственная причина, Мэри?

Она остановилась лицом к лицу на расстоянии вытянутой руки.

— Когда этот грязный фараон вздумал нас прикрыть, папа Тигр помчался наверх и всыпал им по первое число. Когда нашему племяннику потребовалась рекомендация в школу, папа Тигр классную бумагу настрочил. Просто я хочу сохранить этого мужика с его бесплатной выпивкой и наведываться в его холодильник с отличной говядиной.

— Я так и знал. Но мне приятно было услышать, как ты это скажешь, Мэри.

— Ради меня, приготовь этот адский напиток, там, в баре. Крепкая водка с кубиком льда, и подкрась еще клюквенным соком из банки.

— Понял.

— Не пей, только приготовь.

Мы выпили по паре бокалов, я посмотрел как она танцует, мы посмеялись немного над старым медведем. Франки привела еще несколько ребят из клуба, где она работала. И в качестве побочного продукта этого праздника я получил возможность убедиться наверняка, исключив тем самым какую-либо возможность попасть впросак, что ночной танцовщицей была именно Мэри Ло, а не ее сестра. Представительницы когорты Тигра не в моем вкусе, поскольку общение с ними имеет тенденцию к случайному и чисто механическому акту, тогда как вычурный романтизм Макги вечно требует шарфа цветов дамы, привязанного к верхушке остроконечного шлема, рвущих душу взглядов, ударов сердца и чувства — или его иллюзии, — обоюдного выбора и взаимной нежности. Но Мэри Ло не оставила дурного привкуса. Она выполнила свою задачу, словно детскую игру, улыбаясь и напевая от удовольствия. И это заглушило воспоминания о том, что извлекала из подобной игры Вильма.

После того, как короля утопили в кипящем вине, в лечебных целях полезно слегка опьянеть от напитка более приятного качества.

Глава 2

С того вторника Артур исчез с моего горизонта. Он был для меня скорее знакомый, нежели друг или приятель. Мне кажется, линией водораздела тут служит общение. Друг — это кто-то, кому можно сказать любую чушь, пришедшую тебе в голову. Со знакомыми ты навечно обречен помнить об их слегка нереальном представлении о тебе и поддерживать в них эту уверенность. Поэтому ты редактируешь то, что говоришь или делаешь, чтобы соответствовать тому образу, который сложился у них в голове. Многие семьи состоят из знакомых. Можно провести с человеком всего три часа своей жизни и обрести друга. А другой в течение тридцати лет остается знакомым.

Пока Артур спал, я покопался в самых дальних ящиках нижней секции, разыскав тот маленький драный чемоданчик, о котором вспоминал все это время. Там лежала купленная одной девушкой одежда для той версии Макги, какую я представлял из себя много лет назад, когда прятался от тех, кто за мной охотился и боялся, что вонь от моей гноящейся ноги наведет на след. Двух своих противников я убил в бредовом состоянии. Не помню, как она дотащила меня до больницы. Позднее услышал, что она упрашивала хирургов не отнимать ногу. Теперь на этом месте бледная канавка, напоминающая трещину, идущая вниз до середины правой ляжки, глубоко вдавленная в мускульную ткань. Никакие функции не нарушены. Но иногда, при сильной лихорадке, вдруг замерцают перед глазами матовые ворота, заговоришь с мертвым братом и изредка смотришь вверх из темного колодца на лица медиков, склонившихся над кроватью.

Итак, это была одежда, которую она мне принесла. В ней я въехал в призрачный мир живых, впервые заковылял по полу, уверенный, что если рухну с костылей, то разобьюсь как стеклянный аист. Она прекрасно подойдет Артуру в его истощенном состоянии, ну разве что заплесневела чуть-чуть от долгого хранения. Хозяйственно настроенный, я встряхнул одежду, думая о тех деньгах, что украли убитые абсолютно законно у мертвого брата.

Макги предпочитал проводить время в одиночестве — среди людей, на которых нет необходимости реагировать. Артур не совсем удовлетворял этим требованиям.

Когда стемнело, я снял проветривавшуюся одежду, отнес вниз и сложил на стул в каюте для гостей. Артур приглушенно посапывал. Я прикрыл дверь, плеснул себе «Плимутского джина» со льдом, задвинул занавески в салоне и разыскал номер телефона Чуки Макколл. Никто не ответил. Я ее не видел и ничего не слыхал о ней месяца два. Потом попытался дозвониться Хэлу, бармену на Майл О'Бич, хорошо осведомленному о перемещении наших цыганок-кочевниц из индустрии развлечений. Хэл сказал, что до первого мая, пока они не закрылись, Чуки работала в «Кирпичном зале», а теперь по субботам ведет час занятия танцем на «КЛАК-ТВ». Но ему доподлинно известно, что она готова снова собрать свою шестерку и начать выступления в «Багамах» на Майл О'Бич с пятнадцатого ноября.

— Хэл, а Фрэнк Деркин еще не вернулся?

— Можешь не ждать его. Ты что, не слыхал, на чем его поймали?

— Знал только, что у него не все в порядке.

— Это было нападение с целью убийства или преступное нападение, как там они его называют. От трех до пяти лет в тюрьме Гейфорд. И готов поспорить, Фрэнк их там так здорово затрахает, что они ему все пять накрутят. Чуки его навещает раз в месяц. Ей далеко ездить приходится. А уж такая женщина могла бы себе найти что-нибудь получше, Макги, ты-то знаешь. Моложе-то она не становится.

— Моложе? Черт, да ей самое большее — двадцать пять.

— Десять лет на эстраде, — и будет тридцать, когда Фрэнка выпустят. Посчитай сам, Трев. Будь у меня желание отловить ее сегодня вечером, я бы отыскал Мюриел Гесс, скорее всего она у нее. Поищи в справочнике. Они вместе работают над материалом, с которым будут выступать осенью.

Я поблагодарил его и позвонил. Чуки была там.

— И что у вас на уме, незнакомец? — спросила она.

— Хочу угостить танцовщицу бифштексом.

— Нас обоих?

— Нет, если тебе удастся отделаться от приятельницы.

Последовало долгое молчание в зажатой ладошкой трубке, потом она сказала.

— А где, Трев?

— В «Открытом круге»?

— Ну! Мне придется заехать к себе и переодеться. Как насчет того, чтобы подъехать сначала ко мне и выпить по рюмочке? Минут через сорок?

Я побрился, переоделся и оставил Артуру записку на случай, если он проснется. Из-за всех хлопот, связанных с яхтой, моя «мисс Агнесс», голубой, оттенка «электрик», «роллс-ройс», который я забрал с платной стоянки, побеседовав по душам с одним отчаянным идиотом, выписывавшим квитанции, была припаркована поблизости. Старушка еще не настолько древняя, чтобы голосовать у обочины. Но близка к этому. Зажигание включилось от одного прикосновения, и я поехал по набережной туда, где жила мисс Макколл, в дальнем крыле мотеля, столь почтенного, что он давным-давно перешел из разряда временного жилища в ранг постоянного места жительства. Так называемые квартиры из двух помещений. Запахнутая в халат, пахнущая мылом и паром, Чуки по-сестрински чмокнула меня и велела смешать ей бурбон с водой. Я передал бокал.

Спустя в меру короткий промежуток времени, она вышла в туфлях на высоком каблуке и бледном, зеленовато-сером платье.

— Макги, я согласилась пойти с тобой потому, что с лишь немногими знакомыми могу позволить себе высокие каблуки. — Она оглядела меня.

— Что-то ты больно потяжелел.

— Спасибо. Я чувствую, что порядком поправился.

— И не собираешься что-нибудь предпринять?

— Уже начал.

— С бокалом в руке?

— Я медленно раскачиваюсь, но, вообще-то, из тех, кто худеет, занимаясь зарядкой. Не так уж и поздно. Хотя, чем дальше, тем становится опаснее. А ты, Чуки, отнюдь не выглядишь потяжелевшей.

— Потому что все время над собой работаю.

Она действительно была в форме. «Така-ая женщина», как сказал бы Хэл. Метр семьдесят пять, пятьдесят пять килограмм, размеры примерно 96-62-96. И каждый сантиметр твердый, лоснящийся, подвижный, живой, в идеальном состоянии, какое бывает лишь у преданных своему делу профессиональных танцоров, цирковых гимнастов, акробатов и комбатов-десантников. Так и слышишь работу невидимого мотора. Сердце бьется ровно. Экстраординарные легкие. Белки глаз голубовато-белые.

Впрочем, она не красавица. Черты лица слишком энергичны и тяжеловаты. Тяжелые брови. Волосы жесткие, черные и лоснящиеся, как у скаковой лошади. По-индейски черные глаза, курносый нос, большой и широкий рот. Симпатичная, неординарная человеческая особь. Когда ей было пять, ее отдали в балет. В двенадцать она выросла слишком сильно для любой компании. В пятнадцать, выдавая себя за девятнадцатилетнюю, уже пела в хоре бродвейского мюзикла.

Пока я подливал новую порцию, Чуки рассказала мне, что они придумали с Мюриел: вариации музыки и ритмов на тему «Новой нации». Объяснила, что это придаст им некоторую экзотику, даст возможность сделать кое-какие хорошенькие костюмы и довольно сексуальную хореографию. Мы присели допить то, что осталось в бокалах. Она сказала, что Уоссенер, новый управляющий, собирается в следующем сезоне выпустить их маленькую труппу на сцену без лифчиков. Теперь он прощупывает почву, чтобы выяснить, насколько за это надают по шапке. Сама она надеется, что этот номер не пройдет, потому что тогда придется либо увольнять двух хороших девушек, которых она уже наняла, либо уговаривать их на накладной бюст и грим.

— Всякие там позы, затемнения и прочая дребедень, — пояснила она, — это совсем не то. Просто задираешь подбородок, слегка выгибаешь спину, расправляешь плечи, но я все время пытаюсь объяснить мистеру Уоссенеру, что танцы — это еще кое-что. Боже мой, такие шаги в быстром темпе, и потом вдруг понимаешь, что со стороны смотришься как комик в кино, ну, ты знаешь, что я имею ввиду. Если он считает, что это пойдет, ему достаточно найти пару больших и глухих кобыл, просто поставить их на сцену, на возвышение, скажем, под слабые прожекторы и медленно поворачивать.

Я кивнул головой. Мы выпили и помолчали. Я знал, что должен сказать что-нибудь о Фрэнке Деркине. Словно меня заставляли обсуждать преимущество притираний с человеком, страдающим неизлечимой кожной сыпью.

— Мне очень жаль, что Фрэнка надолго упекли, как я слышал, — промолвил я наконец.

Она вскочила и наградила меня взглядом, который был, наверное, у замученного Кастера, перед тем как его изрубили на куски[2].

— Черт побери, это же было несправедливо! Этот парень был тот еще умник, а Фрэнки и не должен был ему эти пятьдесят долларов. Когда он за ним погнался там, на стоянке, все что хотел Фрэнки, — напугать его. Но он прыгнул не в ту сторону, и Фрэнки на него налетел. Тревис, поверь мне, что они сделали, так это засудили его совсем за другое, когда он сам оказался в беде. А это ведь антиконституционно, правда? Правда ведь?

— Не знаю.

— У него просто нрав крутой. Прямо в зале суда пытался судью придушить. Поверь мне, он сам себе злейший враг. Но все равно, это совершенно несправедливо.

Что можно сказать ей в ответ на это? Забыть его? Она взовьется и в глотку вцепится. Она пыталась забыть его лишь в недолгие периоды, после их диких ссор. Чуки была просто чудесной женщиной, а Фрэнк Деркин ни черта не стоил. Кровь из нее сосал. Держал на крючке обещаниями жениться. Считал себя ловкачом, но в большинстве сделок умудрялся обхитрить самого себя. А потом кусал локти. Я бы сказал, ему грех жаловаться на судьбу, потому что его давным-давно должны были посадить за решетку или поджарить как убийцу, если бы он в ряде известных мне случаев достиг исполнения своих заветных желаний. Как-то раз я видел его в ярости. Бледно-голубые глаза побелели, как молоко, а плебейское лицо стало дряблым, как суфле. Издавая глухое рычание, он бросился на моего друга, пытаясь убить его. И убил бы, будь они вдвоем. А так как он не стоил того, чтобы ломать о него костяшки, то я взял багор, которым убиваю зубастую рыбу, и врезал ему по черепу. После трех ударов он все еще пытался доползти до горла Мака, но четвертый его утихомирил. Придя в себя, Фрэнки, похоже, с трудом фокусировал свой взгляд, как человек, переболевший тяжелой лихорадкой. И не испытывал ни малейшего душевного дискомфорта.

— Как он это переносит?

— По-настоящему тяжело, Трев. Все время повторяет мне, что не выдержит, что должен что-то сделать. — Она вздохнула. — Но какой у него может быть выход?Разве что... когда выйдет оттуда, то созреет для того, чтобы остепениться. Пойдем отсюда.

«Мисс Агнесс» быстро перенесла нас на большой остров, к «Открытому кругу», ресторану, разукрашенному ширпотребом техасских народных промыслов, охотничьими рогами, тавро для клеймения скота, лошадиной сбруей, свернутыми кольцом лассо и кнутами. Но кабинки там уютные и обитые мягкой тканью, освещение слабое, а бифштексы большие и сочные. Чуки заказала себе хорошую порцию «с кровью», так что я порадовался, что лампа светит так слабо. Еще немного денег из фонда спасения Артура я вложил в бутылку бургундского. Я видел Чуки за столом в различных компаниях. Но только со мной она могла вести себя естественно и есть деловито, увлеченно, с восхищенным молчанием батрака или подсобного рабочего, вгрызающегося, нечего не видя и не слыша, в поджаристый и прекрасно приготовленный кусок, чтобы в конце, откинувшись назад, отодвинуть пустую тарелку и одарить меня отсутствующей, мечтательной улыбкой, подавляя сильную отрыжку.

Выждав подходящий момент, я сказал:

— Сделаешь мне небольшое одолжение.

— Все что угодно, Трев, солнышко.

— Я хочу подбросить тебе одного гадкого утенка, который только что объявился. В ужасном, ужасном состоянии. Ну, для тебя это будет что-то типа «воспоминаний о добром старом времени».

— Кого?

— Артура Уилкинсона.

По-моему, до того, как она успела разозлиться, во взгляде ее мелькнула нежность. Чуки наклонилась ко мне через стол.

— Я тебе скажу, чем я никогда не была. Мусорным ведром. Местом, куда сбрасывают объедки.

— Не кипятись, Чуки. Кто у тебя в труппе самый наивный цыпленок?

— Что? Ну... Мэри Ло Кинг.

— Она помолвлена с кем-нибудь?

— Типа того. И что из этого?

— Теперь предположим... набросится на нее с воплями Рок Хадсон[3], все пушки палят. Что сделает Мэри Ло?

Чуки хихикнула.

— Боже ты мой, на спину повалится, как мертвая букашка.

— Я в невыгодном положении. Мне ведь так и неизвестно, какого статуса ты добилась в отношениях с Артуром. Как ты сама прекрасно знаешь, он об этом никогда не трепался. Могу только догадываться, что все осталось в довольно сыром состоянии.

Она рассматривала собственные ногти.

— Фрэнки перед тем как уехать всю мою квартиру на куски разнес. Всю. Даже альбом газетных вырезок изорвал. Сказал, чтобы я и смотреть на него не смела до конца жизни. А я даже не помню, из-за чего мы тогда поссорились. Ну хорошо, я нуждалась в ласке. Не в сексе. Я не холодная, может, наоборот, в чем-то даже слишком горяча, но, черт побери, я всегда могу поставить старую мелодию, раскопать свои прежние номера и форму для тренировок, вымотаться за несколько часов и спать, как младенец. — Она бросила на меня быстрый взгляд исподлобья. — Скажу тебе откровенно. В основном мне надо, чтобы рядом был кто-то близкий, и незачем приплетать сюда что-то еще. Наверно, я просто использовала Артура, чтобы позабыть Фрэнки. Сперва выплакала ему все свои дурацкие горести. Стали вместе ходить на прогулки. А одну из них закончили у меня в постели. Но если бы я оставляла все на усмотрение Артура, то мы никогда бы там не оказались. Пришлось помочь ему, а то он просто не успевал понять, что я делаю. Ты меня знаешь, Трев. Я не развратница. Мне кажется... если бы я преподавала в третьем классе у Вебстер Фоллз, все было бы иначе. Но при моем роде занятий... считается, что все делается решительно и недвусмысленно. Ты же знаешь.

— Знаю.

Я на мгновение задумался. На какое-то время у меня возникло такое чувство, будто я зря трачу время. Слишком велики ее проницательность, врожденный ум и понятливость. Да еще и умение забывать о себе, цельность натуры и чувство собственного достоинства, столь редкие в наше время. Начинаешь думать о том, чем могло стать это очаровательное существо с такими богатыми возможностями, избери она другое направление в жизни. Слишком много хороших людей так и не находят себе применения.

Эта мысль вызвала небольшой резонанс и в моих собственных чувствах. Потому что я тоже не нашел свое настоящее призвание. Пришлось остановиться на своем способе вести бурную жизнь, шатаясь по ее празднику, пока золотые запасы не подойдут к концу. Затем снова идти на риск, пытаясь настричь шерсти с самих виртуозов стрижки, вырвать украденный кусок мяса — и украденный, как правило, вполне законно — прямо из челюстей у бандитов, а потом делить спасенное пополам с жертвой, которая без помощи Макги, осталась бы ни с чем. Я довольно часто указываю, что ничего гораздо меньше, чем половина.

Это не очень-то почтенная работа. Так что будем называть мое занятие просто способом зарабатывать на жизнь. Временами я ощущаю очень слабые отголоски психоза странствующего рыцаря. И пытаюсь извлечь из этого побольше. Но ведь у каждого чулан полон кружев, щитов и прочего турнирного снаряжения. Парень, продающий вам страховку, чувствует дыхание своего собственного тайного дракона. И его собственная Прекрасная Дама вдохновляет его с замковой башни.

Может быть, где-то на моем рискованном пути я и мог свернуть в сторону, выбрать другой маршрут. Но со временем входишь во вкус охоты. Становится интересно, как близко сможет подобраться к тебе следующий. А после этого просто необходимо увидеть все собственными глазами. И ничто так не притупляет рефлексы, как тяжесть закладных, сдерживающие импульсы, супружеское удовлетворение, регулярные проверки и бесцельное хождение по собственной лужайке.

Но теперь вольных стрелков классифицируют. Без всяких больших теорий, диодов, подключения проводочков, порядковых номеров, их просто-напросто честно раскладывают по полочкам, регистрируют в журналах, подключают к сигнализации со звонками во всех коридорах. Еще несколько лет и для таких как Макги просто комнаты свободной не останется. Будут их хватать, тащить куда-то, приспосабливать к реальности и ставить на какую-нибудь полезную работу в одном из крохотных кубиков-ячеек гигантской конструкции.

Так, спрашивается, кто ты такой, чтобы рассуждать о более полноценной жизни для мисс Чуки Макколл?

— А у тебя могло затем что-то получиться с Артуром? — спросил я.

Она пожала своими сильными плечами.

— Он меня почти на пять лет старше, не казался совсем ребенком. Не знаю. Такой внимательный и такой... благодарный. Он мог стать еще лучшим любовником. Его следовало все время подталкивать, внушать ему, что все мои планы — это его идеи. Трев, ну как на духу, что я должна была сделать? Попросить его поехать со мной в Джексонвилль? Я хочу сказать, у меня тоже гордость есть. Он хотел поехать. Но считал, что ему не следует этого делать. Наверно, это было так: я как бы стенку по кирпичику складывала, заделывая пролом, который оставил Фрэнки. Может, мы и могли тогда сложить ее, достаточно высокую и толстую. А может, и нет. Стоило Фрэнку вернуться, и для меня все кончилось бы одним, будь со мной Артур или нет. Он поманил бы меня пальчиком, и я на четвереньках бы приползла. Но, впрочем, Артур так и не поехал со мной. Так что у нас не было трех недель там и еще четырех месяцев после. Вернулся Фрэнк, больной, разбитый и злобный, как корзина змей. Я заняла свое место, а Вильма припечатала Артура к стойке бара, и этот сукин сын пожал мне руку, словно имени моего вспомнить не мог. Для меня гордость — не пустое слово. Я не собираюсь брать на себя эту чертову спасательную миссию, Трев. Можешь мне поверить. Так что подыщи ему другую мамочку где-нибудь еще. Он сам сделал свой дурацкий выбор.

— Хорошо. Я твою позицию понял и уяснил. Но ты просто подойди как-нибудь к яхте и взгляни на него разок.

— Нет уж! Со мной этот номер не пройдет. Однажды у меня в Экроне в гримерной тьма-тьмущая мышей развелась, и я поставила мышеловку. Ну и всего-то попался один крохотный покалеченный ублюдок. А три недели спустя, после того, как я его на ноги поставила, избаловался до такой степени, что ореховое масло у меня с пальца слизывал. Так что, Трев, я к Артуру и близко не подойду.

Глава 3

Когда я вернулся с Чуки на «Дутый флэш», Артур лежал там же, где я его оставил: записка была непрочитана. Я включил верхний свет, услышал, как Чуки судорожно глотнула воздух и почувствовал, как ее сильные, холодные пальцы впились в мою ладонь. Взглянув на задумчивый профиль танцовщицы, я заметил, что загорелый лоб ее сморщился, а белоснежные зубки прикусили нижнюю губу. Я выключил свет, и повел Чуки в салон, отгородившись от Артура двумя закрытыми дверьми.

— Ты должен вызвать к нему врача! — заявила она.

— Возможно. Попозже. Лихорадки нет. Он отошел, как я тебе уже сказал, но говорит, что просто чувствует слабость. Я считаю, что это от недоедания.

— Может, у тебя и лицензия на врачебную практику имеется? Трев, он так жутко выглядит! Как скелет, как будто он не спит, а уже умер. Откуда ты знаешь что с ним?

— Что я знаю? Только то, что он спит.

— Но что же произошло с Артуром?

— Чуки, он был очень милым парнем, и я не думаю, чтобы он обладал при этом нашими с тобой способностями к выживанию. Он типичная жертва. Его мышеловкой была Вильма, и никому дела не было, покалечат его там или нет. И никакого орехового масла. У нас был один такой в Корее. Большой, деликатный, только что выпущенный из школы в Хилл. И все, начиная с командира взвода, пытались заставить этого птенца опериться до того, как ему прищемят хвост. Но как-то раз, дождливым днем, он услышал ложный вопль, к которым мы все привыкли, и, приняв за чистую монету, бросился на помощь, где его и прошило очередью от горла до самого паха. Я об этом услышал и прибежал как раз тогда, когда затаскивали носилки в «джип». Как раз в это время он и умер. В его застывшем взгляде не было ни боли, ни злости, ни сожаления. Он просто выглядел страшно озадаченным, словно пытался вписать это маленькое происшествие в ту систему, которой его так хорошо обучили дома, и никак не мог это сделать. Вот такие шутки играет судьба с искренними людьми.

— Но нам следует убедиться, что с Артуром действительно все в порядке!

— Пусть выспится. Виски с содовой хочешь?

— Не знаю. Нет. То есть, да. Я хочу еще раз взглянуть на него.

Минут через пять я прокрался на цыпочках по коридору. Дверь каюты для гостей была закрыта. Я услышал ее голос, хотя не мог разобрать слова. Ласковый голос. Он кашлял, отвечал ей и снова кашлял.

Вернувшись в салон, я включил проигрыватель на малую громкость, достаточно малую, чтобы не заревели мои огромные усилители. Потом вытянулся на большой желтой кушетке, потягивая виски с содовой, слушая напоминающий китайскую головоломку струнный квартет, холодного, как лед, Баха и злорадно улыбался тому, как удачно я разрешил проблему Артура.

Чуки присоединилась ко мне минут через двадцать, лучезарно улыбающаяся, с заплаканными глазами и гораздо менее уверенная в себе, чем ей обычно свойственно. Усевшись на краешек кушетки у меня в ногах, она сказала:

— Я ему дала теплого молока выпить, и он снова уснул.

— Вот и прекрасно.

— Мне кажется, это просто от переутомления, от недоедания и больного сердца, Трев.

— Я так и решил.

— Бедный, бессловесный ублюдок. — Выведен из высшей лиги.

Я достал ее виски из морозилки и отнес бокал. Чуки отпила глоток.

— И больше ты, конечно же, ничего сделать не можешь? — сказала она.

— Пардон?

Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Вернуть все, разумеется. Они же его до нитки обчистили. Не зря же он именно к тебе и пришел.

Я вскочил, подошел к проигрывателю и вырубил мистера Баха. Остановился перед Чуки.

— Теперь подожди минутку, женщина. Придержи свои предложения. В них нет...

— Да Бога ради, Макги, не смотри ты на меня так, словно собираешься затрубить, как раненный лось. Мы однажды беседовали с ним о тебе.

— Ну?

— Он спрашивал о тебе. Ты понимаешь. Чем ты занимаешься. Вот я его как бы и просветила.

— Как бы просветила?

— Ну, только то, что ты вмешиваешься, когда люди остаются ни с чем. И оставляешь себе половину того, что удалось спасти. Макги, а почему, по-твоему, он пришел прямо к тебе! У тебя есть какие-нибудь другие предположения на этот счет? Как ты думаешь, почему это бедное, избитое создание проползло через весь штат и рухнуло у тебя на пороге? Наверно, он решил, что ты просто не сможешь отказать ему.

— Я постараюсь все хорошенько выяснить, солнышко.

Мы помолчали. Она допила и со стуком поставила пустой бокал. Встала с кушетки, приблизилась почти вплотную, руки в боки, высокая, с горящими глазами.

— Я сделала тебе одолжение, приехав сюда? — спросила она почти шепотом. — Так вот, ты у меня в долгу за это и еще за два случая, которые я тоже могу припомнить. Ты хочешь, чтобы я сама за этими подонками отправилась? Ты ведь знаешь, я это сделаю. Я прошу тебя этим заняться, сопляк ничтожный, лентяй противный. Они его по стене размазали, в дерьме вываляли. И ему больше некуда податься. — Подчеркивая каждое слово сильным постукиванием костяшек пальцев по моей груди, она выговорила: — Ты-поможешь-этому-человеку.

— Теперь послушай меня...

— И я тоже хочу принять в этом участие, Трев.

— Так вот, я не собираюсь...

— Первое, что нам нужно сделать, это поставить его на ноги и вытянуть из него всю информацию, какую только удастся.

— А как же твои еженедельные телевизионные передачи?

— Я уже опережаю график на две передачи и могу съездить туда, чтобы отснять за день еще три. Трев, они ему ни гроша не оставили. Это какие-то там земельные махинации. Где-то под Неаполем.

— Может, ближе к осени...

— Тревис!

* * *

В следующую субботу после полудня «Дутый Флэш» уже покачивался на двух якорях во Флоридском заливе, в трех километрах от Кендл-Ки, с полными кладовыми и пятьюстами галлонами пресной воды в баках. Время от времени я пытался в той или иной степени сделать свой старый плавучий дом еще более независимым от береговых служб. За исключением того времени, когда мы находились дома, в Бахья-Мар, я предпочитал избегать заполненных судами стоянок. У меня под палубой целый отсек забит мощными аккумуляторами. Можно простоять на якоре четыре дня, прежде чем они начнут садиться. Когда аккумуляторы подсядут, их хватает еще для того, чтобы завести генератор, и с его помощью снова зарядить за шесть часов. Иногда, если я оказываюсь столь невнимательным, что аккумуляторы садятся окончательно, приходится запускать десятикиловаттный газовый генератор, чтобы включить электрический. Когда я стою на якоре, то перевожу все электрооборудование на напряжение в 32 вольта. Кондиционеры не могут работать от аккумуляторов, но их можно подключить к газовому генератору. Так что в этом случае приходится выбирать наименьшее из двух зол — или жара или шум от генератора.

Солнце клонилось к Гавайям. Бриз был силен и корпус потрескивал, как поджаривающаяся лепешка. Я растянулся на верхней палубе. Надломленная линия пеликанов двигалась вдоль берега в сторону родного птичьего базара. То, что мне удалось пока узнать от Артура, выглядело малообещающим. Но я успокаивал себя мыслью о том, что пока мы будет приводить его в форму, можно позволить себе кое-что из запланированного и полезного. Я питался сыром, мясом и салатом. Никакой выпивки. Никаких сигарет. Только одна старая добрая трубка, набитая «Черным взглядом», в часы заката. Уж без этого — никак.

Каждый мускул был растянут и болел так, словно все тело было в синяках и язвах. Мы стали на якорь сегодня утром. Пару часов я провел в маске и ластах, сбивая и соскабливая зеленые подтеки и ржавчину с корпуса. После обеда я улегся на верхней палубе, зацепившись большими пальцами за перила и сделал серий десять упражнений, приседая и снова опускаясь на палубу. Чуки поймала меня за этим занятием и уговорила начать уроки гимнастики, которые она разработала для своих танцовщиц. Одно из упражнений было просто пыткой. Она-то его выполняла без малейших усилий. Нужно поднять левую ногу, взяться правой рукой за колено и попрыгать вот так на одной ноге через веревочку, вперед-назад; поменяв руку и колено, проделать все то же на другой ноге. Потом мы плавали. Я мог бы выиграть заплыв. Но при плавании наперегонки у нее была отвратительная привычка медленно опускать голову в воду, а потом медленно выныривать, и еще более гнусная привычка одаривать меня, хрипящего и пыхтящего, безмятежной улыбкой.

Услышав шум, я обернулся и увидел, как Чуки поднимается по лестнице ко мне на верхнюю палубу. Вид у нее был озабоченный. Она села рядом, положив ногу на ногу. В старом, вылинявшем розовом купальнике, со спутанными солеными волосами, ненакрашенная, Чуки выглядела божественно.

— Он чувствует некоторую слабость и головокружение, — сказала она. — По-моему, я его на солнце передержала. Оно все силы вытягивает. Я ему дала соляную таблетку, а его от нее тошнит.

— Хочешь, чтобы я пошел на него взглянуть?

— Не сейчас. Он пытается заснуть. Макги, он бывает так чертовски благодарен за каждую мелочь. И у меня просто сердце разрывалось, когда я увидела его в плавках — он был такой жалкий и костлявый.

— Если Артур будет съедать по несколько обедов в день, как сегодня, такое состояние долго не продлится.

Она рассматривала розовую царапину на округлой коричневой голени.

— Тревис, с чего ты собираешься начать? Что нужно делать?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Мы долго тут простоим?

— До тех пор, пока он не созреет для того, чтобы захотеть вернуться.

— Но почему Артур должен возвращаться? По-моему, он так этого боится.

— Потому что, милая моя девочка, Артур — это собрание моих справочных данных. Он не знает, что одна крохотная мелочь может оказаться неизмеримо важной, поэтому и не станет над ней задумываться и забудет упомянуть. А потом, когда я готов буду поднести запал, он сможет подсказать мне, где бикфордов шнур, а это то, что нельзя сделать, находясь в сотне километров от места будущего взрыва.

Она задумчиво поглядела на меня.

— Артур хочет бросить все это дело.

— Хорошо. Ради Бога.

— Черт тебя побери!

— Сладенькая моя, ты можешь взять хорошую, ласковую лошадку и пообрабатывать ее цепью. Может, ты и превратишь ее в убийцу. А может быть, окончательно сломаешь ее, чтобы она стала грудой дрожащего мяса. А вот удастся ли тебе потом превратить ее обратно в лошадь? Это от породы зависит. Иногда у тебя пропадет желание держать при себе жертву. Иногда, как теперь, у тебя возникает такое чувство, словно он тебе нужен. Без него я в это дело не сунусь. Так что ему придется позабыть про цепь. Ты должна сделать так, чтобы он снова выпрямился. И в этом деле больше ничего мне от тебя не надо.

— А почему бы и нет?

— Дальше это дело, похоже, становится, слишком грязным.

— А я только что вышла в белом передничке из ворот монастыря. Продолжай, Трев.

— Мисс Макколл, самый страшный в мире зверь — это не профессиональный убийца. Это любитель. Вот когда они чувствуют, что кто-то отбирает у них то, что они с таким трудом добыли, тогда они и прибегают к самому жестокому насилию. Глубоко нечестный человек способен выразить свое негодование самым что ни на есть убийственным способом. В данном случае, эта сука почувствует, что за ней следят, активизируется и будет жаждать крови. Не думаю, что проигрыш ее привлекает.

Она смотрела на меня изучающе, и я почувствовал, что надвигается гроза.

— Любой стоящий мужчина найдет такое расследование возбуждающим.

— Да, черт возьми, весьма возбуждающее чувство охватит тебя, когда маячит перспектива быть вышвырнутым в окно. Или почувствовать, как тебя переедет машина.

— Милый, и ты не ощутил даже самого слабого позыва? А ведь эта дама, между прочим, одно время глаз на тебя положила.

Высокая коричневая девушка всего лишь с крохотным розовым лоскутком на теле, сидящая по-турецки на моей виниловой имитации тика. Внизу, на кормовой палубе, настлан настоящий тик, что отчасти оправдывает такую подделку. Глядя на меня с сомнением, она продолжила:

— Мужики с такими, как она, ведут себя расковано.

— Артур так не действовал.

— А что же тебя-то уберегло? Радар?

— Сигнализация. Холостяцкие изобретения для определения ядовитых видов. Один неплохой способ состоит в том, чтобы понаблюдать за реакцией других женщин. И ты, и другие девушки, чуть появлялась Вильма Фернер, тут же разом поджимали губки и обращались с ней почтительно-вежливо. И никогда не вели при ней своих женских разговорчиков. Не обсуждали одежду. Не судачили о ее свиданиях. Не водили на массаж. Не поверяли девичьих секретов. Точно также, солнышко, и женщине следует быть осторожной с мужчиной, с которым не имеют дел другие мужчины.

Это было сказано чуть неосторожно, уж слишком прямой камешек в ее огород. Фрэнк вызывает у большинства мужчин горячее и сладостное желание как следует вмазать ему по роже. В темных глазах Чуки появилось отсутствующее выражение.

— Если бриз стихнет, сюда куча мошкары налетит.

— Согласно долгосрочному прогнозу, слабый ветер сменится более сильным.

Я героически встал. Будь я один, то, наверное, со стонами дополз бы до перил верхней палубы и перевалился через них. Тщеславие — это чудодейственное лекарство. Я мог рассчитывать еще на три-четыре дня пыток, прежде чем к телу, как я надеялся, вернется его былая гибкость, в сочетании со стальным прессом, сброшенным весом и нерасстроенной нервной системой.

Когда я выпрямился и зевнул, Чуки сказала:

— Эй!

Она подошла поближе и очень робко, одними лишь кончиками пальцев, потрогала розовую вмятину у меня под левым локтем.

— А, просто царапина.

— Ножом?

— Угу.

Она проглотила слюну и сникла.

— Сама мысль о ножах приводит меня к тому, что все внутри переворачивается. И заставляет вспомнить про Мэри Ло Кинг.

Пока я отсутствовал, занимаясь тем последним делом, что обеспечило мне финансовую сторону летнего отдыха, какой-то зверюга порезал Мэри Ло. В марте, когда двойняшки работали на Майами-Бич. Его поймали за пару часов, перебрав всех замешанных в малых преступлениях на сексуальной почве. Этого считали безопасным. Несколько раз его сажали на небольшой срок. Подглядывал, появлялся на людях в неприличном виде. По профессии он был поваром. И все время накручивал себя на то, чтобы стать по-настоящему крутым парнем, а Мэри Ло просто оказалась в неудачном месте и в неудачное время. Он был малоразборчив. Напал на первую встречную. Полицейские не сосчитали, сколько ран она получила. Просто сказали: «более пятидесяти».

Психиатры называют это болезнью. Полицейские считают страшной проблемой. Социологи — продуктом нашей культуры, нашим пуританским стремлением считать секс наиприятнейшей гадостью.

Некоторые из этих маньяков доходят до настоящего насилия. Другие довольствуются малым, подглядывая в окна спален. Нельзя вынести за это пожизненный приговор и даже оказать эффективную психиатрическую помощь в течение короткого срока заключения. Насильник подстригает кусты вокруг здания окружной тюрьмы, слушает издевательства других узников и все глубже погружается в свое сумасшествие. А потом выходит и убивает Мэри Ло, и уж тут, как по команде, все становятся экспертами по вопросу о том, что должны были сделать с ним власти после первого же нарушения общественного порядка в парке. От суровых предложений вплоть до кастрации просто отбоя нет.

— Никто ничего не знает о Мэри Ло? — спросил я.

— Только то, что она оклемалась и вернулась на Гавайи.

Чуки отступила на шаг и оглядела меня с ног до головы, словно изучая металлическую скульптуру в парке Музея современного искусства. Печально покачав головой, она проговорила:

— Макги, клянусь, я действительно никогда раньше не замечала, как много раз тебя калечили.

— Ну, эта-то отметина появилась, когда мне три года было. Мой старший брат зашвырнул на дерево молоток, чтобы сбить яблоки. Он-то и упал на меня вместе с ними.

— И тебе нравится это сумасшедшее занятие, при котором ты сплошь и рядом оказываешься на волосок от гибели?

— Ну, разумеется, ушибаться я не люблю. Каждая насечка заставляет становиться осторожнее. Может, со временем, я и стану настолько осторожным, что придется подыскать какую-нибудь другую профессию.

— Ты серьезно?

— Серьезно. Шахтеры зарабатывают силикоз. Врачи — стенокардию. Банкиры — язву. Политики — удар. Помнишь, как в анекдоте про аллигаторов? Радость моя, если бы с людьми ничего не случалось, мы бы все, как в дерьме погрязли.

— А мне следовало бы присмотреться, что с другими парнями происходит. Ладно, ты не можешь ни о чем серьезно говорить.

Она пошла к лестнице и спустилась вниз, как... как могла только танцовщица.

Как раз в данном случае я мог говорить серьезно, но не в том смысле, какой в это вкладывала она. На мне швов не меньше, чем на стеганном одеяле, и, ей Богу, ни единый из них не доставил мне ни малейшего удовольствия. И у самых младших сестер есть синдром старшего сержанта. Я спустился вниз и достал долгожданную трубку. Чуки гремела кастрюлями на обитом нержавейкой камбузе. Я прошел в комнату для гостей, где поселился сам. Это решение приняла Чуки, когда мы снаряжали яхту в плавание, запасаясь провизией, а она переносила на борт свои шмотки. Ровным голосом она объявила, что не собирается ходить вокруг да около. Все нам троим известно, что она спала с Артуром до его женитьбы, а огромная кровать в моей каюте — она уже стояла там, когда я выиграл яхту — давала ей гораздо большую возможность присматривать за ним. А если он захочет этим как-то воспользоваться, то она готова пожалеть его или в лечебных целях, или из хорошего отношения, или в память о старых временах, или из соображений морали — в общем, сказала она, «называй это, как тебе угодно, Макги, черт побери».

Я ответил, что вообще стараюсь избегать разговоров на эту тему, перенес свои вещи и вернулся к грязной и жаркой работе, занявшись смазкой левого двигателя, который после слишком долгого простоя работал с перебоями.

К вечеру Артуру Уилкинсону стало лучше. Была тихая ночь. Мы сидели в шезлонгах на кормовой палубе, глядя на длинную серебристую дорожку лунного света на черной поверхности воды.

Я не без труда заставил его заново рассказать мне кое-что из того, о чем он уже говорил. Время от времени я перебивал его речь своими вопросами, пытаясь понять, не удастся ли разблокировать то, что было глубоко запрятано в тайниках его памяти.

— Как я тебе уже объяснил, Трев, я считал, что мы поедем еще дальше, может, на юго-восток, но после того, как переночевали в Неаполе, Вильма заявила, что, наверно, будет лучше, если мы на некоторое время снимем дом на побережье. Так как стоял апрель, то она надеялась, что нам удастся найти что-нибудь приличное. Домик, который Вильма выбрала, был очень симпатичным, то, что надо. Отстоящий от других строений, с большим участком земли вдоль берега и бассейном. Семьсот в месяц плюс плата за электричество и телефонные разговоры. В эту же сумму входили услуги садовника, который дважды в неделю приходил ухаживать за участком, да еще двести пятьдесят надо было платить женщине, появляющейся в полдень, ежедневно, кроме воскресенья.

— Как ее звали?

— Что? А... Милдред. Милдред Муни. Я думаю, ей около пятидесяти. Грузная. У нее была своя машина, она ездила за продуктами, готовила и выполняла всю домашнюю работу. Накрыв к ужину, она уходила, а посуду мыла уже на следующий день. Так что в месяц выходило где-то около тысячи двести за проживание. И примерно столько же на саму Вильму. Парикмахер и портниха, косметика, заказы по почте из «Сакса», «Бонвитс» и тому подобных мест. Массажистка, особое вино, которое она любила. И туфли. Боже, эти туфли! Так выходило две с половиной тысячи в месяц, что означало тридцать тысяч в год, в три раза больше моего дохода. После свадебных расходов и покупки машины у меня оставалось пять тысяч наличными, помимо ценных бумаг, но они таяли так быстро, что я просто испугался. По моим оценкам, их не хватило бы даже до конца июня.

— А ты не пытался заставить ее понять это?

— Конечно пытался. Но Вильма смотрела на меня так, словно я говорил на языке урду. Казалось, она просто не могла этого понять. Я начинал чувствовать себя тупой дешевкой. Она говорила, что не такая уж это великая проблема деньги. Вскоре я принялся искать пути что-то заработать. Я волновался, беспокоился, но все это казалось чем-то нереальным. Единственное, что имело значение тогда... ну, чтобы она оставалась со мной. В самом начале это было чертовски... здорово.

— Но все изменилось?

— Да. Но я не хочу говорить об этом.

— А позже?

— Может быть. Не знаю. Это все стало чем-то... совсем другим. Я не хочу даже пытаться вам объяснять.

— А если я уйду? — сказала Чук.

— Нет. Спасибо, но это ничего не изменит.

— Тогда поехали дальше. Когда ты впервые столкнулся с людьми из земельного синдиката?

— В конце мая. Как-то во второй половине дня Вильма ушла гулять по набережной и вернулась с Кэлвином Стеббером. Там какой-то паренек подцепил на крючок акулу, и пока он с ней боролся, вытягивая на берег, собралась толпа. Вот так она случайно с ним и заговорила, а когда выяснилось, что у них полным-полно знакомых, то она привела Кэлвина к нам выпить. Как он выглядел? Такой грузный, приземистый и очень загорелый. Казался... очень важным. Они трещали наперебой про людей, которых я знал только из газет. Про Онасиса и ему подобных. Он очень смутно определил то, чем они занимались. Сказал лишь, что приехал поработать над одним небольшим проектом, но все затянулось на гораздо более долгий срок, чем он предполагал. По-моему ему... нравилась Вильма. Он пожелал нам счастья.

Когда Кэлвин ушел, Вильма так вся и загорелась. Сказала мне, что он несметно богат и всегда осуществлял очень успешные инвестиции в самых различных областях. Сказала, что если мы правильно все разыграем, то, может быть, он и позволит нам принять участие в его делах. И тогда, наверняка, самое меньшее, чего мы можем ожидать, это получить в четыре раза больше, чем вложили, потому что малые прибыли его никогда не интересовали. Честно говоря, мне это показалось прекрасным выходом из положения. Увеличив капитал в четыре раза, я смог бы получать достаточный доход, чтобы обеспечить ей ту жизнь, которую она предпочитала. Стеббер жил у себя на яхте, на стоянке в «Катласс-яхт-клубе» и, уходя, пригласил нас заглянуть к нему на рюмочку на следующий день.

— Название яхты и порт приписки?

— "Пират", Тампа, штат Флорида. Сказал, что одолжил яхту у друзей. Вот тогда-то я и повстречал тех его трех людей из синдиката.

Пришлось попросить Артура рассказывать помедленнее, чтобы я мог разобраться с этими тремя, представив себе каждого в отдельности.

Дж. Гаррисон Гизик. Старый. Больной. Высокий, хилый, и тихий. С нездоровым цветом лица. Передвигается медленно, с заметным трудом. Из Монреаля.

Как и Стеббер, Дж. Гаррисон Гизик приехал один. Двое остальных, местных, были с женщинами.

Крейн Уаттс. Адвокат. Темноволосый, симпатичный, дружелюбный. И неприметный. Приехал с супругой, Виви-ан или Ви, как они ее называли. Темноволосая, сильная, хорошенькая, отмеченная солнцем и ветром. Атлетичная. Теннис, парусный спорт, гольф, верховая езда. По мнению Артура, настоящая леди.

Бун Уаксвелл. Возможно происходил из местного болота. Заметный. Грубый, громкий и напористый. Корни его акцента затерялись где-то вдали, в зарослях ризосферы[4]. Черные, вьющиеся волосы. Бледно-бледно-голубые глаза. Лицо желтоватое. Буна Уаксвелла все называли Бу. И он тоже приехал не один, но не с супругой, а с рыжей Дилли Старр, девушкой с исключительно развитыми молочными железами. Такая же шумная, как и славный старый Бу. Когда она напивалась, вела себя несколько неприлично. А напивалась она быстро.

— Ну, ладно, — сказал я. — Значит, всего в синдикате четыре члена: Стеббер, Гизик, Крейн и Уаксвелл. И Стеббер — единственный из них, кто живет за границей. Вечеринка с Бу и его девицей подействовала на всех вас, людей благовоспитанных, несколько раздражающе. И что?

— Мы сидели вокруг стола и пили. На борту был стюард, смешивавший коктейли и подававший напитки, кажется, кубинец. Марио, как они его называли. Улучшив минутку, когда Дилли вышла в туалет, а Бу спустился на берег за сигарами, Кэлвин Стеббер объяснил нам, что иногда не удается выбрать партнера по сделке из своего социального круга. «Уаксвелл — это ключ ко всему проекту», — сказал он.

— А как скоро они взяли тебя в дело? — спросил я.

— Не сразу. Это случилось примерно через две недели. Вильма от Кэлвина не отходила и все время повторяла мне, что, по словам коммерсанта, пока нет никакой возможности привлечь меня: почва еще недостаточно подготовлена. Но она не оставляла надежды. В конце концов, он позвонил мне как-то утром с яхты и попросил зайти к нему без Вильмы. Кэлвин тоже был один. Сказал, что у меня очень настойчивая жена. Но ее напора было бы недостаточно. Однако эта сделка тянется так долго, что один из инвесторов вышел из игры. Стеббер сказал, что чувствовал себя обязанным предложить меня на его место остальным партнерам, поскольку я уже давно появился на сцене и ему глубоко симпатична Вильма. Короче, он уговорил мистера Гизика согласиться, чтобы я вошел в дело на определенных условиях.

— Он именно тогда объяснил тебе, в чем состоят эти условия?

— Только в общих словах, Трев, безо всяких подробностей. Мы сидели в большом салоне, и он разложил карты на журнальном столике. То, что он называл Кипплер-Тракт, было отмечено и закрашено. Двадцать четыре тысячи четыреста гектаров. Довольно странной формы полоса, начинающаяся на севере Марко, расширяющаяся к востоку от Эверглейдз-сити и доходящая, практически, до границы округа Дейд. Синдикат вел переговоры об оптовой закупке этой земли при условии выплаты по семьдесят пять долларов за гектар в течение двух лет при продажной стоимости триста долларов. Как только этот договор будет подписан, Стеббер вместе с другой группой организует корпорацию развития для покупки полосы у синдиката по цене девятьсот пятьдесят долларов за гектар. Это означает, что после выплат синдикату и накладных расходов, все члены получат по пять долларов на каждый доллар вложений в оптовую закупку. Общая сумма за всю операцию составит один миллион восемьсот тридцать тысяч долларов. Он показал мне проспект о деятельности «Делтоны» на острове Марко, где интересы «Колльера» с канадскими деньгами должны были быть представлены предприятиями, охватывающими триста тысяч человек. Кэлвин сказал, что его люди изучили все аспекты этого плана, рост, водные ресурсы и тому подобное, и что если нам удается добиться оптовой закупки, то мы своего не упустим.

По словам Стеббера, он вложил в дело семьсот тысяч, Гизик — четыреста, нью-йоркская ассоциация — пятьсот. Остальные двести тридцать тысяч были внесены Крейном Уаттсом и Бу Уаксвеллом. От этой ерундовой доли, по его мнению, одна головная боль, но было весьма существенно вывести на сцену блестящего молодого адвоката. А Бу Уаксвелл был одним из тех, кто тесно связан с наследниками Кипплера и имеет возможность, если ее вообще кто-нибудь имеет, уговорить их на эту сделку. Нью-йоркская ассоциация вышла из игры и вопрос о пятистах тысячах остался открытым. Он сказал, что мои пятьсот тысяч обернутся тремя миллионами, чистая выручка, сверх инвестиций, составит после выплаты налогов один миллион девятьсот тысяч.

— Я заявил, что предпочел бы вложить сто тысяч. Но он, взглянув на меня, как на уличного пса, свернул свои карты и сказал, что не понимает, зачем тратить попусту мое и свое время, и поблагодарил за то, что я заглянул к нему в гости. Вильма была в ярости. Говорила, что я испортил все дело. Сказала, что поговорит еще раз с Кэлвином Стеббером и выяснит, нет ли у него возможности принять меня на условиях двухсоттысячных инвестиций. Я ответил, что не слишком разумно ставить на карту весь капитал, но она сказала, что это вовсе не игра в карты.

— Тогда он тебя взял.

— Неохотно. Я отправил по почте сообщение в свою брокерскую контору, чтобы они продали весь пакет акций и выслали мне заверенный чек на двести тысяч. Мы встретились на яхте. Я подписал синдикатное соглашение, оно было заверено свидетелями и нотариусом. По нему мне причиталось 11,3 процента от прибыли синдиката.

— И ты не привел своего адвоката для проверки?

— Тревис... Ты просто не понимаешь, как все это было. Они казались такими важными. Они делали мне одолжение, принимая в дело. Не будь Вильмы, они никогда бы меня туда не допустили. Это был мой шанс позволить себе ее содержать. А с того момента, как я в первый раз чуть не упустил возможность войти в их дело, Вильма меня к себе не подпускала. Почти не разговаривала со мной. Перебралась в другую спальню нашего дома на побережье. И потом... они сказали, что это стандартное соглашение. Страниц шесть, через один пробел, обычного размера лист, мне нужно было подписать четыре экземпляра. Пока я подписывал, Вильма стояла рядом, положив мне руку на плечо, а потом поцеловала от всей души.

— Стеббер уехал вскоре после этого?

— Через день или два. В это время Бу Уаксвелл стал вокруг крутиться. Заглядывал к нам без предупреждения. Я понимал, что его привлекает Вильма. Когда я ей на это пожаловался, она ответила, что Кэлвин Стеббер велел нам быть с Бу подружелюбнее. Я пытался выпытать у Уаксвелла, как обстоят дела, но он лишь смеялся и просил не волноваться.

— Когда они потребовали с тебя еще денег?

— Первого августа я получил письмо от Крейна Уаттса. Ссылаясь на параграф такой-то подпараграф такой-то, он просил выслать ему чек на тридцать три тысячи триста тридцать три доллара тридцать четыре цента, согласно подписанному ранее соглашению. Я был в шоке. Выкопал свой экземпляр текста соглашения и прочитал указанный параграф. В нем говорилось, что члены синдиката обязуются совместными усилиями покрывать дополнительные издержки. Я тут же отправился к Уаттсу. Он был уже не так дружелюбен, как раньше. Я не бывал прежде в его офисе. Крохотный кабинетик в придорожной конторе по недвижимости в северном конце города, так называемом Тамиами Трейл. Он вел себя так, словно я отнимаю его бесценное время. Сказал, что переговоры продвигаются и уже есть договоренность о выплате восьмидесяти семи долларов за гектар при оптовой продаже со стороны посредников Кипплера, а это означало, что члены синдиката должны внести дополнительно триста пять тысяч долларов. Несложная математика и дает те 11,3 процентов от суммы, которые были указаны в письме.

Я сказал, что мне вряд ли удастся достать деньги, и, по-видимому, придется согласиться на соответствующее уменьшение доли во всем предприятии. Он посмотрел на меня с удивлением и сказал, что может понять мой отказ, но если я изучу следующий параграф, то, конечно же, пойму, что сделать это невозможно. Там говорилось, примерно следующее: «если один из участников не сможет выполнить подписанных обязательств, то его доля в предприятии конфискуется и делится между остальными членами пропорционально тем интересам, которые они в данный момент имеют в деле». Уаттс сказал, что это абсолютно законно, документ был подписан, зарегистрирован и завизирован у нотариуса.

Я вернулся в наш дом на побережье. Мне потребовалось немало времени, чтобы растолковать это все Вильме. В конце концов, она усвоила, что если я не внесу дополнительную сумму, то мы потеряем двести тысяч долларов. Она посчитала это несправедливым и сказала, что позвонит Кэлвину Стебберу и все исправит. Не знаю уж, где она в конце концов его поймала. Вильма не хотела, чтобы я присутствовал при разговоре. Сказала, что я ее раздражаю. Поговорив с ним, она мне все объяснила. Кэлвин сказал, что у него руки связаны. Если он пойдет ради меня на какие-либо уступки, то остальные поднимут хай. Она просила его выкупить мою долю, но Стеббер ответил, что его ситуация с наличными в данный момент не позволяет на это рассчитывать. Он рекомендовал внести деньги, говоря, что это, несомненно, последняя доплата и договор может быть подписан со дня на день. Вильма была взбудоражена, но в конце концов мы сели и постарались найти выход. У меня еще оставались два пакета «Стэндард Ойл» из Нью Джерси и «Континенталь Кэн» на общую сумму пятьдесят восемь тысяч по текущим рыночным ценам. Я все равно собирался продать что-нибудь, так как у нас оставалось пятьсот долларов на счету и на три тысячи неоплаченных счетов. Оставив двадцать тысяч в акциях, я заплатил Крейну Уаттсу, погасил счета и положил три тысячи в банк.

Первого сентября оптовая цена поднялась до ста долларов за гектар, и они снова потребовали ту же сумму. К тому времени у меня оставалось двадцать тысяч в акциях и четыреста долларов на счету. Но я знал, что мы должны заплатить. Тогда у меня уже был заключен договор с другим адвокатом. Он сказал, что мое дело швах и только последний идиот мог подписать такое соглашение. На этот раз Вильма действовала со мной заодно. Мы сели и обдумали, что можно продать. Мне казалось, она начинает узнавать цену деньгам. Оставшиеся акции, машина, мои фотоаппараты, ее драгоценности и меха. Она поехала в Майами и продала свои вещи. Нам удалось набрать нужную сумму и еще получить около четырехсот долларов сверху. Расплатившись, мы отказались от дома на побережье и переехали в номер дешевого мотеля в пяти-шести кварталах от пересечения Пятой Авеню и Трайл. Он назывался «Цветок лимона». Готовили прямо в комнате на электроплитке.

Вильма не переставала спрашивать, что мы будем делать, если они потребуют с нас еще. И плакала. Это ей принадлежала идея составить список моих старых друзей, которые могли бы оказать помощь. Она настаивала на этом. Мне этого делать не хотелось, но в конце концов я составил список из тридцати двух достаточно преуспевающих людей, которые могли оказать мне доверие. Она несколько раз переписывала мое письмо, пока оно не зазвучало как описание величайших в мире возможностей. Отпечатав тридцать два экземпляра на гостиничной машинке, мы разослали их друзьям, прося, у каждого, как минимум, тысячу долларов и любую сумму, вплоть до десяти тысяч, какую они пожелают вложить. Потом мы стали ждать. Пришло шестнадцать откликов. Восемь человек написали, что очень сожалеют. Восемь прислали деньги. Четверо — по тысяче. Двое — по пятьсот долларов. Один прислал сто и еще один пятьдесят. Пять тысяч сто пятьдесят долларов, которые мы положили на общий счет в банке. На следующей неделе ни одного ответа не пришло.

Восьмерым друзьям я выслал расписки, как и обещал. Потом мне в мотель позвонил Крейн Уаттс. Кэлвин Стеббер остановился в «Трех коронах» в Сарасоте и хотел, чтобы мы пришли с ним повидаться.Уаттс сказал, что могут быть хорошие новости. У Вильмы разболелась голова, и она попросила меня поехать без нее. Машины у нас не было. Я доехал до Сарасоты на автобусе «трайлвей» и к пяти часам уже прибыл на место, но в регистрационном окошечке мне сказали, что мистер Стеббер выписался, оставил Уилкинсону записку. Я показал документы. Письмо отдали мне. Там говорилось, что, похоже, пройдет еще месяцев шесть или около того, прежде, чем договор будет подписан. Возможно, в течение этого времени будет еще один сбор, совсем небольшой, на покрытие накладных расходов. Моя доля, видимо, не превысит восьми-десяти тысяч долларов.

Я так и сел. Казалось, я просто утратил способность трезво соображать. Потом сел на автобус и поехал назад. До мотеля добрался не раньше, чем в начале первого. Мой ключ не подходил. Я постучал в дверь. Вильма не отвечала. Я спустился вниз, в контору, и после того, как черт знает сколько звонил, показался хозяин. Он сказал, что замок сменили. А ему не заплатили за две недели, так что он не отдаст мою одежду и чемоданы, пока я не расплачусь. Я ответил, что здесь какая-то ошибка, моя жена должна была отдать ему деньги. Он все отрицал и на мои вопросы о Вильме ответил, что вечером видел ее и какого-то мужчину, выносивших к машине чемоданы и покидающих мотель. Это-то и заставило его подумать, будто мы собираемся увильнуть, не внеся платы. Вот он и убрал мои вещи в кладовую, поменяв замок. Машину он почти не запомнил, сказал только, что она была бледного оттенка с флоридским номером. Вильма не оставила мне никакой записки. Остаток ночи я провел, бродя вокруг дома. Утром, когда открылся банк, я обнаружил, что еще вчера она сняла все деньги со счета, как раз тогда, когда я думал, будто она ушла за продуктами и вернулась с головной болью.

Ближе к концу его голос стал каким-то бесцветным. Артур был явно утомлен. Чуки пошевелилась и вздохнула. Порывы освежающего бриза раскачивали яхту, какая-то хищная ночная птица пронеслась над нами, закричав, словно от боли.

— Но ведь ты нашел ее, потом — сказал я, чтобы расшевелить Артура.

— Да, да, но я так устал...

Чуки протянула руку и погладила его.

— Солнышко, иди спать. Приготовить тебе что-нибудь?

— Нет, спасибо, — пробормотал он.

Потом с трудом поднялся и пошел вниз, пожелав нам спокойной ночи, пока с шумом задвигалась прозрачная дверь.

— Бедный израненный ублюдок, — вполголоса произнесла Чуки.

— Это была очень профессиональная работа. Они забрали все, кроме того, что на нем было. Даже старых приятелей подоили.

— У него все еще не хватает сил, чтобы начать бороться. Ни физических, ни моральных, — задумавшись, произнесла Чуки.

— И то, и другое зависит от тебя.

— Конечно, но постарайся сделать это полегче для него, а, Трев?

— Вильма уехала в конце сентября. Сейчас конец мая, Чуки. След уже восемь месяцев, как простыл. Где они и много ли зацепок после них осталось? И насколько они умны? Одно очевидно. Вильма была спаниелем, вспугивавшим утку. А потом она брала ее в зубы и приносила в Неаполь. Помнишь, она приехала на том круизном катере из Саванны. Мне кажется, был там один коротышка, слишком приземистый для нее. Ну, она огляделась, присмотрелась к тому, что у нас тут есть. И подцепила Артура. Брак может усыпить подозрение, а секс она использовала в качестве кнута. И когда она полностью приручила мужа, да еще и заставила как следует побеспокоиться о том, где достать денег, то связалась со Стеббером, чтобы сообщить ему: голубок готов лечь в кастрюлю. Солнышко, это было проделано профессионально. Они заставили его заерзать от желания влезть в дело. Он так хотел этого, что, не прочитав, подписал бы собственный смертный приговор.

— Это было законно?

— Не знаю. По крайней мере, достаточно законно для того, чтобы тебе три года пришлось доказывать в суде свою правоту. В результате окажется, что договор был всего-навсего гражданской процедурой по восполнению фондов.

Он никакой процесс и оплатить не сможет. Он и две чашки кофе не оплатит.

— Ты можешь что-нибудь сделать? — спросила она.

— Я мог бы попробовать. Если тебе удастся немного подлечить его.

Она встала, подошла ко мне, быстро обняла, поцеловала в переносицу и сказала, что я сокровище. Когда она ушла, прошло немало времени, прежде чем сокровище, оторвав от шезлонга свой мешок болей и горестей, отправилось спать.

Глава 4

В субботу днем на верхней палубе я вытянул из Артура все оставшиеся подробности. Чуки смазала ему кожу специальным кремом от солнца. Сама она использовала перила верхней палубы в качестве пыточного станка, и я с удовольствием уселся к ней спиной, чтобы этого не видеть. Я вынес такие испытания за этот день, что смотреть на нее было больно. Сквозь монолог Артура до меня доносились иногда ее шумные от усилий вдохи и выдохи, треск натянутых до предела связок, и — надо сказать — даже этого хватало, чтобы немного испортить настроение.

Беседа с молодым юристом ни в малейшей степени не принесла успокоения Артуру. Он предложил Крейну Уаттсу продать свою долю в синдикате за двадцать пять тысяч долларов, но тот ответил, что его это вряд ли заинтересует. После этого, в приступе полного отчаяния, Артур решил разыскать Буна Уаксвелла. Он узнал, что тот живет в Гудланде на острове Марко-Айленд. На последние гроши, оставшиеся от поездки в Сарасоту, Артур доехал на автобусе до поворота на Марко и, проголосовав на шоссе, поймал машину до моста, а затем отправился пешком в Гудланд. На бензозаправке ему рассказали, как отыскать коттедж Уаксвелла. Он добрался туда на рассвете. Это было одинокое строение в конце грязной дороги, скорее напоминавшее закусочную, нежели коттедж. Во дворе стоял бледно-серый седан. Кантри по радио звучало так громко, что никто даже не услышал, как он поднялся на крыльцо, и, заглянув сквозь стеклянную дверь, увидел Вильму, голую, взъерошенную, разметавшуюся во сне на кушетке и отчетливо вспомнил, как покоилась ее белокурая головка на сувенирной подушечке из Рок-Сити. Бу Уаксвелл, в одних трусах, сидел, привалившись к приемнику, с бутылкой, поставленной на пол между ног, и пытался подобрать на гитаре мелодию, которую он слушал. Заметив Артура, он усмехнулся, подошел, ухмыляясь, к стеклянной двери, открыл ее, оттолкнув при этом Артура и поинтересовался, что ему нужно. Артур сказал, что хочет поговорить с Вильмой. Но тот ответил, что разговор с его бывшей женой не имеет никакого смысла, потому что Вильма взяла себе временный развод, в стиле кантри.

Потом в дверях появилась Вильма, встала за спиной Уаксвелла, лицом к закату. Ее маленькая, нежная мордашка отекла от сна, взгляд после постели и бутылки был пустым. Она закуталась в грязный халат, подлезла под тяжелую лапу Бу Уаксвелла и посмотрела на Артура со спокойным, почти тупым безразличием, выхваченная последним лучом угасающего дня из тьмы сгущающейся в комнате.

В памяти Артура живо отпечатались такие мелкие детали, как тщательно выполненное, блеклое изображение синего орла, сжимающего в когтях бомбу, взмахивающего крыльями при колыхании мускулов поднятой руки Уаксвелла. Неровное темно-розовое пятно засоса на нежной шее Вильмы. И крохотные радужные блики от бриллиантиков в часах на ее запястье, — часах, которые она, по ее словам, продала в Майами.

Тогда он понял, что от начала до конца не было ничего, кроме лжи, лжи настолько беспардонной, что больше не оставалось ничего, во что можно было бы верить. Как большой, исстрадавшийся ребенок, он бросился на Уаксвелла, но не успев нанести ни единого удара, был отброшен назад, втиснут в угол между перилами и опорой крыльца и, чувствуя однообразные, молотящие удары в живот и в пах, увидал в дверном проеме за прилежно работающим плечом Уаксвелла маленькую женщину, которая оттопырив нижнюю губу, обнажающую маленькие ровные зубки, удовлетворенно наблюдала за ними. Потом перила проломились, и он полетел вниз, во двор. Артур тут же встал и медленно побрел обратно, тем же путем, что и пришел сюда, спотыкаясь и обеими руками держась за живот. У него было такое чувство, что ничто уже не удерживает его на этом свете. На ватных ногах его мотало из стороны в сторону и где-то посреди этой грязной дороги, ведущей к коттеджу, он рухнул. Встать не мог. Казалось, словно что-то вздымается и опускается внутри, а жизнь теплой струйкой вытекает из тела. Комары, так густо роившиеся вокруг, что он выдыхал их носом и сдувал с губ, не давали ему уснуть. Он подполз к дереву, подтянулся, встал и пошел дальше, из последних сил пытаясь хоть чуть-чуть распрямиться. К тому времени, как он добрался до моста, ему это почти удалось. Слева, на западе, мерцал розовый свет. Он начал долгий путь по шоссе и в течение некоторого времени все было в порядке. А потом вдруг начал заваливаться на землю. Артур сказал, что это было очень странно. Он отошел подальше от середины дороги, а затем, когда перебрался на обочину, ему вдруг показалось, что темный куст бросился на него, и Артур тяжело дыша рухнул вниз.

Когда он попытался подняться, рядом притормозил старенький пикапчик, оттуда вышли двое и осветили его ярким фонариком. Тогда словно откуда-то издалека он услышал, как они гнусаво и пренебрежительно обсуждают, насколько он пьян и от чего.

Из последних сил Артур отчетливо произнес:

— Я не пьян. Меня избили.

— Так что, мистер, взять вас с собой? — спросил мужчина.

— Мне некуда идти.

Когда предметы перестали расплываться перед глазами, он ощутил себя, сидящим между мужчиной и женщиной на переднем сидении пикапа. Они повезли его к себе домой. На восток по шоссе, до поворота на Эверглейдз-сити, через Эверглейдз, и дальше, на тот берег, где эти люди по имени Сэм и Лифи Даннинг жили с пятью детьми в вагончике и построенном рядом коттеджике со сборным гаражом. Позднее он узнал, что они ездили на пикник, на берег острова Марко. И когда его подобрали, дети, пляжный инвентарь и вещи для пикника находились в задней части пикапа.

Сэм Даннинг работал на сдаваемом внаем катере клуба «Ружье и удочка» в Эверглейдз-сити. Сейчас был не сезон, и он на равных паях с партнером ставил сети и ловил рыбу на продажу, используя для этого старый ялик.

В течение трех дней Артур мог лишь ковылять, как старик. Все что удавалось удержать в желудке — это супы, которые варила для него Лифи. Он спал подолгу, чувствуя, что его сонливость отчасти результат побоев, а отчасти — нервное истощение после всего, что с ним произошло. Днем он спал в натянутом на заднем дворике гамаке, а ночью — на матрасе в гараже, часто просыпаясь от серьезных взглядов разглядывающих его детей.

Лифи одолжила у соседа старую одежду, достаточно большую, чтобы она подошла Артуру, а сама постирала, почистила и заштопала то, что было на нем. Насколько он помнит, три дня она вообще не задавала ему никаких вопросов, и лишь на четвертый пошла во двор, где он гулял, чувствуя, что стал более уверенно стоять на ногах. Там были разбросаны детали старой машины и лодочного двигателя, частично скрытые нестриженой травой. Артур сидел в тени дуба на перевернутом ялике, и Лифи нагнулась над ним, согнув руки в локтях и наклонив голову. Это была поблекшая крепкая женщина с яркими глазами, одетая в штаны цвета хаки и голубую рабочую рубашку. Было уже заметно, что она беременна.

— Кто вас избил, Артур?

— Бун Уаксвелл.

— Эти Уаксвеллы просто злыдни, все равно что моккасиновые змеи[5]. У вас есть хоть кто-нибудь, к кому вы могли бы поехать?

— Нет.

— А где вы работаете, в основном?

— В магазине.

— Уволили вас?

— Я закрыл дело.

— Та одежда, что была на вас, хорошего качества. Поношенная, но хорошая. И разговариваете вы вежливо, как окончивший хорошую школу. И есть культурно умеете. Мы с Сэмом осмотрели вашу одежду, но никаких документов у вас с собой не было.

— Там должен был быть бумажник с водительскими правами, карточками и тому подобным.

— И может еще с тысячей долларов? Если он и был у вас, Артур, то вы его выронили, падая всю дорогу. Что мы хотели бы знать, и Сэм, и я, это то, нет ли у полиции к вам какого-то интереса, потому что они не больно ласковы бывают к тем, кто пускает подобных посетителей на квартиру.

— Меня никто не разыскивает. Ни для допроса, ни для чего другого.

Она изучающе поглядела на него и сама себе кивнула.

— Ну, ладно тогда. Что вам нужно, мне кажется, это найти какую-нибудь работу, чтобы деньги на дорогу заработать. Вы можете пока пожить у нас, пока денег не наберете. Потом заплатите мне за постой. Я знаю, есть люди, которые просто шатаются по свету. Для молодежи это еще туда-сюда, Артур, но для взрослого мужчины это... Без постоянной женщины вы просто в старого бродягу превратитесь. Так что вы подумайте.

Сэм нашел ему работу по подготовке клуба «Ружье и удочка» к открытию сезона. Артур разослал необходимые бумаги, прошел бюрократические формальности, необходимые для получения водительских прав и выдаче дубликата карточки социального страхования. Это не заняло много времени. Когда он закончил работу в клубе, то подыскал другую, — простым рабочим на строительстве домов вблизи аэропорта.

Сэм Даннинг отгородил часть гаража, а Лифи поставила там койку, стол, лампу и сундук, задрапированный хлопчатобумажным лоскутом, подоткнутым под верхний край. После искренних и долгих препирательств, он стал платить двенадцать долларов в неделю за еду и комнату. Лифи хотела десять, а он настаивал на пятнадцати.

* * *

Рассказывая мне, Артур задумчиво заметил, что это было странное время. Он никогда в жизни не занимался физическим трудом. Старший мастер несколько раз чуть-чуть не уволил его за врожденную неловкость, пока он приобретал простейшие навыки. Зато потом работа стала доставлять ему удовольствие — он обучился забивать гвозди без круглых, как совиный глаз, следов вокруг шляпки; определять, когда цементный раствор застынет до нужной консистенции; вкатывать тачку по пружинящей доске. Артур говорил, что просто в лепешку расшибался, осваивая эти премудрости. Отвечал лишь когда к нему обращались. Сидел с детьми, когда Сэм и Лифи Даннинг уходили в субботу вечером. По выходным он помогал Сэму приводить в порядок катер, а иногда и работал у него матросом, когда кто-нибудь нанимал судно. Он словно прятался от всего, что могло напомнить ему о прошлом и становился кем-то другим. Почти ничего не тратил, копил деньги, не считая их. Он мог лежать на койке, не думая ни о чем. Когда мысли вдруг обращались к Вильме или потерянным деньгам, он быстро обрывал их, возвращаясь к успокоительной серости жизни, чувствуя только, как подкатывает к горлу тошнота от невозможности избежать воспоминаний. Временами он просыпался от эротических снов, связанных с Вильмой, но они быстро блекли, оставляя лишь привкус во рту да ощущение ее кожи на ладонях.

Лифи родила ребенка в январе, третьего мальчика. Артур подарил ей автоматическую стиральную машину, не новую, но в хорошем состоянии. Они с Сэмом подключили ее к водопроводу и к сети накануне возвращения Лифи. Та была просто в восторге. Она стала относится к Артуру еще теплее, и вскоре напрямую принялась сватать Артура и семнадцатилетнюю девушку по имени Кристина Кэнфильд, живущую на нижней улице. Кристина сбежала в Кристал Ривер с рыбаком, ловившем под камнями крабов, а к Рождеству вернулась домой, в одиночестве и на сносях. Она была младшей из трех дочерей, две старшие вышли замуж и уехали, одна в Форт Мьерз, другая в Хомстед. Кристина, рослая, светло-русая, по-детски привлекательная, была спокойной, приятной, медлительной девчушкой, часто улыбавшейся и всегда готовой расхохотаться.

— В том доме, что Кобб Кэнфильд для своей Люси выстроил, до того, как Томми получил хорошую работу в Форт Мьерз, никто не живет. Ты мог бы неплохо устроиться, — говаривала Лифи.

— Да ей всего семнадцать!

— Но она носит в себе доказательство, что уже женщина. Правда, это пока еще почти незаметно. Ты ей нравишься Артур, просто нравишься. Она здоровая, и работящая, и денег у них куры не клюют. И она черт знает что натворила, как дикарка убежала. Кобб будет так благодарен, если это удастся замять, что и тебя добром не обойдет, можешь мне поверить. Кристина будет тебе надежной подругой, не то, что многие ее ровесницы на острове.

— Мне следовало это рассказать тебе раньше, Лифи. Я женат.

Она прищурилась, обдумывая новую проблему.

— Ты собираешься снова жить вместе с женой, Артур?

— Нет.

— У нее есть причины тебя разыскивать?

— Нет.

Она кивнула своим собственным мыслям.

— Закон ничего против не имеет, пока никто шума не поднимает. Просто держи рот на замке насчет той жены. Кобб слишком горд, чтобы позволить ей жить с тобой не по закону, так что все, что от тебя требуется, это держать язык за зубами и жениться на ней, а кому от этого плохо будет? Никому, только вам обоим хорошо, да тот котенок, незаконный, которого она носит, получит папу. Кристина круглый год в саду работает, и с крючком так обращаться умеет, что закачаешься. Не плохо иметь и юную жену, которая тебе благодарна.

Чуки завершила свою серию пыток, подошла и, тяжело дыша, уселась рядом с нами; коричневое тело блестело от пота, волосы спутаны.

— Удивительно, что мы снова тебя увидели, Артур.

— Может, и не увидели бы. Я думал об этом. Она была доверчивой и преданной, как собака, которую с дождя приводишь. Я мог бы там остаться до конца своих дней. Но я все время помнил о восьми друзьях, которые в меня поверили. В некотором роде это меня угнетало намного больше, чем потеря моих денег. Ведь и их деньги ухнули туда же. А давление со стороны Лифи и Кристины лишь заставило меня постоянно помнить об этом. Так что я сказал, что у меня есть кое-какие личные дела, которые надо уладить. И я вернусь, как только смогу, может, через несколько недель. Это было два месяца назад. Я отправился обратно в Неаполь, думая, что, может, мне удастся поправить свои дела ровно настолько, чтобы выплатить друзьям долг.

Потом Артур рассказал, как он вернулся в мотель «Цвет лимона». Там он обнаружил, что все его вещи давным-давно проданы, да еще осталось девять долларов задолженности за комнату. Артур выплатил их из тех семи сотен, которые ему удалось скопить. Нашел себе другую комнату. Купил ту самую одежду, в которой и приплелся ко мне. Отправился повидаться с Крейном Уаттсом. Уаттс достал папку с делом. За время его отсутствия потребовалось еще одно дополнительное вложение средств в дело. Когда все их попытки найти мистера Уилкинсона окончились впустую, его участие, согласно условиям соглашения, было прекращено. Поскольку после длительных переговоров им так и не удалось заключить оптовую сделку на покупку Кипплер-Тракт, то синдикат был распущен, а все лежавшие на счету деньги были поделены между его участниками пропорционально их интересам на конечный момент сделки. Артур потребовал адреса Стеббера и Гизика, но Уаттс сказал, что если он хочет им написать, то может пересылать письма в его контору для дальнейшей отправки. Артур с жаром заявил Уаттсу, что его попросту ограбили и он уж постарается, черт побери, устроить им все возможные неприятности, какие только сможет. Так что если они хотят уладить дело и избежать расследования, то он подпишет безусловный отказ от своей доли в обмен на возмещение в размере десяти тысяч. Уаттс, по словам Артура, выглядел нечесаным, заросшим щетиной, в грязной рубашке спортивного покроя. Уже в одиннадцать утра от него несло бурбоном. Вдохновленный растерянностью Уаттса, Артур солгал ему, сказав, что его адвокат уже готовит подробную жалобу Генеральному адвокату Штата Флориды, копию которой отошлет в Коллегию адвокатов. Уаттс вспылил, сказал, что ничего не поможет, так как сделка была абсолютно законной.

Артур дал ему свой временный адрес и сказал, что будет лучше, если кто-нибудь свяжется с ним, как можно скорее, и перешлет деньги.

Артуру позвонили в пять вечера. Оживленный девичий голос сообщил, что звонит от имени Крейна Уаттса, чтобы сообщить, что Кэлвин Стеббер хотел бы встретиться и выпить с мистером Уилкинсоном в «Пикадилли Паб» на Пятой Авеню в шесть вечера и обсудить все его проблемы.

Артур пришел раньше. Бар был шикарным, но каким-то затемненным. Он сел на табурет у обитой кожей стойки и, когда глаза привыкли к темноте, осмотрелся вокруг. Взгляд его упал на длинную стойку и ближайшие столики, но Кэлвина он так и не увидел. Вскоре рядом с ним возникла молодая женщина, стройная, хорошо сложенная, сексапильная, но строгая, представившаяся, как мисс Браун. По ее словам, ее послал мистер Стеббер, который немного задержится и придет позже. Артур перенес свой бокал за заказанный столик. Мисс Браун парировала все его вопросы о Стеббере с секретарской выучкой и потягивала сухой шерри микроскопическими дозами. Его вызвали к телефону, он вышел, но оказалось, что это ошибка. Кто-то просил мистера Уилкерсона, представителя Компании стройматериалов из Флориды. Вернувшись к столику, Артур внезапно почувствовал, что комната накренилась, и рухнул прямо у ног мисс Браун. Она усмехнулась. Потом в его смутных воспоминаниях мелькали образы мисс Браун и какого-то мужчины в красной куртке, помогавших ему выбраться из ее машины. Проснулся он в округе Палм, в вытрезвителе, без денег и документов, больной, слабый, с раскалывающейся до слепоты башкой. Днем помощник шерифа с полнейшим безразличием предъявил ему счет. Артура задержали, когда он шатался по общественному пляжу, дурно пахнувший и бессвязно бормочущий. Его привезли в участок и зарегистрировали под именем Джона Доу. Сфотографировали в анфас и в профиль. Обычная процедура. Он мог признать себя виновным и сесть на тридцатидневный срок, начиная с этого дня, или признать себя невиновным и выйти под двухсотдолларовый залог до выездной сессии суда, которая состоится через сорок дней. И еще ему разрешалось сделать один звонок.

Он мог бы позвонить Лифи. Или Кристине. Но выбрал для себя тридцать дней в тюрьме. После четырех дней в камере он подписал согласие и был направлен на дорожные работы, как меньшее из двух зол. Там Артур лениво помахивал ножом для обрезки сучьев под снисходительным наблюдением охранника, отворачивая лицо от блеска проезжающих мимо машин с туристами, одетый в слишком маленькую для своего роста тюремную рабочую робу. То ли от напряжения, то ли от отчаяния, то ли от последствий той отравы, что подсыпала ему в бокал мисс Браун, то ли от грубой похлебки из бобов и риса, но его постоянно выворачивало. Работа на шоссе давала ему ежедневный кредит в пятьдесят центов. Он покупал молоко и белый хлеб. Временами эта пища шла ему впрок, временами нет. Его тошнило от солнца и всякой попытки приложить хоть какие-нибудь усилия.

Артур все время думал о том, как отомстит своим врагам. Он обрезал ветки и представлял их то Стеббером, то Уаттсом, потом Дж. Гаррисоном Гизиком, Бу Уаксвеллом, Вильмой, мисс Браун. И когда он похудел до такой степени, что стандартная рабочая форма пришлась впору, в полуденном бреду ему вспомнилась моя профессия, о которой рассказала Чуки. И он понял, что будет дураком, если предпримет еще что-нибудь самостоятельно. Может, будет дураком, даже попросив о помощи. Ему вернули одежду и отпустили, выдав один доллар тридцать центов, оставшиеся от его кредита. Он попытался пересечь полуостров на попутках, но его внешний вид не внушал доверия. Машины притормаживали, по крайней мере, некоторые из них, потом, передумав, с ревом таяли в асфальтовых миражах. Время от времени он попадал под дождь. Покупал бутерброды, но вынужден был от них отказаться — выворачивало наизнанку. Несколько раз его подвозили на короткие расстояния. Спал Артур, где придется, и почти не сохранились в его памяти последние несколько дней этого путешествия, но он ясно помнил, как взошел на палубу «Дутого флэша», качнувшуюся ему навстречу и ударившую в лицо при попытке оттолкнуть ее руками.

— Мне нужно получить ровно столько, чтобы расплатиться с друзьями, — говорил он. — Я понимаю, ты должен прежде всего покрыть расходы, а потом поделить оставшееся из того, что спасешь. Если бы не долг, я бы сдался, Трев. Может, это все равно безнадежно. Были у меня деньги, да сплыли, кажется, их никогда и не было. Мой великий дедушка привез баржами из Нью-Йорка ткани, мебель и станки, снял складское помещение, продал товары и выручки хватило, чтобы возместить заем за первую партию и купить вторую. Вот откуда деньги пошли. Тысяча восемьсот пятьдесят один доллар. Тогда две тысячи — большие деньги были. Мой отец в них мало смыслил. Деньги начали утекать. Я думал, что мне повезет больше. Смогу увеличить капитал. Боже мой!

Чуки дотянулась до него и нежно, утешающе, погладила смазанное маслом плечо.

— Некоторых очень умных людей иногда жестоко накалывают, Артур, — заметил я. — И обычно это случается далеко от дома.

— Я просто... не хочу туда возвращаться, — сказал он. — Мне снится, что я там. Я вижу себя мертвым, лежащим на тротуаре, а прохожие обходят меня и кивают, словно догадывались обо всем с самого начала.

Чуки взялась за мое запястье и повернула к себе, чтобы взглянуть на часы.

— Артур, пора тебе, братец, очередной гоголь-моголь проглотить. Поароматнее, чтобы хороший аппетит к ужину нагулять.

Когда она ушла, Артур сказал:

— Боюсь, что главная часть расходов — это затраты на мое питание.

Я посмеялся, посчитав его слова шуткой даже большей, чем она того заслуживала. В конце концов, это была его первая слабая острота. Знак, что дело пошло на поправку. Были и другие признаки. Гладко выбритый подбородок. Волосы аккуратно подстрижены Чуки Маккол, которая проявила в этом деле большие способности. Солнце подрумянило дряблую кожу Артура. Вес возвращался. Чуки прописала ему какую-то особую гимнастику, облегченную, но необходимую для восстановления мышечного тонуса.

Чуки вернулась с газетой и гоголь-моголем. Мертвые восстанут. Но надо было закупить яйца, молоко, масло и горчицу. В Кендл-Ки магазины самообслуживания открыты в ночное время и по воскресеньям. При таком ветре легко плыть в надувной лодке. А моя маленькая, английская, ходит, как золотые часы.

Плечи жгло, словно их обмотали раскаленной проволокой. Так что, не покривив душой, я оставил мысль об обычной или моторной лодке, слез в надувную и переплыл на ней трехметровый залив, подгребая крошечными веслами.

Возвращение против ветра доставило мне не большее удовольствие, чем мигрень. И нисколько не помогло то, что ветер стих на минуту, когда я поднимался на борт и быстро вытаскивал лодку. Вышла Чуки и взяла у меня продукты. Пока она это делала под лучами меркнущего красного солнца, коснувшегося горизонта, на нас напал авангард многомиллионной армии комаров с заболоченного морского берега. Они не кусаются, но какая-то память предков велит им занять самую удобную позицию для укуса. Большие, черные комары летают медленно и, когда размажешь десяток по руке, то на ней остаются черные, как сажа, полосы. Они профессионально непригодны быть комарами, но налетают в таком количестве, что донимают своим звоном, где бы ты не расположился. И когда ноздри забьет этими тварями, ты восклицаешь в отчаянии:

— Ну что же им в конце концов нужно?

Чуки с Артуром приняли душ и переоделись. С первого взгляда было ясно, что каким-то образом им удалось сделать друг друга страшно несчастными. Артур держался покорно и отстраненно. Чуки — оживленно, но не менее отстраненно. Между собой они обменивались лишь чисто формальными вежливыми репликами. Я принял душ в слабом запахе ароматизированного мыла Чуки, в этой по-дурацки обвешанной зеркалами кабинке, огромной, словно гараж для «фольксвагена». Эта смехотворная для восемнадцатиметровой яхты — даже если учесть ее семиметровую ширину — трата места на душ, почти так же бессмысленна, как и столь же огромная бледно-голубая ванна, три метра в длину и полтора в ширину. Представляю себе, какая зрительная стимуляция нужна была этому престарелому хлыщу с Палм-Бич, который проиграл мне судно в покер, для того, чтобы у него что-то получалось с его бразильской любовницей.

В противовес мрачному настроению своих гостей, я просто подавлял их своим весельем, осыпая их анекдотами, абсурдными шутками и односторонним остроумием, напоминающим игру в гандбол в одиночестве. Мало-помалу они оттаяли и начали похихикивать. А потом стали вежливо передавать друг другу предметы, которые любой из них легко мог достать самостоятельно в тесной кабинке, соединенной с камбузом.

Я счел это благоприятным развитием событий. Люди сами выбирают себе команду. Нас с Чуки объединило выхаживание больного. Теперь любые взаимоотношения, даже затаенная вражда, из которой удавалось исключить меня, служили доказательством того, что Артур не был побежден окончательно. Но Чуки нужно было немного поднять в нем боевой дух, иначе мои шансы спасти его имущество окажутся весьма плачевными. И, может быть, именно с этого все и началось.

Глава 5

В понедельник мы выбрали якоря и величественно перебрались на новую стоянку в Лонг-Ки, чтобы зарядить аккумуляторы и уйти подальше от гнева комаров цвета сажи, загонявших нас в трюм. Во время очередного купания я был вдохновлен маленьким триумфом. Мы плыли наперегонки до дальнего буйка и обратно до трапа. На середине обратного пути Чуки ровно гребла и двигалась на полкорпуса впереди меня. Судя по тому, как кололо в боку, я понял, что еще метров восемьдесят, и я начну барахтаться, переворачиваться и грести слабее. Но тут внезапно появилось второе дыхание, которого не бывало уже давно — словно старого друга встретил. Как будто у меня внезапно открылось третье легкое. Я привыкал, пока не обрел полной уверенности, затем увеличил темп и обогнал ее на длинной финишной дистанции, держась за лестницу, когда она доплыла до яхты. А потом почти не чувствовал себя рыбой, вытащенной из воды, как это было раньше.

— Ну, хорошо! — выдохнула она, раскрасневшаяся и моргающая, как сова.

— Должна же ты была проиграть мне хоть один разок.

— Ни черта не должна была! И изо всех печенок за тобой рвалась. — Она откинула голову и впервые усмехнулась мне с тех пор, как приняла на борту продукты.

Мы медленно отплыли от яхты и тут, оглянувшись, я заметил Артура, занятого работой, к которой я его приспособил. Он вдевал новые шнурки в ту часть нейлонового полотнища, что привязывают к перилам верхней палубы.

Чуки нырнула, потом появилась возле меня и фыркнула, как дельфин.

— Я бы вас обоих в душевую кабинку засунул, — сказал я. — Возьмете каждый зубами за уголок шелкового платка, левая рука за спиной привязана, в правой — пятнадцатисантиметровый нож.

— Поясни, Макги.

— Мне просто действует на нервы то, как вы кругами ходите и хихикаете. Никак не могу понять, что может двух людей так развеселить.

— Мог бы и догадаться. Я взрослая девушка. Здоровая взрослая девушка. И веду очень здоровый образ жизни. Я с ним сплю в этой твоей бескрайней кровати. И это очень точное слово, Макги. Сплю. Только и всего. Вот я вчера подумала. Может, Артур уже достаточно поправился, а у тебя немало времени уйдет прежде, чем вернешься с продуктами. Так что сперва я душ приняла, одела эту сексуальную штучку из черной прозрачной ткани, слегка сбрызнула и тут, и там, и особо свою маленькую тигрицу. Раскинулась, как картинка, а сердечко девичье бам-бам-бам стучит. И нельзя сказать, чтобы с ним никогда раньше такого не случалось. Так этот сукин сын повел себя так, словно я к нему на улице, на углу пристаю. Он был оскорблен, просто Боже сохрани. Заставил меня почувствовать себя не в своей тарелке.

— Может, ты это не совсем верно интерпретируешь?

— Знаешь, дружок, есть некоторая точка, начиная с которой я перестаю что-либо понимать. И вот эта та самая точка. Его ход. И пока он его не сделает, прямо посреди этой огромной кровати будет проходить невидимая стена. Из ледяных кирпичиков. Все, что он от меня получит, это элементарный медицинский уход.

* * *

Ночью я проснулся от треска линей. Начался прилив. «Флэш» поворачивался, раскачиваясь каждый раз все дальше и дальше в сторону, пока встал по направлению ветра. Я всегда бросаю два якоря таким образом, чтобы судно переносило основной вес с одного борта на другой, когда разворачивается на сто восемьдесят градусов. Так как это была первая ночь на новой стоянке, то я решил проверить, не разболтался ли канат, и убедиться, что яхта раскачивается именно так, как я и предполагал. По правилу большого пальца суда всегда раскачиваются, наклонившись в направлении ближайшей мели. Но ветер может внести некоторые изменения и есть еще приливные течения, которые вы могли не учесть.

В общем, я вышел самым коротким путем, вверх через люк. Подергав за тот линь, на котором в тот момент удерживалась яхта, убедился, что он хорошо натянут. Под сигнальным фонарем у меня прикреплен круглый, как тарелка, отражатель, из-за чего палуба оказывается в тени, но за края отражателя проникает достаточно света, чтобы проверить канаты, когда глаза привыкнут к темноте. По колебаниям яхты и огням на отмелях можно было определить, правильно ли она будет поворачиваться. Я решил подождать, пока яхта не завершит полный оборот, а затем проверить второй якорный линь. У меня было полно приборов и хорошее днище, так что тысяча шансов к одному, что все должно выйти отлично. Но ведь немало погибших моряков грешили излишней самоуверенностью. На яхте возникают сразу три опасности. Когда выбираешь якорь и спешишь повернуть штурвал, что-нибудь налетит на судно, забросив вас дрейфовать в мертвое пространство. И это в то время, когда без фонарей вы выплывете прямо в корабельный проход, увидите расходящиеся в разные стороны, бегущие прямо на вас огни городских кварталов, броситесь за своим большим сигнальным фонарем и уроните его за борт. Судно — это такое место, где беда никогда не приходит одна. Сидя в ожидании на краю люка, я почувствовал слабый, отдаленный стук. Я ощутил его босыми пятками, удивился, что за чертовщина, но потом сообразил, что это привязанная к корме надувная лодка раскачивается от ветра, тыкаясь в борта. Я прошел по боковой палубе, вставил еще один линь в ее крепительную утку и поднял нос шлюпки к двум кранцам, нависающим над транцем. Потом прошел на корму по левой стороне, а когда возвращался на нос по правой, то внезапно наткнулся на бледное привидение, едва не заставившее меня сигануть через перила. Само привидение это тоже напугало, а потом оно издало несчастный всхлипывающий звук и бросилось ко мне в объятия, ища утешения. На Чуки была маленькая, коротенькая, белая ночная рубашка. Она прижалась ко мне, снова всхлипывая. От тела веяло жаром, дыхание было влажным и горячим. От нее шел легко узнаваемый сладковатый запах женских сексуальных усилий. Соски были твердыми и впивались мне в грудь, словно маленькие камешки.

— Боже мой, Боже мой! — шептала она. — Он не может. Он пытался, пытался, пытался. Я ему помогала, помогала, помогала. А потом у него вообще ничего не получилось, и он заплакал, а мне просто необходимо было выбраться оттуда. О Боже, Трев, у меня просто нервы не выдерживают.

— Спокойно, девочка.

— Эта сука чертова могла ему с тем же успехом просто член отрезать... — сказала она, снова всхлипнула и стала икать. Она икала, шумно дышала, тыкалась мне в шею и, в конце концов, вцепившись железной хваткой стала, подталкивать меня своими сильными бедрами. Я оставался безучастным. Бронзовая статуя трехтысячелетней давности прореагировала бы, наверное, сильнее, чем я.

— Боже, милый — ик — будь добр — ик — сними меня с этот — ик — крюк.

— А ты не знаешь, что этим все не кончится, и Артуру от этого добра не будет? Может, это скрасит его жизнь, улучшит ему настроение?

— Но ты — ик — хочешь меня, милый. Пожалуйста. Ик.

— Ладно, Чуки.

— Слава Богу, спасибо, — сказала она. — Я так тебя люблю. Ик.

— Я помогу тебе из этого выбраться, — сказал я. Нагнувшись поддел руку под ее колени. Она обмякла, думая, по-видимому, что я собираюсь отнести ее к лежакам на верхней палубе. Я раскачал ее над перилами и отпустил.

Визг. Пл-л-люх. Потом кашель, а затем резкие и горькие ругательства из темной воды. Я сбежал по трапу, нагнулся и, подав руку, вытащил ее на кормовую палубу и велел оставаться там. Принес полотенце и махровый халат.

— После всего! — сказала она ледяным и бесстрастным голосом. — Надо же!

— Ты стала говорить намного лучше.

Завязав халат, она сказала:

— Ты ублюдок, правда?

— Слушай. Вылечило тебя это? Ты прекратила икать?

Внезапно мы рассмеялись и, хохоча, снова подружившись, пошли наверх к большой обитой войлоком скамье у контрольных приборов. Я сходил проверить якорный линь и вернулся с сигаретами для нее и трубкой для себя. При свете портовых огней звезды тускнели, но не блекли.

— Конечно, ты был абсолютно прав, — сказала она. — Но позволь мне поверить, что тебе это тоже кое-чего стоило, черт побери.

— Больше, чем я позволяю себе об этом думать.

— Так что неудача могла бы его и прикончить. Впрочем, мне это неизвестно. Но чертовски хорошо известно, что я перебралась бы на остаток путешествия к вам в постель, капитан, и уж это бы наверняка поставило на нем крест.

— Как тот крошечный нож, что используют, когда матадор не может убить быка шпагой. Какой-нибудь коренастый мужичок с видом палача выходит на арену и всаживает его быку прямо за ушами. И тот падает, словно его с крыши сбросили.

— Потом эти проклятые мулы волокут его вокруг всей арены вместо того, чтобы сразу убрать со сцены. Зачем им это нужно?

— Наверное, дань традиции.

— Трев, я понятия не имею, как себя вести завтра с Артуром? Его все это так... расстроило.

— Открытая и явная привязанность, Чуки. Все эти маленькие поглаживания, улыбочки, поцелуи. Крепкие объятия. Точно так, как если бы все получилось.

— Но какого черта я должна... Ох, мне кажется я поняла. Никаких штрафных за поражения, ободряющие призывы попробовать заново. Никакого общественного порицания. О, черт, я полагаю, что, в конце концов, всегда могу выбежать и, вопя, сигануть за борт.

— И икая.

— Честное слово, можешь мне поверить, но никогда еще со мной такого не было. Наверно, это что-то с яхтой связанное. И с фазой луны. И с тем, что Фрэнка на столько лет посадили. И от того, что мне так... чертовски жалко Артура. И уж, конечно, от моего страшного, мерзкого здоровья. Бедный ягненочек. Он такой весь извиняющийся и сломленный. Ну, ладно, Макги, спасибо за то, что почти ничего не было. Спокойной ночи.

Я набил трубку. Сел, поставив босые ноги на перекладины штурвала, размышляя о том, почему Чуки решила выплеснуть на меня все свои страдания. Она уже во второй раз так поступала со мной, что на душе кошки скребли. Она вызывала определенный трепет в обычном существе мужского пола. Я заметил, что за ней ухаживали гораздо меньше, чем можно было ожидать. Вся эта кипучая, искрящаяся, мощная жизненная энергия могла бы вызвать у меня подсознательное неприятие, скрытое подозрение, что мне с ней не ужиться, настораживающая перспектива для мужского тщеславия, которого во мне, несомненно, было немало. Когда эти черные подозрения стали угрожать испортить прелестную ночь, я пошел на нос, спустился через люк вниз и отправился в свою спартанскую кровать.

Будучи слишком возбужденным, чтобы уснуть, я обнаружил еще одну причину, возможно не менее самоуничижительную, почему я мог стойко сопротивляться интимной связи с Чуки. Если не считать ее необъяснимой привязанности к Фрэнку Деркину, она была необыкновенно стойкой и постоянной. Будучи умной, старательной и восприимчивой, Чуки избежала всех этих внутренних противоречий, комплексов и ранимости, порождаемых сомнениями. Она была цельной натурой, уверенной в себе и — в этом смысле — в своей абсолютной безопасности. Может, меня заводили только раненные утята. Может, наиболее сильное ответное чувство вызывали у меня калеки, выделяемые из всего стада, те, кто, по контрасту, давали мне ощущение внутренней силы и целостности. А такая цельная женщина, наоборот, подчеркивала обратные стороны души Макги, выявляя линии разрыва, и то, как неловко слепил я себя когда-то, и слишком много внешних эффектов, как в фокусах с зеркалами. Когда научишься контролировать свои собственные, милые, маленькие неврозы, то можешь и посочувствовать другим, трясущимся до рассыпания на части, и извлекать свою радость из обучения их тому, как снизить вибрацию. Но прочная и твердая натура лишь напоминает вам о том, как часто бывает ненадежным обретенный вами контроль. И, может быть, именно существование крепких и непрочных связей послужило одной из скрытых причин того, что мне пришлось стать странником, экспертом по спасению, одиночкой в толпе, искателем тысячи потускневших Граалей, находящих слишком много предлогов, когда дело касается драконов, встречающихся на пути.

Такого рода эмоциональное самонаблюдение и самовлюбленность, помноженные на малый коэффициент мудрости — удивительное лекарство. Но, словно нитроглицерин при больном сердце, в большой дозе это лекарство за один прием может ударить в голову.

А может быть, все было бы гораздо проще. Сильное физическое влечение без эмоций. Единожды начав, мы бы долго не могли остановиться, а в конце концов абсолютно ничего не осталось бы, даже дружбы. И это было достаточно хорошей гарантией сознательного воздержания.

Во вторник Чуки, казалось, из кожи вон лезла, стараясь выполнить все как надо. Поглаживание и пожатие, добрые словечки и быстрые поцелуи, особые сюрпризы с камбуза. Ответная реакция была не более заметна, чем если бы она гладила мертвого пса. Артур производил впечатление человека глубоко погруженного в угрюмую апатию. Он ничего не замечал или же не обращал ни на что внимания. Но время от времени я замечал, как он смотрит на нее со слабым выражением внутренней борьбы на лице. Чуки так усердствовала, что я почувствовал бы себя более уютно, держась от них подальше. Тем не менее, я устроил себе самый мучительный день. Такой, что его можно было сравнить с любыми пытками времен инквизиции.

Сесть. Зацепиться ступнями за что-то твердое. Сцепить пальцы на затылке. Медленно откидываться назад, пока плечи не окажутся в двадцати-двадцати пяти сантиметрах от палубы. Замереть в этой позе. И оставаться в ней, пока пот не выступит и каждый мускул не задергается. Другое упражнение: приседания на одной ноге, затрачивая около двух секунд на то, чтобы присесть и двух — на то, чтобы встать. Повторять, пока не покажется, что тело весит примерно семнадцать тонн.

Чередовать десятиминутные перерывы на отдых и пятидесятиминутные упражнения в течение всего дня, потомотмокать в такой горячей ванне, чтобы приходилось погружаться в нее по сантиметру, затем съесть триста грамм отменного бифштекса, гору салата, растянуться на верхней палубе, поглядеть на звезды и наощупь добраться до постели.

* * *

Я проснулся ненадолго на первой серой зорьке и услышал, как они занимаются любовью. Это был даже не звук, не слабый отголосок, скорее ощущение ритма. Ритм кровати, странно напоминающий сердцебиение, но в более мягкой форме. Ум-фа, ум-фа, ум-фа. Внутренний, клинический, невидимый галоп, как и у бьющегося сердца. И как основа расы, стремящейся из перкалевых простынь обратно на матрас из сухой травы в уголке пещеры. Звук слабый и чистый, противный лишь тем несчастным, что проносят сквозь все свои хилые дни собственный запасец гадости, готовые выплеснуть его на любое реальное и потому пугающее их явление.

Доносящееся и сквозь гранитные плиты, и сквозь картонные стенки обычного мотеля эти биения жизни должны вызывать не злобу, но своего рода пафос, потому что тогда они становятся попыткой упрочения связи между чужаками, способом остановить все часы и заявить: я живу.

Миллиарды миллиардов жизней приходивших и уходивших из этого мира, и та небольшая их часть, что ходит сегодня по свету, вышли из этой пульсации. И отрицать ее значимость это все равно, что отказаться от крови, нужд и целей расы, сделав нас всех непристойными паяцами, застыдившимися своих собственных инстинктов.

Услыхав эти звуки, я почувствовал себя спокойным покровителем. Наслаждайтесь. Находите то единственное время, незамутненное ни самоуничижением, ни одиночеством. Постановим же отныне, что Макги — это лишь третье колесо, и пусть все внутренние взаимоотношения будут отныне твердо закреплены. Отметим совершившееся сегодня, и да здравствует подлинная привязанность!

Тайная пульсация участилась, потом замедлилась и стихла. Я услышал отдаленное гудение двигателя, затихающее вдали, наверно, какой-нибудь рыбак, из тех, что ловят рыбу на продажу, двинулся к берегам Ист-Кейна. Побежавшая от него волна забилась о борт. Какие чувства — благодарности, заверений, мгновенных воспоминаний испытывают и нашептывают друг другу переплетенные в объятиях любовники? Прислушиваются ли к тому как медленнее начинают стучать сердца? Возникают ли эти маленькие паузы после каждого долгого, глубокого вздоха? Тебе было хорошо, любовь моя?

Я проснулся вновь с тем же самым ощущением полного благополучия, которого добивался. Килограммы сброшены. И несколько участков легкой мускульной боли не могли затмить это прекрасное чувство упругости и жизненной силы.

Тело, когда стареешь настолько, чтобы не принимать это как должное, становится как бы отдельной сущностью. И если о нем забываешь, то чувствуешь себя виноватым в том, как оно это переносит. Пережившее травму и по-прежнему продолжающее носить вас, залечив собственные раны, оно заслуживает лучшего. Лелеять и упражнять его значит умиротворять его за прошлые упущения.

При моей профессии только осел может относиться к своему телу пренебрежительно. Это тоже самое, что выйти на передовую с заржавевшим ружьем или нейрохирургу оперировать с похмелья. Полшага, замедление реакции на одну двадцатую долю секунды, могут изменить ситуацию. Любая необходимость применить силу проистекает, обычно, из неверного хода, из возможной ошибки правосудия. Но и в таких случаях процесс всегда остается неуправляемым.

Теперь это тело выдержит даже худшие из пыток прошлых дней.

Моя серенада под душем не разбудила дремлющих любовников, не разбудил их и звон кастрюль. После завтрака я вытащил небольшую спиннинговую удочку, оснастил ее желтым зажимным устройством, поставил руль и парус в надувную лодку и отправился кружить вдоль края дальнего поля водорослей. Я выловил пару небольших каранксов, одного горбыля и потом, уже в самом конце, подцепил на крючок чужака для этих мест, отбившегося от стада трахинота. Он потянул больше чем на полтора килограмма, я его разделал, смазал маслом и уже испек на шампуре, когда любовники, щурясь, зевая и натыкаясь на предметы, выползли на свет Божий. Посчитаем трахинота жертвой на особый алтарь. Эти голубки утверждали, что в жизни ничего вкуснее не пробовали. Они его прикончили, все до крошечки, а я стоял, глупо улыбаясь, словно добрая старая тетушка в телерекламе.

Чуки вела себя с ним в среду точно также, как и накануне. Но без повадок старшей медсестры. У нее глаза блестели, во всем чувствовалась ленивая расслабленность. Он отвечал тем же. Я был исключен из их круга. Артур теперь ходил с гордо поднятым подбородком. Он даже рискнул отпустить парочку своих мягких, натянутых шуточек, наградой ему служил переливчатый девичий хохот. Я старался держаться от них подальше. Но временами «Дутый Флэш» кажется слишком маленьким. Днем я выдумал себе дело в Лонг-Ки, замену фильтра, и с одинаковым выражением подавленной антипатии на лицах они махали мне, отплывающему на своей лодке.

Наутро, в пятницу я задал ему самый существенный вопрос. Я выбрал якорь, а он помог мне разложить вдоль борта лини, чтобы просушить перед тем, как сматывать. Стояло серенькое утро, такое тихое и мрачное, что хотелось говорить шепотом. «Дутый Флэш» дрейфовал на высокой воде перед началом отлива, а туман на востоке размазывал контуры солнца до гигантского шара, вполне подходящего для фантастического фильма.

Артур уже выглядел вполне нормально. Костляво, но нормально.

— Ну, так как? — спросил я его.

Сидя на корточках, он поднял голову.

— Что так?

— Ты готов помочь мне отправиться за награбленным?

Он встал.

— Мне кажется... сейчас я готов.

Я оценил ситуацию. Он был уже не тем парнем, членом нашей вечно меняющейся компании, каким казался мне больше года назад. Но выглядел почти также, хотя и похудел. Я решил, что дело в глазах. Раньше он мог смотреть на вас приятным зафиксированным взглядом домашней гончей. Теперь же глаза его ползли вверх, потом опускались, взгляд его возвращался назад и уходил в пустоту.

— Послушай, Артур. Надо относиться к этим людям без гнева, без негодования, без ненависти. Никакой героики. Никакой мести. Мы идем туда холодные, мудрые и сообразительные. И ты стоишь в стороне от дел. Ты мой умный советник. Я приношу тебе разрозненные куски, и мы вместе пытаемся сложить их в единое целое. Но если мне понадобится ввести тебя в дело, я хочу быть уверен в том, что ты сделаешь все в точности, как я скажу, согласен ли с этим или нет. Ты меня понимаешь? Я хочу быть уверен, что ты не допустишь, чтобы это плохо повлияло на тебя.

— Трев... все что я могу обещать, это постараться.

— Как ты себя чувствуешь?

Он попытался улыбнуться.

— Как мотылек.

Можешь оставаться мотыльком, но у тебя должен быть деловой подход. Мы собираемся вырвать мясо из тигриных лап. Мы отвлечем внимание зверя. Чуки втягивать в это не будем. И начнем прямо сейчас.

Он облизал губы и проглотил слюну.

— Куда мы плывем?

— Ну, хотя бы для начала в Марко.

Глава 6

Я повел «Дутый флэш» во Фламинго через пролив Уайтвотер и далее через устье реки Шарк в Мексиканский залив. Залив был ровным и спокойным, так что я увел яхту на десять километров от берега, взяв такой курс, чтобы пройти мимо мыса Романе, и поставил старый надежный автопилот «Металлического Моряка». Он стал слабо поворачивать штурвал туда-сюда каждый раз всего на несколько сантиметров. Я проверил держит ли он курс. Солнце начало припекать сквозь легкую дымку и единственный ветерок при метровом штиле возникал от того, что мы шли на большой катерной скорости. Днем я прослушал прогноз погоды Морской службы Майами. Тропический циклон с эпицентром ниже Юкатанского перешейка двигался к северу северо-востоку со скоростью пять-шесть узлов.

Чуки принесла обед наверх. У нее и Артура был подавленный вид. Я понял, что их беспокоит неизвестность. Нужно инстинктивно чувствовать, как много следует рассказывать своим войскам. Слишком мало так же нельзя, как и чересчур много.

— Что нас ожидает, — сказал я, — так это большая игровая афера. Этакая псевдозаконная вариация известной игры в «нашедшего бумажник».

— Что это значит? — спросила Чуки.

— Сначала выбирают клиента, потом главный роняет бумажник, да потолще, там где было намечено. Помощник успевает подобрать его, опередив клиента на долю секунды. Они отходят в переулок. Помощник считает деньги, и клиент видит, что там, скажем, девятьсот долларов. Потом появляется главный, очень доверительного вида тип. Знакомый помощника, но из тех, кого он почтительно величает «мистером». Помощник утверждает, что нашел бумажник один. Главный отводит клиента в сторону и говорит, что это несправедливо: они нашли бумажник вместе, а значит и деньги должны разделить поровну. Помощник нехотя соглашается. Главный говорит, что теперь надо в течение недели следить за объявлением о пропаже. Если никаких объявлений не появится, то можно делить деньги. Достает коричневый конверт, засовывает туда бумажник вместе с ярлычком, помощник и клиент расписываются на ярлычке. Ну, ладно, а у кого конверт будет храниться? После некоторого спора решено, что клиент может оставить его у себя, отдав помощнику триста долларов в качестве залога своих добрых намерений. Главный соглашается подержать конверт до тех пор, пока клиент не вернется с тремя сотнями. Обмениваются адресами. Клиент, получив конверт, в течение недели читает все объявления о пропаже, потом радостно надрывает конверт и находит старый драный бумажник, набитый газетами. Его подменили, пока ждали, когда он вернется с тремястами долларами. Или, если попадется более умный клиент, то замену производят прямо у него на глазах, разрешив держать конверт у себя и отправившись в банк за деньгами вместе с ним. Это обычно зависит от уровня человеческой жадности. Такая игра, Артур, является несколько усложненной вариацией все той же старой аферы, что и та, где роль главного сыграл Стеббер, Вильма была наводчицей, а Гизик, Уаксвелл и Уаттс — помощниками. Сделав дело, они ушли на дно. Но так как оно было не совсем законным, то двоим из них — Уаттсу и Уаксвеллу — пришлось остаться на поверхности. Подозреваю, что им достались куски помельче. Так что от нас потребуется выставить им маленькую приманку.

Чуки вскинула брови.

— Чтобы заставить Стеббера и Гизика играть в открытую? Но ты не похож на клиента, Тревис. И если ты наткнешься на Вильму, то она тебя узнает.

— Есть у меня кое-кто на примете. Он уже дал свое согласие, и мне нужна помощь компетентного человека, чтобы представить его в лучшем виде.

— Кого? — напрямую спросил Артур.

— Придется нам изобрести его. Но если мне понадобится обеспечить его присутствие, то следует иметь кого-нибудь про запас, кто бросится сюда по первому зову и сумеет хорошо сыграть эту роль.

— И у тебя есть кто-нибудь на примете, да? — с вызовом сказала Чуки.

— Ты когда-нибудь встречалась с Роджером Блиссом?

Она не знала его. Я рассказал им о Роджере. Если бы не роковая капля честности, он мог бы стать величайшим хранителем тайн нашего времени. Получив образование в области изящных искусств, он отправился учиться и писать картины в Италию. Там он столкнулся с киношниками и стал помогать им в разработке персонажей. Он был прирожденным мимиком. И вскоре понял, что никогда не станет большим художником. Но со временем кино ему надоело. Сегодня он стал хозяином маленькой и дорогой картинной галереи в Голливуде, с немалой выгодой обхаживающим целую группу покровителей искусств. Зажил хорошо, часто бездельничая, особенно в сезон затишья. В прошлом он пару раз помогал мне, когда нужно было, чтобы доверенный человек представился как известный психиатр, полковник военно-воздушных сил, декан колледжа или авантюрист из Оклахомы. Роджер обладает потрясающими способностями перевоплощаться абсолютно правдоподобно, вплоть до манеры поведения и деталей одежды. Я убедился, что его всегда можно вызвать. И подумал над легендой, от которой у Стеббера и компании слюнки потекут.

Итак, мы обошли сбоку Эверглейдз, проплыли мимо затуманенной береговой линии Десяти Тысяч Мангравских островов, необычно темный и странный край, одно из немногих оставшихся на земле мест, которое не удалось испортить человеку. Большая полоса водорослей, самая широкая и мелкая на континенте, начинается невдалеке от Окихоби и уходит на юг. Развесистые дубы, капустные пальмы и еще пятьдесят видов деревьев кажутся колышущимися островами на сорокакилометровой водорослевой реке. На ее широких влажных берегах высятся безмолвные кипарисы. Там, где прилив просачивается в песок, превышая все пределы солености, начинаются заросли карликовой ризофоры. Десять тысяч островов охватывают огромный, насыщенный парами приливной бассейн. Здесь полоса водорослей входит в Гольфстрим и Флоридский залив.

Человеку, вечному упрямцу, удалось пробить всего несколько брешей в этом полном безмолвии. Заняли свои посты по периметру Эверглейдз, Марко, Фламинго и Чоколоски. Но голод никогда не грозил этим местам. Здесь жирный чернозем, такой хороший, что еще сто лет назад выращенные в Эверглейдз помидоры, проданные зимой в Нью-Йорке, приносили по двадцать четыре доллара с ящика. Но проносились над островами ураганы, нагоняя соленую волну, и требовались годы на то, чтобы выщелочить отравленную почву. Лихорадки, мошкара, бури и изоляция — вот, что всегда подрывало дух аборигенов, кроме самых суровых, тех, у кого хватило юмора изображать пик сезона москитов, как время года, когда, помахав пинтовой кружкой, наловишь их целую кварту.

Стойкие индейцы племени калуза жили здесь с незапамятных времен, возводя на островах укрытия от шторма из раковин устриц и моллюсков, которыми они питались, так что ко времени их полного уничтожения испанцами набрались многотонные груды ракушек, которыми были выложены многие мили первых грубых дорог в дебри Глейдз.

Это край великой, выдержавшей немало лет легенды о семиолах[6]. Это была этническая общность подонков и оборванцев, которых гнали от самой Джорджии и Каролины, пока, в конце концов, после вынужденного перемещения большинства из них на юго-восток, осталось двести пятьдесят человек — разрозненных, прячущихся, деморализованных, не стоящих дальнейших усилий действующей армии. В течение пятидесяти лет их численность практически не менялась. Потом, постепенно, у них возникла новая культура, составленная из фрагментов многочисленных старых культур, а язык представлял собой ломаный жаргон, образованный также на основе прежних языков. Они даже начали приобретать какое-то жалкое чувство собственного достоинства, но тут белые проложили шоссе через весь Глейдз, от Неаполя до Майами, уничтожая семиолов как племя и превращая в придорожных торговцев со столь огромным цыганским цинизмом, что из всех поделок, которые они изготавливают и продают туристам, ни одна не имеет ни малейшего отношения к их обычаям, привычкам или первоначальному образу жизни. Они стали карнавальными индейцами, деградирующими под влиянием коммерции, странные наследники большой и цветистой лжи о том, что их никогда не стегали кнутом, а они никогда не заключали перемирия. Комедийные индейцы, которые на протяжении всей своей истории не знали там-тамов, не пользовались томагавками, луками и стрелами, как это делали индейцы равнин. Но зато теперь они изготавливают несметное количество этих предметов и продают людям из Огайо.

Конечно, сегодня, когда все попытки подчинить себе природу Глейдз массированной атакой окончились неудачей, мы медленно уничтожаем ее, сужая Реку Водорослей. Во имя сомнительного прогресса власти штата по своей великой мудрости разрешают любому мелкому разработчику рыть искусственные каналы, которые обеспечивают их «приморскими» товарами для продажи. На севере болот Коркскрю вымирают девственные заросли древних кипарисов. Во всем районе северных областей Колланда лес вырублен и уже никогда не будет таким как прежде. Так как на Глейдз сухо, то здесь нередки большие пожары. Экология изменяется. Сокращаются колонии белой цапли, исчезают лобаны, умирает от новых, порожденных засухой, болезней ризофора[7]. Но потребуется еще немало времени, чтобы окончательно погубить этот край. И годы спустя, глупые люди окажутся на грани самоубийства, затерянные и беспомощные, безнадежно заблудившиеся среди островов, кажущихся похожими один на другой. Это черный край. И, как любая часть дикой природы во всем мире, он мгновенно наказывает за допущенную ошибку, с небрежным, безжалостным безразличием.

Я изучил карту и выбрал место для стоянки. Прошел за Марко-Пасс в широкий Проход Урагана. Вход в пролив было нетрудно различить из рубки. «Флэш» имеет осадку полтора метра, а киль утяжелен. Пустынный остров Рой Кэннон лежит внутри пролива. Мы приплыли как раз перед закатом, по низкой воде. Проход был очень широким, побережье Рой Кэннон заканчивалось песчаным пляжем. Я взял немного на север, чтобы надежно обойти мыс, образующий северный край прохода. Сбросив скорость, я въехал дном в песок. При помощи Чуки и Артура сбросил четыре якоря, воткнув два передних в верхнюю скелетообразную белизну ризофоры, задыхающейся под песком, намытым сюда, по-видимому, после того, как ураган «Донна» расширил проход. Я отнес кормовые якоря на глубину человеческого роста и крепко закрепил на дне. Яхта будет прекрасно держаться на них, свободно вздымаясь с приливом и опускаясь с отливом. Полные баки топлива и пресной воды были заправлены во Фламинго.

Мы купались, пока садилось солнце, но потом тучи злых от голода комаров, загнали нас вниз, под палубу, отстреливаться и ловить тех, кто залетел вместе с нами. Была такая жаркая и душная ночь, что я запустил генератор и включил кондиционер. После ужина и кофе я заставил Артура как можно точнее описать, как выглядели эти четверо мужчин, в частности Стеббер и Гизик. Мне хотелось быть уверенным, что я узнаю их, даже если они переменят имена.

Рано утром в субботу я уселся в надувную лодку и, прихватив с собой Чуки, отправился на юг, лавируя между островами, по направлению к Марко Вилладж. Нас невозможно было разглядеть. На побережье для этого есть простой способ. На мне были штаны цвета хаки, белая рубашка с короткими рукавами, бейсбольная кепка с длинным козырьком и темные очки. Чуки одела белые обтягивающие хлопчатобумажные брючки, голубую блузку, темные очки и маленькую соломенную панамку, оставленную кем-то из женщин на борту; спереди красными нитками было вышито: «Выпьем!». С собой у нас были две удочки, ящик со снаряжением и красный охладитель пива. Марко Велладж поверг меня в печаль. Со времени моего последнего визита, сюда добрались бульдозеры и экскаваторы. Живописная, старая, кишащая крысами пристань исчезла, также как и древний универсальный магазин, и множество старых, побитых витрин двухэтажных домов, выглядевших так, словно их перенесли сюда из сельской местности Индианы. Они выстояли полвека ураганов, но крохотные пометки на карте разработчика уничтожили их целиком и полностью, так что и следа не осталось от старой застройки.

Но даже суета многомиллионной стройки замедляется до сонного колыхания, когда на острове стоит майская жара. Мы пристали к берегу и вылезли из лодки. Бездельники тут же определили, к какому типу нас отнести, и с этого момента все их пристальное внимание было сосредоточено на гибкой и плотно облегающей фигуру Чуки белой ткани, а она ничуть не смущалась, не замечая их восхищения и предположений, высказываемых вслух. Я задал вопрос, и сперва нас отправили не по адресу, но затем нашлось более подходящее место. В конце концов, мы отыскали болезненного вида, задумчивого молодого человека, который привел нас к своей лодке, привязанной к трейлеру. Пять метров в длину, утяжеленный стекловолоконный корпус, двигатель в сорок лошадиных сил привинчен к усиленному транцу. Все необходимое.

— Не знаю уж, как насчет недели, — сказал он, — я и сам собирался ею воспользоваться. Разве что я получу, — он вытер рот и отвел глаза, — сто долларов, мистер?

— Семьдесят пять. За бензин плачу я.

— Я в нее полторы тысячи вложил, мистер.

— Семьдесят пять прямо сейчас и, если я продержу ее более трех дней, еще семьдесят пять.

Он с ответственным видом изучил мое водительское удостоверение, бросая долгие косые взгляды на открытую блузку Чуки, сделался весьма любезным и добродушным, получив на руки семьдесят пять долларов, и принялся описывать места, где мы сможем поймать больших робало и детенышей тарпона. Он сам спустил лодку для нас на воду. На белом стекловолоконном покрытии розовым цветом и почему-то староанглийским шрифтом было смело выведено название «Рэтфинк».

Мы тут же уплыли, взгромоздив надувную лодку на корму. Бездельники на пристани провожали нас долгим взглядом, пока мы не скрылись из виду. А когда вернулись, Артур уже ждал нас на берегу. Необремененный Чуки и надувной лодкой, я вывел «Рэтфинк» в пролив и остался доволен ее ходовыми качествами. Лодка была очень быстрой и устойчивой и, когда я вернулся, рассекая волны, назад по собственному кильватеру, то в ней было сухо.

Еще один бак бензина на борту обеспечит ей ту высокую скорость, что мне потребуется. На лодке были новые контрольные приборы, дроссель и переключатель на одном уровне; кабельный контроль предоставлял возможности быстрого управления. Я наклеил кусок белой тряпки на слишком запоминающееся название и изменил с помощью черной изоляционной ленты регистрационный номер, переделав шестерку в восьмерку, а единицу в семерку. С десяти шагов при самом пристальном взгляде ничего нельзя было заметить.

Я переоделся в спортивные брюки и рубашку, сунул летний пиджак и галстук в носовой ящик, велел своим пассажирам вести себя хорошо и отправился в Неаполь по маршруту, проходящему между островами. Предстояло проплыть километров пятнадцать, меньше, чем получаса езды на моем быстроходном судне.

Я нашел подходящую маленькую пристань невдалеке от автомобильного моста с южной стороны от Неаполя. Заполнил баки, купил дополнительную девятнадцатилитровую канистру и, наполнив ее бензином нужного качества и состава, поставил в лодку. Сказал, что, возможно, в течение недели буду оставлять ее здесь для заправки. Смотритель запросил доллар в день.

— А как насчет того, чтобы оставлять здесь машину, когда я ухожу на лодке, — спросил я.

— Вот здесь, возле здания, где пикап стоит, там можно оставить, никаких возражений.

Я заплатил за недельное обслуживание и, когда смотритель ушел, показав мне место, привязал лодку таким образом, чтобы лини были натянуты. Теперь можно было освободить ее одним движением, оттолкнуться от пристани, нажать на стартер и умчаться прочь. Элементарная мера предосторожности. Никогда ни во что не суйся, пока окончательно не убедишься, что знаешь, как обратно выбираться. Через Глейдз идет несколько дорог, но водных путей столько, что и не сосчитать. Перекинув через руку пиджак, я отправился по 14-му шоссе, перешел автомобильный мост и спустился на другой стороне заболоченного рукава залива к ресторану «Рыбный зал». Там было тихо и чисто. Зал украшали морские раковины, вмазанные в бетон на колоннах. Повсюду, куда ни кинь взгляд, сидели туристы. Я обнаружил, что здесь подают моллюсков с гарниром. Это укрепляет организм, горячит кровь и способно превратить отряд девочек-скаутов в хор баритонов.

Я не стал утруждать себя звонком в контору Крейна Уаттса. Жил он на Клематис Драйв. Горничная ответила: «говорит том Уаттсов» и добавила: «они в клубе». А когда я спросил, шла ли речь о яхт-клубе «Катласс», сообщила:

— Не-а, они играть теннис в «Росталь Палм Бас Клубе».

Просмотрев список контор по сдаче машин напрокат, я позвонил в одну из них, но мне сказали, что прислать машину не могут. Всего один дежурный. Я взял такси и поехал на другой конец города. Там взял на прокат темно-зеленый «шевроле» с четырьмя дверцами и кондиционером. Служащий посоветовал мне проехать еще около полутора километров на север, поискать там знак «Бас Клуб» на уходящей влево дороге, свернуть и проехать еще около километра. Миновать клуб невозможно. Я и не миновал.

Нашел пустое место на стоянке. Огромный бассейн за плетеной оградой представлял собой единую бормочущую, визжащую и шлепающую по животам массу ребятни. Вокруг него полукругом шел частный пляж, утыканный яркими зонтиками и простертыми то здесь, то там, блестящими от масла коричневыми телами. Несмотря на послеобеденную жару, вся дюжина заасфальтированных кортов позади бассейна была полна. С первого взгляда стало ясно, что это теннис высокого класса. Теннисисты играли в белоснежной форме, потея и выбивая душу из мяча, и время от времени выкрикивали: «Ноль», «Подача», «Аут» и «Отличный удар».

Здание клуба напоминало пирожное из хлопьев, покрытое огромным крылом в стиле современных супермаркетов. Доска объявлений была попроще, нежели теннисные площадки. Там был приколот отпечатанный экземпляр последнего клубного бюллетеня. Похоже десятого мая Тейлоры устраивали большой прощальный вечер для Фрэнка и Мэнди Хопсонов, перед тем как эта пара отправилась в путешествие своей мечты на целых три месяца в Испанию. Крейн и Вив Уаттсы были в списке гостей. Я нашел телефонную кабинку и книгу, но она не открыла мне тайны того, чем занимается старый добрый Фрэнк, если он вообще делает что-либо полезное. Побродив по зданию, я наткнулся на дверь с табличкой «Администрация». Постучал и открыл. Там сидела тоненькая девушка, печатавшая на машинке. У нее был бойкий вид и широкая белозубая улыбка.

— Чем могу помочь, сэр?

— Извините, что помешал вам. Я только сегодня прибыл в город. Позвонил мистеру Фрэнку Хопсону домой, но мне никто не ответил. Я вспомнил, что он говорил как-то об этом клубе, и подумал, может быть, Фрэнк и Мэнди здесь.

Она скорчила печальную гримаску.

— Да что вы! Они уехали надолго.

— Только не говорите мне, что он, наконец, выбрался в Испанию. Сукин сын.

— Они так радовались, словно пара маленьких детей, поверьте мне, мистер...

— Макги. Тревис Макги. Они от меня годами не отставали, чтобы я приехал их повидать. Ну, раз так, ничего не поделаешь. По крайней мере, посмотрю клуб.

Она засомневалась на минуту, не стоит ли устроить дополнительную проверку. Я подозрительно велик, у меня постоянный морской загар, и я не буду выглядывать из окон поглазеть на строителей. Но брюки, рубашка, пиджак были высшего качества, и она это знала. Я улыбнулся ей, как Стони Берк, восхищающийся веснушчатыми икрами.

— Ну, мне кажется, мы можем предложить другу Хопсонов кое-что получше, — сказала она, решившись. — Как долго вы собираетесь пробыть в городе?

— Наверно, неделю. Я здесь по делу.

— Мистер и миссис Хопсон наверняка захотели бы, чтобы вы воспользовались клубом, — она подмигнула. — Я припоминаю, мистер Хопсон говорил, чтобы вам дали гостевую карточку, если вы вдруг появитесь, пока их не будет.

Она вытащила лист из машинки, вставила туда карточку и заполнила. Я дал ей номер своего почтового ящика в Бахья-Мар. Она впечатала имя директора клуба, расписалась под ним и протянула мне карточку, слегка покраснев.

— Она действительна в течение двух недель, мистер Макги. Можете платить чеками или сразу по счету. Единственное ограничение состоит в том, что вы не можете приводить сюда гостей. За исключением жены, разумеется.

— Я холост. А одну даму можно? Только изредка.

— Против этого никто возражать не будет. Пожалуйста, не смущайтесь, входите в общество и представляйтесь. Вы увидите, все члены клуба очень дружелюбны и уж особенно по отношению к друзьям мистера Хопсона. И пожалуйста, оставьте номер карточки, когда подписываете счета. Сегодня вечером у нас праздник на свежем воздухе, бифштексы; все будет в буфете. Если хотите на него остаться, — а будет действительно очень мило, — я могу забронировать место.

— С удовольствием. Благодарю вас. Вы очень любезны, мисс...

— Бенедикт. Франси Бенедикт. — Улыбка засияла во всю ширь, вплоть до зубов мудрости. — Я бы с удовольствием показала вам, где тут что, но сейчас занята.

— Я просто поброжу вокруг.

— Вы можете взять напрокат плавки, в мужской раздевалке, у Алби.

Как только я закрыл за собой дверь, она снова принялась печатать. Я нашел темный, прохладный и тихий бар. Там были сидячие места, а в соседней комнате для карт шла игра за несколькими столами в беспощадный мужской бридж. Я остановился у безбрежной стойки красного дерева. Подошел бармен, изогнув бровь в небрежном и надменном вопросе. Я вытащил свою карточку, и его улыбка одобрения выглядела бы еще более правдоподобной, если вынуть изо рта зубы из нержавейки, изобретенные русскими. Когда он подал мне «Плимутский джин» со льдом, к нему с разных сторон бара начали стекаться члены клуба. Он перегнулся через стойку. Вопрос и ответ были произнесены шепотом; они оглядели меня и вернулись на свои места.

Толстенький коротышка с лицом государственного деятеля и старательно уложенной прической из белых кудряшек говорил низеньким голосом:

— Но ты посмотри в лицо фактам, Рой. Факт остается фактом, свидетельства налицо, это десятилетие всеобщего морального падения, шаек, правящих улицами, насилия, сброда, убивающего приличных людей. Прав я или нет?

Я представил себе, как ту же затасканную концепцию излагают этим майским днем в тысяче частных клубов по всей стране. Они видят результат, но они слепы, когда дело касается причин. Сейчас американцев на сорок миллионов больше, чем в 1950 году. Если один человек из пятидесяти обладает тенденцией к насилию и убийству, то теперь их у нас стало на восемьсот тысяч больше. Умственные способности шайки можно определить, разделив самый низкий интеллектуальный коэффициент на число составляющих ее людей. Жизнь дешевеет. Все меньше становится полицейских на душу населения. А неподдающееся учету количество бомб, автоматического оружия, ускорение социальных изменений порождают своего рода городское отчаяние, вызывающее желание умыть руки и биться головой об стену. Все эти буфетные социологи ораторствуют о национальном характере в то время, как каждый час, каждую минуту самый невероятный в истории демографический взрыв превращает их взгляды, суждения и даже сами жизни в нечто все более устаревающее.

Им следовало бы присмотреться к саранче. Когда ее насчитывается х единиц на гектар, то это всего лишь старый безобидный кузнечик, жующий все вокруг, довольствующийся родными местами. Увеличьте их число до 2х, и с ними станут происходить настоящие физические изменения. Цвет переменится, челюсти увеличатся, вырастут мускулы крыльев. А при 3х они голодной тучей поднимаются в воздух, каждое облако управляется единым стадным инстинктом, обгладывая все до косточки на своем пути. Это вовсе не упадок морального облика кузнечика. Это просто массовое давление, аннулирующее любые индивидуальные решения.

— Разве я не прав, сэр? — вопрошал коротышка, оборачиваясь, чтобы вовлечь меня в общую беседу.

Хотя я и не слышал его самых последних заявлений, но тем не менее ответил:

— Абсолютно правы, — сказал я. — Прямо в точку.

Я был принят в компанию, познакомился с важными и добродушными джентльменами, выслушал несколько теплых слов о старом добром Фрэнке Хопсоне и случайно обнаружил, что Фрэнк был агентом по продаже недвижимости.

— Но при его сбережениях ему не приходится работать много. В основном, это управление и сдача внаем того, что принадлежит ему лично. Бедняга, он торгует земельными участками и не может превратить их в капитал, поэтому просто не продает их на сторону.

Один из членов клуба сказал, обращаясь ко мне:

— Я тут недавно слышал, будто Крейн Уаттс пытался выработать какой-то проект для Фрэнка, какой-то там договор по которому он мог бы продать все сразу, земельный бизнес и все остальное, отказаться от лицензии и выйти на пенсию, уступив все свои владения какой-то внешней корпорации, превратив их в капитал.

Стоявший со мной рядом мужчина понизил голос и сказал:

— Он будет дураком, если позволит Уаттсу вовлечь себя в какую-либо сделку.

— Но прошло уже некоторое время, а предложение пока не принято — ответил ему другой клубмэн все так же тихо, и они посмотрели в сторону комнаты для карт.

Я заметил человека с отвисшей челюстью, наиболее точно подходившего под описание Артура. Он играл в бридж за дальним столом, раскачиваясь и поглядывал на свои карты. Он медленно выбирал карту, высоко поднимал ее, шлепал на стол, взрывался громким хохотом, потом наклонялся вперед, сердито глядя на противников, обдумывающих ход.

— Не знаю, откуда он берет денег на эту игру, — продолжали разговор мои собеседники.

— Похоже достает их где-то, когда понадобятся.

— Ну, а она чертовски милая девушка.

— Это уж точно.

Я отлепился от стойки и отправился к кортам в поисках этой чертовски милой девушки, Вивиан Уаттс. Парнишка, отдыхавший между сетами, показал мне ее рукой. Она играла не в паре, а в одиночку, с проворным белокурым мальчиком лет девятнадцати. Он был примерно лет на десять ее моложе. Только их корт был окружен болельщиками. Физически она была того же типа, что и Чуки, только пониже ростом. Темноволосая и загорелая, крепко сбитая, но гибкая. Так же, как и у Чуки, у нее были сильные, хищные черты лица, большой нос, густые брови. Как все прирожденные атлеты, она не тратила движений попусту, что порождало своеобразную грацию. На ней была маленькая белая теннисная юбочка в складку, белая блузка без рукавов, в черных волосах — белый бант. Твердые, коричневые ноги обладали прекрасной упругостью, возвращая ее назад, в положение равновесия и готовности после каждого удара. Так двигается хороший боксер.

Нетрудно было угадать, на чьей стороне перевес. Мальчик дрался отчаянно, бросаясь за каждым мячом и возвращая такие, до которых, казалось, ему невозможно дотянуться. Он брал их достаточно высоко, чтобы получить время для того, чтобы вернуться для подачи и, не давая ей подойти близко к сетке, выбить мячи за поле. Она пыталась вывести их ударом через весь корт.

— Опять подачу запорола, — сказал лысый коротышка, стоявший рядом со мной. Он был коричневый и узловатый, как ореховое дерево.

— Какой счет?

— Шестьдесят три у Вив, и, значит, семьдесят пять у Дейва. Теперь он девяносто восемь сделает.

Дейв подавал издалека, и его партнерша, дождавшись мяча в конце площадки, твердо отбила, переместилась на центр корта и вернула удар прямо ему в колени. На следующей подаче Дейв выиграл очко. Потом попытался приблизиться к сетке, но Вив красивым ударом послала мяч назад. Следующую его подачу она вернула за площадку, и он дал мячу упасть в десяти сантиметрах от ракетки. Потом снова выиграл очко на подаче. Она попробовала использовать низкий удар, Дейв мгновенно рванулся, но, под аккомпанемент сочувственного стона, мяч ударился о перекладину и отскочил на ее сторону корта.

Она улыбаясь подошла к сетке, зажав ракетку под левой подмышкой, и, протянув пареньку правую руку, поздравила его быстрым твердым пожатием. Улыбка впервые изменила выражение ее лица. Вив играла в теннис бесстрастно, как хороший игрок в покер, никаких женских гримасок отчаяния, когда перестало везти.

* * *

Они ушли с корта, и его заняли другие игроки, а я проследовал за партнерами к столикам, стоящим в тени. Паренек отошел, по-видимому, принести ей что-нибудь выпить. Когда я подошел достаточно близко, она вопросительно поглядела на меня, и я заметил, что глаза были темно-голубые, а не карие, как я предполагал.

— Я просто хотел сказать вам, миссис Уаттс, что было очень приятно наблюдать за вашей игрой.

— Спасибо. Год назад я Дейва голыми руками брала. А еще через год мне у него и сета не выиграть. Мы знакомы?

— Фрэнк и Мэнди Хопсон устроили мне гостевую карточку. Я в этом городе ненадолго. Тревис Макги, миссис Уаттс. С восточного побережья.

Паренек принес попить, кока-колу себе и холодный чай для Вив Уаттс. Она представила его. Дейв Саблетт. Он, казалось, немного покривил душой, предлагая мне к ним присоединиться. Дейв относился к ней несколько ревниво, чего Вив, казалось, не замечала. Она все еще тяжело дышала, волосы были влажными от пота. Мы поболтали немного. Вскоре их пригласили сыграть в паре. Они были чемпионы клуба по парному теннису.

Я посмотрел начало сета. Уже после двух подач стало ясно, что они выиграют его без труда. И я вернулся в здание клуба посмотреть, может быть, с более близкого расстояния, на вторую половину этого счастливого семейства.

Глава 7

В субботних сумерках я взял бокал у стойки высокого буфета и выбрался из толчеи. Через несколько минут к тому месту, где я стоял, подошла Вив Уаттс. На ней было летнее желтое платье, свежая губная помада. Выражение лица какое-то напряженное.

— Может быть, вы мне объясните, что здесь произошло, мистер Макги?

— Ничего особенного. Мне кажется, ваш муж повел себя несколько оскорбительно, и его партнер вышел из игры. Мистер Уаттс пришел в ярость от невозможности отыграться. Никто не хотел играть с ним в паре. Это все уже стало выглядеть, как спектакль. И я решил... сесть играть.

— Сколько вы проиграли?

— Не так много, чтобы волноваться, миссис Уаттс. Когда я выяснил, каковы ставки, то сказал, что это не для меня. Три цента пункт — это убийство. Я согласился на полцента, а ваш муж заявил, что покроет такое понижение.

Вивиан оглянулась со слегка расстроенным видом.

— Пять с половиной центов пункт. Боже мой!

— Он был совсем не в форме. То есть, конечно, это не значит, что он пропускал свою очередь или забывал заказать игру. Ничего подобного не было. Просто он был излишне оптимистичен.

— Сколько вы проиграли?

— Это не имеет значения.

— Я настаиваю!

— Двадцать один доллар. Но, в самом деле...

Она прикусила губу, открыла свою белую спортивную сумочку и порылась в ней. Я положил ладонь ей на запястье, задержав руку.

— Я в самом деле не возьму их.

Вивиан сдалась, сказав:

— Мне бы действительно хотелось, чтобы вы их взяли. Он домой уехал?

— Нет. Когда он расплатился, то почувствовал себя немного нехорошо. Он сейчас на маленьком балкончике за комнатой для карт... отдыхает.

Она нахмурилась.

— Наверно, мне лучше увезти его домой.

— Он выдохся. Так что там ему ничуть не хуже.

Вив смотрела куда-то в пустоту за моей спиной, взгляд ее потускнел.

— Просто он, кажется, начинает волн... — она умолкла на полуслове, бросив на меня неловкий взгляд.

Обозленный жизненными неудачами мужчина ставит свою привлекательную жену в странное положение. Все еще связанная с ним остатками уверенности и надежности, а также всем грузом воспоминаний о чувствах и теплоте, она не замечает собственной уязвимости, и, что еще более важно, не задумывается о том, как могут расценить эту уязвимость другие мужчины, надеющиеся ею воспользоваться. Замечая повышенный интерес и выслушивая предположения со стороны друзей и соседей, понимая, что все ближе и ближе надвигается беда, она чувствует, что обязана быть более осторожной, так как это тоже своего рода верность. Надеясь на благополучное окончание предстоящих жизненных перемен, ей хочется, чтобы не было причин в чем-нибудь себя винить.

— Принести вам выпить? — спросил я.

— Будьте добры. Виски с содовой, пожалуйста. Не крепкий и побольше.

Вернувшись с бокалом, я заметил, что она беседует с юным Дейвом Саблеттом. С первого взгляда было ясно, что она от него отвязалась. Уходя, Дейв обернулся и посмотрел на меня, упрямым и возмущенным взглядом.

— Мистер Макги...

— Трев.

— Хорошо. Трев, вам не кажется, что он поднимет шум, если попытаться отвезти его сейчас домой?

— Вполне может, Вивиан.

Она выглядела удивленной.

— Это так странно слышать Вивиан. Когда я была маленькой, меня звали Виви, а сейчас — Вив. Вивиан — так называла меня мама, когда бывала по-настоящему сердита. Вивиан — это официально. Но ничего. Наверно, мне даже нравится, что кто-то меня так называет. Может, это будет напоминать мне, что пора бы уже вырасти.

— Это не мое дело, конечно. Но у него действительно что-то не так? Здоровье? Дела?

— Не знаю. Он просто... изменился.

— Недавно?

— Я даже не могу сказать, когда это началось. По крайней мере уже год назад. Трев, я просто не могу больше здесь оставаться и... быть спокойной, общительной и очаровательной, черт побери. Не знающей, что они смотрят на меня и говорят, бедная Вив. Он обещал, что на этот раз все будет по-другому. Но если Уаттс отказывается идти домой... могло быть хуже.

— Я могу увезти его без шума.

Она пожевала губу.

— Наверное вас он лучше послушает. Но мне бы не хотелось портить вам вечер.

— Я пришел сюда только потому, что мне было больше нечего делать.

— Ну ... если вы не возражаете.

Она показала мне боковую дверь, через которую можно вывести его к стоянке для машин. Солнце зашло, гриль поблескивал вишнево-красным, оранжевые язычки пламени мигали на верхушке полинезийского пьедестала выносной кухни, из внешних громкоговорителей гремела музыка, Мы подогнали обе машины. Я поставил свою позади ее маленького белого «мерседеса» с вдавленными крыльями, велел ей подождать и трогаться с места, когда я усажу его к себе в машину. Потом я поеду следом за ней к их дому.

Вытряхнутый из объятий сна, Крейн Уаттс принялся хныкать и раздраженно скулить.

— Пустит-те меня! Бога ради! — Он сфокусировал на мне расплывающийся пьяный взгляд. — Вы, партнер. Дешевый ублюдок по полцента. Пользы от вас ни черта не было. Мне нужен был разумный человек, партнер как-вас-там. Дайте мне кого-нибудь получше этого паяца, и я возьму его к себе в пару.

— Крейн, вы едете домой.

— Да что ты талдычишь! Бойскаутом этой суки заделался? Пшел на фиг, самаритянин. Я остаюсь. Я буду веселиться.

Я рывком сдернул его с кушетки, перехватил метнувшийся на меня кулак, чтобы удобно было вести его за руку, захват, оставляющий свободными указательный палец и мизинец и прижимающий два средних к ладони обхватывающей руки. Лицо Крейна Уатта задергаюсь в конвульсиях, он отвел в сторону другой кулак, и я дал ему испробовать немного настоящей боли, достаточно ощутимой, чтобы пробиться сквозь алкоголь. Крейн побледнел, лицо вспотело и от него отхлынула кровь. Он тихо пискнул и опустил занесенный кулак.

— Тут у вас неприятности? — спросил чей-то нервный голос. Обернувшись, я увидал в дверях служителя клуба.

— Никаких неприятностей. Просто я собирался отвезтимистера Уатта домой.

Легким пожатием я намекнул Уатту на необходимость подтвердить мои слова.

— Просто идем домой, — тихо прошептал он, изобразив странную имитацию одобряющей улыбки.

Служащий помедлил, сказал «спокойной ночи» и удалился.

Крейн Уаттс сделал очень осторожную попытку высвободить руку и обнаружил, что это лишь усиливает боль. Он очень аккуратно вышел рядом со мной, достаточно выпрямившись, делая маленькие ответственные шажки и совсем не качаясь. Этот захват показал мне один полицейский в Нассау. Примененный неверно, он смещает кости или ломает костяшки. Правильный захват натягивает нервы среднего и безымянного пальцев на суставы так, что выбьешь десять баллов на шкале боли. Девять — это пик мигрени и родов, и даже самые стойкие падают в обморок между девятью и десятью. Ты видишь, как меняется цвет их лица, выступает пот и туманится взгляд перед точкой падения. И все проходит очень спокойно. Маленькая боль заставляет людей выть и вопить. А та, что терзает, вызывает лишь почти беззвучный писк. Кроме того, сильная боль способствует внезапному протрезвлению. К тому времени, как я открыл ему дверцу машины, было понятно, что дальнейших неприятностей с его стороны не предвидится. Я втолкнул его внутрь, обошел машину, сел за руль, включил зажигание и поехал вслед за «мерседесом».

— Боже мой, — простонал он, обхватив живот руками.

— Поболит минут десять и пройдет.

— У меня все внутри горит, до самого затылка, парень. Это что, какой-нибудь вид дзюдо?

— Нечто в этом роде.

Через несколько минут он медленно выпрямился.

— Начало проходить, как ты сказал.

— Извини, что пришлось это сделать, Крейн. Я обещал твоей жене отвезти тебя домой.

— Наверное, я тебе и выбора особого не оставил, черт побери. Или ей. — Я заметил, что он разглядывает меня, когда мы проезжаем уличные фонари. — Повтори, как твое имя?

— Тревис Макги. Друг Фрэнка Хопсона. Приехал сюда по делу с восточного побережья.

— Нет, ну ты только посмотри на это! Она сворачивает, вообще никакого сигнала не подавая!

— Наверно, ей сейчас не до этого.

— Точно. Думает только о том, как бы ей повихлять получше. Ты только не давай ей присосаться к тебе, Макги. Весьма хладнокровная сука. Вот тормозит у подъезда к дому. Здесь налево.

Это был широкий подъезд к одному из длинных и низких флоридских блочных домов, с черепичной крышей, гаражом на две машины и, непременно, большой застекленной верандой сзади, иногда с бассейном, иногда нет. Навесные рамы, прозрачные двери на алюминиевых полозьях, внутренняя отопительная система — обо всем можно догадаться еще до того, как увидишь. Стандартными кажутся даже пара деревьев и кокосовые пальмы на заднем дворике. Мозаичные холлы, клумбы на застекленной веранде и полностью механизированная кухня. Но даже ночью я разглядел и другие детали: неухоженный и выжженный солнцем газон перед домом, засохшее дерево на углу, развернутая и покосившаяся табличка: «семья Уаттсов».

Я остановился, притормозив за машиной Вив. Он тут же вылез, чтобы встретить жену, когда она подойдет к нам.

— Поздравляю, милая крошка, — сказал он. — Ну, получила доказательства того, что я испортил тебе вечер? Посмотри, еще рано. Теперь можешь настрадаться вволю.

Она остановилась, расправив плечи.

— Теперь остался только один член клуба, который, может быть, доверит тебе простенькое завещание написать или помочь свой титул вернуть, дорогой. Так что давай сохраним в нем эту наивную веру так долго, как это нам удастся, правда? Пойдем-ка в дом, пока ты не упал. — Она обернулась ко мне. — Трев, я бы предложила вам выпить, но боюсь, что вы этого получили уже более чем достаточно.

— Я бы зашел на несколько минут, если можно. Мне бы хотелось кое о чем спросить Крейна. Нечто, что может мне помочь.

— Спросить его? — сказала она, вложив в это слово столько презрения, что хватило бы на месяц упреков.

— Верность, верность, — пробурчал Крейн.

Мы вошли в дом. Она зажгла свет. И продолжала включать во всех комнатах, даже наружные фонари на застекленной веранде и перед ней, откатывая стеклянные двери на полозьях. Наконец, с легкой иронией, очень напоминающей истерику, сказала:

— Вот, Макги, наше счастливое заложенное гнездышко. Вы могли заметить пару царапин да шрамов? Так, мелкие домашние ссоры, мистер Макги. А видели ли вы этот пустой бассейн? Бедный маленький бассейн. Такое дорогое удовольствие наполнять его, дороже, чем вы думаете. И этим летом мы не утруждаем себя включением кондиционеров. Вы просто глазам своим не поверите, когда увидите счета. Но знаете, у меня есть свои маленькие отдушины. Мой теннис и горничная раз в неделю для субботней уборки на случай, если мы будем развлекаться в воскресенье вечером. Но не так-то много людей осталось, кого можно пригласить. И, знаете, я сама плачу за теннис и уборщицу. У меня есть свой небольшой фонд, целых сто двадцать один доллар в месяц. Не думаете ли вы, что жены должны иметь свой собственный доход, мистер Макги?

Она лучезарно улыбнулась и, словно внезапно протрезвев, развернулась, закрыла лицо руками и скрылась с глаз долой в коридоре. Дверь за ней захлопнулась.

Что-то беззвучно бормоча, Крейн Уаттс достал из углового бара бутылку и отправился на кухню. Когда он проходил мимо, я выхватил ее из рук.

— Мне это нужно!

— Нет, если мы собираемся поговорить. И до начала этого разговора вам нужно принять душ и выпить кофе.

— Говорить будем о чем?

— Может, вы поможете мне заработать немного денег.

Он медленно вытер лицо ладонью, остановился и окинул меня скептическим взглядом сквозь расставленные пальцы.

— Это серьезно?

Я кивнул. Он вздохнул.

— Ну, ладно. Подождите тут. Сварите кофе, если найдете все, что для этого нужно.

Я нашел молотый кофе. Приготовил чашку очень крепкого кофе и понес туда, откуда раздавался плеск душа. Дверь ванной была не заперта. Я поставил кофе на полочку возле раковины, прокричал Крейну, что чашка у него, и ушел обратно в гостиную. Дома, где умерла или умирает любовь, всегда имеют вид временного обиталища. Где-то есть люди, которые, хотя и не знают пока об этом, скоро соберутся сюда въехать.

Крейн вошел не спеша, озираясь, с чашкой в руках, в синем махровом халате. Тяжело сел, отхлебнул кофе и уставился на меня. Цвет его лица был нездоровым. Темные круги под глазами. У него была одышка пьяницы, не очень сильная, но достаточная, чтобы настораживать и вызывать беспокойство. Но туман перед глазами Уаттса уже рассеялся.

— Почему именно я должен вам помочь? — спросил он. — Это пока лучший вопрос, какой я могу задать.

— Мне может понадобиться голодный адвокат.

— Вы его нашли. Но, может, я и не настолько голоден, как вам нужно. Короче, не знаю, насколько подойду вам. Пока вы не расскажете.

— Я делаю одолжение одному человеку. За некоторую плату он доверяет моим суждениям и моим знаниям о ценности земельных участков во Флориде. Он только что получил большие деньги. И хочет вложить половину в ценные бумаги, а половину в землю. Брокер подбирает ему пакет предложений. А я... присматриваю что-нибудь подходящее.

— Вы агент?

— Нет. Если мне удастся подыскать что-нибудь приличное, какое-нибудь многообещающее место для вложения капитала, порядка восьмисот-девятисот тысяч, то получу десять тысяч комиссионных. Его интересуют нетронутые земли.

— И вам нужен адвокат, чтобы осторожно навести справки?

— Не совсем. Я нашел пару очень чистых сделок, одну под Аркадией, другую — севернее, на побережье, на юге Седар-Киз. Каждая из них стоит комиссионных.

— Какова же тогда задача голодного адвоката?

Я встал.

— Давайте переместимся в офис.

С удивленным видом он последовал за мной в ванную. Я пустил холодную воду, включил душ на полную мощность и положил его на верхнюю полочку. Крейн достаточно быстро сообразил, зачем.

— Вы гораздо осторожнее, чем это необходимо, Макги.

— Я всегда осторожен.

Он наклонился над полочкой рядом со мной, и мы стали беседовать сквозь шум воды.

— Десять тысяч кажутся мне день ото дня все более незначительной суммой, Уаттс. Если бы удалось заключить более хитрый договор, то можно было бы еще кое-что урвать. Ну, типа того, чтобы купить нечто, подержать и перепродать. У вас на этот счет, возможно, найдутся идеи получше, чем у меня.

— Почему вы так думаете?

— Из некоторой беседы в баре я вынес сегодня такое впечатление, что вы провернули нечто весьма остроумное.

— А, да, это было действительно остроумно, — сердито сказал он. — И даже законно. Но все, что я получил, откровенно говоря, ерунда. Совсем не то, на что рассчитывал. Все этот дурацкий городок. Другие юристы проворачивают мелкие штучки, а все говорят, как они умны. Знаете, что я получил? — прошептал он за моей спиной. — У меня такая практика, что ее едва хватает для оплаты счетов за свет.

— Может вам стоит попробовать еще раз. И отхватить себе кусок побольше. Законно, разумеется.

— Может, ваш тип для этого слишком проницателен. Тот, которого они обчистили, был дурак дураком.

— Мой приятель вовсе не гигант, да и в жизни никогда сам дела не вел. Вы сказали ОНИ обчистили. Кто это?

— Эти деятели не из нашего города.

— Они нам потребуются!

Он нахмурился, пощупал губу.

— Хуже не будет, если одного из них сюда вызвать. Чертовски хороши. — Он выпрямился. — А если мы соберемся попробовать, то вы ни черта об этом и знать не захотите. Так вас надо понимать?

— Мне нужно знать лишь одно, не кончится ли это все десятью годами в тюрьме Рейфорд.

— Ничего подобного. Поверьте мне, все будет вполне законно.

— Как вы это проворачиваете?

— Ваш приятель должен вбить себе кое-что в голову. Ну, скажем проявить желание принять участие в земельных операциях одного синдиката. А потом он слегка превышает свой баланс. В случае с тем, последним, они использовали женщину.

— Она все еще тут?

— Я не интересовался. Зачем?

— С моим знакомым это тоже может выгореть.

— Послушайте. Вы сказали, что он вам доверяет. То, как это делается, не подразумевает ополовинивание денег. Либо это не пройдет, либо у него ни гроша не останется. Вам не жалко его?

— Только не его. Но меня это, конечно, немного волнует. Ведь речь идет почти о двух миллионах, Уаттс.

— Может, при нем целое стадо адвокатов ходит?

— Нет, а в чем состоит суть дела? Объясните попроще, я не юрист.

— Вы заставляете своего знакомого поверить, что синдикат охотится за дьявольски большим куском земли. Все кладут деньги на счет синдиката, каждый вносит некоторую долю. Попечителем служит кто-нибудь из членов синдиката. В данном случае это будет тот человек, о котором я вам говорил. Клиент думает, что все вносят деньги наличными. Но по отдельному соглашению попечитель соглашается принять от других участников векселя, принимая во внимание их давнее знакомство и тому подобное. В синдикатном соглашении есть пункт о возможности дополнительных сборов. Каждый раз, когда подходит время такого сбора, клиент вносит наличные, а другие отделываются векселями на свою долю сбора. В другом пункте соглашения говорится, что если один из членов не может внести свой процент сбора, то он выбывает из игры, а его доля делится между остальными пропорционально их участию в деле. Еще в одном пункте оговаривается возможность распада синдиката в случае, если операция признана неосуществимой, а его фонд при этом делится между его членами пропорционально их участию. Таким образом, вы просто посылаете ему требования о дополнительных сборах, пока у него ни гроша не останется, исключаете его с соответствующим уведомлением, а немного погодя прикрываете лавочку и делите пирог. Надо только поддерживать в нем мысль о том, что все это дело вот-вот обернется огромной богатой золотой жилой.

— И вы получили кусок от того пирога?

— Едва ли. Мне выплатили две с половиной тысячи гонорара и пять тысяч премии. Обещали десять, но когда все завершилось, у меня уже не было никакой возможности дунуть в свисток, чтобы их схватить, не попав в ту же связку. И они это понимали.

— Насколько они раздели того человека?

— На двести тридцать тысяч. Когда уже было слишком поздно, он обратился к другому адвокату. Тогда весь город и узнал об этом.

— Но тем не менее вы все еще можете позволить себе проиграть пятьсот долларов в бридж?

Он опустил лицо в ладони.

— Не будем об этом, ладно?

— Вы можете провести такого же типа операцию для моего клиента?

— Не знаю. Она гораздо крупнее. И не уверен, выдержат ли мои нервы. Мне нужно будет задействовать того, другого человека. Возможно, он не захочет приезжать один. И пожелает использовать тех же людей, что и раньше. Они себе по большому куску отхватят.

— Тогда как нам обезопасить себя, чтобы не получить в конце малую толику?

Он покачал головой.

— Макги, у меня голова раскалывается. Есть способы. Вы разрабатываете это дело в открытую. Мы можем организовать фонд синдиката таким образом, чтобы три подписи позволяли снять любую сумму со счета. А поскольку наши векселя ничуть не хуже остальных, мы сможем войти в долю на любой процент, за который будем в состоянии расплатиться.

— Это мой клиент. Что, если мы возьмем себе половину, сорок процентов мне и десять вам? И позволим им заграбастать все остальное, как им будет угодно, пусть только провернут это дело.

— А он не знает, что вы не можете потребовать такую сумму наличными? Мне кажется, придется...

Дверь ванной распахнулась, и на нас уставилась Вивиан.

— Какого черта вы тут делаете?

— Я так становлюсь богаче, любимая. Закрой дверь. За собой.

Я получил точно такой же взгляд, каким она наградила мужа. Потом Вивиан дернула дверь и закрыла ее.

— Еще один момент, Уаттс. Я полагаю, что вам нужно представить некую фиктивную собственность?

— Нет-нет. Это было бы классифицировано как вымогательство. Мы договорились с руководителем Кипплер-тракта на двадцать четыре тысячи четыреста гектаров. И сделали законное предложение об оптовой закупке.

— И что бы вы сделали, если бы Кипплер сказал: «я принимаю ваше предложение».

— Он не мог. Он связан условиями завещания. Но откуда нам знать, если он этого не говорил?

— А он не говорил?

— Нет. Он писал прекрасные письма. «Серьезно рассматриваем ваше последнее предложение... Должны обсудить его с наследниками и с адвокатами по налогообложению» и тому подобное. Все они подшиты к делу на случай, если кто-нибудь этим заинтересуется. И он продолжал требовать повышения оптовой цены.

— Что влекло за собой дополнительные сборы. Так он был подкуплен?

— Разумеется. И получил впоследствии неплохой подарочек. Черт побери, Макги, это дело оформлено без сучка, без задоринки.

— А мы сможем снова воспользоваться той же земельной полосой?

— Ну... не на условиях оптовой закупки. Слишком большие деньги на этот раз поставлены на кон. Может быть, на условиях обычной покупки. Ее будет выгодно перепродать, если мы приобретем ее, скажем, по пятьсот долларов за гектар. Двенадцать миллионов. Потом ваш клиент входит в дело на одну двенадцатую часть. Что-нибудь типа этого, чтобы осталась подходящая разница между себестоимостью и продажной ценой и можно было вытеснить его сборами. Единожды попавшись на крючок по-крупному, они вынуждены выбрасывать все больше, считая, что это единственный способ обезопасить себя. Главная прелесть состоит в том, что когда дело завершено, клиенты настолько разорены, что шансы их возвращения с какими-либо официальными исками о возмещении практически сводятся к нулю. И все слишком чисто сработано, чтобы выглядеть привлекательно для любого адвоката, решившего за это взяться. Как зовут вашего человека?

— Нам нужно это обдумать и обсудить позже. А как зовут вашего специалиста?

— Он, может быть, занят чем-нибудь другим. Вы свяжетесь со мной?

— Да, скоро.

— А пока что, просто на всякий случай, хуже ведь не будет, позвоните своему приятелю, изобразите живую заинтересованность и скажите, что, кажется, у вас есть некоторый шанс ввести его в дело, где он удвоит свои капиталы за год. Его это подтолкнет?

— Он хочет стать знаменитым на всю страну бизнесменом.

— А чем занимаетесь вы?

— Спасение и уничтожение.

— Собственное дело?

— Без начальника. Как только подворачивается подходящая работа, я берусь за нее; беру напрокат оборудование, заключаю передоверенный контракт на все, что могу; требую невысокий процент от прибыли, который достаточно велик для того, чтобы жить припеваючи, пока следующий шанс не подвернется.

Он кивнул.

— Очень разумно. Очень мило. Так зачем тогда вам вся эта афера, приятель?

— Я при последних сделках запросил не самую высокую цену, и мой оперативный фонд немного истощился.

— Как мне связаться с вами, Макги?

— Я тут у друзей живу. Я сам вас найду.

Уходя, я не попрощался с Вивиан. И хорошо могу себе представить, что будет чувствовать Крейн Уаттс на следующее утро, когда вспомнит наш разговор.

У внезапно и искусственным образом протрезвевшего человека наступает обманный период ясного сознания. Он думает, что контролирует себя, но кора головного мозга еще по-прежнему находится в заторможенном состоянии, бдительность снижается. Все попытки лицемерить оказываются по-детски очевидными. Эпизод с душем убедил его. Если я был настолько осторожен, что обошел любое подслушивающее устройство, то, черт побери, со мной все должно было быть в порядке.

Утром, на трезвую голову, это должно было показаться ему кошмаром. Его должно было в дрожь бросать не только от того, что он все рассказал мне, но и при воспоминании об одной только возможной операции с такой огромной суммой денег. Он должен был понимать, что их слишком много для подобной авантюры.

Но Крейн был голоден. Швы разошлись и посыпались опилки. Интересно, хватило ли у него ума понять, что перед лицом полного провала он повел себя старомодно, предавшись самобичеванию. Такому, как проигранная игра в бридж с большими ставками.

Теперь было что продолжать, откалывая кусок за куском. Действующий в одиночку, как правило, неуязвим. Но действующие группой слабы настолько, насколько слабейший в шайке. Все уравнивается. А самый слабый — это обычно тот, кто получил наименьшую часть добычи. И кто знает меньше всех. Но так как эта операция была полузаконной, то Крейн Уаттс обладал полезной информацией. Большому мошеннику часто требуется подходящий человек из местных для прикрытия. Я мог предположить, как, по всей видимости, поделили деньги Артура. Сто тысяч Стебберу, пятьдесят — Вильме, пятьдесят — Дж. Гаррисону Гизику, остальное — Уаттсу, Уаксвеллу, попечителю Кипплер-Тракта и на накладные расходы. Меня несколько беспокоила роль Бу Уаксвелла. Бить Артура столь жестоко было глупо. Но, может быть, они почувствовали, что необходимо подкрепление? Для кого? Не похоже, чтобы Уаттс выходил за рамки. Может быть, в том, что рассказали Артуру и была доля правды. Уаксвелл играл существенную роль в переговорах по Кипплер-Тракту. Это могло означать контроль над попечителем. А где была эта хладнокровная мастерица мисс Браун? И знает ли что-нибудь полезное эта рыжая дешевочка с невозможным именем Дилли Старр, — если ее удастся отыскать?

Я медленно ехал к центру очень богатого и приятного городка Неаполя, размышляя о том, как там старый добрый Фрэнк наслаждается Испанией.

Глава 8

Войдя в большую аптеку на Пятой авеню Неаполя, я был слегка удивлен, увидав, что еще нет и девяти. У одной из секций прилавка слонялось несколько хулиганистого вида тинэйджеров, и я постарался усесться как можно дальше от них. Они мне даже нравятся, но в небольших количествах. Однако, когда они общаются, выставляясь друг перед другом, то повергают меня в печаль. Парни кипятятся и толкаются, повторяя каждый свой комментарий неуверенным ломким баритоном раз за разом, пока не выжмут, в конце концов, последний смешок из своих нежных маленьких девочек с огромными окурками. И непрерывно высказывают крутые и поспешные суждения о своем окружении, чтобы убедиться, что нужным образом разочаровывают аудиторию придурков. А заметили ли вы, как много в последнее время развелось толстых детей? И подобные шалопаи, как правило, из тех, кто признан негодным к военной службе. Стоящие ребята в любом классе бывают подтянутыми, искренними, коричневыми от загара, имеют много других дел и даже — подумать только — спокойно переносят одиночество. Эта жирная компашка приближалась к концу учебного года и можно было заранее предсказать, что они будут околачиваться тут все лето, причем некоторые из них станут оплодотворять друг друга. Они будут старательно копировать манеры и внешний вид своих краткосрочных идолов. Некоторые из них отметят это лето кровавым подтеком на подходе к мосту. Выжившие будут удивляться десять лет спустя, почему в их жизни никогда не было переломной точки.

Я взял кофе с сэндвичем и отправился в кабинку изучить телефонную книгу Неаполя. Миссис Милдред Муни была записана по адресу: Двадцать первая авеню, 17. Она ответила после пятого звонка и апатичным голосом назвала себя.

— Скажите, не мог бы я заехать к вам и кое-что обсудить. Меня зовут Макги.

— Боюсь, что нет. Не сегодня. Я должна была сидеть с ребенком, но у меня начался очередной приступ головной боли, пришлось найти сиделку, а я уже легла в постель, мистер.

— По крайней мере, я могу разъяснить вам, в чем дело. Я пытаюсь помочь одному человеку, на которого вы работали. Это Артур Уилкинсон. У вас может быть некоторая информация, которая бы мне пригодилась, миссис Муни.

— Он действительно милый человек. И действительно хорошо ко мне относился. Ему как-то страшно не повезло, потерял все свои деньги, или что-то в этом роде, так внезапно. Но я не вижу, чем могла бы помочь вам.

— Я не займу у вас много времени.

После долгого молчания дама сказала.

— Ну, ладно, похоже я все равно не засну.

— Тогда я буду у вас через несколько минут.

* * *

Она сидела в угловом кресле маленькой гостиной в хорошо обставленной квартирке, при слабом свете единственной лампочки, горевшей в противоположном углу. Грузная женщина с немолодым лицом и колючими седыми волосами, одетая в стеганый винно-красный халат.

— Когда я в таком состоянии, — сказала она, — то яркий свет мне словно иголками глаза колет. На меня это три-четыре раза в год находит, и тогда я никуда не гожусь, пока все не пройдет. У меня постоянная клиентура и хватает работы, чтобы обеспечить себе жизнь. Но работа в большом доме на побережье в прошлом году оказалась свыше моих сил. Там достаточно платили по местным меркам, и хозяев всего двое, но мадам палец о палец не ударила. И я много клиентов потеряла, взяв такую постоянную работу.

Потом потребовалось много времени, чтобы вновь получить клиентуру. Так что похоже я ничего не приобрела, кроме того, что трудилась изо всех сил. Нет, я не возражаю против того, чтобы поработать, но когда хозяева приходят и уходят, приходится снова что-то для себя подыскивать. Лучше всего иметь что-нибудь постоянное. Но я должна сразу сказать вам, что взяла за правило никогда не говорить о своих клиентах, потому что как только начнешь это делать, то первые же сведения, что от тебя узнают, пойдут по округе и пиши пропала вся клиентура. Из того, что я повидала, можно книгу написать, уж поверьте.

— Я не собираюсь расспрашивать вас о ком-либо из ваших постоянных клиентов, миссис Муни. Я хочу, чтобы вы задумались над тем, что никогда раньше не приходило вам в голову. Но не поменяется ли что-нибудь в вашем жизненном кредо, если вы узнаете, что Вильма была членом тайной группы, вымогавшей деньги у Артура Уилкинсона.

— А разве она не была его женой? Они так говорили.

— Они прошли соответствующую церемонию. Возможно, она была несвободна и не могла выходить замуж. Возможно, это просто один из способов приручить его, чтобы было проще отбирать деньги.

Муни несколько раз пощелкала языком. Задумчиво помолчав, она сказала:

— Я несколько раз хотела бросить эту работу, поверьте, и оставалась только из-за него. Она была этакой хорошенькой маленькой штучкой, очень живой, но, наверное, старше, чем он думал. Несомненно она тратила уйму времени на свое лицо и волосы. Знаете, она делала одну вещь, о которой я никогда раньше не слышала. Она осторожно терла лицо наждачной бумагой, а это, ей-богу, оставляет маленькие ссадинки и почти снимает слой кожицы. А потом она мазала его белой, ядовитой гадостью, накладывала какую-то маску и лежала так в течение часа. С ним она была чудненькой большую часть времени, достаточно милой оставалась и со мной, когда он был рядом, но стоило нам остаться вдвоем, как я становилась просто мебелью. Она меня не замечала и моих вопросов не слышала. Иногда оборачивалась в мою сторону, злая как оса, глаза так и прищуриваются. Не то чтобы в ярости, но с ледяной злобой. Ни от кого мне не приходилось терпеть ничего подобного. Но он был такой милый, милый человек. И скажу я вам, использовала она его по-черному. Только что не на четвереньках ждать себя заставляла. А если ей требовалось что-то, скорее ей чем ему, то он должен был пойти и принести. Он расчесывал ей волосы, такие тонкие настоящие белокурые волосы, разделял на сто прядок и после каждых десяти чуть-чуть смазывал мягкую щетку каким-то пахучим маслом, а она хныкала, если он со счета сбивался. Заставляла мазать ее всю, с ног до головы, маслом от загара и еще хуже, смотреть жалко, брить ей пушок на хорошеньких ножках электробритвой. Потом она ощупывала, проверяла, все ли он хорошо сделал и где что оставил. Потом гладила его по головке. Мой муж, мистер Муни, упокой, Господь его душу, был мужчиной, и ни одной женщине не удалось бы превратить его в горничную, как сделала это Вильма с мистером Уилкинсоном. Жалко мне было бедняжку. Не знаю, мистер Макги. Мне казалось, это было просто неудачное решение вложить деньги во что-то, что так плохо для него обернулась. Но боюсь, она была себе на уме и вообще ни с кем не считалась.

— Давайте предположим, что она подставила его мистеру Стебберу, который обманул его. Может такое быть?

— Мистер Стеббер казался настоящим джентльменом, из тех что мило благодарит вас за любую мелочь. Улыбчивый такой. И вы бы сказали, что он действительно большая шишка, преуспевающий и тому подобное. Она его знала откуда-то. Потом тут появился этот высокий, болезненного вида с забавным именем.

— Гизик?

— С ним не нужно было много говорить. Он вел себя так, словно все время поглощен раздумьями о каких-то важных вещах, происходящих далеко отсюда. Мне кажется, что если мистера Уилкинсона обманули, то и молодой Крейн Уаттс должен был получить свою долю. Говорят, он страшно опустился, пьет, играет. Практики у него почти нет; дом они, наверное, потеряют, так что слава Богу, у них нет детей. Кто в таких случаях больше всех страдает, так это дети. Они же не понимают. Это не мои постоянные клиенты, да они ими и не были никогда. И я рассказываю вам, то что всем уже давно известно.

— Понимаю.

— Вертелся тут еще один, они его называли Бу. Судя по его произношению, он откуда-то из здешних болот. Я бы сказала человек из низшего класса. И уж если кто кого и ограбил, то не сомневаюсь, он один из них. Ну, а раз она в этом замешана, то я бы сказала, что вместе с этим парнем Бу.

— Почему вы так считаете?

— Наверно, потому что он вечно заглядывал...

— Я почувствовал какую-то недомолвку.

— Должно быть, было еще что-то.

— Я предпочла бы не говорить об этом.

— Тут любая мелочь может помочь.

— Это... это не совсем приличный разговор, и мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я отношусь к тем горничным, что остаются работать в домах, где такое происходит. Я старая горничная. Я была двенадцать лет замужем за мистером Муни и родила трех дорогих мне детишек, которые умерли, все, до единого. Вспоминаю, и каждый раз просто сердце разрывается. А мистер Муни умирал в таких страшных мучениях, что я благословила Бога, когда все кончилось. Что произошло, так это как-то раз днем, задолго до того, как они отказались от дома. Миссис Уилкинсон сидела с этим парнем Бу у бассейна, рядышком, в шезлонгах, и подставляла лицо солнышку. Мистер Уилкинсон тогда зачем-то уехал в город, а я случайно выглянула из подсобки, где белье для стирки сортировала. Я на них сбоку поглядывала. Она была в таком открытом белом купальнике, нижняя часть, как узенькая полосочка с каемочкой. И вдруг я заметила, что он медленно тянет руку и... запускает ее ей в трусики. Я было решила, что она дремлет, проснется сейчас и задаст ему перцу. Но она и не шелохнулась. Знаете, как бывает, когда хочешь отвести взгляд и не можешь, словно окаменела? А когда она пошевелилась, то лишь для того, чтобы слегка облегчить ему работу, не отворачивая лица от солнца и не открывая глаз. Я отвернулась и принялась за дело, как сумасшедшая, разбрасывая одежду, перепутав все так, что снова пришлось сортировать, и разбрызгала мыльную воду, когда запихивала белье в машину. А когда я услышала всплеск, то снова выглянула. Они уже были в бассейне. И хохотали. Тогда я поняла, какая злая жена у мистера и уже начала строить планы, как бы уйти в конце месяца, но не успела им этого объявить, как они сами сказали, что отказываются от дома на побережье. Этот тип Бу вечно там толкался в последние недели, а мистер Стеббер и тот, больной, уехали, наверно обратно в Тампу.

— В Тампу? — повторил я громко, и даже сам вздрогнул.

— Ну да, конечно, он ведь там живет.

— Почему вы так уверены в этом?

— Потому что я действительно хорошая повариха. Мистер Муни, упокой, Господи его душу, говорил, что я лучшая в мире. А этот человек любил поесть. Я никогда не отмеряю продукты. Просто кладу на глаз, как мне кажется верным. Когда-то я работала в ресторане, но возненавидела его. Там все взвешивать приходилось и много готовить. Я не привираю, когда говорю, что были там посетители, предлагавшие мне столько денег, что и не выговорить, чтобы я с ними на север уехала. Мистер Стеббер — один из тех, кто жизнь отдаст, чтобы поесть вкусно. Это легко определить. Обычно много едят такие толстяки, как он. Они глаза прикрывают, когда в первый раз что-то пробуют, урчат и сами себе улыбаются. Он тогда на кухню вышел, там, в доме на побережье, и сказал: «Миссис Муни, только между нами, когда вы больше не будете нужны Уилкинсонам, приезжайте готовить ко мне, в Тампу. Никакой тяжелой домашней работы не будет. Собственная комната с ванной и цветным телевизором вам обеспечена; Я часто уезжаю и в мое отсутствие у вас будет отпуск. Готовить больше, чем на семь-восемь человек вам не придется, да и то не часто. У меня большая квартира в одном из многоквартирных домов с окнами на залив Тампа. Мулатка ежедневно будет приходить и выполнять всю тяжелую домашнюю работу».

— Ну, я ответила ему, что никогда не смогу заставить себя переехать так далеко от могилы мистера Муни. Трое моих малышей прожили достаточно долго, чтобы успеть получить имена: Мэри Алиса, Мэри Кэтрин и Майкл Фрэнсис, выбитые на камнях. И не было воскресения, чтобы я, как бы плохо я себя ни чувствовала и какая бы дурная погода ни стояла, не выходила из дома, не убралась на кладбищенском участке, и не сидела там, чувствуя себя рядом со своей единственной семьей.

Он напомнил, что этот разговор останется между нами, но если я передумаю, то могу позвонить ему, но только номера в книге нет. Он дал мне его сам и попросил не терять. Но в следующее же воскресенье мне почудилось, будто мистер Муни на том свете каким-то образом узнал про этот номер телефона. И тогда я его вытащила, порвала и развеяла по ветру. А вы уверены, что это не только миссис, но и этот парень Бу обманули мистера?

— Они все в этом замешаны, миссис Муни.

— Я все рассказала. Ведь не всегда можешь понять, с какими людьми имеешь дело, не правда ли? А этого мистера Уаттса они тоже обманули?

— Мне кажется и это утверждение очень близко к истине.

— Больше не могу вспомнить ничего, чтобы помогло бы вам.

— А знаете ли вы рыжую девушку по имени Дилли Старр?

— Думаю, что нет. Мне кажется, такое имя не забудешь.

— Или, может быть, мисс Браун, секретаршу мистера Стеббера?

— И ее тоже не знаю, — сказала она. — А с мистером Уилкинсоном все в порядке?

— Он в полном порядке.

— Передайте ему мои наилучшие пожелания, когда увидите. Он милый человек. Я полагаю, она сбежала. Что ж, это к лучшему. Мне кажется, он и без нее не пропадет. Когда она на него злилась, то обращалась с ним также, как и со мной, словно с мебелью, близко к себе не подпускала, а когда он делал, все в точности так, как она хотела, тогда она... не отходила от него. Не годится женщине этим пользоваться, чтобы сломить мужчину. Это долг жены. — Она покачала головой и крякнула. — Эта маленькая стерва так с ним обращалась, что он совсем с пути сбился, день от ночи не отличал. Это превращает мужчину в круглого дурака.

Когда я поблагодарил ее за то, что она уделила мне столько времени, миссис Муни сказала:

— Я рада, что вы зашли, мистер Макги. У меня словно камень с души спал, и, может быть, теперь заснуть удастся. Надеюсь, что мистер получит свои деньги назад.

В половине одиннадцатого я остановился у бензоколонки и достал карту дорог, чтобы освежить в памяти расстояние между этими далеко разбросанными областями. Я подумывал о том, чтобы потратить тридцать-сорок минут на поездку до острова Марко и посмотреть, не удастся ли обнаружить там Уаксвелла, но у меня не было никаких идей о том, что ему сказать. Сводка новостей по радио, обещавшая грозовую бурю, надвигавшуюся со стороны Гольфстрима и накроющую эту область где-то в районе полуночи, заставила меня принять окончательное решение. Я отправился к пристани, поставил на стоянку и запер свой зеленый «шевроле» и пошел на пятидесятиминутный риск, поплыв на «Рэтфинке» по незнакомым водам.

У любовников свет был потушен, а двери на «Флэше» заперты. Я отпер кормовую дверь салона, вошел и включил свет. Через несколько минут в салон через корму вошла Чуки, с распущенными черными волосами, колыхавшимися и шелестевшими душистой волной до самых бедер, щурясь на меня от света.

— Меня гром разбудил, — сказала она. — А потом я тебя услышала.

— Но ведь не знала, что это я, и по ошибке вышла. Без пистолета.

Она развалилась в кресле, зевнула и пятерней зачесала волосы назад.

— Меня это здорово напугало, Трев, ты был, как привидение. Но больше это не повторится.

— Рад услышать мнение квалифицированного эксперта.

— Ты серьезно?

— Если бы кто-нибудь проделал три маленькие аккуратные дырочки в трех наших головах, вывел «Флэш» в пролив, взял направление на запад, поставил на автопилот, открыл кингстоны, прыгнул за борт и уплыл обратно, то он больше мог бы не беспокоиться насчет той четверти миллиона долларов. Некоторые люди, точно такие же, как и ты, милая девочка, как бы это не показалось неуместным, были сегодня убиты где-либо в мире всего за чашку риса. Если я еще раз войду ночью на борт, и в твоей прекрасной лапке не будет пистолета, то я вздую тебя хорошенько, достаточно для того, чтобы ты несколько дней сесть не могла.

— Ты такой крутой?

— Можешь попробовать.

Она скорчила рожицу.

— Ладно. Извини меня.

Следующая белая вспышка света заставила ее подскочить на месте. А после удара грома начался дождь, застучавший по палубе у нас над головой. Капли с шипением падали в воду вокруг яхты.

— Хорошо день провели? — спросил я.

— Замечательно, Трев. Замечательно.

— Как он?

Она зло усмехнулась.

— Может, если ты его сунешь вверх ногами в бочку с ледяной водой, то он начнет потихоньку просыпаться.

— Не перестарайся в хорошем деле, девочка.

— А так ли тебе необходимо в это соваться, черт побери!

— Ты на меня не налетай. Это вполне обоснованное предложение. Ты его жизненные силы в десять раз увеличила. Если мне потребуется его использовать, то мне не нужен какой-то чертов зомби.

— У тебя его и не будет. Будет мужчина. Чего раньше никогда не было. Кто тебя подтолкнул разузнать все о нем, ублюдок ты бестолковый? Все делается по его усмотрению. Он всегда откликается. Так что кто из нас толкает его на большее, чем он может вынести? Я хочу, чтобы он хоть немного обрел веру в себя. Знаешь, что он получал живя с ней? Ничего. А если и получал, то она всем управляла. Пока он вообще чуть ли не импотентом стал, и вот тогда-то она ему и сказала, что он проклятое несчастное недоразумение, а не мужчина. Это же отравляет, Трев. Отравляет. Это безжалостно. Любая женщина может принять больше, чем любой мужчина дать. Вопрос чисто механический. Он может заставить его чувствовать себя ни на что не пригодным. И если однажды заставить его усомниться в том, может он или нет, то, как правило, он и не сможет.

Я все время внушаю бедному пареньку, что он старается даже слишком, что загнал меня, как лошадку. А для него это величайший триумф. Мы гуляли там по берегу, кривлялись немного. Вдруг он как шлепнет меня как следует ладонью по попке, заржал как маньяк и убежал, словно ребенок, а я его ругала и проклинала только потому, что он, понимаешь ли, вдруг почувствовал себя хорошо. У меня просто слезы на глаза наворачиваются. Такой очаровательный паренек, выздоравливает сексуально. Я ничего не требую. Я принимаю как должное, когда у него все получается и изображаю удовольствие, когда ничего не выходит. Так как именно на этой стадии ему нужно дать почувствовать, что он мужчина. И еще одна вещь, одинаковая и для женщин, и для мужчин. Когда все хорошо, то секс не утомляет. А освежает. А когда людям плохо друг с другом, и в голове, и в сердце, то проникаешься ненавистью к партнеру. И после этого тебя лечь тянет, чувствуешь себя старой и выжатой. Поспишь немного, проснешься истощенной и бродишь вокруг, напевая и насвистывая. Так что не трепись мне об этих зомби, Трев. Может, я и дура последняя. Не знаю. Я не люблю его. Но он мне страшно, страшно нравится. Он такой славный. Как будто наблюдаешь за ростом ребенка. Может, это кара мне. Я сама с несколькими парнями по-стервозному обошлась, иногда желая того, иногда нет. Она жалобно улыбнулась и покачала головой.

— А, черт с ним. Звучит так, словно на большую и великую жертву иду, да? «Да, сэр, это так тяжело», — думаешь так я тебе отвечу. Нет. Просто скучная работа. Макги, если ты заработал свою банку чудесного мексиканского пива, я открою нам по одной. А ты можешь мне рассказать о своих приключениях. Поверь мне, мы действительно за тебя волновались.

— Не сомневаюсь. Тащи пиво.

Когда она вернулась с банками, дождь переместился дальше от нас, так же быстро, как и налетел, погрузив в тишину все вокруг. Чуки внимательно слушала, не меняя выражения лица, пока я излагал события, факты и догадки.

Она покачала головой.

— Эта вечеринка в клубе. Ты большой нахал оказывается, знаешь ли это?

— Люди принимают тебя в соответствии с той важностью, что ты на себя напускаешь. Им так проще. Все, что тебе требуется, это мимикрировать. Принимать обычаи каждого нового племени. И стараться не слишком много говорить, потому что иначе это будет звучать так, как будто продаешь что-то. И стараться забыть о себе. Солнышко, в этом огромном мире каждый так постоянно, непрерывно озабочен тем, какое впечатление производит, что у него просто не остается времени особо поинтересоваться, как живет твой сосед. Она нахмурилась.

— Ты хочешь все сделать быстро и разузнать поскорее как можно больше. Верно?

— Верно.

— Тогда мне кажется, что Бу Уаксвелл может оказаться больше по моей части.

— У тебя уже есть одно задание и ты с ним прекрасно справляешься.

— Ты хочешь работать эффективно! Или оберегать меня?

— И то, и другое, Чуки.

— Но тебе нужно найти подход к Уаксвеллу.

— До сих пор я его не имел, но сейчас подход появился.

— А какой?

— Простейший в мире. Его как-то упомянул Крейн Уаттс. Он никогда не будет уверен, что не упоминал. Сейчас сообразим. Уаттс сказал, что возможно Уаксвелл знает, где найти женщину, которая им в прошлый раз помогла.

— Но это не годится. Вильма узнает тебя.

— Есть у меня такое предчувствие, что он не представит меня пред ее светлые очи.

— Но свяжется с Вильмой, не так ли?

— И поднимет шум. Мол появился новый голубок, которого можно выпотрошить. Во всяком случае, не надо заранее ничего просчитывать, это не срабатывает. Лучше расслабиться. И двигаться в том направлении, которое кажется верным.

— Завтра?

— Завтра я отправлюсь в Гудланд на своем верном «Рэтфинке». Один.

Глава 9

Пролив был спокойным, когда в молочном тумане ранним воскресным утром я вышел в проход. Оглянувшись, я увидел, как «Флэш», становится все меньше и меньше, сливаясь с берегом и расплываясь в тумане.

В некоторых случаях, особенно в праздники, Чуки спит дольше, чем можно было рассчитывать. Я знаком с ней давно и бережно храню воспоминание об одной поездке, предпринятой на досуге для участия в огромной пьянке по случаю дня рождения моего старого друга у него дома на Фернандина-Бич. На третье утро я наткнулся на маленькую коричневую девушку, загоравшую в шезлонге в очаровательном крохотном купальнике, красившую ногти на ногах и невероятно четко насвистывающую серию повторяющихся музыкальных фраз, в которых я узнал импровизацию Руби Брафра. У нее была потрясающая фигурка и очаровательно безобразная мордашка. Раньше я никогда в жизни ее не видел. Она подняла голову, взглянула на меня с дерзким вопросительным видом и поинтересовалась, кто тут хозяин этой хорошенькой яхточки, потому что она только что решила ее купить.

И снова у меня толпа на борту. На этот раз всего из двоих пассажиров. Я велел Чуки проинструктировать Артура, когда он выйдет из душа.

Свернув на юг, я прошел с километр вдоль берега, глядя как день становится ярче, и туман исчезает. Я захватил с собой снаряжение и одежду рыболова, и едва не стал им, увидав как вспенилась белым вода впереди и дальше, к берегу, а сверху вьются птицы. Я подъехал поближе, выключил двигатель в той точке, где можно развернуть лодку на внешнюю полосу от движущегося пятна. Вглядываясь в зеленую воду, я рассмотрел внизу, на несколько метров ниже поверхности целый отряд крупных бонито, поспешно удирающих от моей лодки. Бонито, судя исключительно по размерам, принимая во внимание искажение в воде и быстротечность наблюдения, тянут, примерно, на два с половиной килограмма. Все что они сделали бы, так это разорвали бы мое легкое спиннинговое оснащение, накинувшись на что-нибудь съедобное. Эту игривуюрыбку из Мексиканского залива недооценивают. При легкой оснастке двух с половиной килограммовая бонито равносильна восьмикилограммовой королевской макрели. У всех их одинаковые повадки. Вытягиваешь рыбу с огромным усилием, подводишь к лодке, а она кинет на вас один взгляд выпученных глазок, развернется и бросится наутек, каждая клеточка тела как единый мускул. Бонито спешат так, пока не погибнут в воде. Плохая награда за такое упорство в любом живом существе, особенно когда мясо черное, с кровью, маслянистое и слишком пахучее, чтобы быть съедобным. Волосохвост прекращает погоню. Барракуда выслеживает их. Тарпон дожидается, пока они не начнут показывать брюхо, медленно переворачиваясь от усталости. Но единственный способ поймать бонито живьем — это взять достаточно тяжелое снаряжение и подтащить его к лодке до того, как он сам себя убьет.

Продолжая плыть на юг мимо Биг-Марко-Пасс, я надел темные очки от усиливающегося солнечного блеска. У меня достаточно пигмента в коже, но маловато в радужной оболочке. Бледные глаза — это большая помеха в тропиках. Я проехал мимо того места, где когда-то стоял Коппьер-сити, потом обогнул Каксамбас. Бульдозеры работали даже в воскресное утро: оранжевые пчелы, строящие дорогие соты на головокружительных высотах южных земель Иммокали, вздымающихся на пятнадцать — восемнадцать метров над уровнем моря. Сверившись с картой, я обогнул отмеченные острова и увидел вдали тихую суету Гудланда: дома, трейлеры, коттеджи, лачуги, разбросанные безо всякого плана вдоль защищенного дамбой берега за узкой полосой темного песчаного пляжа, скал и утесов.

Я снизил скорость и вырулил к шаткой заправочной пристани. За ней помещался непроизвольно возникший лодочный дворик, где было разбросано столько обломков старых корпусов, что, казалось, люди провели здесь годы, пытаясь построить судно методом проб и ошибок, но до сих пор не преуспели в этом.

Я привязал лодку. Помпы были заперты. Старый грубоватого вида субъект сидел и штопал сеть узловатыми, как корни ризофоры, руками.

— Что хорошего? — спросил он.

— Все, что я видел, это стайку бонито. Не стал с ними связываться.

Он поглядел на небо, сплюнул.

— Сейчас уже особого лова почти до самого заката не будет. Сюда, прямо под эту пристань вчера ночью огромный робало заплыл, бился хвостом, как человек в ладоши. Джо Брадли поймал тут одного такого, на восемь килограммов потянул.

— Хорош...

— Знали бы вы, как здесь в прежние времена бывало. Заправиться хотите? У Стакера по воскресеньям до десяти не открывают.

— Я тут одного человека отыскать хочу. Ничего с моими вещами не случится, если я их прямо тут оставлю!

— Конечно. А кого вы ищете?

— Человек по имени Уаксвелл.

Он заворчал, затянул узел потуже и снова сплюнул.

— Да тут Уаксвеллов везде поразбросано, отсюда и до самого Форти-Майл-Бенд. И в Эверглейдз-Сити Уаксвеллы есть, и в Копланде, и в Эчопи, и, насколько мне известно, парочка там, повыше, у Ла-Белль. Когда они плодятся, то рожают все время мальчишек, а плодятся они часто.

— Мне нужен Бу Уаксвелл?

Его широкая ухмылка открывала больше десен, нежели зубов.

— Тогда это тот Уаксвелл, что из Гудланда, и он может быть у себя. Хотя вряд ли он дома в воскресное утро. А если он и у себя, то, весьма вероятно, дамочка у него гостит. Ну, если уж он там, и один, то все равно в это время суток может разозлиться на любого, кому вздумается его навестить. Хотя, если подумать, нет ничего такого, из-за чего он не пришел бы в ярость, будь это одно время суток или другое.

— Ничего, я не дам себя в обиду.

— При ваших-то размерах, похоже, и удастся его чуть поохладить. Но будьте осторожны, а не то ваш рост ни хрена вам не поможет. Он ведь что делает, выходит улыбающийся, сладкий, ну, ровно пирог, подходит достаточно близко и сбивает человека с ног, а потом уже во всю лежачего молотит. Несколько раз он это так здорово проделывал, что приходилось уезжать в Парк, пока все тут не уляжется. Пару раз все считали, что мы от него освободились на несколько лет, но окружной суд больше девяноста дней ни разу ему не давал. Он по четырем округам колесит в этой роскошной машине, что у него сейчас, но здесь, у нас, живет сам по себе. Впрочем, всех это прекрасно устраивает.

— Я вам очень благодарен за информацию, а как мне отыскать его?

— Идите до вершины, а потом спускайтесь вниз, туда где дорога делает петлю. Там от поворота две грязные дороги отходят. К нему ведет та, что подальше от берега. Идти оттуда километра полтора. А всего — километра три. Единственный дом на дороге.

Коттеджа не было видно, пока я не прошел последний изгиб дороги, а потом он показался между деревьями, метрах в пятидесяти. Видимо он был раньше окрашен в желтый цвет с белой отделкой, но теперь большая его часть посерела от плохой погоды, доски перекосились и разошлись. Покрытая гонтом[8] крыша покосилась, двор зарос. Но над всем этим ярко сверкала блестящая телевизионная антенна, вытянувшаяся в голубое небо. На верхушке сидел, покачиваясь, пересмешник, выводя мелодичные трели. Большой «ландровер», новенький, но весь покрытый сухой грязью, стоял под навесом.

Там же я увидел красивую моторную лодку на тяжелом, специальном лодочном трейлере. Под углом к нему и почти напротив ступенек осевшего крыльца был припаркован белый открытый «линкольн-континенталь» с четырьмя дверьми. Последняя модель, но пыльный, с помятым крылом и выбитыми задними фарами. Вокруг валялась такая коллекция железа, словно великовозрастное дитя устроило себе счастливое Рождество. Чем ближе я подходил, тем больше наблюдал явных признаков запущенности. Приблизившись, я заглянул в скиф. Он был дополнительно оснащен одной из лучших моделей береговых радиопередатчиков. Но птицы покрыли круглыми пятнами по-королевски голубой пластик сидений, а грязной дождевой воды в нем скопилось столько, что она заполняла днище и виднелась над досками настила.

Я и не представлял себе, что Бу Уаксвелл может располагать такими большими кредитами. По моим оценкам, игрушек у него во дворе набиралось по меньшей мере на двадцать пять тысяч долларов. И, видимо, еще больше было в доме. Дети, у которых много игрушек, забывают о них.

Вскрикивал пересмешник, гудели насекомые, нарушая утреннюю тишину. Я прибавил к ним свой зычный голос, встав в десяти метрах от парадной двери:

— Уаксвелл! Эй! Бу Уаксвелл!

Через несколько минут я услыхал внутри грохот и увидал смуглое лицо в грязном окошке. Потом дверь открылась и на крыльцо вышел мужчина. Он был в грязных штанах цвета хаки, босой, голый до пояса. Черные густые, курчавые волосы, черная подушка шерсти на груди. Голубые глаза, желтоватое лицо. Татуировка, как и описал Артур. Но его информация не передавала главной сущности этого человека. Возможно потому, что Артур просто не знал, как обозначить особенности его внешнего вида. У Уаксвелла вздымались бугры мощных мускулов на плечах. Талия располнела и уже начала приобретать мягкость. Его поза, повадки, выражение лица имели тот упрямый вид, что присущ забавной театральной смеси иронии и нахальства. Богарт, Гейбл, Флинн,[9] — у них был тот же аромат, та же потрепанная праздная напыщенность, безмерность плоти. Женщины, инстинктивно чувствуя характер этих мужчин и понимая, как небрежно их используют, все равно принимают их и соглашаются на связь лишь по той простой причине, что не могут ни дать им точного определения, ни противостоять.

Он держал автомат, так, как другой держал бы пистолет, направив дуло в доски крыльца в метре от своих босых ног.

— Какого черта тебе тут потребовалось, сволочь?

— Да вот, поговорить с тобой хочу, Уаксвелл.

— И теперь захочешь говорить? — Он слегка приподнял дуло. — Проваливай с моего участка, а не то я тебе ноги отстрелю, а тебя в клочья разнесу.

Не успел я сказать что-нибудь, чтобы привлечь его внимание, как понял, что дело зашло далеко. Но следовало рискнуть, особенно не раздумывая. Правда, мне трудно было представить, чтобы Уаксвелл был особо близок с адвокатом. Или доверял ему. Или вообще кому-нибудь доверял.

— Крейн Уаттс сказал, Бу, что ты можешь помочь сварганить одно дельце! — выкрикнул я.

Он уставился на меня со слабым наигранным удивлением.

— Это чего, адвокат что ли тот, парень из Неаполя?

— Да брось ты свою пушку, Бога ради! Я тут кое-что провернуть затеял, так может и для тебя местечко найдется, как и в прошлый раз. Такая же помощь нужна. Сам понимаешь. Но только на этот раз никто, по-видимому, денег в Тампу не увезет. Мы можем тебя привлечь и, думаю, использовать ту же женщину. Уаттс говорил, тебе должно быть известно, как связаться с Вильмой.

Он сделал вид, что ничего не понял.

— Может, тебе какой другой Уаксвелл нужен? Что-то я тебя, налетчик, не знаю. Стой, где стоишь, а я сейчас выйду и мы поговорим.

Он вошел в дом. Я слышал, как он с кем-то беседует, потом до меня донесся тихий женский голос. Он вернулся, улыбаясь, застегивая на ходу рубашку, в ботинках и ковбойской соломенной шляпе на курчавой макушке. Подойдя почти вплотную, Бу протянул мне руку. Едва коснувшись ее, я заметил первый проблеск того, о чем меня предупреждал старик, и отпрыгнул в сторону. Неожиданно его тяжеленный правый башмак взлетел вверх, как девичьи ножки в кабаре, и, когда он оказался в верхней точке, я врезал ему сверху в горло левой рукой, повалив на спину с глухим шумом затрещавших костей.

Бу уставился на меня снизу вверх в невиннейшем удивлении, а потом рассмеялся. Это был заразительный, радостный и довольный хохот.

— Ну, парень, — выдохнул он, — да ты груб и скор как аллигатор. Преподал старому Бу урок, как в воскресной школе. — Он начал подниматься и издал слабый стон. Лицо его задергалось. Бу застонал. — Чтоб тебя разорвало когда-нибудь. Помоги мне встать.

Он протянул мне руку. Я взялся за нее. Бу ударил меня каблуками в живот и еще врезал из-за головы, но у меня хватило ума не держаться за него. Я бросился на землю, откатился, потом еще и еще, но его каблуки все равно рыхлили почву в сантиметре от моего уха, пока я не залез под трейлер со скифом. Но не успел я вытянуться там у дальней стороны, как он налетел на меня, обогнув скиф со стороны кормы. Он был по-кошачьи проворен, этот убийственный мужик. Бу выволок меня обратно из-под корпуса и, прочно встав на землю, принялся вбивать в тело крючья с каждым ударом наращивая темп.

В таком случае лучше всего постараться выйти из игры. Это эффективнее, чем проявлять ненужную смелость и пытаться ловить руку. Мои попытки защититься придали ему уверенности в себе. Внешне я не произвожу особого впечатления. Этакий мягкотелый и долговязый верзила, неуклюжий, с торчащими локтями. Но левое плечо повернуто, надежно защищая челюсть, а правая рука поднята достаточно высоко. Лучший способ уловить ритм — беглым взглядом следить за животом противника. Тогда можно откатываться и отскакивать, не упуская его из виду, будучи всегда готов вместо мягкого бедра подставить острое колено. Он затрясся под ударами моих рук, локтей, плеч, а то, что я припал к земле, поставило меня в выгодное положение.

В конце концов Бу получил хороший пинок под ребра и еще один, около виска, такой, от которого звенит в ушах. Каждый удар он сопровождал тяжелым и резким хрипом, и, в конце концов, сбавил темп, поняв, что большого урона он не наносит. Поэтому Бу попытался немного изменить стиль, переходя от драки в подворотне к сражению в клубе. Чуть отступив и, применяя неотработанные приемы, старался врезать мне наискось правым кулаком. Но я вырубил его, показав, что знаком с приемчиками уличных драк. Квинсберри, даже с методами Тразиано, малоприятно для косточек суставов. От того-то и вызывают такое веселье телевизионные гладиаторы. Всего один яростный удар в челюсть заставляет героя зажать свою разбитую руку между коленями, тихо поскуливая от боли.

Припадая к земле, полуобернувшись, я чуть подался вниз, чтобы он подумал, будто теснит меня. Бу поддался на удочку и возобновил удары. Я с силой наступил ему на ногу и, сцепив руки, врезал ему снизу в челюсть правым локтем. Продолжая то же движение, разжав руки, я развернулся и залепил тыльной стороной ладони прямо ему в переносицу. Неожиданные удары, наносимые быстрой очередью в неожиданные места, деморализуют человека, вызывая у него такое ощущение, словно он угодил в пилораму. Я ударил в горловую впадину Бу, с размаху влепил доморощенным приемом в ухо, глубоко врезал под пряжку ремня — единственное традиционное место в этой краткой последовательности — и, когда он согнулся, схватив его руку за запястье и заломив назад, между лопаток, протащил два шага вперед, треснув головой о лодку. Раздался звук, напоминающий удары тамтама. Бу обмяк, сделал инстинктивное движение в попытке выпрямиться, снова обмяк и остался внизу, у трейлера, бессильно прижавшись щекой к земле около колеса.

Пока я ощупывал особо чувствительные места, оценивая повреждения и чувствуя себя приятно расслабленным, проворным и в нужной форме, с крыльца послышался стук высоких каблуков. Повернувшись, я увидел девушку, сбросившую белый свитер и большую белую сумку на верхней ступеньке. Она пересекла вытоптанный дворик, покачиваясь на высоких каблуках выпачканных белых туфелек. На ней была прозрачная бледно-желтая блузка, сквозь которую просвечивал лифчик, и обтягивающая зеленая юбка очень яркого и неприятного оттенка. Девушка выглядела так, как будто была из той компании, что я встретил в аптеке. Ей было лет пятнадцать, я думаю. Уж наверняка не старше шестнадцати, еще округлая от детского жирка. Широкие и мягкие бедра, начинающая тяжелеть грудь, маленький толстый выступ над тугой в талии юбкой. Круглое, тестообразное личико, по-детски симпатичное, небольшие пухлые, только что подкрашенные губки. Подойдя, она спокойно взглянула на Уаксвелла, не переставая расчесывать свои льняные волосы ярко-красной расческой, свободной рукой придерживая пряди. Остановившись рядом со мной, посмотрела на Бу. Ее детская кожа была так чудесна, что даже с близкого расстояния при утреннем освещении я не замечал ни пор, ни морщинок. Когда она проводила расческой по прямым, густым, светлым волосам, до меня доносился слабый треск.

— Сделайте одолжение, убейте его, — сказала она тоненьким детским голоском.

— Вот он, пред вами. Можете прикончить.

Продолжая расчесываться, она перешла на другую сторону и посмотрела на меня, покачав головой. Я ожидал, что девичьи глаза окажутся столь же уязвимыми, как и все ее молодое существо. Но ее газельи глаза оказались старыми и холодными. Слабое усилие памяти пробудило во мне воспоминание о глазах мальчиков Льюзана, глазах, не меняющихся от попрошайничества, жалоб и голодных улыбок, которыми они встречали американских солдат.

— Можно было бы сделать это прямо сейчас, — сказала она. — Или, может, кто другой сделает. Это единственный для меня способ перестать приходить сюда. Ха! У него и моего папы всего три месяца разница в возрасте. Но Уаксвеллов не убивают. Здесь с ними поступают иначе.

Бу Уаксвелл зарычал и медленно перевел себя в сидячее положение, опустив голову между коленями и аккуратно придерживая затылок ладонями. Он поглядывал сквозь ресницы, которые я не заметил раньше, черные, густые и по-девичьи длинные.

— Я ухожу. Ты меня слышишь? — сказала девушка.

— Значит, уходи, Синди.

Она поглядела на него, пожала плечами и направилась обратно к своей сумке и свитеру. На полпути она остановилась и крикнула мне.

— Мистер, он будет все время думать, как бы врезать вам в тот момент, когда вы меньше всего ожидаете.

— Не собираюсь я этого парня обрабатывать. Ступай домой, девочка, — сказал он.

Обхватил колени, Бу прислонился к борту. Покачав головой, он сунул палец в ухо.

— Я из-за тебя оглох на эту сторону, словно водопад внутри. И голос хрипит. Дзюдо, что ли?

— Курс заочного обучения в Обезьяньем питомнике, Бу.

Синди со скрипом открыла дверь гаража и выкатила красно-белый мотороллер «Веспа». Положила на руль, убрала сумку и свитер в ящик, на багажнике, вытащила белый шарф и тщательно замотала волосы. В нашу сторону она даже не поглядела. Сняла белые туфли и убрала их в одно из отделений. Потом нажала на стартер, подняла руль с земли, задрала юбку до середины, обнажив толстые белые ноги, оттолкнулась и скользнула на сидение, слегка приподнявшись. Покачиваясь, она постепенно установила равновесие, мотороллер чихнул, и девица укатила по залитой солнечным светом дороге. Дым повисел немного в воздухе и растаял.

— Молода она для тебя немного, разве не так?

— Да нет, уже подросла и созрела. Я ей одолжил бабки на этот мотороллер. Синди моя соседочка на этот год. Живет тут рядом, в конце Марко Велладж. Стоит заскочить в эту старую дыру и дать длинный автомобильный гудок, потом короткий, потом опять длинный. И вернуться в этот дом. Усядусь в кресло, и уже слышу, мотороллер жужжит там в ночи, как трутень. Она сколько раз мне говорила, что в жизни больше не придет, но каждый раз вся в мыле и пене появляется, словно всю дорогу бежала, а не ехала.

— А почему ее родители не остановят?

Он заговорщицки усмехнулся и подмигнул.

— Да лет десять назад побеседовали мы тут с ее папашей, Клитом Ингерфельдом насчет его бабы. Что-то мне очень захотелось отстегать его кнутом по заднице. Он это помнит хорошо, начинает слюни пускать, стоит мне поздороваться. А эта толстуха, я тебе скажу, еще лучше все просекает, чем ее мамаша. — Он посмотрел на меня с видом потрясенной невинности. — Ты что сюда ехал про мою личную жизнь разузнать?

— Да нет. Хотел поговорить насчет возможности деньжат подзаработать. Примерно таким же способом, как и в случае с Артуром Уилкинсоном.

— Ну, я бы сказал, что на нем мы и гроша не заработали. Если бы та сделка выгорела, то мы должны были получить неплохие бабки. Но весь доход — это вложенные деньги минус накладные расходы, а их выше головы было.

— Бу, что-то у тебя вдруг стало получше с речью.

Он ухмыльнулся.

— Приходилось пару раз грамоте обучаться. Когда нужно было меня высшим и знатным представлять. Да и чтобы со мной образованные женщины знакомились.

— Дай мне еще один шанс, и я тоже с тобой познакомлюсь. Это я тебе обещаю. Если еще раз начнешь выпендриваться, то я тебе такие же яркие воспоминания оставлю, как ты отцу Синди. Долго будешь как глубокий старик по округе ковылять.

Он пристально изучал меня.

— Господи Боже, ну и размерчики у тебя. Мне бы присмотреться получше прежде, чем за тебя браться. С такими ручищами ты килограмм на восемь больше тянешь, чем я думал. Но я не Клит Ингерфельд. Можешь мне половину костей переломать, а все равно найду, как подняться да достать тебя, так что лучше помни об этом. Знай, я тебя как-нибудь безопасным образом уберу, увезу к Реке утопленников и засуну там под корни ризофоры на пищу крабам. Учти, я не первый раз свои проблемы так решаю.

И он не блефовал. Просто абсолютно хладнокровное и конкретное утверждение своей власти.

— Тогда я поставлю вопрос по-другому, Бу. Если ты попытаешься что-нибудь подобное сделать, а это не сработает, то я уверен в том, что ты не сможешь ни в одну лодку ни влезть, ни вылезти.

Наблюдая за ним, я заметил, как в голубых глазах мелькнуло уважение к праву сильного, хотя и наполовину скрытое длинными ресницами. Он зацепился большими пальцами за ремень. Потом молниеносно, что достигается только долгой и интенсивной тренировкой, рывком расстегнул пряжку, высвободил ее, обнажив яркое, гибкое лезвие, скрытое кожей пояса. Его рука мелькнула так быстро, что у меня не оставалось надежды перехватить ее. Лезвие вошло в землю в сантиметре от моего левого ботинка, так глубоко, что лишь латунная пряжка виднелась на поверхности, раскачиваясь над землей. Лениво усмехаясь, он прислонился к борту. Я нагнулся, взялся за пряжку, высвободил лезвие, стер с него землю, проведя между большим и указательным пальцем. Рукоятка была усилена посредине, чтобы облегчить удар. Я протянул нож ему. Бу засунул его обратно и застегнул ремень.

— Так что там ты хотел сообщить мне, приятель? — спросил он.

— Да предпочел бы больше не наблюдать за тобой. Впрочем, скоро и ты сам заговоришь только о деньгах.

— Пойдем в дом. А то я сух, как песок на пляже.

В доме у него было еще больше игрушек. Большой мешок нового спортивного оружия, уже начинающего покрываться пятнышками ржавчины. Цветной телевизор. Дорогое походное и рыболовное снаряжение беспечно разбросанное по углам. На кухне у него стоял огромный, как в отеле, холодильник, новенькая эмаль которого была покрыта отпечатками грязных пальцев, набитый первоклассным пивом. В углу кухни я заметил ящики очень хороших спиртных напитков.

Все не новое, все грязное и заляпанное. Я заглянул через дверь в крохотную спальню. Двуспальная кровать была покрыта ворохом грязных простынь, пятнистых как леопардовая шкура. По виду они напоминали шелковые. В спальне стоял едкий запах, как в клетке хищника или в норе плотоядного кота.

Мы пили пиво в полном молчании, потом он сказал наигранным тоном извиняющегося хозяина.

— Я собирался устроить так, чтобы толстуха тут прибралась немного. Но как-то вот из головы вылетело. Боюсь, теперь она это сделает не раньше как после экзаменов. Не хочу ей учебу портить.

Я уселся в кресло со сломанным подлокотником.

— А что, здесь не знают о существовании закона о растлении малолетних?

— Сперва кто-нибудь должен пожаловаться, дружок. Как там тебя зовут, черт побери?

Я сказал ему. Он громко повторил.

— Ты чем-нибудь занимаешься?

— Тем, что под руку попадется.

— Говорят, это лучшее занятие, Макги. Но иногда работаешь с кем-нибудь, кому нравится пускать все на волю волн, потому что они бесятся безо всякой причины. И тогда снова с ними дела иметь уже не хочется. А, может, они чертовски глупые фортели выкидывают, посылая к тебе кого-нибудь, кто может и законником оказаться.

— Крейн Уаттс, — сказал я. — Отличный парень. Чего бы там закон ни потребовал, всегда вывернется. У меня есть повод беспокоиться за тебя, малыш Бу. Но, может быть, ты связался с этой компанией потому, что все было обделано почти легально. Уаттс просветил меня. Я могу использовать некоторые его мыслишки, но не его самого. Для того, чтобы помочь моего голубка выпотрошить. И это парень пожирнее, чем Уилкинсон. Но я не собираюсь делить доход на столько частей. Судя по тому, что говорил Уаттс, изъятое у Уилкинсона поделили между ним, тобой, Стеббером, Гизиком, Вильмой и попечителем Кипплеровского поместья. Я искал голодного адвоката и нашел его. Но мне нужен не только голодный, но и умный.

Бу вытер лоб. Был он немного не в своей тарелке.

— У этого тупого ублюдка язык без привязи, точно?

— Ты и я, Бу. Мы оба знаем, как можно заставить кого следует разговориться. Меня это заинтересовало. А он оказался весьма прытким.

— Люблю прытких, — мечтательно произнес он.

— Когда он протрезвел окончательно, то пытался все отрицать. Может, мне и подойдет эта часть, с дополнительными сборами, чтобы все законно выглядело. Но можно и просто: ударить и убежать. В любом случае мне нужна женщина. Насколько я понимаю, та дамочка работает со Стеббером. Но, как ты думаешь, войдет она в дело без него?

— А у кого я могу знать это, налетчик?

— А как я могу узнать об этом, не спросив Уаксвелла?

— Что тебе сказал Уаттс?

— Не успел я до этого добраться, как он принялся такую околесицу нести, что правду ото лжи не отличишь.

— Я бы сказал, что иметь тут Кэлва Стеббера не помешает. Это жирный счастливчик, сукин сын, снег зимой продаст. С ним все гладко идет. Однако ты можешь заполучить Уаттса, но не получишь ни Стеббера, ни женщины. Ни Бу Уаксвелла. Он с ними имеет дело только раз. У меня были только небольшие дела с адвокатиком и ничего больше. Видал эту Вив? Она на старину Бу смотрела так, словно это плевок на тротуаре. Я взял себе на заметку позаботиться об этом в дальнейшем. У меня слишком много было дел тогда, чтобы ее воспитывать. Она ни одного мужика не стоит, это уж точно, только время тратить попусту. Вив твердая женщина, и уж когда старине Бу удастся ее пообтесать, она сюда прибежит, как старая развалюха, никуда не сворачивая. Я это себе в уме отметил, потому что любому дураку ясно — Вив точно не получает всего того, к чему стремится. — Он подмигнул. — И она немного перебарщивала, смешивая старину Бу с грязью. А это всегда, во все времена, было хорошим знаком. Они всегда так себя ведут, когда в их маленьких и хорошеньких головках зарождаются определенные идейки, которые их слегка пугают.

Я почувствовал, что он отвлекает мое внимание, но не понимал, зачем.

— Давай вернемся ближе х делу, Уаксвелл. Эта женщина действительно так хороша, как показалось Уаттсу?

Он пожал плечами, сходил еще за двумя бутылками пива, вернулся, протягивая одну мне, и сказал:

— Она не отпускала Артура ни на шаг, как одну из этих маленьких мохнатых собачонок, что таскают за собой повсюду богатые женщины. Она вышла за него на законных основаниях. Кэлвин Стеббер говорил, что она всегда так делает. Получает развод в Алабаме. Без имущественных претензий это легко и быстро. Она уже одиннадцать раз так замуж выходила. Со Стеббером и Гизиком они раздевали всех этих мужиков до нитки одного за другим. В среднем, по человеку в год. Может, с твоим человеком у нее уже так здорово не выйдет. Она не ребенок больше.

— Где я могу отыскать ее?

Он непонимающе уставился на меня.

— А почему ты меня спрашиваешь?

— А почему бы нет? Уаттс говорил, что после того, как вы обчистили Уилкинсона, рванули с Вильмой прямо сюда.

Он обвел глазами комнату, словно видел ее впервые.

— Сюда? С чего это ему в голову взбрело?

— Потому что Уилкинсон рассказал ему, как это было. Потом через несколько месяцев, когда снова показался и потребовал денег. Артура отправили в Сарасоту искать ветра в поле. А когда он вернулся в мотель, Вильма уже смылась. Уилкинсон сказал Уаттсу, что нашел вас с Вильмой здесь, и ты избил его.

Уаксвелл откинул голову и загоготал, хлопнув себя по колену.

— Ах, это! Боже ты мой! Ну точно, он же приезжал сюда. То ли пьяный, то ли больной, Бог его знает. У меня тут подружка была, официанточка одна из Майами заглянула повидаться. Крохотулечка такая, не больше Вильмы, и волосы серебристые, как у ней. А дело-то к закату шло, освещение неважное. Вот этот дурак Артур и вбил себе в голову, что наверняка перед ним жена. Трудно сказать. Пришлось мне его немного вздуть и вышвырнуть отсюда.

Он покачал головой, перестал улыбаться и искренне поглядел на меня.

— Честно говоря, приятель, я бы не возражал, если бы Вильма тут немного потусовалась. Я сделал несколько попыток. Но вылетел горячей пулей, дружок, спотыкаясь и падая. Немного задело мою гордость, но я в пролете не первый раз, да и не последний. Каждому мужчине приходится сознавать, что есть женщины не про него. Все, что у меня с ней было, это бизнес. Она не видела во мне смысла для развлечения. Может, фригидная она. Не знаю. А может, нет денег — нет постели. Как я понимаю, когда Артур ехал на автобусе в Сарасоту, она уже давным давно была на пути в Майами со своей долей выручки. А уж куда ее понесло оттуда — Бог знает, куда-нибудь, где она сможет хорошо пожить, пока деньги не кончатся. Тогда придется к новому присасываться, чтобы и из него все до капли вытянуть.

Я отпил большой глоток из своей бутылки, чтобы он не заметил злобы, вспыхнувшей на моем лице. Сначала Бу пытался увести меня в сторону, а потом стал играть в откровенность. Дома и во дворе полно игрушек. Милдред Муни не могла выдумать эту мерзкую сценку у бассейна в доме на побережье. Да и Артур твердо помнил о тех маленьких часиках с бриллиантами, которые, как он считал, будто бы продала Вильма. В то же время, Уаксвелл понятия не имел ни о том, что их видела миссис Муни, ни о том, что Артур мог узнать часики. Сколько он мог получить после аферы с Уилкинсоном? Пять тысяч? Самое большее, десять. Ну, может, двадцать пять. А на них много новых игрушек не купишь. Внезапно я живо представил себе это маленькое, нежное пухлое личико, колышущееся на дне черного, медленного водного потока, и прекрасные серебристые волосы, вытянувшиеся вдоль течения, темные, едва заметные впадины, где когда-то были вишневые глаза.

— Тогда, я полагаю, что мне следует расспросить Стеббера, — сказал я.

— Он скорее всего знает. Возможно, сейчас они уже нового клиента обрабатывают.

— Но если мне придется работать со Стеббером, то он получит свою долю. Но моя меньше станет.

— Макги, что это тебе в голову взбрело! Почему ты хочешь использовать именно эту, конкретную бабу. Только потому, что ей в прошлый раз все удалось? Да я тебе другую хоть из воздуха достану. Уже сейчас одна на примете есть. Старая подружка из Клюнстона, а то она только талант свой попусту растрачивает. Официанткой работает. Имела лицензию на право преподавания, но навсегда потеряла. Хорошо одевается. Держится, как дама. Хорошенькое личико, но сложена лишь чуть лучше среднего. Миленькая, сладенькая и прирожденная воровка. Гарантирую, если уж она парня в постель хоть раз затащит, то с этого момента он имя свое с трудом вспоминать будет и до десяти считать разучится. А ведь это все, что тебе нужно, правда? Вильма так все и устраивала для Стеббера.

— Я хорошенько все обдумаю, Бу.

— Есть тут в Эверглейдз такой Райн Джефферсон, попечитель Кипплеровского поместья, он любое чертово письмо напишет, все, что я скажу. Он женился на младшей из девчонок Кипплера. После чего и пришлось ему взяться за эту работу. А она уже несколько лет как умерла. Он под мою дудку пляшет. Внизу, у горы, в Холстеде живет Сэм Джимпер, адвокат лживый, как клубок змеенышей, но зная, что за тобой я стою и глаз с него не спускаю, он скорее аллигатора в морду поцелует, чем хитрить и на два фронта играть вздумает. Я тебе расскажу, как все устроить, только ты забудь о Вильме, Стеббере и всей этой компании. Дай мне вызвать сюда Мелли, сам на нее посмотришь или лично проверку устроишь, коли мне не веришь. Эта не такую большую долю потребует, как Вильма. Но сам я хороший кусок отхвачу, потому что я тебе нужен, чтобы все организовать, а без настоящего большого земельного участка, соответствующих записей и предварительных переговоров не удается вызвать у человека зудящее желание удвоить свои денежки и выставиться перед новой женушкой-учительницей. А скажу я тебе, у Сэма Джимпера кабинет черным кипарисом отделан и такого размера, что в нем в мяч играть можно, не то, что чулан Уаттса. Дашь, скажем, Мелли пять сотен для начала, и останется лишь повернуть ее в сторону клиента да цель указать. Женат он или нет, у него не больше шансов будет, чем у сладкого пирожка на школьном дворе.

— Не говори мне, как все устроить, Бу. Не указывай, кого использовать. Может, мне не нужен идиот, пытающийся выбить мне коленную чашечку, не узнав, кто я, и чего хочу. Мне это надо обдумать. Я не желаю, чтобы все полетело к черту. Это самая крупная сумма денег, за которую мне только удавалось уцепиться. В данный момент я хочу все немного обдумать. Не знаю. Если я решу, что ты годишься, ты еще обо мне услышишь.

— А что если я придумаю такой финт, что дело наверняка выгорит?

— Скажешь, когда я свяжусь с тобой.

— А если не свяжешься?

— Тогда не рассчитывай на меня, Бу.

Он хихикнул.

— Значит, тебе нужно пойти и обсудить с кем-то этот вопрос. Похоже, у тебя партнер имеется.

— А тебе какое дело?

Он встал.

— Никакого. Ни малейшего, черт тебя побери, дружок. Это не мое дело. Может, ты всего лишь шестерка, изображающая важную птицу. Возвращайся. Не возвращайся. Старине Бу и так хорошо, в одиночестве. Ты машину на дороге оставил?

— Оставил лодку в Гудланде и пришел пешком.

— Подвезти?

— Не стоит беспокоиться.

— Мне все равно кое-кого повидать надо. Пошли.

Мы вышли и сели в «линкольн». Двигатель барахлил от плохого обращения, а Бу вписывался в повороты на узкой дороге, беспечно притормаживая, обрызгав весь корпус водой из канав.

Приехав на шумную и дымную стоянку у пристани Стеккера, он вылез вместе со мной и пошел, неразборчиво и дружелюбно болтая обо всякой ерунде. Старика не было. Цепь была не заперта и мне не хотелось проводить лишнее время под взглядом этих голубых глаз. Удаляясь на полной скорости от Гудланда, я обернулся и увидел его, неподвижно застывшего на палубе, наблюдающего за мной, запустив свои большие пальцы за тот самый фатальный ремень.

Все сначала шло прекрасно, а потом каким-то необъяснимым образом пошло как-то не так. У меня было такое чувство, что дело оказалось в нем самом. Что-то изменило его поведение, какой-то фактор или сомнение, какой-то особый сигнал тревоги. Может быть, догадка, мелькнувшая где-то в неразберихе, на задворках сознания, заставляющая поднять голову, прищурить глаза и навострить уши. Теперь я знал, что необходимо действовать быстро и уже не удастся пропустить ход. Хватит ломиться и идти наощупь. Раздались первые звуки обрушивающейся лавины. Настало время постараться избежать ее.

Глава 10

Пока я встречался с Бу Уаксвеллом, Чуки и Артур воплощали на солнечном пляже саму невинность. Она вертелась вокруг него, ободряя пронзительными визгами. Он прижимался к массивной скамье, держа руками одну из самых больших удочек, что были на яхте. Когда я причалил на «Рэтфинке» около «Флэша», Чуки крикнула мне, чтобы я назвал рыбу, с которой борется Артур.

Я спустился к ним. Метрах в десяти заметил большой водоворот. Издавая мычащие звуки, Артур пытался подтащить рыбину достаточно близко, чтобы освободить удочку.

— Что вы насаживали?

Чуки развела руки сантиметров на пятнадцать.

— Такую блестящую маленькую рыбешку, которую я поймала, но мы подумали, что она мертвая, после того, как Артур пару раз уже закидывал с этой наживкой удочку.

Артур натянуто улыбнулся. Он и его противник достигли равновесия сил. Я вмешался, почувствовал, как туго натянута леска, а потом ощутил медленный, но сильный рывок, словно тяжелое тело билось в конвульсиях.

— Акула, — сказал я. — Вероятно, песчаная акула или акула-нянька. Более длинных называют молот-рыба.

— Боже мой! — воскликнула Чуки. — Мы же тут купались!

— Все мы под Богом ходим, — сказал я. — Иногда даже летучая мышь залетает в дом и кусает кого-нибудь. Или енот забредет, рыча, в супермаркет. Солнышко, здесь акулы всегда есть. Просто не плавай, если вода мутная и грязная.

— Что мне делать? — напряженно спросил Артур.

— Это зависит от того, нужна ли она тебе.

— Боже мой, нет.

— Тогда натяни удилище изо всех сил и отскакивай от воды.

Он так и сделал. После пяти энергичных шагов назад его удочка дернулась в сторону большого водоворота. Катушка размоталась, и возник новый водоворот, подальше. Акула уплыла обдумать на досуге происшедшее.

— У акул нет костей, — объявил я. — Только хрящи. У них ряды складных челюстей, которые выпрямляются, когда они открывают пасти. Они открывают зубы передней челюсти, а остальные выдвигаются вперед вслед за ними. Около трети их тела занято печенью. Крохотные шипы на коже покрыты эмалью того же состава, что и на зубах. А мозги — лишь крохотное утолщение на переднем конце спинного мозга. И разума у них так мало, что его еще никому и никогда не удавалось обнаружить. У них неутолимый, разбойничий, доисторический аппетит, неизменный, как у скорпионов, тараканов и других импровизаций матушки природы с высокой степенью выживаемости. Раненная акула, поедаемая своими товарками, продолжает есть все, до чего может дотянуться, даже собственный горб, оказавшийся поблизости. Конец лекции.

— Уф, — сказала Чуки — Большое спасибо.

— Ах, да, еще два факта. Не существует никаких эффективных средств, отпугивающих акул. И им не нужно переворачиваться, чтобы укусить. Они могут наброситься на тебя сверху, но когда вонзят зубы в добычу, то переворачиваются, чтобы оторвать кусок мяса. А теперь, детки, мы устроим конференцию для критического и всестороннего осмысления вопроса. Прошу всех в большой салон.

Когда моя парочка уселась, и они посмотрели на меня выжидающе, я сказал:

— Артур, я слышал, что ты видел с Бу Уаксвеллом не Вильму, а похожую на нее девушку.

У Артура челюсть отвисла.

— Но я был уверен, что... ой, брось! Я знаю, что это была Вильма. Или ее близнец-двойник. И я видел ее часики. Она как-то сказала, что они сделаны по индивидуальному заказу. Я не мог ошибиться. Нет, это была Вильма. Достаточно было видеть, как она спала там в своей обычной позе.

— Согласен. Это была Вильма. Но старина Бу пустился во все тяжкие, доказывая, что это не она. По-моему, ему это было очень нужно.

— Но почему?

— Потому что там-то он и убил Вильму. И забрал ее долю, использовав деньги на то, чтобы накупить себе кучу замечательных игрушек, о которых он особо и не заботился.

— Убил Вильму, — произнес ослабевшим голосом Артур. Он сглотнул. — Такую... такую крохотную женщину.

— А догадка о том, что она была твоей законной супругой, Артур, оказалась верна. Она уже много лет работала со Стеббером. Может, у него даже был небольшой штат таких Вилем. Законный брак позволяет обставить все чище, а развод не доставляет особых хлопот. Ты, видимо, был мужем номер одиннадцать. Брак расширяет область, в которой можно ощипать голубка.

— Как мило, — нежно произнесла Чуки. — Паучихи съедают своих партнеров на десерт. Я читала как-то об одном очень умном маленьком паучке. Он ни за кем не ухаживал, пока не поймал паучихе сладкого жучка. А потом, пока она наслаждалась подарочком, смылся и был таков.

— Четверть миллиона долларов — это сладкий жучок, — произнес Артур.

— Значит, ее уровень был очень высок, — колко ответила Чуки. — Трев, Боже мой, как тебе удалось догадаться?

— Я и не догадался. Просто похоже на то, что так и случилось.

Я представил им краткий и не подвергшийся цензуре отчет о моей с ним встрече. Маленький фокус Бу с ножом заставил Чуки охнуть. Я взял бумагу и записал имена, которые он упомянул, пока они не выскользнули у меня из памяти. Я постарался как можно более весомо, подробно и осторожно описать то чувство, которое испытал в самом конце нашего свидания.

— Так что, вот он. Это его вотчина. Спорю, он тут любую лодку на полсотни километров вокруг знает. Бу не собирается полюбить меня за красивые глаза. Ему будет не по себе, пока он не выяснит, где мое логово. В Марко наверняка найдутся люди, знающие, где мы стали на якорь, и о двух мужчинах и одной женщине на борту. Чем больше он разнюхает, тем меньше ему понравится то, чем это пахнет. А он из тех людей, которые сначала делают, а уж потом обдумывают. Как бы мы ни были хитры, все равно оставили достаточно ясный след.

— Так что сматываем удочки и ищем новую базу, — сказала Чуки.

— Правильно. А потом придумаем какой-нибудь хороший и безопасный способ отвлечь старину Бу, чтобы у меня было достаточно времени разнести его гнездо в пух и прах.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Чуки.

— Это операция по восполнению фондов, не так ли? Сомневаюсь, чтобы он все потратил. Он не будет класть деньги в банк. Они спрятаны в какой-нибудь дыре. И не на виду. Он дьявольски хитер, но не благодаря логике, а скорее инстинктивно. У него этот напускной, потрепанный вид джентльмена удачи и этакая усмешка с долей ироничного шарма. Уаксвелл заставляет меня думать, что при иных обстоятельствах он мог бы оказаться человеком, с которым я бы сошел на берег в незнакомом порту, где можно неплохо выпить и заработать массу неприятностей. Но это было бы ошибкой. По своей сущности он из диких кошачьих, а не из домашних котиков. Крупный хищник. Интересно, скольким людям он зубы заговорил, беседуя невпопад, словно деревенщина болотная. Это неплохая маскировка. Его стиль жизни — хищный, с кошачьими повадками. У него есть свой дом, он объезжает четыре округа на рычащем от плохого обращения «линкольне», избивая попадающихся ему под руку мужчин столь безжалостно, что никто не осмеливается бросить ему вызов, тащит добычу к себе в логово, защищая его яростно и инстинктивно, готовый в любую минуту скрыться обратно в Глэйдз. Я говорю все это потому, что не хочу, чтобы мы совершили ошибку, предположив, что каким-либо предсказуемым образом он ответит на наши действия. Нечто, заставляющее другого человека броситься в отдаленные места, может вызвать у Бу Уаксвелла желание отбежать немного и повернуть назад. А когда он подошел так чертовски близко, чтобы накостылять мне, я понял, что давным-давно не видел никого, кто бы так быстро двигался.

— Трев? — произнесла Чуки странным, послушным тоном.

— Что, милая?

— Может... может, он так разошелся из-за тебя. Может, он что-то почувствовал. Потому тебе пока и удается с ним справиться.

Моим первым инстинктивным желанием было взорваться, сказать ей, чтобы не приводила дурацких аналогий. Это была бы ответная реакция, которую психоаналитики могли назвать показательной.

— Может, я и туп, — сказал Артур. — Но если этот человек так опасен и ты почти уверен, что он убил Вильму, то тогда, мне кажется, полиция сможет что-нибудь обнаружить. Я хочу сказать, может, опознают машину, в которой он увез ее из отеля, пока меня не было. Или он ходил с ней в банк, когда она сняла все деньги с нашего общего счета, еще до моего отъезда на автобусе. Я готов поклясться, что видел ее в коттедже Уаксвелла. Может быть, ее еще кто-нибудь видел там или заметил как он вез Вильму через поселок. Я хотел сказать, не будет ли нам проще, если он окажется в тюрьме?

— Артур, было бы замечательно, если правосудие вершилось бы исправно в нашем правовом обществе. А пока что во всех округах штата Флорида есть прекрасные полицейские участки. Некоторые — ну просто отличные. Но закон продвигается в жизнь не так быстро, как растет население. Так что все избирательно. Не думаю, что им покажется интересным обнаружить возможное убийство не местной женщины сомнительного характера, произошедшее более шести месяцев назад, женщины, о которой никто и никогда не заявлял, как о пропавшей без вести. В округе Колльер найдется какой-нибудь помощник шерифа, знающий, как обстоят дела в районе острова Марко, и полиция вряд ли посадит Бу, чтобы начать следствие, сознавая, сколь малы их шансы обнаружить тело. Конечно, если ему удалось увезти труп на острова, туда, где столько рек и болот, и спрятать там. После того, как Бу так страшно избил тебя, а эти милые люди обнаружили на шоссе и взяли к себе, у тебя, естественно, должны были возникнуть кое-какие идеи о том, чтобы привлечь Бу Уаксвелла к ответу законным путем. Что тебе сказали на это хозяева?

— Онивелели мне забыть об этом. Сказали, что все равно ничего не выйдет, а на них это может навлечь беду. И вообще там полно Уаксвеллов. Многие из них тихие, приличные люди, но полно и таких диких, как сам Бу. Если они захотят отомстить Сэму Даннингу, приютившему кого-то, кто представляет для них опасность, то его сети окажутся перерезанными, а лодка, которую он сдает внаем, может загореться. Никто и знать не будет, кто это сделал. Лучше всего не поднимать головы, посоветовали они. Трев, я должен повидаться с этими добрыми людьми. Я уехал и сказал, что скоро вернусь. А они ни слова обо мне больше не слышали... Это не порядочно.

— И еще одно, Артур, — сказал я. — Если ты подашь жалобу на Бу, помни, что она будет исходить от тебя, человека, который еще совсем недавно подстригал кусты, сидя в тюрьме в округе Палм. Человека без работы и без средств к существованию. Когда законных оснований недостаточно, срабатывает система сопоставления статусов. Предположим, тебе удалось бы заставить их арестовать Бу Уаксвелла. Они обыщут его пещеру и, по всей видимости, наткнутся на то, что у него осталось, если что-нибудь осталось. Тогда все деньги окажутся вне пределов нашей досягаемости. — Я поглядел на Чуки. Она сидела нахмурившись, подперев щеку кулачком. — Ну что ж, вы начинаете соображать, — добавил я. — Что еще нам нужно сделать?

— Я думаю, если бы Вильма была жива, она непременно связалась бы с Кэлвином Стеббером, а если мертва, то он начнет волноваться, где она. Таким образом, можно проверить твою идею. В конце концов, Бу Уаксвелл мог получить деньги где-нибудь еще. И, может быть, сама Вильма велела ему утверждать, будто ее там не было, — сказала Чуки.

— И, — продолжил я, — Стеббер может оказаться тем, кто выманит Бу подальше из его пещеры. — Я встал. — Теперь подошел тот момент, когда нам понадобится наш подставной клиент.

— А как насчет тех моих денег, что получил мистер Стеббер? — спросил Артур.

— Я постараюсь ими заняться. А теперь давайте-ка снимать этого зверя с привязи и убираться отсюда.

Мы подняли нижние якоря на борт и столкнули закрепленный кормовыми якорями «Флэш» в воду. Когда мы отошли на достаточное расстояние, крепление ослабло. Я поднял надувную лодку на шлюпбалку и закрепил ее в расчете на высокую скорость. Артур вывел нас в широкое устье Пролива Ураганов. Мы подтянули «Рэтфинк» к корме, задрав мотор и прикрыв его толем. Когда все было готово, мы двинулись по проливу на север. Я включил машины на полную скорость, пошел на корму и отрегулировал длину буксирного троса так, чтобы «Рэтфинк» отстоял на достаточном расстоянии от борта. Яркий день начинал меркнуть, небо затуманилось, с юго-запада пошла зыбь, а море мерзко закачало старую посудину, не давая нам поставить ее на автопилот. Маленький трансформатор «Флэша» барахлит при качке. И напряжение падает. Так что приходится, как в старые времена, крутить штурвал, как только яхта поднимается сзади, а потом с силой вращать его назад, когда вверх идет весь корпус. Трудишься так в течение долгих, бесконечных секунд и только потом яхта становится устойчивой и устремляется вниз, как тяжелый поезд.

Чуки принесла в рубку бутерброды, и я послал Артура достать Библию из моего снаряжения.

Порт Палм-сити в сорока километрах к северу от Неаполя как раз показался на горизонте. Но при такой погоде до него надо было плыть еще далеко. Ветер так усилился, что срывал барашки с волн, солнце скрылось в дымке, вода из кобальтово-синей становилась серо-зеленой. «Флэш» вздымался и переваливался с треском, щелканьем, звяканьем и глухими ударами. На каждой десятой волне левый двигатель с треском поднимался над водой, вызывая частую вибрацию. По крайней мере, не приходилось сбавлять ход. Катерная скорость была не выше той, какую обычно держат яхты, когда штормит.

Нас нагнал дождь, и я послал свою парочку вниз, в крытую рубку. Почувствовав, что двигатель барахлит, перевел рычажок, снимая нагрузку, набросил на перекладину петлю и натянул сверху над приборами и дросселем большой брезентовый навес. Но при этом уже успел вымокнуть насквозь.

Включив «дворники», Артур и Чуки поглядывали на пелену дождя. Артур попытался что-то приготовить, но, не будучи в силах справиться с качкой, ронял кастрюли с крючков на камбузе. Они впустили меня с заметным облегчением. Вскоре тяжелый дождь сбил барашки, и яхта пошла ровнее.

— Знаешь, иногда на яхтах выставляют таблички, — нервно посмеиваясь, заметила Чуки: — «О Боже, твое море так быстро, а мое суденышко так мало». Трев, а у тебя нет таких смешных табличек?

— И никаких веселых флажков, чтобы поднимать на мачте. Хотя однажды мне чуть было не приглянулась одна латунная табличка. Там было написано, что браки, заключенные капитаном судна действительны лишь на время путешествия. Артур, сходи, посмотри, как там «Рэтфинк» плывет. Чуки, приготовь кофе. Займитесь чем-нибудь. Перестаньте выглядывать у меня из-за плеча. А потом проверьте сводки из всех портов, чтобы узнать, идет ли дождь и шторм на нас. Закрепляйте любые свободно лежащие предметы, которые вам попадутся. А потом, ребята, я вам рекомендую некий языческий обряд, но только после того, как принесете мне кружку кофе. Возьмите по куску мыла, выйдите на корму, разденьтесь догола и ощутите на себе этот сильный и теплый дождь.

Через час, как я и предсказывал, направление ветра переменилось на западное. Оценив, где я нахожусь, по проведенной карандашом линии на карте, я пометил эту точку крестиком и лег на курс еще западнее, чтобы волна шла не в левый борт, а прямо по направлению корпуса. Яхта пошла более устойчиво. Я проверил курс по компасу, вычислил отклонение, провел новую прямую у себя на карте и поставил яхту на автопилот. По моим расчетам, через восемьдесят минут мы окажемся напротив Палм-сити, и, свернув в этой точке, попадем к причалу. Дождь усиливался, а ветер ослабевал. Я прокрался взглянуть на своих товарищей. Опознавательные знаки налицо. Запертая дверь каюты. А в большом салоне на ковре валялось мокрое голубое банное полотенце. Это меня заставило вспомнить отрывок из старой-старой истории, написанной, кажется, Джоном Колльером[10], о том, как ребенок находит ногу, с натянутым на нее носком и обутую в ботинок, на ступеньках лестницы, ведущей на чердак. «Словно кусочек, впопыхах оставленный кошкой». Так что это полотенце — и есть оставленный впопыхах кусочек. Люди недооценивают то, как сильно возбуждают крупные капли дождя, мыло, хохот, а также взлеты и падения маленькой яхты.

Я проскользнул со своим куском мыла в передний люк, чтобы вести наблюдение прямо по курсу. На меня обрушился холодный поток, пенящийся так, как это может делать только дождевая вода. У меня было несколько хорошо заметных продолговатых синяков на руках, там, где прошлись кулаки Бу, и один круглый под ребрами. Когда я делал глубокий вдох, возникала острая боль, признак того, что удар, по-видимому, немного повредил межреберный хрящ. Я по-дурацки восхищался тем, что живот снова стал плоским, а на бедрах исчезли небольшие жировые запасы. Нарцисс под дождем. Я пошел обратно вниз, на четвереньках заполз в люк, поспешно вытерся, натянул сухую одежду и побрел обратно к штурвалу, выглядывая сквозь дуги «дворников», не изменился ли курс, чего всегда боишься, когда яхтой управляет собрание мелких механизмов.

Пришла Чуки в белоснежном платьице, с заколотыми на затылке черными волосами, неся поднос с тремя коктейлями и вазочкой орешков. Артур замыкал шествие. Они были необычайно разговорчивы. Дождевой душ пошел им на пользу. Немного прохладный, но воистину стимулирующий. Потом оба бросились искать более подходящее и невинное слово, но умудрились лишь подчеркнуть его неприличие, от чего Артур так густо покраснел, что отвернулся поглядеть на левый борт и скромно произнес: — О Боже мой, он опускается, не правда ли?

И он действительно все еще опускался, пока мы не достигли выбранной по моим оценкам точки назначения. Когда прекрасный полезный дождь со свистом падает в соленую морскую воду, это всегда кажется пустой тратой энергии. Я дал задний ход, и мы чуть было не отклонились от курса, потом повернул маленькую крутящуюся ручку, опускавшую лот. В проливе угол наклона дна столь постоянен, что можно определять местонахождение, измеряя расстояние до дна. У нас было шесть с половиной под килем, семь с половиной в общей сложности. Если я не ошибся, то, согласно глубинным отметкам на карте, мы находились в четырех километрах от Палм-сити. Направив антенну на гавань, я взглянул на частоты коммерческой радиостанции. Выведя звук на усилители — шел бейсбольный матч — я переменил направление, установив нуль градусов и покрутил настройку, пока не добился отличной четкости. До намеченной точки оставалось километра полтора. Я взял новый курс, опять поперек волны, так что мы качались и взмывали вверх, пока из тьмы не показалась морская бухта. Теперь было легко определить направление курса в соответствие с картой. В бухте не было волн и не составило особого труда обнаружить бакены, указывающие путь к порту.

Как я и надеялся, он был битком набит крупными катерами. Два громких гудка вызвали из сторожки паренька в полиэтиленовом дождевике с капюшоном. Он жестами рук показал нам путь к причалу и обошел пристань, чтобы принять канат. Я обогнул другие яхты, протиснувшись между ними, поспешил на нос и бросил канат. Паренек набросил на тумбу петлю и подтянул нас к пристани. Через пятнадцать минут мы остановились, спустили все якоря, куда им положено, а трап выбросили на пристань, зарегистрировавшись и подписав все бумаги. Дождь шел на убыль.

Одежда была сырой, но не настолько, чтобы снова переодеваться. Чуки разлила остатки из шейкера и сказала:

— Ну, ладно. У меня вопрос. Почему мы встали именно тут?

— По нескольким причинам. Если хочешь спрятать одно какое-нибудь яблоко, то самое лучшее — повесить его на яблоню. Множество больших катеров стоят здесь на открытой стоянке все лето. Мы — всего лишь лицо в толпе. Здесь недалеко Форт-Мьерз, откуда можно быстро добраться до Тампы. Мы в получасе езды на автомобиле до Неаполя, что немного лучше, чем час от Марко. Если он обнаружит, что мы стояли на якоре в безлюдном месте, то будет ожидать того же и в дальнейшем. А если старина Бу найдет нас и у него появятся какие-либо черные мысли, то здесь ему будет чертовски неудобно претворить их в жизнь. Кроме того, это должно понравиться Стебберу. Конечно, если я сумею организовать тут встречу с ним.

Артур сказал:

— Мне кажется, они нашли меня именно здесь, слоняющимся на пляже, за дамбой. Мне... мне, наверно, не следует показываться на виду?

— В твоей-то рыболовной шляпе и темных очках? — сказала Чуки, вопросительно подняв на меня черные брови.

— Да выходи на берег, ради Бога, почему бы нет, — сказал я.

Чуки наклонилась и погладила Артура по коленке.

— У тебя милое лицо, и я люблю тебя, но прости, милый, ты не из тех людей, кто легко запоминается.

— Думаю, одной жертвы ему будет достаточно, — ответил Артур, считая, что он отпустил одну из своих редких шуточек и совершенно не ожидая, что кто-нибудь засмеется.

Я послушал вечернюю сводку погоды. Как я и ожидал, ветер дул северный. К утру обещали восточный, три-пять узлов, ясную погоду, днем временами грозы. Это означало, что рано утром, заправив «Рэтфинк» и вычерпав из него воду, я смогу, держась поближе к берегу, быстро съездить к маленькой пристани в Неаполе, привязать его там, чтобы в случае надобности судно было под боком, и на взятой напрокат машине вернуться обратно в Палм-сити. К вечеру небо прояснилось, воздух стал свежим, но Чуки отвергла возможность поужинать на берегу. Ее охватила страсть к домашней работе, неистовое желание готовить. После ужина, пока они вдвоем любезничали на камбузе, я взял маленький, работающий на батарейках магнитофон к себе в каюту и закрыл дверь. Я не могу показывать свое великое искусство при посторонних, а в некоторых случаях и вовсе не способен его проявить. Маленький магнитофон, благодаря своим размерам, был очень надежен.

Включить, перемотать, стереть. Включить, перемотать, стереть. Для того, чтобы подделать тембр Уаксвелла нужно было взять чуть повыше и придать голосу чуть более мощный резонанс. Слияние слов и снятие конечного гласного было осуществить проще, пользуясь слегка напевной модуляцией присущей диалекту этого болотного края. Получив вполне удовлетворительный результат, я закрепил его на кассете.

Потом пошел на верхнюю палубу неспешно выкурить вечернюю трубку. Она — лишь слабая для меня награда за воздержание. Поэтому я иногда обманываю сам себя. И вот сейчас нашел в футляре трубку большего, нестандартного размера, массивный продукт «Уилк Систерз» и, чуть было не растянув большой палец, набил ее «Черным взглядом».

Мы сидели втроем теплой ночью, глядя, как поблескивают на воде огни пристани. Вдали сверкали фары машин, пересекавших дамбу. Чуки и Артур сидели вместе, в трех метрах от меня, по правую руку. Время от времени они о чем-то шептались. Несколько раз она беззвучно, почти неслышно хихикала, словно медленно постукивая ноготком. Меня это начинало так раздражать, что я был благодарен, когда они сказали свое раннее и торопливое «спокойной ночи». Похоже, Артур захватил ее немного больше, чем она рассчитывала. Надеюсь, это чувство окажется достаточным, чтобы помочь ей освободиться от Фрэнки Деркина. Но в любом случае будущее Чуки и Артура будет зависеть от того, сколько его денег мне удастся выручить. Если Чуки придется содержать его, или работать наравне с ним, чтобы содержать их обоих, это будет не так уж здорово. Во всяком случае, сделает его бездеятельным. А ей пора детей заводить. Хотя это и плохо сочетается с ее энергичной деятельностью профессиональной танцовщицы. У Чуки тело создано для того, чтобы рожать детей. У нее доброе сердце и желание их заиметь. А любви хватит на чертову дюжину.

Так что если тебе не удастся спасти приличную сумму, стоит ли требовать все пятьдесят процентов, а, Макги?

А потом последует целый ансамбль из тысячи скрипок, играющих на тему: «Я искренне тебя люблю». Или, может быть, «Рай в шалаше».

Вернувшись обратно, в свое пустое и одинокое гнездо, я включил магнитофон и, оперируя всей гортанью, как это уже делал раньше, перевоплотился в Бу Уаксвелла, произносящего кисленькую маленькую речь о радостях любви и брака. Потом я проиграл кассету с самого начала. Одобренная много раньше часть звучала почти также, как новое дополнение. Это означало, что я достаточно свыкся с ролью, чтобы рискнуть.

Как и прежде, привязал «Рэтфинк» у маленькой пристани. Потом отправился в город на зеленом «шевроле», заказал в аптеке кофе и, пока он остывал, заперся в телефонной кабинке. Потом набрал рабочий телефон Крейна Уаттса.

Он ответил сам, голос звучал потрясающе чисто, внушительно и надежно.

— Крейн Уаттс слушает.

— Уаттс, это Бу Уаксвелл. Как насчет того, чтобы дать мне номер Кэлва Стеббера в Тампе. Не могу достать нигде.

— Я не знаю, уполномочен ли я...

— Слушай, адвокатик, я его сейчас получу, а не то через пять минут прямо у тебя буду, задницу твою до костей высеку.

— Ну... подожди минутку у телефона, Уаксвелл.

Я держал карандаш наготове. И записал номер. 613-1878.

— А адрес? — спросил я.

— Все, что у меня есть, это номер почтового ящика.

— Не переживай. Адвокатик, что-то мне точно не понравилось, как ты этому Макги все выложил.

— А тебе не кажется, Уаксвелл, что ты уже вчера мне об этом говорил. Я и сейчас повторяю, что ему и половины того не сказал, о чем он тебе говорил. Хоть он и утверждал, что будто бы от меня узнал.

— Да ты пьяный был, как собака, чтобы помнить, что ты там болтал.

— На своем уровне я делаю все возможное, чтобы найти Стеббера как можно скорее, и, как только я узнаю что-нибудь полезное, свяжусь с тобой. Но я не понимаю, почему ты так разволновался. Все было прекрасно, законнейшим образом организовано. Другое дело, Уаксвелл, я не хочу, чтобы ты еще когда-либо приходил ко мне домой. Ты вчера расстроил мою жену. Подумай, как ты себя вел! Встречайся со мной здесь, если тебе вообще нужно меня видеть, но я повторяю, что не желаю иметь с тобой какие-либо общие дела. Это тебе понятно?

— Пожалуй, я все равно приеду и вздую тебя!

— Подожди минутку!

— А ты поласковей со старым Бу разговаривай.

— Ну, ... может, я и говорил несколько раздраженно. Но понимаешь, Ви ничего не знала о... об организации этого дела. Ты слишком много при ней выложил. Она меня потом полночи допрашивала, пока мне удалось ее угомонить. Да и до сих пор она мне не верит. Будет лучше, если ты больше не будешь приходить к нам домой. Ладно?

— Клянусь, адвокатик, больше никогда не приду. Никогда больше. Если только что-нибудь неожиданное не произойдет.

— Пожалуйста, выслушай меня...

Слегка вспотев, я повесил трубку и вернулся к своему кофе. Бу Уаксвелл, не теряя времени, отправился к единственному человеку, который мог хоть что-нибудь знать обо мне. И назвал его трепачом. Уаттс мог получить номер моего почтового ящика в Бахья Map из клубных записей. Но это не особенно помогло бы ему. Теперь появился новый фактор. Уаксвелл не произвел на меня впечатления человека терпеливого. Возможно, не далее, как сегодня днем, он позвонит Уаттсу. Ему надо выяснить, что тот узнал. И адвокат будет весьма заинтригован, узнав, что это второй звонок Бу за сегодняшний день. Он, конечно, заинтересуется, услышав, что кто-то пытался узнать отсутствующий в книге телефон Стеббера. В том, что Бу будет звонить, я не сомневался.

Я погнал свое «шевроле» на север, по сорок первому шоссе. Машин было мало, и я временами поглядывал в зеркало заднего вида, не появилась ли полиция штата, чтобы привлечь меня за нарушение скорости, которая уже приблизилась к трехзначному числу. Я въехал на стоянку у пристани Палм-сити в десять утра. На «Флэше» все было заперто. Записка на ковре, у задней двери салона гласила, что мои пассажиры ушли в магазин за продуктами. Я отправился на поиски и набрел на них на так называемой «Вкусной Ярмарке» в двух кварталах от пристани. Артур тащил корзинку, а Чуки шныряла вокруг, выбирая товар с характерным загипнотизированным видом покупательницы в супермаркете. Через одиннадцать минут после того, как я их обнаружил, я запер протестующего Артура на яхте, дав ему инструкцию сидеть там и не высовываться. Потом вернулся на стоянку вместе с Чуки, расправляющей юбку и застегивающей последнюю пуговку на блузке.

Если бы вылет из Фор-Мьерз не задержали из-за опоздания самолета, следующего из Палм-Бич, то мы бы его пропустили. А я был слишком занят, чтобы дать Чуки более полный инструктаж, а не слишком краткое и фрагментарное объяснение. Я купил два билета до Тампы и обратно. С посадками в Сарасоте и Сант-Пите мы прилетали в двенадцать двадцать.

На борту самолета я объяснил Чуки все более подробно.

— Но мы ведь знаем всего лишь номер телефона, не так ли? — спросила она.

— И то случайно, понадеявшись на удачу. И еще мы знаем название яхты.

— Бог ты мой, если бы ты столь же энергично поработал над чем-нибудь законным, Макги. Ты бы такой шишкой стал, что и не выговорить.

— Всего-навсего сенатором штата.

— Ух! — она посмотрелась в зеркальце и подвела губы. — Чем я тебе смогу помочь?

— Я это выясню по ходу действия.

* * *

В аэропорту «Тампа Интернешенл» пока Чуки с серьезным видом стояла у кабинки, я набрал номер. Никто не отвечал. Когда я уже был совсем готов положить трубку, спокойный, осторожный и четкий женский голос ответил:

— Да?

— Я бы хотел побеседовать с мистером Кэлвином Стеббером.

— Какой номер вы набираете, сэр?

— Шесть-один-три-один-восемь-семь-восемь.

— Извините. Здесь нет никакого Стеббера.

— Мисс, я полагаю, это старая как мир ситуация с паролем. Вы всегда просите повторить номер и считаете, что тот, кто звонит, перепутал одну цифру. Но вышло так, что у меня нет пароля.

— Понятия не имею, о чем вы говорите, сэр.

— Несомненно. Я перезвоню вам ровно без пятнадцати час, через двенадцать минут. Вы скажете мистеру Стебберу, что ему позвонит некто, знающий кое-что про Вильму Фернер или Вильму Уилкинсон, как вам будет угодно.

Она чуть помедлила, подышав в трубку, явно слишком долго, прежде чем сказала:

— Мне очень жаль, но это абсолютно ничего для меня не значит. Вы действительно ошиблись номером.

Она была очень хороша в своем упрямстве. Так хороша, что ее замешательство уже не имело никакого значения. Я снова позвонил в обещанное время.

— Да? — ответил знакомый голос.

— Мистера Стеббера не заинтересовала судьба Вильмы? Это снова я.

— Знаете, мне действительно не следовало вести себя столь по-детски и сердиться из-за подобной ерунды, кем бы вы там ни были. Просто у меня сегодня скучный и утомительный день. Как вы думаете, может, дело в этом?

— Странные разговоры многих из себя выводит.

— У вас действительно довольно приятный голос. Знаете, если вы не слишком заняты, то можете скрасить мой день, рассказав еще какую-нибудь чепуху. Почему бы вам снова не заняться мистификацией, скажем, в пятнадцать минут четвертого?

— С удовольствием. Я буду тем, у кого в зубах красная роза.

— А я стану по-девичьи глупо улыбаться.

Я вышел из кабинки.

— Почему ты ухмыляешься? — требовательно спросила Чуки.

— Всегда приятно поговорить с хорошими людьми. Ей не удалось связаться со Стеббером так быстро. Но не выдав ни полсловечка лишнего, она договорилась, чтобы я перезвонил в три пятнадцать. Тогда, если Стеббер заинтересуется, они приоткроют дверку. А если нет, то она отделается девичьим трепом, и я положу трубку, так и оставшись в неведении. Очень мило.

Она выпрямилась.

— Значит, ты не с той дело имеешь, да, солнышко? У Стеббера эта страшно проницательная девушка, а тебе приходится мыкаться со скучной и длинноногой танцовщицей.

— О Боже мой, ну почему какое-то безликое восхищение заставляет тебя так взъерепениться?

— Покорми меня, — сказала она. — Все женщины всегда готовы приревновать. А когда в животе бурчит от голода, то это немного более заметно.

Мы пошли на верхний этаж, где она как волк набросилась на еду, но с гораздо более явными признаками удовольствия, чем может проявить любой волк. В этом было так много от нее самой, это было так эстетически красиво и ярко, так полно жизненной энергии, что на ее фоне люди за десятью столами вокруг блекли, как мерцающие черно-белые кадры из старого фильма. Я словно услышал диалог из него: «Ну, ладно, парень, но опиши того типа, с которым она была. — Просто тип. Большой такой, кажется. Я хочу сказать, черт, мне кажется, я вообще не смотрел на него, лейтенант».

Она отпила кофе, улыбнулась, вздохнула и снова улыбнулась.

— Ты выглядишь счастливой женщиной, мисс Маккол. — Я протянул руку через стол и дотронулся до ее переносицы, прямо посредине между черными бровями, а потом чуть выше. — Тут были две черточки.

— А теперь морщинки пропали, да? Сукин ты сын, Трев. Я зачастую просто не знаю, что говорю. Я Артуру всю душу раскрыла. В основном, там, в темноте, когда он обнимал меня. Такие вещи, о которых никому и никогда не говорила. А он слушает и запоминает. Я бегаю туда-сюда по всей своей дурацкой жизни. Похоже, стараюсь понять.

И в то же время, сама с собой разговариваю о Фрэнки; о том, как мать заставила меня стыдиться моего роста; о том, как сбежала и в пятнадцать лет вышла замуж, а в шестнадцать развелась и слонялась повсюду, а потом осела и стала по-настоящему вкалывать, чтобы заработать, накопить деньги и вернуться в шикарном виде. И чтобы у всех глаза на лоб полезли. Я даже знала, как это будет, Трев. Я одену меховую накидку и войду в свой дом. А мать и бабушка вытаращат глаза. А потом я им дам понять, что получила все это не так, как они могли бы подумать, а честным трудом. И покажу им альбом с вырезками. Девятнадцать лет. Боже!

А там уже чужие в этом доме, Трев. Нетерпеливая женщина, и дети, которые повсюду бегали. Моя бабушка уже год как умерла, а мать оказалась в доме для престарелых. Преждевременная дряхлость. Решила, что я — это ее сестра и умоляла меня увезти ее оттуда. Я ее перевела в другое место. Платила семь с половиной долларов в неделю в течение полутора лет, Трев. А потом с ней случился один тяжелый удар вместо постоянных мелких, и она умерла, даже меня не узнав. Артур меня спрашивал, почему я так решила. Может, у нее и были какие-то проблески сознания, когда она гордилась мной. — Слезы навернулись на глаза Чуки, и она покачала головой. — Ладно. Мне хорошо с Артуром. Как будто у меня в голове множество маленьких узелков. Я говорю, говорю, говорю, и потом он скажет что-нибудь и один узелок развяжется. Она нахмурилась.

— Ведь и теперь может получиться так же, как было с Фрэнки. Он, бывало, если узнает, что меня что-нибудь грызет, то потом, когда уже много времени пройдет, скажет такое, от чего тебя еще больше грызть начинает. Я это объяснила Артуру. Он говорит, что может, мне потому и нужен Фрэнки, что он меня наказывает, а я сама не могу себя наказать.

Трев, тебе действительно нужно дать Артуру ну хоть что-нибудь делать. Я могу только немного поднять его дух. Но если ты с ним будешь обращаться как с надоедливым ребенком, в то время как я стараюсь сделать из него мужчину, то все впустую. Это долго не продлится. Может, Трев, эта часть дела гораздо важнее денег. Он поговаривает насчет этой работы в Эверглейдз. С некоторой тоской. Когда он трудился у себя в магазине, это было нечто устоявшееся. Поставщики знали, что пользуется спросом в этом городе. А у него были хорошие специалисты по витринам и рекламе. И торговля шла вполне стабильно еще до того, как он стал ею заниматься. Но он сказал: «если сколотить стояки на скорую руку, и они не падают, а мастер приходит и говорит, что и так сойдет, то тебе кажется, будто люди проживут здесь целую вечность и ветры не сметут постройку с лица земли». Я бы не сказала, что это ему нравилось. Но понимаешь, если не считать магазина, работавшего по заведенному до него порядку, все, за что бы он ни брался, проваливалось ко всем чертям. Все, за исключением этой тяжелой работенки. Если ты ему что-нибудь доверишь, он еще больше поверит в свои силы.

Я пообещал, что сделаю это. У нас еще было время до пятнадцати минут четвертого, чтобы как следует подготовиться. Я купил карту-схему Тампы и взял напрокат бледно-серый «галакси». Увы, Тампа превращается в нечто безликое. Раньше она запоминалась как самая грязная и приводящая в бешенство своими запутанными автомобильными дорогами часть на юге района Челси Бостона. Теперь здесь проложили чудовищные автострады и скоро, в один прекрасный день, Тампа останется в памяти лишь как мимолетное дорожное впечатление. Центр города расширили, сделав его еще более безликим, и Ибор-сити все больше превращается в подобие Нового Орлеана. В каком-нибудь весьма отдаленном от нас году историки отметят, что Америка двадцатого века совершила колоссальную ошибку, пытаясь создать культ автомобилей, а не людей, покрывая бетоном и асфальтом сотни тысяч гектаров пахотных земель, обезображивая центры городов, способствуя быстрому распространению этого высокоскоростного хлама. Так что, когда, в конце концов, новые изобретения заменят вышедшие из употребления автомобили, то потребуется двадцать лет и полбиллона долларов, чтобы стереть с лица земли все безобразие двадцати лет безумия и перестроить супер-города таким образом, чтобы они служили человеку, а не его игрушкам.

Оставив Чуки в машине, я зашел в справочный зал библиотеки и поискал яхту «Пират» среди зарегистрированных в справочнике Ллойда. Таких было очень много, но я нашел одну, приписанную к порту Тампа. Переделанный катер береговой охраны тридцати шести метров в длину, принадлежащий «Фом-Флекс Индастриз». Я позвонил им, и меня перекидывали с уровня на уровень вдоль всей пирамиды власти, вплоть до вице-президента по вопросам торговли и проката, некоего мистера Фоулера, голос которого хранил слабые следы вермонтского акцента.

— С подобными проблемами, — сказал он, — вам следовало бы обратиться к мистеру Робинелли в доке Гибсона, где мы держим яхту. Мы пользуемся ей, заранее составляя расписание для служебных поездок, и уполномочили мистера Робинелли сдавать яхту, когда сроки аренды не мешают намеченным компанией планам. Те, кто берут ее напрокат, а я бы хотел, чтобы их было побольше, помогают поддерживать яхту в хорошем состоянии, оплачивать стоянку, страховку и заработки постоянного экипажа. У меня сейчас нет на руках предварительного расписания, но я могу попросить кого-нибудь достать его. Мне известно, что в данный момент яхта стоит у Гибсона. Если вы...

Я сказал ему, чтобы он не беспокоился, я узнаю все у мистера Робинелли. Посмотрел адрес дока Гибсона и, вернувшись к машине, нашел это место на карте города. У нас было достаточно времени, чтобы все разузнать. Док был в большой, занятой торговыми судами гавани, где загружалось и разгружалось с десяток рефрижераторов. Там было жарко от густого и низкого промышленного смога, в воздухе воняло химикатами и в искусственного происхождения дымке ярко поблескивали огромные груды невероятно жесткого сульфита. Я остановился у конторы, откуда был виден «Пират», стоящий на якоре у причала. Наверху работали двое мужчин в хаки. Яхта блестела как новенькая, и я не завидовал тому, кого смотритель выбрал для ежедневного соскабливания с нее грязи.

Робинелли оказался большим и грубым человеком с тремя телефонами, четырьмя подставками для бумаг и пятью перьевыми ручками. Ну, страшно занятым типом, не имеющим ни одной свободной минутки для беседы. Я представился как представитель группы лиц, желающих взять напрокат яхту «Пират» для поездки в Юкатан, скажем, дней на двадцать. Десять человек. Будет ли она свободной в ближайшее время? И какова цена?

Он прыгнул к столу и сделал пометку в блокноте.

— Давайте ровно три тысячи. Считая питание и оплату стюарда. Экипаж из четырех человек. Выпивку принесете сами. Остальное прилагается. — Он говорил все громче, и голос зазвучал надтреснуто, как удары кнута. В кабинет, прихрамывая, поспешно вошла худенькая женщина и протянула ему папку. Он пробежал глазами несколько верхних страниц.

— Яхта свободна с десятого июля в течение тридцати двух дней. Уведомите не позже, чем до тридцатого июня. Чек должен быть за двое полных суток до отплытия. Никаких пассажиров от шестидесяти пяти лет и старше. Обеспечивается страховка. Скорость до четырнадцати узлов. Путешествия в радиусе полутора тысяч километров. Радар, опреснитель соленой воды, осадка метр восемьдесят, семь пассажирских кают, три туалета, ванна и душ. Повышенная устойчивость. Пойдите, взгляните. — Он написал записку и протянул мне. — Дадите мне знать. В письменном виде.

Я повел Чуки на пристань. Грубоватый парень с тупым и безразличным лицом, большими веснушчатыми бицепсами, в рубашке цвета хаки, облегавшей его также плотно, как и собственная юная кожа, взглянув на записку, сказал, что капитан на день сошел на берег. Но можно зайти осмотреть яхту. Мы довольно быстро обошли ее. Переделана она была замечательно, так, что стала роскошным средством передвижения, не утратив своего делового вида.

Поднявшись наверх, я сказал парню:

— Спасибо.

— Осмотрел двигатели?

— Они старые, но прочные, — сказал я. — При таком щадящем режиме они целую вечность продержатся. А не заменили ли при переделке систему предотвращающую самовозгорание? — Грязь чернела у него под ногтями. Но после моего квалифицированного вопроса безразличный вид мгновенно сменился на заинтересованный. Не прошло и пяти минут, как он уже рассказал о грубо сработанных двигателях «Пирата» больше, чем мне хотелось услышать.

— Я слыхал об этой яхте от одного своего приятеля, который нанимал ее как-то. Его зовут Кэлв Стеббер.

— Кто такой?

— Очень важная шишка. Невысокий, грузный, дружелюбный на вид. Он снимал яхту в Неаполе. Занимался одной земельной сделкой.

— Ах, этот. Да. Приятный мужик. Но, если точно, он не брал ее напрокат. Мы три недели стояли в этом «Катласс-Яхт-Клубе». Закончили там одну работу и должны были забрать следующую группу. Вот мистер Стеббер и договорился с капитаном Энди, что поживет немного на борту. Своего рода аренда в доке. Капитану здорово влетело от Робинелли. Нужно было Энди сдавать деньги! Робинелли не фига бы не узнал. Кажется, они долларов на пятьдесят в день сговорились. Мистер Стеббер хотел хорошо выглядеть перед какими-то людьми и нас проинструктировали всем говорить, что яхту мистеру Стебберу одолжили друзья.

— Я знаю, Кэлв живет здесь, в Тампе, — сказал я, — у меня есть его номер, не внесенный в книгу, да я его куда-то задевал. А адрес забыл. Какой-то многоквартирный дом у залива Тампа. У вас на борту его адреса нет, а?

— Боюсь, что нет. Он сел и слез в Неаполе. Мы все это время стояли на якоре. Платил он наличными. Не было никаких причин... — Он остановился и, глядя вдаль, подергал себя за ухо. — Подождите-ка. Что-то там было. Ну, да. Бруно нашел, когда мыл яхту после ухода мистера Стеббера. Запонка для манжет закатилась куда-то. Золотая, с каким-то серым драгоценным камнем. У капитана Энди был номер телефона Стеббера, или он его как-то раздобыл. Когда мы вернулись в Тампу, он связался с мистером Стеббером и... — Он повернулся к носу и закричал. — Эй, Бруно! Пойди на минутку.

Долговязый Бруно с совершенно не располагающим к нему выражением лица, вышел, волоча ноги, на корму, вытирая мыльные руки о бедра и уставившись большими зелеными глазами на миссис Маккол.

— Скажи, Бруно, ты помнишь того мужика, которому ты в прошлом году вернул эту золотую запонку?

— С тебя двадцать долларов, парень. Отлично помню.

— Куда ты отнес ее?

— Западно-бережный бульвар, чуть ниже по течению за мостом Танди, недалеко от Макдилл. Но вот номер не помню. Очень милое местечко.

— А ты можешь рассказать, где, вот этому господину, чтобы он отыскал его?

— Да не торопись, а то не фига не вспомню. Дай подумать чуток. Там был номер и табличка с именем. Бледного цвета здание, типа четырех домов, сцепленных вместе. Он живет в том, что ближе к заливу, на последнем этаже. То ли на седьмом, то ли на восьмом. Во всяком случае, на последнем. Что-то там на табличке такое было, очень неясное. Вспомнил! «Западная Гарань». Рэ вместо вэ. И нет там никакой гавани, приятель, как бы ты не произносил это слово. Пристани и волнорез невысокий. Пришвартованы лишь маленькие парусники, но ничего такого, чтобы я назвал гаванью.

* * *

Когда мы ушли, Чуки сказала:

— Я не знаю, что у тебя на уме. Просто приходится стоять и стараться выглядеть беззаботно. Довольно странный способ выяснить его адрес.

— Возможно, есть и другие пути. Видимо, их не так уж и много, если он ведет себя тихо и осторожно. Люди оставляют следы. Но ты не знаешь, где они их оставят. Если будешь сновать туда-сюда по той территории, где эти личности, как тебе известно, побывали, то получишь больше шансов на что-нибудь набрести. Так что нам просто повезло. У меня плохих дней было и побольше. Захочет Стеббер играть с нами или нет, я все равно рад, что знаю, где он находится. Я думаю, мы позвоним ему.

К тому времени, как я отыскал «Западную Гарань», было уже почти половина четвертого. Это оказался богатый и со вкусом выстроенный дом, с просторными и живописными палисадниками. Архитектура позволяла избежать холодного вида учреждения; здесь не было строгой геометрии и точного математического расчета. Основной подъезд — для доставки продовольствия, для гостей и для жильцов дома. Я оставил Чуки в машине, а ключи — в замке зажигания.

— Я пробуду там до половины четвертого, — сказал я ей, — не позже. Я слов попусту не трачу. Если захочу остаться подольше, то спущусь и скажу тебе сам. Так что в половине четвертого ты выезжаешь отсюда, останавливаешься у первой же телефонной кабинки, какую только обнаружишь, и анонимно сообщаешь полиции, что в квартире Стеббера происходит что-то очень странное. «Западная Гарань», ближайшая к воде башня, верхний этаж. А потом мчись в аэропорт. Вернешь взятую напрокат машину. Вот твой билет на самолет. Если я к семичасовому рейсу не появлюсь, ты во всех случаях улетаешь. Возьмешь ту другую машину и вернешься на пристань. Вот тебе связка ключей. Забери Артура с яхты, запри ее и поезжай в мотель. Зарегистрируетесь как... мистер и миссис Артур Маккол. Завтра утром найдешь Торговую палату. Там всегда лежит книга для посетителей. Запишись под этим именем с адресом мотеля, включая номер комнаты. Поняла?

— Поняла.

— Деньги нужны?

— Нет. У меня хватит.

Я воспользовался платной телефонной кабинкой в холле «Западной Гарани», чтобы позвонить по незарегистрированному номеру Стеббера. Тот же самый голос с прежней холодной интонацией сказал:

— Да?

— Это снова я, красавица. Чуть выбился из расписания.

— Сэр, тот господин, о котором вы спрашивали, будет рад встретиться с вами в баре на террасе отеля «Тампа» в пять часов.

— А не могли бы мы сейчас встретиться, раз уж я здесь.

— Здесь?

— В «Западной Гарани», милая. В холле.

— Будьте добры, сэр, подождите минутку у телефона.

Это была очень долгая минутка. Потом она подошла к телефону и сказала:

— Вы можете подняться, сэр. Знаете номер квартиры?

— Я знаю, где она, но не знаю номер.

— Четыре черточка восемь А. Четыре означает номер башни, восемь — этаж.

Глава 11

Я прошел в ближайшую к воде башню. Тропинка была обсажена кустарником. Там были повороты, лестницы, небольшие общие дворики со скамейками и странными бетонными скульптурами. В холле четвертой башни было пусто и просторно. Обычно стоимость проекта дома соотносится с тем количеством свободного места, которое люди позволяют себе тратить впустую. Два небольших лифта без лифтера. На восьмом этаже дверь со скрипом отворилась, и я вошел в маленькое, слабо освещенное фойе. Справа Б, слева А. Я нажал кнопку из нержавейки. В дверь был вделан глазок сантиметров в восемь диаметром. Я прищурился.

Обладательница знакомого голоса открыла мне дверь и сказала:

— Проходите, сэр.

Я не успел как следует рассмотреть ее, пока она не вывела меня по короткому коридору из прихожей, а потом вниз по двум покрытым ковром ступенькам в большую гостиную, где обернулась и приветливо улыбнулась. Среднего роста и очень тоненькая. На ней были брюки из какой-то белой ткани, украшенной хорошо подобранной, витиеватой золотистой отделкой. Они были очень тщательно подогнаны под ее стройную фигуру. Короткая кофточка типа кули из той же ткани с рукавом в три четверти и широким накрахмаленным воротником, поднятым сзади и опускающимся спереди на плечи, по-театральному обрамляла тонкое, бледное, красивое, классически правильное лицо. Ее очень темные и густые каштановые волосы были расчесаны прямо и гладко, ниспадая вниз нежной волной, доходящей до подбородка и отсвечивающей медью там, куда попадал дневной свет. Но лучшее, что в ней было, это глаза. Кристально-мятная, чистая, идеальная зелень детского Рождества, зелень, которую видишь, когда слизнешь сахарок инея. В ее походке, улыбке и жестах чувствовалась элегантность, присущая манекенщицам высокого класса. У большинства женщин все это выглядит раздражающе и неестественно. Смотрите, смотрите на меня, роскошную и несравненную. Но она каким-то образом умудрялась одновременно посмеиваться над собой, что производило своеобразный эффект. Она как бы говорила: «Раз уж я обладаю такой статью, то всегда могу ею пользоваться».

— Я скажу ему, что вы здесь. И хорошо бы назвать свое имя, не правда ли?

— Тревис Макги. А у вас тоже есть имя?

— Дебра.

— Очень приятно.

— Извините.

Она выпорхнула, мягко прикрыв за собой тяжелую дверь. И я впервые отчетливо разглядел комнату. Примерно, девять на пятнадцать. Три с половиной метра в высоту.

Сквозь застекленную стену открывался живописный вид на залив, внизу была терраса с низким парапетом и громоздкой мебелью из красного дерева. Почти невидимая занавеска была задернута, чтобы уменьшить яркий блеск солнечного дня. Сбоку свисала более плотная штора. Огромный, отделанный камнем камин. Темно-синий ковер. Низкая мебель, обитая кожей из светлого дерева. Книжные шкафы. Встроенные в стену полочки с коллекцией голубого датского стекла и застекленные с маленькими глиняными фигурками доколумбовой Латинской Америки. В охлажденном воздухе чувствовалось слабое движение и тонкий запах лилий.

Это была очень тихая комната, место, где можно услышать, как у тебя бьется сердце. И, казалось, в ней отсутствовала какая-либо индивидуальность, словно в ней сидят сотрудники и ждут, пока их вызовут на совет директоров за темной и тяжелой дверью.

Через несколько долгих минут дверь открылась и в комнату вошел улыбающийся Кэлвин Стеббер, а за ним по пятам Дебра. В своих белых с золотыми ремешками босоножках без каблука она была, наверно, повыше его сантиметра на два. Кэлв приблизился ко мне и, улыбаясь, поглядел в лицо, чтобы я мог до конца прочувствовать всю его теплоту, заинтересованность, доброту и значимость. С таким человеком уже через десять минут можно подружиться и восхищаться тем, что он находит вас достаточно интересным, чтобы тратить свое драгоценное время.

— Ну, что же, мистер Макги, я уважаю чутье Дебры и должен сказать, что она была права. От вас и не пахнет законом. Вы не выглядите ни иррациональным, ни дураком. Так что садитесь, молодой человек, и мы немного побеседуем. Садитесь сюда, пожалуйста, чтобы солнце не слепило вам глаза.

На нем был темно-зеленый блейзер, серые фланелевые брюки, желтый шейный платок. Румяный, круглолицый, здоровый и цветущий, Кэлв сидел напротив меня и улыбался.

— Я рад, — сказал он, — что наш маленький советчик в прихожей сообщил: вы не притащили с собой никакого фатального куска металла. Сигару, мистер Макги?

— Нет, благодарю вас, мистер Стеббер.

— Пожалуйста, Дебра, — сказал он.

Она подошла к столу, вытащила из коробки толстую, завернутую в фольгу сигару, сняла обертку и, мило нахмурившись, аккуратно зажала концы маленькой золотой безделушкой. Потом чиркнула обычной спичкой, подождала, пока пламя сделается ровным, зажгла сигару, медленно поводя ею, чтобы та хорошо разгорелась. Поднесла ее Стебберу. Каждое движение Дебры было по-театральному элегантно, и на этот раз все это предназначалось ему, причем безо всякой иронии. Скорее всего потому, что это был ее долг перед самой собой, а не перед ним, быть такой неосознанно милой, какой только удается. Подарок Кэлвину.

— Спасибо, милая. Перед тем какмы начнем, мистер Макги, я хочу вам кое что пояснить. Тут Харрис позвонил насчет вашей спутницы, и я попросил его привести ее сюда.

— Это может оказаться весьма непросто.

— Харрис бывает весьма убедителен. — Послышался звонок. — А вот и они. Впусти ее, милая. И скажи Харрису, чтобы подавал машину в пять.

Я не видел Харриса, но Чуки рассказала мне впоследствии, что это была огромная туша в шоферской форме. По ее мнению, рядом с ним я выглядел бы хилым и сморщенным. Она сказала, что он выволок ее из машины, как если бы тащил котенка из обувной коробки. Позднее я догадался, что долгая пауза и ожидание, сопутствующее моему звонку наверх объяснялась тем, что Дебре нужно было время, чтобы по другому телефону, возможно, по внутреннему, вызвать Харриса на рабочее место.

Чуки вошла в комнату, поджав губы от бешенства и потирая руку.

— Трев, что тут происходит, черт побери? — требовательно спросила она. — Этот огромный паяц меня покалечил. А ты, маленький толстяк, я полагаю, тут главный вор.

Стеббер заспешил к ней, на лице его было глубокое участие. Он обеими руками взял ее за локоть и сказал:

— Моя дорогая девочка, меньше всего на свете мне хотелось, чтобы Харрис ушиб тебя или рассердил или напугал, поверь мне. Я просто подумал, что это невежливо оставить тебя там внизу, в машине, на солнцепеке. Но, видя, какое ты выдающееся создание, милая моя, мне вдвойне приятно, что ты здесь. Иди сюда и садись со мной на кушетку. Вот так. А теперь назови свое имя.

— Но я... Слушайте... Ну... Барбара Джин Маккол. — Она не сделала ни малейшей попытки выдернуть руку и лишь хитро подмигнула. — Чуки. Обычно меня называют Чуки. Иногда, Чуки. Я... Я профессиональная танцовщица.

— Чуки, милочка, при твоей грации, энергии и внешности я и представить себе не мог, что ты могла оказаться кем-либо другим. Готов поспорить, что ты очень хорошая танцовщица. Он отпустил ее руку, ободряюще погладил, повернулся, оглянулся через плечо на Дебру и, перегнувшись через спинку кушетки, добавил:

— Дебра, милочка, познакомься с Чуки Маккол, а потом приготовь нам всем выпить.

— Здравствуй, дорогая. Я прекрасно готовлю рыбу. Дайкири, если кто-нибудь любит.

— Ну, конечно, люблю. Спасибо, — сказала Чуки. Я в свою очередь согласно кивнул.

— Четыре порции — это быстро, — заметила Дебра, а Чуки, не отрывая глаз, следила за ее гибкой грацией, пока за ней не закрылась дверь.

— Приятно посмотреть на это создание, правда? — сказал Стеббер. — В своем роде очень естественная и неиспорченная. Теперь давайте к делу, мистер Макги. Говоря по телефону, вы назвали имя. Пароль. И показали, что обладаете немалой изобретательностью. Но, разумеется, перед нами встает некоторая проблема. Мы не знаем друг друга. Или друг другу не доверяем. Чем вы занимаетесь?

— Практически вышел в отставку. Иногда помогаю друзьям разрешить их маленькие проблемы. Для этого не нужно иметь офис. Или лицензию.

— А эта симпатичная молодая женщина помогает вам в вашей благотворительной деятельности?

— Нечто в этом роде. Но когда друга поймали с помощью большого и искусного вранья, это непросто. Старые пройдохи вроде вас действуют беспроигрышно и почти всегда на высоком уровне. Может, вы даже налоги платите со своей добычи. И вы тренируете своих наводчиков и крутых ребят, а потом отправляете на рискованные дела. Я полагаю, вы привыкли жить хорошо, Стеббер, и не хотите никаких провалов или неприятностей. Насколько велико у вас желание избежать шума? Узнав это, я пойму, с какой силой могу на вас давить. — Я произнес это весьма небрежно.

Он долго смотрел на меня. Время бежало быстро.

— Это, конечно, не пустая болтовня, — сказал он. — Вы что, сталкивались с такими делами, которые ведем мы?

— Сам не сталкивался. Но несколько раз подходил близко, помогая своим друзьям.

Чуки раздраженно спросила:

— Так что собственно здесь происходит?

Снова появилась Дебра, неся на тиковом с оловом подносе четыре золотистых дайкири.

— Кэлв Стеббер ловит людей на приманку, — пояснил я ей. — Самые голодные попадаются, их вытягивают на борт и потрошат.

Когда я брал с подноса бокал, Дебра посмотрела укоризненно.

— Нехорошо так говорить. Ей-богу. Наверно, вы неудачно вложили свои деньги, мистер Макги.

— Дебра, милочка, — сказал Стеббер. — Разве мы перестали ждать своей очереди? — Это было сказано терпеливо и любяще, с почти неподдельной теплотой. Но девушка побледнела, поднос дрогнул и бокалы чуть-чуть сдвинулись, прежде чем она вновь обрела контроль над собой. Она еле слышно пробормотала свои извинения. В этой команде поддерживалась твердая дисциплина.

Сделав вид, будто я отпил глоток, я отставил бокал. Дебра послушно и грациозно присела на подлокотник дивана. Железный тип. Я решил, что лучше сделать ставку на свои знания о подобных людях. Возможно, лет двадцать назад, он бы и рискнул расправиться со мной. Но теперь его жизнь покажется ему короче. Не обладай я информацией, которую он хотел получить, меня бы и на порог не пустили. Но он мог почти с полной уверенностью заявить, что мои шансы выпросить у него хотя бы часть денег Артура практически сводились к нулю. Нужно было внушить ему доверие. Я подумал, что есть одно имя, которое произведет на него впечатление.

— Кэлв, вы знаете Ревущего? — спросил я.

Он выглядел удивленным.

— Боже мой, я уже и думать-то забыл про Бенни. Он все еще жив?

— Да. На пенсии. Живет у своего зятя в Нэшвилле. Телефон зарегистрирован на Т.В. Нотта. Можете позвонить.

— Вы знакомы?

— Это не то, чтобы горячая дружба.

Он извинился и вышел из комнаты.

Чуки сказала:

— Кто-нибудь может мне объяснить, кто это такой?

— Когда Ревущий был молодым и прытким, давно, скажем, во времена Стэнли Стимера, он начал в Филадельфии, с того, что врезался в медленно движущиеся впереди машины. Он валялся, откатывался в сторону и стонал так, что у вас сердце разрывалось. А его напарник, переодетый полицейским, подбегал и брызгал ему красной краской на лицо, когда наклонялся, вроде бы для того, чтобы взглянуть на него. С этого он начал. Говорят, это был его шедевр. А еще Ревущий был судовым маклером. Держал биржевую контору для нелегальных спекуляций, по телефону деньги выманивал. А все старые мошенники друг друга знают.

Чуки хмыкнула. Хорошее настроение возвращалось к ней. Но стоило мне попытаться что-нибудь выведать, как она становилась молчаливой и поглядывала, посмеиваясь надо мной.

Вернувшись, Стеббер явно сбросил оковы своей презентабельности.

— Этот старый ублюдок говорил о вас без энтузиазма, Макги. Он вас не любит. В одном из последних дел, которые он провернул, совсем небольшом, вы у него все обратно забрали. Он даже не успел прикрыть лавочку.

— Обрабатывая своего приятеля.

— Бенни говорит, что вы не вызываете полицию. Он говорит... Дебра, милочка, почему бы тебе не пригласить мисс Маккол к себе в комнату и не поболтать по-женски?

Чуки вопросительно посмотрела на меня, и я одобрительно кивнул. Они ушли.

Когда дверь закрылась, Стеббер сказал:

— Бенни утверждает, что вы очень хитры. И сказал, что не стоит никого посылать за вами. Вы как-то заставили двух славных мальчиков так пожалеть об этом, что они долго свое приглашение помнили. Он не советовал выслеживать вас в каком-либо направлении. Сказал, что вы, как правило, действуете в одиночку. Но если заключаете договор, то соблюдаете его.

— Итак, теперь вы хотите узнать, что у меня на уме.

— Я понимаю, что Вильма не могла вас послать. Она не такая дура, чтобы питать надежду снова войти в дело. И она сказала бы вам телефонный пароль. Это просто изменение цифры в соответствии с днем недели. В телефоне семь цифр. В неделе семь дней. Когда позвонившего просят повторить номер, он просто прибавляет единичку к той цифре, что соответствует дню недели. Вы должны были назвать цифры: семь-один-три-один-восемь-семь-восемь.

— Сказав это мне сейчас, чтобы продемонстрировать свое доверие, вы, как только сможете, измените пароль.

— Обижаете, мой мальчик.

— А секретарша, что накормила Артура гадостью, от которой он вырубился в «Пикадилли Паб». Это могла быть Дебра, я так полагаю.

— У вас глаз наметанный. Немногим мужчинам удается разглядеть, какой суровой на вид она может стать. А как бедняжка Артур?

— Банкрот.

— И должен был им стать. Это было самое последнее предприятие Вильмы. А ваша мисс Маккол. У нее особый интерес к Артуру?

— Можно так сказать.

Он одарил меня сладкой, всезнающей улыбкой.

— Странно, не правда ли, что привлекает таких живых и бойких женщин к столь слабым и непредсказуемым людям. Бедный Артур. Не сложной и охота была. Все равно, что птичку в клетке подстрелить.

— Вам должно было быть жалко его, Стеббер. Ведь вы отобрали все до гроша.

— Вильма всегда так. Ни жалости, ни милосердия. Он был просто еще одной жертвой для нее. Ей требуется все время убивать и убивать.

— От этого пахнет доморощенной психиатрией, Стеббер. У вас такие дела чудесно получаются.

Румянец на его лице вспыхнул. Потом снова поблек. Приятно было слегка уколоть его в той области, где он меньше всего этого ожидал.

— Мы не продвигаемся вперед, Макги. Нам нужна информация друг от друга. А волшебное слово — «Вильма».

— Для главного действующего лица в таких больших операциях, которые вы, похоже, проворачиваете, вы собрали чертовски непрочную компанию. Крейн, Уаттс и Бу Уаксвелл — это слабые звенья.

— Знаю. А также Рай Джефферсон, попечитель. Слабые и непредсказуемые. Но я их привлек... в порыве сентиментальности. И не успел устроить все более надежно. Гарри не мог терять времени. Мистер Гизик. Он умер полтора месяца назад в Новом Орлеане после операции на сердце, пусть земля ему будет пухом. А это предприятие было... вполне законным, и я пошел на риск, работая со слабыми людьми. Но я заплатил им столько, сколько они заслуживали. Полагаю, что ваше здесь присутствие — это один из штрафов за безалаберную организацию. Но хочу вас заверить, Тревис Макги, безалаберность кончается здесь, у входа в главные ворота.

— Мне кажется, что вы заплатили еще один штраф.

— Да?

— Я думаю, что Вильма мертва.

Это был для него тяжелый удар. Он спрятался за той маской, что надевают только в тюрьме или на военной службе. Лицо ничего не выражает и ни о чем не говорит. Он медленно встал, прошел до окна и обратно.

— Я тоже об этом подумывал, — сказал он. — Но не совсем в это верю. Скажем так. Мы были с ней вместе пятнадцать лет. И это не просто эмоциональная горечь от потери. Это конец... эффективного делового сотрудничества.

— Пятнадцать лет!

— Когда мы ее нашли, ей было девятнадцать. У меня в то время был надежный партнер. Качок. И я разыгрывал более активные пьески. В Южной Калифорнии. Она сидела в кинотеатре, в кассе, деньги со зрителей собирала. В маленьком платьице, свитерочке и передничке. Стрижка как у Алисы в стране чудес, личико отмыто дочиста, говорит слегка шепелявя, под мышкой кукла, жевательная резинка за маленькой щечкой. Она за одиннадцатилетнюю сходила. На такого рода штучки всегда был высокий спрос. Но им не удавалось удержать ее под контролем. Она все на свой масштаб мерила. Жадная, безрассудная и безжалостная. Мы ее вырвали у них из лап. Она стала подчиняться дисциплине, поняв, что мы не такие мягкотелые на этот счет. Подправили ей дикцию, почистили словарь. Одели по последней моде, подкрасили и стали работать с ней в отелях и салонах высокого класса. У Вильмы на клиентов был глаз наметанный. После игр и веселья клиента знакомили с нами. И эта встреча нас троих дома или в кабинете у клиента возвращала его с небес на землю. Вильма — в роли испуганной плачущей четырнадцатилетней девочки, утверждающей, что действительно любит этого перепуганного насмерть клоуна, мой качок — в роли ее склоняющегося на расправу отца, а я — в роли судебного исполнителя несовершеннолетних с поддельным свидетельством о рождении в руках. Единственный выход, на который мы в конце концов соглашались, это поместить ее на пару лет или больше в какую-нибудь закрытую частную школу за его счет, а плата определялась в зависимости от того, какими средствами по нашим предварительным оценкам он обладал. Если вы хотите увидеть настоящий, неподдельный ужас, то посмотрели бы на их лица, когда мы ломали эту комедию. А когда спектакль заканчивался, то Боже мой, как она смеялась! Кровь стыла в жилах от такого хохота. И она быстро обучалась. Моментально все усваивала. Много читала, много запоминала. И много врала о себе. Мне кажется, что даже сама начинала верить большей части этой лжи.

В молчании он опустился на кушетку, почти не замечая меня. Маленький и коренастый, усталый вор, переодетый для костюмированного вечера.

— Я бросил заниматься грубой работой. Вильма стала достойным партнером. Уезжала одна в круиз, заманивала клиентов, привозила обратно, чтобы все устроить, обчистить и развестись. Она была бы более милосердной, если бы отравляла их потом. Безжалостность может быть настоящим призванием. И вера в собственную ложь. Была у нее еще одна особенность. Она никогда не могла получить ни малейшего сексуального удовлетворения от клиентов. Закончив дело, непременно находила какого-нибудь жеребца, как правило, безразличного, грубого, грязного и потенциально опасного. Но она никогда не выпускала из рук кнута, могла его вконец заездить, но, насытившись, покидала его. — Он вздохнул, откинулся назад, разволновался, демонстрируя всю широту актерского искусства, нацеленного лично на меня, как дальний свет автомобиля на пешехода. — Макги, — продолжил он помолчав, — я выложил тебе все, а где же твоя информация?

— Я думаю, у Вильмы была при себе вся ее доля наличными. И убили ее через несколько дней после того, как она покинула мотель в Неаполе, пока Артур путешествовал на автобусах. Кажется, убивший ее партнер истратил, по меньшей мере, двадцать пять тысяч. Машины, лодка, ружья, игрушки. Я помогаю своему другу Артуру. Если бы я мог найти хороший способ получить деньги обратно с вас, то непременно попытался бы. Я сбрасываю со счета издержки, а от остального забираю половину. Так что встреча с ее приятелем может быть чревата массой непристойных сюрпризов, и если бы я знал, сколько у нее при себе было, то мог бы прикинуть, стоит ли рисковать.

— А если я назову вам цифру?

— Тогда мне придется прикинуть, стоит ли говорить вам, кто и когда. А если вы солжете? Предположим, у нее с собой было всего двадцать пять штук. А вы мне скажете, сто, так что я полезу в пекло, возможно, сгину там и больше никогда сюда не вернусь с какими-нибудь остроумными идеями на ваш счет. Или, скажем, я выведу ее приятеля из игры, что вполне удовлетворит вас, учитывая, как он славно обошелся со всеми вашими с Вильмой планами на будущее. Или, предположим, у нее с собой было сто, а вы мне скажете, двадцать пять. Я вам сообщу, кто и где, а вы отправите за ними качка.

Он подумал и, видимо, взвесил все.

— Вы железный мужчина. Я понимаю вашу точку зрения. Я не вижу никаких путей убедить вас поверить мне на слово, что у меня нет никакого желания отправиться за похищенной добычей или посылать за ней еще кого-либо. Сейчас я уже не хочу рисковать, Тревис Макги. Мне слишком высоко падать, есть что терять. Вы можете навести кое-какие справки. Мне принадлежат двадцать процентов «Корпорации Развития Западной Гарани». И еще некоторые вещи и там, и тут. Мускулы редко сочетаются с умом. Вы, похоже, выдающееся исключение из этого правила. Кого-нибудь убивают, качок оказывается вовлеченным в расследование в качестве свидетеля, а посредник, услугами которого я воспользуюсь, меня выдаст. Нет уж, спасибо. Кроме того, мы с Деброй ведем сейчас переговоры о сумме не меньшей, чем те деньги, что внес Артур. Путем фальсифицирования записей, подкупа младших должностных лиц, внесение некоторых аккуратных изменений в старые групповые фотографии — школьные и церковные — и с помощью коричневых контактных линз, совсем небольших изменений в прическе и цвете кожи придали Дебре полное сходство с одной почти совсем белокожей мулаткой, действительно исчезнувшей в четырнадцать лет. Это забавное расследование как громом поразило ее юного мужа, прожившего с ней четыре месяца, но еще более сильным шоком оно явилось для ее состоятельного тестя, бывшего губернатором одного южного штата, сторонника сегрегации до дрожи в руках, человека с большими политическими амбициями. А положительный анализ на беременность, также поддельный, доводит дело до кульминации. Самое дорогое решение — это развод, аборт и полное молчание. Была, конечно, некая вероятность, что они захотят решить эту проблему, прикончив ее. Но Дебра не из трусливых. Действительно, она слишком часто рискует. Из очень хорошей семьи. Она искала опасных приключений, когда я с ней встретился. Прыгала с парашютом, мчалась на предельной скорости на маленьких яхтах и автомобилях, ныряла в одиночестве на большую глубину, охотилась с пистолетом на бизона. Она невероятно сильна и проворна. Теперь, в конце концов, она нашла нечто такое, что ее удовлетворяет. Охоту. В сочетании с постоянной и весьма реальной опасностью не угодить мне.

Все, что я могу сделать, это попросить поверить моей версии о происшедшем. На счету синдиката в банке оставалось сто тридцать пять тысяч. Я заранее устроил все так, чтобы можно было получить деньги наличными. Во Флориде, где часто пользуются наличными при продаже земельных владений, это не составило большого труда. В тот день, когда Артур отправился на встречу со мной, мой шофер Харрис отвез меня в Неаполь. В полдень я закрыл счет, оставил себе пять тысяч на непредвиденные расходы, а остальное отнес в комнатку скверного мотеля и передал Вильме. Она уже почти упаковала свои вещи. Мы устроили все таким образом, чтобы Вильма уехала со мной на машине в Тампу. Тогда она могла успеть на самолет в Нассау. Ее билет был у меня. Деньги эти были наши общие, за проведенную операцию. Я дал ей депозитную квитанцию на свое имя. Банки на Багамах хороши тем, что никогда не разглашают информацию о счетах, пока вкладчик не появится собственной персоной и не подпишет специальное разрешение. Но Вильма передумала. И решила устроить все по-другому. Кто-то отвезет ее в Майами, и она полетит уже оттуда. Я не возражал.

— И дали ей улететь со всеми этими деньгами?

— Она любила деньги. А без меня потратила бы гораздо меньше. Мы были вместе пятнадцать лет. Перевезти наличные на острова нетрудно. А Вильма была крутой женщиной и совсем неглупой. И не собиралась выходить на пенсию.

— Так что, как я уже и говорил раньше, вы, по-видимому, завышаете цифру.

Стеббер позвал Дебру. Я не дал им никакой возможности обменяться сигналами, заставив смотреть на меня, загородив ее стройной спинкой. Она подтвердила все детали и сумму, не задала ни одного вопроса, и, когда он велел ей уйти, ушла, не произнеся ни слова.

Я мог забирать Чуки и уходить. У меня не было уверенности в том, что он соберется что-нибудь предпринять. Но было взятое на себя обязательство. И если Стеббер в самом деле попытается отправиться за тем, что осталось у Бу, то это может отвлечь внимание Уаксвелла, чем мне и удастся воспользоваться.

— Вильму забрал из мотеля Бу Уаксвелл, — решил я кое что пояснить. — Артур отправил ее домой к Уаксвеллу в Гудланд и обнаружил ее там. Бу жестоко избил его. Первым делом я потряс Крейна Уаттса. И использовал его имя, чтобы развязать язык Уаксвеллу. Наплел ему, будто Артур явился к Уаттсу и рассказал ему, что видел Вильму и Уаксвелла. Я сказал, что пытаюсь организовать похожую операцию, как та, в которой обчистили Артура, и ищу женщину. Он с широко открытыми глазами утверждал, что в том деле они использовали маленькую официанточку из Майами. Но Артур помнил, что у Вильмы на руке были часики. Он думал, будто она продала их. Про часики Артур придумать просто не мог. И, конечно, у Бу появилось много новых игрушек.

Стеббер молча кивнул.

Обычный для нее случай. Только тип оказался чуть умнее. Когда она укрощала мужиков, на этом для нее все и заканчивалось. Пока только плели сети, я старался не подпускать его к дому. Бу трудно было удержать под контролем. Да, конечно. Это похоже на правду. Она бы не стала размахивать перед ним деньгами. Он их учуял.

Дебра постучала и вошла с синим переносным телефонным аппаратом.

— Крейн Уаттс, — сказала она. — Ты будешь говорить тут, милый? Или вообще не отвечать?

— Нет, отвечу.

Она грациозно нагнулась, включила аппарат в розетку, принесла ему и выплыла из комнаты.

Он с жаром, громогласно воскликнул:

— Как приятно слышать тебя, Крейн, мальчик мой!.. Давай с самого начала. Помедленнее, мальчик... Да... Понимаю... Пожалуйста, не надо предположений. Сосредоточься на фактах.

Уаттс говорил долго, Стеббер не перебивал. Мне он скорчил унылую гримасу. Наконец, сказал.

— Ну, хватит. Ну-ка, успокойся. Никто, ни Макги, ни кто-либо другой и не пытался связаться со мной по этому вопросу. Почему ты считаешь, что возможно официальное расследование? Как адвокат ты должен был понимать, что дело было абсолютно законным. Этот Макги, видать, какой-нибудь вольный стрелок, прослышавший о том, что Артур потерял много денег в какой-то дурацкой инвестиции и пытающийся вытрясти немного из этих средств. И Уаксвеллу тоже скажи, что ни одному из вас не следует волноваться. Пожалуйста, не звони мне больше. Я тебя нанимал для вполне легальной работы. Она закончена. Также, как и наши отношения.

Он еще немного послушал и сказал:

— Меня совершенно не волнует твоя карьера, Уаттс. Пожалуйста, впредь не дергай меня.

Пока он клал трубку на аппарат, до меня доносилось слабое жужжание возбужденного голоса Крейна в трубке. Нахмурившись, Стеббер сказал:

— Очень странно, что Уаксвелл так жаждал узнать мой номер у Уаттса. Он говорит, что дал ему только номер, не сказав пароль, словно ожидал моих поздравлений по этому поводу. Мне кажется, если ваша догадка верна, то я буду последним, кого...

Изменив тон и тембр голоса, я сказал:

— Старина Бу вызовет зуд у адвокатишки.

Это позабавило меня. Терпение и хороший магнитофон кому угодно позволят как следует подделать голос.

— Может, когда-нибудь мы разработаем какой-нибудь проект для обоюдной выгоды, — сказал он.

— Один могу предложить прямо сейчас. Отвлеките Уаксвелла, вызвав его сюда, на целый день, а я вышлю вам десять процентов от всего, что сумею отыскать.

— Нет уж, благодарю покорно. Я не уверен, что этот человек вполне нормален. И он действует по настроению. Я не стану так рисковать. Выманите его на женщину, Макги. Эта девочка Маккол может его занять надолго.

— Скажем так, что она труслива, Стеббер. Одолжите мне Дебру на тех же условиях. Десять процентов.

— Я бы и думать об этом не стал, если бы не одно обстоятельство... — Он вдруг запнулся. Его ясный взор стал откровеннее, чем любое подмигивание или косой взгляд. — Если вы вернете ее через три дня. И... сможете оставить мисс Чуки здесь, со мной. В качестве гарантии доброй воли.

— Как были оформлены деньги?

— Новые сотенные в обертках Федерального банка. Тринадцать пачек стодолларовых купюр. Наверно, маловато, чтобы наполнить обычного размера коробку из-под обуви. Так вы не ответили на мой вопрос относительно мисс... Чуки.

— Вы предоставили мне выбор и, подумав, я решил, что она сможет подцепить Бу Уаксвелла.

— Милый мальчик, а почему не предоставить выбор ей? Вы найдете, что Дебра может составить прекрасную компанию. И я могу заверить вас, что мало кто из мужчин производит такое сильное впечатление, какое произвели вы. А когда вы получите обратно мисс Чуки Маккол, то увидите, что она будет жаждать послушания и перестанет взбрыкивать. Дисциплина действительно эффективна, Макги, она оставляет всю прелесть нетронутой, а душу, в своем роде чуть более деликатной и благодарной. Это более чем импонирующее и полезное средство.

— Решать за мисс Маккол — нет, спасибо.

— Ну, что ж, может мы и договоримся в следующий раз, — сказал он, потом отошел и позвал девушек.

Они неторопливо вошли в большую комнату, и я заметил на лице у Чуки довольно странное выражение, а Дебра выглядела тайно позабавившейся.

Они оба проводили нас до лифта, само очарование и заверение в дружбе, как бы убеждая нас в том, что мы премилые люди просто заглянувшие к ним на рюмочку. Когда дверь лифта закрылась, мой взор в последний раз запечатлел прелестные улыбки элегантной пары с прекрасными манерами и хорошим вкусом. Но в глубине души они кипели от злости, как коралловые змеи.

Чуки погрузилась в молчание и взорвалась не раньше, чем мы отъехали на километр.

— Женская болтовня! Женская болтовня! Ты знаешь, что эта сука костлявая вытворяла? Она пыталась завербовать меня. Как проклятый поставщик рекрутов во флот. Посмотришь мир. Изучишь торговлю. Выйдешь на пенсию в цветущем возрасте.

— Завербовать тебя в качестве кого?

— Она не произнесла это прямо. Изучала меня, как кусок вырезки и сказала, что тело первосортное. Так жалко, что я растрачиваю себя на такой тяжелой работе за такие маленькие деньги. Ну уж, вот и не так, я, черт побери, зарабатываю хорошие деньги. Мужчины, говорила она, нужный тип мужчин, могут здорово раскошелиться, заинтригованные такой крупной, темноволосой, сильной на вид девушкой, как я. И этот человек, Трев. Он заставил меня почувствовать себя слабой, юной и глупой. И какое-то беспокойство, желание понравиться ему. Вначале. Но в конце я подумала о том, как хорошо было бы раздавить его, как жука. Они напугали меня, Трев. Я, кажется, не пугалась с тех пор, как была ребенком. И моя бабушка так накачала меня рассказами о белых рабынях, что, завидев двух мужчин на углу, я переходила на другую сторону улицы, чтобы они не смогли уколоть меня шприцем и продать арабам. Трев, если нам придется что-нибудь делать вместе с этими людьми, то может случиться что-то действительно ужасное. Боже мой, ты бы видел, какая у нее одежда. Меха, оригинальные вещи из домов моделей, девять ящиков белья и целый стеллаж обуви. Клянусь Богом, там по меньшей мере, сто пар туфель. И все это время она внутренне посмеивалась надо мной, словно я дурочка какая-то, совсем раздетая. Что же произошло, Трев?

— Короче говоря, он подтвердил догадку о том, что Уаксвелл убил ее. У Вильмы с собой была ее и Стеббера доля денег Артура. Она должна была положить его часть на счет в банке Нассау. Сто тридцать тысяч долларов. Я думаю, он уже отхватил себе жирный кусок. Всем остальным заплатили. Но он списал и Вильму, и деньги. Во всяком случае он так говорит. Может, я поверю ему. Не знаю. Он способен послать туда кого-нибудь. Но мы все разыграем, как по нотам.

— Сто тридцать тысяч! — воскликнула Чуки.

— Минус то, что просадил старина Бу. По грубым оценкам, осталось где-то восемьдесят пять — девяносто тысяч.

— Но это же хорошо, правда? Разве это не лучшее из того, что ты мог ожидать?

— Когда я положу лапу на любую часть этой суммы, Чуки, то тогда действительно скажу, что это лучшее из моих предположений. Но пока я еще этого не сделал.

Глава 12

Было уже начало десятого, когда мой катер остановился у пристани, и мы взошли на борт «Дутого флэша». Ни огонька. У меня было смутное предчувствие, что случилось что-то неладное. Может, я часто сталкивался с расчетливыми злодеяниями, происходившими в течение одного дня. Но, включив свет в салоне, я увидел Артура, растянувшегося на желтой кушетке. В руках он держал высокий бокал, наполненный чем-то темным, вроде холодного кофе. Он криво усмехнулся, поднял бокал в знак такого восторженного приветствия, что часть напитка выплеснулась и забрызгала рубашку.

— Варра-шарра-нумун! — вскричал он.

Чуки встала перед ним, уперев руки в бока.

— О, Боже мой! Да ты неплохо время провел, а?

— Шавара-думмен-хуззер, — сказал он доброжелательно.

Она взяла у него из рук бокал, понюхала и села в сторонке. Потом повернулась ко мне.

— Как ты знаешь, ему много не нужно. Бедный дурачок. Так мучительно просидеть весь день взаперти! — Она взяла его руку и прижала к себе. — Ах, ты милый-милый.

Чуки приподняла его, но он, широко и блаженно улыбаясь, обхватил ее своими огромными ручищами, согнул и повалил на пол, свалившись вслед за ней с глухим стуком. Чуки выбралась и встала, потирая ушибленное бедро. Артур, по-прежнему улыбаясь, положил руку под щеку и изобразил низкий, рокочущий храп.

— По крайней мере, — сказала она, — это не то, к чему я привыкла. Счастливый пьяница.

Мы подняли Артура на ноги, поддерживая с обеих сторон. Он тупо привалился к моему плечу, и я запихнул его в огромную кровать.

— Спасибо, Трев. Теперь я сама справлюсь, — сказала Чуки и принялась расстегивать на Артуре рубашку, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы одарить меня довольно жалобной улыбкой.

— Теплые и богатые воспоминания о Фрэнке Деркине, — сказала она, — но тогда весь фокус был в том, чтобы увернуться от его ударов, проследить, чтобы он не разбил тебе губу и не подставил синяк под глазом до того, пока не отрубится.

* * *

Поднявшись на палубу, я услышал, как внизу зашумел душ, а немного погодя Чуки вылезла в теплую ночь в купальном халате, прихватив две бутылки пива.

— Спит, как младенец, — сказала она. — Завтра ему будет ой как хреново. — Она села рядом. — Так что теперь, капитан?

— Путаница. Я подумал, что с дальнего расстояния и в соответствующем костюме ты вполне сойдешь за Вивиан Уаттс, теннисистку. А если Ви передаст послание старине Бу, Чтобы он встретился с ней где-нибудь в отдаленном месте, то его это может заинтриговать. Но в таком сочетании дело не проходит. Известно, что Вивиан презирает Уаксвелла, и он это знает. Тогда мне пришла в голову идея. Она может обвинить Уаксвелла в том, что тот пустил под откос карьеру ее мужа. И ухватиться за возможность добыть денег, чтобы оплатить все накопившиеся счета. А то, что останется, использовать для переезда куда-нибудь, где Крейн Уаттс сможет начать все заново. То есть вывести его из игры. Быстро и тихо. Но тут нужно что-то особенное. Дальше я еще не придумал.

— Хм. И Уаксвелл клюнет, если она все разыграет как по нотам. А у него есть... определенный интерес к ней?

— Очевидно.

— А что, если он каким-то образом обнаружит, что она бросила мужа и уехала куда-то одна, чтобы все обдумать. Осталась совсем одна в малодоступном месте, вдали от людей. Там, куда трудно добраться. Ее там, разумеется, не окажется, но ему потребуется немало времени на то, чтобы выяснить все это и вернуться.

— А когда он приедет и обнаружит, что его обчистили, то на кого он бросится первым, Чуки? Не очень-то приятно думать об этом.

— Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но что, если они с мужем соберут все и будут готовы уехать, как только ты отдашь им часть денег. Тогда они исчезнут до того, как он вернется.

— А если я не найду денег?

— Тогда ему и не о чем будет особо беспокоиться, правда?

— А она сможет сказать, что собралась, но передумала и вернулась к мужу. Если он спросит.

— Да, у вас талант, мисс Чуки.

— Благодарю вас, Трев. Я не понимаю только, как ты собираешься их отыскать, даже имея в запасе целый день.

— Есть у меня кое-какие мысли на этот счет. Помнишь сказку о Синей Бороде?

— Причем здесь она?

— Я тебе скажу, если все сработает. И нужно подумать о месте, куда она может поехать. И о способе сообщить об этом весточку Бу Уаксвеллу. А прежде всего нужно уговорить ее принять во всем этом участие. Мне кажется, Вивиан в отчаянии. И, по-моему, на все готова. Но, вполне логично, что она спросит о том, куда ей следует отправиться. Между тем, действуя по обстоятельствам, мы можем пока спрятаться в другом месте, может, на этой яхте. А может и нет. Черт, боюсь, что нет. При наличии машины и маленького катера в Неаполе лучше всего, пожалуй, спрятаться где-нибудь там, на окраине.

— А ты используешь Артура, милый? Каким-нибудь безопасным образом.

— Обещаю тебе.

Она погладила меня по руке.

— Спасибо тебе большое. Занимайтесь мужским делом. Оставьте леди дома обливаться слезами благодарности при благополучном возвращении.

— Я не могу взять его с собой завтра. И тебя тоже. Во всяком случае не на утреннее задание.

— А что это будет за задание?

— Хочу посмотреть, насколько хороша идея насчет Синей Бороды до того, как начну дальше думать, как задействовать Ви.

* * *

Во вторник в половине десятого утра я позвонил в кабинет администрации средней школы с находящейся неподалеку бензоколонки и спросил, нельзя ли побеседовать с Синди Ингерфельд. Женщина ответила колко и с долей скепсиса:

— Это предпоследний день перед экзаменами. Я могу проверить, сдает ли она экзамены или еще учится, но мне нужно знать, кто вы и почему звоните.

— Меня зовут Хупер, мадам. Исследователь из группы Антиалкогольного контроля штата. Я вынужден попросить вас отнестись к этому конфиденциально. Девушка может располагать некоторой полезной информацией. Вы не могли бы кратко рассказать о ней. Что она за ребенок?

— Я... я не думаю, что она захочет помогать вам. Синди слишком зрелая для своего возраста. Глубоко безразличная ко всему ученица. Она просто проводит тут время, как, кстати, и многие из них. Я так понимаю, что дома у нее жизнь не из приятных. Она не любимый ребенок. Себе на уме. Очень аккуратная и действительно была бы довольно хорошенькой, если бы немного похудела. Мистер Хупер, если вы хотите допросить ребенка, то можете приехать сюда, и я вам выделю отдельный кабинет.

— Мне бы не хотелось делать это таким образом, мадам. Кое-кто из весьма неприятных мне людей могут об этом прослышать. Я не хочу причинить ей неприятности. Потому-то я и прошу вас сохранить это в тайне.

— О, Боже. Этот ребенок... замешан в чем-нибудь?

— Ничего подобного, мадам. Знаете, если вы действительно хотите помочь, я вместо того, чтобы выяснять у нее кое-что по телефону, мог бы переговорить с ней лично. Я был бы вам очень признателен, если бы вы нашли какой-нибудь предлог отправить ее вниз по дороге к бензозаправке «Техас». Я не займу у нее много времени и тут же пришлю назад.

— Ну... дайте мне проверить ее расписание. — Через минуту, пока я смотрел сквозь стекло кабинки на стоящее в отдалении школьное здание, окруженное желтыми автобусами, она снова взяла трубку и сказала конспиративным тоном: — Она закончит экзамен по истории в десять. Думаю, что если я подойду и поговорю с ней, это почти не вызовет подозрений. И тогда я пришлю ее к вам. Годится?

— Просто замечательно. Я буду глубоко признателен вам за помощь.

* * *

Без нескольких минут десять я сел в машину, подъехал поближе к школе, развернувшись в сторону бензоколонки. В начале одиннадцатого я заметил Синди в зеркальце заднего вида, бредущую по направлению к моей машине. Обеими руками она прижимала к груди стопку учебников. На ней была хлопчатобумажная блузка в зеленую полоску, оранжево-розовые чуть ниже колена брюки и белые теннисные тапочки. Когда она подошла достаточно близко, я нагнулся, распахнул дверцу и сказал:

— Доброе утро, Синди.

Она взглянула на меня, медленно подошла к машине и остановилась в нескольких шагах.

— А, так это вы. — Синди оценивающе оглядела меня своими мудрыми старыми глазами. — Что это вы задумали?

— Садись.

— Слушайте, если в воскресенье у вас возникли какие-нибудь мысли на мой счет, то забудьте. Я вас не знаю, я не в настроении и у меня хватает своих проблем, мистер.

— Я хочу порыться в тайничках у Бу, Синди. И он никогда не узнает, что ты в этом как-то замешана. Я просто хочу задать тебе несколько вопросов. Залезай и давай поездим вокруг, а через пятнадцать минут я высажу тебя на этом же самом месте.

— Почему вы решили, что я захочу каким-либо образом подставить Бу?

— Давай просто считать, что ты делаешь одолжение своему отцу.

Она поджала губки, дернула плечом и влезла в машину. Положила книги на сидение между нами и сказала:

— Не надо ездить вокруг. Поедете туда, куда я скажу.

Ее указания были коротки и понятны. Следуя им, я проехал три квартала вперед, два налево и свернул в укромную рощицу со столами для пикника, местом для костра и густыми ивами у пруда. Я выключил двигатель, она вздохнула, расстегнула верхнюю пуговку на блузке, засунула два пальца в бюстгальтер, и, немного порывшись там, вытащила помятую сигаретку и спичку. Потом чиркнула спичкой о толстый ноготь большого пальца, глубоко затянулась и выпустила длинную серую струйку дыма, отразившуюся от внутренней стороны ветрового стекла.

— Как это вам удалось уговорить старую Мосбатиху отпустить меня?

— Сказал ей, что я официальное лицо. Антиалкогольный контроль. Когда ты вернешься, она поинтересуется. Скажи, что мистер Хупер просил никому не говорить об этом.

— Вас так зовут?

— Нет.

— Это официальное расследование?

— А ты сама как думаешь, Синди?

— Вряд ли.

— Ты права. В воскресенье у меня сложилось такое впечатление, что ты предпочла бы удалить Уаксвелла из твоей жизни. Это была игра?

— Не знаю. Боюсь, что нет. Не будь от таким злым, как черт. И таким старым. Никуда меня не возит. Вечно говорит — Майами, Майами. Как же! Доживу я до этого! А так как все сейчас идет меня не устраивает. Придется самой что-то делать, потому что пока я здесь торчу, ничего не изменится. Есть одна компашка, у них возможность появилась смыться этим летом отсюда поработать на табачных плантациях в Коннектикуте. Вкалывая изрядно, да еще подальше отсюда, я, наверно, смогу с ним развязаться. Проклятый злой старикашка.

От последней затяжки огонек переместился почти к самому пальцу. Она вышвырнула окурок в окно, задержав дыхание, потом открыла рот и выдохнула. Повернулась ко мне, прижавшись пухлой щечкой к спинке сидения, и спросила:

— А что вы узнать-то хотите?

— Тебе известно, что в прошлом году Бу убил у себя дома женщину?

Она опустила глаза, изучила ноготь на большом пальце и отгрызла уголок.

— Подружку вашу?

— Нет. Как раз наоборот. Похоже, тебя это не удивило.

— Боюсь, у меня возникло такое ощущение, что что-то подобное случилось. Она лилипутка или кто-то в этом роде?

— Забавный вопросик.

— Да были там какие-то кружевные черные трусики, в которые я влезть пыталась. Я конечно толстая, но уж не настолько. Я их порвала, пытаясь натянуть. А когда начала донимать его вопросами, то он меня так двинул кулаком по макушке, что я вырубилась и заткнулась.

— Она была очень маленькой женщиной. Я так понимаю, что он заставляет тебя работать по дому.

— Да, Бог с ним, я и не возражаю. Он живет, как боров. Вот только не разрешает мне за порядком следить. Зарастает грязью, а мне потом в два раза больше работы.

— А он не отходит от тебя, когда ты прибираешься?

— Если я в комнате, так и он там. Как он говорит, если я хоть раз приду, когда его нет или приду, когда он меня не вызывал, то он преподнесет мне сюрприз, который бережет для особого случая. А мне уж точно никаких сюрпризов от него не надо.

— Ладно, а нет ли какой-нибудь особой части дома, где он не разрешает тебе убирать?

— Что? Я не поняла.

— Ну, тебе нельзя туда входить, словно в доме что-то спрятано.

— Что? Нет. Ничего такого. Но я, ей-богу, не суюсь в ту рощицу за гаражом. Однажды, еще в марте, кажется, вдруг неожиданно потеплело. Он приехал довольно поздно и посигналил мне из машины. Часа в три ночи, когда он спал и храпел во всю, я почувствовала, что рыбой воняет.

Видать он забыл о ней и на крыльце оставил, может, еще днем. Красные рыбки. Когда жарко, они быстро тухнут. В конце концов мне так дурно сделалось, что я встала, натянула платье, вышла, собрала рыбу в сетку, взяла в гараже лопату и пошла в рощицу, чтобы закопать ее там, стараясь не шуметь. Не успела я яму и наполовину выкопать, как он налетел на меня, весь запыхавшийся. Схватил этот нож, что на ремне носит — он в свете луны блеснул, — и как псих трахнутый на меня кинулся. Ну я что, я бегу через рощицу и слышу, как он о корень или что-то там еще спотыкается и грохается со всего размаху. Потом он опять вскочил, орет, что убьет меня. Я ему кричу, что зарывала его рыбу вонючую, чтобы меня от этого запаха наизнанку не вывернуло.

Тут он вдруг успокоился. Я потихоньку приблизилась и вижу, что он на полянке заканчивает яму копать. Ткнул туда рыбку, забросал землей, крикнул мне, дескать все в порядке, выходи, ему, мол, просто сон дурной приснился, вот он и вскочил. Черта с два. Он ушел в дом, а я подождала-подождала, потом собралась с духом и прокралась обратно. Тут он меня сзади и схватил. Я чуть не померла. Но все что он хотел, это так, пожеребятничать. Ну, сами понимаете. Поржать да пощекотать. Развернул меня и увел, не успела я в себя прийти. Но я одно вам скажу. С тех пор я у него дома ни одной лопаты не видала. Но не думаю, чтобы он был настолько туп и похоронил эту лилипуточку у себя на участке. Вокруг миллионы гектар болот. Там можно маленькую мертвую женщину так далеко и глубоко спрятать, что вся армия и флот сто лет искать будут. Да что там, он мог просто сбросить ее в пруд к аллигаторам, а уж они ее на дно, в ил утащат да пожрут недели за две, ни черта не останется. Может, его на месте убийства еще и можно поймать, но не тогда, когда дело уже сделано. Я вам еще одну вещь скажу. Если вы все разнюхаете хорошенько, а он проведает, чьих это рук дело, то уж лучше сами его на тот свет отправьте. Иначе мне не укрыться и на табачных плантациях. Может, я всю Джорджию проеду, автобус остановится где-нибудь, а уж он — тут как тут, прислонится к своему белому «линкольну» и ухмыляется, пока я свой рюкзак выволакиваю, потому что больше мне тогда уже ничего делать не останется. И он это знает.

На страничке из ее тетрадки я изобразил примерный план его коттеджа, гаража и дороги, а она пометила крестиком то место, где она начала копать и начертила несколько кривых окружностей, там, где стоят деревья.

Когда я высадил ее, она посмотрела на меня долгим взглядом, скосив глаза и закусив губу.

— Я вас возненавижу, если вы проговоритесь, что я вам все рассказала.

— Синди, тебе пятнадцать лет и ты скоро выберешься из передряги, а через пару лет и вовсе не вспомнишь о нем.

В ее недетских, женских глазах мелькнуло какое-то снисхождение ко мне.

— Мне уже шестнадцать через три недели будет. И все это так и будет продолжаться, пока я Бу не надоем. Да и после того не будет у меня в жизни такого дня, чтобы я о нем не вспомнила.

* * *

Я приехал в Неаполь, стараясь не встречаться с «лендроверами» и белыми «линкольнами». Нашел магазин скобяных изделий, купил две лопаты, кирку и положил их в багажник.Потом подумал еще об одном приспособлении, которое может мне пригодиться. Им пользуются водопроводчики, отыскивая закопанные в землю трубы. Купил полтора метра стальной проволоки полсантиметра в диаметре и колотушку с резиновой насадкой — инструмент, какой применяют хирурги и автослесари.

Неаполь плавился от жаркого не по сезону полуденного солнца. Я набрал рабочий телефон Крейна Уаттса и повесил трубку, как только услышал его «алло». Затем набрал его домашний номер. Никто не ответил. Я позвонил в клуб и спросил, не на кортах ли миссис Уаттс. Вскоре мне ответили, что она там, и спросили не позвать ли ее к телефону? Я ответил, что не стоит беспокоиться.

Когда я приехал в клуб, то на стоянке машин почти не было. Несколько человек лежали на пляже, одна пара сидела у бассейна. Подойдя к корту, я заметил, что заняты лишь два из них. На одном играли без правил в пэтбол[11] пожилые сухопарые джентльмены, а через несколько площадок тренировалась коричневая, грациозная, маленькая и сильная миссис Уаттс. Ее партнер был, по-видимому, клубным профи, очень загорелый, лысеющий и начинающий толстеть. Он хорошо двигался, но и она заставляла его изрядно попотеть. Пара дюжин мячей валялись у корта. Он подавал закрытой ракеткой, не обращая внимания на отскок, отбивал каждый мяч, потом посылал его в левую часть корта, придав высокую скорость и вращение. Его партнерша двигалась, оценивала удар на глаз, бросалась к мячу, а он упруго соскакивал с резинового покрытия и откатывался в ожидании следующего. Видно было, что пояс ее теннисной юбки промок от пота.

Казалось, миссис Уаттс выполняла какой-то подвижный и странный ритуал, любопытное сочетание напряжения и единоборства. Лицо было суровым и бесстрастным. Она дважды взглянула на меня, но совершенно проигнорировала. Никаких приветствий.

В конце концов, когда партнер повернулся, чтобы взять еще три мяча, она сказала:

— На сегодня хватит, Тимми.

Он вытащил из кармана платок и вытер лицо.

— И верно, миссис Уаттс. Я запишу три часа. Ладно?

— Как скажете.

Пока Тимми собирал мячи в сетку, она подошла к скамейке на краю корта, вытерла лицо и шею полотенцем и, когда я приблизился, встретила меня холодным и задумчивым взглядом.

— Жарковато сегодня, Вивиан.

— Макги, первое впечатление, которое вы произвели на меня, тогда вечером было замечательным. Но второе оказалось совсем иным и запомнилось надолго.

— Все может оказаться совсем на так, как вам показалось.

Она помолчала, пока расстегивала спортивную перчатку на правой руке и снимала ее. Потом пощупала и поизучала подушечки на ладонях.

— Не думаю, чтобы меня заинтересовали какие-либо нюансы законности, мистер Макги, какие-либо оправдания любых остроумных штучек, в которые вы хотите втянуть моего мужа. — Ви спрятала ракетки в футляр и застегнула его. — Он не... подходит для подобного рода дел. Не знаю уж, почему он пытается стать тем, кем не является на самом деле. Просто на части разрывается. Почему вы не оставите нас в покое!

Когда она собрала свои вещи, я произнес те слова, которые, как я надеялся, откроют для меня ее душу.

— Вивиан, поверьте, я бы с вашим мужем и по поводу штрафа за неправильную парковку советоваться не стал.

Она выпрямилась, и ее темно-синие глаза округлились от удивления и возмущения.

— Крейн — очень хороший адвокат!

— Может, он и был им. Когда-то. Но не сейчас.

— Да кто вы такой? Чего вы хотите?

— Я хочу организовать маленькое общество взаимовыручки из себя и вас, Вивиан. Вам нужна помощь и мне тоже.

— А эта... помощь, которую получу, она только для меня или для Крейна тоже?

— Для вас обоих.

— Ну, конечно. Я его заставлю сделать какую-нибудь гнусную часть какой-нибудь грязной работы для вас и это нас сделает фантастически богатыми и счастливыми.

— Нет. В прошлом году он взялся, по вашим словам, за весьма гнусную часть грязной работы, и это не принесло вам ничего хорошего.

Вивиан медленно и задумчиво двинулась к находящемуся в некотором отдалении входу женской раздевалки, а я пошел рядом с ней. Она три часа трудилась на солнцепеке. Сквозь поблекшую косметику и дезодорированный запах утонченной женщины пробивался едкий звериный пот от долгой работы, острый, но не неприятный, как испарения в балетных школах и тренировочных залах.

— Что я могу вам предложить в случае, если нам удастся провернуть дело, это достаточно широкий выбор и совет. Мне кажется, что здесь ваш муж уже не пользуется авторитетом. Да и у вас обоих порядком подмоченная репутация. Если бы у вас были деньги, то вам следовало бы собрать все, чем вы тут владеете, и уехать, попробовав себя заново на новом месте. Сколько ему? Тридцать один? Это уже возраст. Но, может быть, он где-то по дороге потерял вас, и теперь его судьба вас уже не интересует.

Тропинка сужалась, уходя в тень больших пиний, и мне пришлось пойти следом за Ви. Ее спина была прямой и сильной, теннисная юбочка слегка покачивалась на спортивных бедрах в такт движению гладких, коричневых мускулистых икр. Внезапно она остановилась и обернулась ко мне, лицом к лицу. Ее губы перестали выражать презрительную гримасу, рот сделался более нежным и юным.

— Он не потерял меня. Но не надо играть в игры. Не надо играть в жестокие игры, Тревис. Я не знаю, что происходит. Он говорит, что во что-то вляпался, но не знал, что это дурное дело, пока не стало слишком поздно.

— Он знал это с самого начала. Понимал, что это мошенничество в сладкой оболочке законности. Ему хорошо заплатили, он помог обчистить человека по имени Артур Уилкинсон на четверть миллиона долларов. Но дело всплыло, Вивиан. Кто ему будет доверять теперь? Он смертельно боится, что кто-нибудь сковырнет приятную оболочку и выставит напоказ откровенный грабеж. Крейн знался с такими мошенниками и отребьем, как Бу Уаксвелл, и шел за морковкой в двенадцать с половиной тысяч, как он думал. Но у него нервы слабоваты, чтобы воровать профессионально. Он стал трястись от страха. Они его отшили, сунув семь с половиной тысяч, зная, что у него не хватит смелости стукнуть кулаком по столу. И если Крейн не перестанет в состоянии сильного возбуждения выкладывать все на чистоту чужакам вроде меня, то может их это утомит, и они пришлют кого-нибудь, чтобы вложить ему пистолет в руку дулом в собственное ухо.

Она покачнулась на своих хорошеньких ножках и побледнела, несмотря на загар. Вивиан сошла с тропинки и села, вернее просто рухнула на бетонную с кипарисовым сидением скамейку, слепо уставившись сквозь тень на яркое море. У нее дрожали губы. Я сел рядом, глядя на ее несчастный профиль.

— Я... боюсь, я знала, он все понял. Но в воскресенье вечером, когда Уаксвелл ушел, он дал мне слово чести, что слова Бу — сплошная ложь, что он пытался уколоть нас побольнее гнусными намеками будто Крейн участвовал в чем-то незаконном.

Она повернулась, жалобно посмотрела на меня, потом взяла себя в руки и сказала:

— Но что его делает таким слабым?

— Может, он дорожит вашим мнением о нем и это единственное, что у него осталось, Вивиан. Вы все еще хотите попытаться сохранить уважение к нему?

— Его лучший друг из Стетсона, бывший товарищ по комнате, предлагал Крейну закончить свои дела здесь и поехать с ним работать в Орландо. Может он еще... Я даже не знаю. Но я и для себя ничего не решила. Мне кажется, если я смогу заставить его снова расправить плечи, то тогда уже придет время решать и свою судьбу.

— Если то, о чем я хочу вас попросить, сработает, то тогда вы с мужем должны быть готовы уехать в любой момент, переехать жить совсем в другое место. Крупные проблемы можно разрешить позже, такие как продажа дома и прочее.

— Сейчас у нас так мало денег, что их едва на продукты хватает, — с горечью вымолвила она. — Но так или иначе, я смогу заставить его это сделать.

— Сколько вам нужно на то, чтобы оплатить счета здесь и прожить вдвоем, скажем, месяц-полтора, в каком-нибудь тайном месте? Не смотрите на меня так скептически. Вы будете скрываться не от закона. А потом ваш муж сможет вырасти и в своих глазах, и в ваших.

— Отец оставил мне хижину на гектаре горной земли недалеко от Бреварда, в Южной Каролине. На горе Слик-Рок. Там так мило. Посмотришь с утра и увидишь хребет за хребтом, а в отдалении все становится серо-голубым. Костры летней ночью. — У нее дернулись губы. — Мы там медовый месяц провели, несколько тысяч жизней тому назад. Сколько нужно, чтобы оплатить все тут? Не знаю. Он скрывает свои доходы. Может, мы должны больше, чем мне известно. Я думаю, три или четыре тысячи долларов. Но могут ведь быть и другие долги.

— Да понадобятся еще средства, чтобы потом начать жизнь в Орландо. Скажем, тысяч десять.

— Десять тысяч долларов! Что я могу сделать за эти деньги? Убить кого-нибудь?

— Вы можете стать наживкой, Вивиан. Чтобы выманить Бу Уаксвелла из его пещеры и задержать его вне дома на как можно больший срок, как минимум, на целый день, а если удастся, то и подольше.

Ее красивые плечи медленно распрямились. Она сомкнула руки, закрыла глаза и передернулась всем телом.

— Этот человек, Господи, у меня от него все внутри сжимается. Несколько раз, когда мы встречались, он от меня просто глаз не отрывал. И вел себя так, словно у нас с ним какие-то общие секреты. Все эти глупые ухмылочки, хихиканья, подмигивания, и то, как он вьется вокруг меня, выпятив грудь колесом, поигрывая плечами и посмеиваясь со слабым фырканьем, словно жеребец. Этот Бу вкладывает двойной смысл во все, что говорит. Честно говоря, я просто каменею. Он заставляет меня чувствовать себя голой и беспомощной. И этот мех на его шкуре, что сверху из кошмарных рубашек высовывается, и все эти черные волосы на голове, и на тыльных частях рук, и на пальцах, и эта... масляная интимность в его голосе. Меня от него просто наизнанку выворачивает. Тревис, если то, что вы задумали, заставит меня разрешить ему хотя бы... прикоснуться ко мне каким-либо образом, то нет. Даже за десять тысяч долларов, даже если я прикоснусь к нему на минуту. — Она подняла голову, озадаченно глядя на меня. — Это не потому, что я... ломаюсь или что-нибудь в этом роде. Ни один из мужчин так на меня не действовал. Я, конечно, не... безответна. — Ее рот снова перекосился. — Конечно, у меня не было возможности проверить себя как следует. Если имеешь очень маленький опыт общения с пьяными, то привыкнуть к ним или допустить вероятность какой-либо ответной реакции редка.

Лучик солнца, пробившийся сквозь ветви пиний у нее над головой, блеснул на твердой и изящной руке, высветив сеточку золотистых волосков на темной коже. Она покачала головой.

— Это как ночной кошмар в детстве. Мне кажется, если Бу Уаксвелл когда-нибудь... заполучит меня, я мало изменюсь после этого, да и внешне буду выглядеть точно также, но сердце навсегда останется мертвым, словно камень. Ох, ну ладно, боюсь, из меня выйдет замечательная наживка. Он в воскресенье вечером такое выделывал, разве что лапой землю не копал.

— Суть в том, чтобы заставить его подумать, будто вы уехали туда, где ему удастся вас заполучить. И подальше, чтобы у него на это ушло много времени. И столько же на обратную дорогу, когда он обнаружит, что его надули. А когда он вернется, то вас обоих тут уже не будет. Но вы не должны посвящать в это своего мужа. Потому что в его теперешнем состоянии Уаксвелл его запросто раскроет. Мы должны заставить Крейна поверить, будто вы уже уехали в какое-нибудь тайное место и каким-то образом подать Уаксвеллу мысль выведать это у него.

— И когда он уедет за мной, вы сможете забрать деньги.

— Я догадывался, столь вы умны и сообразительны, Вивиан.

— Это те деньги, которые... помог украсть Крейн?

— Большая их часть.

— Но тогда это все равно ворованные деньги, не так ли?

— Да, но на этот раз вы получите их с благословения того человека, у которого их украли.

— На которого вы работаете?

— В том-то все и дело. На Артура Уилкинсона. И я думаю, он вам лично подтвердит, что одобряет наше соглашение. Подумайте о том, каким образом лучше организовать эту операцию с приманкой. Может быть, мы с Артуром могли бы встретиться с вами сегодня вечером.

— Тревис, я думаю, к тому времени у меня уже будет какой-нибудь конкретный план. Вы можете прийти к нам домой в одиннадцать.

— А как же ваш муж?

— Главное, чего я жду теперь по вечерам, это вырубился ли он в большом кожаном кресле или успеет сперва добрести до постели. Я стараюсь, по возможности, ограничить его возлияния. Сама наливаю по его требованию. Это дело тонкое. Если я добавляю в напиток слишком много тоника, то он, шатаясь, бредет на кухню, орет на меня и доливает в бокал еще одну большую порцию. Пялится в телевизор, ничего вокруг не замечая и не помня. Это действительно не составит никакой проблемы. Сегодня вечером я сделаю напитки покрепче и буду подавать их чаще. И к одиннадцати вы хоть с полковым оркестром приходить можете, он даже храпеть не перестанет. Когда он уснет, я зажгу фонарь над входной дверью. — Она глубоко вздохнула.

— Может, это и сработает. Может, людям и удастся вернуться в жизнь и выиграть со второй попытки.

* * *

На борту «Дутого Флэша» я оказался только-только к обеду, да и то потому, что Чуки задержала его до того момента, пока Артур не сумеет удержать пищу в желудке. Сам Уилкинсон был покорным и изнуренным, от него так и несло чувством вины, и Артур старался отводить глаза, избегая прямого взгляда.

— Все эти катера вокруг, — говорил он. — Не знаю. Мне все время что-то слышалось. То стук, то легкое потрескивание, когда уже стемнело. И каждый раз я знал, что он проскользнул к нам на борт. И я понимал, что ему нужно сделать. Освободиться ото всех, кто хоть как-нибудь мог связывать его с Вильмой. А я ее там видел. И я ходил туда-сюда в темноте по салону с заряженным пистолетом, выгладывал в окна и все время замечал какую-нибудь тень. Он перебегает, пригнувшись, открытое пространство, приближаясь ко мне. Я чувствовал, что могу всю обойму в него разрядить, а он все равно будет, смеясь, преследовать меня. Бу наверняка выведал название этой яхты, и то, как она выгладит, и я просто знал, что он будет за ней охотиться, пока не найдет. Потом я подумал, что выпивка придаст мне уверенности. Но один бокал не помог. Зато второй так здорово сработал, что я подумал, третий пойдет еще лучше. Черт, я даже не могу вспомнить, что я сделал с пистолетом. Мы все тут перерыли, пока Чуки его нашла в углу, у сундука. Я его, должно быть, уронил и зафутболил туда. Большая я вам подмога, ничего не скажешь.

Чуки выглянула из камбуза в кабинку, где мы обедали и воззрилась на него сверху. На ней были бледно-голубые облегающие брюки, спущенные на бедра, и лифчик красного купальника, такой узкий, что только будучи идеально закрепленным, чего Чуки добивалась далеко не всегда, полностью прикрывал коричневые круги вокруг сосков. Протиснувшись в тесную кабинку, в солнечном свете и блеске воды она, казалось, просто подавляла все вокруг огромным количеством голого женского тела.

— Цыпленочек, почему бы тебе не пойти в садик, да не поклевать червячков? — потребовала она. — Ты себя так жалеешь, что мое девичье сердечко просто разрывается. Ну, ты напился — такое редкое состояние, что его лишь в медицинских учебниках отыскать можно. Ради Бога, Артур!

— Я ужасно перепугался.

— Этот человек избил тебя до полусмерти, да еще при Вильме, которая смотрела на все и наслаждалась. Если бы перила не сломались, то он, может, и убил бы тебя. Неужели ты думаешь, что такие вещи проходят бесследно? — Чуки шипела от возмущения. — А раз так, такой ли уж этот страшный грех? Я что должна из твоей постели вылезти, если ты испугался? Или люди на улице будут тебе вслед плевать? Да брось ты эти бойскаутовские закидоны. Каждый день, в любом месте этого большого и грубого мира девять человек из десяти напуганы до чертиков. У тебя что обязательства какие-нибудь есть другим быть? Даже всемогущий Макги от этого не застрахован, можешь мне поверить. Да ради Бога, брось ты, Артур!

Она удалилась обратно на камбуз и усиленно загремела медными кастрюлями.

— Ух ты, — сказал Артур, трепеща от благоговения.

— Не волнуйся, с ней все в порядке, — сказал я. — А сегодня вечером, Артур, тебе представится еще одна возможность слегка подергаться. Мы с тобой отправляемся в гости.

У него заработал кадык, дернувшись сначала вверх, потом вниз, словно он сделал большой глоток. Но потом Артур расправил плечи.

— Отлично, — от всей души произнес он. — Просто замечательно. Буду ждать с нетерпением.

Появилась Чуки с большими, сверкающими оловянными мисками для каждого из нас и со звоном поставила их на стол.

— Гуевос ранчерос, — объявила Чуки. — Милый, в этих яйцах достаточно перца, а колбаса настолько горяча, чтобы дать твоему желудку нечто качественно новое, над чем можно призадуматься. — Она принесла свою тарелку и втиснулась рядом с ним. — Наши порции просто острые, ягненочек. А вот твоя — как вулкан. И жуй ее как следует, а то все обратно выйдет. Старое домашнее средство от тошноты.

Артур съел свое гуевос. С явными усилиями, со слезами на глазах, с последовавшими потом соплями из носа и прерывистыми вспышками агонии перед тем, как наброситься на спасительный мягкий хлеб с маслом.

— Ты его проинструктировала? — спросил я, когда мы закончили.

— В целом — да, по крайней мере, когда он не выбегал блевать.

— Хватит, Чуки, — твердо сказал Артур. — Довольно, довольно. Давай-ка забудем об этом до лучших времен. — Он посмотрел ей в глаза.

Внезапно она усмехнулась, кивнула и погладила его по руке.

— Добро пожаловать обратно в человеческую расу.

— Рад стараться, — вежливо ответил он.

— Это тоже из словарных запасов Вильмы? — спросил я.

— Как странно, — сказал Артур. — Я ведь так толком и не знал ее, правда? Сегодня я понял одну странную вещь. Я могу очень живо ее себе представить, как она стояла, как сидела и как ходила. Но в моих воспоминаниях она повернута ко мне спиной. Совершенно не могу вызвать в памяти ее лицо. Вспоминаю, какого цвета у нее глаза, но не могу их себе представить. Так что теперь кто-то, кого я совсем не знал, мертв. И... она была замужем за кем-то, кого я не очень-то хорошо и знаю. Так мне и видятся два чужака, живущие в этом доме на берегу. Тебе это что-нибудь говорит?

— Да, — сказала Чуки. — Трев, пожалуйста, а что с вами будет сегодня вечером? Пока вы оба не вернетесь живыми и здоровыми, я совсем ополоумею. Расскажи мне, за чем вы идете.

Глава 13

Было уже около одиннадцати, когда я свернул на темно-зеленом «седане» в Клематис-Драйв. В домах было темно. Их там больше продающихся и сдающихся, чем занятых. Приблизившись к дому Уаттсов, я заметил, что фонарь над входной дверью не включен. Поэтому я снова нажал педаль и тронулся с места, сказав Артуру:

— Боюсь, адвокатик еще в полусознательном состоянии.

В доме горело всего несколько огней. И, проезжая мимо, я заметил в темноте у бокового газончика за гаражом нечто такое, что заставило меня издать слабый возглас удивления.

— В чем дело? — насторожился Артур.

— Белый «линкольн» старого доброго Бу, там сбоку. Он почти не виден. Верх спущен. Видишь?

— Да. Вижу. О Боже мой. Ты не думаешь, что нам лучше вернуться?

Я ничего не ответил. Свернул налево, на следующую улочку, проехал первые пять домов. Теперь вокруг не было ни одного строения, кроме пустой невозделанной земли, где асфальт переходил во влажную грязь с глубокими колеями. Я дал задний ход, увяз, развернул машину, в последний момент выключив фары. Стало совсем темно, так как водянисто-бледная луна скрылась за облаками. Я въехал передними колесами на бордюр и поставил машину в тени пальмовой кроны. В наступившем молчании лишь ветер теребил листья, напоминая шелест дождя.

— Что ты собираешься делать? — спросил Артур. Голос его звучал прерывисто.

— Пойти взглянуть. Машины обоих Уаттсов стоят там. Я пройду здесь и выскочу как раз за домом. Вон там. Где свет горит. А ты подождешь меня здесь.

— А что, если т-ты попадешь в беду, Трев?

— Тогда я либо вернусь на своих двоих, либо нет. Если не вернусь, а ты решишь, что сможешь все выдержать, постарайся подойти как можно ближе и посмотреть, в чем дело. Только не рискуй. Действуй по своему усмотрению. Вот держи. — Я вынул пистолет из кармана пиджака и вложил ему в руку. Эта штучка должна была поднять его дух. Мне необходимо было укрепить этот бледный тростник, превратив его во что-нибудь более прочное, просто на всякий случай. Даже ценой того, чтобы самого себя оставить голым.

— Не нравится мне это, — сказал Артур. И был не одинок в своих оценках.

— Если дело обернется очень плохо, поезжай, возьми Чуки и быстро-быстро убирайтесь из этого района. Забирай эту машину и гони всю ночь, прямо до Таллахасса. Утром свяжись с человеком из окружения Генерального Прокурора. Запомни его имя. Вокелер. Трумэн Вокелер. — Артур повторил имя вслед за мной. — И больше ни с кем не говори. Если его нет, потребуй, чтобы за ним послали. И вы с Чуки будете с ним откровенны. Во всем. Он там все поймет. Доверься ему.

— А почему бы нам просто не...

Я вылез из машины и захлопнул дверцу. Прошел метров пятнадцать по полю, остановился и подождал, пока глаза достаточно привыкнут к темноте, чтобы различать контуры предметов на земле и не споткнуться о карликовую пальму или низкий кустарник. Я умудрялся видеть в темноте, не глядя прямо на огни дома. За задней границей владений Уаксвелла начинались густые заросли, и, двигаясь на просвет, я наткнулся на шаткую изгородь, достаточно низкую, чтобы через нее переступить. Оказавшись на заднем дворе, я отступил в тень, изучая дом и освежая в памяти его внутреннюю планировку. В окнах кухни горел свет. Свет из гостиной падал квадратами на клумбы и темневшую на террасе мебель. Из дома не доносилось ни единого звука. Только странный мерцающий свет, который меня озадачил. Чуть-чуть сдвинувшись вбок, я смог заглянуть в окно гостиной. Крейн Уаттс распростерся в большом зеленом кресле, оббитом кожей, откинув ноги на подушку и свесив голову набок. Я не мог различить ни движения, ни звука ни в одной из частей дома и не видел ни души.

Добравшись до дома со стороны гаража, я пригнулся, добежал до «линкольна» и подождал, став на одно колено и прислушиваясь. Осматриваясь, подошел и заглянул в пустую машину, потом наклонился и насторожился. Ключей в ней не было. Я обошел ее сзади, нагнулся и попробовал ближайшую выхлопную трубу. Она была еле теплая, почти остывшая. Помня, как Бу водит машину, я мог догадаться, что прошло уже довольно много времени. Я переместился поближе к дому, обогнул угол и оказался у входной двери, готовый распластаться среди запущенных посадок, если по улице проедет машина. Навесные рамы окон гостиной, выходящие на эту сторону, были распахнуты почти настежь. Я прошел, пригнувшись, под ними и осторожно выпрямился. Отсюда Крейн Уаттс был виден под другим углом. Все, что я мог разглядеть — это его вытянутые ноги на подушке и свисавшую руку. Лицо повернуто к телевизору. Звук почти полностью выключен. Там пела симпатичная негритяночка. Камера наехала крупным планом, белые зубы, трепет язычка, напрягающееся горло, быстрая артикуляция губ. И полное молчание, полное, пока я не услыхал слабый гудящий храп человека в зеленом кресле.

Я пригнулся и двинулся дальше по фасаду к дальнему углу. Обогнув его, я заметил, какую длинную тень оставляю за собой, понял, что встал как раз напротив единственного уличного фонаря. А это Очень Хороший Способ определить, где я. Из темноты раздался какой-то звук: хоп. Свистящая струйка воздуха коснулась справа моего горла, а следом за ним тут же точный удар свинца в ствол пальмы в ста метрах за спиной.

Говорят, когда Уити Форд попытался первым схватить беглеца, тот наклонился, понял, что происходит, и дернулся в другую сторону. Но ему пришлось преодолеть инерцию собственного тела, чтобы сохранить равновесие. Я его потерял и мне страшно захотелось оказаться в безопасном месте, которое только что покинул. Либо он пользовался дешевым глушителем, либо самодельным, либо хорошим, но уже много раз испробованным. Хорошие издают звук хафф, а не хоп. Нет, я не вспомнил всю свою прожитую жизнь за долю секунды. Я был слишком занят тем, что восстанавливал равновесие, менял направление и соображал. Но как-то по-дурацки, по-идиотски, как... как Артур. Я не слышал следующего хоп. До меня донесся лишь кошмарный, раздирающий звук пули, оторвавшей всю верхнюю часть моей головы. Мир кончился, померкла нескончаемая белизна, в которой даже не осталось ощущения падения.

* * *

...Моя голова лежала в мешке с рыбой, среди мерзкого зловония, разбавленного запахом машинного масла. Рука была где-то в стороне, за углом, на другой улице, совершенно индифферентная к требованиям хозяина. Если ты не идешь, сказал я ей, покачай пальцем. Она покачала пальцем. Никаких проблем, босс. Попробуем другую руку. Правую. Хорошую. Но это совершенно невозможно. Я разрезан пополам, от макушки до промежности, и в рану вставлен плексиглас, сквозь который можно наблюдать движение частиц тела, все эти крошечные внутренние насосики и пульсации.

Взбунтовавшаяся рука всплыла вверх и парила, невидимая, где-то там, позади, на что-то наткнулась, что-то толкнула, и мешок с рыбой исчез, а я очутился в потоке свежего ночного воздуха, сделал одно крохотное движение, другое, посмотрел на две скользящие луны, два абсолютно одинаковых месяца. Так, сейчас. Это необычно. У каждой звезды был близнец, и они находились в тех же отношениях между собой, что и две луны. Я боролся с какой-то мощной концепцией двойственности, чем-то таким, что, если бы мне удалось ухватить его и привести в логичный вид, в корне изменило бы будущее всего человечества. Но все время пыталось вмешаться какое-то раздражавшее меня временное беспокойство. Надо мной была кренившаяся могильная плита. Вернее, две, переходящие друг в друга. Я присмотрелся, и плита превратилась в две белых кожаных спинки передних сидений, все так же перетекающих одно в другое. Путем болезненных рассуждений я установил, что лежу на полу перед задними сидениями машины. И внезапно понял, что это машина Бу Уаксвелла, а я мертв. Пойман наклонившимся. Я потянулся рукой к голове, чтобы понять, от чего я умер. Это было очень высоко и очень больно. Сплошь вырванное и поджаренное мясо. Какая-то смесь и неразбериха, которые никак не могли быть мной. Я попытался отыскать вторую половину самого себя. Рука, более послушная и покорная, поползла ощупывать тело. И нашла скучное, мертвое мясо. Но когда я пощупал его и нажал, то какая-то глубокая и приглушенная боль объявила себя моей правой рукой. Я с усилием отогнул край вонючего брезента, снова упавшего мне на лицо, оттолкнул его вниз и в сторону. Умереть это одно. А вот стать пищей для крабов — это гораздо менее приятно. Парень наверняка относился к этому весьма небрежно. Убил меня, сунул в машину, набросил сверху брезент, чтобы позаботиться о теле, когда будет время. Но если окажется, что тело исчезло...

Дотянувшись до стекла, я нашел, где открывается задняя дверь. Раздался щелчок. Я задергал здоровой ногой и немного съехал с порога, пытаясь открыть дверь. Я ее толкал снова и снова, пока мои плечи не оказались на пороге, но голова свисала вниз. Я подложил здоровую руку под затылок, приподнял его, подергался и выскользнул наружу, так что плечи оказались на дерне, а бедра все еще наверху, на подножке. Еще два рывка, и бедра съехали на землю. Теперь я смог упереться здоровой ногой в машину. Помертвевшая нога выпала следом за мной. Перевернуться оказалось великим подвигом, для которого потребовалось тщательно все спланировать и нужным образом поднять помертвевшие части тела в те позиции, где сработает сила земного притяжения. Дважды я достигал точки равновесия и лишь на третий перевалил через нее.

Потом, передохнув, приподнял рукой голову, чтобы оглядеться. Все двоилось. Куда не глянь — повсюду два предмета. Те, что были поближе, также состояли из двух, перетекающих один в другой. Я поморгал — не помогало. Теперь я лежал между «линкольном» и стеной гаража. И уже начал сомневаться в том, что умер окончательно. Рыхлая земля должна быть... вон там. Я беспокоился о том, как перелезть через ограду, когда доберусь до нее. Если доберусь. Сюда. Назад, за гараж, потом налево. Прямо вдоль стены гаража и дома. До веранды. Свернуть направо. Вдоль края веранды, а потом уходить отсюда, напрямик через двор.

Вскоре я обнаружил единственно возможный способ передвижения. Перекатиться на мертвый бок, удерживаясь на левой руке, опирающейся на землю. Перенести левое колено как можно дальше. Используя ногу в качестве опоры, дотянуться левой рукой. Зарыть пальцы во влажную землю. Потом подтянуться на руке, отталкиваясь концом левого ботинка, и перекатиться на мертвый бок. Но не такой уж он и мертвый. В нем начало покалывать и весьма неприятным образом. Булавки и иголки. Но на мои команды он никак не реагировал. Я прикинул, что пять-шесть таких мощных усилий передвигали меня примерно на длину тела. В конце каждого Макги-метра я вознаграждал себя короткой передышкой. Через четыре передышки очутился на углу гаража. Казалось, с тех пор, как Бу ранил меня в голову, прошло много времени. В доме, похоже, свет горел лишь в одной из комнат. Я чувствовал, что слишком сильно шуршу наполовину высохшими листьями. Но по крайней мере я был в тени, с задней стороны дома, куда не доходил лунный свет.

Остановившись, чтобы как следует отдохнуть, я ткнулся лицом во влажную траву. И только захотел заставить палец полумертвой руки пошевелиться, когда прямо надо мной не то хриплым шепотом, не то резким голосом, с кошмарной шутливой интимностью Бу Уаксвелл произнес:

— Эй, ты что труп теперь разыгрывать собираешься?

Я ожидал, что сейчас почувствую холод толстого глушителя на затылке.

— Слышишь, отвечай старине Бу, — сказал Уаксвелл все также обходительно, весело имитируя привязанность. — Труп изображать станешь? Ах ты старая кошечка из местного клуба! Пытаешься вести свою маленькую игру, которая и в прошлом не срабатывала?

Внезапно все прояснилось. Раздался тонкий, слабый и усталый голос Вивиан. Я не мог разобрать слов. В нем звучала полная безнадежность. Я медленно повернул голову и поглядел в дом. Даже сквозь раздражавшее раздвоение предметов я смог разобрать в чем дело. Раздвижные прозрачные двери спальни были открыты. Застекленная веранда оказалась в полуметре от моего лица, а ее пол возвышался над землей где-то сантиметров на пятнадцать. В слабом свете сквозь полуоткрытую дверь в коридор я мог разглядеть дальний угол кровати, примерно в тридцати сантиметрах от другого конца веранды.

Мой единственный шанс был уползти подальше, как это делает покалеченный жучок, пока Бу не выглянул и не заметил меня. Осознание ситуации подействовало как нюхательная соль, разогнав туман в голове и приведя меня от упрямых бессознательных мучительных попыток убежать к яркому, живому пониманию жизни вокруг. На грани паники я четко услышал медленное шуршание тяжелого, опускающегося тела, вздох, шелестящий звук задетой плоти. И если я мог отчетливо слышать их, то мне безумно повезло, что они не слышали моего осторожного передвижения.

— Почему же я теперь должен уходить, милая кошечка, — спросил он с наигранным удивлением. — Зачем же мне это делать, если мы еще далеко не кончили?

И снова ее мольба, неразборчивая и жалобная, усталые просьбы.

— Бедная, маленькая, дохлая кошечка думает, что она страшно устала. Старина Бу лучше знает. Ты сейчас такая сладенькая. И у тебя прекрасно получится, действительно, прекрасно.

До меня донеслась бессмысленная возня, шорох, слабый стук локтя о стену и спинку кровати, внезапный шумный выдох и молчание. А потом он сказал таким голосом, каким говорят с маленькими детьми.

— Что это такое? А здесь что? И как же это такое может случиться с бедной дохлой кошечкой? Дальше уж некуда!

Потом небольшая возня, молчание, жалобы, снова молчание. А потом внезапно напрягшимся и скрипучим от усилий голосом он произнес:

— Ну, а сейчас как тебе это нравится?

Послышалось поспешное шуршание, громкие причитания, слабый хлопок ладонью по телу. И еще более долгое молчание, чем раньше.

— А-а-а-а, — простонала она. И снова: — А-а-а-а.

Это не были звуки боли, желания, удовольствия, испуга или протеста. Скорее какие-то смазанные, нечеловеческие... Я ясно представил себе ее запрокинутую голову, широко распахнутые, невидящие глаза, открытый, перекошенный рот.

Беспорядочные и бессмысленные звуки стали переходить в какие-то циклические, а затем в медленные, ровные и тяжелые удары.

И сквозь эти удары в перерывах она ритмично вскрикивала: — О Боже! О Боже! О Боже! — таким же ясным бесстрастным и безликим голосом, какой я слышал, когда она обычно кричала: «Подача!», «Ноль!», «Давай!», «Игра!».

— Кончай, — выдохнул он.

Освобожденный этими звуками от своего невольного вуайеризма[12] я поспешно пополз дальше, сворачивая от дома, пересекая открытый двор, стремясь убраться на расстояние пушечного выстрела от того, что там происходило, подальше от пыхтения и вздохов, жалобных причитаний, погружений, стуков о стену, хлопков о тело, предваряющих крещендо изможденной плоти. Торопливо отползал, вытирая в душе слезы сочувствия к изнасилованной жене, удивляясь, как это я, о Господи, мог быть таким идиотом, чтобы придумать дурацкую теорию о том, что звуки любви никогда не бывают неприятными. Эти были не менее прекрасны, чем клокочущий звук разрезаемого горла. Или тот звук, который издает большое плотоядное животное во время кормежки.

Боль в мертвом боку стала сильнее булавочек и иголочек. И хотя кожа казалось бесчувственной, каждое прикосновение вызывало такое страшное страдание, словно меня жгли заживо. Каждый вздох раздирал мне горло изнутри.

В конце концов, добравшись до ограды, я коснулся ее вытянутыми пальцами. Подполз поближе, дотянулся и перебросил через нее руку. Отдохнул, тяжело дыша. Расстояние сглаживало выкрики из дома, заглушая их жужжанием мошкары, шелестением листьев, пересмешниками и лаем собаки, раздававшимся через две улицы. Маленькая ограда оказалась непомерно высокой. Я выбрасывал руку на три метра, тонкую как карандашик, тянул ее все выше и выше, чтобы хоть как-то ухватиться за верхний край. Любая мысль о том, что мне удастся приподняться и перевалиться через нее была абсурдно-оптимистической. Из дома донесся финальный крик теннисистки, сверхзвуковой, разрывающий душу, словно вой подстреленного койота. У нее были темно-синие глаза и, когда солнечный зайчик касался загорелой руки, она закрывала их и вздрагивала при мысли об одном только прикосновении Уаксвелла. Ее крик придал мне энергию отчаяния, я подтягивался все выше и выше, зацепился подбородком за шершавое дерево ограды и сумел добиться от своей мертвой руки ровно такого послушания, какое было необходимо, чтобы, раскачав, перекинуть ее через край и зацепиться на согнутом локте. Я старался, отталкивался и корчился, край ограды шел поперек живота, дотянулся и, нащупав упругий выступ корня, дернулся, кувырнулся, перекатился на спину на небольшом склоне за оградой.

Так что умирай прямо здесь, Макги. Ты достаточно наколол этого ублюдка. Но, может, с фонарем он и найдет тебя. Примятая и вырванная трава. Влажный след оставленной за собой крови. Может, он также заметен, как блеск дорожки от улитки, проползшей по тротуару. И Бу будет действовать с тем же веселым и живым участием, убивая также интимно, как и насилуя. «А что это тут такое старина Бу обнаружил? Ой-ой-ой».

Я попробовал мертвую руку, и она неспешно поднялась, словно существовала отдельно от меня, как в игровых автоматах, где смотришь в окошечко и стараешься ухватить железной челюстью приз из ящика с конфетами. Она замерла, вытянутая к двоящимся в глазах звездам. Я поднял здоровую руку и взялся за больную. Никаких кожных ощущений, словно она уже не принадлежит мне. Но когда я прижал ее пальцами, то кость отозвалась болью, подтверждая свое реальное существование.

Так что я пополз дальше, на этот раз частично используя и почти несуществующую руку; рычаг локтя немного облегчал дело. Потом, во время следующей передышки, я услышал какую-то неловкую возню и шум. Кто-то двигался в мою сторону. Это скорее вызвало раздражение, чем тревогу. Что за дурацкий способ шляться и колобродить по ночам. Фигура приближалась и уже была готова пройти мимо, в трех метрах, но положение и форма раздвоенного силуэта показались мне знакомыми.

— Артур, — сказал я голосом, которого никогда прежде не слышал.

Это его остановило. Что-то странное, ослабляющее и мешающее говорить произошло с правой половиной рта. Огромными усилиями я напряг ее.

— Артур.

— Трев? — нервным шепотом спросил он. — Это ты?

Он наощупь добрался до меня.

— Я... я думал тебя убили.

— Ты... мог оказаться прав. Вытащи меня отсюда.

Он не мог нести меня. Это была не та местность, где можно было волочить людей по земле. Мне пришлось напрячь все силы, неловко перекинув мертвую руку ему через шею. Своей левой рукой он придерживал меня за талию, а мертвая нога болталась и стукалась между нами как мешок шпаклевки. Казалось, я забрался чертовски высоко. Словно стоял на краю крыши. Время от времени Артур едва не ронял меня, когда мы теряли равновесие. Он поддерживал и приподнимал меня, а я ухитрялся делать крохотные прыжки на здоровой ноге. Прошло, казалось, несколько недель, пока мы добрались до машины. На последних пятнадцати метрах я уже мог выбрасывать мертвую ногу вперед, почувствовав под ней твердую землю, сгибать колено и, приседая на нем, перемещаться вперед. Он втиснул меня на переднее пассажирское сидение. Я тяжело рухнул и положил голову на спинку. Артур обошел машину, открыл дверцу, стал усаживаться и замер. На меня упал слабый свет. Я повернул голову и взглянул на него. Двойное изображение слилось в одно, а затем снова разделилось. Что единый, что раздвоенный Артур выглядел жутко испуганным.

— Боже мой! — громко и тоненько произнес он.

— Закрой дверцу. Он попал мне в голову. — Мне приходилось говорить медленно, чтобы заставлять правую половину рта повиноваться. — Понимаю, все это не очень приятно.

Артур плюхнулся на сидение, тяжело дыша от страха за меня, и завозился с зажиганием, приговаривая:

— Я должен отвезти тебя к врачу... в больницу...

— Помолчи. Надо подумать.

— Но...

— Хватит! Сколько времени прошло?

— С тех пор, как ты... Сейчас пятнадцать минут второго.

— Долго же ты раздумывал.

— Трев, пожалуйста, попытайся понять меня. Я... я ушел за тобой давно, как только понял, что ты не вернешься. Прокрался туда, как ты велел. В боковой дворик и, спрятавшись за дерево, посмотрел на дом. Ничего не было слышно. Я не знал, что мне делать. И вдруг Бу появляется из-за дома, этакой упругой рысцой, сопя от тяжести и... и тащит на плече тебя. Он прошел там, где свет от окна падал. Твои руки и голова болтались и стукались, мертвые, безжизненные. И... он подбежал прямо к машине, остановился, присел, сбросил, и ты... падаешь туда, сзади. Он даже дверцу не открыл. Ты так... глухо стукнулся, как мертвый. Он постоял немного, и я слышал, как он напевает. Потом открыл багажник, достал одеяло или что-то в этом роде и нагнулся над машиной, видимо, накрывая тебя. А затем он вернулся в дом. Свет в окнах начал гаснуть. Я слышал, как женщина всхлипывала, словно у нее сердце разрывалось. Но я... не мог заставить себя посмотреть на тебя. И смылся. Пожалуйста, пойми меня. Я долго бежал до самой машины и отправился было в Палм-сити, за Чуки, как ты велел. Я гнал машину во весь опор, а потом поехал все медленнее и медленнее и свернул с дороги. Я хотел вернуться. Я пытался. Но не мог. Доехал до самой пристани, остановился у ворот. Мне ведь пришлось бы рассказать ей все, что случилось. Я бы сказал, что сделал все возможное. Но ведь это было не так. И она бы поняла это. Я не смог бы посмотреть ей в глаза. Я был просто не в состоянии вернуться. Мне хотелось сбежать. Я развернулся и поехал обратно. Потребовалась масса времени, чтобы заставить себя выйти из машины и... пойти искать тебя. Мне было ужасно трудно сделать это. В утешение я лишь повторял себе: «Бу там нет, он уехал вместе с тобой». Трев... его там нет?

— Он все еще там.

— А как ты... добрался до того места, где я тебя нашел?

— Я полз. Артур, ты вернулся. Держись этой мысли. Она для тебя может кое-что значить. Ты все-таки вернулся.

— А почему он еще там?

— Мне... сдается его пригласили в гости. Помолчи. Я попытаюсь поразмышлять.

— Но может... Мы слишком долго ждем, — сказал он. — Я должен отвезти тебя в госпиталь и вызвать полицию.

— У тебя чересчур традиционный подход. Но все равно помолчи.

Я все обдумал и велел ему ехать на юг по шоссе, среди ночных зарослей кипарисов, рекламных щитов и придорожных дренажных канав. Здесь не было ни единой машины, и я достал пистолет. Приходилось при помощи левой ладони обернуть вокруг него правую, немного помогая тому пальцу, что лег на курок. Я разрядил его в пространство пустыря. На обратном пути, по дороге в больницу я тщательно проинструктировал Артура.

Он остановил машину у входа в приемный покой. Помог мне войти в здание. В глазах двоилось все реже и реже. Я уже чувствовал помертвевшие конечности, вернулось осязание. Было такое ощущение, что на руке плотно сидит облегающая толстая кожаная перчатка до самого локтя и такой же чулок на ноге. Мы попали в маленькую больницу на окраине города, но врачи делали там большое дело. Вокруг суетился медперсонал. Белый нейлон становился влажным от свежей крови. Приезжали доктора и родственники. Кто-то кричал в процедурной, но потом внезапно замолкал, даже слишком внезапно. В коридоре на стуле у стола регистратора сидела всхлипывающая женщина, а мужчина с покрасневшими веками поглаживал ее по плечу. Артур делал малоэффективные попытки привлечь к нам внимание. Медики скользили по мне отсутствующим взглядом, пока, наконец, спешащая куда-то медсестра, проскочив было мимо меня, не остановилась, вернулась и поглядела на меня, сочувственно поджав губы. Она пересадила меня в кресло пониже, где могла рассмотреть мою голову.

— Рана от огнестрельного оружия, — сказала она.

— Да, это так — прошептал я.

— Это все, что нам нужно знать, — заметила сестра.

Потом она позвала санитара и велела сейчас же уложить меня на койку в травмпункте "В". Не успел я пробыть там и пяти минут вдвоем со стоящим рядом Артуром, как в комнату влетел молодой, приземистый рыжеволосый доктор в сопровождении высокой, тощей, рябой сестры.Он опустил лампу пониже и склонился над моей головой. Его пальцы с пинцетом сновали, как деловитые мышки.

— Сколько времени прошло? — спросил он Артура.

— Примерно, три часа, — сказал я.

Похоже, он слегка удивился, услышав, что я заговорил.

— А сейчас как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Подстреленным.

— У нас нет сейчас настроения выслушивать остроумные ответы. Семь местных молодых ребят оказались в машине, которая не смогла вписаться в поворот к северу отсюда минут сорок назад. Одного мы потеряли по дороге сюда, другого здесь, и мы как черти вкалываем, чтобы еще двоих не лишиться. Мы во многом рассчитываем на помощь самих пострадавших.

— Извините. Я ощущаю лишь психическое возбуждение, доктор. Но боли нет. Когда я пришел в сознание, то в глазах двоилось. Я не чувствовал и не управлял всей правой половиной тела. Эти симптомы постепенно ослабевают, но вся правая сторона напряжена, словно каждый мускул натянут.

— Почему вы сразу не отправились к нам? И как это случилось?

— Я был один. Пришлось ползти к тому месту, где меня заметили.

— Кто в вас выстрелил?

— Я сам. Это был несчастный случай. Совершенно дурацкий несчастный случай. Пистолет у этого господина.

— За городом?

— Да.

— Мы вызовем помощника шерифа составить рапорт. Так положено.

Он выключил верхний свет и посветил тоненьким направленным лучиком сначала в один глаз, потом в другой. Сестра измерила давление и пульс, я продиктовал имя и адрес. Рыжий вышел и вернулся с врачом постарше. Тот осмотрел меня, они зашли за угол, и до меня донеслись несколько слов из тех, что говорят Бену Кейзи. Одна фраза звучала ну прямо как телевизионное клише: «Внутреннее кровоизлияние».

Доктор постарше ушел. Рыжий вернулся ко мне и сказал:

— Похоже, вам сегодня крупно повезло, мистер Макги. Пуля попала в границу волосяного покрова под таким углом, что, задев череп, не проникла внутрь. Прошла пару сантиметров под кожей, и потом, видимо, перейдя во вращательное движение, прорвалась наружу. Сильный удар в так называемый внутренний мыщелок плечевой кости может парализовать руку. Левое полушарие мозга контролирует двигательные и сенсорные нервы правой половины тела. Мы считаем, что такой страшный удар вполне мог вызвать омертвение и парализовать двигательные функции правой стороны, а также работу нервной системы, способность отдавать и принимать команды. Ощущение и контроль восстанавливаются быстро. Мы думаем, что вы сможете нормально чувствовать свои конечности и восстановить двигательные движения через день-два. Я не вижу признаков сотрясения мозга, за исключением небольших кровоизлияний в области травмы и незначительного кровотечения. Так что мы вас тут подержим несколько дней под наблюдением. Сейчас сестра промоет вам рану и подготовит к наложению небольших швов. — Он взял шприц, поднял его к свету. — Это просто для того, чтобы заморозить больной участок и избавить вас от неприятных ощущений. Он два раза уколол меня в скальп и один раз около виска, а потом удалился. Сестра проверила действие лекарства и, когда я перестал ощущать ее прикосновения, промыла и выбрила место травмы. Затем вышла и позвала рыжего. Когда он протыкал очередной стежок, я слышал характерный звук, раздававшийся где-то в голове. Когда врач затягивал нитки, я чувствовал, как ползут вверх левый висок и щека. Начали промывать рану. Артур ушел в холл. И появился не раньше, чем была наложена антисептическая повязка. Выглядел он так, словно ему было дурно.

Потом они повезли меня по коридору в комнату, представляющую собой нечто среднее между процедурной и камерой хранения. Там был яркий свет. Когда меня вкатили, вошел помощник шерифа. Это был пожилой, цветущий и грузный астматик, лизавший кончик химического карандаша через каждые несколько слов, пока заполнял анкету, которую вынул из своей папки. Я опустил ноги по обе стороны каталки и сел. Накатила волна слабой тошноты, на мгновение все раздвоилось, но и только. Помощник положил папку на изголовье каталки и согнулся над ней.

— Ваше имя в списках полиции не значится. Давайте посмотрим удостоверение личности, Макги.

Он взял мои водительские права и переписал себе номер. В качестве местного адреса я дал ему название и регистрационный номер своего плавучего дома, рассказав, где он стоит.

— Рана на голове; нанесена самостоятельно, — сказал он.

— Причем совершенно случайно, помощник.

— Оружие?

Артур протянул пистолет. Он взял его со знанием дела, передернул предохранитель, проверил обойму и патронник, понюхал дуло, потом дернул за отражатель. Он не сработал. Я давно собирался сходить в мастерскую починить его.

Помощник шерифа повозился с отражателем и сказал.

— Тут заедает.

— Потому-то я и ранил себя.

— Вы носите пистолет при себе?

— Нет, сэр. Для этого мне потребовалось бы разрешение. Я держу его в машине или на яхте. Ведь что случилось: пистолет был у меня в машине, и я решил вытащить обойму. Посчитал, что безопаснее сперва разрядить его. Свернул с шоссе на узкую дорогу, подальше от домов, и расстреливал обойму, пока не счел пустой. Я не считал выстрелы. Потом, скажем, через минуту сел на подножку машины так, чтобы на меня падал свет луны, и, как последний дурак, взялся за отражатель, чтобы передернуть затвор. Руки у меня были потными и, кажется, вместо последнего выстрела раздался пустой щелчок. Но во второй раз пистолет выстрелил. Дальше я помню только, что пришел в себя на земле около машины. Когда я почувствовал, что способен шевелиться, то решил: лучший выход — это попытаться отползти обратно, к главному шоссе. У меня всю правую половину тела парализовало. Но сейчас это проходит. Понимаете, помощник, мой приятель, звонил по междугородней связи из придорожного автомата. И никак не мог дозвониться. Мне надоело. Я подумал, что лучше съеду с шоссе, разряжу пистолет и вытащу из него обойму. Вот и все, что было у меня на уме. Я ему сказал, что вернусь через несколько минут. Но не вернулся. Тогда он решил, что я съехал на боковую дорогу и увяз в грязи. Он долго меня искал. И нашел, кажется, только на третьей дороге, когда я уже дополз обратно почти до самого шоссе.

— Точно так. На третьей дороге, — сказал Артур. — Когда я увидел его, то сразу подогнал машину и привез прямо сюда. Я думал, он умирает.

— Ну, умирающим он не выглядит. А вот те ребята там — поближе к смерти. — Помощник шерифа подбросил пистолет на своей большой и упругой ладони, протянул Артуру и сказал: — Так что почините его, мистер.

И ушел.

Я соскользнул с каталки. Артур бросился было ко мне на помощь, но я жестом остановил его. С трудом удерживая равновесие, медленно побрел по комнатушке. Приходилось поворачивать и раскачивать бедро, чтобы выбросить вперед больную ногу. При согнутом колене она вполне удерживала мой вес.

Летний пиджак был окончательно испорчен: грязный, распоротый, весь в пятнах. Брюки не так плохи, но тоже не в лучшем виде. Балансируя, я снял пиджак, проверил карманы и передал его Артуру, указав на мусорное ведро с открывающейся с помощью ножной педали крышкой. Он свернул его и запихал туда. За дверным проходом, как я и надеялся, оказалась маленькая комнатка с умывальником. Занудно и неловко помогая себе сопротивляющейся правой рукой, я смыл грязь с лица и ладоней, темные полоски запекшейся крови слева и сзади на шее. Влажным полотенцем оттер правую штанину того бока, на котором полз. Изучил себя в зеркало. Я выглядел вовсе не безнадежно. Ну, скажем, так, словно катался по земле в прибрежном переулке. Но повязка выглядела слишком подозрительно.

— Они тебя отмоют перед тем, как в постель уложить, — заметил Артур.

— Кепку, — сказал я. — Когда выйдешь из этой двери, сверни направо и найди другой выход. Я бросил кепку в машине, на полочку за задним сидением. И возвращайся ко мне тем же путем. И побыстрей.

— Послушай, я не буду это делать! Ты не можешь отсюда удрать. Это опасно.

— Не опасней, чем съесть домашние овощные консервы. Принеси кепку.

Я сел на белый табурет и стал ждать. Весельчак Макги, доблестный насмешник с дырой в башке и жуткой уверенностью, что там, внутри, кровь по-прежнему течет. Моя золотая, бесценная, незаменимая голова. Там, под отверстием, пробитым пулей, остались крохотные белые острые осколочки от поврежденной кости, врезающиеся в серое желеобразное вещество, где хранились все уникальные для меня воспоминания.

Толстая сестра открыла дверь и позвала.

— Мистер Макги? Выходите.

— Мне велели подождать, пока что-то там проверят.

— Анализы можно взять в палате, сэр.

— Там что-то по части рентгена.

Она нахмурилась.

— Странно. Пойду-ка я лучше узнаю, в чем дело.

Она удалилась. Завидев в дверях Артура, я заставил себя встать и своеобразным прыгающим аллюром двинулся прочь, а, проходя через холл, натянул бейсбольную кепку. Минуя женщину за столом регистратора у главного входа, я изобразил лучшую походку, на какую только был способен. Подождал в тени, у тротуара, прислонившись к дереву. Артур подогнал машину, о чем ему следовало подумать раньше, когда он ходил за кепкой. Я не стал ему на это указывать. Он и так справлялся лучше, чем я мог надеяться.

— Клематис-Драйв, — сказал я, когда он сел за руль.

— Но как ты можешь...

— Артур, друг мой, ты будешь покорным, со всем согласным и перестанешь дергаться. Я хочу, чтобы ты был рядом. Вместе со мной. Потому что я страшно нервничаю. И если я перестану чувствовать свое тело или речь ухудшится, или рука и нога снова перестанут действовать, ты отвезешь меня обратно туда, чтобы они взглянули на круглую дырочку в голове. В противном случае просто прими на веру, ту странную идею, что я понимаю, что делаю. Я слишком выдохся, чтобы спорить. Просто веди машину. И молись, чтобы мои предположения не сбылись. Который час?

— Пять с чем-то. Чуки будет...

— Ничего. Попереживает.

Когда мы свернули на Клематис, я выглянул в окно и увидел, что небо уже начинало бледнеть на востоке. Темные дома и деревья становились трехмерными от слабых лучей наступающего нового дня, среды. В доме Уаттсов снова горели огни, почти во всех комнатах. Большой белый «линкольн» исчез.

— Сверни к подъезду... Нет, нет, не тормози, а поставь машину у следующего дома. Ставни опущены. Значит этим летом он пустует. Перед тем, как подъехать, выключи фары.

Когда мы дали задний ход, я сказал:

— Если что-нибудь на горизонте покажется: пешеход, машина или велосипед, неважно, поможешь мне быстро спрятаться в кустах и затаишься сам.

— Хорошо, Трев. Конечно.

Никто не появился. Мы обошли дом сбоку. Уаксвелл укатил в своей обычной манере, колеса оставили глубокие вмятины на мягком газоне.

Я подергал внешнюю стеклянную дверь веранды. Размышляя над тем, стоит ли позвать Вивиан, я почувствовал в предутреннем воздухе слабый запах фекалий. Повернувшись к Артуру, сказал:

— Когда войдем в дом, ничего не трогай, пока я тебе не скажу. Держись в центре, подальше от окна. Если заслышишь машину, пригнись пониже.

Опираясь на раму, я ткнул коленом в стекло, выдавливая его вовнутрь. Потом просунул руку, отпер дверь и, когда мы вошли, вытер металлическую задвижку тыльной стороной руки, там, где ее коснулся.

В гостиной пахло еще сильнее. Экран телевизора светился постоянным, холодным мерцанием, по которому бежал снег, как всегда бывает после окончания передач. Крейн Уаттс провалился между креслом и подушкой и, полусидя, запрокинул голову на сидение. Лицо его стало неестественно толстым, глаза широко раскрыты, вылупившиеся от давления изнутри. Не прошло и двух секунд, как я нашел точку попадания. Ему выстрелили прямо в ухо. И я понял. Я уже знал, что еще обнаружу в тишине этого дома. Муж проспал, проспал все на свете. Слишком много пустых вечеров провалялся он в этом кресле, пока сердце жены не наполнилось безнадежностью. Но когда вошел Бу и бросился на нее, она взывала к нему. Много раз, видимо, прежде, чем поняла: было уже слишком поздно. Он оказался слишком далеко от нее и теперь уже проспит все бесконечные подъемы и спуски, все новые требовательные вторжения, все удары и пощечины, все веселые указания, все грубые переворачивания и перетаскивания ее в новую позу для удовлетворения его страсти. Ты проспал слишком долго, так спи же и дальше. Вечно. Интересно, помнила ли она о том, кто произнес эту чепуху о дуле пистолета, вложенном в ухо. И я представил себе, как она, привыкшая лишь к мифическому насилию на экране телевизора и в кино, была шокирована этим внезапным уродством. Всего лишь после легкого нажатия на курок. Сильнейший, мгновенный спазм повалил его с кресла, обнажая внутренности. А гидростатическое давление раздуло лицо до неузнаваемого идиотизма. Я даже знал, что она инстинктивно воскликнула, увидав этот ужас: «Прости меня! Прости меня!»

Это вывело ее из состояния гипноза и заставило сделать то, что свойственно убийце-дилетанту, не оставляя ей никакого выбора. Произошло то, что я и ожидал обнаружить.

Почувствовав сзади подозрительное молчание, я обернулся и увидал Артура, стоящего спиной к телу, зажав рот руками. Я оттолкнул его, сказав:

— Прекрати! Только не здесь, дурак ты безмозглый.

Невероятными усилиями он обрел контроль над собой. Я отправил его ждать по ту сторону веранды. Потом побрел на кухню и ногтем большого пальца выключил свет. Обычно так делают, когда входят сюда ночью. Может, это было какое-то скрытое печальное желание вернуть темноту. Но даже если бы они включили все лампочки на свете, это бы их не спасло. Я знал, где, скорее всего, найду ее. Она лежала в ванне, склонив голову на плечо. На ней было длинное, до пола, оранжевое домашнее платье с белым воротничком и пуговками на манжетах, аккуратно, без пропусков застегнутое сверху до низу. Этот цвет прекрасно оттенял ее смуглую красоту. Вивиан причесала волосы, подкрасила губы. Темное пятно посреди груди, может быть, чуть левее, было неправильной формы, размером с чашку для чая, с крохотным островком еще оставшегося влажного блеска. Я наклонился и тыльной частью руки коснулся спокойного лба, но тепла не почувствовал. Оружие, кольт 22-го калибра с длинным дулом, лежало у нее на животе, рукояткой к талии, справа. Она была босой. Хотя Ви и приготовила себя к смерти, были такие отметины, которые она оказалась не в силах уничтожить: опухшие губы, синяк на щеке, длинная ссадина на горле, свидетельствующие о том, как тяжело и долго ее пользовали.

Я сел на край ванны. Обесчещена перед смертью. И еще более эффективно с помощью этого пугача, чем она предполагала. Два выстрела, один из них, направленный прямо в мишень, редко убивают двух людей. Сердечные раны приводят к тяжелым последствиям. Чтобы подтвердить свои догадки, я подошел к душевой кабинке. Большое, влажное желтое полотенце аккуратно повешено на крючок. Капельки воды на стенках. Мокрое мыло. Значит, услыхав, что Бу Уаксвелл уехал, она заставила себя встать с кровати, побрела сюда и приняла душ, наверно такой горячий, какой только могла вытерпеть, безжалостно отскребая кожу. Вытереться. Пойти и вытащить из шкафа хорошенькое платьице. Сесть у туалетного столика, красиво причесаться, подкрасить избитые губы. В голове пусто. Встать, пройти через весь дом, из комнаты в комнату, везде зажигая свет. Остановиться посмотреть на храпящего мужа. Кормилец, мужчина, защитник. Пройти еще немного. Привести для себя побольше доводов. Женщин и раньше насиловали. Но их это не убивало. Есть законный способ. Пусть этим занимается полиция. Пусть его посадят.

Тут она представила разговор в полиции. «Так, давайте излагайте прямо, миссис Уаттс. Уаксвелл был у вас прошлой ночью с десяти с чем-то до трех утра? И вы утверждаете, что все это время вас непрерывно насиловали, а ваш муж храпел перед телевизором? И Уаксвелл был клиентом вашего мужа? И вы встречались раньше? И он оставил свою машину, очень подозрительную машину, припаркованной у вашего дома?»

Итак, она ходит и старается собраться с мыслями. И уже знает, что если она ничего не предпримет, то Уаксвелл вернется. Через неделю или через месяц, но будет возвращаться снова и снова, как обещал.

Это-то и привело ее к мысли, которую она так отчаянно пыталась вытеснить из своего сознания. Если бы он взял ее быстро, она бы просто вытерпела его, оставаясь беспомощным суденышком. Но он был таким чертовски хитрым и опытным, таким ученым и терпеливым, что каждый раз, даже в самый последний, ему удавалось пробудить предательское тело вздыхать и напрягаться в его властных объятиях, вопреки требованиям души и к его грязной радости.

Так что она ходила и останавливалась поглядеть на мужа, который позволил этому голоду нормальной сексуальной женщины вырасти до таких размеров, что она предала саму себя. И тогда...

Я нашел ее записку на туалетном столике. Ее личная бумага с монограммой. Косым почерком, карандашом для всех. «Прости меня, Господи. У меня нет другого выхода. Мой милый спал и ничего не почувствовал. Искренне, Вивиан Харни Уаттс».

На другой стороне комнаты, за всклокоченной постелью, был открыт самый нижний ящик в его шкафчике. Из красно-зеленой патронной коробки высыпались патроны. Еще одна обойма. Маленький футляр с оружейной смазкой и специальной складной щеточкой для чистки. Гильзы были среднего размера, со впадиной. Так что, будем надеяться, та, что осталась от ее патрона, не застряла в теле и не провалилась в отверстие ванной. Я вернулся, приподнял ее голову сзади и отогнул настолько, чтобы посмотреть. На спинке оранжевого платья не было никаких следов. Я вышел к двери на веранду своей занудной, прыгающей походкой.

— Она тоже мертва. Мне нужно кое-что сделать. Я постараюсь справиться побыстрее.

— Т-тебе пом-мочь?

Я сказал, что нет. Потом вернулся и поискал следы Уаксвелла. Он не мог уйти, не оставив их. Он должен был, как собака, пометить новую область, на которую претендовал. Однако, ничего не обнаружив, я решил, что мне ничего и не нужно. Прежде всего, я сложил на туалетном столике в спальне горку вещей, которые следовало унести. Записку, пистолет и его принадлежности из ящика. К тому времени, как я наполовину вытащил ее из ванной, я пожалел, что не мог рассчитывать на помощь Артура. Вивиан была очень тяжелой женщиной. Она еще не окоченела. Смерть сделала ее тело еще увесистей. В конце концов, мне удалось встать, держа ее на руках. Ее мертвая головка скатилась мне на грудь. Осторожно опираясь на больную ногу и надеясь, что правая рука выдержит причитающийся ей вес, я добрел с ней до комнаты. Положил на кровать. За окном на заднем дворе висела жемчужно-серая утренняя дымка. Она лежала на спине поверх кровати. Я ухватился одной рукой за подол платья и одним движением руки разорвал до талии. Материя треснула, белые пуговки застучали в стены и потолок. Я подоткнул под нее подол и подтянул под талию. Все говорило о зверском насилии, закончившемся смертью. На белых ногах и ребрах виднелись сотни голубых синячков, оставленных пальцами Уаксвелла. Молча моля о прощении, я задумчиво растрепал темные волосы и стер большим пальцем свежую помаду с мертвых губ. Она так прихорашивалась перед смертью. В полумраке спальни я видел крохотные сегменты темно-голубых глаз там, где веки были не до конца опущены. Прости, что я испортил твое платье. Прости, что они увидят тебя в таком виде, Вивиан. Но тебе понравится то, как это сработает. Обещаю тебе, милая. Они снова наведут красоту перед тем, как похоронить тебя. Но не в оранжевом. Этот цвет для того, чтобы оставаться живой. Любимой. Смеющейся. Они не похоронят тебя в нем.

Я опрокинул пуфик перед туалетным столиком. Взяв, через ткань банку с кремом для лица, разбил ею зеркало. Выключил свет всюду, кроме одного из двух одинаковых светильников у столика и повернул его так, чтобы свет падал прямо на нее, высвечивая пятна и оставляя глубокие тени на беспорядке, царившем вокруг мертвой женщины.

Я сгреб вещицы со столика к себе в карманы, оставил в гостиной одну лампу, угловой торшер с непрозрачным абажуром. День уже затмевал электрический свет. Ногтем большого пальца я повернул регулятор звука на телевизоре, и мы ушли под громкий свист, означающий конец трансляции. Я не заметил никого ни по дороге к машине, ни во время езды по Клематис Драйв.

— Что ты делал? — спросил Артур.

— Она не успела воспользоваться своим шансом устроить такую декорацию, чтобы его нашли. Я дал ей этот шанс посмертно.

На северной окраине города, у шоссе, я велел Артуру притормозить и остановиться у телефонной кабинки у обочины, около бензозаправки, где горел лишь фонарь ночного обслуживания. У меня была только одна монетка. Но и ее вполне достаточно.

Сержант ответил, назвав свое имя.

Я говорил более низким голосом, чем обычно.

— Слушайте, если хотите сделать мне одолжение, запишите номер машины, ладно?

— Пожалуйста, только скажите сначала, как вас зовут.

— Мне следовало позвонить вам несколько часов назад. Слушайте, я не могу уснуть. Может, это и ерунда. Но дело в том, что я не хочу быть в чем-нибудь замешан. Не хочу ни во что быть впутанным, понимаете?

— Если вы мне скажете, откуда звоните.

— Бросьте, сержант. Запишите номер машины, ладно?

— Хорошо. Машина номер...

Я продиктовал и сказал:

— Белый «линкольн» с опущенным верхом, наверно, этого года выпуска. А две другие машины, как я думаю, принадлежат хозяевам, понимаете.

— Принадлежат кому?

— Ну, в этом доме, о котором я вам говорю. «Линкольн» стоял на газоне, сбоку. Слушайте, я просто проходил мимо и не хочу чтобы меня во что-нибудь впутывали. Просто вышел проветриться. Когда у меня слегка в голове загудело, ладно? Так что я ехал, ехал и выехал на какую-то проклятую заднюю улочку. Я потом посмотрел на табличку. Не то Клематис-стрит, не то Клематис-Драйв, что-то в этом роде. Да, скорее всего Драйв. Я поставил машину и вышел прогуляться. Знаете, пройдешь с утра пару квартальчиков и почувствуешь себя лучше? Верно?

— Мистер, вы перейдете к делу?

— А что я по-вашему делаю? Да несколько часов назад это было, может, в три с чем-то. Я точно не смотрел. Ну, ладно, в общем из этого дома раздавались громкие женские крики. Ей Богу, у меня кровь стыла в жилах. Ну, я прямо перед домом стоял. А потом услышал такой громкий треск, не выстрел, но очень похожий на него, и крик смолк, словно ей там горло перерезали. Может, ее мужик ей там в челюсть врезал. Что я сделал, так это развернулся и отправился обратно к машине. И еще запомнил номер «линкольна». Вы этот дом легко отличите, потому что там те две машины стоят, небольшой светлый «мерседес» и другая, коричневатый «Плимут». Коричневатый или серый. Так что, не знаю, может, вы проверите. А то у меня какой-то осадок на душе остался.

— А не можете ли вы назвать свое имя?

— Джон Доу. Гражданин Джо. Боже мой, сержант, я просто не хочу чтобы меня во что-нибудь впутывали. Не знаю я номера дома. Я его не мог разглядеть. Но эта улица, она же не в километр длиной.

Я повесил трубку и сел обратно в «седан».

— Теперь, что, ехать назад?

— Да. Только помедленнее.

Глава 14

Чуки разбудила меня без двадцати двенадцать, как я и просил. Она присела на край кровати. Я рывком поднялся, размял правую руку. В дверях появился Артур и остановился, наблюдая за мной.

— Ну, как теперь? — спросил Артур.

— Лучше. Но рука затекла немного. И нога тоже. И еще слабость чувствуется.

— Чуки каждые полчаса заглядывала проверить, как ты, — сказал Артур.

— Выглядишь ты не больно здорово, — заметила Чуки.

— У меня такое ощущение, словно меня кверху ногами подвесили и бейсбольными битами отколотили.

— Голова болит? — спросила она.

Я потрогал пальцем повязку.

— Это не боль. Это сверло на два сантиметра вглубь загнанное. И с каждым ударом сердца оно поворачивается. Как пистолет?

— Слишком хмуро было снаружи, чтобы на надувной лодке выходить, — искренне признался Артур. — Я просто до середины пролива добрался и сбросил его там. Нормально?

— Просто замечательно, Артур.

Чуки сказала:

— Сдается мне... ты не знал, что на такое можешь нарваться.

Я понял просьбу, которую выражали ее глаза.

— Я чертовски рад, что взял тебя с собой, Артур. Чуки, мы отлично ладили.

— Я чуть с ума не сошла, Трев, до сих пор напугана. И теперь уже никак не докажешь, что она сама это сделала, правда?

— Уаксвелл убил их обоих. Он не нажимал курок. Но их убил. И если бы его пуля прошла на миллиметр ниже... Хотел бы я посмотреть на этого ублюдка, когда он заглянул в машину. Все пойдет как по маслу, Чуки. Они найдут достаточно доказательств того, что он был в доме. Там разбита дверь на веранду. Так что ясно, как он проник туда. И он не столп общества. Ну, как новости?

— Все так вышло, как ты и хотел.

Я выставил их из каюты, влез в халат и присоединился к своей команде уже в салоне. Я обнаружил, что могу изобразить походку, не вызывающую подозрений, если двигаться медленно и спокойно. Подключив большой приемник к колонкам, я убрал лишний звук, и тут на нас обрушилась реклама подержанных машин радиостанции Палм-сити.

Диктор местных новостей, как обычно, путал ударения и, как обычно, испытывал сложности с длинными словами.

— Этим утром власти штата и прочие официальные лица из усиленного отряда полиции объединились в поисках Бу Уаксвелла из Гудланда, Марко Айленд, разыскиваемого для допроса по делу об изнасиловании и убийстве домохозяйки Вивиан Уаттс и убийстве ее мужа, Крейна Уаттса, молодого неапольского адвоката. Основываясь на сведениях, полученных от неизвестного прохожего, заслышавшего крики и звук, напоминающий выстрел, из дома стоимостью в тридцать тысяч долларов на глухой тихой улице в жилом районе Неаполя рано утром. Полиция приехала туда на заре и обнаружила мистера Уаттса в гостиной, убитого пулей, выпущенной в ухо из пистолета малого калибра, и миссис Уаттс в спальне со следами яростной борьбы, с пулей, пущенной прямо в сердце. Анонимный информатор сообщил полиции номер и описание машины, которую он заметил припаркованной у дома, в боковом дворике, во время выстрела. Она была идентифицирована как принадлежащая Бу Уаксвеллу, рыболову-инструктору из Эверглейд, в течение последних лет одиноко проживающего в коттедже в полутора километрах к западу от поселка Гудланд.

Утром, когда полиция округа прибыла в коттедж Уаксвелла, она обнаружила машину, находившуюся, по сообщению, на месте преступления. Жители Гудланда утверждают, что у Уаксвелла есть еще одна машина, английский грузовик «лендровер», а также трейлер с катером. И то и другое исчезло. Ведется всесторонний поиск в прибрежных районах. Жители Гудланда сообщили, что Уаксвелл держался особняком и не жаловал посетителей. Они сказали также, что он имел весьма немалые денежные средства, но понятия не имели, каким образом он их получил. Уаксвеллу 37-38 лет, рост метр семьдесят семь, вес около ста пятнадцати килограммов, глаза голубые, волосы черные, курчавые. Уаксвелл очень силен, по-видимому, вооружен и опасен. Ворвавшись к нему в коттедж, полиция обнаружила огромное количество различного вооружения и амуниции. Он дважды должен был быть привлечен к суду за акты менее жестокого насилия, но счастливо избежал преследования, возвращаясь каждый раз лишь тогда, когда истцы отказывались от своих обвинений.

Согласно предварительному медицинскому заключению, требующему более детального уточнения, миссис Уаттс, привлекательная брюнетка двадцати восьми лет, была изнасилована перед смертью. По всей видимости, Уаксвелл проник в дом, разбив стеклянную дверь во внутренний дворик с задней стороны дома. Смерть обоих, и мужа и жены, наступила сегодня между двумя и тремя часами утра. Близкий друг семьи, личность которого еще не установлена, услышав о двойном убийстве, сообщил, что в понедельник миссис Уаттс жаловалась на то, что Бу Уаксвелл оскорблял ее мужа в связи с какими-то общими делами. Сообщалось, что Крейн Уаттс работал в качестве адвоката на некий земельный синдикат, в котором Уаксвелл имел небольшую долю участия.

Опасаясь, что Уаксвелл может скрыться в диких лесах Десяти Тысяч Островов, власти собираются организовать поиск с воздуха, используя средства Морской охраны, Национальной легкой службы и гражданской авиации. Считается, что... Только что поступило срочное сообщение. Английский грузовик и трейлер обнаружены. Их столкнули в густые заросли вблизи Каксамбаса, около скалистого берега, часто используемого местными рыбаками для спуска на воду катеров, подвозимых на трейлере. Попытки спрятать машину и трейлер свидетельствуют о том, что Уаксвелл пытался замести следы. Наша радиостанция будет и в дальнейшем передавать все полученные бюллетени о поимке преступника.

А теперь перейдем к другим новостям. В Торговой Палате Форт Мьерза сегодня сделано заявление, касающееся...

Я выключил радио.

— Хорошо бы они поймали его, — сказала Чуки.

— Поймают, — сказал я. — И денег у него с собой не будет. Не такой он дурак.

Они оба выглядели озадаченно.

— Но ему потребовалось бы всего пять минут, чтобы их выкопать, — сказал Артур.

— Подумай о времени. Он был уверен, что я мертв, и рисковал, оставляя меня в машине, пока проводил три часа с этой женщиной. Подозреваю, что он хитростью или запугиванием заставил ее проговориться, что я приду в одиннадцать. Потом привязал ее или запер, пока разыгрывал свою партию со мной. Услышь она эти звуки, все равно не приняла бы их за выстрелы. Он не говорил ей, что убил меня. В стиле Бу, видимо, было бы сообщить, что он напугал меня до смерти. Ну, ладно, он обнаружил, что тело исчезло. Либо я пришел в себя и черт знает как выбрался оттуда, либо кто-то унес труп. Тот, кто его унес, полицию не вызвал. Или, по меньшей мере, еще не успел. Я думаю, он хочет скрыться из поля зрения, пока не разберется, что происходит. Если я мертв, то кто может доказать, что это его рук дело? Мне кажется, он чувствовал себя с этой женщиной слишком уверенно, чтобы вообразить о возможности подачи иска за изнасилование. Фактически, она с гораздо большей вероятностью поклянется, что его вообще здесь никогда не было. Если он вернулся к себе в коттедж к трем часам, что, с моей точки зрения, наиболее вероятно — и вполне нас устраивает, — то с каждой минутой на душе у него становилось все легче и легче. В конце концов, женщина, очевидно, получала от этого удовольствие. Ее муж проспал все от начала до конца. На всякий случай он прослушал трехчасовые новости. Все тихо. Так что зачем ему усложнять себе жизнь, таская при себе все деньги? Если его поймают, как он это объяснит? Он решил, что потом вернется к своему кладу. В земле они гораздо сохраннее. Бу возьмет с собой немного, но ровно столько, чтобы не испытывать затруднений. С первыми лучами солнца он уже будет дрыхнуть в гамаке, далеко, в краю Потерянных Беглецов. Я видел у него на катере радиоприемник. Большой, даже с колонками. Так что скоро ему все станет ясно, но будет уже слишком поздно отправляться за деньгами. Бу Уаксвелл разыскивается по обвинению в изнасиловании и убийстве. Поэтому сперва мы добудем деньги. Они оповестили и подняли на ноги весь район. А мы прибегнем к блефу. И если обнаружим в земле свежие ямы, я буду несказанно удивлен.

— Блеф? — неуверенно спросила Чуки.

— Артур выглядит очень надежным и респектабельным. И я знаю, что у него нервы в порядке. — Артур покраснел от удовольствия. — Так что вначале мы немного пройдемся по магазинам. Я хотел сказать, вы пройдетесь. Я составлю список того, что надо купить.

* * *

Казалось, в Гудланде сегодня скопилось необычайное количество людей и машин. Подъехав туда в половине третьего, мы с искренним любопытством уставились на эту толпу.

У въезда на дорогу между скалами, что вела к дому Уаксвелла, стояла полицейская машина. Двое мужчин сидели на корточках в тени. Один из них вышел и поднял руку, чтобы мы остановились. Маленький, некрасивый, похожий на ящерицу человечек в выцветшем хаки. Потом он отошел обратно и посмотрел на нас с любопытством. Машину вела Чуки, по-секретарски строгая, в белой блузке, черной юбке и роговых очках, волосы собраны в пучок. Она опустила стекло и сказала.

— Это дорога к дому Уаксвелла, не так ли?

— Но вы не можете проехать туда, леди.

Артур опустил стекло в окне сзади. Я сидел на заднем сиденье рядом с ним.

— Что-нибудь не так, офицер!

Он спокойно обвел нас взглядом.

— Все в порядке. Но проехать вы не можете.

— Офицер, мы работаем по очень точному графику. Мы технический состав телевизионной сети, выезжающий на место первыми. Грузовик с генератором и передвижная камера прибудут через час. Я уверен, что руководство компании все утрясло. Нам нужно выбрать места, наметить расположение и угол камеры. Я хочу попасть туда до того, как приедет основная группа.

— Коттедж опечатан, мистер.

— А мне и не нужно в коттедж. Это дело хроники. Их проблемы. Мы снимаем на улице и проводим опросы, офицер. И мы должны проложить кабель, чтобы к приезду группы было к чему подсоединить камеру.

Артур говорил искренно и спокойно. На нем был мой льняной голубой пиджак, белая рубашка, черный галстук. Я зевнул и чуть повернулся, чтобы полицейский заметил знак «Си-Би-Эс»[13] у меня на нагрудном кармане рабочей рубашки. Крупными буквами золотом. Я надеялся, что он заметит такие же буквы на большом ящике с инструментами для катера, стоящем на полу у моих ног.

Полицейский сказал своему коллеге:

— Черт с ними, мистер Мерфи, пусть себе попотеют, раз уж приехали.

— Не нравится мне твое отношение к этому, Робинсон. Нам же сказали: никаких репортеров.

— Но мы не репортеры, сэр! — оскорбился Артур. — Мы — техперсонал.

— И вы не собираетесь лезть в его хижину?

— Даже если бы и захотели у нас нет на это времени, — сказал Артур и взглянул на часы. Мои часы. Подарок, который я никогда не ношу. Они показывают день, месяц, фазу луны и время в Токио и Берлине. Я становлюсь беспокойным, когда смотрю на них.

— Ну, ладно, проезжайте туда, и скажите Берни, что стоит там дальше, что Чарли разрешил.

Берни сидел на нижней ступеньке и вышел к нам навстречу с автоматом наперевес. У него было такое круглое лицо, которое никак не наводит на мысль о представителе власти. Когда он узнал, что Чарли разрешил, то страшно обрадовался. Ему втемяшилось, что он оказался как-то ближе к той таинственной стороне жизни, которую наблюдал только со стороны. Слишком обрадовался. Золотые буквы и моток кабеля были символами идола, и Берни не переставал улыбаться. Нам не удалось бы поддержать миф о выборе места для выгрузки оборудования с путающимся под ногами Берни. Чуки увела его подальше от места действия с блокнотом в руках. Когда Берни вернулся на крыльцо, она принялась выспрашивать мнение специалиста о том, у кого тут лучше всего взять интервью, кто дольше всех знаком с Уаксвеллом и какие еще тут есть интересные места, где можно было бы поставить камеру.

Я еще раньше дал им задание купить металлический прут. Артур заострил концы напильником из ящика корабельных инструментов. Я выбрал два наиболее вероятных места. Когда Берни скрылся из виду, мы оба принялись методично, по клеткам, искать, расширяя ареал вокруг места первоначальной пробы, втыкая штырь во влажную землю и каждый раз отступая на десять сантиметров по полянке от предыдущей лунки.

— Трев! — крикнул Артур минут через двенадцать. Я дал ему лопату. Большущая стеклянная банка из-под юбанского молотого кофе лежала на глубине сорока сантиметров. И в ней лежали три пачки свернутых новых банкнот. Мы отправили банку в багажник, задвинув за запасное колесо. Я пошел к границе охваченной нами области. В двух метрах от первого клада я наткнулся на что-то металлическое, лежавшее на той же глубине. Жестяная банка от табака «Принц Альберт», вмещавшая когда-то целый фунт, а теперь — еще три свернутых пачки. Мы отправили ее к банке. Зарыли ямы. Я поглядывал на часы. Мы работали так быстро, как только могли. Я передвигался с трудом, Артур же был попроворнее. Мы покрывали все более и более широкую область. Когда прошло в общей сложности сорок минут, я сказал:

— Заканчивай.

— Но тут могут еще...

— А, возможно, больше ничего нет. Нам нужно выбраться с тем, что уже нашли. Поехали!

Как и было запланировано, мы глубоко загнали прут в землю, и я присоединил кабель к воображаемому источнику питания. Мы вбили еще один прут, в трех метрах от первого, протянули кабель от него к коттеджу и я подключил концы к массивной штепсельной розетке, купленной все в том же магазине скобяных изделий.

Мы уехали. Чуки сказала, не отрывая глаз от узкой дороги.

— Я понимала, что времени у вас больше нет. Вы ведь ничего не нашли, да?

— Нашли, но не то, что ожидали. Самую малость. Шестьдесят тысяч.

Она отъехала от края сточной канавы. Остановилась у въезда на дорогу. Артур опустил стекло.

— Мы все поставили, спасибо, — крикнул он. — Теперь нам надо съездить свериться с контрольной службой. Их планы очень быстро меняются, все зависит от поступления новых сообщений. По крайней мере, если они решат использовать эту точку, тут все готово к их приезду. Я лично благодарю вас за сотрудничество.

— Рад был помочь вам, мистер.

— Если вдруг возникнут какие-либо изменения, не беспокойтесь за то оборудование, что мы оставили. Оно никому не помешает, а потом кто-нибудь подъедет и заберет.

На главной дороге, ведущей с острова к шоссе, Артур неожиданно захихикал. И заразил нас. Вскоре все мы ржали и постанывали, Артур и Чуки были на грани истерики. Тяжело дыша, я сообщил Артуру Уилкинсону, что он превзошел сам себя и все больше приближается к амплуа великого артиста.

— Теперь давайте попытаемся ограбить банк, — сказала Чуки. И мы снова залились смехом.

Чтобы избежать каких-либо неприятных совпадений, не доехав до Неаполя, мы свернули на север по 951-й дороге, потом на запад по 846-й, чтобы выехать у набережной Неапольского парка в десяти километрах к северу от города.

Оказавшись снова на борту «Флэша», пересчитав наличность и заперев деньги в сейф, я почувствовал, как спадает нервное напряжение в плечах и шее. Хороший специалист с нужными инструментами вскрыл бы, наверно, мой сейф за час. Но как-то раз я пригласил сюда высококвалифицированного эксперта, чтобы посмотреть, сможет ли он обнаружить сейф, не отдирая внутренней обивки.

После четырехчасовых изысканий, простукиваний и прикидок, он сказал, что никакого сейфа на борту нет, а он терпеть не может эти дурацкие розыгрыши.

— Я полагаю, — сказал Артур, — что если посмотреть на это с другой стороны, если все, что они делали, было законным, то мы просто украли деньги.

— Лучше употребить слово «отобрали», — заметил я. — Ну, а уж если говорить о законности, то твоя жена Вильма мертва, а эти деньги ее состояние.

— Но часть их принадлежит Стебберу.

— Но он на нее больше не претендует.

— Ради Бога, Артур, — сказала Чуки. — Не дури. Трев, а сколько получит Артур? Много ему останется?

Я достал из ящика стола бумагу и карандаш. И, записывая цифры, попутно пояснял их.

— Шестьдесят тысяч минус девятьсот долларов издержек — будет пятьдесят девять тысяч сто. Вычитаем отсюда пять тысяч сто пятьдесят долларов, которые ты одолжил у друзей.

— Но разве это справедливо по отношению к тебе? — сказал Артур.

— Заткнись. Половина от оставшихся пятидесяти трех тысяч девятисот пятидесяти долларов составит... двадцать шесть тысяч девятьсот семьдесят пять долларов на долю Артура. Или чуть больше десяти процентов от того, что они у тебя забрали.

— Выгодно работаешь, очень мило, — произнесла Чуки довольно злобно.

— Да что с тобой, женщина? — с неожиданным жаром набросился на нее Артур. — Да без Тревиса я и гроша ломаного обратно не получил бы. Что он должен делать по-твоему? Рисковать своей шкурой за... за посуточную оплату?

— Извини, милый. Я вовсе не это хотела сказать, — ответила она, посмотрев на Артура удивленно.

— И если бы нам не удалось ничего спасти, то он бы ничего и не получил. Только потратился бы на издержки.

— Я уже сказала, извини.

— Вот что каждый раз губит воров, — вмешался я. — Они начинают ссориться при дележе. Артур, а почему бы тебе не взять свою долю нашей скромной добычи, не купить кусок земли и не построить на ней дом?

— Что?

— Возьми заем на строительство. Пусть Чуки тебе поможет с внутренней планировкой и отделкой. Сделай в нем все, что сможешь, самостоятельно. Поставишь дом — продай и построй новый.

Он глядел на меня сперва с недоверием, а потом все с большим и большим энтузиазмом.

— Ха! — сказал он. — Ха, а что? Знаешь, это, может быть, как раз то, что нужно...

— Господа, — объявила Чуки. — Не хочу нарушать ничьи жизненные планы, но мне кажется я буду гораздо счастливее, когда мы выберемся из этого чертового места. Прогноз погоды был хорошим. Мы же можем плыть ночью, правда? Не хочу казаться глупой и слабой, но мне будет как-то спокойнее, когда мы окажемся... вне пределов досягаемости Бу.

— Давай развеселим даму, — сказал я Артуру.

— Чтобы действительно осчастливить меня, господа, давайте прямо отсюда отправимся домой и без остановок.

— Одна остановка в Марио, — сказал я. — Чтобы сказать тому пареньку, где он может забрать свой «Рэтфинк» и выдать ему денег на транспортные расходы.

— И еще одна остановка, — добавил Артур. — Если никто из вас особо не возражает. Я хотел сказать, что Сэм и Лифи Даннинг были очень добры ко мне. Слишком добры, чтобы я просто написал им письмо и сообщил, что у меня все благополучно. И... они меня видели, когда я был так высушен всем этим... мне бы хотелось, чтобы они увидели меня таким... каков я есть. Я хочу посмотреть, все ли там в порядке у Кристины. И, может, взглянуть на тех людей, с которыми вместе работал. Не знаю, возьмут ли у меня Даннинги денег, но я хочу дать им немного. Им так много нужно. Может, даже тысячу долларов. И...

— И что, милый? — спросила Чуки.

— Там остались мои плотницкие инструменты. Мне пришлось заплатить за них из своего заработка. Боюсь, им цена не больше сорока долларов, но я хочу их забрать. Я ими работал. И они могут принести удачу, если я... попытаюсь построить дом.

Глава 15

Во вторник после полудня, в самый последний и прекрасный майский день, мы вышли в отмеченный бакенами пролив, ведущий через острова к Эверглейдз. Павильон-Кей остался на юге. Я сверился с картами и решил, что нам лучше держаться официально рекомендованного прохода и войти в реку Баррон в том месте, где она впадает в залив Чоколаски, а потом, немного пройдя по ней, встать у большой пристани клуба «Ружье и удочка». Ямог наметить путь и дальше, до острова Чоколаски, но тогда начнется прилив и будет большая вода. Артуру гораздо проще каким-нибудь образом перебраться через дамбу и попасть в Чоколаски.

Я стоял в рубке, ведя «Флэш» по проливу между островами Парк. Внизу, на нижней палубе, сидела на крышке люка Чуки в маленьких красных шортиках и полосатой вязаной кофточке без рукавов. Рядом стоял Артур в моих старых бриджах цвета хаки, показывая ей разные места и, видимо, рассказывал о том, что с ним здесь происходило, когда он работал матросом у Сэма Даннинга на его катере. Монотонное гудение двигателя заглушало слова. Я только наблюдал за их мимикой и беззвучным смехом.

Артур, хотя все еще худой, выглядел гораздо лучше. Месяцы работы в этом районе заставили его обрасти мускулами, которые последующее истощение сделало тонкими, как веревки. Теперь они снова наливались гладкими бугорками, выделяясь под розовой, загорелой кожей спины, когда он наклонялся и показывал что-нибудь Чуки. Она велела ему выполнять упражнения, и несколько раз я заставал его распятым в дверном проеме. Словно богатырь Самсон, он пытался прогнуться как можно ниже, дрожа с головы до ног и наливаясь кровью. Альберт всегда смущался, когда его заставали за этим занятием, но результаты были налицо. Кроме того Чуки разработала для него целый цикл упражнений на гибкость, да еще впихивала в Альберта высококалорийные блюда.

Пройдя весь залив, мы попали в реку Баррон, в ее ровные зеленовато-коричневые воды со старыми деревянными домами на побережье большого острова, тянущимися до самого порта, кронами высоких кокосовых пальм и привязанными вдоль берега скифами. Справа шли тысячеметровые бетонные надолбы пристани клуба «Ружье и удочка», потом показалось длинное двухэтажное городского типа здание мотеля и огороженный высокой оградой бассейн с пляжем, соединявшим мотель с его старой деревянной частью, а затем коттеджи. Четыре президента Соединенных Штатов скрывались здесь в свое время в поисках сельского одиночества и самой замечательной рыбалки в этом полушарии. Цвели южные деревья, некоторые низко опускали тяжелые ветви над самой водой, ветерок ронял огненные лепестки на спокойную гладь, а гигантские красные деревья бросали густую тень на главный вход в старый порт и ступеньки пристани.

Там стоял на привязи широкий и прочный баркас и какой-то мужчина мыл палубу из брандспойта, видимо, заканчивая тяжелую полудневную уборку. Рядом на бетонной пристани стоял на коленях мальчик и чистил трех впечатляющих по своим размерам рыб-робало. Я заметил также болтающегося на крючке одной из клубных удочек тарпона, тянувшего на три с половиной килограмма.

Я решил встать рядом со старым белым катером. Артур, нагнувшись, приготовил канат. На малом ходу шум двигателя снизился, так что мне удалось расслышать голоса с пристани. Когда мы проплывали мимо рыбацкого баркаса, человек с брандспойтом поднял голову и сказал:

— Да это же Артур!

— Как дела, Джимбо?

— Хорошо, хорошо. Ты матросом тут?

— Ты Сэма не видел?

— Да он себе ногу повредил. Лебедка соскользнула и двигатель от его скифа прямо на нас рухнул. Он дома у себя, без гроша сидит.

— Жаль.

Я застопорил машину и яхта своим ходом пошла вниз по течению. Артур спрыгнул с канатом на пристань, а я махнул ему рукой в сторону облюбованной тумбы. Петли были затянуты, течение развернуло корму. Я сбросил кормовой и передний якоря, увидел, что боковые перила хорошо прилегают к тумбе, и успокоил Чуки, сообщив ей, что мы пришвартовались удачно.

Мы пообедали в старой столовой с деревянными панелями, под глянцевым взглядом украшавшей стену рыбицы. Там было занято лишь несколько столиков. Сезон в клубе подходил к концу, через месяц его закроют до осени. Мы заказали горячего чудовищного краба с топленым маслом. Артур познакомил нас с официантками. Прекрасно обслужив нас, они принялись посвящать Артура во все местные новости и сплетни, в том числе и последние слухи о розысках Бу Уаксвелла.

Вертолетчик из береговой охраны послал непроверенный рапорт о том, что в его зоне видимости мелькнуло судно, сходное по приметам с описанием, примерно в сорока километрах к югу от нас, немного вверх по реке Кларк от залива Лопе де Леон. Через некоторое время оно исчезло между свисающих над водой ветвей. Для проверки на место выслан быстрый патрульный катер.

Издавна существует мнение о том, что еще много лет назад человек мог спрятаться от закона, уйти почти незамеченным в жестокий и безмолвный лабиринт болот и кочек, ручейков, рек и островов, но не сейчас, если его действительно решат разыскать. Вертолеты и патрульные катера с единой радиосетью будут неизбежно сужать район поиска, прочешут его и поймают Уаксвелла. Возможно, учитывая то, что он из себя представляет и что натворил, его не будут брать живым. Лучшим выходом для него было бы заплыть как можно дальше на катере, затопить его в черной воде и попытаться пройти незамеченным девяносто километров по невероятной трясине на северо-запад, чтобы выбраться в районе Вейсвудских озер. Человек типа Бу Уаксвелла способен это проделать, но пять километров в день — это самое большее, чего ему удастся достичь, так что пройдет не менее трех недель, прежде чем он выйдет с другой стороны, если не провалится в бездонную и вонючую жижу между кочками, москиты и кусачие мухи не будут застилать глаза, удастся избегнуть лихорадки, челюстей аллигаторов, а также моккасиновых и прочих ядовитых разновидностей водяных змей. При этом ему еще и необходимо добывать пищу и тащить се с собой. Так что мало вероятно, что его не разыщут болотные вездеходы и вертолеты, высланные на его поиски и рыщущие по квадратам.

Была лишь одна мелочь, за которой мне следовало проследить, и я позвонил из холла в Неапольскую больницу. Кассирша весьма сурово сообщила, что я ушел BMP — Вопреки Медицинским Рекомендациям — что и отмечено в моей карте.

Она сообщила мне сколько я должен, включая использование смотровой комнаты, анализы, четыре рентгеновских снимка и наложение шва. Я сказал, что перешлю чек по почте. Она сбавила тон, посоветовала мне не быть дураком и показаться врачу. Надо еще раз осмотреть рану, сменить повязку и, в случае необходимости, вытащить осколки.

Позвонив, я обнаружил на крыльце Чуки. Она сказала, что Артур одолжил машину и уехал повидаться с Даннингами. Мы пошли на яхту, где Чуки переоделась в белые брюки. Намазав все открытые части тела мазью от комаров, мы отправились в город. Компания «Колльер», успешно занимавшаяся уличными рекламными щитами на севере, продвинулась сюда и основала Эверглейдз-сити, круглый год проводя широкие работы по осушению болот. На осушенных землях начали прокладывать и строить Тамиами-Трэал, шоссе через весь Глейдз в сторону Майами. Этот город был базовым для компании, пока, в конце концов, сравнительно недавно, ее интересы не переместились в другие области. Так что здесь был никому не нужный банк, опустевшая больница и штаб-квартира компании, неиспользуемая железнодорожная станция, где давно полопались рельсы и проржавели стыковки. Но теперь начался большой бум на острове Марко, оживились земельные спекулянты и началось новое передвижение населения Майами в западные районы.

Моя нога еще не могла выдержать долгую прогулку. В четыре мы вернулись на борт. Я принял душ. Это вызвало жуткое ощущение в бесчувственной коже руки и ноги, словно они были завернуты в целлофан, который протыкали иголками, сыпавшимися из дырочек душа. Я одел купальную шапочку Чуки, чтобы не замочить волосы. И, выйдя из душа, вздремнул. Чуки разбудила меня вскоре после шести. Артур не приходил до сих пор, и она уже начала волноваться.

— Наверно, ему потребовалось слишком много времени, чтобы убедить своих друзей принять эту новенькую хрустящую тысячу.

— Трев, я бы хотела как можно скорее выбраться отсюда.

— Выберемся. Погода держится. Дни долгие. Мне только нужно, чтобы было хотя бы немного света, пока мы будем выходить из пролива, а потом это уже не имеет значения. Пойдем на юг юго-восток, там уже развиднеется, а когда покажутся огни Ки-Уэст справа по борту, то станем на якорь или, может, лучше я проведу яхту чуть ниже, чтобы на заре пойти по бакенам прямо до Флоридского залива. Стоянка покажет.

— Просто у меня такое чувство, что нам надо уплыть отсюда.

* * *

В семь появился Артур. Он мчался вприпрыжку по пристани, неся деревянный ящик с плотницкими инструментами, бодрый и улыбающийся. Извиняясь за свое долгое отсутствие, сказал, что с деньгами был просто кошмар какой-то. Особенно сопротивлялся Сэм. Но когда, в конце концов, он сказал, что оставляет деньги для детей, то Лифи согласилась. В результате было решено, что они положат их в банк, будут считать их собственностью Артура и прикоснутся к ним только в чрезвычайном случае, возвратив потом, как взятые взаймы. Кристину он нашел успокоившейся, здоровой, счастливой с уже заметным животиком. Она нашла хорошего паренька из Колланда, собирающегося на ней жениться к огромному удовлетворению Лифи.

Когда мы двинулись через залив к проходу между островами, на последнюю ярко-оранжевую закатную линию, уже показались первые звезды. Чуки переоделась по-праздничному, в то, что называла «клоунскими штанами». Узкие брюки, облегавшие ее как вторая кожа, с высокой талией, в черную, белую и оранжевую крапинку, и белая блузка с длинным рукавом. Она ходила, пританцовывая, принесла рулевому бокал с крепкой выпивкой, нашла радиостанцию Ки-Уэст, передававшую прошлогодний шлягер, где ударник изо всех сил наяривал на барабанах и врубила ее на полную мощность. В промежутках между танцевальными па, шутками и непристойными пародиями на известные ей стихи она спускалась вниз немного помешать то, что по ее мнению должно было стать мечтой гурмана.

Она просто превращала нашу яхту в дискотеку для вечеринок.

Мы шли по то сужающемуся, то расширяющемуся проливу между островами с зарослями ризофоры, когда до моего слуха донесся странный звук, исходивший, как я решил, от одного из двигателей, словно что-то мешало ему вращаться. Я посмотрел на приборы. Обороты были нормальными. Чуки с Артуром находились внизу. Громкая музыка заглушала обеспокоивший меня звук.

Но тот я услышал крик Чуки. И почти в тот же момент краем глаза заметил какую-то тень справа. Обернулся и в обманчивом полумраке увидал движущийся за нашей кормой белый катерок, медленно разворачивающийся, когда мы проплывали мимо. Он был тем самым, который я видел на трейлере во дворе Бу Уаксвелла.

В узком проливе можно сделать чертовски мало. Я рывком перевел рычаги на обратный ход, двигатели разом дернулись, заставив «Флэш» замереть в воде, и поставил верхние рычаги на «нейтралку». Единственное, что оказалось в тот момент у меня под рукой, была дубинка с насадкой, чтобы глушить рыбу, лежавшая у штурвала. Но я совсем забыл о проклятой ноге. Стоило мне приземлиться на нижнюю палубу, как нога подломилась, и я рухнул. Передвигаясь ползком, я добрался до кормовой двери в салон, где гремела музыка и горел свет. Мистер Гудман, исполняя песенку «Пой, пой, пой», выдал долгий проигрыш на ударных.

Артур, в позе человека, получившего несколько жестоких ударов в живот, не сводил глаз с Чуки Маккол, стоявшей в коридоре напротив второго дверного проема, а из-за ее белого шелкового плеча ухмылялся Бу. Одной рукой он обхватил ее сзади. Чуки выглядела испуганной, рассерженной и пыталась вывернуться. Рука Бу взлетела вверх, в ярком свете, льющемся из камбуза, блеснул металл. Он с силой обрушил его на ее темноволосую голову. Я заметил, как побледнело лицо Чуки, и она рухнула вниз, лицом на пол, не сделав ни единой попытки устоять на ногах, оказавшись наполовину в коридоре, наполовину в салоне. Бу для проверки пнул ее босой ногой в ягодицы. Совершенно расслабленное тело колыхнулось под цирковым нарядом: примитивная и верная проверка для того, чтобы убедиться в ее бессознательном состоянии.

Со стоном, перекрывшим соло на барабане, Артур ринулся прямо на дуло револьвера, которым Бу оглушил Чуки. Но тот нагнулся, приставил дуло к ее затылку и усмехнулся ему в лицо. Артур замер с неловко занесенной для удара рукой и отступил. Уаксвелл переложил револьвер в левую руку, засунул правую за ремень и заученным движением выхватил узкое, гибкое лезвие. Сделав шаг вперед, он поднял голову Чуки за волосы, приставив снизу нож к горлу и позволил ей снова упасть, стукнувшись лбом о ковер. Артур отступил еще дальше. Уаксвелл направил пистолет мне в живот и сделал безошибочно ясный повелительный жест. Я бросил дубинку на желтую кушетку.

— Выруби музыку! — рявкнул Уаксвелл.

Я выключил. Теперь тишину нарушало лишь мерное гудение двигателей.

— Макги, если ты не хочешь, чтобы из твоих трюмов воду три месяца откачивали, распорядись, чтобы никто тут не своевольничал. Сейчас мы вот что сделаем. Ты поднимешься наверх, в рубку. Смотри, чтобы мы на пень не напоролись и давай задним ходом к моей лодке, да полегче. И ежели у тебя есть передатчик, и я услышу, как его генератор заработает, то перережу ей глотку. Артур, мальчик, пойди-ка возьми крюк да зацепи нижний канат лодки. И быстро, как только подойдем. Теперь пошевеливайтесь.

Мне нисколько не полегчало от того, что я понял, как он нас нашел. Спрятался в какой-нибудь бухточке под свисающими ветвями, пропустил «Флэш» вперед по узком проливу, с огнями и музыкой, а потом выскочил и догнал нас. Круто завернул к корме, с правой стороны. Лодка стукнулась о борт, издав тот низкий звук, что донесся до меня снизу. Потом Бу выключил двигатель, подпрыгнул, ухватился за перила и вошел через боковой вход, чтобы с пистолетом в руках схватить в камбузе ничего не подозревающую Чуки.

Мы разворачивались, двигаясь к острову. Чтобы избежать аварии, я сбавил скорость, включив один двигатель на передний ход, а второй на задний. Судно медленно крутилось вокруг собственной оси. Я не нуждался в особом напоминании о том, чтобы не напороться на пеньки. Приливное течение подтачивало старые острова. Ризофора и затопленные дубы глубоко врастали корнями в почву, а потом засыхали, причем ствол уносило водой. Но обломанные твердые части ствола, как правило, оставались там, где их, как якорь, держали мертвые толстые корни. Если на такой наткнуться, то он согнется и сможет просто скользнуть по днищу. Но под определенным углом может и пробить дыру в днище сантиметра на три.

Я отвел «Флэш» назад, поводил прожектором по воде и нащупал белую лодку.

— Зацепи ее с кормы, слева, — крикнул я Артуру.

Когда мы подошли поближе, я услышал, как лодка стукнулась о корпус. Оглянувшись я увидел, что Артур уже зацепил канат, вытащил и обмотал вокруг крепежной утки транца.

— А теперь плыви вперед также, как и раньше, — пролаял снизу Уаксвелл. — Только самым малым. Как увидишь судно — пой погромче. И заруби себе на носу, сволочь, я вас тут всех троих замочить могу и сам смоюсь, так что будь паинькой. Артур, оторви от палубы свою задницу, да принеси мне ведро холодной воды для барышни.

Артур спустился вниз. Я вел яхту по проливу, едва касаясь штурвала. Полсотни потрясающих идей, одна за другой, приходили мне в голову и, наверно, половина из них сработала бы, но любая оставила бы Чуки побелевшей, сморщенной и безмолвной. По своей великой гениальности я поставил этого ублюдка в то положение, когда терять ему было уже нечего.

Когда мы вышли из пролива, двигаясь к морскому заливу, и первые волны стали покачивать яхту, я обернулся, заслышав голоса на корме. Там стояли все трое. Безмолвная и безразличная ко всему Чуки со связанными сзади руками, склоненной головой и черными волосами, падавшими на лицо. Уаксвелл, по-братски положивший руку ей на плечо, с ножом, который он прижимал большим пальцем. И Артур, который, следуя указаниям Уаксвелла, подводил белую лодку поближе. Потом он отвязал ее, перелез, спрыгнул вниз и передал на яхту непромокаемую сумку со снаряжением и припасами, ружье и, судя по всему, тяжелый, деревянный ящик. Мы прошли морской залив и мелководье осталось позади. По приказу Уаксвелла Артур вытащил небольшой кормовой якорь, поднял его повыше и с силой бросил на дно приподнятой лодки.

Потом вытащил его на канате и еще пару раз ударил по лодке. К этому времени она уже затянула мою корму за угол и приходилось для компенсации поворачивать рулевое колесо. Когда вода достигла планшира, Уаксвелл велел Артуру отвязать канат. Прокричал мне, чтобы я направил на лодку прожектор. Оставшись в пятнадцати метрах за кормой, она в последний раз блеснула белым пятном и затонула.

— Макги, задай направление на юг юго-запад, — крикнул Бу, — переключи на полный, поставь на автопилот и спускайся сюда.

Он сидел на кушетке за спиной у Чуки и отдыхал. Ей приходилось сидеть очень прямо, со связанными за спиной руками, опущенным подбородком и головой, свешенной на грудь. Он посадил нас метрах в пяти перед собой на стулья, приказав держать руки на коленях.

Поглядев на нас, Бу покачал головой.

— Глазам своим не верю. Надо же мне было такую яхту выбрать. Сидя там, в укрытии, я хорошо продумал, какая именно мне нужна, отбросил некоторые, усиленно-эскадренного типа. Мне надо было подстеречь подходящую с полными баками на выходе из Эверглейдз, а потом хорошенько научить команду делать то, что нужно старине Бу. И Боже ты мой, кто идет — «Дутый флэш», о котором я еще на Марко слыхал, когда вы у острова Рой-Кэннон стояли. Мне еще там сказали, что это те люди, которые у Арли Мишона лодку напрокат взяли. Ту самую на которой ты, Макги, в Гудланд приезжал, с заклеенным названием. Сукин сын, мать твою. Боже, Боже.

Он так и сиял.

— Нет, вы только посмотрите на старину Артура. Я страшно извиняюсь, что семь шкур с него спустил. Знаешь ли, я слыхал, что тебя Даннинги подобрали, и что ты там вкалывал. Я решил, чего на тебя глядеть приезжать. Старина Бу дважды людей не метит — одного раза хватает. Не думал, не думал, что ты снова встрепенешься.

— Ты убил Вильму? — спросил Артур.

Но Уаксвелл не ответил; он рассматривал меня.

— А ты, друг Макги, еще больше меня удивил, чем эта баржа толстозадая. Я готов был поклясться, что повышибал твои слабые мозги, когда запихивал тебя в машину. — Он хихикнул. — Здорово я задергался, когда ты пропал. Но я все высчитал.

— Поздравляю.

— Это, должно быть, провернул тот жирный идиот, Кэлв Стеббер. Такой умный, весь из себя. У него должен был кто-то быть там, потому как от Артура пользы мало. Подъехать, забрать тебя из машины и в штопку сдать. Это ты, Макги, на меня Стеббера навел, сообщив ему, где в последний раз Вильму видели. Так что я так понимаю. Когда я отъехал, он туда вломился и пристрелил обоих, а потом позвонил и номер моей машины сообщил, зная что мне это пришьют, а уже ему-то безопаснее будет, если обо мне закон позаботится. Может, он даже надеялся на те денежки, что Вильма уволокла. Хотел лапу наложить, покуда я в бегах, но сдается мне, никуда они не денутся, покуда я не вернусь за ними. Этот маленький толстяк жизнь мне попортил. Это уж точно. И убил одну из лучших баб, о какой лишь мечтать можно, особенно после того, как я ее уломал. Но старину Бу удача не оставляет, вон еще одну послала, того же типа, но только помоложе и покрупнее. А, кошечка?

Он лениво притронулся лезвием к руке Чуки, у самого плеча. Она дернулась, но не издала ни звука. Ткань туго натянулась там, где он дотронулся, и выступило яркое красное пятнышко.

— Так ты убил Вильму, — сказал Артур.

Уаксвелл грустно взглянул на него.

— Зачем же было Бу растрачивать попусту то, что ему досталось. Но уж так случилось. Такая крохотулечка, но, скажу я тебе, такая, какую старый Бу удержать мог. А что случилось, Артур, мальчик мой, так я тебе расскажу. Она любила, чтобы все покруче шло, и, по-моему, во вторую ночь после того, как ты там побывал, мы поддали здорово. И что-то там не так сделали, поймал я ее не так, что ли и спину вывихнул, наверное сильно. Утром она даже на ноги не могла подняться. И Боже ты мой, как она злобствовала, словно королева была, а я бродяга какой. Я, видите ли, должен был ее бережно на руках в машину отнести и рвать со всех копыт в больницу. Но мне так плохо было, что я сказал: «рано или поздно, но ты этого дождешься».

В жизни еще не слыхал, чтобы женщина так грязно ругалась. Как только она меня не обзывала. И не успокаивалась, даже когда я по-хорошему просил. Так что я к ней подошел и просто, чтобы дать ей понять, что к чему, один только раз большим да указательным горлышко сдавил. Она посмотрела, глазенки-то вылупились, лицо темно-красным налилось. Грудка вздымалась, пытаясь воздух втянуть. Должно быть, я ей там чего-то повредил. Она руками всплеснула, побилась немного, язычок высунула, ну, а дальше и сам понимаешь — оказалась мертва, как тряпка, аж вся пурпуром пошла. Артур, я действительно не хотел делать этого. Но так уж вышло. А потом, перерыв ее вещи, я нашел достаточно денег. Если бы знал, то еще раньше специально придушил ее. Она в реке Чатхэм лежит, там, у берега залива Гавельер. И она сама, и ее прелести, а на дне ее хорошо прикрученный бетонный блок удерживает, даже часики ее брильянтовые с ней там. Потому что, когда денег хватает, можешь себе позволить и умным быть.

— Полоумным, — сказал я.

Он посмотрел на меня с легким осуждением.

— Мальчик, я пытался полюбить тебя, но что-то мне никак это не удавалось.

— Бу, ты кучу хороших вещей на эти деньги приобрел. Люди начинают интересоваться, откуда у тебя столько. И мотороллер бедной толстушке Синди купил. Это привлекает внимание. Ты пытался заставить меня проглотить эту шитую белыми нитками историю про девушку, которая выглядела совсем, как Вильма. Занервничал после моего ухода и бросился молотить направо и налево. Крейна Уаттса напугал до чертиков. Черт, старик, ты даже не избавился от вещей Вильмы. Как насчет тех черных кружевных трусиков, в которые Синди влезть пыталась и не смогла?

— Да я их и не нашел, пока... Макги, а ты проговорился. Синди тебе это рассказала, да? А что еще она тебе выболтала?

— Все, что ей на ум пришло.

— Ну, я доберусь до нее. И хорошенько проучу. Хватит болтать. Мне нужно яхту осмотреть. Артур, найдешь мне кусачки и проволоку. Давай малыш, шевелись!

Когда Артур вернулся с тем, что он просил, и медленно направился к Бу, то даже я мог определить, что он предпримет. Я приготовился сделать все, что в моих силах, хотя совершенно не надеялся на удачу. Последовал неловкий бросок Артура, слабенький удар по телу Бу и не успел я и полпути пройти, как Артур попятился назад и рухнул на пол. Я снова сел. Артур с бегающим взглядом вытирал окровавленные губы.

Бу убрал мешавшие ему волосы Чуки, двумя пальцами взялся за кончик уха и приложил лезвие ножа к виску. В его голосе не было и следа ярости, когда он сказал:

— Еще одно такое маленькое непослушание, и я отхвачу этот чудный кусочек мяса, да еще заставлю ее протянуть его тебе, влюбленный ты мой.

Артур медленно встал.

— А теперь возьмешь этот провод и кусачки и свяжешь вместе колени Макги, а когда он ляжет на пол и обхватит руками ту ножку стола, что крепко к полу прикручена, как следует замотаешь его запястье.

Через некоторое время мы оказались рядом. И Артур, и я были крепко и надежно прикручены к ножкам тяжелого откидного стола, привинченного к полу. Уаксвелл отправился с инспекторской проверкой по всему «Флэшу», подталкивая перед собой Чуки и разговаривая с той же самой оскорбительной и тяжеловесной веселостью, как и с Вивиан Уаттс, приговаривая:

— Вот и хорошо, вот и славненько. Теперь иди сюда, киска, а старина Бу рядышком с тобой побудет. Боже, Боже, какая большая и сладкая девонька, право слово.

Его голос стихал за камбузом, удаляясь в сторону кают и трюма.

— Боже мой, Боже мой! — стонал Артур.

— Успокойся. Если не считать одной дурацкой попытки, ты все делаешь замечательно.

— Но она движется, как полумертвая.

— У нее все еще кружится голова. Это был чертовски сильный удар. Он очень аккуратно все сделал, Артур. Ловко на борт пробрался. Надо только надеяться, что у него хватит ума понять, как мы ему необходимы.

— Зачем? — с горечью поинтересовался он.

— Если он сам не понимает, то я подскажу. Все суда, выходящие из района Эверглейдз, будут проверять. Ему нужно иметь нас под рукой, чтобы выставить для маскировки. Пока он сам будет держать нас в повиновении. Встанет там, где его не видно будет, и приставит ей нож к горлу. Так что нам надо ждать случая, которым мы сможем воспользоваться.

— Он нам не даст шанса. Никогда.

— Дай мне все взять в свои руки. Постарайся быть готовым помочь в любую минуту. Твоя задача — это Чуки. Она его надежда. Как только я рванусь, твоя работа — убрать ее от него. Удар с налета, что угодно.

Они вернулись в салон. Бу хихикал.

— У тебя тут так все мило обставлено, как в публичном доме Таллахасса. Эта большая девица говорит, что ее зовут Чуки. Что за фиговое имя? Иди сюда, милочка. Посмотрим, что там наверху.

Когда они вышли, я сказал Артуру:

— Веди себя так, словно этот последний удар вырубил тебя окончательно. Будто из тебя душу вынули. Он тогда будет меньше беспокоиться, считая, что наблюдать надо только за мной.

— Но, Боже мой, Трев, если он... если он оставит нас вот так, прямо здесь, и уведет Чуки туда, назад, и...

— То ты ни черта не сможешь поделать, и я ни черта не смогу, да и она тоже. Это случится, произойдет и кончится и перед нами по-прежнему будут стоять все те же проблемы.

— Я этого не вынесу.

Я не ответил. Я почувствовал изменение в движении яхты и понял, что Бу в рубке. Добавил обороты двигателям. В новом режиме они не были синхронизированы. Через несколько секунд он это понял и сбавил обороты. Я различил знакомый щелчок, когда он установил автопилот.

Потом Бу привел Чуки обратно в салон.

— У этой ванночки и узлов-то не прибавишь. Но яхта заправлена и все в лучшем виде. Макги, я взял курс на Маркесас-Кейз.

— Поздравляю.

— Должно так выйти. Мы пройдем между Ки-Уэст и Маркесас, а потом сделаем все так, словно хотим вдоль полуострова выйти к Майами. Но на самом-то деле мы собираемся выйти в открытый океан, за все эти мысы. А завтра будет ночка потемнее, погасим все сигнальные огни и рванем на Кубу так быстро, как только позволяет эта посудина. Если нас задержит кубинский патруль, то единственными людьми на борту будут бедный простой проводник из лесной глуши и его милая, тихая девушка, бегущие от капиталистов. Будете хорошо себя вести, детки, высажу вас в этой надувной лодке на середине пути. Но есть одна маленькая неприятность, вы пойдете плавать с якорем. Ясно?

— Так точно, капитан Уаксвелл.

— А теперь Макги, если бы я был таким полоумным, как ты утверждал, то отправился бы сейчас с этой сладенькой девонькой в твою большую кровать успокоить нервишки. Но она плохо себя чувствует, да и выйти это может боком, если мы на проверку напоремся. Так что когда все проверки позади останутся, то тогда и будет времечко снова тебя проводом прикрутить, сбрить эту бороду, смыть болотную воду в шикарном душе и отправиться в кроватку с этой красоточкой.

Я мог лишь повернуть голову и посмотреть на них. Бу развернул Чуки, одним взмахом ножа перерезал нейлоновый канатик, стягивавший ей запястья и вставил ложную пряжку на место. Повернул ее вокруг. Она встала, бесцветно глядя вниз, на свои руки и потирая их. Он вытащил из-за пояса револьвер, который лежал там, вдавленный в мякоть мясистого живота.

— А теперь, киска, будь ласковой. Это вот видишь? Ты сейчас пойдешь и разогреешь для старины Бу какую-нибудь еду. Он этих мальчиков на некоторое время развяжет. А кто начнет штуки выкидывать — станет большим букой и, ежели слишком близко подойдет, старый Бу его коленную чашечку разнесет вдребезги. Чуки не подавала ни малейших признаков того, что что-нибудь поняла и хотя бы услышала. Его рука мелькнула в воздухе и с треском ударила ее по щеке, так сильно, что девушку развернуло на девяносто градусов и ей пришлось сделать шаг назад, чтобы удержать равновесие. Он подставил сзади руку и сказал:

— Я тебе ясно сказал, девка?

— Пожалуйста, пожалуйста, — тихо и изнуренно проговорила она.

— Видать, киска, у тебя в спине-то сил побольше, чем в ногах будет.

Он принялся ласкать ее грубо и небрежно: грудь, живот, бока, бедро, а она стояла ровно, терпя это, как кобыла на аукционе. Потом он подтолкнул ее к камбузу. Сделав два неверных шага, она обрела равновесие и медленно, не оборачиваясь, пошла вперед. То ли она действительно двигалась в полубессознательном состоянии от сотрясения мозга, то ли, по-своему, притворялась. В первом случае это могло смягчить для нее все происходящее. Если же она просто была умна, то мне следовало быть попроворнее, чтобы воспользоваться той степенью свободы, которую она мне предоставляла.

Когда Бу с кусачками в руках склонился над Артуром, я решил попробовать провернуть одну из своих идей.

— Освободи меня первым, Бу.

— Почему?

— Я резервные аккумуляторы включил, а там нет регулятора. Уже давно пора обратно переключить. Я рассчитал примерно время. А то они сгорят. Так что если ты вначале меня развяжешь, то сможешь сходить со мной туда, и я их выключу.

— А чего ты переживаешь за аккумуляторы, которые не твои больше, а?

— От них питание к сигнальным огням поступает, и если огни внезапно погаснут, ты, Бу, можешь начать нервничать, да еще с пистолетом в руках.

— Это ты дело говоришь, сволочь.

Он освободил меня и, когда мы прошли вперед, прихватил из камбуза Чуки и потащил с собой, чтобы она не сходила в салон и не раскрутила проволоку на ногах и руках Артура. Он явно не собирался делать никаких ошибок. Идя перед ним, с приставленным к спине дулом, я отчаянно пытался решить проблему уравновешивания компаса. Компас, контролировавший автопилот, был укреплен впереди, подальше от всего металлического, чтобы не вывести его из строя. Он находился в деревянном ящике на ровной поверхности за крышкой переднего люка. Я хотел поменять направление у автомата с юго-западного на юго-восточное. Следовательно, надо передвинуть магнит на север, — то есть, налево. И раз север сзади, то это означает, что мой кусок металла надо переложить... налево. И очень осторожно. Если я его придвину слишком близко, то Уаксвелл почувствует изменение курса. Но и слишком маленькое смещение нас не спасет. И внизу, под этим люком, не было ничего, что имело бы хоть какое-то отношение к аккумуляторам. Но там у меня был большой гаечный ключ, не влезавший в ящик с инструментами и лежавший в боковом стеллаже. А еще переключатель, вышедший из употребления, но так и не снятый. Он управлял передним насосом, пока я не вывел все три на единый пункт. Нужно было действовать быстро в полной темноте. Я поднял крышку люка, велел Бу придержать ее и спрыгнул вниз. Мгновенно схватив ключ, я сунул его на полку сзади, слева от ящика с компасом. Потом протянул руку, нащупал бесполезный переключатель и опустил рукоятку. Немного погодя я передвинул ключ поближе к компасу.

— Давай, Макги, вылезай оттуда.

— Все уже сделано, — бодро сообщил я. Потом подпрыгнул и уселся на краю люка, болтая ногами и небрежно изучая костяшки, словно я их повредил.

— Давай! — нетерпеливо заорал он.

Повернувшись, чтобы вылезти, я нащупал ногой рукоятку ключа и придвинул ее еще ближе к ящику с компасом. Потом, почувствовав, что курс меняется, споткнулся о крышку люка и упал, чтобы отвлечь внимание. Он по кошачьи ловко отпрянул, отпустив крышку люка и направив на меня пистолет.

— Да я вон на проводе поскользнулся, Бу, — сказал я извиняющимся тоном.

— Давай обратно на свой стул, мальчик.

Когда мы вернулись в салон, я услышал, как, словно в ответ на мои молитвы, легкий дождик застучал по палубе над головой. Я сомневался в том, что Уаксвелл имел серьезную подготовку в использовании навигационных приборов для определения курса. Но при этом чертовски хорошо понимал, что при ясной погоде он мог взглянуть на звезды и обнаружить, что мы сменили направление.

Мы с Артуром сидели на стульях. Уаксвелл давал инструкции о том, как нужно себя вести, если нас попытаются перехватить с моря или с воздуха. Он останется внизу со связанной девушкой, приставив ей к горлу нож. А если нас попытаются взять на абордаж, то, по его оценке, у него были неплохие шансы уложить своих противников на месте.

— Это тот пистолет, на котором тогда был глушитель? — спросил я.

— Проклятая штуковина, заказанная по почте, — сказал он. — Стреляет слишком громко. Я его тогда еще раз испробовал, когда ночью домой приехал — ни фига он не глушит.

Шаркая ногами, в комнату вошла безучастная ко всему Чуки и принесла ему кофе с бутербродами. Он поставил поднос на колени, усадил ее слева от себя, держа нож в левой руке, поближе к ее ребрам, а справа от себя положил пистолет и, не спуская с нас глаз, принялся поглощать сэндвичи. Я старался принять хоть какой-нибудь сигнал или намек от Чуки. Но она сидела, скучная, со сложенными на коленях руками. Двигатели ревели, включенные на самую полную мощность, вызывая слабую ответную вибрацию, дребезжание и позвякивание. Пролив был как никогда спокоен, по-прежнему накрапывал дождик. Я знал, что рано или поздно он поднимется в рубку проверить приборы и показания компаса. Понимая, что изменил направление, я не имел никакой возможности определить, на сколько. Мне хотелось отвлечь его. Взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что было уже около десяти.

Когда он опустошил кружку кофе и поставил ее на поднос, я сказал:

— Хочешь послушать радио? Узнаешь как тебя ловят.

— Точно, давай, посмеемся хорошенько.

Я подошел к приемнику и вывел звук на колонки, настроил на Ки-Уэст и был несказанно рад, услышав, что вначале они передают новости внутренней политики, целых десять минут. Бу отправил Чуки принести ему еще кофе.

— А крупномасштабные розыски убийцы Бу Уаксвелла переместились из Эверглейдз в другой район. Как раз тогда, когда власти уже начали опасаться, что Уаксвелл ускользнет «за флажки» в районе реки Кларк, двое мальчиков, рыбачивших со скифа на островах к западу от залива Чоколоски вернулись в сумерках домой в Эверглейдз-сити, чтобы сообщить о том, что видели человека в лодке, который вел себя очень подозрительно. По описаниям она совпадала с суденышком Уаксвелла, на котором он сбежал из района Каксамбас.

— Да, а я готов был поклясться, что эти маленькие ублюдки меня не заметили, — сказал Бу.

— На основе подробного описания не оглашенных ранее деталей, данного мальчиками, власти убеждены, что те видели разыскиваемого преступника. Теперь все их усилия сконцентрированы на том, чтобы окружить район и, начиная с рассвета, провести широкомасштабные поиски.

— Ну, к тому времени я уже давно-о-о исчезну оттуда, — сказал Уаксвелл.

— Но они узнают наши имена и получат описание внешности в клубе «Ружье и удочка», — сказал я, — и готов поспорить, что уже сейчас нас разыскивают всеми доступными средствами. А на заре, малыш Бу, они примутся искать нас с воздуха.

Нахмурив брови, он протянул руку за кружкой кофе. Чуки, медленно волоча ноги, подошла к нему с дымящейся кружкой в руках. Приблизившись, словно для того, чтобы отдать ее ему в руки, она выплеснула все содержимое ему в лицо. Он мог это заметить лишь краем глаза, но, как она ни была проворна, Бу оказался быстрее, напомнив мне то, как он едва не припечатал меня прежде, чем я откатился под трейлер с лодкой. Он отвернул лицо, спасая глаза, но часть кипятка выплеснулась и обожгла горло и плечо. Взревев, как бык, Бу вскочил с дивана с ножом в левой руке и пистолетом в правой. Но в это время я уже бросился на него, целясь в колени. Уворачиваясь, он полоснул ножом в сторону Чуки и лишь реакция танцовщицы помогла ей избежать лезвия. Отпрыгнув, Чуки выгнула тело и втянула живот в миллиметре от острия. Я вскочил на ноги и пригнулся. Артур попытался зайти сзади, держа наготове тяжелую глиняную пепельницу.

Бу отступил и наставил пистолет на Чуки.

— В живот, — напряженно сказал он, — вот куда эта сука пулю получит. Поставь это на место, да поаккуратнее, мальчик Артур. Отойди, Макги.

По его глазам я понял, что больше у нас шансов не будет. Ни одного.

А потом с носа раздался странный, пустой стук, а затем ужасный, глухой, трескучий, чрезвычайно громкий, монотонный шум, дно пошло вверх, яхта накренилось так резко, что все мы пошатнулись. Моя яхта — отнюдь не проворная старушка, момент сил она дает приличный, во все тридцать восемь тонн водоизмещения. Для владельца яхты этот звук равносилен вырываемому сердцу, и я заледенел на месте. А Артур, все еще шатаясь, опустил-таки пепельницу на Бу Уаксвелла. Почувствовав опасность, Бу шарахнулся, как от огня. Артур промахнулся, надеясь попасть ему в голову. Но пепельница, расколовшись на дюжину кусков, все же ударила его по руке и пистолету. Уаксвелл увернулся, а пистолет, вращаясь, отлетел к ногам Чуки. Она бросился к нему, подняла, держа обеими руками прямо перед собой и прищурилась, чуть отвернув голову в предвидении ожидаемого выстрела. Раздался чертовски громкий хлопок. Бу рванулся с места, пытаясь спрятаться за Артура, но налетел прямо на стул, который я швырнул в него. Прогрохотал следующий выстрел из рук очень искренней брюнетки. Он заставил Бу броситься на заднюю палубу. Бедные старые двигатели все еще работали, стараясь ввинтить «Флэш» в остров по самую корму. Уаксвелл перебежал к левому борту и рванул по лестнице на верхнюю палубу. Я было помчался за ним, но Чуки крикнула, чтобы я поднял голову. Удержав равновесие на накренившейся палубе, она выстрелила в него снизу вверх. Возможно, Бу собирался выбраться на нос и спрыгнуть оттуда на остров, в заросли ризофоры. Но решительность девушки заставила его спрыгнуть в воду. Передние шесть метров «Флэша» врезались в сплетение ризофоры. Когда Бу побежал через верхнюю палубу, я бросился на корму, едва не свалив Артура за борт.

Я вовремя обежал угол и успел заметить, как он спрыгнул в черную воду в пяти метрах от корней ризофоры. Уаксвелл прыгал и в длину и в высоту ногами вперед, как ребенок, взмывающий с высокой доски, чтобы пролететь узкую часть палубы. И приземлился как раз в том месте, где блестели сквозь иллюминатор и серебрили воду яркие огни камбуза. В таких случаях ожидаешь громкого всплеска. Он же как-то неожиданно жутко замер. Поверхность воды спокойно колыхалась в нескольких сантиметрах ниже его живота. Он так и остался, странно прямой, молчаливый, с откинутой назад головой и выпирающими на шее связками. Я думал, что он увяз, но Бу колыхался туда-сюда, совершая странные движения, словно человек, повисший на верхушке дерева.

Он потянулся вниз, опустив руки под воду, и издал слабый звук, словно пытался закричать шепотом. Медленно повернув голову, посмотрел на нас троих. Протянул к нам правую руку и еще раз издал все тот же жуткий звук. Потом медленно наклонился и спокойно замер лицом вниз. Казалось, что-то подталкивает его снизу, подталкивает и отпускает. Бу медленно уплывал в темноту и появлялся снова с медлительностью, свидетельствующей о длине темного, подгнившего пенька, восьми-десяти сантиметров толщиной, уходившего сквозь черную воду вниз, к мертвой корневой системе, всего на несколько сантиметров выступая над водой. На него он, приводнившись, насадил сам себя.

Чуки прижималась к Артуру и рыдала так, словно у нее сердце разрывалось.

Ее руки обвили его шею, а пистолет выскользнул из разжавшихся пальцев, слегка звякнул о перила и упал в море. Я отправил их вниз, взял фонарь и самый длинный багор, пошел на правую боковую палубу, с некоторым воодушевлением подцепил Бу сзади за воротник рубашки, приподнял вперед и перевесил на небольшие темные побеги молодой ризофоры, выросшие у самой поверхности воды. Только тогда я вспомнил о работающих двигателях и бросился выключать их, пока они не сгорели. Артур сидел в салоне в большом кресле, держа на коленях Чуки. Крепко обнявшись, они закрыли глаза, не шевелясь и не издав ни звука. Я прополз весь трюм с огромным фонарем в поисках какой-нибудь маленькой дырочки, вероятно, размером с мотоциклетную коляску. Поразительный звук.

Когда я вернулся, Артур спросил, не может ли он помочь мне. Я взял его с собой на корму, мы простучали баграми всю корму и обнаружили, что там полно воды. Я послал его в переднюю часть трюма с фонарем и небольшим сигнальным устройством, жестянкой со сжатым воздухом, чтобы дать мне знать, если стволы ризофоры станут пробиваться сквозь днище.

Потом я решил дать задний ход. Примерно метр прошел, запустив двигатель на полную мощность, все обдумал и попытался включить один двигатель на передний, другой на задний ход, чтобы раскачать корму. Она раскачивалась, при этом нос неприятно потрескивал. Я заметил, что, когда мы врезались, компас взял направление на восток. Яхта изменила курс гораздо резче, чем я рассчитывал. Рассчитав время, я понял, что мы не могли уйти особо далеко на юг от Павильон-Кейт и, возможно, находились на середине пути к реке Чатхэм. Я дал задний, раскачал яхту и снова дал задний. После четвертого раскачивания яхта внезапно выбралась из ризофоры, издавая весьма противный звук.

Я развернул яхту, поставил на автопилот в направлении на запад, и дал очень малые обороты. Потом, цепляясь за перила, отправился в трюм, посмотреть, как там дела. Удивительно, но в трюме было совсем сухо. По-видимому, корпус просто пригнул упругую ризофору.

Я выверил наше положение с помощью радиолокации дна. Оно оказалось вполне благополучным для достижения намеченной мною цели. Вспомнив о гаечном ключе, я вовремя убрал его от компаса автопилота, пока он снова не завел нас не в ту сторону.

* * *

Вертолет береговой охраны полчаса кружил над нами на заре, издавая хорошо различимый звук вращающегося пропеллера. Он висел над кормой, пока мы махали ему снизу и, в конце концов, после того как он уже собирался сбросить нам свое переговорное устройство, я изобразил широкий жест внезапного осенения и побежал к своему. Вертолет отошел на полкилометра, чтобы я мог его расслышать и включился на частоте береговой охраны.

Я сказал им, что был просто поражен, когда узнал как близко находились мы к такому опасному маньяку, как Уаксвелл. Да-да, действительно. Уф. Надо же, подумать только. Когда мы отключились, пилот решил себя немного побаловать. Подлетел поближе и долго, с восхищением разглядывал Чуки. Она вышла на открытую палубу в крохотной, короткой и прозрачной, как папиросная бумага, ночной рубашке, чтобы помахать прекрасному вертолетчику. Пилот поднял свою махину повыше и облетел яхту с другой стороны, чтобы встающее солнце осветило ее сзади. Но, вконце концов, он улетел, и мы перестали улыбаться, как маньяки.

— А это правильно мы сделали, Трев, — спросила она. — Ведь все эти люди по-прежнему ищут и ищут.

— Когда я его вытащил на берег, то прошел час после спада воды. Над ним нет никаких веток. Скоро они обязательно найдут его.

Я посадил Чуки слушать радио, настроив его на частоту береговой охраны. В четверть восьмого она вышла и сообщила нам, что тело нашли и идентифицировали. Она выглядела ослабевшей и изнуренной, так что мы отправили ее в постель. Но перед тем, как уйти, она сжала Артура в объятиях так, что у него затрещали ребра, посмотрела ему в глаза, запрокинув голову, и сказала:

— Я просто подумала, что должна тебе кое-что сказать. Фрэнки бы не сделал то, что сделал ты. Для меня, для кого угодно. Кроме самого Фрэнки.

Когда она заснула, мы перебрали вещи Уаксвелла. И утопили их поглубже: и ружье, и все прочее. За исключением кое-чего, найденного в ящике под продуктами в герметичной упаковке. Аккуратно завернутой пачки из девяносто одной новенькой сотенной бумажки, разложенной по серийным номерам.

В три часа дня Чуки вылезла подышать, вся такая нежная, томная и сонная.

— Что мы сделаем, — сказала она, — так это станем где-нибудь на якорь на четыре, или пять, или шесть дней, а?

— Хорошо, — подтвердили мы с Артуром, и именно в этот момент я решил, что неожиданные девять тысяч станут свадебным подарком молодоженам, если моему предчувствию суждено сбыться.

Глава 16

Оно и сбылось четвертого июля с единственным, по-видимому, приемом-пикником на побережье в этом сезоне, где шампанское и гамбургеры подавались двумстам самым различным людям, от пляжных бродяг до сенатора штата, от официантки до наследственной, по крови, баронессы.

А днем пятого июля, когда я еще раз предпринял кое-какие действия к тому, чтобы собрать компанию для отложенного круиза на острова, веселый голос вызвал меня из моторного отделения. Там у меня на трапе, стройная и грациозная, как молодая березка, одетая прямо как с подиума в бледно-серое, с пятью подходящими по цвету сумками и чемоданами у ног и вертящимся на заднем плане водителем такси стояла мисс Дебра Браун, дисциплинированная зажигательница сигар и изготовительница дайкири для Кэлва Стеббера. Ее кристально чистые, мятные глаза горели обманчиво и многообещающе.

— Все в порядке, шеф, — сказала она таксисту.

Он повернулся было уйти, но я сказал:

— Подожди-ка, парень.

— Но милый, — сказала Дебра, — ты не понимаешь. Был же такой конкурс. Надо ответить на три вопроса: как, где и с кем вы бы предпочли провести отпуск. И ты, дорогой Макги, победил. И вот, я тут.

Я медленно вытер руки жирной тряпкой, которую принес снизу.

— Итак, дядя Кэлв вбил себе в голову, что у меня теперь лежит очень неплохой кусочек того груза, что везла с собой Вильма, и вы состряпали нечто такое, что может помочь его заполучить.

Она надула губки.

— Милый, едва ли я могу винить тебя. После всего. Но на самом деле я страшно, страшно захандрила, сразу после того, как ты к нам приезжал. Милый, ты просто фантастически заинтриговал меня. И поверь мне, с Деброй такое случается очень и очень редко. Бедный Кэлвин, он, в конце концов, так устал от моих мелких уколов и вздохов, что велел мне съездить сюда и вывести всю эту дрянь из своего организма, пока я не превратилась в ипохондрика или что-нибудь в этом роде. Милый Макги, клянусь тебе, это исключительно личное дело и не имеет ничего общего с моей... профессиональной карьерой.

Это было очень заманчиво. Она вся была сплошь убедительность и элегантность. Метрдотели проводят вас с поклоном и опустят бархатные занавеси. Элегантность со слабым, приторным запахом распада. Возможно, для любого мужчины есть нечто очень притягательное в женщине полностью аморальной, без жалости, стыда или сострадания.

Но я не мог не вспомнить, как она зажигала сигару для Стеббера.

— Солнышко, — сказал я, — ты просто дар небесный. И, по-видимому, знаешь множество разных фокусов. Но каждый из них будет напоминать мне о том, что ты — профессионал из старой команды клубных борцов Вильмы. Можешь назвать меня сентиментальным. Солнышко, ты цветок, который слишком непохож на розу. Возможно, я привыкну класть деньги на бюро. Так что лучше не занимайся пустяками. Спасибо, но — не надо.

Ее губы поджались и лицо так напряглось, что я увидел, какой нежный и очаровательный черепок получится, если его очистить. Как тот, что остался от Вильмы в темных глубинах залива Севельер. Не проронив ни слова, она развернулась и пошла к стоявшему в стороне такси. Шофер посмотрел на меня так, словно я из ума выжил. Он ухитрился подхватить три сумки за первый заход и вернулся за остальными, ковыляя, словно его отстегали соленым кнутом.

Я даже не знаю, в чем состоит разница. Не знаю теперь и, может быть, не узнаю никогда. Наверно, люди, попадающие в печальный разряд поднимающих себя в собственном воображении и живущие черт знает как, всегда немного недотягивают до совершенства. Но ты стараешься. Достигаешь и соскальзываешь, и падаешь, но встаешь и тянешься еще немного.

Я сошел вниз, взрезал кокосовый орех, повредив при этом кожу на трех костяшках. И долго сидел в жаркой темноте, как большой и обидчивый ребенок, посасывая содранные места и вспоминая ее формы и колыхание серой ткани, когда она уходила прочь. Моим умом овладели самые черные мысли, какие у меня только бывают.

Джон Макдональд Приглашение к смерти

1

Он выполнял особое задание в Монтевидео, но через месяц без всякого предупреждения его отозвали домой. На рейсе «Пан-Ам» он вылетел в Майами, там пересел на «Истерн» и отправился в Вашингтон. Апрельским утром, сразу после приезда в город из аэропорта, написал отчет о невыполненном до конца задании своему шефу и двум его помощникам. Ему хотелось скрыть удивление и раздражение от того, что его сняли с задания, и любопытство, кому поручили доделать работу. Но больше всего интересовало, для чего его отозвали домой?

— Алекс, это должно остаться между нами, — сказал Шумахер, — но могу тебе признаться: возмутительно, что какое-то другое агентство может забирать моих лучших людей. А так как я ничего не знаю о твоем новом задании, приказ пришел сверху, то я не в том положении, когда можно протестовать. Тебя берут взаймы на неопределенное время. Когда вернут, я с любопытством послушаю, что ты скажешь относительно… необходимости всего этого шума.

— Кто меня занимает?

— Имя и номер комнаты на этом листе бумаги. Полковник Прессер из Пентагона. Он ждет тебя в любое время.

В половине двенадцатого Алекс приехал на такси в Пентагон и нашел кабинет Прессера. В приемной сидела вялая скучающая секретарша, но когда он сказал, что его зовут Александр Дойль и что полковник ждет его, она будто пробудилась от спячки. После короткого ожидания женщина пригласила его пройти в кабинет. Полковник Прессер, крупный мужчина с бледным лицом, встал, вышел из-за стола и приветствовал Алекса Дойля крепким рукопожатием.

— Очень рад познакомиться, мистер Дойль. Это капитан Деррес.

Алекс пожал более узкую руку маленького взъерошенного капитана, похожего на хорька, и все сели. На столе лежала черная картонная папка. Со своего места Алекс с трудом разглядел надпись на ней: Александр М. Дойль, и запомнившийся на всю жизнь личный армейский номер.

— Вы, наверное, очень удивлены, почему мы вызвали вас, мистер Дойль. Позвольте сразу заметить, что, независимо от исхода нашего маленького задания, я очень благодарен Государственному Департаменту за помощь. Мистер Дойль, у нас нет необходимости задавать вам какие бы то ни было вопросы. — Он дотронулся до папки кончиком толстого пальца. — Самая важная информация находится в этой папке. Вы скоро поймете, почему наш выбор остановился на вас.

— Могу я кое-что сказать, полковник, прежде чем вы начнете?

— Конечно, мистер Дойль.

— Вы использовали слово «задание». В нем имеется какой-то таинственный подтекст, что-то из области «рыцарей плаща и кинжала». Хочу, чтобы вы поняли одну вещь. Несмотря на то, что в последние три года я занимался секретными расследованиями, в моей работе практически не было… волнующих моментов. В основном мне приходилось перелопачивать горы документов и составлять из различных фактов полную картину. Иногда я находил ответы, но чаще не находил. Я хочу сказать, что, по-моему, не смогу заниматься чем-то… волнующим.

— В этом деле действительно могут иметься… волнующие моменты, как вы выразились, мистер Дойль, но, по нашему мнению, вы полностью отвечаете предъявляемым требованиям… Вам что-нибудь говорит имя полковника Кроуфорда Макганна?

— Д… да, сэр. Полковник Макганн принимал участие в разработке ракетной программы.

— Сорок пять лет. Закончил Вест Пойнт. Во время Второй Мировой войны был летчиком. После войны работал в Массачусетском и Калифорнийском технологических институтах. Храбр, опытен, сух. Очень холоден и очень умен. Может проникнуть в самую сущность проблемы и найти решение. Безупречно подходит для требований нашего времени… Мы дадим вам для изучения его досье, мистер Дойль. А сейчас кратко изложу всю историю… Кроуфорд всегда отличался наивностью в отношении женщин. Три года назад он влюбился в женщину, которая пела довольно сомнительного содержания песенки в ночном клубе в Вашингтоне. Он не послушал друзей, осторожно пытавшихся убедить его, что женщина ему не пара, и женился на ней. По нашему мнению, это самая неподходящая супруга для полковника Макганна. Но должен заметить, она нас приятно удивила. Быстро научилась развлекать гостей мужа, прекрасно себя вела. Да и производственные, так сказать, показатели Кроуфорда Макганна после женитьбы улучшились. Полтора года назад у Макганна случился сильный сердечный приступ. Он остался жив, и его отправили в отставку по состоянию здоровья. Жена увезла его в уединенное место и там ухаживала за ним. Несколько месяцев миссис Макганн исправно играла роль верной и любящей супруги, но со временем, похоже, старые привычки стали брать верх. За полковником начала присматривать его сестра. В ноябре прошлого года миссис Макганн была убита. Ее убийство до сих пор не раскрыто. И я лично сильно сомневаюсь, что оно будет когда-нибудь раскрыто. Мы хотим, чтобы полковник Макганн вернулся в Вашингтон. Он недостаточно хорошо себя чувствует, чтобы поступить на службу с неполным рабочим днем, но вполне здоров, чтобы быть гражданским служащим. Кроуфорд Макганн очень талантливый человек. Он нам нужен, мистер Дойль. Но сейчас, к сожалению, полковник слишком переживает из-за убийства своей жены, чтобы думать о чем-то другом. Нам нужен человек, который сумел бы уговорить его вернуться. И мы думаем, что вы подходите на роль этого человека.

Дойль пристально посмотрел на полковника Прессера и спросил себя, не сошел ли тот с ума.

— Но это же абсурд, сэр!

— Пожалуй, я напрасно не упомянул сразу о некоторых существенных фактах, мистер Дойль. Полковник Макганн со своей сестрой живут сейчас в уединенном коттедже в Рамона Бич, штат Флорида, а девичья фамилия женщины, на которой он был женат, Ларкин. Дженна Ларкин.

Александр Дойль посмотрел на свои руки и увидел, что пальцы сжались в кулаки, а суставы побелели от напряжения. У него было такое ощущение, будто его ударили по животу дубинкой. Казалось, что полковник и капитан куда-то отдалились, хотя он и понимал, что они не спускают с него внимательных взглядов. Прошло несколько секунд, прежде чем до него дошло, что полковник Прессер что-то говорит.

— … посылали туда своих людей, но только напрасно потратили время. Они были в Рамоне чужаками, и местные стражи порядка просто-напросто заставили их убраться, Селия Макганн, сестра полковника, не разрешила им переговорить с братом. Она считает, что мы хотим привезти его в Вашингтон и… убить. Буду с вами предельно откровенен. Длительная и напряженная работа может действительно убить его. Но если бы он не находился до сих пор в депрессии после гибели жены, уверен, он бы пошел на этот риск. Мы выяснили, что вас не было в стране, когда произошло убийство миссис Макганн, мистер Дойль. В противном случае вы бы наверняка знали о нем. К сожалению, оно получило очень широкое освещение в прессе. Журналы и газеты, специализирующиеся на сенсациях, обожают подобные преступления. В пачке, которую мы вам дадим, вы найдете толстую пачку газетных вырезок.

— Я не могу вернуться в Рамону, — просто сказал Александр Дойль.

Полковник Прессер не обратил внимания на его слова.

— Потому что вы родились и выросли в Рамоне, мистер Дойль, вам удастся без особого труда поселиться в городке, где не очень жалуют людей со стороны. Будет нетрудно придумать какую-нибудь правдоподобную историю для вашего приезда.

— Но я…

— Если убийство Дженны Макганн удастся раскрыть, полагаю, полковник Кроуфорд Макганн выйдет из своего мрачного транса. Мы надеемся, что вы сможете каким-то образом проникнуть через барьеры, поставленные Селией Макганн, и переговорите с полковником Макганном с глазу на глаз. В папке имеется примерный сценарий такого разговора. Сестра полковника перехватывает всю почту, телефона в коттедже нет. Мы убеждены, что если бы умный и умеющий убеждать человек прорвался бы к Кроуфорду Макганну и переговорил с ним с глазу на глаз, полковник мог бы вернуться. А если полковник откажется прислушиваться к… долгу службы, ему следует поведать несколько неприятных фактов о Дженне Ларкин. Подробное досье на нее также находится в этой папке, мистер Дойль.

— Мне кажется, что вы не понимаете… Я… я родился в Рамоне, полковник. Причем родился и жил на самом дне. Болезни, недоедание и джинсы в заплатах. Питались солониной и коровьим горохом. Жили в жалкой лачуге в Чейни Байо в двух милях от города. У меня был старший брат, его звали Рейф. Рейф и отец утонули, отправились как-то ночью в нетрезвом состоянии ловить сетью макрель и не вернулись. Никто не знает, что с ними случилось. После их смерти мы с мамой переехали в город и поселились в чулане в задней части отеля «Рамон». Мама умерла, когда мне было тринадцать, умерла во сне. Представляете, просыпаюсь утром и вижу, что она мертва. Дальние родственники Даклины взяли меня к себе, и я все свободное от школы время работал у них в магазине. Сейчас стараюсь даже не вспоминать Рамону.

— Вы пытаетесь нам сказать, что стыдитесь своего низкого происхождения, Дойль, и поэтому не хотите вернуться обратно?

— Нет, сэр. Я не стыжусь своего низкого происхождения. Мы жили, как могли. Дело не в происхождении, а кое в чем другом. В том, как я уехал из Рамоны, и в том, что там обо мне думали. Мне было восемнадцать, сэр. Шел 1914 год, и меня должны были забрать в армию. В понедельник я поехал в Дэвис… это главный город округа Рамона… и записался на службу. В субботу вечером состоялась вечеринка. Ну что-то типа прощальной вечеринки, сэр. Я напился впервые в жизни и отключился. У меня был ключ от магазина Даклинов. Наверное, кто-то вытащил его из моих штанов, открыл магазин и забрал из кассы деньги и много товара. Так что… на следующее утро я очутился в окружной тюрьме Дэвиса. Я твердил, что не делал этого, но все вокруг обвиняли меня в черной неблагодарности. Даклины приютили меня, кормили и одевали, а я им так ужасно отплатил. Со мной поговорили «по душам» и объяснили, что, если я пообещаю пойти в армию, судья вынесет приговор с отсрочкой исполнения. Еще я должен был признаться в совершении кражи. Я сделал, как мне советовали. Судья вынес приговор с отсрочкой, и я отправился в армию. Меня увезли в часть прямо из здания суда, и я даже не забрал свои вещи. Хотя, честно говоря, у меня и вещей-то не было. Я… я хочу, чтобы вы поняли, полковник. Я не могу вернуться туда. Может, это не так уж и важно и превратилось для меня в идею фикс, но я был… я, наверное, гордился собой. Я хорошо учился в городской школе, достиг кое-каких высот в спорте, пользовался уважением у ребят. И потом все… рухнуло. Что мне скажут в Рамоне, если я вернусь?

Полковник Прессер мрачно посмотрел на Дойля и в сердцах громко ударил кулаком по папке.

— Я не мастер произносить речи, но могу сообщить вам некоторые факты о вас же самом. Вам тридцать три года, вы холостяк. В Рамоне у вас нет близких родственников. Случай, о котором вы только что рассказали, произошел пятнадцать лет назад. Я могу согласиться с вами: он нанес вам глубокую психическую травму. Вас взяли в армию слишком поздно, чтобы вы успели принять участие в основных сражениях Второй Мировой войны. С 1916 по 1950 годы вы учились в колледже за счет государства. Закончив колледж, участвовали в войне в Корее. Два месяца до ранения в левый бицепс осколком от минометного снаряда вы были опытным командиром патруля, успели отличиться и получили бронзовую звезду. После демобилизации прошли конкурс и стали работать в Государственном Департаменте. Неуклонно продвигались по служебной лестнице. Три года назад вас перевели в отдел, занимающийся расследованиями, где вы и работаете сейчас. Начальство о вас отзывается хорошо… Когда мы искали кандидата для выполнения нашего задания, мы заставили здорово потрудиться комиссию ветеранов. Их компьютеры выдали семьдесят одного возможного кандидата из уроженцев Рамоны и западного берега Флориды. Семьдесят нам пришлось вычеркнуть. Мы страшно обрадовались, когда обнаружили в списке вас, мистер Дойль, поскольку не надеялись найти человека, который бы так идеально подходил для выполнения задания. Чтобы временно одолжить вас у Госдепа, пришлось задействовать очень больших людей. Какими бы мизерными ни были ваши шансы на успех, мы должны попробовать. Будь Америка полицейским государством, проблем бы не было. Мы бы просто поехали в Рамону, забрали полковника ночью и спокойно увезли в Вашингтон. Но при том правительстве, которое у нас, он должен вернуться добровольно. Другие методы убеждения не дали результатов. Использовать уроженца тех мест — идея капитана Дерреса. Мне она понравилась. И вот сейчас, мистер Дойль, вы неожиданно заявляете, что из-за неприятных детских воспоминаний мы должны отказаться от хорошей идеи. Отказаться, чтобы не ворошить неприятные воспоминания?

— Полковник, я…

— У вас есть разрешение на допуск к секретным материалам. Вы продемонстрировали, что обладаете недюжинным умом и богатым воображением. Мне даже кажется, что вы должны захотеть поехать в Рамону, чтобы показать ее жителям, кем вы стали. Вы не переписывались с кем-нибудь из Рамоны в эти пятнадцать лет?

— Нет, сэр.

— Не встречались с жителями Рамоны в эти годы?

— Нет, сэр. Хотя всегда боялся, что встречусь.

Полковник Прессер открыл нижний ящик стола, достал толстую папку, набитую бумагами, и с глухим стуком бросил ее на стол.

— Это материалы, которые подготовил для вас капитан Деррес. Предлагаю вам внимательно изучить их и прийти сюда завтра к двум часам. Тогда и дадите окончательный ответ. Если ответите «да», а я надеюсь, что будет «да», можно ехать в Рамону, предварительно придумав правдоподобную историю для вашего появления там. Когда будете придумывать легенду, пожалуйста, имейте в виду, что мы предоставим в ваше распоряжение достаточные средства, и центральное финансово-контрольное управление не потребует от вас подробного отчета о том, как вы будете их тратить. Что касается официальных документов, вы находитесь в отпуске. Если возникнут какие-нибудь неприятности, выбираться из них придется самому. Мы не сумеем пополнить ваши фонды, если они истощатся, но позже обязательно компенсируем любые затраты, которые вы будете делать из своих собственных денег. Наступит момент, когда вы увидите, как у вас продвигаются дела: ждет успех или ничего не получается. Тогда без промедления позвоните сюда и переговорите со мной или с капитаном Дерресом. Кто бы ни снял трубку, он обязательно поинтересуется вашим здоровьем. Если вы добьетесь успеха, то ответите, что чувствуете себя хорошо. Если нет, пожалуйтесь на недомогание. После этого звонка мы информируем Государственный Департамент, что вы скоро вернетесь на службу и будете готовы к выполнению нового задания. В случае неудачи мы захотим задать вам после вашего возвращения несколько вопросов. Если же вы добьетесь успеха, то едва ли когда-нибудь снова увидите нас.

Алекс Дойль принес толстую папку к себе в отель. К восьми часам вечера прочитал и усвоил все ее содержимое. Он знал, как умерла Дженна. Знал, что должен будет сказать Кроуфорду Макганну. Проявив ставшую автоматической после долгой тренировки осторожность, Дойль оставил папку в сейфе гостиницы и вышел прогуляться по душным улицам.

Он шел неторопливой твердой походкой, вспоминая долгие годы болезненного приобретения новой личности и… Дженну. Наверное, ей трудно было вернуться в Рамону. Дело в том, что первой уехала она с каким-то моряком из Тампы, опередила Алекса на шесть месяцев. С тех пор Дженну Ларкин в Рамоне никто не видел. Ее побег стал громким городским скандалом. Люди шептались: эта Дженна Ларкин такая буйная… Старый Спенс Ларкин чуть не сошел с ума, потому что она была его старшим и любимым ребенком. Алекс даже не мечтал о том, что она согласится встретиться с ним. Поэтому никогда и не просил. Дженна предложила встретиться сама. Спенс подарил ей быструю маленькую моторную лодку. Он купил ее на лодочной верфи и починил. Как-то в субботу вечером Дженна с компанией зашла к нему в магазин и сказала, когда остальные не могли услышать: «Приходи завтра утром на верфь, Алекс. Около десяти. Устроим пикник».

Они отправились по бухте к южному концу Рамона Ки, потом вышли в Гольфстрим и бросили якорь на мелководье у белого песчаного берега какого-то островка в Келли Ки. Это был странный день, и напряжение накапливалось в многозначительных взглядах и случайных прикосновениях. К вечеру напряжение, наверное, достигло пика, и когда начали сгущаться сумерки, Дженна неожиданно очутилась в его объятиях. Она прошептала, будто боялась, что у него никогда не хватит смелости обнять ее. Испуг Алекса был таким же сильным, как и его желание. В глубине души он надеялся, что сплетни о Дженне были ложью от начала и до конца.

Они лежали на одеялах. Дженна сняла влажный зеленый купальник и жадно набросилась на него. В этом союзе она была зачинщицей, а он — всего-навсего орудием ее буйства и протеста.

Позже, когда они прощались у дома Даклинов и Дженна страстно ответила на его поцелуй, он спросил ее, когда они встретятся вновь?

— Не знаю, Алекс. Наверное, когда-нибудь встретимся. Попроси меня, слышишь?

— Я обязательно попрошу тебя.

Алекс попытался вновь встретиться с Дженной Ларкин, но у него было совсем мало свободного времени, а когда он бывал свободен, занята оказывалась Дженна. Примерно через два месяца после пикника Дженна уехала с моряком.

С тех пор Алекс часто спрашивал себя, нашел ли Спенс дочь и привез ли обратно в Рамону? В досье на Дженну, занимавшем немалую часть толстой папки, которую ему дал полковник Прессер, имелся ответ на этот вопрос. Дженна не вернулась в Рамону. Досье освещало двенадцать лет ее жизни, с восемнадцати до тридцати лет, когда она встретилась с Макганном. Брак и быстрый развод, работа натурщицей и фотографии для неприличных журналов, выступления с третьеразрядными ансамблями в каких-то грязных забегаловках. В полиции даже имелось на нее досье. В основном мелкие нарушения общественного порядка по ночам. Все это только оттого, что она была такой живой… и обладала необузданным характером.

С какими чувствами Дженна Ларкин вернулась в Рамону? Как жена известного полковника? И вообще, зачем она туда вернулась? В ее возвращении на родину не было никакой необходимости.

2

На следующий день после обеда Александр Дойль взял папку у управляющего отелем и отправился в Пентагон. Он сказал полковнику Прессеру и капитану Дерресу, что решил взяться за дело, но не сообщил причины, заставившей его изменить свое вчерашнее решение. Алекс не рассказал, что бессонной ночью понял одну вещь: если он сейчас не вернется в Рамону, то проведет остаток своей жизни в полумире, где потеряет и старую, и новую личность. Он не мог объяснить, что в некотором роде это были его собственные поиски настоящего Александра Дойля.

Когда Алекс сообщил, что не хочет брать с собой папку, полковник с капитаном долго задавали вопросы, пока не убедились, что он запомнил всю необходимую информацию.

— А как насчет легенды, мистер Дойль?

— Придумал одну, на мой взгляд, очень обыкновенную и надежную, сэр. Я довольно хорошо знаю Южную Америку. И знаком с тяжелой строительной техникой. Во время выполнения последнего задания много приходилось работать на свежем воздухе. И по-моему, мой внешний вид подтверждает это. Множество людей отправляются в одиночку за большие деньги на стройки за границу, потом возвращаются в родные города. Если бы у меня был паспорт и необходимые документы, чтобы доказать, что я провел последние три года в Венесуэле…

— Звучит довольно хорошо. Займись этим, Джерри. Мистер Дойль, что вы собираетесь отвечать на вопросы жителей Рамоны? Зачем вернулись в Рамону?

— Надоело странствовать по чужим краям. Скопил немного баксов и сейчас решил оглядеться по сторонам. Собираюсь где-нибудь осесть и открыть небольшое дело. Если в Рамоне не произошло особых перемен, то сниму коттедж на Рамона Бич. Так я окажусь поблизости от полковника Макганна. Ну а после того, как устроюсь, придется положиться на интуицию. Может, найду какую-нибудь временную работу, с помощью которой будет легче пробраться к полковнику. Мне понадобится машина, полковник Прессер. Думаю, лучше всего полететь в Тампу и купить там необходимую одежду и подержанную машину. Пожалуй, захвачу с собой немного наличности, а в остальном оправдаю их ожидания.

— Вы говорите с горечью, мистер Дойль.

— Возможно. Но можете мне поверить, я вызову гораздо большее подозрение, если въеду в городок на взятом напрокат автомобиле и в этом костюме.

— Я одобряю ваш план. Он прост, и в нем нет особых драматичных эффектов. Вас не удастся застать врасплох каким-нибудь неожиданным трудным вопросом. И я уверен, что вы сумеете сыграть свою роль. Когда будут готовы документы, Джерри?

— Завтра к полудню, полковник.

— Мы хотим, чтобы вы сделали все без спешки, мистер Дойль… Думаю, трех тысяч долларов будет достаточно.

— Более чем достаточно.

— Как вы их с собой повезете? В дорожных чеках?

— Алекс Дойль, строитель, должен возить честно заработанные доллары в поясе, сэр. Или в поясе, или он вообще ничего с собой не привезет.

Прессер довольно рассмеялся.

— Приходите завтра перед обедом.

Вечером в понедельник тринадцатого апреля в окрестностях Тампы Александр Дойль купил подержанный «додж». Он не хотел приезжать в Рамону после наступления темноты, так что в тот день доехал только до Сарасоты и на Тамайами Трейл, южнее городка, нашел второсортный мотель. С той самой минуты, как он покинул Вашингтон, Алекс пытался вжиться в роль, которую ему предстояло сыграть.

Ночью перед тем, как ложиться спать, он пошел в ванную комнату и внимательно взглянул в зеркало. На него смотрел незнакомец с коротко стриженными волосами песочного цвета и практически незаметной сединой на висках. Серо-голубые глаза. Продолговатое лицо с мягкой грустной печатью, оставленной одиночеством. Крупный нос и упрямо выставленный вперед подбородок. Впалые щеки быстро становились на солнце коричневыми и надолго сохраняли загар. В углу широкого рта находился изогнутый шрам. Мускулистое поджарое тело с длинными ногами, шишковатыми запястьями и большими веснушчатыми руками.

Дойль лег в постель, вытянулся и прислушался к шуму грузовиков, проносящихся мимо его окна. На потолке темной комнаты белело пятно лунного света, в воздухе пахло дизельным топливом и жасмином. Он вернулся в родные места, но родина изменилась. Из сонной деревушки Сарасота превратилась в бурлящий туристический центр. Рамона тоже изменилась за эти годы, но не так сильно. Она находилась далеко от Тамайами Трейл.

Завтра он въедет в город по Бей-стрит. От этой мысли его ладони мигом вспотели, и сердце тревожно забилось. Александр Дойль вернулся на пятнадцать лет назад в камеру окружной тюрьмы в Дэвисе, вновь стал испуганным юношей, который спрашивал себя, что с ним собираются делать.

Утро выдалось жарким, в небе светило яркое солнце. Алекс медленно ехал по равнине, поросшей кустарником и редкими группками дубов и ежовых сосен. В небе парили стаи козодоев. В последний раз он ехал по этой дороге пятнадцать лет назад. Только тогда ехал быстро и в противоположном направлении, сидя на заднем сиденье между двумя помощниками шерифа.

Примерно в четырех милях от городка Александр Дойль заметил первую перемену — огромный участок земли. Проложенные дороги сейчас стали вновь зарастать низкорослым кустарником. На большом выцветшем щите было написано «Рамона Хайтс. Жизнь во флоридском стиле по умеренным ценам. Большие участки размером в двадцать пять акров за триста долларов. Десятидолларовая скидка. Страховка. Обратитесь к своему брокеру». Дороги были названы в честь штатов союза, и дорожные знаки так сильно выцвели, что на них практически нельзя было ничего прочитать. Алекс увидел несколько разбросанных ярких домиков из шлакобетона.

Там, где раньше были пастбища, сейчас стояли новые дома. Он проехал мимо закусочных для автомобилистов, где можно перекусить, не выходя из машины, мимо мотелей и небольшого квартала с магазинами. Домов становилось все больше. Скоро он увидел новую школу из светлого камня и стекла, возле которой стояли желтые автобусы. Наконец впереди показались высокие виргинские дубы, отсюда начиналась Бей-стрит.

Старый отель с широкими крылечками по-прежнему стоял на месте, но магазинчики напротив были снесены, и на их месте вырос новый супермаркет с просторной парковочной стоянкой. На фоне серого асфальта выделялась яркая оранжевая разметка. На солнце мирно дремали машины. Беременная женщина устало брела к пыльному фургону, а парень в грязном белом фартуке толкал за ней тележку с двумя большими пакетами, наполненными продуктами. Маленькая девочка сидела на бордюре перед телефонной станцией и с важным видом лизала большую розовую шишку мороженого. По обеим сторонам Бей-стрит носами к бордюру выстроились машины. На магазине скобяных изделий «Болли» висела новая яркая пластмассовая вывеска. На месте «Стимсон Эпплайенс» сейчас располагалась большая сверкающая заправка. Двое толстых краснолицых мужчин стояли около «крайслера» с огайевскими номерами, потягивали «коку» и смотрели, как механик проверяет уровень масла.

На окнах второго этажа «Гордон Билдинг» Дойль прочитал имена докторов и адвокатов. Часть имен оказалась для него незнакомой, другие он помнил.

Летний кинотеатр «Замок» был заколочен досками. Рядом стоял новый дешевый магазин. Он поглотил продовольственную лавку «Всякая всячина» Даклина, которая когда-то находилась по соседству. Алекс остановился перед фасадом с большими окнами, отделанным пластмассой кремового и малинового цветов. Выйти из машины и войти в магазин оказалось одним из самых трудных поступков в его жизни. Внутри урчал кондиционер, и было очень прохладно. У большого стенда с журналами стоял старик и что-то бормотал, читая комиксы. Две молодые женщины с пакетами сидели у стойки и ели пломбиры с сиропом, орехами и фруктами. За стойкой прыщавая девушка в желтой нейлоновой форме медленно скребла лопаточкой гриль. Какой-то парень сидел на корточках в самом центре стойки, что-то доставал из коробки и ставил на полку. Никого из них Алекс Дойль не знал.

Он подошел к стойке и сел на красный табурет. Прыщавая девушка посмотрела на него, положила лопаточку, вытерла руки о фартук и подошла.

— Кофе, — заказал Алекс. — Черный. — Когда она принесла кофе, он поинтересовался: — Джо или Мира на месте?

— Джо? Мира? Не знаю таких.

— Мистер и миссис Даклины, — объяснил он.

— Это заведение больше не принадлежит им, — покачала головой девушка. — Вы, наверное, хотите увидеть владельца, мистера Эллмана, но его сейчас нет.

Молодые домохозяйки, которые ели мороженое, очевидно услышали их.

— Извините, но Джо Даклин умер давным-давно, — вмешалась в разговор одна из них. — Лет, наверное, десять назад. Мира какое-то время тянула магазин, но через пару лет продала. Немного жутковато слышать, что кто-то спрашивает Джо. Извините меня. Я хотела сказать, что это звучит странно. Ну знаете…

— Я жил здесь.

— Я прожила в Рамоне всю свою жизнь, — сообщила молодая полная женщина. — Так что если вы здесь жили, я наверняка должна знать вас. — И она застенчиво рассмеялась.

— Я работал в этом магазине, — объяснил Александр Дойль.

Вторая женщина пристально на него посмотрела.

— Вы не… вы случайно не Алекс Дойль? Точно! Наверное, вы меня не знаете, потому что я тогда была совсем маленькой девочкой, но я хорошо помню, как вы приходили к нам домой. К Джоди Барчу. Я одна из младших сестер Джоди, Джуни. Только сейчас я Джуни Хиллъярд. Не знаю, помните ли вы Билли Хиллъярда? А это моя лучшая подруга Кэти Хаббард, до замужества она была Кэти Кинг.

— Я… я не помню Билли Хиллъярда в лицо, но имя и фамилию, конечно, знаю. И конечно, хорошо помню Джоди. Он живет в Рамоне?

— Джоди умер, — печально сообщила Джуни Хиллъярд. — Ему так понравилось служить на флоте, что он остался на сверхсрочную. Несчастье случилось три года назад. Он служил на корабле снабжения. Они что-то грузили. Какая-то штука сломалась, и груз упал на него. Это было так ужасно! Джоди отслужил тринадцать лет, и до пенсии ему оставалось только семь.

— Какая жалость!

— Его смерть чуть не сломала нас всех… кроме его жены. Эта краля не стала долго ждать и быстренько вышла замуж. Она не местная, так что вы ее не знаете. Из Филадельфии.

— А Мира Даклин все еще живет в городе?

— Конечно, живет! На Палм-стрит, в своем старом доме. Я только сейчас вспомнила, что вы с ней родственники и тоже жили в том доме. Поэтому вы и без меня знаете до…

Джуни неожиданно замолчала, и ее глаза округлились. Дойль понял, что толстуха неожиданно вспомнила историю его отъезда из Рамоны. Она наклонилась к подруге и принялась что-то шептать той на ухо. После этого миссис Кэти Хаббард повернулась и тоже посмотрела на него.

Подруги доели мороженое, положили на стойку монетки и встали. Джуни Хиллъярд откашлялась:

— Вы уверены, что миссис Даклин захочет видеть вас?

— Не знаю.

— Вы в отпуске?

— Я могу вернуться в Рамону, Джуни. Может, посоветуете, где остановиться?

— По-моему, вам будет лучше устроиться в Бакит Бей, Алекс Дойль.

После этого совета женщины с большим достоинством вышли из магазина. Направляясь с пакетами к своей машине, они пристально посмотрели на него в окно. На лице Джуни застыло напряженное выражение завзятой сплетницы. Лицемерной сплетницы… Знаете, у этого Алекса Дойля хватило наглости заявиться обратно. Как теперь жить приличным людям? И у него даже хватило наглости заговорить со мной. Помните, он еще ограбил своих родственников, и ему позволили сбежать в армию. Прошло столько лет, и вот он вернулся. В дешевой спортивной рубашке и модных штанах. Крутой вид.

Алекс положил десятицентовую монетку рядом с чашкой, встал и отвернулся от стойки, тоже собираясь уходить. В этот миг в магазин медленно вошел высокий старик, вытирая пот с широкого лба голубым платком. Джефф Элландон, многолетний мэр Рамоны, только сейчас на пятнадцать лет тяжелее и медлительнее.

Старик бросил на Дойля проницательный взгляд, сунул платок в карман и сказал тонким старческим голосом:

— У меня такое ощущение, что я должен тебя знать, сынок. В последнее время что-то память стала часто подводить. Ты один из Букерсов?

— Дойль, судья. Алекс Дойль.

— Ну, конечно, Дойль! Сын Берта. У тебя еще был старший брат Рейф. Он утонул с Бертом. Мать — Мэри Энн Элдер из Оспри. Давай присядем, сынок.

Они отправились в маленькую кабинку и сели за столик друг против друга. Алекс заказал еще одну чашку кофе, а судья Элландон — двойную порцию мороженого с шоколадом.

— Давненько тебя не было видно в наших краях, сынок. Помню, помню, ведь это из-за тебя тогда возникли неприятности. Если мне не изменяет память, ты работал здесь. Джо Даклин был троюродным братом твоего папаши. Знаешь, Джо чехвостил тебя чуть ли не до самого последнего вздоха. Старый мошенник… из-за каждого цента готов был удавиться. Они со Спенсом Ларкином крепко дружили, неразлучная парочка. Если не ошибаюсь, ты тогда просто компенсировал то, что он тебе не доплачивал в виде жалованья, сынок. Наверное, уже успел заметить, что город не сильно изменился. Когда ты уехал, у нас жило тысячи полторы жителей, а сейчас не больше семнадцати-восемнадцати сотен. К югу и северу все соседи действительно здорово разрослись, а мы плетемся в хвосте. У Рамоны нет будущего, сынок. А все из-за этих чертовых Дженсонов.

Историю о Дженсонах Алекс Дойль знал с раннего детства. Это была любимая тема местных бизнесменов и сплетников. В самом конце прошлого столетия богатый любитель рыбной ловли из Чикаго по фамилии Дженсон приехал в Рамону на рыбалку. Он купил землю в северном конце Рамона Ки и построил рыбацкий домик. Когда Алекс был маленьким, ребятишки не сомневались, что в том домике водятся привидения. Он сгорел дотла, когда ему было девять лет. Дженсон финансировал строительство дамбы и моста на Рамона Ки. Он так сильно верил в светлое будущее Рамоны, что за фантастически маленькую сумму купил весь Рамона Ки, за исключением полоски земли в три четверти мили от Гольфстрима до бухты, купил все семь миль Келли Ки прямо напротив дамбы и огромные участки земли на материке по обеим сторонам от сонной рыбацкой деревушки. Дженсон умер во время Первой Мировой войны, и после его смерти началась долгая тяжба за наследство. Во время бума во Флориде возникли смелые планы разбить земли Дженсона на участки и продать, но бум закончился прежде, чем в этом направлении успели предпринять какие-либо конкретные шаги. С тех пор любая попытка купить хотя бы кусок земель Дженсона наталкивалась на каменное безразличное молчание.

— Они по-прежнему отказываются продавать свою землю, судья?

Элландон фыркнул.

— У Дженсонов денег куры не клюют, поэтому им не нужны несколько лишних баксов. Плевать они хотели, что город задыхается в кольце их земель. У Рамоны осталось единственное направление для роста — на восток, в сосновые леса. Никто не собирается приезжать сюда и вкладывать большие деньги для привлечения туристов и расширения города, когда свободна только крошечная полоска земли у Гольфстрима.

— Вы и сейчас мэр, судья?

— О, Господи, сынок, я уже и забыл, когда был мэром. Или кем-то еще. Некоторое время я проработал в окружной комиссии, но страшно уставал от бесчисленных поездок на заседания в Дэвис. После смерти Спенса Ларкина я совсем отошел от политики и не занимал ни одного поста. Знаешь, а ведь мы с ним дружили. Ларкин был большой шишкой в Рамоне. Стоило ему чего-нибудь захотеть, и он обязательно добивался своего. Если Спенс на кого-то злился, то просто выкупал у банка закладные бедняга и начинал затягивать петлю.

— Когда он умер, судья?

— Дай-ка минуточку подумать… Да, в тысяча девятьсот пятидесятом. Кажется, у него здорово болели кишки, а он не обращал на боль внимания. В конце концов Спенс отправился в Тампу. Там его полностью проверили и сказали, что нужно делать операцию. Он вернулся в Рамону и вкалывал, как ломовая лошадь, распродавая свое добро и приводя в порядок дела. Потом поехал в Тампу и лег на операцию. Операция прошла неудачно, и он умер на следующий день. Кроме меня и одного-двух родственников, о Спенсе никто не горевал. Все остальные пытались скрыть широкую довольную ухмылку. Он не относился к людям, которые стремятся добыть авторитет среди соседей.

— Дженна приезжала на похороны?

— Куда там! Родственники не знали, как ей сообщить о смерти отца. Но она сама каким-то образом узнала об этом и примчалась в Рамону, правда, недели через две после похорон. Прикатила в здоровенной машине со смешными знакомыми. Она выкрасила волосы в рыжий цвет… и в Рамоне еще не видели таких брюк в обтяжку, сынок. Даже не осталась на ночь. Только узнала у своих близких, что он завещал ей один доллар. Сказала: «Черт побери!», перешла через дорогу в контору Уилсона Уиллинга, получила свою часть наследства и уехала. Бадди Ларкин тоже не был на похоронах. В то время он бегал по холмам с морскими пехотинцами в Корее. Из Ларкинов в Рамоне оставались только Петти и ее мама. Они наняли управлять верфью старого Эйнджела Коби. Когда Бадди вернулся домой, то быстро понял, что Эйнджел со страшной силой обворовывал семью. Бадди привез с собой дружка из морских пехотинцев по имени Джонни Гир. Они взялись за дело, засучив рукава, но по-настоящему хорошо дела у них пошли только в пятьдесят четвертом, когда Бетти вернулась домой из колледжа и тоже стала работать на верфи. Бадди отвечает за технику, но у Бетти, как и у Спенсера, голова создана для бизнеса. Конечно, их мама. Лила, совсем не разбирается в делах. Спенсер оставил верфь в ужасном состоянии. Она его просто не интересовала. Сейчас у них полно клиентов: от Тарпон Спрингс до Марафона. К ним обращаются люди, желающие качественно отремонтировать свои лодки за разумную цену. Они сделали из верфи корпорацию и дали Джонни Гиру пай. Бадди с Бетти предлагали и Дженне вступить в долю, но та ответила, что не нуждается в подарках.

— Судья, я что-то не очень понимаю. Для чего им вообще нужно было возиться с верфью? Ведь мистер Ларкин оставил им большое наследство.

— Я тебе сейчас скажу, что оставил Спенсер, сынок. Дом на Гроув Роуд и тысячу акций банка, которые невозможно продать и которые уже много лет не дают дивидендов. Еще довольно новый и в хорошем состоянии «кадиллак». Ты же помнишь его причуду каждый год покупать новую машину и заезжать ее до смерти… Около одиннадцати тысяч наличности. И верфь в запущенном состоянии. О, и немного никому не нужной земли.

— А куда же делись все деньги?

Элландон весело рассмеялся.

— Хороший вопрос, сынок. Налоговые инспектора тоже хотели узнать, куда же делись деньги? Клянусь Богом, мне еще никогда не доводилось видеть таких тщательных поисков. Они ископали почти полокруга в поисках денег Спенса. Все надеялись найти где-нибудь старую банку из-под кофе смиллионом долларов. Вступление в наследство из-за этого растянулось очень надолго.

— Думаете, он где-то спрятал деньги, судья?

— Я знаю, что у него было много денег, которых никто не видел. У меня сложилось такое впечатление, что Спенсер просто не был готов к смерти и считал, будто у него есть еще немного времени. Но он слишком быстро умер после операции. Сынок, готов держать пари, таких похорон я еще не видел! В Рамону приехала почти половина Таллахасси и вся администрация округа в полном составе. Когда гроб опустили в могилу, все с облегчением вздохнули. Что касается меня, то я любил старика Спенсера, каким бы негодяем он ни был. Похоже, кроме денег, для него что-то значила только Дженна. Но Дженна была неуправляемой девочкой. По-моему, унаследовала буйный нрав от своей бабки, матери Спенса. Эта женщина развлекалась по всем трем округам, прежде чем работа и дети не заставили ее угомониться. И у нее выжил единственный ребенок — Спенс.

— А потом Дженна вернулась во второй раз, — задумчиво заметил Алекс.

— Конечно, вернулась. Полтора года назад со своим важным мужем. Он был в таком ужасном состоянии, что его привезли в Рамону из аэропорта Тампы на скорой помощи. Она приехала раньше и сняла коттедж старика Проктора на берегу. Прибралась, все приготовила и привезла его сюда. «Дэвис Джорнал» напечатал заметку о том, что она вышла замуж за большую шишку, но наши горожане никак не могли поверить в это до тех пор, пока собственными глазами не увидели ее через семь лет после смерти Спенса. Может, она вернулась, чтобы доказать, что добилась чего-то в жизни. Не знаю. Как бы то ни было, она вернулась домой настоящей леди, сынок. И одежда, и манеры, и разговор у нее были, как у леди. Ты бы послушал только, как ей промывали косточки наши женщины. Говорили, что у нее стало неприятное грубое лицо, но я что-то не заметил этого. Мне она показалась красавицей. Конечно, с больным мужем много не погуляешь, но она часто ездила к Бетти, Бадди и маме. Дженна ухаживала за своим полковником до тех пор, пока он не выздоровел. Всего она продержалась шесть месяцев.

— Я видел в газетах кое-какие статьи об ее убийстве, судья…

— Совершенно неожиданно Дженна зачастила в «Испанскую макрель», что на Фронт-стрит, это бар Гарри Банна. «Мак» совсем не изменился за те годы, пока тебя не было в Рамоне. И сейчас частенько бывают скандалы и драки. Как-то вечером она объявилась там. Выпила несколько стаканчиков, повозилась у джукбокса, поиграла в китайский бильярд и кегли и ушла только тогда, когда бар закрылся. Причем ушла не одна. В «Маке» околачивается много парней в возрасте от тридцати до сорока, которые узнали от Дженны, что заставляет землю вращаться. Знаешь, гордые мужики считают, что если раз переспал с женщиной, то может повторить это, когда захочет. К тому же с Дженной у них был большой перерыв, и у многих так и чесались руки, чтобы доказать ей, что они стали еще круче, чем были раньше. Они крутились возле нее, когда Дженна еще вела себя, как леди, но тогда у них ничего не получалось. Когда же она перестала быть леди, они набросились на нее, как стая голодных волков. Создавалось такое впечатление, что ей было наплевать, с кем гулять. Почти каждую ночь ее можно было найти пьяной в «Маке». Какой-то армейский друг полковника пригнал сюда их машину, голубой «олдс», он всегда стоял на стоянке у бара. После того, как ее задержали за управление машиной в нетрезвом виде, в Рамону приехала сестра полковника, чтобы ухаживать за братом. Не думаю, что сестра и Дженна поладили. Бадди, Бетти и миссис Ларкин пытались наставить Дженну на путь истинный, но она вела себя, как в добрые старые дни. Никого и ничего не слушала, ездила на «олдсе» даже после того, как у нее забрали водительские права, и в конце концов врезалась в дерево. Свалила здоровенную старую капустную пальму и вдребезги разбила машину. Потом стала исчезать на два-три дня. Возвращалась домой, чтобы отдохнуть, и вновь исчезала. Это продолжалось до конца ноября, до пятницы, двадцать первого числа… Нет, лучше назвать это уже утром субботы. Она сидела в «Маке» часов, наверное, с восьми вечера. Я заехал в бар и случайно увидел ее. На ней были мятые ярко-желтые брюки и маленький белый свитер. Говорят, около одиннадцати приехал Бадди, чтобы отвезти ее домой, потому что ей не на чем было возвращаться. Но Дженна обругала его последними словами, и он ушел, оставив ее в баре. Дженна ушла одна. От «Мака» до ее коттеджа с милю, может, чуть больше. По берегу идти легче, чем по песчаной дороге. Из бара она ушла в начале третьего, и ее нашла на берегу на рассвете выжившая из ума старуха Дарси, которая ежедневно выходила по утрам собирать раковины, Дженна лежала на спине. Голова находилась на берегу, а ноги в воде. Ее не изнасиловали, ничего такого. Кто-то заехал ей в челюсть и выбил пару зубов. Потом Дженну схватили за горло и задушили. Чертовски странно, что на нее наткнулась Дарси. Знаешь, после того дня она стала вести себя поспокойнее и совсем перестала ходить собирать раковины.

Да, сэр, я еще никогда не видел такой шумихи, какая поднялась в Рамоне. Шериф Рой Лоулор приехал из Дэвиса. Парнелл Ли, прокурор штата, тоже был здесь. Они работали вместе. И из Таллахасси приехал какой-то следователь. Репортеры слетелись отовсюду, даже из Атланты. Никогда еще не слышал, чтобы задавали столько вопросов. А сколько фотографий они делали! Наш городок первый раз в жизни был переполнен. Прокурор с шерифом допросили сестру полковника и выяснили, что и она, и полковник в ту ночь рано легли спать. К тому же полковник Макганн в прошлом ноябре находился не в той форме, чтобы кого-нибудь убивать, пусть даже такую малышку, как Дженна. Они допросили всех, кто живет на берегу, но тогда на берегу жило совсем мало людей, и заперли почти всех, кто в ту ночь сидел в «Маке». Наверное, весь этот шум объясняется тем, что полковник Макганн что-то типа национального героя, а Дженна в некотором роде занималась в свое время шоу-бизнесом. Газеты изо всех сил старались поддержать угасающий интерес к ее убийству. Какой-то сообразительный парень с хорошей памятью из одной майамской газеты вспомнил, что Дженна Ларкин снималась для журналов, и нашел один фотожурнал сорок восьмого года, в котором были фотографии одной только Дженны в чем мать родила.

Да, сынок, горячее у нас выдалось времечко в прошлом ноябре. По всему городу раздавался музыкальный звон касс. Удивительно еще, что никто не догадался провести неделю убийств, чтобы не дать интересу угаснуть. Понаехавшие большие шишки просто затолкали Донни Каппа в угол. Не знаю, помнишь ли ты его? Он получил легкое ранение на фронте и в сорок третьем был уволен из армии по состоянию здоровья. Шериф Рой Лоулор сделал Донни своим помощником, и Донни с сорок третьего года является помощником шерифа в Рамоне. Шериф не вмешивается в то, как Донни следит за порядком в нашей части округа. Парень знает здесь все, как свои пять пальцев. Одна беда: Донни очень любит проламывать головы. Ему пришлось уйти в тень, пока Лоулор и Ли трудились не покладая рук.

Но они абсолютно ничего не раскопали, так что шум постепенно стих. Дженну похоронили рядом со Спенсом. — Судья печально вздохнул. — Ты заставил старика разговориться, сынок, и наслушался сплетен на целый день вперед… А что ты делал все это время?

— Повоевал на паре войн. Слонялся по белому свету, бывал то здесь, то там. В основном Южная Америка. Большие стройки. Потом подумал, что, может, хватит бродяжничать? Может, стоит приехать в Рамону и осмотреться? Может, стоит поселиться здесь?

— Я уже тебе говорил, у Рамоны нет будущего. С каждым годом город стареет. Из прибрежных вод выловили почти всю рыбу. Кипарисы срубили. Из лесов исчезли олени и индейки.

— Судья, вы по-прежнему занимаетесь недвижимостью?

— Занимаюсь, но стараюсь не перенапрягаться. У меня контора прямо здесь за углом, на Гордон-стрит. Взял себе помощницу. Ее зовут Мирта Лавлесс. У Мирты море энергии, она делает большую часть работы.

— Думаю, мне хочется сиять коттедж на берегу.

— Сейчас самое хорошее время, чтобы снять коттедж, сынок. Горожане начнут выезжать туда только после окончания занятий в школе. Так что сейчас там довольно приличный выбор. Зайди и переговори с Миртой. Скажи ей, что ты мой друг.

— Я… наверное, люди будут вспоминать, как я уезжал из Рамоны.

— Конечно, будут. В нашем городке происходит не так много событий, чтобы перегрузить память. Большинство парней совершают глупые поступки. Кое-кто наверняка попытается поступить с тобой плохо. Тебя это тревожит?

— Пожалуй, тревожит, судья.

— Рад, что ты вернулся домой, сынок.

Выйдя из «Даклина» и свернув на Гордон-стрит, Алекс Дойль увидел идущего навстречу парня лет двадцати трех-двадцати четырех с очень длинными рыжими волосами и наглым худым лицом, покрасневшим на солнце. На нем были выцветшие джинсы с заплатами на коленях и грязная белая спортивная рубашка. Парень нагло посмотрел на Дойля, и мышцы Алекса инстинктивно напряглись от старых воспоминаний. Но тут же промелькнула мысль, что это никак не может быть Джил Кеммер. Он просто слишком молод, чтобы быть Джилом.

Молодой человек остановился перед Дойлем и сказал:

— Я ведь вас знаю? — От него сильно пахло кукурузной водкой.

— Я был знаком с Джилом. Я Алекс Дойль.

— Чтоб мне провалиться на этом месте! А я Ли Кеммер. Вы с Джилом регулярно тузили друг друга. Однажды сломали ему запястье.

— Он тогда пытался порезать меня.

Ли Кеммер покачнулся на солнце и понимающе ухмыльнулся.

— Джилу не повезло. Ему вкатали четверик и сунули в Рейфорд. После этого год провел на свободе. Сейчас время от времени сидит по мелочам, так как нам. Кеммерам, здесь не дают проходу. К тому же Каппу нужно, чтобы кто-нибудь бесплатно ремонтировал дорогу. Рамона не самое лучшее местечко для тех парней, кто любит немного повеселиться. Давайте пойдем в «Мак» и выпьем пивка, Дойль.

— Спасибо, но у меня дела.

— По-прежнему считаете себя выше Кеммеров?

— Вовсе нет.

— Если мой брат не мог отделать вас, то, может, я смогу. Как-нибудь обязательно попробуем. Я скажу Джилу, что вы вернулись.

Дойль пожал плечами, обошел парня и двинулся своей дорогой. Когда он оглянулся. Ли стоял на месте и ухмылялся ему вслед.

Алекс вошел в контору по торговле недвижимостью, маленькую комнатку с большим окном. На стене висел щит для объявлений, увешанный разными бумагами. Крупная женщина с короткими черными волосами сидела на углу стола и разговаривала по телефону. Закрыв мембрану ладонью, она сказала:

— Присаживайтесь. Я освобожусь через минуту… Эмили Энн, ты просто не реалистична, дорогая. Нет, конечно, я не хочу, чтобы ты много теряла, но не забывай, дорогая, что три года назад ты выставила его на продажу и это первое стоящее предложение. Считаю, лучше его принять, чем платить налоги за этот маленький старый участок… Хорошо, постараюсь, чтобы он немного поднял цену. Перезвоню. Пока, дорогая.

Она положила трубку и обратилась к Дойлу:

— Я Мирта Лавлесс. Чем могу помочь?

— Алекс Дойль. Хочу снять в аренду коттедж на берегу.

— У меня есть список, но все домики довольно примитивны, мистер Дойль. Они…

— Я жил здесь и знаю коттеджи на берегу. Хочу снять один на месяц.

Она достала большую связку с ключами. Через полчаса он заплатил ей восемьдесят долларов за месячную аренду, купил в супермаркете провизии и направился на берег в коттедж Карни. Домик из старого кипариса стоял на толстых сваях футах в двух над землей. В коттедже имелась маленькая гостиная с мебелью из ротанга и маленьким ковриком, спальня, примитивная кухонька в задней части с очень шумным холодильником, ванная и душевая кабина во дворе. Спереди находилось маленькое закрытое сеткой крыльцо с двумя стульями из поржавевших алюминиевых трубок и пластмассовой сеткой. Алекс положил провизию в холодильник и отправился купаться. Он долго плавал, потом принял холодный душ и сел на закрытом сеткой крыльце.

Слева между деревьями виднелся пустой коттедж. Мирта сообщила, что следующий коттедж в северном направлении тоже пустой, но его он не видел. Третьим был коттедж Проктора, где жил полковник Кроуфорд Макганн с сестрой.

Дойль прислушался к шуму приближающегося в тишине автомобильного двигателя и громыханию старых бревен моста. Вот машина съехала с моста и помчалась по дороге между коттеджами и берегом бухты. Она остановилась прямо за домиком. Алекс встал и вышел через кухонную дверь. Он увидел рядом со своим серо-голубым «доджем» старенький голубой джип. Надпись на дверце гласила: «Лодочная верфь и марина Ларкинов, Рамона, Флорида».

Из джипа вышла девушка. Она замерла на мгновение и, бросив взгляд на коттедж, направилась к задней двери.

3

Девушка была красивой и высокой. Она шла, элегантно покачивая бедрами. На ней была красная блузка без рукавов в узкую вертикальную белую полоску и голубые джинсовые шорты, а на ногах — стоптанные голубые парусиновые туфли. В роскошной гриве белокуро-рыжих волос уже появились выцветшие на солнце пряди.

Она остановилась перед двумя деревянными ступеньками, бросила на него через сетку взгляд и улыбнулась вежливой, но сдержанной улыбкой. Широко посаженные светлые глаза, высокие скулы и большой красивый рот придавали ей сходство с львицей, подумал Алекс.

— Извините за беспокойство.

— Вы меня ни капельки не побеспокоили. Входите.

Она вошла на кухню, высокая, сильная, энергичная молодая женщина.

— Мирта забыла предупредить вас. Миссис Карни разрешает нам пользоваться коттеджем, когда в нем никто не живет. Мы купаемся здесь и переодеваемся в доме. И мы оставили в коттедже кое-какие вещи. Может, вы уже наткнулись на них и удивились, откуда они взялись. Вот второй ключ. По-моему, едва ли вы захотите, чтобы у незнакомого человека имелся ключ от вашей крепости.

— Тоже мне, крепость!.. Нет, я ничего не нашел. Бросил чемодан и пошел купаться.

— Кое-какие купальные принадлежности в маленьком шкафчике в гостиной. Костюмы, маски, ласты, полотенца… Я встретила Мирту Лавлесс на Бей-стрит, и она сказала, что сдала коттедж Карни. Я заберу вещи, если вы не возражаете.

— Они не будут мне мешать. Я и не собирался пользоваться тем шкафчиком. Если вы только боитесь меня побеспокоить, то можете оставить их здесь. Приезжайте сюда со своим мужем в любое время, когда захотите, и плавайте, сколько угодно.

— Мы купаемся с братом. Нет, я не могу позволить вам надоедать.

Неожиданно Алекс понял, почему она показалась ему такой знакомой. Это была копня Дженны Ларкин, только сделанная более смелой и раскованной рукой.

— Вы, случайно, не Бетти Ларкин?

— Да, и мне кажется, что я видела вас раньше. Много лет назад. Но не могу вспомнить. Мирта не сказала мне, как вас зовут.

— Дойль. Алекс Дойль.

Глаза Бетти Ларкин изумленно расширились, и она испуганно подняла руку к горлу.

— Конечно! Вы почти не изменились. Как я могла вас не узнать! Дело в том, что в детстве я была в вас влюблена. — Под загаром появился румянец.

— Боюсь показаться вам грубым, Бетти, но я совсем не могу вас вспомнить. Конечно, я знал Дженну. И могу немного вспомнить Бадди. Но вы — белое пятно.

— Я часто приходила в «Даклин», заказывала лимонад и могла часами сидеть с одним стаканом. У знаменитого футбольного героя не было времени для одиннадцатилетних девочек. О, я была той еще красавицей, просто живая куколка, Алекс! Почти такая же высокая, как сейчас, вылитая ручка для метлы. Мы смотрели все домашние игры и даже иногда выезжали в другие города. Всякий раз, когда о вас что-нибудь писали в «Дэвис Джорнал», я вырезала статью и приклеивала в дневник с соответственными комментариями. Правда, дети часто совершают безумные поступки?

— Это точно, но я все равно польщен.

— Вы давно в городе?

— Приехал сегодня утром. Еще ни с кем не разговаривал, кроме судьи Элландона. Посидел с ним в «Даклине» и получил краткий обзор местных новостей. Не могу сейчас предложить вам лимонад, но пиво, которое я купил, уже должно охладиться.

— Заманчивое предложение, только я привыкла пить прямо из бутылки или банки.

Дойль открыл две банки пива, и они вышли на маленькое крыльцо. Бетти спросила, чем он занимается, и он ответил то же самое, что сказал судье. Потом, словно почувствовав, что он больше всего хочет узнать, она начала рассказывать о его друзьях. Кто женился, кто развелся, кто умер, кто уехал, у кого есть дети. У Бетти были старшая сестра и брат, и она хорошо знала сверстников Алекса. Когда Бетти начала рассказывать о Джоди Барче, он сказал:

— Я слышал о Джоди. Встретил в «Даклине» Джуни с подругой по имени Кэти Хаббард. Джуни и рассказала мне о Джоди. Чертовски печальная история! Потом она внезапно вспомнила, как я покидал Рамону, встала и ушла.

— Джуни ужасная зануда, Алекс. Мне очень жалко Билли Хиллъярда, потому что он женился на ней. Добродетель и общественные поручения так и лезут из нее, но вся правда заключается в том, что ей скучно сидеть дома с детьми. Поэтому Джуни и входит в кучу самых разных комитетов.

После этих слов наступило неловкое молчание.

— Когда знаменитый герой упал с пьедестала, в вашем дневнике, наверное, разразилась буря, — пошутил Александр Дойль.

Бетти ухмыльнулась.

— Та история почти сломала мне всю жизнь. Я стала вашей доблестной защитницей, Алекс. Из-за вас мне пришлось участвовать в великом множестве драк с царапанием, укусами и выдергиванием волос. Я не могла терпеть, когда вас называли нехорошими именами.

— А все, наверное, только и делали, что называли меня нехорошими именами.

— Конечно. Но я так и не смогла понять, почему все так… ополчились против вас.

— Неужели в самом деле не поняли?

— Нет, — хмуро покачала головой девушка.

— Я же был сыном Берта Дойля, парнем из Чейни Байо, а Чейни Байо не намного лучше Бакит Бен. Я пришел оттуда, куда жители Рамоны бросают мусор и грязь, оттуда, где можно целую неделю ловить рыбу и в субботу вечером поймать вонючего пьяницу. Старик с братом утонули в Гольфстриме, а старушка вкалывала на кухне отеля «Рамон» до тех пор, пока не надорвалась и умерла. Чертовски неудачное стечение обстоятельств, что у Джо Даклина оказались такие ни на что не годные родственники. Единственное утешение для него в том, что родство было не таким уж и близким. И разве Джо не повел себя, как примерный христианин, и разве он не заслуживает похвалы за то, что взял меня к себе, дал крышу, поил и кормил столько лет? Но никто никогда не задумывался над тем, сколько денег Джо сберег на жалованьи, которое ему бы пришлось платить, если бы я не вкалывал в магазине. Они не знали этого и считали, что я должен быть благодарным и знать свое место. Поэтому все почувствовали себя неловко, когда я стал получать лучшие оценки, чем их сыновья и дочери, и им стало неприятно, когда я научился быстрее бегать и лучше нести мяч, чем их сыновья. Им казалось неправильным и несправедливым, что я пользовался популярностью в школе, что меня приглашали на вечера, что я дружил с их детьми. Наверное, они смотрели на меня и видели, что я знаком с правилами хорошего тона, знаю, какой вилкой что есть, и им очень хотелось повесить на меня большой плакат и написать, что я мразь, выросшая на болоте. Они считали, что я слишком зазнался. Поэтому я и сделал то, что они так хотели. И сделал это просто замечательно. Напился и ограбил старого доброго дядюшку Джо. Это кое-что доказало, верно? Ну например, то, что ни в коем случае нельзя доверять этой мрази с болот, потому что они всегда будут делать вам гадости. Сколько волка не корми, он все в лес смотрит. — Дойль в ярости отвернулся и невидящим взглядом посмотрел на берег. В глазах неожиданно защипало от слез.

— О, Алекс. Алекс, — тихо проговорила Бетти Ларкин, взяла его за руку и тут же отпустила. — Но ведь все это было давно.

Немного успокоившись, Дойль повернулся к ней и криво усмехнулся.

— Самое печальное в этой истории то, что я не забирался в ту ночь в магазин дядюшки Джо.

— Но вы же признали свою вину. Об этом писали в газетах.

— Да, я признался, что обворовал Джо Даклина. Со мной долго беседовали накануне. Мне сказали, что если я попытаюсь защищаться, то наверняка окажусь в Рейфорде. Потом предложили проявить благоразумие и признать себя виновным, а судья отпустит меня в армию. Не забывайте, что я и сам собирался в армию. Ведь та злополучная вечеринка как раз и была моими проводами в армию. Я много выпил и отключился. Кто-то вытащил у меня из кармана ключи. Эти ребята залезли в магазин и забрали двадцать коробок с сигаретами, ручки, зажигалки и почти двести долларов из кассы. Потом для убедительности сунули мне в карманы две двадцатки и три ручки.

— Но вы все равно должны были защищаться!

— Сейчас я это знаю, Бетти, но тогда я был напуган и растерян. Хотелось побыстрее выбраться из камеры, попасть в армию и никогда больше не вспоминать о Рамоне. Оставим это, лучше расскажите о себе, Бетти. Хочу побольше знать о своем клубе болельщиков, состоящем из одного единственного члена.

— Я… не самая заметная в семье Ларкинов. Просто сильная здоровая лошадь. После колледжа в Гейнсвилле вернулась домой и начала работать на верфи. Бадди следит за работой, а я занимаюсь всем остальным. Мы с Бадди и мамой живем в том же старом доме на Гроув Роуд. Джонни Гир снимает у мамы комнату, а мы тоже платим свою долю содержания.

— Работаете и ездите купаться?

— Еще люблю ходить под парусом, Алекс, на своей маленькой яхте «Божья коровка». Ну и хватит, по-моему, вполне достаточно. Мы, наверное, все пытаемся прийти в себя после того, что… произошло.

— Мне очень жаль, что так случилось с Дженной, Бетти.

Бетти Ларкин пожала плечами.

— Наверное, что-то похожее должно было произойти. Только никто не знал, что именно и когда. Ее кто-то убил, и этот человек может до сих пор находиться в Рамоне. Меня мороз пробирает по коже от этой мысли. Мы с Бадди много говорили о Дженне. Пожалуй, мы ее любили, но не очень сильно. Нельзя любить человека, который не хочет вашей любви и отказывается принимать ее. — Она посмотрела на часы. — О, здорово я у вас задержалась.

— Приезжайте сюда, ладно? В любое время, когда захотите.

— А вы заезжайте к нам на верфь.

— Обязательно заеду… И оставьте свои вещи в коттедже. Они мне совсем не мешают.

— Ну, если вы так считаете… ладно.

Алекс проводил девушку до джипа. Она повернулась и пожала ему руку. Ее рука была сильной, но женственной.

— Надеюсь, вы какое-то время поживете здесь, Алекс.

— Я тоже на это надеюсь.

— Думаю, вы знати Дженну… довольно хорошо.

— Мы вращались в одной и той же компании, но не были особыми друзьями. А почему вы спросили?

— Не знаю. Просто так, наверное, вспомнила.

— Ее нашли далеко от этого коттеджа?

Бетти села за руль и посмотрела на него.

— Вы можете задавать вопросы, Алекс, и получать на них ответы, потому что вы из Рамоны. Но Рамона не очень хорошее место для чужаков, которые приезжают, чтобы что-нибудь разнюхать. Все закончилось, и город хочет поскорее забыть об убийстве. О Дженне писали… очень много грязных подробностей. Сначала горожанам это понравилось, но сейчас им стало стыдно. Слава Богу, самое худшее нам удалось скрыть от мамы. И наверное, Селия тоже не показывала полковнику Макганну все гадости, которые писали о Дженне… Нет, это произошло совсем недалеко от вашего коттеджа. Алекс. Примерно в трех сотнях ярдах южнее. Прямо напротив трех австралийских сосен.

— Как отнесся к убийству жены полковник Макганн?

— Не знаю. Селия не хочет иметь ничего общего с родственниками Дженны, а что Селия хочет, то она получает. Никто из нас не видел полковника после… убийства. И думаю, такое положение вещей вполне устраивает Селию Макганн. Она уверена, что ее дорогой брат женился на плохой женщине, выбрал себе неровню. Извините, но когда я говорю об этом, мне хочется сплюнуть… Ладно, до встречи, Алекс.

Алекс смотрел ей вслед, пока джип не скрылся за поворотом, выпил пиво, надел плавки и вновь пошел купаться. Выплыл он в стороне от коттеджа Карни, у трех сосен. Там, где побывал прилив, на песке не было следов ног. По диагонали к своей норе пробежал краб, спрятался и пучеглазо выглянул оттуда. Значит, Дженну нашли здесь. И жалкая ирония заключалась в том, что она лежала на спине. В грязном белом свитере и грязных желтых брюках, с разбитыми губами, открытыми глазами и потемневшим лицом, а между распухшими губами выглядывал черный язык.

Алекс так ясно помнил другую Дженну Ларкин, на другом берегу. Помнил губы, которые целовал, помнил глаза и шею.

Он смотрел на чистый песок, где полгода назад нашли ее тело, и неожиданно почувствовал неприятное ощущение в затылке и тыльных сторонах ладоней. Словно какое-то атавистическое предупреждение.

Берег был пуст. Только краб настороженно и терпеливо не спускал с него выпученных глазок.

4

Следующее утро выдалось душным. Александр Дойль позавтракал и отправился в город в скобяной магазин «Болли» покупать дешевые принадлежности для рыбной ловли.

Его обслужил Кал Болли, сын владельца. Алекс помнил Клема Болли, отца Кала, толстого угрюмого человека, помнил и Кала, который в детстве был толстым застенчивым парнем, мишенью для жестоких шуток. С годами застенчивость переросла в угрюмость.

— Привет, Кал!

— Привет, Дойль! — Ни улыбки, ни предложения пожать руку, абсолютное равнодушие.

— Рад, что хоть кто-то узнал меня.

— Слышал, что ты вернулся в город и поселился на берегу.

— Как твой отец?

— После сердечного приступа уже три года не встает с постели. — Впервые на мясистом лице появилось хоть какое-то выражение, едва заметный проблеск удовлетворения.

— Жалко… Мне нужен спиннинг.

— Там. Только придется платить наличными, Дойль. Я не даю в кредит.

— Хорошо, пусть будут наличные.

Алекс нашел удочку, какую хотел. Болли ловко намотал леску на катушку и положил наживку и вожака в маленький бумажный пакет. В другом конце магазина продавец демонстрировал пожилой покупательнице вентилятор.

Алекс расплатился и получил сдачу.

— Спасибо за теплую встречу. Кал, — поблагодарил он.

Кал Болли хмуро уставился на Дойля.

— А ты чего ждал? Хотел, чтобы я нанял для встречи оркестр? Я не могу запрещать таким, как ты, заходить в свой магазин, но не обязан стоять и вежливо разговаривать с тобой.

Александр Дойль направился к двери. Болли смотрел ему вслед подозрительными маленькими свиными глазками.

Сев за руль, Алекс вспомнил, что ему необходимо сделать одно не очень приятное дело. И чем дольше он будет его откладывать, тем труднее его будет сделать. Он заставил себя выехать на Палм-стрит. Старый дом недавно вновь выкрасили, но в тот же самый цвет — кремовый с темно-коричневыми узорами. Алекс посмотрел наверх, на окно комнаты, в которой когда-то жил, поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка.

— Иду, иду, — услышал он.

Маленькая женщина с седыми волосами, резким лицом и выражением неугомонной энергии спустилась в выцветшем ситцевом платье, вытирая руки о фартук.

— Да? — спросила она и посмотрела на него через сетку.

Неожиданно лицо ее сморщилось, впервые в жизни Александр Дойль подумал, какой красавицей была Мира Даклин в молодости! Она с трудом открыла дрожащими руками дверь, втащила Алекса в прихожую и крепко обняла. Уткнув лицо ему в грудь. Мира несколько раз всхлипнула, повторяя его имя. Потом оттолкнула племянника и, держа за руки, внимательно посмотрела в лицо, пытаясь сквозь слезы улыбнуться.

— Хоть бы одно письмо написал! — упрекнула она дрожащим голосом. — Ты не написал мне ни одного письма, Алекс!

— Я пытался написать, тетя Мира. Честное слово, видит Бог, пытался!

— Не вспоминай всуе имя Господа Бога перед верующей женщиной. — Мира Даклин крепко сжала его руки. — Ты превратился в настоящего мужчину. Наверное, тебя нельзя назвать красавцем, но у тебя славное лицо, Алекс. Хорошее сильное лицо. Входи в гостиную. О, как замечательно вновь увидеть тебя! Прошло так много лет.

Они вошли в маленькую безупречно чистую старомодную гостиную. Мира села рядом с ним на диван и сжала ему руку.

— На чердаке стоит большой ящик. Я все в него сложила. Старые документы и вещи твоих родителей, фотографии и все остальное. Твои школьные дневники и спортивные награды, и одежду, которую ты оставил. Я положила в нее шарики от моли. Все в целости и сохранности, подумаю, твою одежду я спасала напрасно. Джо был в такой ярости, что хотел все выбросить, но я знала, что примерные христиане не должны так поступать.

— Я… я даже понятия не имел, что вы будете рады видеть меня, тетя Мира. Джо, наверное, так бы не радовался. Мне жаль, что он умер.

— Ты просто очень глупый парень, Алекс Дойль. Маленькая неприятность, которую ты сделал, не имела ничего общего с любовью. Когда существует любовь, самое маленькое, что ты можешь сделать, это позволить людям простить себя, а ты никогда не дал мне ни единого шанса сделать это. За все годы не было ни одного дня, чтобы я не думала о тебе: где ты, как живешь и что делаешь.

— Вы заставляете меня краснеть и стыдиться самого себя, тетя Мира.

— Ну хватит об этом, мальчик. Я понимаю, как сильно ты обиделся на Джо за то, что он так поступил с тобой. Ты совершил действительно глупый поступок, но во всем виноваты виски и плохая компания.

— Тетя Мира, я не хотел вам говорить. Но сейчас, думаю, без этого не обойтись.

Она внимательно, как и Бетти Ларкин, выслушала его рассказ об ограблении магазина. Когда Дойль закончил, Мира Даклин наклонила голову и печально сказала:

— О, как мне жалко, что Джо Даклин не знал этого! Я даже не спросила, женат ли ты?

— Нет, тетя Мира.

— Жизни холостяка — плохая жизнь, Алекс. Скучное время и отвратительная еда, и ты превращаешься в старого шумного холостяка. В Рамоне есть красивые девушки.

— Не так быстро!

— Где ты остановился? К сожалению, не могу даже предложить тебе комнату. Надеюсь, ты не собираешься скоро уезжать?

Александр Дойль ответил, что снял домик на берегу и собирается прожить в Рамоне некоторое время. Она поцеловала его, ласково улыбнулась и потрепала по плечу. Ее глаза радостно сияли.

— В конце концов ты все же вернулся. Наверное, я с самого начала была уверена, что ты приедешь. Ты должен забрать ящик со своими вещами, мой мальчик.

Дойль неторопливо вернулся на берег. Сейчас, после встречи с тетей Мирой, он удивленно спрашивал себя, как мог так ошибаться и плохо думать о ней все эти годы. Наверное, во всем была виновата гордость. Разъедающая душу болезнь не позволила ему увидеть правду, которую все это время пыталось подсказать сердце.

Алекс переоделся, надел плавки, взял удочку и отправился к морю. Он равнодушно двинулся по берегу, время от времени бесцельно забрасывая удочку.

На песке, прямо на линии прибоя, сидела женщина. Она держала в руках алюминиевую кастрюлю и, казалось, терла ее песком. Подойдя ближе, Алекс догадался, что она собирала крошечных ярких моллюсков, которые жили во влажном песке на глубине в дюйм.

Женщина была бронзовой от загара, стройной и довольно высокой. Коротко подстриженные волосы выцвели почти до белого цвета. На руках и плечах под коричневой кожей красиво перекатывались мускулы. Похоже, она не видела Дойля. Он приблизился к ней, достал леску из воды и сказал:

— Извините, мэм.

Она подняла голову, и на ее лице промелькнуло нескрываемое раздражение.

— Да?

— Мой вам совет: возьмите сетку типа той, через которую просеивают песок на стройках, лопату и какую-нибудь опору. Поставьте на нее сетку, набирайте лопатой песок и бросайте на сетку. Так вы намного быстрее насобираете моллюсков.

— Большое спасибо за совет. Но мне не нужны ни скорость, ни эффективность. Я предпочитаю собирать их так.

— Конечно, мэм. Извините… Из этих моллюсков можно сварить вкусный суп, только их надо подольше кипятить. Лично я люблю есть его холодным с острой соевой и перечной приправой.

Женщина молча вернулась к своему занятию. Дойль забросил удочку и вновь вытащил наживку.

— Вы живете в домике Проктора, мэм? Много лет назад мы здесь устраивали школьные пикники. Миссис Проктор тогда была директрисой в воскресной церковной школе.

Она раздраженно посмотрела на него.

— Наверное, все это довольно интересно, но у меня нет… настроения болтать.

— Извините. Просто вел себя по-соседски. Я Александр Дойль. Жил в Рамоне много лет назад и вот приехал посмотреть, как идут дела на родине. Замучила тоска по дому. Меня не было три года в Штатах. Работал в Венесуэле на больших стройках.

Ее загорелое лицо нахмурилось.

— Похоже, вы не из тех людей, что понимают намеки, мистер Дойль. Понимаю, что не могу приказать вам покинуть это место, по крайней мере, ту часть берега, которая находится за линией высокого прилива. Но если бы могла это сделать, то непременно приказала бы. Я не хочу разговаривать с вами. Не хочу дать вам возможность довести разговор до момента, когда вы сможете потешить свое праздное любопытство и начать задавать глупые вопросы о полковнике.

— Извините меня, мэм, но я не знаю, о чем вы говорите. Какой полковник? Я вовсе не любопытен и не собираюсь задавать глупые вопросы. Просто старался вести себя по-дружески.

Мисс Макганн встала и пристально посмотрела на него. По ее лицу он догадался, что ей уже за сорок.

— В этом коттедже живет полковник Макганн. Я его сестра. Это вам что-нибудь говорит?

— Ну конечно, говорит! Сейчас мне все понятно. Мы с Дженной Ларкин вместе учились. Меня не было в Штатах, поэтому я не видел газет, но мне все уже рассказали местные жители. Честное слово, я и не знал, что вы остановились в коттедже Проктора.

— В таком случае, мистер Дойль, хочу извиниться за невольную грубость. Нам настолько надоели репортеры, начинающие писатели, детективы-любители и просто любопытные люди, что мы перестали с кем-либо разговаривать.

— Я бы на вашем месте просто уехал отсюда. Вы сняли домик в аренду или купили?

— Мы арендуем его, и ваше предложение очень разумное. Я бы с огромным удовольствием уехала отсюда, но полковник настаивает на том, чтобы мы остались.

— Не хочу показаться любопытным, но если быть честным, наверное, я все же немного любопытен. Естественно, любому бы на моем месте было интересно. Полагаю, вам пришлось несладко. Но если Дженна Ларкин не очень сильно изменилась за те годы, когда я ее не видел, думаю, ее смерть нельзя назвать уж очень большой потерей. Надеюсь, я вас не обидел?

— Не обидели, мистер Дойль. Ни капельки не обидели! Мне кажется, трудно было найти человека хуже Дженны, и мой брат напрасно продолжает горевать о ее смерти. Надеюсь, я вас не обидела?

— Ничего страшного. Я понимаю, как вы должны относиться к людям, которые пытаются завязать разговор.

— Вы один из немногих симпатичных людей, которых я встретила… в этом ужасном городке. Жители Рамоны больше похожи на животных, чем на людей. Конечно, к вам это не относится.

— Наверное, потому, что в Рамоне ничего никогда не происходит. А когда что-то случается, они хотят посильнее раздуть событие.

Неожиданно серая поверхность воды буквально закипела от какой-то крупной рыбы. Дойль бросил приманку и почти моментально вытащил королевскую макрель фунта в два с половиной весом. Бросил на берег и успел поймать еще двух примерно того же размера, прежде чем волнение успокоилось.

— Если хотите, можете взять две рыбины, — предложил Алекс. — Мне хватит и одной. Макрель вкусная рыба. Они редко так близко подходят к берегу.

— Вы очень быстро поймали их.

— Когда они за работой, то теряют бдительность, и их очень легко ловить.

— Я возьму рыбу, большое спасибо, мистер Дойль. — Она неуверенно посмотрела на него. — Я… не окажете мне одну услугу?

— Все, что в моих силах, мэм.

— Я пытаюсь разбудить в моем брате хоть к чему-то интерес. И мне кажется, рыбалка может пойти ему на пользу. Но мы с ним в рыбалке абсолютные профаны. Я купила удочки и все остальное. Мы ловили на замороженных креветок, но это было так скучно! Поймали отвратительную маленькую зубатку, какую-то ужасную плоскую рыбину и несколько маленьких рыбешек с иглами по всему телу. А у вас так ловко получилось. Думаю, моему брату такая рыбалка может понравиться. Только спиннинг, который я купила, намного тяжелее и больше вашего. Им трудно ловить?

— Нет, мэм. Совсем легко.

— А очень трудно поймать большую рыбу?

— Большая рыба просто сорвется с крючка.

— Если я вам дам деньги, вы не могли бы купить те же самые снасти для полковника? Сколько все это стоит?

— Меньше двадцати долларов. Я могу все купить, а вы потом заплатите.

— Ну… хорошо. И вы сможете научить моего брата обращаться с ними? Не знаю, заинтересует ли его это, но ему нужно хоть как-то отвлечься. Видите ли, у него никогда не было настоящего увлечения. За исключением моделей аэропланов, которые мы с ним делали в детстве. Мы с Кроуфордом близнецы. Когда Кроуфорд учился в школе, он работал. Мы оба работали. Он всегда был таким… серьезным, таким прилежным. В его жизни не было места для вещей, которыми занимались обычные люди. Ну, скажем, для рыбалки и спорта. О, он всегда поддерживал с помощью зарядки прекрасную физическую форму, но только для того, чтобы поменьше уставать на работе. Иногда мне кажется, что лучше бы у него в детстве и юности было больше… желания и возможностей играть в обычные детские игры. Тогда, может быть, он бы не был таким уязвимым, когда она… Сейчас ему нечем заполнить свое время. Я не хочу доставлять вам хлопот, мистер Дойль, но была бы… очень вам признательна, если бы вы смогли пробудить в нем интерес к рыбной ловле.

— С радостью попробую помочь.

— Может, у вас найдется завтра свободное время, и вы придете с удочкой? Примерно в это же самое время. Кроуфорд спит после обеда.

Селия Макганн опять поблагодарила его и положила макрели в алюминиевую кастрюлю поверх моллюсков. Длинные тонкие хвосты свешивались через край. Дойль пошел к себе с одной рыбиной. Пока все складывалось на редкость удачно и легко. И очень вероятно, что и дальше будет так же легко. А рыбалка только ускорит дело.

Вернувшись в коттедж, Дойль вытянулся на кровати и задремал. Его разбудил громкий и настойчивый стук в заднюю дверь.

5

На заднем дворе стоял пыльный зеленый джип с коротковолновой антенной на бампере и выцветшей желтой надписью на дверце: «Шериф, округ Рамона».

На ступеньках возвышалась темная на белом фоне заднего двора фигура, Дойль завязал пояс старого халата из легкой полосатой ткани. После сна он вспотел, голова была тяжелой.

— Я спал, — сообщил он.

— Ну так проснись, — грубо заявил гость, распахнул дверь и вошел на кухню.

Мужчина был невысокого роста, примерно пять футов и семь дюймов, худощавый. С желтоватого лица, покрытого глубокими морщинами, с вызовом смотрели узкие глаза светло-серого цвета. Рубашка цвета хаки и побелевшие на солнце брюки, ушитые и недавно выглаженные. На голове светло-кремового цвета ковбойская шляпа, низ брюк аккуратно заправлен в высокие черные сверкающие ботинки. К карману рубашки был прикреплен один из самых ярких значков, которые когда-либо доводилось видеть Дойлю. Довольно крупными буквами написано: «Шериф», а более мелкими — «Помощник» и «Округ Рамона, штат Флорида». Еще на значке была выгравирована какая-то замысловатая печать.

— Я видел вас раньше, — сказал Алекс.

— Конечно, ты видел меня раньше, Дойль. Мы с Тарки Кимброем много лет назад отвезли тебя в Дэвис, чтобы помочь пойти в армию. Если бы тебе тогда как следует надрали зад, ты бы не вернулся сейчас и не стал создавать мне проблемы.

— Я не создаю никаких проблем.

— В этом мне еще нужно убедиться. У Тарки давно нет никаких проблем. Один глупый ниггер повесил себе на шею бритву, и когда Тарки слегка поколотил его, он лишь раз взмахнул бритвой и полил кровью Тарки всю обочину дороги. После этого я стал очень осторожным человеком.

— А я-то тут при чем?

Тонкие губы гостя поджались.

— Постой минуту спокойно… — Он быстро проверил карманы Дойля. — Хорошо. Сейчас медленно иди впереди меня, а я пока огляжусь по сторонам.

Капп, не торопясь, внимательно осмотрел весь коттедж. Он нашел пояс с деньгами в шкафу в спальне. Дойль не протестовал, когда помощник шерифа снял пояс, расстегнул молнию и провел пальцем по толстой пачке долларов.

— Может, тебе лучше поехать в Дэвис и рассказать шерифу Рою, откуда у тебя столько деньжат, Дойль?

— Если вы считаете, что это необходимо, я с радостью поеду в Дэвис.

— Можешь рассказать и мне, откуда они у тебя.

— Загляните в верхний ящик комода, мистер помощник, сэр. Там слева, под трусами, лежит папка с паспортом, визами, рабочими документами и расписками в получении зарплаты.

Донни Капп открыл папку, просмотрел бумаги и бросил на кровать.

— Но сейчас у тебя нет работы, правильно?

— Пока нет.

— И где ты собираешься работать?

— Думаю, где-нибудь в Рамоне.

— А я так не думаю. Я вовсе так не думаю. В Дэвисе мы сняли с тебя отпечатки пальцев, сделали фотографии и положили в папку из тех, которые у нас называют «мертвыми». Мне что-то не очень хочется перекладывать ее содержимое в другую папку, где мы держим досье на жителей Рамоны. Наверное, я просто ленив. Знаешь, а может, ты просто забыл зарегистрироваться как известный уголовник, Дойль?

— Это необходимо? Тогда судья постановил отменить выполнение приговора.

— Я не хочу придумывать никаких своих законов, но ты мог бы поступить просто по-дружески и заехать ко мне, а не заставлять натыкаться на тебя случайно. И ты мог бы просветить меня насчет неприятностей с полицией, которые у тебя были после отъезда из Рамоны.

— У меня не было никаких неприятностей с полицией.

— Мне не нравится, что ты поселился на берегу. Если переедешь в Бакит Бей, тогда я, может, еще подумаю, чтобы разрешить тебе остаться.

— Я хочу остаться именно здесь.

— То, что ты хочешь, и то, что ты получишь, две разные вещи. Весь район Рамоны на многие мили вокруг является моей вотчиной. Я содержу его в чистоте, поддерживаю образцовый порядок и вышвыриваю испорченную приманку. Для такого человека, как ты, плохо не иметь работы. От нечего делать валяешься на койке, и в голову лезут всякие дурные мысли. Ты пробездельничаешь некоторое время и скоро начнешь доставлять мне неприятности. Но я докажу, что я неплохой парень, Дойль. Ты заплатил за коттедж за месяц вперед и едва ли сумеешь вернуть деньги, если съедешь. Так чтопросто попроси меня разрешить тебе остаться на берегу и пообещай не доставлять никаких неприятностей.

— Я хочу остаться. Пожалуйста. И не буду доставлять вам никаких неприятностей.

Донни Капп улыбнулся тонкими губами, снял с ремешка дубинку и неторопливо двинулся к Дойлю.

— Хорошо. А сейчас я тебя немного успокою.

Алекс попятился назад и поднял руки, чтобы защититься от удара, но удар угодил в левое плечо. Дубинка коснулась нервного центра, и рука от плеча до кончиков пальцев моментально онемела. Вздрогнув от боли, Дойль замахнулся и попытался ударить правым кулаком Каппа. Помощник шерифа сделал шаг в сторону и парализовал правую руку Алекса тем же жестоким и тренированным ударом, потом толкнул плечом на стену рядом с дверью, ведущей в спальню, и ткнул концом дубинки в низ живота Алекса Дойля, тот согнулся пополам. Затем помощник шерифа округа Рамона спокойно и профессионально приступил к избиению. Сквозь туман боли и растерянности Алекс догадался, что Донни Капп показывает ему, как по науке следует бить по голове. Ни один удар не был настолько силен, чтобы он потерял сознание. Потом последовал несильный удар в пах, и Дойль услышал свой собственный хриплый крик, который металлическим эхом доносился откуда-то издали. Он согнулся пополам, получил очень сильный удар в голову, прямо над ухом, и рухнул на пол. Упал лицом на пол, но не почувствовал боли. В приятной тишине Алекс лежал на боку, прижав колени к груди.

Его глаза были полузакрыты, и он видел сияющие черные ботинки в шести дюймах от своего лица. Голос Каппа донесся откуда-то издали:

— … пару дней все будет болеть, Дойль. Но ты будешь помнить об этом еще долго после того, как вновь начнешь нормально ходить. И будешь вести себя очень тихо, как прирученный зверь, понимая, что если доставишь какие-нибудь хлопоты Донни Каппу, то он вернется и вновь повторит этот урок, только со множеством новых приемов. И мы будем тренироваться до тех пор, пока нас нельзя будет выпустить на телевидение. В Рамоне живут ниггеры, до которых я уже много лет даже не дотрагиваюсь своей дубинкой. Сейчас мне вполне достаточно просто показать им ее, и они белеют, как снег. Я хочу, чтобы ты всякий раз покрывался холодным потом, когда подумаешь о Донни Каппе.

Алекс увидел, как ботинки повернулись, и услышал удаляющиеся шаги. Через несколько секунд хлопнула входная дверь, потом хлопнула дверца машины и взревел мощный мотор. Скоро звуки стихли, и наступила тишина.

Влажная прохлада на лбу разбудила Александра Дойля, и он увидел над собой лицо Бетти Ларкин, огромное и расплывчатое. Ее губы сжались в сердитую линию, а в глазах застыла тревога. Она осторожно приложила холодную влажную тряпку к его лбу. Алекс понял, что близится вечер, потому что лучи солнца проникали в спальню под небольшим углом. И он знал, что все его тело представляет собой один огромный сверкающий сгусток пульсирующей боли.

— Чувствуете себя, наверное, ужасно? — прошептала Бетти.

— Никогда в жизни хуже себя не чувствовал. По-моему, никому и никогда не было так плохо, как мне сейчас.

— Я позвонила Гилу Керни, и он пообещал скоро приехать. Я говорю о докторе Керни. Он здесь совсем недавно, но врач очень хороший.

— Как вы узнали, что со мной случилось?

— Я услышала, как Донни Капп разговаривал с Бадди под окнами конторы, и уловила несколько слов. Донни как раз хвалился, что по-своему поговорил с вами. Я знаю Донни, поэтому вышла и потребовала, чтобы он все рассказал. Он заявил, что услышал о вашем возвращении, поехал на берег и «успокоил» вас. Я обозвала Донни грязным садистом и маленьким чудовищем и приехала сюда. Вы не ответили на стук, поэтому я вошла сама. У вас был такой ужасный вид, что я быстро вернулась, позвонила Гилу и опять помчалась сюда. Он будет здесь с минуты на минуту. Я была готова убить Бадди. Видите ли, ему показалось очень смешным, что Донни приехал сюда и избил вас.

— Это старинный южный обычай, мисс Бетти. Я имею в виду битье по голове. Мне еще стоит благодарить судьбу, что моим учителем оказался специалист своего дела, а не какой-нибудь любитель. Новичок может запросто убить человека.

Через десять минут приехал доктор Керни, и Бетти впустила его. Она вышла в гостиную, пока Гил осматривал больного. Если бы не длинные усы и усталый мудрый взгляд, доктору можно было бы дать лет восемнадцать, не больше.

Немного постукав и потыкав. Керни обработал пару царапин на голове Дойля и одно место на левой голени, где дубинка рассекла кожу.

— Он не бил вас по почкам?

— Вроде бы нет.

— Хорошо. Удары по ночкам не только очень опасные, но и очень болезненные. В некоторых случаях он причинял необратимые повреждения.

— Вы лечили и другие его… жертвы, доктор?

— Нескольких. Капп мастер своего дела. У него за плечами долгие годы тренировок, и он получает наслаждение от своей работы. По-моему, вам нет смысла делать рентген. Ребра на ощупь целые, переломов нет. Если боль не будет проходить, приезжайте ко мне на прием. Вы находитесь в хорошей форме, мистер Дойль. Я оставлю что-нибудь обезболивающее. Завтра вам покажется, что вы столетний старик. Послушайте моего совета — не лежите, заставьте себя двигаться. Выйдите на солнышко, поплавайте, позагорайте.

— А как быть со счетом?

— Заедете в мой городской кабинет. Счет будет у сестры… Принимайте эти таблетки по одной штуке каждые четыре часа. Если боль будет нестерпимой, можете принимать по две. — Керни закрыл саквояж и встал. Он на мгновение потерял официальность и перестал быть опытным молодым доктором. — Побои оказывают на психику человека интересное воздействие, мистер Дойль. Самый распространенный результат — сильное желание держать голову пониже, чтобы ей опять не досталось.

— Думаю, в случае со мной он к этому и стремился. Тогда я являюсь исключением из правила.

После ухода Керни Бетти Ларкин вернулась в спальню и сказала:

— Правда, он умница?

— Отличный парень.

— Что я могу для вас сделать?

— Керни оставил лекарства. Мне нужна вода, чтобы принять таблетку. И потом, если я смогу опереться на вас, то хотел бы добраться до туалета. Доведете меня до постели и можете уезжать домой.

— Неужели ничего не хотите поесть?

— Думаю, не хочу.

— А я думаю, что хотите.

Девушка принесла воды, и Александр Дойль проглотил таблетку. Потом свесил ноги с края кровати, и она медленно и легко помогла ему встать. Алекс обнял ее за плечи левой рукой. Его рука сейчас казалась большим колбасным рулетом, набитым замазкой. Бетти обняла правой загорелой рукой его за талию и медленно повела в ванную. Помогла войти в комнату и закрыла дверь. Через минуту Алекс сам открыл дверь и неожиданно сделал два неуверенных шага, прежде чем она успела подхватить его. Бетти сообщила Дойлю, что лицо у него цвета бумаги, и уложила в постель. Потом принесла сигареты, нашла еще подушки и устроила Алекса поудобнее. Он полусидел, курил, щупал ушибы, не без удовольствия прислушивался к звукам, раздающимся на кухне, и почти спокойно думал о Донни Каппе. Такие ребята приносят определенную пользу. В армии он знал пару похожих парней, которых всегда с удовольствием брал в разведку. Двигались они бесшумно, как кошки, и были бесстрашными ребятами из породы убийц, не признающими никаких правил морали, необщительными и очень опасными.

Бетти где-то нашла поднос и поставила его на стол, который придвинула к кровати. Приготовила она всего много, пахла еда вкусно, и Алекс неожиданно обнаружил, что действительно здорово проголодался.

— Вы хорошо готовите, мисс Бетти.

— Здесь совсем примитивная кухня. Наверное, я люблю готовить, потому что сама живу, чтобы есть. Ем, как волк, но не поправляюсь даже на фунт.

— Вам рано пришлось уехать с работы?

— Я сама себе хозяйка, Алекс, и прекрасно знаю, что и когда мне делать. Сейчас работы почти нет, нужно только подправить кое-какие бумажки. Начинается затишье. В июле дело немного оживет, а в сентябре начнется суматоха. Когда дел невпроворот, работаю я очень много. Часто при необходимости даже помогаю Бадди.

— Ну, Бетти, вы просто образец для подражания.

— Да, я незаменимая. Во всяком случае мне нравится возиться на верфи. Нравятся паруса, запах морского лака, короче, все, что связано с морем. Бадди точно такой же.

— Вернемся к Донни Каппу. Этот маленький ужас с черной дубинкой пытался превратить меня в кролика. Так называемые приличные жители Рамоны не возражают против упражнений Каппа, потому что он никогда не бьет их самих по головам. Может, они даже считают, что он делает полезное дело. Такой человек очень опасен, Бетти. Он думает, что для него не существует ничего невозможного.

— Пожалуй, я тоже… виновата, Алекс. Я слышала истории о том, как Донни любит размахивать дубинкой, но думала, что он использует ее с теми, кто нуждается в этом. Я не знала, что он может наброситься на совершенно нормального человека. Донни больше к вам не приедет. Даже после смерти отца фамилия Ларкинов пользуется немалым влиянием в этом городе. Я недвусмысленно сообщу Донни и шерифу Лоулору, что если подобное когда-нибудь повторится, мы с Бадди поднимем такой шум, какого они еще не видели и не слышали. Хотя это вам не очень поможет, ведь он уже избил вас.

— Меня били и раньше. Это я как-нибудь переживу. Побудет приятно знать, что новые побои мне придется получать не очень скоро.

Бетти Ларкин унесла поднос, вымыла тарелки, вернулась и села у кровати. Свет из окна мягко освещал ее лицо, и Алекс увидел в светло-серой радужной оболочке глаза рядом со зрачком маленькие золотисто-коричневые точечки. Он видел сильную и стройную шею с нежной впадинкой у основания, рыжевато-коричневые брови, чуть темнее обесцвеченной солнцем гривы волос. Перед ним сидела излучающая здоровье и какое-то душевное тепло красивая молодая женщина.

Внезапно Бетти Ларкин отвела взгляд в сторону и встала с неловкостью, которой он раньше за ней не замечал. Алекс догадался, что его чересчур пристальный взгляд проник даже за стену ее равнодушия.

— Пожалуй, мне пора.

— Спасибо за все, что сделали.

— Не очень-то тепло вас встретили дома.

— Честно говоря, я и не ожидал теплого приема.

— Алекс… зачем вы вернулись?

— Я вам уже говорил.

Бетти, нахмурившись, посмотрела на него сверху вниз.

— Знаете, мне не дает покоя одна вещь. Вы не очень… подходите для роли, которую играете.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Я тоже не понимаю. Может, напрасно затеяла этот разговор.

— Продолжайте.

— Вы сказали, что скитались по белому свету и работали на стройках. Но вы, наверное, не замечаете, что время от времени меняете свою манеру разговора. Иногда говорите, как настоящий парень из флоридских сосновых лесов. Потом вдруг совершенно меняетесь и говорите, как образованный человек. Только не подумайте, будто я какая-то там скобка. Мне это просто показалось странным. И в вас есть что-то такое, чего я никак не могу уловить. Вид какой-то неосознанной… важности. Нет, пожалуй, не важности, а даже значительности. Как будто люди всегда вас внимательно слушают, когда вы что-то говорите. И эти яркие спортивные рубашки и брюки, по-моему… тоже не годятся.

— Я просто люблю яркую одежду, куколка.

— А я просто хочу знать, не играете ли вы спектакль, который мне не понятен.

— Довольно странная мысль, Бетти.

— У вас ухоженные ногти, Алекс. Да и на руках нет мозолей.

— Сейчас мы сидим в больших кабинах и нажимаем маленькие кнопочки.

— Если это представление, Алекс, оно хоть как-то связано… с Дженной?

— Дорогая, я вернулся на родину, скопив несколько баксов. Думал, что смогу остаться в Рамоне, если подвернется что-нибудь подходящее. Но местный помощничек на совесть поработал своей маленькой дубинкой, и сейчас мое желание остаться сильно поуменьшилось. Когда шишки пройдут, я смогу просто уехать, если у него появятся какие-нибудь новые идеи на мой счет. Вот и все.

Бетти Ларкин еще несколько секунд не сводила с него пристального взгляда, потом улыбнулась и сказала:

— Хорошо. Спокойной ночи, Алекс.

Дойль лег и прислушался к шуму отъезжающего джипа. Интуиция и наблюдательность Бетти оказались на высоте. Пожалуй, безопаснее впредь стараться избегать ее, но Александр Дойль с удивлением обнаружил, что эта перспектива вызывает у него крайнее отвращение.

6

Рано утром Александр Дойль встал, побрился и оделся. Он уже понял, что этот день не будет его лучшим днем. Руки словно налились свинцом. Каждое движение приходилось тщательно проверять и перепроверять, чтобы узнать, сколько боли оно доставит. Болело все, даже те места, но которым Донни не бил. Алексу казалось, что его мышцы будто окунули в цемент и покатали в битом стекле.

Высоко в небе плыли белые тучки, часто закрывающие солнце. С северо-запада дул освежающий ветер. После завтрака Алекс помыл посуду и медленно потащился на берег, захватив с собой одеяло.

Он продремал на солнце около часа, когда его разбудил голос Бетти Ларкин.

— Доброе утро! Надеюсь, сегодня вы чувствуете себя лучше?

Девушка улыбнулась и быстро уселась на уголок одеяла в позе Будды. На ней был светло-серый закрытый купальник с вышитыми маленькими голубыми цветами. Она принесла белую резиновую шапочку и большое полотенце.

— Чувствую себя превосходно. Такое ощущение, будто ткнул себя палкой в глаз.

— Я увидела вас на берегу, пошла в дом и переоделась. Надеюсь, вы не возражаете?

— Ни капельки. Если вы не заставите меня еще и плавать.

— Но вы должны хоть немного поплавать! Я слышала, как Гил советовал вам побольше двигаться.

— Знаю, но у меня слабая сила волн.

— Ну-ка вставайте! Вставайте!

Алекс со стоном поднялся и поплелся вслед за Бетти к воде. Она спрятала густые блестящие волосы под резиновую шапочку, нырнула и выплыла на поверхность. Дойль очень осторожно и медленно работал руками и ногами, часто переворачивался на спину и неожиданно почувствовал то, на что даже не надеялся. Боль и напряжение постепенно уходили из его мышц. Он начал двигаться энергичнее, плавая вокруг нее. Потом они поплыли на спрятанную под водой песчаную отмель в сотне ярдов от берега. Алекс Дойль плавал с природной грацией флоридца, родившегося и выросшего у моря. Он знал, что его стиль не выдерживает никакой критики с точки зрения профессионального плавания, но этот стиль позволял ему быстро передвигаться в воде без брызг и особых усилий. Бетти оказалась превосходной пловчихой. Дойль сразу догадался, что она серьезно занималась плаванием.

Они отдыхали на мели, стоя по плечи в воде и глядя друг на друга.

— Вчера вечером я говорила с Донни. Сначала он постарался отделаться шуточками, потом пришел в ярость и заявил, что это не мое дело. Но я разъярилась вдвое сильнее и в конце концов вдолбила ему в башку, что доставлю ему уйму неприятностей, если он еще хоть раз до вас дотронется пальцем. Потом Донни сделал вид, что его неожиданно осенило, и он… — Бетти замолчала и посмотрела на берег. Ее лицо слегка покраснело под загаром — … сказал, что не знал, любим ли мы друг друга. Наверное, весь город уже знает. Капп, по-своему, постарался как можно больнее меня уколоть.

— Не знаю, что вы имеете в виду, когда говорите обо всем городе.

— Это длинная и скучная история. Во всяком случае Донни понял, что я хотела ему сказать.

— Благодарю за помощь. Очень удобно прятаться под женской юбкой. Но мне хотелось бы встретиться с ним где-нибудь за пределами Флориды.

— И я поссорилась с Бадди. Он заявил, что его сестра никогда не будет гулять с вором. Я ему сказала, что вы не воровали, и объяснила, почему вы тогда признались в краже. А Бадди ответил, что ему кажется, будто я готова проглотить все, что вы мне только подсунете. Я немного… поработала над ним, и через некоторое время Бадди исправился. Сейчас он хочет встретиться с вами. Только не здесь. Я была бы очень рада, если бы вы заглянули к нам на верфь. Ну как бы случайно. Если, конечно, вы хотите всерьез обосноваться в Рамоне. Алекс, такие люди, как Бадди, делают погоду в Рамоне.

— Как-нибудь обязательно заеду, Бетти.

— Хорошо.

Они поплыли обратно. Бетти вытерлась полотенцем, сняла шапочку и встряхнула волосами. Потом села на одеяло и закурила сигарету. Алекс улегся рядом. Девушка сидела и задумчиво смотрела на воду, обнимая колени.

— Помните, что я сказала вчера вечером. Алекс?

— Что?

— Ну о том, будто вы играете какую-то непонятную роль или еще что-то в том же духе. Наверное, вы решили, что я совсем сошла с ума. А у меня после… смерти Дженны сложилось впечатление, что весь город немного сошел с ума. Если бы вы знали, сколько людей пытались раскрыть это убийство. Вы бы только видели, как они собрались в стадо. О, Донни Капп повеселился на славу. В самом деле тогда для него наступили славные деньки. Некоторые из этих типов были просто ненормальными, другие — бездоговорными репортерами, третьи — детективами-любителями. Донни выставлял их из Рамоны с такой же быстротой, с какой они здесь появлялись. Местные бизнесмены не очень обрадовались, что Донни лишил их клиентов, но тот получил добро от шерифа Лоулора. С одним парнем возник скандал. Ему, наверное, что-то сделали в Дэвисе в здании суда, но Донни и двое других помощников шерифа поклялись, что он бросился бежать и сам упал с лестницы. Поэтому скандал стих. Донни, наверное, не меньше сотни раз заявлял, что рано или поздно своими собственными силами поймает убийцу Дженны. Он считает личным оскорблением, что убийство произошло на его территории. Знаете, ходят слухи, что после ареста почти всех, кто был в ту ночь в «Маке», Донни Капп выбил шесть или семь признаний, прежде чем шериф заставил его угомониться. Лоулора перепугало то, что город был битком набит газетчиками. Может, он на самом деле когда-нибудь докопается до правды. Надеюсь на это, а с другой стороны, надеюсь, что все останется так, как есть. Потому что если он найдет убийцу, то все повторится и станет еще хуже, поскольку состоится суд и все остальное. Мама очень тяжело перенесла все это.

Во всяком случае, Алекс, мы так привыкли к людям, которые хотят что-то разнюхать, что у меня возникла безумная идея, будто кто-то мог послать вас сюда, чтобы… вы написали книгу, или зачем-нибудь еще. Думаю, вы могли выяснить… некоторые личные подробности, которые бы никогда не обнаружил чужак. Конечно, это самый настоящий бред.

— Даю вам честное слово, что я приехал в Рамону не для того, чтобы написать статью о Дженне.

Бетти повернулась и улыбнулась ему.

— Наверное, эта мысль все равно должна была прийти кому-нибудь в голову… Как насчет того, чтобы я помогла вам найти работу, Алекс? Что бы вам хотелось делать?

— У меня такое ощущение, будто я становлюсь каким-то проектом.

— Может, и становитесь. Во всяком случае, чтобы у вас не оставалось никаких сомнений, вы не должны бояться, что я накинулась на вас в смысле… чувств. Мне бы просто хотелось быть… вашим другом, Алекс. — Бетти улыбнулась. — Скажите, у вас есть хлеб и что-нибудь, что можно вложить в него?

Сделав толстые сэндвичи, они перекусили на берегу. Бетти вернулась на работу, а он остался загорать и думать о ней.

Потом вернулся в коттедж, принял душ, оделся и в пять часов поехал в город. Он отправился в магазин «Болли», купил спиннинг для полковника Макганна и взял счет для его сестры. По дороге домой Алекс решил заглянуть в бар. «Мак» продолжал оставаться баром рыбаков, и ему по-прежнему успешно удавалось походить на сомнительную забегаловку.

Стены «Мака» были выкрашены в грязный кремовый и зеленый цвета и увешаны календарями, пыльными чучелами рыб, кусками сетей и старыми пробковыми поплавками, а также исписаны «остроумными» посетителями. На окнах висели мятые венецианские занавеси. В глубине зала виднелась открытая дверь, через которую, насколько помнил Алекс, можно было пройти в заднюю комнату, где обычно играли в карты, на кухню и лестницу, ведущую наверх. На втором этаже жил Гарри Банн, владелец бара.

Дойль терпеливо ждал, когда освободится барменша, и с каждой минутой ароматы прогорклого жира, разлитого пива и старого никотина становились все сильнее. К этим ароматам примешивались менее сильные запахи: пролитого кофе, дешевых духов, рыбной чешуи и тошноты десяти тысяч воскресных вечеров и ночей.

Барменше на вид было лет двадцать с небольшим. Рыжие волосы красноватого оттенка, на круглом хмуром лице виднелись шрамы от старых угрей. Большой ярко накрашенный рот казался квадратным. Шла барменша такой тяжелой походкой, что стоящие на полках стаканы негромко зазвенели. Огромные груди и широкие полные бедра покачивались на ходу.

Алекс заказал пиво, и девушка двинулась к холодильнику, в котором хранилось пиво, затем громко поставила перед ним бутылку, бросила на стойку сдачу с пятидесяти центов и принялась тщательно протирать ее.

— Что-то мало народу, — заметил Алекс.

— По пятницам и субботам бывает больше.

— Вы родственница Гарри?

Девушка перестала вытирать стойку и пристально посмотрела на него маленькими светло-голубыми глазками. В ее взгляде было заметно подозрение.

— Племянница, — объяснила она. — А вы кто такой?

— Меня зовут Дойль. Я здесь когда-то жил.

Она улыбнулась.

— А, так вы и есть тот самый Дойль! Я слышала, как о вас говорили мои братья. Ли и Гил. Я Джейни Кеммер. Моя мама была сестрой миссис Банн. Гил сказал, что в детстве часто дрался с вами. Сколько вас не было в Рамоне?

— Пятнадцать лет.

— Тогда я вас не могу помнить, потому что мне пятнадцать лет назад было три или четыре года.

— Я встретил Ли в день приезда.

— И он был пьян, готова поспорить, — вздохнула Джейни. — Им на все, по-моему, наплевать. Время от времени ловят рыбу, иногда нанимаются на какую-нибудь стройку, но большую часть времени работают бесплатно, ремонтируя дороги, когда Донни Капп арестовывает их за пьянство и драки. Однажды Гила посадили на четыре года. Он устроил драку с одним пьяным туристом вон там, прямо на стоянке. Турист был пожилым, но почему-то очень хотел подраться с Гилом. Только это Гила и спасло. Его обвинили в непредумышленном убийстве, а то неизвестно еще, чем бы все закончилось. Сегодня Ли вернулся на дорожные работы. Вчера вечером Донни опять арестовал его. — Она хмыкнула. — Старина Ли порой может такое отморозить. Он пытался угнать лодку. А вы чем занимаетесь?

— Сейчас ничем. Отдыхаю, присматриваюсь. Может, смогу купить подержанный бульдозер и заняться расчисткой каких-нибудь земель.

— В Рамоне строят намного меньше, чем в других мостах, но кое-какая работа все же есть. А разве бульдозеры не стоят ужасно дорого?

— У меня кое-что припасено на черный день. Недавно я вернулся со стройки в Венесуэле.

— Господи, как бы мне хотелось хоть немного поездить по белому свету, повидать далекие страны. В этой дыре такая скука, и ничего не происходит.

— За исключением, время от времени, убийств.

— Перестаньте смеяться надо мной, мистер Дойль.

— Алекс.

— Прекрасное имя. Мне оно очень нравится.

— Я слышал, будто Дженна была здесь в ту ночь, когда ее убили.

Джейни понизила голос.

— Гарри не велел говорить об этом с незнакомыми людьми. Хотя я и не понимаю, какая разница, говорить или молчать. Об этом убийстве и так уже много говорили. Вот слушаешь, слушаешь, а потом и спрашиваешь себя, а может, кто-нибудь из тех, кто говорит или слушает, и сделал это? — Девушка обхватила себя толстыми белыми руками и театрально задрожала. Страшно, аж мурашки по коже бегают… Наверное, Гарри запретил разговаривать об убийстве, потому что Донни Капп не хочет, чтобы в Рамону приезжали чужаки и задавали вопросы. Он мигом выставил их всех из города. По-моему. Донни боится, что кто-нибудь может найти убийцу раньше его самого, это вопрос гордости. Прошлой осенью большие шишки отодвинули его в сторону, когда шло следствие. Но так как вы жили здесь, то, думаю, вас нельзя назвать чужаком… Да, Дженна Ларкин была в «Маке» именно той ночью, с пятницы на субботу. Я сменилась в шесть, потому что Гарри не любит, когда я работаю по ночам, особенно по пятницам и субботам. В бар набивается полно грубиянов, и приличная девушка не может пройти по комнате, чтобы кто-нибудь из умников не попытался схватить ее. Но Дженна пришла еще до того, как я сменилась, и сидела до самого закрытия. Потом пошла домой, и ее задушили. Я ушам своим не поверила, когда услышала об этом на следующее утро. Мне очень хотелось посмотреть на нее в похоронном бюро, но сестра полковника Макганна велела, чтобы ее не показывали никому, кроме родственников. Говорят, даже полковник ее не видел. Она не разрешила ему, потому что у него слабое сердце.

— Мне кажется, Дженна была не очень похожа на свою младшую сестру.

— Честное слово, никак не пойму, как они могли быть родными сестрами. Знаете, Бетти сюда часто заходит, поэтому я ее хорошо знаю.

— Бетти Ларкин часто заходит в «Мак»?

— Верфь находится тут совсем рядом, всего в двух кварталах. И все рыбаки считают Бетти замечательной девушкой. Когда был жив старик Спенсер, они говорили, что он пальцем о палец не ударит, чтобы починить лодку, если нет денег, и страшно злились на него. Но Бетти уладила все недоразумения, так что теперь они пригоняют лодки на ремонт, когда им нужно. И она заходит сюда выпить с ними пива. Чаще всего днем, но иногда заглядывает и вечером. И сколько не ждите, все равно не дождетесь, чтобы кто-нибудь попытался схватить ее. Если кто-то попытается привязаться к Бетти Ларкин, рыбаки с ее верфи оторвут бедняге голову, а все остальное используют на приманку. Из местных ее никто пальцем не смеет тронуть. Разве какой-нибудь чужак. А с Дженной все было совсем наоборот. Она никак не могла насытиться. Правда, смешно? Родные сестры — абсолютно разные люди. Не знаю, сумеет ли Донни когда-нибудь найти убийцу. Дело в том, что в Рамону нередко приплывают издалека разные темные типы. Они пристают к берегу… Лично я думаю, что убийца кто-нибудь из них, с другой части округа. Если бы ее изнасиловали, тогда все было бы проще. В таком случае все можно было бы свалить на какого-нибудь негра. Но Дженну Ларкин не изнасиловали, и думаю, каждый ниггер в радиусе пятидесяти миль знает, что Донни время от времени проверяет тот берег, и если поймает там кого-нибудь из них, то бедняге несдобровать. По-моему, ее задушил кто-то из чужаков. Наверное, она спьяну поссорилась с ним, вспыхнула драка, и он ее задушил. Потом быстро сел в лодку и уплыл прочь. В одном я уверена: Донни будет искать убийцу до самой смерти.

— Наверное, у каждого своя версия.

— И некоторые из этих версий совсем ненормальные. Одни говорят, что ее убили из-за денег. Утверждают, будто ее задушили, потому что она знала, куда Спенс Ларкин спрятал те деньги, которые так и не нашли после его смерти. Эти типы увидели ее на берегу, заставили рассказать, куда папаша спрятал денежки, задушили и вырыли клад. Но это очень глупо, потому что той ночью, когда ее убили, Дженна пришла в бар без цента в кармане, и Гарри велел не отпускать ей больше в кредит. Но в баре всегда находился какой-нибудь знакомый, который угощал ее. Если у нее не было денег и она знала, где лежат деньги отца, она бы давно пошла и сама их вырыла, не так ли?

— Похоже на то.

— Никто никогда не найдет деньги старика Ларкина, разве что случайно. И думаю, от них никому не будет никакой пользы. В таком климате едва ли они сохранились.

Джейни Кеммер неожиданно посмотрела на дверь, и ее лицо мгновенно изменилось. Оно стало абсолютно пустым и каким-то сонным. Дойль услышал шипение дверного цилиндра и оглянулся. На пороге стоял помощник шерифа Донни Капп.

— Привет, Дойль, — буркнул Донни. — Привет, Джейни.

— Добрый вечер, мистер Капп, — тихо поздоровалась девушка.

Капп подошел к стойке.

— Перенеси свой жирок в другой конец бара, Джейни. Я должен поговорить с мистером Дойлем… Дожили, сейчас я должен называть его «мистером». — Когда Джейни Кеммер отошла, Капп продолжил: — Вы с Джейни болтали о Дженне Ларкин. Наверное, вы знали Дженну еще до того, как она бежала с морячком?

— Да.

— А сейчас вы чертовски быстро узнали ее сестру. Не могу понять, какое Ларкиным дело до того, что с вами будет. На мой взгляд, очень странно, что вы их так заинтересовали. И вот вы неожиданно оказываетесь на берегу, рядом с тем местом, где была убита Дженна, и рядом с полковником Макганном и его сестрой. И меня предупредили не трогать вас. Смешно. Я спрашиваю себя, а не попросил ли вас кто-нибудь приехать в Рамону и заняться расследованием убийства Дженни Ларкин. Наружность у вас смазливая, как у борзой. Мне бы очень не хотелось, чтобы вдруг обнаружилось, будто вы суете нос не в свое дело. Эта новость может меня слегка расстроить, я достану дубинку и слегка встряхну вам кишки.

— Почему?

— Потому что вы становитесь на пути у закона и мешаете расследованию. Мы можем сделать все сами и без вашей помощи.

Капп молча вышел из бара в своих черных поскрипывающих блестящих ботинках. За ним с шипением закрылась дверь.

Через несколько минут в бар вошел бронзовый от загара старик с грязными седыми волосами, выцветшими глазами и белой щетиной. Он бросил на Дойля мимолетный взгляд и буркнул:

— Держу пари, ты сын Берта Дойля. Очень похож на него.

— Верно. Я Алекс Дойль.

— Ты меня совсем не помнишь?

— Подождите, подождите… Вы случайно не Арни Блассит?

— Совершенно верно, паренек. Мы со стариком Лукасом Пеннивизером много раз брали тебя в море. Ты хорошо управлялся с сетями.

Дойль опять сел на табурет у стойки и заказал себе пива, а старику — виски. Блассит пустился в воспоминания о старых временах и полузабытых людях, которых Алекс знал до смерти отца, когда они жили в Чейни Бано.

— Сейчас все изменилось, все не так, как было раньше, паренек. Всю рыбку выловили. Никто не закрывает сезон на кефаль, снук — непромысловая рыба, а на форель больше ничего не поймаешь. Я еще кое-как держусь. Наверное, слишком стар, чтобы переучиваться.

— А как дела у Лукаса Пеннивизера? Он все еще в Рамоне?

— Нет. В последнее время у него что-то резко сдало здоровье. В прошлом ноябре из Северной Каролины приехала его взрослая дочь со своим мужем и забрала старика Лукаса к себе. Вот так, думаешь, что он будет здесь жить вечно, а на другой день его уже и след простыл. Уехал он внезапно. Пришлось так быстро продавать лодку со снастями, что он практически отдал их бесплатно. Можешь мне поверить, никто в наших краях не знал здешние воды лучше Лукаса. Некоторые тебе могут сказать, будто Спенс Ларкин знал лучше, но я уверен, что Лукас Пеннивизер мог заткнуть Спенса за пояс.

— Он любил детей. Помню, как я плавал с ним, когда мне было не больше трех-четырех лет.

Арни Блассит рассмеялся:

— Знаешь, что сделал в последние дни своего пребывания в Рамоне старый Лукас? Едва не угодил за решетку по обвинению в убийстве. Хотя никого, конечно, не убивал. Всех, кто был в «Маке» в ту ночь, когда задушили Дженну, арестовали. Но мы с Лукасом могли дать друг другу алиби. Около одиннадцати у нас закончились деньги на выпивку, и нам пришлось возвращаться в Чейни Байо, где мы с ним жили в лачуге. Мы приплыли на моей лодке и привязали ее у причала, через дорогу от бара. Около одиннадцати вернулись вместе домой и впервые услышали об убийстве на следующий день, когда за нами приехали помощники шерифа. Они отвезли нас в Дэвис и заперли. Правда, на следующий день отпустили. Лукас тогда чуть с ума не сошел. Все дело в том, что в ту ночь он разговаривал с Дженной Ларкин. Я много думал об этом и решил, что Бог словно хотел ей дать последний шанс проявить хоть к кому-нибудь доброту, и она ухватилась за него.

— Что вы хотите этим сказать?

— До последней ночи у Дженны не находилось ни времени, ни вежливости разговаривать со старыми рыбаками-неудачниками. В баре в тот вечер собралось много народа. Мы вошли, несколько минут простояли у стойки, и Дженна неожиданно подошла к нам. Она вела себя очень вежливо. Сказала, что хотела поговорить о минувших днях, и отвела Лукаса вон к тому угловому столику. Они сели и долго разговаривали. Позже мы подшучивали над Лукасом до тех пор, пока он не взбеленился. И сделал только хуже для себя, когда признался, что договорился с Дженной выйти на следующий день на лодке и поплавать по островкам в бухте. Когда к нам пришли и забрали в Дэвис, Лукас как раз готовил лодку, чтобы плыть на верфь за Дженной. Но она к тому времени уже была мертва. И Лукас очень расстроился, когда услышал об этом. Правда больше всех был расстроен Донни Капп. Этот парень хитер и коварен, как змея. Он пытался приударить за Дженной. Ее здесь называли разными словами, но никто не мог упрекнуть в том, что она была особенно разборчивой, когда дело доходило до мужиков. Так вот, несмотря на свою неразборчивость, Дженна наотрез отказалась от ухаживаний Донни Каппа. Она просто рассмеялась ему в лицо. Ходят слухи, что Донни сначала поколотил нескольких женщин в Рамоне, после чего они стали как шелковые. Но приручить и Дженну с помощью дубинки наш помощник не мог. Это бы не сошло ему с рук. Кстати, именно он прервал маленький разговор Дженны с Лукасом в ту ночь. Подошел к ее столику и уселся без приглашения. Через несколько минут Дженне надоело, что он сидит и слушает, поэтому она встала и ушла. Донни посидел еще какое-то время, поболтал с Лукасом, и тоже ушел. Полагаю, он считал, будто вот-вот уговорит Дженну на что-то, поскольку вел себя, как ненормальный, когда узнал, что ее убили. Он успел наставить немало шишек на головах местных жителей, пока шериф его немного не успокоил.

— Арни, я должен бежать. Было приятно вновь увидеться с вами.

Александр Дойль вернулся в коттедж. Выгрузил из машины покупки и отправился гулять по берегу, думая о Дженне Ларкин. Ему показалось очень странным, с чего это вдруг Дженна так ласково разговаривала со стариком Лукасом. У нее должна была быть для этого какая-то причина. Не иначе как ей было что-то нужно от старика.

7

В пятницу, в одиннадцать часов утра Александр Дойль направился по берегу к коттеджу Проктора, захватив с собой две удочки со спиннингами. Когда он был в ста футах от коттеджа, из домика вышла Селия Макганн и двинулась к нему навстречу.

— Я ждала вас вчера, мистер Дойль.

— Извините, но кое-что произошло.

— У вас не было этих ужасных синяков на руках и ногах, когда мы с вами вчера разговаривали. Вы что, упали?

— Можно сказать, что я упал на помощника шерифа, мэм. Он заехал поболтать. Правда, большую часть времени помощник разговаривал с помощью дубинки. Это было в среду, а вчера у меня слишком все болело, чтобы что-нибудь делать.

— Почему он избил вас?

— Пожалуй, все дело в принципе.

— Его фамилия Капп?

— Да, он самый. Донни Капп.

— У меня тоже были сложности с этим человеком. Донни Капп мне очень не понравился. Он был полон решимости надоедать полковнику, а я была полна не меньшей решимости помешать ему надоедать брату. Помощник шерифа вел себя очень грубо.

— Я принес спиннинг и все остальное для вашего брата.

— Сколько я вам должна?

— Вот чек, мэм.

Селия попросила его подождать и скрылась в домике, потом принесла точную сумму без сдачи и заявила, что полковник выйдет через несколько минут.

Полковник Кроуфорд Макганн вышел из коттеджа и медленно спустился по ступенькам. Это был высокий худой мужчина, с волевым лицом, на котором проглядывало полное безразличие ко всему и всем.

— Макрель была поразительно вкусной, мистер Дойль. Мы с сестрой вам очень благодарны.

Они втроем подошли к воде, и Дойль показал полковнику Макганну, как обращаться со спиннингом. Затем Селия попрощалась и вернулась к дому, сославшись на то, что ей необходимо готовить обед.

Дойль с полковником поймали несколько маленьких лососей и отпустили их.

— Большое спасибо за урок, мистер Дойль, — поблагодарил Кроуфорд Макганн, вышел на сухой песок и сел. — Пожалуй, я отдохну несколько минут. Очень быстро устаю.

Дойль сел рядом.

— Ополосните катушку и удочку в свежей воде, когда вернетесь домой.

— Да, конечно.

Дойль повернулся, чтобы видеть лицо Макганна, и сообщил:

— У них до сих пор большие трудности со схемой Хендерсона, сэр.

Полковник Кроуфорд Макганн долго смотрел на Гольфстрим, его лицо оставалось непроницаемым, но постепенно равнодушие и отрешенность исчезли, и Дойль понял, что перед ним на самом деле сильная личность.

— Вы умный человек, мистер Дойль, если это ваше настоящее имя. Кто вас послал?

— Полковник Прессер.

— Как же я сразу не догадался! Остин всегда питал слабость к таинственности и мелодраме.

— Я бы этого не сказал, сэр. Проблема заключалась в том, чтобы установить с вами контакт. Люди, которых он посылал в Рамону, не могли этого сделать. Ваша сестра…

— Селия с большим рвением защищает меня от всех просьб и требований. То, что вы провели ее, не доставит ей радости. Она, похоже, никак не может понять, что я хочу ответить «нет»… будь то Остин Прессер или кто-то другой.

— Можете мне объяснить, почему вы хотите ответить «нет», полковник? Из-за… плохого здоровья?

Полковник опять перевел взгляд на Гольфстрим.

— Нет, силы ко мне постепенно возвращаются. В качестве гражданского консультанта я вполне мог бы еще поработать. Но у меня сейчас такое состояние, будто всю работу сделал кто-то другой… где-то очень далеко и очень давно. Я не могу вернуться, Дойль. У меня серьезные личные проблемы. Их можно назвать эмоциональными, и я не собираюсь вдаваться в подробности. До тех пор, пока они не будут разрешены… если это когда-нибудь произойдет… я не смогу думать ни о чем другом.

— А если я… решу для вас эту эмоциональную проблему?

— Тогда я вернусь к работе и сделаю Остина счастливым. Но видите ли, мистер Дойль, одним из возможных решений моей проблемы будет проверка, как далеко и как быстро я смогу пробежать по берегу.

— Не понимаю.

— Я и не думал, что вы поймете. Порой человек может очутиться в лабиринте, из которого нет выхода. Лабораторные крысы в таких случаях просто прекращают бороться, бросаются на спину и перегрызают себе передние лапы. Какое трогательное решение, вы не находите? Человек, занятый поиском решения неразрешимой, на его взгляд, задачи, не склонен тратить свои время и энергию на прежнюю работу, какой бы важной она ни была. Можете передать Остину, что мне жаль, но я не могу вернуться.

Дойль с отвращением вспомнил следующий раздел в его инструкции, касающийся разговора с полковником Кроуфордом Макганном.

— У полковника Прессера сложилось впечатление, что вы до сих пор сильно переживаете из-за смерти жены, полковник. Он составил толстое досье на Дженну Ларкин. Поверьте, в нем совсем мало приятных фактов, и я могу сообщить вам некоторые подробности.

— Меня не интересуют подробности о Дженне, Дойль. Я совершил очень большую ошибку, когда женился на ней. К сожалению, на это у меня ушло очень много времени. Моя жена оказалась безрассудной и неверной эгоисткой. Я встретил Дженну на том этапе ее жизни, когда она, наверное, испытывала тоску по респектабельности.

— Тогда я не понимаю…

— Вам и не надо ничего понимать.

— Полковник Макганн, если бы убийца вашей жены был найден, вы бы вернулись к работе?

Кроуфорд Макганн бросил на него странный взгляд, как будто Дойль произнес что-то ужасное.

— Наверное, мог бы.

— К нам идет ваша сестра. Вы расскажете ей обо мне?

— Не вижу смысла. Мне непонятно, как вы можете что-нибудь изменить.

Селия подошла к ним, и они пошли обратно к коттеджу. Макганн опять спрятался в свою раковину, зато Селия была очень общительной. Дойль отказался от приглашения пообедать. Когда он оглянулся, они уже поднялись на крыльцо, и Селия открыла перед братом сетчатую дверь.

Дойль медленно побрел к своему коттеджу. «Наступит день, и у меня будет, что вам сказать, полковник, — подумал он. — Я уже вижу вдали свет. В убийстве Дженны, конечно же, есть мотив, и я, кажется, знаю, почему ее убили.»

В два часа Алекс отправился в город и заехал на верфь Ларкинов, которая находилась в самом конце Фронт-стрит. Он помнил верфь, заваленную хламом и ржавыми железками, с покосившимися сараями и гнилыми причалами. В его юности, много лет назад, она производила удручающее впечатление.

Сейчас у входа на посыпанную гравием парковочную стоянку рядом с маленькой конторой стояли белые столбы. Кроме знакомого джипа и недавно покрашенного пикапа с фамилией Ларкинов на дверце, Дойль увидел на стоянке с полдюжины машин. Выйдя из «доджа», он услышал треск арифмометра и пишущей машинки, пронзительный визг поперечной пилы и вой испытываемого лодочного мотора. По пути к домику конторы Алекс заметил три новых широких причала, далеко уходящих в бухту. На самом конце ближайшего причала находились топливные насосы. На территории верфи расположились большой рабочий цех без одной стены со стороны бухты, стапели и спусковые салазки, какие-то складские постройки, ангар для хранения лодок с алюминиевой крышей, которая слепила глаза на ярком солнце.

Когда Александр Дойль вошел в контору, Бетти печатала на машинке, а женщина средних лет что-то считала на арифмометре. В чистой и аккуратной комнате кипела работа.

Бетти Ларкин радостно улыбнулась, быстро встала и представила его своей помощнице, миссис Вест. Потом повела на экскурсию по верфи. В этот день Бетти надела темно-красную блузу и юбку в красную и белую полоску. Непокорные волосы самых разнообразных оттенков темно-коричневого и кремового цветов были зачесаны назад и собраны в не очень аккуратный конский хвост.

— Это место сейчас сильно отличается от того, каким оно было в дни моей юности.

— Пришлось много поработать, чтобы сделать его таким. Алекс. К тому же основная доля верфи принадлежит до сих пор банку. Но дела у нас идут неплохо. У меня работает пятнадцать человек. Работаем мы хорошо, и рыбаки являются прекрасной рекламой, когда рассказывают друзьям, какой у нас замечательный ремонт. Такая реклама лучше любой другой. Мы можем вытащить из воды судно до семидесяти футов длиной… А вот и Бадди. Наверное, он подрос с тех пор, как вы его видели в последний раз.

Они подошли к мужчине, стоящему к ним спиной и энергично скребущему корпус маленькой двухвинтовой яхты. Бадди Ларкин был огромным парнем, значительно выше шести футов, бронзовым от загара, с очень короткими волосами соломенного цвета. Бетти окликнула брата, и Бадди повернулся к ним. Из-под густых бровей настороженно смотрели маленькие серые глазки, в любую минуту готовые вспыхнуть гневом.Ларкин отлично подошел бы на роль злодея в картине о викингах, подумал Александр Дойль.

— Рад снова вас видеть, Алекс, — сказал Бадди Ларкин, и они обменялись рукопожатием. — Слышал, Донни приготовил вам гостеприимную встречу.

— По полной программе.

— Ничего, мы заставим его оставить вас в покое. В последнее время этот парень зашел чересчур далеко.

— Чуть не забыла, — перебила его Бетти. — Мне нужно срочно позвонить. Покажи Алексу верфь, Бадди, и познакомь с Джоном Гиром. После того, как все посмотрите, Алекс, зайдите в контору. Можете отвезти меня в бар и угостить пивом.

Когда Бетти скрылась из виду, Бадди уважительно произнес:

— Без Бетти ничего этого не было бы. Бумажки, они сводят меня с ума… Пойдемте, познакомлю вас со своим партнером Джоном Гиром.

Джон Гир возился с мотором, его руки были грязные по локоть. Этот неуклюжий парень немного смахивал на Гарри Купера, только у него были близко посаженные карие глаза и отвислая нижняя губа.

Бадди водил гостя по верфи, и Алекс подумал, что парень любит хорошие материалы и хорошую работу. После того, как они побывали на складе, Дойль увидел под крышей сарая на желтом трейлере маленькую аккуратную яхту со снятой мачтой. На борту было написано «Божья коровка».

— Это яхта Бетти? — поинтересовался он.

— Ее любимица. У Бетти она делает все, разве что не летает. Бетти выходит на ней в море в самую ужасную погоду и ничего не боится.

— Она смелая девушка, Бадди.

Бадди Ларкин поставил ногу на колесо трейлера, закурил и потряс спичку, чтобы потушить пламя.

— Вы ей нравитесь, Алекс. Но я не хочу, чтобы вы причинили ей боль.

— Я знаю, Бадди. У меня и мысли такой не было — причинить ей боль.

— Ну тогда, наверное, больше особенно и не о чем разговаривать.

— А вон тот ялик, Бадди, случайно не принадлежал вашему отцу?

— Да, это ялик отца. Мы давно уже собираемся поставить на него новый мотор, но все как-то руки не доходят.

— Я хочу у вас кое-что спросить. Когда вы были маленьким, ваш отец часто возил на пикники Дженну, правильно?

— Да. На этом самом ялике, почти каждое воскресенье.

— И воскресенья считались днями Дженны, да?

— Спенс избаловал ее, Алекс. Он больше всех виноват в том, что из нее получилось.

— Мистер Ларкин возил ее в какое-то особое место?

— На пикники? Не думаю.

— Может, все-таки какое-то место им особенно нравилось?

Бадди надолго замер, пытаясь заглянуть в прошлое.

— Вообще-то было одно такое место, но это было очень давно. Прошло двадцать лет. Конечно, Дженна часто нас дразнила. Говорила, будто это большой секрет, о котором она не должна никому рассказывать. А почему вы… — Бадди Ларкин неожиданно замолчал и удивленно, почти со страхом, посмотрел на собеседника. Потом произнес таким голосом, будто разговаривал сам с собой: — Вот, значит, где он спрятал деньги!

— У меня тоже промелькнула эта мысль.

— Значит, у вас тоже промелькнула эта мысль, да? А кто вы такой, черт побери, Дойль? С чего это вдруг у вас вспыхнул такой большой интерес к деньгам? Зачем все эти вопросы?

— Подождите минутку…

— Чего мне ждать? Я не знаю, откуда вы взялись. Несколько дней назад вы свалились в Рамону, как с неба, и уже успели навешать Бетти лапши на уши. Рассказали, будто в жизни не украли и десяти центов, и она поверила вам. А потом уговорили ее сказать мне, какой вы прекрасный парень.

— Я ничего не уговаривал Бетти вам рассказывать, Ларкин.

— Что мне о вас известно? А может, вы просидели все эти годы за решеткой? Вы были одним из дружков Дженны. Вы узнали о ее убийстве. Все газеты полгода назад раструбили на всю страну, что деньги старика так и не нашли. Репортеры пытались связать их с убийством, но у них ничего не получилось. Откуда мне знать, что вам рассказала Дженна и что вы помните? И вот сейчас вы являетесь сюда и задаете вопросы. Да идите к черту, Дойль!

— Успокойтесь, Бадди. Пораскиньте своими мозгами. Если бы мне были нужны деньги вашего отца, с какой стати я стал бы в открытую расспрашивать вас о них? Я бы делал это потихоньку.

— Нет, я думаю, что вы умный парень, Дойль. Мне кажется, что вы явились в Рамону не просто так, а для какой-то цели. Может, Донни пришла в голову эта же мысль, и он решил на всякий случай постучать вас по черепу.

— Вы хотите узнать, кто убил Дженну?

— Конечно, но…

— Тогда нам нужно объединить усилия и попытаться разобраться, замешаны ли в этом деле деньги, которые спрятал ваш отец.

— Но вам-то какое дело до того, кто убил Дженну?

Александр Дойль понял, что попал в ловушку. Он не мог рассказать брату Бетти об истинной причине своего желания раскрыть преступление. И не мог так сразу придумать какую-нибудь правдоподобную причину, чтобы объяснить свой интерес.

— Вы просто лезете не в свое дело! — решительно заявил Бадди. — Убирайтесь отсюда! И мой вам совет: держитесь подальше от Бетти. Мы уж как-нибудь сами разберемся со своими проблемами. И с этими словами он грубо оттолкнул гостя.

От этого грубого толчка в голове Алекса Дойля вспыхнуло белое ослепительное пламя гнева. Нервное напряжение последних дней вырвалось на поверхность и материализовалось в сильный правый, угодивший Бадди Ларкину прямо в челюсть. От удивления и боли Бадди раскрыл рот, и его глаза остекленели. Он сделал два шага назад и тяжело сел.

Они сейчас находились в закрытом месте, и их никто не видел. Рев мотора, который проверял Гир, заглушил шум драки. Прошло всего несколько секунд, и Бадди Ларкин пришел в себя от изумления от неожиданного удара. Он вскочил на ноги и с удивительной для своих габаритов быстротой бросился на обидчика, прижав подбородок к груди, а огромные кулаки держа у пояса. Дойль увернулся от двух мощных хуков, пытаясь найти возможность самому нанести сильный удар. Но прежде чем у него появилась эта возможность, он получил мощный удар в грудь, который отбросил его на ялик. Бадди кинулся вслед за противником. Алекс выскочил из-за кормы, и они встретились у лодки. Дойль получил еще один сильный удар и неожиданно обнаружил, что стоит на коленях, упирается в землю руками и трясет головой. Он медленно поднялся и слепо нанес удар в сторону огромной расплывчатой фигуры, приближающейся к нему. В кулаке вспыхнула резкая боль, и он снова растянулся на земле. Бадди Ларкин сидел в восьми футах от него. Они пялились друг на друга, жадно хватая ртами воздух.

— Ладно, хватит, — пробурчал Бадди, отдышавшись. — Тебе не нравится, когда тебя толкают. Постараюсь это запомнить… Вернемся к старику. Он всегда уплывал один. Возвращался из деловых поездок и первым делом куда-то отправлялся на ялике. Спенс очень любил тайны. Наверное, у него было место, куда он все время плавал. Черт, и скорее всего он никогда не плыл туда сразу, чтобы замести следы. Всегда направлялся на юг и выходил из бухты.

— Бадди, я знаю деталь, которая могла бы, наверное, помочь, — сказал Александр Дойль. — В ночь убийства Дженна какое-то время разговаривала с Лукасом Пеннивизером, и они договорились куда-то отправиться на лодке на следующий день. Этот разговор и является одной из причин, которые заставили меня подумать о деньгах. Дженна бы не стала ласково разговаривать со стариком, если бы чего-то от него не хотела. Ты знаешь это так же, как я, а может, даже лучше. Видимо, она захотела отыскать место, куда ее возил в детстве отец, Лукас мог по ее описанию найти его. И Лукас уехал сразу после ее убийства.

Ларкин медленно покачал головой.

— Нет, старик не мог убить ее. Он не знал, что в конце концов за ним приедет дочь. Она долго грозилась забрать его, но все откладывала, а тут вдруг неожиданно взяла и приехала. Пеннивизер приходил прощаться. Вполне приличный старик, Алекс.

— Значит, он не догадался, к чему она клонит… если только, конечно, мы правы.

— Лукас чертовски хорошо разбирается во всем, что связано с морем, погодой, рыбой и детьми, но не отличается особой проницательностью в отношении людей. Особенно людей типа нашей Дженны. Он относился ко всем по внешнему виду. И ты сам знаешь, как Лукас любит поболтать. Она наверняка не сказала ни слова о деньгах.

— Конечно, ты прав. Скорее всего. Дженна просто попросила повозить ее по местам, куда она плавала в детстве с отцом. Сказала, что хочет вспомнить добрые старые дни.

Бадди пнул ногой колесо трейлера.

— Все это прекрасно, Алекс, но один момент как бы зависает. Почему Дженна так неожиданно вспомнила о деньгах?

— Не знаю. Ты сам сказан, что с тех пор прошло много лет.

— Даже если Дженна была права, деньги по-прежнему лежат там.

— Вдруг она вспомнила какие-нибудь отличительные детали? Лукас мог узнать остров, и отвезти ее туда.

— Тогда нам необходимо поговорить с Лукасом.

— Это единственный способ выяснить, правы мы или нет. Смотри, мы знаем береговую материковую линию и береговую линию островов, Бадди. На то, чтобы все обыскать, уйдут долгие годы, даже если бы у нас была хоть какая-то зацепка. Бессмысленно искать место, очищенное от кустов и деревьев, потому что последнее путешествие туда твой отец совершил девять лет назад.

Бадди Ларкин неожиданно невесело усмехнулся.

— Если тебе нужно еще какое-нибудь доказательство, то я как раз вспомнил одно. Отец держал удочку и ящик с принадлежностями для рыбалки у себя в кабинете на верфи. После его смерти я заглянул в ящик. Приличных размеров ящик, но кроме пары наживок, в нем ничего не было. Практически пустой! Я долго искал, но так и не сумел найти остальные принадлежности, которые по идее он должен был возить с собой. И я совсем забыл о ящике до этой самой минуты. Отец любил иметь дело с наличными деньгами. Он возвращался после сделок по продаже земли с кучей денег, перекладывал их из портфеля в этот ящик с принадлежностями для рыбной ловли и велел приготовить ялик. Потом куда-то уплывал. Черт, когда после его смерти начались энергичные поиски сокровищ, я подумал, что он запрятал денежки где-нибудь в бухте. Наверное, и все остальные подумали о том же. Но нам никогда даже в голову не приходило, что у Спенса мог быть любимый островок, о котором никто не знал. Все как-то забыли о маленькой Дженне и о том, как они почти каждое воскресенье плавали на пикники.

— Бетти рассказала мне, что воскресенья в вашей семье назывались днями Дженны. Слушай, нам надо как-то связаться с Лукасом Пеннивизером. Но не исключено, что если мы правы, привезем Лукаса в Рамону и уговорим найти остров, денег там не будет. Кто-то мог подслушать разговор Дженны и Лукаса, догадаться, в чем дело, и сам найти остров…

— Тогда этот человек и должен был убить Дженну.

Алекс Дойль медленно и задумчиво закурил. Потом спокойно осведомился:

— Никто не думал о Донни Каппе?

Бадди изумленно уставился на собеседника.

— Донни?

— Он что, неприкосновенный? Взгляни на факты. Донни был в тот вечер в «Маке». Он пришел в самом конце разговора и подсел к ним. Затем устроил целый спектакль с торжественными клятвами, будто обязательно найдет убийцу Дженны. И чертовски упорно противился любой попытке раскрыть это убийство.

— Да, но…

— Смотри… Донни услышал достаточно, чтобы догадаться, что Лукас может отвезти его на тот остров, который описала Дженна. После ухода Дженны он ушел не сразу и какое-то время еще разговаривал с Лукасом. Возможно, пьяная Дженна оказалась не такой хитрой, как думала, и выболтала какую-нибудь отличительную особенность острова. Донни понял, о чем идет речь. Поэтому вышел из бара и принялся поджидать ее, думая о деньгах старика Спенса. Может, он попытался договориться с ней о дележе, но Дженна не хотела даже слышать о Донни Канне. И ему ничего не оставалось, как убить ее. Он задушил Дженну. Теперь ему нужно было дождаться, когда стихнет шум, и уговорить Лукаса незаметно отвезти его на тот остров, который описала Дженна. Он мог бы легко избавиться от Лукаса, бросить его тело в глубокое место и оставить пустую лодку. Все бы подумали, будто старик утонул. Потом Донни придумал бы правдоподобную причину, чтобы уйти в отставку, и спокойненько уехал бы с деньгами. Но он не рассчитывал, что за Лукасом неожиданно приедет дочь и так быстро увезет его. Отъезд Пеннивизера поставил его в трудное положение. Донни не мог отправиться за Лукасом и привезти его в Рамону без того, чтобы не привлечь к себе ненужное внимание. И убийство Дженны неожиданно стало бессмысленным. По-моему, нервы у него сейчас на пределе. Он в панике, не знает, что делать дальше, и начинает ошибаться. То, как он меня обработал, является, на мой взгляд, доказательством того, что нервы у него напряжены, словно натянутая струна, и он может сорваться в любую минуту.

— Донни Капп… — тихо проговорил Бадди. — Вкалывает по двадцать четыре часа в сутки и никогда не пытался заработать даже лишних десяти центов. Хочешь посмеяться? Донни всю жизнь охотился и терпеть не мог рыбалки. Но накануне Рождества неожиданно пришел к нам и купил двенадцатифутовую алюминиевую лодку с очень мощным мотором. Мы с Гиром попытались объяснить ему, что этот мотор слишком велик для такой маленькой лодочки, но Донни сказал, что у него мало времени, и он предпочитает плавать побыстрее, даже если мотор слишком велик. И можешь мне поверить, Алекс, большую часть зимы в Рамоне нельзя было найти рыбака прилежнее, чем Донни Капп. Он по-прежнему плавает на своей лодке, но уже не так часто, как раньше. Держит ее на противоположной стороне Бей-стрит, у причала «Гарнерс Бейт». Я не раз видел, как он проносится под мостом в своей здоровенной шляпе. Порой мне кажется, будто Донни даже спит в ней.

— Значит, он пытался найти остров сам.

— Ты заходишь слишком далеко, Алекс. Я знаю Донни довольно хорошо и не могу представить, как он… убивает мою сестру.

Алекс задумался на несколько минут.

— Если ты отправляешься искать такие деньги, что должен с собой взять?

— Лопату, конечно. Сразу после смерти отца в Рамоне начался такой лопатный бум, какого никто у нас еще никогда не видел.

— И ты едва ли стал бы таскать лопату в лодку всякий раз, когда отправляешься на поиски?

— Верно, это было бы довольно смешно. Я понял, что ты имеешь в виду. Пошли.

Бадди Ларкин заглянул в контору и сказал Бетти, что они скоро вернутся. Бадди повел голубой джип по Фронт-стрит, потом переехал через бухту и проехал три квартала к Гарнеру. Они вышли на причал.

— Вот она, — сказал Ларкин.

Алюминиевая лодка была привязана носовым линем к крепительной утке, а кормовой лежал на причале. Бадди отвязал носовой линь, подтянул лодку к гнилым ступенькам и с удивительным для человека такого веса проворством спустился в нее. Он сел на корточки и сунул руку под невысокий фордек. Вытащил сверток, завернутый в выцветший зеленый брезент, и развернул его. Несколько секунд Алекс и Бади смотрели на складную лопату. Потом Ларкин вновь завернул ее и положил на место. Он взобрался на причал и начал быстро привязывать носовой линь. Какое-то шестое чувство подсказало Алексу оглянуться, и он увидел быстро шагающего к ним по причалу Донни Каппа.

— Что тут происходит? — строго осведомился тот.

Бадди Ларкин равнодушно посмотрел на помощника шерифа.

— Привет, Донни! Алекс надумал купить лодку, и я рассказал ему о той, которую мы продали тебе. Он захотел посмотреть на нее.

— Обязательно нужно было спускаться в лодку, чтобы показать ее?

— Честно говоря, Донни, я забыл, сколько лошадиных сил в твоем моторе. Поэтому пришлось поднять крышку и посмотреть на маркировку.

— Он немного великоват для такой лодки, — кивнул Алекс Дойль.

— Но тебя, наверное, такой устраивает, Донни, — проговорил Бадди.

— Вполне, — ответил помощник шерифа, резко развернулся и медленно пошел по причалу.

— Мне необходимо что-нибудь выпить, — негромко заявил Бадди.

Они отправились к «Маку» и вошли в бар. За стойкой стояла Джейни Кеммер. Алекс и Бадди сели за столик подальше от стойки около кегельного автомата и заказали пиво. Когда Джейни собралась отходить от их столика, Бадди попросил принести ему с пивом и виски.

Ларкин проглотил виски и одним глотком осушил полстакана пива.

— Мне позарез нужно было выпить что-нибудь крепкое, — тихо сообщил он. — Как я с ним разговаривал?

— Не знаю. Если я прав, то он сейчас видит подвох в каждой мелочи. Предположим, мы оба уверены, что Капп убил Дженну. Что делать дальше?

— Тебе не удастся найти доказательства. На месте преступления не было ни одной улики. И я не думаю, что Донни расколется.

— Нам во что бы то ни стало необходимо найти Лукаса Пеннивизера и привезти его сюда. Если потребуется, нужно оплатить ему дорогу. Посмотрим, не сможет ли он отвезти тебя на место, которое описала Дженна… если она описала какое-то определенное место. По-моему, игра стоит свеч. У тебя есть законное основание искать деньги. И… будет интересно посмотреть, как отреагирует Капп на возвращение старика Лукаса.

— Смотри, Бетти идет. Ничего ей не рассказывай, ладно?

Девушка подошла к их столу:

— Ну и ну! Мои шпионы донесли, что джип стоит перед баром. Вот времена пошли! Захотелось девушке выпить пива, так она сама должна идти в бар. Одно пиво, пожалуйста.

— А кто остался в лавочке? — строго поинтересовался Бадди.

— Опытная миссис Вест и опытный мистер Гир. Понравилась экскурсия, Алекс?

— Да. Я посмотрел все и даже видел «Божью коровку».

— Это мой ангел. Могу полюбопытствовать, что с вами обоими стряслось? Вы ведете себя как-то странно…

— Мы поладили, Бетти.

Она с сомнением посмотрела на них.

— Хотелось бы надеяться.

Они еще немного поболтали о лодках и вернулись на верфь. Бетти отправилась в контору, а Бадди подошел вместе с Алексом к «доджу».

— Я достану адрес и позвоню Лукасу. Если со здоровьем у него все в порядке, попрошу приехать и пообещаю оплатить дорогу. Будем надеяться, что Дженна подробно описала ему островок, и он сумеет найти его… Сейчас же поеду в город, найду адрес и позвоню.

Дойль посмотрел на часы.

— Уже пятый час. Хочу заехать к Мире Даклин. Может, вы с Бетти позже приедете, и ты мне все расскажешь?

— Хорошо.

Дойль нанес визит Мире Даклин и в начале шестого отправился в свой коттедж. Когда он приехал, голубой джип уже стоял в его заднем дворе. В доме никого не было. Алекс разделся, надел плавки и отправился к морю. Ларкины плавали в сотне ярдов от берега. Бетти помахала ему рукой, и он поплыл к ним.

8

Бадди решил не ждать, когда представится возможность переговорить с Алексом Дойлем с глазу на глаз.

— Воспитанная и послушная девушка, — обратился он к сестре, вернулась бы в дом и ждала бы нас с охлажденным пивом.

— И здесь нужно работать, — пробурчала Бетти, скорчила гримасу и поплыла к берегу.

Бадди Ларкин лег на спину и принялся рассказывать:

— Нашел фамилию и город, но не адрес. Миссис Трейс Аннисон, Файеттвилл, Северная Каролина. Встретил у «Даклина» судью Элландона, и он назвал мне фамилию дочери Лукаса. Я наменял мелочи в магазине и позвонил прямо из магазина. Дозвонился до миссис Аннисон. Она немного поплакала и рассказала, что последние несколько месяцев Лукас места себе не находил и твердил все время, будто его тянет домой, поближе к воде. Восемь или девять дней назад он неожиданно уехал. Никого не предупредил, только оставил записку, что возвращается в Рамону. Миссис Аннисон сразу позвонила в контору шерифа в Дэвисе и попросила Лоулора разыскать старика.

— Значит, Лоулор рассказал Донни Каппу, что старик Лукас возвращается в Рамону!

— Конечно, рассказал. Так что Донни ждет его.

— Куда Лукас направится первым делом, когда вернется?

— Все будет зависеть от времени. Если вернется утром, то, наверное, двинет в Чейни Байо, где жил в лачуге вместе с Арни Бласситом. Если это будет полдень или вечер, то скорее всего направится прямиком в «Мак». Знаешь, Алекс, Лукасу, должно быть, уже под восемьдесят.

— Мне не хотелось бы, чтобы Донни схватил Пеннивизера, прежде чем его кто-нибудь увидит в Рамоне. Если Капп окажется первым, то старик пропадет навсегда.

— Но как ты, черт побери, можешь быть уверен, что этого еще не произошло?

— Не знаю, Бадди, наверное, никак.

Алекс услышал крик Бетти и посмотрел на берег. Девушка стояла в воде и держала в каждой руке по банке пива, высоко подняв их над головой. Бадди и Дойль поплыли к берегу.

Позже, когда Бетти отправилась принимать душ и переодеваться, Бадди Ларкин сказал:

— У меня идея, Алекс.

— Какая?

— Если Лукас приедет в Рамону и попадет в лапы к Каппу, тот воспользуется собственной лодкой. Может, свяжет Лукаса и спрячет где-нибудь на берегу, чтобы его никто не смог найти, а потом поплывет на своей лодке, заберет и отправится на поиски. Я смогу кое-что сделать его лодке. Проще всего вывести из строя систему охлаждения мотора. Донни ничего не заметит. Проплывет пару миль, и мотор неожиданно заглохнет… Обязательно займусь этим сегодня же вечером.

— Только смотри, будь осторожнее.

Ларкины уехали в половине седьмого. Дойль уселся на крыльце и принялся любоваться закатом. Когда начали сгущаться сумерки, он заметил фигуру человека, торопливо бежавшую к коттеджу. Алекс узнал Селию Макганн и понял, что случилась какая-то беда.

Селия Макганн резко остановилась, услышав стук двери, и сделала несколько робких шагов к коттеджу.

— Мистер Дойль? — воскликнула она таким пронзительным и напряженным голосом, что у Алекса промелькнула мысль, будто она в любую секунду может разрыдаться.

— Да, мисс Макганн, — ответил он, подходя к ней.

— Вы не видели моего брата? Вы не видели полковника Макганна?

— Нет, не видел.

— А дома вы давно?

— Вернулся из города в начале шестого. Думаю, я бы обязательно его заметил, если бы он прошел по берегу. За дорогой, правда, я не следил.

— Вы не могли бы… помочь мне найти его?

— Конечно. А что случилось?

И тут неожиданно Селия громко зарыдала и бросилась Алексу на грудь, дрожа всем своим сильным телом. Правда, продолжалось это недолго. Женщина отодвинулась от него и хрипло пробормотала:

— Как глупо я себя веду! Совсем по-детски!

— Можете рассказать, что стряслось?

— Сегодня Кроуфорд не спал днем. Он уселся на крыльце и почти неподвижно просидел несколько часов. В пять часов я сделала ему хайболл и отнесла на крыльцо. Села рядом и принялась что-то штопать. И вдруг без всякого предупреждения полковник неожиданно спросил: «Ты убила ее, Селия?» Какой должна была быть моя реакция? Сейчас я, конечно, знаю, какой. Нужно было яростно отреагировать и с ужасом воскликнуть: «Как тебе могла прийти в голову такая чудовищная мысль?» Я же сидела на крыльце, открыв рот, как полная дура, потом мягко упрекнула его: «Что за странная мысль, Кроуфорд! Конечно же, я не убивала ее!» Больше Кроуфорд не произнес ни слова. Я вошла в дом, а когда через пятнадцать минут вернулась на крыльцо, то увидела, что он ушел. Шесть месяцев мой брат думал, что я убила Дженну. Теперь понятно, почему он вел себя все это время так странно. — Холодные пальцы с неожиданной силой обхватили запястье Александра Дойля. — А ведь я действительно виновата. Я очень близко подошла к тому, чтобы убить Дженну. Ужасно близко. Наверное, нужно было сразу все ему рассказать, но я не хотела рисковать и еще сильнее расстраивать его. А потом прошло какое-то время, и стало поздно. Скорее всего Кроуфорд слышал, как я вышла из дома и вернулась той ночью. И он ни разу даже не намекнул, что слышал. Помогите мне, мистер Дойль. Помогите найти его.

Дойль отправился к машине и достал из бардачка фонарик. Они пошли вдоль берега на север.

— У меня такое ощущение, что сейчас все закончилось, — печально сообщила Селия. — Все. Дженна была кошмарным, ужасным человеком, и я боялась, что сердце брата не выдержит накапливающегося напряжения из-за ее отвратительного поведения. Каждый раз, когда она не возвращалась домой по две-три ночи подряд, я надеялась, что она ушла навсегда и больше никогда не вернется. В среду, перед ее убийством, у нас произошла страшная ссора на берегу. Я умоляла ее подумать о полковнике, но она меня не слушала. Дженна велела мне жить моей собственной жизнью и не совать нос в ее дела. Я сказала, что, честно говоря, и не ждала другого ответа, учитывая ее происхождение. Она принялась поносить меня последними словами и кричать, какой хорошей была ее семья, каким богатым был ее отец, какие он покупал ей подарки. И вдруг неожиданно замолчала, резко повернулась и ушла.

Я потом очень переживала, мистер Дойль, что неправильно себя с ней повела. В четверг и пятницу у меня не было возможности поговорить с ней с глазу на глаз. А в ночь с пятницы на субботу я долго не могла уснуть и решила встретить ее у дома. Это было в начале третьего.

Я встретила Дженну недалеко от коттеджа, в котором вы сейчас живете. Она сильно шаталась, но была в состоянии связно говорить. Дженна удивилась, увидев меня. Мы стояли на берегу, и я пыталась уговорить ее быть благоразумной, а если уговоры не возымеют действия, собиралась предложить ей все свои сбережения, лишь бы она уехала и больше никогда не возвращалась. Мерзко ухмыляясь мне в лунном свете, она намекнула на… невыразимые словами отношения, которые, по ее мнению, существуют между мной и моим братом. Эта дрянь попыталась вывалять в грязи самое лучшее, что у меня было. Честно говоря, даже не знаю, как все произошло. Когда пришла в себя, Дженна лежала у моих ног на песке без сознания, а сжатый кулак нестерпимо болел. Я заметила, что прилив усиливается, потом нагнулась, и у меня промелькнула мысль затащить ее в воду. Я пыталась сделать это, но не могла заставить себя дотронуться до нее, просто повернулась и побежала к нашему коттеджу.

Через какое-то время я поняла, что не могу оставить ее там, не могу стать виновницей ее гибели. Я пошла обратно к тому месту, где она лежала, и увидела склоненную над ней фигуру. На таком расстоянии трудно было разглядеть, мужчина это или женщина. Я подумала, что теперь с Дженной все в порядке. Может, она даже не вспомнит, что я ударила ее. Я вернулась в коттедж, легла в постель и принялась ждать, когда она войдет. В конце концов я уснула. А утром нас обоих разбудила Дарси, которая вопила у коттеджа.

— Вы никому не рассказали о случившемся на берегу?

— Никому. Не видела в этом смысла. Полиция замучила бы меня глупыми вопросами. Я ведь все равно не могла опознать человека, которого видела рядом с Дженной. К тому же она не захлебнулась, а ее задушили. Хотя, наверное, в некотором смысле я помогла ей умереть.

— Как по-вашему, вас видел человек, который убил Дженну? Он мог идти за ней, а мог и поджидать в засаде.

— Я думала об этом. Конечно, если бы его поймали, не исключено, что он переложил бы всю вину на меня. Но шум в городе постепенно стих. И сейчас… всему пришел конец. Я ведь хотела спасти Кроуфорда.

Дойль освещал фонариком белый песок. Неожиданно он заметил маленькое углубление, оставленное голой ногой, потом еще и еще. Следы вели от воды к темным кустам.

— Кроуфорд! — закричала Селия диким голосом, который быстро потерялся в ночи. — Кроуфорд!

— Я здесь. — Голос полковника раздался так близко, что Дойль и Селия Макганн испуганно вздрогнули.

Алекс направил фонарик на кусты. Полковник Кроуфорд Макганн сидел на песке, прислонившись к стволу большой австралийской сосны. Селия подбежала к брату, бросилась на колени и со странным хриплым криком, в котором смешались боль и радость, обняла его. Дойль направил фонарик в сторону.

Кроуфорд Макганн заметил, обращаясь к Дойлю:

— Инстинкт выживания сильное и любопытное явление. Я пришел сюда, зашел в воду и заплыл далеко в море. Но едва меня охватила паника, как грубое тело взяло бразды правления в свои руки и ринулось в сражение со смертью. В конце концов я кое-как доплыл до мелководья и там долго отдыхал, прежде чем выйти на берег.

— Ваша сестра должна кое-что рассказать вам, полковник.

— Я знаю, что собирается рассказать мне Селия.

— Сомневаюсь, что знаете.

Александр Дойль отошел, пока звуки их голосов не стихли. Ждать пришлось долго. Наконец Селия позвала его, и он вернулся.

— Судя по всему, я вел себя, как последний дурак, сообщил полковник.

— Мы… думаю, я знаю, кто убил Дженну Ларкин.

— Вы можете нам сказать? — спросил Кроуфорд Макганн. — Хотя, честно говоря, это совсем неважно.

— Пока не могу. Если удастся раздобыть доказательства, тогда обязательно расскажу.

— Мистер Дойль, в моей сестре всегда был очень развит защитный рефлекс по отношению ко мне. У самой Селин в жизни было так мало способов выпустить накопившееся напряжение, что ее забота обо мне была не совсем… нормальной. Помолчи, пожалуйста, Селия. Поведение Дженны мешало моему выздоровлению. Я слышал, как Селия в ту ночь вышла из коттеджа, и слышал, как вернулась, но я солгал шерифу точно так же, как солгала она. И я поверил, что она совершила поступок, на который, по моему мнению, была неспособна. Сейчас мне очень стыдно за эти мысли. Как уже говорил, мистер Дойль, я столкнулся с серьезной эмоциональной проблемой. Эта проблема носит этический характер.

— Полковник, что мне ответить полковнику Прессеру?

— Пока еще не знаю. Я должен привыкнуть к тому, что мои подозрения относительно Селии оказались ложными. И должен выяснить, какой вред нанес себе этим… глупым маленьким приключением. Да поможет Бог человеку, который принимает себя так серьезно, мистер Дойль.

— Что за разговор насчет полковника Прессера? — насторожилась Селия Макганн. — Мистер Дойль…

— Пожалуйста, успокойся. Селия. Мистер Дойль очень опытный и умелый человек. Мистер Дойль, бессмысленно ждать в Рамоне, пока я буду принимать решение. Считаю, что вы выполнили свое задание и больше ничего не можете сделать. Передайте Остину, что через одну-две недели я свяжусь с ним и дам ответ. Если скажу «да», а я думаю, что могу сказать «да», он пришлет сюда людей, чтобы те сообщили мне последние новости.

Селия вскочила на ноги.

— Я категорически против! Ты не вернешься и не позволишь им вновь сесть тебе на шею. Они будут сидеть там до тех пор, пока у тебя не откажет сердце. Ты больной человек, Кроуфорд, и я не позволю…

— Селия! — внезапно закричал Кроуфорд Макганн. — Командуй своими подчиненными на работе, но не мной. Я благодарен тебе за твою заботу, но это не дает тебе полномочий руководить моей жизнью, которыми ты, по твоему мнению, обладаешь… Мои извинения, мистер Дойль. Семейная сцена.

— Я могу помочь вам вернуться в коттедж?

— Нет, спасибо. Я еще немного отдохну. И потом, в случае необходимости мне поможет Селия. Наверное, вы теперь уедете?

— Пока нет, полковник. Одна миссия, официальная, выполнена, но сейчас осталась другая, личная. И мне кажется, что она не менее важна, чем первая. Мисс Макганн, могу я задать вам один вопрос?

— После того, как вы солгали мне…

— Моя сестра ответит на ваш вопрос, мистер Дойль. Позже она обязательно вспомнит, что у нее есть причины быть благодарной вам, и пожалеет о своей грубости.

— Вы сказали, что стояли слишком далеко от человека, склонившегося над Дженной, чтобы узнать его.

— Правильно.

— Ну может, хоть на что-то обратили внимание? Скажем, на одежду?

— Я находилась слишком далеко, к тому же было очень темно… Но мне показалось, будто на нем была пляжная шляпа. Ну знаете, соломенная шляпа с большими полями, похожая на те, какие носят кули. Поэтому у меня и промелькнула мысль, что это женщина, хотя женщины не носят шляпы по ночам.

— Вы помните шляпу помощника шерифа Донни Каппа?

— Конечно. Я понимаю, что вы имеете в виду. Я не могла бы поклясться, но на таком расстоянии кремового цвета ковбойская шляпа могла показаться мне соломенной. Вы должны помнить одну деталь. Если бы я знала, что вижу убийцу, то была бы более наблюдательной.

— Спасибо. И спокойной ночи. Если я могу что-нибудь сделать…

— У нас сейчас все в порядке, — прервал его полковник Макганн.

Брат и сестра пожелали ему спокойной ночи, и он пошел к своему коттеджу.

Александр Дойль знал, что у него есть дела в Рамоне. Сейчас, когда появилась возможность вернуться в Вашингтон, он не мог этого сделать. Это была не месть Донни Каппу или желание защитить Лукаса, и даже не странное чувство к красивой и недоступной девушке. Это было чувство возвращения домой.

Дойль поел, принял душ и лег в постель, однако никак не мог заснуть. Он думал о Донни Каппе.

9

Часов в десять Александр Дойль отправился в город на верфь Ларкинов. Бадди шепотом сообщил, что незаметно сломал систему охлаждения мотора на лодке Донни. Еще он многим рассказал о скором возвращении Лукаса Пеннивизера и теперь не сомневался, что новости быстро разнесутся по городку. Рано утром Бадди видел на Бей-стрит припаркованную машину Донни Каппа, но самого Донни не видел.

Они стояли в дальнем конце ремонтного цеха.

— Знаешь, мне очень редко снятся сны, — сказал Бадди, — но прошлой ночью приснился сон о Донни. И сегодня мне уже не кажется таким невероятным, что он мог это сделать. Правда, смешно? Скорее всего, сон тут ни при чем. Просто сегодня такой странный день, когда легче думать о том, что люди убивают других людей. Над Гольфстримом собирается сильная гроза. Еще до вечера погода должна измениться.

— Нам нечего делать. Только ждать.

— Вчера вечером я заехал в «Мак». В бар заглянул Арни Блассит, и я попросил Арни, если объявится Лукас, привезти его ко мне как можно быстрее. Он, естественно, спросил, почему? Я пообещал объяснить позже, но сказал, что это очень важно. И велел ему помалкивать.

К ним подошла Бетти.

— Что происходит? Ребята, вы что, создали какой-то тайный клуб? Может, еще построите красивый деревянный домик для таинственных встреч… Алекс, вы не видели мои часы?

— Нет.

— Я смотрю постоянно на свое пустое запястье и сержусь на себя. Оставила их на маленькой поломке рядом с душевой у вас в коттедже. Надо же так глупо поступить! Закрываю глаза и вижу, как они лежат там. Не хочу, чтобы в них попала вода, если пойдет дождь.

— Хотите, съезжу и привезу их?

— Пожалуйста, съездите. А знаете, мне кажется, что дождя пока не будет. На верфи тишина, как на кладбище. В такие дни я не нахожу себе места… Братишка, можно я посачкую? Немного поплаваю, сама заберу часы и позволю Алексу отвезти меня на обед куда-нибудь, где имеется кондиционер. А после обеда обещаю вкалывать, как рабыня, чтобы наверстать упущенное. Может, и ты поедешь с нами?

— Мне нужно подготовить лодку Марти. К тому же мы не можем все сачковать.

Алекс подождал Бетти несколько минут перед зданием конторы, пока она собиралась. Потом они сели в старый «додж» и поехали на берег. Скоро под колесами машины прогрохотали бревна старого моста. После моста им предстояло немного проехать по дамбе, свернуть на узкую дорогу к коттеджам. Неожиданно послышался громкий рев грузовика. Дойль сразу же понял, что если попытается сделать поворот, то неминуемо врежется в грузовик. Если же попытается затормозить, то инерция развернет его, и грузовик врежется ему в бок. Какой-то инстинкт подсказал единственно возможный способ избежать аварии. Он изо всех сил вывернул руль влево и нажал на педаль газа, стараясь развернуть зад «доджа».

Грузовик выпрыгнул из-за поворота, и на какое-то мгновение тупой капот огромной пыльной машины навис над ними. К счастью, он не свернул на дамбу, и какую-то долю секунды обе машины мчались бок о бок в одном направлении. Потом задний правый угол «доджа», продолжающий скользить, врезался в зад грузовика. Удар оказался таким мощным, что легковая машина отлетела от грузовика, на мгновение зависла в воздухе и упала на дорогу с такой силой, что лопнуло одно колесо. «Додж» завилял и влетел в широкую и неглубокую канаву на другой стороне дороги. Алекс выключил двигатель, они услышали рев грузовика, постепенно стихающий в южном направлении, и посмотрели друг на друга. На загорелом лице девушки было такое выражение, что ее вот-вот стошнит.

— Какое-то безумие! — пробормотала она.

— Кто это был?

— Не имею ни малейшего представления. Но этот тип не свернул на мост, так что ему придется возвращаться по этой дороге. Другого пути назад нет. Наверное, он пьян как сапожник. Алекс, вы были потрясающи!

Они выбрались на песчаную дорогу. Стояла тишина, нарушаемая лишь металлической песней насекомых в кустах.

— Придется выкатить его из канавы. Здесь мне колесо не поменять, — сказал Алекс.

— Прислушайтесь.

Дойль услышал шум грузовика, такой же слабый, как жужжание насекомых.

— Мы обязательно должны остановить этого ненормального! — сказала Бетти. — Нужно хотя бы выяснить, кто он, чтобы потом сообщить Каппу.

— Сойдите в канаву, Бетти, и освободите дорогу. Неизвестно, насколько он пьян и что сделает.

Бетти Ларкин сошла в канаву и спряталась за машиной. Алекс стоял на дороге рядом с «доджем». Через несколько секунд показался грузовик. Алекс стал махать рукой, опустив ладонь вниз и пытаясь остановить грузовик. Промелькнул огромный капот и смутное лицо в кабине. Дойль изумленно смотрел, как большие колеса машины на огромной скорости мчатся к нему. Он повернулся, нырнул головой вперед через левое переднее крыло «доджа», приземлился в канаву и покатился по колючкам. Потом приподнял голову и успел увидеть, как грузовик высоко подпрыгнул, преодолев высшую точку моста, и продолжил на высокой скорости двигаться по направлению к началу Бей-стрит.

Алекс Дойль сел и дотронулся до ноги, скривившись от боли. К нему подбежала Бетти. В ее глазах застыл страх, губы дрожали.

— Он задел вас?

Сильная боль в колене заставила его раздраженно ответить:

— Задел. Он ударил меня прямо в лоб, и вот я мертв.

— Извините. Я просто не видела, как все произошло. Он подъехал так близко…

— Помогите мне встать. Хочу проверить ногу.

Бетти взяла его за руку и потянула вверх. Сильно хромая, Дойль прошелся по маленькому кругу. Боль начала быстро проходить. Прошло совсем немного времени, и он уже мог поставить весь свой вес на ушибленную ногу и при этом не морщиться от боли. Алекс посмотрел на следы колес.

— Он специально мчался прямо на вас, — заметила Бетти.

— Знаю.

— Алекс, у вас рубашка на спине в крови.

— Еще бы. Ведь я прокатился по колючкам юкки.

— Знаете, я разглядела водителя. За рулем сидел один из Кеммеров. Вот только забыла, как его зовут.

— Ли?

— Да, Ли. Он самый. Вы тоже заметили его?

— Я был слишком занят другими делами, когда он проезжал мимо.

Дойль поставил запасное колесо, снял домкрат, завел машину.

— Вы ведете себя так спокойно, как будто ничего не произошло, — удивилась Бетти.

— Каппу придется придумать новый фокус, — усмехнулся Дойль. — Поехали быстрее, пока гроза не началась.

Они приехали в коттедж, переоделись и побежали к морю. Линия густого черно-зеленого цвета приближалась с юго-запада и постепенно заполняла все небо. Волны становились все выше, редкие порывы ветра срывали с верхушек брызги и тут же стихали.

Бетти сидела, обнимая колени, рядом с Дойлем на старом одеяле, притихшая и задумчивая. Они смотрели, как медленно приближается далекая гроза. Девушка неожиданно задрожала.

— Замерзли?

— Нет. Запоздалая реакция, наверное. Подумала, как все могло бы обернуться, если бы вы не действовали так быстро. Будь я за рулем, то ничего бы не поняла и врезалась прямо в него.

— Но аварии удалось избежать.

Они прислушались к надвигающемуся реву ливня. Дойль сложил одеяло и побрел к коттеджу. Он отнес одеяло в комнату и вышел на крыльцо. Бетти Ларкин стояла перед домом в темно-красном купальном костюме, распрямив плечи и подняв лицо к небу. На какое-то мгновение ее осветил странный зеленый свет. Потом она скрылась в мчащейся с огромной скоростью стене дождя и непрерывных вспышках молний.

Дойль спрятался в гостиной, и через несколько секунд туда же вбежала, тяжело дыша, Бетти. Ее непокорные волосы прилипли к красивой голове.

— Какая чудесная гроза! Потрясающее зрелище!

Бетти попросила разрешения воспользоваться спальней и закрыла за собой дверь. Через несколько минут она вернулась босая в жёлтой блузе и белой юбке. Голова была повязана тюрбаном из белого полотенца, глаза возбужденно блестели. Коттедж скрипел и почти раскачивался под порывами ветра. Капли дождя стучали в окна и по крыше. И в краткие мгновения, когда вспыхивала молния, весь мир заливал зеленый свет.

Бетти отправилась на кухню и включила свет. Потом сделала сэндвичи и сварила кофе. После того, как они перекусили, гроза внезапно закончилась и с постепенно стихающим шумом поползла на восток. Мир вокруг остался темным.

Бетти сняла с головы тюрбан и распустила волосы.

— Отвезите меня обратно на работу, сэр.

Александр Дойль подошел к ней и приподнял подбородок. Увидев промелькнувшую в глазах тревогу и почувствовав усилие, которое она сделала над собой, чтобы не отшатнуться, он очень быстро и легко поцеловал ее в губы.

Проводив Бетти до дверей конторы, Дойль развернулся и медленно поехал по Фронт-стрит.

Пустая полицейская машина Донни Каппа стояла у «Мака». Повинуясь импульсу, Алекс остановился, вышел из «доджа» и направился к бару. Донни в одиночестве потягивал пиво. За одним столиком сидели четверо мужчин и спорили о бейсболе. Две шумных пары занимали другой столик. Двое мужчин играли на автомате в кегли. Была только половина третьего, и в «Маке» начинался обычный субботний вечер.

Алекс подошел к Донни Каппу и сказал:

— Гроза освежила воздух.

— Да, сейчас не так душно.

— Я хотел бы кое-что заявить, мистер помощник, сэр.

Донни медленно повернул голову и посмотрел на него снизу вверх.

— Ну выкладывай.

— Один из Кеммеров пару часов назад носился в нетрезвом состоянии на грузовике, принадлежащем окружному дорожному управлению. Помчался прямо на меня. Он бы раздавил меня в лепешку, если бы в последний миг не повернул руль и не пролетел мимо.

— Очень жалко, что у него дрогнула рука, — равнодушно произнес Донни, но Алекс заметил, как в его бесцветных глазах промелькнули удивление и гнев.

— Я выполнил свой долг гражданина, мистер помощник, сэр.

— Если я его как-нибудь увижу, то обязательно попрошу вести себя полегче на поворотах.

— Спасибо, мистер помощник, сэр. Может, вы ответите мне на один юридический вопрос. Наверное, вы помните, что поставили мне несколько шишек на голове.

— Еще бы не помнить. Наслаждался каждой минутой. Надеюсь, тебе тоже понравилось.

— Предположим, пока я лежал без сознания, мистер помощник, сэр, кто-товошел бы в коттедж после вашего ухода и убил меня? Вас бы обвинили в убийстве?

На лице Донни Каппа не дрогнул ни один мускул. Алекс Дойль тоже попытался держаться невозмутимо, но с каждой секундой ему это давалось все с большим и большим трудом.

— Очень странный вопрос, — наконец мягко произнес Капп.

— Серьезно? Просто захотелось узнать. Обычное любопытство, сэр.

— От любопытства дохнут кошки. — Донни Капп встал и толкнул дубинку. Она покачнулась на петле и ударилась о стойку. — Я знаю только один закон, Дойль. Я понимаю только один закон. И если задуматься, то мне кажется, ты тоже понимаешь его.

Помощник шерифа прошел мимо Алекса Дойля и слегка задел его. Он вышел на улицу, сел в машину и поехал по быстро высыхающим лужицам. Алекс тоже вышел из бара и остановился у «доджа». Он попытался представить, каким будет следующий ход Каппа. Пожалуй, у помощника шерифа было три возможности. Во-первых, отказаться от денег и утешиться мыслью, что убийство Дженны невозможно доказать. Однако откуда у него могла взяться абсолютная уверенность, что убийство невозможно доказать? Во-вторых, рискнуть и понадеяться на удачу. Если бы ему удалось первым найти Лукаса, он заставил бы старика найти остров, вырыл деньги и попытался бы бежать. И в-третьих, Донни Капп мог, если у него хватит смелости, попробовать как-нибудь без шума уничтожить людей, подозревающих его. Он знал, кто подозревает его: Александр Дойль, Бадди Ларкин и, возможно, Бетти Ларкин. Но не знал, рассказали ли они кому-нибудь о своих подозрениях.

Алекс вернулся на верфь поговорить с Бадди.

— Послушай, — объяснил Алекс, — твой старый добрый знакомый Донни Капп сейчас здорово смахивает на зажженный запал. Если бы Лоулор не любил так глупо выставлять напоказ свои способности и если бы я был уверен, что он выслушает меня, то обязательно бы поехал к нему и все рассказал. Но у нас с тобой очень много предположений, основывающихся на «если». Если бы у нас были доказательства, я бы немедленно попытался упрятать Донни за решетку.

— Алекс, ты так нервничаешь потому, что он поколотил тебя.

— Тогда я расскажу тебе кое-что, чего ты еще не знаешь, но только при одном условии. Ты должен пообещать ничего не предпринимать… разве что будешь вести себя с повышенной осторожностью.

— О чем это ты?

— Сначала пообещай.

После того, как Бадди Ларкин пообещал ничего не предпринимать. Дойль рассказал ему о грузовике и том, как они с Бетти чудом остались живы. Еще он объяснил, почему попросил Бетти ничего ему не рассказывать.

— Я боялся, что ты придешь в ярость, наломаешь дров и разрушишь все наши надежды заманить Каппа в ловушку.

Бадди с каменным лицом медленно повернулся и с такой силой ударил своим чугунным кулаком по стене сарая, что кусачки, висящие в десяти футах от них, сорвались с крючка и полетели на пол.

— Если бы он…

— Успокойся! Ты по-прежнему думаешь, что маленькая осторожность помешает?

— Нет! Господи! Я думаю, что он сошел с ума.

— Он не сошел с ума, Бадди.

— Нет?

— Нет. Донни перешагнул черту еще шесть месяцев назад. И виноват в этом весь город. Вы, уважающие закон примерные горожане, не возражали, пока он колотил дубинкой по головам ребят, которые не могли дать сдачи. Вы даже испытывали трусливую гордость, что в Рамоне такой строгий страж порядка. Еще бы, самый крутой помощник шерифа на западном побережье Флориды! А ковбойский наряд Донни вызывал у вас снисходительную улыбку. Вы, ребята, сами заболели паранойей. Можешь поверить, мне никто ничего не рассказывал о Донни, но я могу тебе рассказать, как он живет. У Донни где-то есть маленький домик, в котором никто не тревожит его уединение. И он содержит его в потрясающей чистоте, как монах — свою келью. У него есть оружейная полка, на которой тоже царит образцовый порядок. Полы Донни моет тщательно и не шваброй, а опустившись на колени. После того, как он заправит свою кровать, на нее можно бросать монету. Никаких книг, никакого телевизора, никаких увлечений, за исключением охоты и оружия. Никто к нему никогда не заглядывает в гости. Когда Донни хочет женщину, он выходит на улицу и хватает до смерти перепуганную и покорную проститутку. То, что он делает с женщинами, закон называет изнасилованием.

— Ты прав, Алекс. Это точный портрет нашего Донни. Но как ты об этом догадался?

— На своем веку я перевидал много таких парней. В основном в армии.

— Никогда раньше об этом не задумывался, но и у меня во взводе был такой же тип. Преклонялся перед своей автоматической винтовкой «браунинг». Если бы ты видел, как она у него блестела. Стрелял этот парень, как настоящий снайпер. Никогда ни с кем не разговаривал. Более аккуратного и подтянутого морского пехотинца я не встречал. Он часто в одиночку уходил потихоньку по ночам и возвращался с оружием корейцев. Прирожденный убийца. Всегда вызывайся добровольцем в патрули. Ну в конце концов и допрыгался, но перед смертью много их положил… Донни сам построил маленький домик из бетонных блоков.

— Присматривай за Бетти и сам будь осторожен.

— Хорошо. А он не может расправиться с тобой на берегу?

— Если захочет, пусть попробует. Только я не буду его ждать в коттедже. Куплю жидкость против насекомых, сетку от москитов и вырою себе ямку в песке около домика под деревьями. Осторожность никогда не помешает.

— Я не буду отпускать от себя Бетти ни на шаг.

— Ну и прекрасно.

10

Утро выдалось чудесное. Гольфстрим после вчерашней грозы совсем успокоился. Солнце пробивалось сквозь утреннюю дымку, обещая отличный день.

Алекс наливал в чашку кофе, когда услышал шум приближающегося на большой скорости автомобиля. Он подошел к задней двери и увидел, как Бадди Ларкин резко остановил пикап, так что завизжали шины. Он выбрался из машины и тяжелой рысью побежал к дому. На волевом лице была написана паника.

— Поехали! — сказал он. — Все расскажу по дороге. По-моему, он схватил Лукаса и Бетти.

— Как, черт возьми, это могло случиться?

— Мама разбудила меня час назад, — сообщил Бадди. — Она встревожилась, потому что Бетти не было дома.

— Но ты же говорил, что собираешься…

— Черт, я сделал то, что ты просил. Мы разошлись спать, около одиннадцати. Мама сказала, что около двух часов ночи услышала голоса на кухне. Она надела халат и пошла посмотреть, кому это не спится. Бетти разговаривала на кухне с Лукасом Пеннивизером. Лукас едва стоял на ногах от усталости. Оказалось, что он долго стоял под моим окном и звал меня, а я спал, как убитый, и ничего не слышал. Бетти же спит очень чутко. Она услышала старика и встала.

Лукас сказал, что, приехав в Рамону, отправился прямо в «Мак» и там встретил Арни Блассита, Арни велел ему немедленно идти ко мне. Ну Лукас и пришел будить меня. Бетти впустила его на кухню. Мама спустилась, когда старик рассказывал Бетти, что должен переговорить со мной, но не знал, о чем. Бетти ответила, что, наверное, произошла какая-то ошибка, что Арни скорее всего был пьян и все перепутал. Уже пошел третий час. У Лукаса был такой усталый вид, что мама предложила ему свободную комнату. Но старик отказался. Он сказал, что, наверное, вернется в «Мак», поедете Арни и поселится в своей старой лачуге. Бетти предупредила его, что он может разминуться с Бласситом, и он оставил свои вещи на нашем заднем крыльце.

Делать Бетти было нечего, поэтому она решила подвезти старика к «Маку» и, если Арни уже ушел, подбросить в Чейни Байо. Бетти и Лукас уехали в джипе, а я так и не проснулся. Мама не сомкнула глаз. Когда Бетти не вернулась через полчаса, мама подумала, что она повезла старика в Чейни Байо. В конце концов она задремала и проснулась только около часа назад. Увидев, что джипа до сих пор нет и постель Бетти пуста, она занервничала и разбудила меня.

Они выскочили из машины и побежали к конторе верфи. В кабинете сидел усталый и расстроенный Джон Гир.

— Ну как успехи?

— Он полетел в Клуистон. Ребята пообещали передать ему, чтобы он сразу же позвонил сюда. Дэниельса я так и не нашел.

Бадди объяснил Алексу:

— Первое, что я сделал, это бросился к «Гарнеру». Лодка Донни исчезла, его машина стоит у причала. Я взял бинокль и залез на крышу ремонтной мастерской, но ничего не увидел. Потом позвонил в Береговую охрану, но у них сейчас своих дел по горло. Ищут яхту, потерявшуюся где-то в Гольфстриме, в районе Сарасоты. Я подумал, что искать надо обязательно с воздуха. Посмотри на карту.

На столе Бетти лежала большая карта. К югу от деревянного моста линия берега резко вдавалась внутрь. В этом месте бухта была очень широкой. Помеченный маркерами канал огибал береговую линию Рамона Ки и Келли Ки. Так что искать следовало на территории в сорок квадратных миль: десять миль в длину и четыре мили в ширину. И при этом нельзя было забывать о береговых линиях обоих Ки и материка. Сорок квадратных миль, так напичканных крошечными островками, что большая часть бухты кажется огромным болотом с соленой водой и приливными волнами. Дойль увидел странные извилистые очертания Бакит Бей в восьми милях напротив Келли Ки.

— Скиппи Иллман летает на хорошей двухмоторной амфибии из Форта Майерса. У Скиппи есть друг. Стоит ему позвонить, и он быстро явится в Рамону. Когда он обещал позвонить, Джон?

— Через пятнадцать-двадцать минут.

— Я дозвонился до Лоулора и рассказал ему столько всего, что он, наверное, тоже скоро примчится со своими людьми.

— Может, Донни не взял с собой Бетти?

— Тогда, где она, черт побери, если не взял? Я нашел джип на стоянке за «Маком». Только после того, как нашел пустой джип, поехал за тобой.

— Ты искал в районе бара? Тщательно искал?

Бадди с видимым усилием проглотил подступивший к горлу ком.

— Понимаю, что ты имеешь в виду. Поехали к «Маку». Сиди на телефоне, Джон.

Они свернули в переулок и остановились около пустого голубого джипа, Заглянули внутрь. Бадди показал на старую холщовую сумку на полу.

— Не заметил ее раньше. Наверное, это сумка Лукаса Пеннивизера.

Дойль услышал стук сетчатой двери, быстро повернулся и увидел Джейни. Девушка опухла от сна и щурилась от яркого солнца. На ней был зеленый атласный халат, на котором начали расходиться швы. Она вынесла огромную коричневую сумку, с любопытством посмотрела на них и направилась к четырем мусорным ящикам без крышек, вокруг которых уже роились мухи. Девушка бросила сумку в ближайший ящик.

— Что-нибудь случилось?

— Ты работала в баре вчера ночью, Джейни? — спросил Бадди.

— До того момента, когда начали закипать страсти. Часов в девять пришел Гарри и сменил меня.

— Гарри дома? Я бы хотел поговорить с ним.

— Сейчас схожу за ним.

Они быстро обыскали кусты вокруг парковочной стоянки. Гарри Банн вышел в нижней рубашке и мешковатых хлопчатобумажных брюках. Огромный живот нависал над поясом, солнце высвечивало темные пятна на лысой голове. Банн элегантно ковырял в зубах.

— Я выглянул в окно и увидел твой джип, — сообщил Гарри. — Что стряслось, черт возьми?

— Не видел вчера ночью Лукаса Пеннивизера?

Гарри подошел к джипу и остановился рядом с ними.

— Видел. Можешь себе представить, старик приплелся в Рамону пешком! Он поболтал с Арни и ушел, пропустив только один стаканчик, хотя все в баре предлагали ему угощение.

— Донни, наверное, тоже был в баре?

— Конечно. Ты же знаешь, в субботние вечера он всегда с десяток раз заглядывает в «Мак». Хотелось бы, чтобы он держался подальше от моего бара. От него у всех в «Маке» портится настроение. Но Донни, конечно, здорово помогает, когда ребята начинают шуметь.

— Гарри, напряги свою память и постарайся вспомнить. Я знаю, как ты занят за стойкой, особенно по субботам. Сколько раз Донни входил в бар после того, как Лукас ушел?

— Тут и напрягаться не нужно, потому что Лукас пришел очень поздно. Где-то за полчаса до закрытия. Донни вошел еще раз примерно без четверти… все еще продолжали обсуждать возвращение старика Лукаса. Я видел, как Донни пришел, но не видел, как вышел. Он, наверное, пробыл недолго, не больше минуты. Во время одного из ранних приходов Донни Гил Кеммер принялся поносить его последними словами. Я был уверен, что помощник выведет его на улицу и обработает как надо, но Донни почему-то не обратил ни Гила абсолютно никакого внимания. Мне показалось это странным и смешным. Гил злился из-за того, что Донни сильно избил дубинкой Ли Кеммера, и того пришлось снять с дорожных работ и даже отправить в больницу в Дэвис. Я так подумал…

— Спасибо, Гарри…

— Всегда готов помочь, только дай знать. — Владелец бара направился обратно. Неожиданно он оглянулся и сказал: — Знаешь, Бадди, а мы с Джейни надумали пожениться.

Джейни в это время стояла за сетчатой дверью. Услышав последние слова Гарри, она глупо зихихикала.

Алекс Дойль повернулся и заметил что-то краем глаза. В самом углу лобового стекла виднелось коричневое пятнышко. К нему прилипли несколько блестящих рыжеватых волосинок, которые слегка колыхались на легком восточном ветерке. Вне всяких сомнений это были волосы Бетти Ларкин.

— Давай вернемся в контору, — пробормотал Бадди.

Когда они вошли, Джон Гир мрачно покачал головой.

— Я сам займусь телефоном, а ты лучше приготовь к выходу «праулер», — сказал ему Бадди. — Сними с соседнего «хакинса» крошечную алюминиевую шлюпку и брось в кокпит. Поставь на шлюпку мой маленький двигатель и проверь, чтобы он был заправлен.

Джон Гир торопливо отправился готовить катер к отплытию. Как только он ушел, Бадди объяснил:

— Для старины Джона похищение Бетти такой же сильный удар, как и для меня самого. Если бы Бетти ему разрешила, он бы бегал за ней, как собачка.

Когда зазвонил телефон, Ларкин схватил трубку.

— Да?.. Правильно. Привет!.. Скиппи? У нас неприятности. Не хочу тратить время на объяснения. Мне нужно кое-что найти. Необходимо обыскать все островки в бухте к югу от Рамоны. Речь идет о жизни и смерти, приятель. Можешь быстро до нас добраться?.. Хорошо. Я буду в бухте на белом с голубыми полосами «праулере». На нем есть радио, так что когда близко подлетишь, свяжись со мной на частоте Береговой охраны. Я скажу, что искать. Только поторопись, слышишь? — Он положил трубку и добавил: — Скоро он будет здесь.

Джон Гир подготовил катер к отплытию, захватив и маленькую моторную шлюпку. Они спрыгнули на «праулер». Бадди встал за штурвал, а Джон Гир быстро отвязал оставшиеся веревки. Алекс Дойль заметил, что Гир сунул за пояс джинсов револьвер, сильно смахивающий на «вудсмен» 22 калибра. После того, как они медленно отошли от причала, Бадди прибавил скорость, и лодка ожила. Двигатели синхронно взревели, и белый нос принялся разрезать утренние воды Гольфстрима. Они проплыли примерно четыре мили. Бадди сбавил скорость и послал Джона на нос бросить маленький якорь. Когда лодка стала спокойно покачиваться на волнах, Бадди выключил двигатели, нагнулся и включил радио. Время от времени слабо слышались доклады с поисковых самолетов в Сарасоте.

— Если ты испортил ему систему охлаждения, — сказал Дойль, — как он мог столько проплыть?

— Донни отправился ночью, а мотор ночью нагревается не так быстро. Он мог пройти четыре мили, мог даже десять. Все зависит от скорости. Раз он захватил с собой Бетти, значит, решил дать деру. Но ему не удастся быстро выбраться отсюда с барахлящим мотором. Знаешь, сейчас я чертовски жалею, что вывел из строя систему охлаждения. Если бы мотор нормально работал, он бы просто оставил их на каком-нибудь островке. Но если Донни застрял…

— Заткнись, пожалуйста, Бадди, — попросил Джон Гир и отвернулся.

— «Медленная гусыня» вызывает Ларкина на «праулере», — пугающе громко раздался неторопливый голос по радио.

Бадди бросился к ручному микрофону.

— Ларкин на «Тузе» слушает. Говори, Скиппи.

— «Медленная гусыня» «Тузу». Я на полпути от Дэвиса, приятель. Ты скоро меня увидишь. Где ты? Прием.

— «Туз» «Медленной гусыне». Я примерно в миле к северо-востоку от Уинди Пасс, стою на якоре рядом с каналом. Ищи двенадцатифутовую алюминиевую лодку с ярко-красным двигателем. Проверь острова и береговую линию. Если ее вытащили на берег и спрятали под деревьями, нам не повезло, но ты все равно можешь заметить мотор. На лодке один, два или три человека. Одна женщина. Если хочешь знать, это Бетти. И у нее громадные неприятности, приятель. Прием.

— Береговая охрана «Тузу» и «Медленной гусыне». Это особый канал, специально оставленный для Береговой охраны. Не занимайте его.

— «Туз» радисту Береговой охраны. У нас как раз и есть тот самый особый случай. Повторяю. У нас особый случай. Мы используем частный самолет для поисков, потому что вы, ребята, заняты яхтой. Это единственный канал, по которому мы можем поддерживать связь с самолетом. Будем продолжать его использовать, но постараемся говорить как можно короче. Прием.

— Оператор Береговой охраны «Тузу». У меня нет полномочий разрешить вам использовать нашу частоту, но не могу и помешать. Удачи вам! Прием.

— Вот он! — неожиданно крикнул Джон Гир, и Дойль увидел маленькую амфибию. Самолет сверкнул в утреннем солнце, прожужжал над лодкой и поднялся ввысь.

— «Медленная гусыня» «Тузу». Сначала я поднимусь высоко. Если не повезет, придется низко опуститься и искать по квадратам. Буду держать в курсе. Прием.

Они стояли у поручня и, сощурив глаза, смотрели, как в ослепительно голубом небе самолет неторопливо рисует узоры. Время тянулось мучительно медленно.

— Что он делает, черт возьми? — прорычал Бадди, но ему никто не ответил.

Неожиданно самолет нырнул вниз, взмахнул крыльями и начал описывать большой круг.

— «Медленная гусыня» «Тузу», — протяжно произнес Скиппи. — Нашел твоего клиента, дружище Бадди. Он в центре крошечной круглой бухточки прямо подо мной. По-моему, пытается завести мотор. Сейчас остановился. Пошел к берегу. Парень в хаки и ковбойской шляпе. Что дальше? Прием.

— Мы должны как можно быстрее добраться до него, Скиппи. Объясни, как быстро попасть туда. Прием.

— «Медленная гусыня» «Тузу». Черта с два, я могу объяснить, приятель. У тебя есть шлюпка. Направляйся на юг к каналу. Там придется оставить катер. На малышке ты сумеешь подобраться к нему почти вплотную. Потом направишься между двумя большими островами, повернешь направо и… Черт, парень, внизу самый настоящий лабиринт! После того, как пересядешь в шлюпку, я стану твоим гидом. Когда нужно будет поворачивать, я буду покачивать крылом в сторону поворота или пролетать над тобой в ту или иную сторону. Только так, по-моему, можно пройти через этот лабиринт. И в некоторых местах тебе придется тащить шлюпку волоком. Правда, я повсюду вижу более глубокие воды, но не знаю, как ковбой пробрался туда. Прием.

— Проведи нас в ту бухту, Скиппи. Прием и отключаемся.

«Праулер» двинулся к маркеру. Бадди остановился на мелководье за каналом и бросил якорь. Они опустили шлюпку на воду через транец и спустились в нее. Трое крупных мужчин здорово перегрузили крошечную восьмифутовую лодку. Джон Гир попытался завести мотор. Тот завелся с первой попытки и даже на самых высоких оборотах производил негромкий звук, похожий на жужжание маленького трудолюбивого шмеля. Бадди сел вперед, а Дойль занял место посередине.

Как только шлюпка прошла между двумя островами, о которых говорил Скиппи, она попала на такое мелководье, что Гиру пришлось приподнять мотор, чтобы он находился только наполовину в воде. Скиппи, как договаривались, показывал дорогу. Поворотов оказалось так много, что Дойль быстро сбился со счету. Большую часть времени они двигались по узким протокам, разрезающим эту огромную низину на островки. Голубые цапли смотрели на непрошеных гостей злыми янтарными глазами, после чего поворачивались и медленно уходили прочь. Несколько раз приходилось выходить из шлюпки и переносить ее через мелководье. Когда они продвигались по мелким местам, то старались как можно сильнее шаркать ногами, чтобы уменьшить эффект укуса, если вдруг наступят на ската.

Скиппи пролетел над густой прибрежной стеной мангровых деревьев и наклонил левое крыло. Они не могли поверить, что там может оказаться проход. И только очутившись от него буквально в паре десятков футов, заметили его. Вода в узком канале была глубокой и зеленой.

Дойль подумал о девочке, которую привозили сюда много лет назад, вспомнил, как торжественно она сидела в своем розовом платьице на носу старого ялика, с благоговейным трепетом относясь к тайнам и приключениям. Если, конечно, это было то самое место, куда плавал старый Спенсер Ларкин.

Канал сделал поворот и совершенно неожиданно вывел их в круглую бухту диаметром с сотню ярдов. Гир резко сбавил обороты. Самолет вновь поднялся высоко в воздух.

— Вон лодка, — прошептал Бадди, но Дойль и Гир сами увидели ее.

Белая алюминиевая лодка с красным мотором лежала в тени на берегу прямо напротив единственного узкого входа и выхода из бухты. На маленькой скорости шлюпка медленно двинулась вперед.

— Вижу под деревьями старую лачугу, — прошептал Джон Гир. — Чуть правее от лодки.

— Я тоже вижу, — кивнул Бадди. — Много лет назад площадку расчистили, но с тех пор она сильно заросла. Место хорошее, высокое. Вокруг капустные пальмы.

Дойль почувствовал себя беззащитным в лодке. Едва слышное жужжание маленького мотора заглушил металлический щелчок. Это Джон Гир дослал патрон в ствол револьвера.

— Где он, черт побери? — прошептал Гир. — Что-то мне это не нравится.

— Подплыви немного ближе, — скомандовал Бадди.

Сейчас маленькая лачуга была хорошо видна. Покосившаяся дверь выпала из косяка, на единственном окне висел ставень.

— Дженна, помню, часто рассказывала, как он возил ее в каменный замок, полный драгоценных камней, и она была там принцессой, — сказал Бадди Ларкин.

— Посмотри футах в пятнадцати левее от лодки, — тихо велел Дойль.

В тени деревьев на корнях лицом вниз неподвижно лежал мужчина. На выцветшей голубой рабочей рубашке играли солнечные блики, ноги находились в воде.

Гир прошептал:

— Если он так расправился со старым Лукасом, то нам нужно было захватить не один…

И в этот миг тишину разорвали через равные промежутки времени три хриплых громких выстрела. Со звуком второго выстрела почти слился негромкий звук пули, входящей в тело человека. Стоит этот звук услышать раз, и он запоминается на всю жизнь. Алекс Дойль перевалился через борт шлюпки и очутился на мелководье. Вода не доходила и до пояса. Он быстро схватил шлюпку за борт, пока работающий на слабых оборотах мотор не отогнал ее в сторону. Бадди тоже выпрыгнул из шлюпки, но устоял на ногах. Он тут же побежал по диагонали к берегу, нагнув голову и высоко поднимая колени. Сзади на его правом плече медленно расплывалось красное пятно. Последовал еще один выстрел, но Ларкин продолжал бежать. Головой вперед он нырнул в заросли.

Дойль развернул лодку так, что она оказалась между ним и лачугой, и подтянул к себе, чтобы можно было спрятаться за кормой. Потом дотянулся до мотора и выключил его. Наклонив шлюпку, он увидел на дне Джона Гира, лежащего на спине. На лбу чернела маленькая дырочка, окруженная кровавой пеной.

Звук самолета усилился, и амфибия спустилась так низко, что Дойль на мгновение подумал, будто летчик пытается сесть в крошечной бухте. Но потом «Медленная гусыня» взмыла ввысь и пролетела над деревьями. Звук мотора быстро стих, и в бухте воцарились мир и покой. Тишину нарушали только сонные звуки птиц, жужжание насекомых, да время от времени негромкий треск в густых кустах, где исчез Бадди.

— Джон? — раздался неестественно громкий в тишине крик.

— Он мертв, — крикнул в ответ Дойль.

— Что ты пытаешься сделать. Донни? Совсем сошел с ума! Ты не можешь перебить всех людей на белом свете! Где Бетти?

Ответа не последовало.

— Ты ранен, Алекс?

— Нет.

— А я, кажется, сильно ранен. По-моему, у меня раздроблено правое плечо. Потерял много крови, начинает кружиться голова. Как, по-твоему, где он?

— Где-то рядом с домиком, но я не уверен.

— Может, крадется ко мне. Я охотился с этим мерзавцем. Он двигается совсем бесшумно. Где Джон?

— В шлюпке.

— А что с его револьвером?

— Надеюсь, лежит под ним. Попробую найти.

— Только, ради Бога, будь осторожнее. Не давай ему шанса пристрелить и тебя.

Отодвинуть тело Гира оказалось трудно. Дойль увидел дуло револьвера под левым бедром Джона. Он еще сильнее наклонил шлюпку и кое-как достал револьвер. Потом открыл рот, чтобы сообщить Бадди, что нашел револьвер, но вовремя передумал. Подождав несколько минут, он крикнул:

— Бадди?

— Да? — раздался пугающе тихий ответ.

— Я не могу найти револьвер. Наверное, Джон уронил его за борт, когда падал.

— Тогда тебе… лучше… попытаться уйти отсюда. Я… не могу… Перед глазами все плывет.

Алекс проверил револьвер. Предохранитель был снят.

— Дойль! — раздался громкий голос Каппа откуда-то из окрестностей хижины.

— Что вы хотите, мистер помощник, сэр?

— Я хочу маленькую лодку, Дойль. Аккуратно подтолкни ее к берегу, и я не трону тебя. Если мне придется прийти за ней, то ты будешь таким же мертвым, как и все остальные.

От последних слов сердце Алекса сжалось. До этой минуты у него еще теплилась слабая надежда. Сейчас же в нем место осталось только для гнева.

— Все, Дойль, твое время истекло. Ты отказался от возможности спасти свою шкуру. Я иду за шлюпкой.

Алекс знал, что означала для Каппа шлюпка. На ней помощник шерифа мог добраться до материка, имея неплохие шансы остаться целым и невредимым. Услышав неторопливые хлюпающие звуки, Дойль догадался, что Донни идет к нему.

Единственный шанс заключался в том, чтобы заставить Каппа хотя бы немного расслабиться и потерять пусть даже крошечную долю звериной осторожности. Стараясь не высовываться, Дойль начал как можно быстрее отступать от берега на глубину. Левой рукой он тянул шлюпку, а в правой держал револьвер.

Капп фыркнул от удивления и гнева, заметив маневр Дойля, и, позабыв об осторожности, бросился за удаляющейся от берега шлюпкой.

По звукам трудно было догадаться, когда Донни приблизится на нужное расстояние. Времени, чтобы тщательно прицелиться, конечно же, не будет. И если Дойль выскочит из-за шлюпки в то мгновение, когда вес Каппа будет на правой ноге, а рука с револьвером окажется впереди, одного выстрела может оказаться достаточно, чтобы свалить помощника шерифа.

Алекс ждал, когда Капп приблизится к шлюпке на расстояние вытянутой руки. Потом крепко уперся ногами в дно, резко оттолкнул шлюпку в сторону и вскочил в полный рост, направив револьвер на Донни Каппа и нажимая курок. Донни Капп резко остановился, и на его морщинистом желтовато-бледном лице появилось выражение огромного изумления.

Покачнувшись, Капп кое-как вытянул руку вперед и выстрелил из своего большого револьвера, но рука с револьвером опустилась, и пуля ушла в воду. Стреляя, Алекс Дойль видел, как на выцветшей рубашке цвета хаки помощника шерифа, словно по волшебству, появляются маленькие черные дырочки. Одна из пуль со звоном ударилась о яркий значок помощника шерифа и сорвала его с груди Донни.

Капп медленно и осторожно сел в воду, как будто боялся испачкаться. Он пристально посмотрел на Дойля… затем опрокинулся на бок и начал медленно погружаться в воду. На поверхности осталась лишь светлая ковбойская шляпа, сиротливо поплывшая к кустам.

Дойль опустил револьвер, устало подошел к шлюпке и потащил ее к берегу. Пристроив шлюпку рядом с лодкой Каппа, он двинулся по песку к тому месту, куда Бадди нырнул в кусты.

Бадди Ларкин лежал на спине с мокрым серым лицом и посиневшими губами. Дойль сорвал с него окровавленную рубашку. Вся верхняя часть тела Бадди, от талии до плеча, была в крови. Сделав из своей рубашки импровизированный бинт, он перевязал глубокую сквозную рану и посильнее затянул повязку с помощью ремня Джона Гира. После этого взял Бадди за руку и попробовал нащупать пульс. Пульс был, но бился очень слабо и с большими перебоями. Больше Алекс ничем не мог помочь Бадди, потому что боялся даже пошевелить его.

Он глубоко вздохнул и медленно пошел к домику искать тело девушки. Бетти лежала в кустах лицом вниз, белая грязная юбка была задрана выше загорелых коленей. Над правым ухом и чуть сзади виднелось большое пятно засохшей темно-коричневой крови.

Александр Дойль опустился на колени, приложил ухо к спине и услышал медленное, но сильное биение сердца. Когда он выпрямился, то улыбался, как дурак, а по лицу его катились слезы.

Дойль мягко и осторожно перевернул Бетти на спину, пригладил юбку, и смахнул волосы со лба. Оторвал карман со своих брюк, ополоснул в соленой воде и смыл грязь и кусочки веток с ее лица. Потом нежно поцеловал неподвижные губы.

Алексу Дойлю показалось, что прошло очень много времени, прежде чем он вновь услышал звуки самолета, показывающего дорогу еще кому-то. Звук приближался. Он поднял голову и увидел сквозь листья «Медленную гусыню». После того, как самолет улетел, Дойль услышал рев моторов, голоса людей и двинулся им навстречу.

11

В первый день мая Александр Дойль вышел с Бетти Ларкин из больницы Дэвиса, куда возил ее проведать брата. Бадди грелся на солнышке в кресле на колесиках. Его раздробленное плечо было заковано в очень сложный гипс.

Хмурое выражение лица говорило о том, что он не в духе. Ему казалось, что на верфи дела без него идут из рук вон плохо.

Алекс и Бетти направились к парковочной стоянке. На Бетти было бежевое платье с пуговицами цвета морской волны на карманах. Голову она повязала шарфом, чтобы спрятать выбритые волосы на ране, которую нанес Донни Капп своей дубинкой.

Девушка была на удивление молчалива и задумчива.

После того, как Дойль свернул на дорогу, ведущую в Рамону, она сказала:

— Значит, ты уже собрался.

— Почти. Честно говоря, у меня не так уж и много вещей.

— И уже купил билет.

— Вылет завтра в десять из Тампы. Придется встать очень рано, чтобы успеть избавиться от этой колымаги и не опоздать на самолет.

— Хочешь, я провожу тебя, Алекс? Ты мог бы передать мне право собственности на машину. Я продам ее и вышлю тебе деньги.

— Не хочется доставлять тебе столько хлопот.

— И это после того, что ты сделал для нас? Господи, Алекс! Ведь ты наотрез отказался брать даже десять центов из тех денег.

— Кстати, как обстоят дела с деньгами?

— Резина в банках сгнила, и вода попала внутрь. Но адвокат сказал, что деньги повезут в Вашингтон, и там специалисты попытаются восстановить их. Почти на все сто процентов. Мы пока представления не имеем, сколько денег в этих банках. И еще адвокат сказал, что налоговые инспекторы готовы отнестись к нам с пониманием и не свирепствовать. Не исключено, что нам удастся сохранить большую часть найденных денег.

— Надеюсь.

— Вот будет замечательно наконец расплатиться с банком! Бедняга Джон много раз говорил, что когда мы в конце концов расплатимся с банком, он напьется в стельку.

— Ты по-прежнему сердишься на меня за то, что я солгал тебе в самом начале о цели своего приезда в Рамону?

— Нет. Тогда у меня просто нервы не выдержали. Я все прекрасно понимаю. Если ты помнишь, приятель, роль ушедшего на покой строителя ты сыграл небезупречно, и я сразу заметила ошибки в твоей игре.

— Верно, заметила. Ты у нас наблюдательная девочка.

— Очень приятно видеть тебя расслабленным. Алекс. Все эти дни ты был очень напряжен и даже двигался как-то нервно.

— Главным образом потому, что я приехал в Рамону, а не еще куда-нибудь. Я не хотел возвращаться сюда. Мне казалось, что этот город всегда приносит мне одни только несчастья.

— Восемнадцатилетний парень покидает родину с позором, но возвращается мужчиной и становится большим героем. Его портрет попадает во все газеты, и он превращается в знаменитость.

— Ну хорошо, сдаюсь. Мне это понравилось, черт побери! Мне нравится идти по Бей-стрит и пожимать руки всем встречным.

— Ты окончательно отказываешься брать деньги?

— Отказываюсь. Спасибо.

Она слегка повернулась на сиденье.

— Хочу тебе кое-что сказать, Алекс. Когда я пошла в банк и увидела лежащие на столе деньги, со мной что-то произошло. Может, в тот момент злые колдовские чары оказались окончательно разбиты. Я подумала о папе, представила, как он тайком плывет в ялике, заталкивает деньги в банки и закапывает в землю, дрожа от страха, как бы кто не выследил его и не поймал за этим занятием. И в этот миг у меня в голове будто что-то щелкнуло. Отец перестал быть большим холодным и пугающим глазом и превратился просто в испуганного жадного маленького человечка. Единственное, что казалось важным его съежившейся крошечной душе, были деньги. Даже не Дженна, только деньги. И злые чары, напущенные на меня, рассыпались. Мне стало жалко отца. Я попыталась понять его, Алекс. Жизнь он начинал практически с нуля, и бедность не давала ему покоя. Но почему он так близко принимал это к сердцу? Ведь у тебя было не больше, чем у него. Ты добился многого в жизни, но не съежился внутри, как он.

— Может, и съежился, только по-своему.

— Ерунда!

— Нет, серьезно. Я ведь избегаю чувств, избегаю эмоциональной ответственности, Бетти. Они пугают меня. Пожалуй, этот страх частично и заставил меня вернуться в Рамону. Сам бы я никогда не вернулся.

Бетти промолчала.

— Завезти тебя домой? — спросил Дойль.

— Пожалуйста. И если не возражаешь, позже я приеду на джипе покупаться, заберу назад второй ключ и проверю, чтобы ты ничего не забыл, даже зубной щетки.

Бетти вела себя очень весело и казалась возбужденной. Накупавшись, они переоделись и вышли с коктейлями на крыльцо любоваться закатом солнца. Девушка сбегала к джипу и вернулась с маленьким свертком. Как ни протестовал Александр Дойль, ему пришлось взять подарок и развернуть.

— Это тебе от мамы, Бадди и меня, но покупала и выбирала я их сама. Самые модные, какие были в магазине. По-моему, они могут показывать время, если только найти нужные стрелки… Ты только посмотри, сколько на них маленьких кнопочек и разных штучек! С их помощью можно делать все, что угодно. Но лучше сначала все равно прочитать инструкцию.

— Очень красивые часы. Спасибо. Пожалуйста, передай маме и Бадди мою благодарность. — Алекс надел часы на руку.

— Что будешь делать со старыми?

— Наверное, выброшу.

Бетти взяла старые часы и сунула в карман юбки.

— Пожалуй, сохраню их. Ничего не поделаешь. Видимо, я сентиментальная девушка. Буду хранить их вместе со старым дневником, в котором написала о тебе так много хорошего. Не возражаешь?

— Пожалуйста, храни, если хочешь. Только никак не пойму, зачем тебе это нужно. Они показывают лишь время, да и то не очень хорошо.

— Хочешь, я поеду с тобой завтра в аэропорт?

— Спасибо. Я справлюсь сам.

— Тогда проводи меня до джипа, Алекс, и попрощаемся.

Они обошли коттедж и направились к голубому джипу, терпеливо, ждущему в сгущающихся сумерках.

— Ты будешь хоть изредка возвращаться в Рамону?

Александр Дойль посмотрел на девушку. Ему так хотелось ответить ласково, попытаться освободиться от сковывавших его пут. «Я приеду в Рамону, чтобы увидеть тебя. Обязательно приеду, поскольку мне кажется, что я не смогу жить без тебя».

Но он услышал свой равнодушный ответ:

— Наверное, вернусь посмотреть на городок. Только не знаю когда, Бетти.

— О, Алекс! — произнесла Бетти Ларкин задыхающимся голосом и робко протянула к нему руки.

Алекс Дойль крепко обнял ее, и из его горла вырвался звук, похожий на сдавленное рыдание. Только сейчас он смог произнести нужные слова. О том, как ему было страшно, когда он считал ее мертвой, как часто будет приезжать в Рамону, но только для того, чтобы немного побыть с ней.

Бетти посмотрела на него широко открытыми и сияющими от счастья глазами, из которых текли слезы. Губы ее дрожали.

Уф! У меня голова идет кругом. И я ни капельки не боюсь. Все прекрасно.

— Я люблю тебя. — Алекс нежно поцеловал девушку.

— Не говори глупости! Разве это может быть чем-то другим, кроме любви? Конечно, я тоже тебя люблю… А теперь еще, пожалуйста.

Потом Бетти Ларкин уехала домой, но скоро вернулась. Они бродили и разговаривали до самой зари, делая маленькие перерывы для поцелуев. Утром Бетти поехала с Алексом в Тампу, потому что он должен был вернуться в Вашингтон, по крайней мере в этот раз. Они уже договорились, что раз она стала завидной невестой, то он поступит очень умно, если женится на ней. Дойль вернется на работу, выполнит следующее задание и предпримет меры, чтобы можно было взять с собой жену. Еще он выкроит время, чтобы вернуться в Рамону, жениться и увезти ее с собой. А она пока должна подыскать себе замену, найти какую-нибудь умную девушку для конторы, чтобы Бадди не так сильно скучал по ней. После того, как Бетти насытится путешествиями по далеким странам и родит много детей, которые помешают ей вести кочевой образ жизни, у Алекса как раз подойдет к концу двадцатилетний срок службы, необходимый для выхода на пенсию. Они вернутся в Рамону, купят участок на берегу, построят большой дом и сведут Бадди с ума, помогая ему управлять «Верфью и мариной Ларкин-Дойль».

Сейчас им казалось, что устроить остаток своих жизней очень легко. Раз плюнуть!

Алекс Дойль помахал Бетти с трапа, сел в самолет и широко улыбнулся проходившей мимо него стюардессе. Ему показалось, что она как-то странно поглядывает на него. И лишь когда самолет пролетал над Джорджией, до Алекса, наконец, дошло, что на его лице по-прежнему играет широкая идиотская улыбка, а губы перепачканы губной помадой Бетти.

Джон Д. Макдональд Пуля для Золушки

1

Нескончаемый апрельский дождь поливал землю, и в сумерках дорогу было видно плохо, дождь не пропускал свет фар. Судя по спидометру, до Хиллстона оставалось немного. Когда показалась вывеска мотеля, я притормозил. Женщина с блестящими холодными глазами дала мне ключ от номера и сказала, что от мотеля до Хиллстона всего четыре мили.

Комната мне сразу понравилась. Я вытянулся на кровати и пожалел, что записал в журнал свою настоящую фамилию. Хотя чего беспокоиться? Если удастся найти деньги, никто никогда не догадается, что они у меня...

Может, вы видели фотографии в газетах, когда шел обмен военнопленными? Так вот я — один из них. К тому времени я очень ослабел, еще бы неделя, и меня, как многих других, закопали бы за рекой. После освобождения я долго валялся в военном госпитале, там-то я и вспомнил о Тимми Уордене из Хиллстона. Лагерь для военнопленных меняет отношение человека к жизни и самому себе. Тимми Уорден не был исключением, он жил одной мыслью — выжить. Остальные думали о том же, но Тимми, казалось, совсем на этом помещался: он был просто обязан вернуться домой. Той ночью, перед смертью, он мне все рассказал.

— Тал, я должен вернуться и закончить одно дело. Каждый раз, когда я об этом думаю, меня мучает совесть. Я считал себя умным, мне казалось, что я добился всего, чего хотел, но я ошибался. Может, сейчас я просто повзрослел? Мне необходимо все это закончить...

— Что-то я не очень тебя понимаю, Тимми.

И тогда Уорден рассказал, как работал у своего брата Джорджа (тот был на шесть лет старше) У них получился неплохой союз — Джордж оказался хорошим бизнесменом, а Тимми — бухгалтером. Им принадлежали хозяйственный магазин, лесной склад, несколько грузовиков, и дела братьев процветали.

Еще у Джорджа была красивая, наглая и вечно всем недовольная молодая жена по имени Элоиза. А Джордж считал ее лучшей женщиной на свете.

— Я с ней совсем не заигрывал, Тал. Честное слово! Все произошло неожиданно. Я знал, что это плохо, но остановиться не мог. Наверное, я уже тогда понимал, какая она дрянь. Это Элоиза уговорила меня бежать. Это Элоиза сказала, что нам нужны деньги. Так я начал воровать.

Как он воровал, я толком не понял. Он вел бухгалтерские книги и понемногу тянул отовсюду — наличными. За два года он украл почти шестьдесят тысяч долларов, и ни одна ревизия не смогла бы ничего обнаружить.

— Я складывал деньги в большие стеклянные банки и закапывал их. Джорджа беспокоило, что наши доходы падают, и мне приходилось постоянно врать. Элоиза наглела с каждым днем, и я боялся, что Джордж обо всем догадается. Она меня, наверное, загипнотизировала. Мы уже назначили день побега, но тут меня призвали в армию. Теперь я понял, что Элоиза мне не нужна. Я хочу вернуться, отдать Джорджу деньги и все рассказать. В лагере у меня было много времени обо всем подумать.

— Откуда ты знаешь, что она не уехала с деньгами?

— Только я знаю, где они.

Тимми слабел с каждой минутой. В конце он начал бредить, и хотя я жадно ловил каждое слово, Тимми так и не сказал, где зарыл деньги. Лишь раз у него наступило просветление, и он схватил меня за руку.

— Я не выживу, Тал. Отдай деньги Джорджу и все ему расскажи.

— Конечно. Куда ты их закопал?

— Синди должна знать!.. — Тимми Уорден вдруг захохотал как безумный. — Синди должна знать.

Больше я от него ничего не добился. У меня хватило сил, чтобы выкопать Тимми могилу.

В госпитале я много думал о шестидесяти тысячах. Я часто представлял, как выкопаю банки, очищу от земли и увижу зеленый блеск долларов. Эти мечты помогали коротать время. И вот теперь я начал длинное путешествие. Мне казалось, что я ищу нечто большее, чем деньги: после войны мне так и не удалось вернуться к прежней, нормальной жизни.

Омытый ночным дождем Хиллстон сверкал в лучах утреннего солнца. Тимми Уорден часто рассказывал о родном городе.

— Это даже не город, Тал, а городок. Очень славный. Все знают друг друга.

В Хиллстоне жили двадцать пять тысяч человек, здесь была мельница, небольшой электронный заводик и фабрика ручных инструментов. Однако основной доход городу приносила торговля с фермерами.

Увидев на Делавэр-стрит авторемонтную мастерскую, я свернул к ней. Ко мне вышел мужчина в комбинезоне.

— Нужна профилактика. Двигатель иногда глохнет. Не мешало бы еще заменить масло.

Он посмотрел на часы.

— Часов до трех подождете?

— Подожду.

— У вас, я смотрю, калифорнийские номера. Вы проездом?

— У меня отпуск. Я остановился в Хиллстоне, потому что знал одного парня отсюда. Тимми Уордена.

Слесарь достал сигарету.

— Вы знали Тимми? Где, в лагере?

— Да. Он часто рассказывал о Хиллстоне и брате Джордже. Я подумал, что надо бы заехать к Джорджу.

Мужчина сплюнул на пол гаража.

— У нас здесьуже есть один парень из вашего лагеря. Он в Хиллстоне, пожалуй, с год. Зовут Фицмартин, Эрл Фицмартин. Он работает у Джорджа на лесном складе. Вы его, должно быть, знаете?

— Знаю.

Да, я знал его. Однажды холодной ночью шестеро военнопленных торжественно поклялись, что если мы доберемся домой, то найдем Фицмартина и убьем. Тогда мы в это верили. Я думал, что забыл об этой клятве, но сейчас вспомнил о ней.

Фиц был изрядной сволочью. В лагере все понимали, что вместе мы увеличиваем шансы на выживание. Мы выбирали комитеты, распределяли обязанности, чем-то занимались. Фицмартин же отказался участвовать в этих «детских забавах». Он обладал звериным инстинктом выживания, был хитер и не тратил силы понапрасну. Фиц никого не подпускал к себе и с ледяным презрением смотрел на нас. Фицмартин, который жил вместе со мной и Тимми в двенадцатиместной палатке, был так же далек от нас, как и охранники.

Может, всего этого покажется недостаточным, чтобы хотеть убить человека, но в лагере маленькие обиды вырастают в большие. Раз Фиц не с нами, значит, он против нас. Так зачем же Фиц приехал в Хиллстон?

Лесной склад занимал огромную территорию. Рядом с дорогой находилась контора, и темноволосая девушка, оторвавшись от арифмометра, сказала, что Фицмартин находится на погрузке.

Я сразу же увидел его. Фиц отяжелел, но в остальном не изменился. Он стоял рядом с каким-то мужчиной, засунув руки в карманы штанов цвета хаки. Мужчина что-то сказал, и Фиц засмеялся. Я вздрогнул — в лагере я ни разу не слышал смех Эрла Фицмартина.

Он повернулся, заметил меня, и лицо его изменилось.

— Тал Ховард, верно?

— Верно.

Естественно, ни один из нас не протянул руки. Фиц направился к сараю, возле которого стоял старый двухместный «форд». После некоторых колебаний я последовал за ним. Фицмартин открыл дверь сарая и жестом пригласил меня внутрь. Здесь царили чистота и порядок. Кровать, стол, стул и полка с тарелками и кухонной утварью, стопка журналов и книг на полу. В открытую дверь виднелась маленькая ванная с некрашеными стенами.

Приглашения садиться не последовало. Мы стояли и смотрели друг на друга.

— Приятно увидеть старого знакомого, — наконец промолвил Фиц.

— Мне сказали, ты работаешь на складе.

— Ты, что заехал в Хиллстон просто так и узнал, что я здесь?

— Да.

— Ты всех проведываешь? Или пишешь книгу? А это идея! Книга под названием «Воспоминания военнопленного»...

— Я и о тебе напишу. Напишу, что ты был слишком большого мнения о себе, чтобы помогать другим.

— Помогать? Кому? Ну и повеселили же вы меня там! Вы умирали, потому что в вас не было закваски, желания выжить!

— Если б ты помогал людям, может, еще несколько человек вернулись бы домой.

— Ну и что? Кому от этого какая польза?

Я ударил без замаха. Фицмартин не успел увернуться, и мой кулак угодил ему прямо в челюсть. Фиц схватил меня за руки, я попытался освободиться, но он был слишком силен. Он заставил меня медленно опуститься на колени, и глаза у меня защипало от слез гнева и унижения.

Внезапно он отпустил меня и слегка ударил ладонью по лицу. Я упал на пол. Тогда он сел на кровать и закурил. Я медленно встал.

— Не в форме? — спокойно поинтересовался он.

— Черт бы тебя побрал!

— Заткнись! — На его лице появилось выражение скуки. — Садись. Хватит строить из себя героя, Ховард. Если хочешь, я, конечно, могу сделать из тебя котлету. А сейчас поговорим о Тимми Уордене.

— О Тимми?

— Перестань! Запомни: я оставляю тебя в живых только потому, что ты знаешь. Я подслушал, как Тимми рассказывал тебе про шестьдесят тысяч долларов. Так что не трать время на вранье. Все сходится. Пока ты валялся в госпитале, я приехал в Хиллстон, но денег пока не нашел. Но Тимми все же мог открыть тебе, куда зарыл эти банки. Поэтому я и решил дожидаться тебя. Я знал, что ты появишься.

— Я не знаю, где он их спрятал.

Эрл Фицмартин несколько секунд задумчиво смотрел на меня.

— Чепуха. Ты не из тех, кто станет искать просто так. Я искал целый год. Сейчас я знаю о Тимми Уордене столько, что тебе и не снилось. И все же ничего не нашел.

— Значит, и мне не найти?

— Значит, тебе лучше дергать отсюда, Ховард.

— Пожалуй, я лучше останусь.

— Похоже, у тебя есть какая-то зацепка, — Эрл Фицмартин наклонился вперед.

— Я знаю столько же, сколько и ты. Просто я в себе больше уверен.

Фиц расхохотался. Его смех задел меня за живое: ему показалось смешным, что я могу сделать то, чего не может он.

— Ладно, — пожал плечами Фиц. — Ты сейчас к Джорджу, конечно? Передай ему от меня привет.

— Элоизе тоже привет передать?

— Пока мы сидели за колючей проволокой, Элоиза смылась из Хиллстона. Говорят, уехала с каким-то коммивояжером.

— Может, она прихватила с собой и деньги?

— Ну уж нет, — улыбнулся Фиц. — Элоиза уехала с пустыми руками.

2

Лесной склад выглядел довольно процветающим, поэтому от хозяйственного магазина я ждал большего. А попал в узкую, грязную комнату, в которой пахло пылью и неудачами. Ко мне вышел продавец в грязной рубашке. Когда я сказал, что хотел бы поговорить с мистером Уорденом, он кивнул на стеклянную дверь, через которую виднелся маленький кабинет и склонившийся над столом мужчина.

Мужчина поднял голову, и я сразу заметил, как он похож на Тимми. Джордж тоже был рослым, тот же высокий лоб, нос с легкой горбинкой, квадратный подбородок, но на этом сходство между братьями заканчивалось. Казалось, Джордж старше не на шесть лет, а намного больше — серое лицо, седая щетина на щеках и подбородке, бегающие, встревоженные глаза. В каморке сильно пахло виски.

— Чем могу служить?

— Меня зовут Тал Ховард, мистер Уорден. Мы дружили с Тимми.

— Вы дружили с Тимми, — странным голосом повторил Уорден. Он произнес эти слова вяло и как-то холодно.

— Я был с ним, когда он умирал.

— Как и Фиц. Садитесь, мистер Ховард. Хотите выпить?

Я согласился. Джордж Уорден направился к раковине мыть стаканы. Затем взял бутылку и налил в стаканы щедрую порцию.

— За Тимми, — провозгласил Уорден.

— За Тимми.

— Фиц выбрался оттуда, вы — тоже, а вот Тимми остался.

— Я уцелел чудом.

— Отчего он умер? Фицмартин так и не объяснил.

— Трудно сказать, — пожал я плечами. — У нас не было врачей. Тимми сильно похудел, потом он простудился, Поднялась температура, отекли ноги, он начал задыхаться. У многих ребят так было...

Джордж вертел в руках грязный стакан.

— Он должен был вернуться. Он бы знал, что делать.

— О чем вы?

— Раньше наш магазин был на Делавэр-стрит. Я переехал сюда полгода назад. Пришлось продать дом. У меня еще остался лесной склад, а все остальное пошло прахом.

— Наверное, дела в поселке идут неважно, — неловко посочувствовал я.

— У других все в порядке. Вы чем занимаетесь?

— Я сейчас не работаю.

Он невесело улыбнулся.

— И, наверное, планируете задержаться в Хиллстоне?

— Я думал об этом.

— Вас послал Фицмартин? — спросил Джордж Уорден.

— Я даже не знал, что он в Хиллстоне.

— Но вы же говорили с ним! Он позвонил и сказал, что вы, вероятно, заглянете поболтать, что вы старый друг Тимми. Фицмартин работает у меня почти год. Даже не знаю, какую вам дать работу. У меня нет ни денег, ни мест.

— Мне не нужна работа, мистер Уорден.

Джордж продолжал улыбаться. Глаза у него были какие-то странные, мне стало казаться, что он или сильно пьян, или слетел с катушек.

— Может, что-нибудь возьмете в магазине? У нас еще остались кое-какие приличные товары. Хотите, я вам открою ружейный арсенал? Есть отличное ружье с золотой инкрустацией и прикладом из французского ореха. Я вам его подарю.

— Нет, благодарю. Я ничего не понимаю, мистер Уорден. Я знал Тимми и подумал, что мне следует зайти к вам.

— Конечно. Но сначала вы отправились на склад.

— Да. Слесарь из гаража, когда узнал, что я сидел вместе с Тимми, сообщил, что здесь есть еще один парень из нашего лагеря, Эрл Фицмартин. Поэтому я отправился на склад, а потом — сюда. Я мог сначала пойти к вам, а потом к нему. Не понимаю, почему вы считаете себя обязанным дать мне работу, ружье или какой-нибудь другой подарок.

Джордж Уорден пристально посмотрел на меня, затем плеснул себе еще виски.

— О'кей, пусть будет по-вашему.

Я ожидал совсем не такого разговора. Джордж Уорден оказался странным человеком, каким-то надломленным и издерганным.

— Тимми много рассказывал о Хиллстоне, — сообщил я. Хотя мне и не хотелось начинать поиски Синди в такой обстановке, я решил рискнуть. — Мы с ним много болтали, и теперь мне кажется, что я хорошо знаю Хиллстон. Даже девушек, с которыми он встречался: Рут Стамм, Джанис Курьер и какая-то Синди.

— Конечно, — мягко улыбнулся Джордж, — Рути Стамм и Джуди, а не Джанис Курьер. Славные девочки. Но года за два до войны он перестал гулять с девушками. Все время работал. Тимми столько работал, что мне даже стало стыдно.

— А девушки по имени Синди у него не было?

Уорден задумался и покачал головой.

— Не знаю никакой Синди. А Рут до сих пор в Хиллстоне и так и не вышла замуж. Джуди замуж вышла и уехала, кажется, в Эль Пасо. Обе эти девочки могли стать лучшими женами, чем моя Элоиза. Тимми рассказывал о ней?

— Да, упомянул несколько раз.

— Она уехала.

— Знаю. Фиц мне сказал.

— Очаровательная маленькая Элоиза, двуличная сука. Заходите в любое время, поболтаем. Я обычно сижу здесь. Черт, раньше было полно дел, а сейчас уйма свободного времени.

Я с удовольствием вышел на улицу. От дешевого виски и от разговора с Джорджем во рту остался неприятный привкус. Похоже, у Джорджа с Фицем какие-то непонятные отношения... За машиной идти было еще рано, поэтому я зашел в ближайший бар и заказал эль. Бармены часто оказываются хорошими источниками информации. Этот — коротышка, стоявший на специальной подставке — поймал мой взгляд и принес еще один стакан. Я поинтересовался:

— Где у вас можно повеселиться?

— Приезжий? — ответил он вопросом на вопрос. — В Хиллстоне скука. Некоторые ездят в Реддинг, поиграть, и там легче подцепить женщину. Вы коммивояжер?

Требовался быстрый ответ, и я неожиданно вспомнил слова Фица.

— Я пишу книгу.

— Писатель? — В его голосе послышался интерес. — О чем же у нас можно писать?

— Я сидел в лагере для военнопленных и пишу книгу о ребятах, которые погибли там. Ну знаете, об их жизни, что они делали, кем бы стали, если в вернулись домой. Один из них был из Хиллстона. Тимми Уорден.

— Черт, вы знали Тимми? Жаль, он был хорошим парнем.

— Я разговаривал с его братом Джорджем.

Коротышка покачал головой.

— Где-то с прошлого года у Джорджа все покатилось к черту. Сначала ушла жена, затем ему сообщили о смерти брата. По-моему, он сломался. Начал вдруг распродавать все имущество, а скоро с помощью бутылки потеряет и последнее. Дочка Бака Стамма, Рут, пыталась наставить его на путь истинный, да только напрасно тратила время. Сейчас Джордж перебрался в «Белый отель» и частенько напивается в стельку. Раньше его подбирали и привозили домой, потому что он был важным человеком в Хиллстоне, а сейчас трезвеет в тюряге... Что вы собираетесь писать о Тимми?

— Ну, о его жизни: постараюсь встретиться с его учителями, девушками... А кроме Джорджа, у Тимми в Хиллстоне были родственники?

— Ни одного. Их папаша умер лет шесть-семь назад. Сразу после его смерти Джордж женился, и они втроем жили в доме старика. В этом году Джордж продал дом.

Я болтал с барменом еще с полчаса, но ничего нового не узнал. Когда в начале четвертого я пришел в гараж, машина уже была готова. Я расплатился и вернулся в мотель. Запершись в номере, я попытался проанализировать полученную информацию. Хотя я и солгал о книге, вряд ли моя ложь кому-нибудь повредит. Не помешает купить блокнот и записывать в него разные детали, чтобы история с книгой выглядела правдоподобнее. Потом вынул из бумажника фотографию Рут Стамм — я взял ее после смерти Тимми, больше у него никаких бумаг не было. Тимми много раз мне ее показывал.

— Это настоящая девушка, Тал, — говорил он, — но у меня не хватило ума остаться с ней.

Я отложил фотографию и выключил свет. Долго ворочался, но, в конце концов, заснул крепким сном.

3

Утром, открыв ящик комода, чтобы достать чистую рубашку, я понял, что в комнате кто-то побывал и переворошил все рубашки. Я проверил остальные вещи и нашел множество следов торопливого обыска. Входная дверь оказалась незапертой, хотя я помнил, что закрывал ее на ночь. Значит, кто-то был здесь ночью. К счастью, у меня давно сложилась привычка прятать бумажник под подушку, так что деньги остались целы. Вспомнив, что Фиц умел бесшумно двигаться в темноте, я задумался. Как ему удалось отыскать, где я остановился? Впрочем, на это не требуется большого ума, единственное, что нужно — терпение, а уж терпением Фиц обладал в избытке; он год меня ждал.

Я позавтракал и отправился к девушке с фотографии. Отец ее, Бак Стамм, оказался ветеринаром и жил в красном старом доме к востоку от города. Когда я подъехал, собаки подняли лай.

Дверь открыл огромный мужчина с рыжей шевелюрой, уже начавшей седеть. Он заговорил густым баритоном:

— Мы еще не работаем. Что-нибудь серьезное?

— Нет, я просто хотел бы поговорить с вашей дочерью. Я друг Тимми Уордена.

— Конечно, я не имею права запрещать вам разговаривать с Рут, — проворчал он. — Она бездельничает на кухне, пьет кофе. Скажите, что Ал еще не приехал и мне необходима помощь с кормежкой. Ночью умер Батч. Пусть она позвонит Бронсенам. Запомнили?

— Запомнил.

— И не задерживайте Рут. Она мне нужна.

Ко мне вышла невысокая девушка с темно-рыжими волосами. Серые глаза, чуть великоватый рот, кожа приятного золотистого оттенка, отличная фигура. Рут была в брюках и голубой рубашке.

В мире много женщин более привлекательных, чем Рут Стамм, но у нее было свое лицо, лицо человека сильного, скромного и доброго. Такие женщины созданы не для мимолетных увлечений, их нельзя обижать, они требуют и заслуживают абсолютной преданности. Я стоял и тупо разглядывал ее, а потом протянул фотографию. Рут посмотрела на снимок, затем, прищурившись, взглянула на меня.

— Откуда это у вас?

— От Тимми Уордена.

— Тимми? Я и не знала, что у него была эта фотография. Вы... из лагеря?

— Да. Подождите минутку. Отец попросил передать вам следующее: Ал не приехал и ему необходима ваша помощь с кормежкой. Еще вы должны позвонить Бронсенам и сообщить, что ночью умер Батч.

— Какая жалость! — На лице девушки мелькнула тревога.

— Кто такой Батч?

— Славный большой сеттер. Его сбила машина.

— Когда у вас найдется для меня время? Может, пообедаем вместе?

— А что вы хотите узнать?

— Я пишу книгу о ребятах, которые не вернулись из лагеря, и подумал, что вы могли бы помочь. Тимми много рассказывал о вас.

— Да... да, я попробую помочь. Заезжайте за мной в четверть первого.

— С удовольствием. И... не возражаете, если я оставлю у себя фотографию?

Рут заколебалась, потом вернула пожелтевший снимок.

— Этой девушке восемнадцать. Господи, как давно это было! — Она нахмурилась. — Вы еще не сказали, как вас зовут.

— Тал Ховард. Я заеду за вами.

Вернувшись в город, я нашел дом старика Уордена и поговорил с его новым владельцем. Мистер Сайлер оказался болтуном. Он пожаловался, что дом был очень запущен, а двор почему-то перекопан вдоль и поперек.

Похоже на Фица! Дом был окружен деревьями, что давало ему прекрасную возможность беспрепятственно здесь рыться — искать деньги.

В четверть первого я вернулся за Рут Стамм, и мы отправились в ресторан гостиницы «Хиллстон». По залу сновали официантки в накрахмаленных фартуках, вкусно пахло отбивными.

— Вы хорошо знали Тимми? — спросила Рут. Сейчас она казалась более сдержанной, чем утром.

— Мы подружились в лагере. А в таких местах сразу видно, кто из себя что представляет. Но вы-то знали его куда лучше меня...

— Это началось семь лет назад. Мне почему-то кажется, что прошло гораздо больше времени. Тогда мы заканчивали школу. Тимми дружил с моей подругой Джуди Курьер. Как-то они здорово поссорились, я тоже поругалась со своим парнем, и Тимми предложил мне куда-нибудь пойти. Я согласилась. Мы начали встречаться. После школы поступили в колледж в Реддинге. Тимми проучился два года и вернулся в Хиллстон помогать Джорджу, я тоже бросила учебу. Все думали, что мы поженимся, — девушка улыбнулась. — Наверное, я тоже так думала. Но потом все изменилось. Кажется, ему стало неинтересно со мной. Тимми много работал, и постепенно наша дружба заглохла.

— Вы его любили?

— Тогда мне казалось, что любила, — она глянула на меня исподлобья. — Не знаю, как объяснить... Понимаете, Тимми в школе был очень популярен. Хороший спортсмен. Его выбрали президентом выпускного класса. А я была королевой выпускного бала и все такое. Наверное, все думали, что из нас выйдет неплохая пара. В этом была какая-то логика, и такие разговоры нас, по-моему, тоже заразили. Может, нам самим нравилось, как мы смотримся вместе. А может, мы чувствовали какую-то ответственность перед людьми, которые хотели видеть нас мужем и женой. Из нас действительно могла бы выйти неплохая пара. Понимаете?

— Конечно.

— Когда мы перестали встречаться, я боялась, что будет больно, но все обошлось...

— Каким он был, Рут?

— Я же вам говорила. Пользовался большой популярностью, очень хороший и...

— А внутри?

— Я не хочу... Это было бы неправильно...

— Но все-таки?

— В Тимми была какая-то слабость, — она нахмурилась. — Слишком уж легко ему все давалось. Его никогда испытывали на прочность. По-моему, ему казалось, будто вся жизнь будет такая же легкая, и он всегда будет иметь то, что хочет. Это меня тревожило, потому что я знала — мир не такой. Казалось, он навсегда останется юношей. Меня все время мучил вопрос: что произойдет, если у Тимми что-нибудь не будет получаться? Он мог превратиться в настоящего мужчину, а мог и стать тряпкой.

— Он стал настоящим мужчиной, Рут.

В ее глазах заблестели слезы.

— Рада это слышать. Жаль, что он не вернулся.

— Если бы он вернулся, вы бы сами убедились в этом. А после того, как вы перестали встречаться, с кем он гулял?

— Ни с кем, — Рут Стамм старалась не встречаться со мной взглядом.

— Он рассказал мне об Элоизе, — тихо признался я.

— Значит, это была правда, — Рут побледнела. — Конечно, я подозревала, но от одной мысли, что между ними что-то было, меня начинало тошнить. Впрочем, Тимми, наверное, даже не понимал, что он делает, какую боль может причинить Джорджу. А Элоиза — самая настоящая дрянь.

— Тимми жалел, что так получилось. Он хотел вернуться, и хоть как-то загладить свою вину... А что из себя представляет Элоиза?

— Довольно красивая, пышная блондинка. Училась на класс старше, потом я ее догнала и перегнала. Элоиза так и не закончила школу. Была глупа, как пень, но в чем другом — слишком сообразительна. У Элоизы была очень сексуальная походка, она умела кокетничать, и парни бегали за ней, словно свора псов. Мы с девчонками смеялись над ней, и ненавидели ее, и завидовали. Элоиза делала, что хотела, никого не слушалась. Брак с Джорджем Уорденом оказался для нее очень выгодным. После свадьбы они втроем стали жить в старом доме Уорденов, и, мне кажется, Элоиза начала скучать. А рядом со скучающей Элоизой у Тимми было столько же шансов уцелеть, сколько... у котлеты в клетке пантеры. Естественно, они вели себя очень осторожно, но в таком маленьком городке трудно что-нибудь скрыть. О них с Элоизой уже ходили слухи...

— А потом Элоиза уехала с коммивояжером.

— Вот дура!.. У нее было все, Джордж ей свято верил. Того коммивояжера звали Фултоном. Такой здоровенный красномордый мужик, приезжал сюда каждые полгода на сером «студебеккере». Элоиза убежала почти... нет, более двух лет назад. Джордж тогда куда-то уехал по делам. В тот вечер, когда они уехали, Элоизу видели с Фултоном в этом ресторане. На следующий день Джордж вернулся, но их уже и след простыл.

— Он пытался ее найти?

— Нет, не захотел. Ему было очень больно. Она собрала свои вещи, прихватила все деньги в доме и исчезла, даже не оставив записки. Готова поспорить, когда-нибудь она приползет обратно.

— И Джордж примет ее?

— Не знаю. Трудно сказать, как он поступит. Я пыталась помочь ему, — Рут покраснела. — Отец посмеивается надо мной. Я постоянно нянчусь с котятами и бездомными собаками. И Джорджа Уордена мне было жалко. У него сейчас нет ни одной близкой души, он пьет и уже почти все пропил. Я делаю, что могу: иногда готовлю, убираю комнату, слежу за его одеждой, но я не в силах заставить его выбраться из болота. Джордж опускается все ниже.

— А лесной склад производит хорошее впечатление. Я ездил туда поговорить с Фицмартином. Он сидел с нами в лагере.

— Знаю. Он... он ваш друг?

— Нет.

— Фицмартин мне не нравится, Тал. Не понимаю, зачем Джордж взял его на работу? Мне даже кажется, что он обладает какой-то властью над Уорденом и это он сталкивает его все ниже и ниже. Не пойму, в чем дело. Фицмартин тоже приходил поговорить о Тимми. Все это очень странно.

— А что он говорил? — заинтересовался я.

— Расспрашивал, куда мы с Тимми ездили на пикники, интересовался, гуляли ли в окрестностях Хиллстона. Причем задавал все эти вопросы так хитро, что во время нашей последней встречи я страшно разозлилась и сказала, что больше не буду с ним разговаривать. Знаете, я его побаиваюсь. У Фицмартина такие странные, бесцветные глаза... Он проявлял какой-то нездоровый интерес к Тимми, и я опасалась, что вы будете вести себя так же. Но раз вы собираетесь написать о Тимми книгу, тогда ваш интерес понятен.

Наступила неловкая пауза. Наконец Рут, не поднимая глаз, сказала:

— Тимми рассказывал вам об Элоизе. Он, наверное, что-то говорил и обо мне? — Девушка покраснела.

— Он много раз упоминал ваше имя, но рассказывал о вас мало. Я мог бы придумать что-нибудь, чтобы вам было приятнее, но не хочу этого делать.

Рут взглянула на часы:

— Ого! Отец, наверное, уже рвет и мечет! Мне пора.

Я расплатился, и мы направились к машине. Тут-то я и решился спросить о Синди.

— Синди? — Рут нахмурилась. — Я помню несколько... нет, в Хиллстоне Тимми ни с какой Синди не встречался. Вы уверены, что он называл это имя?

— Уверен.

— А что он о ней говорил?

— Он несколько раз упоминал Синди, не помню точных слов, но у меня сложилось впечатление, что они дружили.

— Ничего не понимаю, — растерянно произнесла Рут.

Мы подъехали к ветеринарной лечебнице. Я чувствовал смущение: я искал предлог для новой встречи, но ничего не лезло в голову. В душе я надеялся, что она хочет того же: между нами уже возникла удивительная и внезапная близость.

— Спасибо вам, Рут, — сказал я. Девушка крепко пожала мне руку. Наши взгляды встретились. Рут отвела глаза в сторону и вновь покраснела.

— Рада, что помогла вам, Тал. Вы не могли бы... Приезжайте, если появятся еще вопросы.

Мне захотелось, чтобы она знала о моих чувствах.

— Я хотел бы приезжать просто так.

Рут Стамм мягко освободила руку и внимательно посмотрела на меня.

— Я тоже хочу видеть вас, — она улыбнулась. — Абсолютное отсутствие традиционного женского кокетства, не так ли?

— А мне нравится. Я долго носил с собой вашу фотографию, и она стала много для меня значить. И теперь я рад, что не ошибся в вас...

— Приезжайте, — Рут повернулась и пошла в дом. А я вспомнил, что хотел еще кое о чем ее спросить.

— Рут, с кем мне еще стоит поговорить? — крикнул я вслед.

— А... — протянула девушка. — Поговорите с мистером Личем. Он преподает математику в школе.

Я отъехал от дома Стаммов где-то на полмили, когда заметил двухместный «форд», сильно смахивающий на тот, что я видел вчера на лесном складе. Я сделал пару поворотов, но «форд» упрямо держался за мной и даже не пытался спрятаться. Я съехал на обочину и выскочил из машины. «Форд» тоже остановился, и из него вышел Фиц. Я бросился к нему.

— Какого черта ты рылся в моем номере?

— А ты сильно храпишь, — ответил он.

— Я могу обратиться в полицию.

— Конечно. Расскажи им все, — он лениво щурился на солнце.

— Зачем ты за мной следишь?

— А ты не знаешь? Ну как Рути? Ничего малышка, да? Я ей что-то не приглянулся. Наверное, ей нравятся беспомощные щенки вроде тебя... — Фиц вдруг замолчал и уставился куда-то поверх моего плеча.

Оглянувшись, я увидел приближающуюся к нам темно-синюю машину. Когда она проскочила мимо, я успел заметить широкоплечего лысого водителя с тяжелым лицом. Номера были из другого штата, но какого, я не успел разглядеть.

— Я уже сказал тебе, что не знаю... — и умолк, потому что продолжать было бессмысленно: Фицмартин смотрел словно сквозь меня, потом сел в «форд» и уехал. А я направился к своей машине.

4

Уроки уже закончились, и уборщик, подметавший пол в коридоре, сказал, что кабинет мистера Лича находится на первом этаже в старом корпусе.

Мистер Лич оказался невысоким седым человеком с суровым лицом. Стол его был завален книгами и тетрадями.

— Чем могу служить?

— Меня зовут Тал Ховард. Я хотел бы поговорить о вашем бывшем ученике... Я собираю материалы о Тимми Уордене, и Рут Стамм посоветовала обратиться к вам.

— Собираете материалы о Тимми Уордене... — Он откинулся на спинку стула, и устало потер глаза. — Вы пишете книгу?

— Тимми и многие другие погибли в лагере, из которого я чудом выбрался.

— Садитесь, — пригласил мистер Лич. — Насколько я понял, вы непрофессионал?

— Да, сэр.

— Значит, это работа по зову сердца, и с ней следует обращаться с соответствующей почтительностью. По-моему, лучше Рут Стамм Тимми никто не знал.

— Рут рассказала много, но мне нужно больше. Она сказала, что Тимми Уорден был вашим любимым учеником.

— Да, у него был дар настоящего математика. Он мог чувствовать ритм, который скрывается за цифрами. Он придумывал уникальные решения школьных задач. Парень обладал редким талантом, но в нем отсутствовало желание, увлеченность, а без этого, мистер Ховард, способности остаются простой сообразительностью. Я верил, что когда-нибудь в нем родится желание, но ему вечно не хватало времени. Да даже если бы у него и было время, сомневаюсь, чтобы он чего-нибудь достиг. Тимми все давалось легко... Я надеялся, что Рут встряхнет его, разбудит от спячки. Она очень цельная натура, наверное, слишком цельная для него.

— Говорят, он пользовался популярностью у девушек?

— Еще какой! Как и все остальное, это было для Тимми просто.

— В лагере он говорил о своих девушках: Джуди, Рут, Синди... С Рут я уже встретился, Джуди уехала, а вот фамилию Синди я не могу вспомнить. Можно просмотреть списки учащихся?

— Конечно...

Я сел у окна и принялся листать журналы. Увидев фотографию одной Синди, я сразу понял, что это не та: толстуха с мелкими чертами лица и угрюмыми глазками не могла понравиться Тимми. В следующем журнале тоже встретилась Синди — на этот раз с лицом узким, с кривыми, торчащими зубами и близорукими глазами за толстыми стеклами очков. Тем не менее я выписал эти фамилии: в любом случае стоит проверить.

Я вернулся к первому журналу и еще раз внимательно его просмотрел. Мне попалась на глаза девушка по имени Синтия Купер, привлекательная курносая блондинка. Может, Тимми в ту ночь прошептал «Синти»? Правда, не очень удачное уменьшительное от Синтии. И все же я не сомневался, что он сказал: «Синди». Он даже повторил это имя. Однако я записал и эту Синтию.

Мистер Лич поднял глаза.

— Ну как?

— Выписал несколько фамилий. Надеюсь что-нибудь выяснить.

Я поблагодарил Лича, который сразу же вновь уткнулся в тетради.

В гостиницу «Хиллстон» я попал в начале шестого. Разменял деньги и направился в холл, где у стены стояли четыре телефонные кабины. Толстушку звали Синди Васкович. Найдя эту фамилию в телефонном справочнике, я достаточно быстро выяснил, что Синди Васкович умерла — сразу после окончания школы у нее обнаружили неизлечимое заболевание желез внутренней секреции.

Следующей в моем списке шла Синди Киршнер, а в справочнике оказался один Киршнер — Ральф А. Как выяснилось, она вышла замуж и стала миссис Патрик Рорик.

Я повесил трубку. Следовало найти и Синтию Купер, но я решил действовать по порядку: для начала отравиться к мисс Рорик. Выйдя из кабины, я увидел, как из соседней мне почти по-дружески улыбается Эрл Фицмартин.

— Значит, все дело в какой-то Синди?

— О чем ты?

— Я тоже слышал, как Тимми перед смертью произнес имя какой-то Синди. Ты уже проверил двух, — Фиц стоял, уперев в бока свои огромные кулаки, и улыбался. — Столько дел за один день! Сначала прекрасный обед с Рути, затем поездка в школу и поиски Синди. Рут Стамм — добрая девушка. Она часто приходит к Джорджу — подержать его за руку, — сообщил Фиц. — Наверное, от этого он чувствует себя лучше. Бедняга. Ему ведь даже пришлось продать дачу! Тимми тебе рассказывал о даче?

Пару раз Тимми говорил о даче, но я совершенно забыл. Сейчас я вспомнил, как он рассказывал о домике на озере, построенном еще его отцом. Тимми с Джорджем ездили туда на рыбалку.

— Да, как-то говорил, — ответил я.

— А я узнал о ней только после приезда в Хиллстон, захватил лопату и отправился на озеро, Без дураков, Тал, я перекопал почти весь берег — видишь, я от тебя ничего не скрываю. На озере здорово, только денег там нет.

— Спасибо за информацию.

— Я не спущу с тебя глаз, Тал. Меня очень интересует, как продвигаются твои дела!

Жилище миссис Рорик удалось найти без труда. Я нажал кнопку звонка, и дверь открыла молодая женщина с ребенком на руках.

— Миссис Рорик?

— Да, — ответила она мягким приятным голосом.

Я представился, и, поколебавшись, она все же пригласила меня войти. В доме я сумел лучше разглядеть ее: зубы больше не торчали, лицо округлилось. Она оставалась по-прежнему бесцветной, но сейчас в ней появились уверенность и гордость. На небольшом трехколесном велосипеде сидел еще один малыш, дети были очень похожи на мать.

— В лагере перед смертью Тимми упомянул некую Синди. Может, он говорил о вас?

— Сомневаюсь. Вряд ли он вообще подозревал о моем существовании. Пожалуй, мне следует все нам объяснить, — улыбнулась миссис Рорик. — Когда мы учились в школе, я была в него страшно влюблена. Сейчас все кажется смешным, но тогда мне было не до смеха.

— Вы переросли эту любовь, — улыбнулся я.

— О да, слава Богу. Потом я встретила Пата. Мне жаль Тимми. Какой кошмар! Нет, если он говорил о какой-то Синди, то уж точно не обо мне. Была еще девочка по имени Синди Васкович, но это тоже не она. Она умерла.

— Может, вы все же вспомните кого-нибудь?

— Нет, не могу, — нахмурившись, покачала головой миссис Рорик. — Хотя что-то крутится в голове.

— Если вспомните, сообщите? Я остановился в мотеле «Сансет». Позвоните туда, и мне передадут.

— Напишите в своей книге, что Тимми был добр, — попросила миссис Рорик. — Обязательно напишите о его доброте.

— А что вы имеете в виду, миссис Рорик?

— У меня были очень кривые зубы, — она смущенно улыбнулась, — Родители не могли найти денег, чтобы выправить их. Однажды... я тогда училась в шестом классе, а Тимми — в восьмом, какой-то парень пришел в школу с кривыми пластмассовыми зубами, как у меня. Он вставил их в рот и начал гримасничать. Все стали смеяться, а Тимми отнял у него зубы, бросил на пол и раздавил. Опишите этот случай.

— Обязательно, — пообещал я.

Я решил поужинать в «Хиллстоне» и подумать над планом дальнейших действий. Меня взяли у самого ресторана, в десяти шагах от машины.

5

Их было двое: тощий, невзрачный полицейский в форме и коренастый мужчина средних лет с одутловатым красным лицом.

— Ховард?

— Да.

— Полиция. Поехали с нами.

— Зачем?

— С тобой хочет побеседовать лейтенант.

Меня ввели в маленький кабинет, в котором сидел худощавый лысый человек. На его столе стояла табличка: «Лейтенант Стивен Д. Прайн». За лейтенантом Прайном у единственного в комнате окна сидел на радиаторе седой мужчина.

Один из моих конвоиров зачем-то толкнул меня в спину.

Я ударился коленом о стол и чуть не упал. Прайн не сводил с меня холодного взгляда.

— Это Ховард, — сообщил полицейский.

— О'кей, — сказал лейтенант. За моей спиной хлопнула дверь. Полицейский в форме вышел, а второй, в сером костюме, прислонился к двери. — Выкладывайте все из карманов, — велел Прайн. — Все доставайте.

Я выложил на стол свои вещи: бумажник, мелочь, ручку с карандашом, блокнот, зажигалку и сигарету, перочинный ножик, чеки. Прайн протянул большую руку и разделил предметы на две кучки. Ту, в которой находились блокнот, бумажник и чеки, придвинул к себе.

— Остальное можете забрать.

— Могу я спросить, почему?..

— Заткнитесь!

Я молчал, пока Прайн изучал содержимое моего бумажника. Он внимательно прочитал все карточки и удостоверения, затем пролистал блокнот и пересчитал чеки.

— Сейчас ответите на несколько вопросов, — лейтенант открыл ящик, нажал кнопку и продолжил: — Двадцатое апреля, девятнадцать десять. Лейтенант Прайн допрашивает подозреваемого, задержанного Хиллсом и Брубейкером рядом с гостиницей «Хиллстон». Ваше полное имя?

— Талберт Оуэн Ховард.

— Говорите громче. Возраст и место рождения?

— Двадцать девять лет. Бейкерсфилд, Калифорния.

— Домашний адрес?

— Сан-Диего, Норуолк роуд, 18.

— Последнее место работы? Чем занимались?

— Две с половиной недели назад меня уволили из «Федеральной страховой компании».

— Причина увольнения?

— Плохая работа.

— Сколько вы там проработали?

— Всего четыре года, из них три с половиной — до войны в Азии, а остальные полгода — после.

Наконец лейтенант перешел к основному делу.

— Зачем приехали в Хиллстон?

— Я знал Тимми Уордена по лагерю для военнопленных. Хочу написать о нем и о других ребятах книгу. Там в блокноте мои записи.

— Значит, вы приехали что-то вынюхивать в нашем городе?

— Пожалуй.

— Знакомы с законами штата о частных расследованиях?

— Нет, — растерялся я.

— У вас есть лицензия частного детектива?

— Нет. Я вас не понимаю...

— Вы знаете Розу Фултон?

— Впервые слышу.

— С месяц назад нам сообщили, что Роза Фултон наняла частного детектива, уже третьего по счету. С тех пор мы его ищем. Первые ничего не добились, потому что добиваться нечего. Но Роза Фултон упрямая и глупая женщина. Мы тщательно расследовали все обстоятельства того дела. В круг наших обязанностей входит защита жителей Хиллстона от преследований приезжих частных детективов, которым здесь абсолютно нечего делать. Ясно? — поинтересовался лейтенант Стивен Прайн.

— Я никак не пойму, о чем вы говорите.

Он пристально смотрел на меня.

— Допрос закончен, — наконец сказал Прайн. — Свидетели — Брубейкер и Спаркмен. Копии в архив, — лейтенант выключил микрофон, откинулся на спинку стула, зевнул и подтолкнул ко мне бумажник, чеки и блокнот. — Вот так-то, Ховард. Роза Фултон — жена парня, который смылся с Элоизой.

— Мне фамилия Фултон сразу показалась знакомой, но я бы сам не вспомнил.

— Это произошло чуть больше двух лет назад. Первый запрос пришел из компании, в которой работал Фултон. Мы провели тщательное расследование. Он, как всегда, остановился в «Хиллстоне». В тот вечер, в пятницу, он поужинал в ресторане гостиницы с Элоизой Уорден. Она ждала в холле, пока он выписывался. Затем они сели в его машину и поехали к дому Джорджа Уордена. Элоиза вошла в дом, а Фултон остался в машине. Сосед видел Фултона в машине и видел, как Элоиза вышла из дома с большим чемоданом. Они уехали. Джордж Уорден к нам не обращался: все было ясно и так. Но Роза Фултон никак не может поверить, что ее дорогой муженек смылся с другой бабой. Поэтому она все время натравливает на нас частных детективов. Я потерял терпение и решил действовать жестко. Можете идти. Если эта безумная дамочка действительно наняла вас, вам лучше побыстрее сматываться.

Никто, естественно, не предложил отвезти меня к «Хиллстону». В полутемном баре гостиницы посетителей было мало, и я сразу же заметил крупного мужчину, сидевшего на другом конце стойки. Он был похож на водителя голубой машины, и я вспомнил, какой эффект произвело его появление на Фицмартина. Незнакомец заметил мой взгляд и отвернулся. А у меня возникло ощущение опасности. Фиц тоже был опасен, но его я знал. А что нужно от меня этому типу?

6

Утром в субботу Рут Стамм предложила мне съездить на Хайлэндское озеро, к их загородному домику. День был сырой и ветреный, но в воздухе уже чувствовалось влажное дыхание весны.

— Сейчас мы редко здесь бываем, — сказала Рут. — Отец поговаривает о продаже дачи, но я не очень верю. Осенью он тут охотится.

В чистой и уютной комнате мебели почти не было. На стеллаже у стены стояли удочки, в углу виднелся большой каменный камин.

— Здорово! — вырвалось у меня.

Рут улыбнулась. Мы стояли рядом, совсем близко. С улицы доносилось чириканье птиц и тихий шум моторной лодки. Наши взгляды встретились. С ее лица сошла улыбка, линии рта смягчились, глаза подернула поволока. Мы сделали шаг друг к другу, и я обнял ее. Мы покачнулись, словно пьяные, и я быстро отступил в сторону. Мы были смущены как дети.

Рут резко отвернулась и отошла к окну. Я обнял ее за плечи. Мне стало стыдно своей лжи и страшно, что она все узнает.

Неожиданно Рут напряглась, прижалась к стеклу и внимательно вгляделась в озеро.

— Что случилось?

— Смотри, там какой-то зверь. Раньше тот участок принадлежал Уорденам. Видишь дом с зеленой крышей? А теперь взгляни туда, правее крыльца.

За кустами я увидел что-то большое. Мне даже показалось, что это медведь. Рут взяла с полки бинокль.

— Это человек. Смотри!

В бинокль я увидел, что возле крыльца Уорденов возился мужчина в коричневом костюме — это он тогда проехал мимо нас с Фицем в голубом автомобиле, и это его я видел в баре.

— Дай-ка мне, — Рут забрала бинокль. — Он поднимается на крыльцо, пытается открыть дверь. Ой! Он выбил окно, забрался на подоконник... — Рут посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. — Тал, это вор! Поехали туда!

— А не лучше ли обратиться в полицию?

— Подожди минуту, — она бросилась в спальню и вернулась с длинноствольным автоматическим пистолетом и коробкой патронов. — С этим ты будешь выглядеть более внушительно.

Возле дачи Уорденов, загородив дорогу, стоял голубой автомобиль. Я жестом велел Рут остаться, но, когда двинулся дальше, услышал за спиной ее шаги. Из-за угла дома вышел тот незнакомец. Увидев меня, он резко остановился. Его глаза метнулись к пистолету, затем он посмотрел на Рут.

— Зачем вы залезли в чужую дачу? — сердито поинтересовалась она.

— Полегче, леди. А вы, приятель, уберите пистолет.

— Отвечайте на вопрос, — я держал его под прицелом. Однако он вел себя так спокойно, словно пистолета не существовало. Я почувствовал себя дураком.

— У меня есть лицензия частного детектива, — и он достал карточку в целлофановой корочке с фотографией, отпечатком большого пальца и двумя внушительного вида подписями должностных лиц штата Иллинойс: Мильтон Д. Грассман, частный детектив.

— А что вы тут ищете? — удивилась Рут.

— Да так, ничего особенного, — улыбнулся Грассман.

— Вы работаете на Розу Фултон? — спросил я.

Улыбка мгновенно исчезла. Он замер, даже, кажется, затаил дыхание. У меня сложилось впечатление, что он только на вид прост, а на самом деле очень даже сообразительный.

— Не знаю никакой Фултон, — после несколько затянувшейся паузы ответил он.

— Мы сообщим в полицию, — храбро заявила Рут.

— Пожалуйста, леди. Будьте примерной гражданкой.

— Пошли, Тал, — позвала она меня.

Пока мы возвращались на дачу Стаммов, Рут молчала.

— В чем дело? — наконец не выдержал я.

— Не знаю. Сначала я думала, что ты солгал мне, потом поверила, а сейчас опять засомневалась.

— Как это?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю. Ты страшно напугал его этой Розой Фултон. Это даже слепой бы заметил. Элоиза Уорден убежала с мистером Фултоном, — она повернулась ко мне. — Что ты делаешь в Хиллстоне, Тал? И почему ты спросил его о Розе Фултон?

Я рассказал, как и почему меня задержала полиция. Но Рут продолжала сомневаться.

— Послушай, Рут. Я... я действительно приехал по другому делу. И тебе лучше не знать о нем.

— Но это связано с Тимми?

— Да.

— Я ведь поверила тебе и рассказала такое, чего никому никогда не рассказывала! Я хотела тебе помочь, а ты даже не собираешься писать о Тимми... Но я готова дать тебе последний шанс, Тал. Посмотри на меня и скажи, что тебе нечего стыдиться, что ты не задумал ничего плохого.

Я глянул в серые глаза и, не выдержав, отвел взгляд. Что ж, так тебе, дураку, и надо. Я потерял Рут. Навсегда...

* * *

В понедельник я решил, что пора уезжать. Куда глаза глядят, лишь бы подальше.

Я собрал вещи, оставил чемоданы в номере и отправился на улицу открывать багажник. Возле моей машины крутилась большая собака. Потом собака отбежала в сторону и почему-то завыла. Я рассеянно заглянул в машину и замер. На полу, под задним сиденьем, лежал человек. Грассман. Лоб его был размозжен чем-то тяжелым.

Я поспешно вернулся в комнату, сунул один чемодан в шкаф, открыл второй и отнес туалетные принадлежности в ванну. Затем выскочил на улицу. Собака опять скулила у машины. Я сел и поехал в сторону, противоположную от города. Вспомнив о брезенте, съехал на обочину, дождался, пока дорога опустеет, и накрыл Грассмана.

Почему его спрятали в моей машине? Понятно, кто-то хотел избавиться от трупа, отвести от себя подозрения. По характеру раны я подумал, что убийца действовал под влиянием момента — один сильный удар, проломивший череп. Естественно, я сразу подумал о Фице — из всех моих знакомых в Хиллстоне он больше других подходил на роль убийцы.

Но зачем Фицу навлекать на меня подозрения? Ответ прост: он нашел Синди. Может, и деньги уже у него.

В первую очередь необходимо где-то спрятать тело. В полицию обращаться, конечно, нельзя — вряд ли лейтенант Стивен Прайн меня поймет. Что же делать?

Я ничего не мог придумать. Фицмартин вырыл для меня западню и утыкал дно острыми кольями. Голова работала все хуже и хуже. «Не паникуй!» — приказал я себе. Если хорошенько спрятать труп, появится времядля передышки. Рано или поздно полиция выйдет на меня, но к тому времени я буду знать, почему его убили, кто убийца.

Милях в девяти от города я увидел полуразрушенный амбар, похожий на громадное серое чудовище. Я объехал его кругом — с дороги сейчас меня никто не мог заметить. Когда я выключил мотор, наступила тишина. Над головой, насмешливо каркая, пролетела ворона.

Я открыл заднюю дверцу и вытащил тело. На полу машины что-то лежало — это был обрезок трубы с темно-коричневым пятном на конце. В задней стене амбара зияла большая дыра, через которую я залез внутрь. Пол в амбаре оказался твердым, через многочисленные дыры в крыше светило солнце.

Вернулся к телу. Кое-как втянул в дыру и заволок в темный угол. На полу валялось полусгнившее сено, которым я и накрыл Мильтона Грассмана. Трубу я сунул туда же.

Проверил машину — половик испачкан кровью, но сиденья и дверцы, похоже, остались чистыми. Я свернул половик и положил на переднее сиденье. Затем сел и принялся вслушиваться, но услышал лишь пение птиц да шум ветра.

По дороге в город я выбросил коврик на свалке и прикрыл его какими-то банками. Потом отправился обедать в ресторанчик на Делавер-стрит — надо вести себя так, как всегда. После обеда я встретил на улице миссис Пат Рорик со множеством свертков.

— Не знаю, поможет это вам или нет, — улыбнулась она, — но я вспомнила одну мелочь. Восьмой класс ставил спектакль по «Золушке», и Тимми Уорден принимал в нем участие. Я забыла, кто играл главную женскую роль, но мне тогда показалось смешным, что Тимми называет ее Синди. Скорее всего, все это ерунда.

— Как мне узнать, кто была эта девочка?

— Тогда у них классным руководителем была мисс Мэйджер. Кажется, она и написала тот сценарий. Очень хорошая была, умница. Говорят, в последние годы она потеряла зрение.

7

Дверь открыла сама мисс Мэйджер: седые, коротко стриженые волосы, умное волевое лицо. В молодости мисс Мэйджер наверняка была очень красивой женщиной, она и сейчас оставалась красавицей.

Я представился и объяснил, что хотел бы поговорить об одном из ее учеников.

— Входите, пожалуйста, мистер Ховард. Садитесь в красное кресло. О ком вы хотите поговорить?

— Вы помните Тимми Уордена?

— Конечно, помню. Такой красавец! Я очень расстроилась, когда мне сказали, что он умер.

— Я сидел с ним в одном лагере, а сейчас пишу о нем книгу... Простите меня, мисс Мэйджер, но я хочу задать один странный вопрос. В лагере Тимми рассказывал о девушке по имени Синди. Я пытаюсь найти ее... по личным причинам. Одна из ваших учениц, Синди Киршнер, сказала, что вы написали сценарий для школьного спектакля по «Золушке». Перед смертью Тимми говорил о какой-то Синди, и я подумал, может, он имел в виду девушку, которая играла роль Синдереллы[1]. Вы не помните, кто играл эту роль?

— Конечно, помню! Ее звали Антуанетта Рази. Подождите-ка. Сейчас я вам покажу выпускные снимки. Я храню фотографии всех своих выпускников, хотя они мне сейчас ни к чему, — грустно заметила мисс Мэйджер. — Кажется, Антуанетта стоит во втором ряду слева. Видите девушку с длинными черными волосами и угрюмым лицом? Я даже представить ее не могу улыбающейся.

— Вроде бы нашел.

— Антуанетта доставляла нам немало хлопот. Терпеть не могла дисциплину, но мне она нравилась, мне казалось, я понимаю ее. Антуанетта родилась в очень бедной семье, и, наверное, дома ей не хватало доброты. У ее старшего брата были неприятности с полицией, как и у старшей сестры. Зимой она ходила в школу в легкой одежде, потому что нечего было надеть. Антуанетта была очень живой девочкой. Мне кажется, своей дерзостью она пыталась скрыть очень ранимую душу... Я дала Антуанетте роль Синдереллы, чтобы вовлечь ее в общественную жизнь класса.

— Тимми дружил с ней?

— Да, дружил. Иногда я спрашивала себя, хорошо ли это. Она казалась довольно... ну, не по годам развитой в некоторых вопросах, а Тимми был таким славным мальчиком.

— Он мог называть ее «Синди» после спектакля?

— Думаю, да. Подростки обожают прозвища.

Как сообщила старшая сестра Антуанетты, та перебралась в Реддинг. На вопрос, чем она там занимается, сестра заявила:

— Гуляет напропалую!

— Где я могу ее найти?

— Походите по барам. Загляните в «Ацтеку», «Каб Рум» или «Дублон». Она как-то говорила об этих забегаловках. Может, там и сыщете.

До Реддинга оказалось шестьдесят миль, и когда я туда добрался, уже стемнело. Город был раза в два больше Хиллстона и весь сверкал и переливался розовыми и голубыми неоновыми вывесками. «Ацтека», «Каб Рум» и «Дублон» располагались в западной части, и все три бара поражали роскошью. В них сильно пахло деньгами и азартными играми. Но об Антуанетте Рази никто ничего не слышал.

Слова ее сестры дали мне основание полагать, что Антуанетту Рази могли знать в полиции.

Так и оказалось. Дежурный сержант позвонил кому-то из своих коллег, и тот сообщил, что Антуанетту Рази пару раз задерживали. Однако здесь все ее знают под именем Тони Разель: она представляется эстрадной певицей. И действительно, она пела какое-то время в баре, но вообще-то известно, что она проститутка, хотя довольно необычная: оба раза ее задерживали по обвинению в шантаже, но таком хитром, что на нее так и не удалось ничего повесить.

Я поблагодарил сержанта и вернулся в «Ацтеку».

— Ну что, так и не нашли ту девчонку? — поинтересовался бармен.

— Оказывается, сейчас она называет себя Тони Разель.

— Черт, я же ее знаю! Она как раз сейчас сидит у нас в казино с генералом. Такая шикарная штучка в белой блузке, темно-красной юбке и темно-красном шарфе.

Я дал бармену пару долларов и поднялся в казино. В огромной, ярко освещенной комнате толпился народ. Я сразу же увидел могучего мужчину в военной форме. Антуанетта Рази стояла рядом и смеялась. Ее лицо не очень изменилось по сравнению со школьной фотографией: широкие скулы, глубокие черные глаза, шелковистые черные волосы — она была похожа на цыганку. Она смеялась, сверкали белые зубы — Антуанетта обладала такой жизненной энергией, что остальные женщины казались рядом с ней сонными мухами.

Генерал играл в рулетку и проигрывал. В конце концов, ему пришлось отправиться за фишками, и я тихо позвал:

— Антуанетта?

— Мы знакомы? — Она настороженно посмотрела на меня.

— Нет. Я хочу поговорить с вами.

— Откуда вы знаете мое имя?

— Мне рассказывал о вас Тимми Уорден. Помните такого?

— Еще бы. Сейчас я не могу разговаривать. Позвоните завтра в полдень. Восемь, три, восемь, девять, один. Запомнили?

8

Я позвонил Антуанетте Рази в полдень.

— Кто? — сонным голосом спросила Тони.

— Тал Ховард. Мы с вами разговаривали вчера вечером в «Ацтеке» о Тимми Уордене. Вы просили позвонить.

— Ах, да, — я услышал, что она зевнула. — Приезжайте ко мне. Я живу в «Глендон Армс», в Реддинге.

Антуанетта Рази, улыбаясь, открыла дверь. Я ожидал увидеть на ее лице усталость после бессонной ночи, но она выглядела сияющей и полной сил.

— Привет, Тал Ховард. Хотите кофе? Пошли.

Мы вышли через раздвижные двери на маленькую террасу. В небе ярко светило солнце. На столике со стеклянной крышкой стоял кофейник, лежали булочки и масло.

— Как вы меня нашли, Тал Ховард?

— Через вашу сестру.

— Ну, а как там Тимми? Он был моей первой любовью.

— Он умер. Тони.

Антуанетта побледнела.

— Да, с вами не соскучишься. Как это произошло?

— Мы с ним вместе попали в плен в Юго-Восточной Азии. Он заболел и умер. Там мы его и похоронили.

— Какой ужас! Целый год мы с ним поддерживали отличные отношения, но потом... У меня уже и тогда была подмоченная репутация, — усмехнулась Тони.

— Он вспоминал о вас в лагере.

— Правда?

— Только называл «Синди».

Несколько секунд девушка озадаченно смотрела на меня.

— Ах да, совсем забыла! Я была Синдереллой, а Тимми играл принца. После спектакля он долго, наверное, с год, называл меня Синди... Черт, жаль Тимми, очень жаль! Я теперь буду чувствовать себя старухой, Тал. Не люблю стареть. Сейчас мне двадцать восемь. Как, по-вашему, мне можно дать двадцать восемь?

— По-моему, нет.

Она подперла кулаком щеку и задумалась.

— Знаете, Тал Ховард, кажется, я начинаю здесь скучать. Наверное, требуются перемены.

— Какие, например?

— Ну, не знаю... В Реддинге мне начинает надоедать. Ладно, хватит хныкать. Зачем вы пеня искали?

— Как вам сказать... Я ищу одну вещь, которую Тимми спрятал перед отъездом на войну. Я знаю, что это, но не знаю, где лежит. Перед самой смертью Тимми сказал: «Синди должна знать». Поэтому я и приехал к вам.

— Вы приперлись сюда в поисках Синди, значит, он спрятал что-то ценное. Например, кучу денег...

— Если вы мне поможете, я дам вам денег.

— Сколько?

— Все будет зависеть от того, сколько он спрятал.

— По-моему, вы слишком быстро признались, что это деньги. Всем известна моя страсть к долларам. Я их просто обожаю. Мне нравится держать их в руках, чувствовать запах, даже просто смотреть. Я с ума схожу по деньгам. Еще мне нравятся красивые вещи, наверное, потому, что я провела много времени без них. Знакомый психолог сказал, что деньги — основной побудительный мотив моей жизни. Мне никогда не насытиться.

— Если бы деньги действительно были главной целью вашей жизни, вы бы о них так не говорили. Просто вам хочется такой казаться.

— Почему каждый мужик лезет объяснять, кто я есть на самом деле? — рассердилась Антуанетта. — Ладно... Приготовьтесь к большому разочарованию: я не имею ни малейшего представления, где Тимми мог спрятать что-то ценное. Понятия не имею, о чем он говорил.

— Вы уверены?

— Не смотрите на меня так. Я знаю, о чем вы думаете. Думаете, я скрываю тайник, чтобы забрать все одной. Честно, Тал, не знаю. Понятия не имею, о чем говорил Тимми.

Я поверил ей.

— Здесь становится слишком жарко. Пошли в комнату, — предложила Антуанетта Рази.

Мы вошли в гостиную. В ней было чисто и уютно, хотя абажуры на лампах поражали безвкусицей.

Она залезла на диван и обхватила колени.

— Хотите, я расскажу о нас с Тимми? Не бойтесь, это не такая уж и печальная история.

— Расскажите, если хотите.

— Вы первый, кто ее услышит. Когда я закончила восьмой класс, мне исполнилось пятнадцать, и я была старше Тимми на год. До спектакля между нами абсолютно ничего не было, но после пары репетиций мы подружились. Наша дружба больше напоминала дружбу между мальчишками, чем между парнем и девушкой. Поверьте, я не относилась к числу женственных девчонок. Бегала быстрее ветра и умела работать кулаками.

Больше всего я боялась, что Тимми придет ко мне домой. Я стыдилась своего дома и не хотела, чтобы знакомые видели, как я живу. Мы жили как животные. Старик здорово закладывал, брат вырос настоящим бандитом, а сестра спала со всеми, кто попросит. Мы жили в грязи. Кое-как перебивались с помощью пособия по бедности, да по праздникам представители благотворительных организаций приносили еду и посуду. Я была чертовски гордой, но не знала, как вылезти из этого болота. Единственное, что я могла сделать, — это самой не опускаться до такого состояния и никого не приводить к себе домой, — Тони взяла предложенную мной сигарету и закурила. — Когда Тимми пришел ко мне домой, я чуть сквозь землю не провалилась от стыда. Затем увидела, что ничего не изменилось, и обрадовалась. Для него-то как я жила не имело никакого значения...

Все произошло внезапно, в конце августа. Мне удалось устроиться в один магазинчик, соврав о возрасте, и я потихоньку копила деньги. Воскресенья мы с Тимми проводили вместе. Однажды мы отправились на пикник. Отъехали от города миль на пятнадцать, потом еще долго вели велосипеды по узкой тропинке, пока не нашли лужайку с деревьями, как в парке. Поблизости не было ни одной живой души, и нам даже показалось, что мы остались одни на земле. Может, так оно и было. Мы поели, растянулись на траве и принялись болтать о школе, о предстоящем девятом классе. Пекло солнце, и мы лежали в тени. Тимми уснул, а я смотрела на его лицо. Он спал как ребенок. Во мне вспыхнуло непреодолимое желание, которого раньше никогда не было. Когда стало невмоготу, я обняла его и поцеловала. Он проснулся.

Тимми испугался и в то же время был сильно возбужден. Как вы, наверное, догадались, я знала немало, чего не проходят в школе... С того дня наши отношения изменились. Мы находили для занятий любовью всевозможные, иногда самые невероятные места. Все это длилось года, наверное, полтора, но ни разу мы даже не заговорили о женитьбе. Жили сегодняшним днем. У нас появилось любимое место, которое принадлежало только нам двоим, — остров посередине реки. Мы брали лодку и...

Антуанетта внезапно замолчала, и наши взгляды встретились.

— Теперь вы поняли, что он имел в виду? — тихо поинтересовался я.

— Кажется, да.

— Где это?

— Нет, так у нас ничего не получится.

— В чем дело? — не понял я.

— По-моему, нам лучше отправиться за деньгами вместе.

— А что вам мешает отправиться туда одной?

— Ничего. Наверное, вы мне не поверите, если я скажу, что не поеду туда одна.

— Даже несмотря на любовь к деньгам?

— Так будет честно. Поверьте мне, Тал, я ничего не знала о деньгах. Сколько там?

Несколько секунд я пристально смотрел на Антуанетту Рази. Делать нечего, без нее мне денег не найти.

— Около шестидесяти тысяч, — наконец ответил я.

Девушка тихо охнула.

— Откуда у Тимми такие деньги?

— Он вел бухгалтерские книги всех четырех компаний, которые принадлежали Джорджу. За два года Тимми надоил с них шестьдесят тысяч... Он собирался бежать с Элоизой.

— С той дрянью, на которой женился Джордж? А Джордж о деньгах не знает? Кто, кроме нас с вами, знает о шестидесяти тысячах?

— Еще один человек. Его зовут Эрл Фицмартин. Фиц сообразительный парень и сможет вас найти.

— Что он за человек?

— Умен, страшно жесток. Если бы вы отправились за деньгами с Фицем, вы бы не вернулись.

Антуанетта взглянула на часы.

— Вам было бы спокойнее, если бы мы оставались вместе до тех пор, пока не поедем за деньгами, не так ли?

— Наверное, но это не так существенно.

— Ваше доверие меня трогает, — насмешливо проговорила она. — Разве вам обо мне ничего не рассказывали?

— Говорили что-то об очень хитром шантаже.

— Да, мы придумали такой фокус, что мне ничего не могли пришить. Единственное оправдание — те, кого мы вытрясли, сами далеко не ангелы... И после этого вы все же согласны доверять мне?

— Придется.

— Да, придется, — лениво улыбнулась Тони. — У меня еще несколько дел. Я должна побывать в таких местах, где вам не следует показываться. Можете подождать здесь, а можете приехать позже. Я вернусь часа через три-четыре. К тому времени уже будет поздно отправляться за деньгами. Поедем за ними завтра утром. Будете ждать здесь?

— Нет, я приеду позже.

— В полшестого.

* * *

Тони вернулась домой без четверти шесть, бледная и расстроенная. Как только мы вошли в квартиру, она принялась шагать по гостиной.

— Что случилось?

— Заткнитесь и не мешайте мне думать. Лучше сделайте пока коктейли. Бар там. Мне скотч со льдом.

Выпив виски, Тони немного успокоилась.

— Извините за резкость, Тал, все получается не так, как я планировала. Я сдуру сообщила ребятам, что собираюсь уехать, и они меня вряд ли просто так отпустят — я знаю, где их деньги. Ой, кажется, я придумала! Поможете?

— Попробую. Это опасно?

— Даже не знаю. Завтра уехать не получится — хочу попытаться забрать свою долю из общих денег. Приезжайте в четверг в десять утра. Машину поставьте на соседней улице. Я выберусь через подвал, и мы смоемся. Черт побери, как не хочется оставлять вещи!

— Упакуйте пару чемоданов, я увезу их, — предложил я. — Серьезно?

— Вы выйдете из дома первой. Если за вами следят, они пойдут за вами, а я вынесу чемоданы.

— Отличная идея, — обрадовалась Антуанетта Рази.

Она долго собирала вещи и набила два больших чемодана.

— Пожалуйста, закажите мне номер в своем мотеле. Очень хочется надеяться, что все получится, — она, кажется, успокоилась. — Если бы вы знали, как кстати ваша помощь. Я... не останусь в долгу.

9

Среда оказалась серой и угрюмой. Труп Грассмана я спрятал в понедельник, однако события того страшного дня по-прежнему стояли перед глазами. Когда я полез в шкаф за одеждой и увидел чемоданы Антуанетты, мне стало интересно, что же она решила взять. Сначала было стыдно рыться в чужих вещах, но я убедил себя, что имею право.

На дне чемодана в глаза бросился черный футляр: на черном бархате сверкали и переливались всеми цветами радуги драгоценности — трудно сказать, настоящими или искусственными были эти белые, зеленые и красные камни, но выглядели они потрясающе. Футляр разделяла перегородка, за которой лежала толстая пачка купюр. Я насчитал шесть тысяч сорок долларов. Наверняка Тони решила, что если я и найду деньги, у меня они все равно будут в большей безопасности, чем у нее. Возможно, она права: я ничего не смог бы украсть...

После завтрака я отправился в хозяйственный магазин Джорджа Уордена. Я хотел еще раз поговорить с ним — может, он прольет свет на смерть Грассмана? Вне всяких сомнений, Фицмартин еще не нашел Синди, и теперь версия о том, что смерть частного детектива связана с шестьюдесятью тысячами долларов, стала терять смысл. Может, он из-за чего другого сцепился с Фицем? В субботу мы видели Грассмана на озере. Потом я поругался с Рут, вечером напился, в воскресенье я тоже не просыхал. Фиц мог убить Грассмана в воскресенье вечером и отправиться на поиски места, где можно избавиться от тела. Но, пряча труп Грассмана в мою машину, он подставлял меня и тем самым разрушал собственную надежду, что я приведу его к деньгам.

С другой стороны, Фиц мог решить, что теперь, когда он узнал о существовании некой Синди, я ему не нужен: он всегда отличался самоуверенностью, и с каждым часом у меня возникало все больше сомнений в его нормальности.

На двери хозяйственного магазина меня встретила табличка: «Закрыто». Я вспомнил, что Уорден живет в «Белом отеле», в трех кварталах от магазина. Портье сообщил, что он занимает номер 203.

— Несколько минут назад к нему поднялась девушка, — добавил портье. — Она присматривает за Уорденом, когда у него запой, а последние пару дней Джордж пил.

Это наверняка была Рут Стамм. Мне очень хотелось ее увидеть, но я не знал, станет ли она со мной разговаривать. Я медленно поднимался по лестнице.

Навстречу мне бежала Рут. Лицо у нее было белее бумаги.

Остановившись, она удивленно посмотрела на меня и бросилась мне на грудь. Рут била дрожь. Через минуту она взяла себя в руки и сказала:

— Мне надо позвонить в полицию!

И ее каблучки застучали по деревянной лестнице. Дверь в 203-й номер была распахнута настежь, на кровати лежал голый Джордж Уорден, рядом на полу валялось обмотанное полотенцем ружье. Там, где пуля прошла через полотенце, ткань почернела. А стена в изголовье была вся забрызгана кровью и мозгами. Я медленно вышел в коридор и услышал вой полицейских сирен. Полицейские оттолкнули меня и столпились в дверях номера Уордена.

— Господи! О Господи... — прошептал один из них.

Кое-кого — Хиллса, Брубейкера и Прайна — я уже знал. Но на этот раз командовал не лейтенант Стивен Прайн, а капитан Марион, спокойный мужчина средних лет.

Нас отвезли в полицию, первой допросили Рут, затем шла моя очередь. А затем лейтенант Стивен Прайн проинформировал Мариона о нашей предыдущей беседе.

— Стив, ты слишком серьезно относишься к мелочам, — ответил на это капитан. — О чем ты хотел поговорить с Джорджем, сынок? — спросил он меня.

— Все о том же — о Тимми, — я взглянул на Рут.

— Так, Герман, теперь твоя очередь, — сказал Марион, обернувшись к портье. — Ты видел, как вернулся Уорден?

— Нет, сэр. Вчера выдалась шумная ночка. Говорят, Джордж пил у Стампа, но когда он вернулся — не знаю. Если честно, капитан, вечером я играл в покер в подсобке, оттуда стойка не видна. Но я привез с собой мистера Касвелла, нашего постояльца. Он видел Джорджа.

— Бартоломью Борис Касвелл, — взволнованно представился низенький старичок. — Вчера я шел за Джорджем Уорденом примерно метрах в пятидесяти. Как раз посмотрел на часы. Было 11.27. Господи, как же он нализался! Размахивал руками, еле на ногах стоял. Если бы не друг, он бы упал прямо на улице.

— Какой друг?

— Не знаю, я его не разглядел. Только заметил, что он хромает. Этот парень отволок Джорджа прямо в отель. Когда я зашел, они уже поднялись наверх. На втором этаже страшно шумели, и я пошел туда. Гуляли у Лестера. Мне налили красного вина, я быстро опьянел и прилег. К себе добрался только в три. Когда закрывал дверь, услышал шум, будто кто-то уронил книгу или упал со стула. Я прислушался, но шум не повторился. Теперь ясно, что это Джордж застрелился.

— У меня есть кое-какие соображения, — заявил капитан Марион. — Джордж Уорден находился в состоянии ужасной депрессии, и, по-моему, у него имелись веские причины совершить самоубийство. Стив, ты согласен?

— Капитан, все не так просто, — ответил Прайн. — Полотенце использовали вместо глушителя. Ни разу не встречал, чтобы самоубийцы старались сделать все потише — наоборот, они хотят, чтобы было больше шума, чтобы побыстрее сбежались зеваки... Естественно, кроме отпечатков пальцев самого Уордена, мы на ружье ничего не обнаружили, на внутренней ручке двери отпечатков не было. И меня очень заинтересовал хромой.

— Что ты хочешь этим сказать, Стив?

— Похоже, после бара Джордж с кем-то встретился. Он всегда носил с собой ключи от магазина. Наверное, тот человек пошел с ним в магазин и взял ружье. Скорее всего засунул его в штанину, потому и хромал. Он оттащил Уордена в номер и налил ему еще виски. Когда Джордж окончательно отключился, человек раздел его, посадил на край кровати, обернул дуло полотенцем, сунул в рот Уордену и нажал курок. Затем поставил отпечатки Джорджа на ружье и вытер дверную ручку...

Странные вещи происходят у нас, капитан. Сегодня принесли донесение: какой-то парень по имени Грассман не появляется в мотеле с воскресенья. Среди его вещей нашли документы, из которых следует, что он работает в чикагском сыскном агентстве, и к нам приехал искать Фултона. Вчера пригнали его машину, синий седан. Смотрите, что происходит: Грассман исчезает, оставив вещи и машину. Джордж Уорден умирает. Грассман искал Фултона, который уехал с женой Уордена. Как-то все это должно быть связано, и я хочу найти эту связь. Тогда мы и выясним, убили Джорджа Уордена или он покончил жизнь самоубийством. Лично мне кажется, что убили, причем смело и дерзко.

Мне удалось выйти вместе с Рут. Она вела себя холодно.

— Рут, когда-нибудь я тебе все объясню.

— Можешь не беспокоиться!

В этот момент к нам подошел молодой человек в очках.

— Привет, Алан! — поздоровалась Рут Стамм. — Алан, это Тал Ховард. Алан Пиэри, адвокат.

Мы пожали друг другу руки, и он сказал:

— Рути, мне поручили заниматься наследством Джорджа Уордена, вернее тем, что от него осталось.

— Он же все продал, Алан.

— А куда тогда подевались деньги? — удивленно покачал головой Пиэри. — Я звонил в банк. У него три счета: лесного склада, магазина и его личный. И на всех грех счетах почти пусто. Пусть он пил, но в таком случае ему бы пришлось пропивать в день по тысяче долларов. Сама понимаешь, это невозможно.

— Может, деньги лежат на другом счету?

— Сомневаюсь, — адвокат смущенно глянул на меня и добавил: — Он много задолжал Стампу и в отеле. Еще я слышал, что на прошлой неделе он передал Сиду Форрестеру права на лесной склад — единственное, что приносило Джорджу хоть какой-то доход.

— А в банке нельзя узнать, для кого он выписывал чеки? — спросила Рут.

— Нет. Он сам снимал каждый раз от пяти сотен до двух тысяч.

И в этот миг меня словно осенило. Почему я не понял этого раньше? Вот так всегда — стоит сделать хотя бы одно правильное предположение, и все становится на свои места.

10

Рут и Пиэри продолжали разговор, но я их не слушал. Затем до меня дошло, что Рут обращается ко мне.

— Мне пора идти.

— Подожди минутку, пожалуйста, — попросил я. — Кажется, я знаю, что Джордж мог сделать со своими деньгами... Вы знаете, что Роза Фултон никогда не верила, что ее муж сбежал. Когда Элоиза уехала с ним, Джорджа Уордена в городе не было. Сосед видел, как Элоиза вынесла из дома чемодан. А если она не собиралась уезжать навсегда? Допустим, она хотела провести с Фултоном всего ночь. Дома оставаться нельзя, в гостиницу она не хотела ее слишком хорошо знали в Хиллстоне. Потому Элоиза решила отправиться на озеро и захватила с собой вещей только на ночь. Предположим, Джордж Уорден возвращается домой и не находит жену. Он начинает ее искать и в конце концов едет на озеро. Там и застает любовников. Что бы он, по-твоему, сделал?

— Я понимаю, к чему ты клонишь, — медленно проговорила Рут. — Джордж мог и убить.

— Итак, он убил их. Теперь необходимо избавиться от трупов. Он мог сбросить их в озеро, но, я думаю, просто закопал на своем участке. Долгое время Джордж чувствовал себя в безопасности — ведь все думали, что Элоиза сбежала. Затем кто-то нашел трупы...

— И начал его шантажировать, — подхватил адвокат Пиэри. — Уордену пришлось распродавать имущество, а когда он всего лишился, то застрелился. Он бы не перенес суда. Значит, нужно искать человека, который внезапно разбогател... Чем больше я об этом думаю, тем логичнее мне кажется ваша версия, мистер Ховард. Теперь остается найти тела... Допустим, я шантажист. Я случайно нашел трупы, а может, я сообразительный парень и нашел их далеко не случайно. О'кей, что я делаю? Надо перепрятать тела так, чтобы их никто не обнаружил. С другой стороны, они должны оставаться поблизости — в виде угрозы.

— Мы с Талом видели Грассмана на озере, — сообщила Рут. — Сейчас он исчез. Он вполне мог найти там трупы.

— И шантажиста, — добавил Пиэри.

Я вспомнил странную беседу с Джорджем, когда он сказал, что не может дать мне работу, и предложил ружье. Он знал, что я приехал от Фица. Наверное, Уорден подумал, что я потребую свою долю. Шантажист — Фиц.

— Что будем делать? — поинтересовалась Рут Стамм. — Наверное, нужно все рассказать капитану Мариону.

* * *

В полпятого мы все стояли на берегу озера. Из домика вышел капитан Марион с молодым крепким парнем в плавках и с аквалангом. Зайдя по пояс в воду, аквалангист посмотрел на нас, сделал шаг вперед и исчез.

Потянулись долгие минуты. Мы тихо разговаривали. На далеких холмах чернели сосны.

Неожиданно футах в сорока от берега из воды показалась голова в маске. Парень подплыл к берегу.

— Ну? — нетерпеливо кинулся к нему Марион.

— Вот, сэр, — аквалангист протянул что-то капитану. На ладони Мариона темнела ржавая автомобильная зажигалка. — Машина стоит футах в пятидесяти от берега. Серый «студебекер» с иллинойскими номерами, пустой. По-моему, его нетрудно будет вытащить.

— Номер сходится, — неохотно признал Прайн. — Черт, как вы догадались? — он повернулся ко мне.

— Стив, похоже, мы сваляли дурака, — заметил капитан. — Судя по всему, Роза Фултон была права.

Я не стал рассказывать им о своей догадке, которая уже перестала быть догадкой: шантажист — Фицмартин.

Из Хиллстона прибыл тягач, от которого в воду протянули трос. И, наконец, словно какое-то морское чудовище, из воды показалась серая машина. Пахло сыростью и водорослями.

Коренастый полицейский в форме открыл багажник. Там были лишь полусгнившие чемоданы с одеждой.

— Здесь их и быть не может — слишком мало места для двоих, — сказал Марион.

— Капитан, ребятам продолжать поиски? — спросил лейтенант Прайн. — Уже темно и ничего не видно.

— Ладно, подождем до утра.

К нам приблизился жилистый пожилой мужчина.

— Я — Берт Финистер, живу по ту сторону дороги, а здесь работаю на дачах. Меня здесь все знают, а я знаю эти места.

— Итак, вы хорошо знаете озеро, — заметил капитан. — Если бы вы искали тела убитых, Финистер, что бы вы стали делать?

— Я к тому и иду, Я знал Джорджа и Тимми Уорденов, их отца. Знал и Элоизу... В прошлом году здесь появился этот тип, Фицмартин. Так вот, Фицмартин вскопал весь участок — не знаю, зачем он это сделал. Потом привез цемент и зачем-то зацементировал пол в гараже. Это было в прошлом мае. Если бы я искал трупы, я бы посмотрел под полом, потому что этот Фицмартин противный мужик. Я пришел тогда ему помочь, но он прогнал меня, да еще заявил, что я нарушил чужие владения!

Капитан Марион посмотрел на Прайна:

— Кто такой Фицмартин?

— Работает у Джорджа на лесном складе. Задержать?

— Сначала посмотрим в гараже. Я видел в сарае кирку.

Перед гаражом поставили машины, и в нем стало светло как днем. Прайн и Финистер колотили кирками. Работали молча. Когда я вышел покурить, из гаража донеслись слова:

— Ну-ка подожди!

На улицу выскочил один из полицейских — его начало рвать. Наконец он выпрямился и откашлялся.

— Ну что, нашли? — спросил я.

— Нашли. Прайн сказал, что это она — он помнит цвет ее волос.

* * *

В город я возвращался с капитаном Марионом: лейтенант Прайн выехал раньше, чтобы найти Эрла Фицмартина.

Когда мы уже были примерно в миле от города, в машине раздался звонок радиотелефона. Марион снял трубку. До меня донесся голос Прайна.

— Фицмартин исчез. С вещами. Может, перекрыть дороги?

— Черт, у нас не хватит ни машин, ни людей!

— Что вы предлагаете, сэр? — робко спросил лейтенант.

— Подождем, может, кто-нибудь его заметит, — Марион положил трубку, — О'кей, Ховард. Вы, кажется, неплохо знаете Фицмартина. Откуда он родом?

— По-моему, из Техаса. Вроде бы работал раньше на нефтяных вышках.

— Он что-нибудь рассказывал о родственниках?

— Фицмартин никогда не отличался разговорчивостью.

— Да, так мы ничего не узнаем... Хочу поблагодарить вас, Ховард, за отличную догадку. Только не уверен, догадка ли это. Я бы предпочел, чтобы вы раскрыли карты.

Я думал, что Марион — всего лишь мягкий пожилой полицейский, но с каждым часом мое мнение менялось. Капитан Марион был куда опаснее Прайна...

Я нашел какую-то забегаловку. Когда заканчивал ужин, в кафе зашел сержант Брубейкер. Он сел рядом со мной и угрюмо открыл меню.

— Слава Богу, хоть дали время перекусить, — проворчал сержант. — Потом опять на работу, и никто не знает, когда конец.

— Мне показалось, капитан Марион решил ждать, пока о Фицмартине кто-нибудь что-нибудь не сообщит.

— Нет, я говорю о девушке.

— О какой девушке? — Я почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки.

— О Стамм. Пиэри привез Рут в город и высадил около ее машины. Машину нашли на Делавэр-стрит, а сама она пропала.

Больше я не мог проглотить ни куска. Рут, конечно, обо всем догадалась, а поскольку она из тех, кто сам проводит расследования, то наверняка отправилась к Фицу. Он, казалось бы, все предусмотрел: уничтожил Грассмана, подложил мне в машину его тело; поняв, что из Джорджа Уордена уже ничего выдоить нельзя, инсценировал его самоубийство. И вот теперь, когда он уверен, что все позади, появляется Рут Стамм. Если он скроется, она поднимет шум. А ему необходимо убраться из Хиллстона тихо. Следовательно, он может просто где-то спрятать девушку, может взять с собой, что очень рискованно. А может и убить, в конце концов, какая ему разница — убийством больше!

11

Я отправился в полицию и заявил капитану Мариону, что исчезновение Рут Стамм как-то связано с Фицем. Усталый и как-то сразу постаревший капитан кивнул, словно знал об этом раньше.

— Спасибо, Ховард. С полчаса назад и я пришел к такому выводу, и он мне не понравился.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Вряд ли.

Я вернулся в мотель. Предстоящая встреча с Антуанеттой потеряла для меня всякий интерес: я приехал в Хиллстон за одним сокровищем, но отыскал совершенное другое. У моего сокровища темно-рыжие волосы, серые глаза, гордое лицо. Самое обидное, что я не сразу понял это и вел себя как последний дурак. Деньги — ерунда, лишь Рут имеет значение.

Войдя в номер, я потянулся к выключателю. И в тот же миг кто-то нанес мне страшный удар в челюсть. Я рухнул в бездну.

Очнулся я от яркого света. Руки у меня были связаны за спиной, во рту торчал кляп.

Я лежал в маленькой ванной своего номера. А на краю ванны сидел Эрл Фицмартин и смотрел на меня подернутыми дымкой глазами. Я сразу почувствовал, что он уже переступил черту, отделяющую нормальных людей от безумцев.

— Мы будем говорить шепотом, Тал. Если начнешь кричать, я сломаю тебе шею голыми руками. Раз плюнуть! Кивни, если обещаешь вести себя тихо.

Я кивнул. Он вытащил кляп.

— Где Рут?

— Говори тише. Рут в надежном месте. С ней все в порядке.

— Слава Богу!

— Не Богу, а мне. Это у меня появилась идея сохранить ей жизнь, а не у Бога. Я взял левой рукой ее чудесные волосы, приставил нож к горлу. Я уже собирался перерезать ей глотку, когда спросил себя: а может, она еще пригодится? Поэтому я решил не трогать девчонку.

— Где она?

— Недалеко. Рути приехала ко мне на — склад, так, поболтать. Кстати, полиция нашла трупы?

— Да, они сняли пол в гараже.

— Теперь бы им допросить Джорджа, только Джордж уже не скажет ни слова.

— Ты убил его!

— Ты мне, конечно, не поверишь, но это не так, — улыбнулся Фицмартин. — Он начал приходить в себя, когда я его раздевал, и мне пришлось влить в него еще виски. Я читал где-то, что люди топятся, вешаются или перерезают вены голыми. Я посадил его на край кровати, обмотал дуло полотенцем и сунул ему в рот. Я хотел, чтобы ружье находилось под правильным углом, и ждал момента, когда у соседей будет особенно шумно. Я действительно хотел застрелить его. Но Джордж открыл глаза и посмотрел прямо на меня. Ты бы его видел — с ружьем во рту. Он посмотрел на меня и, прежде чем я успел его остановить, нажал большим пальцем ноги на курок. Даже не знаю, случайно это произошло или нет. Как ты думаешь?

— По-моему, он сделал это специально.

— Я тоже так думаю. Мне кажется, он застрелился, чтобы подшутить надо мной. Шутка удалась. Ему ведь никогда ничего не удавалось. Он плохо женился и плохо закопал жену. Мне казалось, что я найду на берегу озера шестьдесят тысяч долларов, но это оказались трупы. Я сначала расстроился, но потом понял, что нашел почти то же самое.

— Тебя ищет полиция.

— Думаешь, меня это беспокоит? Скорее это ты должен волноваться. Где Грассман? Не думал, что тебе удастся выкрутиться. Что ты с ним сделал?

— Спрятал в заброшенном амбаре.

— Готов побиться об заклад, ты славно попотел, Грассман оказался сообразительным мужиком: он все скумекал и явился за своей долей. Он знал, что деньги, которые я выудил у Джорджа, должны находиться у меня, потому что я слишком умен, чтобы тратить их. Я поймал его, когда он рылся в моих вещах. Сначала мы беседовали вполне мирно, но потом он начал грубить. Я рассердился и слишком сильно его ударил. Да, немного не повезло. Сначала я хотел выбросить труп где-нибудь на улице, чтобы подумали, что это ограбление, но потом наткнулся на твою машину и сэкономил кучу времени. После этого и Джорджа необходимо было убрать: он единственный, через кого полиция могла выйти на мой контакт с Грассманом. Я неплохо все спланировал, и мне повезло. Но времени на Синди совсем не остается. Ты ее отыскал?

В этот миг меня осенило: благодаря жадности Фица я могу купить время, а может, и жизнь.

— Нашел.

— Сто семь тысяч мне нравятся больше, чем сорок семь, которые я получил с Джорджа, — объявил он.

— Тебя поймают.

— Сомневаюсь. Если бы я перерезал горло Рут, они бы озверели. А сейчас у меня есть, чем торговаться. Эта девица — мой козырь.

И тут я выложил ему все — почти все — об Антуанетте и о том, что она может привести нас к деньгам. Мне надо было выиграть время — ведь Фицу тогда придется ждать до утра.

Он не поверил. Но я сказал, чтобы он глянул в шкаф, на ее чемоданы... Фиц осмотрел вещи, сунул в карман деньги из черного футляра и вновь уселся против меня.

— Фиц, послушай. Мне плевать на деньги! Можешь забирать их все — в обмен на Рут Стамм. Полиция считает, что Джордж совершил самоубийство. Труп Грассмана они вряд ли найдут, а если ты отпустишь Рут, полиция будет не очень усердствовать.

Фицмартин пристально меня разглядывал.

Следующие полчаса я до сих пор не могу вспоминать без содрогания. Он вновь затолкал мне в рот кляп. У Фица были сильные руки, и он знал, где находятся болевые точки. Время от времени он останавливался, ждал, когда я приду в себя, вытаскивал кляп и задавал вопросы. От боли и унижения я плакал, как ребенок. Один раз даже потерял сознание. Наконец Фиц поверил, что Рут для меня дороже денег и что я действительно не знаю, куда повезет меня Антуанетта.

После этого он разрезал веревку.

— Заберешь деньги и принесешь их сюда, — велел он.

— Нет. Я должен знать, что с Рут все в порядке, иначе тебе не видать денег. Я сделаю так, чтобы мы отправились в час дня. Не знаю, далеко ли нам придется плыть и сколько на все уйдет времени. Привези Рут к дому Рази в два часа.

— Это очень рискованно, — упорствовал Фиц.

— Не бойся. Дом стоит в уединенном месте, и у них нет телефона. Я вернусь туда и отдам тебе деньги. Но если Рут у Рази не будет — просто выброшу их в реку.

— Ты обещаешь сидеть у Рази столько, сколько мне надо, чтобы смыться?

— Обещаю.

Он выключил свет и исчез.

12

Проснулся я на рассвете. Дождь лил как из ведра. Я проехал через весь Хиллстон к бензоколонке, потом зашел в закусочную. На стойке стоял радиоприемник, передавали утренние новости: «...исчезновение Рут Стамм, единственной дочери ветеринара Бакстона Стамма. Полиция полагает, что молодую женщину похитил человек по имени Эрл Фицмартин, бывший морской пехотинец. Сообщаем его приметы...»

В Реддинг я добрался к девяти. Остановился около аптеки и позвонил Антуанетте Рази.

— Алло? — раздался хрипловатый голос Тони.

— Это Тал.

— Да?

— Я буду на месте в десять, как договаривались.

— В эту субботу? Нет, извините, ради Бога, но я буду занята, — я понял, что она не одна.

— Я в аптеке. Номер 46040. Жду вашего звонка.

— Нет, мне очень жаль. Может, как-нибудь в другой раз?

— Позвоните, как только освободитесь.

— Спасибо. До свидания, — попрощалась Антуанетта Рази.

Я сел рядом с телефонной будкой. Наконец без пяти десять раздался звонок.

— Это вы, Тал? — раздался радостный голос Тони. — Извините, но раньше я не могла говорить. Ровно в десять пятнадцать медленно двигайтесь мимо моего дома. Когда увидите меня, откройте дверцу, но не останавливайтесь — я сяду на ходу.

Во что она еще впуталась? Ровно в десять пятнадцать я двинулся к дому — напротив, прислонившись к столбу, стоял мужчина в сером плаще.

Из подъезда выскочила Антуанетта Рази. Я распахнул дверцу, и девушка прыгнула в машину. Она надела черное платье, черную шляпку с вуалью и держала в руках коричневый чемоданчик.

— Быстрее — испуганно приказала Тони.

Я проскакивал перекрестки на красный свет, минут через пятнадцать мы выбрались на дорогу в Хиллстон. Она повернулась ко мне: под левым глазом — большой синяк, на щеке алел кровоподтек.

— Что случилось?

— Немного поколотили. Ребята здорово разозлились.

— Во что вы еще влипли, черт возьми?

— Ребята не хотели меня отпускать — они работали неаккуратно, и я многое знаю. Конечно, я вела себя глупо, думала, что в любой момент могу выйти из игры. Я не понимала, какие это серьезные игры.

Я молча крутил баранку. Дождь наконец-то прекратился, и небо приняло какой-то желтоватый оттенок. Я чувствовал себя тем более отвратительно, потому что собирался предать Антуанетту, и я вынужден предать ее, потому что на одной чаше весов лежат деньги, а на другой — человеческая жизнь.

Везти Антуанетту в мотель нельзя — она может заглянуть в чемодан и обнаружить пропажу своих шести тысяч. Но как протянуть время до часа, когда мне надо быть у домика Рази? Тони помогла мне сама, спросив:

— Что происходит в Хиллстоне? Элоиза с дружком найдены под цементным полом в гараже, исчезновение Рут Стамм, самоубийство Джорджа Уордена... У вас там жизнь бьет ключом.

— За последние несколько дней в Хиллстоне произошло много событий. Я, естественно, ни при чем. Вернее, я принимал участие в них, но как свидетель. Сейчас полиция вплотную принялась за дело. По-моему, лучше сначала забрать деньги, а потом поехать в мотель.

— Боитесь, что вас могут взять?

— Да, — кивнул я.

— Но за что? Мне все это не нравится. Если вас арестуют, то и мне несдобровать. Тогда обо мне узнают а Реддинге...

— А что я могу сделать? Сначала мы должны отправиться за деньгами. Потом объедем город, подъедем к мотелю с юга, заберем вещи и отправимся куда глаза глядят.

— В таком виде я не могу ехать за деньгами. Не хочется пачкать костюм.

— Пачкать костюм? Куда мы отправляемся?

— Не ваше дело! Ладно, мне надо где-нибудь купить джинсы. В Хиллстоне, получается, вам лучше не показываться. Куда поедем?

— Вы знаете эти места лучше меня.

— Дайте-ка подумать.

Она сказала, где свернуть, и миль через двадцать мы попали в маленький грязный городок под названием Уэстонвилль. Тони вышла из машины. На нее оглядывались мужчины — мужчины всегда будут оглядываться на женщин с такой походкой. Минут через десять Антуанетта Рази вернулась с коричневым пакетом.

— Все в порядке. Купила, что нужно, — сообщила она. — Поехали.

По дороге Тони переоделась. Увы, годы уже заставили ее переступить ту черту, когда джинсы и простая шерстяная рубашка могут превратить зрелую женщину в пятнадцатилетнюю девушку. Я посмотрел на часы. Слава Богу, проблема со временем решена — стрелка часов приближалась к половине первого.

Мы въехали во двор старого дома Рази.

— Еще хуже, чем раньше, — грустно заметила Тони. Она вышла из машины и направилась к крыльцу, вокруг которого копошились цыплята. В дверях показалась сестра Антуанетты с грязным полотенцем в руке.

— Привет, Анита, — спокойно поздоровалась Тони.

— Что ты здесь делаешь? Ты же знаешь, мой муж не любит, когда ты приезжаешь. Я не позволю тебе войти в дом!

— Ноги моей не будет в этом хлеву, Анита. Весла в сарае?

— Зачем тебе весла?

— Я возьму лодку. Мне нужно кое-что показать моему другу.

— Ты что, не видела, какаясегодня река? Жить надоело?

Мы посмотрели на реку. Серая пенистая вода мчалась мимо нас с бешеной скоростью.

— Да, течение действительно сильное, — заметила Тони. — Мы легко попадем на остров.

— Остров?

— Вон тот, видите? Нам нужно туда.

Заросший деревьями скалистый островок, ярдах в трехстах ниже по течению, делил реку на два бурных потока.

— Я сяду на весла? — крикнул я, стараясь перекричать рев воды.

— Нет, я умею грести. Подождите, пока я устроюсь. Затем по моей команде запрыгивайте в лодку.

Течение подхватило нас и начало разворачивать, но Антуанетта удерживала лодку в нужном положении. Время от времени она огладывалась через плечо и поправляла курс.

Лодка врезалась в размытый берег. Тони быстро выпрыгнула на берег. Мы затащили лодку и пошли в глубь островка. Мы продирались через кусты по тропинке, которая карабкалась между скал. Когда взобрались на самую верхнюю точку острова, я увидел дом Рази, Аниту, медленно идущую по захламленному двору, увидел, как блестит сквозь листья моя машина.

— Смотрите! — крикнула Тони.

К островку приближалась плоскодонка: грязно-красная лодка на серой реке под желтым небом. И человек со светлыми волосами. Лодка приблизилась к острову, человек поднял голову, и я увидел его лицо. Он тоже заметил нас на фоне желтого неба. Затем лодку закрыли деревья.

— Он на острове, — сообщила Антуанетта Рази.

Я знал, что он на острове. Он следил за нами — наверное, Фиц достал лодку и где-то поджидал. Он сообразил, что если дом Рази стоит у реки, то...

— Фицмартин, — объяснил я.

— Это вы подстроили? — Тони со злостью уставилась на меня.

— Нет, честное слово, я тут ни при чем. Наверное, Фиц догадался, что мы отправились за деньгами.

Она спокойно облокотилась на скалу и скрестила руки на груди:

— Хватит, Тал? Можете сами искать деньги со своим дружком. Черта с два я скажу, где они.

Я схватил ее за плечи и начал яростно трясти.

— Не будьте дурой! Он же ненормальный. Поверьте мне. Фицмартин уже убил двоих. Вы думаете, он станет вежливо вас расспрашивать? Через полчаса вы ему сама все расскажете.

Я все пытался объяснить ей, кто такой Фиц. Она посмотрела вниз на тропинку и закусила губу.

— Пошли, — наконец сдалась Тони.

13

Я спускался вслед за Тони к южному концу островка. Тропа вышла на ровную площадку, окруженную скалистыми стенами. Здесь было много старых костровищ.

Антуанетта подошла к одной из скал, посмотрела наверх и кивнула. Затем проворно, как кошка, начала карабкаться, хватаясь за толстые стебли плюща. Добравшись до карниза, раздвинула стебли, повернулась ко мне и махнула. Мои туфли скользили, но я кое-как добрался. Девушка снова раздвинула траву и плющ, и я увидел черную дыру. Антуанетта, извиваясь, поползла в темноту.

Я с трудом протиснулся в узкий проход. После этого Тони прикрыла вход травой и стеблями плюша. Сначала я не мог ничего разглядеть, но постепенно глаза привыкли к полумраку. Расселина в скалах переходила в пещеру шириной футов в пять и глубиной в семь футов.

— Эту пещеру нашел Тимми, — прошептала Антуанетта Рази. — Здесь всегда сухо и чисто. Видите, какой сухой песок и какой мягкий? Эта пещера стала нашим домом, моим самым любимым местом на свете. Я сюда приходила и одна, когда становилось совсем... невмоготу. У нас здесь была коробка со свечами, сигареты и всякая ерунда. Еще мы принесли одеяла и подушки. Никто не знал про 1эту пещеру и не мог нас найти. Детство, конечно, но нам здесь было здорово. Никогда не думала, что вернусь сюда.

— Значит, вы говорили об этом месте?

— Давайте посмотрим.

Копать в песке оказалось легко. Первую банку нашла Антуанетта и тихо вскрикнула от радости. Мы легко открыли проволочный зажим; банка была туго набита банкнотами. Я вытащил наугад две десятки и одну двадцатку.

Мы продолжали копать и нашли еще три банки. Через стеклянные стенки зеленели доллары. Я вспомнил, как раньше представлял себе этот момент. Я считал тогда деньги ответом на все вопросы, но обнаружил ответ раньше, чем нашел деньги. Сейчас они могли только помочь спасти человеческую жизнь.

— Он идет сюда, — прошептала Тони.

— Тал! Тал Ховард! — звал Фицмартин.

Мы осторожно выглянули в отверстие — Фиц прошел прямо под нами. Следующий крик донесся издалека, а потом, кроме шума реки, мы больше ничего не услышали.

— Что будем делать? — спросила она.

— Ждать, когда он уйдет. С ним невозможно договориться: он уже переступил черту. Подождем ночи, а в темноте попробуем спуститься к реке. Вы умеете плавать?

— Конечно, — ответила Тони.

— Будем переправляться с деньгами вплавь.

Я не видел никакого смысла рассказывать ей о сделке, которую заключил с Фицем: все и так пошло прахом. Я не сомневался, что он убьет нас обоих. Я лежал на боку, а Антуанетта растянулась лицом ко мне. В полумраке блестели ее глаза, сверкали зубы, слышалось легкое дыхание.

— Ну что же, подождем, — согласилась она.

— Нам нужно будет двигаться очень осторожно. Фицмартин чувствует себя ночью так же уверенно, как днем.

— Ничего, справимся. Знаете, Тал, я с самого начала не верила в это дело, но теперь не сомневаюсь в успехе. Все получится. Доберемся до машины — сейчас у нас столько денег, что нет смысла возвращаться за моими вещами — и отправимся в Новый Орлеан. Я знаю там одного человека, который поможет продать машину. Купим все новое и полетим сначала, пожалуй, в Мехико, а потом... Куда мы полетим из Мехико?

— В Рио, Буэнос-Айрес, в Париж.

— Конечно, в Париж. Смешно, я забыла, что всегда страшно хотела побывать в Париже...

Я повернулся и стал смотреть в отверстие. И в этот момент заметил Фицмартина. Антуанетта еще что-то говорила, но я быстро схватил ее за руку и сжал. Она замолчала и, облокотившись на мое плечо, тоже выглянула. Хотя я знал, что он не может нас увидеть, очень захотелось спрятаться поглубже.

Он стоял на скале, на фоне желтого неба, и держал в руке пистолет. «Люгер» совсем затерялся в его огромной ладони. Его рот был приоткрыт, брюки намокли до колен. Он внимательно, фут за футом изучал стену, в которой находилась наша пещера. Я вздрогнул, когда его взгляд скользнул по входу. Наконец Фиц отвернулся, спрыгнул вниз и исчез из поля зрения.

— Теперь я тебя понимаю, — прошептала Тони мне на ухо. — Чертово чудовище! Его надо пристрелить при первой возможности, как бешеную собаку. Что он там делает?

— Наверное, ищет наши следы.

— Жаль, земля мягкая. Хоть бы не заметил.

Фицмартин скрылся. Мы услышали, как откуда-то скатился камень, и со страху забились в самый дальний угол пещеры. Стояла тишина. Постепенно мы расслабились и снова придвинулись к отверстию.

Где-то через полчаса я увидел, как он карабкается вверх по скале напротив нашей пещеры. Он сел на вершине, тщательно прицелился куда-то правее нас и спустил курок. Звук выстрела, отнесенный ветром, оказался негромким. Фицмартин прицелился, на этот раз в нашу сторону, и выстрелил.

Я понял, что происходит, слишком поздно, и бросился в угол. Он выстрелил опять, и Антуанетта вскрикнула от боли. Я видел, что пуля угодила в шею, прямо над левой ключицей. Она впилась ногтями в песок, выгнулась и затихла. Я вжался в стену. Он вогнал в девушку еще две пули, после чего вновь наступила тишина.

В следующий раз Фиц выстрелил под другим углом. Пуля отлетела от стены и заметалась по пещере, ударяя по стенам так быстро, что звуки слились в один, затем упала на песок. Очередная пуля тоже срикошетила. Я почувствовал боль и подумал, что он все же попал в меня. Но оказалось, что в правую щеку угодили острые каменные осколки. Если Фиц найдет правильную точку, он непременно попадет в меня. Фицмартин выстрелил еще несколько раз. Одна пуля угодила в банку, другая — в тело Тони. Я втянул голову в плечи и поджал ноги. Одна из шальных пуль сорвала подошву с моего башмака, и нога онемела.

От боли я громко застонал, стрельба прекратилась. Через несколько секунд раздался спокойный голос Эрла Фицмартина:

— Ховард! Ховард, выходи!

Я не ответил. Он догадался о пещере и, стреляя в тень на стене, попал в отверстие. У меня оставался единственный шанс — если он подумает, будто убил нас обоих. Камней, которые можно было бы использовать как оружие, в пещере не было. Только банки с деньгами.

Я схватил одну банку и притаился слева от входа. Послышался звук падающих камешков. Я понял, что он поднимается. Через несколько секунд стебли плюща задрожали. Я приготовился швырнуть банку ему в лицо, но вместо лица в пещеру медленно вползла жилистая рука, как бы приглашая меня схватить ее. Фиц, как всегда, выбрал лучший вариант: он ждал, что я схвачу его, и приготовил в другой руке пистолет.

Рука начала шарить по песку. Дотронулась до темных волос Антуанетты, замерев на долю секунды, легко коснулась ее глаз. Затем опять поползла по песку. Коснулась согнутого колена девушки и пощупала материал джинсов. В этот момент до меня дошло: он думает, будто это мое колено.

Фиц удовлетворенно фыркнул, и я приготовился. Он просунул в пещеру обе руки и голову. Я знал, что полумрак не позволит ему сразу увидеть меня, и изо всех сил ударил банкой ему в лицо.

Банка разбилась, осколки порезали мне руку. Я попытался выхватить пистолет, но он оказался проворнее и моментально исчез. Послышался глухой шум падения. Я понял, что нельзя дать ему время опомниться. И сдирая кожу с рук, быстро вылез из пещеры. Он стоял под карнизом на коленях и медленно, как-то странно, качал головой. Нас разделяло футов двенадцать, может, чуть больше. Я спрыгнул вниз, на спину Фица, и своей тяжестью вдавил его в землю. От удара я и сам не устоял на ногах. Я медленно начал подниматься, ожидая выстрела, но Фиц лежал неподвижно, касаясь кончиками пальцев пистолета. Я поднял «люгер» и попятился, не сводя взгляда с Эрла Фицмартина. Только тогда я понял, что он еще дышит. Я направил пистолет на голову Фица, но так и не сумел заставить себя спустить курок. Дыхание постепенно прекратилось. Я поверил не сразу — а вдруг Фиц притворяется? Бросил в него камнем. Камень ударился о спину и отскочил.

В конце концов я набрался смелости, подошел и перекатил его на спину. Он был мертв. Фиц погиб необычной смертью; большой осколок стекла проткнул ему горло. Кровь Фица пропитала песок, толстую пачку денег. В низину ворвался порыв ветра и подхватил несколько банкнот. Одна подлетела ко мне. Я нагнулся и глупо уставился на десятидолларовую купюру.

Чуть позже я еще раз поднялся к пещере и спрятал там деньги. Полиция найдет и их, и Антуанетту — я скажу, где искать. Затем спустился к лодке. Река, кажется, немного успокоилась. Едва начал грести, как с желтого неба опять полил дождь. Он смыл кровь с моих рук, оставляя на лице капли воды, похожие на слезы.

* * *

Мне удалось найти подходящее для высадки место неподалеку от дома Рази. Из дома вышла Анита. Я спросил, есть ли у них телефон.

— Телефона нет. Где лодка? Что вы сделали с лодкой? Где Антуанетта? Что это за кровь? Что случилось?

Она продолжала выкрикивать вопросы, а я сел в машину и отправился в город.

В участке был только лейтенант Прайн. Он весело посмотрел на меня, взял за руку и подвел к стулу.

— Вы пьяны?

— Нет, не пьян.

— Тогда что с вами?

— Я знаю, где искать Рут Стамм, — объяснил я. — К северу от города, рядом с рекой. Если она еще жива. Она должна быть рядом с тем местом, где он нашел лодку.

— Какую лодку?

— Вы пошлете своих людей на поиски? Немедленно.

— Какую лодку, черт возьми?

— Я все расскажу потом. Я тоже хочу поехать с вами.

Вызвали капитана Мариона. В поисках приняли участие десятки людей. Рут нашли бойскауты. Они обнаружили черный двухместный автомобиль с приоткрытым багажником. Услышав новости по рации, мы помчались на место, но скорая помощь нас опередила. Когда мы приехали, они как раз погрузили носилки с Рут в машину.

— В каком она состоянии? — спросил Прайн.

— Вряд ли выживет, — сказал один из полицейских. — Очень слабое дыхание, пульс едва прощупывается. Она была связана.

— Ладно, — лейтенант повернулся ко мне. — Рут Стамм мы нашли. Где Фицмартин? Отвечайте.

— Он мертв.

— Откуда вы знаете?

— Я сам его убил. Остальное расскажу потом. Я хочу поехать в больницу.

14

Я сидел в приемном покое, и с меня капала вода. Рядом сидел капитан Марион, Прайн стоял, прислонившись к стене. Я смотрел на узорчатый кафельный пол и рассказывал, рассказывал...

Я солгал только раз — будто Фицмартин признался, что спрятал труп Грассмана в заброшенном амбаре милях в восьми — десяти к югу от города рядом со сгоревшим домом. Марион кивнул Прайну. Тот вышел и послал людей на место. Я объяснил, как найти пещеру, и рассказал, что в ней.

В приемный покой вышел усталый доктор.

— Ну как, док?

Доктор с неодобрением посмотрел на нас.

— Физически с ней все будет в порядке. Рут молода, у нее крепкий организм, и она может поправиться довольно быстро. Меня беспокоит ее психическое состояние. Я еще не встречал такой жестокости. Мы дали ей снотворное, и она заснула.

— Где она? — спросил я, вставая.

— Я не могу пустить вас к ней. К тому же в этом нет — смысла.

— Я хочу ее увидеть, — упрямо произнес я.

Доктор взглянул на меня, взял за руку и принялся считать пульс. Затем вытащил из кармана фонарик, включил и направил мне прямо в лицо.

— Этот человек должен лежать в постели, — заявил он.

— У вас есть свободная койка? — вздохнул Марион.

— Есть.

— О'кей. Я поставлю у палаты охранника. Этот человек арестован. Но дайте ему хотя бы взглянуть на Рути. Кто знает, может, он заслужил.

Меня впустили в палату. Около койки сидел доктор Бак Стамм. Я с трудом узнал Рут. Я смотрел на нее и вспоминал героинь фильмов, которые проходят через кошмар пыток и боли, но через минуту после освобождения тают в объятиях Ланкастера, Гейбла или Брандо. Глаза их закрывает поволока, сверкают аккуратно уложенные волосы, а платья от Диора вызывают суеверный ужас у зрительниц. Сейчас же передо мной находилась реальность — боль, кошмар настоящей жизни.

Через несколько минут меня увели.

Формальности заняли немало времени. Я рассказал все, что знал о смерти Антуанетты Рази и Эрла Фицмартина, подписал шесть экземпляров допроса. Потом вынесли приговор — убийство в целях самозащиты. Со мной закончили разбираться во вторник.

Капитан Марион объявил:

— Вы свободны, Ховард. Мы, конечно, могли кое-что на вас повесить, но не стали этого делать. Так что радуйтесь. Мы только хотим, чтобы вы уехали из Хиллстона.

— Никуда я не уеду.

Капитан пристально и холодно посмотрел на меня.

— Не думаю, что это правильно.

— Все равно я останусь, — упорствовал я.

— Я, кажется, знаю, что у вас на уме, но у вас ничего не выйдет. Вы и так сидели у нее все время. Ничего у вас с ней не получится.

— Я хочу попробовать еще. Я уже помирился с ее отцом. Он меня понял. Не могу сказать, что он одобрил мои поступки, но он не прогоняет меня из города.

— Оставайтесь, черт возьми! — сдался полицейский, краснея. — Только ничего у вас не получится.

Я отправился в больницу. Как и раньше, Рут при моем появлении отвернулась к стене. За все это время она ни разу не заговорила со мной, говорить приходилось мне. Я часами не закрывал рот. Все ей рассказывал, объяснял, что она для меня значит, но ответа так и не дождался. Хорошо хоть, что она меня не гонит. Доктор сказал, что Рут поправляется очень быстро, но сейчас у нее сильная депрессия, и он не знает, сколько это продлится.

В этот день, как и раньше, говорил я. Я не мог понять, слушает она меня или нет. Я уже рассказал Рут все, что мог. Так что теперь не было смысла повторяться, поэтому сегодня я говорил о другом — о городах и странах, в которых побывал. Размышлял вслух, чем мог бы заняться в Хиллстоне: у меня еще оставалось семьсот долларов из той тысячи, с которой я приехал сюда.

Рут лежала тихо, и вдруг на больничном одеяле показалась ее рука. Она потянулась ко мне, и я схватил ее обеими руками.

Наконец я нашел свое сокровище.

Джон Д. Макдональд След тигра

Глава 1

Стоял жаркий апрельский вечер – первый по-настоящему жаркий день года. Я въехал в ворота и увидел, что Лоррейн уже вернулась домой. Ее спортивный “порше”, сверкающий бронзовой краской, стоял у гаража. Я поставил в гараж свою машину, потом загнал туда же ее дорогую игрушку.

Закрыл ворота и вошел в дом. То обстоятельство, что машина моей жены стояла у гаража, ничего не значило. Лоррейн могла пойти к соседям или просто сидеть в спальне, с бутылкой и стаканом, набирая свою норму. Звать ее не имело смысла. Если у Лоррейн было плохое настроение – что случалось нередко, – она просто не отзовется. А потом скажет, что не слышала.

Мужчина, закончив работу, обычно стремится домой. За последние несколько лет такое желание появлялось у меня все реже. Сегодня тепло домашнего очага было бы мне очень кстати. Да и немудрено после такого трудного дня.

Лоррейн и я женаты восемь лет. У нас не было детей. Все восемь лет я работал управляющим на фирме ее отца, Э. Дж. Малтона, президента строительной компании “Малтон Корпорейшн” – невысокого бледного мужчины с глазами и ртом, как у рыбы, и голосом, напоминающим звуки валторны. Он принадлежал к тем маленьким мужчинам, в характере которых поразительная глупость сочетается с высокомерной убежденностью в своей непогрешимости.

Откуда было мне знать, что сегодня в моей жизни снова появится Винс Бискэй, который вынырнет из давно забытого прошлого, подобно тигру из мрака джунглей, и принесет мне соблазн огромных денег. Если бы знал, к чему приведет сегодняшний вечер, то уж, наверно, не спешил бы домой. Скорее, не вернулся бы совсем.

Но я, подобно преданному мужу, вошел в этот лишенный радости дом № 118 на Тэйлер-драйв, который подарили нам ко дню свадьбы родители Лоррейн. Она сидела у себя в спальне перед зеркалом в желтом лифчике и прозрачных трусиках, занимаясь маникюром. На столике рядом стоял стакан виски, наполовину выпитый.

– Привет, – увидела меня в зеркале Лоррейн. Я сел на кровать.

– Чем занимаемся?

– Как это – чем занимаемся? Делаю маникюр. Дураку понятно.

– Куда пойдем?

– А куда идти? Ирена готовит ужин.

– Кухня пустая.

– Значит, она пошла в сортир. Она мне не докладывает.

– Хорошо, Лорри, мне все ясно. Ты делаешь маникюр. Ужинаем дома. Как прошел этот радостный день?

– Солнце пекло так, что Мэнди сказала садовнику залить бассейн. Вот только вода оказалась слишком холодной.

Теперь я успел оценить степень ее опьянения. Судя по всему, Лоррейн начала недавно и еще не успела зайти далеко. Стакан на столике был всего лишь третьим или четвертым. Прошло два года после свадьбы, и я заметил, что увлечение спиртным стало у нее превращаться из привычки в проблему. И она упорно отказывалась ее замечать. Проще всего объяснить это тем, что она несчастлива. А поскольку мы женаты, вина ложится на меня.

Четыре года назад, когда стало ясно, что детей у нас не будет, мы решили усыновить малыша. Получили разрешение и оформили массу всяких документов. Но за несколько дней до усыновления Лоррейн напилась до такой степени, что проехала перекресток на красный сигнал светофора и разбила машину. О катастрофе до сих пор напоминает крохотный шрам в уголке ее прелестного рта. Лоррейн лишили водительских прав на год, я заплатил огромный штраф, но самое главное – нас вычеркнули из списков семейных пар, желающих усыновить ребенка. Сказали, что обстановка в семье не благоприятствует воспитанию детей. С тех пор по взаимному молчаливому согласию этот вопрос не возникал.

Я смотрел на свою жену и в который раз поражался – как это ежедневное пьянство не отразилось на ее красоте. Лоррейн была прелестной девушкой и превратилась теперь в удивительно привлекательную женщину. Родители избаловали ее – в неменьшей степени, чем брата, – и она стала несчастным, жадным, ленивым, вспыльчивым и жестоким человеком. Говорить про ее моральные устои не приходилось – они просто отсутствовали. Иногда... в ней проглядывала такая прелесть... такая врожденная доброта... Но это бывало очень редко. Время от времени мне казалось, что мы сможем начать сначала и будем счастливы. Но это только казалось.

Я встал, подошел к ней, поцеловал в душистый затылок и положил ладони на обнаженные плечи. Лоррейн раздраженным жестом сбросила мои руки.

– Я подумал, Лорри, что можно бы...

– Боже мой, неужели тебе недостаточно этой выцветшей Лиз в конторе?

– Ты ведь знаешь, что это неправда. – Я снова сел на кровать. Мне хотелось рассказать жене о том, что случилось сегодня, что у меня отняли единственное, чем я еще мог гордиться.

– Сегодня твой отец нарушил данное мне слово, отстранил меня от руководства строительством на Парк-Террэс и решил сам заняться этим.

– Что в этом необычного?

– Господи, Лорри, постарайся хоть сейчас понять, о чем идет речь. Твой отец обещал, что не будет вмешиваться в строительство жилых домов в этом районе. Мы предполагали возвести на Парк-Террэс целый квартал отличных, удобных и красивых коттеджей. Я не жалел сил, работал, как вол, над этим проектом. Рынок изменился, Лорри. Он перенасыщен. Клиенты ищут не просто жилые дома, а дорогие и комфортабельные жилища. А он внезапно передумал и решил построить еще сотню таких же мрачных и непривлекательных домов, как те, что строились нами за последние годы. Компания потерпит фиаско. Убытки будут огромными. Твой отец – и мы вместе с ним – вылетит в трубу.

Лоррейн посмотрела на него презрительным взглядом.

– Один ты знаешь, что делать, Джерри. У отца никогда не было неудач. Одни успехи. И сейчас все будет в полном порядке.

– Чтобы успешно действовать на деловом поприще, не надо быть гением. Твоему отцу везло, да и конъюнктура была благоприятной. На этот раз одним везением не обойтись. Компания разорится. Если он решил руководить строительством сам, я ухожу.

Ее глаза были полны неподдельного изумления.

– Каким же это образом?

– Пока не знаю. Чтобы начать свое дело, понадобятся деньги, и немалые. Продам акции. Попытаемся сбыть этот мрачный дом – найдутся дураки, которым он нравится.

– Дом принадлежит нам обоим, и я не дам согласия на продажу. Да и вообще, перестань болтать. Если ты уйдешь от отца, где заработаешь на жизнь?

Но я зарабатывал, и неплохо, до знакомства с Лоррейн. Когда закончилась эта идиотская война и меня демобилизовали, я долго не мог найти себе места. Переезжал из одного города в другой, пока не оказался в каком-то дрянном мотеле на окраине Рено. Мы сидели за столом с приятелями и строили планы ограбления казино. Зрелище огромных пачек денег на столе кассира не давало нам покоя. Но я тут же понял, какое это безумие, и вернулся в Верной. Сначала было трудно, перебивался случайными заработками, затем на деньги, которые оставили мне отец с матерью, основал небольшую строительную фирму. “Джерри Джеймисон” называлась она, “строительство и ремонт жилых домов”. И я понял, что нашел свое призвание. Фирма приобрела популярность и стала процветающим предприятием.

Но однажды на пикнике для строителей-подрядчиков я встретил Лорри Малтон. Она пришла вместе со своим отцом, Э. Дж. Малтоном. Мне уже приходилось встречаться с ним, и мнение о нем было у меня не слишком лестным. Малтон был самовлюбленным, не очень умным, хотя и преуспевающим бизнесменом. Зато ни разу в жизни мне не приходилось встречать девушку прелестнее Лоррейн. Блестящие, иссиня-черные волосы и поразительно синие глаза. В тот вечер на ней были белые шорты, подчеркивающие загорелую бархатную кожу длинных стройных ног, и желтая шелковая блузка. Узкая талия, зрелые формы тела и грация движений свели с ума всех холостяков, которые тут же слетелись к ней, как пчелы на мед. Она весело улыбалась и ни разу даже не взглянула на меня.

Я влюбился и ухаживал за ней весьма энергично. Мои намерения были самыми серьезными. Не будь я так ослеплен ее красотой, то заметил бы, возможно, ее раздражительность, высокомерие, жадность и страсть к спиртному. Родители воспитали ее так, что Лоррейн с детства считала – вселенная вращается вокруг нее. Но я не видел этого: очарование, свойственное прелестным юным девушкам, скрывало недостатки.

Пятнадцатого августа мы сыграли свадьбу и после страстного медового месяца, который провели на Бермудских островах, поселились вот в этом доме, свадебном подарке ее родителей, недалеко от их дома. Скоро маленькая процветающая фирма Джерри Джеймисона слилась со строительной компанией Э. Дж. Малтона. Меня назначили управляющим с окладом в тридцать тысяч долларов. Кроме того, я получил двести акций новой корпорации. Мои рабочие, которыми руководил отличный мастер Ред Олин, тоже стали работать у Малтона. Лоррейн и ее брат – ленивый и тупой парень девятнадцати лет с прыщавым лицом – стали акционерами.

Мне казалось, что передо мной открылись ворота в рай. Энергия била во мне ключом, и я готов был перевернуть горы. Еще бы, у меня красивая, чувственная молодая жена, большой дом, под моим руководством строительная корпорация, до этого момента едва сводившая концы с концами, начала преуспевать и приносить немалую прибыль. Я надеялся, что мы начнем строить современные удобные дома.

Прошло всего лишь восемь лет, и стало ясно, что радужные надежды не сбудутся. У нас был дом, страховка и тысяча сто долларов на общем с Лоррейн банковском счете – если только, разумеется, она не прошлась сегодня по магазинам. За последние годы дивиденды, которые выплачивала компания, были слишком щедрыми. Малтон не мог отказать себе в удовольствии, и на Рождество все акционеры получали щедрые дивиденды. А Лоррейн, как и ее мать, считала, что деньги для того и существуют, чтобы их тратить.

– И все-таки я ухожу, – повторил я, словно втолковывая прописные истины непонятливому ребенку.

Лоррейн отвернулась, подула на ногти, взяла щетку и принялась расчесывать волосы.

– Ты надоел мне, Джерри, честное слово. Никуда ты не уйдешь. Пойди займись чем-нибудь – холодный душ прими, что ли.

И в этот момент, когда у меня появилось страстное желание схватить ее за плечо, встряхнуть, а то и ударить по лицу, раздался звонок.

– Кто это? – недовольно спросил я.

– Открой дверь и посмотри.

Я спустился по лестнице и открыл дверь. На крыльце стоял высокий мужчина и как-то очень знакомо улыбался.

– Винс! – воскликнул я. – Сукин ты сын! Заходи, Винс!

Он вошел в прихожую, поставил чемодан, и мы пожали руки.

– Рад видеть тебя, лейтенант, – сказал он.

Последний раз я видел Винса через иллюминатор самолета на аэродроме в Юго-Восточной Азии, много лет назад. Самолет начал разгон, я смотрел на Винса, стоящего рядом с джипом, положив руки на плечи двум знакомым девушкам, с которыми мы провели последние недели.

Я сразу заметил, что Винс прожил эти годы лучше меня. Его лицо было коричневым от загара, а рукопожатие – твердым и решительным. Несмотря на высокий рост и мощное телосложение, его движения были легкими и непринужденными, как у кошки, и, подобно киноактеру Митчему, он производил впечатление человека, смелого до дерзости и пренебрегающего опасностью. У Винса был широкий волевой подбородок с ямочкой посередине и высокие скулы. Портили его лишь какие-то странно плоские, подернутые пленкой глаза. Судя по покрою его костюма, прическе, золотому перстню с красным камнем на мизинце левой руки, он приехал из-за границы.

– Сейчас принесу выпить, – сказал я, – а потом провожу тебя в комнату для гостей.

– Спасибо, лейтенант, – кивнул он и последовал за мной на кухню. Там он оперся о буфет и внимательно следил за мной, не упуская из вида ни одного моего движения.

Мы стали близкими друзьями во время этой странной войны в Азии. Винсент Бискэй и я служили в подразделении “зеленых беретов” и действовали за линией фронта, в тылу у врага. Для службы такого рода требовалась дерзкая бесшабашность, и мы с Винсом оказались именно такими парнями. В этих операциях обычно принимали участие только мы и местные жители. Наша работа становилась иногда очень нервной. Ты лежишь, распластавшись на мокрой траве, а шаги вражеского патруля раздаются всего в нескольких футах от тебя. Затаив дыхание, уткнувшись лицом в землю, осмеливаешься поднять голову лишь после того, как шаги стихнут вдали. Тогда можно выплюнуть изо рта переполнявшую его рвоту страха. Старшим в нашей группе был капитан Бискэй. Нам неизменно везло, и мы всегда возвращались обратно с важными сведениями, которые тут же передавались в штаб. За время войны я узнал много такого, чему нас не учили в Форт-Беннинге.

И вот теперь, много лет спустя, Винс сидел у меня на кухне. Мы подняли стаканы с шотландским виски, залпом осушили их, и я спросил, как он жил после того, как вернулся домой.

– Сначала нужно было вернуться, Джерри. Эти узкоглазые едва не прикончили нас. Через две недели после тебя я едва унес ноги.

– У тебя был мой адрес. Мог бы написать.

– Зачем?

– А как ты оказался здесь, в Верноне?

Винс плеснул виски себе в стакан, поднял его и посмотрел на свет через янтарную жидкость.

– Решил навестить старого друга.

– У тебя вид преуспевающего человека. Чем ты занимался все эти годы? Ведь мы не виделись больше десяти лет!

– Разными вещами, Джерри, самыми разными.

– Женат?

– Пробовал. Не получилось.

Ответы Винса были намеренно уклончивыми. Кроме того, у меня создалось впечатление, что он внимательно изучает меня. Он сидел, спокойно глядя по сторонам, но я чувствовал в нем какую-то огромную напряженность, полную концентрацию. И тут я вспомнил, что таким расслабленным и добродушным, с небрежной улыбкой на лице он всегда был перед началом ответственной, исключительно рискованной операции.

В кухню вошла Лоррейн со стаканом в руке. На ней были бордовые замшевые брюки, плотно облегающие бедра, и белая орлоновая блузка.

– Мне показалось, что ты с кем-то разговариваешь... – начала она и тут же заметила Винса. – Здравствуйте!

– Познакомься, милая, это тот самый знаменитый Винс Бискэй, о котором я тебе рассказывал. А это Лорри, моя жена.

И тут же ее манеры преобразились. Многие женщины с самого начала увлекались Винсом. На щеках Лоррейн появился румянец, глаза заблестели, и лицо озарила кокетливая улыбка. Я почувствовал укол ревности.

Стараясь продемонстрировать Винсу, какая у нас счастливая семейная жизнь, я обнял Лоррейн за плечи, посадил рядом, налил ей виски с содовой, шутил и смеялся. Но меня не покидало ощущение, что все это театр, что обстановка остается натянутой и неестественной. Если супруги любят друг друга, между ними протянуты невидимые нити теплоты и интимности. Когда же муж и жена чужие, ласковые жесты, шутки и притворное внимание друг к другу не заменят атмосферу семейного счастья. Я не сомневался, что Винс, обладающий обостренной, почти женской интуицией, сразу заметит равнодушие и скуку, которые царили в нашем доме.

Я сказал Лоррейн, что Винс приехал с вещами и переночует у нас. Она проявила неожиданный энтузиазм, оказалась гостеприимной хозяйкой, провела Винса в лучшую комнату и показала, где ему расположиться. Обычно Лоррейн не любит, когда у нас останавливаются гости, и ее гостеприимство удивило меня.

Я предупредил Ирену, что у нас гость и стол нужно накрыть на троих. Ирена – серенькая и преждевременно увядшая женщина – была увлечена своей церковью и религией настолько, что у нее не оставалось времени на остальное. Впрочем, это не мешало ей быть отличной кухаркой и прислугой.

На лестнице послышались шаги. Винс и Лоррейн спускались в гостиную. Я услышал смех Лорри – так она всегда смеялась при посторонних, особенно когда ей хотелось казаться веселой и очаровательной. Но сейчас в звуках ее смеха я почувствовал какие-то новые нотки, хриплую чувственность.

За ужином она была оживленной и шутила с Винсом, однако после нескольких коктейлей начала терять контроль над собой. Ее глаза потускнели, дикция пропала, и она не принимала участия в нашей беседе. В десять вечера Лоррейн пробормотала что-то вроде “спокойной ночи”, глядя на нас остекленевшими глазами, и, сжав в руке бокал с бренди, с трудом начала подниматься в спальню, цепляясь одной рукой за перила.

– А теперь, – повернулся я к Винсу, – рассказывай, зачем приехал.

Глава 2

Ирена вымыла посуду, убрала со стола и отправилась домой. Стоял теплый вечер, дверь во двор была открыта, и мухи бились о сетку, стараясь пробиться к яркой лампочке.

– А ты постарел, Джеймисон. – Винс посмотрел на меня с саркастической улыбкой. – Тебе сколько, сорок три? Я на гол старше. Итак, ты завоевал место в обществе, стал членом Торговой палаты Вернона. Может быть, тебе уже не по плечу эта маленькая операция... которую я задумал.

– Сначала расскажи о ней.

– Хорошо. Начнем с того, что я в США нелегально. Я сменил гражданство. Но у меня отличный паспорт – поддельный, однако лучше настоящего. Мой босс считает, что я поехал охотиться в Бразилию. Моя поездка в Штаты пришлась бы ему не по вкусу. Он мог бы даже догадаться о цели моего визита к тебе. Так вот, Джерри, я тут кое-что придумал. Понадобилось несколько месяцев, чтобы обдумать все, до мельчайших деталей. Два смелых человека смогут провернуть все. Один – это я. А вот второй – это человек, на которого я смог бы полностью положиться. Человек, безусловно надежный и по-своему честный. И тут я вдруг вспомнил о тебе, Джерри.

– Может, хватит ходить вокруг да около?

Винс усмехнулся и приступил к делу. Рассказал мне о стране, гражданство которой принял. Я буду называть эту страну Валенсией. Она расположена в Южной Америке и уже много лет находится под властью жестокого Диктатора.

– После возвращения домой, Джерри, я не мог найти покоя – думаю, мы все прошли через такой период. Ты помнишь, что у меня были документы на право управлять самолетом. И вот я решил на все оставшиеся деньги купить самолет и облететь Латинскую Америку. Целый год был сплошным праздником и пролетел как сон. Но в Валенсии у меня стало туго с деньгами. На вечеринке я встретил одного человека и разговорился с ним. Он записал мой адрес и сказал, что позвонит. Я решил было, что все это пустая болтовня – в Латинской Америке много обещают, но мало делают. Но все обернулось по-другому. На следующее утро за мной приехал огромный “мерседес” с шофером. Он передал мне приглашение некоего сеньора Мелендеса, который хотел побеседовать со мной. Оказалось, что ему требуется надежный человек, говорящий на английском и испанском языках, летчик, готовый на опасную работу и не теряющий самообладания при любой, самой опасной обстановке.

Он нанял меня восемь лет назад. Признаюсь, Джерри, работа оказалась интересной и хорошо оплачиваемой. Но сначала он решил меня проверить. Мне делались самые соблазнительные предложения. Однако я сразу понял, в чем дело, и сумел избежать все ловушки. И теперь Винсент Бискэй – доверенное лицо самого Мелендеса, личный пилот и телохранитель.

Если не считать нашего великого диктатора, генерала Пераля, мой босс, сеньор Мелендес – самый могущественный человек в стране. Но он не политик, всего лишь промышленник, холодный и безжалостный бизнесмен. И все шло хорошо, однако за последние три года отношения между генералом Пералем и миллионером Мелендесом начали ухудшаться. Пераль опасается, что благодаря своему огромному состоянию Мелендес становится для него слишком опасным, поэтому он изменил систему налогообложения и принялся выкачивать из Мелендеса деньги. Империя Мелендеса оказалась в опасности. Он понял, что диктатор хочет подрезать ему крылья, и ему такое положение дел ничуть не понравилось. Теперь, чтобы удержаться на плаву, Мелендесу поневоле пришлось заняться политикой. А политика в Латинской Америке неизбежно означает связь с армией. Понятно, Джерри?

– Кто, по-твоему, одержит верх?

– Самый важный вопрос, Джерри. Думаю, что победа будет на стороне Пераля. Его поддерживает военная хунта, генералы. Правда, Мелендесу удалось переманить к себе молодых и честолюбивых офицеров, стремящихся к власти. Несмотря на то, что Мелендес подбирал их очень тщательно, я уверен, что среди них есть люди Пераля. Мелендес разработал план военного переворота, причем с максимальной тщательностью, до мельчайших деталей. Переворот будет выглядеть как народное восстание, а завербованные Мелендесом армейские офицеры встанут на сторону народных масс. В случае успеха власть перейдет в руки военной хунты, которая пообещает всеобщие выборы. Выборы действительно состоятся, но исход их предрешен – к власти придет кто-то из людей Мелендеса. На первый взгляд кажется, что все легко и просто. На деле, однако, ситуация иная. Диктатор Пераль крепко держится за власть, и в случае неудачного переворота за мою жизнь не дадут и ломаного гроша. Видишь, как все переплелось. Тогда я решил предпринять определенные меры, чтобы уцелеть.

– Какие меры?

Бискэй допил виски и поставил стакан на стол.

– Информация, которой я располагаю, исходит непосредственно от самого Рауля Мелендеса. Ну, положим, не от Мелендеса, а из его постели. Она неглупа, очень красива, весьма любопытна, и самое главное – Мелендес ничего от нее не скрывает. От нее мне стало известно, что он закупает за границей и прячет на одном из своих отдаленных ранчо большое количество самого современного оружия. Мелендеса снабжает один грек по имени Киодос. Грек живет в Штатах и продает оружие только за доллары. У него отличные отношения с торговцами оружием во всем мире. Таким образом, Мелендесу пришлось продать тайно, разумеется, и под чужим именем некоторые свои активы в разных странах Латинской Америки, и на полученные деньги он покупает оружие. А Киодос поставляет в Валенсию, под видом оборудования и станков для строящихся заводов Мелендеса, современное пехотное вооружение, легкую артиллерию, ракетные установки и бронетранспортеры. Таможня никогда не проверяет грузы, поступающие на имя самого крупного промышленника страны. Последнее время я занимался тем, что обучал пеонов Мелендеса обращения со стрелковым оружием. Но процесс закупки оружия – медленный, потому что нужно немало времени, чтобы собрать достаточное количество долларов и переправить их в США в уплату за вооружение. Так вот, старина, мне стало известно, когда, где и как будет переправлена очередная крупная сумма денег. Теперь тебе все ясно?

– Это не для меня.

– Именно такого ответа я и ждал от тебя. Ты слишком честный и добродетельный, да и наши подвиги далеко в прошлом. Понял, что убедить сразу мне тебя не удастся. Слушай дальше. Я договорился с Кармелой, что не брошу ее в беде. Она тоже получит свою долю, правда, не слишком большую. Деньги поделим мы – ты и я.

– Ты не убедил меня, Винс.

– Пойми, Джерри, это не ограбление. Мы всего лишь перехватим деньги, с помощью которых властолюбивый миллионер намеревается свергнуть законное правительство, признанное другими странами, в том числе и Соединенными Штатами, и предотвратим, таким образом, кровавую братоубийственную войну. Если хочешь, это наш вклад в торжество демократии.

– Не наш, Винс. То, что ты предлагаешь, – безумие. Особенно, когда слушаешь такое предложение в своей кухне.

– Но это еще не все, Джерри. С риском для жизни, единственной компенсацией за который было... время, приятно проведенное в компании прелестной Кармелы, я научил ее управлять самолетом. От нее требуется совершить всего лишь один-единственный полет. После этого Мелендес не сможет преследовать ее – он окажется в одной из тюрем Пераля или, если ему повезет, в шести футах под землей. Твоя задача, Джерри, очень проста. Отсюда, от Вернона, не так уж далеко до Флориды. Я сообщу тебе, когда приехать в Тампу. Мой план прост и потому надежен. Всего два человека требуются для его осуществления. Мы забираем у курьера деньги, и в это же время Кармела вылетает на самолете, предварительно сообщив – анонимно, разумеется, – генералу Пералю о подробностях готовящегося путча. Империя Мелендеса разваливается, мы делим захваченные деньги и расстаемся навсегда. Обещаю тебе, что операция в Тампе пройдет легко и бескровно. Никто не обратится в полицию с жалобой, поэтому она не проявит интереса. Но мне нужен надежный человек, на которого я могу полностью положиться.

Я задумался. Нужно объяснить Винсу, что он обратился не по адресу, но как сделать это?

– Послушай, Винс, – начал я, – возможно, ты был прав. Я действительно изменился за эти годы. Да, в прошлом мы бесшабашно шли на самые рискованные дела, но это была война, и мы были молоды. Сейчас мне даже в голову не придет так рисковать. Может быть, ты сочтешь меня трусом, но я не могу принять твое предложение. Даже за... скажем, за сотню тысяч долларов и то не соглашусь. Ведь я всего лишь рядовой бизнесмен, живущий в маленьком городке. Ты – это другое дело. Тебя всегда окружала атмосфера опасности и авантюр, и ты в ней живешь. А я – нет.

Винс оперся локтем на стол и внимательно посмотрел на меня.

– Значит, твоя жизнь полна семейного покоя и счастья? Скажи, почему у тебя нет детей?

– Не твое дело.

– Верно. Но вот что я скажу тебе, Джерри, и это совершенно честно. Если бы я приехал и увидел, что ты счастлив, поверь, тогда мой приезд был бы только визитом к старому другу.

– Я доволен своей жизнью.

– Это неправда. Между прочим, Джерри, твоя жена – алкоголичка.

– И это не твое дело.

– Тогда позволь мне спросить тебя вот о чем. Как ты думаешь, сколько сейчас стоит военная техника?

– Думаю, немало.

– Состояние Мелендеса измеряется сотнями миллионов долларов. По моим расчетам, он вложил в организацию военного переворота не меньше пятидесяти миллионов. А в ближайшее время собирается переправить Киодосу миллиона три или три с половиной. По требованию грека эти деньги состоят из подержанных банкнот, проследить их происхождение невозможно. Они никому не принадлежат. Киодос не станет разыскивать их. Мелендес исчезнет. Пераль не знает об этих деньгах – да они и не заинтересуют его. А курьер, можешь мне поверить, уж никак не захочет обратиться к властям. Такого случая больше нам не представится. Делить деньги будем так: два миллиона мне, один – тебе, остальное получит Кармела, но не больше полумиллиона. Остаток делим пополам. Значит, ты получишь не меньше миллиона долларов, скорее – миллион с четвертью. А дальше сам решай. Можешь вложить их в свое дело в Верноне, но осторожно, чтобы не привлечь внимания налоговыхинспекторов. Можешь уехать в Европу и жить, окруженный роскошью. Вспомни, Джерри, какие опасные операции мы с тобой задумывали и осуществляли. Они не идут ни в какое сравнение с тем, что я предлагаю. Никакого риска. Колоссальный выигрыш. Советую подумать, прежде чем отказать. Ты не будешь возражать, если эту бутылку я возьму с собой?

Шаги Винса затихли на лестнице, хлопнула дверь его комнаты. Я остался на кухне. Да, Винс изменился. Раньше в нем был заметен мальчишеский оптимизм, бесшабашность сорвиголовы. Теперь он стал жестоким и равнодушным. Но и я изменился. Винс не ошибся. Разве мою жизнь можно назвать счастливой? Последние годы Эдди медленно вытесняет меня с поста управляющего. Разумеется, он мало что понимает в строительстве и не сможет заменить меня, но все его поведение говорит о том, что он считает себя наследным принцем. Если Малтон-старший умрет, Эдди унаследует пакет акций отца, что даст ему возможность контролировать деятельность корпорации. И тогда работать в ней станет невозможно. Правда, к этому времени от нее вряд ли что останется. Миллион долларов. Как бы он мне пригодился!

Миллион долларов – и я смогу уйти от Э. Дж. Малтона. Освободиться от Лоррейн. Навсегда выбросить ее из своей жизни.

Может быть, ее место займет Лиз Адамс? Малтон взял ее на работу три года назад. Морской летчик, ее муж, погибший в Юго-Восточной Азии, оставил ей страховку, и Лиз потратила ее на приобретение специальности. Она закончила секретарские курсы. Высокая, стройная, сероглазая женщина со светлыми, блестящими, длинными волосами, падающими на плечи, и редким чувством юмора, Лиз понравилась мне с первого взгляда. Не знаю, по какой причине, но год назад Лоррейн начала преследовать меня, намекая на мой роман с Лиз. Лишь тогда я присмотрелся к ней повнимательнее и увидел красивый изгиб бедра, тонкую талию, длинные изящные ноги и пухлые губы.

Однажды я пригласил ее в ресторан во время обеденного перерыва и рассказал о намеках жены. Лиз рассмеялась.

– Ну и что? – сказала она. – Если вы предлагаете осуществить на практике то, о чем ходят слухи, то я вынуждена отказаться. Лиззи не любит служебных романов.

– У меня и мысли не было о простом романе, – возразил я. – Можно вместе удрать в экзотический Самарканд или в Паго-Паго.

– Или на тропическую Аляску. Пошли обратно, перерыв уже кончился. Мечты захватили меня. Миллион долларов, белый дом на острове, яхта у причала и Лиз, плавающая в коралловой лагуне.

Какая чепуха, спохватился я наконец. По крайней мере, стоит поблагодарить Винса за то, что его безумное предложение укрепило мою решимость покинуть семейную корпорацию Малтона.

“Твоя жена – алкоголичка”. Услышав эти слова, произнесенные холодным, насмешливым голосом, я рассердился. Но Винс был совершенно прав.

Пора уходить от Малтона. Попытаюсь начать сначала, пока еще не поздно, пока есть время. Ведь мне всего сорок три.

Я встал и пошел спать. Соблюдать тишину не было необходимости. Луи Армстронг со всем своим джазом мог маршировать по спальне взад и вперед, не нарушив пьяный сон Лоррейн. Я подошел к ее кровати, наклонился и посмотрел на нее. Во сне следы порока исчезли с ее лица. Она походила на спящего ребенка.

Я лег в свою кровать и начал обдумывать предстоящий разговор с Э. Дж. Малтоном.

Глава 3

Когда я вошел в контору в девять утра, Лиз сообщила, что “великий маленький человек” еще не пришел. Шел дождь. Капли, стекающие по окну рядом со столом секретарши, создавали впечатление, что природа плачет. Мне было грустно.

– Готов поспорить, что вчера он отказался от поставок многих видов строительных материалов. – Я сел рядом с Лиз.

– Совершенно верно. И к тому же телексом.

– Лиз, я ухожу от него.

Она допечатала последнюю строчку и посмотрела на меня, сняв пальцы с каретки пишущей машинки.

– Пожалуй, ты поступаешь правильно, Джерри.

– Вот как? Я не ожидал, что ты одобришь мое решение.

– Почему же? Совершенно ясно, что будет дальше. – Она взглянула в сторону двери. – Доброе утро, мистер Малтон.

В приемную вошел Э. Дж. Малтон в сопровождении сына Эдди.

– Доброе утро. Какая погода, а? Настоящий рай для уток.

– Нам надо поговорить, мистер Малтон, – встал я.

– Одну минуту, Джерри, одну минуту. – Он скрылся за дверью своего кабинета. За ним вошел Эдди и закрыл дверь. Эдди вышел только через полчаса. Трудно было представить себе, о чем говорил президент корпорации со своим сыном целых тридцать минут.

– Заходи, Джерри! – позвал Малтон из глубины кабинета.

Я вошел и сел в кресло рядом с его огромным письменным столом.

– Прошу выслушать меня, мистер Малтон, – начал я.

– Что за вопрос, Джерри! Ты знаешь, с каким вниманием я прислушиваюсь к твоим предложениям.

– Вчера, мистер Малтон, я струсил и не дал вам должного отпора. А сегодня вы отказались от размещенных мною заказов на поставки материалов.

– Совершенно верно, Джерри, отказался. Эти заказы были размещены на основании пересмотренных тобой рабочих чертежей, без согласования со мной. Ты нарушил правила, существующие в нашей корпорации.

– Тогда мне нужен ответ, мистер Малтон. Вы обещали не вмешиваться в строительные работы?

– Обещал, но в разумных пределах. Ты не должен был выходить за рамки правил, которыми руководствуется наша корпорация.

– Чепуха. Значит, вы отказываетесь от того, чтобы разрешить мне строительство домов по разработанным мною строительным чертежам?

– Принимая во внимание огромный масштаб предстоящих работ, с моей стороны было бы глупо идти у тебя на поводу.

– Тогда я выхожу из дела. Прямо сейчас.

– Ты подумай, Джерри, если мы начнем заниматься подобными экспериментами... Что ты сказал?

– Я сказал, что выхожу из дела, – терпеливо повторил я.

– Ты хочешь уволиться из моей корпорации?

– Почему же просто уволиться, мистер Малтон? У меня двести акций. Восемь лет назад, когда ваша корпорация слилась с моей фирмой, вы утверждали, что это для меня исключительно выгодная сделка. Значит, она выгодна для обеих сторон. Вот полный список оборудования и имущества, переданного вашей корпорации. Возместите их стоимость, мы пожмем друг другу руки и мирно разойдемся.

Теперь он действительно прислушивался к каждому слову.

– Это невозможно, Джерри, – наморщил лоб Малтон, – совершенно невозможно. Твои требования меня изумляют. У нас были разногласия, но мы всегда приходили к общей точке зрения. Для осуществления предстоящих работ понадобится каждый цент.

– Хорошо, есть и другой выход. Раз корпорация не может выкупить свои акции, возместите их стоимость сами.

– Меня это не устраивает.

– В таком случае выделите мне пару грузовиков, оборудование и строительные материалы на сумму, соответствующую стоимости акций.

– Строительство на Парк-Террэс тоже нуждается в оборудовании и материалах.

– Боже мой, мистер Малтон, неужели до вас еще не дошло, что я не хочу работать с вами?

– Не груби, Джерри. И не надо казаться глупее, чем ты есть на самом деле.

– Итак, вы отказываетесь возместить мне стоимость акций?

– Отказываюсь.

– Считайте, что я больше у вас не работаю.

– Но ты по-прежнему мой зять. Если захочешь вернуться, для тебя всегда найдется работа.

– По-вашему, корпорация будет существовать вечно?

– А почему бы и нет?

Я вышел из кабинета и хлопнул дверью.

Я зашел в “Мерчантс Мидлэнд Бэнк” к Колу Уордеру, посидел у него в кабинете, поговорил о гольфе. На часах было чуть больше десяти. Наконец я поведал ему свою грустную историю. Оказалось, что Кол знаком с ситуацией не хуже меня. Он был моим хорошим другом и обладал острым чутьем прирожденного банкира. Кол отлично знал, в каком положении оказалась корпорация Малтона, и понимал, что ждет ее в ближайшем будущем. Он сказал, что попробует дать мне небольшой заем, обеспеченный двумя сотнями акций корпорации, однако гарантировать ничего не может. Правление банка, сказал он, неохотно ссужает деньги, если они обеспечиваются акциями предприятий, находящихся в тяжелом положении. Я также рассказал ему, что Лоррейн отказывается дать мне разрешение на продажу дома. Кол – добрая душа – покачал головой, сказал, что его симпатии на моей стороне, однако посоветовать мне он может лишь одно – вернуться на работу и попытаться не допустить банкротства фирмы.

В одиннадцать часов я вернулся домой. Винс сидел в гостиной и листал журнал. Он сказал, что Ирена приготовила ему вкусный завтрак, что Лоррейн, наверное, уже встала, потому что из ванной доносится шум текущей воды.

Я поднялся в спальню. Лоррейн стояла перед огромным зеркалом совершенно обнаженная и вытиралась желтым полотенцем. Привычного стакана с виски нигде не было.

– Доброе утро, милый. Почему так рано? Боишься оставить меня наедине со своим другом?

Я сел на кровать. Лоррейн бросила полотенце в ванную, выбрала оранжевые трусики, натянула их и поправила эластичный поясок.

– Я вернулся домой так рано, потому что уволился. Теперь я безработный.

– Ты сошел с ума! – Лоррейн уставилась на меня непонимающими глазами.

– Почему же, я совершенно здоров. Для увольнения у меня были самые серьезные основания, но сейчас не время вдаваться в подробности. Твой отец отказался выкупить мои акции. А без денег я не смогу основать фирму. Лорри, мы уже давно не говорили с тобой серьезно. Прошу тебя... если хочешь, умоляю о помощи. Давай продадим этот безобразный дом и переселимся на некоторое время в дешевую квартиру. Ред Олин и его рабочие согласны перейти ко мне. Поверь, мы быстро встанем на ноги.

Лицо Лоррейн было непроницаемым. Она просунула руки в лямки лифчика, наклонилась, руками поправила груди и застегнула его на спине. Затем взяла сигарету со стола и закурила. Наконец посмотрела на меня.

– Теперь мне ясно, что ты спятил.

– Лорри, я прошу всего лишь...

– Ты хочешь, чтобы я сделала выбор между тобой и своей семьей? Хорошо, Джерри, я его сделала. Выбираю семью. Сразу, решительно, без малейших колебаний. Мне даже алиментов от тебя не нужно. Ты передашь мне дом, обе машины, счет в банке и пять тысяч долларов наличными. После этого ты свободен и можешь убираться куда угодно. Да, чуть не забыла. Акции тоже передаешь мне. Уж если ты начал упрямиться, милый, я отпущу тебя, но отпущу таким же нищим, каким ты был до того, как папа взял тебя на работу и стал платить тебе куда больше, чем ты заслуживаешь.

– Спасибо, Лорри, с тобой приятно иметь дело.

– Так что твоя очередь выбирать. Или вернешься к папе, или я выброшу тебя на улицу без единого цента.

Она подошла к гардеробу и принялась выбирать платье. Меня так и подмывало ответить, что я согласен на ее условия, но что-то предостерегало меня. Может быть, для своей операции Винсу понадобится, чтобы я по-прежнему жил здесь.

– Ты ставишь меня в трудное положение.

– Сам виноват. – Лоррейн застегнула юбку и повернулась к зеркалу боком, проверяя, нет ли морщин.

– Тогда я подумаю.

– Подумай, милый, подумай.

Она сошла вниз. Я остался в спальне, размышляя. Взял со столика перед зеркалом флакон духов, откупорил его и понюхал. Сколько таких флаконов можно купить на миллион долларов? Или проще купить парфюмерную фабрику?

Спускаясь по лестнице, я снова услышал ее хрипловатый чувственный смех. Он был не для меня, для Винса.

Войдя в столовую, я увидел, что Лоррейн приступила к завтраку, а Винс налил себе кофе.

– А вот и наш безработный! – воскликнула Лоррейн с нескрываемым сарказмом, увидев меня. – Он еще не рассказал вам о своих подвигах? Сегодня утром он решил уволиться с работы. Пошел к папе, что-то наговорил ему и в приступе праведного гнева потребовал расчета.

В глазах Винса промелькнул интерес.

– Ничего, проживем как-нибудь, – заметил я. – Найти хорошую работу – пара пустяков. Самое главное – я освободился от этого психопата.

– Папочка – очаровательный человек, – произнесла Лоррейн с обольстительной улыбкой, и тут я заметил, что у нее рот тоже как у форели, только это не так заметно, как у ее отца.

Понадобилось немало усилий, чтобы оторвать Лоррейн от Винса. Наконец я сказал, что хочу показать ему дом, построенный по мот чертежам. Мы сели в машину и поехали за город. Дождь усилился.

– Значит, ты бросил работу? – с любопытством спросил Винс.

– Да, но это не значит, что я принял твое предложение. У меня другие планы.

– Понятно.

– И все-таки, ради любопытства, расскажи подробнее об этой операции в Тампе.

– Ради любопытства? Хорошо. Деньги Мелендеса перевозит дипкурьер из соседней страны. Он предан Мелендесу душой и телом. Я ни разу не встречался с курьером, но хорошо знаю его лицо по фотографии. Он прилетит в Тампу седьмого или восьмого мая с документами для консула. У него статус дипломата, поэтому он не подвергается таможенному досмотру. Это будет его четвертая поездка с деньгами Мелендеса. Процедура передачи денег никогда не меняется. В международном аэропорту Тампы его встречает автомобиль консула с шофером и охранником. Не исключено, что с момента приземления за ним следят и люди Киодоса. Автомобиль едет к центру города. Там курьер размещается в отеле и оставляет чемодан с деньгами в своем номере. Затем спускается к машине и едет в консульство с дипломатическими бумагами. За это время люди Киодоса забирают чемодан с деньгами из его номера.

– И все это происходит днем?

– Да. С того момента, когда деньги оказываются в руках людей Киодоса, операция становится слишком опасной. Они, подобно самому греку, решительные и безжалостные парни. Мне не хотелось бы связываться с ними. Так что деньги мы перехватим сразу после того, как дипкурьер выйдет из аэропорта.

– Замечательно, Винс. Великолепно задумано! – заметил я, не скрывая сарказма. – Вокруг сотни свидетелей, а мы грабим дипкурьера.

– Джерри, приятель, неужели ты считаешь меня таким идиотом? Вспомни, я когда-нибудь работал грубо? Операция будет протекать следующим образом. Ты приедешь в Тампу шестого мая и остановишься в отеле “Шератон”. К этому времени я уже приеду в Тампу и точно узнаю, когда и каким рейсом прибывает курьер. Арендую или куплю солидный черный автомобиль и приготовлю для тебя шоферскую форму серого цвета. Она будет твоего размера.

– Нет!

– Подожди, я еще не кончил. Задолго до прибытия самолета в консульство прибудет телеграмма, извещающая о том, что курьер прилетит следующим рейсом. Я встречу его в аэропорту – между прочим, я великолепно владею испанским. Итак, я встречаю курьера и у меня будут наготове необходимые разъяснения – я не хочу вдаваться в подробности. Ты останешься в машине, стоящей прямо у выхода из здания аэропорта, причем поставишь ее таким образом, чтобы курьер не обратил внимания на номера. У меня есть герб его страны, который мы наклеим на дверцу автомобиля. Можешь положиться на меня – он сядет в машину покорно как ягненок.

– А вдруг не сядет?

– Ну, Джерри, положись на дядю Винса. Предположим, он откажется. Ну и что? Разве ты совершил преступление?

– Что будет дальше?

– Еще до приезда курьера мы несколько раз проедем по маршруту, чтобы ты познакомился с каждым светофором и каждым поворотом.

После того как я усажу его в машину, улучу удобный момент и ударю его кастетом по голове. Затем вспрысну дозу демерола, которая гарантирует сон в течение четырех часов. Далее убедимся, нет ли сзади люден Киодоса. Если нет, едем к центру города, туда, где стоит твоя машина. Курьер будет лежать на полу, между сиденьями, с дипломатической почтой под головой вместо подушки, накрытый одеялом.

– Вдруг за ним уже следят?

– Боже мой, Джерри, ты безнадежный пессимист. Это крайне маловероятно, но у меня наготове и запасной план. Мы подъезжаем к больнице, которую я уже выбрал. Взволнованно, на ломаном английском языке я обращаюсь с просьбой оказать помощь несчастному джентльмену, который внезапно потерял сознание. Его везут в приемный покой, а мы следуем за ним, прихватив с собой его багаж. Никто не заподозрит нас – если не обратят внимания на номерные знаки. Ведь на черной машине они не будут дипломатическими. Далее ты спускаешься через боковой вход к стоянке такси с чемоданом в руке. Я вернусь в машину, объяснив врачу, что должен отвезти в консульство дипломатическую почту. Брошу машину на стоянке, смешаюсь с толпой, а дальше, как и в нашем первоначальном плане, мы встретимся у “Шератона”. Через час будем далеко за пределами города. Есть замечания?

– Мне не нравится, что я буду в шоферской форме.

– Никто не смотрит на лицо, обращают внимание только на форму. От тебя требуется всего лишь уверенность и профессиональное уважение шофера к дипломату. А выбрал я тебя вот по какой причине. Дело в том, что на короткое время а-ы остаешься наедине с чемоданом, набитым деньгами. Три миллиона долларов – огромная сумма и слишком велик соблазн. Мне нужен человек, на которого я могу положиться.

– Понятно. А вдруг телеграмма запоздает или ей не придадут значения? Тогда две машины будут встречать в аэропорту одного курьера.

– Это уж моя забота.

– У тебя будет оружие?

– Тебя это беспокоит?

– Не хочу, чтобы началась перестрелка.

– Если ты настаиваешь, я оставлю пистолет в своем чемодане. Итак, ты согласен?

– Мне нужно подумать.

– У меня есть еще один план. Вместе с нашим голубком прямо из аэропорта едем на север. После того как он придет в себя, я впрысну ему новую дозу. Постараемся отъехать как можно дальше от Тампы. У этого плана есть, впрочем, крупный недостаток. Мы будем слишком долго привязаны к черному автомобилю и курьеру. Самые непредвиденные обстоятельства могут нарушить наши планы. Остановит полиция за превышение скорости. Произойдет несчастный случай. Прокол шины. Поломка двигателя. Поэтому предлагаю отделаться от черного автомобиля как можно быстрее. И от курьера – тоже.

– Согласен.

– В темноте все было бы легче. Но репс прибывает днем. Я проверил по расписанию. Пан-Америкэн-675 в 15.15 седьмого мая. Так что в три часа дня в Валенсии развернутся драматические события. Пераль получит и примется читать документы, а Кармела отправится в свой первый самостоятельный полет.

– Где мы разделим деньги и расстанемся?

– Сначала нужно как можно дальше отъехать от аэропорта.

– Это верно. Значит, так: подъезжаем к моей машине и пересаживаемся в нее. А если придется ехать в больницу, я возвращаюсь к своей машине и жду тебя в ней. Затем отправляемся в путь. Разделить деньги можно в Клируотер или другом месте.

– Хорошо. У тебя есть еще предложения, Джерри? Я задумался. Если Винсу удастся посадить его в машину, остальное будет просто. Оставив курьера в больнице, мы собьем с толку не только возможных преследователей, но и самого курьера. Как он объяснит, что с ним произошло? Да и в отель мне не хотелось возвращаться. Вот только шоферская форма...

– А если мы ограничимся шоферской фуражкой? Я надену серый костюм. Подъехав к больнице, я оставлю фуражку в машине...

– Мне все-таки хочется, чтобы ты был одет как шофер.

– А мне – нет.

– Превосходно, – ухмыльнулся Винс. – На тебе будет одна фуражка. Значит, договорились?

– Не торопись. Насколько надежна твоя информация о курьере?

– Стопроцентно надежна. Часть узнал от Кармелы, остальное – из других источников. Проверил несколько раз. Когда Мелендес дал ему это поручение, курьер перепугался до смерти и все рассказал жене. Так что на мои сведения можно положиться.

– Ты не думал о том, чтобы перехватить деньги еще до передачи их курьеру?

– Четверо вооруженных людей Мелендеса привозят чемодан с деньгами к трапу самолета и не уходят, пока самолет не взлетит.

– Вдруг один из них будет сопровождать его?

– Это намного усложнит дело. Каждый знает меня в лицо. Но тебе в этом случае ничего не угрожает. Если начнется перестрелка, уезжай. Брось автомобиль, пересядь в свою машину и отправляйся домой.

– А ты бросил меня, когда я, раненный в плечо, упал в реку?

– Но ведь я даже не намекнул на это, правда, Джерри?

– Правда.

– Ну что, согласен?

– Ты когда улетаешь?

– Завтра в 13.15.

– Мой ответ изменит время вылета?

– Нет. В любом случае я вылетаю этим рейсом.

– Тогда я скажу тебе о своем решении перед вылетом. – Если ты согласишься, Джерри, тебе придется найти правдоподобное объяснение причины отъезда.

– Сошлюсь на поиски работы. Да, вот что еще, Винс... если я соглашусь, мне понадобятся деньги. Мой бумажник пуст.

– Никакой проблемы. Денег у меня достаточно.

– Разумеется, если соглашусь.

– Да понял я, понял. Нас должно быть двое, Джерри. Всего двое. Надеюсь, что вторым будешь ты. Именно ты. Черт побери, это похоже на песню.

– Возьми патент, Винс. Заработаешь кучу денег. – Я включил двигатель.

– Поздно. Меня уже опередили. “Один лишь ты...” помнишь?

– Помню. Только ради Бога, не вздумай петь.

– Вот что еще, Джерри. Пусть тебя не смущает моральная сторона этой операции. Пераль – это дикий тигр, а Мелендес – хищная акула. Тогда как мы с тобой – всего лишь пара ловкачей, пытающихся ухватить жирный кусок. И при этом не дадим разразиться гражданской войне – хотя это для меня не самое главное.

– У меня тоже возник вопрос. Винс. Один человек с такой суммой денег. Ты считаешь, это логично?

– Во-первых, он до смерти боится Мелендеса. Во-вторых, охрана только привлечет к нему внимание. Наконец, его доставляют к трапу самолета, следят за ним во время промежуточной посадки и встречают в Тампе. Куда он денется, даже если захочет?

Мы вернулись домой. Лоррейн куда-то уехала. Ирена приготовила поесть. Мы сидели за столом и вспоминали прошлое. Я взглянул на Винса и неожиданно понял, что никогда не знал его по-настоящему. Интересно, подумал я, а кто-нибудь вообще знает его? Понимает, что он думает, как настроен? Медленные, уверенные движения, характерные для крупных хищников. Казалось, от него пахнет тигром. А тигры охотятся в одиночку и никогда не собираются стаями...

Много лет назад, ночью, мы окружили вражеский патруль и погнали его вниз по крутому склону, у подножия которого местные жители повтыкали острые бамбуковые колья. На следующее утро мы отправились взглянуть. Шел мелкий дождь. Семь человек лежали, проткнутые острыми кольями, а четверо были еще живы. Винс снял автомат, переставил регулятор на одиночную стрельбу и начал спускать вниз. Я видел его сквозь туман мелкого дождя, смывшего, казалось, все цвета, кроме серого. В углу Рта у него торчала сигара. Он переходил от одного умирающего к другому и стрелял им в затылок. Звуки выстрелов гасли в пелене дождя. Затем он махнул рукой, я и сопровождавшие нас местные жители спустились вниз, туземцы сняли с трупов оружие, боеприпасы, снаряжение, а также одежду, которая могла им пригодиться.

И еще я вспомнил, что Винс любил уходить в джунгли один. Затем, через час или через сутки, он возвращался.

– Смотрите, парни, я нашел отличный мост, который охраняет небольшая группа солдат, – говорил он и чертил план моста и подходов к нему. Мы обсуждали, как лучше подобраться к мосту, уничтожить охрану, а потом взорвать мост.

Тогда мне все казалось естественным. Но это было давно. С тех пор прошло много лет, и все разговоры о государственных переворотах, военных путчах и дипкурьерах с миллионами в чемоданах напоминали мне детективный фильм.

В воскресенье я отвез его в аэропорт. Мы оба молчали. Наконец я нарушил тишину.

– Ладно, Винс. Давай попробуем.

Мне показалось, что он облегченно вздохнул.

– Отлично, Джерри. Остановишься в отеле “Шератон” и скажешь при регистрации, что приехал на пару дней. Ты должен быть там не позднее полудня шестого мая. Машину поставь рядом с отелем. Выбери имя попроще.

– Роберт Мартин.

– О’кей. Если что-нибудь изменится, я оставлю записку у портье. Оставайся в комнате и жди звонка.

Я затормозил у входа в аэропорт. Перед тем как выйти из машины, Винс достал из бумажника десять пятидесятидолларовых банкнот и передал их мне. Затем пожал руку и скрылся за стеклянными дверями, распахнувшимися перед ним. На обратном пути я остановился у светофора. На углу стояли двое полицейских. Я посмотрел на них и почувствовал легкое беспокойство.

Вечером к нам ввалилась толпа знакомых. Впрочем, это были друзья Лоррейн, а не мои. На протяжении ряда лет мне приходилось терпеть подобные вторжения. Женщины с жадными глазами попытались заигрывать со мной. Их смех напоминал звуки бьющегося стекла. С ними пришли мужья – коричневые от загара, полупьяные и самоуверенные местные донжуаны.

Теперь, после принятого мной решения, я смотрел на них по-другому. Они были чужими, откуда-то из прошлого.

Вечером перед тем, как лечь спать, я подошел к зеркалу в ванной и внимательно посмотрел на себя. И увидел незнакомца с тонкими, плотно сжатыми губами, равнодушным лицом и невыразительными глазами. В доме было тихо. Уезжая, они взяли с собой Лоррейн. Теперь до поздней ночи они будут пить, обниматься, потихоньку щупать чужих жен, глупо шутить и смеяться.

Когда Лоррейн вернулась домой, я проснулся. Она споткнулась о кресло, пробормотала какое-то ругательство и включила все лампы в спальне. Притворившись спящим, я следил за ней. С трудом держась на ногах, Лоррейн разделась и упала на кровать. После того как она уснула, я встал и выключил свет. В спальне пахло ее духами, табачным дымом, перегаром и едким женским потом.

В моем новом мире для Лоррейн не будет места.

А для Лиз Адамс?

Глава 4

Я приехал в Тампу во вторник, шестого мая. Зарегистрировавшись в отеле под именем Роберта Мартина. Я взглянул на часы. Было десять минут первого. Мне пришлось пройти пешком два с половиной квартала от места парковки, и хотя я снял пиджак и перекинул его через руку, рубашка промокла от пота и прилипла к спине. Я был на девяносто процентов уверен, что в отеле меня ждет записка от Винса, в которой он сообщает, что задуманная операция не состоится. Однако записки не было.

Я поднялся в свой номер. Оставалось только одно – ждать. За три дня я проехал тысячу шестьсот миль. Выехав в субботу утром, я рассчитывал проехать это расстояние за три дня, но дорога заняла немного больше времени из-за проливных дождей на всем пути. В этой чертовой Тампе стояла жара, как в парилке, но в комнате было довольно прохладно – кондиционер работал превосходно.

Я взял книжку и попытался читать, но никак не мог сосредоточиться. Отложив ее в сторону, я принялся ходить по комнате. Закуривая, тут же тушил сигарету и брал новую. Я уже начал раскаиваться, что ввязался в эту историю, к тому же Винс заставлял себя слишком долго ждать.

Двенадцать дней для меня прошли как в тумане. Лоррейн и ее родители почему-то были уверены, что я одумаюсь и вернусь на работу. Но я зашел в контору только за расчетом, после чего стал ходить в разные строительные компании, делая вид, что ищу работу.

И буквально с первых шагов меня ждал сюрприз. Джордж Фарр, президент одной из самых известных и процветающих строительных фирм, пригласил меня зайти и поговорить. Я пошел туда в полнейшей уверенности, что получу вежливый отказ, но ошибся.

– Джерри, – сказал он, откинувшись в кресле, – при всем уважении к твоему тестю, думаю, ты поступил правильно. Самое время было оттуда убраться. А мне сейчас как раз нужен помощник. Понимаешь, врачи советуют поменьше заниматься делами. Так что все получилось очень кстати. Только учти, работы у тебя будет невпроворот: подгонять мастеров, следить за расходованием материалов, воевать с архитекторами, Целовать в зад клиентов. В случае чего – я буду все время рядом. Значит, так. Я даю тебе триста пятьдесят долларов в неделю, и можешь Рассчитывать на долю в прибылях. Начать можешь прямо сегодня.

Предложение Фарра звучало заманчиво, чертовски заманчиво. Приняв его, я мог бы согласиться на условия Лоррейн и, получив развод, стать свободным. “Да... да, это интересно, – пробормотал я. – Спасибо, Джордж. Но мне надо все хорошенько обдумать”.

– Мы строим сейчас агентство по продаже автомобилей, два мотеля, супермаркет и жилой дом. У меня полно разных предложений, но без помощника я не потяну. В общем, подумай.

– Я позвоню, Джордж.

Когда я отъехал от конторы Фарра, в голове моей была полная сумятица. Пожалуй, лучше всего было бы сейчас послать письмо в Тампу:

“Уважаемый директор отеля “Шератон”! Если кто-нибудь спросит Роберта Мартина, вручите ему, пожалуйста, этот конверт”.

“Винс, дружище! Возвращаю тебе пятьсот долларов. Мне очень жаль, но сумма, о которой мы с тобой говорили, слишком велика. Спасибо, что вытащил меня тогда из реки. Не обижайся”.

Дома на меня опять накинулась Лоррейн:

– Я не понимаю, что происходит! О чем ты думаешь? На что мы будем жить?

– У меня есть кое-какие планы.

– Отлично. У него грандиозные планы! Приезжала мама и сказала, что отец ужасно расстроен. Они с папой не могут понять, как ты мог так с ним поступить после всего, что он для тебя сделал. Она даже плакала.

– Лоррейн, оставь меня в покое.

– Я хочу знать, что ты собираешься делать!

– Я собираюсь на несколько дней уехать.

– Куда, черт возьми?!

– Встретиться кое с кем. Может быть, займу денег и начну собственное дело.

– Да кто тебе даст денег?!

– Это уж не твоя забота. Дадут и попросят прийти еще. Послушай, взяла бы ты свою бутылочку и пошла бы с ней наверх!

– Я имею полное право выяснить, что ты собираешься делать...

После этого разговора Лоррейн стала пить больше обычного, а я старался как можно меньше бывать дома.

В пятницу, за день до отъезда, я вспомнил о Лиз и мне захотелось с ней увидеться. Я зашел в закусочную напротив нашей конторы, позвонил ей и пригласил выпить чашку кофе. Она ответила, что Малтон как раз уехал и она свободна. Через несколько минут она уже сидела напротив меня за столиком и подробно рассказывала о плачевных делах в их конторе.

Я слушал ее и думал о том, что из-за глупости и жадности одного человека рушится дело, в которое я вложил часть своей жизни. Хоть я и воспринимал сейчас все эти новости немного отстранение, все же в глубине души шевельнулась досада.

Я видел, что Лиз тоже грустно.

– Без тебя у нас совсем тоскливо, Джерри. Особенно мне. Ладно, это все не важно. Лучше расскажи о себе.

Я соврал ей, что ищу финансовую поддержку в надежде начать собственное дело.

– Надеюсь, тебе это удастся, Джерри. Может, взял бы меня тогда секретаршей.

– Да, если я тебя возьму на работу, Лоррейн прямо завизжит от радости.

Ее серые глаза с минуту испытующе смотрели на меня.

– А тебя на самом деле беспокоит, что на это скажет Лоррейн? Наш разговор становился все более интимным. Никогда ранее мы не касались этой темы.

– Я хочу, чтобы ты знала, – произнес я твердо. – С Лоррейн у меня все кончено.

– Как это понимать?

– Лиз, дело в том, что я тебе наврал. Ну, про то, что я ищу работу и все такое... И насчет собственного дела – тоже.

Она нахмурилась.

– Я тебя не понимаю, – сказала она недоуменно.

– Я не могу пока ничего объяснить. Просто не хочу тебя во все это впутывать. Давай поговорим абстрактно. Представь себе, что у меня вдруг появится... ну, в общем, у меня будет много денег.

– Рада за тебя.

– Я уезжаю ненадолго. Может быть, вернусь богатым. В ее взгляде вдруг появилось беспокойство.

– Джерри, только не делай ничего... никаких глупостей! Прошу тебя!

– Не беспокойся, это мои деньги. Все будет в порядке. Ее рука лежала на столе. Я накрыл ее своей ладонью и крепко сжал.

В первый раз я взял ее за руку. По лицу Лиз было видно, что ей больно, но она не сопротивлялась.

– Я скоро вернусь, Лиз. Вернусь с деньгами. И тогда мы сможем уехать.

– Куда?

– Да куда угодно. Куда нам захочется.

В серых глазах Лиз мелькнуло нескрываемое любопытство. Она была явно взволнована.

– Здесь скучно жить, Джерри. И день ото дня становится все тоскливее. – Она облизнула сухие губы.

– Я думаю, потом мы сможем все официально оформить.

– Вот потом давай и поговорим об этом. Если ты достанешь денег, конечно.

Я разжал пальцы. Ее тонкая рука еще с минуту безвольно лежала на скатерти. Потом, словно очнувшись, она быстро допила свой кофе и встала. На прощание она бросила на меня взгляд, полный такой отчаянной надежды, что у меня невольно сжалось сердце.

– Я желаю тебе удачи, Джерри, – прошептала она. – Возвращайся поскорей. Тогда поговорим.

Я уехал в субботу утром, после отвратительной ссоры с Лоррейн. Машина неслась по мокрому шоссе на юго-восток сквозь проливные дожди. Новоиспеченный мистер Роберт Мартин останавливался на ночь в дешевых мотелях, спал на продавленных кроватях, задыхаясь от отвратительного запаха неисправной канализации и грязного линолеума. По потолку мелькали разноцветные огни неоновой рекламы и свет фар проносящихся за окном грузовиков, из-за стены доносился истерический женский смех и нескончаемый кашель коммивояжера, продающего пластмассовые игрушки.

В двадцать минут четвертого телефон наконец зазвонил. Я взял трубку и услышал голос Винса. Он сказал, что сейчас придет, и через пару минут раздался стук в дверь. Вошел Винс, высокий, загорелый и бодрый. На нем была соломенная шляпа и темные очки в тонкой металлической оправе. Закрыв дверь, он бросил на кровать коричневый полиэтиленовый пакет.

– Да мы никак нервничаем сегодня, а? – усмехнулся он, бросив взгляд на пепельницу, полную окурков.

– Ладно, прекрати! Ну что, черт тебя побрал?

Он развернул пакет и достал оттуда шоферскую фуражку. Я надел ее. Фуражка была чуть-чуть тесновата, но со стороны это не было заметно.

– Где серый костюм? – спросил Винс. Я открыл шкаф. – Ладно, если добавить сюда черный галстук, сойдет.

Он снял шляпу, очки и положил их на диван.

– Итак, наш приятель прилетает завтра шестьсот семьдесят пятым рейсом в три часа дня.

– Ничего не изменилось? Все идет по плану? – В ту минуту мне страшно захотелось отказаться от нашей безумной затеи.

– Да ладно, Джерри, не трясись, я тебя не узнаю! Значит, так. Я достал черную машину. Мелендес думает, что я в Сан-Пауло, улаживаю кое-какие его дела. Кармела наготове. Завтра, в три часа дня по местному времени – а по нашему в четыре, – генерал Пераль получит подробнейшую информацию о подлом заговоре против него. Это будет гениальная операция, Джерри! А мы с тобой получим по большому куску сладкого пирога. Вот так, мой мальчик.

– Ну, а теперь что?

Винс встал, вытащил из кармана план города и развернул его на столе. Маршрут был отмечен красным карандашом. Мы вышли на улицу. У обочины стоял блестящий черный “крайслер”. Я сел за руль, и мы поехали в аэропорт. Постояв несколько секунд у главного входа, развернулись и поехали дальше. Винс держал на коленях план города и часы, указывая, с какой скоростью ехать на каждом участке пути. Маршрут был весьма запутанным и заканчивался у въезда в больницу. Здесь мы развернулись, и я повторил весь маршрут без подсказок. Ошибся я только дважды. С третьей попытки все получилось идеально. Затем мы подъехали к стоянке, где должен будет стоять мой автомобиль, проехали до универмага и оттуда кратчайшим путем до 301 шоссе, ведущего на север. Эта часть маршрута была простой, и мы решили не повторять ее дважды.

Дождавшись времени вечерних посещений, мы зашли через боковой вход в больницу и отыскали коридор, ведущий в приемный покой. Винс внес только одно изменение в свой первоначальный план. Он решил, что будет неразумно бросить где-то машину, взятую напрокат. Лучше вернуть ее и расплатиться, чтобы не привлекать внимания. Для того чтобы быстро стереть с дверцы машины герб, на заднем сиденье будет лежать наготове флакон с бензином. А герб он наклеит перед самым выездом в аэропорт.

В десять часов вечера мы расстались. Я вернулся в гостиницу, а Винс поехал ночевать в другое место. В ту ночь я почти не спал. Утром, надев белую рубашку, черный галстук и серый костюм, я выпил в отеле кофе и расплатился за номер. Потом взял чемодан, пакет с шоферской фуражкой и пошел к машине, на которой приехал в Тампу. Я запер чемодан в багажник, отошел от машины и стал ждать. Через три минуты подъехал Винс в черном “крайслере”. Я сел за руль и положил пакет с фуражкой на заднее сиденье. Мы еще раз проехали по маршруту, засекая время. От аэропорта до больницы – двадцать восемь минут, плюс-минус две минуты, в зависимости от движения и светофоров на перекрестках. От больницы до стоянки моей машины – три минуты. Там я буду сидеть с деньгами и ждать Винса. Он тем временем должен будет стереть герб с “крайслера”, выбросить дипломатическую почту и фуражку, расплатиться за автомобиль и пройти пешком шесть кварталов. Мы рассчитали, что на это уйдет тридцать минут. Для того чтобы доехать до универмага, где мы встретимся, мне понадобится всего десять минут. Так что двадцать минут мне лучше не стоять на месте, а покружить по улицам. Винс сделает вид, что ловит попутную машину, а я остановлюсь и подхвачу его. Итак, всего – семьдесят три минуты. Если все будет в порядке и самолет не опоздает, в четверть пятого мы уже будем за городом.

В половине первого мы зашли в кафе и съели по паре сандвичей. Я слегка успокоился. От меня требовалось совсем немногое – проехать по маршруту, который я знал как свои пять пальцев. Винс нашел подходящее место, где можно будет оставить диппочту, и мусорный ящик, куда он выбросит фуражку. Мы поехали к стоянке, и я пересел в свою машину. Винс в “крайслере” следовал за мной. Возле бокового входа в больницу мы переложили его чемодан ко мне в багажник. Винс осмотрелся по сторонам. Прохожих не было. Он аккуратно наклеил гербовый знак на дверцу черной машины. Я надел шоферскую фуражку и сел за руль “крайслера”, а он – на заднее сиденье. Не доезжая метров сто до входа в аэропорт, мы остановились. Винс вытащил металлическую коробочку, достал оттуда шприц и наполнил его демеролом, втягивая жидкость через резиновую пробку маленького пузырька.

– Ты точно знаешь дозировку?

– До одного кубика. Раньше семи вечера он не проснется. А даже если бы и проснулся... Сеньор Зарагоса почти не говорит по-английски. Пока он сможет что-то внятно объяснить, пройдет немало времени. Так что консульство будет уже закрыто. В полной уверенности, что он прилетит завтра, они будут встречать другой самолет. В общем, начнется полная неразбериха.

– Значит, все зависит от того, сумеешь ли ты его усадить в машину.

– Я уж сумею, милый мой. Будь спокоен!

– А я все-таки не очень верю во все это. Слишком уж большие деньги!

– Ничего, поверишь, когда будешь их пересчитывать. – Он взглянул на часы. – Еще шесть минут.

Вокруг нашей машины сновали люди. Мне почему-то казалось, что на меня в этой дурацкой униформе все обращают внимание. Черный “крайслер” раскалился на солнце как печка. Я весь взмок, тесная фуражка стягивала голову как железный обруч.

– Поехали, – скомандовал Винс.

Мы подъехали к главному входу и остановились, как и было задумано, слева, где было поменьше народу. Без десяти три. Винс вышел из машины. Тут к нему подошел полицейский.

– Эй, приятель, тут нельзя останавливаться, – громко сказал он. Винс широко улыбнулся, поклонился и быстро заговорил по-испански.

– Не понимаю, что ты говоришь, но стоянка здесь запрещена, – пожал плечами полицейский.

Винс, улыбаясь, похлопал по крыше автомобиля и, отчаянно жестикулируя, объяснил: “Дипломатикс! Дипломатикс! Оффесьяль!”

Подошел еще один полицейский, оглядел нас и сказал:

– Да ладно, Гарри. Пусть останавливаются, где хотят. И они ушли. Винс кивнул и скрылся за дверью аэропорта. Через пять минут он появился один.

– Радуйся, мой мальчик. Я только что позвонил в консульство. Мне сказали, что ожидают сеньора Зарагосу завтра утром, в восемь пятьдесят.

У меня немного отлегло от сердца. Теперь можно хотя бы не беспокоиться о том, что вот-вот появится машина из консульства.

– А рейс не задерживается?

– Точно по расписанию. – Винс поднял голову и посмотрел на заходивший на посадку самолет. – Похоже, это он и есть.

Винс хлопнул меня по плечу и, сверкнув белоснежной улыбкой, исчез в дверях аэропорта.

Я не спускал глаз с дверей. Несколько минут показались вечностью. Это чувство было мне знакомо. Ты сидишь в засаде, все давно готово, остается только ждать. Вот-вот раздастся звук приближающихся грузовиков или на дороге покажется вражеский патруль. А ты должен затаиться и ждать и молить Бога и дьявола, чтобы тебя не заметили. А потом Винс вскочит и откроет огонь, и грохот его автомата сольется с отрывистым треском наших очередей...

Наконец в дверях аэропорта появился Винс в сопровождении невысокого коренастого человека в темном костюме и белой соломенной шляпе. В руках у него был мешок с дипломатической почтой и портфель. Винс нес большой черный чемодан с металлической окантовкой. Оживленно жестикулируя свободной рукой, он что-то втолковывал своему спутнику. Взгляд у того был встревоженный, он явно колебался. Винс настойчиво уговаривал его.

Теперь настала моя очередь вступить в игру. Я с невозмутимым видом вышел из машины, открыл заднюю дверцу, затем подошел к Винсу и взял из его рук чемодан, такой тяжелый, что я прямо крякнул от неожиданности.

– Моменто! Альто! – Курьер попытался остановить меня резким окриком.

Не обращая на его крик никакого внимания, я открыл переднюю дверцу и водрузил чемодан на сиденье, а Винс взял Зарагосу под руку и повел его к машине. Тот еще мгновение поколебался, потом пожал плечами и шагнул к открытой дверце. Все в порядке! Сработало!

Но в этот самый момент я заметил двоих мужчин, стремительно приближавшихся к нам. Двое высоких, спортивного вида парней двигались прямо на Винса. Они были уже в десяти шагах. И прежде, чем на солнце блеснула темно-синяя сталь пистолета, я успел крикнуть:

– Винс, сзади!

Винс обернулся как пружина, но было уже поздно. Выстрел отбросил его назад, но он сумел удержаться на ногах. Сработала его потрясающая реакция. Схватив Зарагосу в охапку, он успел прикрыться им как шитом.

– В машину! – услышал я его крик и бросился к передней дверце. А дальше все происходило как в замедленной съемке или, вернее, как в кошмарном сне: ты бежишь, а ноги вязнут в чем-то липком, и ты не можешь сдвинуться с места, и просыпаешься в холодном поту. Но сейчас все происходило наяву, а я, как сквозь сон, слышал еще два выстрела, крики, топот бегущих ног, женский визг. Не помню, как я сел за руль. Должно быть, сработал дремавший во мне эти годы солдат. И очнулся я, только повернув ключзажигания.

Эти парни были уже совсем рядом. Я увидел, как раненый Винс из последних сил приподнял Зарагосу и толкнул его прямо на них. Один из парней упал, сбитый с ног, второй отскочил в сторону, но, потеряв равновесие, опустился на четвереньки. Винс рухнул на заднее сиденье, я нажал на газ, и “крайслер” с визгом сорвался с места. Какой-то толстяк с криком отскочил в сторону, а нам наперерез, размахивая руками, бросился полицейский. Я услышал, как Винс захлопнул заднюю дверцу и мельком взглянул в зеркальце. Парни куда-то бежали. Зарагоса лежал на тротуаре, а рядом валялись портфель и мешок с дипломатической почтой.

Я втиснул машину в небольшой просвет на шоссе среди мчащихся автомобилей и погнал по весь опор, слыша сзади визг тормозов и разъяренные гудки. На скорости восемьдесят миль в час мы подъехали к повороту в город. Я притормозил и резко свернул направо. Издалека доносился вой сирен. Мы мчались, обгоняя все машины, то и дело выезжая на левую сторону и заставляя встречный транспорт прижиматься к обочине. Через несколько минут мы были уже в городе, и я сбавил скорость. Миновав три квартала, мы остановились у светофора.

Я обернулся к Винсу, который полулежал на заднем сиденье.

– Как ты?

– Не знаю. Хлещет, как из резаного поросенка. – Сможешь остановить кровотечение? – Пробую. Тьфу ты, черт! – Что там с этим, как его, курьером?

Вспыхнул зеленый свет, и я тронулся с места.

– После второй пули, по-моему, был готов.

– Откуда взялись эти козлы, черт бы их взял?

– Одного я, по-моему, где-то видел, не помню только где. Это вряд ли люди Киодоса. Наверное, пришли за бабками, как и мы с тобой. Черт! – Он застонал от боли.

– Куда ты ранен?

– В плечо, под правую ключицу и в левое бедро.

– Вести машину можешь?

– Да ты что! Нет, конечно. Того гляди, потеряю сознание. – Только сейчас я вспомнил про шоферскую фуражку, снял и бросил ее на пол.

– Ну что, заедем в больницу?

– Да ты не в своем уме. Это будет конец всему. Поехали отсюда побыстрее, найдем укромное местечко, а там что-нибудь придумаем.

Я прибавил газу, обогнул больницу и подъехал к тому месту, где стояла моя машина. Перетащив в нее черный чемодан, я вернулся к “крайслеру”. В его заднем стекле зияла дырка от пули. Я приоткрыл дверцу.

– Сможешь добраться до машины?

– Придется. – Голос Винса звучал глухо, а лицо стало серым, несмотря на загар. Из машины пахнуло сладковатым запахом крови. Левая штанина и пиджак Винса были пропитаны ею насквозь. Я помог ему вылезти из машины и хотел перетащить его на себе, но он оттолкнул меня и медленно пошел сам. Добравшись до моей машины, он упал на заднее сиденье. Переведя дух, он вытащил из кармана пузырек с бензином.

– Не нужно оставлять улик. – Я с трудом разобрал его слова. – Сотри герб и отпечатки пальцев.

На тротуаре стоял маленький мальчик и с интересом наблюдал за моими поспешными действиями.

– Это что, пуля? – спросил мальчик, указывая на пробитое стекло. Вот ведь принесла нелегкая!

– Нет, один мальчишка бросил камнем. Кстати, очень похожий на тебя. Может, это ты? – Мальчик подумал, потом повернулся и убежал. Я огляделся по сторонам, бросил пузырек с бензином на асфальт, переложил шоферскую фуражку в свою машину и хотел было вытащить ключи от зажигания из “крайслера”, но оставил их в замке – если кому-нибудь взбредет в голову украсть машину, – это еще больше запутает следы.

Сев за руль своего “бьюика”, я оглянулся на Винса.

– Ну, как ты?

Он полулежал с закрытыми глазами.

– Не теряй время даром, – услышал я его слабый голос. Мы тронулись на север. Свернув с шоссе 92 на шоссе 301, мы очутились за городом. Я взглянул на часы. Около четырех. Винса ранили в десять минут четвертого. Выглядит он ужасно. Нужно срочно что-то делать. Я свернул на обочину и остановился в тени деревьев. С шоссе нас не было видно. Винс выбрался из машины и лег на землю. Я стянул с него брюки.

Было ясно, что пуля не задела артерию, иначе он бы давно истек кровью. Темная густая венозная кровь, пульсируя, медленно вытекала из круглого отверстия на внутренней стороне бедра. Пуля прошла насквозь, оставив сзади большую рваную рану. Я достал из своего чемодана початую бутылку виски и плеснул на рану, потом вытащил белую рубашку, разорвал ее на полосы и перевязал ногу.

– Чувствую райское благоухание, – пробормотал Винс.

– Заткнись. Давай-ка приподнимись, надо снять с тебя рубашку. Рана на плече кровоточила меньше, но была куда более опасной. По-видимому, пуля задела ключицу и порвала мышцы и сухожилия. Все, что я мог сделать, – это повторить те же манипуляции и сделать перевязку. После этого я помог Винсу одеть чистую рубашку и брюки и подвесил его правую руку в повязке, перекинутой через шею, а пропитанную кровью одежду закопал под кустами. Винс взял бутылку виски и отпил несколько глотков. Цвет лица у него стал получше.

– Спасибо, доктор Джеймисон, – сказал он.

– Тебе нужен настоящий врач, Винс.

– Успеется.

– Черт, что же мы будем делать дальше?

– Поехали. Найдем местечко и там пересчитаем деньги.

Я помог ему сесть в машину, и мы выехали на шоссе 301. Винс велел мне отъехать как можно дальше от Тампы. Вспомнив о шоферской фуражке, я выбросил ее из окна в придорожные кусты.

В пять часов, включив радио, я поймал передачу последних известий. После обзора международных событий диктор с явным удовольствием приступил к изложению чрезвычайного происшествия в Тампе. Должно быть, у них редко происходит что-нибудь интересное.

Итак, сеньор Зарагоса мертв – убит пулей в сердце. Дипломат прибыл в Тампу по служебным делам из Южной Америки трехчасовым рейсом. Убийцы напали на него в тот момент, когда он стоял у здания аэропорта рядом с черным лимузином. Внутри лимузина сидел шофер и разговаривал с неопознанным мужчиной. Неизвестный мужчина “под градом пуль” нырнул в лимузин, который тут же скрылся. Убийцам также удалось улизнуть на голубом “форде” с местными номерными знаками. Дипломатическая почта и прочие документы остались лежать рядом с убитым. Мужчина, находившийся рядом с “дипломатом” в момент нападения, по описанию очевидцев, был высоким, крепкого телосложения брюнетом. На нем был одет темно-коричневый костюм, соломенная шляпа и солнцезащитные очки. По-видимому, он не говорит по-английски. Представитель консульства не захотел прокомментировать происшествие. Полиция перекрыла все дороги и разыскивает черный лимузин и голубой “форд”. Далее шло короткое и неточное описание нападавших.

Когда диктор перешел к спортивным новостям, я выключил радио.

– Значит, мы успели выехать из города до того, как полиция перекрыла дороги, – заметил Винс.

– Похоже на то.

– Даю руку на отсечение, что консул сейчас в полном замешательстве. Он сделает все, чтобы избежать широкой огласки.

– Почему?

– Подумай сам, Зарагоса – простой курьер, он для них – никто. Ни один документ из диппочты не пропал. Они решат, что Зарагоса связался с контрабандистами, которые его и пристрелили. Никому не нужен политический скандал. Киодос, конечно, будет в ярости, но и он успокоится. На его товар всегда найдется покупатель. К тому же начнутся события в Валенсии, и он решит, что все это было связано с подавлением генералом Пералем готовящегося переворота. Кстати, странно, что этот болван диктор ничего не сообщил о Мелендесе. Ну, ничего, скоро мы услышим и об этой заварушке. В общем, не беспокойся, Джерри. Все о’кей.

– Ну, конечно, все идет отлично. У тебя в теле всего две дырки, курьера ухлопали, а те двое нас разыскивают. Все хорошо, просто великолепно!

– Ладно, Джерри. Давай, жми. Нам нужно уехать как можно подальше.

К шести часам вечера мы уже проехали Окалу. Я забыл включить радио, а когда спохватился, диктор уже вовсю рассказывал о событиях в Валенсии. Из приемника доносился его бархатно-сладкий голос: “... мало что известно. Знаем только, что диктатор, генерал Пераль, опираясь на свою немногочисленную, но преданную профессиональную армию, уже практически подавил переворот, возглавленный Мелендесом. В столице введено военное положение, жителям запрещено выходить на улицу. Как нам стало известно из информированных источников, все заговорщики – за исключением немногих, оказавших сопротивление, – находятся под арестом. Штаб-квартира заговорщиков, находящаяся на фазенде Мелендеса “Де лас Трес Мариас”, окружена правительственными войсками.

Мы неоднократно предупреждали об опасности подобных событии для всего свободного мира. По всей видимости, этот путч является еще одной попыткой насаждения прокоммунистического режима в одной из разваливающихся стран. Выяснилось, что заговорщики во главе с Мелендесом готовили этот переворот в течение нескольких месяцев, закупая крупные партии оружия. Остается лишь гадать, каким образом просочилась информация о заговоре, благодаря чему генерал Пераль успел принять ответные меры”.

– Ну, конечно, что вам, дуракам, еще остается делать? – заметил Винс.

“Только что мы получили еще одно сообщение из Валенсии. Возможно, это прольет свет на некоторые обстоятельства подавления путча. Личный секретарь Рауля Мелендеса, очаровательная Кармела де ля Вега, по всей видимости, получила сведения о готовящемся перевороте. По версии нашего корреспондента, она и явилась тем лицом, кто, исполняя свой гражданский долг, предупредил генерала Пераля. Затем, опасаясь мести со стороны заговорщиков, она вылетела на двухместном самолете, принадлежавшем Мелендесу, в сторону северной границы страны. Кармела де ля Вега не являлась профессиональным пилотом. Подлинных причин, толкнувших ее на этот отчаянный шаг, мы уже никогда не узнаем, потому что самолет разбился, заходя на посадку возле города Вьядидад. Кармела де дя Вега погибла”.

После небольшой паузы другой диктор с еще более сладким голосом стал расхваливать преимущества нового дезодоранта. Я выключил радио взглянул на Винса. Его лицо ничего не выражало.

– Предупреждал ее, что нужно быть внимательнее, – произнес он наконец. – Небось пыталась сесть в тридцати футах над землей и врезалась в грунт. Вечно спешила.

– Как ты? Не пора нам остановиться? – спросил я.

– Да, пора бы. Из-за этого кровотечения страшно пить хочется. Я остановился возле нового мотеля в Старке, штат Флорида. Уже стемнело. Было крайне нежелательно, чтобы Винса кто-нибудь видел в таком состоянии, и я оставил его в машине. За конторкой сидела полная женщина. Она любезно предложила мне двухкомнатный коттедж. Я объяснил ей, что мой приятель очень устал и заснул в машине, и она позволила мне зарегистрировать нас обоих. Мальчик-посыльный отпер наш домик, и я послал его принести льда. Как только он скрылся из виду, я помог Винсу вылезти из машины и буквально втащил его по ступенькам. Мальчик через порог передал мне лед, и я запер дверь, но тут же, вспомнив о черном чемодане, внес его в комнату. Я тщательно проверил, хорошо ли запирается наш коттедж, задвинул шторы и включил кондиционер. Винс, сидя в кресле, большими глотками пил воду. Выпив пятый стакан, он почувствовал себя получше.

– Давай я уложу тебя в кровать.

– Нет. Сначала посмотрим, что в чемодане. Вдруг он набит кирпичами.

– Типун тебе на язык.

Я положил чемодан набок. Он был заперт, и замки выглядели весьма внушительно. Пришлось взять из багажника монтировку. Взломав замки, я откинул крышку. Сверху лежало старое тряпье. Я разгреб его трясущимися руками, и нашим взорам открылось удивительное зрелище.

Глава 5

Банкнота в один доллар выглядит скромно и непритязательно. У пятидолларовой бумажки вид более солидный. Десятка внушает доверие и требует к себе уважение, как лидер скаутов. Если поднести к уху двадцатидолларовую банкноту, свернув ее в трубочку, тебе померещится морской прибой и сладкая музыка, доносящаяся из ночных ресторанов. Пятьдесят долларов самодовольно усмехаются, как толстяк, выигравший на скачках. Так и видишь его, лоснящегося, с золотым перстнем на мизинце. Ну, а сотенную купюру просто распирает от собственного величия. Она надменна и не любит валяться рядом с какой-то мелочью.

Впрочем, количество банкнот тоже говорит о многом. Несколько мятых бумажек, по одному доллару засунутых в грязный карман или развернутых веером во время игры в железку. Потом идут трешки в тощем бумажнике. Вслед за ними выступают всякие там пятерки, десятки и двадцатки, набитые в портмоне из кожзаменителя. Ступенькой выше появляется платиновый зажим с пятидесятидолларовыми банкнотами, новенькими и хрустящими. И, наконец, гордый конверт с внушительной пачкой стодолларовых купюр, передаваемый из рук в руки в правительственных коридорах.

А еще существуют банки. Вы подходите к окошечку кассира, а при виде пачек денег у вас перехватывает дыхание. Вам знакомо это чувство?

Когда школьников приводят на экскурсию на монетный двор, добрый дяденька разрешает какой-нибудь симпатичной девчушке подержать в руках миллион долларов – совсем небольшую пачку банкнот по десять тысяч, всего сто казначейских билетов. Эти купюры водятся где-то в таинственных недрах федеральной банковской системы. Даже не верится, что миллион можно так просто взять и подержать в руках. Но вот унести его оттуда можно и не пытаться. Такие банкноты все равно никто не разменяет.

Ладно. Это было лирическое отступление. Совсем иначе выглядело содержимое черного чемодана. Куда более реально. Джерри Джеймисон, ломавший замки и выбрасывающий из чемодана старое тряпье, – это был прежний я. Но я, увидевший деньги в чемодане, – это был уже новый человек. В ту самую минуту я всем своим нутром почувствовал, что мне больше никогда не стать прежним Джеймисоном, как бы мне этого ни захотелось.

Сидя на корточках, я поднял глаза на Винса. Взгляды наши встретились. Несколько мгновений мы обалдело смотрели друг на друга со смешанным чувством неловкости и какого-то дикого, сумасшедшего восторга, потом оба отвели взгляд в сторону.

– Даже не знаю, что сказать в такой момент, – тихо произнес Винс.

– Надо не говорить, а считать. – Я сам не узнавал своего голоса. Деньги были упакованы в толстые пачки, в четыре дюйма каждая. Пачки туго перевязаны и плотно уложены рядами. Я с трудом вытащил одну. Верхняя и нижняя банкноты оказались стодолларовыми, не новыми, бывшими в употреблении. Я несколько раз подбросил пачку на ладони, наслаждаясь ее ощутимым весом, и передал Винсу. Он зажал ее между коленями и провел большим пальцем по боковой стороне, пытаясь заглянуть внутрь пачки. Деньги были плотно спрессованы. Винс взвесил пачку на ладони.

– Здесь, похоже, бумажек пятьсот, – прикинул он.

– Значит, тысяч пятьдесят.

– И сколько таких пачек в чемодане?

Я начал вытаскивать их одну за другой, пересчитывая. Казалось бы, следовало считать медленно, растягивая удовольствие. Но мой взгляд лихорадочно стремился вперед, и руки едва успевали за ним. Итак, шестьдесят восемь пачек сотенных и еще одна пачка банкнот по пятьсот долларов, такой же толщины.

– у меня просто в голове не укладывается, – хрипло произнес Винс откашлялся. – Джерри, вон та пачка с пятисотенными – в ней четверть миллиона! Возьми карандаш и бумагу и валяй...

– Постой-ка, что там у нас? – На самом дне чемодана лежал листок бумаги с цифрами, напечатанными вкривь и вкось, видимо, на старой и разбитой пишущей машинке.

34.000 х 100= 3.400.000

500 х 500 = 250.000

–

3.650.000

Я передал листок Винсу. Он не ошибся – в каждой пачке ровно по пятьсот бумажек. Трудно поверить! Тридцать четыре тысячи сотенных! Два миллиона – Винсу и один – мне.

– Значит, Кармела не в счет? – спросил я.

– Ну ты же слышал все по радио. Все, что больше трех миллионов, делим пополам.

Итак, я стал владельцем миллиона трехсот двадцати пяти тысяч долларов. Я посмотрел на разбросанные по полу пачки.

– Давай одну распечатаем и разделим. Мне не терпелось.

– Валяй.

Развязывая узел, я порвал верхнюю банкноту. Пачка, освободившись от тугой бечевки, стала вдвое толще. Я на глаз разделил ее на две части и пересчитал половину. Двести шестьдесят две бумажки. Я взял двенадцать сотенных и переложил в другую стопку. Теперь поровну. Двести пятьдесят своих банкнот я сунул себе в чемодан пол одежду. Подумаешь, двадцать пять тысяч. Так, мелочь! Сверху была порванная банкнота. Я показал ее Винсу.

– Эту мы выбросим.

– Черта с два. Дай ее мне, а себе возьми одну из моих. Для друга ничего не жалко. Закурим?

Я достал сигареты и зажигалку. Винс взял порванную купюру за уголок и поднес ее к огню. Прикурив от нее, мы полюбовались, как она догорала в пепельнице.

– Вот уж не думал, что смогу себе такое позволить, – заметил Винс. И тут мы начали хохотать как безумные, до слез. Отсмеявшись, я вспомнил, что должен Винсу пятьсот долларов и хотел немедленно вернуть. Но он гордо отказался, не желая даже слышать о такой мизерной сумме. На мою долю пришлось двадцать шесть пачек. Пачку с пятисотдолларовыми банкнотами получил Винс.

– Мне будет их легче разменять, чем тебе, – объяснил он. Я любовно сложил свои двадцать шесть пачек. Но при взгляде на долю Винса где-то внутри у меня зашевелилось смутное недовольство. Впрочем, это чувство появилось так же быстро и исчезло. Мы запомнили, сколько пачек приходится на каждого, и я сложил все обратно в чемодан. Пришлось повозиться со сломанными замками, но они в конце концов защелкнулись, и я запер чемодан в стенной шкаф. После этого принес Винсу еще пару стаканов воды, помог дойти до туалета и уложил в кровать. Он сказал, что боль немного уменьшилась, но тело стало неметь. Симптомы были мне знакомы. Они не предвещали ничего доброго.

Вспомнив, что нужно перекусить, я вышел из домика. В ночном баре я купил два гамбургера и кофе. Отпирая дверь, я вдруг подумал о том, что, пока меня не было, Винс забрал чемодан с деньгами и смылся. Глупость, конечно, но в тот момент я был уверен, что не увижу его на месте.

Нет, он спал. Я решил, что ему необходимо поесть, и разбудил его. Он с трудом запихнул в себя гамбургер и отпил чуть-чуть кофе.

– Дальше-то что нам делать, – спросил я.

– Посмотрим, как будут заживать раны.

– Не думаю, что особенно быстро.

– Если все пойдет нормально, дней через десять я встану на ноги и смогу уехать.

– Куда?

– Есть одно укромное местечко. Теперь, после того как Кармела приказала долго жить, мне не нужно никуда заезжать.

– Я смотрю, ты не особенно ее оплакиваешь?

– Ты очень догадлив.

– Так где же ты хочешь провести эти десять дней?

– По-моему, Джерри, надежнее всего, а главное – удобнее, у тебя дома.

Я задумался. По-своему он был прав, но мне совсем не хотелось вешать на себя эту обузу. Распознать в нем таинственного мужчину, с которым разговаривал курьер в Тампе, проще простого.

– Послушай, а в Штатах ты легально?

– На этот раз – да.

– А ты понимаешь, чем я рискую?

– Твой риск не лишен здравого смысла.

– Винс! Чем больше риск, тем больше вознаграждение. Он посмотрел на меня и зевнул.

– Сколько?

– Еще одна пачка сотенных. Он присвистнул.

– Дорогая у тебя, однако, жилплощадь! Тот, прежний Джерри, который ломал замки у чемодана, никогда бы не потребовал такого. Но я был уже другим человеком, куда более жестким.

– Есть другой вариант. Я могу найти тебе квартиру и раз в сутки приносить еду.

– И сколько мне это будет стоить?

– Нисколько.

Он закрыл глаза. Время шло. Я уже решил, что Винс уснул, но он просто дремал.

– Ладно, поехали к тебе. Получишь двадцать седьмую пачку, можешь подавиться. Может, тебе удастся выманить у меня еще несколько за эти десять дней.

– Да заткнись ты, Бискэй! Можно подумать, я тебя обобрал до нитки! Это все равно была бы доля Кармелы. Кстати, ты забываешь, что я и не подумал смыться, когда у вас там началась заварушка.

Он устало закрыл глаза.

– Спокойной ночи, старина. А взял я тебя именно потому, что был уверен, что ты не смоешься.

На следующее утро Винсу стало гораздо хуже. Мы выехали в одиннадцатом часу. В пути он часто впадал в забытье и громко стонал. Я остановился у придорожного кафе перекусить, но он не смог взять в рот ни кусочка.

К вечеру у него начался жар, я заметил это по лихорадочному блеску его глаз. Я потрогал ему лоб – как печка.

– Это из-за ноги, – сказал он.

– Нужен врач.

– Плевать, само пройдет. Ты знай рули, лейтенант!

Но еще через час, когда мы проехали Бирмингем, он начал бредить, говорил что-то по-испански, попытался открыть дверцу и выпрыгнуть на скорости шестьдесят пять миль в час. Я едва успел его удержать. Ехать дальше в таком состоянии было невозможно.

Я остановился у первого попавшегося мотеля на окраине Бирмингема. Втащить его в комнату стоило мне больших трудов. Но он же, черт возьми, тоже изрядно попотел тогда, выволакивая меня из реки! Нет, вру. Совсем другая мысль пришла мне в голову в тот момент. Подлая такая мыслишка: взять, запереть его в этой комнате и уехать, прихватив с собой все денежки. Но это было бы безумием.

Я сунул в карман несколько банкнот и отправился в город. В Бирмингеме я нашел врача и привез с собой в мотель. За пять тысяч долларов он с готовностью согласился оказать помощь человеку, случайно ранившему себя из револьвера. Дважды. За пять тысяч долларов он был готов на все и, разумеется, на то, чтобы не сообщать в полицию о таком странном несчастном случае. Он промыл и перевязал раны, сделал уколы, и я отвез его обратно. На прощание он сказал, что Винсу не стоит несколько дней вставать с постели, а тем более путешествовать в машине.

На следующее утро Винс разбудил меня на рассвете. Он был еще очень слаб, но в полном сознании. Я передал ему слова доктора. Винс сказал, что если я помогу ему добраться до машины, то он вполне может ехать дальше, я взял из номера четыре одеяла и оставил на столе сто долларов Для портье – на случай, если ему взбрело в голову сверить номер моего автомобиля с записью в регистрационной книге.

Я устроил Винса на заднем сиденье, но ехать ему все равно было тяжело. Лицо его пожелтело, глаза ввалились. Когда стемнело, я остановился у обочины и пару часов поспал. Потом мы снова тронулись в путь и ехали всю ночь. Мимо пронеслись Спрингфилд, Престон и Канзас-Сити и, наконец, в пять часов вечера, в субботу, мы добрались до Вернона. Хорошо бы Лоррейн не оказалось дома, подумал я. Ни Лоррейн, ни Ирены не было. Я вытащил Винса из машины. Надо было поскорее поднять его на второй этаж. Сам он идти не мог. Я взвалил его себе на спину, но он оказался слишком тяжел, пришлось отказаться от этой затеи. Тогда я потащил его волоком. Он помогал мне, как мог. Общими усилиями мы добрались до свободной спальни. Там я раздел его и уложил в постель.

На все это ушло минут сорок. Теперь надо было куда-то спрятать деньги. Лоррейн чертовски любопытна и непременно захочет выяснить, где я был и чем занимался. Она обнюхает все углы и доберется до чемодана в багажнике. Единственное место, куда она не любит заглядывать, – это подвал. Там у нас хранились дрова для камина, не меньше восьми кубометров березовых и дубовых поленьев – сложенные штабелями до самого потолка. Мы не разжигали камин с прошлой зимы. Камин – символ семейного счастья и благополучия. Чего-чего, а этого у нас не было. Ну что ж, нет худа без добра. Значит, никому не взбредет в голову копаться в дровах. Я поставил чемодан к стенке и стал обкладывать его поленьями. Я так спешил, что все руки у меня были в занозах и царапинах.

Закончив работу, я поднялся к себе в спальню и выдернул самые крупные занозы щипчиками, лежавшими на туалетном столике Лоррейн. Мне страшно хотелось поскорее принять душ, но сначала нужно было решить, куда девать двадцать пять тысяч, оставшихся в моем чемодане. Времени на раздумья не было, и я переложил пять сотенных в свой бумажник, остальные деньги запечатал в большой конверт и приклеил его клейкой лентой к задней стенке письменного стола. Конверт был слишком толстым, и ящик не задвигался до конца, но я решил, что сойдет и так.

Начало седьмого. Я зашел проведать Винса. Он дремал и проснулся, когда я присел на край кровати.

– Ну, как дела?

– Господи, Джерри, неужели мы уже приехали? По-моему, грешников в аду держат на заднем сиденье автомобиля и катают по этому чертову шоссе.

– Давай скорее решим, что сказать Лоррейн.

– Чем меньше ты ей скажешь, тем лучше.

– Но я же не могу ей вообще ничего не говорить.

– Тоже верно.

– Только ни слова про огнестрельное оружие. У нее буйная фантазия. Она черт-те что может напридумывать, а после трех коктейлей об этом будет знать вся округа. Надо выдумать что-нибудь поскучнее.

– Нет ничего скучнее, чем хирургическая операция. А Джерри? Как ты считаешь?

– Во, отлично! Но какая?

– Ну, например, хронический – как его? – бурсит... Мне вскрыли нарывы на плече и бедре и выпустили жидкость, или что они там делают?

– Ладно. Значит, так. В прошлый раз ты сказал мне, что ложишься на операцию. И ей ты тоже об этом говорил. Можешь смело ей это сказать: она все равно спьяну ни черта не помнит. Итак, я ездил тебя навесить в больнице. Да, а где ты лежал?

– Скажем, в Филадельфии.

Д,а вроде все сходится. Я решил забрать Винса, чтобы он отлежался меня. После такой пустячной операции это выглядит вполне правдоподобно. Лоррейн не станет возражать – я видел в прошлый раз, какое Винс произвел на нее впечатление.

– А деньги куда ты спрятал?

– Они в надежном месте.

Он испытующе посмотрел на меня.

– Приятно слышать, но все-таки где именно?

– Я же тебе ясно сказал: в надежном месте.

Винс с трудом приподнялся на локте. Заходящее солнце, пробивавшееся сквозь щели жалюзи, отбросило полосатый отсвет на его осунувшееся лицо. Трехдневная щетина отливала медью.

– Старик, давай договоримся раз и навсегда. В этом чемодане чертова прорва денег. Имея дело с такими деньгами, очень легко забыться и наделать глупостей. Я должен знать, куда ты их спрятал.

– В подвал, под дровами.

Винс вздохнул с облегчением и откинулся на подушку.

– Вот и отлично, молодец.

В этот момент я услышал знакомый рев мотора “порше” и, выглянув в окно, увидел, как Лоррейн въезжает в гараж.

Я спустился по лестнице и встретил ее у входной двери.

– А, вернулся, – протянула она и направилась на кухню. Под ее синим махровым халатом виднелся купальный костюм. Непросохшие темные волосы завились колечками на висках.

– Купалась?

– Нет, была на танцах. – Она достала из холодильника ведерко со льдом. – Ну, как съездил?

– Отлично, дорогая. Знаешь, у нас гость. Лоррейн бросила в стакан несколько кубиков льда и резко повернулась ко мне.

– Какого черта...

– Помнишь, Винс нам говорил, что ложится на операцию, вскрывать нарывы на плече и ноге?

– Что-то припоминаю. Ну и?..

– Я заехал к нему в больницу в Филадельфии. Она с сомнением взглянула на меня.

– Ты, что же, специально отправился на машине в Филадельфию?

– Нет, я ездил по другим делам, оказался неподалеку и решил его проведать. Больница – не самое лучшее место в мире. Вот я и пригласил его отлежаться у нас несколько дней. Ему нельзя вставать с постели.

– Бедолага!

– Ты не возражаешь?

– Да нет, ради Бога. Разве что Ирена будет недовольна. Она что-то совсем разленилась в последнее время. Кстати, сегодня опять отпросилась на полдня. Постой, а чем же мы будем кормить Винса?

– Да ему ничего особенного не нужно. Так, бульона с тостами и все. А я могу поесть в городе.

– Я сегодня ужинаю в клубе. Перед уходом что-нибудь для него приготовлю. – Тут она впервые взглянула на меня повнимательнее. – Джерри, ты ужасно выглядишь. Что это ты так осунулся?

– Устал. Все время был в дороге.

Лоррейн взяла свой коктейль и пошла наверх. Я немного постоял, собираясь с мыслями, но голова была пустая. Я решил принять душ и, поднимаясь по лестнице, слышал, как Лоррейн разговаривала с Винсом. Слов я не разобрал, но, по-моему, она опять с ним кокетничала.

Когда я вошел в спальню, Лоррейн стояла возле кровати, где была разбросана моя измятая одежда, и держала в руках спичечный коробок. Она уже успела пошарить у меня в карманах.

– А ты, однако, успел попутешествовать. Эти спички из мотеля в Старке, штат Флорида. Гм...

– Да нет, во Флориде я не был. Это спички из другого места. У них, наверное, сеть мотелей с общими поставками.

– Слушай, на нашем счете в банке почти ничего не осталось. Ты собираешься вообще работать?

– У меня есть немножко денег, я положу их на счет. Нам придется жить поскромнее, Лоррейн. Придется тебе с этим смириться.

– А если я не хочу с этим мириться? Что тебе мешает с понедельника вернуться в папину контору?

– Это не твоя забота. Я прошу тебя, потерпи немного.

– А это уж мое дело, захочу я терпеть или нет. Так ты не нашел новую работу?

– Я выбираю.

– Ха, он выбирает! Значит, твои любимые друзья не подумали дать тебе денег? Я так и знала. Нет, Джерри, ты точно чокнутый. Кстати, скажи, чего это Винс так плохо выглядит?

– Наверное, плохо перенес операцию.

– Зачем же ты его повез на машине от самой Филадельфии?

– Ничего, он крепкий мужик.

Лоррейн пожала плечами. Перед уходом в клуб она приготовила бульон и тосты для Винса и, переодевшись в вечернее платье, сама отнесла ему поднос наверх. Стоя у окна в комнате Винса, я наблюдал, как она села в свой “порше” с откинутым верхом, покрыла свою хорошенькую головку шелковой косынкой и уехала.

Я помог Винсу дойти до туалета и поставил на его ночной столик воду, таблетки и часы. У меня было ощущение, что нам надо поговорить о чем-то важном, но мой усталый мозг отказывался работать. Мне даже есть не хотелось. Я отнес его поднос на кухню, выпил стакан молока и пошел спать.

Глава 6

Я проснулся в десять часов утра. Лоррейн еще спала. В доме было тихо. Ирена по воскресеньям к нам не приходит. Я спустился и достал из почтового ящика утреннюю газету, сварил себе кофе и стал читать.

Анализ событий в Валенсии занимал несколько страниц. Длинный и нудный комментарий мог бы уложиться в одном абзаце. Восстание полностью подавлено, склады оружия захвачены армией генерала Пераля, организаторы переворота убиты или арестованы. Сам Рауль Мелендес повесился в камере федеральной тюрьмы. Его земельные владения перешли в ведение министерства внутренних дел. В столице отменен комендантский час. Официальные круги полагают, что последние события не окажут заметного влияния на туризм в Валенсии.

Только в конце одной заметки я нашел то, что меня интересовало. После краткого сообщения о трагической гибели Кармелы де ля Вега шел параграф следующего содержания:

“Разыскивается также личный пилот и доверенное лицо Мелендеса, уроженец США, принявший гражданство Валенсии, по имени Винсент Бискэй. Установлено, что Бискэй покинул страну 4 мая, за четыре дня до переворота. Дальнейшая его судьба неизвестна. Принимая во внимание его давние и весьма близкие связи с Мелендесом, он вряд ли вернется в Валенсию. Информированные источники полагают, что он может искать политического убежища на Кубе, с которой Мелендес поддерживал тесные связи. Знавшие Винсента Бискэя считают его “темной лошадкой”, так сказать “джентльменом удачи”.

Описанию убийства курьера в Тампе также отводилось значительное место, но нигде не проводилось параллели между этими двумя событиями. Голубой “форд” был обнаружен в латинском квартале Тампы. Было установлено, что за два часа до перестрелки его угнали с автомобильной стоянки. Полиция нашла и черный лимузин, в котором таинственному мужчине удалось скрыться от убийц. Выяснилось, что за сутки до инцидента в аэропорту этот автомобиль был взят напрокат Даниэлем Харландом, жителем города Тампа. На допросе в полицейском участке он заявил, что в тот день к нему подошел на улице незнакомый, хорошо одетый господин и попросил ему помочь, пообещав пятьдесят долларов, если тот возьмет для него напрокат самый дорогой черный лимузин и зарегистрирует на свое имя. Харланд согласился. Они отправились вместе в ближайшее агентство. Незнакомец вручил ему сначала сто долларов – заплатить за машину – и потом еще пятьдесят, когда получил ключи.

Судя по тому, что в найденном “крайслере” одно стекло было пробито пулей, а пол залит кровью, есть основания полагать, что ускользнувший от убийц человек был серьезно ранен. Все врачи в округе предупреждены об обязанности сообщать в полицию, если к ним обратится человек с огнестрельными ранениями.

В обоих автомобилях обнаружены отпечатки пальцев, правда, нечеткие. Пока неясно, смогут ли они быть использованы в ходе следствия.

Посол Валенсии в Вашингтоне сделал заявление, что данное преступление не имело политической подоплеки, так как все официальные бумаги в сохранности. По мнению посла, сеньор Альваро Зарагоса был убит по личным мотивам.

Я поднялся наверх с газетой и кофе. Винс был в ванной. Когда он открыл дверь, я едва успел подбежать и подхватить его. Он был смертельно бледен, губы плотно сжаты, зрачки расширены от боли. Я дотащил его до кровати, понемногу он пришел в себя.

– Что ж ты меня не позвал?

– Хотелось немного размяться. Просто слишком долго стоял, пока брился. Теперь уже все в порядке. – Он приподнялся, сел в постели, я передал ему кофе.

– Ну, что пишут? Наши имена еще не попали на первые полосы? – спросил Винс, заметив в моих руках газету.

– Твое уже попало.

Мне показалось, что Винсу опять стало плохо. У него перехватило дыхание, и он чуть не выронил чашку, но тут же взял себя в руки.

– Тампа? – спросил он сдавленным голосом.

– Нет.

– А, ты, сукин сын! Удавить бы тебя за такие шутки. Я-то без тебя знал, что про меня вспомнят в связи с переворотом. Дай-ка я взгляну. Он прочитал заметку на последней странице и отбросил газету.

– Ладно. Все не так уж плохо, лейтенант.

– Я вот о чем хочу с тобой поговорить. Проснувшись сегодня, я все время думаю об этом. Ты говорил, что узнал одного из парней?

– Вроде бы. Не уверен.

– А ты не думаешь, что он тоже мог тебя узнать? Может быть, поэтому они и начали перестрелку среди бела дня? Может быть, они собирались только выследить его и потом отобрать деньги в каком-нибудь укромном месте? А увидев тебя, поняли, что надо действовать быстро.

– И что?

– А они не могут узнать, где ты сейчас находишься? Он поморщился.

– Один шанс из тысячи. Да нет, это совершенно невозможно. Теперь ты успокоился?

– Да. И вот еще что. Пока ты не встанешь на ноги, все остается как есть. Потом ты уедешь, но история может на этом не закончиться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Винс, не прикидывайся дурачком. Ты прекрасно понимаешь, к чему я клоню. Представь, что меня вдруг поймают с миллионом долларов и вежливо попросят объяснить, откуда у меня столько денег наличными. Ты думаешь, мне удастся кого-нибудь убедить, что я нашел их в капусте? Или выиграл на скачках? Или накопил за много лет? Они, конечно, заинтересуются, куда я в последнее время ездил, почему из этой поездки вернулся вместе с тобой. Потом они спросят, куда ты отсюда направился, сколько у тебя было денег, где ты их взял. Они ведь не отстанут, пока я им все не расскажу. Из всего этого следует, что ты кровно заинтересован в том, чтобы я не делал глупостей. То же касается и меня, если вдруг ты попадешься.

Мои слова его насмешили.

– Джерри, я уже приготовил для себя путь к отступлению. Я знаю, как мне незаметно выехать из страны, знаю, куда направиться. У меня есть новые документы. Как только я выйду из твоего дома, я превращусь в другого человека, и все. Тогда ты, мой мальчик, можешь бегать по городу и кричать про всю эту историю на каждом перекрестке. Мне будет уже наплевать. Я заинтересован только в том, чтобы ты дней восемь, пока я здесь, подержал язык за зубами. Да тебе и самому ни к чему трепаться.

– А как же ты вывезешь из страны столько денег?

– Есть надежный способ. Это все, что тебе положено знать.

– Черт, а если мне придется отсюда смываться? Он нахмурился и с минуту помолчал, потом задумчиво произнес:

– Ну, ладно, давай прикинем, как тебе быть. Самолетом управлять ты не умеешь, значит, надо искать другой способ. Поезжай в район Сан-Диего или Браунисвилля – там до Мексики рукой подать. Возьми напрокат лодку для рыбной ловли. Высадись где-нибудь на тихом побережье в Мексике, найди укромное местечко и спрячь там деньги. Потом возвращайся на лодке обратно и пересекай мексиканскую границу легально. Там отыщешь свои деньги и езжай куда хочешь. Или вот еще способ. Можешь отправиться в Нью-Йорк, открыть счета во всех банках, которые попадутся тебе по пути. Положи в каждый банк по пятнадцать – двадцать тысяч. Потом сделай то же самое в Бостоне и Филадельфии. У тебя будет шестьдесят-семьдесят чековых книжек. Лети с ними в Швейцарию. На таможне скажешь, что едешь по коммерческим делам. Открывай счет в швейцарском банке. Когда осядешь где-нибудь, напишешь им, и они будут высылать тебе ежемесячно определенную сумму. Будешь жить как король до конца своих дней. Или можешь испытать судьбу и попробовать переправить деньги нелегально. Ты же рисковый тип. Тогда купи большой американский автомобиль и спрячь деньги под обшивкой. Потом плыви вместе с ним на корабле в Европу. Менее опасный способ – накупить бриллиантов и продать их за границей. На этой операции можно понести, конечно, большие убытки, потому что за границей бриллианты дешевле, чем в Америке. Но это тебя не разорит, а главное – на границе никому в голову не придет их искать. Ни один дурак не станет вывозить бриллианты из Америки, как раз наоборот... Дай-ка подумать. У меня есть куча вариантов. Например, такой...

– Хорошо, хорошо, Винс, достаточно.

– Знаешь, Джерри, вчера твоя жена пыталась воспользоваться моим беспомощным состоянием и вытянуть из меня что-нибудь о твоих планах на жизнь. Она почему-то думает, что ты должен был говорить со мной на эту тему. Она очень переживает.

– У меня пока нет никаких планов.

– А все-таки?

– Ну, единственное, что я точно сделаю, – так это с ней разведусь. После бракоразводного процесса я еще немного выжду и потом уеду из страны.

– Старик, меня не касается, что ты будешь делать после моего отъезда. Но мне придется пробыть у тебя еще по крайней мере неделю, а то и больше. Поэтому меня интересуют твои ближайшие планы. Мне бы не хотелось, чтобы твоя жена стала вынюхивать, где ты берешь деньги на жизнь. Почему бы тебе не вернуться на работу к ее отцу? Уйти ведь ты всегда успеешь, а это бы ее успокоило на время.

Как ни противна была мне мысль об унизительном возвращении, но я сразу понял, что Винс абсолютно прав. Лучше всего вернуться на старое место, затаиться и переждать, не привлекая к себе внимания. Мысль о том, что это ненадолго, будет согревать мою душу.

– Ладно. Выйду на работу с понедельника.

– Вот и умница.

Тем временем проснулась Лоррейн. Мы с Винсом еще поговорили, а она тем временем принимала душ. Когда я зашел в спальню, Лоррейн в ярко-оранжевой блузке и широких черных брюках сидела перед трюмо и красила губы. Она не удостоила меня взглядом. Закончив с макияжем, она принялась за прическу. Стянув темные волосы на затылке в тугой блестящий узел, она еще некоторое время любовалась в зеркало своей неотразимой внешностью и только потом обернулась ко мне.

– Доброе утро, дорогая, – поздоровался я.

– Привет. Как наш больной?

– Я принес ему кофе, но не мешало бы позавтракать.

– Сейчас приготовлю. Яичница сойдет?

– Вполне. И мне, если можно, тоже. Хорошо вчера повеселилась? Она пожала плечами.

– Обычно. Те же самые люди.

– Лоррейн, дорогая, я тут все обдумал и решил вернуться в старую упряжку.

– Ты вернешься к папе? – воскликнула она радостно и вся прямо расцвела. Я кивнул.

– Ты правильно решил. Честно говоря, я очень переживала. Ты знаешь, как я не люблю быть в подвешенном состоянии.

Она встала и подошла ко мне вплотную. Мне показалось, что она хочет меня поцеловать, но она только потерлась щекой и сказала:

– Осторожнее, я уже накрасила губы.

Таким образом мир в семье был восстановлен, а на большее рассчитывать было уже глупо. Во время всех наших прежних ссор мы заходили слишком далеко, наговорив друг другу слишком много гадостей, стараясь ранить побольнее. Чувство давно умерло, и ссорились мы теперь просто по привычке и так же равнодушно мирились. Мы словно играли свои небольшие назубок заученные роли в спектакле, идущем каждый день много лет Мы лениво изображали гнев, негодование, радость примирения, не испытывая ничего, кроме тупого безразличия и скуки. Я вдруг вспомнил, как Лиз сказала, что хотела бы выйти замуж за настоящего мужчину, и подумал что тоже когда-то хотел жениться на настоящей женщине. Я мечтал об этой женщине и надеялся, что нашел ее. На самом же деле я оказался женат на упрямом, капризном, неряшливом и жестоком подростке. А она, по-моему, была вполне довольна жизнью. Папочка и мамочка всегда под боком, чтобы не дать ее в обиду. Ирена делает всю работу по дому, есть клуб для развлечений, есть “порше” – дорогая игрушка моей маленькой Лорри. Что еще нужно для безмятежной, уютной жизни со стаканом виски в руке?

– Джерри, милый, почему бы тебе не сходить сейчас же к папе? Он так переживает. Ты очень грубо с ним обошелся...

– После всего, что он для меня сделал! – закончил я фразу за нее, не скрывая сарказма.

Она удивленно на меня взглянула.

– Да, именно это я и хотела сказать.

– Ну да. Дело было так. Стоял я как-то на углу с протянутой рукой и просил милостыню. Тут, откуда ни возьмись, появились твои родители и...

– Я тебя прошу, не начинай все сначала. От тебя не убудет, если ты сходишь к папе и извинишься. Они уже, наверное, пришли домой из церкви. А я как раз приготовлю завтрак, когда ты вернешься.

Скрепя сердце, я отправился из дома № 118 на Тэйлер-драйв в дом № 112 по Тэйлер-драйв и нажал кнопку звонка. Дверь торжественно отворилась, и из темноты прихожей выплыла моя драгоценная теща, миссис Эдит Малтон. Она благоухала лавандой и напоминала какое-то съедобное морское существо, осторожно выглядывающее из своей расщелины в коралловом рифе, опасаясь быть проглоченным.

Она окинула меня не особенно приветливым взглядом и сообщила, что Эдвард пьет на кухне кофе.

Э. Дж. сидел в белоснежной рубашке с аккуратно закатанными рукавами, такой маленький, чистенький, бело-розовый, как маленький мальчик, только что выкупанный и вылизанный заботливой мамашей.

– А доброе утро, доброе утро, – сказал он, отставляя в сторону пустую чашку. – Садись,садись, хочешь кофе? Эдит, налей Джерри кофе.

– Мистер Малтон, если вы согласитесь принять меня обратно, я готов завтра же приступить к работе, – выпалил я скороговоркой, в надежде разом покончить с этим малоприятным делом. Но не тут-то было.

Их лица просияли. Они стали похожи на счастливых родителей, гордых за свое чадо, прочитавшее без запинки заученную роль на рождественском празднике. И Э. Дж. начал свою речь. Он сказал, что не держит на меня зла и был уверен, что рано или поздно я осознаю свою ошибку и пойму что все, что он делает – правильно; и что он всегда считал меня благоразумным молодым человеком; и они рады за Лоррейн, она так переживала, бедная девочка. Она, конечно, должна оставаться на стороне мужа, но ведь у нас одна семья, и это ужасно, когда в семье начинаются раздоры. Они готовы забыть это маленькое недоразумение, а те дни, когда я не ходил на работу, он оформит как отпуск. Ха, ха, ха. И теперь мы будем работать рука об руку и превратим Парк-Террэс в райский уголок. И тогда продадим оба наших дома на Тэйлер-драйв и переедем на Парк-Террэс.

Он вымотал мне всю душу, и когда я наконец выбрался на улицу, то вздохнул с облегчением. Лоррейн и Винс уже позавтракали. Мой завтрак успел остыть. Когда я доедал холодную яичницу, вошла Лоррейн и сообщила, что Дэйв и Нэнси Браунэлл ждут нас сегодня вечером к себе на вечеринку.

– Они звонили еще в среду, но я сказала, что сама обязательно приду, а что касается тебя, то я не знаю, вернешься ли ты к воскресенью. В общем, приглашали нас обоих.

Семья Браунэллов жила на соседней улице, Ван-Дорн-роуд, так близко от нашего дома, что можно было выйти от нас через черный ход, пройти через участок Карла Гована и очутиться у Браунэллов. Лоррейн сказала, что можно будет принести с вечеринки какой-нибудь еды для Винса.

Мы отправились к Браунэллам в начале третьего. Веселье было в самом разгаре. Гости пришли с детьми. Около сотни детей с визгом носились по зеленой лужайке между столами, ломившимися от вина, пива, соков и всевозможных закусок. Все гости, даже друзья Лоррейн вели себя вполне благопристойно. Мне хотелось расслабиться после приключений в Тампе, и я прямиком направился к бару с крепкими напитками и уже через час здорово надрался. Тут среди гостей я заметил Джорджа Фарра и Кола Уордера. Я был еще не настолько пьян, чтобы не помнить, что Кол искренне пытался мне недавно помочь, а Джордж Фарр готов был взять к себе на работу, но тем не менее я зачем-то нагрубил им обоим. Потом съел половину большого бифштекса и пошел домой... Но там я застал Лоррейн с двумя подружками, Мэнди Пирсон и Тинкер Вэлбисс, рассевшихся в кружок возле постели Винса. Кокетничая и хихикая, они по очереди кормили его мясом. На его лице застыло довольное выражение, он лениво жевал. Мне стало противно, и я вернулся к Браунэллам. Там я накачался пивом, потом перешел на джин, дальше не помню. Проснулся я в шезлонге, было уже темно, дети давно разошлись по домам. Гости небольшими группками прогуливались по лужайке, их приглушенные голоса сливались с монотонным гулом ночной улицы. Когда я спал, какой-то болван напихал мне в карманы жареных картофельных чипсов.

Пока я, чертыхаясь, чистил карманы, Тинкер каким-то чудом отыскала меня в темноте и уселась на колени. Мы уже не первый год слегка флиртовали друг с другом. Я приобнял ее, и она сообщила, что ее Чарли отключился, а моя Лорри уехала с друзьями в клуб.

Бар был давно закрыт, а нам, как назло, ужасно захотелось выпить, мы пешком отправились к ней домой, где спал ее перебравший муж. Тинкер отпустила прислугу и наполнила стаканы. Мы сидели в темной гостиной и пили бренди, потом неожиданно для нас обоих очутились в постели. Подумать только, подвыпивший, но вполне энергичный Джерри Джеймисон занимался любовью с лучшей подругой своей жены. Все произошло быстро, бурно и совершенно бессмысленно, скорее из спортивного интереса. Потом мы выкурили одну сигарету на двоих, и она, зевнув, стала одеваться. Не переставая зевать, она проводила меня до дверей, пожелала шепотом спокойной ночи и равнодушно поцеловала в губы.

Дома Винс полулежал в постели и читал. Он попросил холодного пива и довольно ехидно посоветовал стереть с лица губную помаду.

Я умылся и лег в кровать. Интересно, куда Винс потратит свою долю, думал я, засыпая. И что куплю я? Уж конечно, я не стану тратить деньги на таких, как Тинкер.

Наверное, я надеялся получить то, о чем мечтал, когда женился на Лоррейн. Только боюсь, что с этим я уже опоздал.

Глава 7

Приехав с утра в контору, я застал там одну Лиз Адамс. Она медленно сняла чехол с машинки и вопросительно на меня посмотрела.

Я подошел к ней и многозначительно кивнул. Лиз поняла меня без слов. У нее перехватило дыхание, она резко побледнела, а потом залилась краской.

– Пора собираться? – спросила она почти беззвучно.

– Пока еще нет. Мне придется немножко поработать, еще чуть-чуть. Поговорим попозже.

– А чего мы должны ждать? Зачем?

– Долго объяснять. Верь мне.

Она взяла мою руку и прижала к щеке.

– Я тебе верю, Джерри. – Получилось в рифму, и она засмеялась. Открылась дверь, и появился энергичный Э. Дж.

– Доброе утро, доброе утро. Какой сегодня чудный день, чудный майский день. Зайди ко мне Джерри, и давай решим наши вопросы.

К половине одиннадцатого я был уже на Парк-Террэс. Мне пришлось возиться два часа, чтобы устранить грубейшие ошибки, которые успел натворить Малтон-младший в мое отсутствие. В половине первого я присел на груду кирпичей поболтать с Редом Олином. Он только что закончил обедать и раскуривал толстую черную сигару.

– А я ждал твоего звонка, Джерри. Думал, наш договор остается в силе.

– Мне не удалось раздобыть денег, Ред. Понимаешь, не удалось.

– Жаль. А я уже подобрал ребят для работы, четырех отличных парней. Господи! Если бы ты знал, как мне осточертела эта контора! Должен же человек хоть немножко себя уважать. Будь я проклят, если построю хоть один еще такой курятник. – Он кивнул в сторону ряда уродливых домов.

Я подумал о том, что Ред еще мог бы мне пригодиться.

– Между нами, Ред, я вернулся сюда временно. Мне, может, удастся достать денег.

– Остается надеяться.

В этот момент мне пришло в голову, что это неплохая мысль: занять как можно больше денег, а потом потихоньку добавлять свои. Конечно, делать это надо очень осторожно, но зато я смогу заниматься своим любимым делом. Можно будет постепенно расширяться, не боясь разориться. Отличная мысль!

Я купался в розовых мечтах и мысленно уже строил проекты, но в это время увидел Малтона-младшего, с важным видом вылезавшего из ярко-красного спортивного автомобиля. Находясь от меня в шестидесяти футах, заглушая стук молотков, он заорал:

– Джеймисон, подойдите-ка сюда!

Ред усмехнулся. Я с изумлением уставился на Эдди и не тронулся с места. Он подошел на двадцать футов ближе.

– Немедленно идите ко мне, Джерри! – завопил он снова. Я достал сигарету и закурил.

– Если рабочие не успеют постелить крышу, дома изнутри все промокнут, – обратился я к Реду.

– Ребята что-то медленно работают, Джерри.

Малтон-младший угрожающе надвигался на меня. Его прыщавое лицо дергалось от злости, и он закричал своим тоненьким, сорвавшимся на визг голосом:

– В чем дело? Вы что, оглохли?

Я оглядел его с ног до головы с холодным презрением.

– Во-первых, здравствуй, Эдди.

– Когда я вас зову, вы должны немедленно... – закончить он не успел. Зря он подошел ко мне так близко. Моя нога, помимо моей воли, уперлась ему в грудь и резко выпрямилась. Падая, он попытался за меня ухватиться, но не сумел и опрокинулся на спину на кучу песка. Кубарем скатившись с нее, Эдди оказался на четвереньках, лицом ко мне. Его аж перекосило от ярости, маленькие глазки пытались испепелить меня на месте. Неуклюже поднявшись, он зашагал к своей машине. Мотор гневно взревел, и надменный переросток скрылся за поворотом.

Ред стряхнул пепел с сигары и заметил:

– Не знаю, насколько это было умно.

– Я тоже не знаю, зато забавно.

– Да, зрелище было славное. Он тут всех достал, ходит туда-сюда и командует писклявым голосом.

– Ред, командовать здесь будешь только ты.

Пообедав на скорую руку, я возвратился в контору. Лиз встретила меня веселым взглядом. Э. Дж. Малтон был так взбешен, что его голос звучал уже не как валторна, а дребезжал как старый разбитый трамвай.

– Джеймисон, ты избил моего сына! В чем дело? Что ты себе позволяешь? Ты не имеешь права поднимать руку... – и так далее, и тому подобное.

Я прервал его:

– Вы так и будете кричать или все-таки выслушаете меня?

– Я слушаю, говори.

– Я отсутствовал на работе совсем недолго, но за это время ваш сынок наломал таких дров, что теперь там сам черт ногу сломит. Он перепутал все сроки и объемы поставок, отдавал рабочим идиотские приказы. Работа застопорилась, несколько лучших рабочих уволились. Мне придется целую неделю вкалывать в поте лица, чтобы как-то исправить его ошибки. Может, он и хотел сделать как лучше, но у него нет никакого опыта. Он высокомерный и глупый мальчишка. Сегодня он заявился на стройку и стал на меня орать. Он думал, что я побегу к нему на задних лапках, буду ему кланяться и твердить: “Да, сэр, слушаюсь, сэр”. Заметьте, я его не бил, а только усадил его маленькую дурацкую задницу в кучу песка. Рабочие были очень довольны, а он помчался вам ябедничать. Так вот, передайте Эдди, что, если ему вздумается выкинуть еще раз нечто подобное, я заделаю ему рот цементом.

– Да кто ты такой?!! – Э. Дж. задохнулся от возмущения.

– Я – ваш главный управляющий, если вам угодно. У вас на Парк-Террэс идет серьезное строительство. Вы и так рискуете потерять последнюю рубашку, но если управлять работами будет ваш сынок, вы вообще останетесь без штанов.

– Но Эдди... он... хороший мальчик.

– Тогда помогите ему это доказать. Пусть наденет рабочий комбинезон и инструменты, мы договоримся с профсоюзом, и он поработает для начала помощником каменщика.

Малтон прикусил губу и растерянно промямлил:

– Его мать никогда не... – Он осекся, но было поздно. Эти слова нарисовали мне всю картину взаимоотношений в их семье. Э. Дж. уже никогда не сумеет получить права голоса, что уж говорить о его сыне. Мне вдруг стало жаль беднягу Малтона. Человек работал, работал всю жизнь, а теперь удача отвернулась от него. Пожалуй, пока я работаю на него, нужно работать по-настоящему, а не изображать бурную деятельность. К тому же, занимаясь делом, мне удастся немного отвлечься от других проблем.

В среду, четырнадцатого мая я так заработался, что только в три часа Дня вспомнил, что надо перекусить. Я припарковал машину у небольшой закусочной и заказал гамбургер. В ожидании еды я взял утреннюю газету. Дома, за завтраком, я не успел ее всю пролистать и теперь открыл сразу внутреннюю страницу. И тут же мне в глаза бросилось мое собственное имя, напечатанное крупными буквами. Оно было в разделе местной хроники, куда я никогда не заглядывал. Заметка называлась “В нашем городе” и была написана Кончитой Райли. Я знал эту маленькую высохшую женщину. Она красила волосы в жгуче-черный цвет, носила огромные безвкусные сережки и была довольно едкой особой. Я вспомнил, что она была среди гостей на вечеринке у Браунэллов. В местной хронике все имена писались большими буквами.

“В городе ходят слухи о том, что в очаровательном гнездышке ДЖЕРРИ И ЛОРРЕЙН ДЖЕЙМИСОНОВ на Тэйлер-драйв поправляется после операции старый боевой товарищ ДЖЕРРИ ДЖЕЙМИСОНА. Ваш корреспондент не имел удовольствия лично повидать загадочного человека по имени ВИНС БИСКЭЙ. Но молодые леди, ухаживавшие за ним во время ужина, данного ДЭЙВОМ И НЭНСИ БРАУНЭЛЛ, утверждают, что это настоящий мужчина, мечта любой женщины. ДЖЕРРИ и ВИНС вместе воевали во Вьетнаме”.

Я машинально откусил от гамбургера, но он словно приклеился к моему нёбу и не лез в горло. Видела ли эту заметку Лоррейн, показала ли ее Винсу? В каком бы он сейчас ни был состоянии, ему надо немедленно уезжать отсюда. Будь проклята эта Кончита Райли, мерзкая ищейка! Она вечно путала все имена и фамилии, но на этот раз написала все без ошибок. Глупо было надеяться, что имя Винса останется незамеченным теми, кто внимательно читал хронику переворота Мелендеса.

Я быстро расплатился, сел в машину и погнал домой. Если Винс еще не успел прочитать заметку, ему самое время сделать это. Как назло, за квартал до дома мотор чихнул и заглох, завелся было снова, еще раз чихнул и заглох окончательно. Я, оказывается, не заметил, что бензин был на нуле. Утром я собирался заправиться, но совершенно забыл об этом. Кое-как я подкатил машину к бордюру, благо дорога шла вниз под горку, и пошел к дому пешком.

Наружная дверь была незаперта. Поднявшись по лестнице, застланной ковровой дорожкой, я подошел к комнате Винса. Дверь была открыта. Но тут я услышал характерные звуки, доносящиеся из глубины комнаты, и остановился как вкопанный. Я облокотился плечом о стену, сжав челюсти до желваков. На улице начинались мягкие сиреневые сумерки, где-то приглушенно звонил телефон. А здесь, в каких-нибудь пятнадцати футах от меня, раздавались звуки, спутать которые невозможно было ни с чем. Нет, не нарастающий пронзительный скрип дешевой кровати, не грубый скрип пружин. Я, оказывается, никогда не замечал такого звука. Это был мягкий, сдержанный звук, скорее даже шелест осторожно раскачиваемой дорогой постели – звук, напоминающий учащенное дыхание. Меня прошиб пот. Темп постепенно нарастал и достиг крещендо. Я стоял и слушал. Нет, я не был извращением. Просто эти звуки вызывали в моем сознании отчетливые и рельефные образы. Я словно видел их воочию. Когда усилитель и динамики полностью совпадают по своим характеристикам, получается эффект присутствия.

– А-а-а-а, – стонала она. – Боже! – в экстазе шептала она. – А-а-а, – кричала она.

Все затихло. Не знаю, сколько я простоял там, прижавшись к стене с закрытыми глазами. Она заговорила, я не слышал слов, но интонация была предельно понятна. Ее вкрадчивый гортанный голос говорил о полном удовлетворении и блаженстве. Винс отвечал ей лениво и самодовольно. Ноги отказывались мне повиноваться, но все же, оттолкнувшись от стены, я вошел в комнату.

Он лежал, затягиваясь сигаретой, глаза лениво полузакрыты. Она как раз в этот момент тянулась за стаканом на ночном столике, не покидая объятий его загорелых рук. Возле кровати на полу в беспорядке валялась ее одежда. Ее голубые глаза чуть не вылезли из орбит, когда я возник на пороге.

Выронив стакан, она одним прыжком выскользнула из кровати, схватив в охапку свою одежду. Лицо ее подурнело, покрылось красными пятнами, рот открылся как у форели, выброшенной на берег.

– Шпион проклятый! – как на базаре завопила моя драгоценная женушка. – Ах ты гнусный, вонючий шпион. Мерзавец! – И нырнула мимо меня в коридор. Обернувшись, я успел только заметить, как промелькнули, качнувшись в полумраке, ее белые предательские ягодицы. Винс поспешно закрылся простыней. Заложив руки за голову, с сигаретой в углу рта, он невозмутимо следил за моими действиями. Я сделал шаг к кровати и наступил на кубик льда из перевернутого стакана, он выскользнул из-под ноги и, как выстрел, ударил в стену.

– Какая же ты скотина! – Мой голос прозвучал глухо, я старался, чтобы он не дрожал.

– Ну, послушай, старина! О чем ты говоришь? Ты же давно ее не хочешь, и она спокойно обделывает свои делишки, так почему бы не со мной? Мне надо было скоротать еще один скучный вечер. Я бы, правда, не сказал, что она меня очень сильно развлекла...

– Заткнись, скотина!

– Эй, лейтенант, пластинку, что ли, заело? Я, кстати, довольно дорого плачу за гостеприимство в этом доме. По-моему, за свои деньги я могу воспользоваться кое-какими услугами.

– Ты здесь больше не останешься.

– Нет, останусь, потому что я не в форме. Отчеркнув заметку ногтем, я протянул ему газету. Его лицо вытянулось, он сел в постели.

– Кто это сделал?

– Откуда, черт возьми, мне знать? Кто-нибудь из твоих подружек. Тинкер Вэлбисс, Мэнди Пирсон. Может, Лоррейн. Откуда мне знать?

– Мне нельзя здесь больше оставаться. Какой-нибудь вшивый репортеришка не упустит такого шанса, если он читает свою местную газету и у него при этом хорошая память. А если завтра эта газета попадет в Вашингтон, – нам точно крышка.

– Ты должен уехать.

– Без твоей помощи мне это сделать не удастся. Джерри, ты должен найти мне место, где я отлежусь. Если меня будут искать, придется тебе придумать что-нибудь правдоподобное. А через пару-тройку дней я уеду.

Я молчал.

– Пойми, Джерри, я еще здорово хромаю и привлеку этим внимание. Нам обоим это невыгодно. Я смотрел в окно и думал.

– Ладно. У меня есть на примете одно тихое местечко, в сорока милях отсюда. Называется Морнинг-Лейк. У ее родителей там коттедж в горах. В мае и июне они туда не наведываются, боятся комаров. Я знаю, где ключи. Могу тебя туда отвезти вместе с запасом продуктов. Если ты уже в состоянии трахаться, то уж приготовить себе поесть как-нибудь сумеешь.

– Конечно, сумею.

Я обернулся на него. Он лежал, опираясь на здоровую руку, и испытующе смотрел на меня.

– Значит, Винс, сегодня мы поделим деньги и расстанемся. Я помогу тебе устроиться, а когда ты поправишься, ты оставишь в коттедже все как было и отвалишь на все четыре стороны. Надеюсь, наши дороги больше не пересекутся.

– Как мне оттуда выбраться?

– В двух милях от коттеджа – деревня. Я покажу тебе, когда мы туда поедем. Ты сядешь в автобус.

– Меня это устраивает.

– Устраивает? – Я холодно посмотрел ему в глаза. – Это еще одна моя дополнительная услуга.

Он не сразу понял, что я имею в виду. Потом усмехнулся.

– Возвращаю тебе твой комплимент, Джерри. Ты порядочная скотина. Сколько ты хочешь?

– Еще одну пачку.

– А ты дорого, однако, ценишь свои услуги.

– И еще одну пачку за... услуги, оказанные моей женой.

– На что ты становишься похож, старик?

– На самого высокооплачиваемого сутенера в штате.

– Ну, ты и мерзавец! Ни одна шлюха на свете столько не стоит!

– Ничего, не разоришься.

– А что, если я скажу “нет”?

– В этом случае уеду я, а ты останешься здесь. И, собираясь, я могу вдруг неправильно сосчитать деньги. Могу ведь я допустить серьезную ошибку?

Он откинулся назад, его рука нырнула под подушку и появилась с маленьким пистолетом. Я таких маленьких пистолетов в жизни не видел. Но направлена эта игрушка была мне прямо в живот.

– Ты можешь допустить чертовски серьезную ошибку. Я презрительно усмехнулся.

– Что же ты про него забыл, когда он был действительно нужен? – Он был в кармане, а у меня руки были заняты Зарагосой. Не мог же я попросить Зарагосу стоять смирно, пока залезу в карман! А вот в машине я держал его наготове, пока не убедился, что ты не выкинешь какой-нибудь фокус. Только потом я спрятал его в чемодан. – Спасибо за доверие, старый верный Винс!

– Японская вещица, последняя модель. Они здорово умеют делать такие штучки.

– Ты что, меня за дурака принимаешь, Винс? Думал меня напугать. Валяй, стреляй, а дальше что будешь делать?

– А ты умнеешь прямо на глазах, – сказал он и отложил пистолет в сторону. – Хорошо, так и быть. Вы с красоткой Лоррейн получите еще одну сотню тысяч. А мне лучше поскорее сматывать удочки, пока меня здесь совсем не раздели.

– Быстро одевайся, собирай вещи, и мы выезжаем. Я спустился в гостиную. Дверь в нашу спальню была заперта. Сколько я ни стучал, ответа не последовало. В гараже у меня была канистра с бензином для сенокосилки, куда я не успел еще добавить масла. Спускаясь с канистрой вниз по улице, я встретил Ирену, идущую от автобусной остановки.

– Ирена, миссис Джеймисон неважно себя чувствует. Она не хочет есть, а я поужинаю где-нибудь в городе.

– Да, но нужно еще кое-что погладить...

– С этим ведь можно подождать до утра?

– Да, конечно.

– Тогда пойдемте, я сейчас заправлюсь и подвезу вас до остановки.

– А, у вас кончился бензин? Я так и подумала, увидев там вашу машину.

Я залил бак. С третьей попытки мотор завелся. Я подвез Ирену и попросил ее зайти завтра утром. Выходя из машины, она как-то странно на меня посмотрела и произнесла:

– Молитесь Богу, мистер Джеймисон, он услышит ваши молитвы. Молитва искупает любой грех. Господь всемилостив.

– Обязательно, Ирена, я так и сделаю.

Она повернулась и пошла к остановке. Я поехал на бензоколонку и всю дорогу думал, что она успела заметить и о многом ли догадывается?

Расплатившись за заправку, я поехал домой и поставил машину в гараж. “Порше” Лоррейн был на месте. Я зашел в дом и снова попытался открыть дверь в спальню. По-прежнему заперта. Винс сидел на кровати одетый, правая рука под пиджаком на перевязи, пустой рукав аккуратно засунут в карман, соломенная шляпа небрежно сдвинута на затылок. Я отнес вниз его чемодан. Винс спускался без моей помощи. Откидываясь назад, чтобы держаться за перила здоровой рукой, он на одной ноге перепрыгивал со ступеньки на ступеньку, морщась от боли. Преодолев лестницу, он был бледен как мертвец. Поделом, подумал я.

Он сидел на кухне, пока я ходил в подвал. На этот раз, разгребая дрова, я предусмотрительно надел перчатки. Я вытащил из чемодана двадцать девять пачек, положил их на место, где только что был чемодан, заложил их опять поленницей, отбросил перчатки и отнес чемодан на кухню. Вес его заметно убавился.

– Будешь пересчитывать? – спросил я ехидно.

– Если тебя это не затруднит.

– А ты не боишься, что она спустится?

– Нет, не боюсь. Ты сам прекрасно знаешь, что она не спустится. Я открыл чемодан. Винс тщательно пересчитал деньги.

– О’кей.

Он надел темные очки, и мы пошли к моему “бьюику”. Винс с трудом сел в машину, а я тем временем положил его вещи на заднее сиденье. Я повел машину длинным окружным путем, чтобы не ехать через город. Было уже шесть часов, когда я свернул на проселочную дорогу, круто спускающуюся к коттеджу на берегу озера. Я хорошо знал эти места. Когда-то мы с Лоррейн любили здесь бывать. Мне вспомнился один душный августовский вечер. Мы были здесь одни. Сходили в деревню на танцы, потом, возвращаясь, всю дорогу шли обнявшись, смеялись. Часа в три ночи купались голыми в черном, со звездными отсветами озере. Вода была, как парное молоко.

Подъехав к коттеджу, я внес в дом коробку с продуктами, купленными по дороге, нашел распределительный щит и включил рубильник.

– Не забудь потом вырубить электричество.

– Ну, еще бы.

– Веди себя потише. Место здесь довольно уединенное, сезон еще не начался, но кто-нибудь из соседей может вдруг появиться. Не устраивай иллюминацию.

– Ладно.

Вот, пожалуй, и все. Больше ничего в голову не приходило. Я повернулся попрощаться. Он стоял, опираясь о кухонный стол, с направленным прямо мне в грудь японским пистолетом.

– Какого черта?

– Прощай и все такое прочее, – спокойно произнес он. – Просто мне бы не хотелось, чтобы ты подходил ближе. Ты что-то умнеешь на глазах и становишься все более жадным, Джерри. А в соседней комнате чертовски много денег, и рядом глубокое озеро. Так что давай поскорее распрощаемся. Я тебе больше не верю. Забавно все у нас получилось, а? Так что выбрось дурь из головы и лучше здесь не появляйся, приятель.

– У меня ничего такого и в мыслях не было.

– А могло бы и быть. Не будем испытывать судьбу. Адьос, амигито!

– Прощай. И чтоб тебе было неладно, скотина!

Я хлопнул дверью, сел в машину и погнал вверх по крутой дороге, чувствуя, как заносит заднее колесо на узких поворотах. Около семи я шел уже по садовой дорожке к дому. Над Тэйлер-драйв опускались тихие уютные сумерки. В листве кустарников и вязов мирно жужжали мухи.

На кухонном столе таял на подносе лед. В пепельнице тлела испачканная помадой сигарета. Я прислушался. В спальне работало радио, но дверь была по-прежнему закрыта. Вернувшись на кухню, я собрал уцелевшие на подносе кусочки льда, бросил в стакан и налил виски. Со стаканом и бутылкой в руках я поднялся в комнату для гостей.

Раньше мне, бывало, удавалось убедить себя в том, что Лоррейн была мне верна. Зная в глубине души, что это не так, усилием воли я заставлял себя выбросить из головы дурные мысли, поверить, что во мне просто говорит ревность, что все это – игра воображения.

На этот раз все было иначе. Я смотрел на смятую постель, на перевернутый стакан с отбитым краем, на мокрое пятно, расползавшееся по ковру – и не мог отвести взгляда.

Я никак не мог понять, почему мне так больно. Я ведь думал, что давно уже разлюбил ее. Откуда же тогда это желание бежать куда глаза глядят и крушить все на своем пути?

Ну, в самом деле, что такого произошло? Несколько дней назад я переспал с Танкер – разве это что-нибудь для меня значило? Так и Винс затащил к себе в постель испорченную, вздорную, скучающую бабенку, прожигающую последние остатки своей молодости, пока алкоголь не отнял у нее всю красоту и привлекательность. То, что было между ними, не должно значить для меня больше, чем мое собственное приключение с Тинкер.

Допив стакан, я почувствовал, что алкоголь ударил мне в голову. Я налил еще и выпил залпом. Потом пошел и принялся стучать в дверь спальни. Я долбил в дверь кулаками, пока она не открыла. Лоррейн стояла, потягиваясь, в прозрачном шелковом халате и смотрела на меня туманным взглядом.

– Ну, заходи, если тебе так невмоготу, – проговорила она с пьяной усмешкой. И я вошел.

Глава 8

Я отодвинул Лоррейн в сторону, прошел через спальню и тяжело опустился на пуфик возле ее туалетного столика.

– Герой-любовник уехал, – сообщил я и посмотрел на нее. Она вытаращила глаза.

– То есть как это “уехал”?

– А ты думала, он здесь останется?

– Он не в состоянии никуда ехать. Где Винс? Что ты с ним сделал?

– Отвез в аэропорт. – И куда он улетает?

– А я его не спрашивал. Ты что, хотела лететь с ним?

– Это мое дело – ехать с ним или оставаться здесь. С грязным шпионом.

– Я тебя не выслеживал.

Она присела на кровать, глядя мне прямо в глаза.

– Нет, именно выслеживал. Специально прокрался в дом незаметно. Я бы услышала машину. Я постоянно прислушивалась.

– У меня кончился бензин за два квартала до дома.

– Здорово придумал. Очень правдоподобно. Что, мозгов не хватает на лучшую выдумку?

– Спроси Ирену. Она видела меня с канистрой в руках. Я подвез ее до остановки.

Она смотрела недоверчиво.

– У тебя, правда, кончился бензин?

– Да.

– Значит, мне здорово не повезло. Надо же такому случиться! – Она покачала головой, усмехаясь, как провинившийся, своенравный ребенок.

– Лоррейн!

– А?

– Лоррейн, послушай, ну зачем тебе все это нужно? Зачем ты каждый день напиваешься до бесчувствия? Зачем ты легла в постель к Винсу?

Она сидела, безвольно опустив руки, но глаза смотрели дерзко и упрямо.

– А почему бы нет? Он бы ничего не сказал, я бы ничего не сказала. Все было бы шито-крыто. Подумаешь, маленькое развлечение!

Я вдруг заметил, что совершенно успокоился, и говорил вальяжным менторским тоном.

– Ты рассуждаешь аморально.

– А ты – как глупый святоша.

– Почему ты так много пьешь?

– Потому, что мне нравится так много пить. Вот почему. А вот зачем ты отправил Ирену домой – мне непонятно. Я хочу есть.

– Лоррейн, дорогая, давай постараемся понять друг друга.

– Ну, валяй, разбирай меня по косточкам. Скажи мне, кто я такая. Ты же меня застукал! И теперь у тебя есть полное право прочитать мне длинную, нудную лекцию. Ну, давай же. Ты ведь меня застукал! И мне, разумеется, должно быть стыдно. Прости бедную грешницу! Помолись за мою душу, как Ирена.

– Ну что ты кричишь? Я же стараюсь говорить с тобой спокойно.

– Правильно. Будь великодушен и снисходителен.

– Да при чем здесь снисходительность? Я сам не безгрешен. Я... я тоже тебе изменял.

– Наконец-то признался. С этой воблой, Лиз Адамс. Я всегда это знала, а ты упорно отрицал...

– Нет, не с Лиз Адамс, Лоррейн. С твоей подругой Тинкер.

– Тинкер? – еле выдохнула она от изумления. – Когда? Где?

– В прошлое воскресенье. Вечером. У нее дома. Лоррейн выглядела потрясенной, в глазах было смятение. Мне показалось, что она сейчас разрыдается. Но она вдруг звонко расхохоталась.

– О Боже! Тинкер! Я умру! Мамочки! Что я с ней сделаю!

– Замолчи! – заорал я. – Возьми себя в руки.

Она все никак не могла успокоиться, встала, покачиваясь, зажимая рот рукой и утирая слезы. Потом повернулась и пошла в ванную. Я догнал ее на пороге и схватил за руку.

– Что с тобой? – кричал я ей прямо в лицо. – Сходи к психиатру. Для тебя супружеская измена – все равно что игра?

Она вырвала свою руку и проворковала мне прямо в губы:

– Ну, конечно. Конечно, мой милый. Это и есть игра. Чудная, восхитительная игра! Как я люблю в нее играть... – Она распахнула халат, качая бедрами, как шлюха, и пропела:

– Как только я встречаю подругу, мы обмениваемся с ней последними новостями. И, будь уверен, у меня список длиннее. О, как я люблю это дело! У меня бо-о-ольшой опыт по этой части. О-о-о! Дорогой, какой у меня большой опыт!

Глядя в ее развратное лицо, на ее развратную улыбку, в ее развратные глаза, я обзывал ее самыми грязными словами, какие только знал. Она выбросила вперед руку и, как кошка, вонзила свои когти мне в лицо. Я влепил ей пощечину и той же рукой что было сил толкнул ее в ванную.

На ней был длинный халат, доходивший до самого пола. Наверное, потеряв равновесие, Лоррейн наступила на его шелковый край. Поскользнувшись, она развернулась налево, лишив себя таким образом возможности подставить при падении руки. Ванна находится прямо напротив двери. Ее голова ударилась о край ванны с такой силой, что ванна загудела как медный гонг. Она упала и осталась лежать на спине с головой, развернутой под неестественным углом. Ее ногти беспомощно скребли кафель на полу. Затем тело напряглось, несколько раз дернулось в конвульсиях и замерло навсегда. Глаза остались полузакрыты и, казалось, продолжали смотреть, жалобно, как у ребенка. Только совершенно неподвижно. Мертвенно-голубой свет в ванной добавлял зловещий фон в эту картину. Моя рука инстинктивно дернулась к выключателю. За окном сгущались сумерки.

Тяжело дыша, я медленно вошел в спальню и бессильно опустился за ее туалетный столик. Взгляд мой случайно наткнулся на собственное отражение в зеркале. На моей щеке остались три длинных царапины. Из самой глубокой сочилась кровь и стекала по подбородку. В зеркале я увидел в своей руке стакан и отставил его в сторону. Только сейчас я вдруг услышал свое хриплое и судорожное дыхание.

Потом я подумал, что нет, я, конечно, ошибся, она не умерла – просто лежит без сознания. Сейчас откроется дверь, и она выйдет, покачиваясь и ругаясь на чем свет стоит.

Поэтому я опять включил свет, вошел в ванную, с опаской встал на колени и приложил ухо к ее груди. Я был уверен, что сейчас услышу ритмичные удары ее сердца. А услышал мертвую тишину.

Вернувшись в спальню, я судорожно схватил стакан с виски, но сразу же отставил его в сторону. Потом пошел к телефону на ее ночном столике, сел на кровать и поднял трубку. Несколько секунд посидел, слушая длинные гудки, и думал, как это просто: набираешь цифру “ноль”, вызываешь полицию и говоришь, что просто слегка толкнул ее...

Я повесил трубку и вытер вспотевшие ладони о покрывало.

Думай, черт побери! Возьми себя в руки, постарайся протрезветь! Она мертва! Все, конец! Ее больше нет. Она теперь – просто кусок неживого мяса, труп для катафалка. Ей теперь нужно только немного органной музыки. Ей уже ничем нельзя помочь.

Давай выбирай, Джеймисон! Можешь сейчас же позвонить в полицию и уповать на милосердие и правосудие. В лучшем случае ты получишь три года за непреднамеренное убийство. Вряд ли ты выйдешь вообще сухим из воды.

А как быть с деньгами в подвале?

А с вопросами, которые зададут о Винсе Бискэе?

Спокойно, Джеймисон! Возьми себя в руки, рассуждай логично и объективно. И думай. Взвесь все “за” и “против”.

Положить кусок мыла на пол, испачкать мылом ее каблук, прочертить длинный след на полу. Оставить включенным кран и уйти из дома, обеспечив себе алиби. Потом вернуться и найти ее.

Но ведь полицейские обязательно проверят угол падения, силу удара о край ванны, ширину следа, который оставило бы мыло в этом случае. Может, и стоило бы попытаться, если бы не царапины на моем лице. Они возьмут пробу из-под ее ногтей и сверят с моей группой крови. Тогда – конец. Дураку ясно.

Другой вариант. Беги сегодня же ночью. Бери деньги и сматывайся.

Но тогда тебя будут искать. Искать и преследовать. Объявят розыск по всей стране. А с такими деньгами нельзя, чтобы тебе наступали на пятки. Нет, ты должен сделать все чисто!

Было бы лучше, если бы она, например, уехала.

Да, в этом что-то есть. Надо хорошенько обдумать этот вариант.

Так, я застаю ее с Винсом в постели. Скандал. (Тогда она меня и оцарапала.) А затем они вместе убегают. Это вполне соответствует репутации Винса и ее тоже.

Думай, думай! Нельзя действовать сгоряча. Нужно продумать каждую мелочь, составить план во всех подробностях, пункт за пунктом. По-моему, именно тогда я и придумал хитрый ход, который толкнул меня на все последующие шаги, сделав мой план неуязвимым. Во всяком случае таким он мне в ту минуту казался. А ход моих рассуждений был примерно таков.

Шесть лет назад, когда наши ссоры были неистовыми, когда я еще мог чувствовать боль от ее оскорблений, до того, как скандалы стали неотъемлемой частью нашей семейной жизни, между нами произошла очень неприятная сцена. Я уже не помню причину той самой ссоры, но тогда Лоррейн впервые попыталась меня бросить. Вернувшись домой с работы, я нашел ее записку. Она написала ее на полях книги, которую я тогда читал, и оставила на видном месте в гостиной.

Вслед за той ссорой наступило короткое перемирие, и она хотела вырвать из книги тот листок, но я решил его сохранить, рассчитывая использовать как аргумент на случай следующего скандала. Вспомнив о существовании этой записки, я спустился в свой кабинет и отыскал ту книгу. Открыв нужную страницу, я перечитал ее послание, нацарапанное зелеными чернилами, с маленькими кружочками вместо точек над буквой “I”:

“Джерри, на этот раз я ухожу навсегда. Так будет лучше для нас обоих. Не пытайся меня разыскивать. Я не вернусь”. И вместо подписи – размашистая буква “Л”.

Насколько я помнил, никто не знал о существовании этой записки. Я где-то читал о научных методах, позволяющих определить возраст чернил. Записка была написана шесть лет назад. Правда, выглядела вполне новой и свежей. Что, если рискнуть?

Вдруг я услышал шаги на крыльце. Я захлопнул книгу, поставил ее на прежнее место на полке. Сердце бешено заколотилось.

Я пошел открывать, но не зажег света ни на крыльце, ни в холле. На фоне уличного освещения вырисовывался женский силуэт. У меня отлегло от сердца.

– Джерри?

– А, Мэнди, привет!

– Лоррейн дома?

– Нет.

– Наш проклятый телефон опять сломался. Представляешь, уже в третий раз за последний месяц! Не знаешь, где ее найти?

– Она мне не сказала, куда уходит. Машина в гараже. Наверное, где-нибудь поблизости.

– Нет, я не собираюсь бегать и ее искать. Если вернется до десяти, пусть попробует мне дозвониться. Или, может быть, она зайдет ко мне на пару минут?

– Я ей передам.

– Спасибо, Джерри. Ну, пока.

Она повернулась и вышла. Я вернулся в кабинет, достал книгу и бритвой аккуратно вырезал страницу. Потом вернул книгу на место и положил записку у зеркала на туалетный столик. Все выглядело вполне правдоподобно. Она не вернется.

В погребе я нашел кусок брезента цвета хаки и толстую веревку. Несколько секунд помешкал, не решаясь открыть дверь в ванную. Мне вдруг показалось, что там должно было что-то измениться. Но все оказалось по-прежнему. Расстелив брезент на полу возле ее тела, я присел на корточки и вытер ладони о брюки. Никак не мог заставить себя прикоснуться к ней. Потом взял за левое плечо и перевернул на брезент. Тело уже начинало остывать, оно было еще не холодным, но уже и не теплым – что-то среднее, вызывающее тошноту и омерзение. Я перевернул ее еще раз, на спину, опустил раскинутые руки вниз и сложил ноги вместе. Затем закатал тело в брезент, пропустил под ним веревку и крепко связал щиколотки, колени, бедра, талию, грудь и шею. Когда а встал, мои колени дрожали. Только потом я подумал, что ухитрился все это проделать, ни разу не взглянув ей в лицо.

Прежде мне не раз приходилось слышать, что трупы могут казаться неестественно тяжелыми. Но на этот раз она была не тяжелее, чем в тех многочисленных случаях, когда мне случалось относить ее бесчувственное тело после очередной пьянки. Я прислонил ее к стене, как делал до этого сотни раз, нагнулся, подхватил ее рукой за колени и перекинул через плечо.

Когда я выпрямился, она вдруг издала жуткий жалобный вздох. От испуга меня прошиб холодный пот. Я остановился как вкопанный, пытаясь убедить себя в том, что это просто вышел от давления воздух из мертвых легких. Я спустился по темной лестнице на кухню и, положив ее на пол, бегом вернулся наверх, вытер в ванной пол, и с помощью крем-пудры постарался сделать менее заметными царапины на лице.

Едва я успел закончить с этим, зазвонил телефон. Я поспешил в спальню, дал телефону прозвонить еще раз, чтобы успокоить дыхание.

– Алло?

– Джерри, это опять Мэнди. Извини за беспокойство. Лоррейн еще не вернулась?

– Нет еще.

– Ну, ладно. Скажи ей, что телефон у нас заработал.

– Ты знаешь... я... Мне надо сейчас уходить, Мэнди. Возможно, вернусь домой поздно. Но я обязательно оставлю ей записку.

– А вы что, оставляете твоего больного друга одного? Может, мне прийти и посидеть с ним до вашего прихода?

– Да нет, Мэнди, спасибо. Это ни к чему. Он все равно спит.

– Как ты считаешь, ему нравятся блондинки?

– Очень. И брюнетки, и рыжие – тоже.

– А ты сам, по-моему, стал чуть-чуть неравнодушен к рыжим, а Джерри?

– Что ты имеешь в виду?

– Да так... До меня тут дошли слухи, что тебя видели с одной нашей хорошей знакомой в одном шезлонге. А потом вы отправились куда-то в более уединенное местечко, наверное, провести время поинтереснее.

– Брось, Мэнди, меня с кем-то спутали.

– Ага, скорее всего. Ну, так ты оставишь записку, дорогой?

– Да, да, оставлю.

Я положил трубку, пошел в гостиную, сел за журнальный столик и написал: “Лорри, тебя просила позвонить Мэнди. Больной спит. Я пойду куда-нибудь схожу. Не знаю, когда вернусь. Я очень переживаю из-за твоих слов. Надеюсь, что ты передумаешь”. И подписался.

Записку я оставил на кухонном столе и прижал ее солонкой. Взгляд мой упал на сверток, лежавший в темной прихожей, и я произнес вслух:

– Дорогая, Мэнди очень хочет, чтобы ты ей позвонила. – Мой нервный смешок прозвучал отрывисто и зловеще в тишине опустевшего дома

Я пошел в гараж, положил на заднее сиденье машины лопату и взглянул на светящийся циферблат своих часов. Без двадцати минут десять. Вокруг было тихо – ни машин, ни пешеходов. Я перенес тело в машину и положил на пол. Ее голова тяжело упиралась о дно автомобиля. Затем накрыл сверток старым армейским одеялом, которое всегда держал в багажнике. Но под ним четко проступали очертания человеческого тела. Я снял одеяло, положил на труп лопату и накрыл заново. Теперь получилась бесформенная куча.

Я запер дом и гараж и поехал в город. Припарковав машину возле отеля “Верной”, я тщательно ее запер и пошел в бар. Как обычно в будние дни посетителей там было мало – за столиками четыре-пять пар и три человека возле стойки. Я присел на высокий табурет. Ко мне подошел бармен по имени Тимми.

– Добрый вечер, мистер Джеймисон.

– Если его можно назвать добрым! – проговорил я заплетающимся языком, изображая вдребезги пьяного, и бросил на стойку стодолларовую бумажку.

Он участливо взглянул на меня и поставил передо мной стакан виски.

– Что за жизнь, Тимми! Дерьмовый народ эти бабы. С ними плохо и без них невозможно.

– Да, бывает, мистер Джеймисон.

Лоррейн часто выкидывала всякие фортели в отеле “Вернон”, поэтому Тимми смотрел на меня с искренней жалостью.

– Будь я проклят, если вернусь сегодня домой. Может, мне снять здесь номер?

– Да вы не горячитесь так. Может, все образуется, – проговорил он успокаивающе.

Я допил виски и дал ему доллар на чай. Мне хотелось, чтобы он меня запомнил. Пошатываясь, я направился к выходу и по дороге сильно ударился плечом о дверной косяк. Убедившись, что никто меня не видит, я быстро уселся в машину и погнал к нашей стройке на Парк-Террэс. Впервые я был благодарен Малтону за его тупое упрямство. Я ведь неоднократно уговаривал его нанять ночного сторожа, доказывая, что урон, наносимый мальчишками, разворовывающими рабочие инструменты, значительно превышает расходы на содержание охранника. Вечно он жадничал.

Я знал, что завтра должны заливать бетоном опоры, фундамент и пол гаражей следующих десяти домов. Все для этого было уже готово. Я несколько минут погулял по строительной площадке, пока мои глаза не привыкли к темноте. На стройку, кроме мальчишек, могла забрести какая-нибудь влюбленная парочка, но все было тихо. Только где-то в четверти мили отсюда, у ближайших населенных домов противными голосам перекликались кошки, а над головой пролетел, заходя на посадку, воздушный лайнер с мигающими огнями. Все спокойно.

С лопатой в руках я перешагнул натянутую веревку и выбрал место посередине будущего фундамента, засыпанное грунтом. Грунт был довольно рыхлым, поэтому копать было сравнительно легко. Но я очень торопился, Быстро устав, я остановился на глубине примерно четырех футов.

Я подогнал машину с потушенными огнями как можно ближе к яме. Потом вытащил труп за ноги и взвалил на плечи. Ее тело еле-еле уместилось в яме, и я трясущимися руками стал забрасывать могилу землей. Изо всех сил я старался отогнать прочь мысли о том, что я делаю, но безуспешно. Она стояла у меня перед глазами как живая – на солнце у бассейна, в вечернем платье с обнаженными плечами, бегущая мне навстречу и смеющаяся. А я еще должен был заставлять себя утрамбовывать могилу ногами.

Лишнего грунта осталось меньше, чем я ожидал – она заняла совсем немного места. Я раскидал оставшуюся землю по площадке и загладил могилу армейским одеялом, уничтожив свои следы.

Одиннадцать часов. Время пролетело незаметно. Я поехал домой, бросил лопату в подвал, достал из шкафа в прихожей два больших чемодана и набил их ее вещами. Я старалсякласть то, что она, на мой взгляд, могла бы выбрать сама. Самое лучшее и новое. Костюмы, юбки, блузки, туфли, нижнее белье, драгоценности, духи, косметику. Я старался делать все так, как делала бы она, уезжая в страшной спешке, оставив шкаф открытым и разбросав остальную одежду по полу.

Я уже почти все закончил, когда раздался телефонный звонок. Я не подходил. Телефон прозвонил одиннадцать раз и умолк. С чемоданами в руках я спустился вниз и положил их в багажник ее спортивного “порше”. Между чемоданами я засунул норковое манто и поднял откидывающийся верх автомобиля. Ключ был, как обычно, в замке зажигания. Подумав, я вернулся в дом, переоделся в старые охотничьи штаны, кроссовки и темный шерстяной свитер, а в карман сунул спортивный пистолет двадцать второго калибра, к которому не прикасался по меньшей мере три года. Девятизарядная обойма была полностью заряжена.

Как и в прошлый раз с Винсом, я кружным путем выехал на 167 шоссе, ведущее в сторону Морнинг-Лейк. Маленькая, но увы, очень приметная спортивная машина уверенно мчалась по горной дороге, ловко вписываясь в крутые повороты. Проезжая через местечко Бринделл, я волновался, что меня заметят и запомнят роскошный “порше”. Но опасения мои были напрасны. Улицы с редкими огнями были пустынны. Миновав деревню, я свернул на узкую проселочную дорогу. Стояла такая тишина, что я побоялся подъехать к самому коттеджу. Не доезжая четверть мили, я выключил мотор. Машина еще несколько метров прокатилась по инерции и остановилась на крутом травянистом склоне в тени деревьев.

Не верилось, что я был здесь сегодня, всего несколько часов назад. Мне казалось, что с тех пор, как я привез сюда Винса, минуло уже много дней. Столько изменилось за это время – практически все. Я передернул затвор. Зажимая в кармане пистолет, убрал палец со спускового крючка, боясь нажать на него, если вдруг поскользнусь по дороге.

Яркий лунный свет, пробиваясь сквозь густую крону деревьев, освещал каждый камешек, каждую сухую ветку у меня под ногами, когда я пробирался по лужайке к дому. Этот отрезок я преодолел быстро и бесшумно. Но дальше лежала густая черная тень от деревьев. Я замедлил шаги осторожно нащупывая землю перед собой. Под ногой хрустнула ветка. Я замер, затаив дыхание, и слушал. Меня начали одолевать комары. Со стороны озера доносился плеск волн, бьющихся о скалистый берег. Где-то далеко лаяла собака, и в горах заунывно ухала сова.

Я делал сейчас то, чему отлично выучился много лет назад, во время наших ночных вылазок. И выучился на всю жизнь. Опустившись на одно колено, я принялся внимательно разглядывать дом, чернеющий приземистым силуэтом на фоне серебристого озера и мерцающего звездного неба. Я мысленно представил себе план расположения комнат и решил, что он должен был выбрать спальню в юго-восточном углу коттеджа. Она находилась рядом с кухней и в ней была удобная двуспальная кровать. Левой рукой я набрал горсть мелких камушков и вынул из кармана пистолет.

Одним рывком я пересек залитое лунным светом пространство перед домом и прижался к каменной стене. Если бы Винс следил за мной, то подстрелить меня на этом участке не составляло никакого труда. От этой мысли у меня перехватило дыхание. Выждав несколько секунд, я продолжил свой путь, обошел угол дома и очутился под окном вычисленной мной спальни. Я услышал его дыхание, медленное и тяжелое. Похоже, он спал. Я отступил на шаг и бросил камешком в листву ближайшего дерева. Послышалось шуршание, камешек стукнулся о ветку и упал. После второго камешка я прислушался и не услышал звука его дыхания. Я бросил третий и стал ждать. Вот скрипнула кровать. Хрустнула половица. Я положил палец на спусковой крючок.

Отсчитав про себя три секунды, я отступил на один шаг и вскинул руку с пистолетом. В черном проеме окна появился бледный овал его лица, едва различимый сквозь щели жалюзи.

Я выстрелил три раза в центр этого белого пятна, упал на землю и откатился к стене. Послышался глухой удар падающего тела, металлический стук пистолета о деревянный пол и хриплый тяжелый вздох. Я выждал минут десять. Потом, используя ствол пистолета в качестве рычага, раздвинул медную сетку, просунул палец и отодвинул щеколду. Потом снял раму с петель и поставил ее, прислонив к стене дома, стараясь держать голову ниже оконного проема. Из комнаты не доносилось ни звука. Тогда, держа пистолет наизготове, я быстро заглянул внутрь. Разглядев лежащее на полу тело, я подтянулся и влез в комнату. Задернул шторы и включил свет.

Винс в нижнем белье лежал на боку, лицом в пол, согнув больную ногу.

Я подцепил его носком ботинка за плечо и перевернул на спину. Одна пуля пробила ему верхнюю губу, вторая попала чуть левее носа и третья – в уголок глаза. Мозговое вещество под действием давления заполнило образовавшиеся пустоты и придало его голове нелепую форму, раздув ее в висках. Крови было совсем мало. Если бы пистолет был заряжен не целевыми, а настоящими боевыми патронами, пули разнесли бы ему затылок.

Оставив свет включенным, я собрал его вещи в чемодан, отнес в машину и положил в багажник рядом с вещами Лоррейн. Я решил не тратить времени на одевание и, взяв Винса за руки, стащил с темного крыльца к машине. Пришлось повозиться, прежде чем удалось усадить его на перед. нее сиденье. После этого я вернулся в дом проверить, не осталось ли там вещей Винса. В ванной я обнаружил его станок для бритья. Черный чемодан стоял под кроватью. Деньги были на месте. Бритву и японский пистолет я бросил в озеро, а чемодан поставил на место.

Я уже говорил, что хорошо знаю эти места, поэтому прекрасно ориентировался в темноте. Проселочная дорога шла вдоль озера, спускаясь в полумиле отсюда к самому берегу. В этом месте мы с Э. Дж. прошлым летом ловили окуней. Там было так глубоко, что нельзя бросить якорь, и мы привязывали лодку к дереву. Чудная была ловля! На высоте в пятнадцать футов над вашей головой проносятся машины, а на семидесятифутовой глубине лениво плавают в теплой голубой толще воды серебристые рыбы.

На берегу я включил фары и огляделся. Вокруг – ни огонька. И тут я вдруг увидел, что дорогу отделяют от обрыва бетонные столбы с натянутым между ними металлическим тросом. Я совсем забыл про ограждение. Меня охватила паника. Что, если осуществить задуманное не удастся? Но, пройдя вдоль ограждения, я нашел небольшой промежуток, на вид достаточный для въезда небольшой машины. Можно попытаться протиснуть “порше” между ограждением и нависавшим краем обрыва. Этот коридор над самой водой становился все уже и уже, почти сходя на нет. Я подъехал к самому краю. Дальше ехать было опасно. Выключив фары, я оставил двигатель включенным и еле-еле сумел вылезти из машины – дверца упиралась в заграждение и открывалась всего на несколько дюймов. Держась рукой за ограду, я ребром ладони включил первую скорость, а ногой медленно отпустил сцепление. Машина потихоньку покатилась. Я захлопнул дверцу. “Порше” со скрежетом двигался к краю. Дальше и дальше. Переднее колесо зависло над обрывом, вниз посыпалась земля и мелкие камешки. Мне показалось, что машина застряла. Нет, двинулась дальше, качнулась, накренилась и полетела вниз. Перевернувшись в воздухе, она коснулась воды, подняв фонтан брызг, прозрачно-белых на фоне темного озера. Несколько мгновений машина задержалась на поверхности, затем вода медленно поглотила ее. По поверхности озера пробежали волны и разбились о каменистый берег. Вода на глубине вскипела крупными пузырями. И озеро успокоилось.

Перелезая через ограждение, я услышал звук приближающейся машины. Я перебежал через дорогу, вскарабкался на четвереньках по крутому склону и приник к земле. Мимо на бешеной скорости промчался грузовик и скрылся в темноте.

Я спустился вниз и подошел к коттеджу. Там тщательно протер пол от кровавых пятен, поправил жалюзи, стараясь сделать незаметными следы от пуль. Потом отнес ящик с продуктами подальше в лес, ругая себя за то, что забыл положить его в машину. Было уже двадцать минут третьего, когда я залез под дом и задвинул чемодан в дальний угол.

Заправив постель Винса и закрыв все окна, выключил свет. После этого я запер дверь и спрятал ключ на прежнее место. Я зашагал прочь до дороге, стараясь поскорее миновать деревню. Начав задыхаться, пошел медленнее, потом снова ускорил шаг. Меня провожали лаем собаки. Каждый раз, когда я слышал шум приближающейся машины, я разворачивался и бежал ей наперерез, отчаянно размахивая руками в надежде, что кто-нибудь меня подвезет. Примерно в половине четвертого возле меня остановился грузовик. Я залез в кабину. За рулем сидел маленький, тщедушный водитель.

– Поздновато для прогулки, приятель.

– Большое спасибо, что остановились. Подбросите до Вернона?

– Ладно. Это мне как раз по пути, – кивнул он. – Я говорю, поздновато гуляете.

– Да, действительно. Понимаете, в чем дело. Я должен быть в Верноне завтра, рано утром. У меня сломалась машина. Здесь, в деревне, взялись ее починить. Мы с ними вместе провозились два часа, потом они плюнули и ушли. А я еще пытался сам что-то сделать. Потом бросил эту затею и решил добраться на попутной. Моя жена приезжает завтра утренним поездом. Мне обязательно надо ее встретить... Она будет волноваться, а когда я спохватился, было уже слишком поздно просить кого-нибудь подвезти, а взять машину напрокат я тоже не мог, потому что раньше уже разбил пару машин. Последний автобус уже ушел. Поэтому я вышел на дорогу и стал голосовать, но все неслись мимо как сумасшедшие, пока вы не остановились, и вы не можете себе представить, как я вам благодарен, и теперь я доберусь до Вернона, посплю пару часов на вокзале и встречу жену... – Все это я выпалил одним духом.

– Ох-хо-хо, – только и смог он ответить на мою тираду. В начале пятого он высадил меня в полутора милях от Тэйлер-драйв. Через четверть часа я был уже дома. Я вымылся и переоделся в ту самую одежду, которая была на мне, когда я заходил в бар отеля “Верной”. Я чувствовал себя совершенно разбитым, голова гудела, ноги отказывались повиноваться. Я налил полный стакан виски и заставил себя залпом проглотить его. Потом взял бутылку и вылил остатки себе на рубашку.

В двадцать минут пятого я уже стоял перед дверью Малтона с запиской Лоррейн в руках. Нажав большим пальцем кнопку звонка, я звонил, не отрываясь, барабанил в дверь ногами и кричал во все горло.

Глава 9

Дверь, наконец, распахнулась, и на пороге появился заспанный Э. Дж. Его седые волосы были всклокочены, лицо покрыто красными пятнами от негодования, а маленькие голубые глазки метали молнии. За его спиной спускалась по лестнице моя сердитая и встревоженная теща, кутаясь в блестящий алый халат.

– Прекрати немедленно! – закричал на меня Э. Дж. – Слышишь меня, немедленно! Ты перебудишь полгорода, черт бы тебя побрал! Что тобой? Ты пьян!

Покачиваясь, я вперился в него взглядом, глупо улыбаясь.

– Не настолько пьян, чтобы не суметь прочесть, дурачье!

– Суметь прочесть... суметь прочесть! О чем это ты?

– Читай сам, если ты грамотный, папаша! – Я сунул ему в руки за. писку Лоррейн.

Он повернулся к свету и стал читать, шевеля губами. Украдкой взглянув на жену, он опустил записку в карман халата.

– Зайди-ка лучше в дом, Джерри. Его тон резко изменился.

– В чем дело? Что здесь происходит? – За его спиной возникла Эдит Малтон. Вцепившись в его руку, она извлекла из кармана записку и впилась в нее глазами.

– Что ты сделал с моей девочкой? – запричитала она.

Я ввалился с гостиную и рухнул в кресло, обводя их туманным взглядом.

– Свари-ка ему крепкий кофе, Эдит, – распорядился Э. Дж.

– И не подумаю. Пока не узнаю, что произошло.

– Ничего. Они просто поссорились. Бывает, – успокаивающим тоном проговорил мой тесть.

– Нет, это не ссора, – замотал я головой. – Дураку ясно, как дважды два. Там же все написано: А плюс Б равняется...

Он присел на кушетку и участливо смотрел на меня.

– Послушай, возьми себя в руки, Джерри. Лоррейн что, ушла от тебя?

– Ну, конечно. Взяла и ушла.

– Вы что, поссорились? Что это у тебя с лицом?

– Она мне разодрала лицо, Э. Дж.

– За что?

– Вы слышали о нашем госте? О моем старом боевом товарище, Винсе?

– Да, Лоррейн упоминала его, – холодно произнесла Эдит.

– Возвращаюсь я домой сегодня вечером, раньше обычного. Черт, уже вчера вечером. Сколько сейчас времени?

– Почти пять часов утра, сынок, – ответил Э. Дж.

– Так вот. Еду я вчера вечером домой, и здесь, на углу, у меня кончается бензин.

– Я видела, как ты шел с канистрой, – сказала Эдит. – Я еще подумала, что это у тебя случилось. С тобой, по-моему, была Ирена.

– Да, я ее перехватил возле нашего дома. Не хотел, чтобы она подслушивала, как мы ругаемся.

– А из-за чего вы ругались? – поинтересовался Э. Дж.

– Я не хотел вам ничего рассказывать, но теперь придется. У меня просто кончился бензин. У меня и в мыслях не было никого выслеживать. Прихожу домой и застаю Лоррейн в постели с Винсом.

У Эдит вырвался возглас недоверия. Она выпрямилась, изображая оскорбленное достоинство.

– Какая грязная ложь! Наша Лоррейн никогда бы, никогда... – Помолчи, – заткнул ей рот Э. Дж. – Что дальше? – Потом, как вы выразились, мы поссорились. Она меня поцарапала. Я готов был убить их обоих, но не стал. Лоррейн заперлась в спальне, а на Винса я не смог поднять руку. Он лежал в постели после операции.

Я пропустил пару стаканчиков и не стал возвращаться на работу.

– Да, я удивился, что ты не зашел в контору.

– Я и думать забыл о работе. Был в таком состоянии! Совершенно подавлен. Я не мог сидеть дома. Пошел выпил. Потом вернулся домой. Винс спал. Лоррейн не было дома. Заходила Мэнди Пирсон, хотела поговорить с Лоррейн. Я оставил Лоррейн записку, чтобы она ей позвонила. Во время ссоры она кричала, что уйдет от меня. Я решил, что она меня просто пугает. Я не мог найти себе места и поехал в отель, еще выпил. Потом кружил по городу, пытался собраться с мыслями. Даже не заметил, как пролетело время. Вернулся домой совсем недавно.

– Пьяным в стельку, – ядовито заметила Эдит.

– Будь добра, помолчи! – зарычал на нее Э. Дж.

– Ну так вот. Пришел домой и нашел эту записку. Она ушла. Машины ее в гараже нет. Взяла с собой свои лучшие вещи и драгоценности. Мой дружок тоже исчез, вместе со своим барахлом. Так что все понятно, как дважды два. Они сбежали вместе, на ее машине.

Э. Дж. был очень взволнован. В комнате воцарилась гнетущая тишина.

– Уф-ф! – произнесла Эдит. – Все это – вранье. Наша маленькая Лорри никогда бы, никогда не была способна...

Я вдруг почувствовал себя страшно усталым. Мне так все это надоело.

– Выслушайте меня спокойно, – тихо сказал я, – и я вам расскажу, на что была способна ваша Лорри, а на что – нет. Ваша драгоценная маленькая Лорри. Она уже пять лет пила, как извозчик. Она стала алкоголичкой. Вам, ее родителям, не хочется признаваться себе в этом, но в глубине души вы понимаете, что я прав. Да вы и сами все видели. Она проводила целый день со стаканом в руке.

– Кто в этом виноват? – вызывающе спросила Эдит.

– Наверное, все-таки вы сами. Я женился на ней слишком поспешно. Я мало знал ее и совсем не наводил о ней справок. Может быть, вы думаете что во время учебы в колледже она была пай-девочкой? Как бы не так! Один из ее школьных приятелей как-то спьяну мне такого о ней порассказал! Она ложилась под любого парня. Мисс шлюха колледжа! А сколько раз, как вы думаете, мне приходилось вытаскивать ее из разных автомобилей во время вечеринок, с размазанной по всему лицу помадой, полуодетую, напившуюся до невменяемого состояния?

– Не было такого! – упрямо твердила Эдит.

Э. Дж. устало посмотрел на нее. Он вдруг на глазах постарел на много лет.

– Джерри знает, о чем говорит, Эдит. И я всегда знал об этом. Ее лицо вытянулось. Она стала похожа на старую, загнанную лошадь

– Ты что же, не мог прибрать к рукам свою жену?

– А вы, что же, не могли нормально воспитать свою дочь? Ладно, давайте не будем друг друга обвинять. Это все равно ничего не изменит. Просто вчера так случилось, что я впервые застал ее в постели с мужчиной

– Она была... одета? – сдавленным голосом спросил Э. Дж.

– Она былая голая, как куриное яйцо.

– О!

Я поднялся. Мне хотелось поскорее поставить точку.

– В общем, она ушла. Наверное, все это могло подождать и до утра. Но я хочу, чтобы вы знали. Я не собираюсь ее искать. Пусть едет, куда хочет и с кем хочет.

– Ты никогда не любил ее, – сказала Эдит. Я задумчиво посмотрел на нее.

– Вы правы. Нет, я никогда ее не любил. Только думал, что люблю. Лоррейн казалась мне самой красивой девушкой на свете. Впрочем, она тоже себя такой считала. Любовь – забавная штука. Нельзя любить по-настоящему, если тебе не отвечают взаимностью. Поэтому я никогда не любил ее. Она была неспособна ни на какие чувства.

– Ты так странно о ней говоришь... – вдруг заметил Э. Дж., – как будто она уже умерла.

Я смешался на мгновение.

– В некотором смысле для меня... Для меня Лоррейн действительно умерла.

Эдит расплакалась. Она издавала какие-то странные звуки, больше смахивающие на гнусавое хихиканье. Даже плакать по-человечески не умела. Э. Дж. пошел провожать меня до двери. Он весь сгорбился и выглядел совсем потерянным.

– Я не знаю, что сказать, – тихо произнес он, отводя взгляд в сторону.

– Я думаю, что говорить больше не о чем.

– Не знаю, где и когда мы допустили ошибку. Когда это началось? У нее было все, чего бы она ни захотела. Мы делали все, что было в наших силах для нее и для Эдди. Джерри, я хочу, чтобы она вернулась. Я позвоню в полицию и дам им номер и описание машины. Понимаешь, Джерри, я хочу, чтобы она вернулась. Ты помнишь номер “порше”?

– И-экс-93931, – сказал я. Он повторил его за мной. Будет довольно сложно обнаружить этот номер, подумал я про себя. Для этого потребуются аквалангисты с мощным фонарем.

– Лоррейн достаточно взрослая и в состоянии сама решить, что ей делать, – заметил я. – Если она не захочет вернуться, никакая полиция не сможет ее заставить. Вряд ли они вообще станут ее искать.

– Но ведь она пропала, не так ли? А они занимаются такими людьми.

– Да, конечно.

– Ты можешь не приходить на работу завтра... сегодня. – А вы все еще хотите, чтобы я у вас работал? – А почему бы нет, Джерри? Почему бы нет?

– Мистер Малтон, вы не можете отдать мне записку?

– Зачем?

– Ну, просто мне хотелось бы сохранить ее. Вы не против? Он кивнул, пошел в гостиную и вернулся с запиской. Я положил ее в карман. Мы пожали друг другу руки. Знал бы он, кому протягивает руку! у него была маленькая и мягкая ладошка, как у девушки. – Ты так и не выпил кофе, – покачал он головой.

– Все нормально.

Я повернулся и пошел и еще некоторое время слышал за спиной завывающие рыдания Эдит. В предрассветных сумерках на востоке уже занималась робкая, бледно-розовая заря.

Мне не хотелось спать на кровати, которую мы делили с Лоррейн. Но ложиться в постель, где я застал ее с Винсом, было еще хуже. В другой комнате для гостей на кровати не было белья. Я постелил себе там и уснул, едва голова моя коснулась подушки. Уснул, как убитый.

Проснувшись в полдень, я не сразу сообразил, где нахожусь. А еще через несколько секунд кошмар последних событий всей своей тяжестью обрушился на мою голову. Нет! Я не мог это сделать! Я не мог убить ее и похоронить, потом убить Винса и утопить его тело в Морнинг-Лейк. Это сделал кто угодно, только не Джером Дэрвард Джеймисон! Только не я! Только не эти самые руки! Мои руки выглядели такими же, как обычно; и лицо в зеркале ванной выглядело как всегда. Только на лбу у самых волос виднелись следы от укусов москитов.

Все, что вчера мне казалось задуманным логично, тонко и умно, сегодня в безжалостном свете утра выглядело нелепым и опасным. Было ощущение, что весь мой план состоял из одних сплошных дыр, и сквозь эти дыры любой идиот легко сможет увидеть истинную картину происшедшего. Деньги в подвале коттеджа и в моем собственном доме совсем не грели мне душу. Теперь все изменилось. Нужно срочно найти им другое место. Надежное место. И там их придется оставить надолго... до тех пор, пока все не поверят, что Лоррейн сбежала с Винсом, и найти их не представляется возможным. И когда все успокоятся, только тогда я смогу думать о том, чтобы уехать.

Я принял душ, одел халат, побрился и спустился на кухню. Там сидела Ирена и читала Библию. Увидев меня, она закрыла ее и встала.

– Хотите сейчас позавтракать, мистер Джеймисон?

– Да, пожалуйста, Ирена. Миссис Джеймисон нет дома.

– Я заметила, что в гараже нет ее машины.

– Она больше не вернется, Ирена. Она помолчала, обдумывая мои слова.

– На все воля Господня, – кивнула она наконец.

– И мистер Бискэй тоже уехал. Они сбежали вдвоем.

В ее глазах в первый момент отразилось изумление. Впрочем, не слишком сильное.

– Это вавилонская блудница, мистер Джеймисон, – произнесла она поджав губы. – Я вижу гораздо больше, чем вы полагаете. Но говорить об этом не считаю возможным. Мне было приятно у вас работать. Вы хотите, чтобы я осталась?

– Не знаю, смогу ли я содержать такой большой дом. Пока я не решу вы можете приходить по утрам, готовить завтраки и наводить порядок Этого будет вполне достаточно. Обедать и ужинать я могу вне дома.

Она кивнула и принялась готовить завтрак. Зазвонил телефон. Это оказалась миссис Пирсон.

– Доброе утро, Мэнди.

– Боже мой, какой ты мрачный в такое прекрасное утро. Что, наша малышка вчера так напилась, что не смогла прочитать записку? Я вам звонила до полуночи.

– Не знаю уж, в каком состоянии она вернулась домой. Меня не было. Она собрала чемоданы и уехала, как она написала, навсегда. С Винсом... Мэнди? Мэнди! Ты меня слушаешь?

– Да, да, дорогой, я тебя слушаю. Просто никак не могу все это переварить. Бедный мой Джерри.

– И бедная Лоррейн.

– Ну, в каком-то смысле – да.

– Я не хочу, чтобы она возвращалась, Мэнди. Я сыт по горло.

– Знаешь, хоть она и была моей лучшей подругой, но надо признать, что временами она бывала такой несносной! У тебя просто ангельское терпение. Я даю ей две недели. Потом она, вот увидишь, вернется печальная, загадочная и станет вовсю каяться. Постарается все загладить и помириться с тобой.

– Нет, на этот раз у нее ничего не выйдет, – твердо сказал я, живо представив, как она прыгает, завернутая в брезент, и с нее во все стороны летят ошметки грунта, и внутренне содрогнулся.

– Она, наверное, скоро пришлет мне какую-нибудь веселую открытку с весточкой. Ты захочешь узнать, откуда?

– Я – нет, а вот ее родители, конечно, захотят.

– Дорогой, а что ты собираешься теперь делать? Наверное, продашь дом и переедешь в какую-нибудь мрачную меблированную комнату?

– Вряд ли мне удастся продать дом без ее подписи. Может быть, буду его сдавать. Не знаю. Поговорю с Арчи Бриллом.

– А! Я слышала, он большой специалист по разводам. Можно ведь в качестве аргумента представить тот факт, что она неизвестно куда уехала. Или лучше – что ты уличил ее в неверности?

– Не знаю. Надо с кем-то посоветоваться.

– Несчастная Лоррейн. Этот твой дружок – настоящий кобель. Ну, ничего, придет Тинкер и утешит тебя в горе. Да, дорогой?

– Как раз самое время.

– Извини меня. Я неудачно пошутила. Но вообще это уже ни для кого не секрет. И растрепала это не я. А ты хотел сохранить все в тайне? – Да мне в общем-то все равно.

– Ну, тогда не будем больше об этом говорить. Ох, меня сегодня просто замучают расспросами. Ну, пока, Джерри! Не расстраивайся.

Завтрак был уже готов. Пока Ирена накрывала на стол, я сказал ей, что миссис Джеймисон оставила в спальне ужасный беспорядок, и попросил ее там прибраться. Я также поинтересовался, не видела ли Ирена записки, которую я вчера написал для Лоррейн. Выяснились, что она уже бросила ее в мусорное ведро. Она нашла записку, аккуратно разгладила, протянула ее мне. Я положил записку рядом с прощальным посланием Лоррейн в гостиной.

Я оделся и собирался уже было уйти, как вдруг вспомнил о деньгах, которые засунул вчера в карман охотничьих брюк. Слава Богу, что я вовремя спохватился! Дотошная Ирена наверняка решит почистить брюки, и ее хватит удар от такого количества денег. Я сложил деньги в аккуратную пачку и пересчитал. Сто девяносто девять стодолларовых купюр. Пятьдесят мы отдали врачу, а одну сожгли. Я вспомнил, как мы тогда смеялись.

Винс и я.

Я сейчас очень спешил, и мне было некогда искать надежный тайник, чтобы спрятать эти деньги. Две банкноты я положил к себе в бумажник, а остальные – в платяной шкаф, под стопку чистого белья.

Приехав на Парк-Террэс, я увидел, что бетонщики уже закончили заливку фундамента двух домов и приступили к третьему. Рабочие как раз заравнивали то место, под которым была ее могила. Я смотрел, как сохнет цемент, и думал о тех, кто будет жить в этом доме. И вдруг я похолодел от мысли, что Малтон может разориться или его вдруг хватит удар, и тогда эту стройплощадку займет другая компания. Другие проектировщики, другие деньги. А значит, маленькие участки, маленькие дома. Как наяву я услышал команду: “Разбейте фундамент того дома и уберите оттуда обломки”. И вот бульдозер вытаскивает тело Лоррейн из земли...

– Я слышал, что у тебя случилось, – раздался из-за спины голос Реда Олина. – Сочувствую тебе, Джерри.

Ред меня напугал. Он всегда двигался бесшумно. Даже странно для такого крупного мужчины.

– Я вспоминаю, как впервые ее увидел. Мы ведь были тогда с тобой вместе. Помнишь, Джерри?

– Да, на Риджмонт-роуд, она была на пикнике с отцом. – Очень красивая женщина. Кто их вообще разберет, этих женщин! Говорят одно, делают другое, думают третье, а в один прекрасный день просто берут и уходят. И во всем этом – ни грамма здравого смысла. – Да, ты прав.

– Ты-то сам остаешься здесь работать?

– Пока, наверное, поработаю. Еще не знаю.

– Думаешь, она вернется, Джерри?

– Не знаю, мне все равно.

– Я понимаю, каково тебе сейчас. Представляю себя на твоем месте.

Потом мы поговорили о работе, и я поехал в контору. Там были только Лиз и бухгалтер. Я пригласил ее выпить кофе в той же закусочной, где мы сидели в прошлый раз. Она была какая-то подавленная.

– Ну что, теперь все... упростилось? – спросила она.

– В общем, да.

– Хорошо, что она ушла, Джерри. Она всегда тебе изменяла. Все об этом знают.

– Это для меня не новость. Она дотронулась до моей руки.

– Мы уедем отсюда, и все будет хорошо, Джерри. Мы никогда не будем вспоминать о прошлом. Никогда.

– Да, уедем. Надо только немного подождать.

Когда я вернулся домой, мне вдруг стало ужасно одиноко. Восемь лет мы прожили здесь с Лоррейн бок о бок. Ее присутствие чудилось мне на каждом шагу. Мне все время мерещился ее голос, шум воды в душе и песенка “Фрэнки и Джонни”, которую она напевала в ванной. В спальне еще летали в воздухе пылинки ее пудры и ощущался аромат ее духов.

Ирена прибрала спальню. Я сел на кровать и вдруг перед моими глазами возникла отчетливая картинка: Лоррейн за рулем маленького спортивного “порше”, который мчит сквозь знойный вечер по горной дороге. На ветру развеваются ее черные волосы и она, оборачиваясь, одаривает Винса белоснежной улыбкой, полной желания. На заднем сиденье лежат их вещи, среди них и черный чемодан. И Винс, лениво развалившийся, с самодовольной и равнодушной ухмылкой на загорелом лице. Это видение было таким реальным, что на долю секунды я поверил в возможность их бегства вдвоем. Словно куклы оживают и начинают двигаться на экране.

Конечно, я знал, что это плод моего воспаленного воображения. Над ее могилой застывает бетон, а в закрытые окна “порше” тычутся носом любопытные рыбы.

Я вышел из спальни. Слишком многое здесь напоминало о ней.

Сидя за столом в гостиной, я машинально водил карандашом по листку бумаги и ломал голову, куда бы мне деть три миллиона шестьсот тысяч долларов наличными. Надо найти надежное место – такое, чтобы мне ж пришлось волноваться за их сохранность. К тому же это должно быть место, откуда я смогу быстро достать деньги, если придется в спешке уехать Они должны пролежать там месяцев шесть, а то и год. К тому же деньги не должны пострадать от сырости или огня. Их очень много, и это усложняло задачу. Дома хранить их слишком опасно. Снять для них сейф в банке невозможно. Ко мне и так сейчас все проявляли повышенное внимание.

Пожалуй, нужно их спрятать так, чтобы они были как бы у всех на виду, но не так, как обычно хранят деньги. Идея стала обретать очертания. Так, так... Что, если я сдам свои личные вещи на склад для хранения? Все знают, что мне одному не под силу содержать такой большой дом, и никто не удивится, если я стану избавляться от некоторых вещей. Допустим, я возьму ящик с книгами, а деньги положу на дно, связывая по три пачки вместе, чтобы по размеру они были похожи на книги. Когда же мне понадобится уехать, я смогу быстренько взять этот ящик обратно. Или даже попросить переслать его на мой новый адрес...

Вдруг раздался звонок в дверь. На крыльце стоял мужчина в довольно потрепанном бежевом костюме, засаленной шляпе, сдвинутой на затылок, открывающей широкий выпуклый нос. Он был крепкий и приземистый, а ширина его плеч потрясала воображение. Лицо выражало скуку и смирение и было мне очень знакомо.

– Не узнаешь меня, Джерри?

– Я... простите, что-то не могу...

– Колледж Вест-Вернон. Пол Хейсен.

– О Господи, ну конечно. Пол, извини меня, что сразу не вспомнил. Заходи.

Впрочем, было неудивительно, что я его не узнал. Он был младше меня на два курса. Когда я заканчивал колледж, Пол Хейсен был лучшим центровым в нашей футбольной команде. Ему тогда было семнадцать лет, играл он превосходно. Его никто не мог обойти. А я был полузащитником. Хороший у нас тогда был сезон.

В гостиной он едва уместился в кресле и положил шляпу на пол.

– Что будешь пить?

– Пиво, если есть.

– Сейчас принесу.

– Только не надо стакан. Давай прямо банку или бутылку, Джерри.

Я принес две банки. Он сделал большой глоток, вытер рот рукой и громко рыгнул. По его виду я решил, что он ищет работу.

– Чем я могу тебе помочь, Пол?

– Да нет, я здесь по делу, так сказать, с официальным визитом. Э. Дж. Малтон сегодня с утра названивает моему шефу по поводу своей пропавшей дочери. Вот шеф меня и послал сюда задать тебе несколько дурацких вопросов.

– Так ты полицейский?

– Да. Лейтенант Хейсен. Работы невпроворот, платят гроши, а я не знал, куда податься после Вьетнама, так и прижился в полиции. Много Раз видел тебя в городе, но как-то недосуг было подойти, поговорить.

– Так что ты хочешь узнать?

Он вытащил из кармана дешевую записную книжку, открыл ее на чистой странице и щелкнул шариковой ручкой.

– Итак, она уехала прошлой ночью. Не знаешь, во сколько?

– Что-нибудь между десятью вечера и четырьмя часами утра. Меня не было дома. Вернулся около четырех и нашел ее записку. Потом я пошел к Э. Дж. и все ему рассказал. Я... я здорово был пьян.

– А где записка?

Я взял ее со стола и протянул ему. Высунув язык, он старательно переписал ее содержание. Я дал ему и вторую записку, написанную мной, объяснив, что оставил ее в десять вечера, уходя из дома. Он переписал и ее, так же аккуратно.

– Здесь написано, что ты переживаешь из-за каких-то ее слов. Каких именно?

– Она сказала, что хочет меня бросить.

– Вы поссорились? Почему?

– Да... – Я подумал, что Малтон вряд ли рассказал ему о связи между Лоррейн и Винсом. – Из-за нашего гостя... Она... была с ним – как бы сказать – чересчур любезна. Они сбежали вдвоем.

– Откуда ты знаешь, что вдвоем?

– Пол, я, конечно, не знаю наверняка. Но подумай сам: я прихожу домой, их обоих нет, их вещей – нет, ее машины – тоже. Мой дружок всегда нравился женщинам. А Лоррейн в последнее время была какая-то странная.

– Странная?

– Много пила, держалась очень вызывающе. Вообще, если честно, наша семейная жизнь давно дала трещину.

– Детей нет?

– Нет.

– А у меня четверо, и пятый на подходе.

– Наверное, у нас все могло сложиться иначе, если бы Лоррейн могла родить. Она просто не знала, на что убить свободное время.

– Теперь по поводу этого Бискэя. Сколько ему лет?

– Примерно наш ровесник.

– Женат?

– Вроде нет.

– Как зарабатывает на жизнь?

– Я точно не знаю, но он говорил, что работает кем-то вроде помощника какого-то латиноамериканского промышленника.

– Как вы познакомились?

– Во Вьетнаме. Он был моим командиром в подразделении “зеленых беретов”. Потом мы много лет не встречались, а в апреле он меня разыскал и прогостил здесь пару дней. Сказал, что скоро ложится на операцию. Что-то с плечом. Вскоре после его отъезда у меня возникли разногласия с Малтоном, и я уволился с работы. Поехал улаживать кое-какие свои дела и натолкнулся на Винса. Он только что выписался из больницы и был не в лучшей форме, поэтому я и пригласил его к себе.

– Где ты его нашел?

– В одной... он снимал квартиру в Филадельфии.

– Какой адрес?

– Я уже не помню. Улица называлась... что-то вроде... то ли Каштановая, то ли Ореховая... или Кленовая. Какое-то деревянное название. Он дал мне адрес, когда был здесь в апреле.

– И просил к нему приезжать?

– Нет. Винс приезжал ко мне с деловым предложением. Но оно меня заинтересовало. И он сказал, что если я вдруг передумаю, то могу написать ему в Филадельфию.

– В чем заключалось предложение?

– Какое-то дельце в Южной Америке. Мне показалось, что там не сосем чисто. Это на него похоже. Он... довольно рисковый тип. Я не совсем понял, о чем шла речь, по-моему, он собирался вступить в конфликт с законом. А это не в моем стиле.

Он попросил описать Винса, и я постарался сделать это как можно подробнее.

– Как ты считаешь, он когда-нибудь привлекался к судебной ответственности?

– Я не знаю.

– Ладно. Попрошу ребят в Вашингтоне проверить, нет ли в банке данных его отпечатков пальцев. Если он в розыске, у меня будет повод задержать с ним и твою жену.

– Вряд ли она будет довольна.

– Зато будет доволен ее отец. Опиши, пожалуйста, ее машину. Я описал и назвал регистрационный номер.

– Машина на ее имя?

– Да. И технический паспорт она взяла с собой. Машина шикарная, и она вполне может ее продать.

– Не знаешь, куда они могли поехать? Может, есть какие-нибудь предположения на этот счет?

– Дай подумать. Он явно не был стеснен в средствах. Возможно, решил вернуться в Южную Америку. Я, конечно, могу только догадываться, но у меня почему-то такое чувство, что их уже нет в Штатах.

Нахмурившись, он листал свою записную книжку.

– Рад, что она уехала, Джерри? – Он бросил на меня быстрый испытующий взгляд.

– В каком-то смысле – да. Наша семейная жизнь в последнее время совсем не клеилась. Я даже начал подумывать о разводе. С другой стороны, теперь я по ней скучаю.

– Да, банальная история. Жена изменяет с лучшим другом. Немало людей было застрелено в припадке ревности.

– Я не способен на такие решительные действия.

Он ухмыльнулся.

– Помнится, раньше ты был довольно решительным парнем.

– Скажи, Пол, а как пойдет расследование?

– Даже не знаю. В том, что жена тебя бросила, нет ничего противозаконного. Она не оставила на произвол судьбы никаких детей и даже не забрала твою машину. Поэтому у нас нет оснований ее задерживать. Единственное, что я могу сделать, – это раскопать что-нибудь на Бискэя и получить ордер на его арест. Это должно здорово испортить ей настроение. И она может вернуться домой. Отец ее будет рад. А ты – нет?

– Пожалуй, не очень.

– Может быть, ты потом передумаешь?

– Вряд ли.

– Где ты нашел ее записку?

– В спальне.

– Можно туда подняться?

– Да, конечно.

Я проводил его наверх и положил записку на туалетный столик. Ее можно было заметить от самой двери.

Развалистой походкой он прошелся по спальне, тихонько насвистывая и внимательно озираясь по сторонам.

– Уютное гнездышко, – заключил он.

– Слишком большое для двух человек.

– Ты останешься жить здесь?

– Пока – да. По крайней мере, на первых порах.

Он приоткрыл дверцу ее шкафа.

– А она оставила много шмоток.

– И забрала столько же с собой. Моя жена накупала шмотки вагонами.

– А в какой комнате жил Бискэй? Я показал.

– В каком он был состоянии? Передвигался свободно?

– Рука на перевязи и довольно сильно хромал.

– Почему он хромал?

– По-моему, ему делали операцию и на бедре.

– Но ты точно не знаешь?

– Пол, ты разговариваешь как на допросе. Винс был не из тех людей, которые любят делиться своими проблемами.

– Друг его приютил, а он увел у него жену. Порядочная скотина.

– Я не ожидал от него такого свинства.

– Бывают такие люди, которые ходят по головам.

– Да, Винс из таких.

Мы спустились в гостиную, он нахлобучил свою шляпу и пошел к двери.

– Мистер Малтон дал нам несколько ее хороших снимков. Если мы раскопаем что-нибудь на Бискэя, то отыскать их не составит большого труда. Очень уж заметная машина и очень яркая женщина. Я видел ее пару раз в городе, но не знал, что она твоя жена, пока не увидел фотографии. Она выглядит прямо как кинозвезда. Элизабет Тейлор.

– Все так говорили, и ей это нравилось.

– Ну, рад был тебя повидать, Джерри. Может, как-нибудь попьем вместе пивка.

– С удовольствием, Пол.

– А тебе так и не выправили нос после той игры, я смотрю.

– Да, это Проктор тогда постарался.

– Хороший он защитник. Трудно было его остановить. Ладно, пока. Еще увидимся.

Он сел в машину и, отъезжая, помахал мне рукой. Я вздохнул с облегчением, как будто целый час находился без воздуха. Ничего, все обойдется. Вряд ли возникнут какие-нибудь сложности. Я чуть было не попался на вранье про Филадельфию, но он вроде бы ничего не заподозрил. А главное – он не взял с собой записку Лоррейн, только переписал ее в свой блокнот. Подумав о том, что они легко могут определить возраст чернил, я взял, порвал обе записки, да и спустил их в унитаз. И в тот момент, когда они исчезли в потоке воды, я с ужасом понял, что ведь никем еще пока не доказано, что записка написана ее рукой.

Глава 10

После ухода Пола Хейсена, дождавшись вечера, я в сумерках отправился в коттедж “Сутсус”. Взял оттуда черный чемодан и привез домой. Разобрав поленницу, я достал свою долю, запихнул ее в чемодан и запрятал его на прежнее место. Было приятно осознавать, что все деньги теперь у меня. От вида огромной массы туго перевязанных пачек сладко замирало сердце.

В понедельник утром я поехал на Парк-Террэс и попросил Реда Олина помочь мне сдать кое-какие вещи на хранение. Он отдал распоряжение плотнику сколотить большой прочный ящик. К тому времени, когда я закончил обычный осмотр строительной площадки, ящик уже лежал у меня в машине. Он был сделан из толстой фанеры и скреплен по бокам досками и шурупами. По дороге домой я купил бечевки и плотной коричневой оберточной бумаги.

Ирена уже ушла. Я запер все двери и упаковал деньги по четыре пачки в оберточную бумагу, обвязав ее бечевкой. Получилось семнадцать коричневых свертков. В каждом свертке по двести тысяч долларов, за исключением последнего, в котором было четыреста тысяч банкнотами по пятьсот долларов. Я плотно уложил пачки в ящик. Они заполнили его почти доверху. Я с трудом перетащил ящик в гостиную и доложил оставшееся пространство книгами. Привинтив шурупами фанерную крышку, я написал на ней красным фломастером свое имя.

Потом отыскал в телефонной книге номер склада и позвонил. Они выразили готовность принять мой ящик и пообещали тут же прислать грузчиков. Через час двое дюжих парней погрузили ящик на грузовик и увезли, оставив мне маленькую оранжевую квитанцию с мелко напечатанным на обороте текстом. Я внимательно прочитал каждое слово. Там была указана сумма страховки на каждый кубический фут. Мой ящик был размером два на три. Значит, в случае утери я получу шестьдесят долларов. Что ж, ладно.

Теперь нужно было придумать, куда спрятать квитанцию. Я долго бродил по дому, пока не нашел хорошее место. Однажды Лоррейн решила, что ей непременно нужно научиться играть на флейте. Она приобрела хорошую флейту и самоучитель. Десять дней в доме раздавались душераздирающие скорбные звуки, после чего она оставила эту затею навсегда. Я отыскал кожаный футляр, вытащил мундштук, засунул туда свернутую трубочкой квитанцию, вставил мундштук на место и положил футляр на полку.

Покончив со всем этим, я развалился в кресле, вытянул ноги и закинул руки за голову, мысленно анализируя свои действия. Вроде все чисто. Остается только ждать, пока улягутся страсти, и тогда...

Внезапно я почувствовал на себе взгляд Лоррейн. Она смотрела на меня со стены, выглядывая из рамки чеканного серебра. Я вскочил и снял со стены ее портрет. Это была черно-белая фотография, снятая на Бермудах во время нашего медового месяца. Она стояла, держась за руль английского велосипеда, и улыбалась совсем как живая. Казалось, сейчас вскочит на велосипед и умчится, послав мне на прощание воздушный поцелуй. Ах, какой у нас был медовый месяц на Бермудах!

Глядя на фотографию, я внезапно почувствовал дурноту. Голова кружилась. Я был весь во власти какого-то холодного ужаса, словно стоял на снежной вершине, а под ногами не было ничего, кроме страшной, ледяной пустоты. Дрожащими руками я поскорее перевернул фотографию лицом вниз. Но она продолжала смотреть на меня. Я отступил в сторону, но она все равно продолжала смотреть. И улыбаться. Это была странная улыбка. Как будто она знала то, о чем я забыл.

Черный чемодан! Ну, конечно. Спасибо тебе, Лоррейн.

Я вытащил его из подвала и, потопав хорошенько ногами, поехал на городскую свалку. Убедившись, что за мной никто не следит, бросил чемодан в груду всякого хлама.

Субботний день тянулся нудно и бесконечно. К вечеру я напился в одиночку и рано пошел спать. Так рано, что, проснувшись в восемь утра в воскресенье, даже не страдал от похмелья. Бодро одев джинсы и футболку, я приготовил завтрак и уселся читать воскресную газету.

Предстоящий день обещал быть таким же пустым и нескончаемым. Я и раньше не любил проводить воскресенья дома с Лоррейн, но тогда мне все же было, чем заняться.

В одиннадцать часов я вышел из дома и, не зная, чем бы еще заняться, стал подравнивать живую изгородь на самом солнцепеке. И тут по другую сторону ограды появилась Тинкер Вэлбисс. На ней была простенькая маечка в бело-зеленую полоску и зеленые бермуды. Волосы горели на солнце рыжим пламенем. Ее любопытный нос, уже успевший обгореть намайском солнце, был покрыт задорными веснушками. Соблазнительно покачивая бедрами, она подошла поближе.

– Упражняем мускулы? – кокетливо произнесла она, пожирая меня голодными глазами.

– Доброе утро.

– Решила зайти проведать тебя. Сегодня ведь дата.

– Какая дата? – Я действительно не понимал, о чем она говорит.

– Прошлое воскресенье, глупый! Ты что, тогда спьяну все забыл? Очень мило с твоей стороны!

– Ну что ты, я отлично все помню.

– Ах, спасибо, очень признательна!

Боже мой, мне казалось, что с того воскресенья прошла целая вечность. В прошлое воскресенье с тем, прежним Джерри Джеймисоном произошло какое-то приключение, которое я уже едва помнил.

– Похоже, ты не теряла времени даром и тут же побежала к Мэнди Пирсон поделиться впечатлениями, а, Тинк?

Она одарила меня взглядом оскорбленной невинности.

– Ну что ты! Никому я ничего не рассказывала!

– А Мэнди уже в курсе всех подробностей. Обогнув изгородь, она подошла ко мне вплотную.

– Ты на меня сердишься, да? Я ей просто слегка намекнула. И вообще ты, наверное, плохо теперь обо мне думаешь. Но я просто потеряла голову, немножко перепила, и к тому же мне чертовски надоел Чарли. А вообще именно Чарли больше всех выиграл в этой ситуации. Целую неделю я вела себя с ним как ангел. Слушай, сколько событий за последнюю неделю! Не получил еще открытки от Лоррейн?

– Нет, еще не получил.

– По-моему, ты заработался и тебе пора присесть в тенек отдохнуть. А где же ваша мебель для улицы?

– Представь себе, до сих пор лежит в подвале. Так что придется выпить на кухне. А где твой Чарли?

– Он устроил себе сегодня мальчишник. Развлекается в клубе. Сначала у них там какие-то соревнования, а потом будут до ночи накачиваться пивом. А своих маленьких чертят я отправила к матери Чарли до семи вечера. Вот я и решила заглянуть к тебе и поболтать о Лорри. Ты на меня еще сердишься?

– Да нет, конечно.

Мы зашли на кухню. После яркого солнечного света здесь казалось совсем темно.

– Хочу джина со льдом. У тебя тоник есть? Отлично. Я сама достану лед, дорогой.

– Послушай, Тинк! Какого черта ты все растрепала Мэнди?

– О, мы с ней такие близкие подруги. У нас нет друг от друга никаких секретов. А кроме того, я не рассказала ей, а только намекнула.

– И с Лоррейн вы такие же близкие подруги?

– Упаси Бог, нет! С ней можно попасть впросак. Запросто проболтается Чарли.

Я начал наливать джин в высокий стакан и хотел уже остановиться и наливать второй, как вдруг она прижала горлышко пальцем и держала, пока стакан не наполнился до половины.

– Это мне, – сказала она. – Терпеть не могу тоник.

Мы чокнулись и отпили по глотку. Она наклонила набок голову и проворковала:

– Боже мой, Джерри, перестань наконец меня стесняться! А то мне придется действовать самой.

Она отобрала у меня стакан и прижалась всем телом, нетерпеливо и страстно целуя меня.

– Итак. – Она снова подняла свой стакан. – Будем друзьями.

– Мы и так друзья.

– Очень хорошие друзья?

– Угу.

– К тебе никто не должен прийти?

– Нет, а что?

– Дорогой, давай устроим пикник.

– Какой пикник?

– Ты меня поражаешь. Все нормальные люди по воскресеньям устраивают пикники. Где термос для льда? Я нашел то, что она просила.

– Теперь у нас будет лед, почти полная бутылка джина, так... Стаканы, сигареты, пять бутылок тоника. Собирай, собирай все в корзинку. Ну как, идешь со мной на пикник?

– Хм... ну, давай.

– Что ты на меня уставился? Будь умницей, пойди и проверь, закрыта ли дверь.

Я все еще не мог понять, куда она собралась.

– А где у нас будет пикник, Тинкер?

– Да наверху же, дурачок! Что ты такой скучный сегодня? Я прихожу тебя развеселить и утешить, приглашаю на пикник, а ты хлопаешь глазами и пятишься как рак! Пошли. У нас будет замечательный пикник, без муравьев. Терпеть не могу пикники с муравьями...

Ее голос удалялся вверх по лестнице.

После длинного и скучного занятия любовью с Тинкер я лежал со стаканом джина под рукой, сигаретой в зубах, холодной пепельницей на груди и чувствовал себя опустошенным и подавленным. Я слышал, как она шлепала босиком по полу, гремела вешалками в шкафу Лоррейн, выдвигала ящики. Осмотр оставшихся после Лоррейн вещей шел полным ходом. У меня возникло желание запретить ей это делать, но лень было шевелить языком. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы она оделась и поскорее ушла.

Чувствовал я себя ужасно. Только что мне казалось, что запрятал реальное осознание всего содеянного мною, весь этот ужас, в тайные глубины моего “я” и наглухо забил туда двери. Но в состоянии депрессии, неизменно следующем за любовным актом без любви, воля моя ослабла и потайная дверь приоткрылась. И теперь я, содрогаясь от омерзения, заглянул туда и увидел суть своих поступков и их истинный смысл.

И все это совершил я, Джерри Джеймисон, всегда считавший себя хорошим парнем. Ни в одном дурном сне я не мог бы себе представить, что это может случиться со мной. Когда подобные вещи совершал кто-нибудь другой в приключенческих фильмах, я твердо знал, что в конце его неминуемо должна сразить пуля, и он, медленно развернувшись, эффектно упадет на пыльную мостовую; или за ним с лязгом закроются навсегда большие тюремные ворота.

Медленно, с неумолимой и жестокой неотвратимостью, в моем сознании всплывали два слова, определяющие мою новую, нынешнюю суть: убийца, вор.

Неужели это я?! И в который раз мысленно прокручивал ход событий, пытаясь найти звено этой цепи, разорвав которое я мог бы тогда предотвратить такой исход. Мне хотелось убедить самого себя в том, что с самого начала меня захлестнул вихрь событий, и я был бессилен что-либо изменить. Но снова и снова я видел десятки возможностей уйти, отказаться, остаться порядочным человеком. Просто я не захотел этого. Мне навсегда врезался в память момент, когда я впервые увидел деньги в чемодане. Так вот, в этот самый момент я уже знал, что эти деньги все будут моими. Чего бы это ни стоило. Так что незачем лгать самому себе, ища оправданий.

Так кто же я все-таки, черт возьми, такой? Притворялся ли я всю жизнь этаким славным парнем, будучи по сути своей подонком; и эта моя суть – мое второе “я” – только ждала предлога выразить себя и стать моим истинным лицом? Или восемь лет с Лоррейн изменили меня до неузнаваемости? Или я просто оказался в ловушке, из которой не смог найти иного выхода, кроме преступления?

Оказался ли я сам легкой добычей для тигра, идущего на охоту, и, попав в ловушку, по собственной воле запутал сам себя по рукам и ногам, не имея сил вырваться? Или сам я и есть этот тигр, готовый ради обладания добычей перегрызть глотки всем, кто стоит на его пути?

Но что ни говори, дело уже сделано, и ничего нельзя вернуть. Лоррейн и Винс мертвы. И все это сделано мной. Так что, где бы я ни находился, мне никогда уже не удастся освободиться от страха. И от воспоминаний. И от мучительного омерзения.

Тинкер вернула меня к реальности.

– Милый, она, должно быть, действительно уезжала в страшной спешке.

– Что ты имеешь в виду?

– Она купила вот это только на прошлой неделе. Я была в магазине вместе с ней. Это же не свитер, а просто мечта. Восемьдесят пять долларов пятьдесят центов. В жизни не держала в руках такого мягкого мохера.

Я приподнялся и посмотрел на нее. Она стояла в пушистом сером свитере. Не знаю, есть ли на свете менее соблазнительные вещи, чем свитер на голой женщине. Видно было, что Тинкер загорала совсем недавно. Ее длинные полноватые ноги были розового цвета, а из-под свитера виднелась полоска незагорелого тела, совершенно белого цвета, какое бывает только у рыжеволосых женщин.

– Наверное, она про него просто забыла.

– Не понимаю, как о нем можно было забыть. – Тинкер оторвалась наконец от зеркала. – У нас с ней примерно одинаковый размер, только бедра у меня пошире. Милый, ты не мог бы мне дать его поносить? Посмотри, как он мне идет. Это мой цвет. Если она вдруг вернется, то наверняка не будет возражать. Ну, а если не вернется, то я оставлю его себе на память.

– Мне совершенно все равно. Бери ради Бога.

– Спасибо, дорогой. Ты такой славный.

Я сел в кровати и отпил из стакана большой глоток. Напиток приготовила мне Тинкер. Это был почти чистый джин. Я почувствовал, как по телу разливается приятное тепло. Мне захотелось выпить столько джина, чтобы остановить жуткую карусель, раскручивавшуюся в моем мозгу, в этой карусели мелькали яркие картинки с изображением Винса, Лоррейн и денежных пачек.

Она выпросила еще один свитер, плиссированную юбку, целый мешок бижутерии, две пары туфель и босоножки. У нее нога такая же, как у Лоррейн, только чуть-чуть пошире, объяснила она. Потом она проголодалась, надела желтый халат Лоррейн, спустилась вниз, приготовила яичницу с беконом и вернулась с двумя тарелками. Мы поели, потом еще выпили, и она улеглась в постель. Мы были уже здорово пьяны, и оба уснули.

Разбудил меня звонок в дверь. Я взглянул на часы. Шестой час. Рядом, свернувшись клубочком и привалившись ко мне, лежала Тинкер. Она вспотела во сне и тихо посапывала. Я брезгливо отодвинул ее, в ответ она издала жалобный звук. В дверь позвонили еще раз. Голова раскалывалась, во рту – словно кошки обделались. К тому же я еще не протрезвел. Ноги были как ватные и отказывались повиноваться. Поморщившись, я взглянул на Тинкер. Она спала с открытым ртом, на левом плече краснели два прыща.

Я накинул халат, пригладил волосы и, держась за перила, спустился вниз. Звонок прозвенел в третий раз.

На пороге стояла встревоженная Лиз Адамс. Она вошла в прихожую.

– Слава Богу, ты дома, Джерри. У тебя все в порядке? Ты так странно выглядишь.

– Никак не могу проснуться.

– Ты что, пьян?

– Да, есть малость.

– Джерри, меня сегодня допрашивали два человека. Задавали какие-то странные вопросы о тебе. Я ничего не поняла, но мне показалось все это подозрительным. Они из какого-то вашингтонского агентства, о котором я никогда не слышала. Я подумала, что тебе стоит об этом знать...

Я стоял спиной к лестнице. Она увидела что-то у меня за плечом и замолчала. Ее глаза широко раскрылись, и лицо вдруг застыло и помертвело. Она перевела взгляд на меня. В ее глазах больше не было того теплого света, который я не мог описать словами, но который был мне теперь так нужен... И еще до того, как я успел обернуться, я уже знал, что никогда больше не увижу в ее глазах этого удивительного сияния.

По лестнице босиком спускалась Тинкер в накинутом на плечи желтом халате, запахиваясь в него на ходу. Она остановилась на середине лестницы, заспанная и опухшая, со всклокоченными рыжими волосами и размазанной помадой. Вид ее не оставлял сомнений, что она только что вылезла из постели.

– Ох, – пробормотала она растерянно. – А я думала, это Мэнди Пирсон. Ваши голоса так похожи. Мне так неловко.

Она хотела уйти, но споткнулась о ступеньку, упала на четвереньки и потеряла халат. Схватив его в охапку, неуклюже прикрылась им и, одарив нас идиотской пьяной улыбкой, прошлепала вверх и скрылась.

Избегая моего взгляда, Лиз повернулась и пошла к двери. Что я мог ей сказать? Через окно я смотрел ей вслед. Она медленно спустилась по ступенькам и ушла по дорожке сада прочь из моей жизни.

Я закрыл дверь и поднялся наверх. Тинкер сидела за туалетным столиком, надев уже халат как положено, и расчесывала свои жесткие рыжие волосы. Она кротко взглянула на меня в зеркале.

– Похоже, я допустила большую промашку?

– Да.

– Это была та самая блондинка из вашей конторы? У тебя с ней, по-моему, что-то было.

– Да, это она.

– Вряд ли она смотрит на такие вещи просто. Судя по ее виду.

– Ты права.

– Мне жаль, что так получилось.

– Мне непонятно только одно, Тинк. Если ты действительно думала, что это Мэнди, какого черта ты спустилась?

– О, мне хотелось видеть ее лицо. Она бы обалдела, увидев меня здесь. К тому же от Лоррейн осталось много вещей, которые мне малы, а ей были бы в самый раз. Она поуже в бедрах, как Лорри. Мэнди никому бы ничего не сказала. Она такая забавная. У нас нет друг от друга секретов.

– Похоже на то.

– А ты очень нравишься Мэнди. Я думаю, она тоже была бы не прочь нанести тебе маленький визит, мой дорогой.

– Слушай, чего ты, черт возьми, хочешь? Свести меня с Мэнди? Она посмотрела на меня насмешливо.

– Боже мой, какой ты закомплексованный. Как старый ханжа. Мой Чарли говорит, что во всех нас накопилось огромное количество стронция. Ты знаешь об этом? Даже подумать страшно. Чтобы не думать, надо развлекаться. Потому что, когда развлекаешься, то больше ни о чем не думаешь. Мы с Мэнди, конечно, стараемся все это делать очень осторожно, но все равно основательно подмочили себе репутацию. Но нас мало это волнует, так же как и Лоррейн. Черт, я вся такая потная. Можно, я приму душ? у Лоррейн здесь не осталось купальной шапочки?

– В ванной, на верхней полке.

– Спасибо, котик.

Она сбросила халат и помчалась босиком в ванную. Я спустился на кухню и сварил себе крепкий кофе. Я не мог забыть выражение лица Лиз. И, кроме того, все время думал об этих двух людях из Вашингтона.

Я налил себе вторую чашку горячего кофе, когда сверху спустилась Тинкер. Взгляд ее уже не был мутным, она выглядела бодрой и энергичной. Под мышкой она держала свою добычу, обернутую плиссированной юбкой.

– Дорогой, мне, наверное, надо было бы остаться и помыть посуду, но я так опаздываю. Мне действительно пора бежать. Ты не обидишься?

– Беги, беги, ради Бога.

– Ну, не хмурься, мой котик. Мне очень жаль, что я испортила твой служебный роман, правда.

– Да.

Она приблизилась ко мне, провела рукой по волосам и поцеловала в висок.

– Ты просто прелесть, мой ангел. Эта скучная блондинка тебе все равно не подходит. Мы с Мэнди будем тебя развлекать, и наш Джерри забудет и думать о ней, правда?

Она ушла через черный ход. Я попробовал кофе, он был еще горячий, и я отнес его наверх. Мне хотелось принять душ, но вид ванной поверг меня в ужас. Там был настоящий потоп. Похоже, она плескалась тут как тюлень. Вся ванная была наполнена горячим паром, запахом ее духов и пота. Я распахнул окно и вытер пол.

Выждав полчаса, я все-таки помылся, допил кофе, заправил постель, выпил три таблетки аспирина и переоделся во все чистое. И тут в дверь опять позвонили. Я пошел открывать, надеясь в глубине души, что это вернулась Лиз.

Но на пороге стоял Пол Хейсен, такой же огромный и бесстрастный. Но на этот раз он как-то смущенно переминался с ноги на ногу.

– Заходи, Пол. Хочешь пива?

– Нет, спасибо. Не сейчас.

Он сел в прежнее кресло и так же бросил на пол шляпу и немного поерзал, прежде чем приступить к делу.

– Джерри, я в несколько неудобном положении. Полицейским иногда приходится выполнять не слишком приятную работу. Хочу быть с тобой откровенным. Понимаешь, старушка Малтон не верит, что ее дочь могла уехать, не попрощавшись с нею. И она обработала Э. Дж. Малтона в этом направлении. Вчера они были у моего шефа. Тот поручил мне это. Супруги Малтон сообщили, что ты давно был не в ладах с женой. Потом долго ходили вокруг да около, пока наконец не подошли к цели своего визита. Они считают, что ты мог убить Лоррейн и этого Бискэя.

– Что за чушь!

– Может, это и чушь, но я обязан все проверить. Что я и делаю. Поэтому мне придется задать тебе несколько дурацких вопросов, чтобы составить ответ начальству. Миссис Хинкли, которая живет напротив, сказала, что видела, как твоя жена в прошлую среду подъезжала к дому около часа дня. С тех пор никто ее больше не видел. Ты приехал домой около трех часов, у тебя кончился бензин. Это подтвердила миссис Ситтерсолл. – Кто? А, Ирена. Да.

– Ты встретил ее, когда она направлялась к вашему дому, и сказал, что твоя жена неважно себя чувствует. Зачем ты сказал это?

Я тяжело вздохнул и сказал ему, что опустил некоторые подробности, пытаясь как-то спасти репутацию Лоррейн. Затем рассказал, как застал их в постели, вернувшись домой.

– Иногда случается, что люди расстаются с жизнью в подобной ситуации.

– Я знаю, но мне и в голову не пришло их убивать. Он был не в лучшей форме, а Лоррейн... У меня и раньше было немало поводов сомневаться в ее верности. На этот раз у меня просто были неопровержимые доказательства, которыми можно было воспользоваться для развода. Зачем было ее убивать? Она заперлась в спальне. Я нашел в гараже канистру с бензином и пошел заправить машину. Наткнувшись на Ирену, я решил, что ей ни к чему знать, что происходит в нашем доме. Сам понимаешь, при семейных ссорах посторонним лучше не присутствовать.

– Значит, ты отвез ее к автобусной остановке и заправил машину. Что было потом?

– Я вернулся домой, немножко выпил и отправился прогуляться. Мне хотелось побыть одному и привести мысли в порядок.

– Когда ты вернулся?

– Я не смотрел на часы. Не знаю, было уже темно. Винс спал, а Лоррейн нигде не было видно, хотя ее машина стояла в гараже.

– Да, я разговаривал с Амандой Пирсон. Она заходила к вам в половине десятого. Сколько времени ты провел дома?

– Ну, минут пятнадцать – двадцать.

Я знал, что Мэнди заходила гораздо раньше. Она ошиблась, и ее ошибка могла сыграть мне на руку впоследствии.

– Как ты думаешь, где в это время была твоя жена?

– Откуда я могу знать? Она вечно ходит в гости по соседству. Может, просто вышла погулять, а может быть, черт ее знает, пряталась где-нибудь в доме. У меня и в мыслях не было ее разыскивать.

– Что ты делал дальше?

– Потом Мэнди позвонила по телефону. Я оставил Лоррейн записку и опять ушел проветриться. Я тебе показывал эту записку. Потом разъезжал по разным барам. Помню, заходил в бар отеля “Верной”. Тимми, наверное, это вспомнит. Ты должен понять мое состояние. Честно говоря, Пол, я не имел права садиться за руль – мог кого-нибудь сбить или сам разбиться насмерть. Но идти домой я тоже не хотел. Я все-таки сел в машину и покружил по городу. Потом поехал на Морнинг-Лейк. Там у Малтонов летний коттедж. Хотел там переночевать, но меня заели комары.

– Ах, вот откуда у тебя эти укусы.

– Да, оттуда. Так вот. Тогда я поехал домой. Я уже остыл и даже думал с ней помириться. Во всяком случае, как-то найти общий язык. Но их обоих уже не было, вместе с ее машиной. Видно было, что она собиралась в страшной спешке.

– Да, миссис Ситтерсолл это подтвердила.

– Прочитав записку, я кинулся к Малтону и сгоряча наговорил им всяких резкостей. Очень глупо себя вел.

Он внимательно полистал свой блокнот.

– Нужно уточнить еще одну деталь. Миссис Ситтерсолл не заметила на твоем лице никаких царапин. А ты утверждаешь, что больше не виделся с женой.

– Нет, царапины уже были. Просто, сам понимаешь, мне не хотелось выходить с таким лицом на улицу. Вот я и замазал их крем-пудрой Лоррейн. Ирена не особенно наблюдательна.

– На какой колонке ты потом заправлял машину? Я ответил, с беспокойством понимая, насколько это дотошный и методичный человек. Он обязательно проверит все мелочи.

– Теперь следующее, Джерри, – произнес он бесстрастно. – В пятницу к твоему дому подъехал грузовик, двое мужчин погрузили и увезли большой ящик. Это заметила миссис Хинкли. Что было в этом ящике?

Я показал рукой на книжные полки.

– Книги и личные бумаги. Я собираюсь сдать на хранение и другие личные вещи. Я хочу переехать из этого дома. Пол. Он для меня слишком велик.

– У тебя есть квитанция?

– Конечно.

– Ты меня извини, Джерри, но я должен на нее взглянуть. Я мог быстро достать ее, но мне не хотелось, чтобы он видел, откуда я ее вынимаю. Будет чертовски сложно объяснить, зачем мне понадобилось прятать ее в таком странном месте.

– Постой. Дай мне подумать, куда я ее положил. Я что-то в последнее время страшно рассеянный.

– Конечно, я подожду. А пока мне хотелось бы получить записку, которую оставила Лоррейн. Этого я и боялся.

– К сожалению, Пол, я ее выбросил. И свою записку – тоже. Ты же их уже видел и даже переписал.

– Малтоны не уверены, что там был почерк их дочери.

– Да это была ее записка!

– Теперь доказать это будет непросто.

– Не понимаю. Что вы все привязались к этой записке? Лоррейн сама подтвердит, что написала ее.

– Знаешь, если бы ты смог найти записку, это намного бы упростило дело, Джерри. Вот и все.

Я выдвинул ящик письменного стола, делая вид, что ищу квитанцию.

Пол встал и посмотрел по сторонам.

– Ты не возражаешь, если я осмотрю дом?

– Что ты хочешь здесь найти?

– Ничего, просто чтобы я мог написать в отчете, что все осмотрел. Мне все равно придется это сделать, но тогда у меня будет ордер на обыск, Джерри.

– Так арестуй меня уж сразу за убийство.

– Не заводись. Пойми, такая уж у меня сволочная работа. Я вовсе не думаю, что ты убийца, но мое мнение никого не интересует. Мне приказано представить факты, и я выполняю приказ.

– Ладно, валяй. А я пока поищу квитанцию.

Он пошел на кухню, затем я услышал, как он спускается в погреб. На какое-то мгновение у меня все внутри похолодело, мне вдруг показалось, что деньги все еще там. Голова плохо работала после джина и Тинкер. Я достал квитанцию из тайника, разгладил ее и, дождавшись возвращения Пола, протянул ему. Он прочитал ее, кивнул и сунул в карман.

– Завтра с утра мы с тобой пойдем и вскроем ящик.

– А это еще зачем?

– Потому что иначе меня обязательно спросят, почему я этого не сделал. К тому же разве это так уж трудно?

– Ладно, ладно. Мы пойдем, посмотрим, нет ли там расчлененных трупов, вытащим каждую вонючую книгу и прочитаем каждую ее вонючую страницу.

– Я просто хочу тебе помочь и упростить расследование.

– Да, Пол, прости. Я все понимаю. Сам не знаю, почему завожусь. Просто я расстроился, что выбросил эту проклятую записку.

– А может быть, она все еще в мусорном ведре?

– Нет. Я ее порвал и выбросил из окна машины.

– Да, плохо дело.

– Неужели все так серьезно?

– Да нет, не думаю. Не переживай.

Он был устрашающе педантичен. Он задал тысячу вопросов. Поднял щетку с туалетного столика, выудил оттуда несколько спутанных рыжих волосков и вопросительно взглянул на меня.

– Это... это просто... заходила подруга Лоррейн, миссис Вэлбисс. Тинкер Вэлбисс. Лоррейн брала у нее взаймы какие-то вещи и забыла вернуть. Вот Тинкер и зашла. Я велел ей подняться и поискать то, что ей нужно.

– И для этого ей необходимо было причесаться.

– Ну ладно, Пол, черт с тобой! Она зашла поболтать с Лоррейн, и это закончилось несколько иначе, чем мы планировали. Я же мужчина, в конце концов...

– Послушай, Джерри. Я советую тебе больше не врать мне. Даже по мелочам. Не обманывай меня ни в чем, это очень важно. – Хорошо, Пол. Извини, этого больше не повторится.

– Я хотел бы задать тебе несколько вопросов о миссис Адамс, которая работает с тобой в конторе. До меня дошли слухи, что вас связывает до. вольно нежная дружба. Следствие может рассматривать это как мотив для преступления.

– Бред какой-то. Лиз Адамс – замечательный человек. Я очень ей симпатизирую. Вот и все. Между нами даже ничего не было. Я бы с удовольствием женился на ней, а не на Лоррейн. Но жизнь распорядилась иначе.

Он попросил меня составить по памяти список вещей, которые Лоррейн забрала с собой. Потом он внимательно осмотрел мою машину. Проверил все садовые инструменты. Долго растирал между пальцами кусочки земли с лопаты, которой я закапывал Лоррейн. Стараясь ровно дышать, я наблюдал за его действиями. Но ни о чем не спросил.

Когда он наконец ушел, было уже совсем темно. На прощание он повторил, что будет ждать меня в девять часов утра возле камеры хранения. И еще раз извинился за беспокойство. Я, в свою очередь, попросил прощения за свою несдержанность.

Как я провел следующую ночь, лучше не вспоминать.

Глава 11

Когда я подъехал к зданию склада. Пол Хейсен уже был на месте. Я принес с собой отвертку. Работники хранилища выразили недовольство по поводу причиненного им беспокойства, но быстро успокоились, когда Хейсен показал им полицейское удостоверение.

Я отвинтил крышку. Пол вытащил из ящика книги. Его взору открылись толстые коричневые свертки.

– Старые записи, – объяснил я, стараясь унять дрожь в голосе. – Деловые бумаги, планы зданий, журналы по архитектуре и прочий хлам.

Сверху действительно лежало несколько таких свертков. Он развернул один из них, просмотрел, потыкал другие пальцем.

– Развернуть другие пачки? – Мне оставалось только блефовать. Он засунул руку в ящик и пошарил по дну.

– Не надо. В этом нет необходимости.

Мы положили книги на место, и я привинтил обратно крышку. Он поблагодарил служащих, и мы вышли на улицу. Он проводил меня до машины и произнес доверительно:

– Бармен из отеля “Верной” подтвердил, что ты заходил около десяти вечера и уже был под градусом.

– Он прав.

– Он сказал, что не дал тебе вторую порцию виски и что ты все жаловался на свои семейные проблемы.

– Да, тогда они у меня еще были.

– Я понимаю.

– Что вы будете делать дальше. Пол?

– Будем искать ее машину. Получается, что она исчезла при подозрительных обстоятельствах. Объявим розыск по всей территории США. Но ты не волнуйся, огласки не будет. Это не попадет в газеты.

– А если вам не удастся в ближайшее время ее найти?

– Если в течение двух ближайших недель мы ее не найдем, то придется проводить повторное расследование. Тебя пригласят на допрос.

– Да, видно, в покое вы меня не оставите.

– Оставим, как только выясним, что же с ней все-таки произошло.

– Понятно.

Я включил зажигание. Он повернулся было уйти, но, вспомнив что-то, наклонился к окошку моей машины и сказал:

– Да, забыл тебе сказать. Забавная вышла штука с этим Бискэем.

– Что такое?

– Обычно ответ на запрос поступает очень быстро. Они сверяют свои данные с картотекой ФБР и отвечают либо “да”, либо “нет”. А на этот раз – полный молчок. По-моему, это связано с появлением в нашем городе двух приезжих.

– Каких приезжих?

– Я не знаю, кто они такие. Они к нам заходили, но ничего толком не сказали. Мне кажется, они из министерства финансов. Похоже, в Вашингтоне заинтересовались всерьез этим Бискэем. Но это пока только мои предположения. Они еще не успели тебя навестить?

– Нет еще.

Я поехал в контору. Лиз сидела на своем месте. Ее спокойный взгляд скользнул по мне, не задерживаясь, выражая полное безразличие. А ведь еще недавно я был частью ее жизни, ее надеждой на будущее. Но все это было разрушено появлением на лестнице моего дома пьяной рыжей шлюхи. Пышнотелой, деревенской, вульгарной, безмозглой шлюхи – доступной, как полотенце в общественном туалете, и ординарной, как кофе из автомата.

Я потерял Лиз. Впрочем, за последнее время я вообще потерял почти все. И самое страшное заключалось в том, что я с катастрофической скоростью терял самого себя. Правда, оставались еще деньги. И надежда на золотое будущее.

Я спросил Лиз, у себя ли мистер Малтон.

Она встала, подошла к его двери и постучала. Потом, приоткрыв щелку, спросила у него что-то тихим голосом.

– Джерри, – закричал он. – Заходи, заходи.

Она открыла передо мной дверь. Я прошел так близко от нее, что уловил аромат ее тела. Так близко, что она невольно отпрянула. Брезгливо, как от пьяного на улице.

– Э. Дж., – сказал я, садясь в кресло, – меня уже замучили полицейские из-за того, что вы с Эдит вбили себе в голову, будто я убил Лоррейн.

Он явно не ожидал от меня такой откровенности. Он покраснел и что-то промямлил в замешательстве. Я смотрел ему прямо в глаза.

– Ээээ... Джерри, просто... мы, Эдит и я, просили полицию все варианты... проверить все возможности. Наверное, они перестарались, они сами оказались... слишком уж усердными...

– Да бросьте вы, Э. Дж.

– Джерри, мы всегда были так близки с нашими детьми. То есть я имею в виду, у нас были очень хорошие отношения. Даже если Лоррейн на самом деле убежала с твоим... мм-м... другом, то все равно странно... то есть Эдит считает, что она бы обязательно предупредила нас об этом.

– Даже если?!! Если она сбежала... А куда же она, по-вашему, делась?

– Вот этим полиция и занимается.

– А мне куда деваться? Как вы понимаете, в этой ситуации мне очень трудно продолжать на вас работать. Я здесь в довольно двусмысленном положении.

Он не поднимал на меня глаза, разглядывая свои маленькие бело-розовые ручки и нежно потирая их одну о другую.

– Действительно, Джерри, мне кажется, что тебе лучше пока взять отпуск, пока... пока все не уладится.

В это время открылась дверь, и в комнату решительным шагом вошел Эдди. Он остановился возле меня как вкопанный, широко расставив ноги, со свирепым выражением лица. Не знаю уж, какой кинозвезде он пытался подражать – Кирку Дугласу или Берту Ланкастеру. Но похож он был больше на Чарли Чаплина.

– Что ты сделал с моей сестрой, Джеймисон? – визгливо зарычал он. Я бросил на него презрительный взгляд и зевнул. Он топнул ногой. Никак не мог научиться вести себя как подобает взрослому мужчине.

– Я задал тебе вопрос! Отвечай! – Его голос дрожал и срывался.

– Утри сопли, молокосос, – посоветовал я ему. Он поднял свою хлипкую правую ручонку и изо всех сил размахнулся. Я слегка отклонил голову назад и почувствовал на губах лишь слабый ветерок от его мелькнувшего кулака. Потеряв равновесие, он плюхнулся ко мне на колени. Я вытолкнул его коленом под зад. Он провизжал что-то невразумительное и выскочил из кабинета, хлопнув дверью. Я взглянул на Э. Дж. Он выглядел пристыженным.

– Эдди очень переживает, – извиняющимся тоном проговорил он.

– Я переживаю не меньше.

– Они были так близки.

– А почему вы все время говорите о Лоррейн в прошедшем времени?

Он выпятил свою рыбью нижнюю губу и покачал головой.

– Да, в прошедшем времени, – произнес он бесцветным голосом, – и довожу этим Эдит до истерики. Но я ничего не могу с собой поделать. Каким-то шестым чувством я ощущаю, что она мертва. И никакая логика тут не помогает. Прошлой ночью я видел ее во сне, она была мертва.

– Ну, конечно, мертва, а как же! – усмехнулся я. – Мертвецки пьяна! Загорает небось где-нибудь возле бассейна в Палм-Спрингс.

Я поднялся.

– Ну, хорошо. Я возьму отпуск. Но только с сохранением заработной платы.

– Ну, разумеется, Джерри. Я не держу на тебя зла.

– А я держу. Вы видите какие-то сны, а меня из-за этого обвиняют в убийстве. Кстати, прежде чем мне уйти в отпуск, я съезжу на объект и кое-что там проверю. С вашего разрешения, конечно.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Он остался сидеть, уставившись в одну точку, а я вышел. Я не обернулся взглянуть на Лиз Адамс. Дробное стаккато ее пишущей машинки звучало уверенно и безостановочно. Оно сопровождало меня до самых дверей на улицу.

Я сел за руль, но силы вдруг оставили меня. Только что в конторе я был таким сильным и твердым, а сейчас вдруг все растерял, словно меня уничтожили, растоптали. Плохо, что он видит такие сны. Мне же самому ничего не снилось с тех пор... В общем, с тех самых пор. И я очень надеялся, что мне ничего такого не приснится, никогда, до самой смерти. Я чувствовал, что если они во сне придут за мной, Винс и Лоррейн, то мне уже не удастся проснуться.

Ирена подала мне завтрак и рассказала, как ее допрашивал следователь. А у меня перед глазами стояли толстые пальцы Пола Хейсена, ощупывающие перевязанные коричневые пачки с деньгами. А в ушах – глухой стук падающего тела Винса с простреленной в трех местах головой. И еще я вспомнил, что вырытая яма была ей слишком узка и как она лежала в ней на боку. Она всегда спала на боку – но только не в такой холодной яме и не в брезенте, а свернувшись под шелковым одеялом теплым клубочком, уютная и взъерошенная. Высокая округлость бедра плавно ныряет, переходя в узкую талию, гибко поднимаясь затем в длинную ровную линию от талии до плеча. Люди не должны лежать в могиле так, словно собрались поспать. Их нельзя так хоронить. А Винс спит в машине сидя. Под водой.

Я встряхнул головой, как лошадь, отгоняющая слепней.

Приехав на строительную площадку, они подошли ко мне сзади, когда я уже заканчивал объяснять Реду Олину, что следует делать дальше. Их было двое. Они приехали на черном “мерседесе”, взятом напрокат. Истинные янки, скучающие и невозмутимые, оба в дорогих костюмах, учтивые и высокомерные. Высокий широкоплечий брюнет представился как Барнсток. Такие хорошо подают в бейсболе – так забросит мяч, что в глазах зарябит. Второго, шатена, звали Квиллан. Гибкий, поджарый, с цепкими руками. Видно, бывший защитник.

Я попросил их показать удостоверения и сказал, что никогда не слышал об их агентстве.

– Мы не тратим денег на рекламу, – сказал Барнсток. Я попросил их подождать пятнадцать минут, чтобы я мог закончить работу и быть полностью в их распоряжении. Они согласились.

Потом Барнсток проводил меня до моей машины, и я поехал следом за их “мерседесом”. Мы остановились у бокового входа в отель “Вернон”. По дороге, в лифте, поговорили о погоде. Действительно, какое жаркое лето. Впрочем, это характерно для нашего штата... Мы зашли в небольшой двухкомнатный номер на восьмом этаже и расположились в гостиной. Барнсток вытащил магнитофон и поставил микрофон на журнальный столик. Я сидел на кушетке. Квиллан устроился напротив меня, достал толстую зеленую ручку и положил на колени стенографическую тетрадь Барнсток подвинул стул по другую сторону журнального столика и сел так, чтобы смотреть мне прямо в глаза.

– Мистер Джеймисон, – сказал Квиллан, – наша беседа не является официальным допросом. Она может продолжаться достаточно долго. Надеюсь, вы не возражаете против магнитофонной записи?

– Нет, отчего же.

Квиллан кивнул Барнстоку. Тот нажал кнопку, медленно сосчитал до десяти, перемотал пленку назад и прослушал свой голос. Затем снова вернул кассету на начало и произнес:

– Понедельник. Девятнадцатое мая. Одиннадцать часов двадцать минут утра. Запись беседы Квиллана и Барнстока с Джеромом Джеймисоном по делу Винсента Бискэя.

Квиллан задал первый вопрос:

– Мистер Джеймисон, я прошу вас рассказать об обстоятельствах вашей первой встречи с мистером Бискэем. Постарайтесь изложить все как можно подробнее. Если нам понадобится что-либо уточнить, мы будем вас перебивать и задавать дополнительные вопросы. Прошу вас.

Стараясь не упустить ни одной мелочи, я рассказал им абсолютно все о периоде между нашей первой встречей с Винсом во Вьетнаме до того момента, когда видел его из окна самолета, улетая в Америку. Они задавали вопросы вежливо, но не упускали из внимания ни одной подробности. Под их нажимом я смог вспомнить такие случаи и имена, которые давно и, как мне казалось, навсегда вылетели у меня из головы. В час дня мы сделали небольшой перерыв и пообедали, не выходя из номера. У меня осталась последняя сигарета, и Барнсток предупредительно заказал по телефону две пачки, бутерброды и кофе. В комнате мягко жужжал кондиционер, и я даже начал чувствовать себя здесь почти уютно.

Рассказывать о военном периоде мне было несложно. Мне нечего было скрывать. Я воспринимал их дотошный интерес ко всем привычкам и вкусам Винса как обычную формальность.

В четверть третьего мы закончили с нашими боевыми подвигами.

– Когда вы встретились с Бискэем в следующий раз? – спросил Квиллан.

– Месяц назад.

Барнсток перебил меня, обращаясь к Квиллану:

– Эд, мне кажется, мы здорово сэкономим время, если сразу предупредим мистера Джеймисона, что нам известно, что Бискэй прилетел в Вернон 25 апреля, в пятницу, в десять минут пятого, семьсот двенадцатым рейсом из Чикаго. Он прилетел в США по фальшивому паспорту под именем парагвайца Мигеля Брокмана, рейсом Мехико – Новый Орлеан. В воскресенье, двадцать седьмого апреля, он улетел из Вернона рейсом двести двадцать восемь в час пятьдесят, следующим до Чикаго. Оттуда он звонил в Новый Орлеан и заказал билет до Мехико. Всю эту информацию Барнсток выдал мне по памяти, никуда не заглядывая. Мне стало несколько не по себе.

– Итак, – подытожил Квиллан. – Мы проследили все передвижения Бискэя и поняли, что он приехал в нашу страну с единственной целью встретиться с вами, мистер Джеймисон. Он предупредил вас о своем визите заранее?

– Нет.

– Тогда начнем с того момента, когда он у вас появился. В котором часу это было и кто открыл дверь?

Я не мог вымолвить ни слова. Я понял, что меня загнали в угол. Они ловко и методично подготовили мне ловушку, в которую я залез как безмозглая мышь в мышеловку, да вдобавок сам услужливо ее захлопнул. Я так непринужденно и откровенно выкладывал им все подробности событий в Юго-Восточной Азии, демонстрируя при этом неплохую память на мельчайшие детали, что теперь уже было слишком поздно менять тактику, ссылаясь на забывчивость или невнимательность. А лгать им, описывая последние события, в той же легкой манере и без запинки я не мог из-за боязни проговориться. К тому же я понимал, что мои способности к сочинительству неадекватны профессиональному уровню этих парней.

Не видя никакого выхода, я начал отвечать на вопросы. Мозг мой лихорадочно работал, но все равно я запинался на каждом слове. И дело было даже не в отдельных каверзных вопросах. Сама ситуация оказалась для меня ловушкой. Они оба пристально смотрели на меня. Паузы становились все длиннее. Магнитная лента крутилась, записывая тишину. Наконец они переглянулись. Барнсток протянул руку и выключил магнитофон. Квиллан закурил и встал со стула.

– Джеймисон, – проговорил он тихо. – В наши задачи не входит привлечение вас к уголовной ответственности. И мы не собираемся передавать эту пленку в полицию для заведения уголовного дела.

Я не мог не обратить внимания на то, что в обращении ко мне уже было опущено слово “мистер”. Для них я стал просто “Джеймисон”.

– Не могли бы вы выразиться яснее?

– Яснее некуда. Итак, к вам пришел Бискэй. Он сделал вам деловое предложение, а вы его приняли.

– Представьте себе, я не могу вспомнить, о чем идет речь. – Странно. До сих пор память вам не изменяла. Заметьте, без малейшего нажима с нашей стороны. Но мы можем заставить вас говорить правду.

– Каким образом?

– Через сотрудничающую с нами организацию, Джеймисон. Полиции Тампы посоветовали особенно не торопиться с расследованием убийства иностранного подданного, мистера Зарагосы, в международном аэропорту, которое произошло двенадцать дней назад, 17 мая. Полиция располагает некоторыми фактами, но дело это довольно запутанное. Тем более что южноамериканское правительство заинтересовано в том, чтобы спустить его на тормозах. Так вот, полиция нашла лимузин, взятый напрокат, и пузырек с бензином, с помощью которого с дверцы машины был стерт герб Пузырек нашли в кювете, и на нем обнаружили два отчетливых отпечатка указательного и среднего пальца левой руки. Их попытка идентифицировать эти отпечатки пока не увенчалась успехом. В картотеке ФБР они не числились. Ну, а мы сверили эти отпечатки с вашими из военного архива, и они совпали, Джеймисон. Полиция Тампы не сможет выйти на вас, если конечно, мы ей не поможем. И тогда они вынут из вас все, до мельчайших подробностей. Не проще ли рассказать все нам?

Я смотрел на свою левую руку. Выбрасывая бутылочку, я думал, что она разобьется. Но она не разбилась. Тогда я попытался раздавить ее каблуком, но она выскользнула и упала в кювет, а я тогда очень спешил.

Я кивнул на магнитофон.

– Включайте, – сказал я Барнстоку. Он нажал кнопку.

– Я повторяю вопрос: в котором часу он к вам приехал и кто открыл дверь?

– Около половины седьмого. Дверь открыл я.

– Теперь расскажите нам подробно обо всем, что здесь тогда произошло, о предложении, которое он вам сделал, о своей реакции на это предложение и о причинах, пробудивших вас его принять.

Мой мозг напряженно работал, и вдруг мне показалось, что я нашел выход. Впереди забрезжил призрачный луч надежды на спасение. Я решил рассказать им все, не упоминая лишь о деньгах и оставляя в стороне переворот Мелендеса. Я объяснил, что в тот момент оказался на мели, отношения с женой зашли в тупик, и у меня не было никакой уверенности в будущем.

– Что конкретно Бискэй просил вас сделать?

– Я должен был приехать на собственной машине в Тампу, во вторник, шестого мая, и поселиться в отеле “Шератон” под именем Роберта Мартина. Что я и сделал. Он объяснил, что в моих действиях не будет ничего противозаконного. Все, что от меня требовалось, – это ждать его в машине в определенное время на определенном месте в Тампе вечером, шестого мая. Он подъедет на другой машине, пересядет ко мне, и мы уберемся из этого города. Я должен был отвезти его в аэропорт Атланты.

– Сколько он вам за это предложил?

– Двадцать пять тысяч наличными.

– А вам не показалось, что это многовато за работу водителем?

– Показалось. Но у меня создалось впечатление, что он собирается совершить нечто вроде операции по захвату самолета. А он объяснил, что хочет иметь рядом человека, которому мог бы полностью доверять. Поэтому он выбрал меня и готов заплатить любую сумму, лишь бы я согласился. Поймите, я долго отказывался. Но он все твердил и твердил, что дело это абсолютно безопасное и мне не придется нарушать закон. – Дальше. Он пришел к вам в гостиницу шестого мая?

– Да. Мы поехали на моей машине к тому месту, где я должен был ждать его, у бокового входа в больницу. Он сказал, что выйдет оттуда.

– Мне показалось, что вы сказали, будто он должен был подъехать на другой машине?

– Разве? Нет, я ошибся. Просто вышло так, что он действительно подъехал на другой машине. А по первоначальному плану он должен был выйти из больницы, а я – следить за выходом и включить мотор сразу же, как увижу его на ступеньках. Затем мы пару раз проехали по маршруту, которым нам предстояло выбраться из города.

– Продолжайте. Что произошло далее?

– Я припарковал машину в указанном месте в четверть третьего пополудни. Машина была заправлена. Я сидел и наблюдал за выходом из больницы. В три сорок пять, плюс-минус пару минут, рядом остановился черный лимузин. Я не знал, что и думать. И тут я заметил в лимузине Винса и вышел из машины. Из лимузина выбрался человек и быстро зашагал вниз по улице. Он не оглянулся, поэтому лица его я не видел. Могу только сказать, что это был высокий мужчина в сером костюме и шоферской фуражке. А возможно, он был не в костюме, а в шоферской униформе. В руках у него была небольшая сумка. Винс истекал кровью. Он был ранен в плечо и бедро, но мог передвигаться самостоятельно, хотя и с трудом. Он торопился поскорееубраться из города. В лимузине лежал большой черный чемодан. По его просьбе я переложил чемодан к себе в багажник, где уже были наши с Винсом собственные вещи. Винс дал мне бутылочку с бензином и попросил стереть герб с дверцы лимузина. Я так и сделал, а пузырек потом выбросил в кювет. Мы очень быстро выбрались из города.

Я рассказал, как оказал Винсу первую помощь. Назвал им места, где мы останавливались, с какой скоростью двигались, о том, как у Винса началось заражение, и о том, как по его просьбе мне пришлось подкупить врача.

– Вы, должно быть, слышали об убийстве Зарагосы. В прессе и по Радио сообщалось достаточно деталей, и вы не могли не понять, что в этом убийстве был замешан Бискэй. Неужели вы его об этом не спросили? Ведь в вашем контракте не шла речь об убийстве.

– Да, конечно. Винс заверил меня, что это не он убил Зарагосу. Он объяснил мне, что неожиданно появились люди, которым пришла в голову такая же мысль, что и ему. Они спутали ему все карты.

– Что за мысль?

– Отобрать кое-что у Зарагосы.

– Черный чемодан?

– Думаю, именно его.

– Он не говорил вам, что было в этом чемодане?

– Нет. Но я знаю, что он был чертовски тяжелый.

– Когда он заплатил вам за работу?

– В первый же вечер после Тампы. В Старке, штат Флорида.

– Вам не пришло в голову, что в чемодане могут быть деньги?

– Я думал об этом, но для денег чемодан был чересчур тяжел.

– Он не упоминал какие-либо имена?

– Да. Какую-то женщину по имени Кармела. Я читал о ней потом в газете. Она разбилась на самолете. Он сказал, что самолет принадлежал человеку по имени Мелендес, на которого Винс работал.

– Другие имена?

– Возможно. Но я больше не помню.

– А как насчет человека по имени Киодос? Он называл это имя?

– По-моему, нет. Оно мне ничего не говорит. То есть я не могу утверждать, что он его не упоминал, просто я не помню.

– Какими купюрами он вам заплатил?

– Сотенными. Двести пятьдесят сотенных купюр. Он сказал, что я могу спокойно их тратить, не опасаясь, что их номера переписаны.

– Почему вы не отвезли его в Атланту?

– Он был слишком плох...

– Поэтому вы предложили ему отлежаться у вас дома? Я постарался придать своему лицу растерянное выражение.

– Собственно... Это было не совсем мое предложение... Он сам меня попросил. Я понимал, что рискую, но не знал, за что. Я ведь вообще мало что понимал в этом деле. Вот я и попросил, чтобы он оплатил мой риск. Мы... заключили сделку. И в конце концов сошлись еще на двадцати тысячах. Причем деньги вперед.

– Какими купюрами он вам заплатил?

– Такими же, сотенными.

– Но вы все равно не додумались, что в черном чемодане деньги?

– Ну... я уже стал догадываться...

– Вы его об этом спрашивали?

– Да. Несколько раз. Он не хотел мне говорить. Когда он лежал без сознания, я попытался туда заглянуть. Но чемодан был закрыт на замок. Я даже подумал о том, чтобы сломать замок, но потом решил этого не делать. Ведь он меня взял потому, что доверял мне. И имел на то основания. Мы через много испытаний прошли вместе. Я очень хорошо к нему относился, пока... пока он не сбежал с моей женой.

– Мы коснемся этого позже, Джеймисон. Давайте вновь вернемся к событиям в Тампе. Расскажите нам поподробнее все, что сможете вспомнить. Меня особенно интересует, казался ли Бискэй чем-то сильно встревоженным, не говорил ли, что вас могут преследовать?

– Он довольно здорово нервничал.

– В чем это проявлялось? Какие именно его слова и действия привели вас к этому выводу?

И мы пошли по второму кругу. Я придерживался своей версии о человеке в шоферской фуражке. Похоже, они в это поверили. Мне приходилось быть все время начеку, чтобы не проговориться. Когда говоришь правду, отвечать на вопросы очень легко. Но стоит один раз соврать – и нужно следить за каждым своим словом, чтобы не попасться на мелочах. К тому же я стремился производить впечатление спокойствия и расслабленности, как при рассказе о военных событиях. Это было крайне утомительно, особенно когда они своим видом показывали, что не вполне удовлетворены моим повествованием.

В четыре часа мы сделали еще один десятиминутный перерыв. Они ушли в спальню и там тихо совещались. Потом допрос был продолжен. Теперь они интересовались тем, что было после того, как я привез Винса к себе домой. Рассказ об этом я уже несколько раз отрепетировал с Полом Хейсеном, поэтому чувствовал себя более уверенно.

Тут Барнсток задал мне каверзный вопрос:

– Джеймисон, а не кажется ли вам несколько нелогичным то, что этот Бискэй сбежал с вашей женой?

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Ваша жена, по вашим же словам, любительница выпить и порядочная потаскушка. А Бискэй разжился крупной добычей. Он – человек далеко не глупый. Ненадежная женщина могла оказаться для него чрезвычайно опасной. Из вашего рассказа следует, что она именно та женщина, какую он не взял бы с собой ни при каких обстоятельствах.

Они оба сверлили меня взглядом. Я проглотил слюну.

– Я понимаю, о чем вы говорите. Конечно, это так. Но вы забываете, что он был еще не в лучшей форме. А у нее все же была машина. Я думаю, он рассчитывал... спрятаться где-нибудь вместе с ней в укромном месте, пока не сможет уехать... один. Он читал газеты, которые я ему приносил, и понимал, что ему лучше поскорее убраться. А я был вовсе не расположен ему в этом помогать. Вы, наверное, сможете в этом меня понять. Да черт их разберет! Он мог даже предложить ей деньги. Она – довольно жадная особа.

Кажется, они поверили, хотя я не был в этом полностью уверен. Потом они перешли к другим вопросам. В семь мы поехали ко мне домой. Я достал деньги из письменного стола. Квиллан продиктовал их номера на пленку. Я думал, что деньги они конфискуют. Но мне их вернули. Я стоял, зажав деньги в руке.

– Думаю, вы их заработали, – насмешливо бросил Барнсток. – Не забудьте внести их в декларацию. Это будет последним штрихом в этой детективной истории. Может быть, мы еще вернемся.

Я проводил их до двери.

– Не можете ли вы объяснить мне, ребята, что же все-таки произошло? Если это, конечно, не противоречит вашим правилам.

Они повернулись ко мне с одинаковым выражением холодного презрения на бесстрастных лицах. Квиллан вопросительно взглянул на Барнстока, тот в ответ кивнул головой.

– Твой старый приятель попросту обвел тебя вокруг пальца, Джеймисон, – сказал Квиллан. – Мы занимаемся этим делом из-за его политической окраски. Наша задача – доказать, что федеральное правительство не замешано ни в какой секретной сделке по продаже или поставкам оружия. Ты помог Бискэю украсть очень большую сумму денег. По меньшей мере миллион. Может быть, пять миллионов. Он заранее приготовил себе убежище. У тебя такого убежища нет. Но, мой милый друг, существует несколько группировок очень решительных людей которые знают об этой сумме и, возможно, знают также, кто ее украл’ И они не остановятся ни перед чем, чтобы заполучить эти деньги. Мы легко вышли на тебя. Они тоже могут на тебя выйти. ТЫ ходишь по лезвию ножа, приятель. Они не станут возиться с магнитофоном, как мы. Им нужно знать, где находится Бискэй и черный чемодан. И они будут спрашивать до тех пор, пока ты не расколешься.

Я стоял и смотрел в окно, как они сели в “мерседес”, зажгли фары и уехали. Улица была пуста, на садовой дорожке лежали резкие и черные, как смоль, тени от деревьев. Я запер все двери в доме, от души проклиная Винса Бискэя. И самого себя.

Я позвонил в участок Полу Хейсену, но мне ответили, что он дома. Я позвонил ему домой и спросил, могу ли я ненадолго уехать. Он вежливо, но твердо отказал. Он ответил, что, если я уеду, меня вернут обратно. В сердцах я швырнул телефонную трубку.

Глава 12

Мне ничего не оставалось делать, только ждать. Шли дни. Я не знал, правду ли сказал Квиллан об угрожающей мне опасности или просто хотел меня напугать. Но каждый раз, когда я думал о Винсе, мне казалось все более и более вероятным, что он намеренно подставил меня своим друзьям, чтобы убрать с дороги. Я перестал выходить по вечерам из дома. Пробовал играть в клубе в гольф, но координация движений оставляла желать лучшего, к тому же я никак не мог сосредоточиться. Вечерами я пытался читать, но не мог вникнуть в смысл повествования. Я отклонял все приглашения и отказывался от помощи друзей, которые стремились меня поддержать.

Несколько раз ко мне заходил Пол Хейсен. Он ни разу не заговорил со мной о Лоррейн. Двадцать восьмого мая, в среду, Пол пригласил меня в полицейский участок, чтобы я написал официальное заявление. Он, походя, сообщил мне, что Э. Дж. дал ему ключи от коттеджа и он уже побывал там, но не обнаружил следов пребывания Лоррейн.

У человеческого организма есть предел. Он не может бесконечно оставаться в состоянии напряжения. Я впал в состояние апатии. Один раз я позвонил домой Лиз Адамс. Как только она поняла, кто с ней говорят, тут же бросила трубку. Я все больше и больше пил. Но напивался не до полной невменяемости, а до того состояния, когда все острые углы сглаживаются, а мысли становятся бесформенными и вялыми, и можно их не бояться до следующего утра.

Временами я думал о деньгах, о толстых коричневых свертках на дне ящика. И тогда я грезил о яхтах и коралловых лагунах, прекрасных женщинах и бриллиантах, об экзотических винах и мраморных дворцах неведомой далекой страны. Но постепенно мысль о деньгах перестала вызывать меня это сладкое замирание сердца и учащенное биение пульса. Мое нынешнее состояние было лишь жалким подобием того восхитительного ощущения, которое я испытал, впервые заглянув в черный чемодан. Теперь это были просто бумажки, аккуратно связанные и запрятанные в фанерном ящике. Я был сказочно богат, и что из того? Однажды я сел за стол в гостиной и рассчитал, какой доход мог бы получать, положив деньги в банк. Получилось двести шестьдесят тысяч в год. Около семисот долларов в день. Я испытал приступ отчаяния от того, что так глупо теряю время. Но я никак не мог уехать и вынужден был сидеть и ждать. Наверное, можно было попытаться бежать, но тогда меня объявят преступником и скорее всего поймают – вот чем все это закончится. Нет, лучше уж дождаться, когда в один прекрасный день ко мне придет Пол, чтобы официально снять с меня все подозрения. А пока надо набраться терпения. Когда мой бумажник будет пустеть, я могу доставать по две банкноты из письменного стола. Расходы мои были невелики, этих денег должно хватить надолго. Очень надолго.

Для отвода глаз я договорился о встрече с Арчи Бриллом, зашел к нему в контору и поговорил о разводе. Он сказал, что я смогу начать бракоразводный процесс примерно через два года.

Выйдя от него, я зашел в бар и там случайно посмотрел на себя в зеркало позади стойки. Арчи говорил мне, что я выгляжу неважно, да я и сам подозревал об этом. Но в этом зеркале голубоватого оттенка я увидел совершенно изможденного человека с землистым лицом, ввалившимися глазами и глубокими морщинами возле рта.

Что я мог поделать? Ночами напролет я лежал без сна в комнате для гостей, которая теперь была моей спальней, и слушал тяжелые и глухие, как из подземелья, удары своего сердца. В моей жизни была одна сплошная пустота, которую нечем было заполнить. Весна перешла в знойное, Душное лето, и каждый мой день был похож на предыдущий как брат-близнец. Все это медленно сводило с ума. Я сказал Ирене, что больше не нуждаюсь в ее услугах. В доме теперь было пыльно и грязно, трава в саду выросла и пожухла. Несколько раз мне звонила Тинкер в надежде, что я ее приглашу, но мне не хотелось ее видеть.

Только один вечер врезался мне в память. Я был пьян. В полночь очнулся у телефона, с трубкой в руках, слушая длинный гудок. У меня было страстное желание позвонить кому-нибудь, все равно кому, и сказать: “Я убил их. Это я убил их обоих”.

Отчаянным усилием воли я оторвал себя от телефона, едва отдавая себе отчет в том, что был на волосок от гибели. Впервые в жизни я постиг дикое желание исповедаться.

Я пошел к себе в спальню и стал делать то, чего не делал с тех поп как был ребенком. Я встал на колени возле постели, сложил руки, склонил голову, закрыл глаза и попытался молиться.

– Господи, помоги мне, – шептал я.

Ответа не было. Я был пустотой, вставшей на колени и взывающей к другой пустоте. От шероховатого пола болели колени.

– Кто я?

И услышал свой собственный ответ. Убийца. Вор. Лжец. Пьяница.

Я уложил свое пустое тело, в котором уже не было души, в постель и постарался забыться в коротком сне, больше похожем на умирание.

На следующий день я не мог найти себе места. Бродил и бродил по пустым комнатам моего заброшенного дома. Перед наступлением сумерек на город обрушилась короткая, но бурная гроза. Я наблюдал за ней из окон гостиной. Мой дом был похож на стойкий корабль, ведомый твердой рукой сквозь бушующий шторм, освещаемый разрядами молний. Но небо быстро прояснилось, и гроза, воинственно громыхая, ушла к юго-западу, а последние лучи заката окрасили город золотом. Меня не покидало странное, необъяснимое чувство ожидания или, вернее сказать, предчувствие какой-то важной перемены. Я вдруг понял, что именно это ощущение не давало мне покоя с самого утра. Я оделся с давно забытой тщательностью, вышел на улицу и сел в машину. Что-то меня гнало из дома, и я поехал, сам не зная куда.

Глава 13

Я остановился напротив ресторана “Сайдвиллер”, примерно в восемнадцати милях к югу от Вернона, у самой границы штата, и зашел в бар. Он стоял прямо возле шестирядного шоссе, освещенного по обеим сторонам сумасшедшей, кричащей неоновой рекламой. Здесь, на небольшом отрезке вдоль шоссе, было все – рестораны и бары, клубы и мотели, магазины сувениров и закусочные, стриптиз-клубы и биллиардные, казино и кинотеатры, где можно посмотреть фильм, не вылезая из машины.

Мне приходилось бывать здесь прежде, во всякий раз с шумной компанией, после вечеринок. Ресторан “Сайдвиллер” был здесь одним из самых шикарных. Перед его входом располагалась большая заасфальтированная площадка, ведущая к массивным белым ступеням. На гигантской неоновой рекламе был изображен плывущий по Миссисипи колесный пароход с вращающимися лопастями и мерцающими огнями. Когда вы подъезжаете на машине к бару, к вам тут же выбегает швейцар, услужливо распахивает перед вами дверцу, а затем другой служитель отгоняет машину на стоянку. Внутреннее оформление бара полностью соответствует названию. Иллюминаторы медные колокола и корабельные штурвалы, навигационные карты и красно-зеленые цепочки бегущих огней, а в довершение картины – в игровой комнате крупье, одетые под матросов с Миссисипи, – и вот вы уже как бы плывете на уютном старинном пароходе. Игра здесь шла по-крупному и не всегда честно. Ни для кого в Верноне не было тайной, что бар так и кишит шулерами и проститутками, но это мало кого отпугивало: здесь подавали превосходные напитки и еду по вполне умеренным ценам. Публику привлекали также выступления довольно известных артистов на сцене этого заведения.

Я передал швейцару ключи от машины, положил в карман квитанцию вошел в заполненный до отказа уютный зал. Я сидел за стойкой и смотрел на декольтированные плечи женщин, бледные в бегущем свете приглушенных огней, на сосредоточенные лица их кавалеров. С утра у меня маковой росинки не было во рту, если не считать чашки кофе, и после второй порции мартини голова моя поплыла. Я испытал ощущение вакуума, словно сидел в замкнутом пространстве, и до меня сквозь невидимую перегородку доносились звуки внешнего мира: гул возбужденных голосов, игривый женский смех, жужжание миксера, постукивание льда о стенки бокалов и приглушенный рокот грузовиков, доносившийся с шоссе.

Дрожащие световые блики метались по залу, вспыхивая радужным блеском на бриллиантовых кольцах, браслетах и серьгах, золотых запонках и зажигалках, разноцветных напитках и посуде. Блики отражались и смешивались с оранжевым пламенем огоньков, зажигавших сигареты.

Слева от меня какая-то компания встала из-за столика и направилась к выходу, и метрдотель тут же посадил на их место новых посетителей. Возле меня за стойкой тоже все время менялись люди. Я заказал третью порцию мартини.

– Ты когда-нибудь видел такое? – сказал голос слева от меня. Я обернулся и посмотрел на говорящего. Это был молодой крупный парень в серой спортивной куртке и голубой рубашке, расстегнутой на груди. Он немного смахивал на немца: короткий светлый ежик на круглой голове, мясистое лицо с маленькими голубыми глазками. Если он и был немцем, то явно много лет скитаний по американским дорогам и десятки тысяч стаканов виски давно превратили его в истинного американца. Я подумал, что будь свет в баре немного поярче, я бы обязательно заметил тонкие красные сосудики на его носу и щеках.

– Что я должен видеть? – спросил я. Он кивнул на свой огромный кулак, в котором что-то сжимал.

– У меня здесь муха. Отличная, жирная муха. Шикарные мухи водятся в таких заведениях. А теперь смотри.

Рядом с его бокалом виски стоял стакан с водой. Он осторожно разжал кулак и быстро накрыл стакан ладонью. Муха упала в воду и затрепыхалась на поверхности. Парень взял соломинку и окунул муху под воду. Она еще немного подергалась и замерла на дне.

– Ты внимательно следишь за мной? – спросил парень.

– Ну и что? Ты поймал муху и утопил. Молодец.

– А теперь – что будет, если она пролежит в воде десять минут. Я тебя спрашиваю: она сдохнет?

– Да она уже сдохла.

Он посмотрел на часы.

– Сейчас десять минут девятого. Когда стрелка будет на двадцати минутах, я ее вытащу. Так ты говоришь, она сдохнет?

– Я говорю, она уже сдохла.

Он вытащил из своего бумажника двадцатидолларовую бумажку и положил на стойку.

– Спорю, она останется жива.

– Вот эта муха будет жива через десять минут?!

– Жива, и даже сама улетит.

– И ты не подменишь муху и не скажешь, что имел в виду что-то другое?

– Нет, зачем же мне это делать? Все без обмана. Я говорю, эта муха улетит, приятель.

Я положил свои двадцать долларов поверх его бумажки. Когда прошло около восьми минут, он попросил у бармена солонку. По истечении десяти минут он соломинкой вытащил муху из воды и стряхнул ее на стойку. Чтобы муху было получше видно, он поднес к ней зажженную спичку. Перед нами на стойке лежал бесформенный черный комочек.

– Ну, сдохла?

– Конечно. Кто сомневался?

– Ну-ка, подожди хватать деньги, – сказал он и стал посыпать муху солью до тех пор, пока она не скрылась под маленькой белой горкой. – А теперь следи внимательно.

Я попивал себе мартини и смотрел на кучку соли, но ничего не происходило. Парень заказал новую порцию виски и содовую. Вдруг кучка зашевелилась, стала оседать, и на ее поверхности появилась муха. Стряхнув с крылышек соль, она дернулась и улетела. Парень придвинул к себе деньги и переложил их в свой бумажник.

– Узнал об этом в Сан-Антонио пару лет назад. Клянусь, выиграл на этом уже тысяч пятнадцать долларов. С меня виски.

– Да, все было по-честному. Лопни мои глаза!

– Соль их быстро высушивает. А пятнадцать минут – слишком много, муха подыхает. Меня зовут Рой Мэкси.

– Джерри Джеймисон.

Мы обменялись рукопожатием.

Он оторвал шесть бумажных спичек и положил их на стойку.

– Ставлю пять долларов, что ты не сможешь построить из этих спичек четыре равносторонних треугольника.

– Нет, хватит с меня. Спасибо.

– Это тоже хороший источник дохода, Джерри.

Мы разговорились. Он сказал, что продает тяжелое оборудование. Я начал было пить уже пятую рюмку, но поперхнулся и сказал ему, что мне надо срочно что-нибудь поесть, чтобы не свалиться под стол.

– Я тоже проголодался, – согласился он, – но здесь мы есть не станем. Тут неподалеку есть славное местечко, там готовят бифштексы – пальчики оближешь. Пошли? Я покажу.

– Ладно, валяй. Рой.

Мы забрали сдачу, оставили чаевые на стойке и вышли на оживленную ночную улицу. Я шел впереди. Над выходом был большой тент, и две ступеньки оставались в тени. И тут я почувствовал сильный толчок в спину холодным и твердым предметом, спутать который невозможно ни с чем. – Теперь, Джерри, медленно вниз по ступенькам и на тротуар.

В десяти шагах стоял швейцар.

– Вам подогнать машины, господа?

– Не надо, мы сейчас вернемся, – сказал Мэкси.

– Какого черта? – прошипел я.

– Быстро на тротуар и через дорогу. Я тебя познакомлю с друзьями, которые сгорают от нетерпения поговорить о Винсе.

Я повиновался. Моя реакция сейчас была замедленной. Я знал много разных приемов, но судя по тому, как он держал револьвер, не касаясь моей спины, я понял, что нас обучали в одной и той же школе. Я подошел к краю тротуара. Мимо мчались машины. Когда появился просвет, он скомандовал мне идти, но я не сдвинулся с места. Я ждал, когда он толкнет меня снова. И в тот момент, когда моей спины коснулся револьвер, я оперся о дуло, чтобы быть уверенным, что Мэкси в шаге позади меня, и, одновременно развернувшись вправо, ребром ладони резко ударил его точно по горлу. Прием сработал безотказно. Я попал прямо между нижней челюстью и кадыком. Он не успел ни качнуться, ни попятиться, а рухнул ничком как подкошенный, как мешок с овсом, как большая марионетка, у которой перерезали одновременно все нитки. И остался лежать – ногами в траве, животом поперек бордюра, головой на проезжей части, правая рука – в кармане куртки. Мимо проносились машины, взгляд мой запечатлел бледные пятна лиц, оборачивающихся поглазеть на эту неожиданную сцену. Несколько мгновений я стоял неподвижно, не соображая, что делать дальше. И тут заметил через дорогу напротив две мужские фигуры на фоне желтого рекламного щита, бегущие прямо на меня. Через секунду их заслонил новый поток машин. Я повернулся и бросился бежать. Я бежал по тротуару вдоль встречного движения, слыша только мягкие шлепки кожаных подошв своих ботинок об асфальт, и мне казалось, что я плыву по воздуху без малейших усилий, невесомый как ветер.

Я бежал до тех пор, пока не споткнулся и чуть не упал. И только тогда услышал свое хриплое дыхание и согнулся от резкой боли в левом боку.

Сзади никого не было, и я медленно пошел вперед, не видя перед собой ничего, кроме мерцающих и двоящихся у меня в глазах неоновых огней.

Отдышавшись, я понял, что уже иду в оживленном потоке пешеходов, неторопливо двигавшихся в разные стороны, вдоль ярко освещенных зданий. Слившись с потоком гуляющих людей, я свернул направо и оказался на аллее, ведущей на площадку для карнавалов. Здесь горели яркие фонари, шум каруселей сливался с громкой музыкой духового оркестра, с голосами, несущимися из громкоговорителей, шарканьем сотен ног и гулом возбужденной толпы. В воздухе витал запах опилок и дешевых леденцов. Молодые разомлевшие бедра под хлопчатобумажными юбками, снующие стайки возбужденных юнцов, черные дерматиновые куртки с молниями, хлопанье винтовок, подстреливающих облупленных уток из фанеры – десять центов за три выстрела, и вы обязательно попадете! – и маленькие дети, уткнувшиеся головами в плечи своих молодых отцов. Чувствовал я себя прескверно: ноги подгибались, левый бок был словно налит свинцом, но я напустил на себя беспечный вид и смешался с толпой, погрузившись в море запахов сверкающих огней и всеобщего веселья.

Наконец, я заметил уголок, показавшийся мне более или менее безопасным, за пестрым обшарпанным павильоном, откуда я мог наблюдать за широким проходом на аллею. Я стоял и ждал их появления. Я вспомнил как решительно они переходили дорогу, их зловещие черные силуэты на фоне ядовито-желтого рекламного щита. Они надвигались неотвратимо непреклонно, как рок, как возмездие, как те двое в аэропорту Тампы. Может быть, это они и были, подумал я. Впрочем, я давно ждал встречи с ними, понимая всю ее фатальную неизбежность. Как ни странно, я стал постепенно успокаиваться. Пот высох, дыхание восстановилось, ноги перестали дрожать. Я закурил сигарету и стал наблюдать.

Внезапно возле меня появилась девушка. Я и не заметил, как она подошла. Короткие красные, как у тореадора, штаны, поношенные туфли, обесцвеченные до белизны волосы, ярко накрашенные губы, белая сатиновая блузка, туго облегающая большую грудь. Ее равнодушные коровьи глаза оценивающе смотрели на меня. Возраст таких девиц определить крайне сложно: ей может оказаться семнадцать лет с таким же успехом, как и все тридцать. В руках она держала потрепанную сумочку, покрытую блестками, часть которых была давно утрачена.

– Может, постоим вместе? – спросила она низким грудным голосом.

– Может быть, – ответил я. Эти дамы никак не могут пройти мимо одинокого мужчины.

– Меня зовут Бобби.

– Привет, Бобби. Меня – Джо.

– Привет, Джо.

Некоторое время мы молча и изучающе созерцали друг друга – древний как мир обряд знакомства. Слово было за ней.

– У меня есть трейлер, – предложила она.

– Отлично. Это очень кстати.

Самое сложное дело в их профессии – запрашивать цену, важно не про’ дешевить. Она колебалась, оглядывая мою одежду и обувь.

– Двадцать пять долларов, – решилась наконец она.

– Идет. – Люблю парней, которые не торгуются из-за каждого цента.

Мне хотелось ей сказать, что ее прямота нравилась мне значительно больше, чем кривляние всех этих Тинкер и Мэнди. Она взяла меня в темноте за руку и повела с собой. Там был узкий проход, и она пошла впереди, вызывающе покачивая полными бедрами в облегающих красных штанах. Мы оказались на задворках среди сваленных в кучи досок, афиш и тросов. Группа парней, усевшись вокруг большого ящика, играла в карты при тусклом свете покосившегося фонаря.

– Добрый вечер, Бобби, – обратился к ней сиплым голосом один из них.

– Привет, Энди, – откликнулась она. Они продолжили свою игру. Ни свиста, ни насмешек. Каждый занимается своим делом. Каждому – свое.

Неподалеку стояло несколько трейлеров. В некоторых из них горел свет. Откуда-то доносился голос коменданта, аплодисменты, смех. Ее трейлер был маленьким, сделанным из алюминия, с облупившейся краской, колеса подперты почерневшими деревяшками. Рядом стоял серый “форд”. Она постучала и, не получив ответа, открыла дверь и зажгла свет. От оранжевого абажура трейлер изнутри выглядел как большая тыква с вынутой сердцевиной. Пахло дешевыми духами и вином. Она заперла дверь и задернула занавески, отделив нас от внешнего мира.

– Располагайся, Джо. Хочешь выпить? Есть немного виски.

– Нет, спасибо. Я уже сегодня достаточно выпил.

– Да? А по тебе не скажешь. Не против, если я себе налью?

– Давай, конечно.

Я сел на единственный стул. Он был маленький и неудобный. Она плеснула виски в зеленый пластмассовый стаканчик и села со стаканом на кушетку, выжидательно глядя на меня.

– За твое здоровье, – произнесла она, вздохнула и выпила залпом. – Мне действительно нужно было выпить.

– Это твой “форд”? Ты сама перевозишь свой трейлер?

– Нет, меня за руль не пускают, постоянно твердят, что из меня еще тот водитель. Это Чарли и Кэрол Энн так говорят. Чарли – приятель Кэрол Энн. Это его и машина, и трейлер. Скажу тебе, они самые лучшие мои друзья. У нас тут все общее, мы всем делимся поровну. Я всегда сначала соображаю, прежде чем кого-то сюда приводить. Знаешь, какие бывают проходимцы! Ну, ты понимаешь. Ненавижу подонков. А ты мне понравился.

– Спасибо. Я рад.

– Так что все в порядке. Добро пожаловать. – Она отставила пустой стакан, зевнула и начала расстегивать блузку. – Ты как любишь – со светом или без?

– Не надо, Бобби. Мне совсем не это от тебя нужно.

Она напряглась, в глазах появилось недоверие и подозрительность.

– Ты что это, черт возьми, задумал? Я не занимаюсь всякими там извращениями, парень.

Я вытащил свои бумажник, достал двадцатку и пятерку и протянул ей две бумажки. Она взяла их.

– Что тебе надо-то? – Она продолжала смотреть на меня с опаской. Я показал ей квитанцию на машину.

– Мне надо, чтобы ты оказала мне одну небольшую услугу. Потом получишь еще двадцать долларов.

– А что надо делать?

– Знаешь бар “Сайдвиллер”?

– Конечно. Там, прямо у шоссе. Только я внутри никогда не была.

– Понимаешь, мне нужно было смыться от надоедливых друзей, и мне не хотелось бы на них там опять нарваться. Вот я и хочу, чтобы ты отдала эту квитанцию швейцару и попросила ключи от моей машины, Я скажу тебе ее номер и опишу, как она выглядит. Швейцар, может быть спросит об этом. Скажешь ему, что владелец плохо себя почувствовал и прислал тебя за машиной. Он позволит тебе ее забрать, тогда дашь ему вот этот доллар и подгонишь машину сюда.

– Эта машина что, краденая?

– Нет.

– Покажи свое водительское удостоверение. – Я вынул его из бумажника и протянул ей. – Тебя зовут Джером Джеймисон?

– Да.

– В какую историю я могу влипнуть с этой машиной?

– Ни в какую. Это моя машина. Мне просто надо скрыться от некоторых людей.

– А они могут узнать твою машину?

– Смотри по сторонам, если увидишь за собой хвост, не приезжай сюда. Оставь машину где-нибудь на стоянке, возвращайся сюда окольными путями и принеси мне ключи от машины.

Она подумала и покачала головой.

– Я не буду это делать. За двадцать долларов – не буду.

– А за сколько будешь?

– За пятьдесят.

– Почему ты считаешь, что это стоит пятьдесят долларов?

– Догадываюсь, что не меньше.

Я достал еще пятьдесят долларов и вручил ей. Она спрятала их в лифчик.

– Ладно, парень. Мне только надо переодеться, чтобы идти к такому шикарному заведению, как ты считаешь?

– Да, пожалуй.

– У меня есть подходящий костюм. – Она открыла узкую дверцу крошечного шкафа, достала темно-синий костюм и бросила его на кушетку. Трейлер был так мал, что она чуть не задела меня, стаскивая свои красные штаны. Застегнув юбку, она деловито расправила морщинки. – А я точно не нарвусь на полицейских?

– Точно не нарвешься.

Она заправила в юбку свою белую сатиновую блузку и надела пиджак. Поправив волосы, она вопросительно обернулась ко мне. – Годится?

– Прекрасно.

Я вместе с ней вышел из трейлера в темноту.

– Откуда ты придешь, Бобби?

– Вон оттуда. Придется объехать площадку и железнодорожные пути.

– Я тебя жду.

Я смотрел ей вслед. Она исчезла в тени деревьев, потом появилась снова, освещенная огнями карусели, торопливо удаляясь от меня в своем темно-синем костюме. Я засек время. Пять минут идти до “Сайдвиллера”, той минуты – получить машину и еще пять минут ехать назад. Если все пройдет гладко, – всего – не больше пятнадцати минут.

Я приоткрыл дверь трейлера и выключил оранжевый свет. Опершись на него спиной, я встал и закурил. Шум и музыка с карнавальной площадки были здесь едва слышны. На чистом небе ярко горели звезды. В соседнем трейлере базарными голосами ругались две женщины: “Ты говорила, что сделала это”. – “Ничего я такого не говорила. Тебе померещилось”. – “Врешь, я прекрасно слышала, как ты сказала”. – “Заткнись сейчас же”. – “И не подумаю. Я слышала своими ушами, как ты сказала это Питу”. – “Ничего я Питу не говорила...”

Когда прошло десять минут, я выбросил окурок и отошел от трейлера в тень ржавого грузовика.

И тут на железнодорожном переезде показался свет от фар автомобиля. Он ехал прямо на меня. Я узнал свою машину, но отошел еще глубже в тень. Мне хотелось убедиться, что сзади нет другого автомобиля. Машина остановилась примерно в сорока шагах от меня, возле трейлера. Оставив зажженными фары и не выключив мотора, Бобби вылезла из машины. Я уже было пошел к ней, но остановился как вкопанный.

– Говорю вам, он должен был ждать меня здесь, – услышал я ее голос.

– Шшшшш!

Я осторожно попятился в надежде незаметно проскользнуть между трейлером и грузовиком, но, споткнувшись о трос, с грохотом упал на лист ржавого железа. Я тут же вскочил на ноги, но было уже поздно. Прямо за моей спиной послышался приближающийся топот бегущих ног. Я попытался бежать, но кто-то набросился на меня сзади, и мы вместе рухнули в заросли зловонной крапивы. Пытаясь освободиться, я резко ткнул его локтем в живот, но тут же получил сильнейший удар по голове. В глазах мелькнула ослепительная вспышка, но сознания я не потерял. Сначала меня куда-то поволокли за ноги, потом крепко связали руки за спиной и заставили идти.

Пришел в себя я уже возле своей машины. Она стояла, ярко освещенная светом Фар, отражающимся от алюминиевой стенки трейлера. Я услышал голос Бобби:

– Чего это вы с ним делаете? У нас такого уговора не было, что вы его...

Неясная тень метнулась к ней, и я услышал глухой звук удара по лицу, потом увидел, как она бросилась бежать к своему трейлеру и упала. Пытаясь отползти в сторону, она завыла как беспомощное животное. Я дернулся было к ней, но они держали меня мертвой хваткой. После первого удара я едва устоял на ногах.

– Поверните его чуть-чуть. Вот так. Отлично. Левая сторона моей головы хрустнула, огни перед глазами взорвались и погасли, и я погрузился в беспросветный мрак.

Глава 14

Я проснулся среди ночи от страшной головной боли. По знакомым полоскам света на потолке я понял, что нахожусь в своей спальне. Лоррейн, видно, уже встала и пошла в ванную, оставив дверь открытой. Ну, вчера была и вечеринка! Вот уж повеселились на славу!

Самое лучшее сейчас – повернуться на бок и постараться опять заснуть. Но повернуться мне не удалось. Я страшно удивился и проснулся окончательно. Пытаясь выяснить причину, я обнаружил, что лежу на кровати полностью одетый, а руки и ноги привязаны к четырем углам кровати.

А, все ясно. Значит, вечеринка была у нас дома, я ушел к себе и отрубился, а какой-то шутник привязал меня к кровати.

– Лоррейн, – позвал я, и не получив никакого ответа, крикнул громче: – Лоррейн!

Ответа не было. Непонятно даже, дома ли она. Может, они решили продолжить вечеринку в другом месте, и она уехала вместе с ними. Может, это была именно ее идея связать меня, чтобы самой получить полную свободу действий. Вот дура!

Надо постараться заснуть.

Я попытался, но у меня ничего не вышло. Спать в такой позе оказалось крайне неудобно. Снизу послышался какой-то шум. На первом этаже кто-то был.

– Эй, – заорал я. – Эй, кто-нибудь!

На лестнице послышались торопливые шаги. Поднималось явно несколько человек. Кто-то вошел в комнату и начал шарить рукой по стене в поисках выключателя. Зажегся яркий свет. Я зажмурился и, глуповато улыбаясь, сказал:

– Какой-то болван с большим чувством юмора здорово меня привязал. Будьте добры, отвяжите меня.

Вокруг моей кровати стояли трое мужчин. Ни одного из них я не знал. Здоровый, краснорожий блондин – это, наверное, один из новых приятелей Лоррейн. Двое других были не в ее вкусе. Невысокие, смуглые и жилистые, к тому же безвкусно одетые. Никто из них не улыбнулся.

– Да развяжите же меня, черт бы вас взял. Где Лоррейн?

Белобрысый стоял в ногах кровати и пристально смотрел на меня. Шея у него была забинтована.

– Ты поступил очень остроумно, Джеймисон, послав за машиной ту маленькую шлюшку. Но за лишние тридцать долларов она очень даже охотно согласилась нам помочь.

Я тупо уставился на него.

– Не понимаю, о чем это вы. Кто вы такие? Где моя жена?

– Браво! Здорово сыграно, – усмехнулся блондин. – Мы пришли за деньгами. Где они?

Теперь я все понял. Это ограбление. Это ж надо иметь такую наглость, чтобы прийти в дом и связать хозяина. Боже мой, что же они сделали с Лоррейн?

– Послушайте, – сказал я как можно спокойнее. – Мы не держим деньги дома. Разве что совсем немного. Берите все, что найдете, и уходите.

Двое чернявых заговорили друг с другом на непонятном мне языке. Один из них достал из кармана самую толстую пачку сотенных, какую мне доводилось в жизни видеть, и ткнул ею мне в лицо.

– Это мы уже нашли у тебя, Джеймисон. Но это действительно немного. Где остальное?

– Какое остальное? Вы не могли найти в моем доме столько денег.

Все трое некоторое время молча разглядывали меня, потом отошли от кровати и стали тихо совещаться. Я беспокоился о Лоррейн. Если они пришли в ее отсутствие, она может в любую минуту сюда войти, ни о чем не подозревая. Она не поймет, как вести себя в подобной ситуации. Лучше поскорее отдать им все, что они хотят.

Эти трое, по-видимому, приняли решение. Взяв из ванной синюю губку, они задернули шторы, белобрысый бугай оттянул мне нижнюю челюсть, открывая рот, и запихнул туда губку. Потом прижали ее одним из моих галстуков, связав концы за головой, чтобы я не смог ее выплюнуть. Сняв с моей правой ноги ботинок и носок, они крепко привязали щиколотку к кровати. Один из черных открыл перочинный нож, сел на кровать спиной ко мне и стал резать мою ступню.

Пока я не почувствовал боль, я все еще думал, что это какая-то затянувшаяся изощренная шутка, что это кто-нибудь из друзей нанял этих идиотов, чтобы напугать меня до полусмерти. Но как только началась боль, я понял, что это далеко не шутка и не розыгрыш. Я не мог вырваться и попытался локализовать боль в ноге, но она поднималась все выше и выше, охватив меня всего. Не осталось ничего, кроме страшной боли. я ревел сквозь кляп, дергался и кричал, глаза вылезали из орбит. Но он не прекращал пытку. В ушах нарастал дикий звон. Потолок кружился перед моими глазами, и я погрузился в темноту.

Очнулся я с мокрым от слез лицом. Они переглянулись, и он снова принялся за работу, склонившись над моей обнаженной ногой. Двое других смотрели в сторону. Я пытался разорвать веревки, пока не затрещали плечевые суставы и не онемели руки. Я беззвучно кричал, пока не провалился в небытие.

Когда я снова пришел в себя, во рту уже не было губки, нога горела, словно ее жгли на раскаленных углях, но эту боль уже можно было терпеть.

– Так где же остальные деньги? – услышал я голос белобрысого. Я задыхался, словно пробежал длинную дистанцию.

– Я не знаю, о чем вы говорите. Это... это какая-то ошибка. Забирайте все, что хотите. Только... только не мучайте меня больше.

– Нет, мы будем тебя пытать, снова и снова, – сказал он. – Мы никуда не спешим. Будем пытать до тех пор, пока не получим деньги.

Тут один из чернявых, но не тот, который меня пытал, подошел поближе и сказал:

– Постойте-ка минутку. – Он включил ночник на моей тумбочке, повернул мое лицо поближе к свету и заглянул мне в глаза. – Какое сегодня число, Джеймисон? – Он говорил с акцентом.

– Дайте подумать. Апрель. Какое-то апреля. Забыл.

– Что ты делал вчера?

– Вчера? Наверное, работал. – Я изо всех сил пытался вспомнит! вчерашний день, но безуспешно.

– Когда ты последний раз видел Винсента Бискэя?

– Винса? Боже мой, давно, тринадцать лет назад... Хотя...

– Хотя что?

– Мне вдруг показалось... Какое-то странное чувство... что я недавно с ним встречался. Просто на секунду показалось... У него было на пальце кольцо с рубином. Но это, конечно, чушь.

– Ты уверен? – насмешливо спросил белобрысый.

– У тебя, друг мой, слишком тяжелая рука, – обратился к нему тот, который задавал только что вопросы. – Я не думаю, что наш приятель может так гениально симулировать. У него все симптомы травматической амнезии, провал памяти. Ты отшиб ему мозги. Вряд ли он смог бы молчать при такой боли.

Белобрысый верзила встревожился.

– И что это значит?

– Это значит, что память к нему будет возвращаться либо постепенно, помаленьку, либо однажды он вспомнит все сразу. Может, через десять минут, может, через десять дней, а может, через десять недель. До этих пор мы ничего не сможем сделать. Пытать его бесполезно.

– Какая память? – спросил я.

Латиноамериканец бесстрастно посмотрел на меня, перевел взгляд на часы и сказал:

– Сейчас три часа утра, суббота, четырнадцатое июня. Я тупо уставился на него.

– Вы с ума сошли?

– Я говорю тебе правду. Тебе предстоит многое вспомнить. Начни с Бискэя. Попытайся вспомнить про Бискэя. Потом – про деньги. Очень большие деньги.

– Кто вы такие? Что вам нужно?

– Мы подождем, пока ты не вспомнишь все.

– Где моя жена?

– Ее давно уже здесь нет, больше месяца.

– Где она? Черт бы вас взял, куда вы ее дели?

– Мы здесь ни при чем. Где она – никто не знает.

Они отошли в дальний угол спальни и снова посовещались шепотом. Тот кто пытал меня, достал из аптечки бинт и аккуратно перевязал мою ногу. После этого они с блондином ушли, я слышал, как они спускались по лестнице. Третий с минуту колебался, пристально глядя на меня, потом махнул рукой и вышел вслед за ними, по дороге выключив свет.

Бискэй и деньги. Я понятия не имел, как Винс жил все эти годы, и чем он занимался. Четырнадцатое июня. Прошло два месяца, которые полностью испарились из моей памяти. В это невозможно поверить. Но я старался заставить себя думать об этом, соединить в памяти бессвязные обрывки смутных воспоминаний. Воспоминаний о чем? Я не знал. Когда я был ребенком, у нас жила маленькая серая кошка. Ее звали Мисти. Потом она умерла, а я еще много недель продолжал ее видеть краем глаза. Я видел ее постоянно, но когда быстро поворачивал голову, конечно, ее там не было и быть не могло, потому что я видел собственными глазами, как мой отец ее похоронил, и я сам поставил крестик на ее могиле.

И вот сейчас мои смутные воспоминания были в точности как та серая кошка. Мне казалось, что в моей памяти всплывает нечто, но как только я пытался ухватиться за кончик какой-то мысли, она бесследно исчезала.

Передо мной стояла лишь одна четкая картинка. Я гнал ее, но она упорно появлялась снова. В залитой солнцем спальне перед зеркалом сидит обнаженная Тинкер Вэлбисс и расчесывает свои рыжие волосы. Это был, конечно, полный бред.

А еще какая-то медная сетка, пробитая в трех местах пулями. И кроме этого – ничего. Как я ни напрягался.

Он сказал, что Лоррейн месяц как пропала. Значит, она уехала? Он, наверное, врет. Зачем ей уезжать? И куда?

Правая нога пульсировала и горела. Я почувствовал, как во мне закипает жгучая ярость от боли, унижения и, главное, от собственной беспомощности. Что бы ни произошло в эти два месяца, испарившиеся из моей памяти, эти подонки не имеют права так надо мной измываться. Я не стал больше мучить себя воспоминаниями, а начал думать, как бы освободиться от веревок. Думать об этом было гораздо легче и даже принесло мне некоторое успокоение. Нужно действовать, а не лежать здесь как тюфяк в ожидании своих палачей.

Я пошевелил по очереди обеими руками и здоровой ногой. До узлов на запястьях можно было дотянуться пальцами. Похоже, они привязали меня моими собственными галстуками. Судя по положениюкистей, галстуки привязаны к каркасу кровати так туго, что я не мог даже приподнять голову. Собрав все силы, я подвинулся вправо, чуть не вывихнув от напряжения левое плечо. Зато теперь правая рука обрела некоторую свободу. Я стал двигать ею из стороны в сторону, насколько позволял галстук пытаясь порвать его о край металлического каркаса. Но гладкая шелковистая ткань мягко скользила по полированной поверхности металла. Я еще немного подвинулся и слегка изменил угол трения. После нескольких попыток я услышал треск ткани о какую-то неровность. Теперь главное – не потерять эту маленькую зазубрину. Время от времени я прекращал свою работу, отдыхая и одновременно прислушиваясь к звукам снизу. Узел стал ослабевать, и я попытался порвать галстук, дернув изо всей силы. Но шелковые нитки были очень прочными, и я только затянул петлю на руке. Теперь кисть онемела, а от напряжения заболело плечо.

От отчаяния, собрав остаток сил, я дернулся всем телом. Послышался треск разрываемой материи, и моя рука оказалась на свободе. Я положил ее на живот и дал ей немножко отдохнуть, расслабив все мышцы. Затем я повернулся на другой бок и зубами развязал узел на левом запястье. После этого сел, потирая онемевшие руки, и тут услышал на лестнице шаги.

Нащупав на туалетном столике массивную стеклянную пепельницу, я придвинул ее поближе и лег в первоначальное положение, задрав руки кверху. Мне оставалось только лежать и надеяться, что войдет только один из них и не включит верхнего света. Я повернул голову к двери и прикрыл глаза настолько, чтобы наблюдать за ним сквозь ресницы. Увидев его в дверях, я застонал.

Он подошел к кровати и наклонился надо мной, но недостаточно низко, чтобы я мог до него дотянуться. Я снова застонал. Он нагнулся пониже. И тогда я правой рукой схватил его за затылок, а левой нанес изо всех сил удар тяжелой пепельницей прямо в лицо. Пепельница выскользнула из моей руки и упала на кровать. Он издал какой-то нечленораздельный звук и покачнулся. Я поднял пепельницу и снова ударил его в лицо. Череп хрустнул. Он ничком упал на меня и медленно сполз на пол. Это был тот чернявый, который поставил мне диагноз. Теперь лицо его было изуродовано до неузнаваемости. Я свесился с кровати и обыскал его карманы. Пистолета при нем не было, только маленький плоский перочинный ножичек с одним лезвием. Им я перерезал узлы на ногах. Подвинувшись к краю кровати, я сел, собираясь с духом, чтобы встать на свою больную ногу. Потом поднялся, но как только коснулся пола носком правой ноги, комната качнулась и поплыла перед глазами. Я опустился на кровать, потом сделал еще одну попытку. Теперь мне удалось вытерпеть боль, несмотря на тошноту и головокружение.

Перочинный нож – это, конечно, слабое оружие. Как же это я до сих пор не вспомнил о своем пистолете двадцать второго калибра! Я доковылял до письменного стола. В ящике его не оказалось. Я ведь бросил его в... Опять провал в памяти. Куда – не помню. Помню только, что было очень темно... Я потряс головой, тщетно пытаясь прояснить свои мысли, но вызвал только приступ резкой боли в левом виске. Дотронувшись пальцами до больного места, я нащупал большую рану и запачкал пальцы липкой горячей кровью.

Я достал из шкафа носок и медленно пошел в ванную, стараясь как можно меньше опираться на правую ногу. Едва я повернул выключатель, как увидел на полу ванной, прямо перед собой, Лоррейн. Ее голова была повернута под каким-то неестественным углом. Я в ужасе отшатнулся, но она вдруг стала таять и исчезла. Так бывает, когда долго смотришь на предмет, а потом быстро переводишь взгляд и еще несколько мгновений видишь его контуры. Только что здесь лежала мертвая Лоррейн, а потом ее отражение растаяло на кафельном полу. По-моему, я начал терять рассудок.

Я открыл аптечку, достал большой стеклянный флакон с кремом и запихнул его в носок. Держа носок в руке, я покачал своим оружием. Пожалуй, им можно нанести смертельный удар.

Их осталось двое. Во всяком случае, тех, кого я видел. Белобрысый здоровяк и тот, который резал мне ногу. Но их может оказаться и больше. Я проковылял в спальню и посмотрел на этого, на полу. По-моему, он еще дышал. Я выключил ночник и снял телефонную трубку. Услышал длинный гудок. Набрал ноль. Послышался голос оператора. Я попросил соединить с полицейским участком.

– Полицейский участок. Сержант Эшер.

– Соедините меня с лейтенантом Хейсеном. – Я с удивлением слышал свой голос, произносящий фамилию, которую я никогда не слышал. Вернее, я знал когда-то одного Хейсена. Пола Хейсена, который был центровым в нашей команде в колледже.

– Он сегодня выходной.

И тут меня вдруг охватил страх. Он появился откуда-то изнутри, из желудка, и охватил меня мгновенно, как огонь охватывает лист бумаги. Мною овладел холодный животный ужас.

– Алло? Алло? – твердил сержант. Я медленно опустил трубку на рычаг.

Я не мог понять, откуда этот страх. Словно мчался на поезде сквозь темный тоннель, а мимо мелькали не огни, а яркие эпизоды, значение которых я никак не мог уловить. А поезд летел к обрыву.

На лестнице снова послышались шаги.

Рванувшись к стене, я снова наступил на больную ногу и на несколько мгновений погрузился в темную пустоту со вспыхивающими и вертящимися искрами. Но я не упал. Придя в себя, я успел прижаться к стене рядом с дверью. В дверном проеме показался высокий темный силуэт. И, размахнувшись с удвоенной от страха силой, я обрушил на его голову тяжелый флакон. В моей руке остался носок с осколками стекла. Я отчетливо слышал при ударе хруст ломающегося черепа. Я сделал шаг, пытаясь схватить его тело, но он был слишком тяжелый, и я боялся потерять равновесие, опираясь на одну здоровую ногу. В общем, он выскользнул из моих рук и упал с грохотом, гулким эхом разнесшимся по дому.

Снизу послышался хриплый голос. Он спрашивал, в чем дело. Я стоял на коленях в темноте возле трупа. Мои руки, дрожа, метались по его одежде, лихорадочно ощупывая карманы. Он лежал лицом вниз. Одним толчком я перевернул его на спину. Под пиджаком нащупал пистолет. Холодная рукоятка с насечкой приятно остудила мою мокрую от пота ладонь. Пистолет был с массивной рукояткой и длинным тяжелым стволом. Я пополз на коленях к двери, но, задев больной ногой о мертвое тело, упал вперед, животом на порог, высунувшись до пояса в коридор. Внизу, в холле, горел свет, и фигура, поднимавшаяся по лестнице, выделялась на его фоне четким силуэтом. Вот он уже на верхней ступеньке. У пистолета был тугой спуск. И очень тихий выстрел. Сдержанный звук, словно кто-то чихнул в носовой платок во время воскресной службы.

Человек на лестнице не успел сделать шаг вперед. Он коснулся пола носком ботинка и медленно отвел ногу назад, прочертив правильный полукруг, словно танцевал степ. Но он все же сделал шаг вправо и оказался в коридоре. Опершись боком о стену, он издал душераздирающий вопль: “Маааааам!” Он вопил, как заблудившаяся коза.

Я выстрелил еще дважды. Мне показалось, что каждый выстрел звучит немного громче предыдущего, но третий выстрел все равно прозвучал не громче, чем шлепок упавшей книги. Он сделал еще два шага, как лунатик, в сторону лестницы, отвесил церемонный поклон и повис на перилах. В тишине раздался хриплый стон и затих.

Я почувствовал, как мои губы раздвигаются в идиотской улыбке, какая появляется на лице, если ты неуклюже сталкиваешься на улице со случайным прохожим. Когда-то очень давно я смотрел фильм об убийце, который пел песенку “Красивый, словно роза”. Глупая такая песенка. Я стал насвистывать ее сквозь зубы. Мой свист отдавался эхом в тишине пустого дома. Я помнил только припев и насвистывал его снова и снова. Я заполз обратно в спальню, приставил дуло пистолета к виску этого белобрысого и выстрелил, продолжая насвистывать. Не знаю, кто он был такой, но поистине он был красивый, словно роза. То же самое я сделал с тем, у которого было изуродовано лицо. Этот, второй, дернулся, засучил ногами и поскреб одной рукой ковер, потом вздохнул и замер. Интересно, в какие глубины его сознания ворвалась моя пуля, в какие черные коридоры он нырнул. Не знаю, как его звали, хотя...

Я включил свет, стараясь не смотреть на них, и нашел свой ботинок с носком. Натягивая их на больную ногу, я морщился от боли и до крови кусал губы. Теперь наступать стало легче. По лестнице мне пришлось спускаться очень медленно и осторожно, ступенька за ступенькой, ставя вперед здоровую ногу... Что-то мне это напоминало...

Третий мертвец так и висел на перилах лицом вниз, руки скрещены, ноги врозь. Инни, минни, майни, моза – ты красивый, словно роза. Сзади, на шее, прямо посередине, у него была такая маленькая, аккуратная дырочка, как стежок на кармане, как мячик в лунке, как розовый бутончик. На верхней ступеньке что-то мелькнуло и, подняв голову, я успел заметить тающий силуэт обнаженной женщины, пытающейся запахнуть падающий халат.

Электронные часы в холле показывали четверть пятого. В замке зажигания моей машины не оказалось ключей. Пришлось возвращаться и искать у них в карманах. Мне повезло. Ключи оказались у того, кто висел на перилах.

Я сел в машину.

И вдруг в моей голове стало проясняться, словно включился кинопроектор. Воспоминания словно падали с грохотом на мою голову, как огромные глыбы. У меня было ощущение человека, стоящего возле рушащегося здания, пытающегося закрыть свою голову руками, ожидая, когда обвалится крыша и сровняет его с землей. Будто со стороны я разглядывал каждый обломок. Я знал, что это далеко не все, и многому еще предстоит свалиться мне на голову. Но по отдельным фрагментам картина в моем мозгу уже стала восстанавливаться. Маленький “порше” летит в озеро, кувыркаясь в воздухе. Я выношу тело Лоррейн и кладу в машину. Тинкер и Мэнди. Пол Хейсен.

И деньги. Толстые, туго перевязанные пачки банкнот, плотно набитые в черный чемодан. Я должен забрать их и уехать. Немедленно.

Память услужливо подсказала мне, откуда их нужно достать.

Я поехал на Парк-Террэс. Остановившись возле груды кирпичей, я взял один из них в руки и сломал замок на сарае, где хранились инструменты. Я был уверен, что хорошо помню это место. Мне понадобится лом и лопата. Звезды на небе уже начали гаснуть, уступая место серым сумеркам. Я попытался с силой ударить ломом, но у меня ничего не вышло, и я с трудом устоял на ногах. Оставалось только поднимать лом как можно выше и позволять ему падать под собственной тяжестью. Я должен собрать все свои силы и работать, не обращая внимания ни на что, кроме ударов железа по серому бетону. Трудился я долго, очень долго. Потом опустился на колени и ощупал руками отверстие, которое мне удалось продолбить. Оно было размером с пол-яблока, вокруг все было в осколках отбитого бетона. Я довольно часто промахивался.

Для меня перестало существовать все в этом мире, кроме денег в земле и страстного желания до них добраться. Моя одежда насквозь промокла от пота. Иногда я падал и некоторое время лежал, отдыхая, набираясь сил, чтобы снова поднять лом. Наконец, лом уткнулся в мягкий грунт. Я остановился и огляделся по сторонам. Только сейчас я заметил, что уже рассвело. Рукоятка стала липкой от крови. Я пошел в сарай и взял длинный железный шест, чтобы сломать металлическую арматуру бетонного фундамента. По дороге я упал вместе с ним, но заставил себя снова подняться. Мне удастся это сделать. Во что бы то ни стало.

Отверстие уже стало размером с мою голову. Вдруг за спиной раздался голос.

– Господи, Джерри! Что ты здесь делаешь?

Я обернулся. Это был Ред Олин. Оказывается, солнце уже давно взошло. Я и не заметил.

– Я должен достать деньги. Ред.

– Какие деньги? О чем ты?

– Я закопал их здесь до того, как залили фундамент. Они в большом черном чемодане. Там чертова уйма денег.

– Ты очень плохо выглядишь.

– Там целая куча денег, Ред. Около трех миллионов. Я не помню точно, сколько. Наличными. Я должен их достать и уехать отсюда.

Он ласково мне улыбнулся.

– Ну, конечно. Ты обязательно должен достать деньги. И уехать. Все правильно.

Я улыбнулся ему в ответ. Мы всегда прекрасно ладили и понимали друг друга с полуслова. Мы отлично работали вместе.

– Понимаешь, Ред, раз уж начал убивать людей, приходится смываться.

– Да, конечно, ты прав.

– Ты не поможешь мне? Я с тобой поделюсь.

– Конечно, Джерри, я тебе помогу. С удовольствием.

– Вдвоем мы живо управимся.

– Я вернусь через пару минут, Джерри. А ты пока продолжай откапывать эти деньги.

– Куда ты пошел?

– Я... понимаешь... Я не успел выпить кофе. После кофе я буду копать гораздо быстрее. Я и тебе могу принести.

– Давай, только не задерживайся. Я тебе уже говорил, что мне надо поскорее уехать.

Я уже успел выкопать довольно глубокую яму, когда вернулся Ред, а с ним все остальные. Пол Хейсен, другие полицейские и врач. Они хотели меня увезти, но я попросил Пола за меня заступиться. Он велел им оставить меня в покое. Я отошел в сторону и наблюдал оттуда за их работой. Молодые полицейские копали очень быстро.

– Ищите большой черный чемодан, – сказал я им.

Но из земли показалось совсем, совсем другое. И они увезли меня оттуда.

Джон Д. Макдональд Смерть в пурпуровом краю

Глава 1

Проселок, покрытый гравием, был неширок, на повороте скорость она не сбавляла. И когда мы свернули, слева оказался крутой склон, а посреди дороги возвышалась огромная, свалившаяся откуда-то сверху глыба. При резком торможении белая «альпина» встала боком, и я, сжавшись, ждал, когда мы перевернемся и начнем кувыркаться. Но машину занесло к глыбе, она остановилась вплотную к ней, а задние колеса застыли в опасной близости от обрыва. Мотор заглох.

— Проклятье! — отвела душу Мона Йомен.

Тихо подрагивал остывающий мотор. Насмешливо чирикнула какая-то птаха. По глыбе ползла ящерица.

— Приехали!

— Черта с два! Но отсюда можно добраться и пешком — не больше километра. Я здесь давно не была.

— А вещи?

— У вас же их почти нет. Думаю, спокойно донесете, мистер Макги. Может, вам удастся сдвинуть камень, если добыть джип. Или пошлю слуг, они разберут завал.

— Раз уж вы так считаете, попытаюсь сам.

— Наверно, вы правы.

— Тогда за дело, миссис Йомен!

Она посмотрела на меня — глаза были чудесного голубого цвета, как яйца зарянки, и, пожалуй, столь же выразительны.

— Ничего ведь не случилось, правда? Я надеялась, вы хотите мне помочь.

Я достал из машины свой чемоданчик, и мы перелезли через глыбу. Обвал произошел недавно — разломы совсем свежие. Я пожалел, что машина осталась внизу. Дорога была крутой, и повороты весьма замысловатые. Она встречала меня сегодня в полдень в отдаленном аэропорте, в восьмидесяти километрах от своего дома. Сообщила, что есть жилье для меня, укромное местечко, где мы сможем все обсудить. С первой минуты я пытался составить о ней свое впечатление.

Как-то она не вписывалась в этот суровый пейзаж, даже одежда казалась с чужого плеча. Рослая блондинка лет тридцати, самоуверенная, слегка высокомерная, как человек, с которым ничего не может случиться. Гораздо естественней было бы встретить ее на Парк-авеню или на Пятидесятой улице в воскресный полдень в сверхмодном туалете, сногсшибательной шляпе, на прогулке с кудрявой белой болонкой.

А сейчас она вышагивала по проселку в высоких шнурованных ботинках, джинсовых брюках, потрепанной куртке и ковбойской шляпе. Мы поднялись достаточно высоко, но не чувствовалось ни ветерка, и при ходьбе на солнце стало довольно жарко. Я остановился и, поставив чемоданчик, снял пиджак.

— Хорошая идея, — одобрила она и тоже сбросила куртку, перекинув ее через плечо. Ринулась вперед, словно возглавляла целую армию. Талия у нее была тонкая, спина прямая. Светлые брюки, чуть темнее шляпы, плотно обтягивали бедра. Я оцениваю характер женщин и по их ягодицам. У нее они были крепкие, хорошей формы, зрелые и неприступные. А это означает, что проявление своей благосклонности она считает огромным событием и сопровождает его отличным вином, благовониями и шелковыми простынями. Но одновременно складывалось впечатление, что свои обещания она в общем-то выполняет.

Сосредоточенная всегда на чем-то одном, сейчас она все внимание отдавала ходьбе. Разговор состоится позже.

Дорога привела к даче, расположенной на южной стороне естественной плоской скалы, примерно в четверти расстояния от вершины холма. Дом был сложен из серебристо-серых бревен, метров семь длиной, старый, но крепкий, с остроконечной крышей. Рядом стоял открытый сарай с поленницей дров и древним джипом, еще военной окраски. Крыша сарая упиралась в скалу, а возле обрыва торчал туалет.

Я прошел за ней на веранду, где она, достав из облегающих брюк ключ, отперла дверь.

— Здесь гостиная и спальня. Там кухня. Плита дровяная. Есть приличный запас продуктов. Над домом, в скале повыше, бьет родник — вода в здешних местах очень ценится. В кухню проведен водопровод, вы, наверное, заметили трубы снаружи. Вода только холодная, но отличная. Аккумулятор в джипе наверняка сел, но, может, мотор заведется при спуске с холма. Поедете к бензоколонке, пусть приведут джип в порядок, расходы включите в счет. В шкафу найдете кое-какую одежду попроще. Думаю, она не будет вам слишком велика, как-нибудь обойдетесь.

— Миссис Йомен…

— Постельного белья нет, но одеял хватает и… В чем дело?

— Я не покупаю дачу. И снимать ее не собираюсь. Возможно, вообще здесь не задержусь. Давайте поговорим о деле, хорошо?

Она уставилась на меня с удивлением.

— Но кто-то ведь должен мне помочь. Зачем же вы приехали сюда, если…

— Миссис Йомен, я, как и порядочные девушки, тоже имею право делать выбор и принимать решение. Однажды некая миссис захотела, чтобы кто-нибудь убил ее мужа. Я этим не занимаюсь.

— Ничего подобного мне от вас не нужно. Френ Вивер — одна из лучших моих подруг. Она мне посоветовала…

— Знаю, знаю — написала мне. Ведь я ответил. Вы послали мне билет на самолет. Вы рисковали деньгами, я — своим временем. Сейчас мы должны выяснить, как пойдут дела дальше.

Положив чемоданчик на топчан, я достал плоскую бутылку.

— Виски без льда?

— Пожалуйста. Немного воды — половина наполовину. Увидите, какая она холодная.

Сначала она потекла с ржавчиной, однако быстро очистилась и, действительно, оказалась настолько холодной, что стыли пальцы. Приготовив напиток в двух разных стаканах, я принес их в гостиную. Она сидела на кожаной подушке, брошенной перед камином. В комнате было прохладно, и женщина накинула на плечи куртку, но шляпу сняла.

Я присел неподалеку на стульчик с кожаным плетеным сиденьем. Она подняла стакан со словами:

— За наш договор.

— Годится.

Мы выпили, и я начал первым:

— Я решил вслепую, не раздумывая, потому что был почти на мели, миссис Йомен.

Она встревожилась:

— Звучит… не очень обнадеживающе.

— Думаете, мало шансов на успех? Я человек весьма удачливый.

— Не понимаю.

— Работаю только тогда, когда кончаются деньги. А живу на заработанное, миссис Йомен. Расходую деньги сейчас, пока довольно молод и знаю, на что потратить. Власти считают, что я не работаю. У меня есть яхта, живу как вольная птица, но иногда приходится зарабатывать. К сожалению. Теперь вы понимаете мое положение?

— Кажется… надеюсь. Френ сказала…

— Что вас обманули с каким-то имуществом. Вы испробовали все способы, чтобы вернуть утраченное. Теперь попытаться должен я, если это вообще возможно. Если мне повезет, получаю половину.

— В моем случае, наверное, так не выйдет.

— Тогда давайте сразу же вернемся.

— Нет, подождите. Давайте я вам все расскажу. Моего отца звали Кэбот Фокс. Понимаю, вам это имя ничего не говорит. Но в здешних краях оно еще хорошо известно. Я была единственным ребенком. Мать умерла, когда мне было два года. Отец воспитывал меня как сына. Он умер двадцать лет назад — мне тогда было двенадцать, а ему сорок четыре года. Его самым близким и любимым другом был Джаспер Йомен. Когда папа умер, Джасу было тридцать восемь лет. Он стал душеприказчиком и моим опекуном. Ко мне относился с большой добротой и великодушием. Отправил меня учиться в хорошую школу на востоке, мистер Макги. Когда я окончила Вассар и начала работать в одном нью-йоркском журнале, он присылал очень щедрое содержание. В двадцать два года я влюбилась в женатого мужчину., и мы вместе уехали. Все оказалось большой ошибкой. В Париже его чувства испарились, и он быстренько вернулся к жене. Я пробыла там еще почти год. Начала пить, делала глупости и, наконец, заболела. Джас приехал за мной, отвез в Швейцарию и не уезжал, пока я не встала на ноги. Мне нужна была поддержка, уверенность, я хотела почувствовать, что кто-то меня любит. На обратном пути, прямо на пароходе, мы поженились. Это было девять лет назад. Сейчас Джасу пятьдесят восемь. До прошлого года наша жизнь была… вполне приемлема. Джас богат, удачлив и знает, что хочет. У него это первый брак. Детей мы не могли иметь — по моей вине, не из-за него. Год назад я влюбилась опять. Надеялась, что Джас окажется… разумным, но ошиблась. Я решила уйти от мужа. Отец оставил много денег, и я рассчитывала на них. То, что ежемесячно давал мне на расходы Джас, я принимала как доход со своего наследства, которым он распоряжался. Мне известно, что папа доверил ему большинство источников своих доходов. Когда мне исполнился двадцать один год, я стала получать полторы тысячи в месяц. Все они моментально расходились — я большая транжира, тут сказать нечего. Как я уже говорила, Джас был исполнителем завещания, и я потребовала у него отчета. Он поднял меня на смех. Объявил, что папино наследство уже несколько лет назад кончилось и он дает мне на расходы собственные деньги. Я потребовала показать документацию, хотя вряд ли смогла бы разобраться, даже если б он ее представил. А он утверждает, что папа очень неудачно вкладывал средства и еще до нашей свадьбы деньги пошли прахом.

Мистер Макги, папа был очень умелым дельцом! После смерти его имущество оценивалось в два миллиона. Не могли же они просто исчезнуть. Полагаю, мой муж… как-то присвоил эти деньги.

— Миссис Йомен, по-моему, вам нужен адвокат и ревизор по банковским счетам. Я вам ни к чему.

— Постойте, я скажу еще кое-что, чтобы у вас было полное представление. Здесь округ Эсмерелда. Километрах в пятнадцати отсюда, в долине, находится город Эсмерелда. В городе местный банк, Окружная компания. И город, и банк, и округ, и много чего другого держит в руках мой муж. С остальными владельцами ездит охотиться, играет с ними в покер. Какого черта он обращается со мной как с подростком, на которого напала блажь. Выжидает, пока я опомнюсь, стану вести себя как послушный ребенок, когда схлынет дурость.

— Вы обращались к адвокату?

— В Эсмерелде я не смогла найти никого, кто осмелился бы взяться за это дело. Нашла молодого юриста в Беласко, из соседнего округа. Занимался этим делом около месяца. Не помню всего, что он выяснил, но основное мне понятно. Пока я была несовершеннолетней, мой муж должен был отчитываться о вверенном ему имуществе перед отделом по делам наследства. Он предоставлял такой отчет трижды: через пять лет после смерти папы, потом спустя десять лет и еще через пятнадцать. Из последнего отчета явствовало, что от имущества не осталось ничего. Судья к этому времени умер. Четыре года назад построили для суда новое здание. Отчеты оказались среди затерянных бумаг, они не значатся даже в описи, так что их существование вообще не доказать. Тогдашний адвокат Джаса тоже умер, и его деловые бумаги куда-то подевались. Этот мой адвокат говорил, что лучше начать с другого конца, достать копии налоговых деклараций, заполненных отцом для федеральных властей двадцать лет назад, составить опись имущества, а потом проследить по официальным спискам продажу иди изменение отдельных вложений, таким образом восстановить все дело и выявить махинации. Только тогда можно предпринимать что-то в отношении мужа. Но добавил: даже если на руках у нас будут факты против него, Джас может протянуть три-четыре года, прежде чем дело передадут в суд. А он тем временем лишил меня ежемесячной суммы, пока, говорит, не одумаюсь. Просто гладит меня по головке и советует выбросить глупости из головы.

— Может, наследство не было столь огромным, как вы представляли, миссис Йомен?

— Ничего подобного! Папа любил землю и верил в будущее этого края. Мой адвокат видел — и вам я тоже могу показать — только один из участков, принадлежавших папе. Теперь там построили химический завод, два огромных торговых центра и улицы из четырех сотен домов. В окружном отделе по продаже земельных участков он убедился, что эта земля до уплаты налогов не продавалась. В документах значится, что через три года после папиной смерти этот участок купила одна корпорация. А в столице он выяснил, что эта корпорация просуществовала четыре года, а потом обанкротилась. Папочке принадлежала и вся эта округа — десять тысяч моргенов.[1]Джас знал, что мне здесь очень нравится. Семь лет назад подарил мне в день рождения этот участок — девять моргенов. Вроде бы перекупил у новых владельцев. Четыре месяца назад я хотела его продать, но, оказывается, купчая тоже на имя Джаса.

— Чего вы, собственно, хотели от меня?

— Мой муж украл наследство. Наверняка его как-то можно заставить выдать мне вознаграждение. Найти какой-то способ, чтобы относился ко мне всерьез. Потому что и я, черт побери, решила всерьез. Хочу получить свои деньги, хочу развестись и выйти замуж за Джона Уэбба!

— Что ж, деньги, пожалуй, вам будут необходимы.

— Да, Джон бедняк, если вы это имели в виду. Он ассистент на кафедре в университете. В попечительском совете полно хороших друзей Джаса, и вполне может случиться, что в тот же день, как я оставлю мужа, Джона уволят и не примут, нигде в другом месте. Я у него… как заложница, мистер Макги.

— Ловкая женщина может устроить мужу такую жизнь, что он сам захочет от нее избавиться.

— Вот уже несколько месяцев я буйствую, как дьявол. А он просто посмеивается. Джас уверяет, что у меня все пройдет. Он всегда был… человеком пылким. Теперь он не смеет дотронуться до меня пальцем. И это его вроде тоже не раздражает. Может, завел себе подружку. Он абсолютно уверен, что я перебешусь и опять стану его пай-девочкой. Чтобы заплатить адвокату, мне пришлось продать украшения, и для вашего билета тоже. Уверяет, что стоит мне одуматься, и все будет по-прежнему. Когда у меня гостила Френ, я все ей рассказала. И ей ничего не оставалось, как обратиться к вам.

— Не представляю, что здесь можно предпринять.

— Мистер Макги, я не ожидаю чуда. Свои требования я свела до минимума, насколько возможно. Мне нужно, чтобы он меня отпустил и дал пятьдесят тысяч. Если вам удастся освободить меня и выбить сто тысяч долларов, половина — ваша. Если сумеете добиться больше ста тысяч, то будете иметь еще десять процентов от излишка. Иначе мне остается только сидеть и ждать его смерти. А он здоров как бык.

— Вы можете просто уехать с Уэббом.

Она поморщилась.

— Я пригрозила этим. Ответил, что никогда не согласится на развод из-за того только, что я уеду. Его люди, говорит, отыщут меня и вернут обратно. А Джона Уэбба изувечат в наказание за похищение жены. Джон не очень сильный. Нет. Он сам отошлет меня к мужу.

Встав на ноги, она в волнении заходила по комнате. Полная жизни, она казалась энергичной, решительной. Не похоже, что ею можно помыкать и ждать от нее покорности.

— Зачем было ему присваивать ваши деньги?

— По-моему, я догадываюсь. Кое-что приходилось слышать. Примерно когда мне было пятнадцать лет, у него начались неприятности. В своих коммерческих операциях он действовал смело, не боялся рисковать. Заключал сделки направо и налево, а когда акции начали падать, денег не оказалось, пришлось запустить руку в мои. Возможно, он собирался их вернуть, но денег требовалось все больше, и пока он изворачивался, приходилось, наверное, прибегать к нечестным маневрам. Думаю, что потом ему было проще подделать бумаги и наплевать на мое наследство, чем стараться возместить потери. И легче всего прикрыть махинации женитьбой. Такая возможность представилась, и он ею воспользовался. Вначале, наверное, он вообще не собирался бросать якорь в супружеской пристани — не тот тип. Скорее всего, иного пути спасения не было. А я оказалась в отвратном положении и ухватилась за него как утопающий за соломинку. Все эти годы… что мы прожили вместе, я, собственно, вовсе по-настоящему и не была ему женой. Он совершенно не изменил свой образ жизни. И не принимал меня всерьез.

— И что, по-вашему, я могу сделать?

— Мистер Макги, ведь свои мошенничества он совершал не в безвоздушном пространстве! Нажил врагов. Кто-то его ненавидит… и с радостью прижмет его. Джас вовсе не настолько уверен в себе и беспечен, как кажется. Я, например, точно знаю, что кто-то за мной следил. Наверное, он все же тревожится за меня. Конечно, его не обрадует, если в газетах напишут, что супруга Джаса Йомена хочет узнать, что стало с деньгами ее отца. А может, он опасается, что я кое-что отложила из ежемесячных сумм.

— Почему вы так думаете?

— Пять лет у меня служила одна мексиканка. Шесть месяцев назад она уволилась и вышла замуж. К ней заявились двое мужчин и целый час расспрашивали ее, главным образом о моих личных доходах, сколько расходую и тому подобное. Выглядели как ревизоры. Долорес это не понравилось, и через несколько дней она приехала ко мне, все рассказала. Случилось это ровно два месяца назад. С Долорес у нас были доверительные отношения, я ее очень люблю.

— То есть вы считаете, вашего мужа можно прижать к стене, потому что он не уверен в прочности своего положения?

— Не знаю. Если бы точно представляла, что нужно сделать, взялась бы за дело сама, мистер Макги. Я уже подумывала шантажировать мужа. Наняла человека, чтобы разнюхать про его любовные приключения. Но сыщик, наверное, оказался растяпой, за какую-то глупость загремел на три дня в каталажку. Может, плюнул на тротуар. Самоустранился от поручения.

— Но и я не знаю, что можно сделать.

Она предложила выйти из дома. Встала на край крутого склона. Вокруг простирались голые красновато-коричневые откосы холма, лишь кое-где проступало пятно чахлой зелени. Неподалеку росла кучка перекрученных сосенок. Показала на запад. Там склон холма уступами спускался вниз, переходя в голую равнину, и сквозь жаркое марево в туманной дали просматривался город Эсмерелда — беспорядочно громоздившиеся светлые кубики зданий. Потом обратила внимание на автостраду номер 87, идущую к городу с северо-востока, — она протянулась под нами на глубине в тысячу метров и на расстоянии почти шести километров. Я разглядел два длинных серебристых грузовика, ползущих по автостраде: они передвигались как солидные жуки среди юрких легковушек.

Она стояла рядом с непокрытой головой, глядя на меня сбоку.

— Мне тридцать два года, мистер Макги. Я уже потеряла много времени, целые годы. В определенном смысле я благодарна мужу. Но хочу от него освободиться. Чувствую себя как пленная принцесса там, в замке внизу. Джас — король. Днем у меня есть хоть какая-то свобода передвижения, а на ночь возвращаюсь в золоченую клетку. Банальные сравнения, правда? Но когда люди влюбляются, у них возникают романтичные представления о жизни. И я не настолько старомодна, чтобы плакать в подушку. Нужно принимать меры.

Мона стояла справа от меня, почти вплотную, обратясь лицом ко мне. От жаркого солнца в этот безветренный день на лбу у нее и на верхней губе проступил пот. Нужно было ответить, и я молча, нахмурясь, подыскивал слова, чтобы объяснить, что такими поручениями я не занимаюсь.

И тут она вдруг упала вперед, толкнув меня плечом, ударившись лицом о потрескавшуюся землю и острые камни, соскользнув по ним сантиметров на пятнадцать, даже не шевельнув рукой, чтобы смягчить удар. Звук от падения напомнил тупой стук топора, вонзившегося в гнилое дерево. Лежала без движения, тихо и, расслабленно. А уж потом я услышал, как издалека вернулось эхо от выстрела из тяжелого ружья, отраженное в этот спокойный день тихими скалистыми вершинами. Между мной и домом оказалось слишком большое открытое пространство. Стремительно петляя, я рванулся к соснам, втиснулся между ними, хватаясь за обнаженные кривые корни. Судорожно сглотнул, представив дырку в самом верху позвоночника, сантиметрах в пяти от ее красивой шеи. Большой калибр, сильный бой. Действенность оружия зависит от расстояния и скорости заряда. Судя по звуку, отраженному с запозданием, скорость была изрядная. Целая секунда? Меньше. Метров пятьсот? Подтянувшись, я выглянул из-за ствола — надо мной высился скалистый, довольно высокий холм, представляющий собой идеальное место, где мог укрыться стрелок.

Нужно признать, что свою задачу он выполнил — труп налицо. Если это был не какой-нибудь идиот, выстреливший случайно. Хотя тогда исключалась бы подобная точность и меткость.

Она не успела даже осознать, что умирает.

Окинув взглядом вершину холма, я не заметил ни малейшего движения. Только в сонной тишине почудилось: вроде где-то вдалеке отъезжает машина.

В эту ночь принцесса в замок не возвратится.

Выждав достаточно долго, я пополз вверх и, вскочив на ноги, рванулся в дом. Нырнув в прохладное помещение, расслабил свое драгоценное, обожаемое тело. На камине стоял ее пустой стакан со следами помады. На кожаной подушке еще сохранились вмятины от ее округлых бедер. На стене висел старый бинокль — морского типа, с восемнадцатикратным увеличением. Я разглядел даже муху с ярко-зелеными крылышками, снующую по ее шелковой блузке.

Кожаная сумка оставалась на стуле вместе с курткой и ковбойской шляпой. В сумке лежало восемьдесят девять долларов, восемьдесят из них я забрал. Спрятав бутылку в чемоданчик, вышел за дверь и, набрав полную грудь воздуха, побежал по дороге вниз. Остановился только после первого поворота. Закуривая сигарету, заметил, как трясутся руки. А потом уже спокойно зашагал вниз.

Глава 2

Когда я перелезал через свалившуюся глыбу, мне пришла в голову сумасбродная идея поискать под скалами ее белую машину. Присев на корточки, заглянул с обрыва — ничего. На дороге под гравием никаких следов, одна выжженная до камня земля. И все же я заметил, где машина подалась назад, развернулась и отъехала. Помнится, ключи она оставила. А зачем ей их было брать? Километрах в трех-четырех внизу, под холмом, были старые ворота, которые я сам открыл и закрыл, когда она проехала.

Интересно, шум отъезжающей машины, который мне послышался, производила ее белая «альпина»? Потом меня осенило. Оставив чемоданчик на дороге, я вскарабкался вверх по скалистому холму, откуда сорвалась глыба. Мне хватило пяти минут, чтобы обнаружить то место — обожженную, почерневшую скалу и слабый запах взрывчатки. Кому-то было достаточно расширить природную трещину, сунуть туда несколько шашек и своротить многотонную глыбу на дорогу. Зачем? Чтобы заставить ее бросить там машину и дальше пройти пешком? Зачем? Чтобы кто-то мог забрать ее «альпину»? Опять-таки — зачем?

Не найдя ответов, я поднял чемоданчик и стал спускаться дальше с холма. Какая-то особая жестокость — убить вызывающе красивую, полную жизни женщину. Как-то не умещается в сознании, что такие тоже умирают. Никто и не помышляет, что эта нежная плоть, трепетность и обольстительная оболочка могут превратиться в ничто.

Однако она была мертва и останется мертвой навеки. Так что я все усилия сосредоточил на том, чтобы придумать какое-нибудь разумное и правдоподобное объяснение. Пройдя через старые ворота, я оказался на узкой дороге, покрытой старым, покореженным асфальтом, которая, похоже, была заброшена. Я вернулся к дороге, по которой мы с ней приехали. Вероятно, придется пройти километра три, а то и больше. Я надеялся на попутную, но четыре машины, нагнавшие меня, промчались с такой скоростью, что я даже не разглядел водителей.

В конце концов я вышел к перекрестку с запыленной бензоколонкой, закусочной, окруженной развалюхами, когда-то считавшимися машинами. На стуле возле бензоколонки подремывал паренек. Я не стал нарушать его послеобеденную сиесту.

Я зашел в закусочную. Могучая юная девица в грязном зеленом джемпере сидела за столом, поглощенная разглядыванием иллюстрированного журнала. Услышав скрип двери, она неохотно поднялась, продемонстрировав огромный бюст.

— Мне нужно позвонить.

Не отвечая, она снова села.

— Как называется это место? Как мне его назвать, чтоб сюда подъехали?

— Закусочная Гарри на Котон-Корнерс.

Отыскав монету, я посмотрел на первую страницу справочника. Срочный вызов полиции — 911.

— Канцелярия шерифа. Его заместитель Лондон.

— Я нахожусь в закусочной Гарри на Котон-Корнерс. Хочу сообщить о стрельбе и угоне машины.

— Это случилось там?

— Нет, я покажу где.

— Ваше имя?

— Макги. Тревис Макги. — За спиной я чувствовал сдерживаемое дыхание девицы.

— Минут через десять придет машина. Ждите нас на месте. Вы можете описать украденную машину?

— Белая «альпина». Номер местный.

— Знаете его?

— Нет.

— Кто ее угнал?

— Не имею представления.

— Где это произошло?

— На холме километрах в десяти отсюда. Сюда я добрался пешком, значит, случилось это больше часа назад, может, даже два часа.

— Кто ранен?

— Жена Джаспера Йомена. Она мертва.

— Миссис Йомен! Черт возьми! Ждите.

Я положил трубку. Рослая девица с изумлением таращилась на меня.

— Ничего себе! Надо же! Принесли вас черти!

— Как насчет кока-колы?

— Еще бы! Идите сюда. А что случилось-то? Кто ее застрелил?

— Вы ее знаете?

— А кто тут ее не знает? Заправлялась здесь. Ее старику принадлежит половина округа Эсмерелда. Вот она и задирала нос. Кто это сделал?

— Будет лучше, если вопросы станет задавать полиция.

— Вы все видели? Собственными глазами?

— Не забудьте про лед, пожалуйста.

Грохнув передо мной стаканом, она выскочила. Послышался поток слов, обрушенных на дремлющего парня, и оба вошли внутрь. Паренек был моложе, чем мне показалось, — высушенный дочерна, гибкий, как ящерица. Посмотрел на меня, словно я только что сморозил глупую шутку.

— Значит, вы говорите, эта кобыла откинула копыта?

Господи, как они были рады, как их взбудоражило вдохновляющее сообщение, что смерть может застигнуть и тех — наверху, молния может ударить и в могучее дерево. Оба по-детски благодарно смотрели на меня, словно я купил им конфетку, и мне оставалось кивком подтвердить — да, действительно умерла.

— Вы не здешний, — объявил парень. — Она была дочерью старого Кэба Фокса. Мой папочка когда-то у него работал. Кэб женился, когда ему было за тридцать. Она была его единственным ребенком, но голову даю наотрез, что здесь в наших краях и сейчас проживает не меньше сорока уже взрослых потомков с его голубыми глазами, и то если не считать мексиканцев. Кэб балдел от мексиканок, хорошо знал их язык. Кэб и Джас Йомен были в одной упряжке. Когда Джас женился на его дочке, папочка мне сказал, что Кэб обязательно ворочается в гробу, так что трава на могиле вянет. Кто ее убил, мистер?

— Я ведь не здешний.

Снаружи послышался шум подъехавшей машины, и слабо вякнула сирена.

Мы вышли навстречу. Это был светло-голубой седан с непонятным значком на дверце. Из него вышли двое в выцветшей форме цвета хаки, в широкополых шляпах, опоясанные ремнями с оружием, с серебряными значками, — вся бутафория налицо. В деревнях, где проживают пенсионеры, такие старые идиоты из Огайо носят еще штаны типа «Маршалл Далон» и специально хмурятся на горячем солнышке, чтобы вокруг глаз появились характерные морщины.

— Привет, Эрни, — сказал самый рослый.

— Привет, Гомер. Хай, Дейв.

Гомер, сунув руки за пояс и мотнув головой в мою сторону, спросил:

— Этот звонил по телефону? Ты слышал? Сестричка тоже?

— Ну да. Если он не трепло…

— Эрни, вы оба, конечно, можете кинуться к телефону и получить от газет или телевидения долларов десять, а то и двадцать. Только потом, уверен, расстанетесь с лицензией на это заведение. И уж никогда больше не сможете иметь вывеску. А окружная инспекция установит, что гриль у вас грязный и стаканы тоже. Да и весь этот хлам вокруг не радует глаз.

— Гомер, если ты хочешь, чтобы мы держали язык за зубами, то так и скажи.

— Эрни, если вы с сестричкой шепнете хоть словечко, отправлю тебя на дорожные работы, а ее — в прачки. Так что остерегитесь.

Повернувшись к ним спиной, он перенес внимание на меня:

— Макги?

— Да.

— Меня зовут Харди, а это Дейв Карлайл. Нужно дождаться шерифа. Он сейчас подъедет. Допрашивать станет он. А пока заложите руки назад.

Я повиновался. Меня быстро и умело ощупали — пояс, живот, пах, подмышки, задние карманы, щиколотки.

— Что-нибудь есть при себе?

— Внутри мой чемоданчик.

— Давай его сюда, Дейв.

Помощник пониже и постарше принес чемоданчик и, поставив на капот седана, открыл, покопался в нем и закрыл.

— Теперь установление личности, — объявил Гомер Харди. — Мне не нужен ваш бумажник, достаточно водительского удостоверения, если есть.

Положив удостоверение на капот, переписал в блокнот данные и вернул мне:

— Благодарю, мистер Макги.

— К вашим услугам.

— Фред едет, — заметил Дейв Карлайл.

Запыленная новенькая полицейская машина затормозила на большой скорости, резко свернула и затихла, окутанная облаком мягкой, пыли. Гомер повернулся к парочке владельцев со словами:

— Ну-ка убирайтесь, займитесь своим делом.

Те нехотя удалились. Из машины выбрался шериф — моложе двух своих помощников, с могучей грудью, квадратным выступающим подбородком, бычьей шеей, похожий на бывшего, теперь отяжелевшего спортсмена. На голове у него красовалась выцветшая баскетбольная шапочка, а поверх потрепанных серых брюк — незаправленная рубаха в бело-голубую клеточку. Наверное, хотел скрыть растущее брюхо.

— Ну? — обратился он к Гомеру.

— Это Тревис Д. Макги, Форт-Лодердейл, Флорида. Ничего подозрительного при себе, а там в чемоданчике — только белье, туалетные принадлежности и начатая фляжка виски. Обыску не противился, Эрни с сестрой я надежно заткнул рот. Вопросов ему мы не задавали, так что знаем столько же, сколько и вы.

— Он поедет со мной, вы езжайте следом, — распорядился шериф.

Дейв положил мой чемоданчик вполицейскую машину, а я сел рядом с шерифом. Он представился — Бакльберри.[2]Сказано это было без намека на улыбку. Кто знает, не нажил ли он себе могучие плечи и шею, защищая свое имя от насмешников.

— Куда ехать? — спросил он.

— Развернитесь и езжайте прямо. Километров через пять будут ворота…

— Наверх к даче? Дорогу я знаю. — Он быстро тронулся с места. — Кто ее застрелил?

— Не знаю. Стреляли с большого расстояния. Тяжелое, дальнобойное ружье, шериф. Попало в верхнюю часть спины, умерла мгновенно. Я ее не трогал, оставил на месте. Никого не видел. Ей уже ничем нельзя было помочь. Да и мне не хотелось попасться на мушку тому сумасшедшему, если он оставался поблизости.

— Когда все произошло?

— На часы я посмотрел только минут через десять. Думаю, ее застрелили в два двадцать пять. Потом я спустился по дороге вниз туда, где мы оставили машину.

— Дорога же доходит до самой дачи.

— Но она была завалена. Пришлось оставить машину метрах в восьмидесяти от дома, и дальше мы шли пешком. Но когда я возвращался, машины на том месте уже не было. Помнится, ключи она оставила в зажигании. Ну, я и пошел дальше. Никто меня не подвозил. Пришлось пешком дойти до Коттон-Корнерс. До этого у меня не было возможности сообщить вам.

— Случайное попадание?

— Возможно.

— А выстрел вы слышали?

— Да. Пуля сразила ее мгновенно, выстрел раздался, как только она упала, по-моему, и секунды не прошло.

Вот и ворота. Вторая машина остановилась за нами, Дейв торопливо подбежал к воротам, открыл их, и мы продолжили путь по дороге с покрытием из гравия.

— А как вы здесь оказались, мистер Макги?

— Благодаря нашей общей знакомой, миссис Френ Вивер, она вдова. Дружила с Моной Йомен и недавно навестила ее. Я работаю над одним проектом, и мне потребовалось укромное, недорогое жилье, где меня не беспокоили бы. Френ предложила мне дачу Моны. Я связался с ней, и она согласилась сдать на время дом. Я прилетел сегодня в полдень, мы встретились в карсонском аэропорте, и она привезла меня сюда. Показала все здесь, мы договорились. Она предоставила в мое распоряжение джип… Я собирался каким-нибудь бревном своротить с дороги глыбу. Мы вышли на край площадки над обрывом — она хотела показать мне окрестности. И тут пуля ее уложила, через мгновение она была уже мертва.

— Почему она встречала вас в Карсоне, а не в аэропорте Эсмерелды?

— Кто знает. Это она предложила. Может, там у нее были еще дела.

Мы добрались до завала, остановились.

— Вызвать дорожную бригаду? — спросил Дейв, высунувшись из своей машины.

— Сначала осмотримся, ребята. А над каким проектом вы собирались работать, мистер Макги?

— Руководство по обращению со спортивными яхтами.

— Руководство? Писать о воде в таком выжженном сухом месте!

— По договоренности с Моной я хотел перевезти сюда вещи. Они уже упакованы.

Мы перелезли через глыбу и пошли по дороге вверх. Впереди шли мы с Бакльберри. Это повторное восхождение начинало мне действовать на нервы. Было уже около пяти часов, и от беспрерывной ходьбы я чувствовал усталость. Сделав последний поворот, мы увидели крутую крышу дома. Сделав еще пять-шесть метров, я произнес:

— Вон там она лежит…

Осекшись, я ошеломленно посмотрел на площадку сухой скалистой земли: она была пуста! Трое уставились на меня. Я чувствовал, как мои губы кривятся в дурацкой, извиняющейся улыбке:

— Лежала там точно, клянусь!

Они пожали плечами, и мы прошли к указанному мною месту — я ожидал увидеть там кровь. Пуля прошла сквозь шею и должна была спереди вырвать клок тела. Я ведь точно помнил место, куда она упала. Я присел на корточки — похоже, кто-то снял верхний слой с поверхности земли и снова все утрамбовал, но окончательной уверенности не было. Посмотрел с обрыва вниз: если кто-то срезал окровавленную землю и сбросил ее вниз, искать было бесполезно.

Поднявшись на ноги, я заносчиво сказал:

— Что ж, в доме остались ее вещи.

Пошли к дому — дверь была заперта.

— Шериф, я оставил дверь открытой, когда уходил.

На лице всех троих отразилось мрачное недоверие. Бакльберри, пожав плечами, пошарил над притолокой, через минуту достал ключ и, осмотрев его, снял толстый слой паутины.

— Открывали вы этим ключом, мистер Макги?

— У нее был свой ключ.

Мы зашли внутрь. Воздух был затхлый, как в доме, где не жили несколько месяцев. Шляпа, сумка, куртка исчезли. Не было и стаканов. Кожаная подушка снова положена на стул. Я вспомнил, что бросил в камин окурок. Миссис Йомен не курила. Присел перед камином — сигареты не было.

— И что теперь, черт возьми? — раздраженно спросил Бакльберри.

Я описал ее машину, рассказал в деталях, как она была одета. Показал, где настиг ее выстрел и как он звучал.

Они молча пялились на меня. Бакльберри покосился на Гомера Харди, и тот подал голос:

— Теперь понятно, шериф, почему не нужно было вызывать дорожную бригаду.

— Давайте, ребята, валите вон, отдохните в тенечке, — скомандовал Бакльберри.

Все вышли, послышался громкий смех Гомера. Бакльберри предложил мне сесть, и я опустился на топчан.

— Это была дурость, Макги.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Эта сумасбродка уже несколько месяцев грозила, что сбежит с одним профессором. Без устали добивалась, чтобы старый Джас отпустил ее. Джас в городе, посмеиваясь, говорил, что это детская блажь, вроде бы скоро пройдет. И Мона прекрасно знает, что ей не уехать так далеко, чтобы Джас не вернул ее назад, что ей еще потом основательно достанется. Короче говоря, немного сбрендила. А мы что? Должны все с неделю утюжить и прочесывать холмы, разыскивать ее труп, которого нет и в помине? Но вы держались молодцом, мистер Макги. Я вам почти поверил. Говорят, такие же шутки откалывал ее отец, старый Кэб Фокс, только он был классом повыше.

— Не понимаю вас, шериф.

— Придется объяснить на пальцах. Мона подговорила парочку хороших приятелей, чтобы попробовали избавить ее от Джаса Йомена. Эту ее колымагу вы где-нибудь запрятали!.. А она со своим профессором уже за горами, за долами. Знает, что с Джасом шутки плохи, вот и решила разыграть спектакль. Если мы посчитаем ее жертвой несчастья, выиграли бы время и успели где-нибудь затаиться. Но задумка не удалась. Как только вернемся к машине, я свяжусь с Джасом. Ставлю восемь против пятерки, что завтра-послезавтра он доставит ее домой. Потом, когда он как следует отделает ее красивенький зад, недели две Мона посидит под домашним арестом и станет как шелковая. Кто вы на самом деле?

— Вы считаетесь хорошим шерифом?

Он прищурился.

— В этом округе шерифа не избирают.

— И нигде не нужно избирать. С этим покончено. Поразмыслите как настоящий следователь. Если все произошло по вашей схеме, то где реквизиты?

— Какие?

— Такой трюк любой, кто хоть чуть шевелит мозгами, обязательно подкрепит доказательствами, так? Здесь была бы кровь животного. Или следы борьбы. Пуговица от ее блузки. Что-нибудь было бы, чтобы всему придать достоверность!

На квадратных челюстях задвигались желваки.

— Эти игры мне тоже знакомы. Может, в отсутствии всяких доказательств как раз самый смак, да и вам тоже это дает возможность расписать свою версию.

— Очень дешевое объяснение, шериф. Мне ясно одно — я видел, как она здесь лежала. Можем гадать и воображать что угодно. Но я видел ее мертвой.

Он покачал головой.

— Не хочется быть грубым с человеком, который решил оказать услугу приятельнице. Если не ошибаюсь, я могу задержать вас за намеренное введение в заблуждение полицейской службы. Как только в ближайшем будущем встречусь с миссис Йомен, я скажу ей — вы сделали все, что могли.

— У вас в лаборатории хорошие специалисты?

— Здесь Центр криминальной полиции для десяти соседних округов. В нашем распоряжении отличная аппаратура.

— Почему вы не направите их сюда?

— Все еще не сдаетесь, да? А зачем направлять? К полуночи отыщется след этой парочки. Отсюда для побега три направления — Лас-Вегас, Мексика или Нью-Йорк. Старый Джас забросит длинную удочку с крючком на конце и вытянет ее точнехонько домой. Пошли, пора уезжать отсюда.

Мы вышли под последними косыми лучами октябрьского солнца, которое вот-вот скроется за высокими вершинами, вдали за Эсмерелдой.

— Не знаю как кому, а мне кажется, виноват Джас. Слишком многое ей позволял. Получила образование, которое здесь не очень-то требуется. Даже сам Кэб не дал бы ей большего, если был бы жив. По-моему, Джас ее распускает и слишком балует.

Мы потащились вниз к машинам. Слышно было, как Гомер и Дейв о чем-то тихо говорят, иногда хихикая. Все были так непоколебимо уверены в своих выводах, что я даже не обратил их внимание на место, где кто-то взорвал глыбу.

Шериф Бакльберри отправил Гомера и Дейва осматривать местность, а сам вызвал свой отдел, чтобы разыскали Джаспера Йомена, но тут же раздумал.

— Слишком много непосвященных настроено на эту волну, — объяснил он. — Незачем всем покатываться со смеху.

— Если попытаться определить оружие, — стоял я на своем, — то скорее всего это был «магнум-44». Результат почти такой же, как если бы кто-то хорошенько размахнулся трехсоткилограммовым молотком и всадил его между лопаток. При меньшем калибре и дыра была бы меньше.

— Ради, Бога, Макги!

— Вряд ли многие люди в этой округе имеют такое оружие.

— Конечно, немногие, и те, кто его имеет, не шастают вокруг и не охотятся на чужих блондинистых жен, парень. Еду в город. Вас подвезти?

— Желательно. Буду очень обязан, если подкинете к какому-нибудь мотелю. Предпочитаю чистый и дешевый, если у вас можно получить и то и другое вместе. И по возможности не очень далеко от города.

— Надолго останетесь?

— Может, попрошу мистера Йомена все-таки сдать мне на время дачу.

— Только лучше не заходите дальше в своих шутках.

— Что вы имеете в виду, шериф?

— Мы здесь живем, в общем, по-приятельски. Ни в городе, ни в округе полиция не свирепствует. Нет нужды в крутых мерах. Однако если такому почтенному гражданину, как мистер Йомен, покажется, что вы ему не по нраву, вам придется себя поздравить, если унесете отсюда ноги подобру-поздорову. Возможно, мы старомодны. Но люди, которые платят уйму налогов, вправе рассчитывать на услуги.

Выехав по шоссе номер 87, мы вскоре свернули налево. Солнечные лучи уже исчезли из долины, и вечерняя заря окрасила светлые здания Эсмерелды в розовый цвет. Двухсторонняя автострада стрелой нацелилась прямо к городу. Шериф, остановив машину возле строения, именовавшегося Латиго-мотель, сообщил, что номера здесь чистые и дешевые, напомнил, чтоб я никуда не совал носа, дал мне выйти и отъехал.

Мотель стоял на узкой полоске земли, оба его крыла полукружьями доходили до самой мостовой, по бокам его теснили «Тихая пристань» и магазин детских товаров. Крохотный газон с кактусами освещали четыре рефлектора. Напротив через дорогу расположился ресторан «Фермерский приют» — полный набор местных деликатесов, немного дальше — гриль-бар для водителей; звуки музыкальных автоматов перекрывали шум проезжавших машин. Толстая молодая женщина, на пышном бедре которой восседал ребенок, с отрешенным видом оформила меня в седьмой номер, взяла пять долларов, и из состояния полного отупения ее вывело лишь мое сообщение, что я без машины, — этого осмыслить она не могла. Смотрела на меня как на привидение. Действительно, эксцентричный я человек.

Я отправился разыскивать седьмой номер. Во дворе был устроен крохотный бассейн, огороженный стволами высоких секвой. В воде плескалось и кричало с десяток детишек. Комната была маленькой, чистой, почти пустой. Сбросив рубашку, я растянулся на двуспальной кровати.

Пока вы действуете, пока приходится действовать, множество обстоятельств проходят мимо сознания. Но стоит только остановиться, и вам уже не удастся удержать их на безопасном отдалении. Мона Фокс-Йомен мне не понравилась: держалась она неестественно, изображала натуру возвышенную. Причем скорее поддразнивала, чем соблазняла. Мужчина не может избежать мыслей о постели. Манеры Моны вызывали у меня чувство, что ее нужно как следует встряхнуть, вцепиться в волосы, растрепав двадцатидолларовую прическу, чтобы к ней по-настоящему приблизиться: ей необходимо задать жару, чтобы сбить с нее спесь. Конечно, я не допускал, что мы с ней зашли бы так далеко, но вот такие ощущения она у меня вызывала. Некоторые женщины просто требуют твердой мужской руки.

Вот такая необузданная лошадка стояла со мной рядом в тесных брюках и вдруг упала, горячее тело остыло — все произошло мгновенно. Мне уже приходилось видеть мертвых женщин, я был очевидцем и скорой ожидаемой смерти, и быстрой неожиданной смерти, но такую внезапную, непредвиденную гибель красивой женщины еще не наблюдал. Меня это задело глубже, чем можно предполагать. Было здесь нечто большее, чем факт прискорбного несчастья. Не могу определить точно, что именно меня поразило и отчего я так расчувствовался. Как-то все оказалось связанным с собственной беззащитностью перед смертью, с неизбежным моментом ухода из жизни. Хотя она давно выросла из детских платьиц, когда упала, казалась поверженной девчушкой и стала моему сердцу ближе, чем живая. Некрофилия чувств.

Я же как раз обретал определенную устойчивость. Когда-то я пережил худшие часы жизни и оправлялся медленно, с напряжением, меня долго преследовали страшные воспоминания и угрызения совести, по ночам мучили кровавые сны, но я выбирался из кошмаров, пользуясь макгиевской терапией — умеренное потребление пива, солнца, яхты и смех, несколько аппетитных перепелочек с пляжа, рыбалка, прогулки по берегу, любование луной, порой — импровизированные пирушки на какой-нибудь яхте. Мне уже казалось, что я вернулся в прежнюю шкуру, что я снова прежний старый волк-одиночка Макги, свободный бунтарь со светлыми глазами, жесткой щетиной, загорелый до черноты, непокорный, ничем не связанный циничный холостяк. Я наконец поверил, что мои ранимые точки покрылись новым защитным слоем. Когда обнаружилось, что мне незамедлительно требуется пополнить свой бюджет — был почти исчерпан даже неприкосновенный запас, отложенный на расходы по будущему делу, — я был уверен, что теперь-то уж буду хладнокровен и расчетлив. Никаких переживаний, парень. Никаких причитаний над беднягой, оказавшимся на краю пропасти. Выберешь хороший, жирный кусок, заработаешь полный карман и мило-весело будешь поживать на своем кораблике «Утраченное сокровище» в Лодердейле.

У меня было два приличных предложения, когда пришло письмо от Френ Вивер и объявилась третья возможность, и я сразу решил заняться ею.

И мой новый защитный слой моментально испарился.

Лучше забудь об этом, Макги. Посмотри, сколько доводов плюнуть и забыть. Обратный билет оплачен. Ничего здесь не добьешься. Надежная клиентка стала покойницей. Никого не волнует, что ты выяснишь в этой истории. Некому оплатить тебе работу, что бы ни раскрылось. Кроме всего, эта женщина тебе не нравилась. Отоспись. И убирайся из города.

Только никогда не найдешь ответа на вопрос — зачем?

Эй, парень, разве ты можешь позволить себе такое праздное любопытство? Не счесть, сколько таких диких кошек отправилось на тот свет!

Однако подстроенный завал на дороге свидетельствует о продуманной подготовке. Почему были уничтожены все следы? Зачем?

Идиот, ты же можешь заняться простенькой, милой проблемой той старой грымзы из Джэксонвилла, у которой пасынок заграбастал коллекцию золотых монет. Там задача беспроигрышная. И решить ее можно без особых усилий. Достаточно припереть его к стенке, и монеты посыплются сами. Работенка на четыре-пять дней.

Эта история имела еще одну неприятную сторону. У меня наверху в спине между лопатками тоже есть небольшое прохладное местечко. Я был с ней, когда все случилось, на дачу она давно уже не приезжала. Кто-то знал, что она сегодня поедет туда. И знал, что с ней буду я?

Если убийца собирался прихлопнуть нас обоих, он мог бы сначала снять мою голову, потому что женщина, надо полагать, не сразу опомнилась бы и застыла, скованная страхом. Почему чужака оставили в живых? Чтобы обвинили его?

Может, за меня уже никто не даст и ломаного гроша? Возможно, здесь у меня земля горит под ногами и даже воздух опасен. Клянусь, ноги моей не будет возле того холма, не стану следить за неизвестными мне людьми и не сяду спиной к окну.

Самое разумное, наверное, исчезнуть немедленно.

Только подумай, приятель: если ты отступишься, кто-то выйдет сухим из воды.

А кто ты такой, Макги? Хранитель общественной морали? Каждый день, каждый час кто-то выбирается сухим из чего угодно. И убийство не такое уж чрезвычайное событие. Знаешь ведь хорошо, что в первую очередь возьмутся за тебя. Это обязанность полиции, а тот полицейский, с которым ты познакомился, вовсе не похож на простофилю.

Все мои рассуждения имели один изъян: было ясно, что я уже решился. И даже знал, когда и как, когда вынул из ее сумки восемьдесят долларов. Я их взял не просто так, не себе, а ради нее. Как берешь патроны, рассчитывая на стрельбу.

Стоило это признать, и мне немного полегчало. Хотя кое-что продолжало тревожить. Я ведь хотел в этом холмистом краю держаться в тени. А эта история затянет меня в водоворот. Слишком долго я жил в покое. По словам моего приятеля Мейера, экономиста, одни кретины могут быть уверены, что им не грозит затмение рассудка. Остальные раскачиваются над бездной на мостике с шаткими перилами. Тот, кто верит, что в нем нет ни капли безумия, просто обыкновенный лжец. К сожалению, никак не узнать, когда вас швырнет за перила. А тот незабываемый гудящий звук, связанный с тяжелым ударом в беззащитную шею сквозь шелковую блузку, проник за границу моего сознания. И привел в движение нечто примитивное, первобытное и неуловимое.

Выйдя из номера, я отыскал холодильник и, вернувшись, приготовил выпивку в стакане, извлеченном из пергаментного кармашка с уведомлением, что сосуд простерилизован с помощью пара. На краю стакана алело небольшое пятнышко от помады, по-видимому, тоже стерильное. Можно сообщить шерифу. Ловкая горничная обычно протирает стаканы полотенцами, использованными съехавшими постояльцами, а уже затем сует их в благонадежный кармашек. Потом теми же полотенцами протрет унитаз и перетянет его бумажной полоской, удостоверяющей верх стерильности. Поменяв постельное белье, вытащит свою тележку на колесиках, ногой захлопнет дверь и, откашлявшись, прочистив горло, начнет перекличку с подружками в другом конце коридора.

Со стаканом в руке я умостился, полусидя в постели, и, подавив все чувства, попытался с холодной головой обдумать, что, собственно, произошло. Кто-то решил убить ее и исполнил свой замысел. Для чего при этом был нужен свидетель? Кто-то знал, что она приедет на дачу. Вряд ли она доложила мужу, что в полдень встретится в карсонском аэропорте с незнакомым мужчиной и отвезет его на дачу. Но ей показалось, что кто-то уже следил за нею. А если бы она перед завалом развернулась и доставила меня для беседы в другое место? Кто-то знал ее слишком хорошо и предугадал ее реакцию. Раз она решила говорить со мной именно там, сам черт ее не остановит. Если знали, что я должен был провести там какое-то время, точно рассчитали, что доберемся и пешком. А стрелок уже поджидал наготове. Мы облегчили ему задачу, когда вышли и встали на краю обрыва. Да в любом случае перед отъездом мы оказались бы на какое-то время в открытом пространстве. Ясно одно: стрелок и тот, кто отъезжал на машине, — разные люди. Слишком много времени потребовалось бы стрелявшему, чтобы спуститься по неровной дороге на такое расстояние. Мои действия после падения женщины можно было предвидеть — сначала найду укрытие, а потом отступлю к машине. Выясню, что она исчезла, уйду пешком, предоставив ему или им возможность уничтожить следы преступления.

Пока что я не искал мотивы убийства, а занялся вопросом, куда делся труп. В той выжженной, обрывистой полупустыне в радиусе километра от дачи и внизу и наверху найдутся десятки тысяч укрытий. Можно засунуть тело в небольшую расщелину и засыпать камнями. За два дня неистовое солнце сожжет и высушит все соки и превратит ее в двадцать килограммов сухой кожи, сухожилий и костей, скукоженных в складках ковбойского костюма.

Разве для убийцы не было бы разумнее заманить ее на дачу одну? Застрелить с меньшего, но безопасного расстояния? Быть уверенным, что никто не помешает? Зачем понадобился свидетель, которому позволено свободно передвигаться и твердить, что она мертва?

Однако один вывод я сделал — если все произошло по плану, то все это выглядело бессмысленным, потому что отсутствовали некоторые факты. Кто бы мог их сообщить мне? Тот безымянный адвокат из Беласко? Джон Уэбб? Долорес?

Окно в номере было открыто, в комнате темно. Снаружи доносился гул и скрежет движения на автостраде, музыка из гриль-бара, приглушенные возгласы игроков из «Тихой пристани». Зато детские крики в бассейне затихли. В соседнем номере во всю мощь работал телевизор. Мимо моего окна прошагала парочка, и я услышал слова женщины: «У нее весь день течет из носа, а ты, Гарри, оставляешь ребенка в воде, пока он не посинеет…»

Я зажег свет, закрыл окно и долго регулировал вентилятор, нагонявший в комнату струю влажного воздуха и сдержанным рокотом перекрывавший внешние звуки. Этот монотонный шум, действующий вам на нервы и создающий такое же чувство уединения, как в заводском цехе, представляет собой новый вид комфорта.

Я задремал, а когда проснулся с пересохшими губами и заплывшими глазами, было уже почти девять часов. Казалось, сон затуманит образ мертвой женщины, но мозг по-прежнему воспроизводил одну картину: толчок — и она падает, рывок — и падение. Поплескав в лицо пригоршнями холодной воды и почистив зубы, я покинул мотель и перешел через дорогу в фермерскую столовую. Купив вечернюю газету, просматривал ее в ожидании заказанного бифштекса, уединившись в одной из кабинок напротив длинной стойки. Газета состояла из одних дифирамбов: немыслимый прогресс; Эсмерелда — прекраснейший из городов; жилищное строительство идет полным ходом. Обещали второй этап, в течение которого очистят все трущобы на окраинах. Фабрика «Калко» начнет строительство в новом промышленном квартале. Северо-восточная магистраль на пятнадцать минут сократит путь от аэропорта до центра города. Специалисты предсказывают, что за ближайшие девять лет население Эсмерелды удвоится. Тренер уверяет, что наступающий сезон пройдет без поражений, и предсказывает прекрасные результаты в шести окружных соревнованиях. Школы подготовили невиданное количество выпускников.

Снаружи буйствовал шум, но в закусочной царило затишье. Потом заявились пять молодых женщин — команда из кегельбана. В белых майках, белых коротких теннисных юбочках в складку, с яркими спортивными сумками. На спине красовалась надпись «ЭЛИТА», а над сердцем у каждой имя: Дот, Конни, Бетт, Марго и Дженни. Куртки и сумки они сложили в одну кабинку, а сами втиснулись в другую. Я не мог решить, секретарши это или молодые домохозяйки, часто они бывают и теми и другими. Две из них обладали крепкими спортивными фигурами. Заказав кофе, они беспрестанно хихикали, вскрикивали, перешептывались, хохотали, держались как заговорщицы, и порой я слышал, как о края толстых кофейных чашек позвякивало стекло — девушки слегка подкреплялись, наверное, отмечали победу. Заметив меня, они начали переговариваться, хихикая, а те, что сидели спиной ко мне, оборачивались, вроде бы равнодушно осматривали кафе, награждали меня цепким, оценивающим взглядом и, повернувшись к столу, сдвинув головы, обменивались шутками. На одинокого мужчину есть смысл обратить внимание. Загорелый незнакомец с широкими плечами вызывает у них интерес. Громкие, почти истерические взрывы смеха говорили о том, что их комментарии становятся все смелее. Потом одна из этих великанш что-то долго, проникновенно шептала, и затем раздался взрыв неудержимого хохота.

Мне пришло в голову, что мир во многом перевернулся с ног на голову. Вот и эти девушки с вызывающими взглядами, заигрывавшие со мной, по сути были похожи на потенциальных ловеласов, на группу холостяков, атакующих незнакомую и одинокую женщину. Да я сам чувствовал себя как-то по-женски. И понял, что в вызывающих манерах Моны был такой же оттенок — подсознательное проявление традиционной мужской атаки: поинтересуйся, дружок, каковы мои условия.

Бифштекс оказался пережаренным, похожим на подошву, безвкусным. Картофель — отвратительная каша. Салат теплый и вялый, кофе — горький и остывший. Пройдя мимо «элитных» девиц, я шагнул в ночь. Одна из них уставилась на меня сквозь грязное окно и, округлив губы в поцелуе, энергично закивала, остальные зашлись в хохоте.

Переждав поток машин, я пересек улицу и не торопясь направился к своему шумному пристанищу. Сунул в дверь ключ, и, когда открыл ее, обнаружилось, что в номере горит свет и столбом стоит дым. Бакльберри сидел на моей постели, а в кресле расположился незнакомый тип.

— Привет, чувствуйте себя как дома, — бросил я.

— Макги, это мистер Йомен.

Рукопожатия не последовало. Мистер Йомен, подняв стакан, произнес:

— Мы принесли с собой, приятель. Такое же виски, как ваше. Угощайтесь.

Оба держались без напряжения, сдержанно, почти дружески. Приготовив выпивку, я со стаканом сел на постель рядом с Бакльберри. Рубаха его теперь была заправлена в брюки, а поверх нее надет красновато-коричневый вельветовый жилет с множеством карманов, застегнутых на пуговки.

Джаспер Йомен для своих пятидесяти восьми лет выглядел на удивление молодо. Черные волосы, зачесанные назад, лишь на висках тронуты сединой. Одет в простой темный костюм, худой, с длинными конечностями. На продолговатом темном лице глубоко посаженные черные индианские глаза, слегка оттопыренные уши. Его можно было принять за сельского жителя. Крупные, лошадиные зубы и узкие губы, изогнутые в легкой усмешке. От него исходила сила, самоуверенность, его пристальный взгляд и эта усмешка могли смутить человека: словно он посмеивается, а вы не знаете, над чем. В кресле сидел, свободно развались и перекинув ногу через подлокотник. Оба выжидали, пока я заговорю. И напрасно.

Наконец Бакльберри, вздохнув, начал:

— Тут Джас заинтересовался вами, Макги.

— Его можно понять.

— Чтоб вы больше не ломали голову, — продолжал шериф, — той парочке мы уже сели на хвост. Профессор уехал из дома вчера в полдень. Его старая колымага обнаружена в карсонском аэропорте. В списке пассажиров значится, что мистер Уэббер Джонсон с супругой вылетели в Эль-Пасо сегодняшним рейсом в 12.15. В билетной кассе описали, что это была рослая блондинка и худой, высокий мужчина, оба в больших темных очках.

— Как выяснилось, — небрежно вступил Йомен, — Мона уехала из дома сегодня около десяти утра. Взяла два чемодана — платья и драгоценности. Судя по всему, вы из карсонского аэропорта в ее машине приехали на дачу, послонялись там, а потом припрятали машину на каком-нибудь проселке за Котон-Корнерс. Но вы допустили грубейшую ошибку. Все-таки Мона должна была принять вас во внимание. Свой побег с профессором она обставила дьявольски хитро, но если бы мы не напали на ее след, вернулись бы к вам и посвятили вашей сказочке гораздо больше внимания.

— И что дальше? — поинтересовался я.

— Вы кажетесь вполне приличным человеком, — отвечал Йомен. — Почему вы позволили втянуть себя в глупейшую комедию? Она вам поплакалась, что я украл деньги ее отца, что жестоко обращаюсь с ней? Дружище, Моне вожжа попала под хвост, и тут уж ничего не поделаешь, нужно просто переждать. Вскружила себе голову романтикой, как зеленая девчонка. Я вам кое-что открою. Она не совсем… уравновешенная. До свадьбы была в таком загуле, что еле-еле удалось привести ее в чувство. Ей нужна твердая рука. Нужен мужчина, который для нее и муж и отец. Тому профессоришке заморочила голову. Имея такого старого мужа, как я, она вообразила, что жизнь проходит мимо. Если б могла иметь детей, наверно, стала бы другой. Ей ведь нравится беззаботная жизнь, и пока не напала эта романтическая придурь, думаю, что жизнь со мной ее вполне устраивала. Мона меня переживет, и я оставлю ей столько имущества, что она сможет проматывать его, где угодно на свете, если захочет. Но пока я ей муж, мне лучше знать, что для нее нужнее. Она всегда получала встряску, если заслуживала, ее это приводило в чувство, и сама потом меня благодарила. Я покупал все, стоило только ей заикнуться. Но я пришел сюда не для того, чтобы поплакаться. Если вам известно, где они приземлятся, скажите, и все мы избавимся от множества забот и неприятностей. Слушайте, я хочу даже большего. Когда они скроются где-то, я не стану им мешать, подожду неделю, дней десять. Стоит ей попробовать с тем, с кем приспичило, живо вернется домой.

— Джас, — остановил его шокированный Бакльберри.

— Ладно, ладно, Фред. Разговорился об интимных делах.

Вглядевшись в него, я понял, что Йомен пьян. До сих пор это не было заметно. Как опытный выпивоха, он не терял над собой контроля, учитывая последствия и умело устраняя их. Сокрушенно покрутил головой:

— Боже мой, каких только гадостей она не напела всем своим друзьям с востока! Когда эта Виверша гостила у нас, она смотрела на меня как на гадюку. И вы, чего доброго, поверили, что я ее заставил выйти за меня замуж.

Убрав ногу с кресла, он нагнулся вперед.

— Мистер Макги, мы с ее отцом двадцать лет пахали как лошади, чтобы выйти в люди. А потом он мне ее оставил, повесил на шею. Мне и в голову не приходило жениться на ней. Когда девять лет назад я выгребал ее из Парижа, она была на краю. Ничего более жалкого вы не видели. Крупная девушка, она тогда исхудала, весила сорок пять килограммов. Стала истеричкой — крик, визг, вообще не понимала, где находится. Сначала я не очень встревожился, но, когда представил, что подумал бы Кэб, стало совестно. Отвез ее в Швейцарию, поместил в хорошую лечебницу и подождал, пока ее привели в порядок. А что дальше? Опять спустить ее с цепи? Снова капризы, сумасбродство? Очень быстро она снова опустилась бы на дно со своими сомнительными знакомыми. Ну, я поступил так, как мне казалось разумнее. Пристегнул к ноге единственным доступным способом, женился и привез сюда, домой. Восемь лет все отлично срабатывало, лучше, чем можно представить. Знали бы вы, как она умеет пудрить мозги. Смотрите на нее, слушаете сладкие речи и воображаете, что перед вами спокойная, разумная женщина. Если вобьет себе в голову, сумеет убедить, что черное — это белое. Но по сути своей она по-прежнему осталась сумасбродным ребенком со взбалмошным характером. А в последнее время она вся как на иголках. Я держал ее в спокойной пристани приличной жизни. Приятель, я уже стар для того, чтобы выходить из себя оттого, что она поваляется с тем профессором. Огорчает меня это, противно даже, но я стараюсь ее понять. Признаюсь — сделаю из ее очаровательной задницы котлету, когда приведу назад, но ей это пойдет на пользу, она поймет, что вела себя плохо. Любой охотнее заплатит дань, чем станет жить с чувством вины. Моя гордость не пострадает, если все уладить. Вы не знаете, парень, и она тоже не понимает, что без меня она конченый человек. Я должен ее остановить, прежде чем она опять пойдет ко дну. Надеюсь, теперь вы нам скажете, куда они нацелились.

Я не знал, что ответить. Было ясно, что он неглуп, но не хотелось верить, что разыгрывал представление, зная, что она мертва. В раздумье я встряхивал остатки льда в стакане, а Фред Бакльберри забросал меня вопросами:

— Они что — достали документы или собираются через Хуарес махнуть в Мексику? Или направились самолетом на запад? В Калифорнию?

Не отвечая, я допил виски и пристально посмотрел на Джаспера Йомена.

— Ваша семейная жизнь меня не касается, мистер Йомен. Сегодня днем, в 14.25 я стоял рядом с вашей женой. Кто-то выстрелил из тяжелого, дальнобойного ружья, попал ей в шею сзади, и она умерла раньше, чем ударилась лицом о землю.

Очень темные, индианские глаза чуть дрогнули, губы разжались, но он тут же взял себя в руки:

— Я пытался говорить с вами как мужчина с мужчиной, хотел обойтись по-хорошему. Скажу еще кое-что. На всем белом свете нет никого, в чьих интересах было бы убить Мону. Скорее всего можно подозревать меня, только я никогда бы не сделал этого. Возможно, вы считаете своим долгом держаться как клещ за свою историю. Хотя на первый взгляд вы кажетесь умнее. Не дразните меня, парень, я натравлю на вас Фреда, чтоб выкурил из наших мест, и, если он при этом позабудет о приличиях, тем лучше.

Я пожал плечами.

— Фред чересчур задирает нос от благосклонности важного налогоплательщика, мистер Йомен, и совершенно забыл, что значит быть хорошим полицейским.

— Что, к черту, вы имеете в виду? — рявкнул Йомен.

— Я только любитель, дилетант. Но все-таки задал себе вопрос: та глыба, загородившая дорогу, — она свалилась случайно? Я вскарабкался вверх и обнаружил, что кто-то сбросил ее с помощью взрывчатки. Хотели, чтобы Мона пошла к даче пешком. Почему? Не знаю. Раз была не одна, кто-то обеспечил возможность уехать в машине и получить преимущество во времени, прежде чем узнает полиция. За это время успеют убрать и труп, и всякие следы.

— Он об этом даже не заикался, Джас, — вмешался Бакльберри.

— По-моему, хороший полицейский многое мог сделать, — продолжал я. — В той маленькой белой «альпине» мы были достаточно заметны. По пути от Карсона к даче кто-то обязательно нас видел и запомнил. И думаю, следовало бы послать на дачу экспертов. Та пуля пробила в ее шее дыру с кулак. Достаточно найти каплю крови или еще что-нибудь, упущенное убийцей. — Я встал. — С меня достаточно. Я собственными глазами видел, как убили женщину. Мы были знакомы с ней около двух с половиной часов. Она даже не слишком мне понравилась. Можете здесь рассиживаться и выдумывать сказки, где она теперь, но она покойница, как дважды два — четыре. Кому-то понадобилось мутить воду. И я еще думаю, что Джона Уэбба тоже нет в живых. Вы сняли отпечатки с его колымаги в аэропорте? Меня отсюда вы можете выгнать — мне же лучше. Но если останусь, буду совать нос куда не следует. У вас же в центре наверняка есть детектор лжи. Почему бы вам не проверить, говорю ли я правду? Черт побери, ведь это несложно!

В скулах Бакльберри заходили желваки, но он сдержался и, покосившись на Йомена, произнес:

— Можем все осмотреть заново, Джас.

— Действуйте.

— А с этим как быть?

Йомен, поднявшись, шагнул ко мне, оглядел с головы до ног.

— Как? Пожалуй, он заслуживает, чтоб оставить его здесь…

— Отправить в камеру?

— Может, он хочет остаться здесь по собственному желанию.

— Именно это я имел в виду, мистер Йомен.

Не сводя с меня глаз, Йомен распорядился:

— Фред, забери бутылку и подожди меня в машине. Мне нужно кое-что сказать тебе.

Чуть помешкав, тот забрал бутылку и удалился. Когда дверь за ним закрылась, Йомен объявил:

— Порой мне кажется, весь мир только и думает, как прижать Джаса Йомена. Если человек стоит на вершине, его видно со всех сторон. И как ни вертись, всегда окажешься к кому-нибудь спиной. До Моны никому нет дела, но, возможно, через нее хотят подобраться ко мне. Понимаете, о чем я?

— Пожалуй, да.

— Если старой собаке дать сразу много свежих следов, она заскулит и не возьмет ни одного. Вы видели тех клоунов, что удерживают на тросточках крутящиеся тарелочки и еще носятся по сцене из конца в конец?

— Да.

— Вот и я как раз теперь удерживаю в воздухе изрядную кучу фарфора. Пока я с ней ношусь взад-вперед, любой может дать мне подножку, и пока я соберу осколки, деньги растащат по углам. Кто-нибудь уже наготове и приберет их к рукам. Фреда тоже могут сбить с ног — чисто случайно.

— Следовательно?..

— Я привык полагаться на первое впечатление — подходит мне человек или нет. Не знаю, на чьей вы стороне. Но, кажется мне, умеете стоять на своем. Если у вас есть нечто ценное для меня, я готов купить.

— Что, к примеру?

— Раз вы не способны преподнести это, ничего ценного никогда продать не сумеете.

Подмигнув мне, он не торопясь направился к двери и, мигнув еще раз, вышел. Пьяный ли, трезвый, пока он в сознании, здравый смысл его не оставит. А вот меня Йомен оставил. Вел себя так, словно подозревает какой-то заговор, и, по его мнению, я играл в нем весьма глупую роль.

Сдаюсь. Возможно, появился бы проблеск, имей я больше информации. Я лег в постель. Он явно все еще не верит, что его жена умерла. И похоже, вообще не допускает такой мысли.

Мне так хотелось забыть обо всем случившемся, но, пока не заснул, продолжал ломать голову. К сожалению, с тем же успехом можно было в перчатках распутывать узелки.

Однако мне он показался симпатичнее, чем его молодая жена.

Глава 3

Утром я прошел километра полтора до центра и позавтракал в отеле, где, оказывается, проходил съезд избирателей, смешавшись с толпой типов со значками, приходивших в себя после ночной попойки. У стойки в вестибюле я попытался арендовать машину, но, когда девица выяснила, что я не из их постояльцев, она сначала тщательно сверила мое имя со списком людей, не оплативших прокат или не вернувших машину, и только потом соизволила взять мою кредитную карточку. Я заказал недорогую модель и, пока ждал, когда ее доставят к задним дверям, купил в газетном киоске карту округа.

Парень из гаража подогнал «фэлкон» песочного цвета. Осмотрев его, я обнаружил, что правое крыло сзади основательно помято. В договоре о прокате об этом — ни слова. Я пошел за девицей из вестибюля, потом мы втроем пялились на дефект, пока она не вписала его во все экземпляры договора. Их даже не упрекнешь за такие штучки — те, кто смял машину, бросают ключи на стойку и мчатся в аэропорт, с них взятки гладки. А я никогда не арендую машину без основательного досмотра. И счета официантов тоже проверяю. В контрактах читаю и то, что записано мелким шрифтом. В таких вещах я похож на придирчивую, мелочную старуху.

Университет находился в городе Ливингстон, километрах в восьмидесяти к югу от Эсмерелды по автостраде номер 100. Города, выстроенные в полупустыне, производят впечатление нереальности. Потому, наверное, что эта земля никогда ни на что не годилась. Там, где есть фермы, такого ощущения не возникает. Уже в пяти километрах от Эсмерелды само существование города казалось неправдоподобным. Я ехал по пустынному краю из скал, песка, чахлых кустов, с ящерками и солнечными зайчиками от брошенных пивных жестянок. По-моему, эта гигантская площадь когда-то могла быть дном древнего озера. Как сообщалось в местной газете, Эсмерелда располагает неограниченными запасами воды из артезианских источников. Видимо, благодаря этому обстоятельству и возник город в столь необычном месте — на голой песчаной равнине среди унылых скалистых холмов.

Километров пятьдесят дорога шла по плоской равнине, а потом стала делать широкие петли между кучками холмов и скалистыми грудами. Появилась зелень. Перевалив через гребень, я увидел вдали городок — он расположился метров на триста выше Эсмерелды, прижавшись к подножию длинной холмистой гряды, похожей на спящего коричневатого пса.

Университет относился к тем новым учреждениям, которые создавались второпях, чтобы забота о молодежи поспевала за ростом ее количества. Он раскинулся на окраине сонного городка. На огромной стоянке перед территорией университета сверкали в солнечных лучах сотни машин, а на всем пространстве беспорядочно разбросаны учебные корпуса, напоминающие гигантские коробки из-под обуви. Было десять утра, и молодежь торопливо сновала по тротуарам между зданиями. В стороне справа расположился комплекс общежитии и отдельно — жилые здания, вероятно, для профессорского состава и административных работников. Табличка перед входом на территорию гласила, что машинам студентов въезд запрещен. На торцовых стенах учебных корпусов яркими керамическими плитками были выложены разные девизы: Инициатива, Свобода, Мир и т. д.

Иссушенная земля была прочерчена асфальтированными дорожками. Кое-где пестрели крошечные островки зелени, рассаженной с продуманной тщательностью, но потребуются многие годы, пока замысел декораторов претворится в жизнь. Тощие студенты, воспользовавшись предобеденным перерывом, торопились по своим неведомым надобностям. Брюки цвета хаки, синие джинсы, бумажные майки и пестрые блузки. Безразличные взгляды, слепые, как линзы аппарата, скользили по мне, пока я медленно ехал мимо. Я был вне границ их возраста. В отношения со взрослыми они вступали лишь по необходимости. А посторонние значили для них не больше, чем окружающие камни или кусты. Они неслись в бурном, меняющемся потоке жизни, а мы были всего бледными тенями на обочине — нудные, замкнутые, вроде страшилищ. Я заметил, что масса студентов обильно разбавлена латинской кровью — много смуглых, пышных брюнеток и юношей, похожих на тореадоров. И во всех ощущалось тревожное напряжение от утомительного трехсеместрового учебного года. Их наспех напичкивают информацией, чтобы быстрее подготовить для коммерции, строительства, прогресса, и спешки, для жизни с регламентированным временем и распланированными деньгами, для существования в две смены, с отпусками, такси, вечеринками, нужными связями и интересами. Их приспосабливают к жизни на быстро бегущей полосе, и когда они станут свежеиспеченными так называемыми гражданами, они, как хорошо смазанная деталь, легко скользнут в запланированные компании с непрерывной конкуренцией, где жизнь представляет собой непрекращающийся бег наперегонки — организованный, неумолимый — до последнего издыхания, и тогда в погребальной конторе их обрядят, наложат грим, заколотят гроб, и они обретут тот недосягаемый покой, которого не изведали за всю жизнь.

Конечно, все в жизни функционально. Но есть здесь нечто подобное тому, как мы поступаем с цыплятами. Ускоренными методами растим их до оптимального веса, чтобы за восемь недель подготовить для вертела. И особенно безнадежно и комично выглядит ситуация, когда благодарная молодежь объявляет: «Нет, не хотим терять в университете четыре года, лучше кончить за два года и девять месяцев и сразу зарабатывать на жизнь!»

Образование и воспитание должны быть отделены от необходимости зарабатывать на жизнь, тогда они не будут инструментом, конвейером. Воспитание требуетразмышления, созерцания, вдумчивого и целенаправленного изучения произведений, где звучат наиболее часто и настойчиво повторяющиеся вопросы: зачем? почему? Сегодня пытливая молодежь, задающая подобные вопросы, не находит вокруг никого, кто заинтересован в ответах, и мы ее теряем, отталкиваем, ибо у этих юнцов так устроены мозги, что им невероятно скучна наша коммерчески-промышленная школьная система. Прекрасный техник редко бывает человеком образованным. Он может быть полезным обществу, удовлетворенным собой, трудолюбивым. Но понимания таинства жизни, ее чуда и парадоксов у него не больше, чем у тех цыплят, которых пичкают и раскармливают, чтобы потом на конвейере ощипать, заморозить и упаковать для потребления.

Отыскав административное здание, оставив машину на стоянке, я зашел и у стойки справочного бюро спросил седовласую даму, могу ли встретиться с Джоном Уэббом. Вопрос вызвал растерянность, она в замешательстве сказала, что Джон Уэбб — это профессор с кафедры гуманитарных наук. Мне нужен именно он? Может, я хочу видеть другого Джона Уэбба? У них есть и студент с таким именем, хотя они не родственники. Наконец ей пришлось признаться, что доктора Уэбба нет на работе.

— И как долго его не будет?

— Не могу сказать, к сожалению.

— А кто может знать, когда он появится?

— Я действительно не в курсе. Может, вам помогут на кафедре?

— У меня личное дело.

— М-м… тогда его сестра… она, наверно, знает.

— Как ее найти?

Порывшись в картотеке, она сообщила: блок номер семь. Квартал преподавателей вон там, напротив большой стоянки. Там есть таблички с фамилиями. Это третий дом в глубине сзади.

Я нашел его без труда. В каждом блоке было десять — двенадцать коттеджей со своей калиткой, расположенных по возможности укромнее, с бытовыми службами в центре. При строительстве были использованы плиты, кирпич, низкие стенки, дворики, крытые тротуары. Найдя калитку с цифрой "З" и толкнув ее, я прошел к дверям. При нажатии кнопки не услышал звонка и уже собирался стучать, когда дверь открылась и выглянула молодая женщина в клетчатой рубашке до Колен.

— Пожалуйста!

— Я ищу профессора Уэбба. Меня зовут Макги.

— Могу сказать вам то же самое, что уже сказала всем другим. И заведующему кафедрой тоже. Не имею представления, где мой брат.

Она собралась закрыть дверь, но я просунул ногу. Посмотрев вниз, она холодно произнесла:

— Разрешите?

— Не разрешу. Мне нужно поговорить с вами.

— Нам совершенно не о чем говорить.

— Что, если дело обстоит не так, как кажется?

— Что вы хотите этим сказать?

— Что, если он не уезжал с нею? Что, если это только должно так выглядеть?

— А вы здесь при чем, мистер Макги?

— Я единственный с абсолютной точностью знаю, что Моны нет с вашим братом. Все остальные, похоже, уверены в обратном.

Поколебавшись, она распахнула дверь:

— Тогда заходите.

Мы прошли в гостиную. Окна были закрыты шторами из тяжелой, плотной ткани. На просторном столе возле настольной лампы разложены стопки книг, блокноты, картотека. Из большого проигрывателя звучала негромкая музыка — казалось, кучка разозленных музыкантов настраивала инструменты, не в силах договориться, что играть. Выключив проигрыватель и подойдя к окну, она рывком раздвинула шторы, а потом погасила лампу на столе.

Я разглядывал женщину, легкие движения ее ног, обутых в поношенные мокасины из оленьей кожи. Вся она двигалась резко, энергично, так что клетчатая рубашка натягивалась на бедрах. Руки и плечи очень гладкие, белые, округлые, но упругие. Мягкий, удлиненный овал лица. Вокруг глаз темные круги. Маленький рот с полными губами без помады, точеный нос. Глаза опушены длинными темными ресницами. Темные, тускловатые волосы с прямым пробором собраны сзади в небрежный пучок. На столе стояла большая электрическая кофеварка.

— Кофе? — спросила она.

— Благодарю. Без молока, пожалуйста.

Она сходила на кухню за чашкой с блюдцем, налила мне и, захватив свою чашку, села на угол большого дивана, поджав под себя ноги и натянув короткий подол рубашки на белые колени. Я сел в противоположном углу, облокотись о цветную подушку.

— Вам удалось удивить меня, мистер Макги. Попробуйте продолжить в том же духе. Мне, правда, непонятна ваша роль в этой истории.

— Миссис Йомен связалась со мной через одну знакомую. Надеялась с моей помощью кое-что решить. Вчера в полдень я прилетел из Флориды. Мы побеседовали о ее проблеме — она хотела получить от мужа свободу. И хотела денег. И еще хотела выйти за вашего брата.

— И вы нанялись все это уладить? Вы адвокат?

— Нет. Я узнал, в чем дело, только здесь, после встречи. И мне не очень хотелось выполнять такое поручение.

— Значит, она удовлетворилась половинчатым решением?

— Нет. Поверьте, она вовсе не собиралась уезжать с вашим братом, во всяком случае, не раньше, чем все решится… по-человечески. И с финансами тоже.

— Мистер Макги, если вы всерьез поверили басням Моны, значит, вы такой же сумасшедший, как мой брат. Уж он-то оказался полным идиотом.

— Потому что уехал?

— Здесь он сжег все мосты. Просто немыслимо вести себя, как он, и еще рассчитывать, что его примут назад, когда кончится его сумасбродное приключение. Если б он был общим любимцем и угодником, может, удалось бы замять скандал. Но Джон не является ни тем, ни другим. Его не простят, в первую очередь, потому, что вся история такая… отвратительная и вульгарная.

— В каком отношении?

— Вам еще нужно объяснять? Молодой профессор, легкомысленный мечтатель, знакомится со зрелой, пресыщенной женой пожилого владельца ранчо. Начинается романтичное приключение. Это еще мягко говоря. Конечно, он объяснил это по-другому — истинная, настоящая любовь. Так они вынуждены были говорить, наверно, чтобы сохранить хоть каплю самоуважения. Но это просто обычная, отвратительная плотская связь. Джон еще в жизни не встречал таких женщин. Она его соблазнила и совратила. Верите ли, он такой впечатлительный, разве здесь была любовь? С такой примитивной кобылой? Как может благородный человек полюбить животное? Она его охмурила тем, что у нее под юбкой. Извините за грубость.

— Всякое случается.

Она возмущенно подняла плечи:

— Случается с женщинами вроде нее, но не с такими мужчинами, как Джон. Нужно лишиться рассудка, чтобы такой человек, как мои брат, своими руками разрушил все ради… примитивной, напыщенной шлюхи.

— Может, она здесь ни при чем?

— Мистер Макги, все мечты брата, все его усилия пошли прахом. Может, сумеет зарабатывать на жизнь в какой-нибудь коммерческой школе или издательстве, но с карьерой все кончено. А он ведь талантливый, способный. И так все пустить на ветер. Он даже не хотел понять, что делает глупости. Я его изо всех сил предостерегала. Раньше мы никогда не ссорились. А теперь он меня вообще не слышал. Мои чувства для него ничего не стоили. То, что я гордилась им, верила в него, не стоило и ломаного гроша. Боже мой, я же читала, сколько мужчин сбивали с пути, но мне и в голову не могло прийти, что это случится с ним! Ведь это… совершенно невозможно! Дурацкая сексуальная судорога и расслабленность потом, и из-за этого испортить всю жизнь! Никогда, никогда не пойму!

— Вы знали, что он собирается с ней уехать?

— Я боялась этого. В начале осени он страшно нервничал. А дней десять назад вдруг переменился, казался даже счастливым. Сказал мне, что все будет в порядке, они договорились. Выглядел спокойным и довольным. Составил расписание так, что по вторникам и четвергам после обеда был свободен, а через неделю — еще и по понедельникам. В такие дни он после обеда уезжал — где-то, наверное, встречались. Вечером, часов в семь-восемь возвращался усталый, измотанный, но улыбался как блаженный. Эта проклятая баба выжимала его до капли. И он еще имел совесть предложить мне, чтобы мы жили здесь вместе, втроем, когда все уладится! Вы можете ее представить в качестве профессорской жены? Вам известно, что она на два года старше Джона? Она еще захочет, чтобы ректор плясал под ее дудку!

— Может, она сказала ему, что я ей обещал помочь?

— Возможно. Ах, они на все смотрели сквозь розовые очки! Вообразили — весь мир обожает их только за то, что они втрескались друг в друга. А на самом деле все считали это неприятной ситуацией, историей дурного толка.

Поднявшись, она отключила кофеварку и наполнила чашки снова. Когда склонилась ко мне, пахнуло запахом ванили. Мне пришло в голову, не пьет ли она? Пожалуй, вряд ли — слишком деятельная, активная натура. Моложе брата года на четыре. Я легко представил себе, как она слоняется вокруг нью-йоркского университета в черных чулках и твидовой юбке, как горячо рассуждает в дешевых забегаловках об абстрактных понятиях, знакомится с сексом у какого-то художника в мансарде, но приходит к выводу, что его значение преувеличивают; как позволит уговорить себя попробовать марихуану, но испытает лишь тошноту; подписывает разные воззвания, как отсиживает часы на лекциях, увешанная примитивной бижутерией, изготовленной бездарными подружками; как намалюет декорации для любительского спектакля, — и все-все проделывает энергично, со страстью; этот инфантильно-интеллектуальный ребенок без чувства юмора, задавленный предрассудками, бессознательно жаждущий избавления от них.

— Вчера, во вторник, — продолжал я, — миссис Йомен после полудня увезла меня из карсонского аэропорта. Судя по всему, ваш брат исчез во второй половине дня в Понедельник. Мне это представляется несколько преждевременным.

— Наверно, так они запланировали. Я посещаю разные курсы. В понедельник после обеда была на семинаре «Массовая коммуникация». У Джона в понедельник до двенадцати две лекции по современной философии. И по философии в литературе. После обеда он свободен, я думаю, был с ней. Когда он не вернулся к девяти часам, меня охватило беспокойство. Но я решила, что они договорились провести вместе ночь. В последнее время, по-видимому, это было пределом его мечтаний. Ждала, что вернется утром — во вторник у него лекции с десяти: В девять утра мне уже все казалось подозрительным. Я осмотрела квартиру. Не было чемодана, кое-чего из одежды, туалетных принадлежностей. Не оставил никакой записки, ни словечка объяснений. Не хватило простой порядочности предупредить на кафедре. Просто… сбежал как преступник. Как вы, наверное, знаете, машину оставил в аэропорте, и оба вылетели в Эль-Пасо. Наверное, нужно перегнать машину домой. Это сто километров отсюда. Меня все это просто выбивает из колеи, я оказалась в глупейшей ситуации. У меня был долгий разговор с деканом — он сочувствует мне, мы ведь здесь уже третий год. Конечно, из квартиры придется выехать. Но до-пятнадцатого ноября вроде можно еще пожить. Думаю, Джон к тому времени вернется. Сейчас я оказалась в каком-то вакууме, все валится из рук. Кто знает, что с нами будет.

— А вы работаете?

— Конечно. До обеда — в лаборатории справочных пособий. Канцелярская работа. Но сегодня я свободна, на этой неделе там расширяют помещение, меняют кабель. Я готовлю материалы для дополнительных занятий «Произведения драматического искусства». — Она задумалась, потом продолжила: — Мы жили здесь довольно приятно, мистер Макги, пока в нашу жизнь не вошла эта женщина и не перевернула ее вверх дном. Мне вовсе не мешало, что я вела наше общее домашнее хозяйство. Сам Джон готов питаться консервами и одеваться как бродяга. Он не умеет заботиться о себе. И совсем не здоровяк. Эта женщина о нем не станет заботиться. И чего она на него нацелилась? Не могла найти себе какого-нибудь… шофера или полицейского, какого-нибудь мускулистого дурака, который выдавал бы ей то, в чем она явно нуждается?

— Вы все осмотрели, знаете, что взял с собой ваш брат?

— Уложил вещи и уехал. Конечно, забрал все, что ему нужно.

— Если я попрошу сделать то, что вам кажется напрасным, сделаете?

— Что именно?

— Вы проверили, не осталось ли здесь чего-то, что ему следовало взять непременно?

— Я, кажется, вас не понимаю, мистер Макги.

— Что-то, что могло здесь остаться, если вместо него собирали вещи другие. Чтобы создалось впечатление, что он собрал вещи сам и уехал.

— Вам не кажется, что это… какая-то мелодрама? — Ее мягкие, бледные губы насмешливо скривились. — Похищение?

— Если вам нетрудно, посмотрите.

— Пожалуйста.

На руку мне упал теплый солнечный луч. На стене висели яркие квадраты ткани с простым узором. Было слышно, как она выдвигает ящики и хлопает дверцами шкафов. Потом все утихло.

Она вдруг возникла на пороге — напряженная, словно готовая к удару. В руке держала черную коробку размером с небольшую книжку. Протягивая ее ко мне, беззвучно шевелила дрожащими губами, пока не выдавила:

— Не забрал…

Взяв протянутую коробку, я открыл ее — два шприца, запасные иглы, ампулы. Я захлопнул крышку.

— Он диабетик?

— Да. Конечно, ее он должен был забрать! Уколы инсулина он делает каждое утро. Он очень рассеянный, но уже понял, что с этим нельзя шутить. Когда забывал об уколе, несколько раз терял сознание. Не понимаю, как он мог забыть коробку…

Она упала в кресло.

— Конечно, мог забыть. Но наутро обязательно вспомнил бы — укол входит в утренний туалет. Правда, у него есть рецепт, можно все купить в аптеке. Да, наверно, так и было.

— Кто-нибудь видел его при отъезде?

— Что? Не знаю. Нет, наверное. В понедельник после обеда здесь бывает немного людей.

— А где хранилась коробка со шприцами?

— В ванной, в шкафчике с лекарствами.

— А другие туалетные принадлежности оттуда забрал?

— Да… Понимаю, что вы имеете в виду. Все это очень… странно. Мне страшно. — Она нахмурилась. — Вы говорили, должно выглядеть так, что уехали вместе. Зачем?

— Не знаю.

Выражение ее лица вдруг изменилось. Я быстро спросил:

— О чем вы думаете?

— Не знаю. Вдруг кое-что вспомнила. В воскресенье мы опять поругались. Я ткнула его носом в то, что впереди Великая неделя: он увидится с ней в понедельник, вторник и в четверг. А он ответил, что во вторник, то есть вчера, они не встретятся, вроде бы она будет занята. Если бы собирался уехать в понедельник…

— Он знал, что она встречается со мной.

— Куда же тогда он поехал?

— Куда его увезли?

— О, пожалуйста, перестаньте! Хотите еще сильней меня напугать?

— Как вас зовут?

— Изабелл. Изабелл Уэбб.

Подтянув ногой стул, я уселся напротив, глядя ей в глаза.

— Мое имя Тревис Макги, Изабелл.

Я схватил ее руку — раза два она попыталась ее выдернуть, но так и оставила в моей ладони, неподвижно сидя в кресле, глядя куда-то вперед, мимо меня.

— Почему вы ведете себя так странно? — спросила она наконец, облизнув пересохшие губы.

— Я не собираюсь вас запугивать. Хочу что-то сказать. Может, и не следовало бы, может, это вас поразит. Очень сожалею. Хотелось бы, чтоб вы держали себя в руках. Попытаетесь? Вот и хорошо. А теперь слушайте внимательно. Мона Йомен отвезла меня в пустую дачу за городом, на холмах. Вчера днем, в два двадцать пять, стояла рядом со мной, как вы сейчас, но кто-то выстрелил из тяжелого дальнобойного ружья, попал ей в шею, и она мгновенно умерла. Я оттуда ушел, а когда вернулся с шерифом, труп исчез. Все следы заметены, уничтожены. Мне же вообще не поверили. Решили, что я пустил дымовую завесу, чтобы облегчить ей бегство с вашим братом.

Она непонимающе смотрела на меня. Удивительно длинные у нее ресницы.

— Но… они же улетели вчера. В час пятнадцать. Рейсом в…

— Рослая блондинка и очень высокий худой мужчина, оба в темных очках, сели вчера в самолет в час пятнадцать. Черт возьми, я же прекрасно знаю, что Моны Йомен в том самолете не было. В это время мы оба сидели в ее машине, взбираясь наверх к даче. Мы уже, собственно, были на месте. В списке пассажиров значится мистер Уэббер Джонсон с супругой. Джон Уэбб якобы. Чтобы скорее бросилось в глаза. Если бы он захотел скрыться тайно, выбрал бы себе такое имя? Оказался бы таким глупцом?

— Нет. Вы… говорите о нем в прошедшем времени…

— Он собирался встретиться с ней в понедельник после обеда?

— Н-нет. У него была куча тетрадей. Собирался поработать дома. Нужно было проверить задания. Когда я пришла с семинара, они лежали на столе. Я все передала на кафедру. Кто-нибудь пока будет его замещать.

Она сильно нервничала, но держалась изо всех сил.

— Изабелл, я точно знаю, что Мона мертва. Все выглядит заранее подстроенным. Вместо них улетела другая пара. Мона убита, и, если кто-то собирался инсценировать их совместный побег, им пришлось убить и вашего брата.

Закрыв глаза, она крепко сжала мою руку. Когда через несколько секунд открыла, взгляд был пустым, отупевшим от боли.

— Но это… странно. Зачем им это?

— Не знаю. Пока не знаю. Сейчас выясняют, ищут, где укрылась эта пара любовников. Потом, через какое-то время, все затихнет. Здесь, кажется, преобладает традиционное мнение, что где-нибудь они начнут новую жизнь.

— И ее муж тоже разделяет его?

— Не думаю.

Она взглянула на черную коробочку — я положил ее на стол рядом с креслом.

— Но ведь вот доказательство, правда? — Она попыталась встать. — Надо же сообщить об этом в полицию…

— Подождите, Изабелл!

— Чего подождать? Если…

— Кто-то очень постарался создать впечатление, что они уехали.

— Тогда почему ее убили на ваших глазах?

— Не знаю. Может, было задумано иначе, но не вышло, и им пришлось импровизировать на ходу.

— Но если моего брата похитили…

— Где доказательства?

— Он оставил здесь шприц.

— Просто забыл. Купил другой в Эль-Пасо.

— Но…

— Ливингстон относится к округу Эсмерелда. Расследованием руководит шериф Фред Бакльберри.

— Он приходил вчера вечером со своим помощником. Около восьми. Рассказали мне о его машине, об их отлете. Потребовали, чтобы я немедленно сообщила, как только Джон даст о себе знать. Держались так… небрежно, насмешливо, свысока. — Склонив голову набок, она нахмурилась: — Что ж, теперь все кажется гораздо логичнее.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не думала… что он в самом деле уехал с ней. По-моему, он все-таки достаточно разумен. Я старалась открыть ему глаза, уговаривала, чтобы прекратил встречи с этой женщиной. Здесь уже ходили всякие сплетни. А ему вовсе не была безразлична его репутация. Настолько-то я его знаю. Но если сюда кто-то явился… насильно утащил его… А он не переносил насилия… и сам не был силачом. Никогда никого не оскорбил, не обидел…

Прошедшее время. Наверно, она вдруг осознала, что говорит в прошедшем времени. Глаза ее наполнились слезами; тихо застонав, как от сердечного спазма, она скользнула с кресла, упав на меня, охваченная болью и жалостью. Я поддержал ее. Упираясь головой в мою грудь, она качала ею из стороны в сторону, всхлипывая, постанывая в голос, подсознательно впитывая ту малость утешения, которую дает физическая близость, пусть даже чужого человека, как я.

Но когда я стал похлопывать ее по спине, пытаясь успокоить, она окаменела, а потом отпрянула, как от корзинки с гадюками.

— Простите, — сдержанно и тихо сказала она, усаживаясь удобнее в кресле.

Вот тут я вдруг заметил такой чистый, темно-темно-голубой цвет ее глаз, какого в жизни не встречал. Тусклые волосы, упругое, белокожее тело, запах ванили и страх перед сексом. Забота о любимом брате — благородное убежище для женщины, не сумевшей реализовать себя. Вспомнил, с какой напряженной горечью она оценивала влечение брата к Моне, о главной причине их связи говорила как о смердящей ране. И последние два года здесь считала прекрасными. Сколько ей — двадцать пять, двадцать шесть? Хороший город, где пройдут последние годы надежд на замужество, иссякнут жизненные соки, и все под знаком благородного решения — ради брата. Конечно, Мона Йомен непременно должна была вызывать у нее отвращение. Мона шествовала по жизни, вызывающе неся роскошное тело и удовлетворяя его потребности.

— Вы знали Мону? — поинтересовался я.

— Он хотел, чтобы мы подружились. Ничего худшего не мог придумать. Она относилась ко мне снисходительно, как к умственно отсталому ребенку. Нет… просто представить не могу, что она мертва. Она была такой… вызывающе полной жизни, мистер Макги.

— Тревис. Или Трев.

— Это вроде обращения на «ты», я в этом не сильна. Нужно долго привыкать.

— Я предложил в виде помощи — не это главное. Надеялся упростить наши отношения, Изабелл.

— Я нелегко схожусь с людьми. Наверно… так воспитали.

— Где прошло ваше детство?

— Наши родители были художниками. Отец пользовался успехом, у мамы был доход от наследства. Мы жили далеко-далеко от людей. Школьные задания нам присылали по почте, а учили нас родители. Летом жили в Канаде, зимой — на маленьком багамском острове. Джон все время болел, и мы все тряслись за него. Меня здоровье никогда не подводило. Я научилась… придумала игры, в которые могла играть одна. Родители умерли три года назад, с разрывом в два месяца. Они были очень близки. Джон и я чувствовали себя как бы лишними, и это нас сблизило. А теперь… Что со мной будет?! Господи, как мне жить?!

Скользнув мимо меня, она подошла к столу, взяла в руки какую-то книгу, снова положила. Повернувшись ко мне, оперлась о стол.

— Кому нужно было его убивать? Не могу поверить. Вы знаете, да? Просто не верю!

— А насчет Моны?

— Д-да, в ее смерть поверю. Она была такая… резкая. Легко ранила людей. Но Джон совершенно безобидный. Даже после анекдота едва рассмеется.

— Как они, собственно, познакомились?

— Началось около года назад. Йомены приехали на вечеринку служащих университета. Нас тоже пригласили. Мистер Йомен пожертвовал университету какую-то сумму. Джон сидел рядом с миссис Йомен. Она делала вид, будто интересуется современной философией. Говорили о Хайдеггере, Броуди, Дилли, Сартре, Камю. Она из тех людей, которые умеют отпустить пару замечаний о вещах, понятия о которых не имеют. Когда-то в Париже встречалась с Камю. А Джона не остановить, если речь идет о его специальности. Она стала ходить на его семинары, записывала, читала. Так все и началось. Конечно, этот ее воображаемый интерес был просто хитрой уловкой. Я его предостерегала. А она не спешила. Сбила его с пути праведного в конце апреля. Явился однажды с фантастической сказкой, что-то лепетал об испорченной машине. Потом стала к нему сюда приезжать. Без тени стыда. Вовсе не скрывала своих чувств. Где уж Джону обороняться! Такая ловкая, решительная. Но, наверное, и надоедливая.

— Изабелл, есть кто-нибудь, кто поживет здесь с вами? Или вы к кому-то переедете?

— Нет. А зачем?

— Не следует сообщать об этом шерифу.

— Потому что это недостаточное доказательство — то, что не забрал лекарство?

— И поэтому тоже. Все дело… очень умело подготовлено. Мне хотелось бы узнать побольше. И тайно. А если об этом раструбят, кончу где-нибудь дорожным рабочим. Что бы ни случилось с Моной и вашим братом, это всего лишь часть какой-то большой акции. Кое-что есть здесь сомнительное и в любой момент может взорваться.

— А вдруг моему брату нужна помощь?

Ее опять охватывала истерика.

— Изабелл, мы и так вынудим их что-то делать, если докажем, что вчера в том самолете они не летели. Пока все этому охотно верят, даже ее муж. Шериф немного сопротивляется, но не думаю, что его подкупили. Я убедил шерифа проверить мое заявление о смерти Моны. Если что-нибудь обнаружат, станет ясно, что ни один из них не участвовал в разыгранном отлете.

— Но для этого нужно время! Может, где-нибудь…

Кажется, мне не удавалось ее успокоить. Придется забрать с собой.

— Мне нужно побывать в карсонском аэропорте, надеюсь что-нибудь разузнать. А вам необходимо переправить оттуда машину брата, так? Может, поедете со мной?

После короткого раздумья она решительно кивнула.

— Подождите, я только переоденусь.

Глава 4

Прежде чем она заперла дом, я попросил показать, где обычно стоит машина. Это была крытая пристройка сзади, сбоку от кухни. От задних дверей шла подъездная дорога, боковые стены пристройки-гаража высокие. Если кто-то поджидал Джона Уэбба или зашел в дом в понедельник, можно было спокойно схватить, связать и увезти его. Ей я не стал говорить, что скорее всего его оглушили, прежде чем сунуть в машину. А в тех мрачных, пустынных просторах найдутся тысячи мест, где его можно запрятать без проблем.

Проверив, взяла ли ключи от машины, она заперла дверь. На ней была серая, чуть обвисшая юбка, желтая блузка и накинутая поверх нее вязаная кофта. В руках темно-серая сумка — потрепанная и солидная, как у пожилой дамы. На ногах колготки и черные лакированные лодочки без каблуков. Довершали туалет огромные, почти черные очки. Ее лицо теперь казалось совершенно невыразительным и крошечным.

Сидя рядом, она показывала дорогу, советовала, где можно развернуться, — сухим, бесцветным голосом, напряженно выпрямившись, сложив руки на коленях. Ранимая жертва насилия.

— Где именно на Багамах?

— Что? А-а, вряд ли вы о нем слышали. Остров всего полтора километра длиной, а ширина — метров триста. Недалеко от Оулд-Малет-Кей.

— Южнее Эльютеры? Там очень опасные места. Масса коралловых отмелей.

— Значит, вы там бывали? — Голос ее показался совсем юным.

— Если не ошибаюсь, там стоит старый серый дом, изрядно потрепанный штормами, а рядом — небольшая, прекрасно защищенная бухта. Почти весь остров из вулканической лавы. Окна дома обращены на запад.

— Совершенно точно!

— Вы его продали?

— А он никогда нам не принадлежал. Королева сдала отцу в аренду. На девяносто девять лет. Вы же знаете, такая аренда не продается. Может перейти к прямым наследникам, а когда истечет срок, возвращается к основному владельцу. Мы с Джоном собирались когда-нибудь вернуться.

— Родители оставили вам что-то?

— Мама имела только пожизненную ренту. И не очень большую. У отца были вечные сложности с налогами, он постоянно тратил деньги на сумасбродные проекты. Когда все пересчитали, нам с Джоном досталось каждому чуть больше девятисот долларов. Вы себе представить не можете, как я любила этот остров! Там есть кусочек с песчаным пляжем. В лунные ночи он выглядит сказочно — песок серебрится как снег. Мы все загорали дочерна — как коренные багамцы.

— Сейчас, глядя на вас, нипочем не поверишь, что когда-то вообще бывали на солнце.

— О, ребенком я им даже злоупотребляла. Теперь от него у меня аллергия на губах — распухают и трескаются. Не могу представить ничего более ужасного, чем жариться на солнце.

— Когда вы загорали в последний раз?

— Много лет назад.

— Уже нашли управу — химия творит чудеса. Есть кремы, не пропускающие никаких лучей.

— Неужели?

— Полная гарантия.

— Вы можете мне достать? Знаете, как он называется?

— Конечно.

— Может, вам это покажется… блажью. Но… если вы правы… если с Джоном случилось что-то страшное, мне будет легче пережить это где-нибудь далеко отсюда, поджариваясь до смерти и беспамятства. Как от наркотиков. Мистер Макги, когда вы видели тот дом в последний раз?

— Два года назад, весной.

— Вы выходили на берег?

— Нет — рассматривал в бинокль. Двери и окна заколочены досками, но выглядят в порядке.

— Чтобы жить там, нужен, наверное, ремонт, придется прочистить трубы, цистерны и вообще. А сколько радости нам доставляла старая, но крепкая яхта! Четыре часа до Нью-Провиденс, и каждый раз с приключениями. Выждать погоду, ветер и еще до рассвета — в путь.

Когда она говорила о прошлом, голос звучал легко, эмоционально, раскованно. Я принял это к сведению. Чем больше о ней узнаю, тем легче ее успокаивать.

Набирая скорость на широких петлях автострады, я карабкался затем на взгорья, перевалив, свободно скатывался вниз, на чахлую равнину с редкими оградами с серо-зеленой травой и свободными участками, покрытыми кактусами и редким кустарником. Это была старая автострада номер 202, ею пользовались гораздо реже, чем новой — номер 100. Она пробегала через несколько поселков испанского стиля, продираясь по узким улочкам с изображениями кошачьих морд. Новая автострада теперь облеплена закусочными, гаражами и автомобильными свалками.

По мере приближения к Карсону вдали проступали горы, которые, я заметил еще в самолете, окрашивались в пурпурные цвета, а у самых вершин виднелись белые полосы снега в расщелинах. Аэропорт находился на северной окраине города. Его здание — новое, небольшое — состояло сплошь из белых плит и цветного стекла. С двух сторон аэровокзала раскинулись просторные стоянки. Метрах в пятистах от здания стоял зашарпанный, раскаленный солнцем ангар, а все пространство вокруг него занято двумя десятками маленьких, блестящих самолетов, расставленных в определенном порядке на пыльной бетонированной площадке. На обеих стоянках было припарковано около сорока машин. Маленький красно-кремовый самолет как раз шел на посадку.

Мы подъехали в четверть первого.

— Нашей машины здесь нет, — заметила Изабелл.

— Какая она?

— Темно-красная «де сото». Не знаю, какого выпуска. Довольно старая. Нет, не вижу. А шериф говорил, что она здесь. Кто знает, может, Джон…

— Посмотрим, что удастся выяснить, — сказал я.

Оставив машину на стоянке, мы под солнечным зноем прошли в кондиционированную прохладу вокзала. Сразу за дверями стоял мужчина — в шоферской фуражке, с большим брюхом, сигарой во рту, маленькими, пронзительными глазками и очень важный на вид.

Я прошел было мимо, но вернулся, встал рядом.

— Простите. Мне нужно забрать машину, темно-красная «де сото». Ее оставили здесь вчера или позавчера. Вы не в курсе?

Он смерил меня взглядом с головы до пят, перекатив окурок в другой угол рта.

— Ее уже забрали, мистер.

— Простите, как?

— Как я говорю. Подцепили тросом и оттащили. Сегодня, часов в десять. Городская служба. Наверное, отправили к тем остальным, которые плохо запаркованы или ворованные.

Она встревожилась — засыпала меня вопросами, на которые мне нечего было ответить. Я сунул монету в телефон-автомат, а она не спускала с меня глаз, следя через стекло будки, крепко сжав губы, с непроницаемым лицом за черными очками. Центр городской полиции соединил меня с чиновником, тот передал следующему, и мне наконец сообщили, что машину они отогнали по требованию из округа.

— По-моему, что-то расследуют, — добавил служащий, — потому что предупредили, чтоб ни до чего не дотрагиваться. Мы послали своего парня присмотреть, так что она целехонькая, пусть в округе разглядывают. Больше ничего не передавали. Если хотите узнать, когда ее получите, обратитесь в канцелярию шерифа.

Выйдя из будки, я все доложил Изабелл.

— Что это означает? — всполошилась она. — Зачем им это?

— Возможно, они готовы допустить, что существуют две версии всей истории. Вчера вечером в присутствии Йомена я помимо прочего предложил шерифу осмотреть машину. Значит, он взялся за дело. Только ничего они не обнаружат. Отпечатки пальцев — это хорошо смотрится по телевизору. По-моему, пригодные для опознания отпечатки получаются только в одном из ста случаев и с каждой двадцатой машины. Человек поправит зеркало обзора, и на нем может остаться приличный отпечаток, если поверхность достаточно гладкая. Иногда остается след на приборной доске. Но это в том случае, если вся машина протерта — и руль, и дверные ручки. Если нет других размазанных, наложившихся друг на друга отпечатков.

Она приподняла очки, склонив набок темную головку.

— Странная логика, вам не кажется? Если он в ней не уезжал, а вы утверждаете, что нет, зачем же пригнали сюда машину?

— Давайте что-нибудь поедим.

В углу была стойка с закусками и напитками. Сделав заказ, я отошел посмотреть расписание рейсов. На Эль-Пасо отправление в час пятнадцать. Самолет приходил с севера, имея три посадки.

Служащий в билетной кассе при близком рассмотрении оказался старше своей юношеской прически.

— На рейс номер два сегодня будет тот же экипаж, что и вчера?

— Не знаю. А в чем дело?

— Но это возможно?

— Наверное, да. В их запутанной системе смен я не разбираюсь.

— Экипаж заходит в здание вокзала?

— Стоянка всего пять минут. Прилетают вовремя. Здесь будут примерно в час десять.

Вернувшись к остывшему гамбургеру, я рассказал ей о своей задумке. Пожалел, что дома у нее не взял фотографию брата.

Тогда она извлекла из серой сумочки цветной любительский снимок — она с Джоном на фоне университетского здания, улыбающиеся, щурящиеся от солнца. Брат был одет в светлый костюм, галстук съехал набок. Сказала, что снимались около года назад. Джон Уэбб оказался высоким, худым, бледным, со впалой грудью. Черные растрепавшиеся волосы. Приятная улыбка. Совсем не похож на мужчину, способного заинтересовать Мону, — никакой самоуверенности, напротив, чувствовалось в нем желание стушеваться. Впрочем, как знать. Может, после Кэба и Джаса сильных личностей ей уже хватило по горло.

Двухмоторный самолет совершил посадку немного раньше ожидаемого времени. Сошло три-четыре пассажира, столько же собиралось сесть. Подтянули трап, и я зашагал за пассажирами. Стюардесса с заученной улыбкой протянула руку за моим билетом — кукольная блондинка, форменная юбка плотно обтягивала пышные бедра, над верхней губой проступили бисеринки пота.

— Я не из пассажиров, — предупредил я. — Хочу узнать: вчера вы обслуживали этот рейс?

— Да. Чем могу помочь?

Я показал ей фотографию.

— Помните этого мужчину? Высокий, темноволосый, худой. Был вместе с крупной блондинкой, оба в темных очках. Сели здесь и летели до конца.

— Да. Помню такую парочку.

— Мужчина был этот, с фотографии?

— Не знаю. По-моему, тот выглядел… крепче, сильнее, чем этот. Я их запомнила потому, что у меня с ними вышли… не то чтобы хлопоты. Было достаточно свободных мест. Те двое достали бутылку. В общем, ничего страшного. Но знаете, как бывает. Перед ними сидела пожилая дама. Она подозвала меня, возмутилась, говорила, что они неприлично выражаются. Я ее пересадила. Да они не очень-то и шумели.

Она посмотрела на часы.

— Помните, как они были одеты? Что-нибудь привлекло ваше внимание?

— У нее — светлое полотняное платье, красные босоножки на высоком каблуке и большая красная сумка, в ней и была бутылка. На него обратила меньше внимания. Кажется, в темных брюках, легкой рубашке. У него длинная мускулистая шея и вот здесь, под ухом небольшой шрам. Подождите, они сидели на левой стороне, значит, шрам был с правой стороны шеи. Извините, но я должна…

— Очень благодарен. Как вас зовут?

— Хаузер. Мадлин Хаузер.

Я спустился по трапу, его тут же откатили, дверь задраили. Пока я шагал к зданию аэровокзала, самолет уже катился по взлетной полосе, и в спину мне ударил мощный рев и волна горячего воздуха.

Изабелл ждала меня у дверей. Я отвел ее к креслам у стены, обращенным к цветным окнам и взлетным полосам, мы уселись, и я рассказал, что узнал от Мадлин.

Печально покачав головой, она сказала:

— Это был не Джон. Ничего не сходится. На шее у него нет никаких шрамов. На грубость он не способен. Где же он? Что с ним? Вы сообщили полиции, что вам сказала стюардесса?

— Оставьте мне эту фотографию, ладно?

— Пожалуйста. Я могу дать объявление об исчезновении Джона? Может, дело сдвинется с места?

— Сначала нам нужно решить, что мы хотим сдвинуть.

Она стукнула кулаком по ручке кресла.

— Чего вы тянете? Теперь ведь это дело полиции. Может, мне следует позвонить в редакции газет. Боже мой, нельзя же сидеть сложа руки!

— Это лучше, чем носиться без цели и смысла.

— Вдруг его держат взаперти, он совсем один, ему плохо.

— Изабелл, стоит нам раструбить, что узнали, каждый, кто замешан в истории, укроется в норку и переждет. Нам необходимо узнать больше. Нужно хотя бы определить подозреваемых, кому выгодно и зачем это сделали. Все события не случайны, в них непременно есть своя логика. Нужно бы повидаться с адвокатом, которого она наняла. Он не из этого округа — из Беласко. А вот фамилии не знаю.

— Я знаю. Постойте, попытаюсь вспомнить. Я слышала, как Джон называл имя, когда говорил с Моной по телефону. На "М", что-то итальянское… Мацари. Точно, так его зовут.

— Где Беласко?

— Отсюда недалеко. Наверно, еще километров тридцать на восток.

В Беласко мы приехали двадцать минут третьего. Город казался раза в два меньше и древнее Эсмерелды. Там были крохотные площади со старомодными фонтанами, мавританские башенки, миссионерские церквушки, засохшее русло реки с ручьем на дне, осенние стайки туристов с фотоаппаратами и прекрасный вид на горы. Роган и Мацари разместились в старом желтом здании банка на главной площади. Девушка в их офисе сообщила, что Микеле Мацари сейчас в суде, напротив. Перейдя улицу, мы зашли в здание суда. В коридорах было жарко, душно и грязно. Мацари в рубашке с короткими рукавами стоял у питьевого фонтанчика, разговаривая с двумя мужчинами. Сопровождавший нас служащий подошел к нему, и Мацари, кивнув, через минуту направился к нам. Это был смуглый, невысокий крепыш с бычьей шеей и быстрой белозубой улыбкой, с намечающейся плешью на темени. Изабелл он смерил с головы до пят откровенно оценивающим взглядом искушенного знатока.

Рукопожатие было крепким и энергичным.

— Макги? И мисс Уэбб? О, мисс Уэбб! Джон — ваш брат? Ага, понятно. Это секретарша вам объяснила, где меня найти?

— Я сказал, что дело срочное.

— И действительно — срочное?

— Да, — решительно объявила Изабелл.

Извинившись, он подошел к служащему у дверей судебного зала и, что-то шепнув ему, завел нас в маленькую комнатушку рядом, явно предназначенную для свидетелей, — серо-бежевый кубик с золотистыми дубовыми стульями и столом. Мы присели к поцарапанному столу, и адвокат объяснил:

— Там идет процесс по гражданскому иску: автомобильная авария. Ненавижу эти вонючие тяжбы. Присяжные как раз определяют, что навесить моему клиенту. Может, у меня есть свободных минут пять, а может, и два часа, все зависит от их совещания. И что за срочное дело у вас? Полагаю, оно связано с Моной Йомен.

— Вчера пополудни ее убили, — сказал я.

Он не производил впечатление человека, которого легко выбить из колеи, но это известие его поразило. Изумленный, он недоверчиво возразил:

— Постойте, постойте. Такое даже старый Джас не в состоянии прикрыть. А я ничего не слышал.

— Преподносится так, вроде бы сбежала с Джоном Уэббом. Труп исчез. Уэбб тоже пропал. Похожая на них парочка вчера вылетела из Карсона.

— Возможно, это и были Мона и Джон Уэбб?

Изабелл вскинулась, протестуя, но я быстро заткнул ей рот и выложил Мацари все факты — выстрел из дальнобойного ружья, смерть Моны, ее труп у моих ног, коробка с инсулином, рассказ стюардессы, отбуксированная в полицию машина Уэбба.

Он присвистнул.

— Вот это цирк! Если б вы не впутались, Макги, у них все проскочило бы как по маслу. Извините, мисс, но они сами навели всех на мысль об их бегстве. Они никого не видели вокруг, кроме друг друга. А она не могла успокоиться, пока не захомутала меня, чтобы выколотить деньги.

— Это правда, что Джаспер Йомен ее обобрал?

Он пристально посмотрел на меня:

— Собственно, чьи интересы я должен представлять?

— Не Моны — она мертва.

— А вы при чем, Макги?

— Решение ее денежных проблем законным путем потребовало бы много времени. Да еще неизвестно, чем кончилось бы. Она надеялась, что я отыщу что-либо, чтобы сократить процесс. Оплатила мне дорогу сюда. Но мне не хотелось браться за такое поручение.

— Значит, теперь я представляю вас?

— Любого из нас обоих. Разумеется, если… кто-то вас еще не подкупил.

Мацари сдержал раздражение.

— Ваше право спрашивать, пожалуйста. Меня никто не подкупал. Иначе я был бы намного богаче. И не канителился бы с такими ничтожными процессами. Я независимый бедняк и весьма горжусь этим, если вас интересует. Конечно, вам нужен человек сведущий. Мона заявилась ко мне, так как я слыву независимым адвокатом. Плевал я на власти. Слава Богу, меня никогда не изберут на тепленькую должность.

— Итак, адвокат у нас уже есть. Первый вопрос, мистер Мацари.

— Мик.

— А я Тревис, это — Изабелл. Мик, Джас украл наследство?

— Украл — неподходящее слово. Взял из ее кармана и переложил в свой. Но целой армии ревизоров нужно не меньше двух лет, чтобы доказать это. Нет ничего очевидного. Разные сделки, продажа ценного имущества через подставные фирмы, а затем купля его за гроши. При умелом обращении то имущество сейчас могло стоить миллионов пять. Но все испарилось уже несколько лет назад.

— И нельзя обжаловать?

— Не думаю, что отыщете хоть какие-то доказательства мошенничества. Джас — старый волк — уговорил всех сладкими посулами или просто обвел вокруг пальца. И все знали, что девчонка никогда не будет ни в чем нуждаться. Если хотел, он умел приворожить любого. Был известен как крутой парень, но честный. Может, проделал все это, чтоб упростить бухгалтерию, убрать ограничения, мешавшие вести дела. И потом здешняя атмосфера еще насквозь пропитана феодализмом. Женщина-подросток — неправомочна. С самостоятельной женой, располагающей собственными средствами, трудно поддерживать порядок. Весь этот запутанный клубок довести до суда невероятно трудно — потребуется масса времени и денег. И без конца станут откладывать. К чему ворошить то, что выглядит вполне пристойно? Понимаете? Да, правда, имущество перешло из рук в руки, но как — теперь черт ногу сломит.

— У него были затруднения?

— М-м, основательные. Ему неизбежно пришлось бы что-то продать, а это наследство было под рукой. Выпустил сразу много акций, но не повезло. Нефть, разработки, искусственное волокно, грузоперевозки, небольшая авиакомпания. Скважины выдавали вместо нефти соленую воду, прибыли упали. Пока добывал лицензию на производство искусственного волокна, пришлось пройти через суд. На грузовых перевозках его нагрели профсоюзы, да еще один за другим развалились три самолета. Его деньги таяли, как снег под дождем.

— Всеми делами заправлял сам?

— Нет. Рядом с ним всегда был один юрист. Он уже умер. Том Клеймаунт. Продувная бестия, и еще есть здесь один туз, он был компаньоном Джаса во многих сделках. Уолли Руперт. Ясно как день — Уолли знал, откуда Джас брал деньги.

— Мик, напрашивается вопрос: имея в виду те финансовые махинации,как, по-вашему, решилось бы дело о наследстве, если смерть Моны была бы явной, доказанной? Если, к примеру, погибла бы в катастрофе?

— Интересный вопрос. Дайте подумать. В федеральном финансовом управлении есть документация о доходах за последние двадцать лет. Она была единственной наследницей Фокса. Могли бы задать весьма неприятные вопросы. Куда все подевалось, мистер? Думаю, Джасу Йомену пришлось бы попотеть. У них хватает людей, чтобы копаться в документах, и они не столь деликатны, как местные службы. Если бто имущество даже нисколько не выросло в цене, и то можно предъявить иск на несколько сотен тысяч долларов. Что, собственно, с тем наследством произошло? Если Джас получил бы от местного суда хвалебную рекомендацию, пусть даже с печатью, на этот вопрос ему ох как нелегко ответить.

— Ясно. А что произошло бы, если бы она навсегда исчезла?

— Бесследно? Семь лет у федералов связаны руки. Потом нужно добиваться, чтобы ее объявили покойницей, и только после этого они могли предъявить свой иск на наследство, которого не существует.

— Кому-то понадобилось, чтобы она исчезла. Джасу?

— Не думаю. Не знаю. Не сходится способ, как это организовано. Джас — человек крутой, но это не его стиль.

— Кто-нибудь мог ее ненавидеть настолько, чтобы желать смерти? Может, шантажировала кого?

Он покачал головой.

— Невероятно. Не могу представить ее мертвой. В ней не было никакой злобности. Выглядела зрелой женщиной, но в сфере чувств инфантильна. Вздыхала по Джону Уэббу как девчонка — ах, возвышенное, романтичное увлечение!

Изабелл возмущенно сорвала с глаз очки:

— Что вы придумываете! Это была примитивная, насквозь фальшивая, дешевая потаскуха!

Мацари смотрел на нее с удивлением:

— Мы говорим об одной и той же женщине?

— Возможно, вас и моего брата ей удалось провести, только не меня. Я ее раскусила. Гонялась за брюками, от них она прямо дурела.

— Изабелл, милая, — мягко заговорил Мацари. — Это ваш любимый брат и единственный родственник. Естественно, он для вас совершенство. Но, поверьте, Мона влюбилась в него как школьница. Джас это понимал. Он знал также, что рано или поздно ее блажь улетучится, и тогда ей захочется, чтобы все было опять по-прежнему, чтобы ее дорогой муженек-папочка обеспечивал ей место в обществе. Джас прекрасно понимал, что с вашим братом она надолго не останется. Оба они мечтатели. Оба прекрасные, чуткие, но для настоящей жизни еще не доросли. Джас смотрел на это сквозь пальцы, он ведь в конце концов старше на двадцать шесть лет. А Мона ничего не скрывала: хотела свободы, хотела немного собственных денег. И хотела выйти за вашего брата.

— Ей просто хотелось с ним переспать — и только!

— Это ведь вполне естественное следствие романтической любви, милая.

— Перестаньте называть меня «милая»!

— Тогда вот что, мисс Уэбб. Перестаньте судачить о том, в чем ни черта не смыслите.

— Что вы имеете в виду?

Он с любезной насмешкой ответил:

— Те, кто следит за нравственностью в литературе, в большинстве своем невежды.

До нее дошло моментально. Она пыталась изобразить возмущение, но это скорее было похоже на бегство. Изабелл хлопнула дверью.

— Я потерял так уже многих клиентов, — заметил Мацари.

— У нее это пройдет.

— А я нарочно ей врезал. Слепого или глухого ведь не станешь упрекать за физическую ущербность. Но она такая разборчивая недотрога, что, пока ее разогреешь, состарится для этих радостей. Очень печально. И еще хуже станет, когда ей придется смириться со смертью брата. Если вы здесь не рассказывали басни, то, думаю, его уже нет в живых.

— Скорее всего нет.

— И вашей мисс Уэбб придется нелегко. Невротики и ненавистники секса переносят такие утраты тяжелее.

— Надеюсь, постепенно и понемногу она свыкнется с той мыслью, может, даже переживет благополучно. Все мы психологи-любители. Да, безмерное обожание брата. Но сколько горечи замешано в это обожание? Впрочем, это не моя забота. И вообще это меня не касается. Можно бы и вернуться туда, откуда прибыл.

— Но вас все это разозлило, правда?

— Что ж, разозлило. Эти идиоты по-прежнему воображают, что я все выдумал. Не могли бы вы коротко охарактеризовать этого Бакльберри?

— С Фредом все в порядке. В школе занимался атлетикой. Прилежный студент. Очень красивая и очень амбициозная жена. Двое детей. Дипломная работа посвящена методам и приемам полицейской работы. Но шерифом быть долго не собирается.

— Хочет стать политическим деятелем?

— Нет. В округе Эсмерелда скопилась порядочная груда денег. Он частенько интересуется их оборотом. И знает, что к чему. Разбирается в предпринимательстве. Свою работу он делает, но не выступит против денег, которые могут сыграть роль в его будущем. Трезво смотрит на жизнь.

— Вы допускаете, Мик, что за всем этим стоит Джас Йомен? Хотя бы потому, что Мона наняла вас, собиралась нанять меня и, значит, пыталась этим навредить ему.

— Было ли это серьезно? Она воображала, что да. Ей представлялось, как она стоит в зале суда, указывая перстом на Джаса, обвиняя его; а потом удаляется в сторону заходящего солнца с миллионом долларов в руках и возлюбленным профессором под боком. Пока я разбирался в ее претензиях, мне пришлось наглядеться на Монины капризы. Мона умела превращать жизнь мужа в ад, бывало, рвала на себе волосы, колотила посуду, орала на него. Джас просто пережидал, а через пару дней они уже выбирались на его старое ранчо, ездили верхом, плавали, развлекались, пьянствовали, осматривали лошадей, которых там выхаживают, и все кончалось постелью. По возвращении она раскаивалась, клялась, что капризы не повторятся, и так до следующего раза. Мона верила в то, что ей взбредет в голову, но ее реальностью был Джас — ее отец, друг, любовник. А все остальное было игрой, времяпрепровождением. Джас понимал, что ее заскоки ненадолго. Но пока приходилось выжидать, его ведь тоже заедала ревность. Мог загнать Джона Уэбба на край света, но тогда тот представился бы жертвой, мучеником и для Моны стал еще привлекательнее. По-моему, он даже отпустил бы ее с Уэббом месяца на два, если бона попросила. Но ведь Мона и Уэбб идеализировали свое чувство: мол, это любовь до смерти. И такой двухмесячный уговор не делал ей чести. Джас не хотел выпускать ее из своих рук — и ради нее, и ради себя. Кто знает, с какими намерениями он женился на ней девять лет назад. Но получилось, видимо, по-другому. Человек предполагает, а Господь Бог располагает. Много чего она мне нарассказывала, да и сам нагляделся. В своих мечтаниях готова была изничтожить Джаса, но потом это разбило бы ей сердце.

— И при этом могла задеть кого-то еще?

— Если бы ей удалось! — Он пожал плечами. — Клеймаунт мертв. Тот старый судья тоже. Возможно, немного встряхнули бы Уолли Руперт, если бы при тщательном расследовании обнаружили, что он замешан.

В дверь постучали, и на пороге появился служащий.

— Прошу вас.

— Спасибо, Гарри. Тревис, если вы собираетесь еще говорить с Бакльберри и хотите, чтобы я присутствовал, это можно устроить.

— Спасибо, я подумаю.

— Дайте знать, — бросил он, торопясь к выходу и расправляя на плечах мантию.

Глава 5

Я нашел Изабелл у питьевого фонтанчика — она напряженно стояла у стены, не касаясь ее, вздернув подбородок, глаза скрыты темными очками.

Напившись и вытирая рот, я заметил:

— Мне понравился этот задиристый паренек.

— А вы негодяй. Конечно, ведь она оплатила вашу дорогу сюда. О чем вы там сговорились? Слагали оды этой шлюхе?

— Изабелл, дорогая, не пытайтесь грубить — вам это не к лицу. Вы похожи на девчушку, которая в нарядном платьице швыряется грязью.

— Не острите. Нечего покупать меня своей вонючей сентиментальностью. Мацари — самый обыкновенный грязный тип. Вы заявились сюда, чтобы подзаработать на деле миссис Йомен, так ведь? И вдруг она мертва. Теперь мне понятно, почему вы стараетесь спустить на тормозах, загладить историю моего исчезнувшего брата. Думаете, это помешает вам потихоньку тянуть из кого-то денежки. Вы уже придумали с Мацари, как организовать шантаж и держаться при этом в тени?

— Почему же вы не хотите быть с нами, Изабелл? Мы бы взяли вас в долю.

Она топнула ногой.

— Я требую, чтобы вы начали действовать официально!

— Если вы соизволите выйти, сядем в мою машину, доедем до Эсмерелды и там, с вашего разрешения, выложим все шерифу Фреду Бакльберри.

— Но… я думала…

— Идемте, дорогая мисс Уэбб. И учитесь понемногу узнавать жизнь.

— Фу, вы всегда так отвратительно уверены в себе?

До конторы шерифа, расположенной в здании окружного суда Эсмерелды, мы добрались в пять минут шестого. Шериф отсутствовал. Дежурный сообщил, что будет с минуты на минуту. Мы присели на скамейку в коридоре. Минут через пять он появился в сопровождении стеснительного на вид молодого человека в темных очках и светло-голубом костюме. Увидев нас, Бакльберри остановился как вкопанный, и юнец, поспешавший позади, чуть не врезался в него.

— Макги. Мисс Уэбб. — Шериф мельком оглядел коридор из конца в конец и только тогда пригласил: — Заходите.

Мы прошли за ним через полные столов и людей закутки в самый конец, к его кабинету. Один из полицейских подскочил было с пачкой бумаг, но Бакльберри твердой рукой отстранил его и, впустив нас, плотно закрыл дверь. В кабинете лежал на полу голубой ковер, под цвет ему шторы, белые стены, тускло поблескивавшая металлом мебель.

Подойдя к столу и нажав кнопку переговорного устройства, скомандовал:

— Не беспокоить. — И сразу начал со знакомства:

— Мисс Изабелл Уэбб, мистер Тревис Макги — лейтенант Томпкинс. Он представляет криминальный центр в нашем округе. Прошу садиться. Вы явно хотите мне что-то сообщить или спросить о чем-то, иначе вас здесь не было бы. Но сначала говорить буду я. Возможно, так сэкономим время. Мы только что из больницы, из лаборатории патологоанатомов. Сегодня поисковая группа обнаружила на камнях возле дачи, примерно в двух метрах от места, где она, по вашим словам, упала, засохший кусочек легочной ткани. В лаборатории установили, что он и в самом деле вырван из легкого. В картотеке больницы есть группа крови миссис Йомен. Удалось установить тождество. Еще: машину Уэбба запарковали в аэропорте в понедельник между полуночью и двумя часами утра. У меня на руках докладная техников, которых лейтенант Томпкинс направил в Карсон для осмотра машины. Она вся вычищена до блеска — никаких пятен, следов. Для следствия это пустой номер.

Он с вызовом посмотрел на меня, и было ясно, что у него и в мыслях не было благодарить за подсказку.

Что ж, я подставил ему другую щеку.

— Отличная работа, шериф. Коротко изложу, что у нас на сердце и языке. Джон Уэбб был диабетиком. Коробку со шприцем и инсулином оставил дома. Он держал ее в ванной, вместе с другими туалетными принадлежностями — те исчезли. Я побеседовал со стюардессой, которая вчера обслуживала тот рейс. Парочка, севшая в Карсоне, всю дорогу пила и сквернословила. У мужчины справа на шее заметила шрам — у Джона Уэбба ничего подобного не было. Эти двое лишь на первый взгляд напоминали миссис Йомен и мистера Уэбба. На женщине было светлое платье, красные босоножки на высоких каблуках, в руках — большая красная сумка. Мужчина одет в темные брюки и легкую спортивную рубашку. Стюардессу зовут Мадлин Хаузер. Можете взять у нее письменные показания.

— Вам, видно, не терпится сунуть всюду нос, Макги?

— Совать нос! — с возмущением воскликнула Изабелл.

— Шериф, я привез мисс Уэбб, чтобы она забрала машину. Вы же сами ей сказали, где она. Машины там не оказалось. Мы перекусили, и я сообразил, что как раз прилетает самолет того самого рейса. Ну и решил сразу расспросить стюардессу, по свежим следам. Пока дня через три-четыре вы добрались бы до нее, кто знает, что она вспомнит, а одежду женщины уж точно не описала бы. Это было внезапное озарение, шериф.

Томпкинс, деликатно покашливая, попытался разрядить напряжение:

— Мне кажется, всякая информация… из любого источника…

— Я хочу знать, где мой брат! — звенящим голосом воскликнула Изабелл.

— Мне бы тоже этого хотелось, — проворчал Бакльберри.

— Вы не собираетесь искать его? — не отступала мисс Уэбб.

Шериф отбросил вежливость и официальность: он ведь сделал все, что мог. Это был хороший полицейский. Пусть я и втравил его в дело, использовав Джаса Йомена, все равно это был хороший полицейский.

— Мисс Уэбб, одумайтесь. Он уехал или его забрали в понедельник, во второй половине дня. Сегодня среда. Сегодня вы решили, что он не уезжал с Моной Йомен, но еще вчера в течение дня вы были уверены в обратном. Господь с вами, мисс Уэбб, округ Эсмерелда занимает больше десяти тысяч квадратных километров, и в это время года по любой дороге, даже по вшивому проселку, можно проехать. Все обнаруженные трупы опознаны, в больницах нет ни одного неустановленного лица. Я вылезал из кожи, чтобы раздобыть вертолет, с которого весь день разыскивали белую машину миссис Йомен, — пока безрезультатно. Вместо положенных ста человек в моем распоряжении всего шестьдесят. Чего, черт побери, вы от меня хотите? Немного опешив, она все же продолжала атаку:

— Шериф, я хочу официальной огласки. Чтобы вы передали сообщение по телевидению, радио, в газетах. Хочу, чтобы все знали, что Мона мертва и мой брат — исчез. Чтобы отправили на поиск патрульных… чтобы его искали скауты… и пусть армейские части обыщут каждый сантиметр из этих десяти тысяч квадратных километров.

Откинувшись на спинку кресла и уперев мощные, волосатые руки в подобие талии, он, прищурясь, взглянул на нее.

— Мисс Уэбб, вы принуждаете меня говорить откровенно.

— Пожалуйста. По крайней мере хоть что-то.

— Я убежден, что речь идет об убийстве. Но у меня нет ни малейшей зацепки. В конце концов, нет даже трупа. Не хочу утомлять вас перечислением всего, чего я сначала должен добиться. Свидетельство эксперта по трупам, общее заключение с подписью государственного прокурора, обвинительный акт присяжных. Мисс Уэбб, полицейское чутье подсказывает мне, что лучше тихо продолжать расследование, и пусть виновник, кто бы он ни был, думает, что мы верим в совместный отъезд миссис Йомен и вашего брата в Эль-Пасо. Стоит нам начать трезвонить во все колокола, дело так запутается, что его и вовек не размотаешь. А преступники как сквозь землю провалятся.

— Значит, для вас главное — спектакль, который вам нужно разыгрывать, а не жизнь моего брата?

— Мой нюх полицейского подсказывает, что ваш брат мертв. Если бы остался в живых, очутился в весьма плачевной ситуации. Думаю, он умер раньше, чем она.

Осев в кресле, прижав к губам ладонь, она расширенными от ужаса глазами смотрела на него.

— Если есть хотя бы один шанс из тысячи… вы не можете запретить мне передать все в газеты.

— Передайте, мисс Уэбб. Они в первую очередь проверят у меня — тут все схвачено. Я сообщу, что я собираюсь через час доложить Джасу Йомену: все проверили, и наши предположения подтвердились. Может, вызовете кое-какие слухи, мисс Уэбб, но ничего из них официально мы подтверждать не станем.

— Мистер Макги отправится со мной в редакцию и подтвердит.

Бакльберри сверкнул взглядом в мою сторону:

— Спросите его.

Она повернулась ко мне, и я с грустью отрицательно покачал головой.

— Мерзкий негодяй, — прошептала она.

— Дорогая Изабелл, такова реальность, о которой я вам напоминал. По-моему, я догадываюсь, какие шаги теперь собирается предпринять шериф Бакльберри. Выслушаем его.

— Я, мисс, прочешу весь округ и выявлю высоких, худых брюнетов со шрамом на шее справа; найдем также всех грудастых блондинок, у которых есть светлые платья и красные босоножки. Если при этом что-то и упустим, разберемся позже, но с этих людей не спустим глаз, найдем хоть одного из парочки. И возьмем его в такой оборот, что станет на коленях молить, чтоб его выслушали. Если же поступить по-вашему, возможно, они никогда сюда не вернутся. И лучше держать в руках одного из них, чём десять тысяч скаутов, слоняющихся по округу. Проверим каждое дальнобойное ружье в этих краях. Завтра пошлю двух дошлых индейцев обыскать холм севернее над дачей. Прикажу выяснить в лаборатории, какую взрывчатку использовали для завала дороги и каково ее происхождение.

— Где мой брат?! — не желая вникать в то, что говорил шериф, вскричала Изабелл.

Вздохнув, он полез в ящик стола и, плеснув в стакан виски, подошел к ней.

— Я не пью!

— Господи, девочка, мы же не на вечеринке с коктейлями. Это лекарство — примите!

Схватив стакан и покосившись в мою сторону, она выпила залпом и тут же поперхнулась, закашлялась.

— А чем заняться мне? — спросил я.

— Попытайтесь ее утихомирить.

— А кроме того?

— Кроме — ничего, держитесь в стороне.

— Почему вы не хотите сказать Джасу правду?

— Потому что шальной мужик мне такой же помощник, как и взбалмошная дамочка.

Изабелл с искаженным лицом вскинула руки, сжатые в кулак, закричала:

— Найдите моего брата!

— О Господи! — беспомощно произнес Бакльберри. — Что делать?

Казалось, что в этот момент ему больше всего хочется лечь головой на стол и расплакаться.

Я попытался подойти с другой стороны.

— Разумные доводы на нее подействуют, шериф. Это ведь истинная интеллектуалка. И недотрога, этакая мимоза. У них с братом не совсем здоровые отношения, какой-то ненормальный симбиоз. Ей двадцать шесть, потому и кажется взрослой. Но вы же сами видите — детские приступы буйства. У нее ограниченные контакты с действительностью. Весьма неуравновешенная особа, рано или поздно это доведет ее до психушки, проще всего засунуть ее туда уже сейчас. Вы ведь имеете такое право? Мы с лейтенантом засвидетельствуем, что она ведет себя как опасный безумец. В самом деле, шериф, окажите любезность, да и мне развяжете руки. Кто-то ведь в самом деле считает, что это сфабрикованное бегство — достаточное доказательство, несмотря на то, что я был свидетелем смерти Моны. Но если окажется недостаточным, станут исправлять ошибки, и, возможно, одна из них — оставить меня в живых. Так что ради всех, в том числе и ради ее брата, будет самое лучшее, если вы смогли бы изолировать ее куда-нибудь на время и подержать на транквилизаторах.

Он-то видел, как я ему подмигивал, но она этого не замечала. Шериф охотно включился в игру:

— Отличная идея, Макги, поздравляю. Мисс Уэбб, в городской лечебнице вам будет обеспечен прекрасный уход.

В первые мгновения мне показалось, что я переборщил. Быстро, как невменяемая, она метала взгляд от одного к другому, третьему, и в ее удивительно голубых глазах мелькнул блеск подлинного безумства. Потом, крепко ухватившись за ручки кресла, она застыла с закрытыми глазами, опустив голову. Дышала громко, глубоко, так что округлая грудь вздымалась под желтой блузкой. Через минуту дыхание выровнялось, руки расслабились, она, превозмогая себя, подняла голову и, глядя на Бакльберри, сдержанно произнесла:

— Разве не естественно, что судьба брата взволновала меня?

— Я понимаю, мисс.

— Конечно, вы разбираетесь в таких делах гораздо лучше меня, шериф. Я прошу только об одном. Обдумайте все. Жена Йомена мертва — ей вы ничем не поможете. Неизвестно, жив ли мой брат. Мне кажется, вы должны в первую очередь заняться им. Его увезли из дома. Похищение ведь считается преступлением во всех штатах.

— У нас нет доказательств, что его похитили. Только подозрения.

— Если вы дадите слово в первую очередь заняться поисками моего брата, обещаю, что буду… держать себя в руках.

— Даю слово, обещаю.

Взяв сумочку, она нерешительно поднялась, вроде бы собираясь уйти:

— Нельзя ли мистеру Макги отвезти меня домой?

— Как только что-то узнаем, мисс, сразу свяжемся с вами.

Я вышел вместе с нею. Она, пошатываясь, оперлась на мою руку, неуверенно двигаясь к выходу, но вдруг остановилась, прижалась спиной к стене и, склонив голову с закрытыми глазами, тяжело задышала.

— Ну-ну, все в порядке, — подбодрил я ее.

Все еще не открывая глаз, она сказала:

— Нужно еще привыкнуть к сознанию, что человек ничего не значит.

— То есть?

— Взглянуть правде в глаза всегда больно. — Она серьезно смотрела на меня. — Вы знаете, отец мой был изворотлив, как угорь, и совершенно посредственный художник, а мама очень неумна. А добросовестно преподававший брат как человек ничего собой не представлял. Когда он понял, что напрасно терял время, то огляделся по сторонам и нашел приют в третьеразрядном университете, как у Христа за пазухой. Так с какой стати шерифу о нем беспокоиться, считаться с ним? Жить иллюзиями гораздо легче, Тревис. Прекрасные родители, благородный брат, возвышенное признание, преданность. Загадочная принцесса с умной, печальной улыбкой. О Боже, Тревис, если человек лишается иллюзий, что у него остается?

— Пойдемте, Изабелл.

Взяв за руку, я повел ее к дверям.

— Что мне, по их мнению, делать? — причитала она. Я понимал, что она имеет в виду не полицию, — может, думала о родителях. А возможно, обо всех вместе — родителях, брате, знакомых, которые твердили когда-то: «Вы только посмотрите, что за умница эта девочка!»

Мы прошли с ней через площадь, залитую бронзовым светом заходящего солнца, к нанятому мною автомобилю, стоявшему в тени на боковой улочке. Я помог Изабелл сесть, а когда обошел машину и сел за руль, заметил, что ее сотрясает дрожь. Казалось, стоит ей разжать челюсти, и послышится дробь, выбиваемая зубами.

— Изабелл!

Она круто повернулась ко мне с перекошенным горечью ртом:

— Что вы понимаете в отношениях! Ненормальный симбиоз! Ограниченные контакты с действительностью! Как вы смеете притворяться, что распознаете интеллектуальный уровень? Это вы-то, мистер Макги, с вашим отвратительным, убогим высокомерием? Ах, вы такой умный, сообразительный, усвоили пару потрепанных, циничных фраз, и вот уже считаете себя вправе иронично относиться ко мне. И обращаетесь со мной так бессовестно высокомерно и снисходительно! У вас на все готов ответ, а если не устраивает вопрос, пускаете в ход кулаки, тычки или презрительно изображаете, что вам просто смешны такие вопросы. Вы силач, но по-настоящему не стоите и мизинца таких, каким был мой брат.

Глаза ее расширились и затуманились.

— Был… — повторила тихонько. Она сама распяла себя на кресте и сейчас бессильно поникла на нем.

Безоглядно отдавшись горю, она уронила голову на колени, и сквозь стиснутые зубы порой вырывались свистящие всхлипывания. Не обращая внимания на слабое сопротивление, я привлек ее к себе на грудь, прижав голову к плечу, похлопывая по напряженной спине. Она прильнула ко мне, напоминая одинокого путника в тонущей лодке среди бушующего моря. Я успокаивал ее как ребенка:

— Ничего не поделаешь. Просто поплачь, дорогая.

Чувствовалось, как она старается превозмочь волнение, как нараставшее чудовищное напряжение наконец вылилось в громкие рыдания, напоминающие плач какого-то животного. Все мускулы расслабились, она перестала сдерживаться, отдаваясь судорожным приступам отчаяния, хоть на мгновение высвобождаясь от той страшной тюрьмы, в которой существуют сложные личности, обреченные оценивать себя со стороны. Подбежала стайка мальчишек, которые уставились на нас через стекло, ухмыляясь, хихикая, жестикулируя, а затем исчезли. Ритмичные приступы плача теряли силу, девушка успокаивалась. С упорством больного или очень пьяного человека она постепенно отдалялась, отстранялась от меня, опустошенная и усталая.

Изабелл выпрямилась на своем сиденье. Выглядела жалко. Распухшее лицо пошло яркими пятнами. Она достала из сумочки пачку бумажных салфеток. Ее по-прежнему сотрясали рыдания. Волосы спутались, аккуратные волны рассыпались. Сейчас ей можно было дать все тридцать шесть, а не на десять лет меньше. Вынув зеркальце, она медленно, неловко попыталась поправить прическу, все еще всхлипывая. На плече у меня расплылось мокрое пятно.

Глядя на нее, я вспоминал, как возвращается на ринг боксер — настоящий боец. Его уложат на спину, вроде он уже выбыл из борьбы. Но при счете «три» он начинает шевелиться. Сбросит с себя полотенце, встанет на одно колено. После «девяти» он уже стоит, шатаясь, качаясь из стороны в сторону, с глуповатой ухмылкой, но держится на ногах; гордость заставляет его замахнуться перчаткой на противника, а тот его снова уложит.

Выпрямив худенькие плечи, она сказала:

— Оказывается… даже силач может быть добрым.

В голосе звучала признательность, превозмогшая неприступную гордость.

— Традиционно подставленное плечо.

Искоса бросила на меня взгляд:

— Спасибо за плечо. — Она извлекла из сумочки темные очки, нацепила их. — Мне так стыдно, и, конечно же, я смешна.

— Потому что кто-то видел вас в таком состоянии? Позволено ли мне привести потрепанное, циничное замечание?

Она через силу улыбнулась.

— Пожалуйста, лучше не надо. И что я на вас так набросилась?

— Вы устали до изнеможения. Хотите кофе? Поесть чего-нибудь? Или выпить?

— Хочу домой, в собственную постель.

На площадь опустилась тень. Когда я выезжал из города, солнце уже скрылось за холмом и местность охватывал голубоватый сумрак. Изабелл задремала, прислонясь к боковой дверце, некрасиво свесив голову, руки на коленях, раскрытые ладонями кверху.

Когда я остановился перед коттеджем номер три, она проснулась, похожая на ребенка, когда его, спящего, привозят с экскурсии. Я проводил ее до дверей, она пробормотала, что все в порядке. Я пообещал позвонить, она автоматически кивнула, соглашаясь. Никак не могла засунуть ключ в замочную скважину, пришлось отпереть ей дверь. Обернувшись ко мне, попрощалась:

— Доброй ночи.

Я похлопал ее по плечу:

— Выспитесь хорошенько.

Она кивнула, секунду стояла неподвижно, а затем поцеловала меня в краешек рта — это был детский, автоматический поцелуй, неосознанное движение. Наверно, она вообще не задумывалась над этим. Зайдя в прихожую, зажгла свет и закрыла дверь. Полагаю, минут через десять она уже будет спать без задних ног. Было уже восемь часов. Двенадцатичасовой сон ей был сейчас полезнее всего на свете.

Маленький необычный клубок, который можно распутать с помощью нежности. Огромный запас чувств. Но со всех сторон огражденный условностями.

Я отправился обратно в Эсмерелду. В моем мотеле уже оплакивали неполученные денежки, но им сразу полегчало, когда выяснилось, что у меня теперь есть машина. Приняв душ и побрившись, я переоделся и зашел в соседний ресторан, съел две бараньих котлеты из гриля. Подвыпившая девица в бумажной шляпе набрела на мой столик и серьезно отчитала меня за то, что не ношу значков. Я обещал исправиться.

Глава 6

Юго-западные кварталы относились к старой части города, и теперь там жили главным образом мексиканцы. Кварталы поновее и поинтереснее расположились на северо-западе, где местность была немного неровной. К резиденции Йомена я добрался в половине одиннадцатого. Она раскинулась на обильно орошаемой площадке, которая возвышалась над местностью, так что я, выйдя из машины, с подъездной дорожки увидел всю двойную ленту фонарей, окаймляющих дорогу к городу. Дом был низким, но большим, и вокруг цвело что-то очень ароматное. Большинство окон было темными. Я направился было к центральному входу, когда где-то сбоку открылась дверь и раздался голос Джаса:

— Макги? Идите сюда, старина.

Пройдя через небольшую террасу, я вступил за ним в просторный кабинет. Это было мужское помещение. Кожа и дерево, камень, книги и бар, письменный стол, витрина с ружьями; в большом, глубоком камине уютно потрескивали поленья. В руке у Джаса был стакан, и он предложил мне самому смешать выпивку. На широкой стене за баром висел огромный портрет маслом Моны Фокс-Йомен. На ней было переливающееся темно-голубое платье с глубоким декольте. Сидя на скамейке, она со спокойной, уверенной улыбкой смотрела в комнату — женщина была лет на пять моложе той, что умерла на моих глазах.

Джас был в шлепанцах, серой фланелевой рубахе и выгоревших почти добела брюках. Я сел в кожаное кресло напротив него. Он заговорил:

— По средам вечером я бываю в Хлопковом клубе. Бифштекс и покер. Когда как, но чаще не везет. Вы играете в покер?

— Да, и тоже проигрываю.

— Эти вечера по средам обходятся мне тысчонки в три за год. — Он ткнул пальцем за плечо назад. — Кухарка, горничная, слуга и садовник, поди, сейчас у себя теряются в догадках — синьор патрон в среду вечером остался дома! А возможно, им наплевать. Правда?

— Мы сейчас играем в покер, мистер Йомен?

Он рассматривал меня. Кто знает, какая кровь течет в его жилах. Немного индейской — это уж точно, древнее наследство. Только теперь я обратил внимание на его руки — тяжелые, с крупными суставами и набухшими жилами. Когда-то познавшие тяжелейший труд, ни от чего другого такими они не бывают.

— Почему вы думаете, что знаете правила?

— Не думаю. Просто догадываюсь. Здесь они еще имеют особый запах. Сила проявляется иным способом, что поделаешь — феодальная система. Что-то подсказывает мне, что этот одинокий рыцарь в тонких доспехах проиграет. Поэтому придется либо к нему присоединиться, либо не играть. Только не знаю, сдадут ли мне карты.

— Дела сейчас не так просты, как когда-то.

— Ничего нет простого.

— Этот ваш одинокий рыцарь, парень, прискачет, выберет себе замок и атакует его. Только, может, выберет такой, где водяной ров разрушен, подъемные решетки развалились, и там вообще никого нет.

— Значит, наш рыцарь не очень хороший наездник и боится драконов. А может, у него нет другого выхода.

— Думаете, я сделал вам вчера предложение?

— А разве нет?

— Если б у вас не было чего-то на уме, вы не пришли бы.

— Мистер Йомен, если я предлагаю вам карту, а вы ею не воспользуетесь, что ж…

— К черту, Макги, вы уже впутались в дело! Все уже пришло в движение, и весь замок рушится.

Откинувшись на спинку кресла, я вертел в руках стакан.

— Она хотела нанять меня, чтобы я помог ей избавиться от вашей опеки. Обещала мне половину суммы, которую я смогу у вас оторвать. Обо мне узнала от нашей общей знакомой. Мне известно, что ее наследство вы промотали. Знаю, что были ее опекуном. Кажется, понимаю, почему вам было выгодно на ней жениться. Но чувствую также, что женитьба дала вам больше, чем вы рассчитывали.

— У вас очень своеобразный подход к делу, Макги.

— Я специализировался в качестве спасателя. Но ее предложение мне не хотелось принимать.

— Почему?

— У меня создалось впечатление, что ей хотелось от меня чего-то несбыточного. Словно принуждала себя к этой акции. По-моему, она, собственно, готовила трагическую сцену, во время которой отказалась бы от любовника. Слезы, прощай, милый, возвращаюсь к мужу, ничего другого мне не остается. Таким мне представлялись ее дальнейшие шаги. Она вздыхала бы здесь до тех пор, пока не убедила вас, что сердце ее разбито, а потом вернулась бы на прежнюю колею. Понимаю, вы относитесь ко всему скептически, Джас. Спросите Микеле Мацари. По его мнению, это была просто романтическая игра. Думаю, игра кончилась, во всяком случае для нее. Не дали ей времени доиграть.

— Кто не дал времени?

— Те, кого сейчас выслеживает Бакльберри. Следы-то они не все замели, Джас. Ребята из лаборатории сегодня обнаружили улики. Клочок легочной ткани и тождественная группа крови. На том самолете улетели запасные игроки. Уэбб скорее всего тоже мертв.

Откинув голову на высокую спинку кожаного кресла, он выглядел так, словно в любую минуту может заснуть. В камине рухнуло полено, рассыпав искры. Допив стакан, он медленно поднялся. Подошел к ее портрету и, сунув руки в задние карманы брюк, смотрел на него.

— Знаете, старина, какую воду мы черпаем из этих глубоких колодцев?

— Не понимаю.

— Глубинную, вкуснейшую воду, сохранившуюся с тех времен, когда здесь были болота, озера, гигантские ящеры и папоротники с дерево. Когда мы ее вычерпаем всю, не останется ни капли. Уже завтра все насосы могут заработать впустую и выкачивать из глубины только сжатый воздух. И дни этого края будут сочтены.

— Я этого не знал.

— Никакая это не тайна. Мы не думаем об этом. Такое знание ужаснет любого. Ведь и о собственной смерти человек никогда не думает, а она под боком. Никому ее не избежать. А сюда нанимают других, бурят новые скважины и выкачивают воду все быстрее и больше.

— Выглядит как-то глупо.

Повернувшись к бару, он налил еще и, не торопясь, вернулся в кресло.

— Черт возьми, но это и в самом деле глупо. — Он крепко провел ладонью по лицу от лба до подбородка. — Транжирство. Надежда. Откуда мне знать? Кажется, посмотришь — сразу ясно, что мир катится в тартарары. А взглянешь через минуту, и опять безоглядно надеешься, что перед тобой открыты сотни возможностей, и ты в любую минуту можешь действовать. Но однажды сразу навалится чересчур много забот. И все. Просто — сразу и чересчур. Парень, вчера я это понял. Я уже сорок лет играю в покер. Видел это по вашим глазам, по вашим губам. Этот Фреди Бакльберри! Боже мой! Сегодня вечером позвонил мне. Милый Джас, все так и есть, как мы предполагали. Совершенно точно — улетела с профессором. Этот пигмей не знает, что прошлая ночь стала для меня решающей. Сегодня уже все равно. Вчера вечером я слегка напился. Сегодня будет так же, старина. Вчера я взял «крайслер», поехал в горы по тому серпантину — его придумал один горе-политик, а когда его построили, мне тоже перепало из государственных средств. Холодный месяц освещал все вокруг, а наверху, на ровной площадке, есть кусок дороги, так… километров шестьдесят, — прямой как стрела. Скорость была сто сорок, выключив фары, я пустился напропалую — огромная машина шла как игрушка. Наскочил на большого зайца, шум был как от выстрела. Убит наповал — выглядел страшно. И он тоже был из мяса и крови. Снял я ногу с педали и медленно скатился вниз, пока не наткнулся на хилое деревце. Посидел с минуту, потом вышел взглянуть на капот. Там оказалась вмятина, подсохшая кровь и светлые волоски. Счистил их — они были мягкие. Я прошел мимо дерева и стал смотреть на звезды. Твердил себе, что будет время — получу четыре туза сразу. Что еще почувствую вкус бренди и сигары после доброго бифштекса и испытаю наслаждение. Убеждал себя, что я все тот же старый черт, что еще погарцую на женщине под собой, переживу минуты, когда кажется — вот оно, и пропади пропадом все остальное. Посвистывая, я сел за руль, развернулся и поехал по той же дороге — с зажженными фарами, медленно и осторожно, как старая дама. Я уже думал, что давно проехал то место, когда трупик зайца возник перед фарами, и я, дурак, остановился и зачем-то вышел. Крепко ему досталось, но шкурка была чистой, и тело не растерзано. Ладонями чувствовал, какой он еще теплый. Я его поднял и, перебравшись через кювет, опустился на колени; как собака лапами, вырыл ямку, положил его и еще прикрыл носовым платком, прежде чем засыпать землей. Господи, прямо как ребенок хоронит мертвую птичку. Утрамбовал землю и, еще стоя на коленях, взглянул на звезды, дивясь, какого дурака из меня разыграли. Понял, что все в мире имеет ценность. Покер и бренди, сигары и молодая девчонка. Все важно.

Допив, он отнес стаканы к бару и снова наполнил. Момент оказался неподходящим, чтобы отказываться.

Подав мне напиток, он сел.

— Знаете, что ярче всего отпечаталось в моей памяти? — Улыбка делала его значительно моложе. — Три года. Я прослышал о племенных кобылах на продажу и взял ее с собой в Монтану, где хотел их как следует рассмотреть. Там везде была свежая весенняя трава, все вокруг цвело. Мы поднялись на один холм и, перевалив через вершину, спустились по другой стороне. Те кобылки мне понравились. А ей не понравился парень, который их продавал. Господи Боже мой, каких только глупостей не совершаешь! Километра на три вокруг нас не было ни души. Вдоль ручья бродили пасущиеся кони. Мы пошли по травянистой ложбине. И тут вдруг стали орать друг на друга, едва не стукаясь носами. Она вдруг влепила мне затрещину, да так, что я отлетел. Обычно я замечал, когда она собирается на меня кинуться, но в тот раз застала меня врасплох. У меня был испорченный зуб, который тут же страшно схватило. Я врезал ей в ответ. Придя в себя, Мона опять размахнулась, а я снова ответил. Клянусь, мы раз шесть обменялись оплеухами, и мне уже стало смешно, когда заметил, как дергаются уголки ее рта. И тут мы зашлись от смеха, заливались, как дети. Не прошло и двух минут, как мы скинули с себя барахло и уже лежали среди цветов, словно юные любовники. Наверное, неприлично вспоминать такую непристойность? — Он нервно рассмеялся. — У нас обоих так распухли лица, что мы стали похожи на белок, прискакавших с орехами к дуплу.

Он подошел к камину, поворошил поленья.

— Любовь? Что такое любовь, черт меня подери? Я женился на ней, потому что рассчитывал на ее наследство. Она за меня вышла из-за того, что шла ко дну и ухватилась как утопающий за соломинку. Эта интрижка с профессором расстроила меня не больше, чем причуды любого знакомого, который строит из себя идиота. Отыскала того адвоката из Беласко, но тот сразу сообразил, что налетел на твердый орешек и, чтоб его расколоть, нужна куча времени. Потом напустила на меня сыщика, но стоило только намекнуть начальнику полиции, того быстро научили хорошим манерам. Теперь наняла вас, кто вы там есть? Специалист-телохранитель?

— По высшему счету — вроде Робин Гуда. Граблю злодеев, богачей.

— Много не зарабатываете.

— Джас, разве не кажется яснее ясного, что тот выстрел предназначался вам?

Поднявшись с кресла, он подошел к оленьим рогам, закрепленным в длинной подставке на колесиках, и откатил ее в сторону. В стене был стальной сейф. Наклонился к нему, и я услышал звук набираемого шифра, потом скрипнула открывшаяся дверца. Он вернулся к креслу и вдруг без слов швырнул мне в лицо пачку денег. Я автоматически взметнул рукой, и пачка упала у моих ног. Это были пятидесятидолларовые купюры, склеенные банковской полоской с цифрой «5000».

— Не притворяйтесь. Я прекрасно знаю, что вас интересует в этой истории, Макги. Попытаюсь сберечь ваши усилия. Нечего морочить мне голову.

Я откинулся на спинку кресла, чтобы размахнуться ногой, и отбросил пачку в камин. Рассчитывал попасть, она туда и влетела, только приземлилась не в огонь, а рядышком с горящими поленьями.

— Не ломайте голову, Джас, над тем, что меня интересует.

Верхние купюры уже морщились и меняли цвет. От них потянулась тонкая ниточка дыма.

— Ставите свои условия очень забавным способом, парень.

— Киньте мне пачку побольше, мистер Йомен, уж я расстараюсь.

— Деньги для вас не имеют значения?

— Мне они очень нравятся. Просто я несколько щепетилен в отношении способа, каким их мне предлагают.

Наступило молчание. И лицо, и его индейские глаза оставались непроницаемы, бесстрастны. Угол верхней купюры почернел, и хоровод крошечных искорок стал выедать полукруг уголка.

— Черт возьми, ну и хитрая вы бестия, Макги!

— Я сказал, что в сложившейся ситуации могу кому-то быть полезен. Но не говорил, что торгую собой.

Помолчав, он встал, не спеша подошел к камину. Поднял пачку и, чтобы погасить искры, похлопал ею о брюки, отчего на них осталось черное пятно копоти. Подошел ко мне.

— Я правильно запомнил ваше имя? Тревис?

— Просто Трев.

Он осторожно положил пачку денег на подлокотник моего кожаного кресла.

— Трев, буду рад, если вы мне поможете. Пожалуйста, примите маленький знак моей симпатии и признания. Будь я моложе лет на двадцать, мы вышли бы во двор и минут сорок бодались бы до крови. Это единственный способ подружиться с таким высокомерным болваном.

Отойдя к своему креслу, он поднял стакан.

Вытащив из пачки обгоревшую купюру, я сунул деньги во внутренний карман куртки. От купюры оторвал обгоревший уголок и вложил ее в бумажник. И как ни в чем не бывало, словно и не было стычки, докончил свой рассказ о том, что мне стало известно, заключив словами:

— Бакльберри всего вам не объяснил, потому что думал — вы от этого сойдете с ума.

— А человек, похоронивший зайца и прикрывший его носовым платком, был в своем уме?

— Она бы очень хорошо поняла этого человека, Джас.

— Если я и способен сейчас думать, то только прикидывать, кто это сделал и зачем.

— Она случайно заметила, что в последнее время за ней следили. Думала, что по вашей инициативе.

— Я к ней кого-то приставил? Да что вы!

— Двое типов расспрашивали о Моне ту горничную, которая уволилась и вышла замуж.

— Долорес. Долорес Канари. Минутку. Теперь она миссис Эстобар. Жена Хуана Эстобара. Что, к дьяволу, они хотели узнать от Долорес?

— Расспрашивали о личных финансах вашей жены. Долорес и Мона предположили, что выясняли ее возможности — хватит ли для внезапного бегства?

— Дружище, это вопрос, который мне незачем выяснять. Я уже давно решил не открывать для нее счет. Ежемесячно первого числа выкладывал ей полторы тысячи на личные расходы. Все покупки шли на мой счет, но так и так через две недели она уже была на мели.

— Но кто-то ведь расспрашивал об этом Долорес?

— Такие вопросы могут быть связаны с налоговым расследованием. Если вас хотят довести до суда после проверки налоговых уплат, нужно выяснить, сколько вы тратите на жизнь. Понимаете?

— Прошу прощения. Не совсем.

— Трев, положим, десять лет назад вы стоили сто тысяч долларов. Скажем, сейчас ваше состояние оценивается в шестьсот тысяч. Предположим, ваш чистый доход после вычета налогов составлял пятьдесят тысяч в год. Если вы тратите на себя за год тридцать тысяч, ваша настоящая стоимость сегодня — триста тысяч, а не шестьсот. Могут взяться за вас и доказывать на суде, что остальной доход в триста тысяч вы утаили от налогов. Преступление. Для него нет срока давности. Ничего не упустят, могут проследить прошлые дела, вплоть до самого 1913 года, когда был принят закон о налогах. Черт побери, я же свои счета контролирую и думал, что все в порядке. Но, пожалуй, это выглядит так, будто мне хотят подготовить небольшое потрясение. И это в самом деле может стать потрясением, приятель! Они потратят года два, чтобы подготовить обвинение, а мне предоставят два месяца для защиты. Хм-м, странно.

— Что именно?

— Что меня это не волнует. Я сейчас должен бы кинуться к телефону, поднять на ногиЧарли Бейкера, заставить его по своим каналам выяснить, что затевают. Но мне, похоже, наплевать. Неуплата налогов мне сейчас создала бы настоящее пекло со страшными осложнениями. Но даже это не сдвинет меня с кресла.

— Джас, а вас есть чем прижать?

Пристально посмотрев на меня, он нехотя улыбнулся:

— Еще как! Я уже не один год жду, когда где-нибудь лопнет.

— Можно состряпать дело отчасти или полностью на основе того, что вы присвоили то наследство?

— Парень, если я прибрал деньги, которые Кэб оставил разбросанными тут и там, их же не объявишь как чистый доход, так ведь?

— Мацари сегодня сказал мне, что в своем романтическом запале она готова была выступить против вас, но потом непременно пошла бы на попятную.

Секундное недоумение на его лице почти сразу сменилось догадкой.

— Господи Боже, если ее подговорили и она выложила, что произошло с разными частями наследства, я окажусь в настоящем дерьме.

— Не поймите меня дурно, но разве это не мотив для вас?

Он пронзил меня взглядом, и я обрадовался, что мне никогда не приходилось его уговаривать — ни двадцать лет назад, ни сейчас. Это был высокий мужчина с крепким костяком, прочно обросшим упругими, могучими мускулами — древней ковбойской плотью, высушенной на солнце, грубой и надежной. Он, конечно, был известным рубакой и не раз поднимал бурю, которую как-то по-своему умел усмирять, иначе его здесь и не было бы. Кэб Фокс и Джас Йомен определенно были парочкой на загляденье.

— Кажется, я преждевременно отказался думать о вас дурно, — прошептал он с угрозой.

— Но вы не дослушали, Джас. Если это может служить мотивом для вас, значит, этот же повод есть у кого-то, кто связан с вами интересами и останется в выигрыше, если вас растрясут.

Было заметно, как он старался подавить гнев. Остывая, он мрачно произнес:

— Обычно я проворачиваю свои сделки один.

— Вы говорили о клоуне, который вертит тарелочки на разных палочках.

— Да-а, сейчас я в такой ситуации. От многого избавляюсь. Если хотите что-то сбыть, нужно основательно подсуетиться. Вложить деньги, чтобы вещь выглядела заманчиво. К примеру, если нужно выгодно продать старый дом, сделайте там новую кухню, так чтобы у жены захватило дух, и она не обратит внимания на ворчанье мужа из-за расшатанных полов. Пожалуй, раза четыре мне пришлось пускать в ход оборотные средства, чтобы основательно пустить пыль в глаза: Рассчитал, что через год расходы окупятся, как, например, с той племенной фермой, которая уже почти оправдала себя. Да и дом этот… Миллионов шесть-семь высвободил на кредиты, которые раз в пять увеличат капитал. Собирался все яйца сложить в одну корзину и прибрать к рукам одну очень соблазнительную компанию, но об этом вслух не заикнусь даже сам себе, парень. Она владеет основными акциями в пяти разных областях банковского дела, имеет миллионов двадцать резервной наличности и только краткосрочные займы. Несколько ловких ребят работают в разных направлениях этого моего проекта, но никто из них не имеет представления, в чем дело.

— Хорошо. Если мы говорим о силе влияния, нужно знать, на что оно не распространяется. Кто принадлежит к сильным мира сего? Кроме вас?

— В основном те, с кем по средам я играю в покер в Хлопковом клубе. Бен Кендрок, Джо Гей, Том О'Делл, Фиш Эллери. Пол Тауэр. Ну, еще двое, которые не играют, — Уолли Руперт и Сонни Мадеро. Между нами говоря, в наших руках все: шахты, банки, радио и телевидение, месторождения, земля, транспорт, строительство, жилье, электроэнергия. А несколько сотен других подбирают оставшиеся крохи. Кое-кому из них помогаю тем, от чего хочу избавиться.

— Мацари упоминал Руперта как вашего компаньона.

Он поднял одну бровь.

— С ним деловых отношений у меня почти нет. Есть у него пара акций в моих предприятиях, но когда я их сплавлю, нас ничто не будет связывать.

— Когда-то вы шли бок о бок, правда?

— Еще как! Сколько времени потели вместе, подставляя плечо друг другу. — Он насмешливо улыбнулся: — Половина рабочего времени уходила на то, чтобы следить друг за другом. Доходило до бешенства. Когда дела пошли на лад, нам пришлось весьма осторожно распутываться, чтобы не содрать кожу. Оба мы из породы одиноких волков.

— Джас, я задаю вопросы, чтобы уяснить ситуацию. Иногда незаинтересованным глазом можно кое-что заметить. Возможно, мой следующий вопрос покажется не имеющим отношения к делу. Если Мона предоставила бы людям из налогового управления подробные сведения и если на основе налоговой ревизии, как вы говорили, вас могли бы обвинить в мошенничестве, вам пришлось бы доказывать, что те украденные деньги пошли на предприятия, совместные с Рупертом, чтобы не отдуваться одному?

Он уставился на меня. Потом допил стакан и, поднявшись, неторопливо прошел к бару. Медленно смешал напиток, обернулся и опять пристально посмотрел на меня.

— Только не Уолли, приятель. Он — нет. Выбросьте это из головы.

— Джас, если они готовят обвинение, логично предположить, что обратились и к Уолли Руперту, так?

— Не знаю. Возможно. А может, и нет.

— И если они с ним говорили, то он сообразил бы, что вас обложили, и предупредил бы вас, так?

— Господи, конечно же!

— Вы упомянули какого-то Чарли с хорошими связями. Возможно, он знает, что Руперта уже расспрашивали. И если тот не предупредил вас, это кое о чем говорит, согласны, Джас?

Он взял стакан.

— В первую очередь он подумал бы о себе. Боже мой, все уже давно похоронено. Прошло столько лет. Многие, кто замешан в тех делах, уже на том свете. Мы ведь проделывали всякие очень ловкие махинации.

— Махинации?

Усевшись, он, помолчав, заговорил:

— Как исполнитель завещания, я продал крупный участок Кэба компании Икс-Игрек-Зет за пятьдесят тысяч. Этой Икс-Игрек-Зет были мы вдвоем с Рупертом, но, конечно, не по документам. Через какое-то время Икс-Игрек-Зет продала эту недвижимость компании АБВ за сорок пять тысяч. И опять это были мы с Уолли. Потом тот же участок продали уже реальному владельцу — снова пятьдесят тысяч, но это официально получили пятьдесят, а из рук в руки нам передали еще сто тысяч.

— И сколько всего вы на этом нажили, Джас?

— Поймите, дружище, ставкой для меня была жизнь, и для Уолли тоже. Начинали мы с пустыми руками, и нам нужна была наличность, чтоб защищаться.

— Сколько вы нажили?

Он молчал так долго, что я уже не рассчитывал на ответ.

— Ну, скажем, миллион четыреста. Мне досталось семьсот — восемьсот тысяч. Уолли — четыреста. Остальное пошло на взятки, мелкие денежные подачки. Но, разумеется, все это проскочило не сразу, ничего на ладошке нам не преподносили. Постоянно приходилось латать дырки, чтоб не потонуть. Собственно, все это приплыло к нам, когда мы уже перевалили за вершину холма. Хотя могло и не приплыть. Но все обошлось, и еще столько же добавили.

— Мона могла знать, что Руперт был завязан в этих делах?

— Наверное, узнала от Мацари. Ловкий парень! Однажды, когда мы разорались друг на друга, несколько месяцев назад, она, помнится, выкрикнула, что Руперт и я — парочка преступников. А мне Руперт был необходим. Один я не смог бы устраивать такие дымовые завесы. Но и у него тоже было много своих сделок; те бумаги мы пускали в ход столько раз, что порой и сами не помнили концов. Но одно могу сказать вам, Трев.

— Что именно?

— Я всегда отчаянно рисковал и действовал круто. Однако то был один-единственный раз, когда я украл. Просто не было другого выхода. Эти деньги прямо просились в руки. Кэб не осудил бы меня, так как знал, что Мона и я всегда будем жить в достатке.

Его усмешка напоминала гримасу.

— Черт возьми, нужно все-таки позвонить Чарли Бейкеру, убедиться, что глупо сомневаться в Уолли.

Он подошел к письменному столу, где стоял телефонный аппарат с диковинными приспособлениями. Трубка аппарата была особенной — никто в комнате не мог слышать его разговор. Примерно через пять минут он вернулся к своему креслу со словами:

— Чарли все разузнает. Сначала поломался для видимости, набивая себе цену. Прямо-таки карьерой рискует, лишь бы оказать мне любезность.

— Расскажите мне что-нибудь об Уолли Руперте.

— Сейчас ему шестьдесят. Вот вы говорили о феодалах. Клянусь, он один из них. У него нет и пяти друзей на свете, но Бог взамен вознаградил его семейством. В последние годы он пустил корни в сфере услуг. Торговля, прачечные, отели и мотели, магазины. Он, как племенной бык, сам производит и растит рабочую силу. Поселился в пятнадцати километрах отсюда и назвал свою усадьбу Рупертвилл. Женился совсем молодым — на Элен Холмс, у них родилось шестеро детей. Когда Элен умерла, взял в жены ее младшую сестру Катрин — вдову с двумя детьми. Их он усыновил, а она родила ему еще пятерых. Когда через двенадцать лет умерла и Катрин — дочери Холмсов не могли похвастаться здоровьем, — Уолли женился на семнадцатилетней мексиканке, собственной служанке. На Розе. Такая кругленькая, грудастая девчонка с огромными сверкающими черными глазами, и теперь с ней он нажил еще девять отпрысков. Его старшему сыну сейчас, по-моему, лет тридцать девять, а самому младшему — три-четыре месяца. Двадцать своих детей и двое усыновленных. Если к детям прибавить их жен, мужей и внучат, Уолли окружен семьей человек в семьдесят пять, из них тридцать — сорок уже работают на него. Достаточно его взгляда, и все хлопочут как пчелки. Он распоряжается их жизнью и смертью. Для них он сам Господь Бог. Уолли резок, как бритва, хитер, как старый лис, толстый, с брюхом вроде барабана. И плюет на хорошие манеры. Когда он обращается к вам, кажется, у него болят зубы. В те далекие годы, когда мы с Кэбом тащились в одной упряжке и выкручивались, как умели, Уолли держался в сторонке, потихоньку делал детей и копил денежки. Но, как я уже сказал, не отхвати мы участок Кэба, от нас обоих не осталось бы следа… Нет, дружище, Уолли здесь ни при чем.

Он говорил не переставая. Об Уолли. И беспрерывно пил. Но чем больше пил-, тем точнее и выразительнее становилась его речь и тверже походка, когда направлялся к бару.

Провожая меня, Йомен поинтересовался:

— Вы в самом деле собирались сжечь эти деньги?

— Собирался.

— А если бы попали в огонь?

— Наверное, у нас было бы о чем вспомнить.

Могучей ладонью он хлопнул меня по плечу.

— Это мы запомним и так, парень, и так запомним! Мы с вами поладим. Понаблюдайте здесь немного. Я тоже навострю уши и разую глаза.

Глава 7

Домик Хуана Эстобара я нашел на тихой улочке, залитой лучами утреннего солнца, — небольшое строение, свежеокрашенное в бело-розовые тона, стоявшее вплотную к неровному тротуару. В тени раскидистых, запыленных деревьев боролись за жизнь несколько клочков травы, пробившейся сквозь корку земли. На крытой веранде красовались новенькие хромированные стулья и столик. Дома здесь стояли почти впритык. На улице играла гурьба ребятишек, в листве деревьев щебетали птицы, отовсюду доносилась музыка, а кто-то запустил на полную мощность телевизор.

Долорес Эстобар с любопытством разглядывала меня, приоткрыв затянутую сеткой дверь. В ее глазах сквозил чисто женский оценивающий интерес. Лет двадцати пяти, темноволосая, стройная и очень красивая. Одетая в голубые брючки, поверх которых выпущена широкая розовая блуза, — она была в положении.

— Вам что-то угодно?

— Вы Долорес Эстобар?

— Да. А в чем дело?

— Меня зовут Макги. Мне хотелось бы поговорить с вами о Моне Йомен.

— Слушайте, хватит уже надоедать.

— Мне нужно совсем другое.

— Что еще другое?

— Если хотите, позвоните мистеру Йомену, он от своего имени попросит вас уделить мне несколько минут.

— Ну, хорошо, хорошо, только я не представляю, где ее нужно искать..

— Но вы знаете, что она уехала?

— А кто этого не знает? Уже человек двадцать приходили сюда сообщить — сбежала с мистером Уэббом. Знаете, в таком месте, как у нас, газеты не нужны. Я и не подозревала, что она собирается уехать. Ничего больше не могу сказать.

— Мне хотелось спросить вас о другом.

— Н-но… я как раз глажу белье. Заходите.

Мебель сияла новизной. Квартирка содержалась в исключительной чистоте. Кухня оказалась неожиданно большой и походила на рекламную картинку, обставленная всякими мыслимыми и немыслимыми электроприборами и оборудованием.

— Чудесная кухня, правда? Свадебный подарок Мены. Подготовила ее вместе с Джонни, моим мужем. Как сюрприз. Когда мы вернулись из свадебного путешествия, все было готово. Пришлось раздвинуть стену, увеличить площадь. Посмотрите, какой изумительный холодильник. Как в отеле. Выпьете холодного пива?

— Спасибо, с удовольствием.

Она подала мне пиво. Я сидел за небольшим столиком, за которым они, наверное, завтракали. Стоя над гладильной доской посреди кухни, лицом ко мне, она гладила белые рубашки.

— Не представляю, что я могу вам рассказать.

— Скажите, вы удивились, услышав о ее отъезде? И почему удивились?

— Конечно, меня это удивило. Я знала, что она связалась с этим мальчиком. Но, думаю, просто хотела подразнить мужа, чтобы он относился к ней серьезнее. Понимаете?

— Не совсем.

— Ну-у, мистер Йомен обходился с ней как с ребенком. Она-то и в самом деле не совсем повзрослела, а он ведь намного старше, знает жизнь, и ему просто смешно было, когда Мона важничала. Ах, он ее очень любит. Не поймите меня плохо. Я моложе ее на шесть лет, но почти всегда чувствовала себя старшей.

Она гладила манжеты рубашки, и все внимание было отдано им.

— Иногда что-то выдумывала. Играла. Но жизнь не театр. Ужасно жаль, что она не может иметь детей. В остальном это очень хороший брак. Вместе им было очень весело. И хотя он старше, я считаю его прекрасным мужем. И не подумала бы, что она уедет. Господи, такая глупость! По-моему, даже забираться в постель того профессора было глупо. Я, наверное, сумела бы ее уговорить, если оставалась бы с нею. Я взяла расчет в апреле, вышла замуж, и стоило мне вернуться из свадебного путешествия, она уже была тут как тут, вздыхала и все расписывала, какая у нее великая любовь с Джоном Уэббом, как серьезно он к ней относится — будто она ему настоящая жена. Вроде бы никогда не скажет Джасу, что изменила ему, но я-то прекрасно знала — при первой же стычке выложит, так оно и случилось. Когда потом пришла ко мне в гости, присаживаясь, сильно охала. Меня этот отъезд очень удивил еще потому, что от Джаса она точно не получила денег на дорогу, а она прекрасно знает, что без денег ей не обойтись, шагу без них ступить не может. Джас уже несколько месяцев ничего не давал. Наверное, поругались или она назло ему сбежала. Но могу поспорить, сейчас уже трясется от страха, жалеет.

— Кажется, у вас с Моной были хорошие, дружеские отношения?

— Да. Она знала, что я их не использую в своих интересах. Что не выдам ее никому. Мы ничего не скрывали друг от друга. Но настоящими подругами не были — ведь я работала на нее. Понимаете? А разговаривали мы часто, доверяли друг другу. Она вернется. Скажите мистеру Йомену, пусть не сомневается. Да он и сам знает. Устроит маленькое пекло, но примет ее. Задаст хорошую взбучку, она ее заслужила, и все опять пойдет по-старому. Просто не понимаю, зачем, собственно, она решилась на такую глупость. Почему бросила мужа, с которым жилось так хорошо? Клянусь, своими глазами видела: стоило ему дотронуться — и у нее уже дрожь в коленках и дышит часто-часто.

— Может, она вообще не уезжала с Джоном Уэббом?

— Господи, ведь любой об этом знает.

— Долорес, кое-кому известно, что она вообще не уезжала. По некоторым признакам кто-то убил обоих, а трупы спрятал.

Утюг застыл, и Долорес в изумлении уставилась на меня. Но тут же подняла его, озабоченно рассматривая рубашку, отставив утюг, подошла к столу. Села напротив, не спуская с меня глаз.

— Мистер Йомен никогда, никогда ничего такого не сделал бы.

— Я и не думаю, что это сделал он.

Она прикусила губу.

— Но тогда кто же? Глупости! — Она слабо усмехнулась: — Младшая сестра Джона Уэбба… такая чудачка… Мона о ней говорила… она бы на такое тоже не решилась. — Она покачала головой. — Вы, конечно же, ошибаетесь, мистер Макги, конечно. Все говорят, что они вдвоем улетели в Эль-Пасо.

— В самолете летела парочка, немного похожая на них.

Долорес испытующе смотрела на меня. Очень привлекательная женщина — с золотистой кожей, выразительными чертами лица, прекрасными черными глазами.

— Пожалуй, вы меня вдруг сбили с толку. Но я никак не могу представить Мону… мертвой. В ней столько жизни!

— Извините, Долорес, я так расстроил вас. Мне казалось, вы что-нибудь вспомните.

— Как-то она приехала сюда, пожаловалась. Ее донимали люди из налогового управления — так они представились. Наверное, действительно оттуда, но Мона вообразила, что их подослал Джас. Вечно она все драматизировала. Бедный Джас! Если это окажется правдой, его просто подкосит.

— Зачем кому-то понадобилось разыгрывать бегство Моны?

Она непонимающе смотрела на меня.

— Не знаю. Может, чтобы отвлечь внимание.

Долорес проводила меня до веранды.

Когда я направился к машине, на другой стороне улицы остановился обшарпанный, запыленный грузовик. Из него вышли двое молодых мужчин в рабочих комбинезонах, постояли у заднего борта — высокие, загорелые силачи, с широкими индиано-латинскими лицами, настороженно-холодным взглядом.

Проходя мимо них, я понял, почему миссис Эстобар так старалась побыстрее избавиться от меня. На этой улице в такое время выглядит подозрительным, если красивую домохозяйку навещает незнакомый гринго. Коммивояжер, инкассатор, сыщик или друг дома? На всякий случай держи глаза открытыми, подожди, узнай, кто это был.

Есть предостаточно ловкачей, наживающихся на инородцах, придумавших массу способов обмануть. Неудивительно, что жертвы находят пути, как позаботиться о своих. Когда я сворачивал с улицы, подумалось: не дай Бог, если эти двое с грузовика дурно истолкуют мой визит.

На углу я снова оглянулся на дом миссис Эстобар — она кивнула мне с веранды. Проехав пару кварталов, из аптеки позвонил в резиденцию Йомена. Мужской голос сообщил, что мне нужно звонить ему в офис, дал номер. Там уже женский голос поведал: минуту назад вышел. Выяснив мое имя, она сказала, что застану его в Хлопковом клубе, в «Кендрик Армз» на Главной Восточной улице. Подняться нужно в специальном лифте.

Я уже видел это огромное здание, забитое конторами, сплошное стекло и алюминий на высоких колоннах из шершавого бетона. В обширном холле внизу стояла посеребренная скульптура золотоискателя в натуральную величину, ведущего нагруженного осла. Клубный лифт, о чем гласила надпись из серебряных буковок, поднял меня на тринадцатый этаж. Выйдя, я очутился в клетке из толстых стальных стоек. Дежурный, выслушав меня, что-то поворчал в телефон и только потом нажал кнопку. Двери клетки разъехались в стороны. Меня встретил невысокий мужчина и по оклеенному обоями коридорчику провел к другому лифту, доставившему нас на пятнадцатый этаж. Я шел за ним мимо душевых кабинок, гимнастических залов, теннисных кортов, затем мы оказались в небольшом помещении с тренажерами, и мой проводник показал в противоположный конец, где Джас Йомен в трикотажных брюках, голый до пояса, упражнялся со штангой — тяжело дышал, пот струился по груди, а под кудрявыми волосами на плечах бугрились могучие мышцы.

Когда я приблизился, Джас бросил штангу и, сняв с вешалки полотенце, вытер лицо.

— Вместо пота из меня выходит лучшее виски, парень… Жду звонка от Чарли. Как вам здесь? Был у нас хороший старый клуб, но стоял на очень выгодном, дорогом участке. Так мы его продали, содрали оттуда панели, забрали оформление, сняли у компании Кендрика три верхних этажа и устроили здесь еще лучше. У нас лучшая кухня на сто пятьдесят километров в округе. Даже на триста. И самая лучшая выпивка. Ну-с, что вы надумали?

— Что возможна двойная игра, Джас. Сначала Мона, потом вы. У вас много козырей, поэтому они немного замаскировались. Допустим, она погибла в автокатастрофе. Вы стали бы помышлять о новом завещании.

Он помолчал, неторопливо потирая грудь, потом объявил:

— Даже если идея неверная, свои обгоревшие деньги вы заслужили, Трев.

— Кто наследники?

— Если что-то случилось бы с нами обоими, то, что останется после всяких отчислений, будет представлять внушительное состояние. Только ведь мы не вместе попали в аварию. Мона меня опередила. Сейчас я смутно представляю, как получилось бы. У Моны нет родственников. Моя единственная близкая родня — незамужняя кузина в Юме. Положим, если меня сейчас кто-то прихлопнет и я умру без завещания, наверное, обнаружатся ее претензии, когда потянется своими грязными лапами к моим деньгам. Потом у меня есть еще, кажется, девять страховок, нужно проверить. Знаете что? Скоро обед, поднимитесь на крышу — в бар, скажите Арманду, чтобы смешал вам виски. А я сейчас подойду.

Воспользовавшись лифтом, я добрался до крыши. Кресла были глубокие, выпивка отменная, вид открывался замечательный. Потягивая виски, я раздумывал, не стоит ли позвонить шерифу, передать пару соображений, чтобы расширить его кругозор. В остальном я не бездельничал: переселился в другой мотель, зашел в банк, положил в сейф четыре тысячи пятьсот долларов, заплатив за годовую аренду 7 долларов 70 центов. Мне нравятся сейфы. Когда получите деньги, подумайте об этом. Позвонил Изабелл Уэбб. Усталым голосом она сообщила, что спала хорошо, но чувствует себя еще более утомленной, чем вчера. Странный у нас получился разговор, ни к чему не обязывающий, полный длинных пауз. Я предложил навестить ее, как только выберу свободную минуту, и она без восторга согласилась.

Интересно, как продвинулся Бакльберри в поисках ее машины, розыске высокого худого незнакомца со шрамом на шее; что обнаружили индейцы в скалистых холмах возле дома, где умерла Мона. В утренних газетах я не нашел об этом ни строчки.

На крышу стали стекаться по одному или группками пышущие здоровьем и благополучием мужчины, заказывая аперитивы перед обедом. Я спросил официанта, где найти телефон. Он принес аппарат, включив в розетку на панели, предложил справочник. Немного помешкав, я набрал номер конторы Бакльберри.

Его подозвали, хотя он как раз собирался идти обедать.

— Поздравляю, Макги.

— Что вы имеете в виду?

— Утром у нас был небольшой разговор с Джасом. Очень хотелось разыскать вас, потребовать, чтобы вы не перегибали палку.

— Не перегибал палку?

— Черт побери, парень! Джас сюда, Джас туда, сидите же спокойно, не суйте нос не в свои дела! По городу будете передвигаться с сержантом Китерингом. Из города выезжать — только со мной. И если кто-то из нас обнаружит, что вы действуете как частный детектив, очень быстро утихомирим — у вас нет разрешения местных властей. Еще один такой фокус, как со стюардессой, и…

— Хватит кипятиться, шериф. Вы представитель закона. Это мне известно. Просто хотелось узнать, как продвигается следствие. И могу кое-что предложить.

— Слушайте, это уже наглость!

— По-моему, вам нужно позаботиться об охране Джаса.

— Джаса? Зачем?

— Мне так кажется.

— У меня хватает других забот.

— Есть что-нибудь новое?

— С чего бы я стал отчитываться… Ну ладно, черт вас возьми, примерно час назад обнаружили ее машину. Туда отправился Томпкинс. Километрах в десяти от дачи, в противоположной стороне от Котон-Корнерс. Возле проселочной дороги, под каким-то деревом. Можете передать это Джасу, если встретитесь. После осмотра машину перегоним к нему. В остальном — ничего нового, только ведь никогда не знаешь, где что прорвется.

— Как долго вы сможете держать в тайне эти сведения, шериф?

— Пока не появятся обоснованные доказательства убийства, мистер умник.

— Если вам захочется что-то передать мне… И вообще я переехал в другой мотель — «Шалви».

— Ну и что? Можете себе позволить. — Он швырнул трубку.

Официант забрал аппарат, а ко мне широкими шагами уже приближался Джас с озабоченным лицом. Черные волосы топорщились после душа. Кивнув Арманду, он опустился в кресло рядом со мной.

— Не думал, что так задержусь. Чарли наконец кое-что разузнал за те деньги, что я ему плачу.

— И?..

— Уже почти год работают специальные комиссии. Собираются навалиться на меня в феврале. Чарли раздобыл какой-то список фамилий. Имена тех, кто уже допрошен, отмечены галочками, те, кто на очереди, никак не выделены. Уолли Руперт отмечен галочкой. Мона тоже есть в списке — без всякой пометки. И множество других имен, даже из глубокого прошлого. Всякие вонючие человечки, парень. Завистники, которым не за что любить старого Джаса Йомена. Люди, охотно кидающие грязь в других. Чарли сказал, что с началом атаки будет заблокировано все, чтобы я не сумел вывезти из страны, — банковские счета, ценные бумаги, сейфы, в общем, все. Работают вроде бы самостоятельно, без ревизоров, которые обычно проверяют мои финансовые дела и уплату налогов, но имеют доступ ко всему, в том числе старым документам и налоговым декларациям прошлых лет.

Ему принесли напиток. Откинувшись на спинку кресла, он отхлебывал из стакана и, улыбаясь, качал головой.

— Ох, и вскинулся же я сначала, парень, а потом сразу все прошло. Знаете, о чем я сегодня подумал? Смотрел на холмы, на ту дорогу, где похоронил того зайца. Что-то я закопал вместе с ним. Что-то очень важное. Может, чувство самосохранения?

— Откуда ж мне знать…

— Господи Боже мой, как мне не хватает этой взбалмошной женщины!

— Сегодня утром нашли ее машину в районе дачи у проселочной дороги. Осмотрят и пришлют вам. Больше никаких новостей.

— Я сказал Бакльберри, что мы с вами вместе беремся за дело.

— Знаю.

— Он не в восторге.

— И это знаю, Джас. Меня одно сбивает с толку. В этом городе все обо всем знают. А в газетах — никаких сообщений.

Он пожал плечами.

— Пусть вас это не смущает. Джейми де Врей — владелец газет, телевидения и радио. У него куча ловких ребят. И первое, что они усваивают, — публиковать только те сведения, которые им велят, ни больше ни меньше. Джейми поощряет инициативу в способах подачи материала, но не позволит никакой самостоятельности в отборе сообщений. По его мнению, это выброшенные деньги. Зачем стараться искать, если вам все диктуют готовое.

— Но если люди Бакльберри отыщут тело…

Лицо его исказилось горькой гримасой.

— Тогда он позвонит Джейми, и команда де Врея подаст все в благопристойном виде. Я должен найти свою девочку! Хочу достойно похоронить ее. А того, кто это сделал…

Голос его оборвался, по телу прошла судорога. Хлопнув руками по кожаным подлокотникам, он продолжил:

— Идемте вниз, отведаем жареной телятины, парень, она здесь великолепна.

Обед прошел в молчании, и только когда подали отличный кофе, он заговорил:

— Займемся деталями. Что, если мы навестим вдвоем вечером Уолли Руперта?

— Вы думаете, это необходимо?

— Я должен действовать. Проверим, что раздобыл Чарли. Придется нажать на Уолли. Прижму его — посмотрим, что выйдет на свет.

— Когда?

— Приходите ко мне около восьми. — Поднявшись, он бросил на тарелку свою салфетку. — Я распоряжусь внизу. Пока вы в городе, можете приходить сюда как постоянный член клуба.

— Спасибо.

— Стоит захотеть спалить мои деньги, парень — и вы уже катитесь в первом классе.

Глава 8

До встречи с Джасом у меня оставалось шесть свободных часов. При выходе из «Кендрик Армз» меня охватило тревожное чувство, что за мной следят.

Прошагав несколько метров, я зашел в аптеку и, тут же вынырнув оттуда, круто повернул назад, но ничего подозрительного не заметил. Все прохожие были погружены в себя, как инопланетяне. Что ж, иногда тревожные звонки бывают и ложными. Не знаю почему, но я почувствовал себя обманутым.

А потом догадался. Я хотел, чтобы что-то случилось. Нужно действовать, а пока ситуация оставалась бессмысленной. Я очутился было в потоке, который тут же иссяк. Люди Джаса уже сейчас гонялись бы за Моной и Джоном Уэббом по всей Мексике.

Почему так важно, чтобы Джас Йомен верил, будто Мона жива? Зачем нужно было ее убивать? Почему оставили в живых меня, почему позволили вмешаться в тщательно разработанные планы? У меня вовсе не было уверенности, что мы с Джасом чего-то добьемся. События сами начнут развиваться — и скоро. Начнут развиваться, когда обнаружат один из трупов. Бакльберри пустился по следу с завидным упорством. Ищет оружие, перебирает шеи со шрамами, рослых блондинок — живых и мертвых.

Я не верю в случайное стечение обстоятельств. Убежден, что человек в большинстве случаев сам создает возможности впутаться в события — хорошие или плохие. Что нужно не спускать глаз с людей на глухой улочке, как твердят полицейские. То есть с тех, кто уже был на мели, или как раз попал в переплет, или ему грозят осложнения — в качестве жертвы либо нападающего. Хороший полицейский вычислит таких типов и в густом уличном потоке; что-то их отличает от других прохожих.

По пути к отелю «Шалви» мне нужно было проехать мимо большой автобусной остановки. Пришлось остановиться перед красным светофором. Я обратил внимание на крупную блондинку, выходящую из автобуса. Щурясь от солнца, чуточку постояв, она повернулась и вялой, неуверенной походкой пошла в обратном направлении. Платье было помятым, волосы растрепаны.

И тут только мне бросилось в глаза, как она одета. Светло-голубое бумажное платье, красные босоножки на высоких каблуках, красная сумка. Она была уже далеко, а я все торчал перед светофором, поэтому, когда зажегся зеленый, мне пришлось развернуться и проехать квартала два, чтобы обогнать ее. Остановившись у перекрестка, я выскочил из машины и ринулся ей навстречу. Она приближалась, покачиваясь, виляя бедрами.

Женщина не замечала меня, пока я не встал на ее пути. Лицо было серовато-бледным, вспотевшим. Вокруг припухших глаз темные круги. Черные корни светлых волос отросли почти на сантиметр. Она тупо взглянула на меня — без удивления, огорчения или автоматического кокетства. Просто смотрела и ждала, когда сможет пройти дальше.

— Не хотите, чтобы я вас подвез?

— Думаете, я тащусь по такой жаре на высоких каблуках целые километры для того только, чтобы сохранить форму?

— С автобуса?

— Да. Заснула, а какая-то подлюка стибрила из сумки кошелек, так что в самый раз, чтоб меня подвезти, клянусь. Не оставили даже мелочи позвонить дружку.

— У меня за углом машина.

Когда мы подошли и я открыл перед ней дверцу, она подозрительно осведомилась:

— А ты ничего не держишь за пазухой, приятель?

— Просто отвезу вас, куда скажете.

Помедлив, она кивнула и уселась. Захлопнув дверцу и обойдя машину, я скользнул за руль. Она назвала адрес. В закрытой машине от нее шел кислый запах пота. Платье спереди покрыто пятнами, руки грязные.

Дорога привела нас почти к моему бывшему мотелю. Она жила на боковой улочке, в одном из тех небольших одноэтажных домов, которые напоминают склад. Припарковались у заднего входа. Ступеньки вели на террасу по всей длине дома.

Выйдя из машины, она смотрела на меня, склонив голову и кривя губы с полустершейся помадой. По пути мы назвали друг другу имя — без фамилий.

— Трев, не стану притворяться. Я полуживая. От меня никакого проку, понимаешь? Хорошенько отмокну в горячей воде, отосплюсь. Только поставлю будильник, чтоб к девяти успеть на работу. Не могу же я взять двухдневный отпуск для отдыха, а потом заявиться такой вымотанной. Вот была бы картинка, а? Но в другое время я вполне гожусь. Слушай, приезжай завтра к шести, получишь удовольствие, потом зайдем поесть и отвезешь меня на работу. Ей-богу, ты и не представляешь, какой хорошей я бываю.

— Я надеялся, ты угостишь меня холодным пивом.

Тяжело вздохнув, она пожала плечами.

— Что ж, заходи. Но предупреждаю: я страшно устала.

Квартирка была крошечная, незастланная постель, дешевая мебель. Она открыла для меня холодное пиво. Себе налила чистого джина, бросив кубик льда, покрутила пару раз бокал и выпила залпом. Горячая вода с шумом заполняла небольшую ванну за дверью. Она лениво бродила по комнате, сбросила туфли, стащила с себя светло-голубое платье. Без всякой надежды спросила, не могу ли я дать взаймы до получки — ведь ее обокрали. Я сказал, что могу. Закусив губу, она нерешительно сказала:

— Долларов тридцать.

— Можно и тридцать.

Схватив купюры, молниеносно сунула их в сумочку. Потом пошла в ванную, захватив бокал с новой порцией джина. Я допил пиво, взял в кухонном закутке еще одну бутылку и, распахнув дверь ванной, оперся на косяк, отхлебывая пиво.

Она сидела на корточках в крошечной ванне, вода доходила лишь до ее белых, упругих бедер. Закрыв глаза, она массировала намыленную голову.

— Бетти, никак не могу вспомнить, — начал я.

— Что?

— Вспоминаю, где я мог тебя видеть?

— Ну, я в этом городе уже три года, а приехала из Кливленда. Сейчас уже около года работаю по ночам в забегаловке для механиков, дорогуша.

— По-моему, совсем недавно. Ты скажи, если ошибусь, Бетти. Не была ли ты в карсонском аэропорте в понедельник или во вторник?

Встав на колени, она окунула голову в воду, тщательно прополаскивая волосы; крупное белое тело было крепким, упругим, очень привлекательным. Усевшись опять на пятки, схватив полотенце, откинула мокрые волосы, вытерла лицо. Затем, вытянув ноги, уселась в пенной воде.

— Это было во вторник. Я тебя не видела, дорогуша.

— С тобой еще шел такой тощий верзила. Чернявый.

— Точно. Его зовут Рон. Мы вместе летели в Эль-Пасо. Ох, это нужно рассказать, клянусь! Такая история! В самолете мы немного повеселились. А уж внизу он там знает всех девчонок. Только потом пошло все без всякого шика. Началась пьянка, и им уже было наплевать, что с ними делают. Для меня это было чересчур. Нужно ведь знать границу, верно? Что-то должно быть и для себя, да?

Я согласился. Она широко зевнула, как сонная львица.

— Клянусь тебе, с того вторника я не смыкала глаз, не считая автобуса, где меня обокрали. Тот проклятый шофер и пальцем не пошевелил.

— И часто вы так летаете?

— Нет. То был экстраслучай. Этого Рона я никогда раньше не видела. Бог знает, что за поездка. Какая-то услуга для кого-то. Рон должен был найти высокую блондинку и вылететь с ней из Карсона. В билете должны быть выдуманные фамилии. По-моему, какая-то дымовая завеса, Рон встретил того человека где-то в баре. Что ж, отпуск мне дали и расходы оплатили.

— Рон тоже вернулся?

— Нет. Собирался оттуда махнуть на побережье, так говорил, во всяком случае. Дал мне из тех денег, что получил, — пятьдесят долларов. Я и не думала, что меня обчистят! Лучше бы я их растратила. Откуда же знать? Вечно нужно учиться.

Я решил, что пора прекратить расспросы. Бакльберри сделает это с большим эффектом и гораздо быстрее.

— Трев, дорогуша, почему бы тебе не устроиться поудобнее? Ничего, что у меня мокрые волосы?

Я посмотрел на часы.

— Что, если я заеду завтра?

Зевая, она кивнула.

— Как ни крути, тогда будет лучше, клянусь. Так устала, хоть плачь.

Закрывая за собой дверь, я посмотрел на номер — 11, Ферли Роул, 1010. Внизу на почтовом ящике была выгравирована изящная надпись: Элизабет Кент-Элверсон.

Приехав в «Шалви», я из своего номера позвонил Бакльберри — его не оказалось на месте. Уверяя, что дело не терпит отлагательства, я добился, чтобы его отыскали. Он позвонил через десять минут, и я преподнес имя, адрес женщины, улетевшей из Карсона под видом Моны Йомен.

— Ради Бога, Макги, окажите любезность, не суйте свой нос…

— Надеюсь, Фред, вы быстро с ней справитесь. В самом деле.

В наступившей тишине я почувствовал, как он силится сдержаться. Наконец раздался скрипучий сухой голос:

— Благодарю за информацию.

— Рад помочь. Правда, многого она не знает.

— Посмотрим.

— Разумеется, шериф. А как у вас? Есть новости?

— Нет!

— Приняли меры насчет охраны Джаса?

Он опять швырнул трубку.

Я был собой недоволен — своим дурацким обращением с образцовым представителем закона. С некоторыми людьми, если держишься за другой конец веревки, никогда не найти общего языка. Оба мы вели себя как собака и кошка, хотя мне казалось: стоило нам пару раз съездить друг другу по морде, и мы прекрасно поладили бы. Дразнить полицейского — глупая и опасная привычка.

Раздевшись, я отправился под душ, размышляя об Элизабет Кент-Элверсон. Простушка, но очень добрая. Одна из великого воинства полупрофессионалок. Хочет заработать, но в определенных границах. Правда, год от года границы все раздвигаются.

По крайней мере стало ясно, что Мону Йомен убил не какой-то налетчик, как могло показаться. Бетти с ее Роном запутаны в дело совершенно случайно — небольшой вклад в задуманную кем-то маскировку. Правда, существовал маленький риск, что Рон возьмет деньги, а услугу не выполнит. О количестве участников можно только гадать. Могли справиться и вдвоем.

Наверное, причина кроется все-таки в деньгах. Они задают тон во всей округе. И в холле отеля «Шалви» деньги были предметом репортерских шуточек. Отблеск денег горел и в глазах девушки, продававшей в холле газеты.

Необходимо узнать, кто выгадывает во всей истории, и следы поведут к убийце или к тому, кто его нанял. В этом городе деньги толкали к безумству. Может, боялись, что нефтяная водичка вот-вот иссякнет. Хватай, что можешь, и уноси ноги.

Надев чистое белье, я растянулся на постели, и тут же зазвонил телефон. Звонила Изабелл Уэбб.

— Тревис?

— Как поживаете. Изабелл?

Она глубоко вздохнула.

— Не знаю. Сплошное ожидание. Не знаю, что думать. Окончательно дошла.

— Вы в городе?

— У вас в холле. Взяла у знакомых машину. Думала, если… если его найдут, то где-нибудь возле Эсмерелды. Вы не могли бы спуститься, поговорить?

— Буду с минуты на минуту. Подождите меня в коктейль-баре.

— Я сижу в холле, здесь и подожду.

Она поднялась навстречу, как послушный ребенок, когда я подошел. Одета в мышиного цвета блузку, серо-бурую юбку, солидные туфли. И по-прежнему лицо — за большими темными очками, с нервной натянутой улыбкой. Я усадил ее в темном углу коктейль-бара, уговорив выпить шерри.

— Так страшно в пустой квартире, — пожаловалась она. — И все время дежурь у телефона. Приезжали дамы из университета, но мне их сюсюканье действует на нервы.

— Нашли машину Моны.

— Знаю. Вам не мешает, что я пришла?

— Совершенно нет. Только примерно в четверть восьмого мне придется уйти.

— Куда?

— Вместе с Джасом Йоменом навестим кое-кого.

— Не хотите говорить, да?

— Есть тут сложности.

Сняв очки, она пригубила из рюмки.

— Теперь вы работаете на Джаса?

— Более или менее.

— Помогаете им прикрыть, что случилось с Моной и Джоном?

— Нет. Помогаю искать преступников.

— А что, если это сделал Джас?

— Тогда это самый отъявленный лгун, какого только я видел.

— А вдруг… вдруг мы так ничего и не узнаем? — Голос ее оборвался. — Я этого не перенесу… ничего не узнать. Что будет со мной? Не пугайтесь. Я буду держать себя в руках. Не как вчера. Во сне я видела Джона — мертвого. И когда проснулась, это чувство не исчезло. Он мертв — так и есть. Поэтому я смогла уйти из дома. Знаю, он уже никогда не вернется.

— Спокойнее, Изабелл.

— Все в порядке. Я просто хочу знать.

— Узнаем.

— Конечно. Вы, мистер Йомен и тот шериф. Узнаете. А может, вам уже все Известно.

— Изабелл, вас одолевают какие-то приступы, паранойи. Мир вовсе не ополчился против вас. Никакого заговора против вас не существует.

— Сегодня я просматривала бумаги Джона. Он застраховал жизнь на двадцать тысяч долларов — на мое имя. Если тело найдут, я получу эти деньги. И отдам половину вам, чтобы выяснили, кто виноват.

— Не нужно.

— Знаете, что я сделаю с деньгами?

— Нет.

— Та аренда ещё действительна. Вернусь на остров. Отец назвал его нашим именем. Приведу дом в порядок. Процентов с этих двадцати тысяч мне хватит. На всю жизнь. Господи Боже мой, не могу смотреть на людей. С меня довольно до самой смерти. А там мне будет хорошо. Это перевоплощение для меня невыносимо. Подожду, пока не стану чем-нибудь другим, Тревис.

Достав из кармана пиджака тюбик, купленный в парфюмерии, я положил его перед нею.

— Маленький подарок. Надежная защита от солнца для губ. Изабелл взяла тюбик, стараясь в полутьме разглядеть этикетку, а потом расплакалась.

Глава 9

Уверяла, что она вовсе не голодна. Я повел ее в гриль-бар, где Изабелл одолела огромный бифштекс, объяснив, что аппетит вызван рюмкой шерри. Наевшись, начала позевывать, клевать носом. В четверть восьмого я вручил ей ключ от номера, чтобы она поспала там, пока я буду с Джасом.

Несколько минут мне пришлось подождать, прохаживаясь по асфальтированной дорожке. Он приветствовал меня хриплым ворчаньем из-за руля своего огромного «крайслера». Обращаясь с ним, словно с гоночной машиной, Джас погнал его с места в карьер к северу — к резиденции клана Рупертов — в прохладных голубоватых сумерках с угасающим заревом на западе.

Меня охватило удивительное чувство нереальности, застарелое недоумение, что я, собственно, здесь делаю. Я не знал этого крутого старого метиса, не знал его жену и вовсе не собирался настолько вмешиваться в его жизнь. И не заметил даже, как утратил часть своей независимости. Но мне вовсе не улыбалась роль нанятого служащего. В моей арендуемой постели спала очень странная девушка, а где-то в голубоватых сумерках слишком крепкий сон сковал рослую блондинку и некоего профессора.

— Не знает, что я еду, — пробормотал Йомен.

— Да?

— Он никогда не выезжает. Вечером всегда дома.

— Как мне себя вести там, Джас?

— Никак. Будьте рядом. Наблюдайте, слушайте. Потом скажете мне, насколько ему можно доверять и что показалось подозрительным.

— Вы же его знаете лучше меня.

— В отношениях с Уолтером Рупертом это ничего не означает.

Когда мы отмахали километров двадцать от города, мне пришлось выйти, чтобы отворить огромные ворота и, как только Джас миновал их, закрыть. Потом мы проехали еще почти километр, пока добрались до обширного комплекса домов, хижин, амбаров, сараев, хозяйственных строений. Джас остановился перед самым большим домом, и мы вышли. Всюду вокруг била ключом вечерняя жизнь. Из окон струился свет, доносиласьмузыка, голоса играющих детей, между домами сновали люди. Две машины удалялись по дороге, которая привела нас сюда.

Из полутьмы вынырнул парень, посветил фонариком.

— Мистер Йомен?

— Я к Уолли.

— Одну минуту, господа.

Вернулся через добрых пять минут.

— Я провожу вас в дом, будьте любезны подождать мистера Руперта. Как только освободится, он придет.

Парень завел нас в большую гостиную с двумя каменными каминами, с трофеями, развешанными по стенам, и глубокими кожаными креслами. Указав на небольшой бар в углу, предложил:

— Пожалуйста, выбирайте сами, господа.

Он удалился. Я смешал напитки себе и Джасу. Приняв стакан, он заговорил:

— Никогда не знаешь, как обернутся дела. Если бы мы остались в одной упряжке, он постепенно, старательно, как муравей, вытеснил бы меня из дела. Но все равно, черт возьми, друзей нужно предостерегать хотя бы из приличия.

Я что-то переспросил, но он меня не услышал. Через минуту громко хлопнула дверь — на пороге стоял огромный старик. Широкоплечий, с большим животом и могучей грудью. Одет как поместный князь — в черном костюме, белой рубашке с темным галстуком. Набычившись, он смотрел из-под седых мохнатых бровей, сверкая лысиной под светом люстры. У него был орлиный нос, как у людоеда. От него веяло мужской силой и уверенностью человека, не знающего сомнений. Веяло энергичностью. Племенной бык, возглавляющий свое стадо. Три жены и куча отпрысков были совершенно естественным результатом заключенной в нем энергии.

— Я не очень люблю беспокоить людей, когда они куют свои деньги, — приветствовал его Джас.

Руперт, не спуская с меня взгляда, прошел в комнату, и я ощутил потребность за что-то извиниться.

— Познакомьтесь — это Тревис Макги, — продолжал Джас. — Работает у меня.

Вроде бы кончив меня разглядывать, Руперт подошел к бару и, наполнив стакан содовой без льда, заговорил:

— Я старался вспомнить, когда ты был здесь в последний раз, Джаспер.

У него был отвратный голос, очевидно, что-то не в порядке со связками. Все слова произносил одинаково невыразительно, как говорящий автомат.

— Когда умерла Катрин.

— Давно, — заключил Руперт, усаживаясь в кресло, причем лицо его скрывалось в полутьме.

Джас наклонился к нему.

— До нас дошла одна информация, Уолли. Власти собираются возбудить против меня дело о неуплате налогов. Атака предполагается фронтальная. Выяснилось, что ты сотрудничал с ними.

— Да.

— И ты не мог намекнуть мне об этом?

— Зачем?

— Черт возьми, хотя бы из вежливости!

Руперт, не отвечая, долго молчал, а потом сказал:

— Джаспер, когда-то давно мы помогали друг другу. Не из особой любви. Вместе проворачивали определенные дела. Чтобы выжить. Хотя это были опасные вещи. Нет закона, который определял бы, до какой черты можно жульничать. Сейчас каждый должен защищаться сам, мы не в ответе друг за друга. Ты спрашиваешь, почему я не предпринял какие-то шаги? Конечно. Но какие? Под присягой подтвердил все, что помню. Документов ведь не существует. Тебе это известно. Я согласился ни о чем не предупреждать тебя. Заключил с ними договор, сделку, а она оказалась даже выгоднее, чем я рассчитывал. И теперь я чист перед законом, Джаспер. Меня они не тронут, и тюрьма по мне не плачет. Если тебя обвинят в мошенничестве, я буду свидетелем. Это входит в условия договора.

— Мерзавец! — прошептал Джас.

— Почему ты не смотришь на жизнь реально? Что мне оставалось? Разорить собственную семью, чтобы спасти приятеля? Не будь идиотом, Джаспер. Если бы ты был осторожнее, мог заметить, что они затевают, и вовремя принять меры. Может, и сейчас еще сумеешь выпутаться, если действовать осторожно и не привлекать их внимания.

— На это мне наплевать, — бросил Джас. Я заметил, что его слова смутили Руперта.

— То есть?

— Наверняка, Уолли, ты не все им сказал.

— Не понимаю.

— Наверняка рассказал им вещи, представляющие меня в худшем свете, но умолчал о сделках, в которых мошенничал сам. Если соберут побольше информации, они еще к тебе вернутся.

— Прошу тебя, Джаспер, говори вразумительнее.

— Они собирались говорить с Моной.

— Ну и что?

— Могла она порассказать о тебе? Мона и ее адвокат что-то раскопали.

— Ну и?..

— Они с ней не говорили.

— Значит, еще придут. Смотри, чтоб она не распускала язык. Что бы ни наболтала, тебе навредят больше, чем мне.

— Ты слышал, что она сбежала с тем учителем?

— Да, ходили слухи.

— Никуда они не уезжали. Кто-то убил обоих, но обставил дело, будто сбежали.

После долгой тишины Руперт произнес:

— Теперь понятно, почему ты не поленился сюда приехать. У меня не твой характер, чувства в таких делах ни при чем. Я говорю «нет». Если кто-то представлял для меня опасность и не было другого выхода, я мог бы и убить. Но те действовали так неумело. Раз ты узнал, что она не сбежала, значит, кому-то не повезло. Я не допускаю никакого риска, действую наверняка. Нет, Джаспер, Мона не была для меня опасна. Когда я начал свою игру, решил ничего не скрывать — даже сплетен, с которыми не имел ничего общего и о которых ты никогда не узнаешь. Я понимал, что ты станешь драться. Только теперь их ничем не удивить, что бы ты ни говорил. Все хорошо продумано. Я плохой друг, по твоим меркам. Возможно, и ты не друг.

Джас, рывком поднявшись с кресла, мрачно смотрел сверху на Уолтера Руперта.

— Меня не запугаешь, Уолли. Многие дрожат перед тобой. Все твои люди тебя боятся, ты держишь их в страхе, чтобы, выполняли любое твое желание. Достаточно тебе дать знак — стреляют, не так ли?

— Нет, Джаспер.

— Откуда такая уверенность?

Руперт, прикрыв глаза, размеренно проговорил:

— Мне всегда известно про каждого, что он делает. Это моя забота. Некоторые мои сыновья пытаются хитрить. Мне очень жаль, что твоя жена умерла. Но ни я, ни мои люди не имеют с этим ничего общего. Доброй ночи, Джаспер.

Он не встал, не сказал ни слова, даже головы не повернул, когда мы выходили.

Я ожидал сумасшедшей гонки, но Джас повел машину очень медленно и осмотрительно.

— Что вы обо всем этом думаете? — спросил он.

— Не знаю. Пожалуй, я ему верю. Такое впечатление, что… это очень незаурядный человек.

Джас фыркнул.

— Незаурядный! Другого такого свет не вынес бы.

— Наверное, он здорово подпалил вас в этой истории с налогами.

— Придется покрутиться.

— Не более?

— Возможно, все это вызовет немного вони. И кое во что мне обойдется. Я сберег большую коробку старой документации. Потяну подольше, насколько удастся, а если прижмут по-настоящему, сразу найду те бумаги. Среди них много подлинных, часть — сомнительных, а некоторые свидетельствуют о том, чего вообще не существовало. Это перевернет все следствие с ног на голову, им придется пойти на переговоры. Если их предложения меня не устроят, обнаружу где-нибудь на складе еще две коробки с документацией. Смогу дать работу хоть десятку государственных ревизоров и адвокатов. Может, до конца своей жизни. А там? Кому тогда будет до этого дело?

— Вы вдвоем были хорошая парочка — лиса и ласка.

— Придержите язык, парень!

— А что делали бедняжки из вашего окружения, когда вы что-нибудь проворачивали?

— Стояли по стойке «смирно». Эти всегда стоят навытяжку. Только свистни — и тунеядцы бегут к тебе, аж ноги подламываются. В этом мире или ты берешь, или берут у тебя. Цифры врут, и подсчитывают их обманщики. Позаботься о добром виски, удобной постели и красивой женщине, а остальным нечего забивать голову. Нас здесь, в этом краю, больше ста пятидесяти тысяч, каждому достанется солнышко, но на одного-двух оно посветит раньше, чем остальные поднимут голову с подушки. Так что греби поскорей, пока можно.

— Йоменовская философия.

— До сих пор действовала безотказно.

Он свернул на подъездную дорожку к дому, и, пока глушил мотор, я отреагировал:

— Да, видно, что действовала отлично, Джас. Вы в прекрасной форме.

Пока мы шагали к дверям, он ответил:

— Только не забывайте, как долго я пребываю в этой хорошей форме!

— Мне вы больше понравились, когда рассказывали, как хоронили зайчика, мистер Йомен.

— Не обольщайтесь. Просто я любил эту женщину.

Он остановился, повернувшись ко мне, а я вдруг заметил в полутьме, как метрах в трех за ним от кустов отделилась темная фигура, увидел блеск узкого лезвия в опущенной руке. У меня перехватило дыхание. Значит, нож сведет с ним счеты, разворотит внутренности. С диким криком я рванулся навстречу — это психологическое оружие, неожиданное и нередко эффективное. Оттолкнув плечом Джаса с тротуара, я сделал выпад влево и с размаху прыгнул направо, ударив ногами размытый силуэт. Крепко стукнув его обоими каблуками, перевернулся на четвереньки и снова взревел. Теперь мы оказались лицом к лицу: он, согнувшись и хрипя, хватал воздух, однако, опомнившись и не обращая на меня внимания, кинулся с ножом на Джаса. Тот, дважды выстрелив в лицо нападавшего, отпрыгнул в сторону, как матадор. Парень рухнул без сил, захрипел, задергался в судороге и затих. Нож звякнул об асфальт.

— Господи, ненавижу ножи, — просипел Джас.

Зажглись лампы в доме, послышались взволнованные голоса. Откуда-то примчались двое мужчин, кто-то включил прожекторы перед домом. Мужчины были в форме.

— Мистер Йомен! Мистер Йомен, с вами все в порядке? Что случилось?

— Все нормально. Мне казалось, Фред велел вам охранять дом.

— Мы ведь и охраняли, клянемся!

— Давайте-ка взглянем, кто это.

Кроме прожекторов, зажглись фонарики. Из дома вышли слуги, боязливо держась в отдалении.

— Кто бы он ни был, с ним все кончено, — сказал один из помощников шерифа. — Это вы его застрелили, мистер Йомен?

— Потому что у меня в руке револьвер и этот нож был нацелен в меня? Почему вы сразу решили, что я его застрелил?

— Я же только…

— Молчите, — бросил Джас.

Я подошел поближе — его перевернули на спину. Молодой. Напомаженная прическа безнадежно погублена. Изуродованное лицо, судя по всему, принадлежало мексиканцу, об этом же свидетельствовали узкие брюки, грязная облегающая рубаха с оторванными пуговицами под хлопчатобумажной курткой. Много я их повидал на улицах города, стоящих у стен, уставившихся на вас взглядом, в котором сквозила задиристость вперемешку с душевной слабостью, ленивыми движениями напоминавших повадки кошек.

Осмотрев его карманы, нашли почти сто долларов, скрученных и скрепленных резинкой. Восемьдесят восемь центов мелочью. Желтую пластмассовую расческу. На руке — золотые часы, показывающие время в разных столицах мира. Черные кожаные туфли на толстой резиновой подошве надеты на босу ногу. На пальце перстень из дешевого металла — две переплетенных змеи.

— Может, у него с головой было не все в порядке, если так ревел, — заметил помощник шерифа. — Ты его знаешь, Чарли? Я — нет. А вы его знаете, мистер Йомен…

— Никто не знает, — оборвал его Джас. — Включите радио и вызовите кого-нибудь, чтобы освободить мою территорию. Это мистер Макги. Он все видел. Мой дом за чертой города. Значит, это дело окружной полиции.

— Сэр, может, пройдете в дом и…

— Фред знает, где меня найти, мы с мистером Макги готовы в любое время ответить на вопросы. Поэтому пускай Фред сначала выяснит, что это за бродяга. Пошевеливайтесь! А вы идите в дом! Мигель, сбегай за простыней, прикрой его! Трев, пошли в комнаты, нужно выпить.

Мы зашли внутрь, Джас захлопнул дверь. Всюду горел свет. В камине были приготовлены поленья. Присев на корточки, он поджег дрова и, не поднимаясь, освещенный бликами огня, усмехнулся через плечо со словами:

— С вашим ростом, парень, двигаетесь вы вполне расторопно. В самом деле — молниеносно и очень эффектно. Напугали чуть не до смерти, когда врезались в меня и затрубили, как старый лось.

— Вы тоже времени не теряли.

— Я же не гангстер. Вы мне дали три-четыре секунды. В последнее время ношу его в кобуре за поясом.

Поднявшись с корточек и достав револьвер, протянул его мне.

Я убрал руки.

— Не стоит добавлять хлопот ребятам из лаборатории, Джас.

Отложив револьвер, он покрутил головой:

— Так орать!

— Криком можно сбить противника с толку. Тогда он действует инстинктивно. А иногда пускается наутек.

— Но вы старались сразить его насмерть?

— Если бы удалось.

Подойдя к бару, Джас приготовил напитки, подал мне стакан.

— Думаете, он действительно собирался меня убить?

— Судя по его действиям — да. Целился своей пикой прямо вам в сердце.

— Что ж, вы заработали надбавку.

— Как вам угодно.

В комнате плясали красные отблески. Он подошел к окну, раздвинул шторы.

— Укладывают тело в машину. В таких кварталах сирену в ход не пускают.

Посмотрев на часы, подошел к радиоприемнику возле бара и включил его, говоря:

— Десятичасовые вечерние новости. Сначала идут местные сообщения.

Раздался голос диктора:

«— …полагают, что это профессор Джон Уэбб из университета в Ливингстоне. Как сообщил шериф Фред Бакльберри, он пропал без вести утром в понедельник. Тело обнаружено сегодня к вечеру, когда рабочие окружной дорожной службы к юго-востоку от города разбирали завал на частной дороге, ведущей к даче мистера Джаса Йомена и его супруги. Работы велись по требованию шерифа, чтобы расчистить путь для машины криминальной лаборатории, направляющейся к даче. Мона Йомен, очаровательная супруга Джаспер Йомена, гражданина нашего города, исчезла во вторник. В последний раз ее видели на даче Йомена. Не исключено, что она стала жертвой преступления. По словам шерифа Бакльберри, полиция не объявила об исчезновении профессора Уэбба и миссис Йомен, чтобы ей не мешали в расследовании. Дальнейшие подробности ожидаются в ближайшее время. Причина смерти профессора Уэбба пока не установлена. На этом мы заканчиваем местные сообщения и… простите, только что получена новая информация. Несколько минут назад перед резиденцией мистера Йомена был застрелен неизвестный. Подробности не сообщаются».

Джас выключил приемник.

— Все, с личной жизнью покончено. Теперь будем жить как в витрине на главной улице. Его нашли под глыбой. Значит, заранее подорвали и сбросили на него. Вот вам и причина смерти. И прекрасный способ спрятать труп.

Я попытался определить логику их действий. Тело засыпали обвалом не случайно. Можно было рассчитывать, что дорогу к такой заброшенной даче освободят не сразу. А когда завал все-таки разберут, труп опознают. Надо же, бедняга профессор! Значит, он не уезжал с миссис Йомен! Тогда, наверное, и ее нет в живых! А если этому мерзавцу удалось бы воткнуть нож в того, в кого он целился, возможно, никогда не обнаружилось бы, что жена Джаса опередила его.

Глава 10

В двадцать минут двенадцатого я наконец покинул дом Йомена. Явился Бакльберри с помощником и стенографистом. Выглядел очень усталым. Заставил трижды повторить рассказ о событиях. Мне пришлось пообещать, что заеду к нему в контору подписать свои показания в пятницу после обеда. Ведь яснее ясного, что речь идет о самообороне. Не уложи его Джас двумя выстрелами, лезвие ножа разворотило бы ему внутренности.

Убитого не опознали. Сейчас выясняют его личность по карточке в Фениксе.

Бакльберри твердил усталым голосом:

— Джас, если б в карманах было пусто, это одно дело. Богатый улов. Ему понадобилась машина, бумажник. Но у него нашли сто долларов.

Джас в свою очередь втолковывал:

— Фред, рад бы тебе помочь. Но, клянусь, ничего не понимаю, как и все вы.

Я уже собрался уходить, когда Бакльберри сообщил, что после обнаружения профессорского трупа ему позвонила мисс Уэбб — очень взволнованная. Он попросил ее приехать, но та бросила трубку.

Пришлось, не теряя времени, поторопиться в «Шалви». Не спуская глаз с дороги, я неотступно прокручивал в голове обстоятельства смерти Джона Уэбба. Когда мы с Моной Йомен перелезали через завал, тело Уэбба уже было под ним. Как заметил Джас, спрятали его необычным способом. Рассчитывая на то, что дорогу расчистят. И тогда обнаружат тело. А вдруг это был несчастный случай? Может, даже самоубийство — что-то вроде тех мрачных, кровавых историй, которые любят накручивать англичане. Ничего не происходит, а трупы вываливаются из шкафов.

Если имел место злой умысел, правомерен единственный вопрос. Предположим, Джас погибает от ножа бродяги, что из этого следует? Кто выигрывает? Некая пожилая дама в Юме? Клан Руперта? Не припрятан ли труп Моны в другом необычном месте, где его также обязательно обнаружат?

Оставив машину на стоянке отеля, я взял у администратора ключ от номера. Никаких записок для меня не было. Поднявшись, открыл дверь. Изабелл лежала на самом краю двухспальной кровати. На столе слабо светила лампа под оранжевым абажуром. Девушка была совершенно одета, сброшены только туфли, ноги прикрыты желтым покрывалом. Под лампой я увидел клочок бумаги из гостиничного набора.

Странная записка. Без обращения и подписи. «Все потеряло смысл. Может, в новой жизни я окажусь немного счастливее. Когда все кончится, имущество передайте в фонд университета».

Ужаснувшись от страшной догадки, я в три прыжка оказался у постели. Руки ее были вялые и холодные как лед. Сердце билось слабо, дыхание едва угадывалось. Я затряс ее, стал бить по щекам, и она протестующе застонала. Бросившись к телефону, я попросил немедленно вызвать врача, заказал кофейник черного кофе. Чертыхаясь, зажег все лампы и отнес ее в ванную. Она никак не реагировала, напоминая тряпичную куклу. Снова затряс ее, заорал. Прислонив тело к ванне, схватил тюбик с кремом для бритья, намешал стакан теплой мыльной воды. Присев возле бесчувственной девушки, силком раздвинул стиснутые челюсти и, запрокинув голову, стал лить в глотку воду. Что-то пролилось на свитер, но появились слабые глотательные движения. Хоть этот рефлекс сохранился! Я намешал еще один стакан, влил в нее половину. Потом положил грудью на край ванны и, обхватив тело одной рукой, сунул ей в рот два пальца другой руки. Шевеля пальцами, я уже пришел в отчаяние, когда наконец почувствовал, как напрягаются ее мышцы. Затем начались судорожные позывы рвоты, и хлынула мыльная вода, окрашенная содержимым желудка. Куда, черт побери, подевался доктор?

Перевернул ее, снова усадил на пол и, прислонив к ванне, раздел. С одеждой не церемонился, время дорого — что-то рвалось, трещало. Лифчик и трусики были такие же простенькие, без намека на кокетство, как ее солидные уличные туфли. Раздев девушку, посадил ее в ванну, пустил холодный душ и задернул занавеску. Послышались слабые стоны.

В дверь громко постучали, я рванулся открывать, сунув на ходу в карман записку со стола. Доктор, наконец-то! Я провел кругленького мужчину с усталым лицом в ванную и, выключив душ, вытер лицо Изабелл жестким полотенцем. Пока доктор щупал пульс, поднимал веки, я перечисляя принятые меры.

— Что она выпила?

— Не знаю.

— Посмотрите как следует, может, что и найдете.

В корзинке у стола валялся пузырек. Без этикетки. Я отнес его доктору. Он высыпал на ладонь остатки порошка, понюхал, послюнил палец, попробовал на вкус.

— Барбитурат, — проворчал доктор.

Девушка захрипела. Порывшись в сумке, он достал одноразовый шприц, ампулу с желтой жидкостью и, протерев спиртом кожу на сгибе локтя Изабелл, сделал укол в вену.

— Нужно везти в больницу, — сказал он, поднимаясь с колен.

— Это обязательно?

— Ваша жена?

— Нет. Доктор, если речь идет об опасности для жизни, то, конечно, нужно везти в больницу. Но это очень нервное, чувствительное создание. Ее фамилия Уэбб. Сегодня вечером обнаружили труп ее брата.

Он поднял одну бровь.

— Что-то слышал.

— Я выполняю поручение Джаспера Йомена. В связи с его делом познакомился с этой девушкой. Если она попадет в больницу из-за попытки самоубийства, это наложит отпечаток на всю ее жизнь. Но если воспримет событие как несчастье, которое может случиться с каждым, для нее будет лучше. Разумеется, если ее жизнь вне опасности.

Прислонясь к раковине, он нахмурился. Открыл было рот, но тут доставили кофе. Наверное, это помогло ему решиться, и он понимающе кивнул, соглашаясь:

— Я ввел ей возбуждающее. Попробуем, удастся ли заставить ее ходить.

Мы поставили ее на ноги. Я надел на девушку свой халат, доходивший ей до пят, затянул пояс. Доктор влепил ей три звучные пощечины, прокричал в ухо:

— Вы должны ходить! Пошли! Шагайте!

Она повисла на мне всем телом. При ходьбе голова ее моталась, ноги подгибались.

— Неплохо, — сказал доктор, — пусть не останавливается. Вливайте в нее кофе, не давайте спать. Если понадобится, снова суньте под холодный душ. Заставляйте говорить. Пусть считает до сотни. Или повторяет алфавит. Что угодно. Я могу на вас положиться?

— Непременно.

Он оценивающе смерил меня с головы до ног.

— Я приеду в четыре утра. Если все пойдет нормально, можно будет уложить спать. К тому времени она станет молить о сне.

— Большое спасибо, доктор.

— Вы неплохо действовали до моего прихода. Я загляну к дежурному администратору. Иногда бывают осложнения — вы ведь зарегистрировались как одиночка. — Он впервые улыбнулся. — Произнесу магическое имя — Йомен, и они оставят вас в покое. Вот номер моего телефона. Если исчезнут реакции, сразу звоните. Я ведь тоже рискую. Нет, нет, не останавливайтесь. Только ходить!

Подойдя к двери, он в некотором смущении поднял на меня глаза:

— Это очень красивая девушка…

— Я не страдаю некрофилией, доктор.

Точный термин, похоже, успокоил доктора. Вздернув голову, он удалился. А я с девушкой продолжал мерить комнату в длину и ширину. Волочил ее, стараясь, чтобы раз от разу все больше опиралась на собственные ноги, подхватывая, если была готова упасть. Хлестал по щекам и тряс. Заливал в нее горячий кофе, совал под душ. Ее все чаще сотрясала резкая дрожь. Но в чувство не приходила — выглядела как бездушный предмет. Утомительные и безрезультатные усилия. Безвольно двигалась, куда ее тащили, что-то бормотала так невнятно, что нельзя разобрать ни слова. Голова моталась из стороны в сторону.

Долго, больше часа, я саркастически тешил себя замечанием доктора о том, какая это красивая девушка. Она была словно из теста, опухшая, бессильная, с синюшным лицом, мокрыми, слипшимися волосами, трясущейся челюстью, сквозь щелочки век тускло проглядывали пустые глаза. Когда я поставил ее в ванну, на струю воды она реагировала, как покорный поросенок, — мочилась стоя. Мне же удалось влить в нее огромное количество кофе. При ходьбе я легко удерживал ее одной рукой. И вдруг наступила перемена. Когда она стала засыпать, я в очередной раз сунул ее под душ, придерживая за плечи. Появилась реакция. Тело выпрямилось, от холодной воды прогнулась спина, напряглись мышцы. И тут я осознал, как прекрасно это женское тело — гладкое, округлое, крепкое; безупречные бедра, грудь и впалый живот подчеркивали изящество сложения. Несколько поспешнее, чем прежде, я обмотал ее влажным халатом. Она продолжала дрожать, и я счел это достаточным основанием, чтобы не повторять водные процедуры.

Около трех ночи, чтобы ускорить ее возвращение к жизни, я решил устроить еще одно испытание. Держалась она как пьяная, бормотала, недовольно ворчала. Но все еще не осознавала себя и не воспринимала меня. На двери ванной с наружной стороны висело зеркало. Поставив перед ним Изабелл, я развязал на ней пояс и отшвырнул в сторону соскользнувший халат. Она тупо смотрела на отражение в зеркале. Хорошо мы выглядели там оба: длинный, костлявый Макги, а перед ним совершенно нагая девушка — босая, изящная, с небольшими, упругими грудями, между гладкими, нежными линиями бедер — мягкий, темный клинышек курчавых волос. Слипшаяся прядь волос закрывала ей один глаз. Ухмыляясь изображению в зеркале, прижав губы к ее уху, я произнес:

— Посмотри на ту красивую девушку! Видишь! Видишь эту красавицу?

Веки ее по-прежнему были полуопущены. Пошатнувшись, она вздохнула и вдруг широко раскрыла глаза. Тело ее напряглось. Слегка наклонясь. Изабелл одной рукой прикрыла живот, а другой — грудь. Потом с яростным шипением повернулась лицом ко мне.

— Ну как, красивая девушка? — снова спросил я.

— Что… что ты со мной делаешь? — Лицо ее покрылось меловой бледностью.

Я швырнул ей халат.

— Стараюсь вернуть тебя к жизни.

Торопливыми, неловкими движениями она надела халат, завязала пояс.

— Но ведь… ведь я выпила все!

— Да, дорогая; именно это ты сделала.

— Джон умер.

— Пошли еще пошагаем!

Она не сдвинулась с места, пока я не подступил к ней, тогда потащилась по комнате, Подозрительно поглядывая на меня.

— Я устала, Тревис.

— Давай шагай!

— Который час?

— Больше трех. Шевелись побыстрее!

— Пожалуйста, дай мне прилечь на минутку. Ну пожалуйста!

— Шагай как следует.

— Господи, ты такой безжалостный! Мне плохо. Мне ужасно плохо! Мне нужно лечь. Действительно нужно!

— Не пойдешь сама — заставлю!

Я сидел в изножье постели. Изабелл старалась держаться в недосягаемости. Как только она замирала и глаза закрывались, я, потянувшись, хлопал пониже спины, это ее взбадривало.

Начала хныкать, упрашивать — я оставался неумолим. Притворялась, что теряет сознание, но тут же приходила в себя, стоило мне начать стягивать с нее халат. Осыпала меня ругательствами — я и не подозревал такого богатого словарного запаса. Бранилась, фыркала, плакала, притворялась, упрашивала. Но — ходила. Да, ходить не переставала.

Ах, и в самом деле была достойна сожаления тоненькая, закутанная фигурка, эти глаза с темными кругами пылали ненавистью ко мне, она давилась кофе, я для нее был насильником, и хотелось бы знать, почему я не дал ей умереть. Ей незачем жить. И почему она должна терпеть насилие, затрещины, тычки, почему я ею помыкаю, унижаю ее? Да, моя дорогая, придется терпеть. Ты только шагай! Только двигайся!

Доктор вернулся в четверть пятого. Сообразив, кто он, Изабелл осыпала его возмущенными возгласами и угрозами. Совершенно не обращая на это внимания, он невозмутимо осмотрел ее, удовлетворенно бормоча что-то. Она сидела на кровати.

— Я требую соблюдать мои права! — воскликнула Изабелл. — Вызовите полицию!

Доктор, мило улыбаясь, ткнул ее розовым пальцем в плечо. Опрокинувшись навзничь, девушка вздохнула и стала тихонько, размеренно похрапывать. Он велел мне поднять ее, разобрать постель, и я уложил ее, хорошенько укрыв одеялом.

— Теперь все уже позади, — довольно сказал он. — Очаровательная юная дама. Может, всего этого и не требовалось, но слава Богу, опасность миновала.

— Сколько я вам должен?

— Первый визит да сейчас… думаю, ста долларов достаточно.

Я выложил деньги, справившись, как долго ей нужно спать.

— Сколько захочет. Если проспит до полудня — прекрасно. Вы останетесь здесь?

— Я совсем выдохся, а она так и так уже вконец скомпрометирована.

В окнах проступил рассвет, я накинул на дверь цепочку, почистил зубы и, поцеловав ее в лоб, улегся рядом. Теперь ничто в ней меня не раздражало. Я гордился и восхищался ею. Добрый самаритянин Макги, ангел-хранитель женщин, оказавшихся в опасности. Возникло странное чувство покровительства. Теперь ты принадлежишь мне, дорогая детка, и в будущем я не потерплю никаких глупостей. Слышишь?

Глава 11

В полдень меня разбудил телефон. Я схватил трубку, стараясь не потревожить Изабелл. Девушка спала, повернувшись ко мне спиной; укутанная желтым одеялом, она казалась совсем маленькой, виднелась лишь темная копна волос.

Звонил Джас. Я попросил минутку подождать: она показалась мне подозрительно безжизненной. Обойдя постель, нагнулся — Изабелл спала сладким сном. Я опять взял трубку.

— Ну, как у вас дела, Джас?

— Вы еще только встаете?

— У меня была бурная ночь.

— Что случилось?

— Потом расскажу.

— Ну… как у меня… не знаю. Начинаешь думать, если что-то подтолкнет. У кого есть основания для такой ненависти? Ночью я размышлял об этом. Даже список составил. С ненавистью ведь как бывает: возможно, те, о ком и не подумаешь, что могут возненавидеть, потому что ты для них столько сделал, может, они-то как раз и ненавидят тебя больше других?

— Кого-то конкретно подозреваете?

— Мы с Кэбом Фоксом когда-то приударяли в этом краю. Откровенно говоря, я всегда думал, что имею право поразвлечься, а если нужно, охотно заплачу за приятные минуты.

Тут я вдруг вспомнил ту парочку у бензоколонки, куда я пришел, когда застрелили Мону. Вспомнил слова того парня: «…В наших краях и сейчас проживает не меньше сорока взрослых потомков с его голубыми глазами, и то если не считать мексиканцев. Кэб балдел от мексиканок».

— Мне за Кэбом было не угнаться, — продолжал Джас. — Ах, те влажные летние ночи, пикники на природе, запах горящих кедровых поленьев, кружки с самодельной водкой и огромные открытые машины, в которых мы тогда разъезжали, те горячие девчонки с шоколадной кожей, улыбающиеся, податливые, и мы с Кэбом, шпарящие на их языке, и…

Речь его оборвалась.

— Думаете о каком-нибудь конкретном типе из местных?

— Нет-нет. Ни о ком я не думаю. Ночью покопался в памяти. Пять или шесть раз потом навещали, просили помочь. Их, конечно, было побольше, но другие быстренько выскакивали замуж. Или из гордости не обращались за помощью: Я никогда не отказывал. Улаживал все втихую, деньги получали наличными. В трех случаях вышло по-другому, одноразовой суммой не отделался. Выдавал пятьдесят ежемесячно. Или сорок. Как пособие на ребенка. Давно это было. Хотя можно было бы, наверно, проследить. Санчес. Фуэго. Пока только эти два имени вспомнил. Сейчас им, пожалуй, уже под тридцать. Не знаю. Вот такие раздумья одолевали меня ночью. У таких могла бы возникнуть ненависть.

— Да… могла бы.

— Потом вспомнил еще один случай, но это не телефонный разговор. А больше не знаю никого, кто мог бы затаить злобу. Знаете, парень, приезжайте в Хлопковый клуб, скажем, через час. Я пока поброжу по дому, освежу в памяти старые времена, всплакну о своей девочке. Оденусь, и встретимся в клубе.

Не успел я положить трубку, телефон зазвонил снова. Изабелл заворочалась и что-то пробормотала. Звонил Бакльберри. Сообщил, что исчезла Изабелл Уэбб, не знаю ли я, где она может быть. После секундного замешательства я доложил, что мисс находится в отеле «Шалви». Он хотел говорить с ней. Пришлось сказать, что она выпила успокоительное и теперь спит, но потом сама позвонит ему, и он скрепя сердце согласился. Я сказал, что попозже подъеду подписать свои показания о том юноше с ножом. Бакльберри добавил, что в Фениксе выяснили его личность. Франциско Помпа — девятнадцатилетний правонарушитель, контрабандист и наркоман, отпечатки его пальцев обнаружили на угнанной машине, брошенной недалеко от дома Джаса.

Изабелл по-прежнему спала. Побрившись и одевшись, я собрал всю ее одежду, до последней тряпки, и вместе с солидными туфлями завернул в ее потрепанный свитер. Посмотрел предварительно на размер, обозначенный на туфлях, 5Б. Отыскал горничную, убиравшую соседний номер, и строго-настрого приказал не беспокоить спящую девушку. Отдал ей узел с одеждой: кому-нибудь авось пригодится, и она откровенно порадовалась.

Наскоро позавтракав, официально зарегистрировал Изабелл у дежурного администратора: кузина. Тот встретил сообщение с недоверчивым высокомерием, и мне пришлось ублажить его скромной купюрой. Затем я завернул в магазин на первом этаже. Тоненькая веснушчатая продавщица охотно согласилась помочь мне. Мы отобрали веселенький оранжевый костюмчик, кружевное кокетливое белье и сногсшибательную блузку. Продавщица забежала со мной в соседний отдел, помогла выбрать лодочки на высоком каблуке. Коробки и свертки я оставил в номере с запиской: вернусь около половины четвертого; если проснется, пусть закажет себе обед и позвонит Бакльберри; надеюсь, вещи из свертков окажутся ей впору.

Пока я ворошил легкомысленные вещички женского надушенного туалета, Джаспер Йомен был поглощен борьбой, как говорится, с лопатой гробовщика. Тяжелым сражением. Я восстановил события на основе полученных позже сведений. По дороге в Хлопковый клуб, сидя за рулем своего огромного «крайслера», он почувствовал себя плохо, стал задыхаться. Испугавшись, свернул к стоянке большого торгового центра, чтобы из ближайшей закусочной вызвать по телефону врача. С трудом въехав на стоянку, он вышел из «крайслера», и тут его схватили судороги. Домохозяйки, возвращавшиеся с покупками к своим машинам, наверное, принимали этого высокого, костлявого верзилу, — шатавшегося, дергавшегося, хватавшего воздух раскрытым ртом, — за пьяницу, который набрался уже спозаранку.

Первая смертельная судорога скрутила его на широком тротуаре перед закусочной — он свалился, как кукла, отброшенная капризным ребенком. Он лежал на сером асфальте среди оберток от жвачки и окурков, с дергающейся головой и немеющим горлом, на окровавленном лице — выражение ужаса, глаза вылезают из орбит, челюсти намертво стиснуты.

Прохожие, сгрудившись вокруг на безопасном расстоянии, тупо смотрели на его мучения. Из закусочной выскочил было продавец, но тут же метнулся назад — к телефону. Судороги ослабели, и Джас, отдышавшись, слабым голосом попросил, чтобы ему помогли встать. Подняв, его отвели в закусочную. И здесь начался второй приступ. Он вырвался из рук, и неведомая сила швырнула тело на пол, выложенный цветной плиткой.

Он еще раз пришел в сознание, но сил уже не оставалось. Третий приступ начался, когда его укладывали в машину «скорой помощи». Несмотря на все принятые меры, через сорок минут он скончался. Токсикологам уже было ясно, что обнаружится при вскрытии. После необходимых анализов в лаборатории констатировали: он проглотил 0,2 грамма стрихнина, что вдвое превышает смертельную дозу. Яд попал в организм, вероятно, минут за тридцать до первого приступа, скорее всего с чем-нибудь, что приглушило его горечь, возможно, с очень крепким черным кофе.

Однако все это я сложил в единую картину гораздо позже. Отправившись в клуб, ждал его там. Потом вдруг поднялся шум, заговорили, что ему стало плохо, отвезли в больницу. Он умер за десять минут до моего приезда туда.

Глава 12

Возникла проблема судебной правомочности — представители города считали, что дело должно находиться в ведении округа, окружные чиновники утверждали обратное. Когда умирает важная особа, достаточно допустить малейшую оплошность, и можете распрощаться с карьерой. В конце концов дело передали округу и Фреду Бакльберри.

Он перехватил меня на стоянке больницы. Выражение лица его было скорбно-благостным, но я-то понимал свое положение. Без Йомена можно было сбросить меня со счетов. Он смотрел на меня, как кошка на свежую рыбку. Своего помощника Гомера Харди отправил со мной в отель, чтобы забрать малышку Уэбб и привезти нас обоих в управление округа, где находился также суд. Там мы должны дожидаться Бакльберри, разумеется, добровольно, — пока у него дойдут до нас руки.

В «Шалви» мы приехали в десять минут третьего. Харди не намерен был оставаться в холле — ждал в коридоре перед номером. Коробки и свертки я нашел опустошенными. Дверь в ванную заперта, там шумела вода. Я постучался — Изабелл ответила, что сейчас выйдет.

Через пять минут она появилась. Все сидело на ней как влитое. С головы до ног выглядела ослепительно, костюмчик и блузка подчеркивали все, что прикрывали. Однако прическа оставалась бесформенно-строгой, и, конечно, тут же были нацеплены огромные темные очки. Губы не подкрашены, лицо чуть припухшее. Непроницаемые стекла очков были нацелены на меня.

— Где моя одежда?

— Как ты себя чувствуешь?

— Где одежда?

— Выбросил.

— И купил эти дешевые, вульгарные, кричащие тряпки. Большое спасибо.

— Дешевыми я их не назвал бы.

— Дешевые в том смысле, которого тебе, Тревис, никогда не понять.

— Радость моя, если тебе безразлично, жить или нет, какое имеет значение, что на тебе надето? Ты поела?

— Нет.

— Нам нужно ехать в контору Бакльберри.

— Никуда не поеду. Я отправляюсь домой.

— Там за дверью нас ждет полицейский. Уж он позаботится, чтобы нас туда доставить.

Она как раз смотрелась в зеркало, поправляя юбку. Повернувшись, одарила меня подозрительным взглядом:

— Зачем?

— Джас Йомен умер.

— А при чем здесь я?

— Возможно, ни при чем. Бакльберри хочет убедиться.

— Не понимаю.

— Кто-то нанял убийцу, который должен был вчера его зарезать. Не получилось. А сегодня его отравили.

— Отравили? — отозвалась она слабым эхом.

— Не очень приятная смерть.

Она сжала пальцы у себя на горле.

— Мне его жаль. Я… я его ненавидела, раз не имел ни капли гордости, не знал приличий и позволял жене путаться с моим братом. Но… отравить — это ужасно.

В сопровождении полицейского мы спустились на лифте вниз. Я заметил, что мы должны поесть. Харди счел эту идею весьма сомнительной. Тогда Изабелл объявила, что ляжет на пол в холле, если не дадут поесть, пусть тогда в суд ее несут на руках.

Пришлось зайти в гриль-бар. Харди уселся было за наш стол, но я послал его подальше. Оскорбившись, он перешел к столу у дверей. Я заказал бифштекс с гарниром. Изабелл потребовала большой стакан апельсинового сока, две котлеты с гарниром и сверх того — картофель фри и чашку кофе.

Я наблюдал, как она постепенно и методично поглощает кучу заказанных блюд. Тишина становилась невыносимой. Резко потянувшись через стол, я снял с нее темные очки. Изабелл хотела вырвать их у меня из рук.

— Ну пожалуйста…

Глаза ее казались беззащитными, неуверенными, смятенными.

— Перестанешь за них прятаться — отдам.

— Прятаться? Мне нечего скрывать. Я еще не осознала случившееся. Не могу. Веришь ли, старалась все обдумать, но мысль как-то… уклоняется от всего.

— Все еще хочешь покончить с жизнью.

Быстро оглянувшись, она склонилась ко мне:

— Тс-с-с! Нет… не думаю. Не знаю.

— Рада, что я тебя вытащил?

— Наверное. Спасибо. Глупо так говорить — спасибо. Просто я подумала… возьмешь таблетки… заснешь, и все кончится. Пойми, ты сделал все, что в твоих силах. Я хочу сказать, что твои усилия меня не огорчили. Любой на твоем месте поступил бы так же.

Нечего и пытаться понять ее. Человек, который обожал жизнь, мертв. Эта же хотела умереть, а сейчас объедается котлетами. Наверное, не стоит ее упрекать, но такая активность в сочетании с нежеланием жить выглядела исключительно глупо. Если отбросить морализирование, Джаспер Йомен был с головы до пят мужчина, а она — всего лишь девушка наполовину.

Чутко улавливая мое настроение, она склонила голову, приподняв вопросительно брови:

— Что с тобой, Тревис?

— Все отдает каким-то душком, Из.

— Не выношу такие сокращения… Я не все хорошо помню… — Лицо ее вспыхнуло румянцем. — Но… я была совсем раздета?

— Как выражаются в простонародье, была ты голенькая, какой сотворил тебя Господь.

Румянец потемнел от гневного возмущения.

— Как ты можешь быть таким жестоким и легкомысленным?!

Я посмотрел в пространство, пожав плечами:

— Давай ешь, золотце. Полицейский уже нервничает. Помимо всего прочего, я намеревался подействовать на тебя шоком. Получилось. Только не воображай, что для меня это было Бог весть какое удовольствие. Все твои женские штучки расположены в обычных местах. Не было никаких утех. Я спасал твою жизнь. Ноги у тебя подламывались, мычала нечленораздельно и вообще… никакой романтики.

Съежившись, она побледнела, зажмурилась. Жалкая, дешевая победа. Я вернул ей очки, но аппетит к ней не возвратился. Она скованно шагала рядом, словно удерживая между коленями монету. Гомер Харди не покинул нас в коридоре суда, а завел в комнатушку. Если что-то потребуется, можно постучать, предупредил он, запирая дверь снаружи.

Разговор не клеился — нам нечего было сказать друг другу. Время тянулось медленно. В коридоре было шумно, слышались чьи-то голоса.

Я наконец нарушил тишину:

— С твоим братом будет немало всяких хлопот.

— Я как раз думала об этом. Наши родители хотели, чтоб их кремировали. Джон тоже говорил о кремации. Членов нашего семейства хоронят в Уэстоне, в штате Нью-Хемпшир. Думаю, достаточно скромного отпевания в университетской часовне. У меня есть знакомые в Ливингстоне — нужно только затребовать тело и сказать, чего я хочу. Но вот как переправить прах в Уэстон, не знаю. И еще страховка.

— Могу я чем-нибудь помочь?

— Спасибо, не нужно.

— Как себя чувствуешь?

— Очень устала. И совершенно опустошена.

Комнатенка без окон освещалась тусклыми лампочками. Металлические стулья с зелеными сиденьями, старые разорванные журналы, сладковатый запах мятного дезодоранта, заглушающий другие конторские ароматы. Она сидела, укрывшись за темными стеклами очков, тесно сжав колени, чинно сложив руки на сумочке.

Мои часы показывали пять минут шестого, когда пришел Харди и увел ее к Бакльберри. Через полчаса пришли за мной. Я удивился, застав его в одиночестве. Стенограммы допросов были приготовлены. Прочитав, я подписал все три экземпляра, как требовалось.

Он долго раскуривал трубку, попыхивая, пока не разогрелась как следует.

— Все жаждут крови, — произнес он наконец. — Кендрик, Джей, О'Делл, де Врей, Мадеро… все. Джас ведь один из них.

— А вы испортите себе карьеру, Фред, если придете к ним с пустыми руками, правда?

Он бросил на меня резкий, но не враждебный взгляд.

— Это меня не волнует. История очень запутанная. Речь идет о том, как скоро удастся размотать ее. Такие сложные вещи полагается делить на части. Но я хочу доказать, что справлюсь сам, Макги. И надеюсь справиться очень, очень успешно.

— Чем вы располагаете?

— Обширные, крепкие сети и несколько сообразительных судейских чиновников. Можешь хоть девяносто дней ловить рыбку на горячем солнышке. Такие сети я люблю — облегчают работу.

— Понятно, — сказал я, поднимаясь со стула.

— Куда вы?

— Навестить одного из этих судейских.

— Садитесь, черт побери!

Я уселся.

— Так мы не договоримся, шериф.

Он испытующе посмотрел на меня.

— Собираетесь жариться здесь девяносто дней? — вздохнул Бакльберри. — Пожалуй, не оставите меня в покое?..

— Как яд попал Джасу?

— С крепким черным кофе. Пил всегдагорячий и без сахара. Утром ему заварили в термосе, чтобы не остыл, пока он принимает душ, бреется и так далее. На дне остался сплошной стрихнин. Кофе заваривала и отнесла ему кухарка. Она вне подозрений. Вы ведь знаете расположение дома. У Джаса были свои тайные дела. Некоторых людей не должны были видеть, как они приходят или уходят. Для этого существовал тот боковой ход в его кабинет. Принес туда кофе и позвонил. Он не упоминал, что у него кто-то был?

— Нет.

— У него были подозрения, кому он перешел дорогу?

Я молча соображал. Зачем мне скрывать что-то от Бакльберри? Но ведь у меня только смутные подозрения, фактов почти никаких.

— Ну? — повторил вопрос шериф.

— Джас начал подумывать о своих детях, Фред.

Он вытаращил глаза.

— Не выдумывайте. У него нет детей.

— Официально — нет.

Я передал, что рассказал Джас о былых временах. Бакльберри слушал внимательно, его полицейский инстинкт работал в одном направлении с моим.

— А как насчет случая, о котором он не захотел говорить по телефону?

— Имя не называл. Кто ж мог предвидеть?

Бакльберри помолчал. Потом, глядя в пространство, хлопнул кулаком по столу.

— Через какое-то время найдем тело Моны, тогда похороним обоих — Джаса и его жену. А когда дойдет очередь до завещания, заявится какой-нибудь паршивец с доказательствами — и неопровержимыми, — что является внебрачным сыном Йомена. Может ли он стать наследником? Не знаю точных законов. Что, если у него на руках письма Джаса? Тогда он его ближайший родственник.

— Значит, этот наследник наверняка имел свободный доступ к Джасу.

Бакльберри мрачно усмехнулся:

— В том числе и сегодня утром.

— Кто знает, осмелится ли открыть карты? — сказал я.

— Почему бы нет?

— Вся эта история — сплошная бессмыслица, Фред. Ничего не получилось так, как они рассчитывали. Может, у них в запасе одна только ненависть.

— Отсюда придется и плясать, — вздыхая, заметил тот.

— А еще от чего можно оттолкнуться?

Он покачал головой.

— Рон куда-то провалился. Второй труп никак не найти. Оружие, из которого стреляли в Мону, отыскать не можем. И Элверсон не может найти концов. Даже труп Уэбба ничего не добавил ко всему этому.

Он выпрямился и, потерев лицо огромной ручищей, потянулся к телефону.

— Что ж, выясним, не знают ли чего-нибудь его старые, быстроглазые приятели.

Помолчав, попросил меня:

— Выйдите на минутку, Макги.

— С удовольствием помогу вам, если это в моих силах. Джас дал мне деньги, а я их еще не отработал. Предоставьте мне возможность…

Он снял руку с трубки, посмотрел на меня.

— У некоторых людей есть особый нюх. И вокруг вас постоянно что-то происходит. Все равно ведь станете всюду совать свой нос, так ведь?

— Если вы не дадите мне тех девяноста дней.

Открыв нижний ящик, он пошарил в нем, отчего раздался тонкий звон, вытащил что-то блестящее и швырнул мне в лицо, Я успел протянуть руку и поймал золотистый значок.

— Поднимите правую руку и повторяйте за мной.

— Как в вестерне?

— Точь-в-точь как в кино, Макги. У меня есть полномочия.

Я произнес присягу и превратился в официальное лицо. Сунул значок в карман. Временный помощник шерифа Тревис Макги. Меня могут убить при исполнении служебных обязанностей, тогда округ Эсмерелда объявит мне благодарность посмертно, и, пока шериф вышеназванного округа не освободит меня от должности, буду получать пять долларов в месяц или соответственно часть этой суммы за меньший срок. Я подписал официальный контракт и вышел в коридор. Изабелл послушно и смиренно поднялась со скамьи мне навстречу.

— Чего бы тебе хотелось?

Она отвела меня к окну.

— Тревис… я подумала, не мог бы ты отвезти меня домой, в университет, если тебе не трудно.

— Туда ходят автобусы.

— Пожалуйста. Если ты откажешься, это… будет выглядеть странно. Я сказала шерифу, что ты меня отвезешь. Не говорила о том, что я… сделала.

Краска смущения начинала заливать ее с выреза в блузке.

— Так что он думает, будто я… мы… думает, что…

— Для этого ему нужно обладать самой буйной фантазией, дорогая.

— Пожалуйста, не будь такой злюкой. Я уже кое-что сделала для Джона. И не хотела… — Тут она отбросила смиренность и, вздернув подбородок, выпалила: — К черту, не хочу быть одна! Если ты не способен понять, почему…

— Хорошо, хорошо. Только мне еще нужно задержаться. Я отвезу тебя. Или хочешь вернуться в отель? Там ты зарегистрирована, кузиночка.

— Кузина?

— Нужно ведь было что-то сказать администратору.

Круто повернувшись, она села на скамью, объявив:

— Ни за что на свете с тобой не пое… не вернусь в отель.

— Настоящее фрейдистское поведение.

— Хватит твоих потрепанных, заезженных комментариев. Ты просто невоспитанный мужлан.

— Сейчас ты ведешь себя гораздо естественнее, золотко.

Она поинтересовалась, посадят меня в тюрьму или только допросят. В ответ я показал свой новенький значок. Она покрутила головой, демонстрируя, что свет перевернулся с ног на голову.

Пришлось ждать. Я сходил к автомату за кока-колой, купил газету. Первая страница была отведена Джасу. Потом нас обнаружили репортеры, накинулись, ослепили вспышками, засыпали вопросами; нам пришлось спасаться на телефонном коммутаторе, куда им вход был заказан. Мы для них были Сестра убитого профессора и Загадочная фигура.

В конце концов появился Бакльберри с бумажным стаканчиком кофе. Прислонясь к стене, посмотрел на нас.

— Вы сказали ей, что мы сейчас расследуем? — осведомился он.

— Когда вы отвезете меня домой? — вмешалась Изабелл.

— Мисс Уэбб, говорил вам брат что-нибудь, о чем он узнал от миссис Йомен? Что у Джаса Йомена есть внебрачные дети?

— Разумеется, нет!

— Не кипятитесь от любой сплетни, мисс. Что-нибудь подобное объяснило бы его отношения с миссис Йомен.

— Таких доводов я не знаю!

— Н-да, наверно, нет.

Повернулся ко мне.

— Макги, пойдемте взглянем на карту.

Я зашел опять в его кабинет. Палец ткнулся в название небольшой деревеньки к северо-востоку от Ливингстона. Барнед-Уэлс.

— Когда повезете ее домой, заверните сюда. Столько сплетен мне нарассказали, аж голова гудит. Завтра начнем проверять документацию в банке, не думаю, чтобы Джас очень уж тщательно заметал следы. Фиш Эллери уверяет, что там живет женщина, с которой он был связан больше всех. Вроде было это лет двадцать пять назад, еще при жизни Кэба. Тогда ей было семнадцать — восемнадцать, мексиканка с изрядной примесью индейской крови, горячая гордая девушка. Значит, сейчас ей сорок два — сорок три года. Вспомнил ее девичью фамилию — Эмпер. Джас, говорят, едва-едва не потерял голову. Путешествовал с ней, делал подарки, держал при себе почти целый год. Вот и все, что знаем. Правда, Барнед-Уэлс и не деревня даже, просто поселок.

— Хоть дорога там есть?

— В него упирается проселочная двадцатипятикилометровая ветка, идущая от шоссе номер 100. В поселке живут люди, обслуживающие тамошние ранчо, уже не из нашего округа. Молодежь оттуда уезжает. Несколько хижин, лавочка. Бензоколонка и часовенка из необожженного кирпича. Эта Эмпер, возможно, уже давно в гробу или куда переехала. А может, вы ее найдете, но она ничего не скажет.

— Надеюсь, у вас есть следы и получше?

— Есть. Я уже направил своих людей. Возвращайтесь, если что-то узнаете. Я еще буду здесь.

Глава 13

В половине девятого мы с Изабелл остановились перекусить в ресторане мотеля на южной окраине города. Я рассказал ей о новых направлениях в расследовании, повторил, что сказал мне Джас и какое поручение дал шериф. Она не реагировала.

— Тебя это не интересует? — спросил я.

— Наверное. Тревис, эмоционально я опустошена. Сегодня такой странный день. И это ожидание. Как в аэропорте при пересадке. Да, я, конечно, хочу знать, кто убил моего брата. Сейчас у меня такое чувство, словно он умер много лет назад. Или как будто я знаю, что он вот-вот умрет. Он в этой истории был всего лишь ни в чем не повинным зрителем.

Она хмуро смотрела на меня через стол — темные очки сняла.

— Попытка самоубийства — это особый поступок. Так или иначе, все равно что-то в себе убьешь. Может, способность глубоко чувствовать. Не знаю. Я сама себе чужая. Нужно обдумать, кто я и кем стану. Словно я порвала со всем на свете. И при этом ощущаю такую необычную… неуместную радость. Каждую минуту. Как будто электрическая искра проскакивает, как радость в ожидании каникул. И ведь нет никаких причин. Кто знает, что-то случилось… с моим мозгом.

— Попробую отгадать. Может, рада, что осталась в живых?

— Не исключено. Во всяком случае, пробовать снова не стану.

На автомобильной карте эти двадцать пять километров к Барнед-Уэлсу представляли собой тонкую пунктирную голубую линию, отходящую от автострады номер 100 километрах в десяти севернее Ливингстона. Я сбросил скорость, чтобы не прозевать проселочную ветку, запомнить местность для обратного пути.

— Возьми меня с собой, — попросила Изабелл.

— Зачем?

— Не знаю. По крайней мере хоть что-то сделаю. Если ее найдешь, может, со мной она будет более откровенной.

Так мы и свернули. Узкая дорога из песка с гравием тянулась по выжженной солнцем земле, и в эту ясную звездную ночь местность четко вырисовывалась с обеих сторон. Мы ползли по дикому марсианскому краю, дорога, петляя, продиралась между нависшими скалами, песчаными холмами и кактусами. Машина тряслась, подпрыгивала и кренилась, фары высвечивали то здесь, то там жестянки от пива или красные заячьи глаза. Потом дорога плавно спустилась в широкую долину вдоль величественно возвышавшихся кактусов, подобных трубам органа, и устремилась к далеким огонькам, трепетавшим у подножия черной горы в конце долины.

Весь поселок Барнед-Уэлс состоял из одной широкой, но короткой незамощенной улицы. Все уже спали. Огни, которые мы видели, оказались газолиновыми фонарями. Одна лампа висела под крышей веранды перед лавкой, где на перилах, ступеньках и стульях сидела кучка мужчин. Они пили пиво. На перилах стоял радиоприемник, включенный на полную мощность. Остановившись перед бензоколонкой, я вышел. При моем приближении музыка сразу смолкла. Их было девять человек — все средних лет и старше. Под ярким светом лампы тени были непроницаемы, краски исчезали, так что безмолвная, неподвижная группа напоминала передержанную черно-белую фотографию.

Остановившись перед верандой, я поздоровался:

— Добрый вечер.

Никто не отозвался. Вместо ответа кто-то сплюнул через перила.

— Мне нужна помощь.

Никакого ответа.

— Я ищу женщину, которая жила здесь двадцать пять лет назад. Не знаю, какая у нее теперь фамилия. Девушкой она звалась Эмпер. Была знакома с Джаспером Йоменом.

Теперь сплюнули двое. Может, контакт улучшается. Это были суровые ребята в грубой рабочей одежде, с обветренными лицами, крепкими от тяжелой работы фигурами.

— Джаспера Йомена вчера убили.

Сообщение вызвало шум, движение, шепот.

— Я у него работал, — продолжал я. — Выполнял особые поручения. Мне показалось — лучше поспрашивать самому. Не хотелось бы приехать сюда с шерифом, чтобы что-то узнать о той женщине.

Один из мужчин отодвинулся поглубже в тень, что-то шепнул. Мальчишка, которого раньше я не заметил, быстро перемахнул через перила и ринулся по улице в темноту, стуча босыми пятками по утрамбованной дороге.

— Она еще живет здесь?

— Подождите, — произнес самый старший.

Минуты через три мальчишка вернулся. Подошел к старику, довольно долго шептал что-то.

— Можете идти к той женщине, — сказал старик. — Ее муж не возражает. Мальчик вас проводит.

Я подозвал из машины Изабелл, и мы направились за мальчишкой по широкой, темной улице. Когда глаза привыкли к темноте, в конце улицы я заметил часовню. Возле часовни свернули налево. Мальчик показал на домик из необожженного кирпича и, ничего не сказав, удрал. Двери были открыты, и изнутри шел оранжевый свет. Палисадник перед домом был окружен заборчиком из частокола, окрашенного белым. Я постучал в распахнутую дверь.

Появилась женщина, посмотрела на нас и, сказав: «Заходите», направилась в дом. Голос звучал резко — это был приказ. Мы вошли в маленькую, почти пустую комнату, за которой шли другие.

— Моя фамилия Сосегад, — сказала женщина. — Когда-то давно я жила с Джасом Йоменом. Садитесь, прошу вас.

Роста была небольшого, казалась почти квадратной, но не толстой, а скорее коренастой. Черноволосая. Ее блестящее, оливкового цвета лицо своими резкими чертами напоминало мужское. Большая грудь и объемистый живот обтянуты выцветшим ситцевым платьем в цветочках.

— Как он умер?

— Его отравили.

Она поморщилась.

— Кто это сделал?

— Не знаю. Пока.

Я почувствовал, что кто-то зашел. Когда обернулся, в комнату как раз вступили двое мужчин — молодые, могучие детины с мягкими, кошачьими движениями. Прислонились к дверному косяку. Один из них быстро сказал что-то на местном испанском наречии, я не разобрал ни слова. Женщина ответила резко и сердито.

— Мои сыновья, — объявила она нам с гордостью. — Вы работали у Джаса?

— Да.

— Он велел что-то принести мне, когда умрет?

— Нет.

— Не имеет значения. Разве я когда-нибудь что-то просила? Нет! Он сам давал, потому что ему так хотелось. — Помолчав, она склонила голову к плечу. — Тогда зачем вы здесь?

— Расследую, кто убил Джаса и его жену. — Поколебавшись, я добавил: — Он однажды при мне упоминал вас.

Ее лицо засияло.

— Да? И что говорил?

— Что тогда, давно, относился к вам очень серьезно.

— Да, так оно и было. Господи, я была такая красивая! Кто сейчас поверит? Вот это был мужчина! Словно дьявол во плоти! И очень любил меня. Наверное, женился бы, если бя захотела. Ошибка вышла.

Вздохнув, она опять пронзила меня взглядом.

— Кто это с вами?

— Мисс Уэбб. Моя фамилия Макги. Люди, убившие Джаса, убили и ее брата.

Она нахмурилась.

— И вы думаете, мне что-то известно? Разве я могла позволить тронуть пальцем такого мужчину?! Он был добр ко мне! Кто его заставлял давать деньги на того ребенка? Никто! Любил ее так же, как я. Разве не взял ее к себе в дом? Вышла замуж за хорошего человека. Всегда давал деньги на платья, ученье, на докторов — на все. И теперь купил ей такую большую кухню, какой я в жизни не видела. Относился к ней как отец. У меня есть его письма, где говорит о ней как о своей дочери. Он мне доверял. Я бы ему никогда не навредила…

Быстрый поток испанских слов за моей спиной оборвал ее. Как у любого американца-южанина, мое ухо привыкло к этому языку, но когда кто-то не хочет, чтобы его поняли, хорошо, если разберете одно-два слова. Она слушала с недоверием на лице, которое перешло в гнев. Ответила коротко и резко. Парень заговорил снова. Теперь она произнесла что-то очень тихо.

— А как относилась к нему Долорес? — спросил я.

— С любовью, — с большим достоинством ответила бывшая Эмпер. — Как она еще может относиться к собственному отцу?

Прикусив губу и покосившись на сына, спросила:

— Кто-нибудь знает, что вы поехали ко мне?

Такой вопрос — как сигнальная лампочка тревоги. Задала его очень неумело, ясно было, что этого потребовал сын. И вообще, все события развивались до сих пор абсолютно бессмысленно. Убийство — не игра для любителей, для внебрачной служанки и ее сводных братьев. Пока я осмысливал все это, мой ответ запоздал:

— Меня направил сюда шериф Бакльберри.

Запоздалый ответ прозвучал неестественно и фальшиво, как и ее вопрос. Промедление наказуемо.

Изабелл, сообразив, в чем дело, бросилась мне на выручку:

— Да, шериф знает, что мы отправились сюда.

Почувствовав за спиной движение, я огляделся и увидел, что парни удалились. Ощутил холод в затылке. Женщина казалась очень расстроенной. Я был уверен, что ко всей истории она не имеет никакого отношения.

— Ваши сыновья живут здесь? — очень вежливо спросил я.

— Что? Нет. Эти двое, Чарли и Пабло — нет. Приехали навестить. Наверно, месяц назад. У них сейчас нет работы, а живут они в Фениксе. Их фамилия Канари — от моего первого мужа. Эту же фамилию мы дали и Долорес. У меня еще три маленьких девочки — их зовут Сосегад. Сеньор Канари умер — такой был благородный человек. Мой теперешний муж — Эстебан Сосегад — до конца своих дней прикован к постели, лежит там, в задней комнате. Его придавило трактором. Слава Богу, у него была страховка, как-нибудь перебьемся. Вот если бы Джас мне что-нибудь оставил, было бы легче. Но раз нет… — Она пожала плечами.

— Письма Джаса хранятся у вас?

Она очнулась от раздумий:

— Что? А-а, конечно.

— Можно мне взглянуть на них?

Женщина молча встала и вышла. Изабелл с тревогой спросила:

— Все в порядке?

— Не знаю. Не волнуйся.

Вдруг из глубины дома раздался крик. И тут же вбежала сеньора Сосегад — как разъяренная львица, по ее смуглому лицу текли слезы.

— Пропали! Все до единого! Пустая шкатулка. Письма, наши фотографии, где мы смеемся и такие счастливые. Снимок Джаса с Долорес на руках! Все пропало! Кто, кто их забрал?

Больше от нее ничего не узнаешь — она была в отчаянии от потери своих сокровищ. Правда, когда мы уходили, нашла в себе силы пожелать доброй ночи. По единственной улице поселка мы вернулись к лавчонке, где по-прежнему горела лампа, но уже никого не было. Таинственная и тревожная тишина царила в неподвижной прохладе спящего поселка. Посадив Изабелл в машину, я скользнул за руль и сжал ее руку.

— Может случиться всякое, — тихо произнес я. — Те двое мне очень не понравились. И тот вопрос не понравился. Давай попробуем унести ноги побыстрее, так что держись. Если крикну, тут же ложись на пол.

— Х-хо-орошо.

Я завел мотор, развернулся и с места в карьер рванул назад по дороге, по которой ехали сюда. Надо бы зажечь фары, но я раздумал — на этой равнине достаточно света от звезд, усеявших чистое небо. Машина была отличной, я выжимал из нее все возможное. Боялся, что Изабелл ударится в панику, однако она держалась, только лицо покрыла смертельная бледность. Я не сказал ей, что меня тревожило. По правую сторону прямо над дорогой тянулась туманная полоса — при полном безветрии это могла быть только пыль, поднятая машиной, движущейся где-то впереди нас.

Когда по серпантиновым кольцам, петляющим по скалистому холму, я вылетел на вершину и перевалил через нее, мне пришлось затормозить. Довольно далеко впереди стоял грузовик с выключенными фарами, перегораживая дорогу. Изабелл тоже заметила — я почувствовал ее взволнованное дыхание. Выбрали хорошее местечко: по обеим сторонам дороги высились крутые скалы. Я дал задний ход и, высунув голову в боковое окно, следя за дорогой, покатился вниз, назад. Раздался треск, и что-то обожгло локоть руки, держащейся за руль. Неожиданная атака ошеломила меня: машина налетела на придорожную глыбу, я выровнял руль, но ее тут же занесло на другую сторону, мы чуть не перевернулись, и машина со скрежетом остановилась — задние колеса висели в воздухе.

Схватив Изабелл за руку, я вытащил ее из машины через свою дверь. При свете ярких звезд пологий спуск был виден как на ладошке. Я потащил ее к обочине — к высоким скалистым утесам, отбрасывающим глубокую тень. Девушка тяжело дышала, спотыкалась на высоких каблуках. Укрывшись в тени, прижав ее к себе, я оглянулся. Покидая машину, успел заметить, что смотровое стекло с моей стороны было прострелено, его покрывала паутина трещин, значит, разглядеть что-то с внешней стороны было нельзя. Пусть думают, что мы в машине. Рядом тяжело вздыхала девушка. Вглядевшись в обочину, я увидел четкие следы, оставленные нами в полосе наметенного песка. Нужно немедленно уносить ноги — только по скалам. Нагнувшись, я снял с Изабелл туфли и, обломав каблуки, вернул обратно.

— Попробуй так. Нам нужно смываться.

Она держалась молодцом. Мы петляли между расщелин, стараясь держаться неосвещенных уголков. Послышался крик одного из них, второй отозвался. Дьявольски близко. Делая круги, чтобы нас не видели ни с дороги, ни из машины, мы добрались до подножия скалы, которую я надеялся одолеть. Приказал Изабелл держаться за мой пояс, не отставая ни на шаг. Карабкаясь почти на четвереньках, мы поднялись по склону пятидесятиметровой скалы. Перевалив через гребень, оказались в большой песчаной ложбине шириной метров десять и около двадцати в длину. При ночном освещении песок казался совершенно белым, а красноватые днем скалы сейчас выглядели черными.

Заглянув через гребень, увидел огоньки их фонариков — разглядывали наши следы на песке. Ничего, на скалистом подъеме их не будет. Наверняка полезут наверх. И в этих краях они чувствуют себя как дома, чего обо мне не скажешь. Они вооружены. К тому же со мной женщина, которая едва дышит. С двух сторон ложбину окружали груды глыб высотой метров десять, но перелезть через них можно. С третьей стороны громоздился голый утес с узкой высокой расщелиной вроде пещеры.

— Делай так, как скажу, — шепнул я Изабелл. Крупными шагами мы прошли по песку к расщелине. Пещерка оказалась довольно глубокой. По дороге я подхватил ветку. Потом, аккуратно ступая по прежним следам, вернулись на старое место. По склону с приличной скоростью карабкались две темные фигуры, несколько раз сверкнул стальной отблеск. Я велел ей добежать до груды валунов, забраться наверх, а сам, двигаясь за ней, быстро заравнивал веткой наши следы. Вот-вот над гребнем покажется голова, а мы все еще на открытом месте.

— Стой! — раздался резкий оклик, и я тоже услышал далекий шум мощного мотора.

Голоса парней Сосегад в безмолвной тишине звучали очень отчетливо.

— Старый Том возвращается домой, — сказал один из них. — Наш грузовик стоит поперек дороги.

— Оставайся здесь — дальше не лезь. Пойду отгоню его.

Благословив в душе старину Тома, я кончил заметать следы и, забросив ветку подальше, вскарабкался наверх. Изабелл притаилась между валунами, громоздящимися бесформенной грудой, словно какой-то великан набрал в горсть сотни этих камушков и высыпал на вершину скал. Здесь были тысячи укрытий. Я затащил ее в одно из них и приказал сидеть не двигаясь.

— А ты?

— Если мне не повезет, заберись в самую незаметную щель и не вздумай пикнуть. Рано или поздно приедет Бакльберри. Ты должна остаться в живых.

Я прошел по кругу к вершине скалы с расщелиной. Подполз, заглянул вниз, на склоне холма — скорчившаяся темная фигура застыла среди камней с красной точкой сигареты. Я вернулся на прежнее место, точно над впадиной. Отсюда были четко видны наши следы, ведущие к расщелине. Пошарив вокруг, выбрал три камня — острый обломок длиной с полметра и два тяжелых валуна величиною с футбольный мяч. Послышался звук мотора, который скоро затих. Потом сразу заурчал приближающийся грузовик, на минуту остановился -

раздались голоса, и шум мотора стал удаляться в сторону поселка Барнед-Уэлс.

Я не шевелился. Странно все-таки устроен человек. Хотя я был изрядно напуган, мне вдруг стало смешно. Женщина, пещера, бегство и арсенал из смертоносных камней. И это после ста тысяч лет прогресса человечества. Представил себе картину, как тащу Изабелл за волосы. Вероятно, это считалось бы выражением симпатии.

Выглянуть снова через край скалы я не решился — слишком заметен силуэт на фоне звездного неба. Опять послышался звон металла и тихие голоса. Второй уже приближался к поджидавшему братцу. О чем говорили, не понял. Насколько я разбирался в ситуации, их поведение казалось вполне логичным. Сколько уже раз они заработали электрический стул? Проще убить любознательную парочку, стащить вниз, сунуть в багажник. Машину отбуксируют подальше от этих мест, затолкают в расщелину, завалят камнями и смоются. До рассвета уже будут в постели.

Послышался голос — удивительно близко, совсем рядом:

— Смотри, Пабло, следы ведут прямо в пещеру.

— Как ты думаешь, есть у него оружие?

— Если было бы, он внизу среди скал подстерег бы нас и врезал.

— Он вроде бы парень не промах; как тебе кажется?

— Ладно, кончай! Эй! Эй, ты! Выходи вместе с девчонкой, ничего вам не будет!

Подождали — полное безмолвие.

— Иначе войду сам, буду стрелять!

— Чарли, может, там внутри есть другой выход?

— Давай фонарик. Зайду туда сам.

Я немного отступил от края и, схватив обеими руками острую глыбу, присел на корточки. Подняв камень высоко над головой, нацелился на того, который, согнувшись, светил фонариком в расщелину. Второй, стоявший метрах в трех сзади, реагировал молниеносно — пуля ударилась о камень, который был уже на уровне моей груди, и отлетела в темноту. Почувствовав толчок, я разомкнул руки и откинулся назад, успев подумать, не помешает ли выстрел поразить мою цель. Послышался чмокнувший звук тяжелого удара, словно спелая дыня шмякнулась о цементный пол.

Плотно прижавшись к земле, выждал: он ведь не знает, что промазал. Пусть думает, что попал. Целься он чуть повыше, вмазал бы точно в голову.

Тишину разорвал мучительный стон. И тут же дикие крики:

— Сукин сын проклятый! Ты убил моего брата, разбил ему голову! Теперь сдохнешь сам!

— Проваливай домой, Пабло. Тебе это не по зубам, парень!

На мгновение наступила тишина. Лихорадочно хватая камни, извиваясь среди них, как змея, я швырял их вниз не глядя, стараясь поразить его наугад. Потом отполз метра на три в сторону, заглянул в ложбину: он карабкался по склону вверх. Очередной булыжник, пущенный мною, попал парню в бедро, и он свалился на песок, успев выстрелить. Потом ловко, как кошка, скользнул мимо лежащего тела, став для меня недосягаемым.

— Эй, слышишь меня? — заорал он.

— Вполне.

Переведя дух, он продолжил:

— Я не идиот какой-нибудь — мне ты голову не пробьешь.

— Ну и убирайся отсюда.

— Как бы не так! Пусть только развиднеется, я в твоей шкуре наделаю дырок. Ты же брата моего убил! Теперь знаешь, что тебя ждет, — есть о чем думать всю ночь. Когда утром до тебя доберусь, перед смертью еще увидишь, что я сделаю с твоей женщиной.

— У тебя слишком заметная башка, Пабло. Как у твоего брата.

— Меня ты не подманишь наверх, чтоб опять кидаться камнями. Мне отсюда все видно, а с той стороны тебе не спуститься. Я-то и в темноте хорошо вижу.

Сначала оба мы орали изо всех сил, но постепенно перебранка становилась спокойнее.

— Кто из вас, из обоих смельчаков, застрелил Мону Йомен? Ты или твой раздрызганный братец?

— Меня не запугаешь. Я ее убил. Точное попадание, согласен? И оружие получше, не то что это. Ты был на очереди, только гильза застряла и спуск заело.

— Надо же, какие умельцы! Ничего до конца довести не могут! Запороли дело, а?

— Теперь увидишь! Хороший конец — делу венец.

— Это вам сестричка подкинула идею? Она вам мозги вправляла?

— Долорес все очень ловко придумала!

— Такая же безмозглая, как и ты, Пабло!

— Ты так думаешь? Долорес нам сказала, что Мона наняла тебя, наверно, для того чтобы прикончить старика. Поэтому пришлось сначала застрелить Мону, но он об этом не должен знать, чтобы не успел изменить завещание. Ты считаешь это глупостью?

— Убивать людей всегда глупость.

— Долорес не глупая. Это она выведала у Моны, как лучше всего избавиться от профессора. Нужно обставить так, будто сбежали оба. Хорошая мысль, верно? От профессора мы узнали, что Мона повезет тебя на дачу. Вот и место выбрали что надо. Слышал бы ты, как он упрашивал, умолял о пощаде. И все три минуты, пока не свалили на него те глыбы, визжал как бешеный.

— Отлично задумано! Светлые головы. Такие же, как ваш покойный дружок Помпа. Или те дурачки, которых вы отправили самолетом в Эль-Пасо. Все вы погорели. Ты такой же покойник, как твой брат, только пока не знаешь об этом!

— Не волнуйся. Все идет нормально. Прихлопну вас обоих, припрячу и на несколько годков испарюсь отсюда. У Долорес есть дошлый адвокат и бумаги на руках, она запросто докажет, что Йомен был ее отцом. Похороню и вас и Чарли. А она станет богатой. Через пару лет заявлюсь и тихонько наведаюсь к ней.

— Она тебя не дождется, Пабло. И богатой ей не бывать. Потому что дала старому мистеру тот черный кофе. Бакльберри выяснит, где достала стрихнин. Наверное, вы принесли. На ранчо его используют против мышей, так ведь?

Звезды бесстрастно смотрели вниз. Где-то очень далеко завывала собака. Кто-то копал мне могилу.

— Ну ты и ловкач! А кто видел Долорес? Никто!

Однако в голосе его появились оборонительные нотки, выдававшие неуверенность, возможно, и страх.

Не понимаю таких людей. Что это — крестовый поход? Муж, жена, ее любовник, наемный убийца и один из братьев — все мертвы. Что привело в действие эту кровавую карусель? А идиот Пабло старается еще увеличить число трупов от пяти до семи. И если штат захочет осуществить свое представление о справедливости в этих джунглях, семеро превратятся в девять покойников. Во имя чего?

— Пабло.

— Жаль, не могу достать тебя ножом.

— Мне кое-что пришло на ум. Долорес знала, что ее отец Джас. Работала у них, прислуживала ему и Моне. Целые годы. Потом уволилась, вышла замуж. И вдруг ни с того ни с сего… все закрутилось.

— Заткнись, падла! И слава Богу, что закрутилось.

— Она потребовала, чтоб вы помогли?

— Чтобы она разбогатела. Почему бы нет?

— Но ведь Йомен к ней хорошо относился, порядочно, правда?

Он рассмеялся визгливо, издевательски:

— Хорошо, порядочно! Чересчур порядочно! Как раз из-за этого! Сколько такой порядочности можно вытерпеть?

Я видел, что парень уже несет околесицу.

— Где труп Моны?

— Найдется. Его не проглядишь.

— Хочу спросить еще вот о чем. Там, в доме вашей матери, было темно. Вас обоих я плохо разглядел. Но сдается, где-то уже вас видел.

— Нас можно увидеть где угодно, — заявил он с напускной лихостью. — Я тебя там хорошо разглядел в бинокль. С шестикратным увеличением. Каждый волосок виден. При полном безветрии. Пятьсот метров.

— Вы припарковались на улице, где живет сестра. Чуть подальше от ее дома, верно?

— Что ты выдумываешь, дурак?

— Ведь это не имеет значения, Пабло.

Помолчав, он сказал:

— Она тогда была готова убить нас за то, что явились средь бела дня. Чарли хотел рассказать ей, что мы договорились с Помпой, похвастаться, как он управляется с ножом. Она еще всплакнула. Только представить себе: плакала по тому старикану.

Я осторожно пошарил вокруг, нащупал камень, пришедшийся по руке, — тяжелый, его можно швырнуть, как гранату. Вероятность попадания невелика, но все же лучше, чем ничего. Он сидел на подъеме склона, метрах в тридцати от меня. При броске придется привстать, рискуя, что заметит мой силуэт.

Сосчитав до трех, я размахнулся, швырнул первобытное оружие. Мгновенно, как только камень вылетел из рук и я пригнулся, раздался выстрел, и что-то чиркнуло по спине — почувствовал горячее. Реакция у парня что надо. Послышалось, как мой камень стукнулся о скалу и покатился вниз. Он несколько раз окликнул меня, однако я не отзывался, надеясь, что поднимется проверить, попал или нет. Послышались шаги. Приподнявшись над краем скалы, я увидел, что он удаляется по песчаной ложбине к противоположному склону и скоро исчезнет. Нашел себе подходящее место. Если сунемся наружу, окажемся на виду, как тараканы на столе. Значит, он уверен, что другого пути для отхода у нас нет.

Поворачиваясь на четвереньках от края скалы, я вдруг почувствовал теплое прикосновение, от которого сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Она возникла как призрак — я ощутил ее свежее дыхание.

— Такая стрельба и крики, — шепнула Изабелл.

— Я же сказал, чтобы ты делала только то, что скажу…

— Не надо! Я придумала… может, как-то сумею помочь…

Она выпустила из рук камень. Я оттащил ее от края, и мы затаились. Не стоит дразнить его, чтобы не начал палить наугад. Я рассказал Изабелл, что случилось с одним и куда подевался другой. Большую часть нашего короткого диалога с Пабло она слышала, так как подползла уже достаточно близко.

— Что будем делать? — спросила Изабел.

— Не знаю. Нужно что-то придумать — какую-нибудь неожиданность. Когда настанет утро, он не промахнется.

— А у того, второго, тоже было оружие?

— Этот взял его. Я слышал, как звякнуло, когда забирал пистолет.

Я отослал ее назад, к прежнему укрытию — нагроможденные валунам над ложбиной, где лежал покойник.

Посмотрел вниз на темное тело, распростертое на песке. Подобрался к самому краю и, оттолкнувшись, соскользнул вниз, тут же прижавшись к скале. Пабло, вероятно, утратил бдительность. В чистом пустынном воздухе сильнее флюидов смерти ударил мне в ноздри запах убитого врага.

Я осмотрелся. Рядом со входом в расщелину обнаружил дешевый фонарик, осветил на миг размозженный затылок Чарли. Потом погасил его, привыкая к темноте. С брезгливостью хозяйки, убирающей из огорода дохлую змею, сунул руку в карман тесных брюк. Пригодиться мог только карманный нож и широкий кожаный пояс от промасленных джинсов. Сдерживая отвращение, перевернул труп, чтобы добраться до пряжки.

Осторожно и торопливо взбирался обратно наверх, стараясь скорее отойти подальше от трупа. Нашел Изабелл за валунами. Отойдя подальше, уселся, прислонясь к камням.

— Как ты себя чувствуешь… после того как убил его?

— Глупый вопрос!

— Извини. Просто… странно сидеть с тобой… после этого.

— Ну, скажем, я испытываю разные чувства, золотко. Капля удовлетворения, потому что у него был пистолет, а у меня — камень, и я распорядился им очень удачно. Затем какая-то печаль из-за никчемности смерти. И пожалуй, немного иронии. Ну а в целом — ощущения, как у мальчишки, убившего воробья.

Она схватила меня за руку.

— Я рада, если это так. Рада, что ты такой искренний, чистосердечный.

— Подожди тут. Пойду посмотреть, что внизу.

Вид открывался неутешительный. Мы находились на крутом, обособленном холме, с почти отвесной, стесанной стороной, как на высоченной, двенадцатиэтажной табуретке, где наверху громоздилась насыпь из валунов. Я разглядел далеко внизу петляющую дорогу. Моя машина возле обочины выглядела как букашка, метрах в пяти-шести от нее стоял грузовик. Казалось, в них можно попасть плевком. Растянувшись, на животе, я внимательно осмотрелся вокруг, но никакого выхода не увидел.

Я вернулся к Изабелл, съежившейся у валуна. Камни уже отдали солнечное тепло, и ночь стала холодной.

Усевшись рядом, я обнял ее одной рукой.

— Как-то нужно его прижать, Из.

— Найти бы место, где он не сможет воспользоваться оружием.

— И откуда не смог бы нас выкурить. И где мы смогли бы что-то придумать.

Двигаясь на четвереньках, как дети, мы стали искать такое место в нашем большом каменном загоне. Изабелл тихонько окликнула меня. Приблизившись, я нашел ее перед треугольным отверстием, образованным двумя огромными глыбами. Она вопросительно смотрела на меня. Просунувшись внутрь, я посветил фонариком — там было просторно. Заполз целиком. На глубине метра площадь основательно расширялась. Это нельзя было назвать пещерой — просто пространство между двумя столкнувшимися глыбами. Дно шло под уклон градусов в тридцать и заканчивалось узким углом под нависшими скалами. В длину укрытие тянулось почти на три метра, и в самой глубине сбоку обнаружилась выемка, где может уместиться один человек, так что, заглянув в пещеру, его не увидишь. Что ж, неплохое укрытие, но в то же время и потенциальная ловушка.

Почти два часа мы готовили свою крепость, причем Изабелл сделала несколько дельных предложений. Она же держала фонарик, пока я нарезал пояс погибшего на тонкие полосы. Если по вашему следу идет хитрейший и опаснейший охотник, то преследуемая жертва должна готовиться к обороне. Возле укрытия я отыскал ветку упругого, волокнистого дерева толщиною с мое запястье. Очистив, воткнул ее в трещину сбоку от входа — там, где он начинал расширяться. Посредине я прикрепил веревку из переплетенных полосок кожи от пояса Чарли и перекинул через скальный выступ наверху. Теперь, если оборвать натянутую веревку, согнутый шест трахнет посетителя — вот вам первая неожиданность.

Я осторожно прополз ко входу под шестом и уничтожил наши следы, однако не слишком тщательно. Это была другая хитрость. Из веселенького костюмчика Изабелл я заранее вырвал лоскуток и нацепил на скалу у входа. Если он хороший следопыт, а я на это рассчитывал, то заметит его в утреннем свете. Хотя мне не верилось, что он начнет охоту в темноте, на всякий случай заготовил сигнальное устройство: загородил вход еще одной веткой — ему придется ее отбросить, чтобы проникнуть внутрь. А к ветке привязал металлические части от корпуса фонарика — даже при самом осторожном движении раздастся звон.

Еще мы собрали кучку камней подходящей величины, и уж больше ничего не оставалось делать. Без фонарика в пещере царила кромешная тьма. Еще раз обсудив свои действия при его появлении, мы попытались лечь, упираясь ногами в противоположную стену. Я обнял Изабелл — она дрожала от холода. Лежать было неудобно, и через минуту я сменил положение: уселся полулежа, опираясь спиной о скалу, привлек ее к себе на колени и укрыл пиджаком.

— Так лучше? — шепнул я.

— Кажется.

Все еще дрожа, крепче прижалась ко мне, уткнувшись в шею и обхватив руками. От нее пахло ванилью. Было приятно, как от сказочного фильма в детстве. Постепенно дрожь исчезла.

Конечно, ситуация сыграла свою роль. Все ее составные: ночь, смерть, страх, близость, безопасное укрытие. Мужчина и женщина в естественной близости. Это была замороченная прогрессом девица, страшившаяся мужчин, эротики, радостей, надежд, принимая все это за посягательство злых сил на нее. Но теперь надо всем одержал верх страх. Она доверчиво прильнула ко мне, дыша глубоко и спокойно. Однако я понимал, что при малейшем моем движении все ее комплексы оживут снова. Если бы я сумел притвориться, что близость девушки мне безразлична, ее доверчивость укрепилась бы. Но в тесном объятии во тьме пещеры женское тело влекло, волновало, и мне все труднее было сдерживать растущее физическое желание, хотя я сознавал, что это вспугнет ее. Момент, когда она заметила мое состояние, я почувствовал сразу — почти перестала дышать, напряглась. Но потом, глубоко вздохнув, совершенно расслабилась, ноги безвольно раздвинулись, раскрылись. Рука моя скользнула к бедрам, и они задрожали, словно крылышки бабочки. Дыхание ее участилось. Я отыскал нежный рот, и в первое мгновение ее губы казались такими же покорными и жаждущими, как и тело, но потом ее охватили прежние страхи, она напряглась, отвернула голову и, отталкивая меня, прошептала:

— Нет. Ох, нет.

Я тут же разомкнул объятия и почувствовал, что это ее удивило. Снова заботливо поправил пиджак и, похлопав Изабелл по спине, сказал:

— Из, как только мы отсюда выберемся, если вообще выберемся, и если я опять обниму тебя, достаточно одного слова. Всегда будет достаточно, стоит тебе сказать — нет. И все кончится. Поэтому говори так не по привычке и не со страху. Скажи, если в самом деле так думаешь: нет. Слух мне пока не изменяет.

Она помолчала, переваривая услышанное.

— Я всегда думала… что мужчина…

— Вроде дикого зверя? Лучше с ними не связываться? Любой мужчина — насильник, да? Детка, все это басни. Встречается, не спорю, пара-другая таких безмозглых парнишек, но мужчины не такие. Конечно, кому приятно получить от ворот поворот. Но силой здесь ничего не добьешься. Только одно словечко — нет. Этого достаточно. И можешь сказать так в любую минуту, пока мы, прости за выражение, не совокупились. И тогда ты вольна поступать как хочешь.

Она содрогнулась.

— Не могу. Просто не могу. — И, помолчав, добавила: — Но догадываюсь, какое это наслаждение. Никогда бы не подумала. Мне казалось, Тревис, очень опасно испытать нечто подобное.

Она широко зевнула, и через несколько минут ее сморил сон.

Глава 14

Я проснулся, вздрогнув, как от удара, и она тут же открыла глаза, устремив взгляд на светлеющее отверстие входа, потом отодвинулась в сторону. Я пополз к отверстию и, проверив за крепленный шест, протиснулся под ним, выглянул из укрытия. Солнце еще не взошло. Сероватый сумрак и красный оттенок огромных скал образовывали какой-то пурпурный свет. Меня охватила неизъяснимая тоска. Какой глупый конец всех моих глупостей! Умереть в пурпуровом краю. Так далеко от сверкающей морской глади и красавиц яхт! Счастье отвернулось от меня. Если пуля ударится в камень вместо моей груди, это будет его прощальным подарком.

Я не говорил Изабелл, чего больше всего опасался, — Пабло может спуститься к грузовику и возвратиться с взрывчаткой и парой детонаторов. Я отложил ветку с металлическими пластинками — наше сигнальное устройство. Оно нам больше не потребуется. Меня так и подмывало выйти наружу, но он мог затаиться рядом и прострелить мне голову. Вытянувшись назад и посмотрев на Изабелл, я приложил палец к губам, и она понимающе кивнула.

Наши приготовления выглядели по-детски. Забились в щель, как зайцы. После сна на камнях ныло все тело. Следующие двадцать минут показались вечностью. Серый сумрак окрасился розовым светом, позолотился восток, когда совсем близко послышался звук задетого ногой камешка. Я ждал, что он станет звать нас, но по-прежнему было тихо. Сквозь щели наверху в нашу пещеру сочился слабый утренний свет.

Вдруг рядом послышались шаги и сдавленные ругательства, а потом — странные звуки. Парень что-то забрасывал камешками и песком. Это нечто бесшумно скользнуло в отверстие и застыло с торчащей головой у самого входа, свернувшись кольцом. Хвост неистово дрожал, издавая характерное стрекотание. Розоватый язычок мелькал в воздухе. Изабелл вскрикнула от ужаса.

Змея была больше метра в длину, толстая, как женское предплечье. Изабелл не пришлось отталкивать — она сама забилась в небольшую выемку в глубине пещеры. Я подхватил дубинку, загораживавшую ночью вход. Кожаная полоска еще держалась, хотя металлические остатки от фонарика уже отвалились.

Гремучая змея не нападает с расстояния больше своей длины, и у нее очень слабое зрение. Я осторожно попятился, на ходу сделав из полоски кожи на дубинке свободную петлю, и нацелился на гадину. Голова ее качалась, но со второго раза ремешок удалось набросить. Когда я уже затягивал петлю и приподнял с земля ядовитую тварь, Сосегад наугад четырежды пальнул в отверстие. Пули вмазали вверх и вбоковые скалы. Изабелл они тоже не задели.

Криво улыбаясь, чтобы успокоить Изабелл, я отпрыгнул назад, подтащив яростно дергающуюся в петле змею, и отчаянно застонал. Изабелл вытаращила испуганные глаза, а я издал еще один хриплый вопль, одновременно целясь карманным ножом в кожаную веревку, удерживавшую поперечный шест, который должен был обрушиться на голову Пабло.

Изабелл мгновенно сориентировалась.

— Ты убил его! — завопила она изо всех сил. — Кровопийца проклятый!

Пабло видел, что змеи у входа уже нет, и ползал он отменно. Загребая одной рукой, держа перед собой пистолет, он готов был при малейшем движении стрелять и в змею, и в женщину, и в меня.

Я уже сказал, что полз он мастерски, а я перерезал ремень с опозданием, и освободившийся шест трахнул его не по голове, а по заду, обтянутому тесными джинсами. Он вскрикнул отболи и неожиданности. А меня освободившимся концом ремня хлестнуло по лицу, и я, потеряв равновесие, шлепнулся на четвереньки вместе с ножом и дубинкой со змеей в петле. Изабелл, горя желанием помочь, швырнула камень, шмякнувший меня по колену. Я потянулся к бандиту, стараясь вырвать оружие, но тут же заметил, как выскользнувшая из петли змея молниеносно метнудась к подбородку Пабло. Лицо его побелело, он содрогнулся и растянулся навзничь. Изабелл истерически закричала. Змея, на мгновение застывшая было над мертвецом, скользнула к выходу и исчезла. Изабелл, дергаясь и стуча зубами, бросилась мне на шею.

У грузовичка ключи были оставлены в зажигании. На полпути к автостраде нас встретили две патрульные машины из окружного управления, мчавшиеся в Барнед-Уэлс. Стоя на пыльной дороге, объясняя полицейским, где искать трупы, я заметил, что пурпурные краски местности поблекли. Наш холм высился темным силуэтом в лучах утреннего солнца. Место, где людей застигает смерть, не для нас. Не для Макги, и не теперь. Все позади, как в дурном сне, — удар по спине, свист ремня, бросок Изабелл камнем не по тому месту, и, наконец, ужасная расправа мерзкой гадины.

…В то воскресенье около полудня в кабинет Фреда Бакльберри была доставлена Долорес Эстобар-Канари. Она решительно отказалась от услуг адвоката. Шериф понимал, что вынужден действовать очень осторожно. Долорес была красива, только что вышла замуж, в положении, и ее муж Джон Эстобар подавал надежды как серьезный политический деятель от латиноамериканского населения округа Эсмерелда. Шерифу пришлось согласиться, чтобы он присутствовал в кабинете. Сдерживая гнев, Джонни сидел рядом с женой, нежно держа ее за руку. В помещении было полно народу: Бакльберри, его помощник, стенографист, прокурор округа, адвокат Джаса, супруги Эстобар и я.

Ее невозмутимость и чувство достоинства были поразительны.

— Шериф, судя по всему, эти ужасные преступления совершили Пабло и Карлос. Все мы потрясены, особенно моя мать. Я редко виделась со сводными братьями. Сколько еще повторять? Я представляю все таким образом: в Фениксе они оказались без средств, явились сюда и решились на убийство, чтобы сделать из меня богачку, а затем потребовать часть наследства Джаса. Я с детских лет знала, что он мой отец. Мона не догадывалась. Да, я прислуживала в их доме, но никакой ненависти не испытывала. Если хотела, могла бы получить образование, он все оплатил бы. Но учеба мне не по нутру. Он со мной был добрым. Я его не любила, но и ненависти, не было. По-своему он был замечательным. Многие мужчины на его месте не стукнули бы палец о палец ради внебрачной дочери.

— Вы знали о письмах, которые хранила ваша мать? — вежливо спросил Бакльберри. — И насчет фотографий?

— Конечно. Их, наверное, забрал кто-то из братьев. Это были настоящие дикари. Бог знает что вообразили. Может, считали, что помогают мне. Такая глупая, бессмысленная затея. Ваши люди, кажется, обыскивают мой дом. Но я даже не представляю, как выглядит стрихнин.

— Но вы навестили Джаса в тот день, когда он умер, верно?

— Да. Я же сама вам сказала. Он позвонил, попросил, чтобы я приехала. Но самого его уже не было дома. Можете проверить у прислуги.

— Сколько можно спрашивать об одном и том же? — вмешался ее супруг.

— Она ведь не отказывается отвечать, — сдержанно отреагировал шериф. — Однако, Долорес, ситуация выглядит так. Ловкая сообразительная особа могла подойти к боковому тайному входу, и Йомен впустил ее. Налила чашку кофе — хорошо знала его привычки. Отравив хозяина, удалилась, выждала неподалеку, а затем возвратилась, делая вид, будто только что подъехала. И обеспечила себе алиби в глазах прислуги.

— Я должна доказывать, что ни в чем не виновата? — высокомерно спросила Долорес. — Мне казалось, наоборот, вы должны доказывать чью-то вину.

— Как случилось, что ваши братья прекрасно знали об отношениях миссис Йомен и мистера Уэбба?

— Об этом многие знали — они ведь ничего не скрывали. Боже мой, если бПабло и Карлос остались в живых, они бы вам ответили. Я же могу только догадываться. Клянусь, не нужны мне деньги Джаса. Мне хватает того, что мы имеем. И я впервые в жизни по-настоящему счастлива.

— Оставьте наконец ее в покое, — снова вмешался Эстобар.

В глазах Бакльберри застыла безнадежность. Если ее не прижать, вывернется без всяких последствий. Даже мне начинало казаться невероятным, чтобы она оказалась замешанной в этой истории. Однако было в ней нечто странное, неестественное. Подчеркнутое самообладание, сдержанность. Я же помню, как она нервничала, выпроваживая меня из своего дома. Кровь и сталь, огонь и гордость. Несчастного Джаса, вероятно, смертельно ненавидела, если уготовила ему такую смерть. Что-то мелькнуло в мыслях. Вот это ее заденет за живое. Пабло в ту ночь, наверное, не лгал. Был уверен, что у меня не будет возможности повторить его слова.

— Разрешите мне сказать? — обратился я к Фреду, и все уставились на меня.

— Пожалуйста.

Я откашлялся, напустив на себя взволнованный и смущенный вид.

— Не знаю, но мне все кажется, Фред, что-то осталось невыясненным. Когда я работал на Джаса, мы не раз пили вместе. И всякое обсуждали. Я ведь мало его знал, но считал порядочным человеком. Дело в том… не знаю даже, как выразиться… не могу поверить, что миссис Эстобар его дочь, он говорил о ней как… ну вроде она была очередной женщиной в его доме, вы понимаете, что я имею в виду.

Наступила тишина, а потом она на меня кинулась, стараясь выцарапать глаза. Муж, схватив ее за запястья, завел руки за спину. Долорес рвалась ко мне с искаженным, нечеловеческим лицом.

— Да, — прохрипела она, — когда однажды я задержалась у него. Этот мерзкий старик, отец, которого я боготворила. Он пил. И меня заставил пить. А потом я помогла ему лечь в постель. И он меня изнасиловал, негодяй. Не сознавал, кто я. Так напился! Я для него была просто женщиной в постели. А ведь я его любила как своего милого папочку.

Выпрямившись, она повысила голос:

— Он втоптал меня в грязь! Осквернил! О-о, это я написала насчет налогов. И они много раз приходили — я рассказала все, что запомнила, каждый их трюк, о которых они говорили, а я подслушала. Рассказала Моне, чтобы ему передала, чтобы он не знал покоя и корчился, как червяк. Своих братьев я могла подговорить на что угодно. Они-то думали, что из-за денег. Убейте его жену, говорила им, пускай страдает. Я хотела, чтоб сам он жил подольше, но не хватило терпения ждать. Выпил свою чашку, похлопал меня по щеке и сказал: спасибо, дорогая моя девочка. Что это, по-вашему? Разве это не ужас?! Вас это не убило бы?

Обведя нас затуманенным взглядом, тихо повторила:

— Вас это не убило бы?

Всхлипнув, муж подхватил падающее тело. Никто из нас не смел поднять глаза.

Через десять недель, в воскресный вечер, я лежал, растянувшись на махровом полотенце, на маленьком пляже острова Уэббов. День выдался отличный, чудесный — такие выпадают нечасто. Жаркий, безоблачный, и слабый ветерок лишь сгонял с тела песчаных мух. В тот день мы опять немного поработали в доме. Я почистил трубки в старом керосиновом холодильнике, теперь запах стал меньше. Потом отправились нырять, выловили четыре огромных лангуста, сварили и съели с консервированным маслом, запивая пивом. Дремали на солнышке, плавали, когда становилось жарко, потом вернулись в прохладный старый дом и на большой кровати, принадлежавшей ее родителям, отдавались неспешным и сладким любовным играм, а затем — крепкому сну до самых сумерек.

Я открыл глаза — Изабелл плыла к берегу. Лунный свет играл в светло-зеленой воде, разрезаемой плавными сильными взмахами ее рук. Встав на ноги, побродила у берега и, сверкая обнаженным телом, откидывая с лица мокрые пряди, направилась ко мне. Никогда не встречал людей, которых загар покрывал бы так быстро; она напоминала индианку-карибу. Днем была похожа на негатив — с белой мазью от солнца на губах. Все тело медово-бронзовое, нигде ни полоски, ни пятнышка.

— Долго же ты плавала, — заметил я.

— Я просто задумалась, милый.

— О чем?

— Ах, обо всем, что случилось с той наивной дурочкой, которая хотела исчезнуть с лица земли. Может, ты еще не забыл ее? Ту, которая жила ради своего обожаемого брата.

— Немного помню. Вспоминаю и девушку, которая всегда говорила «нет».

Она мягко рассмеялась.

— Ах, эта! Так она ведь была чокнутая!

После бесчисленных хлопот, связанных с похоронами, наследством, страховкой, сдачей квартиры, упаковкой багажа, мы отправились на старом седане на восток, проезжая за день несколько километров, выбирая окольные, малоезженые дороги. Путь от Ливингстона до Форт-Лодердейла занял у нас более двух недель. Она потребовала делить все расходы поровну. И среди ночного стрекота сверчков в номерах мотелей или в старых деревянных домах заброшенных городков я держался так, чтобы она освоилась, и немедленно прекращал всякие попытки, стоило ей хрипло, сдавленно произнести свое «нет». Если бы я настаивал, все вернулось бы к самому началу. Она должна привыкнуть, что всегда так и будет, что решение и выбор неизменно останутся за ней самой. Через какое-то время с нее уже можно было снять пижамную куртку, а спустя несколько ночей — и трусики. Иногда она сидела в старой колымаге расслабленная, с потемневшими голубыми глазами, проводя весь день в полудреме. А в другие дни была натянута, словно струна, болтала, щебетала, смеялась, запрокидывая голову. Я не морочил ей голову дешевыми обещаниями, не сулил райского блаженства, так как знал, что из-за своей дурацкой скованности она всегда придет к половинчатому решению.

В общем, я был на высоте. Благородный рыцарь. Правда, у меня основательно дрожали руки, постоянно не ладилось с желудком, я слишком много курил, осунулся, казалось, нижняя часть живота была наполнена железным ломом, и при неожиданных звуках подскакивал как ошпаренный, но в остальном я был на высоте.

Ей нужно было самой одержать верх над своим дьяволом. Для нее это было чем-то вроде пропасти, но сознание, что в любой миг можно остановиться, придавало ей смелости, и с каждым разом она подходила все ближе к краю. Одной дождливой ночью в очередном мотеле почва у обрыва рухнула, и она с тихим пронзительным стоном сдалась. Мы оставались там три дня и три ночи. Одежда была неизбежной необходимостью лишь в те краткие моменты, когда мы спускались поесть. На еду мы набрасывались с прожорливостью барракуд. Затем, крепко переплетая объятия, погружались в невинный сон, напоминающий детство. Глядя друг на друга, часто ни с того ни с сего заливались смехом. Ссоры всегда кончались ласками, любовной игрой и ее апофеозом.

— …А о теперешней девушке? — спросил я. — О ней ты тоже думала, пока плавала?

— О ней я думаю целыми днями.

Она повернулась ко мне, опираясь на локоть. Лунный свет серебрил ее лоно в глубокой ложбинке, очерчивая волшебные линии бедер. Я обвел кончиками пальцев чарующие очертания. Собственно говоря, все можно свести к этим естественным, природным выпуклостям. Все самое важное. Однако ирония, цинизм могут превратить касания в самую дешевую грубость. Все зависит от подхода, отношения.

— И какие выводы сделала?

— Я все свела к одному. Когда худой, шоколадного цвета девчонкой я носилась по этому крошечному острову, мне казалось, он создан для меня. Верила: когда наступит час, жизнь распахнет передо мной свои объятия. Бог знает куда это все подевалось, почему я замкнулась в себе, почему везде видела только зло. Психиатр, наверное, разобрался бы в таком превращении. Но сейчас те чувства вернулись, я снова живу полной жизнью. Конечно, за это я благодарю тебя. Хотя нельзя сказать, что ты всегда был уж такой благородный.

— В самом деле, не был?

Она фыркнула.

— Макги, ты очень умелый и хитрый соблазнитель. Выждал, пока я сама себе вырыла яму. Из человеколюбия? Как бы не так, коварный искуситель. Что, если эта фигура была бы похуже? Или глаза чуть-чуть косили? Что тогда, милый?

— Н-ну, я разглядел скрытые достоинства, Из. Понимаешь, одни люди от природы способны прекрасно провести хук левой, другие уже появляются на свет с умением ловко забрасывать мяч, а остальные хлопают ушами. Мне же показалось, что, если бы ты как-нибудь…

— Глупости. Ты не можешь говорить серьезно?

— Если хочешь. Не так уж сладко мне пришлось. Но я видел, что тебя пожирает тоска. И почувствовал, что люблю тебя.

— Можно говорить откровенно?

— Пожалуйста, прошу.

— Трев, что-то самое важное во мне — наверное, мое тело, кости и кровь — никогда добровольно не отпустят, всегда будут жаждать тебя, держать любой ценой.

— М-м-м…

— Не бойся, дорогой. Все остальное во мне внушает, что это глупость. Оба мы никогда не станем единым целым. Ни на какой основе. Слишком мы разные. Я отношусь к рассудительному типу характера. В действительности, несмотря на теперешнюю ситуацию, я очень трезвая, спокойная, серьезная женщина. Ты же — очаровательный язычник, мистер Макги. И я глубоко благодарна, что ты меня довел до состояния язычества. Мне это нужно было, чтоб справиться со всем, что произошло. Чтобы войти в норму. Но такая жизнь нормальна скорее для тебя, мне она, пожалуй, никогда не покажется естественной. Я человек долга. Настоящего долга. Созидающего ценности. Возможно, это пуританская ограниченность, но я не в состоянии уклоняться от этого чувства долга, да и ты, пусть в меньшей степени, но в высоком смысле, не можешь его игнорировать. Ты многое в себе подавляешь, но во имя долга делаешь гораздо больше, чем я.

— Просто у меня больше практики.

— Нет. Причина гораздо глубже. Милый, я тебя поглощаю. Не могу насытиться тобой, как ты, вероятно, заметил. Спасибо тебе. Но я тебя не люблю. Ты, мой друг, открываешь мне особую страну. Только я уже вижу мелкие признаки конца. Ты ведь помышляешь об отъезде. Нет, не говори, когда именно.

— В один прекрасный день.

— Я приду в отчаяние. Выплачу все глаза. Сердце изойдет кровью. Но буду знать — так тому быть.

— Что собираешься делать?

— Не знаю, дорогой. Пока еще думаю… Останусь здесь. Одна. Моторная лодка по понедельникам будет доставлять из Нассау продукты. Одиночество меня не пугает. Поразмышляю о жизни — спокойно, без лишних волнений. Может, решусь на что-то серьезное, Трев. И найду мужчину, готового жить на мой манер. Где-нибудь. Как-нибудь. Пожалуйста, сейчас я знаю, что мне искать и как. Но ты всегда останешься в моем сердце — ведь знаешь.

— Если тебе что-то понадобится…

— Конечно, дорогой.

Потянувшись всей божественной шоколадной плотью, она широко зевнула.

— Куда пойдем, милый? К тебе или ко мне?

— Помнится, сегодня утром ты сетовала, что твоя единственная зубная щетка лежит у меня в душевой.

— Хорошо.

Схватив ее за руку, я помог ей встать, и мы отправились в воду. Доплыли до уютной бухточки, где на двух якорях покачивалась моя яхта — «Утраченное сокровище». Когда мы с ней добрались до стоянки яхты, Изабелл ни в какую не соглашалась оставаться на яхте с моими многочисленными приятелями, хотя понимала, что к ней отнесутся со всем уважением. Поэтому я два дня посвятил яхте, чтобы выйти в открытое море. К счастью, прогноз погоды оказался благоприятным, чтобы отважиться пересечь Гольфстрим. У меня стояли два небольших, но надежных дизель-мотора, и «Утраченное сокровище» была гораздо больше других яхт приспособлена к плаванию в море. Изабелл начала получать удовольствие от свободного хода в море гораздо позже — когда мы взяли курс к Бимини.

…Сбавив темп, мы ступили на палубу. Я запустил генератор, чтобы включить свет и воду. В просторной душевой кабинке мы быстро помогли друг другу смыть с тела соль, так как запас воды на яхте был ограничен.

Когда позже я любовался ею, пока она чистила зубы, покосившись на меня в зеркале. Изабелл сквозь пену проговорила:

— Что же будет с нею?

Вопрос этот звучал часто и стал для нас неким обрядом. Один и тот же вопрос и такой же ответ. Эта мысль не покидала нас, оставаясь предметом разговоров. Об остальных мы не говорили — о рослой, светловолосой женщине, чье тело нашли в великолепном склепе, который Джас Йомен поставил для своей родни, для себя и своей жены. Не говорили ни о несчастном брате, похороненном под завалом взорванной скалы, ни о пожилом мужчине, расставшемся с жизнью среди наслаждений и радостей уик-энда, ни о разбитом черепе и скользкой мерзости гремучей змеи.

— Тяжелая ситуация. Суд состоится только после родов. За это время все уляжется. Я думаю, ее оправдают в убийстве второй степени. То есть старого мистера. А об участии в других не хватает доказательств. Надеюсь, она сознается. Чтобы, мне не пришлось являться в суд.

— Сколько ей дадут?

— Наверно, лет десять, а потом пожизненный надзор.

Вздохнув, она посмотрела на меня и, вновь склонясь над раковиной, продолжала чистить зубы. Это были наши злые духи, но жизнь с ними приобретала какую-то сладость, ибо они напоминали, что жизнь вообще случайный кратковременный дар. А если жизнь сладка, то любовь страшна.

Когда позже она вздохнула и погрузилась в свой уютный покойный, глубокий сон (это был знак: все, что она могла предложить, уже отдано), я вышел из каюты и выбрался на палубу, где голышом распрямился под биллионами звезд. Может, виной всему наш разговор. Но сегодняшние ласки впервые обрели горький привкус неминуемой разлуки. И в дальнейшем привкус станет все более явным.

Возможно, перед отъездом я скажу Изабелл — во всяком случае попытаюсь, — как она по-своему изменила меня. В Эсмерелду приехал совсем другой человек, с испорченными нервами, преследуемый чувством вины, угрызениями совести; был уверен, что до самой смерти останется одиноким бойцом. Теперь его мучила совесть. В этой истории — нет. Угрызения — крайняя степень самообмана.

А пока в безмолвном свете звезд я немного поразмышлял о том старом мистере. О старом Джаспере Йомене. Он мучился действительно страшной виной, тем нестерпимым стремлением к самоуничтожению, которое отвергается всем миром. Может, он умирал с радостью и, возможно, понимал, что убила его Долорес. Может, приветствовал суровую кару от ее руки. Может, в минуты, когда приходил в сознание, он намеренно сдерживался, не называл ни ее имени, ни как она это совершила. Что-то хотел искупить, но знал, что никогда не искупит всего. Вот и я не сумею всего исправить. И наверное, ты тоже, мой друг.

Цена убийства

Пролог

Прошу внимания всех членов комиссии. Позвольте восстановить физические детали первого убийства.

Он стоял метрах в трех от нее. Нам известно, что она, обернувшись, выдернула ящик с ножами. Однако убийца бросился на нее, прежде чем она успела достать нож, правой рукой сжал ее шею сзади. Точно не знаем, что делал левой рукой, возможно, держал ее за талию, но скорее всего, схватил заднюю часть… мм… платья в области таза. Затем, господа, поднял ее и со страшной силой ударил лицом об угол плиты.

Предполагаю три рентгеновских снимка черепа и две фотографии трупа, свидетельствующие о телесных повреждениях. При тщательном исследовании переломов и ран на лице можно с одинаковой уверенностью утверждать, что он ударил ею не менее пятнадцати раз, или, что ударов было только два. Уже после первого она потеряла сознание, а может, и умерла. Ее вес составлял пятьдесят два килограмма. Если предположить, что каждый удар занял две секунды, напрашивается вывод: этим мертвым, бесчувственным телом он слепо бил об угол плиты целую минуту. Не свидетельствует ли это о безумии?

А теперь прошу тишины. В течение этой минуты представьте себе всю картину убийства. Итак!

1 Ли Бронсон

В арендуемом особнячке на Аркадия-стрит, 1024 в жаркий октябряский день, в субботу пополудни Ли Бронсон, вытащив на крытую веранду столик для бриджа, проверял сочинения по английскому языку, написанные на уроке в пятницу сорока учениками 2А класса.

Сидел он в плетеном кресле, одетый в легкую рубашку, мятые брюки цвета хаки, на ногах — старые теннисные туфли. Веранда располагалась по фасаду дома, и от взглядов прохожих ее скрывала густая стена зелени. Вдоль Аркадия-стрит росли высокие деревья, их корни вспучивали асфальт на тротуаре, и по нему кое-где змеились трещины. Ветви простирались почти до середины улицы, отбрасывая летом прохладную тень на газоны перед деревянными особнячками.

Отрываясь от работы, он мог наблюдать часть тротуара и улицы. Слышал доносившийся уличный шум: урчание моторов, визг и шорох покрышек, фырканье маленькой девчушки и стрекот газонокосилки из дома напротив.

Ли Бронсону было двадцать девять лет — высокий, широкоплечий, со стройным торсом, могучими жгутами мышц, соединяющих шею с плечами, узкий в бедрах и с тонкой талией. Держался прямо, двигался легко и быстро. Коротко подстриженные каштановые волосы, спокойные, чуть близорукие серые глаза. Несмотря на сухие, решительные черты выражение его лица обычно было спокойным, терпеливым, с налетом смутной печали, а в минуты веселья уголки губ горько опускались. Очки в черной оправе, которыми он пользовался при чтении, делали его похожим на ученого. Уже третий год он преподавал в Бруктонском колледже, в соответствии с контрактом вел английский язык и физкультуру. Кроме того, выполнял обязанности помощника тренера по легкой атлетике, относясь к ним чрезвычайно серьезно, поэтому и сам был в прекрасной форме.

Работа с детьми ему нравилась — давала ощущение твердой жизненной цели. Он с удовольствием наблюдал, как растут и меняются дети, чувствуя и себя причастным к этим переменам. В минуты уныния вынужден был признаваться себе, что без радости, доставляемой работой, жизнь его стала бы невыносимой. В такие минуты он четко сознавал, в какой капкан так слепо угодил — в надушенную ловушку. Шелковую, опутывающую, как паутина, удушливую. В ловушку по имени Люсиль.

Он взял следующее сочинение. Класс был новый, он пока еще привыкал связывать фамилию с внешностью. Джилл Гроссман. Забавная пугливая мышка, почти альбиноска с прыщавым личиком, в очках с голубой оправой. Но ее сочинение свидетельствовало о таланте. Он с удовольствием предложит ей посещать внеклассные занятия, которые проводил у себя дома с некоторыми учениками.

Однако в этом году Люсиль переносила такие домашние встречи с еще большим трудом, чем в прошлом. Она считала бессмыслицей все, что человек делал бесплатно, для собственного удовольствия. В такие вечера Люсиль ускользала в кино.

Поставив оценку за сочинение Джилл и приписав рецензию, в которой предостерегал ее от чрезмерной цветистости и педантичности, взглянул на часы — уже четыре. Возможно, Люсиль не забудет купить упаковку с холодным пивом, о чем он ее попросил. Хотя вряд ли. Был уверен, что принесет с собой нечто иное — вечные попреки: как это противно — вместе с Рут, ее лучшей подругой ходить на общественный пляж, а ведь вполне можно стать членами Гроун-Ридж-клуба — он же совсем недорогой, и попасть туда легко — там прекрасный бассейн, вечером вода подсвечивается; она сможет брать с собой Рут, и всю зиму было бы куда ходить на танцы. А они отказываются от членства в клубе, конечно же, потому, что он ее не любит — единственное объяснение.

Муж воспринимал ее такой, какая есть: растолковать Люсиль, что такое хозяйственные расчеты, было попросту невозможно — от цифр ей становилось скучно. Любая попытка разъяснить ей их финансовое положение неизменно превращалась в повод начать все сначала.

— Раз мы настолько бедны, что не можем вступить ни в один, даже самый дешевый клуб, почему не напишешь новую книгу и не заработаешь какие-нибудь деньги? Ты ведь уже написал книгу, разве нет? Можно писать для телевидения, или кино, или для крупных журналов, так ведь? Если бы ты не таскал сюда этих чокнутых детишек, мог бы сочинять и зарабатывать, чтобы мы жили лучше. Но ты не хочешь, чтобы у меня были красивые вещи. Ведь правда? Тебе на это просто наплевать.

Бесполезно объяснять, что его единственная книга потребовала целого года творческого труда и принесла ему «Фантастический» аванс в двести пятьдесят долларов и «огромную» сумму в сто восемьдесят долларов и тридцать четыре цента после окончательных расчетов. Бесполезно пытаться говорить, что нет у нее бог весть каких достоинств, ради которых он поменял бы нынешнюю среду на ту, о которой мечтала Люсиль. Его творческие тылы представляли дети. Правда, ухаживая за Люсиль, сам слишком часто подчеркивал — он писатель. Вот и дал ей в руки оружие, которым она неустанно пользуется.

Он как раз собирался проверить последнюю письменную работу, когда кто-то застучал в раму затянутой сеткой двери слишком сильно, раздраженно и нетерпеливо. Со своего места Ли увидел только вздувшиеся на коленях серые брюки и кусок белой рубашки.

Пока он, отодвинув стул, собирался встать, дверь распахнулась и посетитель вошел — коренастый мужчина, толстый, но с худым лицом и впалыми скулами, что странно не вязалось с объемистым туловищем. Фетровая коричневая шляпа с залоснившейся от пота ленточкой сдвинута на затылок. Грушевидный нос прочерчивала сеть красных прожилок, резко выделявшихся на синевато-бледном лице. Вокруг маленьких голубых глазок — отеки и темные пятна. Через согнутую левую руку перекинут снятый пиджак. Левая кисть в белой грязной перчатке явно была протезом. Массивные черные туфли покрыты пылью, а походка тяжелая, неуклюжая.

Это мог быть пронырливый коммивояжер-неудачник. Или тип, болтающийся по барам, затевая задиристые, неумные споры. Но тревожный звоночек в подсознании, сопровождавший его с детства, зазвучал в полную силу. Подавив тревогу, Ли сухо спросил:

— Что вам угодно?

— Вы Бронсон?

Ли кивнул. Мужчина, вытащив и раскрыв бумажник, поднес удостоверение:

— Кифли. Из отдела по надзору.

Усевшись без приглашения в плетеное кресло, отдышался и, сдвинув шляпу еще На сантиметр дальше, сообщил:

— Каждый день обещают, что станет прохладней. Что последняя волна жары вот-вот схлынет. А все по-прежнему.

— Вы пришли из-за Дэна?

Кифли посмотрел на него с жесткой, ленивой снисходительностью, под которой скрывалась циничная насмешка:

— Из-за кого ж еще? В этой семейке есть еще одна черная овца? Может, я что-то упустил?

— Я думал, он на попечении Ричардсона…

— Ага, был у Рича, теперь — под моим надзором. Так-то, Бронсон. Еще четыре месяца назад, до несчастья с рукой, я был полицейским. Один несовершеннолетний сопляк, стащив у брата военную сорокапятку, решил ограбить магазин самообслуживания. Только подвернулся счастливчик Кифли, схлопотал пулю в руку, и ее так раздраконило, что уж никто не смог спасти. Возможно, вы читали об этом.

— Кажется, вспоминаю. Того парня вы убили, да?

— Получил от суда оправдание, новый стол в отделе по надзору и протез. Раз я был полицейским, мне передали самые трудные случаи. Так я и получил под надзор вашего брата Дэнни. Когда вы видели его в последний раз?

— Мне нужно подумать, мистер Кифли. Я приехал сюда после того, как выпустили под условный надзор. Было это в мае нынешнего года. А потом мы виделись дважды. Последний раз в июле, могу назвать точную дату — двадцать пятого.

— Откуда такая точность?

— Он пришел на другой день после моего дня рождения — принес подарок.

— Что за подарок? Дорогой?

— Кожаный пенал с ручкой, карандашом и ластиками.

— Мне нужно посмотреть.

— Он в колледже, в моем кабинете.

— Как вы думаете, сколько стоил?

— Долларов тридцать.

— Что говорил о своих делах?

— Не много. Может, я смогу скорее помочь, если вы объясните, в чем дело?

Вытащив из кармана рубашки сигарету, Кифли приложил спичку к коробку и одной рукой зажег ее.

— Ловко? Научила меня сиделка в больнице.

— Отлично.

— Я могу удержать спички и в искусственной руке. Видите? Только так дольше. Вернемся к Дэнни. Вы бы его стали покрывать, а?

Ли смотрел на ленивую, хитрую ухмылку Кифли.

— Мой ответ имеет значение?

— Возможно.

— Я не в силах доказать, что не покрывал. Вы говорили с мистером Ричардсоном?

— Наболтал кучу чепухи — любит красивые слова. Все социальные служащие обожают высокие фразы. Но вы, Дэнни и я родом из Синка, знаем что почем. Нам не нужны красивые фразы, так?

Синк — так называли тридцать городских кварталов в Хэнкоке. Когда-то Бруктон был самостоятельным городком возле Хэнкока. Но город у озера, преуспевая, разрастался и поглотил Бруктон. Синк был самой старой частью города, он строился еще тогда, когда Хэнкок был маленькой оживленной пристанью у озера. Истоки такого наименования района города уже давно забылись. Эти тридцать блоков были зажаты в долине между старыми доками, складами и железнодорожными депо. Здесь рождались и подрастали самые отчаянные уголовники Хэнкока. Потом появился новый проект, бедняцкие кварталы сравняли с землей, и от былого Синка осталась лишь узкая полоска домов.

— Наше детство там не назовешь легким, — заметил Ли.

Кифли, соглашаясь кивком, спросил:

— Вас было только двое братьев?

— Да, Дэнни и я. Он на три года старше. Моему отцу принадлежала половина паровой баржи. Умер, когда мне не исполнилось года.

Кифли осклабился.

— Был в дымину пьян и свалился в воду между доком и баржей с рудой. Ему стукнуло тридцать девять, а вашей матери тогда было двадцать три. В девицах ее звали Элвит Шарон, ее родители держали охотничий домик в северном Висконсине; ваш отец познакомился с ней, когда там охотился, и удрал с невестой. После смерти Джерри Бронсона вышла замуж за Руди Фернандеса. Бронсон не оставил ей ни цента. Руди был рабочим на пристани и постоянно ввязывался в драки. Сразу после женитьбы его избили до полусмерти. Тогда они перебрались в Синк. Когда Руди очухался и взялся за прежние штучки, его прихлопнули. Все это есть в досье. Потом Элвит связалась со слюнтяем по имени Каули, однако о регистрации брака нигде нет ни строчки. Когда вам было двенадцать, а Дэнни — пятнадцать, Каули умер от сердечного приступа. Втроем вы жили в третьеразрядной конуре на Ривер-стрит, 1214, на третьем этаже. Элвит на полставки работала официантской, а на полную была пьяницей. И вы, парни, тащили домой деньги, по крайней мере столько, чтоб удержаться на плаву.

Опустив глаза на свою правую руку, Ли сжал ее в кулак.

— Пожалуй, вы изучили нашу биографию досконально, Кифли.

— По картотеке тех самых социальных служащих, парень. Они обязаны знать, почему юноша вроде Дэнни не может… поладить с действительностью. Но там, внизу, это выглядело слишком реально, так ведь? Дэнни бросил школу в шестнадцать, начал зашибать у Ника Бухарда. Когда ему было девятнадцать, приносил достаточно денег, чтобы Элвит вообще не работала. Я уже тогда к нему приглядывался — ловкий был бездельник. Всем этим социальным служащим я мог бы сразу сказать, что его ждет.

— Он был старший. Я думал…

— Хватался за все, где можно было быстро заработать. Именно у Ника, большого босса, — Кифли хихикнул. — Ник хорошо позаботился о парнях Бронсона.

— Обо мне — нет. Я с ним не имел ничего общего.

Кифли удивленно раскрыл глаза:

— Разве? Тогда вы учились в школе, считались самым известным спортсменом. Я думаю, когда Дэнни подзалетел в первый раз и его на два с половиной года упекли в холодок за угон автомашин, Ник каждую неделю посылал вам деньги.

— Посылал. По договоренности между ним и Дэнни. Я с этим не имел ничего общего. С Ником я говорил. Он… хотел вытащить меня из Синка.

— Помогал вам просто по доброте? На вас завели дело, парень. Нападение. Обвинение сняли — адвокаты Ника постарались.

— Никакого нападения не было, мистер Кифли. По ночам я подрабатывал на складе универмага колониальных товаров. Когда я однажды возвращался домой с работы, меня задержали. Ободрал костяшки пальцев об ящик, а тогда как раз разыскивали ребят, разгромивших гриль-бар.

— Звучит разумно, — спокойно сказал Кифли.

Ли бросил на него резкий взгляд — тот держался спокойно, вроде бы сонно, почти приветливо.

— Ник Бухард был не такой уж плохой человек, — заметил Ли.

— Еще бы, черт побери. Помог вам кончить школу. Ясно, не был плохим.

— Все немного не так, как вы изобразили, мистер Кифли. Я получал стипендию за футбол. И Дэнни иногда присылал кое-что. Ник тоже посылал иногда двадцать, иногда пятьдесят долларов, и всегда с письмом, чтобы я истратил на развлечения. Думаю, что он… что я ему нравился. Первые два года я успешно играл в футбол. Потом ухудшилось зрение, меня поставили в защитники, затем я получил травму.

— Говорите, я не прав? Тогда скажите мне, что случилось с вашей матерью. Расскажите сами.

— Это имеет значение?

— Расскажите, давайте, парень. Своими словами — это же ваша профессия.

— Что ж, было это, когда я учился на втором курсе в университете. В декабре. За год до этого Дэнни увез ее из Синка, снял другое жилье. А тогда она вернулась… навестить старых друзей. Ночь была холодная. Она много выпила, упала в аллее, и когда ее нашли, было уже поздно. Я ездил на похороны.

Кифли кивнул.

— В деле записано так же, парень. А на следующий год Ник сбрендил, решил прикрыть синдикат, они его и прикончили, однако так, чтобы выглядело все как самоубийство. Потом появился Кеннеди, и боссом стал он. Ему показалось, что Дэнни чересчур сочувствовал Нику, в результате братик ваш загремел второй раз в тюрягу.

— За то, чего он не сделал.

— Это вы говорите. И не забудьте, парень, за то, что он сделал.

Бросив сигарету на пол веранды, Кифли растер ее туфлей.

— Для обоих бронсоновских ребят было бы лучше, если бы Ник оказался умнее и удержался в седле.

— Не понимаю, что изменилось бы для меня.

— Ну как же! Ведь он хотел помочь вам выбраться из Синка. И помогал, пока вы не кончили колледж.

— Допускаю, Дэнни это было не по душе. Но после школы я вовсе не стал футбольным громилой, который хочет служить у Ника или ему подобных. Я окончил колледж с хорошими результатами.

— Знаю, знаю, — со скукой оборвал его Кифли. — Потом вас ранили и наградили в Корее, а когда вернулись, за счет армии кончили Колумбийский университет. Понимаю, вам повезло.

Однако Ли знал, что поступал так, как считал необходимым он сам. После курса лечения в Японии его отправили на санитарном судне домой, и он пришел в себя, когда встали на якорь в Сан-Франциско. Принял твердое решение уйти из армии. Записался в Колумбийский университет й, одолев тяжелейшие препятствия студенческой судьбы, получил диплом.

Именно тогда он порвал все свои рассказы и наброски романа. Написал более семидесяти страниц совершенно новой вещи. У него было триста долларов. В посредническом агентстве ему сообщили, что в Бруктонском колледже есть вакансия — место учителя. Отправившись туда для переговоров, он подписал контракт. Летом до начала учебного года, работал в дорожном строительстве, чтобы войти в форму. Через неделю изнурительной работы стал привыкать и смог продолжать писать книгу. Строительная фирма вела новую ветку шоссе в южном Мичигане, с жильем там было туго, и он снял комнату на ферме супругов Дитерих. На ферме жили три их сына, старшая дочь служила в страховой конторе в Бэтл Крик. Во второй половине августа приехала домой в отпуск. Звали ее Люсиль, и ему она показалась очаровательнейшим созданием.

В декабре того года после нескольких поездок в Бэтл Крик в старом «плимуте», купленном специально для этого, когда он проработал достаточно, чтобы удостовериться, что работа ему нравится и он способен выполнять ее хорошо, когда получил 250 долларов аванса за свою книгу, — в фермерской усадьбе Дитерихов на второй день Рождества состоялась его свадьба с Люсиль. Медовый месяц провели в Нью-Орлеане. Неожиданное свадебное путешествие получилось благодаря подарку Дэнни — прислал пять новеньких шуршащих стодолларовых купюр, завернутых в листок с фирменным знаком отеля. На обертке Дэнни нацарапал: «Развлекайтесь, детки». Он отсутствовал полтора года. Теперь опять возвратился в Хэнкок, и, казалось, дела у него наладились.

Ли Бронсону исполнилось тогда двадцать шесть. Свою работу он полюбил. Правда, жалованье было невелико, но зато вышла его книжка. Станут появляться другие сочинения, и наступит день, когда можно выбирать: учительствовать дальше или нет. У него жена, на которую оглядываются все мужчины. Тогда в декабре жизнь казалась ему сказочной.

Дэнни снова арестовали в марте, как раз когда они с Люсиль сняли дом на Аркадия-стрит и убрались из комнаты тестя, забитой старой мебелью. Ли навестил брата до начала судебного процесса. Дэнни был непривычно угрюм и мрачен. Неделю назад ему минуло тридцать лет, и он с горечью жаловался на жизнь.

— Уже третий раз меня сцапали, и ни разу, Ли, я не сделал того, в чем меня обвиняют. А теперь хуже некуда. Ты только представь: приехал в город — к Сонни. Сижу в баре, слегка под мухой, но никого не трогаю. Было часа четыре. У меня в баре свидание назначено на пять. Народу никого, пусто, только у стойки сидит парочка — ругаются. Я на них вообще ноль внимания, тяну помаленьку свое пойло. Та бабенка из себя не уродина, вот уж нет. Пьют и грызутся между собой. Вдруг она подходит ко мне, садится, хватает за руку — вроде чтоб я заказал ей выпивку. Мне-то что — заказал. Ты же знаешь, заведение приличное, обслуживание вежливое, никаких скандалов. А тут слезает с табуретки и мужик. Она его в упор не видит, говорить отказывается. А он прямо бандит — моего веса, может, лет на пятнадцать старше. Начинает ее хватать, пожалуй, слишком грубо. Я ему говорю — полегче, приятель, бармен тоже его успокаивает. А ему хоть бы что: трясет меня за плечи, потом как размахнется. Головой я дернул, но он мне врезал прямо по макушке. Черт возьми, не повезло: на черепушке никаких следов от удара. И сейчас больно, но ничего не заметно. С меня хватило. Загнал я его в угол — бац, бац! Сунул раза четыре или пять. После последнего пришлось его поддержать. Но никаких ударов ниже пояса, никаких финтов коленями. Отхлестал его по-джентльменски, надавал затрещин только по морде, вот он кровью и умылся. Оставил я его валяться, забрал шляпу, прибавил доллар на чай и отвалил. Меня там не очень знают. Но, понимаешь, вернулся к пяти на свидание. Стоило сунуть нос, меня и зацапали. Говорю — недоразумение, где там… Оказывается, нападение. Того индюка зовут Фитч, личность известная — банкир из Детройта, когда приезжает, всегда торчит в этом баре. Говорят, время от времени дает Сонни в долг. Так вот все завязалось, и верят только им троим, они единственные свидетели. Пришел я, оказывается, пьяный, стал приставать к его жене. Он начал возмущаться, и бармен велел мне убираться. Тогда я, значит, избил банкира и смылся. Ну, подпортил я ему циферблат, задал работы дантисту, но ничего больше ведь. Передал все Кеннеди, а тот отступился, говорит, слишком горячо. Может, решили — не стою таких хлопот. И теперь я опять за решеткой. Господи, Ли!

Вот что с ним тогда стряслось. Заработал год плюс десять. Есть такой чудной приговор — после года каталажки выпускают условно под надзор. И все зависит от доброй воли его надзирателя и всего отдела по надзору: легче легкого засунуть его обратно на полных десять лет.

Дэниел Бронсон пробыл в заключении два с половиной года без одного месяца. Сразу после освобождения он приехал к Ли. Теперь это был замкнутый, полный горечи человек. Еще в тюрьме он нашел себе место в транспортной фирме, владелец которой сам в юности отбыл срок и теперь охотно брал на службу бывших заключенных или поднадзорных. Ли поинтересовался: может, он просто хочет одурачить служащих отдела по надзору, подыскал себе ширму, а сам возьмется за старое?

— Ну нет. С меня достаточно, братишка.

— В самом деле?

Дэнни зло усмехнулся:

— Вероятно, по-твоему, поздно? Что ж, жилось мне прекрасно. Но вряд ли теперь захочу снова сесть на хлеб и воду.

Ли помнил, как удивили его новый словарь и безупречное произношение Дэнни, помнил также, что от брата не ускользнуло его удивление. Все еще усмехаясь, он сказал:

— Не удивляйся, братик. Никогда, надеюсь, я не был слюнтяем. А теперь выучился и правильно говорить, и прилично одеваться. Раньше все было о'кэй, пока я не разевал свой глупый рот. На этот раз в Элтоне я времени не терял. Пусть у меня нет твоих званий и титулов, но теперь меня нелегко одурачить. Занимался английским языком, читал, братишка. Наверно, книжек сто прочел.

— Мне все еще не понятно, что ты задумал.

— Мне тоже — пока. Только на побегушках у Кеннеди я не останусь. Рано или поздно меня посадили бы в четвертый раз и стал бы рецидивистом. Семь с половиной лет из тридцати двух я провел за решеткой. А теперь стану подыскивать что-нибудь приличное, осмотрюсь, пока же буду тянуть лямку у Грэнуолта, получать жалованье. Если Кеннеди вздумается затянуть меня снова, пусть себя не утруждает. Я от их организации, кроме, неприятностей, ничего не имел. Попробую жить своим умом.

Это происходило в мае. Потом он заезжал в июне — все еще работал у Грэнуолта. Но когда они виделись последний раз в июле, положение Дэнни явно изменилось: прибыл в «седане» последнего выпуска — весьма дорогом, благородного серого цвета. Одет был в костюм из искусственной замши, с узким вязаным галстуком, в дорогой рубашке. Ли только что вернулся с занятий на летних курсах, когда Дэнни появился на дорожке, ведущей к дому, с нарядно упакованным свертком под мышкой. Ли еще подумал тогда: если не знать прошлого Дэнни, его можно принять за молодого преуспевающего коммерсанта. Ростом немного ниже младшего брата, более коренастый, волосы светло-русые, волнистые.

При близком рассмотрении иллюзиярассеивалась. Бросались в глаза и мелкие шрамы на лице, и острый, холодный, жесткий взгляд — от него исходило то ощущение тревоги, которое распространяют вокруг себя опасные личности. Испугавшись, что Дэнни опять попал в историю, Ли засыпал его вопросами. Брат с улыбкой уклонялся от ответов, и Ли с удивлением отметил: он упорно отказывался говорить о своих делах, словно они не отвечали тому образу, который он создавал.

Значит, он все-таки что-то затеял — именно поэтому Кифли явился сюда в такой жаркий день. Посетитель казался спокойным и рассудительным. Однако он упорно пытался объединить Ли и Дэнни в одно целое.

— Послушайте, мистер Кифли. Дэнни пошел по кривой дорожке. И начал очень рано. Может, ему уже и не поможешь — не знаю. Но я-то не ступил на такой путь, и вы не пошли. Мы ведь из Синка выбрались.

Кифли приподнял одну бровь:

— Мы?

— Мы с вами, мистер Кифли.

— Ну-ка, посмотрим. — Он ткнул пальцем в сторону Ли, потом — в свою грудь. — Валите нас в одну кучу? Не выйдет!

— Почему?

— А потому, что я оттуда выбрался сам. Вас же из Синка выкупили. За вонючие деньги вашего двуличного брата и такие же доллары его преступного босса. Если хотите с кем-то сравняться, так скорее с Дэнни — не со мной.

Ли, прежде чем его охватил гнев, был потрясен, ошеломлен страшной, необъяснимой горечью и злобой, прозвучавшей в словах Кифли. Стараясь сдержать возмущение, он произнес:

— У меня создалось странное впечатление, мистер Кифли, что мы занялись воспоминаниями. Сидите у меня на веранде, в купленном мною кресле, стряхивая пыль на пол, который я сам натирал. Вы — служащий из отдела по надзору. Я — учитель в педагогическом заведении штата. Ради Дэнни я держался с вами вежливо. Если у вас есть еще вопросы — спрашивайте. Однако с этой минуты выбирайте выражения и помните, как себя вести.

Кифли долгие секунды молча мерил его тяжелым взглядом. Затем, ухмыльнувшись, сказал:

— С этой минуты… иначе — что?

— Спрашивайте!

— Конечно, только сначала кое-что вам скажу. Мне без конца твердят, что это свободная страна. Меня совершенно не трогает, когда вы тычете мне в нос свою образованность. Абсолютно не трогает. Но в этом мире есть раздел. Забор, понимаете? Я с одной его стороны. А парни Бронсоны — с другой. На вас обоих заведены досье. У него похуже. Буду говорить с вами, как с любым по ту сторону забора. У меня есть право говорить, с кем хочу. И вы будете плясать под мою дудку. А если не затанцуете и я почую — от меня что-то скрываете, зайду в эту вашу школу, сниму шляпу и очень вежливо и очень нудно стану допрашивать о вас. И если после моего ухода там останется хоть кто-то, не знающий, что ваш брат трижды сидел за решеткой, что он оплатил ваше учение ворованными деньгами, — для нас обоих это будет дьявольской неожиданностью. Узнают и то, что брат нарушил условия надзора, скрывается неизвестно где, подкупая вас роскошными подарками. Узнают, что и вас таскали в полицию, подозревали в ограблении и обвинение сняли потому только, что за дело взялся пронырливый адвокат, работавший у Ника Бухарда. Если после этого от вас не избавятся, будете ходить на допросы, и я позабочусь, чтоб вас вызывали как можно чаще и как раз в часы уроков. Жалованье, полагаю, вам платят за них. Если надеетесь за такое учение по-прежнему получать денежки, что ж, можете дальше болтать о моих выражениях и поведении. Для Джонни Кифли вы — один из парней Бронсонов, а оба они — вонючки. Все!

Ли теперь понял, что гнев для него слишком дорогое удовольствие. Роскошь. Подравнял стопку письменных работ на столике, с огорчением заметив, как трясутся руки. Он сообразил — этот Кифли не совсем нормален и вполне способен выполнить свои угрозы. Только ради ощущения, что сломал налаженную жизнь Ли Бронсона. Возможно, до потери руки он был просто крутым полицейским с умеренными садистскими наклонностями… Ли понимал, что у него нет влиятельных знакомых, не к кому обратиться, чтобы избавиться от Кифли. Оставался единственный выход — изображать покорность, смирение. Унизительное чувство, хотя он внушал себе: только чтоб успокоить безумца.

Покосившись на стопку листков, заговорил ровным голосом:

— Приехал двадцать пятого июля после полудня. Был прекрасно одет, вероятно, уже не работал у Грэнуолта. Приехал в серой машине, новой, из последних выпусков — может, «додж», может, «плимут». Пробыл с половины четвертого до половины шестого. Мы выпили. Я интересовался его работой. Не сказал. Дал понять, что ушел с прежнего места. Я спросил, знает ли об этом Рич. Ответил, что все улажено. Спрашивал, вернется ли к Кеннеди, ответил, что нет.

— Вот видите, можете быть пай-мальчиком, только все это болтовня. Ведь он ваш брат. Непременно сказал бы, что затевает.

— Могу лишь дать вам слово — ничего не говорил. Моя жена все время была с нами, она подтвердит.

— Где она?

— Должна, прийти с минуты на минуту, немного запаздывает.

— У меня достаточно времени.

— Не рассчитывайте на нее, мистер Кифли. Она не привыкла…

— Вы что, забыли, Бронсон! Я знаю, что делаю. Где сейчас Дэнни?

— Не имею представления.

— Так или иначе, мы его выловим. Нарушил условия надзора — значит, отсидит остальные семь лет и семь месяцев. И ничто на свете его не спасет.

— Одно могу вам сказать: здесь какое-то недоразумение. На него это непохоже, Дэнни умнее.

Кифли презрительно фыркнул:

— У этого паяца нет ума. Кто отсидел три раза, не бывает умным. Вот я — умный. Рич и другие в отделе завалены такими делами. Им приказали передать мне нескольких, самых отпетых. От Рича ваш брат и еще несколько перешли под мой надзор. Рич мне о них нарассказывал — все ведут себя как ангелы. Дэнни Бронсон завязал, с ним никаких проблем, он исправился, в нем проснулась совесть. Пх-хе! Спрашиваю Рича, когда Дэнни должен отмечаться, а тот говорит: регулярно докладывает по телефону. Поинтересовался, проверял ли его на службе, а тот — мол, не хочет доставлять людям неприятности слежкой. А я сперва отправился проверить, где Дэнни живет. Оказывается, из той вшивой дыры уехал в начале июля. Вот уже нарушение: смена места жительства без уведомления и разрешения. И никакого нового адреса! Навестил я тогда Грэнуолта. Да, Бронсон. Работал у нас шесть недель, в конце июня уволился. А Рич уверен, что по-прежнему служит там. Значит, этот Дэнни хитрец, но, решил я, слишком долго дышит свежим воздухом, придется вернуть его за решетку, чтоб одумался. Походил по городу, порасспрашивал, кто ее видел. Никто. А он тем временем, как положено, позвонил Ричу. Разговор был местный. Я накануне просветил Рича, как этот дошлый вонючка водит его за нос. Может, Рич поплакался ему в трубку или попрекнул бедняжку за то, что подвел приятеля. Телефонный разговор состоялся в прошлый понедельник. Я по-прежнему ищу Дэнни. Теперь он в розыске, есть приказ об аресте. Других своих поднадзорных я привел в чувство. Стоит им меня увидеть, вежливо встают и говорят: «Сэр». Рич и ему подобные слишком нянчатся с ними. Я Дэнни достану. Встанет передо мной на колени, будет скулить, умолять, но вернется в Элтон за нарушение надзора и, клянусь богом, там останется. Твой мудрый братец не имеет крупицы разума, Бронсон.

— Я могу сказать одно, Кифли: честное слово, не знаю, где он.

— Мистер Кифли.

— Мистер Кифли.

— Попробуйте еще раз, профессор, и побольше чувства!

— Мистер Кифли.

— Уже лучше. В последний раз, значит, виделись двадцать пятого июля?

— Именно.

— Повторите еще раз и добавьте «сэр».

— Именно, сэр.

— Делаете успехи, профессор. Вы уверены, что не встречались с тех пор?

— Совершенно уверен… сэр.

— Что это за бумаги у вас, Бронсон?

— Сочинения, сэр. По английскому языку.

Приподнявшись, Кифли потянулся и взял верхнюю работу — сочинение Джилл Гроссман. Секунд двадцать читал его, хмурясь, шевеля губами. Затем пренебрежительно отшвырнул листки на стол.

— Чему вы, черт возьми, их учите? О чем это?

— Боюсь, вы в этом не разберетесь.

— Разные люди разбираются по-разному. Думаете, родители этих детей вас поймут? Или ваша мать? Протоколы свидетельствуют, что она была пьяницей, на полставки — официантка, а еще на полставки — шлюха, которая замерзла на улице в Синке.

Рука Ли лежала на колене, скрытая столешницей. С недрогнувшим лицом смотрел он на ухмыляющегося Кифли, но пальцы судорожно сжались. Слышал даже звук, с каким кулак врезался бы в наглый оскал, ощутил, как напрягается плечо. Чувствовал — Кифли знает, что с ним творится, четко осознает, как его довести до взрыва. Однако в критический момент он услышал визг тормозящих покрышек и тяжелый толчок — именно так, по-сумасшедшему, останавливала машину на подъездной дорожке Люсиль.

— Ваша жена? — спросил Кифли. Ли ограничился кивком, боясь, что голос откажется повиноваться. Кифли развалился в кресле. Ли почувствовал слабость и дурноту от напряжения. Прозвучал приказ «гостя»:

— Оставайтесь на месте, профессор. Она сама сюда придет, так ведь?

— Да, придет сюда.

— А дальше? Учитесь говорить.

— Сэр.

Было слышно, как Люсиль вошла, как стучат по полу деревянные подошвы, а затем ковер заглушает шаги. Появилась на веранде, капризно выговаривая:

— Дорогой, ты должен что-то сделать с машиной. Когда я остановилась, чтобы высадить Рут, мотор заглох, и я…

Заметив Кифли, она осеклась. Пронзив гостя быстрым, испытующим взглядом, мгновенно пришла к выводу, что он не представляет интереса. На лице Люсиль появилось выражение высокомерия и безразличия, предназначенное любому, кого она относила к людям второго сорта.

— Люсиль, это мистер Кифли. Из отдела по надзору — Дэнни его подопечный.

Безразличие исчезло с ее лица, уступив место любопытству и настороженности.

— Добрый день, — вежливо произнесла она.

— Привет, Люсиль, — отозвался Кифли, без всякой вежливости оставаясь сидеть.

Пройдя мимо них, Люсиль уселась на перила веранды, вытянув и скрестив длинные, гладкие ноги. На ней был темно-голубой купальник, бледно-голубой пляжный халатик из фроте, деревянные подошвы босоножек держались на узких белых ремешках. Руки глубоко засунуты в карманы короткого халатика, распахнутого у ворота. Волосы цвета темной меди старых монет были тщательно уложены в кудри не крупнее тех монет, они создавали ореол воодушевления и отваги, как у римского юноши. У Ли мелькнула мысль, что за три года супружества она почти не изменилась. Красивое личико сохранило детскую мягкость, большие голубые глаза не поблекли, нос задорно вздернут, губы полные, мелковатые зубы безукоризненно белые. Точно такая же, как три года назад, — одна из самых заметных женщин, каких он встречал. Безмятежная жизнь сохранила нежную шелковистость кожи. Длинные ноги демонстрировали плавность линий, мягкие выпуклости и впадинки, которые у других женщин лишь обозначены, у нее бросались в глаза.

А вот руки она старалась спрятать — маленькие, с пухлыми, короткопалыми ладошками и глубоко вросшими, некрасивыми ногтями.

Люсиль отлично загорела, казалось, золотистый блеск проступает изнутри, сквозь кожу. Голубоватые белки глаз сияли отменным здоровьем. И все же кое-что изменилось. Узкая талия уже не представляла разительного контраста с нежной полнотой бедер: в поясе уже наметился тонкий слой жира. Располневший подбородок подчеркивал невыразительность лица. Округлая, высокая грудь чуть великовата, уже не так упруга. А вокруг рта обозначились скобками капризные морщинки.

Вспомнилось, как однажды в мае она заходила к нему в школу, но они разминулись, и ему пришлось догонять ушедшую Люсиль — она передвигалась короткими, быстрыми шажками, виляя бедрами, обтянутыми красным платьем. Обогнав двух парней, наступавших ей на пятки, он услышал жадный, сдавленный возглас: «Ух ты черт! Она же прямо для этого создана!»

Те слова запали в душу, ибо — как ни странно — подтверждали, что он сам себя одурачил. Люсиль с самого начала была сплошным обманом. Ослепленный очаровательным личиком и фигуркой, он наделял ее всем, что надеялся в ней найти. Взгляд широко расставленных глаз излучал честность. Ее фермерское детство и служба в страховой конторе свидетельствовали об энергии и чувстве собственного достоинства. Даже в ее банальнейших замечаниях он усматривал мудрость. Ее неутолимый сексуальный голод не мог быть ничем иным, как только любовью.

Не хотелось верить, что такое совершенное лицо и тело наделены столь убогой мыслью. Убеждал себя — это окружение лишило ее возможностей роста. Его речи она слушала с сияющими глазами, заинтересованно и с тем вниманием, которое могло быть вызвано только врожденной интеллигентностью и тонкостью, не имевшей пока условий для развития. Но Ли поможет ей расти, совершенствоваться и найдет в этом радость.

Он был упрям, и потребовался целый год, чтобы осознать совершенно четко, какое безнадежное дело он затеял. Первенец и единственная дочь Дитерихов, она была безобразно избалована. Всегда считалась особенной — прекрасный младенец, очаровательный ребенок, красивая девочка. В среде, где красота так высоко ценится, этого было достаточно, чтобы ее лелеяли и обожали. Она уверилась, что представляет собой особую ценность и должна получить все лучшее в жизни. Родители предоставили ей все, что имели. Работы по дому она не знала — не застилала даже собственную постель, не убирала комнату. В школе была посредственностью в кучке одноклассников без интеллектуальных запросов. Зато в мечтах видела себя известной актрисой, певицей или кинозвездой, не предпринимая, однако, ни малейших усилий для их воплощения.

В конце концов даже работа в конторе была тоже каким-то обманом. Школу она бросила в предпоследнем классе, и два следующих года бездельничала: вставая за полдень, мыла волосы, слонялась по дому в ожидании сумерек, когда внизу засигналит заехавшая за ней машина и доставит на вечеринку. Скука выгнала ее наконец в Бэтл Крик. После шестинедельных курсов в коммерческой школе, отнюдь не обремененная знаниями, она поступила в контору к дяде, брату матери, главному управляющему одной фирмы. Ли помнил многозначительное замечание дяди Роджа; «Люсиль стала украшением всей конторы». Затем с усмешкой добавил: «Парни увиливают от поездок по штату, у меня появились новые заботы. Но если нужно кого-то заставить раскошелиться, достаточно поручить Люсиль».

Последней иллюзией, с которой он расстался, стала мечта о любви. Не в пример многим красивым женщинам, Люсиль отличалась темпераментом, ненасытной сексуальностью. Но преследовала при этом единственную цель — собственное удовлетворение. Он для нее был всего лишь удобным инструментом для совокупления, но никак не партнером. Она охотно употребляла неизбежные выражения из словаря влюбленных, но произносила их автоматически, бездумно, как затверженный урок.

Ли понимал, что как человек он в ее глазах ничего не значит, хотя для нее, собственно, никто ничего не значил. Жила исключительно для себя, и любой, кто оказывался в орбите жизни Люсиль, воспринимался лишь как предмет из воздвигнутой ею оранжереи. Если «предмет» соответствовал ее представлению о себе, принимала. В противном случае — просто игнорировала.

Оказалась неумелой хозяйкой, скверной и ленивой кулинаркой без фантазии. Ли в конце концов вынужден был признать, что она глупа, ленива, бесчувственна, жадна, легкомысленна и удивительно груба. Надеялся, что с появлением ребенка Люсиль изменится, но когда выяснилось, что детей не будет, одновременно с чувством вины испытал облегчение. Жил с ней рядом без радости, как и она с ним. Но о разводе не помышлял, чувствуя себя ответственным за жену. И представляя, какой она станет лет через двадцать — толстой, расплывшейся, сварливой — ощущал тяжесть в груди и сердечный спазм. Ясно было, что Люсиль может помешать и его карьере, хотя сейчас это не так уж важно. На торжественных празднествах в колледже ею восхищались, как игрушкой, а если она раскрывала рот, изрекая пустяки и пошлость, предпочитали называть это остроумием. Люсиль — жена-куколка.

Особенно угнетало то, что ей удалось убить в нем желание писать новый роман — все попытки кончились крахом. Претило ему даже сознание, что она дома, раздражали безразличная скука на лице, недовольные, многозначительные вздохи — чувствовала себя обманутой, считая, что живут слишком бедно. Люсиль не знала цены деньгам и не умела с ними обращаться, но была уверена, что ей следовало тратить гораздо больше, чем он приносил в дом. Ее желания были детские: сверкающая машина, членство в клубе, норковая шуба, путешествия, платья, прислуга на целый день и настоящие изумруды. Ничего подобного Ли, разумеется, не мог ей предоставить, значит, он ее обманул. И ее семейству тоже казалось, что Ли — обманщик.

Не имея возможности заняться тем, о чем мечтал, Ли заполнял свободное время внеурочной работой. С радостью брал на себя любые обязательства, чтобы избежать бесконечных вечеров, когда они поглощали очередную мороженую гадость, купленную в кулинарии, — так называемый «телеужин», и он пытался читать в маленькой полутемной гостиной, пока Люсиль жила в вымышленном мире голубого экрана.

Супружество превратилось в постоянное вооруженное перемирие. Где-то в глубине души тлела надежда, что Люсиль по глупости или со скуки впутается в какую-нибудь отчаянную историю, которая избавит его от обязательств, и он вздохнет спокойно. Однако, хотя он и подозревал, что дома лишь очень немногие из ее смазливых знакомых не вкусили с ней плотских утех, теперь, пожалуй, она хранила верность. Почти все время проводила с Рут — пухлой брюнеткой, женой торговца машинами, живущей в трех кварталах от них, тоже на Аркадия-стрит. Рут была из того же теста: послушав минут пятнадцать их разговор, он испытывал неудержимое желание, запрокинув голову, взреветь, словно раненый гризли.

Ли смотрел, как Кифли с холодной издевкой и напускным удивлением разглядывает Люсиль.

— Кажется, Дэнни, ваш родственник, дал деру, — небрежно сказал Кифли. — Когда вы его видели в последний раз? И не коситесь на мужа, смотрите на меня и отвечайте.

— Ах да, я должна подумать, ведь это было так давно, Ли, кажется, в твой день рождения, помнишь?

— Я же велел не смотреть на него.

— Простите. Прямо игра какая-то. Приезжал на другой день после дня рождения Ли, когда ему исполнилось двадцать девять. Мне двадцать четыре. Подождите! Что-то принес… Не пом… а-а, тот письменный набор. Не понимаю, зачем притащил такую ерунду.

— Больше его не видели?

Широко раскрыв голубые глаза, она, как ребенок, торжественно покачала головой:

— Нет, мистер Кифли, с тех пор мы вообще не встречались.

От напряжения у Ли пересохло в горле. Люсиль постоянно лгала, изворачиваясь неумело, убого. Куда ты девала деньги? Ах, дорогой, наверно, выпали из кармана. Опять новые туфли? Ты с ума сошел, уже целый год их ношу! Почему ты мне не сказала, что звонил доктор Эпинг? Он не звонил, честное слово. Всякий раз неестественно широко раскрывала глаза, так же торжественно качала красивой головкой, слегка надувая полные губы. Он наблюдал такие сцены неоднократно и сейчас не сомневался, что Люсиль солгала Кифли. Тот, достав сигарету, зажег спичку одной рукой. Встал.

— Ладно, вы повторяете то же, что сообщил ваш муж, миссис Бронсон. Похоже, говорите правду.

Направившись было к дверям, вдруг круто развернулся, спросил:

— А чем Дэнни занимается, Люсиль? Какая у него работа?

— О, понятия не имею, честное слово. Он нам не говорил.

Кифли, стоя в дверях, прикусил нижнюю губу.

— Иди в дом, дорогуша, — велел он Люсиль.

Ли обратил внимание на странную покорность жены. Никогда не слушалась, если ей приказывали. Кифли кивком подозвал его, и Ли, поднявшись подошел.

— Ты все же порядочная свинья, а?

— Это вопрос… сэр?

— Не кипятись — бесполезно. Для меня ты нуль. Могу раздавить, как мокрицу. Теперь слушай, что будешь делать. Ждать, и если услышишь от Дэнни хоть словечко, тут же доложишь мне. И будешь поворачиваться очень быстро, Бронсон. Если нет — станешь самым жалким парнем в штате. Этот человек в розыске, ясно? Если утаишь что-то, есть законы — и я позабочусь, чтоб они касались тебя.

Кифли выровнял шляпу. Встряхнув пиджак, перекинул его снова через левую руку. Спустившись по ступеням, дошел до тротуара и, оглянувшись, поднял руку в издевательском прощальном жесте.

2 Джонни Кифли

Когда Кифли обернулся второй раз, за дверью, затянутой сеткой, Бронсона уже не было. Нужно пройти четыре квартала, и, хотя шел шестой час, жара не уменьшилась. Однако, вспомнив Ли Бронсона, Кифли испытал удовлетворение.

Такой же негодяй, как и его брат. Прячется за свое высшее образование, но все равно мерзавец. Есть два сорта людей: одни с досье, другие — без. Не считаются только нарушители дорожных правил. У всех остальных в душе живет преступник. Дайте Ли Бронсону подходящий случай — и будет воровать, как любой другой.

У Кифли глубоко в памяти запрятана улочка. Отпечаталась в мозгу, когда все произошло, и останется там до конца его дней. Грязная улочка в Синке, узкая тропинка между кучами по колено из отбросов, наваленных с обеих сторон вдоль стен домов. Ни одно окно не распахивалось на этой улочке.

После смерти отца Джонни с двумя младшими детьми поместили в сиротский дом, прожил там три года. А потом его забрал к себе дядя. Моуз Кифли держал в Синке лавчонку с разным товаром, на доходы от которой жила вся семья — он сам, жена, две дочери и приемный сын, помещенный в заднюю комнату. Джонни Кифли исполнилось девять лет, когда дядя взял его из приюта. Моуз был могучий, хмурый, задавленный работой бедняк, и Джонни его боготворил. Лавочка открывалась в семь утра и торговала до одиннадцати вечера шесть дней в неделю, а в воскресенье с полудня до девяти часов. Моуз изводил себя, жену, дочерей и Джонни каторжным трудом. Подбирал отходы с фермерского рынка — подпорченный товар. Джонни и теперь помнит слизь и вонь гниющего картофеля, вспоминает, как в сарае за лавкой выбирал уцелевшие клубни. Скудные доходы от торговли составляли единственный источник существования шести человек. Джонни ходил в школу, крутился в лавке и, измотанный до изнеможения, засыпал как убитый на раскладушке в сарае. Был мал ростом, худой и щуплый, вечно простуженный, с напряженным и серым от дурного питания лицом.

Днем Моуз выставлял перед лавкой лоток с фруктами. На углу находилась автобусная остановка, и скромный товар иногда находил покупателей. Однако хозяину приходилось вести непрерывную войну с бродячей бандой подростков, хозяйничавшей в этом районе. У них были дозорные, дающие знак, когда у лотка никого не было. По их сигналу налетала вся стая, хватая груши, персики, дыни, яблоки, апельсины. Джонни знал их — учились в одной школе. Вожаком был Ред Энли, а среди остальных — Джил Ковалсик, Хэнк Рильер, Стаб Роулинз, Тэдди Дженетти и Пит Кэси. Все учились в седьмом и восьмом классе, хотя Реду исполнилось уже семнадцать и выглядел он как взрослый мужчина. Вся компания держала в страхе младших школьников. Доставалось иногда и Джонни Кифли, хотя он был настолько тщедушен и запуган, что издеваться над ним было скучно.

В полиции Моузу сказали: смогут что-то предпринять, только если он задержит кого-нибудь из налетчиков. Моуз после долгих размышлений поставил в дверях картонный ящик с дырками, чтобы видеть улицу, и скрылся в лавке. Было это в субботу, и, когда банда с воплями набросилась на фрукты, Моуз, крича и ругаясь, выскочил из своей засады. Он успел схватить за плечо Хэнка Рильера и стал осыпать его затрещинами. Джонни выбежал тоже. Шел мелкий дождь. Хэнк был сильный парень. Увидев внезапный блеск широкого лезвия ножа, серого, как небо, Джонни закричал. Нож был острый, как бритва, — рассек грязный фартук, потрепанные брюки и плоть живота, располосовав ее от края до края сантиметров на тридцать. Хэнк Рильер, перебирая тонкими ногами, съежившись, умчался прочь. А Моуз, держась обеими руками за живот, склонив пепельное лицо, почувствовал, даже увидел, как вываливаются серые и красно-белые внутренности. Опустившись сначала на колени, тут же уткнулся лицом в землю, испуская глухие крики, словно идущие издалека. Он умер от шока на операционном столе, когда с тротуара смывали остатки его внутренностей.

Джонни Кифли, с сухими глазами, такой же далекий, как крики Моуза, сказал полицейским, кто и как это сделал, сколько всего было налетчиков, — видел Роулинза и Дженетти. Их арестовали. Всем было по шестнадцать лет. Рильера за убийство приговорили к пожизненному заключению. Роулинза и Дженетти судили тоже. Дженетти получил десять лет, а Роулинз, отец которого был человек со связями, отделался условным сроком. Однако еще до суда Джонни Кифли затащили на ту улочку, которая стала частью его существа. Энли, Ковалсик и Кэси приволокли его на ту улочку, на которой не распахивалось ни одно окно. Его не убили, нет. Хотя если бы смогли предугадать: убей они его, насколько изменится их судьба, то, конечно, сделали бы это. Привязав к железной опоре пожарной лестницы, заткнули ему рот и, сорвав одежду, обрабатывали более трех часов. Джонни нашли висящего без сознания, и врачи в больнице, куда его доставили, пришли в ужас, изумляясь тому, что он еще жив. Сняли проволоку, которой был опутан, извлекли из тела осколки стекла и мелкие ржавые гвозди, наложилы швы, попытались смягчить боль от тщательно выжженных букв на коже и удалили корни выбитых зубов.

Когда Джонни, наконец, смог отвечать на вопросы, он сказал, что не знает, кто его изуродовал. Незнакомые. Нет, опознать не сможет. В глазах десятилетнего мальчишки не осталось ничего детского, и вообще с этого времени с детством было покончено. В шестнадцать лет он покинул приют. С третьей попытки сдав экзамены, в 20 лет пробился в полицию. После годичного испытательного срока Джонни удостоился звания патрульного.

После двух лет в должности дорожного инспектора его перевели в отдел ограблений, повысив до патрульного 3-го класса, — это был потолок, до которого он дослужился. Джонни не относился к полицейским, получающим повышение, — не любил, когда ему приказывали, постоянно подвергался взысканиям за чрезмерную жестокость при задержании. Однако никогда не брал взяток — ни цента. Сослуживцы считали его честность даже преувеличенной, болезненной. Он снимал комнату в Синке. Ни разу не был женат, никогда не имел времени для обычных проявлений дружбы. В свободные от службы часы бродил по Синку — безжалостный охотник, вооруженный и настороже. Стрелок он был выдающийся. В периоды немилости ему для патрулирования отводили самые дальние окраины Хэнкока. Однако, едва кончалась служба, он опять слонялся по Синку.

В тот страшный день тридцать два года назад на узкой улочке он пережил удивительные превращения: душа оделась в непроницаемый стальной панцирь, внутри которого бурлила все разъедающая кислота. Для начала в списке значилось шесть имен: Энли, Роулинз, Рильер, Дженетти, Ковалсик, Кэси. Рильера забили насмерть во время тюремного бунта. Кифли находился в приюте, когда Роулинз, украв машину, на стотридцатикилометровой скорости врезался в перила моста.

Первым он убил Реда Энли. По официальным сведениям, Энли учинил скандал в баре, относившемся к участку патрулирования Кифли, который в те минуты не нес служба. Тем не менее Кифли арестовал Реда. Когда он сопровождал его в участок, Энли вырвался и попытался сбежать. Патрульный Кифли с криком «Стой»! выстрелил в воздух, а потом нацелился Энли в ноги. Выстрел пришелся выше, прошив нижнюю часть позвоночника. Энли, разъездной коммивояжер, трижды подвергавшийся суду за мелкие нарушения, умер в больнице через тридцать шесть часов.

Остались трое.

Пита Кэси, разыскиваемого полицией за угон машин и вымогательство, патрульный Кифли выследил в квартире на третьем этаже в респектабельной части Хэнкона. Кэси был вооружен — ранил полицейского Кифли: пуля оцарапала левое бедро. Кэси умер по дороге в больницу с тремя порциями свинца в нижней части живота.

Теодора Дженетти, возвращавшегося поздней ночью с работы на мелкой фабрике, патрульный Кифли арестовал. Кифли докладывал потом, что Дженетти «держался подозрительно» и он решил отвести его на допрос. Дженетти уже отсидел шесть лет в Элтоне. Когда он выхватил нож, патрульный Кифли избил его до бесчувствия. Дженетти предстояла операция — у него был проломлен на затылке череп, но на следующий день он скончался от сильного кровоизлияния в мозг. Патрульный Кифли получил взыскание и на шестьдесят дней был остранен от должности.

Оставался один Джилберт Ковалсик, ходили слухи, что он уехал на Запад. Кифли служил полицейским уже четырнадцатый год, когда Ковалсик вернулся, приехал в отпуск — был профсоюзным деятелем в доках Лос-Анжелеса. Через четыре дня после приезда его тело выловили в озере. Вскрытие показало, что Ковалсик был замучен насмерть.

Все были мертвы, но воспоминание об улочке не покидало Кифли и не тускнело. Те шестеро на том свете, но, казалось, на их место приходят новые.

Кифли был здоров, не имел связей в министерстве и потому при очередной мобилизации во вторую мировую войну оказался в армии. Призывали тогда тридцатилетних. Как полицейского, его определили в армейскую полицию. В Лондоне в сорок четвертом за зверское избиение трех английских летчиков-добровольцев, находившихся в отпуске, его разжаловали из сержантов и отправили в армейский лагерь для штрафников. Здесь Кифли с тремя другими штрафниками оказался замешанным в историю смерти двух добровольцев, сидевших за мелкие кражи, но всех четверых освободили.

В 1947 году патрульный Джон Кифли был разжалован на неопределенный срок за избиение мужчины, которого задержал в машине, числившейся украденной. Кифли и его сослуживец Ричард Бенедикт узнали номер авто и приказали остановиться. По вине диспетчера машину не вычеркнули из списков украденных, хотя она была найдена и возвращена владельцу. Хозяин машины мистер Пол Келер, техник местной радиостанции, попытался объяснить все Кифли, когда его вытащили из машины. Кифли превратно истолковал раздражение техника и при задержании сломал ему три ребра и челюсть.

К своим обязанностям Кифли смог вернуться после пяти месяцев отстранения от должности.

Через девять лет ему ампутировали левую руку, после того как пуля раздробила кисть, в результате он был признан неспособным нести службу. Ему назначили пенсию и определили сотрудником отдела по надзору за условно освобожденными.

Он стоял на углу, ожидая автобуса. Ныла культя — там, где соединялась с протезом, чесалась кожа под ремнями. Перед глазами опять возник тот парень с бледным лицом, вытаращенными глазами, трясущийся, а у ног на полу валяется пистолет. Снова ощутил боль от пальцев до локтя левой руки, проследил, как прицел накрывает цель, почувствовал отдачу в правой руке, увидел аккуратное черное отверстие посреди белого лба парня, отброшенного к стене и сползающего по ней на огромный автоматический пистолет.

Ощущая тяжесть служебного оружия в кармане, представил Ли Бронсона — на коленях, с избитым лицом, ему хотелось услышать, как он умоляет, забыв высокие фразы, на обретенном вновь языке трущоб Синка. Умоляет, как все. Как молил Ковалсик.

Вдали показался автобус, проплывая сквозь зной по Шерман-бульвару. Кифли впитывал порами жизнь города — потеющего, вздыхающего, готовящегося к сумраку и ночной мгле. Все-таки слишком быстро, чересчур рано их выпускают. Им следует выходить из-за решетки для того только, чтоб уразуметь, что снаружи та же тюрьма, только просторнее. Встретятся с Джонни Кифли и узнают, какие решетки у этой просторной тюряги.

Автобус, идущий в центр, был почти пустым. Войдя и предъявив удостоверение, Кифли прошел в конец автобуса к одному из сидений, обитых красной искусственной кожей. Дэнни Бронсон еще узнает, насколько прочны решетки его новой тюрьмы. Пока не появится, Кифли время от времени будет с радостью названивать его брату. Глаз с него не спустит. Он был слегка разочарован, когда Бронсон так легко сдался, — трясется за свою работу. Большой мерзавец, но мягкотелый. В конце концов, как только поймаю Дэнни и отправлю назад в Элтон, не мешает покрутиться вокруг младшего братца, прощупать его. И обязательно поговорить еще с Люсиль.

Прикрыв глаза, он представил себе ее загорелые ноги: как она мягким движением согнула их, опершись ангельским личиком на колени, вспомнил изящные лодыжки.

Заметил, как профессор дорожит своим местом и как она хочет, чтобы муж удержался на службе. Никто из Бронсонов не имеет право на такой лакомый кусочек, как Люсиль. Судя по всему, Бронсон воображает, что имеет такое право, но многое свидетельствует об обратном. Он для Люсиль слишком серьезный и степенный — негодяй с печальным лицом и кучей высоких фраз. Еще одна свинья из Синка, которая заслуживает, чтобы ее зашвырнули назад в грязь. Видно, в Бруктонском колледже не очень задумываются, кого принимать на службу.

Волнующее видение загорелых ног повлияло на его ближайшие планы: сначала заглянет в участок, потом заскочит в отель, где работает Тэльяферо, постращает его, посмотрит, как тот станет потеть. Рано или поздно Тэльяферо попадется, как попался и Джадсон. Господи боже, как Ричардсон заступался за Джадсона! Можно подумать, он ему сын или еще кто. Вспомнил сцену в канцелярии Рича, как тот размахивал руками, как запотели стекла его очков:

— Но Кифли! Вы должны быть осмотрительны! Соблюдайте законность. Терри Джадсон уже восемнадцать месяцев ни в чем не замечен. Через четыре месяца с него снимут надзор. У него жена.

Кифли снисходительно ответил:

— Вы хотите, Рич, чтобы я плевал на инструкции? Черным по белому написано: если поднадзорный идет в общественное место и там выпивает, то он нарушает правила. Я его видел своими глазами. Есть показания официанта, который обслуживал, и парня из той компании.

— Но Терри в этой компании играет в кегли, и пил он одно пиво.

— Это общественное место, где продают алкоголь. Даже если он пил кока-колу.

— Я требую, Кифли, оставить парня в покое. В ваши обязанности не входит преследование этих людей.

Теперь уже Кифли вышел из себя:

— Ричардсон, я сюда пришел не для того, чтоб выслушивать, как мне поступать. Явился сообщить, что накрыл Джадсона. Сунул под арест и завтра буду свидетельствовать против него. Я наблюдаю за своими людьми, вы — за вашими.

— Я тоже выступлю свидетелем.

— Как хотите, — отрезал он, выходя. Закон есть закон. У него доказательства — представил их. Терри Джадсону пришлось вернуться в тюрьму, чтобы отсидеть весь срок. А на Ричардсона суд почти не обратил внимания.

Значит, сегодня вечером позабавится с Тэльяферо, а потом заглянет к Конни Джадсон. Эту здоровую пышную брюнетку совершенно сразило возвращение мужа в тюрьму. Он тут ни при чем, если она вообразила, будто Кифли может вытащить его на волю, и была готова оплатить услугу вперед. Правда, огня в ней оказалось немного, да чего выбирать однорукому? Ее тяжелые, веснушчатые ноги не сравнить с ногами профессорской штучки, но все равно было приятно лежать там, покуривая, вспоминая, что Терри в тюрьме, а засунул его туда он. Плакала не слишком громко.

К чему вы придете, если их не прижать? Тем более, что Джадсон всего лишь еще один мелкий жулик. Привычка выписывать непокрытые чеки, которую он заимел в подпитии, не исчезает, даже когда он протрезвеет.

Болела кисть, та, которой уже не было. Порой казалось, что ее упрятали под тяжелый, холодный камень.

Черт с ним, с этим мальчишкой!

Эти скоты ничего больше и не заслуживали, как только немедленную смерть, поганую смерть. Такую, какая досталась Ковалсику.

— Я их всех достану, Моуз, — шептал он про себя. — Всех прикончу за тебя.

Он не забывал сдержанной ласки руки, взъерошившей бесцветные волосы, потрепавшей по голове тщедушного мальчишку в приемной сиротского дома.

И чувствовал подступающие рыдания, представляя серое лицо и бессильно уложенные руки Моуза.

— Всех, Моуз, одного за другим.

У Моуза было лицо Христа.

А они его так мучили.

Все его мучили: Бронсоны и Тэльяферо. И солдаты в лагере его оскорбляли и поплатились, крича от боли, когда дубинка дробила коленные чашечки.

Кифли сражался со всей несправедливостью мира, со всеми, кто помогал держать нож, выпотрошивший внутренности Моуза на грязный тротуар в Синке. В его воспаленном воображении даже Ли Бронсон помогал держать тот нож.

Когда он вышел из автобуса, губы его шевелились, а в глазах светилось тихое безумие. Стукнул протезом по бедру, чтобы новой болью заглушить застаревшую.

3 Люсиль Бронсон

Она застыла в гостиной, безуспешно стараясь расслышать, что Кифли говорил мужу, но в тишине небольшого дома различала только тяжелое биение собственного растревоженного сердца. Невозможно узнать, что именно известно Кифли. Не понравился его взгляд — недобрые, хитрые глазки обшарили ее фигуру с выражением, которое было очень хорошо ей знакомо.

Пройдя в спальню, она сняла халатик, швырнув его в кресло. Купальник уже почти высох. Сбросив босоножки, выскользнула из купальника и, зайдя в ванную, положила его на край ванны. Постояла перед зеркалом, разглядывая полоски на груди, оставленные тесным лифчиком.

Возвратись в спальню, метнулась к шкафу, чтобы достать белье, но раздумала, решила не одеваться — встретить Ли нагой на случай, если Кифли что-то знал и сказал ему об этом: Но нет, она не верила, чтобы Кифли мог узнать.

Было это всего два раза. Правда, если Ли узнает, вряд ли ему станет легче от того, что произошло это только дважды, а первый раз вышло просто случайно. Нечто подобное может произойти совершенно просто, и никто в этом не виноват. Единственные последствия оставил первый раз: припухшая снаружи и треснувшая изнутри губа там, где немного выступает зуб, о котором дантист сказал, что его не видно, а выровнять очень трудно. Передние-то зубы у нее ровнехонькие, она и в детстве не носила пластинку.

Усевшись перед трюмо и опершись пяткой о столик, Люсиль смочила ватку растворителем и начала снимать старый лак с ногтей на ноге.

Мистер Кифли никак не мог прознать, что она еще два раза виделась с Дэнни. Первый — две недели назад — нет, больше чем две недели, тогда была пятница, значит, две недели прошло вчера. Поранил ей губу, и когда Ли заметил, она сказала ему первое, что пришло на ум: доставала со шкафа шляпную коробку, та выскользнула и стукнула по губам.

Ведь такое с кем угодно может произойти. У нее и в мыслях не было ничего подобного — ни пятнадцать дней назад, ни накануне, в четверг. Но он, возможно, уже задумал это в четверг, потому что машину не оставил перед калиткой, как раньше.

Она вспоминала, как все произошло, когда Дэнни появился в то утро, в пятницу. Разложила гладильную доску, гладила полосатую юбку — ту, с косой плиссировкой, которую каждый раз нужно отглаживать. А в гостиной был включен телевизор. Когда гладишь, вполне можно слушать программу: если что-то интересное, быстро подбежишь к экрану, посмотришь минуту-другую, потом опять к доске. Помнится, она гладила ту юбку потому, что в половине второго должна была прийти Рут, они собирались посмотреть новый фильм, и Люсиль хотела надеть ее, так как было ужасно жарко, а в ней прохладно, тем более что машину взял Ли и придется ехать автобусом, а потом еще пешком до кинотеатра. Поэтому выбрала ту юбку. Белая блузка достаточно прилегающая, можно идти без бюстгальтера, пускай Рут острит, что у нее груди болтаются. Сама-то она если не наденет лифчик, все у нее висит до пояса. Странно, что Эрл не купит для Рут подержанную машину, раз уж у него бизнес такой, вполне можно достать приличное авто, но похоже, он, как и Ли, трясется над каждым центом.

Было чуть больше одиннадцати, может, четверть двенадцатого, и юбка была почти отглажена, когда послышался знакомый скрип средней из трех ступенек, ведущих к маленькой веранде сзади дома, а вслед за этим в дверях появился высокий мужчина. Лицо его скрывалось в тени, так что она его не узнала, даже когда он произнес: «Привет, Люсиль».

Она направилась к двери, но человек уже входил, и тогда она узнала Дэнни, брата мужа. Они не были хорошо знакомы, встречались два-три раза, всегда при этом был муж, и братья в основном говорили о людях, о которых она раньше и не слышала. У нее возникало при этом странное чувство одиночества, тем более что она думала только о том, что тот трижды сидел в тюрьме, что в действительности он настоящий гангстер. Помнится, когда Ли рассказал о брате ее родителям, как они расстроились, хотели даже отменить свадьбу. Конечно, Ли мог промолчать, не трепать людям нервы, но он уж такой — выбирает прямой путь, поступает так, как находит правильным, не считаясь с окружающими.

Когда Дэнни вошел, она сообщила, что Ли нет дома, не приедет и на обед, в пятницу у него плотное расписание. Только Дэнни это не интересовало, он уселся на край стола, сказал — пусть продолжает гладить.

Сидел молча, и она чувствовала себя неловко — в старых джинсовых шортах и линялой желтой майке. Попыталась разговорить его, вышла выключить телевизор, вернувшись, хотела продолжить вопросы, но он мрачно молчал, словно не слыша. На нем были красивые светло-серые брюки с острой стрелкой, с темной строчкой по бокам и на карманах, голубая рубашка с короткими рукавами оттеняла мускулистые, загорелые руки; сигарета в его пальцах выглядела крошечной и удивительно белой.

Она догладила юбку, повесила ее в шкаф. Когда складывала гладильную доску, ожидала, что Дэнни поднимется, поможет ей, но он не шевельнулся, вообще не замечал ее, упершись взглядом в линолеум.

— Может, выпьешь пива? — спросила она. — Или кофе?

Он опять не ответил, но, видимо, принял какое-то решение, отщелкнув сигарету через кухню к плите, взглянул на нее.

— У меня возникла проблема, Люсиль, и ты можешь помочь.

— Но я…

— Помолчи, пока я не кончил. Но сначала несколько вопросов. Ты сможешь кое-что утаить от Ли?

— Я… ну… думаю, смогу.

Резкий, острый взгляд:

— Уже приходилось скрывать от него что-нибудь?

Она почувствовала, как краска заливает лицо:

— Д-да.

Он встал.

— Я затеял одно дело, и мне необходимо принять меры для защиты.

Достал из кармана брюк конверт — продолговатый, заклеенный — похлопал им по руке.

— Нужно спрятать это в надежном месте. Ли я не могу передать — слишком хорошо его знаю: откроет конверт, ради моей же пользы якобы, и может совершитькакую-нибудь глупость. Ты сумеешь спрятать так, чтобы он не нашел? И ни словечка ему?

— Д-да, Дэнни.

— Это страховка, чтоб со мной ничего не случилось. Предположим, мне придется иметь дело с человеком, который способен так разъяриться, что потеряет здравый рассудок. Тогда со мной может что-то случиться. Как только услышишь такое, передай это в полицию. Здесь интересное чтиво, можешь открыть и прочитать перед тем, как им отдать. Но пока я жив, не открывай.

— Конечно.

— Я говорю серьезно. Хотя сомневаюсь, чтобы меня тронули, пока есть эта страховка. Если все пойдет, как я задумал, как-нибудь заеду и заберу ее. Сделаешь это для меня?

— Хороши, Дэнни, спрячу, — она протянула руку, но он не отдал конверт.

— Мне нужно знать, где спрячешь. Сначала покажи мне это место.

Она имела в виду свой тайник — старую сумочку, висевшую на задней, внутренней стенке шкафа. Дэнни прошел за ней в спальню и, когда она показала, покачал головой:

— Не подходит. Вдруг тебя не будет дома, и кто-то сюда вломится — заберет сумку.

— А если под матрац? Ли там не увидит.

Он посмотрел на нее с сожалением:

— Дай мне оглядеться, милочка. Подыщу что-нибудь получше.

Дэнни прошелся по дому, Люсиль — за ним. Остановились на кухне. На полке на стене стоял ряд жестянок с надписями о содержимом, на каждой картинка с тремя уточками. Он открыл крышку самой большой — с надписью «Мука».

— Не похоже, что ты часто печешь.

— Не очень.

— Тогда подойдет.

Жестянка была наполовину полной. Приблизившись, она наблюдала, как Дэнни засовывает конверт на самое дно. Стряхнул с руки муку:

— Готово. Поставь на место.

Потом предложил сигарету, дал прикурить и уперся в нее взглядом:

— Конверт не открывай.

— Не буду, сказала же.

— Повторяю еще раз. Ты жена моего брата, но конверт для меня важнее. Важнее, чем ты, дорогуша. Если в один прекрасный день я за ним заеду и он окажется вскрытым, я тебя как следует обработаю. Понятно?

— Сначала просишь о любезности, а потом угрожаешь, что изобьешь.

— Хочу убедиться, что ты поняла. Я рад… что ты это сделаешь для меня. Ты единственная, на кого я могу положиться. Я немного… растерял старые связи.

Глядя на него, она представляла себе, каково ему было сидеть в тюрьме, обратила внимание на то, как красиво, свободно и беззаботно он держится, не как Ли. Вот уж странно, что два брата могут быть такими разными. И в мыслях не было, что между ними что-то произойдет, но… произошло. В те минуты, пока друг на друга смотрели, она уже знала, что это случится. В доме царила тишина, и оба хранили молчание. Она понимала, что следует отвести взгляд, однако продолжала смотреть в его глаза, и он не отрывал взгляда. Почувствовала, как участилось ее собственное дыхание, заметила его вздымающуюся грудь, светлый завиток жестких волос между шеей и воротом голубой рубашки. Слышны были только жужжание холодильника, далекий уличный шум и голоса детей, игравших на заднем дворе.

Она ждала, когда Дэнни обнимет ее, но не могла представить, что это произойдет так стремительно и он схватит ее с такой грубостью. Напуганная, вспомнив о Ли и своем браке, она, извиваясь, стала отбиваться. Вырвавшись, чуть не упала, налетев на шкаф, чувствуя, как там падает посуда. Тогда-то он и ударил Люсиль по губам, и она, застонав, упала ему на грудь. Дэнни втащил ее в спальню — хныкающую, расслабленную, бессильную. Обращался с ней грубо, пренебрежительно — Ли никогда себя так не вел, вроде бы казнил ее.

Она уже готова была поклясться, что такое обращение не вызовет в ней отклика, и тут ее охватила стремительная, нарастающая, слепящая волна наслаждения.

В полном изнеможении, не в силах пошевелиться, она оставалась лежать, наблюдая из-под полуприкрытых век, как он приводит в порядок костюм, затягивает потуже пояс, как, стоя над ней, отвернувшись, раскуривает сигарету. Затем, осыпая проклятиями и ее, и себя, назвал их неприглядные действия словами, которых она никогда прежде не слышала. Напомнив о конверте, ушел: слышала его тяжелые шаги в кухне, потом хлопнула дверь на веранде, стукнула дверца машины, и взревел мотор отъезжающего автомобиля.

Через минуту она поднялась и, набросив халат, позвонила Рут, сообщив, что разболелась голова. Приняла горячую ванну, сменила шорты, майку и, заправив скомканную постель, достала опять гладильную доску — снова взялась за утюг. По лицу ее катились слезы — она их вовсе не замечала. Собственно, это был даже не плач: слезы хлынули непроизвольно, вдруг. Так же было с ней когда-то очень давно, когда машиной задавило ее собачку Тэффи. Она старалась не думать о песике. Делала уроки, болтала с подружкой по телефону, и вдруг ни с того ни с сего катились слезы, и тогда она вспоминала про Тэффи.

После того раза Люсиль так часто представляла себе Дэнни, что сама уверовала, будто думает о нем ежеминутно. А когда вспоминала эпитеты, которыми он награждал себя и ее, испытывала жадное вожделение.

Однако позавчера, когда он появился снова (она, покончив с обедом, сидела на веранде, просматривая журналы), Люсиль до смерти перепугалась. Дэнни опять проник через заднюю дверь и, без малейшего шума пройдя через комнаты к веранде, окликнул ее. Сердце, заколотившись, готово было выпрыгнуть из груди.

Она вошла в комнату, но от волнения не подымала глаз.

— Мне бы нужно сразу догадаться, — начал Дэнни, — как только впервые увидел тебя.

— О чем это?

— Прекрасно понимаешь о чем. Из всех мужиков на свете он единственный, кого ты смогла подцепить, Люсиль.

Только теперь она посмотрела в лицо, на котором играла злая усмешка.

— Это ты меня заставил.

— Верно, Люсиль, — заставил.

— Почему бы тебе не забрать свой конверт и не убраться отсюда?

— Потому что пока не хочется. Хочу, чтоб припрятала еще и это, — он протянул незаклеенный конверт. Вот — загляни в него.

Увидев пачку пятидесятидолларовых купюр, она уставилась на него изумленными глазами:

— Что это?

— В моей игре меняются ходы: появились осложнения с надзором. Придется кое-что подправить в намеченных планах. В конверте тысяча долларов — что-то вроде задатка. Деньги на дорогу, и самое надежное место для них — здесь, во всяком случае, я так считаю. Сделаем так. Если все проскочит, заеду забрать первый конверт, а этот тогда можешь оставить себе. Если появятся проблемы, заберу оба конверта и придется чертовски быстро уносить ноги. Этот конверт спрячь в той сумке в шкафу, которую мне показывала. Если все провалится, я буду покойник. Тогда деньги бери себе, а первый конверт переправь в полицию.

Молча кивнув, она направилась в спальню. Дэнни, пройдя за ней, проследил, как она прячет конверт в сумку. Когда Люсиль повернулась к нему, словно в ожидании похвалы, наткнулась на холодный, презрительный взгляд. Бросившись к Дэнни, вскинула руки ему на шею. Тот попытался разомкнуть объятие, встряхнул ее за плечи — цепкие руки держали не отпуская. И она уже знала, что передумает. Все было, в общем, как в первый раз, только теперь он ничего не сказал, не закурил у постели. Сунул в рот сигарету лишь в дверях, обернувшись, глядя на ее наготу, будто на грязь под ногами, и исчез. В этот раз дверь на веранде закрылась бесшумно, и отъезжавшей машины не было слышно. Люсиль искупалась, расправила постель, надела чистое платье. Потом, достав конверт с деньгами, разложила двадцать бумаг в причудливые узоры на постели — тихо напевая, забавлялась деньгами, пока не подошло время, когда возвращается Ли. На этот раз не было слез, напротив, Люсиль с удовлетворением констатировала, что вроде бы сквиталась с Дэнни, не понимая, правда, как именно.

Перебирая в памяти события, она сняла лак со всех ногтей на ногах и принялась покрывать их свежим. Начала с мизинца. Сидела расслабившись, касаясь щекой внутренней стороны согнутого колена. Услышав шаги, посмотрела в боковую половинку трельяжа. Ли стоял в дверях, опираясь о косяк, засунув руки в карманы мятых брюк, с холодным, озабоченным выражением на лице.

Обратив все внимание снова на ноги, Люсиль осторожно заработала кисточкой.

— Кажется, твой брат попался, — обронила она.

— Да, у него неприятности. Возможно, они возникнут и у нас.

— С чего бы это? Какие?

Услышала, как он прошел за ее спиной, как скрипнула постель, на которую он уселся. Резкий голос мужа испугал ее:

— Брось заниматься этой чепухой и повернись сюда! Мне нужно с тобой поговорить.

— Минутку, я сейчас…

— Немедленно, черт возьми!

Сунув кисточку во флакон, она с громким, демонстративным вздохом повернулась к нему.

— Не понимаю, чего ты злишься.

Лицо ее оставалось безмятежным, но глаза испытующе оценивали поведение мужа — что сказал ему Кифли?

— Почему ты не оденешься?

— Я плохо выгляжу или еще что?

— Не прикидывайся, Люсиль. Оденься.

Она одарила его насмешливым взглядом. Сексапильно-насмешливым — так смотрела Грейс Келли на Гэри Гранта в том фильме, где он играл похитителя драгоценностей, которого обвинили в краже, хотя вором был кто-то другой, пользовавшийся его методами, а он уже давно оставил воровство и теперь хотел доказать, что не виноват. Люсиль и Рут взяли этот взгляд на вооружение, и Рут уверяла, что у Люсиль он получается в точности. Достаточно чуточку опустить веки, искоса глянуть вверх и улыбнуться так, чтобы уголок рта был опущен. Медленно, но упруго потянувшись, Люсиль подтащила за рукав брошенный халатик и, скользнув в него, кокетливо расправила воротник.

— Теперь лучше, дорогой? — томно осведомилась она.

— Ты солгала Кифли, — раздалось в ответ.

Она смутилась: Ли выглядел необычно — сейчас был похож на Дэнни. Люсиль выкрикнула:

— Если этот тип наговаривает на меня, так это вранье!

Ли устало произнес:

— Люсиль, я не надеюсь, что ты поймешь, но все же попытаюсь втолковать. Сейчас мы обеспечены. Так или иначе я занимаю определенное положение и пользуюсь каким-то уважением.

Она воспользовалась его словами для атаки:

— Конечно, ты имеешь все, тебе всего хватает. Лет через десять ты, может, станешь зарабатывать столько, сколько получает хороший плотник. Я не могу купить паршивые румяна, чтобы ты не попрекнул — сколько стоят…

— Глупости. Но послушай: Кифли не совсем нормален, что-то в нем сдвинуто. Он вел себя так, будто… будто я обыкновенный преступник, которого он должен уличить.

— А ты не разъяснил ему, дорогой, какая ты страшно важная персона в Бруктонском колледже?

— Для Кифли это не имеет значения, — он не обращал внимания на ее издевку. — До сих пор я не понимал, что ошибся, возвратившись сюда. Не подумал о Кифли. Если ему захочется сделать мне пакость — сделает. Использует Дэнни как орудие. Может пустить в ход и… что-нибудь другое, случившееся давным-давно. Может представить это так, что будет выглядеть гнусно. Пока мы будем держаться в стороне, не думаю, что он станет пакостить. Поэтому страшно важно, чтобы мы ни во что не были замешаны. Конечно, Дэнни он арестует, или его изловит кто-то другой, и Кифли сядет нам на шею. Конечно, это плохо для Дэнни, но он сам виноват. Люсиль, я тебя слушал и видел, что Кифли ты соврала. Знаю, когда ты врешь, — я уже не раз тебе это доказывал. Ты не умеешь лгать. Обычно я не обращаю внимания, не хочется ссориться. Но сейчас это серьезно, пойми же наконец. Теперь от этого многое зависит. Когда ты видела Дэнни в последний раз?

— Как я сказала мистеру Кифли — сразу после твоего дня рождения.

— Прекрати, Люсиль. Виделась с ним и позже. И я это должен знать — сейчас же.

Она поняла по глазам мужа, насколько все серьезно. Ошеломленная, судорожно соображала, что ему рассказать: немыслимо ведь открыть всю правду. Но кое-что все-таки нужно сказать, чтобы его успокоить. Придется назвать детали, подробности для правдоподобия. Впервые она испытала чувство острой вины за то, что вытворяла с Дэнни. Это и в самом деле ужасно — с родным братом мужа. Жаль, что нельзя сделать как в фильме: перекрутить, чтобы стало лучше, чем в действительности. Ничего подобного раньше она не делала, и в мыслях такого не было. Рут об этом много болтала, но ведь все только слова. Собственно, Ли сам — виноват, что так случилось. Воображает, что можно сунуть ее в эту вонючую дыру на Аркадия-стрит, выдавать смехотворные суммы, и она здесь будет таять от счастья! Если вы привыкли к веселью, всяким приятным развлечениям, никто не смеет требовать, чтобы приспособились к жизни, где и университетская вечеринка становится великим событием.

— Так я жду, — настойчиво повторил Ли. — Выкладывай.

Мысль ее работала на полных оборотах: перебирала, приглаживала, заметала.

— Ну хорошо. Виделись мы. Но я ему обещала… Он вздохнул:

— Мне нужно услышать все. Начинай.

— Ладно. Вчера прошло две недели. Видела его только один-единственный раз. Было утро, я гладила, а он зашел через черный ход — выглядел мрачным, озабоченным. Я сказала — тебя нет дома, а он обратился с просьбой. У него, мол, неприятности, и ему нужно, чтобы я кое-что припрятала в доме. Тебя не хотел просить, потому что начнешь выспрашивать и так далее. Ну, я и пообещала.

— Потом он приходил за тем, что оставил?

— Нет, был здесь только в тот единственный раз. Это еще здесь.

— Давай принеси.

Она встала, чтобы направиться в кухню за банкой с мукой, но вспомнила, как Дэнни требовал не раскрывать конверт, чем пригрозил ей, если ослушается. Поэтому подошла к шкафу и, раздвинув вешалки с платьями, достала из сумки конверт с деньгами. Кляня себя за глупость, за то, что не догадалась припрятать для себя часть, швырнула конверт Ли. Купюры разлетелись по воздуху, опустившись у его ног и на постели, а ей хотелось смеяться до слез, видя его изумление.

Медленно собрав бумажки, сосчитав, Ли вложил их в конверт.

— Тысяча долларов. Для чего?

Она снова уселась перед зеркалом.

— Говорил, какие-то осложнения, и это деньги на дорогу, если у него ничего не выйдет. А если все получится, можем их оставить себе. И если его убьют, тоже можем взять.

— Какие осложнения — не сказал?

— Ты же его знаешь.

— Это все?

— Дал конверт, чтобы спрятала, велел тебе даже не заикаться и уехал.

— Машину оставлял перед домом?

— Нет. Не знаю, где оставил. Зашел через заднюю дверь. Я гладила на кухне. Ушел тоже через заднюю дверь.

— Ты говорила об этом с кем-нибудь? Небось рассказала своей Рут?

— Никому не говорила.

Ли сидел нахмурясь, похлопывая конвертом о ладонь. Ну прямо вылитый Дэнни.

— Что думаешь делать? — спросила она.

— Не знаю. Пытаюсь представить, как отнесется Кифли, если я расскажу ему, что…

— Ведь это твой родной брат!

— Знаю, Люсиль. Очень хорошо знаю. Но я должен быть уверен, что Кифли не разнюхает про этот… случай. Пожалуй, придется рискнуть.

— Положить его обратно?

— Спасибо, я сам позабочусь. Ну почему, Люсиль, ты не рассказала мне сразу?

— Я же обещала Дэнни — дала ему слово.

— Ты моя жена, и мне не нравится, что Дэнни впутал тебя в историю.

— Куда ты положишь конверт? Вдруг он придет за ним, когда тебя не будет дома?

— Скажешь ему, чтоб подождал, и позвонишь мне, а я приеду, как только освобожусь.

— А если он будет спешить?

— Что ж, очень плохо. Должен ведь я знать, что происходит.

Выходя из спальни, обернувшись, он сказала:

— В семь часов у меня собрание, как насчет ужина?

— Интересно, как ты себе это представляешь? Целый час выспрашиваешь обо всем, а потом надеешься, я нажму волшебную кнопку и ужин через две секунды опустится на стол. Я просто дурочка. Думала, хоть в субботний вечер имею право ожидать, что повезешь меня куда-нибудь ужинать…

— Ладно, хватит. Перехвачу по дороге сэндвич.

Когда он опять зашел в спальню, она обрабатывала другую ногу. Быстро приняв душ, он переоделся. Когда Ли собрался уходить, почти все ногти были накрашены.

— Вернусь, наверно, около половины девятого, — сказал он.

— Хорошо, — небрежно бросила Люсиль не оборачиваясь.

— Можем тогда съездить в кино.

— Еще лучше.

— Подумай об этом, — он положил ей руку на плечо, а Люсиль подставила щеку для поцелую. Хотел было что-то сказать, однако, раздумав, вышел из комнаты. Она слышала, как слабо хлопнула дверь, заурчал мотор, и его звук стал удаляться. Комнату заполнили голубоватые сумерки. Позвонила Рут — никто не поднимал трубку. Раздраженная, прошла в кухню, сделала бутерброд и съела его стоя, не присаживаясь. Снаружи доносился визг и шум драки соседских детей. Выпив стакан молока, принялась искать деньги. Через полчаса она пришла к выводу, что Ли спрятал конверт в ящике своего стола — в среднем, и ящик заперт. Довольно долго она старалась открыть его загнутой спицей, однако, разочарованная, вынуждена была отступиться.

Включив телевизор, прокрутила шесть каналов, выключила. Порылась в сумочке, обнаружила два доллара с четвертью. Надев темно-голубое платье, направилась к автобусной остановке. Дверь не заперла, не оставила никакой записки — пускай покрутится. И в кино пусть идет один. Увидев приближающийся автобус, почувствовала, как подступают слезы. Ночь была полна людей, и все они развлекались. Одна Люсиль была как отверженная.

4 Дэнни Бронсон

В воскресенье четырнадцатого октября Дэнни проснулся в семь утра. Опять ему снилась тюрьма, сплошные каменные стены, решетки, голые лампочки и ночные звуки. Сон не исчезал и после пробуждения, понадобилось несколько томительных секунд, прежде чем он сориентировался во времени и в пространстве, узнал балки потолка над головой. Приподнявшись на локте, взглянул на часы и закурил первую сигарету.

Он лежал в большой, удобной постели — радиоприемник у изголовья, полочки с книгами, выключатели. Улегшись на спину, лениво попыхивая сигаретой, прислушивался к медленному току крови после хмельной ночи. Слишком много пойла, сверх меры сигарет и, пожалуй, некоторый избыток крупной брюнетки, миссис Друсилы Катон, которая, доставив его на эту роскошную укромную дачу, в ответ ожидала частых проявлений чувственного интереса.

Друсила же объяснила Дэнни, с чего эта хижина так роскошно оборудована и изолирована от мира. Тридцатилетняя Друсила была второй женой шестидесятилетнего Бэрта Катона. Бэрт построил дачу давно, еще при жизни первой миссис Катон. Когда-то он купил тысячу шестьсот акров леса, чтобы разбить его на участки. Однако поскольку Этель, первую миссис Катон, было невозможно переносить без систематических забав на стороне, он в великой тайне построил эту дачку — место для личных, специфических развлечений, о котором не прознала бы подозрительная Этель. Гнездышко находилось в восьмидесяти пяти километрах от Хэнкока — восемьдесят по шоссе номер девяносто, а еще пять по узкому проселку. Последний километр представлял уже частную полосу гравия. Распорядился подвести электричество, построить земляную плотину, и речушка превратилась в двухакровый пруд, затем привез аж из Толедо архитектора, который, вероятно, инстинктивно уловил требования Бэрта Катона. Строители из ближайшего городка выполнили все работы. Дача возвышалась на холме над прудом, из дома открывался превосходный вид на округу с другими холмами в отдалении. Здание имело форму параллепипеда, и было в нем всего две большие комнаты — гостиная и спальня. Между ними шел узкий коридор, в одном конце которого находилась маленькая кухня, а в другом — небольшая ванная.

Многочисленные окна в спальне и гостиной позволяли любоваться рукотворным озером. С деревянными панелями, оригинальным освещением, темной мебелью, изумительными цветовыми контрастами, переполненным баром в уголке, превосходной звуковой аппаратурой, низкими столиками, большими пепельницами — дом полностью отвечал запросам Катона. Уже поверхностный взгляд не оставлял сомнений в том, для чего он предназначался: огромная постель, обилие зеркал в спальне, отсутствие комнат для гостей, никаких помещений для прислуги. Друсила рассказала, что Бэрт привез ее сюда после смерти Этель, но еще до свадьбы, что в здешней округе он известен под именем мистера Джонсона и что один из шкафов набит фривольными, прозрачными халатами, пижамами, ночнушками.

Дом в последние годы жизни Этель служил Бэрту Катону убежищем, где он мог укрыться от ее укоризненных взглядов, укромным местечком, о котором она не знала и не могла его накрыть. Пару раз он приезжал сюда один, но обычно появлялся в сопровождении женщин.

Когда Этель Катон в возрасте шестидесяти одного года скончалось, оставив мужа, женатого сына и замужнюю дочь, Бэрту Катону исполнилось пятьдесят шесть лет. Коренастый, смуглый, смахивающий на медведя, громогласный, мужественный, общительный, с необузданными капризами, он пользовался в Хэнкоке авторитетом и занимал определенное положение. Хотя все знали, что Этель принесла мужу солидное приданое, не менее хорошо было известно, что сообразительный, хваткий, порой жестокий Бэрт и сам основательно приложил руки к делам. Поговаривали, ее состояние возросло втрое.

Через два года после смерти Этель пятидесятивосьмилетний Бэрт Катон без особого шума женился на Друсиле Дауни, двадцативосьмилетней дочери Кол-дера Дауни, непрактичного дельца из хорошей семьи, который испытал некоторое смущение, когда ему представили зятя, старше его самого на восемь лет. Однако с радостью был готов избавиться от Друсилы: это была уже третья ее свадьба. Первая настигла ее в семнадцать лет, и жертвой оказался боксер с весьма неподходящим прозвищем Розовый Леопард. Супружество завершилось разводом. Вторично вышла замуж в двадцать два года за тихого юношу двадцати шести лет, многообещающего юриста крупной фирмы в Хэнкоке, и брак прервался через три года, когда молодой супруг наложил на себя руки.

Колдер Дауни надеялся, что Бэрт Катон справится с Друсилой — предполагал в нем силу, которая одержит верх над его дочерью. Темноволосой, беспечной, с пышными формами и горячей кровью — женщиной, которая слишком много пила, ездила с сумасшедшей скоростью, постоянно занимала деньги у родственников, ложилась в постель с любым, кто приглянется, одевалась, как вздумается.

Через два года после свадьбы, после продолжительных и бурных медовых недель, проведенных в отделанном заново особняке, у Бэрта Катона случился инфаркт. За четыре месяца врачи поставили его на ноги. Он похудел на двадцать килограммов, седина покрыла каштановую некогда шевелюру, и выглядел он сникшим, одряхлевшим настолько, что страшился даже нагнуться за шляпой, свалившейся на пол. Это был тот год их жизни, когда Друсила достигла точно половины его лет. Инфаркт превратил Бэрта Катона в старика, часто размышлявшего о смерти и не находившего в себе сил, чтобы примириться с ее неизбежностью. Для человека с его интеллектом он поразительно долгое время жил с глубоким убеждением, что не принадлежит к смертным. За время вынужденного отдыха его деловые операции, и раньше весьма сложные, запутанные, оказались под угрозой. У него всегда с избытком хватало энергии ежеминутно держать под контролем большинство коммерческих начинаний. А за недели, проведенные в постели, сорвалось несколько серьезных, выгодных сделок. Он не снабдил детальными инструкциями свою юридическую службу — в результате консультанты ничего не предпринимали. Еще до болезни суммы налогов поглотили всю полученную накануне прибыль, ему пришлось даже расстаться кое с чем из недвижимости, чтобы заплатить хотя бы часть налогов.

Постепенно возвращаясь от врат смерти, Бэрт обнаружил что к жене, которую раньше боготворил, теперь не испытывает никаких чувств. Ему уже не требовалось подчинять ее своей воле. Знал, что слишком много пьет, бесится со скуки, ввязывается в разные истории. Казалось невероятным, что менее года назад, выведенный из терпения, он перекидывал ее через колено и, не обращая внимания на крики, проклятия, удары, задирал юбку, стягивал нейлоновые трусики, со смехом и явным наслаждением хлестал крепкой ладонью по молочно-белым ягодицам до тех пор, пока боль не пересиливала у виновницы злость и она не рыдала с покорностью и раскаянием ребенка, сознающего, что наказание заслужено. Несколько дней после того она с особой осторожностью садилась на стул и была необычайно послушной и любящей. Тогдашний Бэрт сожалел даже, что не применял в свое время этот мудрый способ усмирения в отношении Этель.

Оправившись после инфаркта, он передвигался теперь осторожно и тяжело, как ходят старые и боязливые люди, и представлялось невероятным, что когда-то умел держать Друсилу в узде. Теперь она казалось еще крупнее и выше, вроде и голос стал громче. Не обращая внимания на ее причуды, старался не слышать, не замечать жену, желая одного — чтобы оставила его в покое. Друсила не входила в разряд вещей необходимых и серьезных. Серьезными и важными стали заботы о деньгах, спокойные и логичные размышления о них.

Теперь он много времени проводил с Полом Вэрни, которого тоже постигли крупные неудачи в делах. Обоим было ясно: необходима экстраординарная, но надежная операция — такая, которая за чрезвычайно короткое время принесет очень высокую прибыль, и прибыль наличными, недосягаемую для налоговой инспекции.

Никакие иные сделки не имели для них смысла.

Пол нашел такой способ и завязал необходимые контакты. Бэрт Катон боялся рисковать. Еще больше страшился доконать сердце постоянным напряжением и волнением: никогда еще он не брался за такую опасную и незаконную операцию. Но пересилил себя. Пол взялся за дело. И однажды вечером Бэрт, измученный депрессиями, опасениями, в поисках понимания и поддержки, рассказал все Друсиле.

А через две недели та рассказала Дэнни, правда, открыла ему не все. Просто ей хотелось его поразить, передала в общих чертах. Не собиралась раскрывать подробности, имена, однако в конце концов, нервно хихикая от возбуждения, выложила все.

Дэнни, загасив сигарету, выбрался из огромной постели. Подойдя к окну, посмотрел на градусник снаружи — семнадцать. А вода еще холоднее, наверно. Миновав гостиную, вышел нагишом на маленькую террасу, выложенную плиткой. На камнях, светлой доске металлического столика, плетеных стульях — всюду лежали пламенеющие октябрьские листья. Он спустился по тропинке к озеру — могучий, крепкий мужчина со светлой растительностью на теле. Пробежавшись по пристани, без колебания бросился в ледяную воду, равномерно работая руками, доплыл до середины и, не теряя темпа, вернулся на берег. Дрожащий, вбежал в дом, кутаясь в большое полотенце с монограммой «К». Побрившись, надел шоколадного цвета брюки, белую спортивную рубашку и желтый кашемировый жилет, подаренный Друсилой.

Тщательно приготовив обильный завтрак, вынес поднос на террасу, на солнышко. Целый час протянул за кофе с сигаретами, заставляя себя успокоиться, пересилить волнение. Вэрни придется принять его правила, будет вынужден участвовать в его игре — у него нет выбора. А для Дэнни речь идет о многом. Все должно получиться; и он тогда уедет подальше от вездесущего ничтожества Кифли.

Он всегда мечтал о такой возможности. И никогда не верил, что будет настолько близок к ее достижению. Пока Дэнни в мае не выпустили, он многое передумал. Раздумья были окрашены горечью: сознавал, как немногого добился в жизни. В тридцать два года ему нечем гордиться. Знал, что Кеннеди в конце концов снова затянет в свою шайку — для него найдется грязная работа. Всегда ведь нужен громила за несколько долларов в неделю. И в конце неизбежно, неумолимо маячила четвертая отсидка. И клеймо рецидивиста. И долгие, долгие годы заключения. Кеннеди ничего не стоило поручить своим пронырливым юристам обеспечить надежного адвоката. Но ради Дэнни он не пошевельнет и пальцем.

Оказавшись на свободе, стал служить у Грэнуолта, очень осторожно и тактично отвергая все предложения парней Кеннеди. Но бежали недели — и его охватывало недоброе предчувствие, что рано или поздно придется вернуться в организацию. Другого выхода он не видел, хотя придумывал и отвергал дюжины планов, как провернуть операции в одиночку.

А затем в последнюю неделю июня попал на вечеринку, устроенную одним из местных чиновников, у которого были прочные связи с Бухардом и Кеннеди. Поэтому увидел здесь много знакомых лиц. Парни Кеннеди полагали, что его возвращение в родное стойло — всего лишь вопрос времени. На вечеринке он встретил Друсилу Катон — случилось это уже в конце веселья. Спутник ее напился до бесчувствия, и его пришлось уложить в спальне рядом с другими потерпевшими. Друсила оказалась крупной, красивой, полной жизни тридцатилетней брюнеткой с решительным характером; ее голос и манера речи напоминали ему Кэтрин Хепберн.

Со стаканами в руках они вышли на террасу, с которой открывался вид на город и озеро, и Друсила бесстрашно уселась на широкую бетонную ограду на шестнадцатом этаже. Он слушал ее болтовню сначала с умеренным интересом, затем — с нарастающим волнением. Спутника, с которым сюда пришла, она едва знает. Ее муж Бэртон Катон. Дэнни было известно только то, что он намного старше жены, имеет деньги и положение в обществе. Она сообщила, что Катон перенес тяжелый инфаркт и теперь настолько занят собственным пульсом, что на нее не остается времени. Вечеринка совершенно восхитительная, как и люди, которых она здесь встретила, гораздо интереснее, чем наскучившие приятели ее круга. Откровенно говоря, эти приятели рядом с гостями на вечеринке выглядят людьми вроде без крови. Правда ли, что этому Элу Элтамиру отстрелили левую руку? Дэнни рассказал, как ему ее ампутировали из дробовика двенадцатого калибра во время дебатов профсоюзных деятелей, а она с восторгом выспрашивала подробности, трепеща от возбуждения. Чувствовалось, что она пресыщенна, легкомысленна, непостоянна и не может жить без встряски и скандалов. Но уяснил, что за ней стоят деньги.

Так что, когда заинтересовалась им самим, не стал скрывать реальных фактов, как сделал бы с женщиной другого склада. Сказал правду, да еще и приукрасил. Придумал даже нелепое кровавое прошлое. На самом-то деле совершил лишь одно убийство, да и то случайно, ненамеренно. Бухард приказал как следует проучить контрабандиста, посягнувшего на выручку. В полутемном помещении, где шла расправа, Дэнни не совсем сориентировался: удар пришелся не в челюсть, а в горло, и бедолага задохнулся. Проблему удалось решить, бросив труп под колеса медленно тащившегося товарного поезда, однако Бухард остался недоволен; зато потом обнаружилось, что «случайность» весьма благотворно подействовала на других мошенников. В другой раз Дэнни, поскольку он хорошо водил машину и знал местность, отправили за двумя специалистами, которым надлежало позаботиться насчет спекулянта Бермана. Тот, узнав, что у него нашли неизлечимую форму рака, захотел не только помириться с Богом, против чего Ник не имел ни малейших возражений, но и задумал получить очищение перед присяжными на суде, а это уже была процедура, с которой Ник никоим образом не мог согласиться. Наиболее серьезным из тех двоих доставленных снайперов оказался мрачный, сонный паренек невысокого роста по прозвищу Гороховый Стрелок. Дэнни, сидевший за рулем, услышал глухой треск, не громче щелчка пальцами, а через час, когда ставил машину в гараж, узнал, что Бермана, который как раз пил дома в кухне кофе, настигла пуля, угодившая точно в раковину правого уха. Принимая во внимание его заболевание, выстрел можно было считать просто хорошей услугой.

Однако Друсиле Катон Дэнни в красках живописал все три отсидки и кровожадные приключения, приводя красноречивые подробности из баек людей своей профессии, которых вдоволь наслушался за всю жизнь. И заметил: чем больше приписывал себе кровожадности, тем сильнее трепетала от восторга Друсила и теснее прижималась горячей ногой к его бедру, пока они беседовали на террасе. Вот она — удивительная быль, о которой приходилось слышать, — восхищение сексуально агрессивной дамочки из хорошего семейства, которую охмуряет громила, убийца или игрок.

Овладел ею в ту же ночь на шерстяном пледе, расстеленном возле ее машины километрах в двадцати за городом. Был с нею груб, нетерпелив, потому что догадывался — именно этого она ждала от него. И убедился: как женщина она весьма требовательна.

Последующие вечера проводили вместе. В конце недели он уволился с работы, отказался от снятой квартиры и первого июля переселился на дачу. Принимая во внимание инфаркт, казалось в высшей степени невероятным, чтобы Бэрт Катон еще когда-нибудь приблизился к даче. Дэнни, собственно, понимал, что он всего лишь здоровый производитель на содержании у богатой женщины. Ничего иного она от него не ожидала, однако в случае с Друсилой Катон это его назначение превращалось в задачу поистине героическую. Первого июля ей выплатили проценты с капитала за полгода. После уплаты долгов осталось еще достаточно, чтобы купить ему новую машину, столько одежды, сколько не имел за всю жизнь, заполнить дачу морем выпивки и большими коробками с продуктами и сверх того дать на карманные расходы. Никогда еще он не жил лучше и никогда не испытывал такого одиночества. Ситуация не стала той прекрасной возможностью, которую представлял в мечтах, но все же было лучше, чем тянуть лямку у Грэнуолта.

Разумеется, чтобы их отношения устраивали обоих, следовало уточнить позиции. Он объяснил ей, что, принимая во внимание долгую память его недругов, для его здоровья полезнее пожить в такой изоляции. Кроме того, можно обдумывать план большой акции. Друсила сказала: дачу ему предложила потому, что ею никто не пользуется. Выносливость у нее была поразительная. Выскальзывая из постели в час ночи, она возвращалась сюда же в восемь утра — свежая, нетерпеливая, пышущая здоровьем, с ненасытным требованием его ласк. Дэнни Бронсон начал было подумывать, надолго ли его хватит.

А потом выяснилось, что до его великого шанса рукой подать. Как-то, расспрашивая любовника про большую аферу, которую он якобы обдумывал (ей не надоедало слушать истории о преступном мире), Друсила сказала:

— Знаешь, на самом-то деле это несправедливо. Такого, как ты, сразу же в чем угодно заподозрят. А вот уважаемые люди, вроде Бэрта и Пола Вэрни, выберутся из любой подлости, и никто об этом не узнает.

— Ты о чем это?

— Они что-то затевают. Все зависит от того, удастся ли им избавиться от тех денег. Сумма громадная.

Когда Дэнни стал допытываться, о чем идет речь, Друсила изобразила таинственность и неприступность. В последнее время она начинала им помыкать, распоряжаясь, приказывая. Хозяином положения он был лишь вначале, когда обращался с ней повелительно и грубо, хотя относился к такой манере как к игре: казалось, ей это нравится, она этого ждет. Однако сейчас совсем другое дело.

Много времени не требовалось — нервные центры и болевые точки у женщины те же, что у мужчины. С подъемом волны настоящей боли нахлынул страх, отразившийся на пепельно-сером лице; совершенно покорная его воле, она на едином вздохе выдавала поток фактов. Потом, держа ее за плечо, мягко подвел к огромной постели — она двигалась, как ослабевшая, очень старая женщина. Когда боль отпустила, заставил ее повторить снова, переспрашивая, уточняя, пока не убедился, что знает все, известное ей. Этот суровый допрос совершенно преобразил Друсилу, сделав ее покорной и любящей. Дэнни снова стал господином и повелителем.

Вначале он собирался действовать не торопясь, осторожно; пользуясь бесценной информацией, полученной от Друсилы, доить Вэрни и Катона постепенно, чтобы не вызвать переполоха. Регулярно звонил Ричардсону, как и положено человеку под надзором.

И тогда в его игру вмешался Кифли. Внезапно, совершенно неожиданно Дэнни стали разыскивать за нарушение правил надзора, он опять превратился в преступника, которому придется отсидеть больше семи лет. Когда выйдет из тюрьмы, ему будет сорок. Если и была на свете единственная истина, то она звучала так: «Никогда больше меня не засадят в тюрьму».

И это изменило его подход к Вэрни и Катону. Он должен заработать на их деле много и быстро. Нужно прижать их, но в то же время позаботиться о своей защите. Письмо из жестянки с мукой на кухне Люсиль — одна подстраховка. Тысяча, которую оставил у нее в четверг, — другая. Вспоминая Люсиль, он каждый раз чувствовал себя запачкавшимся, грязным. Похотливая дура, Ли заслуживает лучшей жены, чем эта щедрая потаскушка. Уставилась на него и прямо упрашивала, ясно — когда женщина так смотрит, значит, приспичило. А он, слабак жалкий, не смог удержаться. Господи, только бы Ли не узнал! Впрочем, рано или поздно поймет, какая у него жена. Подвернется ей кто-нибудь другой — все равно догадается.

Вэрни должен приехать в два. Еще час ожидания. Есть время хорошенько обдумать, как все преподнести. Этот тип не теряет самообладания, надо отдать ему должное. Дэнни в четверг заодно заехал в город и в четверть десятого позвонил Полу Вэрни в контору, упросил несговорчивую секретаршу соединить с ним лично.

— Меня зовут Бронсон. Вы меня не знаете, мистер Вэрни. Хотелось бы как можно скорее встретиться с вами по поводу очень серьезного дела.

Голос у Вэрни оказался глубоким, дикция — безукоризненной.

— К сожалению, я очень занят, мистер Бронсон. Вы не могли бы сказать, о чем пойдет речь?

— Я назову два имени, может, вы сообразите. Катон, Роувер.

Никакой реакции.

— Вы меня слышите, мистер Вэрни?

— Да, я слушаю, Бронсон. — Глубокий голос оставался безмятежным. — Могу принять вас в десять.

Контора Вэрни находилась на шестом этаже, табличка на дверях гласила: «Пол Д. Вэрни, адвокат». Контора небольшая, тихая, обставленная скромно и по-деловому. Секретарша благоговейным шепотом объявила:

— В эту дверь, мистер Бронсон. Вас ждут.

Друсила описывала его таким образом: «Высокий, худой, мрачноватого вида. Очень солидные манеры, одевается немного старомодно. Сообразительный, глаза хитрые, глубоко посаженные. Уже не один год ведет дела вместе с Бэртом. Сейчас-то ему подрезали крылышки налогами, и Бэрту тоже. Начислили огромную сумму за последние пять лет, да еще добавили штрафы».

Вэрни встретил Дэнни, сидя за рабочим столом. Облик его точь-в-точь совпадал с характеристикой Друсилы. Однако Вэрни оказался намного моложе, чем представлял себе Дэнни — лишь чуть за сорок, а он-то рассчитывал увидеть поблекшего, слабого старца. Несмотря на худобу, руки у него были крепкие, плечи могучие, и, по-видимому, на здоровье он не жаловался.

— Садитесь, мистер Бронсон. Ваше сообщение звучало весьма загадочно. Признаюсь, заинтересовало меня. Сигару?

— Благодарю.

Дэнни, откусив кончик сигары, выплюнул его на ковер и прикурил от серебряной зажигалки — подарок Друсилы. Откинувшись в кресле, улыбнулся и в деталях обрисовал операцию, задуманную Катоном и Вэрни, не спуская при этом глаз с собеседника. Однако лицо его оставалось невозмутимым, даже губы не дрогнули.

— И откуда вы взяли этот любопытный сюжет?

— От жены Катона: он ей все рассказал.

Вэрни кивнул:

— Понятно. Если этот сюжет оказался бы реальностью, каким представляется ваш следующий шаг?

Дэнни четко изложил свои требования. Вэрни опять совершенно небрежно кивнул:

— Если этот сюжет случайно соответствует действительности, вы, надеюсь, понимаете: я не могу дать ответ немедленно, сразу.

— Что ж, понимаю. Думаю, что вы навестите меня.

— Где вы живете?

— На даче у Катона.

Впервые в глазах адвоката промелькнуло удивление, которое, однако, сразу исчезло.

— В воскресенье? Около двух?

— Отлично, мистер Вэрни. Только хочу внести ясность в один вопрос: я позаботился о защите — со стороны властей. Изложил всю историю в письме и оставил его в надежном месте. Стоит только мне не выйти на связь, оно окажется в полиции.

— Разумная предосторожность, мистер Бронсон.

— И я так думаю.

— Итак, в воскресенье.

Дэнни был неприятно удивлен сдержанным, небрежным отношением адвоката к своей персоне. Задетый его железным самообладанием, повинуясь минутному порыву, он выпалил:

— Люди вашей профессии получают от клиента аванс. Я тоже не имею ничего против небольшого задатка. В качестве проявления доброй воли.

— Сколько, мистер Бронсон?

— Тысяча.

Вэрни кивнул. Они вдвоем зашли в банк неподалеку. Дэнни подождал, пока Вэрни получил по чеку и, вернувшись к нему, вручил конверт с двадцатью купюрами по пятьдесят долларов. Затем не удержался:

— По крайней мере, согласитесь, что я не ошибся со ставкой.

— Мы обсудим это в воскресенье, мистер Бронсон.

— Приезжайте один. Дорогу знаете?

— Я уже бывал там. До свиданья, мистер Бронсон.

Вэрни приехал сразу после двух — в черном, массивном «додже». Услышав шум автомобиля, Дэнни направился его встречать. Припарковавшись рядом с машиной Дэнни, Вэрни вышел — в темно-синем помятом костюме и серой шляпе.

Руки, разумеется, они друг другу не подали. Присели за светлый металлический столик на террасе. Дэнни предложил кофе — только что заваренный, и Вэрни ответил, что выпьет чашку с удовольствием, спасибо, без сливок, сахар не надо. Дэнни вынес из дома поднос с чашками, кофейником. Вэрни держался так, словно представлял клиента по делу, лично его не интересовавшему.

Разлив кофе, Дэнни уселся.

— Мистер Бронсон, я долго обдумывал ваше предложение. Мистер Катон ничего не знает, с ним я не советовался. По-моему, будет разумнее, если мы спокойно обсудим всю ситуацию сами и придем к обоюдно устраивающему решению.

— Пустой разговор!

— Полагаю, вы разумный человек. Надеюсь, обладаете определенной интеллигентностью, чтобы объективно оценить обстоятельства.

— Я слушаю.

— Мистер Катон и я сейчас оказались в исключительно неблагоприятной финансовой ситуации. Мы вместе начали рискованную операцию, и, кроме того, каждый из нас заинтересован в других сделках. Основная проблема для нас — безошибочный расчет времени. Мне удалось убедить служащих налогового управления предоставить отсрочку, не объявляя арест на состояние и недвижимость. Мы решились на эту опасную операцию, о которой вы разузнали, потому только, что она дает единственную возможность получить крупную сумму наличными.

— Противозаконную возможность.

— Разумеется. Однако до вашего звонка риск оставался допустимым. По нашим подсчетам, поделив доход от этой операции, мы не только уплатим задолженность налоговому управлению, но и сможем сделать вложения в другие выгодные начинания, которые обеспечат новые прибыли. Атеперь давайте посмотрим, что произойдет, если удовлетворить ваши требования. Налоговую задолженность не выплатим. На движимое имущество и недвижимость будет наложен арест. Мистер Катон и я останемся без единого цента, и наши дальнейшие заработки окажутся абсолютно блокированными. А человека без денег запугать весьма трудно, мистер Бронсон. Нам с мистером Катоном удалось наскрести резервные шестьдесят пять тысяч наличными, скажем, на непредвиденные расходы. Можно было использовать их для уплаты налогов, однако мы предпочли вложить их в известную вам операцию. Принять ваши требования означает не только лишение всяких надежд на доход, но и полную потерю шестидесяти пяти тысяч. Скажу вам откровенно: я не говорил о вас до сих пор с мистером Катоном главным образом потому, что, боюсь, это его убило бы.

— Черт возьми, Вэрни, не понимаю, к чему вы клоните?

— Взываю к разуму. Если будете упрямиться и жадничать, как дурак, не получите ничего.

— А вы с Катоном отправитесь за решетку. Я-то уж был там. Уверяю, вам не понравится.

— Возможно. Сомневаюсь, что Бэрт дожил бы до приговора. А я смогу найти немало способов, чтобы избежать осуждения. Это риск, на который я готов пойти.

Дэнни изучал непроницаемое лицо собеседника, стараясь угадать, не берет ли он его на пушку.

— Что вы предлагаете?

— Терпение. Дайте нам закончить операцию по нашему плану. Будем действовать постепенно, без особого риска. Таким образом мы надеемся получить полную номинальную стоимость, то есть двести шестьдесят две тысячи наличными. Вы получите третью часть — что-то больше восьмидесяти семи тысяч. Очень кругленькая сумма, мистер Бронсон. Собственно, это больше, чем вы получили бы, если бы завладели всей суммой и попытались продать ее целиком. Не забывайте: мы получили всю сумму всего за шестьдесят пять тысяч. Говорю вам вполне откровенно, это щедрое предложение, и советую принять его.

— Разве это не будет глупостью с моей стороны? Что мне делать, когда вы эти деньги пустите в продажу? Как докажу свое право на треть?

— Мы составим подробное признание, за подписью моей и мистера Катона. Получив свою долю, вернете нам документ. Кроме того, мистер Бронсон, деньги могут оказаться недосягаемыми, как вы хорошо понимаете. Что мне, к примеру, помешает сжечь их? Может, лучше это, чем сесть в тюрьму?

— Я скажу вам, Вэрни, почему игра пойдет по моим правилам. И почему играть иначе я не собираюсь. Во-первых, на меня объявлен розыск. Приезжая в город, я уже рискую и больше там не появлюсь. Меня разыскивает полиция за нарушение закона о надзоре. Задолжал штату больше семи лет. Бронсон — мое настоящее имя. Дэнни Бронсон. Говорю это потому, что вам это ничего не дает. Во-вторых, я уже все спланировал. У меня есть связи в Чикаго, достану там новый паспорт — и очень быстро. Точно знаю, куда отправлюсь. Полечу в Турцию, деньги заберу с собой. Мне их незачем продавать — использую там по номинальной стоимости. И никакой опасности, что турки меня выдадут.

— Принимаю к сведению. Но учитываете ли вы, что по сути прояснили позиции в наших переговорах?

Вэрни впервые улыбнулся — широко, но зловеще холодно.

— Что вы имеете в виду? — встрепенулся Дэнни.

— Не позволю себя разорить. Не остановлюсь ни перед чем — клянусь. Клянусь всем святым на свете, Дэниел Бронсон. Либо вы предлагаете разумные условия, либо я уничтожу деньги. И тогда у вас появится возможность отсидеть свои семь лет, Катон сможет умереть, а я сумею постепенно выплатить долги. Меня вы не запугаете. Я решил это сразу же, положив трубку после вашего звонка.

Дэнни посмотрел в глубоко посаженные глаза:

— Сожгите их, Вэрни. Избавьтесь от них. Прекрасно знаете, какие это горячие деньги. Уже более трех лет — самые горячие в Штатах. Мне достаточно стукнуть парням из ФБР, и на вас насядет куча профессионалов. Они разнюхают, от кого вы получили деньги. Докажут, что они у вас были. И тогда уж вообще не будет иметь значения, сожгли вы их или нет. Хотите продолжать такую игру?

Вэрни, откинувшись на стуле, произнес дрогнувшим голосом:

— С вами трудно иметь дело, Бронсон.

— Мы уже обменялись ходами, я знаю — вы загнаны в угол, но не хочу, чтобы совершили какую-нибудь глупость — ни вы, ни Катон. Понимаю, следует что-то оставить и вам, согласен. Мне нужно двести тысяч. Сто девяносто пять могут быть из тех горячих, а пять — нормальные, которые можно использовать всюду, в небольших купюрах. Вам останется… посмотрим, сто тридцать две тысячи меченых долларов. Можете избавиться от них через свои каналы, удвоив при этом свой вклад.

— Этого не хватит.

— Должно хватить. Черт побери, если вы действительно влипли, почему бы не прижать Катона, возьмите все, что останется, делайте, как я. Хуже не будет.

— Этого не хватит.

— Я предлагаю шанс, используйте его.

Вэрни приподнял густую бровь:

— Или…

— Или я уничтожу вас, не задумываясь, что будет со мной. Семь лет пролетят быстро. Доставите мне деньги сюда, в среду. И не жмитесь — ни центом меньше. Только умерьте фантазии, я ведь сказал уже — все описал и укрыл в надежном месте.

Вэрни, опустив глаза, долго рассматривал руки с крепкими костяшками. Наконец кивнул:

— Хорошо.

— В среду.

— В среду, после полудня.

— Я после этого здесь не задержусь.

— Миссис Катон уедет с вами?

— Собирается.

Вэрни поднялся:

— Глупая, ничтожная женщина.

Дэнни смотрел, как «додж» удаляется по дороге из гравия, сворачивает на проселок и исчезает за деревьями. Вернувшись в дом, бросил в стакан два кусочка льда, налил виски. Зашел в спальню и, ухмыляясь себе в самое большое зеркало, молча выпил.

5 Пол Вэрни

Хотя осложнения у Вэрни возникли год назад, ему казалось — неудачи преследуют его всю жизнь. Для преодоления любой неприятности требовалось раз от раза все больше усилий. В прошлом он привык полагаться на Бэрта Катона с его общительностью, оптимизмом, ясной и смелой мыслью.

Однако того Бэрта уж нет, а вместо него остался помеченный смертью старик, полный опасений, слезливый, подавленный депрессиями. Как он мог совершить такое безумство — проболтаться Друсиле? Ведь они готовили акцию в абсолютной тайне, со всеми предосторожностями.

Езда за рулем отвлекала, успокаивала, и, возвращаясь в Хэнкок, он вспоминал, как гордился тем, что взялся за дело с исключительной предусмотрительностью, не оставив ни единого следа. Никто не в силах доказать, что он на машине ездил в Талсу и вернулся с деньгами в багажнике. Уже больше трех лет люди ломают голову, что стало с деньгами из дела Роуверов. В то время, когда все разыгралось, он внимательно следил за сообщениями в газетах. Если бы кто-нибудь тогда сказал ему, что он станет обладателем тех денег, он пришел бы в ужас.

Кэлвин Роувер — богатый житель Хьюстона, из коренных, наживший миллионы на нефти, участках для ранчо и транспорте, рослый, сердечный человек, который лишь в сорок лет женился на очень красивой девушке из Форт Уэрта. Через год с небольшим после свадьбы у них родились мальчики-близнецы, а еще через два года — дочка. Роуверу принадлежало летнее поместье в холмистом краю к северу от Сан-Антонио — большой, но скромный дом на 15-акровом участке земли в излучине реки Гуадалупе, недалеко от городка Бандера. Часть земли он приказал оборудовать под посадочную площадку и в жаркие месяцы летал в офис и возвращался на личном самолете. Одним августовским утром, в среду, вместе с ним в Хьюстон полетела и жена, чтобы пройтись по магазинам. Дети остались в летнем доме с поваром, горничной, там же находились трое рабочих с подрядчиком. Мальчикам было тогда девять, девочке — семь лет.

Около полудня близнецы исчезли. Один человек сообщил, что видел старый фургон, стоявший на подъездной дороге к Роуверам. Было это, наверно, часа в два. Марку машины не разглядел — стояла далеко, сколько внутри людей, не обратил внимания. Он вообще забыл об этом случае и вспомнил только в полночь, когда его опрашивал капитан дорожной инспекции. На следующее утро недалеко от места, где стоял фургон, обнаружили обрывок коричневой оберточной бумаги, придавленный камнем. На нем чернилами было написано: «Если хотите видеть своих детей живыми, соберите полмиллиона долларов в мелких купюрах и ждите, пока не дадим знать».

Роувер с большим трудом достал требуемую наличность — так, чтобы не привлечь внимания газетчиков. Полиция работала тщательно, оперативно, и после положенных семи дней было подключено ФБР. Похитители не объявились. На совещании штаба по розыску решили подготовить другие деньги, которые потом можно будет опознать. Заказали полмиллиона совершенно новых купюр достоинством в десять, двадцать, пятьдесят долларов, заменив ими деньги, собранные Роувером. Денежные знаки подвергли механической и ручной обработке, чтобы они казались старыми, бывшими в употреблении, перемешали для нарушения последовательности номеров серий и упаковали. Надеялись, что при таком количестве похитители вряд ли способны заметить последовательность серий. Деньги уместились в два больших чемодана.

Через десять дней после похищения в контору Роувера пришло письмо. Отправлено из Далласа. Ни бумага, ни конверт, подвергнутые экспертизе, не дали никаких сведений. В письме излагался план передачи денег, настолько продуманный и неуязвимый, что его так никогда и не сообщили журналистам. Похитители обещали: как только получат деньги, мальчиков отпустят в каком-нибудь большом городе. Полиция, бессильная что-либо предпринять, согласилась на передачу выкупа, которая благополучно и состоялась на двенадцатый день после похищения. Три страницы с номерами серий тихонько разослали по всем банкам. Прошло две недели, а мальчиков не отпустили.

Их трупы обнаружили в полутора километрах от городка Вандерпул, почти в тридцати километрах от летнего поместья Роуверов. Обоих мальчиков убили, проломив череп, бросили в мелкий ручей, небрежно прикрыв камнями и песком. Вода и ветер оголили детскую ногу, и на каменную могилу наткнулся местный пастух. После этого убийство обсуждалось со всеми подробностями, за исключением того, что номера купюр переписаны.

Деньги объявились в банках города Янгстаун, в Огайо. Следы привели к юноше, ездившему в небольшом фургоне с пенсильванским номером. Он арендовал фермерский домик под Оранжвиллем, недалеко от границы Пенсильвании. Когда ферму окружили, завязалась перестрелка, в ходе которой один полицейский был серьезно ранен, а трое обитателей дома — юноша, пожилой мужчина и молодая женщина — убиты. Все состояли на учете в полиции. Молодая пара числилась среди наркоманов. Один из чемоданов, в котором оказалось более ста шестидесяти пяти тысяч, доставили в полицейский участок Янгстауна.

Слухи о другом чемодане: найден он или нет, если да, то какова его судьба, — противоречили один другому. Информация о переписанных номерах денежных знаков попала в газеты, на радио, экраны телевизоров. Полицейские службы штата, округа, городские вели интенсивное расследование в сотрудничестве с федеральной полицией. Второй чемодан, если он в самом деле существовал, отыскать не удалось. Одни утверждали, что в похищении были замешаны, по меньшей мере, еще один или двое участников, а потом группа разделилась. Другие считали — оставшиеся деньги присвоил кто-то из полицейских. Но если и остались соучастники, они, конечно, осведомлены, что не смогут воспользоваться добычей.

Пол Вэрни и не думал о тех деньгах, когда к нему заявился Роджер Диксон. Они были хорошо знакомы, даже близки, будучи студентами юридического факультета, но потом, после выпуска, связь оборвалась. Диксон в Детройте занялся уголовным правом, дела его шли в гору до самого 1949 года, когда Роджера привлекли к ответственности за взятки городским властям. Его изобличили, лишили должности и, наложив штраф, исключили из коллегии адвокатов. Вэрни узнал об этом из газет, удивившись легкомыслию Диксона.

Минуло уже, пожалуй, два месяца после инфаркта Катона, когда Вэрни как-то вечером, приехав из конторы в частный клуб, где занимал комнату, обнаружил, что в холле его дожидается Роджер Диксон. От него веяло благополучием и самоуверенностью. Они поднялись в покои Вэрни.

Комната Пола отличалась старомодным уютом и удобствами. Они выпили виски.

— Старина Пол, — начал Диксон, — выглядишь в точности, как я и предполагал. Оправдал собственные надежды. Я не раз думал, что ты, пожалуй, с рождения ощущал себя самодовольным холостяком. Что случилось с Мелиссой?

— Мы поженились. А шесть лет назад с ней произошел нервный срыв, начались припадки. Сейчас она в специальном заведении. Мальчика тоже здесь нет — в школе. Ему сейчас пятнадцать.

Вэрни ожидал естественной реакции — сочувствия и симпатии. Однако Диксон, насмешливо, даже язвительно улыбаясь, заметил:

— И ты наслаждаешься каждой минутой их отсутствия?

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что хорошо тебя знаю. Впрочем, оставим это.

— Ты выглядишь весьма преуспевающим, Роджер.

— Конечно, тебе известно, что у меня были неприятности. И ты разочарован оттого, что не встретил меня на углу с жестянкой для подаяния.

— Ну почему же, я рад, что дела твои идут хорошо. Диксон с неприятной усмешкой подтвердил:

— Еще бы, разумеется, рад. Славный старина Пол. Всем он желает самого лучшего. Но меня-то не проведешь. Тебе ни до кого никогда не было дела. Мы ведь жили в одной комнате, Пол. Возможно, другим еще не удавалось проникнуть за твой фасад, только не мне. Не знаю, что тебя изуродовало, но когда мы познакомились, ты уже весь состоял из неживой материи.

— Извини, я не стану слушать подобные вещи.

— Станешь, Пол. Будешь слушать, потому что мне известно — ты крепко сел на мель, еле-еле унес ноги от обвинений в нарушении закона и сейчас прекрасно соображаешь, что я пришел с выгодным предложением, на котором ты сделаешь деньги. Так уж не мешай, дай выложить все, чего мне давно хотелось.

— Ты всегда был чересчур эмоционален.

— В отличие от тебя, Пол. Эмоции для тебя не существовали. Я же видел, как ты добиваешься своего. Холодный как автомат. Ни сожалений, ни преград, никакой этики.

— Дисквалифицированный юрист читает мне лекцию об этике.

— Речь идет об этике в человеческих отношениях. Стоило кому-то или чему-то оказаться на твоем пути, ты безжалостно с ним расправлялся, сметая с дороги. Никогда не встречал я такого бесчувственного, хладнокровного, страшного честолюбия и тщеславия… Мне хотелось выяснить, что тебя сделало таким, каким ты был и остался.

— Тебе не кажется, твоей речи не достает оркестрового сопровождения?

— Не мешало бы включить заранее. Итак — безграничное корыстолюбие, плюс исключительный эгоизм, плюс неумолимый, методичный интеллект. Мне бы сразу понять тебя и держаться подальше. Тогда ты, может, и не пожелал бы жениться на Мелиссе. Она тебе понадобилась потому только, что была нужна мне.

— Мелисса выбрала сама.

— Она тебя не знала. А я следил за тобой, Пол. Денег и положения ты добился, как можно было предвидеть, очень быстро. И потом пошел в гору. Рвался вверх и наконец поскользнулся, словно осел на льду. Когда я узнал об этом, в ту ночь я на радостях напился, Пол. Отметил событие. И ставил выпивку всем подряд: пейте за полный крах Пола Вэрни — самого крупного мерзавца на свете!

— Ты по-прежнему слишком чувствителен, Роджер. Вот упомянул методичность моего интеллекта. Напрашивается естественный вопрос. Похоже, ты меня… осуждаешь. И при этом даешь понять, что готов сделать мне выгодное предложение. Значит, предложение сомнительное, верно?

— Логичный вывод. Но я в этом деле всего лишь посредник. Когда выслушаешь всю историю, поймешь, почему мы совершенно естественно вышли на тебя. В душе ты готов нарушить закон, но в глазах общества относительно чист. Безнравственный человек, но сообразительный проныра. Злобный, но отважный. Я всегда признавал твои достоинства. Главная задача — все обдумать, спланировать, и с этим ты справишься. Можешь отхватить двести тысяч свободных от налогов долларов. Повторяю, я только доверенное лицо — передаю предложение. Будь моя воля, близко бы тебя не подпустил, если бы знал, как обойтись. Но ты прямо создан для такого дела.

Вэрни сложил бледные, крепкие кисти:

— Слушаю.

Диксон, придвинувшись со стулом, понизил голос:

— Помнишь дело Роуверов? С деньгами? Они не объявились. И остаются горячими, всегда будут в розыске. Триста двадцать семь тысяч — все бумажками по двадцать, пятьдесят долларов. Тогда ночью их заграбастал полицейский из округа, отвез их километров на пять подальше, сунул в кусты, а на следующее утро забрал. Сидел на них почти год, боялся трогать, даже не раскрыл чемодан. В конце концов продал их за десять тысяч нормальных, чтоб не страдать от бессонницы. Купил их один спекулянт из Кливленда, но, чуток поразмыслив, был страшно рад, когда неделей позже удалось сплавить моему приятелю в Детройте за пятнадцать тысяч. Мой клиент надеялся посидеть на них пару лет, и, когда деньги поостынут, рискнуть пустить их в дело. А они не остыли. Ему сейчас срочно нужна наличность, поэтому — продает. Цена — восемьдесят.

— А почему ты обратился ко мне?

— Их невозможно продать обычным способом — никто не хочет связываться. Если перекупщика схватят, ему трудно доказать, что в похищении он не замешан. Примерно месяц назад мы все обсудили. У меня возникли кое-какие идеи, одна из них — ты.

— Какую пользу извлеку из этих денег я?

— Ты чистый. И Катон тоже. Вы оба способны рисковать. Ты можешь вывезти их из Штатов. Черт побери, оба можете ехать куда вздумается, вывозить понемногу. В конце концов можно положить их в сейф — в Южной, Средней Америке, в Мексике. Там их можете вложить в дело. Предположим, в Рио ты идешь в пять, шесть банков. Эти деньги ведь можно обменять на другую валюту, а затем — опять на доллары. Через несколько месяцев меченые вернутся в федеральный резервный фонд. Но тогда уже невозможно будет проследить, откуда они.

— Почему ты сам не займешься этим?

— Потому что мне трудно достать паспорт для выезда. И нет законного предлога для деловых поездок. А у тебя с Катоном есть акции Панамской пароходной компании и двух небольших южноамериканских авиалиний.

— Откуда, черт побери, тебе это известно?

— Ого, Пол, впервые услышал, как ты выругался. Пусть тебя не волнуют источники моих сведений.

— Те акции практически ничего не стоят.

— Но они у тебя есть.

— Разве не может кто-нибудь из твоих… сообщников выехать из Штатов?

— Вокруг этих денег, Пол, царит какой-то суеверный ужас. Неразумный, согласен, однако так обстоят дела. Мой приятель, который готов их спустить, три месяца назад был во Франции. Захватил с собой пятьдесят тысяч, но извелся от страха и привез назад нетронутыми, а весь горячий улов перепрятал в надежное место. Надеюсь, ты достаточно трезво смотришь на жизнь и не страдаешь суеверностью?

— Сколько получишь ты?

— Десять процентов.

— Почему бы ему не забрать весь улов и не переселиться куда-нибудь в другие края?

— Он патриот: ему нравятся молочные коктейли и кондиционеры. И ведет еще кое-какие игры. Устраивает?

— Я… должен подумать.

— Не упусти шанс. Деньги достанешь?

— Не сразу. В данный момент вряд ли. Может, вместе с Катоном сложимся, если он согласится.

— Согласится, если соображает, как ты, Пол. Я так и сказал месяц назад своему приятелю: нужно продать кому-то из легальных. Здесь чересчур рискованно пускать их в дело. Тысячи три, может, истратишь, а потом какой-нибудь буквоед в окошечке банка сверится со списком. Когда начнется охота, ты и не узнаешь. Станут затягивать сеть, используя каждую купюру как след, обложат, как свора собак зайца.

— Как мне с тобой связаться?

— Остановился в отеле «Хэнкок». Буду ждать.

— А как я узнаю, что это действительно те деньги?

Может, мне всучат гору фальшивых бумажек?

Диксон ухмыльнулся:

— Чтобы развеять сомнения, дружок, возьми одну из этих пятидесяток и проверь в банке.

— Но…

— Деньги те самые. Получишь список на трех страницах тех номеров серий, можешь проверить. За каждый свой доллар купишь три… нет, четыре.

Катон, без сил покоившийся в постели, выслушав, пришел в ужас. Потребовалось целых два часа, чтобы его уговорить, и когда Пол уезжал, тот был при последнем издыхании. Зато Вэрни добился четкого представления о пределе их возможностей: Бэрт дает сорок, он двадцать пять тысяч, и больше у них не остается ни цента. Шестьдесят пять тысяч.

Диксону предложил шестьдесят. Тот сначала рассмеялся, потом расстроился и, наконец, пришел в ярость. Пол не уступал. Диксон отправился на телефонные переговоры. Вернувшись, объявил: не менее семидесяти. Пол предложил шестьдесят пять, предупредив, что это максимум. На этот раз Диксон отсутствовал дольше, а когда возвратился, сказал:

— Ладно. Отлично, просто как в сказке. Аукнулись мои десять процентов — дает только пять. Вместо восьми тысяч получу паршивых три с четвертью, а он заработает всего на тысячу с четвертью меньше, чем если бы отдал за семьдесят. Ладно, записывай: Хоган, 68681. Готово? Это заведение в Талсе. Позвони в любой день на будущей неделе прямо из Талсы. Спросишь Джерри. Эти шестьдесят пять тысяч наличными имей при себе — не в тысячах. Когда подойдет Джерри, спроси, где можно купить хороший, обкатанный «кадиллак». Он назовет адрес и там с тобой встретится.

— Талса!

— Город как город. Где-то в Оклахоме. Вряд ли тебе понравится — мало кто его хвалит.

Прощаясь, оба понимали, что видятся в последний раз. Диксон, испытующе, с любопытством глядя на Вэрни, произнес:

— Для тебя, вероятно, это было серьезным испытанием.

— Что именно?

— Когда тебя выбили из колеи. Первый удар в твоей жизни, настоящее потрясение, Пол. И как ты — грыз ковер или бегал по комнате?

— Чувствовал себя обманутым.

— Больше, Пол. Испытал шок: весь мир для тебя перевернулся. Как смели укротить единственного на свете Пола Вэрни! Удивляюсь, как ты не покончил с собой. Или не сошел с ума. По-моему, ты не Из тех, кто способен примириться с крахом. Знаешь, я порой вспоминаю минуты, когда тебе хоть в мелочах кто-то вставал поперек пути. Ты был готов на убийство.

— Ты всегда отличался буйной фантазией, Роджер.

Диксон вздохнул:

— Оказывается, плохо тебя знаю. Ты вернешься — загребешь кучу денег. Оттянешь смерть Катона, добьешься успеха любой ценой. А у меня останется единственная маленькая надежда: никогда больше с тобой не видеться.

— Думаю, ты сможешь это устроить, Роджер.

Никому не сказал, куда едет. В конторе объявил, что отправляется на рыбалку. Катон с лицом покойника дотащился до банка и, приказав принести сейф в кабину, достал всю наличность, затребованную Полом. Слава богу, у обоих в резервном фонде не оказалось тысячных банкнот — одни сотенные и немного по пятьдесят долларов. Вэрни положил деньги — две пачки толщиной сантиметров по десять, стянутые каждая резинкой, — на самое дно ручного чемоданчика. Ночью обдумывал предстоящие действия, а наутро, вложив каждую пачку в коробки от сигар с надписью «до востребования», отправил почтой на имя В. В. Уорда в отель Талсы, где под этим именем заказал номер.

Через три дня, приехав в Талсу, позвонил в отель и, выяснив, что коробки получены, распорядился положить их в сейф отеля. Поселившись в номере, получил на них квитанции и послал их сам себе в Талсу до востребования. Затем, когда уж ничего больше не смог придумать для подстраховки, зашел в телефонную будку, набрав номер, спросил Джерри и понес чепуху насчет обкатанной машины.

Вечером его подобрали на темном углу в нескольких квартала от отеля: посадили на заднее сиденье между двумя молчаливыми личностями. У водителя на голове была баскетбольная шапочка, не скрывавшая оттопыренных ушей, его силуэт временами освещался летящими навстречу фонарями, когда они выехали за город и на приличной скорости помчались в неизвестность. Остановившись наконец, шофер вышел из машины, отворил ворота, снова сел за руль и подъехал к самому дому. Вэрни заперли в маленькой комнатушке, где стоял дешевый темно-синий чемодан с широкой серой полосой, набитый деньгами. Проверил номера серий по списку, полученному от Диксона, — деньги выглядели настоящими. Попробовал было пересчитать, но бросил, понимая, что здесь все. Постучал в дверь — его выпустили. В темном коридоре с ним заговорил приземистый тип, лицо которого разглядеть было невозможно.

— Устраивают?

— Да.

— А ваши где?

— Получу их завтра после девяти.

— Тогда оставайтесь здесь на ночь, завтра вас отвезут в город, и когда они будут в ваших руках, привезут обратно.

— Нет.

Помолчав в недоумении, парень спросил:

— Что же вы предлагаете?

— Эти заберу с собой. Ваши люди могут быть рядом. Утром передам им свои деньги.

— Нет, так не пойдет.

Вэрни осенила новая, более удачная мысль:

— Отвезите меня сейчас в город. Завтра в десять встретимся где-нибудь в людном месте, выбирайте сами. При встрече решим, где произвести обмен.

Они встретились перед большим магазином, Вэрни узнал чемодан. Лицо приземистого типа оказалось бесстрастным, и весь он слегка напоминал индейца.

— Если место назовете вы, может, там заготовили мне ловушку, то же можно думать обо мне. Так куда пойдем?

— Возьмем такси.

— Здесь нет стоянки, придется ловить по пути. Надеюсь, появится — я весь в поту.

Через минуту показалось такси. Остановив его, Вэрни огорошил таксиста вопросом:

— Куда вы отвезли последнего клиента?

— За город. А в чем дело?

— Где ближайшее общественное здание — большое, куда вы возили пассажира?

— Что за чертовщина? Куда я?… на вокзал.

Вэрни посмотрел на приземистого — тот кивнул.

— Везите нас туда, пожалуйста.

На вокзале они направились в мужской туалет, заняли по кабинке. Вэрни, усевшись на унитаз с чемоданом на коленях, открыл его. Поворошил пачки до самого дна, чтобы убедиться, что верхний слой не является обманным. Захлопнув чемодан, вышел. Из соседней кабины раздался резкий окрик: «Берегись! Стой там, чтоб я видел твои ноги». Вэрни услышал шорох разворачиваемой бумаги. Ждал минут пять, чувствуя, как по рукам стекает холодный пот. Дверь раскрылась, и приземистый вышел, крепко держа под мышками коробки от сигар. Вэрни ожидал каких-то слов, однако парень, ограничившись коротким кивком, исчез. Вэрни торопливо последовал за ним, держась метрах в двадцати сзади. Увидев, что тот зашел в телефонную будку на другом конце вокзала, быстро вышел на улицу и, подозвав такси, велел отвезти в гараж при отеле. Заперев чемодан в багажнике, вывел «додж» из гаража и остановился перед входом в отель. Через десять минут он уже выезжал из города. Тревога отпустила его лишь после того, как, миновав Бартлсвилл, он выехал на шоссе номер 75, идущее на север. Кажется, пронесло. В багажнике лежало триста двадцать семь тысяч долларов. Катон, хотя из шестидесяти пяти тысяч ему принадлежало сорок, согласился поделить добычу поровну.

Договорились, что можно рискнуть и положить деньги в сейф. Катон опять велел отвезти его в банк. Запершись в одном из малых боксов, они тщательно пересчитали деньги. Катон захотел разделить их пополам, чтобы каждый сам хранил свою долю.

— Было бы лучше все деньги сложить в мой сейф.

— Нет уж, спасибо.

— Пошевели извилинами, Бэрт. Сейчас ты чувствуешь себя хорошо. Но за спиной, как ни говори, инфаркт. Что, если ударит снова? Суд постановит открыть твой сейф — представь себе ситуацию.

— А если сделать по-твоему и я… со мной случится беда, тебе здорово повезло бы, правда, Пол?

— Не очень-то красиво, с твоей стороны, говорить подобные вещи.

— И все же сделаем по-моему, Пол. По крайней мере, у тебя появится причина поторопиться с обменом.

Вэрни не смог его уговорить. Условились, что Пол в ноябре и декабре совершит длительную поездку, взяв с собой по пятьдесят тысяч из доли каждого, и проведет операции по двойному обмену их капитала в пяти штатах Южной Америки. Отмытые таким образом деньги в январе они используют для уплаты налога с доходов. Пол устроит фиктивный перевод пая из недвижимости, чтобы объяснить, откуда взялись наличные. К тому времени Катон, поправив здоровье, тоже предпримет деловую поездку и отмоет еще такую же сумму. А летом Пол позаботится об оставшихся деньгах. К осени они выплатят всю задолженность налоговому управлению; и у каждого еще останется не очень большая, но весьма кругленькая сумма. Чересчур дотошная проверка фиктивных документов по переводу недвижимости в наличные могла бы вызвать неприятные вопросы об источнике доходов, но такой контроль вряд ли возможен. К тому же, когда Пол выполнит свою миссию в Южной Америке, Катон — в Средней и, наконец, Вэрни произведет обмен в Европе, у них появится большое преимущество во времени на случай расследования по поводу происхождения денег. Смелый рассудок и холодный расчет на каждом этапе операции обеспечат успех.

Вэрни оставил машину в гараже клуба и, войдя через задний ход, поднялся лифтом на третий этаж в свою комнату. Возвращаясь с дачи, он испытывал глубокое беспокойство, так как езда не позволяла сосредоточиться, отвлекала от четких, целенаправленных, методичных размышлений, что, собственно, и отличало его характер. Кроме того, опасения, страх выводили из душевного равновесия: перед глазами маячила хитрая, упрямая физиономия Дэнни.

Теперь Вэрни готовился к взвешенным, холодным рассуждениям, от которых сейчас зависит все. Облачившись в поношенную домашнюю куртку, он уселся в глубокое кожаное кресло лицом к окну. Небо над городом было затянуто облаками, и в комнату просачивались серые сумерки.

Болтливый, больной муж. Жена больного мужа, выбравшая неподходящего партнера для сексуальных забав. Жизненная эпопея Бронсона. Подорванное здоровье Катона. Семь лет, которые Дэнни задолжал штату. Его письменное сообщение для собственной защиты, подстраховки. Таковы факты. Вэрни исследовал каждый из них, перебирая один за другим, оценивая, изучая последствия. Несомненно, существует способ, как добиться, чтобы отдельные факты состыковались, если к ним добавить новые. И в результате должна возникнуть единственно приемлемая картина.

Основное положение: опасная ситуация, любой ее поворот может привести к смерти Катона. Следовательно, первый необходимый шаг — забрать деньги из его сейфа. Катону нужно предъявить спокойные, логичные доводы.

Сказать Бэрту, насколько опасно пренебрегать возможностью, что сейф могут открыть по решению суда. Объяснить, что такая возможность является источником постоянной угрозы. Убедить, что гораздо разумнее держать деньги не только в более надежном, но и доступном месте. Например, в конторе Пола Вэрни.

Решил, что этим следует заняться немедленно, завтра же.

Как только все деньги окажутся в безопасном укрытии, он может выплатить Бронсону двести тысяч. Если не найдет другого решения.

А иное решение, если оно существует, зависит от третьего лица — того, кому Бронсон оставил письменное признание. Кто это может быть? Принимая во внимание прошлое Бронсона, его досье в полиции, маловероятно, что банк или адвокат. Личная связь. Кто-то пользующийся доверием. Бронсон должен быть уверен, что тот не вскроет конверт и не узнает о действительных масштабах вымогательства. Невероятно также, чтобы он доверился уголовнику. А порядочный человек, в свою очередь, не захотел бы связываться с ним и прятать конверт, рискуя быть замешанным в подозрительные махинации. Логично предположить — кто-то другой. Родственник? Женщина?

Женщина. Голое предположение, но его стоит основательно проверить. Бронсон по характеру способен внушать женщинам страх и покорность, и эта его черта усиливает опасность: если с Дэнни что-то случилось бы, она скорее всего поступит именно так, как велел он.

Как вычислить женщину? Наблюдение за Бронсоном исключается. Выяснить его контакты невозможно. А кто знает его связи? Бронсон сказал, что нарушил закон о надзоре и его ищет полиция. Значит, кто-то непременно его разыскивает. Заставить Бронсона назвать преследователя? Вряд ли — Дэнни не из слюнтяев. А как насчет тех, кто осуществлял надзор?

Предположим, сотрудник отдела по надзору в курсе контактов Бронсона и проверил их. Можно получить информацию от такого человека? Вполне вероятно, если использовать правдоподобную, логичную, убедительную ложь. Кстати, секретарша, конечно же, записала Бронсона в книгу посетителей.

И что из этого следует? Предположение, что удастся установить связи Бронсона и конверт с исповедью можно устранить.

Единственный способ защиты от Бронсона — убить его.

Это была последняя часть головоломки. Рассматривал ее, проверяя, займет ли необходимое место. Дача изолирована от мира. Бронсон — могучий, увертливый и догадливый. Очень мало времени. Этого парня вряд ли чем остановишь, да и то ненадолго. Деньги потребовал в среду, после полудня — семьдесят два часа.

Альтернативой были бедность и позор.

Он попытался взглянуть на себя со стороны — выяснить, способен ли отнять у кого-либо жизнь. Сразу же похолодели руки. Однако рассудок подсказывал разумные доводы: Бронсон — уголовник, его разыскивает полиция — обществу от него никакой пользы, одни расходы. Смерть Дэнни, конечно, не потребует тщательного расследования: естественно предположить, что убит кем-то из его же преступного круга. Если бы риск состоял только в этом, то Бронсон представлял бы собой удобную жертву. Но наибольшая трудность состояла в том, что, судя по виду, убить его будет не легко. Хотя, с другой стороны, полагаясь на свою подстраховку, он непременно утратит бдительность.

И все же осуществить это можно лишь в том случае, если запрятанное письмо будет обезврежено, а Бронсон об этом не узнает.

Вэрни понимал, что ситуация запутанная и сложная. Но имела одно преимущество: наиболее опасный и неотвратимый шаг следовало совершить в самом конце. Сначала нужно попытаться предпринять остальные меры. Если не удастся найти конверт, выяснить, у кого он хранится, единственный выход — заплатить Бронсону. А вот если найти и уничтожить письмо, придется ликвидировать и самого автора.

Он снова прошелся по своим выкладкам. Имеет смысл убивать Бронсона, если не завладеть его исповедью? Только если пойти на отчаянный риск: после смерти Бронсона хранитель письма прочтет сообщение и может захотеть сам использовать для шантажа… придется убрать с пути и его.

Итак, еще раз хорошенько проверить. Действовать необходимо быстро, но осмотрительно, обдумывая каждый ход. Любой шаг становится основой и гарантией для следующего.

6 Джон Кифли

Кифли заказал сосиски с капустой и за едой оглядывал ресторан, раздумывая, кто бы мог дать сведения о Вэрни, с которым у него на два часа назначена встреча. Его сбивало с толку, почему тот упомянул Дэнни Бронсона.

Дым в ресторане можно было резать ножом, как и плотный гул голосов. Кифли знал более половины посетителей — здесь собирались служащие окружной и городской полиции, журналисты, политики, чиновники из суда. Иногда он обедал вместе с ними за одним из больших столов, слушал, но сам помалкивал. Однако чаще усаживался один за маленький столик у стены против длинной стойки бара. Не важно, что его не приветствовали, как большинство остальных, широкими улыбками, грубыми шуточками и похлопыванием по плечу. Никогда не стремился к популярности, считая такое желание неестественным и смешным.

Кифли почти заканчивал обед, когда появился мужчина, которого он знал достаточно хорошо, — пятидесятилетний здоровяк Билл Слатер. Начав с патрульного, он очень скоро дошел до детектива, изучая право в вечерней школе. Его определили в особый отдел, которым руководил окружной прокурор, а после окончания учебы Билл был назначен его заместителем и оставался на этой должности вот уже более десяти лет, несмотря на перемены в руководстве.

Слатер уселся у стойки, и Кифли, подойдя сзади, похлопал его по плечу. Обернувшись, тот нехотя улыбнулся:

— В чем дело, Джонни?

— Можно тебя на минутку?

Бросив приятелям у стойки, что сейчас вернется, Слатер с кружкой темного пива подсел к столику Кифли.

— Билл, один из моих поднадзорных удрал. Дэнни Бронсон. Тебе ничего это имя не говорит?

— Да нет, ничего особенного. Один из ребят Кеннеди. Такой блондинистый силач?

— Он самый. Бросил работу, отказался от квартиры и унес ноги. У меня для него повестка. С Джонни Кифли эти шуточки не пройдут.

Слатер хмуро посмотрел на него.

— Может, ты забыл, Джонни, что больше не служишь в полиции?

— У меня свои инструкции. И правила. Но я о другом хотел спросить. Позвонил мне один адвокат, в два часа с ним встречаемся. Говорит, речь пойдет о Бронсоне. Пол Вэрни, знаешь его?

Слатер удивленно поднял брови:

— Знаю, не очень хорошо, правда. Скользкий тип. Едва не вылетел из коллегии адвокатов, потом ввязался в махинации с недвижимостью. Именно Вэрни и Бэрт Катон расчистили и обработали тот большой участок, который потом продали компании «Вулкан Эйркрафт». Сейчас он больше занимается юридическими вопросами. Ходил по грани, но ребята из налогового управления подрезали ему крылышки. Нет, сомнительным адвокатом его не назовешь. Но изворотливый.

— Что у него общего с Дэнни Бронсоном?

— Понятия не имею. Вряд ли Дэнни использовал бы его в своих махинациях.

— Бронсон не будет жульничать — вернется в Элтон.

— Почему бы тебе не вернуть туда всех, Джонни? Пристроили бы к тюрьме новое крыло побольше. Крыло Кифли. И налоги станут побольше. Ты уже не в полиции, Джонни. Знай свое место.

— Обращаюсь с ними так, как заслуживают. И не стану рыдать, если им не нравится.

Слатер встал, хотел было что-то сказать, но потом, просто пожав плечами, вернулся к стойке. Было видно, как он что-то говорил двум знакомым, и те оглянулись посмотреть на Кифли.

За десять минут ожидания в высокомерной атмосфере маленькой приемной Вэрни Кифли вынужден был против воли признать, что адвокат, пожалуй, более важная персона, чем ему хотелось бы. Когда секретарша наконец пригласила Кифли в кабинет шефа, его охватили те же дурные предчувствия, которые он испытывал перед вызовом на ковер к начальнику отдела полиции.

Вэрни оказался выше, чем он ожидал, — высокий, важный и надменный. Рука была крепкой и холодной.

— Я все пытался представить, что у вас общего с Дэнни Бронсоном, — усевшись, начал Кифли.

— Бронсон звонил мне и утром в четверг посетил мою контору, мистер Кифли.

— Приходил сюда! Он был в городе?

— Сидел в том же кресле, где сейчас сидите вы.

— Что ему, черт побери, было нужно?

— Мне показалось, он напускает на себя какую-то… таинственность, я бы сказал, был охвачен смятением. Правда, позже сообщил, что его ищет полиция. Похоже, меня он нашел совершенно случайно, по телефонному справочнику. Хотел передать мне на хранение какой-то документ. В заклеенном конверте. Объяснил — нужно положить его в сейф конторы, и если с ним что-то случится, по-моему, намекал, что вдруг, к примеру, его убьют, — тогда я должен передать конверт полиции.

— Конверт у вас? Давайте его?

— Минуточку, мистер Кифли! Я задал несколько вопросов, касающихся его особы, попытался выяснить характер документа, предлагаемого мне для хранения. Ответы были очень уклончивы. И я в конце концов отказался выполнить его просьбу, несмотря на предложенный щедрый гонорар. Его поведение наводило на мысль, что он замешан в нечто противозаконное.

— Взятка! — с горечью воскликнул Кифли.

— Я посоветовал обратиться к кому-нибудь другому. Он держался… грубо. Сегодня утром я просто из любопытства позвонил в полицию и узнал, что его разыскивают в связи с нарушением закона о надзоре, порекомендовали обратиться к вам. Мне подумалось — информация такого рода могла бы заинтересовать вас.

— Я очень благодарен, мистер Вэрни, за ваше сообщение. Дэнни ускользнул от меня. В конце июня бросил работу, а между тем поговаривали, что живет хорошо. Во всяком случае в июле преуспевал, и это меня удивило. Я ведь служил в полиции, пока меня не ранили. И теперь еще пользуюсь полицейскими каналами — попросил ребят поспрашивать своих осведомителей, что они услышат. И ничего! Бронсон ведь один из людей Кеннеди, его в городе знают. Но никто с ним не виделся, неизвестно, чем теперь занимается, — избегает всяких контактов. До прихода к вам я выяснил одно: последний раз в городе Бронсон появлялся двадцать пятого июля. Мне уж казалось, что исчез окончательно. Человек с таким прошлым, и вдруг нет никого, кто бы о нем что-то знал, — это противоречит здравому смыслу. Не могу представить себе, на какие шиши так разжился.

— А теперь вы что-то подозреваете?

— Да. Похоже, шантажирует кого-нибудь из толстосумов. Основательно доит. Возможно, действует в одиночку, а может ему помогает какая-нибудь женщина. Не исключено, что орудует прямо здесь, в городе.

— Он с кем-то встречался двадцать пятого июля?

— С братом — Ли Бронсоном. Пришел поздравить с днем рождения, принес подарок. Его брат живет в Бруктоне на Аркадия-стрит, преподает в Бруктонском колледже. Я у него был в субботу. Говорит, что после того раза его не видели

— Вы полагаете, что, возможно, там он оставил конверт, который предлагал мне?

— Не знаю. Может быть. Стоит, наверно, поприжать брата и его жену. Конечно, мог там оставить. Выглядит вполне логично. Ну, если эта парочка меня водила за нос, клянусь…

— Постойте, мистер Кифли. Мне припомнилось еще кое-что из его слов. Я должен был вспомнить раньше — вдруг это поможет вам в розыске. Как я уже говорил, он стал грубить, кричать на меня. У него, мол, хватает друзей, есть у кого оставить. Назвал два имени, не знаю, помогут ли они вам. Одно — кажется, Фред, а второе — совершенно уверен — Томми.

Кифли заерзал в кресле:

— А фамилии?

— Не называл.

— Черт, опять набегаешься. Дьявольщина! Наберется пятьдесят, шестьдесят парней с такими именами. Уже сейчас с ходу могу назвать человек пятнадцать. Ужас! Ничего не поделаешь, придется всех перебрать. Похоже, он нацелился на жирный кусок. Если сумеет провернуть, то исчезнет надолго.

Еще раз поблагодарив Вэрни, Кифли отправился в центральную картотеку полиции. Через пятнадцать минут его запрос был оформлен, затем в течение часа были отобраны карточки известных местныхуголовников по имени Фред и Томми, и Кифли получил список из сорока девяти фамилий вместе с последними адресами. Пятеро отбывали срок, их можно исключить. Следующих восемнадцать он отбросил как чересчур юных. Логичнее предположить, что Дэнни захочет довериться более зрелым, солидным людям. Оставалось двадцать шесть.

Кифли надеялся на вечер. Его опрос будет вполне законным. Некоторых из списка он знал не один год. И никто из них при виде его не обрадуется. Он с ними потолкует — о разных вещах, пока у них голова не пойдет кругом. А потом врежет. Как будет лучше?

— Дэнни Бронсон нам кое-что сказал — за час перед смертью. Вроде бы у тебя его конвертик. Выкладывай!

Да, так будет хорошо. На это любой среагирует — достаточно, чтобы выдал себя и проговорился. Достаточно, чтобы Джонни получил след для поисков. Так хорошо, как если бы он оставался полицейским. Даже в некотором роде лучше, гораздо лучше.

7 Люсиль Бронсон

Тот вторник был серым, дождливым, безнадежным, и Люсиль показалось, что вся дальнейшая жизнь так мрачна, как затянутое тучами небо. Ее разбудил привычный шум отъезжавшей машины Ли. Повернувшись на другой бок, попыталась заснуть, однако сон не возвращался: начала вспоминать, каким холодным и сдержанным стал муж после того, как узнал про злополучные деньги и отобрал их. С тех пор ни разу до нее не дотронулся, не поцеловал — смотрел словно на пустое место, не замечая.

Усевшись в постели, Люсиль потянулась, зевнула, потом одной рукой стала растирать округлый животик под старой пижамной курткой мужа, в которой спала, а пальцами другой — расчесывала волосы. Взглянув в окно, с отвращением застонала. В воскресенье пляж был открыт в последний раз — заканчивался сезон. Впереди опять паршивая, бесконечная зима. А она так любит нежиться в горячих солнечных лучах. Так приятно ощущать негу, покой, когда в полудреме, расслабившись, растянувшись на песке возле Рут, неторопливо и бесконечно разговариваешь, рассказываешь…

Может, Ли позволит приобрести кварцевую лампу. Солнце, конечно, не настоящее, но хоть что-то. Рут станет приходить сюда, устроят домашний пляж, и загорать можно голышом — без противных полосок от бретелей и лифчика.

Дотащившись до ванной, машинально расчесала щеткой волосы, почистила зубы, накрасила рот. Страшно не хочется одеваться в такой мерзкий день. Ради Ли вообще не имело смысла наводить красоту. Когда в субботу она вернулась домой к полуночи, муж вместо того, чтоб метаться в волнении по дому, наброситься с криком, когда, наконец, появилась, — просто спокойно спал в постели.

Натянула вельветовый костюм бирюзового цвета — Ли в минуты хорошего настроения называл его боевым снаряжением жены: комбинезон с короткими рукавами и шортами до колен, с широким поясом, украшенным металлической пряжкой, и молнией от ворота до паха.

Сварив кофе и поджарив гренки, она уселась к столу, потянувшись за газетой. Покончила с новостями раньше, чем допила вторую чашку. За окном все еще лил дождь. Рассеянным взглядом скользнула по кухонным полкам, жестяным банкам, остановилась на самой большой и вдруг почувствовала где-то глубоко внутри странный озноб, подступающий к горлу, перехватывающий дыхание.

А почему бы нет?

Это Дэнни виноват в том, что Ли так изменился, — это он впутал ее в историю. Дэнни тогда был как безумный зверь, заставил ее, вынудил изменить мужу. Никогда не нарушила бы верности Ли, ни за что на свете, если бы Дэнни, не избил ее, не раскровенил рот и не заставил сделать это. Она тогда испытала такой ужас, что даже кричать не могла.

Это его ошибка, и теперь, может всю жизнь ей придется корить себя.

А раз так, почему бы не открыть конверт, не посмотреть?

Постепенно ей уже стало казаться, что на кухне нет ничего, кроме желтой банки с этими дурацкими уточками и надписью «Мука». Пыталась оторвать взгляд, но глаза упрямо возвращались к жестянке. Наконец, она вскочила, заперла заднюю дверь и, схватив с полки банку, поставила ее на плиту. Нащупав в мягкой массе конверт, вытащила и похлопала о края, чтобы стряхнуть муку.

Ничего же не случиться, если она посмотрит.

Белый продолговатый конверт — заклеенный, а поверх клапана шла еще прозрачная полоска клеящей ленты. Попыталась подцепить уголок полоски — она отходила, но одновременно сдиралась бумага с конверта. Прощупала конверт, и ей показалось, что внутри всего один лист бумаги. Перебрала все способы, как открыть, но мешала эта клейкая полоска — Дэнни сразу догадается, а его Люсиль боялась.

И тут ей пришла в голову счастливая мысль. Вбежав в гостиную, выдвинула ящик стола с письменными принадлежностями Ли. Вот они — продолговатые, белые конверты. Приложила один из них к запечатанному: почти одинаковые, разве чуть побелее и подлиннее. И клейкая лента в маленькой катушке была точно такой, как на конверте Дэнни.

Глубоко вздохнув, она разорвала конверт, вытащила лист обычной бумаги и, развернув его дрожащими руками, стала читать строчки, написанные шариковой ручкой скверным почерком Дэнни:

«Тому, кому полагается знать.

Бэртон Катон и Пол Вэрни держат в руках остаток денег от выкупа Роувера. Мне об этом сообщила миссис Катон. Собираются вывезти их за границу. Перекупили через Детройт, а получил их Вэрни в Талсе. Имя связного в Детройте — Диксон. Попытаюсь забрать у них деньги, и если со мною что-то случится, значит, сделал это кто-то из них. Пусть мое сообщение прочитает сержант Бен Викслер. Он знает, что о таких махинациях я не стал бы болтать попусту.

Дэниел Бронсон».

Ошеломленная, непонимающая, Люсиль прочитала письмо еще раз. Будучи заядлой читательницей светских рубрик, она знала имя Бэртона Катона. У него молодая жена, раньше ее фамилия была Дауни. С первым мужем произошло несчастье, и она опять взяла девичью фамилию. Ездила верхом — лошади у нее великолепные. Но кто такой Вэрни, Люсиль не знала. Кажется, это имя она слышала, возможно, в связи с какой-то благотворительной акцией, Красного Креста или еще чего-нибудь такого.

Вложив письмо в новый конверт, прикрепила клейкую полоску точно так, как была на старом. Согнула конверт пополам, помяла, чтобы выглядел как первый. Скомкав разорванный конверт, бросила в небольшой камин и подожгла. Пока он горел, сбегала на кухню и, сунув заклеенный заново конверт в муку, поставила банку на прежнее место. Когда вернулась в гостиную, в камине мелькали последние язычки пламени. Она бросилась в большое кожаное кресло, поджав под себя ноги. Кто же не помнит ту ужасную историю Роуверов, тех несчастных детишек-близнецов? И о деньгах все знали. Да… и денег было страшно много — сотни тысяч.

Но как Дэнни сумел познакомиться с миссис Катон, и почему, скажите на милость, она все ему рассказала?

Дурного настроения Люсиль как не бывало. Какая великолепная, ослепительная новость. Она завладела ее существом, можно без конца обдумывать, рассматривать со всех сторон, стараясь понять, оценить. И использовать.

Она ничуть не сомневалась, что Дэнни завладеет деньгами. Этот тип, который к ним приходил, разыскивает Дэнни, хочет отправить его обратно в Элтон. Дэнни это знает. Когда получит деньги, ему придется уехать подальше, где его никогда не схватят. Прежде чем уезжать, он заедет за конвертом. Как только заедет, значит, деньги при нем.

Она в волнении, не замечая, обгрызла ноготь на пальце до живого мяса. Оказывается, ни о чем больше Люсиль так не мечтала, как об отъезде с Дэнни. Ее брак — ловушка, и этот крошечный, вонючий домишко тоже вроде капкана. Такой унылый быт не для нее. Жизнь ведь должна проходить весело, в удовольствиях, пусть даже немного рискованных.

Уже представляла себе рядом с Дэнни в лоджии их апартаментов в отеле, откуда открывался восхитительный вид на темно-голубое море. Как появляются два официанта с завтраком на сервировочном столике. У одного из них в руках — ведерко с шампанским на льду. Оба одеты в красивую форму роскошного, фешенебельного отеля.

Когда официанты удалятся, Дэнни посмотрит на нее и, улыбаясь, скажет: «Согласен, дорогая, ты была права». Дэнни немного изменился: похож на Гэри Гранта.

— Пожалуй, это называется шантаж, — говорит она. — Ты ведь не хотел меня взять с собой, но пришлось.

Они весело смеются, пьют шампанское, потом спускаются на пляж, а вечером гуляют по спокойным улочкам, заходят в полумрак магазина, и он покупает ей изумруд. Стараются не думать о Ли, но когда вспоминают, их охватывает печаль.

Этих денег столько, что им хватит на всю жизнь.

Когда Ли приехал обедать, она чуть не расхохоталась, наблюдая его изумление при виде нарядно накрытого стола.

— Что-нибудь отмечаем? — спросил он.

— Разве нужно что-то отмечать? Просто подумала, тебе понравится красиво убранный стол.

Не могла же она сказать, что за оставшееся время постарается сделать столько красивых, приятных вещей, сколько успеет. Не могла ему также открыть и то, как страстно желает, чтобы времени оставалось поменьше.

Ли снова уехал в колледж, а Люсиль, убрав со стола, в нетерпении слонялась по дому: бесцельно бродила из угла в угол, ломая пальцы, пытаясь даже напевать. Ветер за окнами усилился, дождь перестал, похолодало. Набрав номер Рут, долго болтала по телефону. Подружка скучала, и Люсиль чувствовала: стоит только намекнуть, как Рут прибежит. Но тогда Люсиль вряд ли удержится от соблазна поделиться потрясающим открытием, ведь даже сейчас едва-едва не выпалила все в трубку. И они продолжали разговор о фильмах и кулинарных рецептах, телевизоре и покупках, а потом занялись выяснением, отчего у Рут постоянно пересыхает во рту.

Ли заявился в четыре с кучей тетрадей для проверки, сказав, что займется ими немедленно, так как вечером должен встретиться с доктором Хогтоном — это заведующий кабинетом английского языка в колледже.

Муж корпел над тетрадями в гостиной и управился к ужину. С усталыми глазами, мрачный, за едой он почти не разговаривал.

Когда с ужином было покончено, она, подняв глаза, обнаружила, что Ли пристально, с каким-то странным выражением, смотрит на нее.

— В чем дело? — забеспокоилась она.

— У тебя здесь не очень много развлечений, Люсиль.

— Я ведь не жалуюсь.

— Столько интересного в мире. Господи, если подумать: мне бы чуточку свободного времени, как бы я им воспользовался…

— Ну конечно. А я тут болтаюсь без дела. Так себе, дурочка…

— Не будем ссориться, пожалуйста. В последнее время этого было предостаточно.

— И все я виновата… понимаю.

— Прошу тебя, Люсиль.

— Ну хорошо, хорошо.

— У меня есть идея, думаю, тебе понравится. В нашей канцелярии требуется помощник. Пять дней в неделю, с утра до полудня. Платят двадцать долларов в неделю. Я поговорю с Рэнди, надеюсь…

— Забудь об этом. Если думаешь, что я согласна таскаться туда спозаранок и надрываться каждый день, ты абсолютно…

— Понятно, — устало произнес он. — Покончим с этим.

Встав из-за стола, Ли аккуратно сложил салфетку и с минуту молча смотрел на нее.

— Мне казалось, тебе станет лучше, если займешься каким-нибудь делом. У тебя нет ни склонностей, ни воображения, чтобы выбрать себе хобби, увлечение. Вот я и понадеялся, что это поможет избавиться от чепухи.

— Какой еще чепухи? О чем ты?

Он пожал плечами:

— Откуда мне знать? Пожалуй, я думал — это немного поможет нашему браку.

— Ты будешь поражен, насколько улучшится наш брак, если нам не придется считать каждый паршивый цент. Если нам не придется жить в таком…

— Глупости!

Этот взрыв ярости напугал ее, она даже не смогла ответить. Слышала, как достал из шкафа в прихожей пальто, хлопнул дверью. Затем раздался удаляющийся рев мотора и только тогда, поднявшись, стала носить посуду на кухню.

Подумаешь, что он о себе воображает — да кто он такой? И на кого разорался? Какое имеет право? Ведь именно она — потерпевшая сторона в этом браке. Она выходила замуж за писателя. Преподавание просто хобби, временное. А он боится писать. Сколько долларов приносит любая халтура, написанная для телевизора? Тысячи и тысячи. А его единственную книжку едва осилила, и то от нечего делать. А те рецензии, которые он перечитывал, правда, теперь бросил. «Тонкий, свежий талант. Подающий надежды молодой автор». Когда ему стукнет шестьдесят и он получит ничтожную пенсию, и тогда останется этим молодым, подающим надежды автором. Нет у него смелости, амбиций, пробивной силы. Вот и сейчас отправился к старому Хогтону лизать ему туфли. Ужас!

Небрежно, второпях вымыв посуду, она ставила ее — еще блестевшую от несмытого жира — на место.

Когда зазвенел дверной звонок, подумала, что пришла Рут. Наверно, собирается вытащить ее в кино, или у них опять испортился телевизор. Сдернув фартук, наспех пригладив волосы, Люсиль быстро прошла через комнаты и распахнула входную дверь. На пороге стоял высокий, худой мужчина. Ветер трепал его темное пальто. Выглянув, она не увидела у тротуара машины.

— Миссис Бронсон? — Голос был глубокий, спокойный, серьезный.

— Да.

— У меня к вам небольшое дело. Можно войти?

Она заколебалась. Не коммивояжер — говорит как джентльмен. Отступив, впустила его в маленькую прихожую.

— Мистер Бронсон дома?

— У него какая-то встреча, только что уехал. Наверно, еще не скоро вернется. Что вам угодно?

Он направился в гостиную — ей пришлось идти следом. Странно, почему не снял шляпу? И кожаные перчатки. Вообще какой-то странный, наверно, не следовало так неосмотрительно впускать незнакомца.

— Не могли бы вы сказать свое имя? — спросила она с легкой дрожью в голосе.

— Я обещал оказать услугу приятелю. Нашему общему другу. Он попросил меня заехать и забрать кое-что, отданное на хранение.

Он в упор смотрел на нее с высоты своего роста. Она облизала пересохшие губы.

— Я… не понимаю, о чем вы говорите.

— Понимаете, миссис Бронсон. Мне нужен конверт, который оставил вам брат мужа. Принесите его, пожалуйста.

— Это… он вас прислал? — спросила она, тут же спохватываясь, что проговорилась.

— Да, он попросил. Ему небезопасно появляться в городе. Дайте мне конверт.

Сделав два нерешительных шага в сторону кухни, она остановилась и обернулась. Он следовал за ней вплотную — ей пришлось даже отступить.

— Не могу отдать. Муж забрал его у меня и запер — куда, я не знаю.

Ничего не говоря, он двинулся на нее — она попятилась и так отступала до самой кухни.

— Не могу отдать… — слабо повторила она.

— Где он?

Взгляд ее вскинулся к банкам, словно они могли придать ей силы. А когда снова посмотрела на него, увидела на лице незнакомца волнение и огромное напряжение. Схватив за плечо так сильно, что у нее от боли перехватило дыхание, развернул, прижал к столу под полками, завернул руку почти к лопаткам, и она стукнулась лицом о полки.

— Где он?

Люсиль разрыдалась. Оттолкнул ее с такой силой, что она упала и отлетела по полу к плите. Придя в себя и открыв глаза, увидела, как он высыпает содержимое из банок. Соль, сахар, мука сыпались на стол, на пол. Обнаружив конверт, раскрыл его и, мельком просмотрев письмо, сунул его в карман. Держась за плиту, Люсиль встала.

— Он уже… получил деньги? — спросила слабым голосом.

Обернувшись, тот пристально посмотрел на неё.

— Значит, вы знаете о деньгах, — тихо проговорил он. — И вы, и ваш муж знаете о деньгах…

— Ли не знает…

Люсиль осеклась, прочитав в его глазах страшный приговор. Резко повернувшись, кинулась к ящику с кухонными ножами, судорожно хватаясь за них, но огромная кожаная кисть внезапно обхватила, стиснула шею, оборвав ее сдавленный вскрик. Оторвав от ящика, он ударил ее головой о блестящий угол плиты. Страшный удар она еще ощутила, почувствовала, как он рассек лицо до кости, но потом уже была далеко от того, что последовало, у нее теперь не было тела, костей, настал великий сон, в котором ее поднимали и ударяли о плиту. Падала в мягкую, взвихренную белизну зимнего снега, летя сквозь холодный сумрак в темную, чернеющую бездну…

8 Ли Бронсон

Доктор Элиас Хогтон, похоронив жену, проживал у дочери, муж которой был директором процветающей компании, в современном особняке на западной окраине города. Ему принадлежало целое крыло дома, представлявшее собой квартиру из нескольких комнат, кухни и ванной, с отдельным входом.

Доктору Хогтону было лет семьдесят. До ухода на пенсию заведовал кафедрой английского языка в университете штата. Когда открыли Бруктонский колледж, он согласился прервать заслуженный отдых и принял предложение, заключив контракт на два года, которые превратились в пять. Три года назад именно он принимал Бронсона на работу.

Сначала Ли не понимал, почему Хогтон считается настолько незаменимым, что его отозвали с пенсии. Он ему показался старым чудаком — непредсказуемым, заносчивым и вздорным. Занятий вообще не вел. Свой красивый, современный кабинет превратил в берлогу, полную бумаг, заметок, книг, с незадвинутыми ящиками и распахнутыми шкафами. Возглавлял кабинет из девяти преподавателей, но казалось, его вовсе не интересовало, как учителя, ассистенты, заезжие профессора проводят свои занятия. Специальностью старика был Чосер[3], и любой разговор с роковой неизбежностью превращался в чосеровские наставления. На школьных заседаниях он всегда вроде бы подремывал.

Однако со временем Ли начал понимать, что под внешней чудаковатостью скрывается могучий талант организатора. Хогтон обладал блестящей способностью совершенно незаметно и ненавязчиво заинтересовывать, увлекать сотрудников. Как-то получалось, что каждому доставались именно те обязанности, которые он выполнял с удовольствием и наилучшим образом. Его подчиненные по непонятным причинам не разбивались на враждующие клики, как среди других предметников. Члены его кабинета вносили практичные, деловые предложения, а затем неожиданно для себя обнаруживали, что основой идеи оказывалось какое-нибудь небрежное замечание доктора Хогтона. Благотворительные стипендии доставались студентам, наиболее в них нуждавшимся. Успеваемость по английскому языку оставалась неизменно высокой без особых усилий со стороны преподавателей. А когда на заседаниях доктор Хогтон пробуждался от дремоты, его ворчливые предложения всегда оказывались уместными и после обсуждения обычно принимались.

Ли попросил доктора Хогтона принять его для личной беседы. После встречи с Кифли он боялся, что тот может повредить его репутации, и поэтому решил рассказать все Хогтону, чтобы предупредить начальство.

Первые полчаса были посвящены язвительной характеристике, главным образом со стороны Хогтона, последней публикации о Чосере, принадлежавшей перу профессора из Куин-колледжа, обладавшего, по словам Хогтона, «организаторскими способностями мартышки, страдающей дизентерией».

Они расположились в глубоких кожаных креслах перед небольшим камином, в котором плясало спокойное пламя. Хогтон вздохнул:

— Мир полон глупцов. Какую глупость сотворили вы?

Начало признания давалось с трудом, однако, разговорившись, Ли почувствовал большое облегчение, рассказывая обо всем: впомнил свое прошлое, отношение к работе в колледже, страх за будущее. Хогтон слушал, прикрыв глаза, сложив пухлые руки на животе, в стеклах его очков отражались отблески огня из камина. Когда Ли кончил, он, помолчав, снял очки и протер стекла подкладкой галстука.

— Вы любите свою работу, Ли?

— Как?… да. Разумеется.

— Но вам больше хотелось бы заняться другим.

— Раньше… когда-то мне так казалось.

— Я читал ваш роман — любопытная вещь. Написана юнцом, который спешит высказаться, не имея еще за душой, что поведать миру. Но форма изложения не плохая… Это учебное заведение… наш… колледж… ужасное название для школы, не правда ли?… субсидируется из фондов штата. И с этим постоянно приходится считаться: над нами полно всяких мелких, настырных распорядителей-блюстителей, радетелей штата. Хотя мы стараемся не обращать на них внимания, в критические моменты нам тычут в нос магическое заклинание — «налогоплательщики!» Если этот Кифли таков, как вы обрисовали, а на ваши оценки я готов положиться, он может устроить, чтобы контракт с вами не возобновили. Но как бы ни случилось, я буду настаивать, чтобы вы доработали до конца учебного года.

— Благодарю вас…

— Дело не в личном одолжении. Вы прекрасно работаете с молодежью. Только, пожалуйста, не воображайте, что я имею в виду такое бессмысленное занятие, как перебрасывать мячики разной формы и величины. Это болезнь роста, через которую нужно пройти.

Он постучал пальцем по морщинистому лбу:

— Мышление! Удивительное чудо интеллекта и творческой фантазии. Вот главное, Ли. Наши нынешние молодые преподаватели настолько увлечены сочинением учебных планов, педагогическими рассуждениями и современными методами тестирования, что для развития мышления отдельных школьников у них нет времени. Я собирался на следующий год дать вам побольше уроков, чтобы избавить от физкультурной нелепицы. Однако вы, вероятно, пришли ко мне за советом?

— Да.

— Буду откровенен: обманув вас, брат лишился права рассчитывать на ваше молчание и родственные чувства. А Кифли — личность не настолько уж могущественная и влиятельная. Если вашего брата ищет полиция, это ее дело, а не забота отдела по надзору. Я бы те деньги отнес в полицию, обратился бы к самому высокому чину, до которого удастся добраться, и все рассказал. И при этом предъявил бы Кифли обвинение в превышении служебных полномочий. У меня сложилось впечатление, что на такого типа может подействовать лишь жесткая атака и противодействие.

— Очень разумно.

— Возможно, он все-таки сумеет осложнить вашу жизнь. Поэтому, пока он еще не начал действовать, я напишу одному своему другу. Он не дает мне покоя вот уже несколько лет — воображает, что я существую на белом свете для того лишь, чтобы разыскивать таланты для него и их драгоценного университета. За последние десять лет я порекомендовал ему двух молодых джентльменов. Вы получите от него официальное предложение на настоящем аристократическом бланке. Если ситуация ухудшится, можете в любое время отправляться туда. Возможно, вам следует уехать и в том случае, если Кифли укоротят. По-моему, трех лет здесь вам достаточно. Могу дать еще один совет — тоже откровенный и искренний. Вашей молоденькой жене весьма пошло бы на пользу, если бы вы ее поколачивали. Восполнили бы пробел в родительском воспитании. Я с ней беседовал и чувствую, она способна доставить вам большие осложнения. Ваша жена осталась ребенком, и, надеюсь, вы сможете смотреть правде в глаза и станете обращаться с ней как с ребенком. Пока она не начнет взрослеть. Если не начнет, по крайней мере, не спускайте с нее глаз. А теперь, коллега, протяните, пожалуйста, руку и возьмите справа шахматы, вам не нужно даже вставать. Из одиннадцати наших предыдущих партий вы три выиграли и столько же свели вничью. Сегодня начинаете белыми и, по-моему, опять выберете ход Лопеса.

Возвращаясь домой, Ли чувствовал себя заново родившимся. К нему вернулась вера в себя. Доктор Хогтон снял невыносимое напряжение, сковывавшее Ли последних четыре дня. Более того — он открыл ему путь к многообещающему будущему. Вполне вероятно, что доктор был прав и в своей оценке Люсиль. Наверное, Ли ошибался, ожидая от нее разумных поступков, до которых она просто не доросла, не созрела. Может, она чувствовала бы себя счастливее и увереннее в мире, где ее ожидает справедливая награда и наказание.

Сворачивая на подъездную дорожку, обратил внимание, что в гостиной и на кухне горит свет, а в спальне темно. Втиснув машину в старый узкий гараж, выключил мотор. На полпути от гаража к дому остановился, взглянул на небо. Серпик месяца временами проглядывал сквозь облака вместе с чистым кусочком неба, усеянного звездами. Воздух был прохладным и влажным. А Хогтон все-таки старая, хитрая лиса. Создал пешками такую позицию, что совершенно его заблокировал. С довольным ворчанием постепенно обложил его, затем сделал два хода слоном и объявил мат. Улыбаясь, качая головой, Ли легко поднялся по ступенькам заднего хода.

Уже оказавшись посредине кухни, заметил разбросанные банки и, встревоженный, остановился. Повернув голову, заметил ее — она лежала на полу возле плиты, лицом вниз, подогнув руку. Темная лужа крови доходила до второй, откинутой руки, впитываясь в вельветовый рукав. Неизвестно, сколько он так простоял, не чувствуя ни собственного дыхания, ни биения сердца. Подошел к ней, опустился на одно колено, дотронулся до плеча — в нем уже не было живого тепла. Ему стало дурно. Опустив голову, увидел часть размозженного лица. Вскочив на ноги, зажал рот ладонью, потом, согнув пальцы, впился в них зубами.

Бедное дитя. Уже не придется ее казнить или миловать. На углу плиты застыло красное пятно, рядом — чернота от облупившейся эмали. Он опять посмотрел на банку — здесь что-то искали. Дэнни! Явился за деньгами.

Осторожно, почти на цыпочках он подошел к телефону и, найдя в справочнике номер срочного вызова полиции, набрал его.

— Полицейское управление, сержант Фолц.

— Говорит Ли Бронсон, адрес: Аркадия-стрит, 1024, Бруктон. Кто-то убил мою жену.

Осторожно произнесенные слова звучали нелепо, бессмысленно.

— Не дотрагивайтесь ни до чего, мистер Бронсон. Если вы не один, пусть никто не уходит. Мы будем с минуты на минуту.

Положив трубку, Ли постоял у телефона. В доме стояла пронзительная тишина. Услышал слабое бормотание холодильника, шуршание автобусных покрышек. Затем донесся приближающийся звук сирены. Стоял не двигаясь, пока вой не оборвался, увидел луч фонарика, освещавшего номер дома. Тогда он зажег свет на веранде, открыл дверь. Двое полицейских, быстро прошагав по дорожке, поднялись по ступенькам. Один — молодой, худощавый, второй — постарше, коренастый.

— Вы Бронсон? Где это произошло?

— На… кухне. Я только что приехал, несколько минут назад и…

— Пока не рассказывайте, мистер Бронсон. Сейчас подъедут остальные, они вас выслушают. Посмотри там, Билли.

Младший тяжело прошагал внутрь дома. Быстро вернулся:

— Все ясно.

— Оставайся с мистером Бронсоном. Я передам подтверждение. — Коренастый направился к машине.

— Подтверждение?… — слабым голосом повторил Ли.

— Иногда вызов оказывается ложным — кто-то просто упал в обморок, или кому-нибудь стукнет в голову. Это ваша жена?

— Да.

— Большое несчастье, сэр.

— Можно, я пойду сяду?

— Лучше остаться здесь. В доме ничего нельзя трогать. Сейчас нагрянет целая толпа — парни из отдела убийств, лаборатории, эксперт по трупам, ребята из прокуратуры, газетчики. Так что вы не скоро останетесь наедине с собой.

Подойдя к распахнутому окну веранды, он крикнул собравшимся соседям:

— Ничего не случилось! Расходитесь. Нечего здесь смотреть! Идите по домам!

9 Бен Викслер

Во вторник, шестнадцатого октября, сержант Бен Викслер находился на службе с девяти до пяти вечера и приехал домой на попутной патрульной машине, дежурившей с шестнадцати до полуночи и направлявшейся привести в чувство пьяного дебошира, случайно объявившегося по соседству с домом сержанта. Должность начальника отдела давала ему право пользоваться служебным «седаном» с шофером, но всегда при этом он чувствовал себя неловко: вроде бы похваляется. Вот когда он станет лейтенантом… а как сказал ему Мэтхьюз, приказ о повышении должен прийти со дня на день.

Ребята высадили его у самого дома, и, выходя, он заметил Бетт, выглянувшую из окна. Дом был небольшой и стоял на участке именно такой величины, какую позволял максимум денежной ссуды из банка. Даже в такой пасмурный день дом выглядел приветливо. Бен сначала с большим недоверием отнесся к идее Бетт окрасить его в красный цвет, а рамы сделать белыми. Ему хотелось видеть дом белым, а рамы — зелеными. Но она настояла на своем, и теперь он вынужден признать: смотрится хорошо. Крыша выложена дранкой, а широкая, низкая труба — белая.

Открыв ему дверь, жена с плутовской улыбкой воскликнула:

— Дети, вашего несчастного отца опять доставила домой полиция!

Поцеловав, он шутливо ткнул ее пальцем в живот:

— Вот именно — дети! Никакого чувства меры, женщина! Если я не разучился считать, а в последние дни не уверен и в этом, ты уже носишь четвертого. А где остальные чудовища?

— Смотрят телевизор. Старый вестерн, тот, который без конца повторяют.

— Значит, совершенно бесполезно пытаться сказать им «добрый вечер».

Повесив в шкаф пальто и шляпу, прошел из прихожей в гостиную. По решению родителей телевизор спустили в подвал — в бильярдную. Сквозь пол глухо доносились звуки перестрелки.

— Должна сказать, — заметила Бетт, — мне начинают нравиться твои постоянные рабочие часы.

— Только не очень привыкай. Сейчас затишье, как перед бурей. Тогда все сразу перевернется. Что ж, давай наслаждаться тишиной, пока можно.

— У тебя хорошее настроение? Отличное?

Он нахмурился:

— Поцарапала крыло машины? Нет. Собираемся в гости? Тоже нет. — Он оглядел гостиную. — Хмм… Будут гости. Гос-споди! Твой брат!

Бетт, присев на ручку кресла, погладила его волосы — короткие, жесткие, покрывающие густой шапкой округлый череп.

— Мм… колючий, как щетка.

— Не пытайся меня уговорить, женщина.

— Хэнк мой брат.

— Не спорю.

— Хэнк крикливый невежа. Он обращается с тобой свысока. Хэнк задает вопросы и не слушает твоих ответов. Его драгоценная женушка Элинор имеет столько же очарования, сколько его в угольном транспортере. Но, возлюбленный мой, Хэнк, несмотря на все, мой брат.

— В высшей степени неудобное родство. Ого-го! Ладно уж, потерплю. Стану улыбаться, пока лицо не закоченеет. Стану расхваливать его удачные сделки. И одним ухом прислушиваться к телефону. — Он повернулся к жене. — Но если он опять начнет нудить, что пора повзрослеть и бросить игры в полицейских и воров, что у него для меня есть теплое местечко, клянусь, моя радость, я вышвырну его прямо на улицу.

— Думаю, больше он не осмелится после того последнего раза, — сказала она со смехом. — Кстати, они не собираются у нас ужинать. Договорились на полдевятого и к двенадцати наверняка уйдут. Три с половиной часа. А теперь иди под душ, милый поиграй в тюленя.

Он прошел в спальню раздеться. Он храбрился при Бетт, якобы не воспринимает Хэнка серьезно, однако чувствовал: жена понимает, как сильно раздражают его поучения брата. Мнение Хэнка, к сожалению, разделяли многие, считая работу в полиции нечестной, особенно в Хэнкоке, где в течение ряда лет открылось слишком много случаев взяточничества среди полицейских и полиция постоянно вынуждена была идти на компромисс с мощным, организованным преступным подпольем.

Хэнк вообще не понимал, в чем дело.

В сорок втором Бен Викслер, оставив университет, записался в армию. В конце основного курса обучения его определили в офицерскую школу, и он выбрал пехоту. В двадцать один год это был уже сформировавшийся, зрелый человек — такой же, как и теперь, в тридцать пять. Крупный, рослый, спокойный и надежный — человек, внушающий уважение и почтительность. Сталкиваясь с глупостью или беспечностью, действовал спокойно и решительно, вызывая страх, сохраняя бесстрастное, невозмутимое выражение на лице, только серые глаза загорались, сверкая, как раскаленная сталь. К друзьям и близким относился с откровенной любовью и великодушной терпимостью. Ему знаком был страх, но он научился побеждать его. В сорок четвертом дослужился до капитана и командовал ротой. Его роту «Б» выбирали для опасных заданий, к примеру, чтобы обезвредить остатки частей противника в захваченных маленьких городах. Такая работа требовала высочайшей дисциплины и профессионального чувства риска. Любой парень из части «Б» проклинал задания, которые им поручали, но в глубине души гордился своей ротой, твердостью, силой Викслера, его способностям и безупречностью. И поступавшее пополнение — новички — очень быстро проникалось теми же чувствами, поэтому рота имела самые низкие потери во всей дивизии.

Бен Викслер отказался остаться в армии и после победы над Японией демобилизовался в звании майора запаса. В Хэнкок возвратился в ноябре сорок пятого. Он собирался со второго семестра продолжать учебу в университете. Отец его был основателем и директором кредитно-банковской компании в Хэнкоке, и считалось само собой разумеющимся, что Бен, сдав выпускные экзамены, начнет работать в банке. Перспектива эта не особенно вдохновляла его и до армии, а годы войны, когда он распоряжался людьми, отвечая за сотни жизней, и вовсе отбили охоту к банковским операциям. Расставшись с военной службой, он постоянно испытывал раздражение, недовольство самим собой, слишком много пил, раздумывая, не лучше ли было остаться в армии.

В эту кризисную пору отец, человек весьма наблюдательный, представил сына Хэнку Страйкеру — шефу городской полиции. Отец Бена был одним из немногих влиятельных лиц, понимавших серьезные проблемы, волновавшие полицию, и он одобрял методы ее шефа при их решении. Были они близкими друзьями. Бен Викслер произвел хорошее впечатление. Шеф полиции был убежден, что в один прекрасный день могущество всяких бухардов и кеннеди удастся подорвать, лишив политической поддержки, из-за которой полиции приходилось решать скорее, что выгоднее, чем действеннее. Чтобы ускорить наступление такого дня, чтобы полиция оказалась готовой к эффективным операциям, уже сейчас она нуждалась в порядочных, интеллигентных молодых людях вроде Бена Викслера.

Страйкер побеседовал с Беном — доверительно, долго и в высшей степени откровенно. Говорил и о неблагодарности общества, которой следует ожидать, и о неизбежных разочарованиях. Запалил костер, который уже не угасал. Викслер сменил учебное заведение и через два года закончил Полицейскую академию в Норт-вестерне, но еще во время учебы, в каникулы, работал в канцелярии полицейского управления Хэнкока. После выпускных экзаменов его взяли на испытательный срок, и уже тогда он выловил известного громилу. Бена назначили патрульным. Через одиннадцать месяцев отличной службы его перевели в детективы Отдела по расследованию убийств, руководил которым капитан Роубер. Бен понимал, что ему повезло: из всех оперативных отделов именно здесь меньше всего зависели от внешнего давления. При всех других преступлениях и нарушениях широко практиковались взятки. При убийствах — никогда.

В пятидесятом, спустя полгода после смерти Страйкера и через месяц после рождения первого ребенка, Бен Викслер стал сержантом. Бетт как нельзя лучше подходила его характеру, и их брак слыл одним из самых удачных. Ему при женитьбе было двадцать девять, а ей — тоненькой девчушке, темноволосой и смуглой, — двадцать один год. Отец невесты, состоятельный делец в строительном бизнесе, не одобрял этот брак. Однако их счастью способствовало одно событие, которое вначале огорчило Бена, но потом ему пришлось признать, что им действительно повезло. Бетт, достигнув двадцати одного года, получила небольшое наследство, оставленное дедушкой. Годовой доход от него составлял чуть меньше тысячи ста долларов. В конце концов Бен смирился с подарком судьбы, объявив Бетт, что подобный доход не должен зависеть от очаровательных брюнеток, его следует целиком отдавать полицейским — на масло, чтобы скромный полицейский хлеб не утратил вкуса.

Рано или поздно он станет лейтенантом — это неизбежно. Когда Бен пришел в Отдел по расследованию убийств, капитан Роубер — твердый, осмотрительный, энергичный — успешно возглавлял группу. Однако в последние два года здоровье его, к несчастью, сильно пошатнулось: стремительно прогрессирующий склероз мозга неумолимо вел к преждевременной старости. Роубер стал раздражительным, проявлял нерешительность, отдаваясь дурным предчувствиям и даже мании преследования.

По мере развития болезни проблемы руководства отделом тяжким бременем ложились на плечи заместителя начальника — лейтенанта Гэби Грея и сержанта Бена Викслера. Однако на Грея нельзя полагаться — приближался к шестидесяти. По политическим соображениям его посадили сюда еще до сороковых годов, так как он был племянником первого лица в городе, скончавшегося четверть века назад. Пока Роубер распоряжался сам, Гэби Грей ни за что не отвечал. Но без Роубера Грей явно не мог самостоятельно руководить отделом: трясся от страха, потея и сваливая ответственность за любое решение на Викслера.

Новый шеф полиции, на счастье, был скроен по образцу Страйкера. Джеймс Парвис — невысокий, сдержанный, одаренный человек с властным характером, — предупрежденный о беспорядке в отделе, быстро и основательно расследовал причины. В его распоряжении имелись разные возможности наведения порядка, перемещения сюда новых кадров. Но одним из ценнейших приобретений Парвиса стала небольшая записная книжка с личностной оценкой каждого служащего отдела, которую передал ему Страйкер. Изучив записи, Парвис предпринял энергичные меры. Роуберу до пенсии оставалось четыре месяца, и ровно на такой срок его направили в санаторий для лечения. Гэби Грея Парвис перевел в центральную картотеку, где вред от него окажется минимальным. Бен Викслер был назначен исполняющим обязанности начальника Отдела по расследованию убийств, а инспектора Вендела Мэтхьюза шеф освободил от некоторых поручений, чтобы приглядывать за работой отдела. Произошло все это год назад, и тогда же Бену было твердо обещано: как только придет приказ о его повышении в звании, станет начальником отдела. А пока следует соблюдать осторожность, по крайней мере в замене персонала. Но он уже уяснил себе, от кого необходимо избавиться, и держал на примете несколько молодых людей, которых пригласит в свой отдел.

До полуночи оставалось двадцать минут, а Бен успел подавить столько зевков, что ломило челюсть. Хэнк как раз дошел до середины занудливо-подробного повествования о том, как расширил свой магазин, открыв отдел «Сделай сам», когда зазвонил телефон. В пять шагов одолев расстояние до аппарата в прихожей, Бен при втором звонке уже схватился за трубку.

— Викслер.

— Бен, это Колин. Убийство. Домохозяйка в Бруктоне. Минз уже в пути, минуты через три-четыре будет у тебя.

— Спасибо, Шортли.

Он вернулся в столовую.

— Приношу извинения милому обществу. Придется браться за работу.

Бетт лишь смиренно вздохнула, как всегда в таких случаях. Зато Элинор не удержалась.

— Мы все равно уже уходим. Я очень рада, что у Хэнка постоянные часы работы.

— Тебе действительно повезло, дорогая.

Бен зашел в спальню, чтобы взять револьвер и полицейский значок, достал из шкафа в прихожей пальто, шляпу. Попрощавшись с гостями, поцеловал Бетт, и, когда спускался по ступеням, перед калиткой остановился «седан». Пробежав по дорожке, нырнул в машину, и в тот момент, как захлопывал заднюю дверь, «седан» уже тронулся с места. Рядом с ним на заднем сиденье расположился детектив Дэн Минз, а на переднем, возле шофера, — Эл Спенс.

Обошлись без приветствий:

— Десять двадцать четыре, Аркадия-стрит. Миссис Бронсон. Звонил муж. Патрульная машина номер восемнадцать побывала на месте — пришло подтверждение. Похоже, убита прямо на кухне.

— Ничего себе, — сухо заметил Бен. — А что показывает время?

— Первый звонок поступил в одиннадцать двадцать восемь, подтверждение — в одиннадцать тридцать четыре. Вероятно, подъедем туда одновременно с экспертной группой.

Бен откинулся на сиденье. Он хорошо знал, как обычно случается такое: сначала много выпивки, потом семейная ссора, затем ударит по пьянке, не рассчитав. Надеялся, что нет детей, — это самое худшее. Найдут там какого-нибудь гнусного пьянчугу, теперь поди протрезвевшего, да поздно. Станет рвать на себе волосы, кричать о страшном горе, проклинать себя. При небольшом везении, подумал Бен, в час уже сможет лечь в постель.

— У тебя гости? — спросил Дэн.

— Всего-навсего брат жены.

— Опять предлагал теплое местечко?

— В этот раз нет.

— Может, стоило и согласиться, Бен.

Эл Спенс, обернувшись, перекинул руку через спинку сиденья:

— Попросите у него теплое местечко и для меня, сержант. Что-нибудь поинтереснее, например, пересчитывать доски или водить грузовик с древесиной.

— Кажется, теперь направо — к следующему кварталу, — сказал Бен.

Перед домом стояли четыре машины, из них две — «скорые». На веранде горел свет, перед ней переговаривались соседи, многие в халатах. Полицейский теснил их, освобождая дорожку, ведущую к дому. Когда Бен выходил из «седана», подъехал фургон-лаборатория. Он подождал, пока подойдет первый эксперт, а второй тем временем открыл заднюю дверь фургона.

— Кто еще с вами, Кетелли?

— Френчи подъедет на своей машине, пора ему уже быть здесь.

— Идите все на веранду и подождите немного, пока я осмотрюсь.

На веранде Бен увидел знакомую коренастую фигуру полицейского, стоявшего рядом с высоким, красивым, спортивного вида мужчиной в плаще и со шляпой в руке.

— Привет, Торми!

— Хэлло, Бен. Это Бронсон. Там его жена — на кухне.

Бен взглянул на Бронсона — похоже, трезвый, но оглушенный, в растерянности.

— Меня зовут Викслер. Я занимаюсь расследованием. Это вы нам звонили?

— Да. Вернулся домой, зашел через задний ход и…

— Приехали на машине?

— Да.

— Когда?

Бронсон посмотрел на часы.

— По-моему, около половины двенадцатого.

Бен кивнул Элу Спенсу, и тот завернул за угол дома. Он знает, что делать: осмотрит машину, проверит, теплый ли мотор, охладитель и воздушный фильтр, и весьма точно установит время возвращения Бронсона.

— Где вы были?

— У заведующего кабинетом английского языка в Бруктонском колледже. Я там преподаю. Был у доктора Хогтона.

— Когда уехали из дома?

— Приблизительно в половине восьмого, плюс-минус несколько минут. Дорога занимает полчаса. Оттуда уехал в одиннадцать, может, чуть раньше.

— Ваша жена оставалась одна?

— Да.

— Она кого-нибудь ждала?

— Ничего такого не говорила.

Викслер вроде бы случайно приблизился к Бронсону, желая удостовериться, что от него не пахнет спиртным. Было в нем нечто, сбивавшее с толку, Бен не мог определить, что именно. Казался по-настоящему ошеломленным случившимся, такую реакцию невозможно сыграть,подделать. Викслер при любом расследовании полагался в известной мере на свою интуицию. Он считался с мгновенной реакцией подсознания, дополненной многолетним опытом. Если к этому сочетанию он сумеет добавить факты, можно исходить из того, что имеем дело с порядочным человеком, оглушенным горем.

По ступенькам поднялся мужчина с вопросом:

— Что если я пощелкаю труп, Бенджамен?

Викслер, обернувшись, посмотрел на Билли Салливана — на моложаво-старческое, красивое, безмятежное лицо невероятно пронырливого, чрезвычайно способного репортера криминальной хроники из самой крупной местной газеты.

— Пора уже соображать, Билли, — с осуждением ответил он.

Возвратился Эл, бросил вполголоса: «Порядок». Значит осмотр машины подтвердил слова Бронсона. Эксперты из лаборатории внесли на веранду приборы, инструменты. Осадив суровым взглядом Салливана, Бен обратился к Торми:

— Вы с мистером Бронсоном подождите в прихожей.

Викслер, Спенс и Минз прошли в дом. Викслер шагал медленно, засунув руки в карманы плаща, остальные следовали на полшага сзади. Бен попытался оценить атмосферу гостиной. Арендуемый дом с арендуемой мебелью, дополненной вещами Бронсона. Много книг, гораздо больше обычного. Две хорошие репродукции в рамках. Дом не очень ухоженный, под диваном клочья пыли, мусор в небольшом камине. Вошли в кухню. Он долго разглядывал рассыпанные продукты. Заметил след туфель — кто-то стоял там, вытряхивая содержимое банок на пол.

— Что думаешь, Дэн?

— Там стоял мужчина, верно? Что-то искал, поэтому все высыпал.

— А в гостиной не искал, — заметил Эл.

— Значит, или нашел там, где искал, или запаниковал и удрал, — сделал вывод Бен.

— На его одежде, на туфлях должна остаться мука или что еще, — добавил Дэн.

Они шагнули к трупу. Бен показал на пол, все пригнулись, а сам он, присев на корточки, внимательно рассмотрел лицо. С недовольным ворчанием поднялся.

— А фигурка какая, — с сожалением констатировал Дэн.

— Позови Кетелли и его людей. Нужны фотографии, поинтересуйся, смогут ли получить слепки следов от туфель, а то придет доктор и все затопчет.

Викслер, Спенс и Минз стояли в стороне, пока работала тройка экспертов из лаборатории. Слепки следов получить было невозможно, и возле отпечатков туфель положили линейку, сделав Тщательные замеры. Явился полицейский врач, дежуривший в эту ночь, — молодой, с желтоватым, нездоровым лицом, усталый, затурканный. После того как мелом отметили контуры тела, труп осторожно приподняли, чтобы проверить, есть ли мука под ним, — ее оказалось довольно много. Врач осмотрел лицо, измерил температуру под мышками, согнул руки в локтях и кисти. Сидя на корточках, поднял глаза на Бена:

— Если на глазок, прошло часа четыре. Сейчас четверть первого. Я бы сказал, умерла в промежутке от без четверти восемь до без четверти девять. Не думаю, что после детального осмотра можно определить точнее, разве что знать наверняка, когда в последний раз принимала пищу. Причина смерти — скорее всего, многократные тяжелые удары в области лица, повлекшие нарушения черепа. Здесь по меньшей мере три раны, каждая из которых смертельная.

Врач поднялся.

— Могли ударить ею о плиту?

— Да. Характер ран соответствует. И удары наносил мужчина, очень сильный. Наверное, после первого она потеряла сознание. А потом он поднимал уже бесчувственное тело.

— Сможете над ней поработать сейчас же, ночью?

— Займемся, — кивнул врач.

Труп, положив на носилки, убрали. Бен уже распрощался с надеждой вернуться домой к часу. Дэн Минз с ребятами Кетелли осматривали дом, снимали отпечатки. Бен повернулся к Спенсу:

— Начнем, пожалуй, так. Она его впускает. Он что-то ищет.

— А что если она возвращается и находит его здесь? Идет куда-нибудь поразвлечься и, вернувшись, обнаруживает его тут?

— Посмотри, как она одета!

— Н-да. Сдаюсь. Хорошо — впускает его.

— Он стоит на одном месте, возле тех жестянок. Потом убивает ее. Возможно, она пыталась вытащить нож из этого выдвинутого ящика. Мука под телом означает, что убил ее позже, после того как проверил банки. Наверно, на его одежде и туфлях тоже осталась мука — стряхнулась, когда бил ее о плиту.

Кетелли они нашли в спальне — снимал отпечатки. Неизбежная повинность, которую он не терпел. За пятнадцать лет работы в криминальной лаборатории еще ни один обнаруженный им отпечаток никак не способствовал разгадке убийства.

— Бронсона обработали?

— Да. Френчи осмотрел одежду, обувь. Дали из шкафа другую пару, а туфли с ног забрали.

Бен обратился к Минзу:

— Останься здесь, может, примешь еще что-нибудь. Мы с Элом заберем Бронсона. Опечатай дом, когда закончишь.

Ли Бронсона привели в маленькое помещение для допросов на втором этаже и оставили одного. Викслер уже очень давно позаботился, чтобы комната производила гнетущее впечатление: голые стены, никакого вида из окна. Крохотный радиатор под узким окном, квадратный стол, три стула и пепельница, сделанная из банки от арахиса, — и все.

Викслер продержал там Бронсона минут пятьдесят. За это время он сверил показания Ли и доктора Хогтона, узнав при этом о Бронсоне много нового. Теперь ему было известно о полицейских досье его брата и самого Ли, о том, как его когда-то арестовали, но выпустили. За пять минут до возвращения к Бронсону появился Дэн Минз с конвертом, обнаруженным в гостиной — в запертом ящике письменного стола. Кетелли уже снял с него отпечатки. Викслера смутили двадцать купюр по пятьдесят долларов — это не сходилось с его представлением о Бронсоне. Положил конверт в карман.

При его неожиданном появлении Ли Бронсон вздрогнул.

— Я не хотел напугать вас, мистер Бронсон, — вежливо извинился Викслер, закрывая за собой дверь. Неторопливо уселся за стол, закурил.

— Не могу поверить, — заговорил Бронсон. — Я же видел ее, все равно не могу поверить. Нужно сообщить ее родственникам. Боже мой, мне страшно подойти к телефону.

— Вы представляете, кто это мог сделать?

Бронсон замешкался с ответом, и Викслер ощутил глубоко внутри знакомый прилив волнения, никак, впрочем, не отразившийся на лице. Его методы допроса в большинстве случаев были успешными и эффективными. Никаких оскорбительных реплик, угроз, устрашения — только спокойный разговор, вежливость, одобрительное поощрение — все это расслабляет, притупляет бдительность допрашиваемого.

— Вы говорили с доктором Хогтоном?

— Я — нет. Но у меня есть его показания. Он подтвердил, что в указанное время вы находились у него. Как свидетель, доктор очень к вам расположен.

— Мне бы хотелось, чтобы вы с ним поговорили. Пусть он расскажет, что я ему сообщил. Я ведь приехал к нему посоветоваться. Доктор решил, что я должен обратиться в полицию. Завтра я хотел идти к вам, окончательно решился. Было бы лучше… если вы услышите все от него.

Викслер безучастно разглядывал струйку дыма от своей сигареты.

— Это касается Дэнни?

Бронсон удивленно раскрыл глаза:

— Да! Но как…

— Представьте себе, Ли, что я доктор Хогтон. Забудьте, что случилось ночью, расскажите мне все, что изложили бы ему. Точно так же.

Бронсон рассказал о посещении Кифли, о своей уверенности, что Люсиль солгала, о деньгах, оставленных у нее братом двадцать восьмого сентября. Сказал об угрозах Кифли, о своем уязвимом положении. Когда Викслер поинтересовался причиной уязвимости, Ли объяснил, при каких обстоятельствах был когда-то задержан полицией. В досье о них не упоминалось. Охарактеризовал свои отношения с Ником Бухардом и с Дэнни — как они ему помогали.

В эту минуту Эл Спенс, по их давнишней договоренности, открыв дверь, спросил Бена, не хочет ли он кофе. Если допрашиваемый упорствовал, Бен говорил: «Попозже», а если ничего не скрывал, Викслер отвечал: «Да, не мешало бы». Так что немного погодя Спенс доставил на подносе облупленный, исходящий паром кофейник, толстые белые чашки, молоко и сахар.

И тут Викслер неожиданно резким тоном, отчего Эл с удивлением посмотрел на него, распорядился:

— Мне нужен Джонни Кифли. Отыщите его, доставьте сюда и подержите. Ничего не объясняйте. Пусть попыхтит, попотеет, когда я за него возьмусь.

Как только Эл удалился, Викслер, достав из кармана конверт, бросил его на стол.

— Вот это Дэнни оставил у вас?

Бронсон, оглядев конверт, тоскливо посмотрел на Викслера:

— Хорошо еще, что я сам упомянул о нем, правда?

— Это имело значение. Мы с вами думаем об одном, Ли. Для вас, конечно, дьявольски мучительно так думать. Но будет лучше, если назвать вещи своими именами. Не вы первый оказываетесь в подобной ситуации. Ваша жена убита, и вы знаете, о ком мы оба думаем.

— О Дэнни, — почти беззвучно произнес Ли. Сжав пальцы в кулак, трижды слабо стукнул о край стола. Лицо его исказилось мукой, сжатые губы побледнели.

— Давайте немного подумаем. Он навестил ее больше двух недель назад, когда вас не было дома, и оставил деньги. Вы их забрали и спрятали. Сегодня вечером он пришел за ними и, не найдя, потерял голову — убил ее. Согласны?

Ли медленно покачал головой.

— Нет. Дэнни не такой… не убийца. Если бы он явился за деньгами, она бы сказала, что они у меня, и легко догадалась, что заперты в ящике стола. Ему ничего не стоило сломать замок и взять их.

— Человек, разыскиваемый полицией, может легко выйти из себя.

— Его и раньше разыскивали.

— Но не так долго. А если ему могли пришить еще что-то, когда схватят, — другая причина, и серьезная. Дали бы пожизненную отсидку как рецидивисту.

— Нет, не получается, сержант. Не могу представить себе Дэнни, как он убивает Люсиль. Возможно, вы считаете меня сентиментальным, ведь это мой брат, но просто не в силах представить. И не понимаю, зачем бы ему открывать банки, вытряхивать из них все. Ведь деньги Люсиль туда не прятала — положила в коричневую сумочку, которая висела в шкафу, у задней стенки.

— Может, он прятал у вас еще что-то. Попробуем исходить из этого. Она обманула вас: может, оставил гораздо больше денег — огромную сумму.

Викслер зорко следил за сменой чувств на лице Бронсона: безучастность, глубокие размышления, сомнение и, наконец, догадка.

— В последнее время она вела себя немного странно. Может, как раз поэтому. Дэнни что-то готовил, возможно, не один. А за деньгами пришли его сообщники. Если Дэнни знал, где они припрятаны, с чего бы стал вытряхивать все три банки?

— В каждой могло быть что-то спрятано.

— О-о! Мне это не приходило в голову. Но, предположим, спрятал в каждой, разве Люсиль не отдала бы ему это? Ведь прятала она для него же.

— А вдруг денег было так много, что ваша жена решила рискнуть и присвоила их. Вы меня извините, но я выяснил, что ваш брак оказался не из самых счастливых.

— Вы правы. — Бронсон нахмурился. — Знаете, сегодня она была необычно… внимательна. Превратила обед в настоящую церемонию. Для нее это совершенно несвойственно.

— Вроде бы устроила вам прощальный обед?

— Возможно… вполне вероятно.

— Предположим, Дэнни явился не вовремя — как раз, когда она собиралась сбежать.

— Все равно он сумел бы ее заставить сказать, где они. В таком деле он… мастер. Ник и Кеннеди использовали его именно тогда, когда нужно кого-то вынудить. Незачем было ее при этом убивать.

— Разве что если могла проговориться о чем-то для него опасном.

— Так он не поступил бы. Не действовал бы так… неумело. Ведь он профессионал.

Викслер утомленно подумал, что Бронсон, пожалуй, прав. Убийство носило явные признаки необъяснимой злобы, бессмысленной жестокости дилетанта. Насколько удобнее все-таки просто уговорить себя, что преступление совершил Дэнни Бронсон. Интересно, а как дела у Кетелли? Может, удалось что-то еще обнаружить.

— Выпейте пока еще кофе, Ли, а я скоро вернусь.

Кетелли почти закончил. Только что вынес из темного чулана готовые снимки и сейчас нумеровал их. Информацию преподнес Бену, как всегда, беспорядочно.

— У парня на туфле кровь — на левой, с внешней стороны у пальцев. Приблизительно здесь. Сделал на кухне два шага, других следов нет. Есть еще след ступни у задней двери, земля была мягкая, а тот мерзавец дальше пошел по асфальтовой дорожке, так что больше нет ничего. Ну, а вот отпечатки с самой большой банки — где была мука. Эти ее. Два хороших, а один просто отличный.

— Свежие?

— От масла, сегодняшние или вчерашние. И вот еще один, старый. Половинка кончика среднего пальца. Маловато, чтобы делать заключение, но Дэн Минз надоумил сравнить с отпечатками из досье Дэниела Бронсона, и все отлично сошлось.

— Такой же свежий, как ее?

— Нет, вовсе нет. Если основываться на чистых догадках, думаю, так, недельной давности. Он же не очень качественный.

— Но приемлемый? Можно его использовать?

— Как это не приемлемый? Сравните сами, видите эту извилину, а здесь шрам вроде как от пореза. Кроме того, у меня есть еще один — лучший.

— Откуда?

— Дэн Минз сказа мне: судя по ее фигуре, надо бы сосредоточиться на спальне. Вы помните ночной столик между кроватями, а на нем стекло? Мечтаю, чтоб на все столы в мире сверху клали стекло. На нем полно ее отпечатков и мужа. А теперь взгляните на эти. Большой и указательный пальцы правой руки. Чужие! Вот фотография стола, я обвел кружком место, где их обнаружили. Дэниел Бронсон — ясно, как божий день. Даю слово, если это поможет прижать его к стенке, начну верить в такую безделицу, как отпечатки пальцев.

Викслер задумчиво разглядывал фотографию стола. Чтобы оставить отпечатки в таком месте, человек должен лежать или сидеть в постели.

— Степень давности, Кетелли?

— Не такие старые, как на банке с мукой, сержант, более поздние. Но и не совсем свежие. Не ловите меня на слове. Скажем так: если ее отпечатки на банке сегодняшние, а его — недельной давности, то эти оставлены когда-то посередине. Три, пять дней назад. Черт возьми, откуда мне знать точно?

— Но вы можете присягнуть, что оставлены не в один и тот же день?

Кетелли оскорбился:

— Уверен — не в тот же самый. Масло было…

— Хорошо, хорошо. А как насчет денег, обнаруженных Минзом?

— Глухо. А вы чего-то ожидали?

— Да нет, собственно. А дверные ручки, задвижки?

— Ничего. Даже на внутренней ручке задней двери никаких отпечатков. Она очень тугая, так что он, вероятно, был в перчатках. Или протер ее.

Бен возвратился в кабинет, где оставил Ли. Тот смотрел на него со страдальческим выражением на лице.

— Что-нибудь случилось?

— Я как раз вспомнил свои последние слова, сказанные ей. Склонился над ней, закричал прямо в лицо: «Глупости!» и уехал.

Викслер попробовал избавить Ли от горького чувства вины. Конечно, доставит ему новую боль, но она будет другой, и, может, Бронсон перестанет так сурово казнить себя. Бесстрастным, протокольным тоном изложил факты, обнаруженные Кетелли: улики, свидетельствующие по крайней мере о двух посещениях Дэнни, и место, где оставлены самые свежие отпечатки.

— Три или пять дней назад? — переспросил Бронсон потухшим голосом. — И в спальне?

Резко поднявшись, отошел к окну, уставясь в каменную стену, подходившую почти вплотную. Викслер ждал. Так, не оборачиваясь, Бронсон стоял не менее двух минут. Потом медленно повернулся, сел на место.

— Вот это Дэнни действительно сделал бы. Но не без предложения с ее стороны. И не думаю, что просто случайно сел на кровать, наблюдая, как она прячет деньги. Это не в его духе. Хотелось бы только знать, сколько таких предложений она раздавала и сколько из них было принято.

— Спокойнее, спокойнее.

— Чувствую себя последним дураком. Должен был это предвидеть, ведь я ее изучил. Когда найдете Дэнни, хочу с ним встретиться.

— Возможно, завтра мне потребуется снова поговорить с вами.

— Вы не арестуете меня?

— Нет оснований. Но одно все же могу сказать. Если бы вы носили туфли сорок пятого размера, а не сорок второго, возможно, проблема вашего обитания обернулась бы иначе. Меня больше устраивает, если вы не вернетесь домой. Хотя вряд ли вам захочется оставаться там, так ведь?

— Нет.

— Я скажу детективу Спенсу — он отвезет вас домой и подождет, пока вы уложите самое необходимое. Когда решите, где остановитесь, позвоните мне и сообщите адрес. Кстати, доктор Хогтон позаботится о замещении ваших уроков. В газетах будет много шума.

Они вместе спустились вниз. Ли Бронсон протянул руку, и Викслер, чуть замешкавшись, пожал ее со словами:

— Думаю, все прояснится, как только отыщем вашего брата.

— Спасибо, сержант, вы вели себя… очень порядочно.

Викслер смотрел, как в дверях к нему присоединился Эл Спенс, и оба вышли. Перед кабинетом медицинской помощи встретил Дэна Минза.

— Отыскал Кифли?

— Пятнадцать минут назад, Бен.

— Давай поработаем над ним вместе.

— Никогда мне не нравился этот тип, поверь.

— Не тебе одному. Веди его наверх.

Кифли вошел, трясясь от возмущения.

— Не понимаю, Викслер, что вы о себе воображаете. Хватаете человека за работой прямо на улице, как последнего бродягу.

— Где он был?

— В баре на Пятой улице, — ответил Минз.

— Я там был по делу, кое-кого искал, — огрызнулся Кифли.

— Сядьте и говорите потише, Кифли.

Поколебавшись, Кифли с заносчивым видом уселся.

— Кое-что напомню вам, Кифли. Вы уже не полицейский служащий.

— Можно подумать, что…

— Заткнитесь!

— Мне разрешено носить оружие, а ваши бездельники его отобрали…

— Я велел вам заткнуться. Не хотите — даю слово, проведете ночь в камере, а утром поговорим.

Кифли обвел взглядом обоих, утерся ладонью.

— Ладно. Так чем я вдруг не угодил?

— Вы доложили, что Дэнни Бронсон нарушил закон о надзоре.

— Верно.

— На этом ваши полномочия кончились.

— Ну нет! Если мне удастся найти его, вовсе нет.

— Ваши полномочия кончились. Если у вас мало работы, попросите еще. А искать Бронсона — дело полиции.

— Но он ведь все равно у меня под надзором. Дайте инструкцию, покажите параграф, где мне запрещается искать его.

— Вы угрожали полноправному члену общества — мистеру Ли Бронсону.

— Он такой же мерзавец, как его вонючий брат.

Бен повернулся к Дэну Минзу:

— Думаю, мне придется писать докладную, Дэн. По-моему, этой жирной кобре нужна совсем другая работа.

— Не забывай — он ведь герой. Влепил пулю в лоб четырнадцатилетнему мальчишке, когда ребеночек прострелил ему руку.

— Я уверен, что мистеру Кифли нельзя разрешать носить оружие, и убежден — ему следует покончить с запугиванием порядочных граждан. Думаю, завтра утром мы сразу займемся этим.

Вскочив, Кифли с визгом и воем взорвался, брызжа слюной, колотя здоровой рукой по столу, неся околесицу, из которой нельзя было разобрать ни слова. Викслер бесстрастно наблюдал за истерикой, но когда бессвязная речь опять оформилась в доступные слова, насторожился.

— …прекрасно знаю, как работает ваша полиция. Где же тогда Дэнни? Схватите, когда я вам его преподнесу. У меня-то есть сведения. А что известно вам, умникам? Я-то знаю, что он решился на вымогательство, работает один или с какой-то бабой; когда вы меня зацапали, я уже шел по следу конверта с его сообщением, который он у кого-то запрятал.

— Стоп! — гаркнул Викслер.

— Как же! Теперь послушайте вы. И пошевелите мозгами. Так-то.

— Какого конверта? Откуда вам известно о конверте?

— Раз я не полицейский, это мое личное дело.

— Отведи его в камеру, Дэн.

— Что вы на меня вешаете? В чем дело?

— В сокрытии улик. Совершено преступление, Джонни. Убита Люсиль Бронсон. Что-то искали в доме Бронсонов. Так что советую все рассказать. Иначе арестуем вас как любого преступника.

— Так… Конверт вас интересует. Ладно, в четверг я был в городе, как и Бронсон. В прошлый четверг. И не нашлось ни одного сообразительного полицейского, чтобы его зацепить и отправить в камеру. Заявился к адвокату, хотел, чтобы тот — зовут его Пол Вэрни — взял на хранение документ. Вэрни не понравилось, как он себя вел, и он отказался, а потом навел о нем справки и связался со мной. Назвал мне два имени — Фред и Томми, вроде бы это дружки Бронсона, у которых тот мог оставить конверт. Я отобрал в картотеке типов с такими именами и проверяю их по своему списку. А конверт все время был у брата Бронсона. Я в субботу съездил к нему, и они оба с женой мне соврали. Его уже арестовали? Мне нужно побеседовать с этим парнем.

— Сядьте. Не будете ни с кем беседовать.

Кифли оскорбленно уселся.

— Почему с вами связался Вэрни?

— Выяснил, что Дэнни мой поднадзорный.

— Вы собирались опять посетить Ли Бронсона?

— Хотел потрясти их как следует, выжать, что знают о письме, которое Дэнни наверняка оставил у них. Вы же видите, ребята, какая от меня польза, так кончайте свои шуточки, будто выпихнете меня из Отдела по надзору. Я же готов выполнять кучу работы, и она мне нравится. Давайте помогу разобраться с этим убийством.

Бен Викслер молча смотрел в длинное лицо с дряблым ртом, отмеченное признаками вырождения. Кифли в точности представлял из себя тип полицейских, которых Викслер глубоко презирал и не переносил.

— Вам, Джонни, я не позволил бы даже перевести слепого через улицу. И думаю, следует запретить также любые ваши отношения с условно осужденными, подлежащими надзору. Наверное, было ошибкой поручать вам такую работу. Я лично прослежу, чтобы у вас ее отобрали. Полицейской пенсии вполне хватает на жизнь. Но если обнаружим, что опять суетесь в дела полиции, уверяю, будем действовать со всей строгостью. И не тычьте в нос свои полицейские заслуги — они мне хорошо известны. От них дурно пахнет. И влиятельными друзьями не грозите, так как я уверен — в этом городе у вас нет ни одного друга. А теперь можете идти.

Наверно, целых десять секунд Кифли сидел не двигаясь. А затем закатил скандал, по сравнению с которым предшествующий взрыв возмущения показался бы спокойным и разумным. Викслер смотрел, как судорожно дергается лицо Кифли, слышал грязные ругательства и оскорбления и вдруг, без особого даже удивления, понял, что перед ним безумец, психически больной человек. Взглянув на Дэна — тот понял без слов, подошел к Джонни поближе. В потоке яростных выкриков что-то настораживало, вызывало тревогу. Викслер заставил себя вслушаться: умер какой-то Моуз — ему вспороли ножом живот… прозвучало несколько имен. В упоминаниях о смерти чувствовалось странное, извращенное удовлетворение… Рильер. Дженетти. Кэси.

— …вы — слюнтяи! — яростно вопил Кифли. — Все! Идиоты! Дебилы! Вы обязаны убирать таких мерзавцев, заполучить любой ценой. Очистить от них улицы. Неважно как. Должны достать их, как я заполучил Ковалсика. Все они отребье, мерзавцы. Убили Моуза. И меня хотели убить. А вы, слабаки, и не знаете, что значит быть полицейским. Вы не…

Бен Викслер, отключившись, не обращая внимания на выкрики, мысленно перелистывал старые досье, ворошил картотеку, перебирал забытые имена. Список нераскрытых убийств в Хэнкоке, к сожалению, был длиннее допустимого. Многие из них совершены задолго до его прихода в полицию, но на такие досье срок давности не распространяется. В памяти всплыли пожелтевшие листы в захватанной папке, такие папки теперь уже и не используют. Ковалсик, Джилберт Ковалсик. Перед глазами возникла тусклая фотография обезображенного трупа. Замучен насмерть. Тело обнаружено в озере.

— … только попробуйте отнять у меня работу, ты, пустобрех слюнявый, увидите, обойду все газеты в городе и…

— Молчать! — рявкнул Бен. Дэна Минза этот рык ошеломил не меньше, чем Кифли. Тот осекся, съежившись на стуле.

— Хотелось бы услышать побольше о том, как вы «заполучили» Джилберта Ковалсика, Джонни, — тихо произнес Бен. — Расскажите-ка об этом подробнее.

Кифли, сначала уставясь на Викслера, перевел взгляд на Минза. Широко раскрытые, вытаращенные глаза были пустыми, бессмысленными, как у человека, внезапно пробудившегося от глубокого сна. Затем, опустив взгляд, посмотрел на свою искусственную руку и нарочито небрежно произнес:

— Ничего я не говорил о Джиле Ковалсике. С чего вы взяли?

Бену не нужно было даже обмениваться взглядом с Дэном, чтобы тот моментально среагировал:

— Мы оба слышали, Джонни. Выкладывайте.

— Рассказывайте, — настаивал Бен. — Сначала вы назвали его просто Ковалсик. Я сказал — Джилберт Ковалсик, а вы теперь говорите — Джил. Выходит, очень хорошо его знали.

— Джил? Ну как же, Джила я знал. Еще мальчишкой. Кажется, его убили, нужно вспомнить. Но это, по-моему, случилось уже давно.

— Ну-ну, Джонни! Вы не говорили, что убили, такого слова не было. Вы сказали — заполучил его. Думаю, вам хотелось втолковать, как настоящий полицейский может распоряжаться законами. Мы оба слушали, Джонни. Нам нужно только узнать, как вы заполучили Ковалсика.

— Да вы с ума сошли, парни. Ничего о нем я не говорил. Вы меня просто не поняли.

Бен склонился над ним.

— Понимаете, Джонни, у нас впереди целая ночь. Вся долгая ночь, Дэн, разыщи-ка папку с делом Ковалсика. И выясни приблизительное время смерти. Пошли кого-нибудь в архив, пусть найдут рапорты Кифли в предполагаемое время смерти. Доставь все сюда. И принеси кофейник с кофе.

— Ребята, вы дали маху, — забормотал Кифли.

— Времени у нас сколько угодно, Джонни.

«Седан» отъехал, и Бен сквозь сероватый предрассветный сумрак двинулся по дорожке к дому. Ему удалось раздеться так бесшумно, что Бетт не проснулась. Но когда укладывался рядом, постель прогнулась, и жена открыла глаза.

— Привет, милый, — шепнула она. — О боже, ведь уже почти утро.

— Спи, маленькая.

Приподнявшись на локте, Бетт вгляделась в лицо мужа.

— Ты расстроен, да? Плохая ночь?

— В девять опять нужно быть в отделе. Ночка выпала бурная. А впереди тяжелый день. Но все-таки, думаю, ночь оказалась неплохой: раскрыли старое дело — из архивов. Получили признание, с подробностями. И сделал это полицейский.

— Ох, милый! Конечно, для тебя это ужасно!

— Бывший полицейский, но когда совершил преступление, служил в полиции и, думаю, с рождения был психически ненормален, а действовал так, что меня прямо вывернуло наизнанку и… А, черт с ним! Доброй ночи, малыш.

Она поцеловала его:

— Спи скорее, дорогой, осталось так мало времени.

10 Пол Вэрни

В среду Пол Вэрни проснулся в шесть утра. В первый миг, придя в себя, он лишь удивился, не понимая, зачем поставил будильник на такую рань, но в следующее мгновение вспомнил все. И в первую очередь — странное состояние, когда он схватил женщину. Ему казалось, что он стоит в стороне, наблюдая за самим собой, слышит глухой звук металла, когда снова и снова ударяет ее головой об угол плиты. Со стороны казалось, будто женщина вообще невесома. Но когда раздвоение удалось преодолеть и он взял себя в руки, ощутил тяжесть безжизненного тела и осознал, что она мертва уже несколько долгих секунд.

Когда ее опускал, тело выскользнуло из рук, тяжело упало на пол, и он попятился. Вспоминал, как твердил себе, что необходимо сохранять спокойствие, хладнокровие, чтоб не оставить никаких следов, ведущих к нему. А дальше вроде бы провал: в следующий миг он уже шагал темной улицей — слишком быстро, тяжело дыша, не понимая, что находится уже далеко от дома. Опомнясь, замедлил шаги, остановился, размышляя, не вернуться ли, чтобы выдернуть другие ящики, навести на мысль, что в доме был грабитель. Может, следовало бы забрать какие-нибудь ценные мелочи, а потом избавиться от них.

И снова с жуткой внезапностью, без какого-либо перехода, обнаружил себя возле собственной запертой машины, в трех кварталах от дома Бронсонов, пытающегося открыть дверцу. Помнит, как, торопливо разыскивая в карманах ключи, заметил белые пятна на пальто и туфлях. Быстро отряхнулся, смахнул муку. Дыхание оставалось учащенным, прерывистым, как от быстрого бега.

Усевшись за руль, он вдруг поразился, какой хрупкой оказалась ее шея, когда он стиснул ее правой рукой… а затем уже вставлял ключ в замочную скважину своей комнаты в клубе. Провалы в памяти его и напугали, и приободрили. Мозг временами словно отключал воспоминания, освобождая сознание для новых безотлагательных действий.

Когда, заперев дверь, он устроился в удобном кожаном кресле, мысль его заработала с обычной методичностью, в цепкой последовательности.

Никто не заметил, как он входил к ней в дом, никто не видел его выходящим. В клубе лифт действовал без лифтера, и внизу у швейцара после шести кончался рабочий день, следовательно, никто не может засвидетельствовать, как долго он отсутствовал. Под дверью его комнаты не было никаких записок, значит, в течение полутора часов, пока его не было, никто не звонил и не приходил к нему.

Глупая была женщина, он легко с ней справился. Осмотрев снова одежду и туфли, убедился, что следов муки не осталось. Извлек из кармана письмо Бронсона, перечитал — оно действительно было бы для него смертельно опасным. Вэрни держал лист, пока огонь не лизнул пальцы, затем бросил в унитаз, спустив воду. Женщина знала о деньгах, значит, ее смерть была неизбежна. Неизбежна и в том случае, когда он обезвредил, заполучил письмо. Ибо оно было смертным приговором Бронсону. Попытался представить, хватило бы у него выдержки дождаться мужа, убить и его, если она не сказала бы, что муж ничего не знает о письме, оставленном у нее Бронсоном.

Следующий шаг — встретиться с Дэнни до того, как он узнает о смерти невестки. Встретиться как можно скорее — раньше, чем он проснется и прослушает новости. А просыпается он, вероятно, поздно. Все рухнет, если его не окажется на даче. Однако маловероятно, чтобы он высунул нос, подвергая себя угрозе ареста именно утром того дня, когда получит деньги.

Прежде чем лечь, приготовил три вещи: чемодан с несколькими книгами для придания правдоподобного веса, записку, которую оставит внизу швейцару, с просьбой, чтобы Гарри в девять позвонил в контору и предупредил, что он приедет позже обычного, и заряженный бельгийский револьвер-автомат. Много лет назад он отобрал его у чересчур вспыльчивого клиента и был уверен, что опознать оружие невозможно.

Быстро оделся. Записку положил на стойке у входа, отнес чемодан в машину, оставленную позади клуба. Утро выдалось ясное, прохладное, в воздухе ощущалось приближение зимы. Револьвер он положил в правый карман пальто. Во время езды мысленно повторял, как, где это сделает, представлял всю последовательность своих действий.

Свернув на частную дорогу, покрытую гравием, проехал среди деревьев до поворота, и сразу же ему открылась дача с припаркованным серым «седаном». Он остановил машину рядом с ним и, выключив мотор, дал длинный гудок. Затем вышел, поставил чемодан у ног, подождал. Просигналил еще раз и, подхватив чемодан, обогнув дом, вышел к террасе. Поставил чемодан на металлическую столешницу и, стоя над ней, засунул руки в карманы. Правую руку втиснул в кожаную перчатку, нащупал пальцем курок револьвера.

Из дома на террасу вышел Дэнни в светло-голубом халате — с заспанным, помятым лицом и всклокоченными волосами.

— Что, черт возьми, вы здесь делаете, Вэрни?

— Привез обещанное.

— Но, разрази вас гром, еще нет и восьми.

— Мне следует уехать, а потом днем привезти снова? Вас это больше устроит? Откровенно говоря, мне не хотелось бы разъезжать взад-вперед с таким количеством денег.

Подойдя к столу, Бронсон кончиками пальцев дотронулся до чемодана.

— А те настоящие пять тысяч где?

— Внутри. В отдельном пакете.

Дэнни отстегнул защелки на чемодане, собираясь взяться за крышку. Пока обе его руки еще лежали на металлических штучках, Вэрни выхватил из кармана оружие, вытянул руку и с расстояния в один метр выстрелил Бронсону в лицо. В открытом, безлюдном месте выстрел прозвучал как щелканье кнута. С хриплым криком Бронсон зашатался, а Вэрни спокойно, холодно пустил пулю в грудь, аккуратно целясь в сердце. Когда Бронсон упал, Вэрни обошел стол — Дэнни лежал с открытыми глазами, страдальческой гримасой на лице, губы его конвульсивно дергались. Держа револьвер почти вплотную к широкому лбу Бронсона, Вэрни снова стал стрелять.

… склонясь над Бронсоном, распростертым на спине, прижимал дуло к мертвому лбу, давил на курок, но заряды кончились, от напряжения болел палец, и он не представлял, сколько времени уже так стоит.

Вэрни распрямился. Возле носа Дэнни чернела дыра. На груди слева на голубом халате выделялось пятно величиной с четвертак, а в загорелом лбу — пять зловещих отверстий.

… гнал машину по дороге, покрытой гравием, круто срезав поворот, неожиданно увидел: навстречу двигался массивный «кабриолет», и ему пришлось правыми колесами съехать в неглубокую придорожную канаву. «Кабриолет» остановился прямо перед ним, и Друсила Катон, опустив стекло, изумленно воскликнула:

— Какого черта, Пол! Как вы здесь оказались!

— Друсила, — быстро заговорил он, — хорошо, что я вас встретил. Мне нужно поговорить с вами. Я… давайте вернемся на дачу.

— Но…

— У меня был разговор с Бронсоном… Он должен был передать вам… впрочем, я и сам могу сказать.

Он пересел в ее машину.

— Боже мой! — удивилась Друсила. — Никогда не видела вас в таком волнении, дрожите, как девчонка. Спокойный, твердокаменный Вэрни! Наверно, уже знаете обо мне и Дэнни.

— Знаю.

— И, наверно, намереваетесь по-отечески со мной побеседовать. Ну уж нет, черти побери, нет, Пол. К вашему сведению, я прекрасно знаю, что делаю.

— Знаете и то, что Дэнни задумал меня шантажировать.

Она засмеялась.

— Поняла в ту же самую минуту, когда он из меня вытряс всю вашу историю. Да, знаю. Вы удивлены, дорогой Пол?

Остановила машину возле дачи. Вэрни понимал, что, обогнув дом, она сразу увидит труп. В мыслях мгновенно стал складываться стройный, логичный план. Минуту назад все казалось потерянным, но такой поворот будет даже к лучшему, получится великолепная, очень правдоподобная фальсификация.

Выйдя из машины одновременно с ней, быстро натянул кожаные перчатки. Когда Друсила направилась к дому, он сзади вплотную приблизился к ней. Сделав глубокий вдох, захватил согнутой в локте рукой ее горло. От яростного сопротивления жертвы потерял равновесие — оба упали, но железные тиски не разжал. Она пыталась, откинув голову, ударить его в лицо, но он спрятался за ее спину. Оборонялась с такой неистовой силой, что оба покатились по дорожке. Острый каблук больно лягнул его в голень, но рука по-прежнему намертво сжимала женскую шею. Уже чувствовал, как слабеет сопротивление, как обмякло тело и туфли скребут по асфальту.

… остался лежать в судорожном объятии, с закрытыми глазами, не представляя, сколько времени так лежит. Потом, высвободив затекшую руку, поднялся, шатаясь, но удержался на ногах. Когда отпустил ее, тело перекатилось на спину — распухшее лицо было безобразным, и ему пришлось быстро отвести взгляд. Прислушался к звукам разгоравшегося дня. Над головой пролетел самолет, идущий на посадку в Хэнкоке, и он с трудом подавил инстинктивное желание бежать, скрыться, пока, опомнившись, не сообразил, что с такой высоты ничего не видно.

Постоял, обдумывая дальнейшие действия. Взвалив на плечо, придерживая бессильно повисшие ноги, занес тело в дом. Осторожно усадил на постель — ту огромную постель для сладостных утех, но тело сразу повалилось навзничь. Не сразу удалось раздеть ее: руки в перчатках двигались неуклюже, работа оказалась еще отвратительнее и тяжелее, чем он представлял. Уже укладывая ее в постель, вспомнил, как яростно она сопротивлялась, и толкнул мертвое тело, так что оно свалилось на пол с другого края кровати. Стук от удара головой по паркету вызвал резкую тошноту.

Тщательно сложил снятую одежду.

В маленьком сарае возле дома нашел все, что ему требовалось: длинный, крепкий электрический шнур и несколько шлакоблоков. Шнур и глыбы шлакобетона отнес в лодку, привязанную к пристани. Схватив Дэнни под мышки, потащил его к озеру, перевалил в лодку. Надежно прикрутив к щиколоткам куски бетона, вывел лодку на середину искусственного озера, оставляя длинный след на зеркальной глади воды. Перекинув через борт сначала ноги с привязанным грузом, посадил Дэнни, отчего лодка резко накренилась, и труп исчез, обдав брызгами лицо Вэрни. Когда лодка вновь обрела равновесие и поверхность воды успокоилась, вгляделся в глубину — ничего не было видно. Энергично работая веслами, он подогнал лодку к берегу и привязал на прежнее место.

Зайдя снова в дом, стал торопливо искать ключи от серого «седана» Дэнни. Обшарив все комнаты и углы. Уже закипая от злости, наконец обнаружил их в пепельнице на столике, рядом с гостиной. Осмотрел все еще раз, довольный удачной развязкой. Взял в сарае шланг, подсоединил к краю возле террасы и направил струю на каменные плитки, где упала голова Дэнни, смывая кровь, кусочки кожи и даже осколок кости.

Напоследок вывел «седан» на дорогу, покрытую гравием, и, не торопясь, двинулся вперед, внимательно следя за придорожной канавой. Заметив достаточно глубокое место, дал задний ход, а потом со всего разгона врезался в канаву, от резкого толчка поранив даже губу изнутри. Гонял мотор на холостых оборотах до тех пор, пока задние колеса намертво не зарылись в землю. Оставив ключи в зажигании «седана, пересел в собственный «додж» и осторожно вывел его из мелкой канавы.

В одиннадцать был уже в конторе. Небрежно сообщил секретарше, что ездил в Кемп посмотреть кое-какие участки, которые, возможно, скоро пойдут с торгов. Она передала список звонков, сказав, что в десять его спрашивал какой-то Спенс — полицейский — и обещал зайти еще раз.

— Говорил — по какому вопросу?

— Нет, мистер Вэрни.

Полицейский вернулся без четверти двенадцать, представившись как детектив Спенс из Отдела по расследованию убийств. Худощавый, со светлыми, почти слюдяными волосами и невозмутимым, бесстрастным длинным лицом. Вэрни почувствовал облегчение, увидев, что держится тот совершенно непредвзято, по-деловому. Спенс охотно принял предложенную сигару.

— Меня интересует сотрудник Отдела по надзору за условно освобожденными — некий Кифли. Он был у вас на другой день после посещения Дэнни Бронсона, так ведь?

— Да. Пожалуйста, я к вашим услугам.

Вэрни повторил свою вымышленную версию о том, как Бронсон пришел к нему, но возбудил подозрения странным поведением. Передал и свой разговор с Кифли.

— Кифли мы арестовали за убийство.

— Кифли?! Неужели?

— Старая история. Устроил скандал и проговорился сержанту Викслеру. Во время беседы о невестке Бронсона, которую вчерашней ночью убили.

— Убили?

— Неужели вы об этом не знаете, мистер Вэрни?

— К сожалению, нет. Газеты сегодняшние еще не просматривал и радио не слушал.

Спенс встал.

— Мы полагаем, все связано с одной вещью — с конвертом, который он хотел отдать вам на хранение. Но Викслер докопается. Ему почти всегда удается найти истину. Сегодня против Дэнни в двадцать раз больше подозрений, чем вчера.

— Этот сержант Векслер думает, что женщину убил Дэнни?

— Не Векслер, а Викслер. Я не знаю точно, мистер Вэрни, о чем он думает. Мне известно только — хочет поговорить с Дэнни.

— Если выясните, что было в том конверте, мне будет весьма любопытно узнать тоже, мистер Спенс.

— Выясним. Мы всегда все выясняем. До свидания, — с этими словами Спенс удалился.

После ухода детектива Вэрни успокоился не сразу. В этом человеке его что-то настораживало, оставляло впечатление совершенной уверенности и неуязвимости.

«Всегда все выясняем»…

В конце концов с помощью логичного рассуждения ему удалось подавить тревогу. Только четыре человека знали или могли догадываться о содержимом конверта. Жена Ли Бронсона, Друсила Катон, Дэнни Бронсон и он сам. А уж он-то, разумеется, своими сведениями ни с кем никогда не поделится.

К тому же, убеждал себя Вэрни, действовал он без промедления, продуманно, умело используя обстоятельства. То, что ему пришлось проделать, вызывало отвращение, но это было необходимо для его блага. Умерли трое. Красивая, но легкомысленная, ограниченная молодая женщина. Вовсе ничтожная дама чуть постарше. Мужчина-уголовник, разыскиваемый полицией. Общество ничего от этого не потеряет.

Пожалуй, самое время, решил он, назначить дату для поездки в Южную Америку.

11 Бен Викслер

Инспектор Вендел Мэтхьюз удобно расположился в кабинете Бена Викслера: упираясь подошвой правой ноги о край стола, покачивался вместе со стулом, обхватив колено руками. Начинался четверг, восемнадцатое октября, десять утра.

Мэтхьюз отличался изрядной полнотой, хотя двадцать лет назад едва достигал минимального для своего роста веса. Каштановые, заметно поредевшие волосы, льдисто-серые глаза и небольшой мягкий рот — внешность вполне заурядная. Пользовался репутацией крикуна и буквоеда, выискивающего пыль по углам и под ковриками, вылавливающего ошибки в донесениях и досье, — словом, подлинная гроза для подчиненных, спокойно посиживающих за кофе. Но те немногие из отдела, кто знал его поближе, понимали, что такие мелочи отражали лишь незначительную, поверхностную часть его интересов и интеллекта. Бен Викслер и кое-кто еще относились с глубоким почтением к его спокойной логике, скрываемой за мнимой вздорностью.

Шло обсуждение обнаруженных фактов по делу об убийстве Люсиль Бронсон. Мэтхьюз еще до разговора досконально изучил всю объемистую папку с документами.

— Можешь погореть на этом, — объявил Мэтхьюз.

— И что же я, по-твоему, сделал, чего не следовало? Или не выполнил то, что положено, Венди? Мы прочесали всю окрестность дома. Все сходится к Дэнни Бронсону. Похоже, придется ждать, пока мы его обнаружим.

— Ты знаешь, что я имею в виду, Бен. Читал ведь газеты. «Убита жена профессора. Облава на условно освобожденного поднадзорного. Таинственные деньги в деле Бронсон. Она была возбудимая натура и любила фотографироваться». И так далее. А все радиостанции повторяют эту чепуху. То, что он прикончил ее об угол кухонной плиты, придает событию будоражащий, болезненный привкус. Бак Анджели, наш воинственный окружной прокурор, жаждет действий и подвигов.

— Знаю. Был здесь. Предложил дать на помощь всех парней из прокуратуры и особый отдел или что-то такое. А чем они мне помогут?

— Психологическая ошибка с твоей стороны, Бен. Нужно было принять предложение и для виду дать им поручения.

— Зачем?

— А если Дэнни не отыщется? Ты в тупике. Тогда было бы естественно разделить с ними ответственность. Но если хочешь надрываться один, много времени у тебя не остается.

— Много времени — до чего?

— Придуриваешься, сержант? Чертовски хорошо знаешь, о чем я. Бак обратится к заместителю по общественной безопасности, тот в этом углядит хороший повод тиснуть в газетах фотоснимки собственной персоны. Сунется к заместителю шефа полиции, тот — к шефу, а уж тому придется обратить внимание на любопытный факт: во главе Отдела по расследованию убийств у него стоит всего-навсего сержант. И спорю на дырку от бублика, что Дэнни арестуют через пятнадцать минут после того, как тебя освободят от обязанностей временного шефа отдела, а новый начальник размотает всю загадку, как свитер ручного вязания. Ну, а потом жди на здоровье год или два, потому что не может ведь шеф полиции утвердить повышение человеку, которого уволил с должности, что бы там он про себя ни думал. Если не сдвинешься С места, можешь быть уверен — к понедельнику тебя вычеркнут, а может даже и завтра.

— Поднимать настроение ты мастер, Венди.

Мэтхьюз резко наклонился вперед, так что стул бухнулся на все четыре ножки.

— Давай сравним наши мнения об этом деле. Думаешь, ее убил Дэнни Бронсон?

— Ставлю десять против одного, что нет. Верю — позабавился с ней в постели, уверен и в том, что использовал ее для укрытия денег и, возможно, чего-то еще, очень для него важного, — может, письма, которым защитил себя от неизвестного лица, что решил подоить. Я немного поразмышлял о его характере. Твердый, жадный, жестокий. Но в то же время интеллигентный и страшно неудачливый, особенно теперь. Все это не вяжется с таким убийством.

— Ли Бронсон?

— Мотивов — ноль. Порядочный человек.

— И поэтому ты его исключаешь?

— А что мне остается? Трижды проверили время, когда приехал к Хогтону, сравнили с наиболее ранним возможным часом убийства. Если бы ухитрился проехать через город за десять секунд, тогда что ж, мог оказаться убийцей.

— Так кого же подозреваешь?

— Мог быть либо мистер Икс, либо мистер Игрек. Мистер Икс — сообщник Дэнни, для него я определил и мотивы: Дэнни отхватил жирный кусок и спрятал в доме Бронсона. А мистер Икс забрался туда и заполучил деньги. Или же мистер Икс хотел завладеть письмом Дэнни и выяснить, кого он шантажирует. Жертву вымогательства назовем мистер Игрек. У него мотив единственный — вырваться из рук Дэнни. Для этого он должен выяснить, где письмо и завладеть им. Кроме того, он вынужден устранить и Дэнни — до или после того, как нашел его исповедь. Думаю, сначала он отыскал письмо и уж потом избавился от Дэнни. Так было бы надежнее.

— И который из них тебя больше устраивает?

— Мой герой — мистер Игрек. Не оставил ни единого следа и сумел устроить, чтоб его никто не заметил, но само убийство имеет… любительский характер. Убийство было случайным, и все-таки жестоким, неистовым, словно давало выход страстям.

Мэтхьюз потер маленький круглый подбородок.

— Значит, ты полагаешь, что наш Дэнни уже покойник?

— Если мыслить логически, думаю, это весьма правдоподобно.

— Ну, тогда ты и в самом деле влип.

— Только если труп надежно укрыт.

— Твой мистер Игрек может быть добропорядочным членом общества.

— Но заметным лицом — непременно. И достаточно богатым, чтобы Дэнни стоило решиться на шантаж. И достаточно отчаянным, чтобы так рисковать. У нас о нем немного сведений. Знаем — высокий и сильный человек. Что-то скрывает. Можно предполагать, что Дэнни как-то к нему подобрался и выяснил, что именно тот скрывает. К сожалению, нам не удалось проследить, какие шаги предпринял Дэнни. Избегал все свои обычные места и знакомых по меньшей мере с конца июня.

— Остается великой загадкой, как мистер Игрек сумел убедить хитреца вроде Дэнни, чтобы он сказал, где это письмо…

Мэтхьюз замолчал, так как раздался звонок телефона. Бен поднял трубку и через минуту потянулся к блокноту, начал записывать.

— Да. Конечно, я помню вас, капитан. Шоссе номер девяносто. Съехать на проселок за пять километров до Кемпа. Понятно. Да. Ну что ж, не будем терять время. Через час.

Бен положил трубку. Широко ухмыляясь, посмотрел на Мэтхьюза:

— Как насчет небольшой прогулки?

— Что случилось?

— Звонил капитан Донован из Управления криминальной полиции штата. Выяснил, где скрывался Дэнни.

Бен Викслер, Эл Спенс и инспектор Мэтхьюз приехали на дачу Катона. Поскольку территория не относилась к их округу и явились они по приглашению, им не пришлось везти экспертов и всю следственную группу. Донован известил их потому, что находка была связана с делом Люсиль Бронсон.

Бен давал указания шоферу, и, увидев частную дорогу, покрытую гравием, они свернули туда. Как раз в том месте, где дорога вилась через рощицу, в глубокой канаве у дороги завяз серый «седан». Отсюда до дачи было рукой подать.

— Прекрасный пейзаж, — объявил Спенс, — украшенный четырьмя машинами криминального управления.

— А номер на «кабриолете» хэнкокский, — заметил Мэтхьюз.

Капитан Донован, как только они вышли из машины, направился навстречу — могучий, смуглый великан с энергичной походкой и строевой выправкой, веки у него припухли от бессонной ночи, но голос звучал бодро, как на плацу. С Викслером и Мэтхьюзом он был знаком, а Спенса ему представили, и тот заметно дернулся при решительном рукопожатии капитана.

— Сейчас я расскажу, что произошло, — загремел Донован. — Около полуночи кто-то позвонил в полицию Кемпа, имя свое назвать отказался, но сообщил, что здесь в канаве брошена машина, та, что вы видели по дороге. Голос молодой, скорее всего, какая-то компания в подпитии заметила по дороге в город застрявшую машину, и, поскольку пассажиров не оказалось, позвонили нам. Патрульный Йенсен через полчаса был на месте, проверил сообщение, записал номер машины и даже прошел к дому, но на его стук никто не отозвался, хотя «кабриолет» стоял здесь, как и сейчас. Ему это показалось странным, потому мы, не дожидаясь утра, решили установить владельца машины. Мы ведь за это право боролись целых десять лет и только в нынешнем году, наконец, добились своего. «Кабриолет» зарегистрирован на имя Джека Юнга из Кемпа, но имя и адрес оказались вымышленными. В три часа Йенсен, согласно приказу, вернулся сюда еще с одним сотрудником.

Несмотря на их повторный стук, никто не отозвался, тогда они проникли в дом и в спальне обнаружили труп брюнетки лет тридцати — раздетой и задушенной. Они по рации доложили обо всем в Кемп — мне и шерифу. Я связался с шерифом и по его устному приказу выехал сюда со специалистами. В пять тридцать пять были на месте.

После поверхностного осмотра дома я позвонил мистеру Бэрту Катону, но его телефон молчал. А тем временем шло детальное расследование. После того как окружной эксперт осмотрел тело, снял отпечатки пальцев и взял пробы из-под ногтей, труп отвезли в морг Кемпа, где он останется до официального опознания и вскрытия, если этого потребует эксперт. Мои люди прочесали объект и обнаружили две группы отпечатков. Одна — той женщины. Второй вариант отпечатков — мужских — проанализировали и разослали по картотекам для идентификации, вплоть до Вашингтона. Судя по местам обнаружения отпечатков, убитая и мужчина жили в доме продолжительное время.

Донован замолчал, чтобы перевести дух, и Бен обратил внимание, что Спенс смотрит на исполина с боязливой почтительностью: голос капитана гремел в радиусе до пятидесяти метров.

— Поскольку от вас поступило заявление, что некий Дэниел Бронсон, разыскиваемый по подозрению в убийстве, по всей вероятности, скрывается в окрестностях Хэнкока, а место здесь уединенное, я приказал сравнить наши неопознанные отпечатки с досье Бронсона. Когда обнаружилось полное тождество, позвонил вам, как этого требует и простая вежливость, и необходимое сотрудничество. После звонка к вам я в четвертый раз позвонил мистеру Бэрту Катону, и он наконец поднял трубку. Когда я сказал, что звоню уже не в первый раз, он объяснил, что болен и на ночь отключает телефон, чтобы его не беспокоили. Спрашиваю, дома ли его супруга. Извинившись, пошел узнавать и через минуту сообщил, что ее нет и дома она не ночевала. Кажется, встревожился, когда я назвал себя. Я попросил дать описание его жены. Рост, вес, цвет волос — все сходилось с трупом. Тогда я спросил, знает ли он мистера Джонсона и его дачу. Мистер Катон ответил, что дача принадлежит ему, но он уже больше года там не был и не знал, что кто-то там проживает. Я попросил его приехать сюда. После допроса он может опознать труп. Пока еще не приехал. Есть тут несколько мелких подробностей, но их проще показать, чем объяснять. Что еще вас интересует?

— Когда наступила смерть женщины?

— Предположительно за двадцать часов до осмотра. Значит, умерла вчера утром, около восьми. А теперь я хотел бы показать, где обнаружили труп.

Они направились за Донованом. В помещении голос капитана звучал оглушительно. В доме работали его люди. Когда группа вышла на террасу, капитан Донован объявил:

— Моя версия такова: Бронсон и эта Катон поссорились, и он задушил ее. В панике бросился бежать, даже не забрав свои вещи. От волнения и спешки за рулем был неосторожен и заехал в канаву. За ее машиной не вернулся, так как она слишком бросается в глаза. По-моему, вышел пешком на шоссе номер девяносто, и там его подобрала попутная машина.

Один из его сотрудников появился из-за угла дома с сообщением:

— Господин капитан, приближается такси.

— Это, наверное, Катон. Идемте со мной.

Все отправились на стоянку. Такси из Хэнкока остановилось, и оттуда вышел мужчина — бледный, немощный, передвигавшийся медленно и осторожно. Словно извиняясь, посмотрел на Донована:

— Я не сажусь за руль… с тех пор как заболел.

— Мы доставим вас домой, мистер Катон. Можете отпустить такси.

— Мистер, мы так не договаривались, — запротестовал таксист. — Что я — обратно порожняком поеду? Вы же обещали оплатить и обратную дорогу.

Получив деньги от Катона, с чувством произнес:

— Благодарю вас. А что здесь такое? Съезд полицейских?

— Проваливайте! — гаркнул Донован, и такси, визжа покрышками, скрылось из глаз.

Катон, оглядевшись, лишь теперь заметил Мэтхьюза. Улыбнувшись ему, произнес со слабым отзвуком былого обаяния:

— Привет, Венди! Может, вы меня просветите, что происходит?

— Здесь распоряжается капитан Донован, Бэрт. Собирается задать вам несколько вопросов в связи с Друсилой.

— Понимаю, речь идет о Дру. Она вообще не заявилась домой. Не знаю… Простите, нельзя ли мне присесть?

— Ну разумеется, — загремел Донован. Они обошли вокруг дома, и Катон с облегчением опустился в плетеное кресло на террасе. Капитан придвинул второе, настолько близко, что они почти касались коленями. Появился сотрудник в форме, пристроившись в сторонке с блокнотом.

— Когда вы в последний раз видели свою жену, мистер Катон?

— Постойте, я должен подумать… Позавчера, во вторник. Дома, часов в пять. Появилась, приняла душ и сразу снова уехала.

— Не говорила — куда?

Катон попытался улыбнуться:

— К сожалению… с тех пор как я оправился от болезни, мы не уделяли друг другу большого внимания. Меня уж не очень интересовало, как она проводит время… не как раньше. Возвращалась и уезжала, когда ей вздумается. Появились и новые, свои друзья.

— А почему вы говорите о ней в прошедшем времени, мистер Катон?

Теперь в его улыбке проступила явная ирония:

— У меня больное сердце, капитан, но не голова. Вы захотели получить от меня ее описание. И напускали на себя серьезность и загадочность. Полицейские не ведут себя подобным образом, если… предположим, если расследуют кражу. Мне приходится остерегаться потрясений, поэтому по пути сюда я постепенно готовил себя к мысли, что она, скорее всего, умерла. И если говорить вполне откровенно, капитан, думаю, меня это не так уж и трогает. Год назад я был бы вне себя от горя. Сейчас это, собственно, меня не касается. Пожалуй, в силу самосохранения, а не из-за бесчувственности. Слишком много забот доставляет мне болезнь.

— Она когда-нибудь упоминала Дэниела Бронсона?

— Нет. Во всяком случае я не помню.

— А Джека Юнга?

— Нет. Капитан Донован, когда уж вы наберетесь духа и скажете, не умерла ли она? Или это противоречит инструкциям?

— Женщина, обнаруженная мертвой в доме, возможно, ваша жена, мистер Катон. Мы бы хотели, чтобы вы взглянули на нее.

— Сожалею, капитан, но я решительно отказываюсь. Могу приучить себя к мысли, что она умерла, но схватить сердечный приступ при ее виде — на такой риск я не пойду. У меня был тяжелейший инфаркт. Поражена большая часть сердца. Рисковать уцелевшим его остатком я не собираюсь. Уверен, для этой цели можно найти кого-то другого.

— Очень странно и необычно.

— Ничем не могу помочь. Решительно отказываюсь. Сожалею.

— Вы ее описали лишь в общих чертах. Может, на теле есть что-нибудь… какие-то характерные, особые приметы?

— Есть. На внутренней стороне левого бедра, сразу над коленом, довольно некрасивый шрам. Еще малышкой ее укусила собака. А в те времена собачьи укусы прижигали.

— В таком случае можно с уверенностью утверждать — это ваша жена.

— Я в общем-то и не сомневался. Не думаю, чтобы кто-то из… приятельниц времен моей активной жизни заехал бы сюда на дачу. Как она умерла? Скорее всего, насильственной смертью?

— Почему вы так решили?

— Она сама не гнушалась насилием. Готова была шагать по трупам.

— Ее задушили.

Катон поморщился:

— Весьма некрасивая смерть. Кстати, вы упоминали имя… кажется, Бронсон. Это не тот, кого разыскивают в связи с убийством?

— Он самый.

— Друсила мало бывала дома. Этот Бронсон жил здесь?

— Мы так полагаем.

— Похоже, он человек взыскательный, со вкусом. Этот дом стоил времени и денег. Его задержали?

— Пока нет.

— Очевидно, капитан, он поддался искушению, которое я и сам испытывал довольно часто.

— Какому искушению?

— Придушить Друсилу.

Донован с любопытством посмотрел на Катона и, помолчав, продолжал:

— Здесь остались дорогие мужские вещи, костюмы, подходящие по размеру Бронсону. Не знаете, ваша жена в последнее время не тратила денег больше обычного?

— Дру, несомненно, тратила столько же, как всегда, то есть все, что получала. У нее были доходы от наследства родни, и я выплачивал содержание. Общая сумма мне казалась очень щедрой, но Друсиле этого не хватало. Никогда.

Бен Викслер слушал их очень внимательно, но при этом какое-то смутное беспокойство копошилось в сознании. Это чувство было ему знакомо: вроде бы он что-то услышал, но не придал значения, или увидел нечто выпадающее из общей картины.

Кивнув приглашающе Венди Мэтхьюзу, поднялся и прошел метров пятнадцать в сторону озера. Вопросы Донована и сюда доносились совершенно отчетливо, а вот ответы Катона расслышать не удавалось. Спенс попытался было встать тоже, но Бен дал ему знак остаться. Недоумевающий Мэтхьюз раздраженно спросил:

— В чем дело?

— Что-то такое… не могу понять, что именно. Хотелось с тобой посоветоваться. Не показалось ли тебе что-нибудь странным в том, что мы слышали?

— Нет. Что ты имеешь в виду?

— Не было ничего, что вызывало бы вопрос, на такой смутный, что и сформулировать невозможно?

— Сейчас и тебе тоже задам вопрос. Ты сегодня хорошо позавтракал? Мерил давление в последнее время?

— Ясно. Извини. Пошли назад.

Они вернулись, но Бен уже не мог сосредоточиться на продолжавшемся допросе и стал тщательно разглядывать террасу — буквально сантиметр за сантиметром. Она была выложена каменными плитами неправильной формы, скрепленными бетоном. Медленно, старательно Бен скользил взглядом по плитам, пока не дошел до капитанского стула, и его охватил трепет догадки. Наконец, он понял, что тревожило его подсознание. На всей террасе бетонные бороздки между плитами были заполнены кусочками листьев, сосновыми иглами, грязью. Однако слева от стула Донована швы между плитами были пусты, а четыре камня казались чище остальных. Чистая полоса тянулась до самого края террасы. Здесь что-то просыпали и потом смыли из шланга? Но почему не вымыли всю площадку? Почему только эту часть?

Еще раз исследовал взглядом эти четыре плиты, пядь за пядью. Правая нога капитана стояла на углу коричневого камня, а в центре этого камня оказались два серых пятнышка, одно побольше другого. Он чуть наклонил голову, и сероватые пятна обрели слабый блеск металла.

Капитан как раз вопрошал:

— Когда вы заметили перемены в ее привычках и когда…

Осекшись, он уставился на Бена, который, опустившись на одно колено, соскребал ногтем пятно побольше.

— Ради бога, Викслер, что вы там делаете?

— Взгляните, похоже, этот кусок террасы вымыли из шланга. А эти пятна — свинцовые. Наклонитесь и осмотрите вот это золотистое пятнышко — здесь явный налет меди.

Усевшись на корточки, он поднял глаза на Донована:

— В даму стреляли?

— Нет! — Донован, вскочив и повернувшись к дому, взревел: — Бейкер!

Оттуда стремительно выскочил парень.

— Принесите все что нужно для определения следов крови.

Бейкер так же стремительно исчез. Донован отвел присутствующих в другой конец террасы и, бросив озадаченный взгляд на Викслера, продолжил допрос. Тем временем появился Бейкер со склянками, пробирками, фильтрами и взялся за работу, продвигаясь к краю террасы. Закончив, подошел к Доновану. Когда тот повернулся к нему, Бейкер показал фильтровальную бумагу:

— Реакция положительная, господин капитан. Группу крови установить невозможно, однако совершенно точно — это кровь человека. Самую лучшую пробу получил там, где ее смыли в траву.

— Свежая?

— Должна быть недавней. Во вторник с утра шел ливень, значит, появилась позже.

— Я могу внести предложение? — осведомился Бен.

— Разумеется.

— Вашему человеку не мешало бы проверить и лодку у пристани.

Донован сначала с недоумением воззрился на Бена, но потом лицо осветилось догадкой, и он отдал распоряжение Бейкеру. Викслер отправился вместе с ним. Ползая по дну лодки, Бейкер пустил в ход свое снаряжение и, наконец, с ухмылкой посмотрел на Викслера:

— В самую точку! Здесь ее хватит, чтобы определить и группу крови. Отличный, изрядный сгусток.

Бен загляделся на озеро, на гладкую поверхность с едва заметной рябью от свежего западного ветерка. Затем, круто развернувшись, возвратился на террасу и сообщил Доновану о результатах Бейкера.

— Сожалею, мистер Катон, что был вынужден надоедать вам своими вопросами, — подвел итог Донован. — Можем сейчас же отвезти вас назад, в город.

— Если позволите, мне хотелось бы немного отдохнуть в доме!

— Теперь уже можно. Мои люди окончили осмотр.

Когда Катон направился к двери, Бен остановил его:

— Прошу прощения, мистер Катон, вы не станете возражать, если мы пробьем запруду и спустим воду?

Катон, оглянувшись, посмотрел на свое рукотворное озеро, а затем равнодушно обронил:

— Разрешаю вам даже взорвать ее.

Уже дойдя до двери, обернулся снова и, мрачно усмехнувшись, добавил:

— Мне известно доподлинно, что вы там обнаружите непременно.

— Что именно, мистер Катон?

— Уйму пустых бутылок, — он закрыл за собой дверь.

Донован посмотрел на земляную насыпь в конце озера.

— Пожалуй, действительно проще взорвать ее. Пойду прикажу доставить необходимое, — с этими словами он торжественно удалился.

А Бен повернулся к Матхьюзу:

— Ну как, будем спорить?

Тот покачал головой:

— Ставлю пятьдесят против одного, что там мы найдем нашего Дэнни. И напомни мне, Бен, чтоб я никогда не пробовал насмехаться над твоей интуицией.

— Мне нравится, как постепенно все одно с другим сходится. Дэнни начинает с Друсилы Катон — она отвечает его замыслам. В конце концов логично предположить, что именно она подбросила ему идею, а он уж потом ее разработал. Однако выбранный жертвенный барашек тоже не ждал сложа руки, пока его остригут догола. Каким-то образом установил, где Дэнни оставил письмо, обеспечивающее его защиту. Итак, найдя письмо, убил Люсиль Бронсон, а на следующее утро заявился сюда, избавился и от сомнительной парочки. Очень остро-' умное решение — один труп запрятал, а второй подкинул нам, чтобы мы разбежались на все четыре стороны в погоне за Дэнни. И все равно, Венди, даже если бы не эта счастливая случайность, я непременно проверил бы, нет ли Дэнни на дне озера или где-нибудь в самодельной могиле на участке.

— А теперь куда?

— Выяснять, с кем за последние два года Друсила Катон подружилась настолько, что вытянула из него какую-то тайну, которую Дэнни использовал для шантажа.

В двенадцать тридцать пополудни служащий полиции штата надавил ладонью на небольшую черную коробку, и четыре заряда динамита, заложенные глубоко под глиняной плотиной, взорвались с приглушенным ревом — Бен ощутил даже, как нагревается земля под подошвами. Комья глины взлетели в воздух, и прежде чем они опустились назад, вода из озера хлынула сквозь пробитую в плотине брешь. Напирая, она расширяла пробоину и, все набирая скорость, вливалась в русло речонки. Бен наблюдал за уровнем воды по стенке бетонной пристани. Вода постепенно отступала, обнажая темный бетон, скрывавшийся раньше под поверхностью. У берегов стали появляться илистые участки дна. Чем больше расширялся прорыв в плотине, тем скорее шел отток воды из озера. Через двадцать минут все было кончено.

Стоя на пристани, они смотрели, как трое рослых полицейских, босые, в трусах, направляются по илистой грязи к трупу, застывшему метрах в двадцати пяти от берега. Голова направлена в сторону разрыва в плотине, лицо погружено в ил. Размокший голубой халат, прикрывавший лишь плечи и голову, течение протащило вперед, обнажив голое тело.

Полицейские склонились над трупом, один из них что-то делал с его ногами. Вскоре они направились назад к берегу: двое тащили тело, держа под мышками и за ноги, а третий нес перевязанные блоки шлакобетона. Положив труп на мол, они ушли, чтобы умыться и одеться.

— Бронсон? — спросил Донован.

— Нельзя ли немного смыть с него грязь? — попросил Бен.

Полицейский подтянул шланг, насколько позволяла его длина, и высокая струя воды вскоре дочиста отмыла лицо покойного.

— Да, это Дэнни Бронсон, — констатировал Мэтхьюз.

Донован склонился над трупом.

— Шесть выстрелов в голову, вы только взгляните. В жизни такого не видел. Калибр небольшой — вероятно, тридцать второй. Вот эти пять сделаны почти вплотную, с нескольких сантиметров. — Осторожно раскрыл халат. — А один возле сердца. Семь выстрелов. Судя по всему, из автоматического револьвера.

Выпрямившись, Донован посмотрел в сторону черного болота на месте бывшего озера:

— Если зашвырнул его в эту трясину, мы достанем. Двое ребят с металлоискателями прочешут ее за день. Конечно, такая работенка их не обрадует, но они ее сделают.

Бен, оглянувшись на дом, заметил, как оттуда торопятся трое. Впереди — Билли Салливан с широкой, мудрой, приветливой улыбкой на лице. Мужчина, поспешавший за ним, на ходу готовил фотокамеру.

— Частная прогулка? — осведомился Билли. — Или можно присоединяться любому?

Донован, словно тяжелый танк, преградил гостям путь.

— В надлежащее время, джентльмены, я обещаю вам беседу со всеми возможными фактами, — загремел он с изысканной вежливостью. — Будьте любезны, вернитесь к стоянке, и я вскоре подойду к вам.

— Вскоре — это когда? — спросил Билли.

— Через десять минут.

— Это не Дэнни Бронсон, капитан?

— Был им когда-то, — отвечал Донован, оттесняя их к дому.

— Убит в кровавой перестрелке с лихими полицейскими?

— К несчастью, нет. Откуда вы узнали о здешних событиях?

— Один таксист решил, что располагает информацией ценой в пять долларов, капитан. Я заплатил ему, а потом сверился в отделе сержанта Викслера. Мы не собираемся осложнять вашу работу, но, полагаю, моя газета имеет исключительное право на публикацию.

— Через десять минут, — повторил Донован.

— Надеюсь, вы не допустите их к Катону, — заметил Бен, когда репортеры отошли.

— Двадцать минут назад он уехал. Официальное опознание произведет ее отец.

Донован приказал своим людям оформить протоколы осмотра трупа и позвонить окружному эксперту, а затем снова обратился к Мэтхьюзу и Викслеру:

— Кажется, все завязано в один узел, господа, — ваша история и мой случай. Вы получили доступ ко всей информации, которой я располагаю. Предлагаю поделиться со мной вашими заключениями. Скорее всего, убийца будет задержан в вашем городе.

— Просвети капитана, Бен, — сказал Мэтхьюз.

Викслер быстро изложил свои выводы, закончив следующим:

— Таким образом, либо это сообщник, решивший завладеть всей суммой, либо человек, которого собирались общипать. Я склоняюсь ко второму варианту. Придется искать мистера Икс. Кое-что предположить можно. Это человек, который в прошлом уже имел дело с Дэнни Бронсоном. Единственное знаем точно: речь идет о крупной операции, это не шантаж ради одной-двух тысчонок. И, насколько я понимаю, не из-за сведений, которые могли бы разрушить брак или лишить должности. Дело касалось чего-то гораздо худшего. Он оказался на краю пропасти, если решился на столь отчаянные убийства.

Донован кивнул:

— Вполне правдоподобно. Что из этого я могу подбросить нашей газетной братии? Или лучше — ничего?

— Сообщите им только факты. Никаких предположений, без комментариев. Бронсон жил здесь с той женщиной. Оба убиты.

Донован, протестующе расправив плечи, с вызовом посмотрел на Викслера:

— А что мы искали в озере?

— Осмотрев дом, вы, господин капитан, и ваши люди обнаружили доказательства того, что, возможно, имело место и второе убийство.

Мэтхьюз примирительно заметил:

— Бен еще не созрел для разговоров с журналистами, капитан. У него кошки скребут на сердце.

Донован кивнул:

— Не страшно, если я немного подпорчу свою репутацию. Хотелось бы только знать, Мэтхьюз, на каком я свете?

— Мы в одной лодке, — сказал Бен.

— Роубер иногда забывал об этом. — Оглядел Викслера. — Придется выгребать вместе.

— Благодарю вас, капитан, за то, что вовремя дали знать, — произнес Бен, — а теперь нам пора возвращаться.

Когда Викслер, Спенс и Мэтхьюз усаживались в машину, подошел Билли Салливан:

— Ну как, капитан станет пудрить нам мозги?

— Нет. Скажет правду.

— Можно я приеду к вам за остальной информацией, когда выслушаю его байку?

— Мы не сможем сообщить больше, чем скажет он.

— Знаете, — задумчиво произнес Билли, — если отыщется смекалистый литературный редактор, способный понять Донована, непременно отправлю его за интервью.

Мэтхьюз, захлопывая дверцу, бросил в окно:

— Парадом командует капитан.

— Если не будет ветра, — не остался в долгу Салливан.

Машина устремилась в город. Мэтхьюз предупредил шофера, что они торопятся, и тот, выжимая сто сорок, включил мигалку. Сирену пускал в ход лишь тогда, если путь оказывался занятым, и глухое гудение мгновенно заставляло водителей уступать дорогу.

Эл Спенс, обернувшись с переднего сиденья, с прыгающей сигаретой в зубах, заметил:

— Выглядите вы так, будто знаете, что станем делать дальше.

— Целый час ты помалкивал, Эл, — откликнулся Бен. — Может, есть подходящая идея?

— Не мешало бы узнать побольше о Бэрте Катоне. Жена ему наставляла рога, а он хоть бы что. Если бы моя Бетти выкинула подобное, я-то взорвался бы почище ракеты.

— Я его неплохо знаю, — начал Мэтхьюз. — Вы не поверите, как он изменился. Всегда слыл ловким, разбитным парнем, несмотря на жену — старую ведьму Этель. Когда женился на ней, занимался продажей страховых полисов и мелкой недвижимости. Ей родители отвалили очень приличное состояние. При первых сделках она его поддержала. Но было это уже чертовски давно. А потом он купил городскую свалку.

— Звучит шикарно, — заметил Спенс.

— Еще бы. Город от нее отступился, так как для расчистки и засыпки понадобилось бы страшно много средств. Катон стал владельцем участка, а затем чужими руками и с помощью чужих вложений превратил кучи мусора в золотое дно. Сначала расчищала компания, строившая дорогу, которая шла через свалку, затем туда завозил почву торговец овощами, рассчитывая купить потом землю для плантаций. Вся площадь была выровнена, благоустроена, разделена на участки для продажи. И тут Катон пронюхал, что «Вулкан» собирается строить завод в округе. Наш друг создает строительную компанию и начинает выпекать на участках домишки для рабочих. Их раскупали раньше, чем успевали построить. Вы же знаете этот район — теперь он называется Локвуд. И с той поры он пошел в гору, как танк. Хватался за любые сделки. Построил эту дачу, чтобы временами удирать от «Этель. Жил в полную силу, пил напропалую, гонялся за юбками. Я здесь побывал раза два на мужских вечеринках, которые он устраивал. Море выпивки и необузданного веселья. Правда, в последний год, когда вроде бы вскарабкался на самый верх, с везением что-то разладилось. После смерти Этель женился на Друсиле. Большие деньги, молоденькая жена-красотка, сплошные удовольствия. Вот он и стал забывать об осторожности, проявляя и беспечность, и наглость. А потом его делишками заинтересовалась налоговая инспекция, и тут уж стало не до веселья.

— Мошенничество? — спросил Бен.

— До суда дело не дошло. Но уличили в огромных неуплатах налогов. Насколько я понял, Бэрт имел громадную прибыль от разных операций с участками. И теперь, с опозданием в несколько лет, его отнесли к торговцам землей, а значит, то, что он считал прибылью, ему зачли как чистый доход. Следовательно, сумма налогов подскочила до неба. Бэрт сопротивлялся как мог, ничего не вышло. Ему основательно пустили кровь, как и его компаньонам. Правда, большинство из них отделались легко, потому что их доля в спекуляциях Катона была невелика. Но один из них, говорят, тоже оказался на грани краха — некий адвокат Вэрни.

Бен, повернувшись, уставился на Венди. Какое-то время оба не могли заговорить, так как взвыла сирена. Когда она утихла, Бен спросил:

— Пол Вэрни?

— Знаешь его?

— Я его знаю, — вмешался Спенс. — Он попался нам на глаза через Джонни Кифли. Когда мы выяснили, что Дэнни собирался кому-то передать конверт.

Бен чувствовал, как в нем опять поднимается волна знакомого, уже привычного азарта:

— Я, Венди, придаю большое значение всяким совпадениям.

— Постой, — прервал его Мэтхьюз. — Ведь этот Вэрни отказался взять у Дэнни конверт.

— Вэрни сказал Кифли, будто Бронсон вел себя настолько подозрительно, что он не захотел с ним связываться.

— Он и мне это говорил, — добавил Спенс.

— Он высокий? — спросил Бен у Спенса.

— Такой рослый мужчина. Высокий, без лишнего веса, даже костлявый, но сильный, с хорошими мускулами. Лет сорока, пожалуй. Страшно важный господин. Сидит за столом с таким видом, будто позирует для портрета на тысячедолларовой купюре.

— Обвел тебя вокруг пальца? — спросил Бен.

— Вполне возможно. Встретил очень приветливо. Красивый офис… и угостил меня чертовски доброй сигарой.

— Говорят, Бен, он слишком увертлив. Не один год проворачивал все дела с Бэртом Катоном.

— О'кэй, — сказал Бен, — еще один вопрос. Предположим, налоговые вычеты его сильно подкосили. Пойдем дальше и предположим, он придумал очень ловкий ход, как возместить потери. Но как, черт возьми, об этом могла узнать Друсила Катон, как могла выведать столько, чтобы Дэнни сумел воспользоваться информацией как оружием? Вэрни ухаживал за Друсилой, откровенничал с ней?

— Сомневаюсь. У Вэрни жена, правда, где-то в санатории. И сын — в какой-то частной школе. Насколько мне известно, женщинами никогда не увлекался. Думаю, к Друсиле был равнодушен.

— Он занимает в какой-нибудь компании ответственное положение, позволяющее присваивать чужие деньги? Или недвижимость?

— Не думаю. По крайней мере, серьезную, крупную сумму или недвижимость — нет.

— А налоги одинаковы для всех.

— Но как-то ведь он разбогател. И налоговые вычеты, как я слышал, составили жирный кусок.

— Пора и мне подбросить дровишек в дискуссию, — подал голос молчавший до сих пор Спенс. — Подумайте-ка вот о чем. Если Катон и Вэрни были близки, может, вместе нацелились на такое дельце, которое вылечило бы их болячки. Миссис Катон, возможно, узнала об этом от мужа и рассказала Дэнни.

— А почему он не прижал Катона? — спросил Бен.

— Потому что тот запросто мог отдать концы и оставить его с носом, — ответил Мэтхьюз.

— Не знаю, до чего мы так додумаемся, — проворчал Бен.

— Нам бы нужны хоть какие-то доказательства, — продолжал Спенс. — Положим, это был Вэрни. Хорошо. Но откуда он узнал о Люсиль Бронсон?

Бен немного помолчал, раздумывая, затем стал рассуждать вслух:

— От Джонни Кифли?… Минутку. Мы забываем о логике, слишком торопимся. Если мы считаем, что виновник — Вэрни, следует предположить, что в прошлый четверг Бронсон пришел к нему для того, чтобы припугнуть, прижать. А о конверте, который якобы хотел оставить на хранение, Вэрни выдумал.

— Что если приходил за выплатой?

Бен хлопнул ладонью по колену:

— Точно! Люсиль сказала мужу, что Дэнни приходил только раз. Кетелли нашел улики, доказывающие, что он был там дважды. Люсиль говорила мужу, что Бронсон оставил у нее деньги двадцать восьмого сентября. Свежие отпечатки могли быть оставлены в прошлый четверг. Предположим, что Дэнни при первом посещении оставил письмо с изложением того, что узнал о Вэрни. Потом долго обдумывал, как действовать. В прошлый четверг связался с Вэрни, урвал тысчонку и в тот же день оставил ее у Люсиль как деньги на черный день, если его план сорвется.

— А почему не взял деньги на дачу?

— Возможно, Друсиле захотелось удрать с ним вместе. Если он решил слинять один, было разумнее спрятать деньги в другом месте.

— Сплошные предположения, — заметил Мэтхьюз.

— Можно проверить, забирал ли Вэрни в тот день деньги из банка, — возразил Бен.

— У него в конторе есть сейф, — сообщил Спенс. — i Мог взять их оттуда.

— Как только вернемся, Эл, — сказал Викслер, — ты и Дэн Минз займетесь Полом Вэрни. Выясните, что он делал во вторник вечером и в среду утром. Я поговорю с Джонни Кифли.

— А я — с Бэртом Катоном, — отозвался Мэтхьюз.

Кифли превратился в опустошенного человека, сгорбленный призрак с запавшими глазами и равнодушной, безучастной речью. Викслеру пришлось потратить много времени, чтобы он вспомнил о разговоре с Вэрни, и еще больше — чтобы пересказал его содержание.

— Ну, теперь пойдем дальше, Джонни. Сначала Вэрни рассказал вам о конверте, а после этого вы говорили, где его мог оставить Дэнни?

— Наверное, так.

— Что вы сказали? Только точно.

— Ну-ну, Джонни! Что вы сказали?

— Я… сказал, если Ли Бронсон и его жена соврали, то я их крепко прижму.

— Вы сказали, когда вы их крепко прижмете?

— Кажется, сказал, что сразу.

— И тогда он вдруг случайно вспомнил те два имени?

— Да, сказал, что забыл о них, а сейчас вспомнил. И назвал мне. Я их разыскивал и…

— Не слышу, Джонни. Говорите громче.

— И потом вы меня забрали.

Бен продолжал задавать вопросы, но Кифли уже отключился и, казалось, ничего не слышит. Когда Бен потряс его за плечи, он не ощутил никакого сопротивления, Кифли вроде ничего не почувствовал, только пошевелил губами. Покидая камеру, Викслер оглянулся — Джонни Кифли громоздился серой кучкой на нарах, сжимая здоровой рукой покалеченную левую кисть, беззвучно шевеля губами…

12

В пятницу, в восемь вечера Бен Викслер сидел дома в напряженном ожидании. Не услышал даже, когда Бетт напомнила, что дети уже в постели, и ей пришлось повторить еще раз. Тяжело поднявшись, он направился в детскую поцеловать ребят перед сном.

Вернувшись с женой в гостиную, прошел к окну, глядя на улицу, мокрую, блестевшую от дождя. Бетт встала рядом, дотронулась до плеча.

— Совсем плохо? — тихо спросила она.

— Но все обернется добром. За это мне и платят. Забыла разве? Я — Бен Викслер. Слуга Немезиды.

— Звучит немножко горько.

— Такая глупость! Трое — покойники. И двое при смерти, умирают. Я тебе об этом еще не говорил — о Катоне. Венди его допрашивал. Катон держался. Потом Венди незаметно подошел к главному вопросу: в какое противозаконное дело он впутался вместе с Полом Вэрни? Мэтхьюз говорит — Катону перекосило рот, не сказал ни слова, побледнел как смерть, и Венди едва успел его подхватить, когда повалился со стула. Сейчас лежит в кислородной палатке. Говорить не может, да мы и не собираемся с ним говорить, а врачи удивляются, что дожил до сегодняшнего полудня. Может, сейчас уже и умер. Венди это сразило. Но наши предположения подтвердились.

В голосе его по-прежнему звучала горечь.

— Ты уверен?

— Безусловно. Вэрни — второй кандидат в покойники. Он еще не знает. Не понимаю, почему не позаботился об алиби, не принял никаких мер для защиты. Ничем не сможет доказать, что во вторник вечером не был у Ли Бронсона. В своей конторе даже сказал, что в среду утром ездил куда-то возле Кемпа. Думаю, это проявление какой-то интеллектуальной наглости. Он, возможно, в некотором роде такой же безумец, как бедняга Кифли. Должен был понимать, что рано или поздно мы его изобличим. Даже если бы Кифли нам ничего не сообщил, мы все равно допросили бы Вэрни в ходе расследования, если оказались бы в тупике. А он к этому не готов. Господи, его же собственная секретарша сказала нам, что утром в четверг он ушел из конторы вместе с Дэнни Бронсоном. Забрал из банка тысячу наличными. Кассир в банке запомнил, что Вэрни попросил тысячу в купюрах по пятьдесят долларов и еще сотню двадцатками. Воображал, что ужасный хитрец. А на самом деле — затравленный заяц. Схватим его, и оглянуться не успеет.

Она сказала с невеселой улыбкой:

— Тебя больше устраивает, когда твои убийцы оказываются умнее?

Он улыбнулся в ответ:

— Даже если преступник глуп, все равно это перемена обстановки по сравнению с бумажной волокитой за письменным столом.

— Господи! — вздрогнула Бетт.

Звонил телефон, и он бросился к нему.

— Это Колин, сержант. Все в порядке. Появился четверть часа назад. Мы все подготовили. Дэн получил ордер на арест и вместе с Кетелли едет к вам.

Бен надел плащ и шляпу, поцеловал Бетт. Она наблюдала из окна, как муж садится в машину, как отъезжает. Ее безмерно радовало, что он такой как есть, что его огорчают вещи, которые он обязан делать. Надеялась, что годы никогда не притупят его чуткости, верила — никогда он не станет вести себя пренебрежительно, грубо с людьми, которых задерживает.

Ли Бронсон вернулся домой в пятницу вечером — в четверть восьмого. Уехал сразу же после похорон и сквозь серую пелену дождя добрался до Хэнкока. Чувствовал себя как побитый: обливаясь слезами, все присутствовавшие обдавали его ледяным холодом. Для них он был обманщик, который увез очаровательную детку, их единственную детку, в далекий город и своим невниманием, пренебрежением довел ее до смерти. Не обмолвились с ним ни единым словечком ни родственники, ни подружки детства. Так и простоял в стороне как прокаженный.

Когда гроб опускали в сырую октябрьскую землю, он все еще не мог поверить в случившееся. Вспоминал, как она любила солнечное тепло, как наслаждалась горячими лучами, ласкавшими ее красивое тело.

Никто его не удерживал, когда собрался домой.

После нее осталась пустота в полном смысле слова. Когда с разрешения полиции явились родители, чтобы забрать ее личные вещи, они устроили такую ужасную сцену, что ему хотелось повернуться и уйти. Взяли все, что ей когда-то принадлежало, и кое-что из непринадлежавшего, например, маленький радиоприемник, подаренный ему женой, даже настольную лампу, входившую в арендуемую обстановку. Он и не пытался протестовать.

Прохаживаясь по тихим, опустевшим комнатам, он раздумывал, сколько понадобится времени, чтобы уложить вещи, и что нужно взять. Пара чемоданов и ящик для бумаг и книг — этого вполне достаточно.

Ли невероятно удивился, когда зазвонил телефон, и дождался пятого звонка, прежде чем поднять трубку. Наверно, какой-нибудь настырный репортер.

— Да, — произнес он с опаской.

— Ли, это Хогтон. Я думал о понедельнике. Вы будете на своих уроках?

— Я… не знаю.

— Первый день окажется нелегким. Но у этих малолетних негодников короткая память.

— Я подумал, доктор, что мне следует на время уехать.

— Понятно.

— Мне не хотелось бы вас разочаровывать.

— Дорогой юный друг, я разочаровываюсь в человечестве в течение всей своей жизни. Хочу обратить ваше внимание на две вещи. Во-первых, на ваш бесславный результат в нашей последней шахматной партии. Во-вторых, что будет с некоей Джилл Гроссман, этим одаренным ребенком, который так нуждается в руководстве?

— Но я…

— И подумайте о своих несмышленышах, которые наверняка проиграют все важные соревнования, если вас не будет рядом и вы не подскажете, как им распорядиться своими мускулами. Итак, в понедельник жду вас, мистер Бронсон. Это приказ.

Раздались гудки отбоя. Ли постоял, держа в руках трубку. Потом осторожно положил ее. И неожиданно улыбнулся.

В пятницу вечером в тридцать пять минут девятого Пол Вэрни услышал в коридоре шаги, и сразу же в его дверь резко постучали. Вернувшись к себе, он не поднимался с глубокого кожаного кресла, пытаясь размышлениями разогнать мрачные предчувствия. Труп Бронсона обнаружили слишком быстро. Бэрт засыпался на допросе в полиции — это роковой факт. Приходится признать, что ему следовало подготовить все гораздо тщательнее. Теперь он жалел о встрече и разговоре с Кифли. Попытался успокоить себя мыслью о том, что у них нет абсолютно никаких улик против него, ни малейших доказательств. Его подозревают — да, возможно, но никогда ничего не докажут. Револьвер и черные перчатки лежат на дне болотца на полпути из Кемпа в Хэнкок.

Стук в дверь звучал настолько официально, что у него заколотилось сердце. Поднявшись и пройдя через комнату, он открыл дверь. Их было трое. Один — детектив Спенс, самоуверенный и мрачный. Высокий мужчина в мокром плаще, видимо, главный,произнес:

— Мистер Вэрни? Я сержант Викслер. С детективом Спенсом вы знакомы. А это мистер Кетелли. У нас есть разрешение на обыск — хотите взглянуть?

— Разрешение на обыск? На каком основании, сержант?

— Мы ищем доказательства, мистер Вэрни. Одновременно объявляю, что вы арестованы по подозрению в убийстве. В убийстве Люсиль Бронсон, Дэниела Бронсона и Друсилы Катон.

Лихорадочно соображая, он сразу решил, что здесь, в комнате, они не найдут никаких улик, и решительно воскликнул:

— Вы сошли с ума!

Детектив Спенс, обойдя вокруг него, быстро и ловко обыскал, сказав в заключение:

— Встаньте к стене, мистер Вэрни.

— Я, разумеется, к вашим услугам, но…

— Говорить будете позже, — остановил его Викслер.

Вэрни следил за ними. Этот Кетелли принес с собой чемоданчик. Подойдя к шкафу, распахнул дверцу и, усевшись на пол, раскрыл чемоданчик. Достал мощный фонарик и стал вытаскивать обувь Вэрни, выбирая из каждой пары левую туфлю, тщательно осматривая внешний край подошвы. Вэрни ощутил удивительную пустоту в желудке и спазмы, словно от голода.

Кетелли издал довольное ворчанье. Держа в руке черную туфлю, он внимательно рассматривал ее в свете фонарика. Вэрни знал, что эти туфли были на нем, когда он находился на Аркадия-стрит. Убеждал себя, что это какой-то трюк, но в ушах раздался странный звон.

— Нашли? — спросил Викслер.

— Думаю, да.

Кетелли был мужчина с благородной, аристократической внешностью и дьявольской усмешкой. Луч фонарика освещал снизу его лицо.

— Ну что же, сержант? Люди, не знающие, как это делается говорят, что все это пшик. Может, мистер Вэрни пожелает увидеть все собственными глазами, правда?

Викслер, кивнув, отошел. Спенс подал знак Вэрни, чтобы тот подошел поближе.

Кетелли явно наслаждался:

— Это одна из тех вещей, которые человек моей профессии обязан знать.

Он взял четвертушку белой, тонкой бумаги.

— Это фильтровальная бумага. Здесь в бутылочке у меня десятипроцентный соляной раствор. В нем хорошенько намочу бумажку. А затем, видите, прижимаю к пятнышку, вот тут, с краю туфли. Так… Больше ваша туфля мне не нужна. А в этом пузырьке — раствор Эстмана и сорокапроцентная уксусная кислота в пропорции двести к сорока одному. Теперь берем эту стеклянную палочку, опустим в пузырек и коснемся фильтровальной бумаги в том месте, где она была прижата к пятну. Готово? Пока еще ничего не происходит, мистер Вэрни. Ни-че-го, пока не возьмемся за последний пузырек. В нем у меня смесь одиннадцати частей перекиси водорода и тридцати частей сорокапроцентной уксусной кислоты. А теперь вытрем стеклянную палочку и опустим ее в бутылочку.

Он занес палочку над бумагой.

— Если пятно на вашей туфле — человеческая кровь, то вы, мистер Вэрни, сразу увидите, как цвет бумаги изменится, если до нее дотронуться. Она приобретет замечательный зеленовато-голубой оттенок. И кроме человеческой крови, ничего на свете не может ее так окрасить.

Кетелли мокрой палочкой торжественно коснулся бумаги. На ней мгновенно проступило зеленовато-голубое пятно, и Кетелли гордо подержал ее перед Вэрни.

— Может, вы порезались при бритье или наступили на улице на пятно, когда у кого-то шла кровь носом. Меня не касается, откуда на туфле такое пятно, это уже не мое дело. Я утверждаю только, что это кровь человека и она обнаружена на вашей туфле.

Вэрни, не отрывая глаз от фильтровальной бумаги, чувствовал, как все пристально и выжидательно смотрят на него. Он понимал — нужно что-то сказать. Судорожно втянул в себя воздух — необходимо дать быстрое, логичное объяснение. Но голова была пуста. Он должен, обязан придумать. По-прежнему глядя на бумагу, снова сделал глубокий вдох, и вместе с воздухом из легких с губ сорвался визгливый, жалкий крик, полный глухого страха и отчаяния.

Ударив плечом в грудь Спенса, отчего тот пошатнулся, Вэрни рванулся к бумаге, но Викслер коротким, сильным рывком опустил ему на голову служебный пистолет.

Вэрни тяжело осел на пол и замер в неподвижности.

— Мерзавец паршивый, — пробурчал Спенс.

— Кетелли, упакуйте вещественные доказательства, — распорядился Викслер.

Утопленница

Глава 1

Однажды, когда все уже было решительно позади и ничего нельзя было ни переиграть, ни изменить, Пол Станиэл, сравнивая даты, вдруг обнаружил, что он и Луэлл Хансон в один и тот же день, в тот же час купались во Флориде, в двухстах километрах друг от друга; оба в один и тот же жаркий майский полдень прошли по песку и окунулись в прохладную воду. Но тогда он еще ничего не знал ни о ней, ни об озере в чащобе, где она в тот день утонула.

А между тем это событие изменило его жизнь именно тогда, когда он отчаянно искал выход, и позже он придавал особое значение тому обстоятельству, что хотя ее купанье в тихом озере окончилось смертью, он-то плавал далеко от нее на дурацком пляже под Лодердейлом, отчаянно злился, и все в нем прямо жаждало перемены, которая, как окажется, накрепко соединит их судьбы, несмотря на то, что ее жизнь уже угасла.

Пол Станиэл был человеком хладнокровным, рассудительным и умеренным в желаниях, ему случалось выходить из себя, но он всегда умел укрощать гнев и никогда не связывал воедино события, не относящиеся друг к другу. Когда он обнаружил это роковое совпадение, ему уже было известно, как и что происходило с ней. И хотя никогда не встречался с Луэлл Хансон при жизни, он беседовал с людьми, знавшими ее, видел место, где все разыгралось, читал ее письма, проникая таким образом в тайники ее мыслей и души. Снова и снова перед глазами вставала одна и та же картина на берегу озера Дайкир. Он видел, как старенькая машина спускается в жаркий полдень по заросшей песчаной дороге, останавливается e озера. Как из нее выходит женщина, оставив дверцу распахнутой, и, стащив с себя шелковое облегающее платье, бросает его в машину. На ней белый купальник, сандалии. Загорелая, со светлыми, золотистыми волосами. Овальное лицо, высокая шея, небольшая грудь и тонкое, длинное тело производят обманчивое впечатление хрупкости. Но сильные бедра ее широки, ноги полные и упругие. Видел, как пристукнула на руке москита, потянувшись в машину, достала вещи и, захлопнув дверцу, бодро прошла к небольшому песчаному пляжу. Расстелив полотенце, положила на него вещи, сбросила сандалии и, заправляя на ходу волосы под голубую купальную шапочку, направилась к воде. Лицо серьезное, задумчивое, какое бывает у женщины, когда она, оставшись одна, размышляет о двух мужчинах, которые, может быть, влюблены в нее, и о том, кого из них любит она.

А потом его внутренний взор отмечал, как она удаляется от берега, энергично работая ногами, плавно загребая руками, при взмахе правой поворачивая голову для глубокого вздоха. Видел, как все происходило, и понимал, что у нее нет ни малейшей надежды. Потом взгляд его устремлялся все ниже, в янтарно-голубоватый сумрак семиметровой толщи воды, наблюдая, как постепенно опускается, как наступил конец, и она переворачивается, скользя вниз; на лице — опустошенность смерти; вот она касается дна, покачиваясь в случайном подводном течении, и, наконец, тело вытягивается на боку с открытыми глазами; видны блестящие окружья зубов, последняя конвульсивная дрожь левой руки, поднимающиеся пузырьки воздуха, и потом — зловещая тишина в золотисто-коричневой глубине.

Но его купанье в тот же день и час на ослепляющем безвкусицей пляже, окруженном современными убогими мотелями, было совершенно иным. Детективное агентство поручило это дело ему потому, что внешне он сильно смахивал — и с этим скрепя сердце приходилось соглашаться — на пляжных бездельников и мог легко затеряться среди них. Кожа у него достаточно смуглая и быстро принимала загар. Волосы темные, глубоко посаженные, ясные голубые глаза. Высокого роста, с длинными ногами, узкими бедрами, тело худощавое, стройное, но грудь — мощная, шея короткая, крепкая, плечи — могучие, мускулистые. Благодаря своей спортивной, тренировочной внешности, с расстояния он казался гораздо моложе, чем в действительности.

Объектом наблюдения оказался рыхлый, приземистый, инфантильный тип из штата Мичиган — Джефри Роджерс. Был женат на богатой женщине, которая теперь жаждала развода, но Роджерс тянул, рассчитывая поторговаться при личных переговорах, и не давал согласия. Выяснилось, что он решил прогуляться с белокурой барменшей из ночного заведения в Детройте. Их выследили с помощью телефонного номера, который они оставили в авиакомпании, заказывая обратные билеты, и обнаружили в одном из мотелей, в домике “Г”, где зарегистрировались как супруги Джефри из Лансинга.

Полу Станиэлу надлежало собрать по возможности больше доказательств супружеской неверности, чтобы клиентка могла избавиться от Роджерса с минимальными расходами. Ему пришлось снять в мотеле домик подешевле для свободного наблюдения и за жильем, и за пляжем. Тридцатипятимиллиметровую фотокамеру он вмонтировал в сумку для рыболовных принадлежностей, зарядил цветной пленкой, а сбоку под замком вырезал в сумке отверстие для объектива. Другое отверстие, достаточное, чтобы просунуть палец и нажать на спуск, прорезал сверху, возле ручек. Выдержку поставил на солнечный свет и на расстояние от полутора метров до бесконечности. Опасаться, что его заметят при фотосъемке, порой даже в двух шагах от них, не приходилось: парочка была совершенно поглощена друг другом. Заурядная физиономия женщины компенсировалась весьма пышными формами, правда, уж начинавшими увядать. Они беззаботно, без всякой опаски ласкались на пляже, валяясь на расстеленных полотенцах, пока Пол слонялся поблизости, сделав несколько очень и очень компрометирующих снимков. Увековечил их входящими в воду и выходящими из нее, а один кадр запечатлел террасу коттеджа, где Роджерс и дама расположились в шезлонгах друг против друга. Через минуту они поднялись и вошли в домик, задернув шторы, а Станиэл, забросив аппарат в свой домик, кинулся в воду. Заплыв подальше, покачиваясь на волнах, он раздумывал, сколько их понадобится для того, чтобы смыть с него аромат этой парочки, и неожиданно осознал, что работа такого сорта отныне для него непереносима. Необходимо что-то менять, если ему, оказывается, плевать, чем заниматься, лишь бы платили.

Он отнес пленку в фотоателье, заказав по одному снимку с каждого кадра, и подождал около часа в баре с кондиционером на той же улице, пока электронная аппаратура обрабатывала пленку. Подписав счет, вышел и, присев на скамейку, просмотрел на свет пленку и фотоснимки. Разумеется, отнюдь не произведения искусства, но лица обоих, позы были видны отлично, и характер отношений сомнений не вызывал.

Он возвратился в офис и, молча положив перед Киллером пленки, снимки и фотокопии записей в регистрационной книге мотеля, уселся. Шеф рассматривал добычу.

— Что ж, эта бабочка недурна, — бормотал он. — И самоуверенна. Смотрите, вот хорошо схвачено: она открывает дверь, виден номер домика, а он заходит с пляжным барахлом. Кстати, Чарли раздобыл копию квитанций со станции проката машины. Из-за кредитной карточки Роджерс подписывался настоящим именем.

Брезгливо вытянув губы, он вгляделся в один снимок:

— Как мы смогли это снять, парень? Вошли с ним в долю?

— В будущем меня ждет и это?

Киплер озадаченно спросил:

— Что вас гложет, Пол?

— В последнее время мне поручали только такую слежку, одно дело за Другим. Сыт уже по горло. Вы что здесь — занимаетесь только этим?

— Главным образом.

— Бога ради, дайте мне какое-нибудь приличное задание, чтобы передохнуть от грязи. Я же криминалист, и такая слежка мне противна.

— Вы немного переутомились, Пол. Примите витамин ББ — бутылка и баба.

— Позвольте вопрос, мистер Киплер. Вы мною довольны?

— Справляетесь вполне успешно.

— Тогда, пожалуйста, поручите мне дело, связанное с криминалистикой, и как можно скорее, иначе я вынужден буду уйти. Потом наверняка пожалею, но зато передохну от этой карусели в спальнях.

— Вы работаете в самой большой спальне на свете.

— Я готов примириться с этим, если хоть иногда стану получать стоящее задание.

Киллер вздохнул.

— Наверное, не следовало бы, да уж ладно, получите первое же дело, которое подвернется. И сейчас есть для вас кое-что, но досье я не покажу, пока вы в таком настроении. Зайдите утром. Пол, и самое лучшее, если до этого немного расслабитесь, устроите маленький загул.

Решив не пренебрегать советами Киллера, Пол назначил свиданье подвернувшейся красотке. Они прогулялись по пляжу, изрядно выпили, и ему показалось, что все отлично и напряжение отступает. Провожая ее, зашел в маленькую гостиную крохотной квартирки, и девица, не зажигая света, кинулась ему на шею, жадно впиваясь в губы, и, царапая ногтями спину прильнула к нему всем телом. Первый миг сулил удовольствие, однако во тьме она вдруг превратилась в ту женщину, с которой развлекался Роджерс и которую он столько раз наблюдал в разных позах и положениях.

Оттолкнув ее, он с грохотом сбежал по лестнице, слыша злые, разочарованные выкрики. Потом, опустошенный, равнодушный, бесцельно погнал машину за город и около часа мчался на север. Заметив дорогу, спускавшуюся к берегу, к пустым участкам, отведенным на продажу, свернул к стоянке и мимо кучек водорослей, мусора вышел к пустынному, озаренному яркими звездами пляжу.

Усевшись на сухой, теплый песок, он с наслаждением вдыхал морские запахи. Алкоголь уже выветрился, но его не отпускало мучительное волнение, тревожное ожидание, чем-то схожее с томлением взрослеющего подростка. Зная себя, он понимал, что в нынешнем качестве Пол Станиэл жить не в состоянии, пока снова не обретет свое “я”. Ему необходима работа — такая, которой не приходится стыдиться, в которой он раскроет все свои способности, энергию и смекалку. И еще он нуждался в женщине — понимающей его запросы, требования к жизни. Чтобы между ними было взаимопонимание без слов. Не женщина-ребенок, не имеющая представления о страсти и наслаждении. И не опустошенная чувственными бурями, многоопытная Магдалина. Просто тактичная, чуткая, сдержанная женщина, которая впервые отдастся ему, лишь убедившись в том, что он способен оценить ее порыв, а потом добровольно, с радостью и навсегда войдет в его жизнь, зная, что будет любима. Неужели это слишком детское, романтичное представление? — спрашивал он себя. Пусть она не блещет красотой, от которой захватывает дух. Но должна обладать чувством собственного достоинства, считаться со мной, а для меня главным в жизни станет она и моя работа. В конце концов, нужен ведь какой-то смысл, цель, ради чего стоит жить.

Когда-то ему показалось, что нашел такую работу и желанную женщину, но и то, и другое кануло в прошлое. А сейчас, подумал он с горечью, его положению позавидуют миллионы мужчин — зрелый, крепкий парень, ничем не связанный, хорошо зарабатывает, и не где-нибудь, а в райском округе Майами, имея массу возможностей для полезных знакомств.

Он посмотрел туда, где полыхало бледно-розовое зарево огней Лодердейла, Хелендейла и огромного комплекса Майами. Все очень просто, братцы. Бросайте все и двигайте сюда, на побережье — величайшую в мире фабрику развлечений и удовольствий. Огромный, бурлящий солнечный котел, где к вашим услугам — профессиональная шлюха с пухлыми губами, хорошо прожаренный бифштекс, гитары, нырянье, игры на пляже, танцульки, пьяное возбуждение, смех и рев оркестровых труб, месиво лоснящихся от масла спин и высоко взбитых причесок. Милости просим, друзья-завистники. Пожалуйте к совершеннейшему, отчаяннейшему одиночеству, какое только ведомо человеку.

Поднявшись, потянулся до хруста в костях, отчего набухли, напряглись все мускулы, зевнул до боли в челюстях. Последняя чепуха, подумал он. Последний день надежды на то, что могло бы случиться. Сплюнув на песок, медленно побрел назад к машине.

* * *

Впоследствии, когда он уже знал все, что удалось выяснить о жизни и смерти Луэлл Хансон, вспомнил про этот день и вечер. Конечно, тогда все и началось. Может, стоит начать с того жаркого дня, когда старый музыкант явился на яхту Хансона с сообщением, что его жена умерла…

Келси Хансон, удовлетворив желания плоти, развалясь и широко раскрыв рот, храпел во сне на белом лежаке в солярии верхней палубы собственной яхты, пришвартованной у берега озера Ларра. На нем были лишь голубые, блестящие плавки.

Совершенно нагая девушка, растянувшаяся на большом полотенце прямо на теплом кипарисовом полу, поглядывала на него с неудовольствием, чуть брезгливо. Девятнадцатилетняя студентка местного университета по имени Ширли Фельдман. Ах, если бы он во сне был чуточку привлекательнее! Зевнув, она лениво повернулась, подставляя тело горячим лучам. Невысокий деревянный борт закрывал ее от нескромного взгляда. Изящная, загорелая девушка с узким чувственным личиком под высоким начесом спутанных черных волос, с узкой талией, красивыми бедрами и крепкой грудью. Солнце ласково прогревало кожу, но ощутимо припекало в обычно прикрытых, укромных местечках. Вокруг валялись сандалии, желтое спортивное платье, изысканное белье, торопливо сброшенные в короткую паузу между выпивкой и любовными утехами.

Если бы только он не спал так… некрасиво. Портится впечатление, подумала она, будто попользовался шлюхой. Приходилось подбирать для себя соответствующую роль. Пожилой повеса (Келси было не менее тридцати) ищет новый, ясный смысл жизни с помощью интеллектуалки, способной раскрыть его ложные эмоциональные представления и деликатно внушить ему это. Современный мужчина, неукротимый, без удержу удовлетворяющий свои потребности самца. Так возникла ее роль наставницы, которую они подробно обсудили с Дебби. Но когда Деб сдалась и — в полном смысле слова — передала его Ширли, она объявила, что все его искания — просто поза, голый расчет, Хансон записался на несколько лекций и крутился возле колледжей для того лишь, чтоб позабавиться с легковерными девочками, которые попадутся на крючок заблудшей овце.

Но все не так, просто Дебби ошибалась, ей не хватило терпения, чтобы понять его. Усмехаясь, Деб заметила, что тип вроде Келси способен даже расплакаться, если захочет, стоит ему представить себе разрезанную луковицу.

Если он действительно стремился только к этому, Ширли сможет внушить ему, что это не так уж важно, что он стал жертвой социально-сексуальной травмы, нанесенной каким-то пуританским, примитивным пониманием греха. Свободная от сексуальных предрассудков, Ширли доказывала ему, и не раз, что это всего лишь здоровое проявление дружеских отношений, целью которого является настоящая, полная кульминация; здесь нечего стесняться, и чувства вины или стыда совершенно неуместны. Вероятно, это чертова жена Келси настолько повлияла на чувственную сферу мужа. Значит, перед Ширли стоит приятная, милая и не очень трудная задача — доказать, что абсолютная раскованность и есть подлинная безгрешность и невинность.

Как ни странно, все эти рассуждения имели бы куда больше смысла, если он во сне не выглядел бы так некрасиво.

Однако стоит взглянуть на ситуацию и с другой, более привлекательной стороны. Импозантная внешность, деньги и “мерседес”, бифштексы, вино и яхта, безусловно, скрашивали жизнь темпераментной студентки на побережье, делали ее гораздо насыщеннее, чем ее тусклое существование в Нью-Джерси. Если бы ей хотелось просто чахнуть над книгами, она могла бы поступить в любой нью-йоркский университет, не уезжая далеко от дома.

Вот если бы во сне он казался по-детски беззащитным, сразу все представилось бы в лучшем свете. А то сейчас он похож на курильщика сигар из отеля для конгрессменов, и это вызывало в ней смутное чувство тревоги, беспокойства.

В жаркой застывшей тишине послышался звук медленных шагов на лестнице, ведущей снизу на верхнюю палубу. Охваченная странной паникой, она резко уселась, но тут же сообразила, что шаги могут принадлежать всего лишь старому композитору, на которого родители Хансона оставили большой дом на холме, отправляясь в длительную поездку вокруг света. Она не торопясь встала и, подняв простыню, завернулась в нее, закрепив на груди вроде саронга. Предоставить старому Хабаду Короли бесплатный стол и крышу над головой — типичный жест, патетическая демонстрация культурной благотворительности.

Ждала, пока он поднимется. Когда-то у людей старшего поколения старик пользовался любовью и успехом, хотя в трудах по истории музыки его имя останется лишь в примечаниях и сносках. Хансоны, разумеется, воображали, что, живя в их большом сарае, он станет сочинять. Только все равно после его смерти никто не повесит там мемориальной доски.

Короли, добравшись до палубы, немного постоял, стараясь отдышаться, глядя на нее. На старике была широкополая шляпа, сандалии и короткие брюки, болтавшиеся на нем как на вешалке. Старческое тело усохло, пергаментно-коричневая кожа обтягивала одни кости. Посредине голой груди торчали белые пучки волос. Выцветшие, проницательные глаза из-под широких соломенных полей внимательно изучали ее.

— Что вам нужно? — высокомерно бросила она.

— Сообщение для короля, прелестная дама, — провозгласил тот и, прошаркав к лежаку, тренированным пальцем музыканта ткнул расслабленное тело. Мгновенно проснувшись, Келси уселся, осоловело глядя на старика.

— Какого дьявола! В чем дело? — проворчал он.

— У вас здесь не работает телефон, поэтому рискнули побеспокоить меня в большом доме, попросили передать сообщение. Вам нужно ехать в клинику. Что-то случилось с вашей женой. Обратитесь к кому-то по имени Уэлмо.

— Луэлл? Что с ней?

— Больше ничего не сказали.

Келси Хансон еще посидел не двигаясь, затем, опомнившись, бросился в каюту, оставив дверь открытой. Старик снова стал разглядывать девушку.

— Что значит образование, а? Вот это воспитание! — бормотал он.

— А вам какое дело? Вы кто такой? Старик усмехнулся:

— Зачем же злиться? Кто вас трогает? Хансон выбежал уже в брюках и легкой рубашке. Небрежно взглянув на них, кинулся к лестнице, проверяя на ходу карманы.

— А я? — раздраженно воскликнула девушка. — А мне куда? Остановившись, Келси обернулся, бросив ей десятку, но она не успела подхватить ее.

— Вызови такси, — крикнул он, сбегая по лестнице. Ширли подняла деньги, стала подбирать одежду.

— Ну, старичок, вы свое сообщение доставили…

— Есть еще кое-что и для вас. Если, конечно, вам это небезразлично. Человеческий голос — очень тонкий инструмент. Хотя по телефону не сказали прямо, но все и так было понятно. Его жена мертва.

Солнечный свет вдруг показался померкнувшим — она вздрогнула.

— Все-то вы знаете, — сказала она со вздохом. Он пожал плечами.

— Знаю кое-что о лягушечках вроде вас. Хорошеньких лягушечках. Ничего не меняется. Глубокомысленные оправдания, чуточку сожаления от сознания, что валандаетесь с таким пустым созданием, как этот бездельник. И кончите тем, от чего стараетесь убежать, девочка. Тем, от чего воротите нос — дом, муж, детишки. Вот и все!

— Вы же ничего обо мне не знаете!

— Сталкивался с такими лягушатами в сороковые годы, а ваш тип вообще не изменился. Его жена умерла. Одевайтесь, причешитесь. Приходите в большой дом, там вызовем такси.

Повернувшись, он заковылял к лестнице и, придерживаясь за перила, стал тяжело спускаться вниз.

Глава 2

Сэм Кимбер без сил повалился в дубовое кресло в пустом кабинете рифа Уэлмо и устало произнес:

— Тебе не кажется, Харв, что ты слишком рьяно занимаешься этой утопленницей? Знаешь ведь, мне и так тяжело.

Харв печально покачал головой. Впрочем, это было обычное выражение его лица.

— Знаю, Сэм, но что поделаешь. Нам необходимо выяснить, где была Луэлл Хансон и почему. Где ты видишь стенографистку с ее блокнотом? Мы же здесь только вдвоем. Так каковы были ваши отношения с покойной?

— Боже милостивый! — простонал Сэм Кимбер — высокий, благородной внешности, крепкий, со светлыми глазами, во взгляде которых сквозила искренность и сила. — Ты и сам можешь ответить. Но раз уж характер наших отношений должен определить я, то она, собственно, была мне женой, о чем все вы догадывались.

Уэлмо перекладывал бумаги на столе с места на место.

— Когда началась твоя интимная связь с покойной?

Сэм Кимбер вскочил, возмущенно и с удивлением глядя на Харва:

— Ради Бога, объясни, Харв, что…

Он осекся, прислушиваясь к тревожному сигналу где-то в подсознании. И вдруг его озарило — все встало на свои места. Он уже не помнил, как долго они знакомы, потому что считал Харва исключением из правила, согласно которому всякая дружба неискренна и ограниченна. После многих лет совместных рыбалок, охоты, карточных партий, выпивок, общих загулов с Харвом и благодаря определенному нажиму, о котором он позаботился, чтобы Харв несколько лет назад стал шерифом, ему казалось, что их дружба останется прочной и незыблемой. Глядя в печальные глаза Харва, он заметил где-то в их глубине особый, злорадный блеск и понял, что сейчас, впервые за все годы, на поверхность вырвалась ревность и недоброжелательство. Ему стало горько: что ж, значит, и наша дружба оказалась фальшивой. Сейчас впервые за все годы Уэлмо подвернулась возможность помучить своего благодетеля, и это доставляло ему радость. В конце концов, оба они начинали с нуля, и Харв, очевидно, считал, что все зависело от везенья, а вовсе не от того, что Сэм оказался способнее.

Сэм, опустившись опять в кресло, положил ногу на ногу и с подчеркнутой любезностью произнес:

— Кто-нибудь другой, владеющий в трех округах такой же уймой леса, земли и кое-чего еще, на моем месте начал бы качать права, требовать адвоката, вздумай шериф коснуться его пальцем. Но мы с тобой, Харв, всю жизнь были друзьями, правда?

— Я ведь только…

— Ты только выполняешь свои обязанности, присягу, данную избирателям. Я горжусь, что моим другом является человек, который любой ценой выполняет свой долг и повышает тем самым шансы переизбрания на новый срок.

Уэлмо, подавленный, смущенный, произнес:

— Никогда еще, Сэм, ты не говорил со мной так.

— Не было причины, повода. Ладно, время сейчас жаркое, и денек горячий, давай перестанем трясти друг друга, поговорим разумно. Тебе угодно, чтоб я рассказал о Луэлл, хорошо, я готов. И все между нами останется, как раньше.

Но оба мы понимаем, подумал про себя Сэм, что это неправда, и дальше придется жить с сознанием нового открытия.

— Ведь это для твоей же пользы, Сэм, — сказал Уэлмо.

— Мне всегда претило говорить о женщине. Могу посудачить о хорошеньких девочках вроде тех двух из Аркадии, помнишь? Но Луэлл — другое дело. Мы были знакомы до ее ухода от Хансона, но я не обращал на нее особого внимания, думал: просто красивая молодая женщина, Келси привез ее сюда из Бостона. Я знал, что оба они дружат с компанией молодежи, которая любит хорошо выпить. Об их разъезде в городе ходили разные слухи, наверно, и до тебя дошла какая-нибудь версия, но можешь узнать правду, как мне рассказывала Луэлл. Одиннадцать месяцев назад, в апреле прошлого года, они вместе с Киверами отправились прогуляться до Бимини на огромной яхте Келси. Они были женаты три года, Келси любил выпить, заигрывал с женщинами, но Луэлл все ждала и надеялась, что он наконец повзрослеет и станет настоящим мужчиной. Сначала с ними были еще Джейс и Бонни Вейтс, но им пришлось почти сразу вернуться домой. Кажется, на следующий день яхта причалила к какому-то пляжу; Луэлл и Стю Кивер на шлюпке отправились к берегу, а Келси и Лорна Кивер остались на яхте. Луэлл захотелось доказать, что она доберется до яхты с берега вплавь. Она доплыла, очень тихо поднялась на яхту и застукала Келси и Лорну в постели. Устроила грандиозную сцену, однако Келси и Лорна не казались слишком смущенными. А когда вернулся на шлюпке Стю и узнал, в чем дело, он тоже не очень возмутился. Все немного выпили, а затем пошли намеки, и Луэлл вдруг поняла, что ей предлагают разделить постель со Стю Кивером. Говорила, что тут же протрезвела, и, увидев их похотливые глаза, многозначительные ухмылки, слушая дурацкие речи, поняла, что для нее с этой компанией покончено.

— Господи! — воскликнул Уэлмо.

— Как только яхта вернулась к причалу Бимини, Луэлл, собрав вещи, сошла на берег и улетела в Лодердейл, а затем сюда. Пока Келси возвращался, она переселилась из большого дома в мотель, намереваясь вернуться обратно на север. Келси приходил к ней, хныкая, умоляя, обещая, но она стояла на своем. Однако хотела поступать по справедливости и предложила разойтись на один год, договорились, что пока останется здесь, и Келси будет регулярно выплачивать ей кое-какое содержание. Если за год ничего не изменится, она начнет дело о разводе здесь, во Флориде. Он согласился, так как Луэлл тогда невозможно было отговорить. И вот теперь через месяц она собиралась подать на развод.

— А как Келси все объяснил родителям? — спросил Уэлмо.

— Хорошенький вопрос, но думаю, ты и сам можешь дать ответ. Старая миссис боготворит Келси и считает всю историю просто мелкой супружеской размолвкой, но старик Джон Хансон уже давно пришел к выводу, что его единственный сыночек не стоит и той веревки, на которой ему следовало бы повеситься. Старик любил Луэлл, считая ее последней надеждой на то, что Келси встанет на ноги. Если бы развод состоялся, отец его турнул бы из гнезда, как бы ни скандалила мать. А как теперь — не знаю. Когда родители в феврале отправились путешествовать, старый Джон наказал Келси приглядывать за их землей, но тот вряд ли показал там нос.

— Ты подружился с Луэлл после того, как она переехала из большого дома?

— Через месяц. Она сняла квартиру на Лимонной улице в доме миссис Кэри и начала по полдня работать секретаршей у доктора Нила. Келси давал ей деньги далеко не регулярно, но там, на севере, у нее во что-то были вложены наличные, которые она могла забрать, семь тысяч с мелочью. Она надеялась вложить эту сумму во что-нибудь здесь и получать небольшой доход. Слышала от друзей, вроде бы все, до чего я дотронусь, превращается в деньги, и, когда мы познакомились, обратилась ко мне за советом. Я сказал, что инвестиции — не моя специальность. Откровенно говоря, я ее считал такой же никчемной, как все эти Киверы, Брай и им подобные. Возможно, я немного переборщил, был к ней суров, и это оказалось последней каплей — она спрятала лицо в ладони и разрыдалась. Красивая, молодая. И еще эти золотистые волосы… Я постарался быть помягче, покатал ее по округе, кое-что показал, и Луэлл рассказала, как ее мечты развалились подобно карточному домику. Я вложил ее деньги в дело, и семь тысяч немедленно стали приносить девяносто долларов ежемесячно. Нам было хорошо вместе, с ней было удивительно легко разговаривать. Когда мы довольно долго появлялись вместе, пошли слухи, но между нами еще ничего не было, ведь мне уже сорок семь, у меня взрослые дети, и Китти умерла в пятьдесят третьем, а Луэлл было всего двадцать семь. Вижу, ты умираешь от любопытства, по-моему, даже немного вспотел, но можешь расслабиться — никаких подробностей не будет. Я был в Джэксонвилле — давал показания и должен был остаться там до понедельника из-за юридических разногласий; сидел в номере гостиницы один, совершенно измотанный, загнанный в угол; и тут я просто поднял трубку и позвонил ей; в пятницу, в одиннадцать вечера, я вытащил ее из постели и сказал, как мне одиноко и плохо, сообщил, где я, и попросил приехать как можно скорее. Она долго молчала, а потом в трубке раздался щелчок — положила ее. В субботу, после изнурительных споров о налогах, я дотащился до отеля, вошел в свой номер — там сидела она, бледная, как стенка. Пытаясь улыбнуться, хотела пошутить, но по лицу побежали слезы. Я ничего не понимаю в любви, Харв. Кое-кто снисходительно принижает, опошляет это слово. Мы его не употребляли. Но нам было хорошо вместе, и Луэлл оказалась изумительной женщиной. Не знаю, женился бы я на ней, мы об этом не говорили. Одно мне ясно — пока я жив, мне ее будет не хватать. Помолчав, Харв, облизнув губы, спросил:

— А вчера?

— Ночью мы были на моей даче, каждый приехал на своей машине, так как я рано утром должен был ехать по делам в Лейкленд, а она — на работу. Я хотел, чтобы она бросила работу, но Луэлл сказала, что будет чувствовать себя бездельницей. Она никогда не брала у меня ни цента, не принимала дорогих подарков — только мелочи, а отдавала мне все, чем располагала. Она уехала первая, а я, убравшись после завтрака, отправился в Лейкленд. Возвращаюсь в город около трех, и первый, кого встречаю, выйдя из машины, — Чарли Бест. Он и сообщил мне о смерти Луэлл. Я был ошеломлен, а вечером напился, как никогда в жизни.

— Она не говорила, что будет делать после работы?

— Вечером мы собирались поехать в кино под открытым небом, я должен был за ней заехать в шесть, хотели сначала пообедать. Не помню, чтобы она говорила, что будет делать до шести.

— Ты когда-нибудь ездил с ней туда поплавать?

— Ведь тебе известно, Харв, какой из меня пловец. Раза два ездили туда вместе, я смотрел, как она плавает. Поддразнивал ее, говорил: слишком долго держу этот участок, пора его продавать, потому что ездят туда все, кому не лень, загрязняют. А она не понимала, шучу я или говорю серьезно. Она поплавает, потом мы закусываем, и Луэлл дремлет на солнышке, а я любуюсь ею, размышляя, насколько счастлив может быть иногда человек.

— Наверно, хорошо плавала?

— Скользила по воде как рыба, а когда выходила, дыхание было ровным.

— Это всего лишь обычное расследование, Сэм.

— Тебе виднее, Харв. — Сэм Кимбер, поднявшись, выпрямился во весь рост — сто девяносто восемь. — У меня к тебе небольшая просьба. Луэлл и я доверяли друг другу. В этой истории с налогами она для меня вела записи, и сейчас мне нужны ее бумаги. Хотелось забрать их в ее квартире.

— Где они? Я распоряжусь, и тебе их передадут.

— Точно не знаю, я просил, чтоб не оставляла на виду.

— Как они выглядят?

— Понимаешь, Харв, мне лучше зайти самому.

Сэм подождал, надеясь, что держится естественно и непринужденно. Никогда еще он не говорил с Харвом Уэлмо так осмотрительно, и это понятно: теперь он ему не доверял. Возможно, из-за этого процесса в связи с налогами. Нетрудно догадаться, какие слухи дошли до Харва: у Сэма Кимбера куча неприятностей, его собираются прижать за уклонение от налогов и, если удастся, посадить в тюрьму. Однако, если Харв верит слухам, когда все уляжется, его ждут неприятные открытия. Что ж, парни из Джэксонвилла грозили обвинением в мошенничестве, но не имели малейшей надежды, чтобы это прошло в суде. Есть же правила, как поступают в определенных случаях. Они тайком, как обычно, разработали план, начали вдруг ревизию и затребовали восемьсот двадцать две тысячи долларов — штрафы, задолженность по налогам. Такое кровопускание действительно могло привести его к краху. Однако Сэм задействовал своих специалистов по налогам, собственных законников, поставил их на линию огня и они начали считать. Последний иск составлял уже триста сорок тысяч а их встречная сумма — сто семьдесят тысяч, которые он обязуется уплатить в рассрочку за три месяца. Джес Гейбл предполагал, что компромиссная сумма окажется около двухсот двадцати пяти тысяч. В конце концов как пояснил Джеймс, у них на руках его сводный и детальный личный счет, и если затребуют больше, заставят избавиться от стольких прибыльных предприятий, что это будет означать — убить курицу, несущую золотые яйца. Основательно его выпотрошат, но, откровенно говоря, достать такую сумму — проблема несложная.

Однако существовало одно небольшое обстоятельство, которое он увел у них из-под носа, и если оно отразилось бы на его счету, кануло бы в их ненасытной утробе. Сто шесть тысяч наличными. Когда началась проверка, ревизоры по суду получили разрешение заморозить все его счета, о которых было известно, но два самых важных ускользнули, в основном потому, что Сэм был слишком осторожен. Так что он быстренько съездил в два соседних городка, сложил деньги в голубую аэрофлотовскую сумочку и начал думать, что, черт возьми, с ними делать. После раздумий, забраковав несколько ненадежных тайников, он просто отдал сумочку Луэлл, попросив спрятать, а чтобы успокоить ее любопытство, сказал, что там деньги, но сколько — не говорил. Объяснил, что деньги — для покупки земли, их синдикат передал ему в большой тайне, лично, в документах это не отражено, и он не может рисковать, чтобы чиновники из налогового управления зацапали сумму, использовав как доказательство уклонения от налогов. Повторял: он сумеет доказать, что деньги ему не принадлежат, но тогда придется раскрыть многое, и сделка, порученная ему, сорвется. Для Луэлл этого было достаточно, она обещала спрятать в надежное место и забыть о них. Смешно, подумал Сэм, глядя, как Харв не может решиться, но из-за смерти Луэлл эти деньги словно потеряли значение. Вроде осталось гораздо меньше вещей, на которые их можно потратить. Все равно эта крупная сумма наличными пригодится для будущих операций.

Харв наконец решился и, вздохнув, написал миссис Кэри записку с просьбой пустить Сэма в квартиру, чтобы он взял личные вещи. Передал листок Сэму со словами:

— Я велел ей держать квартиру на замке, пока суд не решит, кому принадлежат вещи. Приедет кто-нибудь из ее родни. Наверное, договорятся с Хансоном.

Сэм Кимбер с вежливой улыбкой, но решительно захлопнул дверь перед носом миссис Кэри. Когда он оказался один в маленькой знакомой квартире, на него вдруг нахлынула слабость, усталость. Опустившись на кушетку, он прислушался, и ему почудилось — вот в кухоньке раздается звяканье посуды, ее веселое хмыканье, стук каблучков. В этой квартире они никогда не занимались любовью, Луэлл раз и навсегда дала это понять. Но ее присутствие сейчас ощущалось почти осязаемо. И ему стало еще хуже, когда начал осматривать шкаф с одеждой в спальне. Здесь стоял ее запах, и все платья на вешалке так знакомы. Убедившись, что голубой сумочки в шкафу нет, он устало сел на ее кровать, пытаясь решить, где еще поискать, но обнаружил, что думает только о ней, представляя себе ее поддразнивание, теплую, влюбленную улыбку, кокетливые движения платья и бедер. А иногда бывала так серьезна, печальна, что все его шутки, попытки развеселить оказывались тщетными. Из-за мягких черт лица, узкой талии, небольшой груди она производила впечатление хрупкости, но на самом деле была крепкой и сильной. Ей не нравилась собственная фигура — бедра, считала она, чересчур широкие, полные. Откровенно говоря, и бедра, и ноги не назовешь совершенными, в самом деле широковаты, тяжеловаты, хотя и не настолько, как думала она, — их сладкое, дорогое бремя для него теперь утрачено навсегда. Сэм громко вздохнул, и этот звук в пустой комнате напугал его.

Через какое-то время, обшарив все возможные тайники, он убедился, что сумочки в квартире нет, и открытие привело его в смятение. Может, она передала сумочку кому-нибудь на хранение? Но тогда она непременно попросила бы у него разрешения. Право решать она охотно предоставила ему и не однажды повторяла, что в ее жизни он первый настоящий мужчина — надежный, уверенный, рядом с которым она чувствует себя девчонкой.

Когда он выходил из квартиры, миссис Кэри стояла с ключом в руках и с выражением осуждения на морщинистом лице.

— Довольно долго вы там пробыли. Нашли, что нужно?

— Спасибо, да.

Резко повернув ключ в скважине замка, она объявила:

— Вы достаточно стары, Сэм Кимбер, чтобы годиться ей в отцы.

— Вы совершенно правы, Марта.

— Не счесть, сколько раз вообще не ночевала дома. Возможно, была с вами. А может, нет. Разве найдешь управу на старого сумасшедшего, когда он начинает бегать за блондинками?

— Кто-нибудь побывал в квартире после того, что случилось?

— Разве что имел свой ключ. Если я начну регистрировать все приходы-уходы, у меня ни на что не останется времени.

— Это ее ключ?

— Для каждой квартиры есть два ключа, а этот запасной. Передайте Харву, пусть пришлет ее ключ или даст деньги на новый.

— Вчера вы ее видели?

— Заметила. Мы особенно никогда не разговаривали. Видела ее, когда возвращалась от доктора Нила, сразу после полудня, а потом, так через полчаса, затарахтела на своей машине. В предыдущую ночь вообще не была дома, вернулась под утро в другом платье, не в том, в котором уходила, вот я и подумала, что живет еще где-то, но полагаю, об этом вы знаете больше меня.

— Пожалуй, знаю, — ответил Сэм, подмигивая ей так, что старуха задохнулась от возмущения, прошипев:

— Это уж слишком!

Выйдя из дома, он сел в свой огромный светлый “крайслер” и тихонько двинулся по Лимонной улице, включив на полную мощность кондиционер но перед тем опустил стекла, чтобы выветрить горячий воздух. Закрыв опять окна, ощутил, как машина словно без его участия неестественно тихо скользит сквозь ослепительный послеполуденный зной. Проехал через центр городка, мимо застывших автомобилей, пустых тротуаров и сверкающих витрин. Подъезжая к повороту на стоянку позади своей конторы заколебался было, но направился дальше. В конце Лимонной улицы миновал небольшой парк за мавританскими крышами общественных зданий и через несколько минут обнаружил, что город остался позади, а он направляется к месту ее смерти. Минут через десять свернул направо. Через восемьсот метров — поворот налево, на заросшую песчаную дорогу. Ветки бились о машину, пока Сэм продирался еще двести метров до принадлежавшего ему участка, а потом съехал на берег озера. Испокон веков оно называлось Дайкир, но второй владелец, застроивший противоположный берег, переименовал озеро во Фламинго. Кимберу принадлежало восемьсот метров этого берега, о котором никто не заботился и не благоустраивал. Его радовало, что там никто почти не останавливается.

Если выехала из дому в половине первого, сюда добралась бы без четверти час. Остановилась точно здесь, где сейчас находится он. Купальник, очевидно, надела еще дома, сверху натянула облегающее платье. Вышла из машины, платье забросила внутрь. Отнесла вещи вниз, на песчаный пятачок пляжа: полотенце, пляжная сумка, транзистор — сложила. Потом направилась к воде, заправляя волосы в купальную шапочку. Первые три шага, затем она погружается по пояс, а дальше — глубина.

Он спустился к пляжику, размышляя, не хочется ли ему казнить себя таким образом. Звала ли на помощь? Какое это теперь имеет значение? Услышав звук мотора, поднял глаза козеру и увидел голубую лодку с небольшим мотором, подвешенным снаружи. В ней находились двое тощих, но крепких парнишек — загорелые, с выгоревшими добела волосами. Сквозь стрекотанье мотора отчетливо послышался голос одного из них:

— Утонула точно там, недалеко от того типа на берегу. А у Юджа при себе только очки для нырянья да ласты. И нашел ее на дне со второй попытки. Раньше, чем фараоны успели спустить лодку, чтоб искать. По-моему, как раз на этом месте.

Паренек повыше отключил мотор, и лодка резко остановилась. Оба склонились над водой.

— Здесь глубоко? — спросил тот, что пониже.

— Юдж говорил — метров семь.

— Долго была под водой?

— Достаточно.

— А как этот чертов Юдж вообще обо всем догадался?

— Увидел кучу людей, подошел. В лодке у него, как всегда, лежали ласты, очки. Сам-то я пришел позже, ее уже не было. Зато видел, как отъезжала “скорая”.

— Джимми, если она была одна, как же узнали, что утонула?

— Ну ты и дурак все-таки.

— Почему это?

— Другие ведь тоже приезжают сюда поплавать, так? И видят, машина пустая, полотенце, вещи, транзистор играет, а вокруг никого. Посмотрят вокруг, начнут волноваться, кричать — никто не отвечает. Ночью был дождь, и на песке видны следы, идущие к воде. Ну, кто-то и съездил на заправочную станцию, позвонил шерифу. Сбежалась толпа. Но пришел Юдж и отыскал ее. Говорят, у нее начались судороги.

Сэм Кимбер медленно вернулся к машине, отъехал. В газетах писали тоже самое. Все отлично сходится. Кроме мелкой загвоздки с исчезнувшими ста шестью тысячами. И ведь никому не рассказать о пропаже. Именно поэтому кажется, что-то здесь не в порядке. Вернувшись в город, запарковал машину на стоянке возле конторы, открыл задний ход и поднялся на личном маленьком лифте. Здание было четырехэтажное, он поставил его пять лет назад, когда решился уехать из опустевшего дома, построенного для Китти. Исполнителем была строительная компания, он взял ссуду из федеральных средств. Вложенные деньги давно себя оправдали, так как он сдавал помещения на трех этажах в аренду различным компаниям и учреждениям. Четвертый этаж оборудовал под холостяцкую квартиру для себя и собственный деловой офис.

Пройдя на кухню и открыв банку холодного пива, он подошел к окну, посмотрел в сторону озера Ларра. Там, в большом доме Хансонов, Луэлл прожила несколько коротких лет с Келси. Люди по ту сторону озера располагали иными деньгами, солидные, старинные состояния, переведенные сюда, солидные, старые компании с севера. Мои-то деньги другие, подумалось ему. Деньги, которые загребает парень из небогатой семьи, если ему повезет и выберется в подходящий момент из болота в старом фургоне, с молотком и с карманами, полными гвоздей, если ему хватит здоровой наглости, чтобы поверить в удачу.

Вспомнив, что забыл пообедать, съел кусок сыра и открыл вторую банку пива. И снова нахлынули воспоминания о Луэлл — у него не было сил сопротивляться. В этой квартире она никогда не чувствовала себя свободно, по дороге сюда или обратно беспокойно ерзала на переднем сиденье. Лучше всего было у него на даче, там не приходилось подсознательно прислушиваться к окружающим звукам, и она ощущала полную раскованность, оставалась сама собой.

Не выпуская банки из рук, он быстро прошел через большую гостиную, о которой Луэлл заметила, что выписанный из Орландо женоподобный декоратор выбрал обои, подходящие только для холла киноклуба. Открыв звуконепроницаемую дверь, он очутился в приемной своего офиса, услышал стук машинки, который внезапно умолк, так как Энджи Пауэлл, вскочив от неожиданности, схватилась за сердце. Миссис Ниммитс, сидевшая за столиком в углу, объявила:

— Мистер Сэм, клянусь, если вы войдете в эту дверь сорок раз за минуту, Энджи сорок раз подскочит в полуобмороке.

— Я же не представляла, что вы там, — оправдывалась Энджи. Сэм Кимбер прошел в свой просторный кабинет, сопровождаемый Энджи за спиной, с кучей бумаг в руках. Она закрыла за собой дверь. Усевшись за стол, Сэм прикончил пиво и, выбросив банку в корзинку для бумаг, спросил:

— Ну-с, какие новые погромы нас ждут сегодня?

У нее была дурная привычка сообщать в первую очередь наименее важные сведения, причем после каждого ожидала инструкций, делая пометки в блокноте. Энджи Пауэлл — высокая, пышущая здоровьем девушка, которой не было и двадцати. Сплошная кровь с молоком, рост — сто восемьдесят два без каблуков, огромные глаза цвета лаванды, сверкающие белизной зубы и темно-золотые локоны. Отличная пловчиха, ныряльщица, лыжница, прыгунья, конькобежка, танцорка и секретарша. Выглядела огромной, везде ее было чересчур много. Жила вместе с матерью, тоже приличной великаншей, и с отцом — настолько маленьким, тщедушным, запуганным, что его практически и не замечали. Была единственным ребенком. Вот уже три года Энджи служила у Сэма, последние два года — в качестве секретарши и была ему абсолютно преданна, всегда в ровном, веселом настроении, хотя, к сожалению, не имела понятия о юморе.

Когда-то давно, еще до связи с Луэлл, Сэм, — возможно, из любопытства или из упрямства, свойственного скалолазам: покорить просто потому, что она существует, — в первый и последний раз попытался соблазнить ее, пригласив в дружеской беседе в свою жилую часть. Обняв девушку, почувствовал, как она съежилась, сникла и задрожала. Поцеловал — вроде бы притронулся к напуганному ребенку. Глядя на него лавандовыми глазами, полными слез, она прошептала:

— Вам я не могу залепить.

— Что-о?

— Не знаю, как быть. Когда мальчишки начинают приставать, я им даю затрещину. Пожалуйста, пустите, мистер Сэм.

Отпустил ее.

— И всегда даешь затрещины?

— Я обещала Богу и мамочке никогда в жизни не делать ничего мерзкого.

— Мерзкого?

— Разрешите, мистер Сэм, я возьму расчет.

— Что, если мы про это забудем, и такое больше никогда не повторится?

Она задумалась.

— Тогда, наверное, мне можно не увольняться.

После того неприятного эпизода он, внимательно приглядываясь к ней, задавая при случае вопросы, пришел к выводу, что эта огромная, веселая девушка, очевидно, никогда не испытала ни малейшего намека на желание, даже не задумываясь над этим, и, вероятно, уже не испытает. Это было самое неправдоподобно бесполое существо во всей средней Флориде.

…Она дошла до последнего сообщения:

— Джес Гейбл несколько раз хотел связаться с вами, мистер Сэм.

— Передайте, чтобы зашел.

— Из Джэксонвилла?

— Ох, я не знал, что он опять там. Соедините меня по телефону, если получится.

— Сию минуту. Он поставил три номера, когда звонил в последний раз. Уже повернувшись к двери, она сказала:

— Мистер Сэм?..

— Слушаю.

— Я… мне очень жаль вашу приятельницу.

— Спасибо, Энджи.

Когда девушка скрылась за дверью, он горько усмехнулся: голубую сумочку лучше было бы отдать на хранение Энджи. Спрятала бы ее, ни за что не раскрывая, никогда не упоминая о ней. Однако тут же устыдился: с чего бы ему считать Луэлл менее достойной доверия? Выбирал из них обеих, и Луэлл была умнее, не позволила бы себя обмануть, обвести вокруг пальца.

Зазвонил телефон — Джес. Изъяснялся, как обычно, настолько туманно, намеками, что порой его трудно было понять.

— Сэм, мне позвонил наш общий друг; все выглядит вполне прилично, и стоит окончательно определиться, пока я здесь; вообще день был весьма интересный. Пожалуй, можно с уверенностью сказать, что пройдет наш план, а сумма, на которой сейчас собираются остановиться, всего на десять тысяч больше моего предположения. Наши мальчики произвели основательный нажим, да, можно с определенностью говорить о нажиме, чтобы склонить к разумной сумме. Завтра все решится, так что думаю, мне следует остаться. Операция получается первоклассная, часам к десяти все будет в порядке.

— Отлично, Джес.

— Но с трехмесячным сроком дела обстоят хуже. Возможно, потребуют шестьдесят дней, а у нас это вызовет осложнения.

— Если не выйдет, соглашайся на шестьдесят.

— По-моему, это единственное слабое место во всей операции, и некоторые из новых друзей здесь со мной соглашаются. Будет невозможно избежать проверки счетов, но, откровенно говоря, это и к лучшему: весь гол будем знать, на каком мы свете, каждый год окажется зафиксированным и закрытым.

— Меня это устраивает, дружище.

— А теперь — страшно, что так случилось с Луэлл. В самом деле, ужасно, у меня даже сердце разболелось, когда услышал. Такая милая молодая дама, всегда веселая; прими хоть так, по телефону, мои глубочайшие соболезнования, Сэм.

— Спасибо, Джес.

— Это жестоко, когда на человека обрушивается такой удар. Разрешим нашу проблему, и потом можешь отправляться в длительное путешествие нужно сменить обстановку, взглянуть на вещи по-новому.

— Посмотрим. Позвони мне завтра, когда станет известен результат.

— Я в этой истории остаюсь пессимистом, но, думаю, завтра услышим добрые вести, Сэм. До свидания.

Глава 3

В мае зной начинает свое пятимесячное нашествие на долины, озерные районы средней Флориды. Пляжи на побережье переполнены отдыхающими, и там веет прохладой, а глубоко в центральной части сонные городишки обезлюдели, там остались лишь те, кто не может уехать, поддерживая себя урчащими, нагоняющими по-больничному холодный воздух кондиционерами. Жара стоит тяжелая, безжалостная, изнурительная, и те, кто ее выдерживает, напоминают забытую всеми стражу старой крепости, зато они утешаются: мы не слабаки, у нас есть чувство ответственности, — и подбадривают себя крепкими выражениями в адрес тех, кто сбежал отсюда. Иногда проносятся сильные грозы, но после краткой иллюзии прохлады снова нависает духота и сонная тишь. В воздухе стоит непрерывный стрекот насекомых, кваканье лягушек, изредка раздастся трель какой-нибудь птахи. Загар бледнее, так как прямые лучи солнца непереносимы и кожа покрывается пятнами. Прежде чем взяться за дверцу машины, приходится оборачивать руки платком. Жизнь начинается ранним утром, оживление наступает и после захода солнца, но в продолжение дня улицы городков пустынны, редкий прохожий тащится медленно, горбясь под тяжестью зноя, щуря глаза от немилосердного солнечного света. У кого во дворе есть бассейн, тот заказывает куски льда, чтобы охладить воду и поплавать вечером. Дети капризничают и часто болеют. Старые дружеские связи вдруг ни с того ни с сего рвутся.

В следующем мае все начинается снова, забываются прошлогодние мучения, и солнце на первых порах сулит одни удовольствия.

В погребальной конторе, оснащенной разными охлаждающими установками, было холодно, как в гробу. Но в церкви в центре города было жарко, полутьма не давала ощущения прохлады. Как в плохо освещенной парной, думал Харв Уэлмо, возвращаясь к себе на службу. Хорошо, что ему не обязательно присутствовать на отпевании, это напрасный жест. Хансоновская родня позаботилась о количестве провожающих. Кроме того, пришли все, кто так или иначе работал на Сэма Кимбера. И еще любопытные, зеваки. Получится внушительная процессия по пути на кладбище. Если бы он не пришел, тоже ничего не случилось бы. Хотя, с другой стороны, Сэм может обратить внимание. А в он в последние дни стал ужасно мнительным.

Шериф Уэлмо медленно, с достоинством шагал по тротуару, перекинув темный пиджак через руку, надвинув на крупный лоб серую соломенную шляпу.

В приемной дожидался молодой человек. Уэлмо заставил его посидеть еще минут десять, а потом велел впустить. Высокий, сильный парень, широкие плечи, крепкая шея которого наводили на мысль о прошлом спортсмена-атлета. Кожа была оливкового цвета, а волосы настолько жгуче-черные, что Уэлмо принял было его за кубинца. Но из-под густых черных бровей смотрели глубоко посаженные ясные пытливые светло-голубые глаза. На нем был легкий костюм, светлая рубашка с синей бабочкой. Держался и выглядел очень вежливым, но с чувством собственного достоинства. Подождал, пока Уэлмо предложил ему сесть.

— Я здесь с визитом вежливости, шериф, — начал он. — Зовут меня Пол Станиэл. Буду работать в ваших владениях, если не возражаете. Вот мои документы.

Уэлмо внимательно их прочитал. Они удостоверяли, что податель — Пол Станиэл имеет разрешение работать частным следователем в штате Флорида, является служащим детективного агентства в Майами, название которого шерифу доводилось слышать, паспорт на оружие за номером таким-то.

— Ну что ж, кажется, документы в порядке. Если вы занимаетесь каким-то частным делом, можете мне сказать, в чем оно заключается, и отправляться к своим заботам, рад был познакомиться. А если расследуете криминальный случай, придется сотрудничать с нашей полицией, чтобы не было недоразумений.

— Мне поручено незаметно произвести расследование, чтобы выяснить, не имело ли место преступное действие, — осторожно пояснил Станиэл. — Если в процессе работы обнаружится нечто, подтверждающее факт преступления, я немедленно сообщу вам. Разумеется, я намерен связаться с полицией города.

— Ну, знаете, может, нам и не хватает внешнего лоска, мистер Станиэл, но я буду очень удивлен, если мы упустили нечто такое, ради чего нужно гонять парня из Майами. Округ у нас приличный, чистый. Так какое же криминальное действие могло здесь произойти?

— Клиент желает получить доказательства того, что миссис Хансон не была убита.

Уэлмо от изумления раскрыл рот:

— Убийство! Господи, ведь бедная девочка утонула! Станиэл сухо рассмеялся:

— Может, не без чьей-то помощи? В этом загвоздка.

— Нельзя же просто так явиться и ворошить все из-за…

— Шериф, я, как и вы, не хочу никакого шума. Расследование будет незаметным, тихим. Кажется, речь идет о несчастном случае. Я подготовил легенду, которая ни у кого не вызовет сомнений.

Он протянул шерифу письмо и визитку. Документ давал ему полномочия решить для страховой компании из Новой Англии вопрос о выплате страховки, письмо представляло формальный запрос о расследовании и заключении полиции о смерти Луэлл Хансон-Лоример. Полис заключен на двадцать пять тысяч, приводим его номер, дату, сообщалось в запросе присланном, видимо, в филиал Майами.

— Н-да… надеюсь, сойдет, — с сомнением проговорил Уэлмо.

— Я собираюсь сообщить свидетелям, с которыми буду говорить, что страховка выплачивается в двойном размере, но только не в случае самоубийства. Это позволит мне задавать деликатные вопросы.

— Не было здесь ни убийства, ни самоубийства.

— Возможно, так мы и доложим клиенту после расследования. Но нам заплатили, чтобы выяснить это.

— Кому-то захотелось пускать деньги на ветер. Кто это?

Станизл закусил губу.

— Мне дано право не разглашать имя клиента, шериф, но вам сказать можно. Не вижу причин скрывать. В нашу фирму обратилась сестра покойной — некая Барбара Лоример.

— Сестра? Та, что приехала на похороны?

— Да. Но я с ней еще не встречался.

— С чего ей стукнуло в голову бросаться деньгами?

— Понятия не имею.

Уэлмо кинул в его сторону скептический взгляд.

— Вы сказали: если что-то обнаружите (надеюсь, все же этого не случится), то сразу сообщите мне. А вы способны разбираться в юридических свойствах доказательств, улик?

Станиэл обдал Уэлмо таким холодным взглядом, что шериф немедленно пересмотрел предполагаемый возраст посетителя, набросив еще пять-шесть годков.

— Я окончил факультет права, шериф, и шесть лет был на службе в качестве профессионального представителя закона.

— А почему оставили службу?

— Это имеет значение?

— Чисто дружеский вопрос.

— Дело было в крупном городе севера, где на высшие должности насажали людей из ФБР. Тогда избиратели сменили городские власти, а потом политики вытолкали профессиональных полицейских с руководящих постов, а их места заняли судейские чиновники, так что не прошло и года, как все развалилось. Частным сыском занимаюсь два года. Четыре месяца назад меня перевели в Майами. Конечно, я с большим удовольствием предъявлял бы полицейский значок, но, уверяю вас, хорошо знаю правила получения доказательств, разбираюсь в действиях полиции, а из газетных сообщений мне известно, что та женщина утонула без свидетелей.

— Я задал чисто дружеский вопрос, — повторил Уэлмо. Станиэл улыбнулся, и эта улыбка показалась Уэлмо исключительно теплой для парня, от которого всего лишь минуту назад несло ледяным холодом.

— Если все это просто истерия, постараюсь скорей закруглиться, чтобы зря не тратилась. Но для начала, шериф, назовите, пожалуйста, трех самых близких для миссис Хансон людей.

— Трех? Ее муж. Доктор Нил, у которого она работала. И еще — некий Сэм Кимбер… хороший приятель.

— Если у вас сейчас нет времени, я могу подойти попозже. Но мне хотелось бы узнать что-нибудь об этой троице. Уэлмо навалился на стол.

— Есть время, парень. Столько, сколько вам требуется.

* * *

Барбара Лоример с облегчением вздохнула, возвратившись в мотель после заключительной части похорон — короткой церемонии у могилы. Отпевание в церкви началось в два часа, а в половине четвертого она была уже в своем номере. Быстро сбросив траурную, пропотевшую одежду, направила к постели струю от вентилятора и, раздевшись донага, с наслаждением вытянулась на простыне.

Надеюсь, Джейсон и Бонни Вейтс не обидятся. Так настаивали, чтобы она переехала в их дом на берегу озера, говорили, что в ее распоряжении будет целое крыло для гостей. Келси Хансон тоже поддержал эту идею. “Дорогая, я помогу уложить вещи, а Джейс отвезет вас”, — уговаривала светловолосая Бонни. Пришлось быть просто невежливой, чтобы они наконец отступились и оставили ее в покое.

Вспомнилась язвительная характеристика друзей Келси, которую Луэлл дала в письме к сестре после ухода от мужа.

“Это очень милые люди, исключительно доброжелательные, щедрые, хорошо воспитанные. Страшно мило встречают, и тебе кажется, что эти мужчины, женщины изо всех сил стараются, чтобы ты им понравилась, а они — тебе. У всех есть приличный доход и то, что, наверное, ты назвала бы ароматом беспечной жизни. Мужья немного работают, не слишком утруждаясь, ровно настолько, чтобы показать, что ходят в офисы, чем-то занимаются. Знают множество старых анекдотов и острот, неприличных шуток и рассказывают их с большим искусством. И когда ты уже готова подумать, что это лучшие люди на свете, они начинают меняться. Или это ты сама замечаешь их подлинную суть. Кто знает. За красивыми лицами скрываются ограниченные, вульгарные интересы: кто, как, когда и где напился. Возможно, это просто от скуки, пожирающей людей примитивных, но, по-моему, они все порченые. И Келси один из них, плоть от плоти. Слово “порченый” слишком старомодное, библейское, правда, Барб? Никакая я не привереда. Моя забота — сохранить чувство собственного достоинства. Стараюсь запоминать, что и кому говорила, и кто мне что-нибудь сделал. Как всюду, здесь есть и милые люди, и, может, несколько вроде них живут в Хартворде или Плетсбурге. Но таков образ жизни Келси вовсе не мой, и наш разъезд, думаю, явился следствием его абсолютной уверенности, что со временем я к нему привыкла бы. Сейчас, всего через несколько недель после отъезда, все прошлое кажется мне каким-то нереальным”.

* * *

Отличное слово, подумала Барбара. Нереальным — потому что она увидела, не услышала ни малейшего намека на то, что Луэлл и Келси уже почти год не жили вместе. Все вели себя так, словно Лу умерла в результате несчастного случая на прогулке, когда рядом не оказалось любящего молодого мужа. И было немыслимо предположить, чтобы ее похоронили где-нибудь еще, кроме семейного участка Хансонов. Она оставалась женой Хансона. Скорбь Келси не назовешь наигранной: был мрачен, со страдальческим лицом, неуверенными движениями. Действительно, производил впечатление безутешного мужа.

Другой нереальностью было отсутствие самой близкой родни. На похороны явилась толпа дальних родственников и знакомых. Судя по многословной радиограмме с соболезнованиями, полученной от родителей Келси, их судно находилось недалеко от Бомбея. Братьев и сестер у Келси не было. Какие-то кузены проживали в Калифорнии, вот и все. И для Лоримеров тоже расстояние слишком велико, подумала она.

Прохлада и удобная поза придали ей сил для неизбежного телефонного разговора. Соединили немедленно, и трубку взяла тетя Джейн.

— Как прошли похороны, детка?

— Мама спит?

В трубке раздался слабый голос:

— Я услышала звонок и сразу подумала, что это ты, доченька, так что подошла к аппарату в спальне.

— Как ты себя чувствуешь, мамочка?

— Думаю, в общем, терпимо. Относительно. Как прошло отпевание?

— Очень торжественно и трогательно. Огромная церковь, груды цветов и масса народу.

— Луэлл всегда все очень любили, — встряла тетя Джейн.

— Как выглядела моя бедняжка? — спросила миссис Лоример. — У тебя была возможность ее увидеть?

— Сегодня утром, мамочка, сразу же, как прилетела. Выглядит очень спокойной.

— Эти служащие из похоронного бюро вечно кладут слишком много грима.

— С Лу ничего такого не делали, в самом деле.

— А кладбище красивое, детка?

— В таком холмистом месте, очень ухоженное. Участок Хансонов весь в тени от огромного, ветвистого дуба и покрыт испанским мхом. Раздались надрывные всхлипывания и голос тети Джейн:

— Не клади трубку, Барби.

Минут через пять тетя сказала:

— Я уговорила ее прекратить разговор. Сегодня она очень слаба и больше не выдержала бы. Но хочет знать, кто именно там был, сколько машин, какие цветы, какой гроб и все остальное, где похоронили Лу, что будет с вещами и так далее. Но сейчас я тебя не задерживаю, нужно пойти к ней. Ты все напиши и письмо отправь сегодня же, хорошо? И поторопись домой.

— Тетя Джейн, возможно, мне придется остаться на пару дней.

— Почему, детка?

— Некоторые юридические формальности.

— Разве их нельзя поручить какому-нибудь местному адвокату?

— Мне ведь нужно знать, какие они, прежде чем поручать кому-то, не так ли?

— Может, ты предоставила бы такие заботы мне и маме?

— Тетя, я не ребенок и не идиотка. Мне двадцать пять лет, и, надеюсь, у меня есть чувство ответственности.

— Я не хотела тебя обидеть.

— Возможно, все-таки придется задержаться. Тогда я сообщу вам и, конечно, приеду, как только смогу. И знаешь… мне ведь нелегко здесь.

— Понимаю, детка. Не сердись за мое ворчанье.

Положив трубку, Барбара вытянулась на постели, зная, что через минуту снова придется сделать усилие, чтобы принять душ. Надеялась, что по телефону ее голос звучал увереннее, чем она чувствовала себя в действительности. Выдумку насчет юридических формальностей надежной не назовешь. Интересно, как вели бы себя тетя Джейн и мама, узнав настоящую причину, из-за которой она хочет остаться. Но им говорить нельзя, может, все еще и неправда. Утрата сестры ужасна сама по себе, а тут еще приходится думать, не была ли она убита. Но если подозрения подтвердятся, конечно, им придется сказать.

Барбара сознавала, что мысли об убийстве, как бы отвратительны они ни были, помогли ей выдержать этот немыслимый день похорон, полный праведных, набожных слов. Если Лу погибла по чистой случайности, на свете нет справедливости. Луэлл заслуживала гораздо большего. И, судя по ее письмам, именно сейчас начинала обретать это новое счастье.

Действительно, нереальный день: ехать на заднем сиденье лимузина рядом с Келси, с шофером за рулем, первыми за катафалком, потом шествовать за гробом Луэлл рука об руку с ее подавленным, страдающим мужем. Снова проплывать в машине сквозь жаркое сиянье дня. Несколько прохожих, остановившись, смотрели им вслед. Ошеломительную тяжесть утраты притупил и стремительный бросок через континент. Ее выдернули из удручающе серого, будничного майского дня в Бостоне, затем она парила над пастельными красками земли в тихом, мерно скользящем самолете, и, наконец, столкнули вниз, в сумасшедший, воняющий, душный город, где милые люди упрятали под пальмовые листья венков из фольги ее единственную сестру, глядя на нее без стеснения, словно говоря: “Видишь, как красиво мы все устроили”.

Приняв душ, она заправляла легкую белую блузку в темную юбку, когда в дверь постучали. Подойдя ко входу, она спросила:

— Кто там?

— Станиэл.

— Одну минутку, пожалуйста.

Скользнув в босоножки, пригладив каштановые локоны, быстро махнула по губам помадой, заправила постель, сунула разбросанную одежду в нижний ящик бельевого шкафа и открыла дверь. Все ее движения следовали друг за другом, легко переливаясь одно в другое, создавая впечатление изящного танца.

Он стоял лицом к свету, и Барбара ясно видела его черты. Лицо не вызывало того доверия, на которое она надеялась: слишком обыкновенное. Неброский приятный мужчина, смуглый, одетый чересчур тщательно для здешнего климата и обстановки. Поскольку они виделись впервые, обменялись сдержанным рукопожатием, и Барбара подумала — пришел, наверное, к ней присмотреться. Но держится с достоинством, непринужденно, не стараясь понравиться. Бросалась в глаза единственная необычная особенность — впечатление физической силы, но не из-за могучих плеч, а благодаря ловким, решительным действиям.

В комнате было два стула, Барбара взяла второй из-за письменного стола, и они уселись друг против друга возле журнального столика.

— Может, из всего этого ничего не выйдет, — сказала она.

— Может, ничего, а возможно — что-то, но в любом случае мы в этом убедимся, мисс Лоример.

— Вы принесли то письмо?

Он достал его из внутреннего кармана пиджака.

— Пусть остается у вас, у меня есть фотокопия.

— Вам не показалось, что тот отрывок какой-то… странный?

— Показалось.

Но произнес это настолько сдержанно, что ей пришлось достать из конверта листок и снова перечитать странное место, чтобы проверить себя. Письмо пришло в тот же день, что и сообщение о смерти Луэлл.

Вот эти “странные” строки.

“Проблемы, проблемы, проблемы… И одна из них несколько необычная, в ней перемешаны чувства, этика и какая-то тайна. Пытаюсь их отделить друг от друга и решить, что делать. Некоторые вещи, сестричка, я могу доверить одной тебе, так что наберись терпения. Подробности позже. Очень ловко и хитро меня вынудили нарушить обещание, намекнули, чтобы я — идиотка такая — дала понять человеку, доверившемуся мне, что тайна раскрыта. Не вся, но достаточно, чтобы мне стало не по себе. Теперь на сцене появилось третье лицо, и все настолько необычно, что я впервые в жизни ощущаю какую-то угрозу, опасность. Ничего определенного. Просто пронзительное ощущение опасности за спиной. Конечно, дело касается чего-то очень ценного, из-за чего же еще люди становятся коварными и опасными? Могу втайне предпринять кое-какие шаги, чтобы сбить со следа Б и В, или просто расскажу все А, а может, сделаю то и другое, но в такой последовательности, чтобы не выглядеть совсем уж идиоткой. Не сердись, Барб, если все это выглядит как эпизод из похождений Иена Флеминга, но когда все останется позади, напишу подробнее”. Барбара с вызовом посмотрела на Пола Станиэла:

— Черт побери, этого совершенно достаточно! Лу плавала как рыба. Человек, схваченный судорогой, тонет только в том случае, если ударится в панику.

— Легкие полны воды, и на ней нет никаких следов насилия.

— Расследование закончено?

Ей стало не по себе, когда, заглянув в голубые глубоко посаженные глаза и отведя взгляд, заметила в них насмешливые искорки.

— Могу преподнести донесение так, как это выглядит по телевизору, мисс Лоример, если вас больше устраивает. — Изменив голос, он пробасил: — Черт побери, милая дама, это больше, чем простое совпадение, или я не частный сыщик Мэлони.

Затем продолжил обычным голосом:

— То есть необходимо заняться фактами. Если определенное предположение мы сумеем подтвердить несколькими фактами, значит, предположение превратится в уверенность.

— Не понимаю. Простите.

— Драматичные события случаются редко, мисс Лоример. Услышав о таком факте, люди его запоминают. И хотя любой знает тысячи мелких, будничных фактов, он тем не менее о них забывает. И часто вы вообще ничего не узнаете. Ждете, наблюдаете, беседуете с людьми, раздумываете, но все безрезультатно. Вам следует подготовиться и к такому исходу.

Он секунду помедлил.

— И знаете, вы сама — один из всех фактов.

— То есть?

— Рассмотрение жалоб, заявлений зависит от людей, которые жалуются. Кажется, вы человек с принципами. Ваша сестра была такой же?

— С принципами? Она была очень уравновешенной, мистер Станиэл. Не склонна к преувеличениям, не действовала исподтишка. У меня тоже нет таких привычек.

— Следовательно, письмо приобретает большой вес, и ваше заявление — больше оснований. Вы меня понимаете?

— Думаю, да.

— Мне хотелось бы узнать что-то о вас. И о вашей сестре.

— Сестры Лоример… — у нее перехватило дыхание, она торопливо взяла предложенную сигарету, наклонилась прикурить. — Луэлл была красивее. Надлежащее положение в обществе, но без соответствующего счета в банке. О, иногда нам кое-что перепадало, например, скромное наследство от двоюродных дедушек и тому подобное, но этого хватало лишь на то, чтобы мы могли как-то перебиваться в университете, не более. Отец умер, когда мы были детьми, он как раз начал большую, смелую сделку, может, она была бы удачной, если бы не смерть. Мама из женщин, которые не выходят замуж вторично. Так что с обеих сторон семейства поступала вынужденная милостыня, только называлась она по-другому. Дом наш стоял в захудалом конце престижной улицы. Когда у матери начались нервные припадки, к нам переехала незамужняя сестра отца, тетя Джейн Она подыскала квартиру и с тех пор живет с нами. Не хотелось бы ссылаться на Генри Джеймса, но я с ним согласна: наихудшая бедность — аристократическая, так как вам приходится притворяться, держаться на плаву. Разбитая чашка из дорогого кофейного сервиза — вот вам настоящая буря, поверьте. И постоянно перешиваете манжеты, воротнички, перекрашиваете вещи в модные цвета сезона, доказывая свою принадлежность к тому кругу, которому не соответствуете; чтобы сохранить связи. Четыре женщины в одной квартире, мистер Станиэл. Не Бог весть как весело.

Лу оправдала ожидания. Келси был изысканный, импозантный и очень богатый — это чтоб вы узнали и о нем. Состоялась скромная уютная свадьба, которая выжала нас досуха. Но зато повезло. Хотя, как выяснилось позже, вовсе не повезло. На всякий случай я захватила письма Лу. Я берегу вещи — ленточки, письма, марки. У мамы больное сердце, бывают приступы, она может протянуть и шесть месяцев, и шесть лет. Я служу в посреднической фирме — на работу и с работы. Мне может быть двадцать пять или шестьдесят пять — никакой разницы.

Она с удивлением и страхом взглянула на него:

— У меня ведь нет привычки плакаться перед другими. Наверно, виноват этот сумасшедший день, безумная жара и перелет.

Загасив сигарету в маленькой пепельнице и чувствуя, что сейчас расплачется, она встала, прошлась по комнате.

— Письма мне очень помогут, Барбара.

— Не обращайтесь со мной так доверительно!

— А вы не старайтесь изображать высокомерие и гордыню. Какое-то время нам придется сотрудничать. Пол и Барбара — легче и проще. И для меня польза: в качестве Барбары вы станете говорить свободнее, более естественно.

Резко повернувшись, она пристально посмотрела на детектива:

— Свободнее, чем сейчас? Нет, благодарю. Досотрудничалась до жалости к себе, а это скверное чувство. Оказывается, нечего плакать по моей сестре, нужно лить слезы надо мной.

— Как насчет писем?

Достав пачку из кармашка чемодана, она опять уселась напротив него.

— Тут… разнообразная коллекция. Это, так сказать, письма официальные. На домашний адрес мне сообщала обычные вещи, обращалась, главным образом, к маме. А эти — очень интимные, личные — я получала в конторе… Пол.

— Не смущайтесь, Барбара. Мне поручено частное, деликатное дело, оно касается смерти женщины, поэтому ее сфера чувств имеет важное значение.

Он протянул руку, и Барбара вложила в нее пачку со словами:

— Не представляю, как вы здесь станете слоняться и задавать вопросы. Пол объяснил, под каким предлогом явился в город, показав подготовленные для него бумаги от страховой компании. Сообразила гораздо быстрее, чем Уэлмо, и удовлетворенно кивнула:

— Все будут думать: вы стараетесь доказать самоубийство, чтобы сберечь денежки своей фирме. Пол, а если я останусь здесь на несколько дней, это не помешает? Не покажется ли кому-нибудь странным то, что мы будем встречаться, разговаривать?

Он пожал плечами.

— В случае чего пойдет только на пользу. Воображаемая сумма страховки должна достаться вам и вашей матери, поэтому мое расследование вас тревожит. Не хотите спускать с меня глаз, чтобы убедиться, что я не обведу вокруг пальца. Это обычный прием. Нужно подкинуть людям версию, которая соответствует их представлениям, и тогда они разговорятся.

Она окинула его взглядом:

— Значит, вот почему вы постарались выглядеть таким обыкновенным… — Смутившись, она покраснела. — Я хотела сказать…

— Стараюсь выглядеть так, как выглядит человек, за кого я себя выдаю, это помогает.

Понимая, что произносит банальную фразу, она все же сказала:

— Думаю, ваша работа очень увлекательна.

Выражение лица, даже осанка его мгновенно преобразились, и теперь его уже нельзя было назвать посредственностью. Проявилась темная, горькая сила, отчаяние, ярость, одновременно и шокировавшие, и притягивавшие ее. Но так же быстро он овладел собой, ответив:

— Иногда. Могу я узнать, какую сумму вы готовы вложить в расследование?

— Я выжала со счета в банке тысячу, точнее, пятнадцать сотен, тысяча — для этой цели. В бостонском отделении вашего агентства мне сказали, что следствие здесь… пройдет быстро. Я надеялась, тысячи хватит, но сейчас мне кажется — нет. Пятьсот на дорогу и расходы. Обратный билет уже оплачен, а свободные дни беру за счет отпуска. Но нужны деньги, чтобы остаться здесь.

Он опять утратил самоуверенность и снова показался моложе.

— Мне хочется сказать вот что. Звучит немного странно, но вам следует знать. Если уясните себе заранее и обдумаете, то в дальнейшем останется меньше вероятности наделать глупостей.

— Что ради Бога…

Он ответил холодным, открытым взглядом.

— Барбара, закон — это мерило могущества. Криминальное дело похоже на цепь. Ее звенья — совокупность улик, их мотивы, доказательства и обвинение, судебное разбирательство, процесс, приговор, обжалование, подтверждение приговора, наказание. А деньги, влиятельность подобны огромным клещам. Они могут разомкнуть любое звено цепочки, и все дело рухнет. Барбара, здесь замешаны крупные имена города: Хансон Кимбер. Так что не будьте идеалисткой. Может случиться, что я соберу обличительные факты для настоящего досье, передам в соответствующие учреждения, но дальше я бессилен. А это мерило могущества особенно эффективно действует в таких провинциальных городках. Здесь нет независимых и неподкупных федеральных служащих, нет крупных газет, которые отстаивают справедливость. На карту поставлено многое, наш мир не из лучших, но другого ведь нет. Во всяком случае, кое-кого мы уже затронули.

— То есть может случиться, что вы установите, кто убил мою сестру но не сможете…

— Мы можем располагать обоснованными фактами, и все же этого будет недостаточно. А вы сумеете жить с сознанием, что Икс живет счастливо, беспечно и безнаказанно. Вы способны так жить?

— Я же подниму крик на весь мир…

— А вас обвинят в клевете или потребуют врачебного обследования и поместят в психиатрическую лечебницу. Барбара, будем действовать спокойно, рассудительно, заберемся так далеко, насколько удастся, а потом — пусть решает суд. Или лучше вообще ничего не начинать.

Понурив голову, она долго молчала, а затем, едва заметно кивнув, с горькой усмешкой взглянула на него:

— Барбара Лоример получила урок.

— Очень сожалею, что вам приходится извлекать уроки из такой ситуации.

— Я могу быть вам чем-то полезной?

— Возможно, пока не знаю.

— Эти письма вы прочитаете сейчас?

— Просмотрю сегодня вечером. Кстати, я тоже живу в этом мотеле, но по другую сторону, коттедж номер пятьдесят.

Посмотрев на часы, поднялся:

— У меня свидание с доктором Нилом. Вы на машине?

— Нет. Здесь же близко — два-три квартала до центра.

— И все станут глазеть на вас, сообщая друг другу, кто вы такая, а самые смелые подойдут выразить соболезнование. Вы к этому готовы?

— Я… думала об этом.

— Может, вы немного поспите? Я заеду около шести и съездим поужинать в Лисберг или Окалу. Это недалеко — минут тридцать — сорок езды. — Он улыбнулся. — Километры не в счет. Устраивает?

— Да, Пол, очень. Спасибо.

Глава 4

Доктор Руфус Нил был пятидесятилетним коротышкой, довольно полным, но без намека на рыхлость. Упругий, словно резиновый мячик, непоседливый, розовый и чопорный. С эйнштейновской седой гривой, с расширенными зрачками, увеличенными толстыми стеклами очков, он энергично пускал в ход широчайший набор разговорных средств, жестов, мимики — надувал щеки, причмокивал, вращал глазами, всплескивал и похлопывал руками, тыкал пальцами: Станиэлу он напомнил ребенка, которому хочется писать, и он старается заглушить желание излишком движений.

В его кабинете как раз перестилали линолеум, поэтому они уединились в приемной для пациентов, и Станиэл поймал себя на мысли, что его мнение о низеньком докторе непрерывно меняется. Сначала он принял его за шута, стремящегося во что бы то ни стало развлечь собеседника. Потом ему показалось, что у Руфуса Нила начисто отсутствует чувство юмора. В конце концов он пришел к выводу: доктор — закомплексованный, очень застенчивый человек, который внешней суетливостью прикрывает свое доброе отношение к людям. Юмор был ему не чужд, только казался довольно мрачным и производил еще больше впечатление, чем шутовские замашки.

Особенно раздражала одна дурная привычка Нила. Спросив о чем-нибудь, он с тупым выражением на лице устремлял голову вперед, добавляя неотвязное “что?”.

— Доктор, вам не показалось, что Луэлл Хансон в последнее время была чем-то расстроена?

— Расстроена? Вы к чему клоните, Станиэл? Хотите сказать, выглядела подавленной? Что? Ну нет! Воображение у вас разыгралось. Слишком! Мне Луэлл нравилась. Хочешь не хочешь, но приходится наблюдать за персоналом. Служащие часто меняются, поэтому стараюсь заранее угадать, когда потеряю следующего. Правда, ничего пока этим не добился.

— Вы полагали, что потеряете ее?

— Такую женщину? Что? Разумеется. Она считала дни. Бог ее надоумил уйти от этого хансоновского щенка. Решила выждать год, пока утихнут слухи. Так что я знал — через год мне ее не видать.

— Она переживала из-за разбитого брака?

— А как вы думаете? Что? Такая женщина? Для нее брак — вещь серьезная. Конечно, переживала. Чувствовала себя обманутой, разочарованной. Вы сказали — расстроена, вот именно. Связалась с Сэмом Кимбером, это ее тоже расстраивало. Я не моралист, Станиэл. Всем нам приходится вступать в конфликт с собственными представлениями, если, конечно, вы человек стоящий, порядочный. А Луэлл была таким человеком. Эта история с Сэмом Кимбером многих удивила, главным образом, тех, кто знал его лишь поверхностно. Я Сэма знаю давно. Он гораздо сложнее, чем кажется. Бог знает, как у них начиналось. Как-то необычно. И все держали в тайне. Но в таком небольшом городишке разве можно что-нибудь утаить? После смерти Китти Кимбер Сэм ни с кем не связывался. Многие женщины положили на него глаз. Но он охотился в других угодьях. И не часто, доложу я вам. Думаю, Луэлл не считала себя женщиной, способной на легкие связи. Спокойная, красивая, сдержанная и осмотрительная. Славная, здоровая женщина в расцвете лет. Одинокая и ранимая, к тому же далеко от родного дома. Стала терять уверенность, ощутила свою беззащитность А Сэм опять превратил ее в женщину. По-моему, она сама очень удивилась, когда поняла, что способна испытывать такую физическую зависимость. Думаю, с Сэмом она пережила гораздо больше, чем за годы замужества. Меня это не касается, вас и вашей страховой конторы — тоже, но раз вы имеете в виду самоубийство, я назову кучу причин, почему эта ваша идея не пройдет. Если ее мучило чувство вины, а в этом я не сомневаюсь то обретенное наслаждение подавляло его. Иногда она приходила на работу как во сне, витала в облаках, круги под глазами и улыбка, как у Моны Лизы. Как практикующий врач, могу сказать, что только одна женщина из десяти имеет такое физическое строение, везенье, чувственность, чтобы оказаться в ее положении. И это тоже не располагает к самоубийству, Станиэл, потому что физическое наслаждение означает победу жизни, и мыслям о смерти здесь нет места.

— И в последнюю неделю?

— Хотите перебрать все мотивы самоубийства — один за другим? Что? В прошлом месяце она понервничала из-за задержки менструации и попросила сделать тест на кроликах. Результат оказался отрицательным, и, думаю, на другой день она все забыла. А если и положительный, она не стала бы ничего предпринимать, это не в ее характере. Я сделал ей полное обследование — была чертовски здорова, ее жизнеспособности хватило бы на трех женщин. Сэм нисколько не изменился, значит, интимная жизнь была в порядке. В деньгах не нуждалась: жалованье, кое-какие суммы от Келси и скромные доходы от акций позволяли ей даже ежемесячно посылать кое-что матери. Деньги как мотив исключается. Брак ее так и так рассыпался, и не только потому, что пришлось выбирать между мужчиной и мальчишкой, но Хансон не очень-то и старался ее вернуть. Был чересчур занят тем, чтобы опять войти в роль студента и возвратиться к маменькиной юбке. Я-то знал, чем все кончится. Пройдет их условный год, и Луэлл подала бы на развод, уехала бы на север; а Сэм поймет, что она значит в его жизни, женится и привезет обратно; потому что Сэм не выберет жену, пока в голове у него, как пуля, не засядет мысль, что жить без нее не может.

— Доктор, вы все время отклоняетесь.

— Дайте мне сказать. Еще одна причина — минутное душевное смятение. У Луэлл совершенно не было неврастении. Крепкая как гранит. В последние недели? Что? Я бы сказал, что-то на уме у нее было. Но что именно — не знаю.

— А как вы думаете?

Руфус Нил, соскочив с гинекологического кресла, резко распахнул дверцу шкафчика и, выхватив бутылку “Джек Дэниэлс”, открыл ее и поднял с неизбежным вопросом: “Что?”

— Мне с водой, пожалуйста.

— Отметим конец работы.

Он разлил виски в большие бумажные стаканы.

— Мне нравится обо всем иметь собственное мнение. Возьмите историю с Сэмом. Без причины слухи не возникают. Он рванулся вверх чертовски быстро. Честность при этом — понятие относительное. А тут вдруг налетел любовный вихрь. Луэлл отличалась высокими моральными требованиями. Любовь. Никогда раньше она не встречала людей вроде Сэма Кимбера. Теперь предположим — по мере их сближения она обнаружила, что в своих коммерческих делах Сэм порой лавировал у опасной черты в такой близости, что только жребий мог решить, считать его мошенником или нет. Такое открытие могло расстроить женщину вроде Луэлл и, вероятно, расстроило. Понимала, что на Сэма повлиять невозможно. Так что ее это должно было встревожить. В таком случае она задумалась бы насчет их дальнейших отношений. Заметьте, я только предполагаю. Но здесь есть люди, которые могли ей рассказать о Сэме несколько историй — не очень красивых. Только из-за этого она бы с собой не покончила. Просто или порвала бы с ним, или вообще ничего не предпринимала. Третьей возможности не существовало. Я понимаю: если сэкономите своей фирме двадцать пять тысяч, будете пай-мальчиком, возможно, получите премию, но это будет некрасивым и неправильным решением.

— Луэлл отлично плавала.

— Было тридцать градусов в тени. То озеро всегда чуть прохладнее других. Судороги случаются и у отличных пловцов. Может, началась желудочная колика. Самоубийцы ведь, как правило, оставляют записку? Что?

— Только не в случае страхования жизни, доктор. Нил энергично затряс головой:

— Нет, можете вылезать из кожи, ничего у вас не выйдет. Станиэл, покосившись на доктора, вроде бы в шутку обронил:

— Наверно, мне было бы легче, если в условиях страховки был пункт об убийстве.

— В этом было бы больше смысла, чем в самоубийстве.

— Было бы?

— Минутку! — гневно завопил доктор. — Я ни слова не сказал об убийстве. Просто хотел подчеркнуть, что самоубийство — самая неправдоподобная вещь, которую можно представить.

Станиэл, прислонясь к подоконнику, потягивал виски. Как профессионал, он давно привык распределять допрашиваемых по категориям на основе своих собственных оценок. Удивительно, однако главным признаком оставалась всегда самоуверенность и самодовольство. Независимо от социального, служебного, финансового положения, многие люди отличались самовлюбленностью, считая свои суждения бесспорными, не важно, кем они были: мойщиками машин, президентами банка или служащими, вроде доктора Нила. Это облегчало его задачи, ибо такие собеседники не испытывали потребности преувеличивать или уменьшать свое значение в его глазах. Говорили, что думают, а не то, что, по их мнению, вам хотелось бы слышать. Поэтому из этих монологов можно извлечь полезные сведения, а не попытки привлечь или отвести внимание. Если они обманывали, то обычно по объяснимым причинам. С теми же, кто чувствовал неудовлетворенность собой, работать было труднее. Воображали, что окружающие их не понимают, хотя в действительности сами не понимали других. И у президента банка, и у мойщика машин нередко обнаруживались в незначительных дозах признаки тех болезней, которые психиатры именуют неврастенией, паранойей, психозом. По необъяснимым причинам они вводили в заблуждение и себя, и вас, вследствие искаженного представления о реальности. Такие клиенты не вызывали симпатии, так как по сути они не нравились сами себе. Зато можно легко полюбить людей вроде Нила.

— Несчастный случай более правдоподобен, чем убийство?

— Конечно! Кто бы стал убивать Луэлл?

Станиэл с невинной улыбкой стал перечислять:

— Вы — потому что влюбились в нее и не могли вынести ее связь с Сэмом Кимбером. Хансон — так как понимал, что она не захочет вернуться, когда кончится год. Сэм Кимбер — ибо многое рассказал ей о своих деловых махинациях и она пригрозила, что заявит на него. Или кто-нибудь, кому нужно было освободить дорожку к Сэму. Или какой-то пьяница, оказавшийся случайно поблизости.

— Черт возьми, парень, у вас больное воображение.

— Реакция на чересчур нудные расследования в страховой фирме. Мне поручают дело, касающееся красивой женщины, и я теряю над собой контроль.

— Или это могла быть Марта Кэри, ее хозяйка, которая утопила квартирантку во славу целомудрия. Или кто-то из хансоновских студенток, чтобы не позволить супругам снова сойтись. Или один из приятелей Хансона, которому Луэлл дала от ворот поворот, и он захотел отомстить. Что?

— У вас тоже вполне получается, доктор.

— Можно разыграть любую карту. Но это был несчастный случай. Во Флориде ежегодно тонет чертовски много народу. Наверно, виновато повальное увлечение плаваньем. Здесь столько воды, что теряют осторожность. Целые оравы малышни сваливаются в пруды, озера, каналы и бассейны. Ребенок исчезает с глаз за тридцать секунд. В прошлом месяце у меня тоже был случай. Двухлетний малыш. Принесли ко мне, но он слишком долго был под водой, мозг уже серьезно пострадал. Умер на пятый день. Может, для него и лучше.

— Вы производили осмотр тела Луэлл?

— Берт Долл ее осматривал, не я. Он хороший специалист. Судя по степени цианоза, она, конечно, утонула. Берт предполагает, что она была под водой не менее получаса. У Билли Гейна времени хватает, и он так ее разукрасил, что гроб можно было оставить открытым. Отвратительный, варварский обычай.

— Совершенно с вами согласен.

— Якобы из уважения к покойнику. Что? Какое же это уважение — раскрашивать оболочку? Новое лекарство от горя и печали?

— Слабо действующее.

— Но теперь вы соберете свои манатки или еще к кому наведаетесь?

— Мне нельзя появиться в фирме, пока не поговорю, по крайней мере, с пятью горожанами, потом нужно расспросить кого-то, кто находится там, чтобы я мог составить подробный отчет. А на пятки мне наступает ее младшая сестра.

— Я с ней не говорил, но видел на похоронах. Красивая девушка.

— Боится, что страховая фирма постарается ее надуть. Никак не могу убедить, что наша контора не унижается до обмана.

— Будете говорить с Сэмом Кимбером?

— Придется.

Нил надул щеки, похлопав себя по объемистому животу.

— Она его любила, парень. С Сэмом играйте с открытыми картами. Меня вы старались подловить где могли, что ж, работа у вас такая. Но если Сэм будет изображать беспечность, не вздумайте его недооценивать. Станет улыбаться, притворится непонимающим, но если захотите обвести его вокруг пальца — останетесь с носом. А он через десять минут возьмется за телефон, сделает пару звонков, и вы можете искать новую работу.

— Спасибо за предупреждение.

— Он похож на старого крокодила. На берегу они выглядят так, словно улыбаются. А на дне озера их ждет хорошо припрятанное мясо.

— Как насчет Хансона?

— Тот вам ничем не поможет, разве что попробует врезать в челюсть, если будет пьян. И, как посмотришь на вас, совершит ошибку. Никогда не следует связываться с пареньком, который выглядит на пять сантиметров ниже, чем в действительности. Думаю, весили бы килограмма семьдесят два, если объем шеи не составлял бы сорок пять.

— Сорок четыре. Восемьдесят семь килограммов.

— Занимались спортом?

— Занимался — штанга и бокс. Тогда это была забава, а теперь расплачиваюсь: приходится тренироваться, иначе будут не мускулы, а студень. Благодарю за виски, доктор, и за беседу.

— Вы вели себя вполне прилично. Не просили никаких советов. Заходите как-нибудь на неделе, постучите в заднюю дверь. В это время у меня перерыв под знаком “Час Дэниэлс”. Желаю поражения вашей миссии и всего хорошего лично вам, парень.

— Спасибо, доктор. Не хочется никого раздражать. Есть такие городки, где люди не выносят никаких расспросов.

— Здесь проблем не будет, Станиэл. Тут — как вы сказали бы — разнородная компания. Кроме нескольких старинных семейств у озера Ларра, Двух-трех фамилий в городе и пары-другой денежных мешков, владеющих землей, все остальные переселенцы. Здесь все быстро растет, быстро меняется. Не в лучшую сторону. Население округа за десять лет увеличилось вдвое. Границы его раздвигаются. По-моему, того города, каким он был когда-то, больше нет. Просто торговый центр с домами вокруг.

Барбара Лоример безмолвно последовала за Станиэлом, когда заехав, как обещал, повел ее к своему небольшому практичному седану. В вечерних лучах солнца было заметно, что глаза девушки отекли, веки покраснели, губы припухли.

— Удалось вам поспать? — спросил он, выезжая из города.

— Немного… Я… не представляла, что так внезапно разревусь. Надеялась, слезы появятся позже. Но когда вы ушли, я подумала… забывшись, как расскажу обо всем этом Луэлл. Так много нужно было ей сказать, и тут сразу поняла, по-настоящему осознала, что больше никогда ничего не смогу ей сказать, никогда. Эта страшная неотвратимость смерти встала передо мной впервые. А сейчас опять все кажется нереальным. Пока то страшное чувство отступило, но, конечно, вернется снова.

— Так бывает. Вас устраивает Окала?

— Все равно. Пол, вы теряли кого-нибудь, такого же близкого?

— Я уже привык.

— То есть?

— Простите, это звучит глупо. Мои родители живы, в штате Мичиган. Я потерял старшего брата. Он был для меня идеалом. Я ничего не умел делать, но хотел научиться всему только ради его похвалы. А когда выучился, его уже не стало. Но если мне что-то удается, я про себя говорю: “Как это тебе, Джо?” И сразу вспоминаю утрату. Джо был одним из самых физически сильных людей, каких я знал. Когда был маленьким, я мечтал стать таким же. Еще и теперь вроде бы жду его одобрения… И жены я лишился — не таким же образом, но так же окончательно. И теперь испытываю странное чувство. Если бы Дженни умерла, у меня было бы то же ощущение бесповоротной неотвратимости, о котором вы сказали. Но она жива, переехала в Техас. Уверен, больше мы с ней никогда не увидимся. Но она существует, и во сне я ее вижу по-прежнему, а проснувшись, понимаю, что увидеть ее — самое последнее, чего мне захочется.

— Вы это рассказываете, чтобы помочь мне?

— Или самому себе.

— Простите, мне не следовало вас прерывать. Расскажите еще о Дженни.

— Обычная история. В семье ей внушили, что она единственная и неповторимая. Ее учили всему, чему вообще можно учить ребенка: танцы, музыка, живопись и так далее. И ее семейство не могло представить, что такое сокровище достанется простому полицейскому. Если бы мы жили в первобытном обществе, то ее предназначили бы вожаку племени. Но Дженни, казалось, думала иначе. И если у нас появились бы дети, наверно, она была занята по горло заботами. Или нашла бы интересную работу. Вероятно, наша жизнь не доставляла ей удовлетворения. Когда она решила уехать, я ее не упрекал. Что поделаешь? Она страдала от скуки, раздражалась, грустила. Теперь у нее большой дом, развлечения, детишки и даже какое-то ранчо с ангорскими козами. Ее всегда любили.

— Она вас не любила.

— Это единственное, чему ее не научили. Говорила, что любит, верила в это. А теперь любит техасца. Не знаю. Может, если человек слишком доверчив, он никого не может любить по-настоящему.

— Ну, мне это не грозит, — сухо рассмеялась Барбара. Обогнав медленно тащившуюся машину, он с любопытством посмотрел на нее. Когда увидел ее впервые, девушка показалась недотрогой, обидчивой, хмурой. Однако сейчас подумалось, что морщинки у рта и глаз свидетельствуют о решительности и настойчивости. Солнце почти село, и она щурилась под его последними лучами, вздернув подбородок, спокойно сложив руки на коленях. Блестящие каштановые волосы с выгоревшими светлыми прядками, серо-зеленые глаза, высокий лоб, удлиненный овал лица. Сказала, что Луэлл была красивее, и, судя по фотографии, так оно и было. Но Барбару отличала своеобразная прелесть, не такая броская. Плавные линии рук и ног, ощущение покоя, исходившее от нее, когда она просто сидела, производили впечатление лени, расслабленности, но если она что-то делала, движения были ловкими и решительными. При первой беседе с ней он подумал: холодная, рассудительная, лишенная чувственности. Но сейчас, сидя наедине с ней в машине, начинал замечать мелкие подробности, на которые не обращаешь внимания при первой мимолетной встрече; отметил округлость колен, изящные запястья, маленькое ушко. За ужином ее настроение заметно поднялось, и Пол решил пересказать разговор с доктором Нилом, поймав себя на том, что старается ее рассмешить. Однако Барбара сразу посерьезнела, когда он перечислил, что, по мнению доктора, могло тревожить Луэлл в последние недели.

— Сходится с ее письмом, — сказала она. — Сэм Кимбер доверил ей какую-то тайну, а кто-то обманом из нее вытянул. А может, ее встревожила сама тайна, то есть Кимбер объяснил ее по-своему, а Луэлл поняла, что дела обстоят совсем иначе… Все перепутано, правда?

— Нужно поговорить со многими людьми.

— А как выяснить, что за тайна?

— Может, попробуем определить, что не было тайной. Как в кроссворде. Если есть две-три буквы, поиск ограничивается.

— Пол, ее убили, — сказала она изменившимся голосом. — Приехала сюда, а они ее убили.

Хлынули слезы, и она спрятала лицо в ладонях. Затем поспешила в туалет. Вернувшись минут через десять, проскользнула в кабинку на свое место напротив него, обронив:

— Простите.

— Ничего.

— Вы не можете дать мне поручение на завтра? Я буду чувствовать себя лучше, если появятся обязанности.

— Что-нибудь подберем.

— Прошу вас, отнеситесь ко мне серьезно.

— Подберем. Я ведь тоже далеко не продвинулся. Вечером, уже в постели, он стал читать письма Луэлл к сестре. Одно оказалось особенно длинным.

“Барб, когда я так пишу о Сэме, я словно хочу прояснить вещи и для себя. По твоему последнему письму заметно, что ты многое читаешь между строк, и пора поговорить откровенно. Странно, я не решилась бы, если не знала — прости, сестренка, — о твоих отношениях с Роджером. И ты нашла мужество порвать с ним. У вас не было будущего, может, и у нас нет тоже, но я настолько жадно живу настоящим, что не задумываюсь о завтрашнем дне. По-моему, у вас с Роджером был такой же период. Каждый воображает, что его ослепление неповторимо, но, наверно, в определенном отношении у всех бывает одинаково. Только никто в этом не признается. Я очень стараюсь не слишком ехидничать. Ужасно хочется писать слова с большой буквы и еще подчеркивать. А иногда, как школьнице, — приписать: ха-ха! Но напишу с большой буквы только два слова: наверно, я Грешная Женщина. Бесстыдная. Легче все объяснить одиночеством, ранимостью. Но решительно никто не сможет ответить, почему это был и остается именно Сэм.

Я уже писала тебе о нем: возраст и другое. Но внешность не обрисовала. Рост — почти два метра. Продолговатое, очень бледное, отнюдь не аристократическое лицо, а глаза светлые, почти бесцветные. Жесткие темные волосы. Длиннющий дылда, весь из костей и мускулов, жилистый, и в то же время есть в нем нечто свое, индивидуальное. Даже в том, как двигается, ходит и одевается, садится на стул, встает. Кажется резким и сильным, но я никогда в жизни ни при ком не чувствовала себя такой обласканной, защищенной.

Не старался мне понравиться, Барб. Не тот характер. Держался со мной мило, в компании с ним было хорошо. И, по-моему, никто… ни я, ни он даже не помышляли о чем-нибудь большем. И вот его так издергали какие-то налоговые неприятности, что он вдруг позвонил мне по междугороднему. Голос был усталый, подавленный, отчаявшийся — попросил, чтобы я приехала к нему. Представляешь? Абсурд какой-то. Я положила трубку. Что он о себе воображает? Какая наглость! И все двенадцать часов, пока укладывала вещи, пока ехала в аэропорт, чтобы успеть на рейс в Джэксонвилл, твердила себе: это немыслимо. Ведь я не давала никакого повода. С чего он решил, что стоит ему свистнуть, и я примчусь?

Понимаешь, я просто страшно перепугалась. Сэм был как могучий зверь, излучал такую жесткую силу, что я себя чувствовала загипнотизированной, словно кролик перед удавом. Но он оказался таким нежным! И вовсе не самоуверенным. А оба мы были счастливыми и робкими, словно молодожены в медовый месяц, и это было самое неожиданное. Правда, сейчас я уже вряд ли припомню подробности, сестричка. Столько было всего! Если у меня и шевелились сомнения, расстаться ли с Келси, то теперь они развеялись по ветру. Не хочется быть вульгарной, но Келси занимался любовью так, словно сражался за место в олимпийской команде. А я была вроде послушного спортивного снаряда, покорно выполняя его желания и капризы, и мне часто казалось: если потом я похвалю его и поаплодирую, он вскочит и станет раскланиваться. А когда я изображала экстаз недостаточно бурно, Келси воспринимал это как оскорбление своих способностей. А вот Сэм заботится обо мне. Никогда не думала, что мужские ласки могут заставить громко смеяться просто от счастья. Такие рассказы вызывали у меня и раздражение, и любопытство, и одновременно мрачную уверенность в том, что чувственность мне неведома. Но Сэм разбудил во мне настоящую ненасытность. Снова и снова мне нужно испытывать это чудо. Такая стала бесстыжая — достаточно Сэму только посмотреть, и у меня подгибаются колени, охватывает истома. По-моему, я никогда и не знала себя. Впрочем, не уверена, я ли та женщина, в которую меня превратил Сэм. Может, просто момент подвернулся, поветрие. Но все равно это сладостная болезнь. Ничего мне не нужно, только чувствовать рядом его жилистое, костлявое тело, теплые руки, слышать нежные слова любви. До сих пор я и не жила в полную силу. Когда ты рассказывала о вас с Роджером, мне лишь казалось, что я тебя понимаю. Но в затаенном уголке своей пуританской душонки испытывала ужас перед тем, что моя маленькая сестричка придает такое значение чувственности, и даже считала, что ты, пожалуй, слеплена из теста погрубее. И сейчас, Барб, я понимаю, что ты хотела мне сказать, понимаю, чего тебе стоило так резко все оборвать. Если мне вдруг сказали бы: никогда больше не увидишь Сэма, я рвала бы на себе волосы, валялась в пыли и, усевшись на дороге, выла бы, как собака.

Теперь, Барб, ты знаешь обо мне все самое лучшее и худшее. И может, теперь нам легче понять друг друга. Единственное, что омрачает мое безмерное счастье, — сознание вины. Мы стараемся скрывать наши отношения, но, думаю, кто на меня взглянет, поймет все сразу. У Сэма в лесу есть домик. Он называет его дачей, но там все отлично оборудовано и очень уютно. Как раз сейчас пишу тебе на даче, а сама прислушиваюсь, не раздастся ли шум машины на пыльной дорожке, и знаю, как запрыгает сердце от радости, когда услышу. Ты бы видела мой наряд: на мне его белая рубашка с подвернутыми рукавами, плечи свисают до локтей, но я уверена, что Сэм сочтет этот туалет весьма сексуальным. Я чуть-чуть надушилась, мои голые ноги розовеют от желания, и бегут мурашки по телу, ожидающему ласк. Видишь, сестренка, научилась писать тебе больше, чем решилась бы сказать с глазу на глаз. Но мне больше не с кем поделиться”.

Прочитав остальные письма и погасив свет, Станиэл мысленно вернулся к этому посланию. Подумал о Роджере, и вдруг ему стало отчаянно жаль, что он не знал Луэлл Лоример-Хансон. В письмах ее характер отражался настолько зрительно, ощутимо, что был уверен — она бы ему понравилась. Как все безнадежно и несправедливо.

Ночью ему снилась Луэлл. Сон был четкий, но похожий на кошмар, и он проснулся в поту. Луэлл находилась в большом стеклянном сосуде вроде лабораторных колб — нагая, погруженная в прозрачную жидкость, с разметавшимися золотистыми волосами. Поворачиваясь, тихонько касалась стенок сосуда, словно вода в нем была проточной. Потом вдруг раздался голос Дженни — с металлическим оттенком, как будто усиленный мегафоном:

— Ты опоздал, Пол. Всегда опаздываешь или приходишь слишком рано. Но тебя невозможно убедить. Никогда этого не было и не будет.

Он вышел на лестницу, чтобы отобрать мегафон, пока она всех не пере. полошила. Но очутился в странном помещении, где доктор Нил, подпрыгивая и надувая щеки, хлопотал над телом, распростертым на доске. Это была Барбара. Изо рта и носа ее хлынула вода. Нил золотыми ножничками разрезал на ней платье. Широко улыбаясь, он сказал Станиэлу:

— Приготовьте вторую посудину, приятель. Она хотела, чтобы помогали мне вы.

Сон вызвал необъяснимое чувство вины. Пол в темноте посидел на постели, выкурил сигарету, слушая ворчанье вентилятора, заглушавшее другие ночные звуки. Казалось, его комната плывет в каком-то странном экипаже, неуклонно устремившемся куда-то в ночь.

Глава 5

В номере джэксонвиллского отеля Джес Гейбл, вытирая с лица полотенцем льющийся пот, успокаивал себя, что сердце у него в порядке, он же проверялся у доктора. Не может ведь судьба подшутить над ним так жестоко: умереть, когда все подготовлено и до мечты рукой подать. Сколько еще он продержится? Временами его охватывал холод, озноб, опустошенность, и он в ужасе решал — это конец. А потом вдруг накатывала горячая волна победного торжества, и ему хотелось кричать, хохотать, сделать стойку на руках.

Хуже всего было, когда решение неожиданно отложили. Возможно, что-то заподозрили, но спрашивать он не решался. С ребятами из налогового управления нужна осторожность, тем более что договоренность с ними вроде бы достигнута. Стоит однажды утаить от них свой кусок или хотя бы дать повод усомниться, они тут же выгребали из-под курицы все золотые яйца, но оставляли ее в живых. Это означало, что готовы поладить с вами даже тогда, если вы сдаетесь и согласны дойти до суда. Но как только задумаете использовать связи, обмануть или не дай Бог решитесь намекнуть на взятку, они печально улыбались и убивали курицу, ощипав ее догола. Джес понимал, что дошел до предельной черты, и ему оставалось теперь только ждать.

Когда-то давно его сильно позабавил ответ Вилли Статона на вопрос, почему тот грабит банки: потому что там деньги. Джес теперь отчетливо сознавал, что его мотивы в точности те же. Угадал, где деньги, и приготовился взять улов. Будучи студентом факультета права, он подрабатывал в качестве бухгалтера-кассира. После своего третьего, весьма успешного процесса, где выступал адвокатом, он решил отказаться от судебной практики, выбрав бухгалтерский учет, попытавшись получить звание общественного ревизора по налоговой отчетности, и добился его без особых хлопот. И позже ни разу не пожалел. Налоговый чиновник, имеющий звание общественного ревизора по счетам, — птица редкая и ценная. Добившись успеха, он сохранил прежний скромный образ жизни, а побочные доходы шли на выплаты служащим, выполнявшим для него черную работу. Теперь у него своя контора на втором этаже здания Сэма Кимбера, и он оформляет половину коммерческих сделок в округе. Отыщите скрытую, но вполне законную уловку, благодаря которой клиент неожиданно сэкономит пятьсот долларов из налогов за год, и на любой вечеринке в клубе тот станет слагать гимны в честь Джеса Гейбла. И в результате складывается репутация: “Если у тебя затруднения, обратись к Джесу Гейблу”.

Такие рекомендации были вполне заслуженными. Свои контакты с парнями из налогового отдела он удерживал на уровне взаимовыгодного сотрудничества. Никогда ради клиентов не шел на обман, подделку цифр. В иное время, в другом месте Джес Гейбл мог бы стать проводником в джунглях, с такой же непревзойденной уверенностью отыскивая любую тайную тропу, обходя преграды, разбираясь во всех звериных следах, предчувствуя малейшее изменение погоды.

Он старательно, терпеливо лелеял надежду, копил деньги в ожидании подходящего случая. Жены и детей у него не было, никаких расточительных привычек не имел. Он слышал истории о том, как незаметные личности пускались в азартные игры, и им дьявольски везло, но у него не было такой склонности. Выбирая лишь абсолютно законные, солидные сделки, он за последние три года был вынужден, скрепя сердце, отказаться от нескольких выгодных дел. Но сейчас он имел полное право на благодарность Сэма Кимбера.

В некотором смысле это будет просто нарушением этики. Когда Сэм узнает всю правду — а этого не избежать, — он, наверно, придет в ярость, но если подумает, то поймет причину. Джес возьмет у него только кусочек, который все равно забрал бы кто-нибудь другой, и заодно поможет Сэму выбраться из каши скорее, чем он выкарабкивался бы без него.

Проще говоря, налоговая проблема Сэма состояла в том, что ему придется продать что-то из активов. А он, Джес, окажется под рукой, чтобы их подхватить. Нужно только подтолкнуть Сэма.

Если все пройдет удачно, Джес Гейбл станет обладателем очень кругленькой суммы, и его жизнь изменится. Ему уже сорок два, и он слишком долго ждал такого момента. Деньги достанутся ему законным путем. Дальнейшие его мечты, связанные с богатством, пока представлялись смутно и напоминали красочное рекламное приложение из журнала. Джес Гейбл на палубе собственной, построенной по заказу яхты подходит с рекордным уловом тунцов к пристани. Джес Гейбл за рулем своего роскошного белого “ягуара”. Джес Гейбл в Риме. И не совсем определенный, но обязательный образ Девушки мечты рядом — на палубе яхты, в машине, за столиком уличного кафе — веселая, улыбающаяся, влюбленная. До конца жизни станет шесть месяцев в году работать, а оставшиеся полгода развлекаться.

Порой мечты казались ему нереальными, невыполнимыми. Что он сейчас из себя представляет? Сорок два года, темные, редеющие волосы, обвислый живот, карие близорукие глаза за стеклами очков. Серая кожа лица, костюм из магазина готового платья; голос сиплый от двадцати ежедневных дешевых сигар, скверный желудок от многолетнего потребления мороженых продуктов, небрежно содержавшаяся квартира с легкомысленной служанкой, “шевроле” трехгодичной давности — и никаких увлечений. В последнее время его годовой доход составлял семьдесят тысяч, сорок уходили на текущие расходы, и после уплаты налогов оставалось пятнадцать — восемнадцать тысяч, которые он переводил в ценные бумаги. В субботу, примерно раз в месяц, он отправлялся в Тампу, под именем Роберта Уоррена снимал комнату в одном и том же отеле, набирал определенный номер, и ему присылали белокурую проститутку на одну ночь — чистенькую, достаточно привлекательную и умелую. Услуга, на которую может рассчитывать постоянный клиент, который хорошо платит, не доставляет никаких хлопот, не требует никакой экзотики. Иногда приходила несколько раз одна и та же блондинка, но он даже именем ее не интересовался. Это же не Девушка мечты. Просто обыкновенные, в меру глупые женщины, без конца болтавшие о своей дневной работе, детях в школе, о мужчинах, которые их бросают. Вначале, когда он еще привыкал пользоваться этим телефоном, ему присылали чересчур юную, словно раз и навсегда озябшую девушку или такую, что слишком много пила, а однажды появилась даже любительница-истеричка. После каждого такого случая он предъявлял претензии, так что в последние четыре года ему не приходилось жаловаться. Ранним утром в воскресенье он отсылал девушку прочь, потом до полудня отсыпался и, оплатив счет в отеле, уезжал домой.

Но деньги все преобразят. Синюшность лица сменится бронзовым загаром, станет плоским живот, обострятся рефлексы, деньги помогут найти Девушку мечты, и когда она отыщется, станет любить его самого, а деньги окажутся лишь обрамлением, и тратить их они будут вместе. Он найдет о чем с ней поговорить, сумеет ее развеселить. Все будут видеть их всегда вдвоем и станут ему завидовать.

Он снова вытер полотенцем лицо, протер стекла очков. Раскрыв папку, стал просматривать списки, колонки цифр, но сосредоточиться не мог. Как только отложил папку, зазвонил телефон. Перекинувшись через постель, он схватил трубку, не дожидаясь второго звонка.

— Джес?

— Так точно, Кларенс. В полной готовности и нетерпении.

— Все решено. Двести тридцать одна тысяча триста. Двухмесячная льгота для выплаты. Официальное объявление появится в понедельник. Доволен?

— Кларенс, дружище, конечно. Сэма это основательно вытрясет, но, по-моему, в общем решение справедливое. Его согласие можно считать автоматическим. Я тебе очень обязан.

— Сожалею, что дополнительное рассмотрение затянуло решение, но тут ничего не подпишешь. Компромиссные выплаты всегда вызывают подозрительность, поэтому потребовал дополнительного рассмотрения. Понимаешь, нам не хотелось бы, чтоб Кимбер похвалялся, что легко отделался.

— Не так уж и легко, Кларенс. Ведь у вас в руках была полная картина его финансового положения. Большей суммы он не потянул бы.

— Надеюсь, не стоит напоминать, что до официального объявления ты ни о чем не знаешь?

— Немедленно, дружище, стану трубить на весь мир, чтобы ваша контора никогда мне не доверяла.

— Я должен был тебя предупредить.

— Понимаю, парень.

Сразу после этого разговора Джес Гейбл набрал по междугородному коду номер Чарли Дилера в Центральном банке на Лимонной улице, номер прямой связи, минуя коммутатор банка. Джес встревожился, когда трубку подняла секретарша Дилера. Изменив голос, он скороговоркой отрекомендовался как Уоррен из Джэксонвилла, зная, что по названию города тот все поймет. Девушка сказала, что мистер Дилер на минутку вышел, а через несколько секунд послышался голос Чарли:

— Алло? Я… ждал твоего звонка.

— Отстегнули два месяца для уплаты, так что давай навались.

— Что ж… наверное, можем начать.

— Чарли, я тебе со всей ответственностью говорю: сейчас нет времени на раздумья. У тебя есть бланк с моей подписью, есть чеки, деньги на расходы, так что будь добр, приложи все усилия и протолкни в вашем отделе по кредитам. Мне нужно, чтобы уже сегодня все было на том специальном счету.

— Но, Джес!

— Чарли, нажим и просьбы уже позади, сделка заключена, и может, я невежлив, но личный договор с твоей подписью у меня под рукой, у тебя тоже есть копия, и если начну колебаться, можешь прищемить мне хвост так же, как я тебе сейчас.

— Мне только неясно, откуда у тебя такая уверенность, что Сэм выберет именно эту возможность?

— Это наилучший, первоклассный выход для него, и я ему докажу, а мистер Сэм признает только первоклассные вещи.

— Сейчас займусь этим, — произнес Чарли немного увереннее.

— А я позвоню Сэму.

Джес заказал личный разговор с Сэмом Кимбером. Слышал, как Энджи Пауэлл говорит телефонистке, что мистера Кимбера нет, она не знает, когда вернется, и поэтому попросил к телефону Энджи.

— Привет, Джес, — послышался ее голос. — Честное слово, не знаем, где он. Только что я звякнула на дачу, там никто не отвечает. Ты же знаешь, он всегда нам говорил, где его искать, но с тех пор, как утонула Луэлл, сам не свой. Какой-то прибитый, на все ему наплевать. Все бумаги положила ему на стол, он был здесь утром целый час, а когда уехал и я зашла за бумагами, ничего не подписал. Думаю, он их даже не просмотрел. Понятия не имею, что он целый час делал. Вчера у нас было закрыто, все ездили на похороны. Говорят, когда все разошлись, он там остался сидеть в машине. Чем могу тебе помочь?

— Думаю, лучше всего, Энджи, если ты постараешься передать ему мое сообщение. Скажи, что все проскочило. Что на шесть тысяч триста с небольшим хвостиком больше, чем я предполагал, и шестьдесят дней для выплаты.

— Шесть тысяч триста сверх. Господи, Джес, уверена, еще неделю назад это его обрадовало бы, а сейчас, боюсь, что когда передам, он посмотрит на меня отсутствующим взглядом.

— Скажи, что я выезжаю и вместе все обмозгуем и найдем первоклассный выход. И пожалуйста, звякни ко мне вниз, передай Бетти, что не позже трех буду в конторе и полчетвертого жду там Джимми и Роско. И отыщи для меня, если удастся, след Сэма.

— Попытаюсь, Джес.

Когда Энджи Пауэлл вышла из кабинета Сэма Кимбера, Пол Станиэл, подняв глаза от журнала, вопросительно поднял брови. Энджи сказала:

— Это не он, мистер Станиэл. Кое-кто другой, кто тоже пытается его поймать.

Она села за свой стол, и Станиэл слышал, как звонит какой-то Бетти и передает поручения от некоего Джеса. Пожилая женщина из приемной пошла вниз с грудой папок в руках, и Станиэл впервые в жизни остался наедине с самой высокой девушкой, какую когда-либо видел. Он уже понял, что она сантиметра на два выше его метра восьмидесяти, хотя носит сандалии без малейшего намека на каблук. И боялся даже представить ее с девятисантиметровыми каблуками и высоким начесом из золотистых волос.

Сначала он решил, что Сэм Кимбер с его ростом метр девяносто держал ее только потому, что она отвечала его меркам. Однако во время долгого ожидания сделал вывод, что девушка не просто украшение офиса. Она работала как заведенная, уверенно выпроваживая посетителей, говорила по телефону, принимала мелкие решения. Темно-золотистые локоны при ходьбе смешно подпрыгивали. На ней была белая блузка и лимонно-желтая юбка. Все в ней казалось чрезмерным — очень крупное лицо, чересчур блестящие зубы, огромные глаза, как самостоятельные существа. Прикинул, что весу в ней килограммов семьдесят, но отметил, что тело отлично тренированное, с атлетической мускулатурой. Вероятно, ей нет еще двадцати. Никаких колец на руках. Запах мыла и свежих цветов. Несмотря на могучий рост и мышцы, на ловкую секретарскую сноровку, производила странное впечатление детскости. Может, этому способствовал высокий ясный голос и серьезное отстраненное выражение лица.

Она быстро выхватила из машинки какой-то документ, разделила экземпляры, один положила на стол миссис Ниммитс. Его удивила отличная организация дела в офисе. Помимо внушительного современного оборудования, высокой дисциплины труда, делового спокойствия, бросался в глаза высокий уровень канцелярского автоматизма.

— Кажется, у мистера Кимбера очень широкие коммерческие интересы, — заметил Пол.

— Конечно. Мы поддерживаем контакты со многими фирмами, — ответила с улыбкой Энджи. — Лес, обработка почвы, контракты и так далее. Но сейчас как раз затишье. Время, чтобы подчищать хвосты. Строят очень мало, и теперь как раз не заключаем никаких контрактов. Но мне гораздо больше нравится, если все вокруг кипит и крутится. Я до работы жадная.

— А мистер Кимбер как переносит эти дни? По тому, как изменилось выражение ее лица, Пол сообразил, что, пожалуй, далеко зашел.

— Я уже час назад сказала вам, мистер Станиэл, что являюсь личной доверенной секретаршей мистера Кимбера, и если бы вы мне сказали, в чем дело, возможно, избавила бы вас от долгого ожидания. По картотеке я выяснила, что мы никогда не имели дела с вашим страховым агентством. И если вы рассчитываете на что-нибудь его подговорить, не успеете сказать и трех слов.

— Не собираюсь его подговаривать, мисс Пауэлл. Это всего лишь обычное расследование перед выплатой страховки.

Усевшись на край стола и сложив красивые, загорелые руки, она нахмурилась:

— Если речь идет о рядовом деле, может, вам вообще не следует его беспокоить.

— Расследование обычное, но в конкретном случае… его связь… отношения… это деликатная вещь, и, думаю, лучше мне поговорить с ним лично.

Глаза ее расширились, губы поджались.

— Ваша страховка не касается случайно миссис Хансон? Станиэл, стараясь скрыть удивление, повторил:

— Это деликатная вещь.

— Он не обрадуется, если вы беспокоите его по такому делу.

— Если кто-то отказывается сотрудничать, единственное, что остается, — написать отрицательный отзыв.

— Значит, все же речь идет о ней.

— Я этого не говорил.

— Думаю, вам придется побеседовать с ним. Я ничего не знаю об этой женщине. И знать не хотела.

Голос ее посуровел. Села к машинке, заложила новый лист. Станиэл подумал, что, вероятно, были задеты чувства этой красивой великанши.

— Вы давно работаете у мистера Кимбера?

— Три года.

Он осторожно заметил:

— По-моему, совершенно естественно, что вы расстроены из-за Луэлл Хансон.

Ее пальцы застыли на клавишах. Обернувшись, она изумленно посмотрела на него.

— С чего бы мне расстраиваться из-за нее. Я не расстраиваюсь ни из-за одной женщины мистера Сэма, пока она не попробует его как-то задеть. А если и заденет, думаю, он способен о себе позаботиться. Желать женщину — это мужское дело, и я не обязана это понимать, ведь так? Могу испытывать грусть, сожаление, оттого что так устроено, но это бремя, которое мужчина вынес из рая, вот он и грешит, а Бог сам решает, простить или нет. Не обязана я понимать и то, почему существуют женщины, которые соблазняют мужчин и превращают их в мальчишек с грязными наклонностями даже без церковного благословения, которое все-таки оправдывает перед Богом эти мерзости. Но я не желаю ничего знать о таких женщинах или интересоваться ими, мистер Станиэл. К сожалению, Луэлл Хансон умерла на полпути своих грязных замыслов, не успев проглотить мистера Сэма, который сейчас изображает печаль из-за неутоленного желания. Но это пройдет, появится новая, потом следующая, а когда его плотский огонь пойдет на убыль, стану молиться, чтобы он примирился с Богом и очистился от греха.

Речь была произнесена певучим голосом и немного смахивала на церковную проповедь. Потом, мягко покачав головой, она добавила обычным тоном:

— Нет у меня никаких оснований расстраиваться из-за такой женщины.

— Простите, я не знал.

— Большинство людей не понимают. Но меня это не волнует. Меня-то грех не коснется, мистер Станиэл. Такая моя судьба, что вокруг толкутся парни, подмигивают, пялятся и пробуют лапать. Бог сотворил меня желанной для мужчин, чтобы так испытать. Я его агнец. Когда мне было пятнадцать, я два дня и две ночи простояла на коленях, спрашивала его, могу ли скрыть тело от всего света и провести жизнь в молитве. Но он повелел мне жить здесь, в миру, чтобы одолевать искушение и соблазн, потому что некоторые из искусителей еще могут обрести царство небесное. Мое тело — храм Божий, и я держу его в чистоте, благолепии, оно останется неоскверненным.

Она снова от распевной речи перешла к нормальному тону:

— Я и не надеюсь, что многие это поймут, мистер Станиэл.

— А мистер Кимбер понимает?

Она вздохнула:

— Так… немного. Только не позволяет мне читать ему мораль. Говорит, каждый должен идти своей дорогой и ко всему прийти в свое время. Господи, наверно, он нескоро поймет, на какой скверный путь вступил. Я иногда из-за мистера Сэма прихожу в отчаянье. Но потом выйду из дома, пробегу или проплыву километра два, устану как следует, тогда становится лучше. Вы, мистер Станиэл, вроде бы здоровый, сильный человек, но пока здесь сидите, выкурили уже две сигареты, это позор — сознательно вредить себе.

Энджи нахмурилась и потрясла головой:

— Хотела бы я знать, куда он подевался. Может, вовсе сегодня не явится. Ничего не могу вам обещать.

Пол поднялся.

— Можно мне позвонить попозже, вдруг вы узнаете что-то новое?

— Я попрошу миссис Ниммитс принести мне что-нибудь перекусить, гак что буду все время на месте. Хотите, чтобы я ему сказала, по какому поводу вам нужно с ним встретиться?

Он улыбнулся:

— Все равно ведь скажете, не так ли?

— Естественно. Просто мне интересно, попросите ли, чтобы я ему ничего не говорила.

— Вы лучше знаете, что делать, мисс Пауэлл.

* * *

Без четверти одиннадцать Станиэл свернул на частную дорогу к владениям Хансонов у озера Ларра. Буйная тропическая растительность совершенно скрывала главное здание поместья, так что с дороги его не разглядеть; приблизившись, он увидел солидное нестандартное строение из кипарисового дерева, с белыми рамами. Низкое современное, пристроенное крыло вступало в контраст с линиями более древней части. Припарковавшись, Станиэл вышел из машины, посмотрел в сторону озера, где сквозь деревья проглядывал остов яхты. Обнаружилась извилистая тропинка — белая полоска среди висячих усов испанского лишайника. За яхтой переливалась голубая гладь озера. Отметив краем глаза машину Хансона на берегу, он направился к трапу яхты.

Когда он уже был на верхних ступеньках, на палубе появился Келси Хансон в голубых блестящих плавках и закричал:

— Ни шагу дальше! Что нужно?

Станиэл, остановившись, оглядел его. Хансон был мускулистый, загорелый парень, волосы, брови, ресницы его выгорели добела. Держался враждебно, высокомерно. Несмотря на некоторую полноту, лицо было довольно красивым. Напоминал телохранителя, изготовившегося вышвырнуть с пляжа пятидесятикилограммового бродяжку. Станиэл обратил внимание, что загар прикрывает физическую изношенность. Туловище уже заплывало жиром, и если бы не загар, лицо казалось бы опухшим, водянистым.

— Мне нужно поговорить о страховке вашей жены.

— А что с ней неясного?

— У меня несколько вопросов…

— Пришли их по почте, приятель.

— Это отнимет несколько минут вашего…

— Ты их уже использовал, приятель. Так что разворачивайся и вали вниз.

Станиэл усмехнулся про себя, вспомнив советы доктора, подошел к Хансону и громко, твердо проговорил:

— Вы глупец и бездельник, я расследую самоубийство вашей жены. Я не какой-нибудь коммивояжер, у меня контакты с полицией. Если и дальше станете глупить, так вас разогрею, что глаза на лоб полезут.

Когда он поднялся на палубу, Хансон попятился.

— Что же вы сразу не сказали, приятель? — Именно это я сделал.

— Вы не представляете, сколько бродяг здесь слоняется, и все норовят… Послушайте, но Луэлл вовсе не покончила с собой.

— Вот это я и должен установить, и если вы в состоянии уделить мне немного своего драгоценного времени, мистер Хансон…

— Господи, у меня ничего и нет, кроме времени, старик.

Улыбка Хансона выражала и просительность, и похвальбу.

— Заходите, сядем где-нибудь в тени. Я не хотел вас оскорбить. Ничего дурного. В последнее время я живу в постоянном напряжении.

Станиэлу был понятен его недуг. Праздность. Похоже, Хансон не способен испытывать никаких подлинных чувств. Злоба, радость, любовь, ненависть, ревность — все эмоции испарились, подмененные притворством, судя по неуверенности в его глазах и по манере извиняться.

— Разумеется, ничего дурного, — подтвердил Станиэл, обмениваясь рукопожатием.

Они вошли в жилое помещение, где Пол отказался и от кофе, и от стаканчика. Они сидели в длинной гостиной, обшитой деревом, обставленной тяжелой,массивной мебелью. Здесь же находилась музыкальная аппаратура, каменный камин и большой бар.

— Что означает эта глупость насчет Луэлл? — спросил Хансон. — Кому стукнула в голову такая чудная идея?

— Пока можно говорить лишь о такой возможности. Насколько мне известно, вы не жили вместе.

— Уже около года.

— Вы считали ее виноватой в том, что ваш брак навсегда распался?

— Минутку, минутку, я вовсе не уверен, что он распался бы навсегда.

— Полагаете, она бы одумалась?

— Что ж, я надеялся на это. Она могла вернуться в любое время. Была ли Луэлл виновата? Наверно, оба мы наделали ошибок. Я слегка переборщил, и она меня застукала. Устроила из этого настоящий бедлам. Черт возьми, с этими девчонками ведь ничего серьезного не бывает. Просто… обычное дело. А Луэлл ничего этого не понимала, вроде бы и не знала привычек нашего круга. Сначала я надеялся, что станет своей, и она, наверно, тоже так думала. Как бы то ни было, мы условились расстаться на год, и никто не докажет, что она ко мне не вернулась бы.

— А вы хотели, чтобы вернулась?

— Естественно!

— Несмотря на ее связь с Сэмом Кимбером? Хансон дернулся как от удара.

— Оказывается, вы здесь принюхивались, мистер… — Он посмотрел на визитку. — Мистер Станиэл. У вас нет никаких доказательств.

— Это несомненный факт, мистер Хансон.

— Наверно… наверно, так. Однако это такая вещь, о которой не хочется думать. Я просто не в состоянии представить. Луэлл была такая… осмотрительная. Разборчивая. Понимаете? Воспитанная. А этот Кимбер, он же в два раза старше ее, обыкновенный неотесанный мужлан. Не могу понять, как она напоролась. Месяцев шесть назад, когда о них стали сплетничать, я с ней говорил в последний раз. Хотел узнать, правду ли болтают. Но она ничего не отвечала. Очень вежливо, спокойно улыбаясь, напомнила о нашем уговоре. Пройдет, мол, год, и она скажет о своем решении. Я говорю: ходят слухи, что ты спуталась с Сэмом Кимбером. А она отвечает: всякое можно услышать, если долго прислушиваться, потом села в машину и укатила. Тогда мы виделись в последний раз.

— Но она могла к вам вернуться, даже если все было правдой?

— Черт возьми, вам-то какое дело?

— Я лишь рассматриваю возможности, мистер Хансон. Что, если она хотела вернуться, но боялась, что своим романом с Кимбером все испортила? И тогда из чувства вины, угрызений совести утопилась.

— Как бы не так! Прекрасно знала, что может ко мне вернуться.

— Потому что если вы ее не примете, отец лишит вас наследства?

Хансон немного испугался:

— С кем это, к дьяволу, вы наговорились? Возможно, об этом болтали, но все неправда. Конечно, старина Джон угрожал, но так он говорит с тех пор, как мне исполнилось семнадцать. Да и мать никогда ему не позволит. С чего бы он решил именно теперь? Я бы ее принял обратно, потому что… мне хотелось, чтобы она вернулась.

— По-вашему, она была непостоянна в чувствах?

— Луэлл? Не сказал бы. Она все воспринимала чересчур серьезно. И не очень веселилась. Не знаю, имеет ли это значение.

— Значит, и к мистеру Кимберу относилась серьезно?

— Наверно… да. Очевидно, серьезно.

— А если это он решил с ней порвать? Хансон в раздражении уставился на него.

— Не понимаю, о чем речь, черт побери? Я вообще понятия не имел, что она застраховалась. Кстати, кому достанутся деньги?

— Ее матери и сестре.

— Клянусь, Станизл, я не в силах представить, чтобы Лу покончила с собою, да еще таким способом. Она отлично плавала, не хуже меня. Нелегко утопиться, если чувствуешь себя в воде, как дома. Все инстинкты взбунтуются.

— Но это все-таки вероятнее, чем несчастный случай?

— В него тоже верится с трудом, но все ведь твердят об этом. Логичнее предположить, что кто-то ее утопил. Но и тогда полная бессмыслица. Полдень. То озеро не такое большое, как здесь. Откуда узнаешь, что тебя никто не видит. Оттуда, где утонула, видны дома на другом берегу. И как могли ее утопить, не оставив на теле никаких следов? Лу казалась хрупкой, но была сильной. Может, перегрелась на солнце или отравилась чем-то и в воде потеряла сознание. Все, кому хотелось меня подколоть, сообщали, как она в последнее время хорошела. Может, принимала какие-то таблетки и перестаралась. Как, черт возьми, теперь это выяснишь?

— Если нам удастся найти основания для самоубийства, не придется платить страховку в двойном размере.

Хансон скривился.

— Понятно, приятель. С чего бы я стал помогать экономить ваши вонючие денежки?

— Деньги страхового агентства, не мои.

— Если б оставила письмо, избавила бы вас от хлопот.

— Возможно, и оставила.

— Кому? Ничего не понимаю.

— Кимбер здесь пользуется большим влиянием, может, ему не понравилось бы, если называют его имя в такой связи, вам не кажется?

— У вас что — не все дома?

— А если послала какое-то письмо вам, Хансон? И вы скрываете это, чтобы не выглядеть плохо в глазах общества.

Хансон сначала откровенно изумился, затем невесело рассмеялся.

— Разве можно выглядеть еще хуже, чем я сейчас? А Кимбер не такая уж важная птица, да никогда ею и не будет.

Он вдруг сменил тему разговора. Станиэл уже давно привык ничему не удивляться, но сейчас он начинал понимать, почему женщина, писавшая те письма, могла поначалу восхищаться Келси Хансоном.

— Я немало думал и кое-что понял, Станиэл. В основном, о возможностях, шансах. Когда они исчезают, легче всего сказать, что ничего не стоили. Я не понимал, что Луэлл — это соломинка для меня. Папа, наверно, знал. Что Лу была для меня шансом, я понял тогда, когда она от меня ушла, сообразил, что прозевал свой случай. Ну и сам себя уговаривал, что она, собственно, не нужна была мне. Но доводы рассудка не всегда действуют. Мне захотелось снова заполучить эту возможность по имени Луэлл. Так захотелось, что даже заболел. Не из-за папиных угроз, ради себя. Я ведь от себя не в восторге, Станиэл, сознаю свою никчемность. Решил: если пойму, отчего я такой, может, удастся найти выход… Записался на лекции, старался отыскать какой-то смысл в жизни. Если нашел бы хоть полуответы, хотел прийти к Луэлл, начать с ней другую жизнь. Но эти ученые мужи не в состоянии дать ответы, не нашел я их и в мудреных книгах. Кинулся даже к психиатру, и тот после четырех сеансов объявил, что все дело в чувственной инфантильности, так как все мои проблемы за меня решали другие. И добавил: если лечиться психоанализом, может, года через два появятся результаты, но не обязательно. Тогда я вбил себе в голову, что добьюсь всего собственными силами. И не добился ничего. Изображал трагическую личность, чтобы охмурить несколько смазливых студенток, говоря себе: займусь сексом с теми, кто знает в нем толк, а может, у кого-нибудь из этих курочек позаимствую идею-другую. Но Лу умерла. И вся трагикомедия, которую я разыгрывал, потеряла смысл. И теперь не представляю, дьявол меня возьми, что с собой делать. Бедный богатый мальчик! Придется как-то доживать век. Как-нибудь.

Он страдальчески улыбнулся.

— И ни одна проклятая минута, приятель, из предстоящих лет меня не радует. Прошляпил я свой последний шанс.

— Пока не подвернется следующий.

— Где, парень?

Станиэл окинул взглядом комфортабельную гостиную с широкими окнами с видом на голубое озеро.

— Где-нибудь, только не здесь. Вам тридцать? Лет через пять будете выглядеть на пятьдесят.

— Жаль, что я вообще начал этот разговор. Незачем нарываться на ваши комплименты.

Мерное жужжание кондиционера заглушил звук сильного мотора и три коротких гудка. Хансон быстро встал, вышел наружу, и Станиэл побрел за ним. Внизу, метрах в шести от них, покачивался на волнах роскошный спортивный катер из тикового и красного дерева. Женщина за рулем выключила мотор и засмеялась. Сзади ее важно восседали двое малышей в больших оранжевых спасательных жилетах, серьезно разглядывая их.

— Я сегодня за посыльного, дорогуша. У Лорны и у нас не работает телефон, у тебя, наверно, тоже. Вечеринка у Стю и Лорны — около пяти.

Веснушчатая нервная энергичная молодая женщина. Кокетливо передернув плечами, она добавила:

— Золотко, возьми к ним и своего молчаливого дружка.

— Он здесь из-за страховки, — отмахнулся Хансон, даже не думая их познакомить. — Потом расскажу.

— Мамочка, давай поедем быстрее, — попросил один из малышей. Женщина, согласно кивая, включила мотор и, сделав широкий разворот, исчезла, оставляя сверкающий водный след.

— Никогда не любила Лу, — заметил Хансон.

— Что вы сказали?

— Миссис Брай. Наши соседи. Лу для нее была пустое место. Помню, Лу объявила, что Сью совершенно примитивна. А чего она, к дьяволу, хотела от Сью? Чтобы та была советником в Белом доме?

Повернувшись к Станиэлу, посмотрел на часы:

— Сожалею, ничем не могу помочь, приятель. Сейчас у меня партия в теннис. Придется спустить с потом старую выпивку, чтобы залить новую. Когда Станиэл спускался по трапу, Хансон крикнул вслед:

— Что-нибудь узнаете, дайте мне знать.

— Если хотите.

— Хочу. Спасибо.

Станиэл отправился сразу в мотель. Барбары в ее номере не было. Оставив машину, он пешком пошел к центру и обнаружил ее у стойки в первой закусочной, попавшейся по дороге. Сначала удивившись, она встретила его милой теплой улыбкой.

Когда официантка, приняв его заказ, отошла, он тихонько сказал Барбаре:

— Вы могли бы оказать мне одну неприятную и, пожалуй, немыслимую услугу. Хансон принял меня за пронырливого наглеца. Вы могли бы подтвердить это?

— С удовольствием.

— Спасибо. Стю и Лорна. Это супруги Кивер?

— Да.

— Может, звякнете им, скажете, что чувствуете себя одинокой, напроситесь на выпивку и ужин. Когда общество разогреется, начните ворчать на меня, возмущаться тем, что я хочу доказать. Потом попытайтесь навести Келси на мысль, что убийство, как ни абсурдно, выглядит вероятнее, чем самоубийство. Затяните всех в эту игру, если удастся.

— Пол! Не думаете же вы, что кто-то из них…

— Нет. Но они здесь живут. Мы — нет. Здесь две возможности. Может, в разговорах выплывет нечто, проливающее свет на мотивы. Запоминайте все, что услышите. А завтра все сказанное разнесется по городу и опять может принести новости. Справитесь?

Она протянула руку ладонью вверх.

— В чем дело?

— Давайте десять центов. Нужно ведь позвонить им. Вернулась очень довольная.

— Она обрадовалась моему звонку — значит, телефон у них заработал. Стю заедет за мной в половине пятого по дороге домой и отвезет обратно, когда все разойдутся.

— Если там что-то произойдет, найдите телефон, позвоните мне в мотель, выходите на дорогу, ждите — я за вами приеду.

— Постараюсь, Пол. А сейчас передо мной… я бы сказала, трудное дело. Келси сказал, чтобы я позаботилась о вещах Лу. Я сама должна решить, что переслать ему. Звонила миссис Кэри, и она сказала, что даст ключ в любой момент. Вещи с пляжа принесли в квартиру. И ее машину туда подогнали. Я говорила по телефону с Уолтером Эннисом, ее адвокатом. Вполне любезный человек. Он устроит, чтобы я получила деньги по ее чековой книжке. Говорит, их немного, чуть больше восьмидесяти долларов. Нужно найти документы на машину, передать ему их вместе с ключами, он ее продаст. И нужно отобрать вещи, которые… послать домой, об остальных он тоже позаботится. Но мне очень нелегко… идти в ее квартиру, Пол.

— Мне бы тоже хотелось туда заглянуть, если не возражаете.

— Я надеялась, что вы пойдете со мной.

— Только, возможно, мне придется на минутку оставить вас там одну.

— Это ничего. Нужно только начать, перешагнуть порог, а дальше я справлюсь.

— Тогда за дело.

Глава 6

В половине третьего Станиэл должен был встретиться с тем человеком, который первый обнаружил, что Луэлл Хансон, вероятно, утонула. Уиллард Мапл с семейством проживал в многоквартирном доме километрах в трех от озера Фламинго. По улице и во дворах с визгом бегали, носились на велосипедах дети. Мапл оказался тощим мужчиной лет тридцати с запавшими щеками и бледной татуировкой на обеих худых руках. Когда явился Станиэл, он подстригал кусты. Они зашли для разговора в тень гаража.

— В тот день, мистер Станиэл, моя смена кончалась в полдень. День был жаркий, прихожу я домой, а Пег говорит: поедем искупаться. Ладно, говорю. Но пока мы собирались, обедали, да еще Пег договорилась с сестрой, что по дороге заедем за ними, получилось, что добрались до озера минут двадцать второго. Пит и Эм, да один их ребенок, наших трое детишек да мы вдвоем — все втиснулись в наш старый фургончик. К озеру ведут три тропинки, и мы делаем так: если один пятачок заполнен людьми, спускаемся по второй дорожке и так далее. Но там была только одна машина, так что нас устраивал этот пляж. Фургон я приткнул в тень, вытряхнулись из него, забрали вещи и спустились к берегу. Там было расстелено полотенце, рядом пляжная сумка, дамские сандалии, радио играет, и нигде никого. Сначала мы ничего плохого не подумали, да еще четверо ребятишек устроили бедлам, с криком носились вокруг трухлявого пня, они, видите ли, спрятали там в прошлый раз какие-то сокровища. Пит уверял, что какая-нибудь парочка на минутку заскочила в кусты. Но моя Пег заметила женские следы, они шли к воде по песку, накануне прошел дождь, и следы хорошо заметны. Тут уже стало страшновато. Мы хорошенько осмотрелись вокруг — никого. Стали кричать по одному, а потом все вместе. После этого и детишки примолкли, и мы заговорили вполголоса. Пит сказал: хорошо же мы будем выглядеть, если поднимем крик, что кто-то утоп, а потом окажется, этот кто-то на лодке перебрался на тот берег. А Эм говорит: если уехала, почему не выключила транзистор, а? Тогда мы с Пег остались на пляже, а Пит вместе с Эм и детьми на фургоне поехали к бензоколонке. Оттуда по телефону сообщили: похоже, какая-то миссис Хансон утонула, сказали где. Имя мы уже знали, потому что посмотрели в ее сумочку, которая лежала в пляжной сумке. Как мы договаривались, Пит отвез Эм с детьми домой и вернулся так быстро, что поспел раньше спасателей, но уже набежало несколько зевак, они передали другим, и началась давка. Может, то, что я скажу, покажется ужасным, но когда все сбежались, я больше всего боялся, что подойдет по берегу та сумасшедшая баба и спросит, что здесь, черт побери, происходит. Ну, когда спасатели приготовились, появляется лодка, и рядом парень в очках для нырянья и с ластами. Парень орет, все на него смотрят, а он плывет на боку и что-то тащит. Бросились ему навстречу, парень был крепкий, но когда встал на дно и хорошенько разглядел, что приволок, кинулся в сторону, и его вырвало. Давали ей кислородную подушку, но и с двадцати метров было видно, что это мертвому припарки. Прикрыли ее, положили в “скорую”, а народу собралось столько, что им пришлось включить ту чертову гукалку, чтобы выбраться оттуда. Помощник шерифа сказал, что мы с Питом должны дать показания, раз это мы заявили о несчастье, поэтому мы поехали в контору шерифа, ответили на вопросы и все подписали. С тех пор мы там не купаемся и вряд ли туда поедем когда-нибудь. После таких историй и вода кажется другой. Как вспомню, так вроде слышу, как наяривает приемник, а она уже мертвая под водой. Я столько раз уже все рассказывал, что вряд ли что-нибудь пропустил.

— Вы сами видели следы босых ног?

— Все их видели, хорошо рассмотрели.

— Она бежала к воде?

— Нет. Не сказал бы. Просто сложила вещи и спокойно пошла в воду, по-моему, ни быстро, ни медленно. Ровный шаг, всего пять следов, последний на самом краю, даже пальцы чуть-чуть размыло.

— Из тех трех спусков к озеру эта дорожка лучше других?

— Ну, там больше места для парковки и машину легко развернуть. Если, скажем, там было бы четыре машины, наверно, мы проехали бы дальше, но если три или меньше, места хватит. И песок получше. Иногда привозят лодки и спускают там в воду.

— Когда вы подъезжали, не заметили — кто-нибудь возвращался по этой дороге?

— Место там открытое, я бы увидел любую машину, отъезжавшую по этим трем дорожкам. Когда выбираешь, не переполнен ли пляж, на такие вещи обращаешь внимание.

— Вот рисунок того пляжа, мистер Мапл. Будьте любезны, отметьте на нем, где находилось полотенце, приемник, пляжная сумка и ее машина.

— Отличная работа. Машина была здесь, капотом точно у этого дерева, с левой стороны пляжа. Полотенце аккуратно расстелено тут. А пляжная сумка на траве у кромки песка, приемник прислонен к сумке в тени этого дерева. Сандалии стояли точно у полотенца — одна прямо, а вторая, перевернутая, на первой, будто она их просто сбросила.

— Благодарю вас, мистер Мапл. Вы исключительно наблюдательны и очень мне помогли.

— Только не ей. Пег твердит: если бы не возились так с обедом, могли бы добраться туда к половине первого, я же отлично плаваю, так кого угодно вытащил бы из воды, если недалеко от берега. А она-то была рядышком, самое большее — метров двенадцать — пятнадцать. Но сколько ни повторяй “если бы”, ничего уже не изменишь.

* * *

Когда Станиэл позвонил в контору Кимбера третий раз, Энджи Пауэлл сказала, что он может заехать к шести, но, возможно, придется немного и подождать. В половине четвертого он подъехал к квартире Луэлл. Барбара старалась держаться непринужденно, однако чувствовалось, как она напряжена. Она сидела на кухне, перед ней на столе стояла металлическая шкатулка с замочком и коробка с бижутерией.

— Нужно, оказывается, разобрать гораздо больше вещей, чем я рассчитывала. Наверно, придется закончить завтра. Это я нашла в платяном шкафу, а в коробке был ключик. Вот бумаги на машину для Энниса. Личные документы. А это что? Бумага на акции, которые ей устроил Кимбер?

Станиэл рассмотрел ее.

— Это копия договора между компаньонами. Здесь указано, что ей принадлежит двенадцатая часть недвижимости.

— Она получала девяносто долларов в месяц. Как с ними? Он нашел соответствующий пункт контракта.

— Партнеры выкупят ее долю за ту сумму, которую она вложила. Семь тысяч.

— И кто их получит?

— Завещания, вероятно, вы не нашли?

— Нет.

— Тогда, наверно, достанутся Хансону.

— Боже, ведь это несправедливо!

— Возможно, он откажется. Этот контракт вам тоже следует передать Эннису. Очевидно, ему понадобится от Хансона что-нибудь вроде заявления об отказе.

Через стол она протянула ему два кольца — обручальное и свадебное.

— И эти перстни. По-моему, этот бриллиант дорогой. Взяв его в руки, Станиэл постарался вспомнить двухчасовой семинар для полицейских, посвященный драгоценным камням. Пожалуй, один карат. Высокая огранка, чисто-белая.

— Очевидно, весьма дорогой.

— Нужно вернуть ему?

— Почему вы спрашиваете меня, Барбара?

— Ненавижу жадность, желание заграбастать. Поэтому готова к сентиментальным жестам. Ладно, плевать, здесь действительно мало стоящих вещей. Когда ушла от него, оставила все, что он ей покупал. И свадебные подарки от его друзей. Такая она была. Все еще не могла решиться, требовать ли от него законное содержание. Гордая была. Наверно, это и мой недостаток. Чрезмерная гордость. Хотелось бы отослать Келси его вонючий бриллиант, ну а вдруг за него можно получить тысячу долларов? Мамины счета от врачей ужасны. И станут еще больше.

— Так оставьте его себе.

Она несмело улыбнулась.

— Именно такое подтверждение мне требовалось. Спасибо. Обручальный перстень ему верну, там внутри инициалы. Он тоже с неплохим камешком. Компромиссное решение. Их в моей жизни полно. А вот здесь куча фотографий, отошлем ему. И свидетельство о браке — в его сундук с трофеями. Вечером можно забрать с собой, и сразу отдам. Мебель чужая, взята в аренду. Не так уж много придется отправить домой пароходом. Пара багажных мест, ни серебра, ни гардероба.

— Когда все подготовите, я позабочусь об отправке.

— Спасибо, я лучше заберу с собой, заплачу за лишний вес, если потребуется. Наверно, нужно сказать миссис Кэри, что завтра приду опять. И она опять устроит, прежде чем впустить, целый спектакль.

— Она не дала вам ключ?

— У нее только один.

— А где ключ вашей сестры?

— Я не нашла.

Нахмурившись, он подошел осмотреть входную дверь. Замок при уходе нужно было закрывать снаружи.

— В чем дело. Пол?

— Не понимаю. Значит, ключ она взяла с собой на озеро.

— Но его нет нигде: ни в кольце с ключами от машины, ни в косметичке, ни в пляжной сумке.

Он поднял трубку — телефон не работал.

— Если подумать, — сказала Барбара, — в этом есть что-то странное.

— Ключ мог оставить у себя шериф Уэлмо. И мне хотелось бы его об этом спросить.

* * *

Оставив Барбару в мотеле переодеваться для вечеринки у Киверов, Станиэл позвонил Уэлмо.

— Это ваш личный телефон, шериф?

— Говорите смело, Станиэл.

— В ходе расследования, шериф, вы составили опись вещей Хансон, обнаруженных у озера?

— Не очень подробно. То есть без деталей вроде румян, помады и прочего. Но деньги, конечно, описали. Шесть долларов с мелочью. И приемник, и все остальное.

— Был там ключ от квартиры?

— Дайте вспомнить… нет, не было. Я еще его искал.

— Вам не показалось, что он должен был быть.

— Куча людей ни разу за год не запирают двери.

— Я справлялся у миссис Кэри. Луэлл всегда при уходе запирала замок. Ее дверь необходимо закрывать ключом — там нет защелки. Вы не помните, ключи от машины оставила в зажигании у озера?

— Подождите-ка. — Через минуту Уэлмо объявил: — Были там. Два ключа от машины и два других на втором кольце. Но ни один из них не подходит к входной двери квартиры. Не знаю, от чего они.

— Один, вероятно, от приемной доктора Нила. Миссис Кэри уверяет, что ключ от квартиры Луэлл носила на этом кольце. Несколько раз Луэлл открывала дверь в ее присутствии.

Уэлмо долго молчал, а потом Станиэл услышал глубокий вздох и голос:

— Мне бы очень не хотелось, Станиэл, чтобы вы раздували историю из такой глупости.

— Я не собираюсь ничего раздувать. Просто хочу знать, куда этот ключ подевался. Как видите, расширяется поле для поисков возможных мотивов.

— Вряд ли у нее было что-нибудь ценное. Могу вам сказать, у кого этого ключа нет. У Сэма Кимбера. На другой день после ее смерти он уговорил меня дать записку для миссис Кэри, чтобы впустила его в квартиру взять какие-то личные бумаги, подготовленные для него Луэлл. Насколько мне известно, он это и сделал — взял их.

— Или сказал, что взял.

— В это время года у вас, кажется, немного работы, правда?

— Что вы имеете в виду?

— Если вам все нужно разжевывать, вы этого и не поймете. Скорее всего исчезновение ключа объясняется совершенно просто. Вы уверены, что способны определять улики?

— Шериф, я звоню вам не потому, что обнаружил улику для возобновления расследования. Просто нужно было задать вопрос. Если узнаю что-то новое, непременно сообщу вам.

— Будьте так любезны.

Положив трубку, Пол растянулся на гостиничной постели и принялся проверять на прочность свои предположения. Икс — вот неизвестное в уравнении, тот, кто ее утопил. Икс должен был знать, что в квартире Луэлл имеется нечто ценное. Должен был идти за ней к озеру либо назначить там свидание. Утопить ее, не оставив при этом ни единого следа на ней или на песке вокруг. Должен был знать, который из трех ключей снять с колец, и еще до этого выяснить, как незаметно проникнуть в квартиру. Но если ему нужно было забрать что-то из квартиры, необходимо было сначала ее утопить? Да, так как иначе одна Луэлл знала бы, кто забрал это нечто из ее квартиры.

Или, может, Икс вообще заранее ничего не планировал, убил ее под влиянием момента, а потом действовал по наитию, и ему повезло.

Ключ украли, позаимствовали, или он потерян. Либо его забрали позже. Либо желание Кимбера попасть в квартиру было просто предлогом, маскировкой.

В прошлом он строил версии гораздо прочнее этой и отвергал их, считая ошибочными, притянутыми, ведущими к абсурду. Но сейчас нутром чувствовал, что нынешняя гипотеза обоснована. Что-то свербило от нее в затылке. А это, подумалось ему, необходимое для сыщика состояние — свербящий затылок.

А может быть, этот ключ стал для нее символом всех неудач в жизни, вот она и забросила его в кусты и отправилась искупаться. И, качаясь в волнах, решилась на отчаянный шаг, сделав первый судорожный глоток озерной воды.

Убийство обычно происходит иначе. Обычно кто-то сидит оглушенный в разгромленной, залитой кровью кухне, в ужасе бормоча, что он вовсе не хотел этого сделать.

Нельзя примешивать к расследованию чувства. Очень быстро проделать, что нужно, перевести дыхание и навести порядок.

Но тут, подумал он, впутаться очень легко. Например, когда сейчас стараешься представить, как мягкие прядки волос Барбары облегают маленькое ушко, как плавная линия ее бедер переходит в тонкую талию.

Строгая, искренняя девушка, с большими запросами, сложная, очень чуткая. Насколько все проще с глупенькими, загорелыми, беспечными девочками на майамских пляжах, с готовностью виляющими бедрами, — средством расслабиться на пляже и в баре для экс-полицейского, угнетенного ежедневным вылавливанием карманных воришек в торговом центре. Такая девушка требует живого сердца и настоящих цветов, а в его распоряжении лишь марципан и воск.

И кто такой, черт побери, этот Роджер?

Неожиданно из подсознания выплыла уверенность, к чему подойдет второй, неопознанный ключ — к замку на даче Кимбера.

И разговор с Сэмом Кимбером стал неизбежен.

Сэм Кимбер начинал обретать определенность. Станиэл чувствовал, что этого человека нельзя недооценивать.

Джес Гейбл сидел без пиджака, в белой рубашке, обсыпанной сигарным пеплом. Стол Сэма покрывали разложенные бумаги, а его хозяин, прикрыв глаза, развалился на большом диване, обитом красной кожей, с жестянкой пива в руке. Брюки и легкая рубашка были измяты, а впалые щеки и узкая челюсть заросли суточной щетиной.

Джес посмотрел на него с досадой:

— По-моему, Сэм, ты вроде и не слушал, как нужно разматывать дело. Тот лениво отозвался:

— Ты провернул хорошую операцию и, понятно, хочешь довести дело до конца. Хорошо, Джес. Деньги им отдадим. Только не кипятись. Джес подошел к дивану, посмотрел на него сверху вниз:

— Не в этом дело. Естественно, деньги они получат — всегда получают. Дело в том, как их достать наилучшим образом. А это означает, что проблемой нужно заняться немедленно. Я уже все продумал, но ты, похоже, меня даже не слушаешь.

Кимбер зевнул.

— Пожалуй, мне лучше слушать сидя, иначе от тебя не избавиться. Джес, придвинув стул к дивану, уселся лицом к Сэму.

— Ты не можешь продать ни одного участка, так как тебя сразу объявят торговцем землей, и все, что получишь, уйдет в налоги как чистая прибыль, понимаешь? А достались тебе земли страшно дешево. Если сейчас раздобудешь четверть миллиона для уплаты, твои налоги за этот год подскочат на двести двадцать тысяч, так что опять ты в проигрыше.

— Звучит все ужасно, — проворчал Сэм.

— Значит, будем действовать так: берем участок у озера Фламинго и кусок земли за ручьем Битлс, объединяем их вместе. Если попытаемся сами связаться со строительной фирмой в Джэксонвилле, это объявят мошенничеством. Поэтому быстренько оглядимся и подыщем типов, у кого есть деньги и они ищут участки. Дадим им понять, что могут заиметь эти участки, если включат тебя в дело. Пусть начинают строить, а потом за участки расплатятся акциями. Ты должен рискнуть, Сэм, потому что ты завяз. Потом вложишь в строительство такую же долю, как Чарли Диллер, для этого возьмешь такой кредит, чтобы выплатить и налоги. А дальше, когда пройдет время, можешь продать акции, вернуть долг и получить хорошую прибыль.

— Предположим.

— Сэм, ты меня внимательно слушал?

— По-моему, кто-то может получить отличные участки безо всякого риска. Ведь все нужно оформлять документально, парень. Возможно, я несколько утратил интерес к делам, но из ума не выжил. К черту, нужно поискать другой выход, получше.

— Ну конечно! — гневно воскликнул Джес. — С тебя же не спускают глаз, как ястреб с цыпленка. Я тебе откровенно скажу, Сэм, а я в своем деле заработал доброе имя, если попытаешься ловчить, я умываю руки. Ты серьезный, ценный клиент, заплатил мне кучу денег, но если задумаешь обойти закон, ребята из управления решат, что мы подготовили дело вместе. И как они станут ко мне относиться? Послушай, Сэм. Поверь мне! До конца своих дней ты обязан оставаться незапятнанным, чистым…

— Как лилия, Джесси, как лилия.

Сэм, нехотя поднявшись, швырнул пустую жестянку от пива в корзинку для бумаг. Вышел в приемную широкими, неторопливыми шагами, так что Джесу пришлось поспешить за ним чуть ли не вприпрыжку.

— Идите домой, Энджи, — бросил Сэм, обойдя стол секретарши.

— Как только закончу.

Сэм прошел в свою холостяцкую квартиру, сопровождаемый Джесом, наступавшим ему на пятки, достал из шкафа чистую одежду, бросил ее на огромную кровать.

— Сэм, нужно, чтобы ты лично мне обещал действовать разумно, в рамках закона.

Сэм, медленно расстегивая пуговицы грязной рубахи, произнес:

— Летом человеку хочется смыть с себя грязь, он берет кусок желтого мыла и идет к ручью, где вода по-настоящему глубокая, темная. Только там комары, огромные, как колибри, с жалом вроде сверла. Обычные комары меня не тревожат, а те бестии вонзаются до костей.

— Я ведь стараюсь только…

— Знаешь, что сделал бы ты? Вонял бы от пота, но не позволил себя даже кольнуть.

Он прошел в ванную с Джесом и, сбросив одежду, белье, носки, кинул их в кожаный мешок.

— Когда-то я подобрал у дороги журнал о гигиене жилья, какая-то туристка вышвырнула из окна машины, в нем была картинка с огромнейшей, белейшей, сверкающей ванной. И я поклялся когда-нибудь заиметь такую же — ароматное мыло, и большие мягкие щетки с длинной ручкой, и полотенца — огромные, с простыню, мягкие, словно девичья кожа. Отмочу и отмою каждую складочку тела и останусь там на все лето.

Регулируя температуру и напор воды в струях душа, он с какой-то неопределенной улыбкой повернулся к собеседнику и продолжал среди пара и шума воды:

— Смешно, когда парень надрывается, как идиот, чтобы оборудовать лучшую ванную во Флориде.

Встав под душ, задвинул стеклянную дверь огромной кабинки, и Джес Гейбл огорченно побрел обратно в спальню, а оттуда в кухню. Открыл банку пива, мучаясь чувством вины: этот проклятый Кимбер может наливаться пивом весь день, а живот остается плоским. Он же прямо физически ощущал, как каждый глоток пива прибавляет неизбежный грамм веса и жира, от которого ему не избавиться.

Через несколько минут он снова прошел в ванную. Сэм, стоя над раковиной, завернув вокруг бедер полотенце, брился обычной безопасной бритвой. Зеркало было подвешено высоко, и огромная раковина из нержавеющей стали тоже была закреплена в соответствии с ростом Кимбера. Джес всегда испытывал раздражение в квартире Сэма, чувствуя себя не на месте, словно карлик. На длинной спине Сэма виднелись редкие черные волосы, под смуглой кожей перекатывались мускулы. Ноги покрыты густой растительностью.

— Где ты был весь день, Сэм?

— Ездил на дачу.

— Я тебя много раз пытался там застать.

— Несколько раз я слышал звонки. Не хотелось подходить.

— И что там делал?

— Немного побродил. Встал на рассвете. Поймал в пруду ерша, но пока разделал, поджарил, аппетит пропал. Продам ее, наверно.

— Только не теперь. В этом году ты не можешь себе позволить продавать любую недвижимость.

Сэм ополоснул бритву, вытер ее, вложил в футляр и, поплескав в лицо холодной водой, спросил:

— Как ты относишься к тому, что я хочу от нее избавиться?

— Только не отдавай в частные руки, Сэм.

— А что скажешь насчет скаутов?

— Нужно посмотреть, сколько тебе это принесет.

— Давай проворачивай. — Джес вышел вслед за ним из ванной. — Я просто больше там не покажусь — никогда.

Он надел голубую рубашку, синие брюки. Прошел на кухню и, не спрашивая Джеса, налил в стаканы — огромные, массивные, старинные — две изрядные порции неразбавленного виски со льдом. Один подал Джесу, подняв свой в приветственном жесте, сделал глоток и произнес:

— При полном параде, а идти некуда.

Взглянув на собеседника со странным выражением, с хмурой иронической улыбкой добавил:

— И я уже старый мужик.

— Ну что ты, Сэм!

Джес пошел за ним в гостиную. Повалившись на диван, Сэм сказал:

— Когда все здесь уляжется, отправлюсь куда-нибудь к черту на кулички, может, к берегам Чили, и попытаюсь выловить там столетнего тунца, о котором рассказывают байки.

— Что ж, возможно, удастся договориться с отделом морской биологии в Майами, чтобы тебе предоставили скидку. Попробую, Сэм. Сэм покачал головой.

— И все испортишь!

— Ты мне платишь, чтобы я заботился о подобных вещах. И я сэкономил тебе в десять раз больше, чем ты мне заплатил.

— Сегодня вечером я, возможно, махну в Орландо навестить рыженькую малышку, у которой не был уже три года. На это ты тоже устроишь мне скидку, Джесси? А вдруг случится так же, как с той жареной рыбиной? Когда все подготовлено, аппетит пропадает.

— Я только хочу убедиться, что будешь действовать по моему плану.

— Подумаю.

Джес, сидя на стуле, склонился к нему, держа стакан между коленями:

— Сэм, я могу быть с тобой абсолютно откровенным?

— Попробуй, посмотрим, что выйдет.

— Ты согласен, что я не совсем слабоумный?

— Только не в своей профессии, Джесси.

— Я вынужден напоминать об этом, так как ты чересчур беспечно относишься к своей финансовой ситуации. Черт возьми, я понимаю, четверть миллиона ничто по сравнению с твоим общим имуществом, если ликвидировать недвижимость постепенно и осторожно, в течение длительного времени. Но сейчас, сразу — это серьезно. Согласен?

— Пожалуй.

— И еще не напоминал потому, что не нуждался ни в каких твоих рассуждениях. Думаю, я тебя хорошо знаю. Ты ведь себе на уме, многое скрываешь. Никогда не говоришь всей правды.

— Какой интерес показывать козыри и играть с открытыми картами?

— Сэм, мне нужно знать, что твой общий балансовый отчет, который мы сделали, является исчерпывающим. Не прерывай меня. Я же не круглый идиот. Заглянул немного назад, на несколько лет. Попробовал пересчитать общую стоимость тем методом, которым иногда пользуются парни из налогового управления: берут сумму доходов без налога, вычтут примерные текущие расходы и сравнивают остаток с цифрами в отчетности. Мне бы не хотелось, чтобы такой метод испробовали на тебе, Сэм.

Кимбер шевельнулся.

— Теперь я весь во внимании. Давай дальше.

— Я просто… думаю, что у тебя за пазухой заначка. Не знаю — сколько. Вероятнее всего, наличными. Может, только пятьдесят тысяч, а может, и сто пятьдесят. Меня это тревожит.

— Это ты меня тревожишь, Джес.

— Любую сделку, любой твой шаг будут проверять. И не надейся, что сможешь использовать хотя бы один из припрятанных долларов так, чтобы они не заметили. В общем, повторяю: сейчас не время ловчить.

Сэм, кинувшись к Джесу, обхватил ручищами его плечи и поднял со стула. Стакан выпал из парализованной руки Джеса, и от неожиданности, от боли Гейбл пронзительно завизжал. Выпрямившись, Сэм держал его в воздухе, почти вплотную приблизив к себе напуганное лицо Джеса, так что тому были видны набухшие мускулы на руках Сэма и жилы на шее. Со зловещей улыбкой Сэм тихо спросил:

— И где же я держал эту кучу денег?

— В… в на-надежном месте. Господи! Пусти меня!

— Например?

— Не знаю! — в отчаянии завопил Джес. — Видит Бог, не знаю!

— Скажу тебе одну мелочь, — четко, с угрозой произнес Сэм. — Здесь полная звукоизоляция. По-моему, ты врешь. Даю тебе шанс назвать то определенное место, где, по-твоему, я спрятал деньги. Если соврешь, переломаю все твои жирные пальцы на левой руке — один за другим. А потом задам вопрос снова.

— Мы же знакомы уже…

Стальные пальцы вонзились глубже в его плечи.

— Давай говори!

— Боже милостивый, Сэм! Ты их отдал Луэлл!

Пронзив его взглядом, от которого Джес похолодел, Кимбер разжал огромные руки, и Гейбл ударился пятками об пол, так что даже прикусил кончик языка. Вздохнув, он опустился на пол, как усталый толстый ребенок. Двигая онемевшими пальцами, ощутил в них мурашки. “Боже милостивый!” — пробормотал он, всхлипнув в голос, так что этот резкий звук напугал его самого.

Сэм, присев на корточки, посмотрел ему в глаза:

— Разберемся в этом как следует, мистер Джес Настоящий, абсолютно до конца.

Джес вздохнул.

— Я буду защищаться.

— За минуту от тебя останется труп, лучше начни. Джес, все еще считая его слова шуткой, взглянул Сэму в глаза, но на его влажном, застывшем сером лице оставалось то же грозное выражение.

Он судорожно сглотнул.

— Когда я почти уверился, что у тебя есть наличные, начал думать, куда ты их дел. Ведь не будешь держать их в сундуке под замком. Вспомнил про одну твою поездку без всякой видимой причины и решил: ты куда-то за этим съездил и привез сюда. Вероятно, где-нибудь спрятал. Может, здесь, может, на даче. Я долго пытался угадать. Честное слово, Сэм, просто так… если засядет в голову заноза, не успокоюсь, пока не выясню. Характер такой. Мне нужно было просчитать, существует ли угроза обвинения тебя в мошенничестве, не грозит ли тебе тюрьма. До тюрьмы ты не дойдешь. Но тебе необходимо ездить по делам. Не мог же ты возить деньги с собой, пришлось бы их спрятать у кого-нибудь, кто быстро доставит их тебе, если запахнет паленым. Чем больше размышлял, тем скорее росла уверенность, что этот “кто-то” — Луэлл. Вот я и решил ей намекнуть. Если деньги не у нее, она просто меня не поняла бы. А если у нее — убедился бы.

— Тебе нужно было убедиться просто так. Когда же ты додумался?

— Недели три назад. Ты тогда ездил в Тампу. Я записался на прием к доктору Нилу и сидел один в приемной. Наклонился к Луэлл, шепнул ей на ухо: “Надеюсь, вы это надежно укрыли?” Если бы она стала недоумевать, я сказал бы, что имею в виду свою врачебную карту. Но Луэлл испугалась, раскрыла глаза и автоматически ответила: “Конечно, это в…”, но осеклась и закончила: “О чем это вы?” Но было уже поздно. Я пошел ва-банк, сказал, что говорю о тех деньгах. Закусив губу, она заявила, что ты ее уверял, будто о них никто не знает. Я занервничал, испугался, что расскажет тебе, как я ее подловил. И тут меня вызвал доктор; когда он меня отпустил, я ее подождал и пригласил выпить кофе. Объяснил, что я стараюсь как можно лучше защищать твои интересы в этой истории с налогами, а ты такой тип, с тобой трудно работать, потому что всегда что-то скрываешь. Рассказал, что догадался — где-то прячешь наличные, сообразил, что передал их на хранение ей на случай, если дело решится неудачно. Эти деньги ее потрясли: она не знала, сколько их, но была уверена, что они чужие, не твои.

— И ты открыл ей глаза — объяснил, что я прячу деньги от налогов.

— Нет, Сэм! Ей-богу, как только услышал, что ей говорил ты, держался твоей версии. Она мне обещала не вспоминать о нашем разговоре. Думаю, она встревожилась из-за денег, но потом успокоилась. Я сказал, что мы давно уже сотрудничаем, и моя единственная забота — защитить тебя.

В голове Джеса мгновенно вспыхнула ослепительная молния, в ухе раздался болезненный звон, на губах появилась кровь. Лишь усевшись опять, он понял, что Сэм его ударил. Он даже не заметил молниеносного движения огромной руки.

— И ты, конечно, похвалялся, Джесси, какой ты сообразительный. Перед кем?

— Не говорил ни слова! Клянусь, никому не сказал ни словечка! Старался вообще забыть об этом, чтобы иметь свежую голову для сражения с ребятами из Джэксонвилла.

Кимбер, все еще сидевший на корточках, медленно поднялся, протянул руку, и Джес испуганно отшатнулся.

— Давай поднимайся, — успокоил его Сэм.

Джес ухватился за протянутую руку, и Кимбер дернул ее с такой силой, что Гейбл взлетел над полом, подтащил к креслу и швырнул. Задыхаясь, Джес вытащил платок, вытер лицо.

— Откровенно говоря, Сэм, за все пять лет никогда не видел тебя таким…

— Наверно, я вышел из себя, Джесси.

— Тебе не следовало бить меня.

Сэм подошел поближе.

— Это совет?

Лицо его по-прежнему было пепельно-серым, болезненным.

— Я только хотел…

— Ты вообще не понимаешь, в чем дело, идиот. Луэлл умерла, а те деньги исчезли.

Джес, раскрыв рот, снова вытер лицо, повторил машинально:

— Исчезли.

— Сто шесть тысяч долларов наличными. Лет тридцать тому назад я нанялся ловить омаров, и шли мы под парусом в Ки-Уэт. Один швед из Сент-Питерсберга выиграл на палубе всю наличность — восемнадцать долларов, мы не прошли и километра, как кто-то проткнул его ножом и обобрал.

— Но это же не означает, что…

— А что это, по-твоему, означает?

— Может, она спрятала их получше, чем ты думал, Сэм.

— Они исчезли.

— Я… не знаю, что и думать. Это же… куча денег. Потерять их вот так…

— Я потерял не только деньги.

— Не понимаю, какая связь между этими двумя событиями.

— Должен был кому-то рассказать, какой ты сообразительный и ловкий.

— Сэм, клянусь, никому даже не заикнулся. Может… может, она сама кому-нибудь рассказала. Вероятно, была взволнованна, хотела посоветоваться.

— Это ты ее взволновал.

— Сэм, я старался ради тебя.

Кимбер, испытующе глядя на него, кивнул и произнес, размышляя вслух:

— У тебя просто не хватило бы смелости забрать их или нанять кого-то для этого. Но ты действовал у меня за спиной, подловил и взволновал мою девочку.

— Сэм, я только…

— Довольно с меня твоей помощи, Джесси. Достань из своей картотеки все бумаги, имеющие хоть что-нибудь общее с моим именем, все, что имеет ко мне отношение, и завтра до конца рабочего дня передашь их Энджи.

— Подожди хоть минуту!

— Твой контракт на аренду истекает в этом году, но будет лучше, если ты уберешься из моего здания сразу же, как найдешь новое помещение.

— Сэм, ты сошел с ума.

— Когда бы ты ни встретил меня, переходи на другую сторону, понимаешь?

— Выслушай меня!

— Что ты можешь сказать?

— Сэм, я тебе нужен. По части налогов никто для тебя столько не сделает. Я получаю все сведения из первых рук и продумал в деталях, как выбраться из твоей ситуации. Умоляю, пораскинь умом. Не поддавайся чувствам. Остынь и подумай несколько дней. Что я такого ужасного сделал?

— Позволь мне тебя выпроводить, Джесси.

— Ты подумаешь?

— Именно это я сейчасделаю.

— Не нужно спешить. Может случиться… я ведь могу шепнуть людям из налогового управления, какие суммы исключил из твоего сводного отчета и на что смотрел сквозь пальцы.

— С каждой минутой я узнаю о тебе все больше, Джесси. Джес Гейбл направился к двери, вздрогнул, когда Сэм небрежно обнял его рукой. Так они вышли в приемную. Энджи стучала на машинке, в сторонке сидел незнакомый мужчина в светлом костюме. Джес хотел повернуться, но не смог двинуть головой, так как Сэм железной рукой стиснул его затылок. Когда они шли к выходу, Кимбер перехватил испуганный взгляд Энджи.

— Энджи, будьте любезны, придержите дверь открытой, — попросил он.

— Не делай ничего, о чем потом пожалеешь, — пискнул Джес не очень уверенно.

— Потому что ты будешь на меня жаловаться, — спокойно констатировал Сэм.

Энджи держала дверь открытой. Это неправда, так не бывает, лихорадочно соображал Джес. Все обернется шуткой. Невозможно, ведь рушится огромная сделка всей его жизни — Чарли Диллер уже все подготовил.

И он ринулся к двери. В последнюю минуту Сэм ухватил его за пояс брюк, подсек ноги, и через секунду Джес проехался на животе по гладким плиткам коридора, пролетев мимо общественного лифта, царапая пол руками, и больно стукнулся лбом о противоположную стену. Дверь за ним с треском захлопнулась. Он, пошатываясь, встал на ноги. Дотронулся до темени, увидел на пальцах кровь. В голове пронеслись обрывки всех кошмарных событий сегодня, и он с ужасом осознал неминуемую, безрадостную будущность. Опершись о стену, Гейбл, даже не пытаясь сдерживаться, безутешно, в голос заплакал.

* * *

Глядя, как Энджи, возвращаясь к своему столу, сделала большой круг, Сэм с усмешкой объявил:

— Вероятно, нам потребуются новые служащие по части налогов. Джесси завтра пришлет все наши досье.

— Хорошо, мистер Сэм.

— Как зовут тех законников из Орландо? Какой-то Броувер?

— Брунер и Маккейб, мистер Сэм.

— Добудьте их завтра, ко второй половине дня — пусть подъедут.

— Хорошо, мистер Сэм.

Только теперь Сэм обратил внимание на молодого мужчину в светлом костюме с безучастным выражением на лице.

— А это кто такой, черт побери, мисс Энджи?

— Мистер из страхового агентства — Пол Станиэл.

— Скажите, пусть войдет, — бросил Сэм, проходя в свой кабинет.

Глава 7

— Садитесь, — предложил Сэм, открывая холодильник, встроенный в деревянную панель стены. — Хотите пива, мистер Станиэл? Однажды, когда мне было, кажется, года двадцать три, я отхватил лакомый кусок земли, и деньги для этого достал своим способом, не как денежные тузы из Тампы. Иногда я охотился с владельцем того участка, а он из-за слабых легких собирался продать его и переселиться куда-нибудь повыше к северу. Пришлось мне урезывать себя во всем, чуть даже не отвык от еды, пока наскреб сумму для аванса. Те парни из Тампы понимали, что оставшуюся сумму мне ни за что не осилить, и поджидали, когда я отступлюсь. Время шло, вот и я решил их немного припугнуть. Как раз тогда появились такие встроенные холодильники для офисов. В кармане у меня было всего долларов одиннадцать, и я отбил телеграмму фирме “Эберкромби и Фитч”, чтобы немедленно доставили по такой игрушке каждому из них в качестве небольшого презента. Это их всполошило. За человеком, который может себе позволить подобный жест, явно кто-то стоит. Кинулись мне звонить, а я говорю, что завтра отбываю в Калифорнию, хотя если бы мне предложили кругосветное путешествие за один доллар, я и его не сумел бы наскрести. Вот так нахрапом отхватил кусок за ту цену, которую назначил сам.

Открыв банки с пивом и передав одну Станиэлу, Кимбер сел за стол, заметив:

— Обычно я не обрываю деловые отношения тем способом, какой вам пришлось наблюдать, мистер Станиэл. Итак, что привело вас сюда?

Пол Станиэл повторил свою легенду, предъявил документы. Кимбер выслушал и просмотрел бумаги с полным безразличием, полуприкрыв тяжелыми веками светлые, почти бесцветные, без всякого выражения глаза.

— Значит, вам нужно исключить самоубийство?

— Или доказать его, мистер Кимбер.

— Интересно. А ко мне вы зачем пришли?

— По-моему, общеизвестно, что вы были близким другом покойной.

— И то обстоятельство, которое следует исключить или доказать, дает вам, разумеется, право задавать множество совершенно интимных вопросов.

— Это особенность моей профессии, мистер Кимбер.

— А вы хороший специалист, мистер Станиэл?

— Думаю, мной довольны.

— Дайте мне номер ее страховки, чтобы я мог позвонить в вашу контору и сообщить, насколько умело, тщательно и так далее вы справляетесь со своими тяжкими обязанностями.

— Буду вам очень обязан, мистер Кимбер.

— Надо же, и глазом при этом не моргнул! Выше всего я ценю одну вещь: когда человек мастер своего дела. Наверняка за партией в покер вы не дали бы мне спуску, мистер Станиэл.

— Боюсь, вы проиграли бы, мистер Кимбер.

— Только если станете блефовать, как сейчас. Потому что случайно мне известно, что у Луэлл вообще не было такой страховки.

— Простите?

— Да кончайте вы с этим, ради Бога! Я в курсе всех ее личных финансовых дел, Станиэл. Нет на свете двух людей, у которых было бы меньше тайн друг от друга. Хотите, я расскажу кое-что? У нее была небольшая страховка на две тысячи в коннектикутском отделении, обычное страхование жизни. Но она столько снимала с нее из-за матери, что там ничего почти не оставалось. Я просил разрешить мне добавить хотя бы столько, чтобы не порвали с ней договор, но она не позволила. Не желала принимать от меня никаких денег.

Станиэл, помедлив, достал из бумажника свое настоящее удостоверение, передал Кимберу. Внимательно прочитав его, тот вернул документ владельцу.

— Кто оплачивает расходы, мистер Станиэл?

— Ее сестра.

— Зачем?

— Думает, что Луэлл убили.

— На каком основании?

Снова поколебавшись, он открыл папку и, достав фотокопию письма Луэлл Барбаре, показал отмеченный отрывок. Кимбер изучал его так долго, словно перечитывал много раз. Прикончив пиво, огромной ручищей легко смял банку, будто она была из тонкой фольги, швырнул в корзинку для бумаг.

— Тот, кого она обозначила буквой А, — это я. Б — тот мерзавец, которого вы видели, когда вылетел отсюда на брюхе. Б ее и подловил, обвел вокруг пальца. Очень мне хотелось бы знать, кто же В? Этот Б подловил ее недели три назад. Могла бы мне сказать.

— Мистер Кимбер, вы думаете, ее убили?

— А вы?

— Я же перестал играть в прятки. Может, и вы бросите? Кимбер резко развернул кресло, так что Станиэл видел лишь его спину и левую половину лица.

— Как-то не хочется произносить это вслух. Стоит только об этом подумать, все внутри у меня переворачивается. И в затылке ломит. Если все выйдет наружу, я могу натворить ужасные вещи. Когда чувствовал свою руку на затылке Джеса, пока Энджи шла к двери, мне подумалось, насколько проще было бы повернуть его в обратную сторону, вышвырнуть через окно возле стола миссис Ниммитс, а потом слушать, как он заорет, шлепнувшись на асфальт. С той минуты, как я узнал, что Лу умерла, что-то и во мне умерло, мистер Станиэл. Абсолютно безразлично, что я делаю. А это для мужчины опасное состояние.

— Не могу сказать, мистер Кимбер, убили ее или нет, так как мне неизвестно, что было поставлено на карту. Кое о чем могу лишь догадываться. Это вопрос доверия. Очевидно, что-нибудь для вас прятала, потому что знаю — вы пришли за этим в ее квартиру, когда она умерла. Не представляю, что там было или чего уже не было. Вы сказали миссис Кэри, что забрали то, за чем приходили. Однако мне кажется, кто-то побывал там раньше вас.

Кимбер повернулся лицом к нему:

— Кто?

— Не знаю. Тот, кто забрал ключ. Он явно находился на одном кольце с ключами от машины и еще двумя другими. Если его не забрали из канцелярии Уэлмо, значит, взяли у нее возле озера. Мне известны ваши затруднения с налогами. Уэлмо считает, что вы забрали в квартире какие-то секретные бумаги, которые прятали у нее.

— С этой минуты для Уэлмо нет никакой будущности в данном округе.

— Он знает, кто и зачем меня нанял. Говорит, головой ручается, что вы ее не убивали и не позволили бы убить. Считает все несчастным случаем. Но ему приходится быть осторожным. Положим, я выясню, что ее убили. Тогда он должен объяснить окружному прокурору, почему оставил без внимания важную информацию. Потому что вы приятели? Вот он и решил говорить со мной совершенно открыто.

— Просто Харв недостаточно хитер. Думает, мне не подняться, со мной покончено, и можно со мною не очень считаться. Может, он и прав.

— Что вы имеете в виду?

— Если окажется, что ее кто-то убил, выплывет наружу то, что я передал ей на хранение. Вот тогда наверняка мне конец.

— Что это было?

— Говорю с вами откровенно потому, что мне все безразлично. Джес Гейбл может мне напакостить и наверняка это сделает. Какая разница, если одним врагом станет больше? Это были деньги, парень. Скрытые от налогов, неучтенные деньги, которые совершенно случайно не попали в тот счет, который мне предъявили. В голубой сумочке аэрокомпании с молнией, красиво упакованные. Сто шесть тысяч наличными.

— Почему вы их прятали у нее?

— А почему бы нет? Вдруг мне пришлось бы уносить ноги, я послал бы за ней. Луэлл легче всего принести их, если дело обернется плохо. Смешно, сегодня они опять были бы в моих руках, когда дело с моими налогами улажено. Она не знала, что это за деньги, Станиэл. Единственный раз я солгал ей. Может, эта ложь ее и убила. Не знаю — как, но чувствую это. Если бы сказал, что за деньги, упал бы в ее глазах, а мне хотелось, чтобы Лу считала меня совершенством. Возможно, отказалась бы спрятать. Не знаю. У нее было твердое представление о том, как должны вести себя люди. Пожалуй, теперь можно сказать и вслух — думаю, ее кто-то убил.

— И я так думаю. По-моему, с тем ключом дожидались ночи. Миссис Кэри всегда до поздней ночи сидит перед телевизором. Вход в квартиру сзади.

— Одну минуту, Станиэл. Почему — дожидались ночи? Откуда могли знать, что у меня нет своего ключа, что я не пойду в квартиру, узнав о ее смерти? Я попал туда на второй день, но как они могли это предвидеть?

— Убийцы не всегда поступают логично, мистер Кимбер.

— Давайте называть друг друга по имени, мы же теперь в одной лодке. Конечно, если не подозреваете меня в том, что я совершил это или позволил совершить. Ведь можно подумать, что я ею натешился и порассказал, как зарабатываю деньги, а она настолько возмутилась, что решила на меня донести, и я не нашел другого способа остановить ее.

— Я думал об этом.

— На то вы и профессионал, чтобы подумать и об этом. Или она порвала со мной, а я не мог допустить, чтобы вернулась к Хансону. А деньги забрал назад и перепрятал их. Вдруг у меня есть собственный ключ, но мне показалось — будет лучше, если попрошу его у Харва Уэлмо. Как вам это, Пол?

Станиэл, раскрыв блокнот, нашел нужную страницу.

— В тот день вы ездили в Лейкленд, Сэм. В десять у вас была встреча с неким Рихтером и владельцем конторы по продаже недвижимости Лоу. Вы осматривали участки и все вместе отправились обедать, из ресторана вышли в два часа. Обратная дорога занимает пятьдесят минут. Около трех, когда выходили из машины, к вам подошел некто Чарли Бест и сообщил, что Луэлл утонула в озере Фламинго.

Он закрыл блокнот.

— Нанять кого-нибудь? Никогда никому вы не дали бы в руки такое оружие против себя.

— Эта сестричка не бросает деньги на ветер. А может, я избавился и от человека, которого нанял, разве нет?

— В таком случае вы нашли бы лучшее место, чем озеро среди бела дня, куда в любую минуту может кто-то заявиться. Судя по обстоятельствам, убийство заранее не планировалось, Сэм.

— Но все прекрасно сошлось. Не будь этого письма сестре, ничто не вызвало бы подозрений.

— Непредумышленные убийства иногда удаются не хуже, чем заранее обдуманные.

— А как насчет Хансона?

— Я жду подтверждения еще от одного лица, где он был в данное время. У Луэлл был ключ от вашей дачи?

— Да.

— И ключ от приемной доктора Нила. Если предположить, что кто-то взял ее ключ от квартиры с общего кольца, он должен был знать, как этот ключ выглядел, или действовал методом исключения. Те два не были никак обозначены.

В дверь постучали, и Энджи Пауэлл показалась в дверях.

— Мистер Сэм, у вас для меня есть еще что-нибудь?

— Боже мой, девочка, ведь уже больше семи.

— Матч начинается в восемь. Еще есть время. Может, вы подпишете эти письма, чтобы я могла их отправить? — Она положила на стол тонкую пачку бумаг.

Энджи стояла рядом, пока он просматривал листы, быстро ставя подпись. Вежливо улыбнулась Станиэлу.

— Ну вот, пожалуйста, — произнес Сэм. Энджи взяла бумаги.

— С мистером Маккейбом я говорила по его домашнему телефону, они с мистером Брунером-младшим могут быть здесь завтра в три часа. Если вам удобно.

— Очень хорошо. Вам будет не хватать Джеса?

— При чем здесь я, мистер Сэм? Может, вам без него станет хуже. Он проделал для вас изрядную часть работы.

— И прозевал одну мелочь.

Она смущенно посмотрела на Станиэла.

— Я догадываюсь — какую, и если вам будет угодно, вы найдете время и место, чтобы сказать мне. Только я думаю, что Джес… не доставит ли нам он хлопоты, мистер Сэм?

— Непременно доставит.

— Доброй ночи, мистер Сэм. Доброй ночи, мистер Станиэл.

Девушка-великанша вышла, послышался шорох одежды, стук двери; в прохладном воздухе после нее остался запах живых цветов. Они помолчали, потом Станиэл сказал:

— Сэм, я уже отнял у вас достаточно времени…

— Подождите. Письмо, которое она послала сестре… Мне представляется, то лицо, знавшее о деньгах, человек, которого она называет В, должен был узнать все от Джеса.

— Очевидно. Но и она тоже могла сказать кому-то.

— Составьте список людей, которые хотели бы мне навредить. И включите в него мужчин, которые пробовали ухаживать за ней, но она их отбила. Список получится огромный. Думаете, сможем его ограничить?

Станиэл кивнул.

— Завтра люди станут обсуждать убийство. И кто-то что-нибудь вспомнит. Раньше этот факт ему ничего не говорил, а теперь начнет раздумывать, потом кому-то передаст. Давление усилится.

— А я еще нажму на Джеса. Может, он сказал кому-то, даже не понимая этого. Попробую освежить его память.

Последние лучи заходящего солнца вдруг погасли, закрытые огромной тучей, и в комнате сразу стало темно. Послышался треск и раскаты грома. Кимбер, поднявшись, посмотрел в окно. В полумраке был виден лишь его силуэт с засунутыми в карманы руками.

— Весь день шло к грозе, — заметил он.

— А теперь не пройдет стороной? — спросил Станиэл.

— Нет, будет хороший ливень.

Когда дождь усилился настолько, что Станиэл перестал различать дорогу, он осторожно съехал с обочины и выключил мотор. Из-за шума дождя невозможно было разговаривать, на машину налетали мощные порывы ветра. Сверкали молнии, но раскатов грома не было слышно. От их дыхания окна запотели изнутри. Он раскурил две сигареты, передав одну ей. Ширли Фельдман, опираясь спиной о переднюю дверцу, сидела, поджав под себя ноги на сиденье, на ней была темная блузка и светлые шорты. Шум дождя вдруг сменился барабанным стуком крупы.

— Ой-й! — с восторгом взвизгнула Ширли. — Как в сказке!

Быстро повернувшись, она спустила стекло, затем, распахнув дверцу, высунулась из машины и через секунду вернулась на сиденье с горстью тающей крупы в ладони. Захлопнув дверцу, стала подхватывать губами крупинки с ладошки.

— Гурманка несчастная, — сказала она с усмешкой.

— Поедем дальше, Ширли?

— Слишком хорошо на улице, мистер Станиэл, чтобы сидеть в душном ресторане. Если проехать метров пятьсот, будет площадка для пикников, там остановимся.

Добравшись, они вышли из машины. Дождь кончился. Ширли уселась на бетонный стол, поставив ноги на скамейку, и велела ему посмотреть вверх. Половина неба была черной, а вторая — чистая, усеянная звездами. Гроза удалялась на запад, унося с собой слабые раскаты.

— Как я уже говорила, Келси мне нравится, — заговорила она. — Кое-кто считает его пустышкой, но все не так просто.

— И в чем же диагноз оказался ошибочным?

— В понимании. Здесь была ошибка. Я не профессор философии, но знаю, что многих людей беспокоит феномен праздного, пустого человека в западной культуре. Рейсман пишет о личности, ориентированной — от себя, которая, если приспособится к критериям коллектива, осознает свою праздность. Чувствительный человек вроде Келси постоянно испытывает такое сознание… никчемности. По-моему, он раздумывает, не стать ли ему последователем Швейцера. Немного похож на того архитектора из романа Грэма Грина, который отправился в резервацию для прокаженных, но хоть убей не мог объяснить, что ему там нужно. Конечно, этот архитектор по развитию на голову выше, чем Келси. Но бедняжка Келси не просто животное, способное мыслить. Он способен анализировать, но до известной границы, а потом ему все начинает казаться зряшным, и он плюет на все. Вы не поверите, но я считаю себя более сообразительной.

— Думаю, что да.

— Поэтому Келси стал для меня вроде подопечного. Придется сказать, что я его получила из рук своей лучшей подружки — у нее лопнуло терпение. Знаете, она умная девочка, но, по ее мнению, Келси придуривается. А это не совсем так. Конечно, многое он только изображает, но внутренне — страшно интересный. И еще она не поняла его сексуальную сферу. Вообразила, что он ее просто использует. А сама сексуально закомплексована, слишком занята собой. Считает себя совершенно объективной, но стоит вам чуть засомневаться в ее разглагольствовании, сразу злится и начинает орать… А Келси не хватает самоуверенности, он блуждает по свету с ужасным сознанием вины. Я рядом с ним чувствую себя гораздо старше. Наверно, мне придется признать — человека не излечить от сознания своей вины. Приходится только наблюдать их ужасную потребность испытывать вину. Его жена была символом вины. Я уверена, он ее вообще никогда не любил. По-моему, Келси и не может никого любить, потому что сам себе не очень нравится.

— Думаете, он хотел бы уничтожить ее как символ?

— Кто знает. Ведь это был бы признак прогресса, правда? Значит, он старался бы избавиться от неизбежности чувствовать вину. Я в основном пробовала доказать ему, что по сути он вполне милый человек и был бы в порядке, если бросит причитать и возьмется за какое-нибудь дело. И из-за моей подружки чувствовал себя виноватым и передо мной. Никак не вобьешь ему в голову: если два человека испытывают влечение, они имеют право и обязаны испытать взаимное наслаждение. У Келси в самом деле нездоровое отношение к сексу. Господи, большинство несчастий на свете идет от того, что люди воображают, будто секс ужасно важная и серьезная вещь… Нет, не думаю, чтобы он хотел ее уничтожить. Разве что в подсознании, но это было бы запрятано так глубоко, что сам он никогда не догадался бы, скорее попытался бы уничтожить самого себя. И конечно, он постепенно губит себя. Если он опять ко мне сунется, мне не хочется его обижать, но я чувствую, у меня с ним все кончено. Наверно, я его переросла.

— В тот день вы были с ним?

— Да. Утром зашел в библиотеку, у меня в одиннадцать по расписанию лекция, но было наплевать. Дядя прислал изумительный сыр. Мы отправились на яхту, были там уже перед двенадцатью. Съели сыр и кексы, выпили море чудесного мексиканского вина. Болтали, ласкались, а потом пошли загорать на палубу и там заснули. Потом пришел Короли и сказал о телефонном звонке. Келси умчался как сумасшедший, а Короли объявил, будто его жена умерла. С тех пор у меня странное чувство. Конечно, я не стыжусь отношений с Келси. Если ведете себя откровенно, вам нечего стыдиться. Конечно, он меня не совращал. И я ему ничего не обещала. И мне это доставляло удовольствие. Но все равно чувствую себя как-то неловко. Понимаете?

— Разумеется.

— Надеюсь, вы не станете рассказывать о нашем разговоре, правда?

— Я уже говорил вам, Ширли, меня интересует, не покончила ли с собой миссис Хансон. И не намекал ли когда-нибудь Келси, что она была склонна к этому?

— Ни в коем случае! Эта женщина была абсолютно довольна собой, уверяю вас. Господи, как мне противны такие идеальные люди. Не поверю, что в ней была хоть капля искренности. Вышла замуж из-за денег и хотела держать Келси в абсолютном повиновении. Если он был достаточно покорным, ему время от времени позволялось приблизиться к святыне, и тогда она терпела его вроде бы животные потребности. А как только бедняжка Келси обратил внимание на другую — более сговорчивую и искреннюю, — Луэлл напустила на себя оскорбленность и ушла от него. Такие ханжи никогда не кончают с собой, мистер Станиэл. Их приканчивают другие, чтобы освободиться, а сами они никогда себя не убьют.

— По-вашему, ее кто-то убил?

— Хотелось бы так думать. У нее же все было рассчитано: хорошие алименты, или раздел имущества, или еще что, а потом она вышла бы за этого Кимбера. И все-таки, по-моему, она просто утонула.

— С тех пор вы встречались с Келси?

— Только минутку на похоронах, когда выразила ему сочувствие. Смотрел на меня как на пустое место. Наверно, вернулся в ряды своего круга — в университете не появляется. Вероятно, слоняется целыми днями по своим. Бедный парень. А теперь, мистер Станиэл, можете отвезти меня в город и накормить — я голодна как волк. Знаете, с тех пор как чувствую себя неловко из-за Келси, я постоянно хочу есть и толстею. Может, это какой-то вид компенсации организма, не понимаю. Придется над этим подумать. Самое важное ведь — познать себя, вы согласны? Боже, если я так реагирую на чувство вины, никогда себе не прощу.

Небо прояснилось, и его глаза привыкли к слабому свету. Ее маленькое личико под огромной начесанной копной черных волос напоминало мордочку зверька, настороженно выглядывающего из кустов. Выглядела страшно юной, голосок звучал неуверенно. Однако в том же слабом ночном свете обнаженные ноги поражали женственностью, были весьма соблазнительны. Вот такие картинки и могут свести человека с пути истинного, и никуда от этого не денешься.

На вечеринке была точно дюжина человек вместе с Киверами, но Барбаре минутами казалось, что их гораздо больше, а в иные мгновенья — намного меньше. Дом Киверов стоял на берегу озера; старая жилая яхта и китайская беседка соединялись крытой галереей, тянувшейся вдоль берега озера. Добрую половину галереи занимал довольно глубокий бассейн.

Ей казалось, что всех собравшихся она уже знает по письмам Луэлл. Чаще всего сестра упоминала фамилии Кивер, Вейтс и Брай. Присутствовала здесь и пара постарше — Джордж и Нина Фербрит, и еще двое супругов такого же возраста, как остальные, — Куп и Сэс Тумбс.

Вечеринка протекала в нарастающем ритме. Начиналось все чинно, благопристойно, со словами сочувствия, как и следовало ожидать. Но не прошло и часа, как количество и частота опрокидываемых стаканчиков превратили ритуальную беседу в шумную, безумную карусель, полную кривлянья, выкриков, смеха, скрытых намеков, бессмысленных шуток — двенадцать человек надрывались словно все пятьдесят. Барбара скоро поняла, что завязать общий разговор об убийстве нет ни малейшей возможности. Собственно, никакого общего разговора и не было. Обменивались громкими обрывистыми фразами с теми, кто в беспрерывном круженье оказался в данный момент рядом. Поэтому, когда ей подали крепчайшую порцию мартини в высоком стакане, явно предназначавшуюся кому-то другому, Барбара решила этим воспользоваться: девушку, поглощающую в течение вечера такие дозы, можно извинить за случайную бестактность. Если она, пошатываясь, станет переходить от одного к другому с вопросом: не кажется ли вам, что мою сестру убили? — люди пойдут навстречу бедняжке. И пошатывание будет наполовину притворным, но если допьет этот стакан, — совершенно естественным.

Когда она уже убедилась, что компания распадается на отдельные группки, грянула гроза, и все ринулись в беседку. Сгрудившись в плотную кучу, все старательно изображали трезвость. Бонни Вейтс вскрикивала при каждом сверкании молний. Огромный гриль, расположенный в крытой галерее, не пострадал от дождя, в беседке были накрыты столы, и вскоре все наполняли тарелки салатом, жадно поглощали сочные куски полупрожаренной говядины, стараясь перекричать раскаты грома. Барбара уже испробовала свой трюк с вопросом на трех-пяти гостях, но без всякого успеха, не встретив, вопреки ожиданию, ни удивления, ни возмущения. Вроде бы она интересовалась исторической фигурой из пятого века, которую мучили проблемы своего времени. Когда дождь ослабел, и наполненные желудки несколько приглушили громкие выкрики, вдруг сверкнула ослепительная молния и загрохотал гром. Теперь вскрикнула не только Бонни, но еще кто-то. Лампы замигали, и свет погас везде — на крытой галерее, возле бассейна, на дорожках и на яхте. Усилившееся завывание ветра вызывало примитивную, усиленную ночной тьмой тревогу, началась толкотня, суматоха. Когда Барбара встала со стула, кто-то, пробегая мимо, столкнулся с ней, и она, потеряв равновесие, оказалась в чьих-то объятиях. Этот некто, властно обхватив ее плечи, вывел в галерею, свернув в сторону, в уголок, защищенный густыми кустами. Некто положил ей на плечи руки со словами:

— Долой с торной дороги всполошенных туземцев, моя дорогая! Укроемся в тени надежного закоулка.

В слабом ночном свете она узнала говорившего — Джордж Фербрит, изысканный джентльмен в годах, с волнистыми седыми волосами, подтянутой фигурой, загорелый, с лукавым, ироничным выражением на лице. Вспомнила и его жену Нину — худощавую грудастую брюнетку, с резким, как у попугая, голосом, тщательно выговаривавшую слова, будто она беседовала с глухонемыми, читающими по губам.

Барбара собиралась выразить благодарность в таком же витиеватом стиле, как и его призыв, но вместо этого услышала собственный жалобный голос:

— Никто здесь не хочет говорить об убийстве моей сестры. — Она сознавала, что пьяна и, как положено напившимся, одержима навязчивой идеей.

— Я готов говорить о чем угодно, как вам захочется, дорогая. — Держа Барбару за руку, он вдруг поцеловал ее в губы — быстро, небрежно и с властной настойчивостью. — Давайте взглянем на это как на разумное предположение.

— Вы согласны? Правда, разумное?

— Если исходить из того, что мир Сэма Кимбера более суров и примитивен, чем наш круг. А она жила в его мире.

Он опять поцеловал ее властно, крепко, и она снова стерпела, принимая поцелуи как плату за этот разговор во влажной темноте.

— Почему более суров? — спросила она, едва высвободив губы; собственный голос показался ей каким-то странным, приподнятым, с придыханьем. Впрочем, подумала она, в такой темноте это не имеет значения, все равно никто ничего не видит.

— Ну, из-за денег и махинаций с ними и, возможно, потому, что люди в мире Кимбера особого сорта. Какое это имеет значение?

С легкостью танцовщика он мягко повернул девушку, прижав к стволу секвойи, и прильнул к ее губам с обстоятельностью гурмана.

Мелькнула неясная мысль, что ей следует воспротивиться, но подходящий момент был упущен, вроде бы перевернули сразу две страницы в книге и забежали вперед. Одурманенная, отстраненная, полусонная, она отвечала на поцелуи, слегка удивляясь: кто бы мог подумать, что он окажется таким хорошим и таким умелым, что ему знакомы те мелкие уловки и приемы, от которых человеку становится так хорошо; затем выплыла уверенность — это всего лишь шутка, ведь серьезные веши так не начинаются, и нужно поскорее прекратить, но как прекратить, если вы чувствуете — будет большой бестактностью оборвать все без того светского очарования, с каким это сделает он. Ведь он опытнее Роджера, такой уверенный…

Нарастающий гул крови в ее ушах смешивался с беспорядочным вихрем звуков, доносившихся из окружающей темноты: выкрики и смех, треск рвущейся ткани, удары тел, всплески притворного возмущения. Почувствовала, как Фербрит, расстегнув блузку, прошелся губами по ее шее — она помотала головой, посмеиваясь над собственным участившимся дыханием; накатила волна невесомости, и она не слишком удивилась, почувствовав, как Фербрит, ловко обнажив ее левую грудь, жестом знатока и ценителя взвесил ее в ладони.

Неожиданно загорелись все лампы, и глаза Барбары запечатлели застывшую, как на фотоснимке, группу людей в бассейне: совершенно нагая Нина Фербрит, балансирующая на бортике бассейна, ее прямые, как палки, ноги, мальчишеские бедра и большие, желтоватые, как дыни, груди; голый Куп Тумбе, напоминающий старого сатира, хватающий Нину; сброшенная в кучу одежда; трясущиеся и сталкивающиеся груди, животы, ягодицы; брызги воды в неглубокой части бассейна. Время снова сдвинулось — и Нина Фербрит спрыгнула в воду, Куп Тумбе шлепнулся за ней, раздались испуганные и насмешливые крики. Хозяйка, стремительно, как угорь, выскользнув из воды, метнулась к контрольному щитку с выключателями. Барбара, оттолкнув Фербрита, поправила блузку. Хозяйка щелкнула выключателем, и лампы опять погасли под одобрительные овации присутствующих. Фербрит снова навалился на нее, но Барбара, защищаясь, ударила его локтем в шею.

— Яхта, — прохрипел он.

— Что? — туповато переспросила она.

— Яхта! Крыша над головой, дорогое дитя! — раздраженно выкрикнул он, хватая ее за руку. Она вырвалась. В слабом свете фонаря на дорожке, не выключенного хозяйкой, казалось, что Фербрит исполнял какой-то танец с мелкими па, — вся его самоуверенность и лоск испарились. Ухватив ее за руку, он поволок девушку за собой. Ее вдруг охватил ужас.

Свободной рукой Барбара стукнула его по затылку — повернувшись и злобно шипя, он дал ей оплеуху. А потом откуда-то вынырнул Келси Хан-сон — одетый и мрачный. Заслонив широкой спиной Барбару, сделал легкий кружной выпад. Последовал резкий удар — не громкий, но безусловно мощный. Лощеная, выхоленная, самоуверенная фигура плюхнулась в мокрые кусты, стукнувшись головой о стальной шест фонаря. Оглянувшись, Хансон схватил Барбару за руку и потащил мимо бассейна, сквозь стеклянные двери, по мокрой траве к узкой и мокрой лесной тропинке. Она причитала на ходу, но Келси не обращал внимание на ее шепот. Мокрые листья насквозь промочили ее одежду.

— Ты была права, Луэлл, — бормотал Келси Хансон. — Ах, как ты была права, Лу, дорогая. Все они мерзавцы, я должен был тебя слушать. Идем к себе домой, золотце.

Глава 8

Матч начинался в восемь. Энджи Пауэлл пришла так поздно, что, когда переобулась, успела сделать лишь один бросок для разминки. Она была признанной надеждой женской команды города. Соревнование шло на одиннадцатой и двенадцатой дорожках. Это ее беспокоило: на одиннадцатой Энджи всегда не везло. Она была чуть кривовата, приходилось делать бросок посильнее, а в результате — куча ошибок.

Энджи, улыбаясь, кивая направо и налево, здоровалась с подружками. На ней были белые туфли из лосиной кожи, белые шерстяные носки, белая теннисная юбочка в складку и белая блузка без рукавов, на которой сзади голубыми нитками было вышито: “Кимберленд”. Она сама вышивала надпись, и буквы выглядели крупнее, красивее, чем отпечатанные по трафарету.

Шар был белый, тяжелый — такими играют мужчины. Она тщательно отработала особый, собственный стиль, чтобы максимально использовать свой рост и силу. Бросая мяч, чувствовала себя ловкой, сильной и точной. Ей нравилось, когда ее уверяли, что она играет в кегли, как мужчина. Однако несколько месяцев назад один приятель заснял кинокамерой ее подачи, и она была разочарована своим видом. Золотые кудряшки подпрыгивают, чересчур по-девчоночьи виляет бедрами, а когда снимали в профиль, было видно, как безобразно трясутся груди. С тех пор она затягивала волосы белой повязкой, носила тесный бюстгальтер, тщательно контролировала движения бедер.

В первой игре она понимала — дела идут плохо: один раз шар вообще промазал, а еще дважды не смогла одним ударом повалить все кегли. Нужно сосредоточиться. Ей мешали посторонние мысли — выражение лица Джеса в тот момент, когда мистер Сэм его вышвырнул, поведение и вид мистера Сэма, опасения, что Джес может наделать хлопот.

Нет, прочь все лишнее из головы. Пока шар летел, ей казалось, что промажет, но в последнюю минуту он уложил все кегли. Энджи прыгала, хлопала в ладоши, сияющими глазами обводя подружек. Вторую игру закончили с перевесом в шестьдесят очков, третью выиграли с преимуществом в сорок и стали победителями.

Линда спешила домой. Оставшиеся четыре подружки зашли, как всегда, на бутерброды к Эрни. За Алмой заехал ее парень. Дженни и Стефани стали выпытывать у Энджи, что произошло между мистером Сэмом и Джесом Гейблом. Энджи старалась подавить раздражение, с какой стати им об этом знать? Они же просто служащие. Им не понять, что такое настоящая преданность. Лишь бы о чем посплетничать.

Дженни обещала подвезти Стефани на своей машине. Энджи вышла с ними, вроде бы собираясь тоже отправиться домой в своем маленьком сером “рено”, но стоило им отъехать, вернулась обратно и, зайдя в телефонную кабинку, набрала номер конторы Джеса. Раздалось восемь гудков, потом десять, и, когда она уже решила дождаться пятнадцати, Джес поднял трубку.

— Это Энджи, Джес. Энджи Пауэлл. Я так и знала, что ты еще работаешь.

— Хочешь сказать — знала, почему я должен работать.

— Думаю, что да. Хотела сказать тебе, что завтра до трех ты должен принести почти все досье.

— Кому их передадут?

— Этого я действительно не знаю, Джес.

— Клянусь, он вел себя как спятивший. Ни с того ни с сего. Вышвырнуть меня… буквально вышвырнуть! Ты же была при этом. Видела когда-нибудь что-то подобное?

— Никогда, Джес. Ни разу. Честное слово, он на себя не похож, с тех пор как она умерла.

— Это уж точно.

— Но через какое-то время он опять станет прежним.

— Слишком поздно для меня.

— Это еще как посмотреть.

Он осторожно спросил:

— Что ты имеешь в виду, Энджи?

— Мне вообще не следовало бы с тобой говорить.

— Ну и?..

— Но в самом деле ты ему очень помогал. Я-то знаю, как ты ему нужен.

— Конечно. Попробуй ему это сказать.

— Уже пробовала.

— Спасибо, Энджи. Старайся и дальше.

— По-моему, больше всего это зависит от тебя. Если ты еще хочешь работать на него после того, что он сделал.

— Хочу. Поверь, меня не так легко оскорбить.

— Ну… у меня есть кое-какие идеи.

— Например?

— Думаю, они тебе подойдут. Но по телефону не могу сказать. И встречаться нам не следует.

— Почему?

— Кто-нибудь увидит нас вместе. И будет нехорошо, если об этом узнает мистер Сэм. В нынешнем состоянии он, возможно, вообще не поймет, что я встретилась с тобой только для того, чтобы помочь ему. Знаешь, Джес, до тебя мне дела нет. Я просто хочу, чтобы у мистера Сэма был первоклассный помощник в его неприятностях.

— Никто нас и не увидит вместе.

— И никому не скажешь, что мы встретимся?

— Ни единой душе.

— И что ты предлагаешь?

— Может, зайдешь ко мне?

— Ох, нет. Не годится, Джес.

— Сэм хочет меня видеть, звонил мне. Злой как черт. Нисколько не успокоился.

— Зачем он хочет с тобой встретиться?

— Этого не говорил.

— Вы встречаетесь сегодня вечером?

— Нет. С ним невозможно говорить разумно. Если у тебя есть идеи насчет него, ей-богу, я этого не забуду.

— Мне сейчас нужно домой — мама всегда меня поджидает, но потом я могла бы снова улизнуть. Если мы немножко покатаемся в твоей машине, я бы рассказала, что придумала. Может, что и получится. Если ты сразу после полуночи подъехал бы на Тайлер-стрит к мебельному складу, где был пожар, от моего дома там рукой подать.

— Понял, Энджи, поверь, я очень тебе благодарен.

— Может, ничего и не смогу сделать, Джес.

— Но меня радует и то, что ты готова попытаться.

— Только потому, что думаю о пользе для мистера Сэма.

— Разумеется, Энджи.

При выходе из кафе ее остановил Эрни:

— Ты ведь знаешь Пэм — мою младшую сестру. Ее приняли в Джейнсвилл, как ей хотелось, а теперь она вообразила, что нужно было поступать в коммерческое училище. Вот я и хочу тебя расспросить о той школе в Орландо, где ты училась.

Энджи, внимательно выслушав его, сказала:

— Не думаю, что это хорошо для девушки, проживающей не дома. Я жила у своей тетки.

— Думаешь, выйдет там из нее что-то путное?

— Все зависит от того, насколько твердо она сделала выбор, Эрни. Там могут научить, только если человек хочет трудиться. Я ведь туда поехала, чтобы выучиться на медсестру.

— В самом деле, Энджи?

— Ну да. Собиралась идти в миссионеры. Училась хорошо — по анатомии, по другим предметам, но оказалось, что я не выношу крови: увижу каплю — и падаю как подкошенная. Пришлось перейти в коммерческое училище, выучилась на секретаршу.

— Но это хорошее заведение?

— Конечно, Эрни, если человек хочет работать.

— Не уверен, хочет ли Пэм вообще где-нибудь работать. Энджи, я получил бракованный секундомер, можем его сразу испробовать. Как ты смотришь, если махнем в воскресенье? Поставим воротца и устроим бег с препятствиями.

Она с упреком посмотрела на него:

— Эрни, ты же знаешь меня! Тот прищелкнул пальцами.

— Воскресенье. Совсем вылетело из головы, Энджи.

— В любой другой день, если тебе удобно, Эрни, — утром или после работы.

— Дам тебе знать.

Усевшись в машину, она отправилась домой. Тротуар уже просох, но в сточных канавах блестели лужи. Завела машину во двор, к задним дверям, и прошла в кухню. Миссис Пауэлл восседала за кухонным столом, размещая в тетради зеленые марки. Огромная, почти такого роста, как Энджи, но до смешного толста — над туфлями громоздились складки жира, а маленький, сжатый рот терялся среди обвислых щек. Небольшой носик и такие же, как у дочери, лавандово-голубые глаза, обрамленные короткими, щетинистыми ресничками. Несмотря на непомерный вес, она была весьма деятельной особой, участвовала в церковных службах и благотворительности, отличаясь твердостью устоев и подозрительностью, зорко схватывая малейшее отклонение от норм и безжалостно обличая греховность света. Джимми Пауэлл, ее безгласный, щуплый супруг, уже двадцать лет служил на почте.

Миссис Пауэлл с явным неудовольствием смерила дочь с головы до ног.

— Должна сказать тебе, Энджела, что быть председателем совета по нравственности печати — для меня работа весьма неблагодарная, я сегодня целых полдня потратила на удаление скверных журналов и фотографий с оголенными бабами из киоска при суде, а ты в это время слоняешься ночью одна в короткой юбчонке, едва прикрывающий зад.

— Ах, мамочка, прошу тебя! Я же сто раз говорила, что…

— Конечно, ты всегда твердишь, что, когда плаваешь, на тебе одежды еще меньше. Если встретишь на прогулке лагерь нудистов, наверно, тоже все с себя сбросишь, и потому только, что все они голые. Я ведь старалась воспитать тебя доброй христианкой, а ты ходишь так, чтоб покрасоваться и вызвать у мужчин мерзкие мысли.

— Мамочка, я же не могу отвечать за чужие мысли.

— И приходишь на двадцать минут позже, и заговариваешь мне зубы, а откуда мне знать, что ты не валялась в кустах и не занималась дьявольскими забавами, не предавалась плотским утехам?

— Мама, мы с Алмой, Дженни и Стефани, как обычно, зашли к Эрни, взяли сандвичи и заболтались, возможно, дольше, чем всегда.

— Опять о мерзостях?

— Мамочка!

— Знаю я этих конторских вертихвосток. И не возражай!

— Мам, а мы выиграли.

— Опять? Замечательно, Энджи!

— Во второй игре я взяла двести одиннадцать очков, и Дженни тоже везло как никогда.

Она притворно зевнула, похлопывая себя по губам.

— Устала я сегодня, мамочка. И не надо за меня беспокоиться. — Обойдя стол, она поцеловала мать. — Никогда не сделаю ничего такого, за что тебе бы пришлось краснеть.

— Ты хорошая девочка, Энджи. Но я все равно за тебя волнуюсь. Дьявол подстерегает на каждом шагу. Парень наговорит сладких слов; если им поверишь, тут же окажется, что на уме у него одно — уложить тебя на спину и творить с тобой те мерзости. Таков уж мир с тех пор, как нас изгнали из рая. Я не эгоистка. Сто раз говорила тебе: лучше обойдусь без внучат, лишь бы тебе не пришлось терпеть постыдные супружеские обязанности, когда жена вообще не имеет никаких прав, а какой-то мерзавец превращает ее в сосуд скверны для своих животных потребностей. А она из ночи в ночь засыпает в слезах, оттого что он ее опозорил и осквернил.

— Тебе нечего опасаться, мамочка. Я готова лучше умереть.

— Ты моя милочка, Энджи.

Приняв душ и натянув пижаму, Энджи скользнула в постель. Минут через пятнадцать встала и, тихонько прошмыгнув к приоткрытой двери материнской спальни, с минуту слушала громкое, раскатистое храпенье. Постояла у дверей отца, но оттуда не доносилось ни звука. Вернувшись в свою комнату, быстро надела серый, в полоску комбинезон, синие теннисные туфли. Волосы стянула повязкой, сунула в карман нитяные перчатки и вылезла через окно наружу. Осторожно стянула вниз поднятые жалюзи. Чтобы попасть на Тайлер-стрит, ей нужно было только перебежать через школьную площадку.

Пригнувшись, она перемахнула через открытое пространство, остановилась, прислушиваясь. Убедившись, что вокруг безлюдно и тихо, подошла к качелям и, охватив одну стальную опору, сделав глубокий вдох, быстро перебирая руками и ногами, полезла вверх. Достигнув вершины, сделав рывок, правой рукой ухватилась за вторую опору и перенесла туда все тело. Несколько секунд провисела, ощущая упругость, силу каждой мышцы. Затем скользнула вниз, посидела на корточках, обретая равновесие.

Она встала, распрямила плечи, положив руки на бедра. Снова стала сама собой, могучей и неуязвимой. Чувствовала себя Орлеанской Девой — с ее улыбкой, копьем, латами, в отблесках пламени. И к этому чувству примешивались ощущение красной кобылицы, и она выгнула спину, отставив зад: у нее крепкие копыта, чтобы рассекать траву в поле, мелкий, приятный пот от усилий, и она способна напрячь любую клеточку гнедого тела, чтобы отдаться безудержному бегу.

Джес припарковался у тротуара рядом с обгоревшим скелетом мебельного магазина. Сам стоял возле темной машины — она видела красную точку его сигары. Энджи неслышно подошла к нему сзади, постояла, разглядывая его, а потом дотронулась до плеча. С глухим блеяньем тотподскочил и повернулся, воскликнув:

— Черт побери!

Энджи сурово произнесла:

— Извинись перед Господом небесным.

— Что?

— Ты выругался, Джес.

— Ах да. Верно, сожалею.

— Скажи это не мне.

— Господи, прости. Аминь. Правду сказать, Энджи, у меня чуть сердце не разорвалось.

Увидев издалека проезжавшую запоздалую машину, Энджи пригнулась за Джесовым авто.

— Что с тобой, Энджи?

— Я же тебе сказала. Представь, если кто-нибудь донесет мистеру Сэму, что я с тобой встретилась поздно вечером.

— Представляю. Как ты с ним ладишь? Он-то ведь чертыхается через слово.

— Только не при мне. Никогда. Знает, что меня это расстраивает.

— Ты говорила, что мы поездим по городу…

— Думаю, можно поговорить и здесь, так даже лучше. Давай пройдемся.

Вдали за перекрестком сквозь придорожные кусты мелькали огни машин, проносящихся по шоссе номер двадцать семь. У задней стены обгоревшего здания высилась груда досок, прикрытых толем, высотой около полутора метров. Легко вскочив на нее и усевшись, она протянула Джесу руку. Упершись ногой в угол кадки, он вскарабкался наверх и, вздохнув, сказал:

— Я тебе прямо скажу, Энджи, впервые в жизни чувствую себя настолько паршиво. Понимаешь, всегда у меня были только деловые отношения, ничего личного. Но после этих пяти лет появилось чувство, что помимо бизнеса сложилась и более крепкая связь. С тех пор как кончил школу, никто не осмеливался поднять на меня руку, и после того шока я весь день не могу прийти в себя. Понимаю, какая трагедия на него свалилась, но все равно он мог бы вести себя… с большим тактом, не при тебе и постороннем человеке.

— Ты его страшно разозлил, Джес.

— Это деловая операция, а он все перевел на личности. Не представляю, с чего ты решила, будто сможешь смягчить его.

— А если не получится, что будешь делать?

— Не знаю, Энджи. В конце концов должен ведь я подумать и о себе. Как я удержусь в своей профессии, если все знают, как обошелся со мной Сэм? Я еще как последний идиот спустился вниз, весь в крови, напрочь оглушенный, и объяснял направо и налево, что произошло. Полгорода уже в курсе. И как я теперь взгляну в глаза остальным клиентам? Что мне остается говорить? Только одно: Сэм потребовал, чтобы я сжульничал в его налоговом конфликте, а когда я отказался, он меня вышвырнул.

— Это же все неправда, Джес.

— Я должен защищать свой бизнес. А с чего мне защищать человека, выбросившего меня за дверь? Я должен оберегать и свои джэксонвиллские связи. Могу хорошо потрудиться к выгоде своих клиентов, но только если они меня уважают. Ему следовало об этом помнить, когда распускал руки. Если тебе удастся наладить наши отношения, выгадает и Сэм, и я.

— Есть у меня кое-какие мысли, но сначала мне нужно побольше узнать, из-за чего, собственно, вы поругались?

Джес откусил кончик новой сигары, выплюнув его в темноту.

— Он хотел, чтобы я провернул для него отличную операцию, а сам кое-что скрыл от меня, мне пришлось самому выяснять. Вот он и взбесился. Что она — принцесса или еще кто?

— Джес, мистер Сэм сердился потому, что думал: раз ты догадался, то, наверно, кому-нибудь рассказал?

— Честное слово, я ему поклялся, даже пальцем не… Пораженный, он повернулся к ней:

— Ты, похоже, что-то об этом знаешь?

— Возможно, у меня есть свои способы догадываться.

— Например?

— Например, меня заинтересовало, почему ты столько времени посвящал тем старым досье. Из канцелярии их не брал, а работал с ними тогда, когда мистер Сэм был в отъезде. Делал вид, что занимаешься этим конфликтом с налогами, но проверял документы прошлых лет. И не забирал к себе, в свою контору. Это выглядело странно, Джес. Все свои записки с цифрами, расчетами комкал и бросал в мою корзинку. Я даже подумывала, не поговорить ли об этом с мистером Сэмом. Джес, ты действительно поступал нечестно.

— Я только делал свою работу.

— Те листочки, бумажки я собирала, они меня удивили, а потом все встало на свои места. Ты подсчитал все доходы мистера Сэма, отбросил налоги и его текущие расходы, сравнил с остатками на счету и понял: оставалась сумма, о которой ты ничего не знал.

— Ты сообразительная девушка, Энджи.

— А знаешь, вряд ли я догадалась бы, если б ты с месяц назад не сказал нечто странное. Вроде бы в шутку, но потом так внимательно следил за мной, так что это ведь была не шутка?

— Что я тебе сказал?

— Но, Джес, ты должен помнить! Сказал, что я так же надежна, как банк, только налогов не требую. Я ни сном ни духом не ведала, что ты имеешь в виду. А позже эти слова натолкнули меня на мысли о наличности, и мне показалось, что именно такие деньги ты искал, но не знал, где они. При первой возможности я обыскала квартиру мистера Сэма, и знаешь, что нашла? В шкафу стоял тщательно уложенный чемодан. А ведь он никуда не собирался ехать. Там были все необходимые вещи, Джес. Но никаких денег. И еще кое-что меня испугало.

— Что?

— Паспорт с его фотографией, но на другое имя. И всякие деловые бумаги на то же имя. И долговые расписки на тридцать пять тысяч долларов. И кожаная зеленая чековая книжка без имени, с французской печатью, на двадцать тысяч фунтов в цюрихском банке.

— Значит, я был прав.

— Но никаких денег. А на другой день я тебя спросила, нет ли у мистера Сэма серьезных неприятностей.

— Я сказал тебе правду, Энджи, — если его обвинят в мошенничестве, не знаю, как он вывернется. По-моему, такое обвинение было бы ошибкой. Но любой процесс таит неожиданности, и всегда оставалась опасность, что его засадят на год. Но, как оказалось, все прошло очень гладко.

— Эту опасность мистер Сэм никогда не принимал всерьез. Когда за ним пришли бы, его уже давно бы тут не было. Но если ты обо всем этом донесешь, его опять прижмут, и намного сильнее.

— Как только появится надежда уладить наши отношения — никому ни слова.

— Не представляю, Джес, как ты собираешься их уладить. Ведь если бы ты не начал действовать у него за спиной и не ляпнул ту глупую шутку, я бы не догадалась ни о тех деньгах, ни о том, у кого они. Когда я с ней говорила, чтобы проверить свою догадку, она была убеждена, что об этом мне сказал ты. И похоже, ты, сам не сознавая, сделал это.

— Ты с ней разговаривала?!

— И обманула ее, но с добрыми намерениями. Как-то вечером случайно зашла к ней, и она меня впустила — вся в шелку и кружевах, надушенная. Я сказала: мне известно, что те деньги у нее, и она призналась — да. Я ее обозвала бесстыдной распутницей, а потом выложила свое вранье. Сказала, будто ты собираешься донести на Сэма, чтобы изъять налоги с той суммы, но Сэму ничего нельзя говорить — он может сотворить какую-нибудь ужасную глупость и вызвать новые осложнения. Потом говорю: ты мне обещал немного подождать, а пока я думаю, как заставить тебя молчать, но мне, вероятно, понадобится ее помощь, я дам ей знать.

Джес изумленно уставился на нее. В слабом ночном свете его лицо выглядело светлым пятном, на котором четко выделялась оправа очков.

— Конечно, ему не пришлось бы скрываться, ни в коем случае, — продолжала она. — Я храню этого человека и телом и душой. Не допущу, чтобы, пока жив, нанесли ему вред. Ничто и никто.

Заметив, что Джес потихоньку сдвигается к краю штабеля, нащупывая одной ногой опору, она быстро добавила:

— Значит, она и сегодня была бы жива, если б ты не действовал у него за спиной, и поэтому, думаю, мистер Сэм уже никогда к тебе не переменится.

Джес дернулся вниз, но она, перевернувшись на живот и вытянув длинные ноги, охватила щиколотками его грудь и одну руку. Джес стоял на земле, шатаясь, он мог стащить ее со штабеля вниз. Опустив лицо, она ухватилась руками за верхние доски. Джес, задыхаясь, царапал слабыми пальцами плотную ткань ее комбинезона, а она постепенно усиливала нажим, чувствуя, как мускулы на ее длинных, гладких ногах твердеют, словно мрамор.

Джес внезапно бессильно обмяк. Подержав его еще с минуту, она разжала ноги, позволив телу упасть. Не торопясь, сползла со штабеля вниз и, встав над ним, натянула бумажные перчатки. Склонившись над телом, положила руку на горло, ощущая его быстрое, прерывистое дыханье. Выпрямив его вялые, бессильные ноги, она резким рывком вскинула его колени на плечо. Стала продвигаться мелкими шажками, придерживая на груди колени, чувствуя, как мужская рука при каждом шаге легко касается ее бедра сзади. Подойдя к машине, левой рукой открыла дверцу со стороны водителя и, сбросив тело, втиснула на сиденье перед рулем. Падая, он чуть не нажал локтем на клаксон, и это напугало ее: склонив голову, она внимательно осмотрела все вокруг, прислушалась. Затем, пригнувшись, поставила тяжелые ступни на педали, попробовала выпрямить тело за рулем. Джес сидел, сгорбясь, уткнувшись подбородком в грудь, и слабо хрипел.

Присев перед дверцей, она стащила перчатку с правой руки, а левой рукой придержала его правое плечо, чтоб не падал. Твердыми, расставленными пальцами правой руки зарылась в мягкую диафрагму слева, выше ноздреватой точки пупка, точно под дугой последнего ребра. Ей мешала рубашка. Расстегнув и распахнув ее, она опять погрузила пальцы глубоко в мягкую плоть, стараясь проникнуть за край ребер. Вялость Джеса вызывала отвращение, но она, напрягаясь, старалась просунуть руку поглубже. Пришлось опереться локтем, и наконец что-то поддалось, внутренние ткани стали мягко разрываться. Джес Гейбл издал стон и пошевелился.

— Ну-ну, — зашептала она. — Сейчас все кончится, вот-вот. Подушечки ее пальцев упирались в твердые ребра, рука — глубоко в теле скрюченного мужчины. Она ощутила, как пульсирует горячая мышца, величиной в два кулака, ударяется, упругая, как резина, о кончики указательного и среднего пальцев.

Вот она — суть и основа Джесова бытия. Передохнув, она вдруг вновь представила себя Жанной Орлеанской, стоящей среди вздымающихся языков пламени, и опять примешивались ощущения красной кобылицы. От напряжения руку схватила судорога, но она переждала ее. Джес шевельнулся. С усилием превозмогая себя, она отделила один палец и резко воткнула его в сердце — оно дрогнуло, затрепетало, но палец продолжал давить, пока мышца не затихла. Джеса охватила долгая дрожь, из горла вырвался слабый звук, похожий на позыв рвоты. А ее заливали волны сладостного обжигающего чувства, лишающего сил. Вытащила руку из глубокой ямки, которая тут же исчезла. Ей пришлось на минутку присесть — закрыв глаза, глубоко задышала ртом, а затем, натянув правую перчатку, ловко застегнула и заправила рубашку на трупе. Захлопнув дверцу и обойдя машину, уселась с другой стороны и, прижавшись вплотную к Джесу, завела мотор. Поставила передачу на малые обороты, и машина тихонько стронулась с места. Она направилась вниз по Тайлер-стрит, зажгла фары и на увеличивающейся скорости выпрыгнула из машины, захлопнув дверцу. Добежав до школьного двора, встала в тень, следя за авто, которое начало сворачивать налево. Колеса перевалились через край тротуара, а Энджи, пробежав несколько метров, затаив дыхание, прислушалась: машина с треском продиралась сквозь кусты, потом раздался глухой удар — шум ломаемых веток утих, но мотор продолжал работать.

* * *

Она была уже в постели, когда раздался звук сирены, сменившийся шумом мотора, затихшего неподалеку, — цель была достигнута. Энджи вспомнила про синяк, но если его заметят, подумают, что он от удара о руль. И если, сжимая его ногами, она повредила ребра, что ж, объяснение напрашивается то же самое.

Убедившись, что полиция отбыла, забрав добычу, она встала в темноте. Комната ее была маленькой и скромной. Из нижнего ящика письменного столика достала плоскую шкатулку с крупными деревянными четками. Откинув крышку, поставила ее у окна. Высоко закатав пижамные брюки, встала коленями на цветные четки, постепенно перенося вес, потом выпрямилась, соединив ладони, в типичной позе молящегося. Боль и одержимость нарастали, она отдавалась горячей волне, ожидая освобождения. Когда боль стала непереносимой, перед закрытыми глазами заплясали знакомые туманные клубки, застыли губы. Дыхание стало медленнее и глубже, веки затрепетали. Боль исчезла — теперь ее колени упирались в легчайший пух.

Ей не требовалось подыскивать, выдумывать слова — они стояли перед закрытыми глазами:

— Я Твой покорный воитель, Господи, твой благородный, карающий меч справедливости. Дай мне силы, смирение и послушание, чтобы исполнить Твои веления. Я взяла жизнь у Иуды и стяжателя, как Ты велел. Но я не столь бесповоротна, как святая Жанна. Мне пришла в голову еще одна мысль, но не знаю, праведная ли. Помоги мне. Исполнение Твоих велений не должно бы доставлять такое бурное, безмерное наслаждение. Это дерзость. Мне следует действовать с холодной головой и печалью в сердце, с молитвой об их душах. Но я забываю о молитве. Испытай меня. Возьми меня. Наставь на путь истинный. Прости меня.

Медленно подняв расставленные, ладонями вверх руки, запрокинула голову назад. В чернейшей тьме страстно ждала наступления полной отрешенности. Сначала застыли, затвердели и потеряли чувствительность пальцы, онемение распространялось вниз, и ее дыхание стало замедляться. Уже деревенеют плечи, спина, живот — все волокна мышц твердеют, как камень, бедра, внутренности, все ткани превращаются в неподвижную скалу.

Когда стало неметь лицо, прежде чем окунуться в чернейшую тьму, быстро сказала себе тонким внутренним голоском: “Один час”.

* * *

Выбираясь из темноты, почувствовала, как одновременно расслабляются все мышцы. Руки ее упали, и она встала. Чувствовала себя одурманенной и слабой, но отдохнувшей и освеженной. Убрав шкатулку с четками и улегшись в постель, спустила пижамные штанины. На коленях от долгого, нечеловеческого давления отпечатались глубокие ямки, но боли не ощущалось. Научилась этому в двенадцать лет, тогда она читала про Орлеанскую Деву, и плакала, и сама пробовала держать руку над пламенем свечи. Когда не выдерживала боли, плакала снова — из-за своей слабости. Но пробовала опять и опять и, наконец, однажды вечером положила руку высоко над пламенем и медленно-медленно опускала ее — со скоростью минутной стрелки. И в тот вечер открыла тайну, как призывать на помощь тьму, как превратить пламя в нежный поцелуй, а запах горелого мяса в цветочный аромат — это было таинство святой Жанны. Но приходилось скрывать слишком много ожогов, затвердевших белых шрамов на правой руке от кисти до локтя. Перепробовала многое и в конце концов пришла к выводу: четки выполняют эту роль не хуже, и пользовалась ими вот уже восемь лет, утверждаясь в мысли, что из миллионов она и есть та единственная избранница.

Когда она уже погружалась в сон, невидимое сердце забилось в ее руке, но теперь она сунула ладонь так, чтобы охватить его целиком, и когда сжала, внезапно проснулась, вся охваченная ощущениями красной кобылицы: учащенное дыханье, легкость внизу живота, спина напряжена и изогнута; кожа у нее свербела, соски на грудях набухли и были болезненно чувствительны. Она легла на спину, и тело ее постепенно расслабилось. Подняв правое колено, изо всей силы трижды ударила кулаком по бедру. И сразу же стала раздумывать, кого ей укажут следующего. А вдруг это окажется мистер Сэм, что она сделает? Хватит ли у нее сил, энергии? Мистер Сэм — большой грешник, но скоро он прозреет и откажется от плотского бесстыдства, а потом увидит Истину и бросится на колени, умоляя о прошении. А она опустится рядом и станет наставлять, что ему нужно говорить.

Подыскивая слова, которым она его научит, Энджи снова погрузилась в глубокий, безмятежный сон совершенно здорового существа во цвете физических сил.

Глава 9

Медленно, осторожно поднимаясь по трапу на яхту Хансона, Пол Станиэл не слышал ни звука, кроме ворчанья кондиционеров. На палубе заглянул в каюту — там горела лампа под голубым абажуром, а на постели кто-то спал.

— Пол? — Неуверенный голос донесся откуда-то справа. Быстро обернувшись, он увидел, как Барбара Лоример поднялась с шезлонга и нерешительно шагнула в его сторону, а когда он откликнулся, бросилась к нему.

Обняв ее за плечи, он удивленно сказал:

— У вас же совершенно мокрое платье!

Раздался приглушенный не то смешок, не то всхлипыванье:

— Было значительно хуже, сейчас уже немного обсохла. Боже мой, какой безумный, ужасный вечер. — Она отстранилась. — Простите. Я не в лучшей форме. Но не пьяна. Хотя и была недолго.

— По телефону у вас такой странный голос.

— Аппарат у постели Келси, а я ни за что на свете не хотела разбудить его. Пол, пожалуйста, заберите меня отсюда. Я вам три раза звонила…

Они направились к лестнице.

— Как раз был звонок, когда я зашел. Вы все взяли? А сумочка?

— Где-то оставила. Если в мотеле есть запасной ключ от номера, ничего страшного. Мне так стыдно за себя.

Спустившись на берег, Станиэл взял ее под руку и повел по дорожке.

— Знаете, Пол, эти люди вовсе не какие-нибудь развращенные чудовища — они просто глупые. Глупые, вульгарные, чванливые. И так усердствуют! И мне пришлось вести себя тоже по-дурацки. Все вам расскажу, как на исповеди.

— Не стоит.

— Мне это пойдет на пользу.

— Смотрите под ноги. Вот и машина.

Когда они свернули на дорогу в город, Барбара спросила:

— Помогла вам чем-нибудь та студентка?

— Нет. Но оказалась совсем другой, не такой, как я представлял. Она мне понравилась. С ней я чувствовал себя о’кей. Она еще не хлебнула горя, но основные инстинкты у нее функционируют исправно, и они швыряют ее, как стрелку компаса, которая всегда наконец успокаивается и показывает верное направление. Но девочка противится этому изо всех сил. Все время из кожи лезла, стараясь ошеломить своими эмансипированными взглядами. Но меня этим не удивишь — нагляделся на ребятишек ее возраста, которых подбирали одуревшими от наркотиков, больных. Такой работы полицейским всегда хватает.

— Я… я тоже вытянула пустой номер. Заговорщик и сыщик из меня хуже некуда.

Она вынуждена была прервать рассказ, так как они подъехали к административному корпусу мотеля. Барбара пошла просить ключ и, вернувшись, подошла к окну машины:

— Этот кусок я пройду и одна. Может, поставите машину и минут через десять зайдете ко мне дослушать остальное?

* * *

Дверь открылась сразу, как только он постучал. На ней был желтый купальный халат, лицо умытое и румяное, а волосы закрывал тюрбан из полотенца.

Когда они сели, Барбара виновато сказала:

— Уже час ночи. Выслушивание исповеди не входит в ваши обязанности. Поставьте в счет сверхурочные. Пол. На чем я остановилась? Ага. Келси вел меня, как показалось, несколько километров по мокрому лесу, а я тащилась за ним, как идиотка, и насквозь промокла. Потом завел по той лестнице в каюту и втолкнул в кресло. Смешал две крепких порции, один стакан сунул мне. Поверьте, я только притворялась, что пью. А сам уселся на постель и завел загадочный монолог. Не понимаю, как он сумел так ужасно и молниеносно опьянеть. Кажется, был уверен, что я Луэлл. И было в нем что-то… страшное. Понимаете? У меня не было сил проявить малейшее несогласие или протест. Этому Фербриту он ведь основательно врезал, может, даже серьезно его ранил. Келси безостановочно говорил, бормотал что-то, многое я вообще не разобрала. Но ясно было, что хотел уговорить Лу вернуться. Все вроде бы изменится. И таращился на меня влюбленными глазами, и твердил, как меня осчастливит, если возьмет к себе в постель. Я тогда уже была трезва, клянусь. Если добраться до двери, можно бы сбежать, но он был к ней ближе. И вдруг Келси на полуслове замолк, повалился на бок и захрапел. Когда я совершенно убедилась, что он спит, позвонила вам. И ждала, и опять звонила. А когда наконец дозвонилась и вы обещали приехать, выбралась на палубу и опять ждала…

— А по нашему делу никаких результатов?

— Ничего, если не считать догадок Джорджа Фербрита о тайных доходах Сэма Кимбера, его суровом, жестоком окружении и тому подобном. Она нахмурилась, покачав головой.

— Ах, у меня столько всяческих оправданий: была опустошена свалившимся несчастьем. Как последняя идиотка, выпила тот огромный бокал мартини. И во время грозы, в темноте, когда погас свет, все казалось каким-то нереальным. А он — искушенный, зрелый, самоуверенный и очень привлекательный. Понимаете, если мужчина хоть чуточку колеблется, извиняется, не очень уверен в себе, легко сказать “нет”. А если вас просто куда-то несет… ах, к черту, Пол, оправдывайся хоть до Судного дня, все равно всегда с отвращением придется помнить: пока я позволяла уносить себя как спящую дурочку, воображая, что это какая-то идиотская забава, тот старый лис между двумя поцелуями затащил меня в кусты. Меня в холод бросает, когда подумаю — еще пара минут, и было бы уже поздно. Отвратительные воспоминания!

— Но ведь свет загорелся, и этого не случилось.

— Господи, Пол, я же приехала сюда не для того, чтобы заниматься самобичеванием. Когда-то пару раз я позволила себе сойти с пути истинного и оба раза горько раскаивалась, но никогда еще не чувствовала себя развратной, дешевой девкой.

— Возможно, в том обществе что-то носится в воздухе. Она ответила с улыбкой:

— Очень мило с вашей стороны. А мне стыдно. Ведь я считала себя совершенно трезвым, рассудительным человеком, оказывается — нет. А теперь еще вдобавок стыжусь этого… интимного стриптиза. Так что, возможно, возвращаюсь к былой трезвости.

— Кроме меня, вам не с кем поделиться.

— Естественно… И от этого еще хуже.

— Вы здесь ни при чем, Барбара, — просто я способный полицейский. Изображаю на лице понимание, киваю в нужных местах, ловлю каждое слово и сочувственно похмыкиваю. Люди рассказывают все.

— Охотно верю — конечно, рассказывают вам, бедняжка. А вам-то хоть бы что.

— Иногда — верно, а порой и нет. Но если хочу узнать больше, всегда в подходящий момент задаю необходимый вопрос.

— Например?

Он помедлил, облизнув пересохшие губы.

— Хорошо. Кто такой Роджер?

Застыв, она сжала губы. Их взгляды встретились, и он первым отвел глаза, с тревогой ощутив, насколько натянута ниточка их взаимного влечения.

— Вы действительно профессионал, Пол.

— Вопрос снимается. Это была ошибка.

Барбара взяла сигарету из пачки на столе. Под высоким тюрбаном ее гладкое лицо выглядело как бесстрастная, пустая маска. Из остроугольного выреза халата ее шея вздымалась подобно тонкому, крепкому стеблю с затененной впадинкой внизу. Биения жилки на шее заметно не было, но он уверен — коснись губами, он почувствует взволнованный поток крови. Его затопила волна мучительного желания, и, сдерживаясь, он напряг мышцы, стиснул челюсти до скрипа в зубах. Барбара по-прежнему молча смотрела прямо перед собой, серьезная и задумчивая. Вот она шевельнулась на стуле, усаживаясь поудобнее. Каждое движение рук, ног, всего тела поражало плавностью, изяществом, волнующее очарование излучали и горько сжатые губы, прикрытые веки, упругие, широко расставленные груди. Он уже не мог дальше обманывать себя, твердя, что это всего лишь обыкновенная девушка, серьезная, но озабоченная и самовлюбленная. Страсть открыла простор волшебству преображения, и он был не в силах подавить желание открывать в ней все новые достоинства и совершенства.

Барбара печально и с вызовом посмотрела на него сквозь дымок от сигареты.

— То письмо, конечно же. Вот видите — задаете необходимый вопрос, а в ответ получаете нудную историю. Роджер весьма положительный тип, серьезно. Наверно, года на два старше вас, с печальными, терпеливыми глазами. У вас он наверняка вызвал бы улыбку. Мужчина, наполовину уцененный: трое детей и скучная, глупая, совершенно стандартная жена. Но очень простодушная и беспомощная. Ну, вам же известны все стадии такой связи. Начнем с того, что он мне понравился — как собеседник и сослуживец. Сидели с ним весь день в одной и той же конторе, подсмеивались над одними и теми же шутками. Потом обнаруживается — у вас так много общего, что все превращается в полунадуманную, романтичную любовь, сладкую и горькую, смешанную с печалью, так как оба понимаете — ничего изменить нельзя. И все вокруг затягивается какой-то странной туманной завесой, так что всякие мелочи приобретают особый, многозначительный смысл. Потом постепенно, шаг за шагом, вы оба убедите себя и друг друга в том, что вроде бы заслужили, чтобы вместе лечь в постель. С этим связаны клятвы, интриги, колебания и девичий страх перед неизвестностью. И, разумеется, все будет изумительно — наш кусочек счастья. Ах, мы так возвышенны, так чисты, что мелкая вульгарность таких встреч нас не коснется!

— Что вы собираетесь делать?

— Все уже позади, Пол Станиэл. Мы очень быстро прошли стадию вздохов и свиданий с выпивкой при свечах. Нас обоих весьма удивило, что в результате таких встреч верх стала одерживать физическая близость, а мы ведь никогда раньше не пробовали взглянуть на себя с этой стороны. То, что должно было обозначать подтверждение, символ любви, превратилось в самоцель, и мы были так поглощены, заняты этим, что на любовь не оставалось времени. Вся история тянулась уже долго, и вот однажды я, как обычно, пришла в наше убогое пристанище. Рождер в тот день запаздывал. Я встала к окну и смотрела на людей внизу с высоты третьего этажа. Напротив через улицу был бар. Оттуда вышли мужчина и женщина — немолодые. Они остановились; мне показалось, у них ссора. Вдруг мужчина схватил женщину за воротник пальто и стал осыпать ее пощечинами, у той только голова моталась из стороны в сторону. Я еще со своей возвышенностью брезгливо подумала, как это вульгарно, низко, жестоко и позорно. Мужчина оттолкнул женщину, и она, сутулясь, с плачем побрела от бара. А тот, подбоченясь, постоял в дверях, глядя ей вслед, потом, сплюнув, вернулся в бар. Отойдя от окна, я обвела глазами комнату, освещенную скудным зимним светом. Никакое это не гнездышко любви — одна постель да голые стены вокруг. Нам уже не о чем было говорить. И вдруг я поняла, что не представляю себе даже лицо Роджера. И в таких комнатушках встречались тысячи и тысячи людей вроде нас, которые утоляли свою безудержную страсть, забывая лицо друг друга, не зная, о чем поговорить. Это ведь гораздо вульгарнее, чем быть избитой на улице. И неужели это я — в такой комнате? У меня было чувство, словно я пришла в себя в больнице после болезни, ничего не понимая. Я сбежала оттуда в страшной спешке, сознавая, что, если он еще застанет меня, вряд ли когда-нибудь наберусь сил уйти. На следующий день после работы мы сидели за чашкой кофе в переполненной забегаловке. И опять нам не о чем было говорить. Такое получилось прощанье. При случае я рассказала обо всем Лу. Наверно, она старалась понять меня, но смотрела на меня как-то странно — словно я призналась ей в воровстве. Или что употребляю наркотики. Моя исповедь оказалась напрасной. А меня перевели в другой отдел.

Взглянув на него, Барбара иронически усмехнулась:

— Я-то воображала, что единственная-неповторимая. И любая ситуация, в которой окажусь, будет особой потому, что это я. А очутилась в одной из самых банальных и жалких ситуаций на свете. Конторская любовь. Если записать все, что говорили сначала мы и еще сто пар, наверно, разница была бы только в именах. Все остальное — одинаково.

На глаза ее набежали слезы, они медленно текли по щекам, но выражение лица не изменилось.

— Вы умеете так хорошо слушать, — сказала она, вытирая слезы рукавом халата.

— От кого вы сейчас открещиваетесь?

— От обоих, Пол. От обоих.

— Теперь вы сможете заснуть?

— Почему вы думаете, что до этого я не смогла бы?

— Слишком большое напряжение, взвинченность. Сейчас уже, вижу, прошло.

Он поднялся. Распахнув дверь в теплую темноту ночи, вдруг обернулся, схватил ее за руки выше локтя и сразу ощутил неуверенность, ранимость, подавленное волнение — все, что ее переполняло.

Пол дружески, мягко встряхнул ее.

— Выспитесь хорошенько, — произнес он и шагнул в темноту. Услышал, как закрылась дверь, и медленно двинулся к своему коттеджу, наслаждаясь чувством собственной силы и самообладания. Ведь он мог ее взять — была совершенно податлива и готова отдаться. Загнанная в угол добыча, безжизненная, покорная жертва. Ей это не доставило бы радости. Ничего, время и сон — лучшие целители.

Уже в постели мелькнула мысль: может, уже никогда больше не повторится подобная доступность, и вся его самоуверенность испарилась. Пожалуй, он выбрал неподходящее время для жалости. Широкий небосвод бархатной ночи раскинулся над десятками тысяч разметавшихся, спящих в тишине девушек с округлыми ногами — нежными, влажными от пота и золотистыми от загара, — со сладким дыханием и мягкими, длинными волосами, разбросанными на подушке. Ворочаясь на жестком холостяцком ложе, он любил каждую и желал любую из них — без имени, без усилий, без сожалений — сладостное поклонение в святилище девичества среди таинственной ночи.

Глава 10

Шериф Харв Уэлмо, остановившись на потрескавшемся тротуаре Тайлер-стрит, хмуро и раздраженно смотрел на Пола Станиэла.

— Черт побери, не могу же я действовать только на основании вашей интуиции.

— Я просто обратил ваше внимание на то, что слишком много совпадений.

— А для меня важны только факты, обнаруженные при расследовании. Из конторы он вышел приблизительно без четверти двенадцать. Похоже, собирался вернуться, если бумаги оставил разложенными на столе. Обычно, говорят, все при уходе убирал. Возможно, началось сердцебиение, приступ, а в помещении было душно, и он решил проветриться. Я знаю, Сэм Кимбер вчера выгнал его и собственноручно вышвырнул из конторы. Значит, он поездил немного, может, все еще чувствовал себя нехорошо, а когда схватило сердце, не успел затормозить. Ноги на педали не было, поэтому машина двинулась без особой скорости. Видите, там она перевалила через тротуар, потом пошла туда, вот следы, к той пальме, в которую и врезалась, но не сильно. Затем позвонила эта Энтри — из окна спальни увидела машину среди кустов с включенными фарами и работающим мотором. Наш человек проверил сообщение и вызвал “скорую”, но она уже не потребовалась. Черт меня побери, Станиэл, у этого парня был горячий день: потерял важного клиента, произошла бурная ссора. Кстати, врач говорит, что умер от инфаркта.

— Не волнуйтесь, шериф. Я только сказал о странных совпадениях. Что ему здесь было нужно?

— По-моему, он просто собирался проехаться. Эта улица никуда не ведет. Просто катался ночью.

— Он замешан в деле Луэлл Хансон.

— Каким образом? Почему? Потому что давно работал на Сэма Кимбера? Станиэл, я уже говорил и повторяю снова: если раскопаете какой-то факт, доложите мне, и я продолжу расследование. Дело еще не закрыто. Но я просто не могу двигаться дальше, если нет ни единой зацепки. Есть у вас факты?

— Пока нет.

— Тогда, простите, я должен вернуться в контору, у меня куча неотложных дел. Кажется, приятель, вы собираетесь затянуть дело, насколько удастся.

— На этот раз нет, шериф. Благодарю за содействие.

* * *

Бетти — секретарша Джеса Гейбла — оказалась небольшой, худощавой женщиной с седыми волосами, холодным лицом и шармом насоса бензоколонки. Через силу позволила Полу Станиэлу воспользоваться телефоном. Он позвонил наверх, Сэму Кимберу, объяснив, чего добивается, и тот попросил к телефону мисс Бетти. Пол передал трубку. Слушая выразительный рокот голоса Сэма, наблюдал за Бетти: выражение лица ее не изменилось, но на лбу выступил пот, а по щекам пошли пятна. Положив трубку, она объявила:

— Все это очень странно.

— Внезапная смерть всегда бывает несколько странной.

— Ну что ж, проходите.

Она впустила его в кабинет Джеса. На большом столе громоздились кипы списков, папок, документов.

— Шериф уже осмотрел помещение, — сообщила она. — Как только мистер Греди освободится, он во всем разберется. Вы должны понимать, что я соглашаюсь исключительно из любезности, ради мистера Кимбера. По моему мнению, у вас нет никаких оснований находиться здесь. Делайте, что вам нужно, поскорее — у меня есть и другая работа.

Скрестив на груди руки, она встала у стола.

Пол, усевшись в кресло Джеса, просмотрел бумаги на столе — похоже, все они были связаны с обширным бизнесом Сэма Кимбера.

Среди папок оказался большой блокнот для заметок, первый, верхний лист испещрен каракулями из букв и цифр. На приставном столике стоял кнопочный телефон, рядом — другой блокнот, поменьше. Подтянув столик поближе, он внимательно изучил первую страницу и после короткого раздумья, поднявшись, решительно вырвал лист из блокнота.

— Ни один клочок бумаги не будет вынесен из конторы, — заявила секретарша.

Он подал ей листок. Бетти посмотрела на него, потом обратила растерянный взгляд на Станиэла:

— Здесь же одни каракули… И все равно вам нельзя его забирать.

— Есть у вас ксерокс или что-то подобное? Мне нужна копия. А оригинал спрячьте в надежное место.

Она возмущенно вздохнула, но предложила подождать в приемной и вскоре принесла отличную копию. Забрав ее. Пол поднялся в офис Кимбера. Энджи Пауэлл, свежая, веселая, в голубой юбке и бело-голубой полосатой блузке, одарила его подчеркнуто сияющей улыбкой, и ему подумалось, что такая любезность распространяется только на людей, пользующихся расположением Кимбера.

Пройдя в кабинет, он плотно закрыл за собой дверь.

— Ну как там внизу?

— Ничего особенного.

— Надо бы поручить Брунеру и Маккейбу забрать оттуда досье. Я вот все утро раздумываю: помогло ли то, что я сотворил, убить этого мерзавца?.. Что вы там обнаружили?

Станиэл положил перед ним листок и, обойдя стол, стоя над Кимбером, изучал его.

— Что это означает?

— Возможно, ничего. Может, здесь что-то из его записей за прошлую неделю. Но вот здесь цифра двенадцать, она подчеркнута, а ведь из офиса он ушел без четверти двенадцать.

— То есть это могла быть встреча, назначенная по телефону?

— Если так, то другие записи могут помочь выяснить, с кем была встреча.

Кимбер показал пальцем на небрежную зарисовку женской фигуры с большим бюстом.

— Может, с женщиной? А это что за буквы — м-б-л?

— Не знаю, но смотрите сюда: Тайлер. Вот почему я заинтересовался листком. Тайлер-стрит. Ведь он умер там.

— А перед этим словом инициалы — Э.П. Тайлер. Не может это быть улица. Как странно, от этого “м-б-л” вроде дым нарисован… Почему?

— Понятия не имею.

— Постойте! На Тайлер-стрит был магазин мебели, он обгорел в пожаре около года назад. Господи, Станиэл, не слишком ли мы увлеклись? Тут столько начиркано, можно отыскать все, что захочешь.

— Давайте съездим туда, посмотрим. Кимбер, помедлив, пожал плечами:

— А почему бы нет?

Недалеко от штабеля досок, прикрытых толем, Сэм Кимбер обнаружил сигару. Подняв ее, размял в пальцах.

— Сухая, — констатировал он. — Значит, в дождь ее здесь еще не было. Не могу разобрать — это марка, которую курил Джес, или нет. Вот если бы увидеть обертку.

Станиэл нашел ее в траве. Кимбер подтвердил — Джес курил этот сорт. Пол теперь осмотрел все вокруг с особой тщательностью и отыскал еще окурок, такой же сухой, как незажженная сигара, а затем обнаружил кучки пепла, которые в дождь были бы смыты, а значит, подтверждали, что какое-то время Джес провел здесь.

— Ну, и что мы имеем? — спросил Сэм.

— Напрашивается всего лишь гипотеза: в полночь у него здесь была встреча. Возможно, сидя на досках, ждал. Может, тот, другой, пришел, а может, и нет. Снял обертку с сигары, откусил конец, но не закурил. Почему? Вдруг ему стало плохо, отбросил ее, кое-как добрался до машины и отъехал, прежде чем умереть. А может быть, тот другой сунул его в машину. Может, он умер от волнения, а они втиснули его внутрь и завели мотор. Жаль, что на этом проклятом покрытии не остается никаких следов.

— Не много набралось, а?

— Мало, чтобы я мог обратиться к Уэлмо. Достаточно, чтобы передать все в лаборатории полиции и обыскать это место до последней травинки. Но для Уэлмо этого не хватит.

Они осторожно, медленно дошли до края тротуара, Станиэл внимательно следил, не появятся ли новые улики.

Кимбер, нахмурясь, оперся о машину.

— Кажется, мы оба думаем об одном и том же. У меня теперь нет возможности припереть Джеса к стенке, а если бы припер, что-то из него выжал бы. И кто-то лишил меня этой возможности. Так?

— Теперь очередь за вскрытием, если бы удалось склонить к этому Уэлмо.

— Я его склоню, — мрачно пообещал Кимбер.

Он обошел машину, чтобы сесть за руль, но вдруг застыл как вкопанный.

— В чем дело?

— Идите сюда.

Станиэл в недоумении последовал за ним через дорогу, потом прошли несколько метров до школы. Сэм показал на строение за школьным двором.

— Видите тот дом? Серый? Там живут Пауэллы. Энджи. Энджи Пауэлл. Э.П. Помните, в блокноте нарисована женщина? Он впился глазами в собеседника:

— Видите, до чего можно дойти с вашими гипотезами? До идиотских выводов.

— Вы уверены?

— Послушайте, я знаю Энджи, как…

— Вы сказали ей, что Джес, возможно, постарается вам напакостить.

— Да, и она расстроилась, потому что очень мне преданна. Вот и все. Боже милостивый, Пол, если бы она стала карать любого, кто…

— В ней есть что-то странное. Знаете, она не одобряла вашу связь с Луэлл.

— Странное? Она просто очень чувствительная, набожная, неиспорченная девушка!

— Зачем же так кричать, Сэм?

Достав платок, Кимбер вытер лицо.

— Я уверен только в одном: мы ошибаемся. И все.

— Но Энджи многое знает о ваших личных делах, привычках, Сэм. Могла узнать и о тех пропавших деньгах.

— Откуда?

— От Джеса.

— Господи, Станиэл, не знаю.

— Девушка сильная, молодая.

— Ее все любят.

— Ив воде чувствует себя как рыба.

— Зачем бы ей понадобились те деньги?

— Дело в деньгах? Не знаю. Когда я первый раз дожидался вас в приемной, она разговорилась. И показалась мне очень чудной. Я бы за нее не поручился. Была очень встревожена, взволнована.

Кимбер опять вытер лицо.

— Представьте себе: ежедневно видите в конторе такую девушку. Поневоле задумаешься — кровь с молоком, бюст, бедра. Ну я и попробовал к ней подобраться. Это было еще до знакомства с Луэлл. Как она на меня посмотрела! Впору было расплакаться. Сказала, что обещала Богу и своей мамаше никогда не делать никаких мерзостей. В тот момент даже решила уволиться. Не знаю, Пол. По-моему, мы свихнулись.

— А по-моему, нужно действовать. Если мы на верном пути, следует побольше узнать о ней. В работе полицейского важна позиция силы. Допрашиваемый не может решить, что признавать, что отрицать. Надеюсь, если с ней поговорить, я получу представление о том, насколько мы ошибаемся. Или не ошибаемся. Успеем застать ее до обеденного перерыва?

— Времени еще достаточно.

— Скажите ей, чтобы пошла со мной обедать и помогла мне, но не говорите в чем.

Вернувшись к машине, они уселись. Сэм Кимбер покрутил головой:

— Противно все это. Уверен, стоит мне войти в контору и увидеть ее, сразу станет ясно, что мы здесь наговорили кучу глупостей.

* * *

Официантка проводила их в глубь зала к столику на двоих. Следуя за Энджи, Пол заметил, как оборачиваются на нее все мужчины, обводя ее взглядом от непослушных локонов до красивых золотистых ног. Голубая юбка волновалась вокруг бедер, подчеркивая округлости, а широкие плечи, обтянутые бело-голубой полосатой блузкой, контрастировали с узкой талией. Тут и там раздавались возгласы:

— Привет, Энджи!

— Чао, Энджи!

— Добрый день, мисс Пауэлл.

Она здоровалась, кивала, сияя улыбкой. Станиэлу доставались холодные, подозрительные взгляды.

Пол помог ей усесться, устроившись напротив. Улыбаясь, с сияющими глазами она заметила:

— Я почти всегда вместо обеда обхожусь сандвичами, мистер Станиэл, так что сегодня у меня знаменательное событие. Официантка поставила стакан с водой.

— Вчера, Энджи, вы нас крепко обставили.

— Ну и ты не терялась, Клер. В два захода уложила весь ряд.

— А что было делать?.. Говядина в маринаде сегодня очень удалась.

— Хорошо, пусть будет говядина. Клер — это мистер Станиэл, страховой агент. Клер Уикли.

— Очень приятно. Я сама сегодня ее брала, в самом деле вкусно.

— Значит, две говядины, — сказал Пол. — И кофе.

— Мне молоко, — вмешалась Энджи. Когда официантка отошла, она взглянула на Станиэла уже без улыбки, испытующе. — Мистер Сэм держался так загадочно, когда отправил меня с вами обедать, мистер Станиэл.

— Лучше — Пол.

— А вы меня зовите Энджи, хорошо?

— Вчера вечером вы играли в кегли?

— У нас была встреча с командой Клер, мы начали плохо, а потом повезло. О чем вы хотите со мной говорить. Пол?

— Энджи, на самом-то деле я не страховой агент.

— Как?

Он наклонился к ней через стол.

— Я должен расследовать убийство Луэлл Хансон.

— Что? — удивленно переспросила она. — Ну что вы. Пол! Если это было убийство, здесь целыми днями ни о чем другом и не говорили бы.

— А разве убийство не могло быть?

— Ну… наверно, могло. Но вряд ли есть доказательства. Кому ее нужно убивать? Вы шутите со мной?

— Я говорю совершенно серьезно. И рассчитывал получить очень важную информацию от Джеса Гейбла. Именно об этом я вчера говорил с ним по телефону.

Как назло, точно в этот момент официантка принесла заказ, и он не сумел проследить за реакцией девушки. Энджи с аппетитом принялась за еду, а потом небрежно спросила:

— А что мог знать Джес?

— Энджи, я пригласил вас на обед не для того, чтобы выспрашивать, что было известно Джесу об убийстве Луэлл Хансон.

— Фу, что за слово — “убийство”. Что же тогда вы хотите спросить?

— О чем вы говорили вчера вечером с Джесом?

Если у нее и дрогнула рука с вилкой на пути к хорошенькому рту, то заметить это было почти невозможно. Но выглядела уже не так приветливо.

— С чего вы взяли, будто я вчера говорила с Джесом?

— Он сказал, что вы должны встретиться. Казалось, она ничуть не встревожилась — выглядела просто серьезной и озабоченной, когда решительно произнесла:

— Я с ним не виделась.

— Почему же он так сказал?

— Не знаю, поможет ли вам это. Дайте мне чуть подумать. Быстро доела обед и, отодвинув тарелку, оперлась локтями на стол.

— Рано или поздно я собиралась рассказать мистеру Сэму, но могу сейчас сообщить и вам, так как вижу, что вы на ложном пути. Вы следователь, значит,можете проверить мои слова. Вчера вечером во время матча кто-то мне звонил, но я подойти не могла. Я знала, что звонил Джес, и представляла зачем. После игры мы с подружками зашли к Эрни, посидели и разошлись. Тогда я ему позвонила из автомата, номер его конторы я знаю. Он был страшно расстроенный. Его мучило, что потерял такого клиента, как Сэм, и, думаю, он хотел, чтобы я помогла его вернуть. Хотел увидеться со мною, вроде бы у него появились идеи, и нужно посоветоваться. Я ответила: не хочу, чтобы меня видели с человеком, которого мистер Сэм выгнал. Он чуть не плакал, уверял, что я не прогадаю. Упрашивал, умолял. Но честное слово, видеть его мне не хотелось. Потом он добавил, что в полночь отправится поездить и припаркуется недалеко от сгоревшего магазина мебели, близко от нашего дома, там нас никто не увидит, поговорим, и я не пожалею. Но я не согласилась. Сейчас не знаю, ездил он туда или нет, меня это не волнует. Но если инфаркт получил на Тайлер-стрит, может, и приехал туда, надеясь, что я передумаю. Если он сказал вам о встрече со мною, то просто выдал желаемое за действительное. От Эрни я сразу поехала домой, немного поболтала с мамой, а потом легла и, конечно, никуда не выходила. Можете спросить у наших. Я уже засыпала, когда услышала сирену, но мне и в голову не пришло, что это связано с Джесом, который умирает недалеко от нашего дома.

Она взглянула на него с неподдельным, естественным огорчением. Перед ним было спокойное лицо стопроцентной американки, в уголках рта небольшие морщинки, на высоком лбу — два пятнышка, оставшихся после кори, над верхней губой золотистый пушок, у внешних уголков глаз морщинки от прищура на солнце, крошки пирожного на энергичном подбородке. У корней упругих волос просвечивала белая кожа. Блузка без рукавов обтягивала гладкие сплетения мышц, при движении напрягшихся под упругой кожей. Ему почудилось, что перед ним огромный, увеличенный образ девушки, и вдруг ощутил резкий всплеск настороженности, тревоги. Что он здесь, черт побери, делает, о чем говорит? Перед ним сидела, как уверяет Сэм Кимбер, воплощенная добродетель. Деньги, конечно, найдутся — Луэлл наверняка их надежно припрятала, когда Джес напугал ее. У нее начались судороги, наглотавшись воды, ударилась в панику и утонула. И у Джеса был сердечный приступ. Энджи излучала доверительность, но Полу сделалось грустно, как бывает, когда видите изумительный прибор, используемый не по назначению. Эта девушка могла бы нарожать и вырастить кучу детишек, и еще осталось бы достаточно тепла и энергии, чтобы удержать мужа. Но в механизме что-то дало сбой, и он использовался как секретарша, партнерша по игре в кегли или победительница в беге. Он с сожалением представил, как недолговечно ее физическое великолепие, и лет через пятнадцать она превратится в засохшую карикатуру на женщину. Сейчас она ему напомнила вазу с искусственными фруктами.

Однако, раз он полицейский, нужно довести тест до конца, хочется ему этого или нет.

— Энджи, вы почти все объяснили.

— Ничего я не объясняла. Просто рассказываю вам.

— Ну, если просто рассказываете, добавьте еще — зачем вы вчера в полночь прошли через школьный двор? Она огорченно покачала головой:

— Пол, вы, вероятно, решились на какой-то глупый трюк, но клянусь, не понимаю, на что вы намекаете. Если кто-то сказал, что видел меня там, то это или дурак, или лжец.

Он вздохнул.

— Ладно, Энджи. Вопросов больше нет.

— Как бы там ни было, это безумство — думать, что миссис Хансон убили. По-вашему, Джеса тоже убили? — Выдержав паузу, она прищурилась: — Если вы действительно думаете, что его убили, то, по-вашему, это должна была сделать я?

— Не скрою, мне это приходило в голову.

— Вы, наверно, в самом деле сошли с ума, мистер Станиэл. Мне следовало бы рассердиться, хотя это просто смешно. Надо же! Вообразить, что я убила их обоих. Да я и свободного времени не имею для этого. И живу по Божьим заповедям. Не убий. Кому еще пришла в голову эта дикая мысль? Неужели и мистеру Сэму?

— Он пытался допустить эту возможность, но не смог.

— Потому что он меня знает немного лучше. Я не сержусь, но все это… глупость.

Она выглядела настолько естественно, что ему захотелось заставить ее открыть свою сущность муштрованной фанатички, и Пол небрежно заметил:

— Сэм опять успокоится, как только сойдется с другой женщиной, ведь вы о нем очень высокого мнения, может, могли бы доставить ему интимное утешение. Сильная, здоровая девушка, парня у вас нет, правда? Было интересно наблюдать, как меняется ее лицо: оно застыло, губы сжались.

— Ради мистера Сэма я готова ползти по раскаленным угольям, но ни за что не хочу вредить его бессмертной душе, предлагая для греха свое тело. Даже речи такие мне омерзительны.

— Вы действительно верите, что связь Сэма с Луэлл Хансон напортила кому-то из них?

— Ей — гораздо больше, чем ему, если такую развратную женщину вообще можно еще испортить. Была настоящей шлюхой, она его и свела с пути, адский огонь ждет ее грешное тело, оно будет гореть там вечно.

— Да что вы, Энджи? Это же просто слова. Кто вас так запугал? Ваша мать? Как вы собираетесь вести нормальную жизнь?

— Я здесь не для того, чтобы вести нормальную жизнь.

Он насторожился:

— А для чего же?

— Чтобы… чтобы служить примером.

— Это не изменит мир.

— Сейчас настали греховные времена. Господь отвернулся от нас.

— И от вас тоже?

— Существует несколько избранных, кому Он являет свой лик.

— И это делает вас необыкновенной, правда?

Она, покраснев, опустила глаза:

— Грешно похваляться этим.

— Он вам указывает, что делать?

Кровь схлынула с лица, Энджи долго молчала, затем посмотрела ему в глаза:

— Может, Он когда-нибудь и заговорит со мной. Я молюсь о том часе.

— Разве Бог не создал мужчину и женщину с определенной целью?

Энджи пристально смотрела на него:

— Думаете, вам удастся изменить мое отношение к плотскому греху?

— Ну, я считаю, что вы все же о чем-то тоскуете.

— И вы готовы мне помочь? Может, вы возьмете меня с собой в Майами? Вы уже соблазняли других девушек своей сладкой речью и голубыми глазами, мистер Станиэл?

— Но Энджи!

— И не думали об их бессмертной душе. Дурманили сладкими словами, а потом оскверняли, позорили, и этого Бог вам не простит. Вы весь черный от грехов, мистер Станиэл!

— Но мне кажется, я вполне приличный человек.

Слегка вздрогнув, она словно очнулась:

— По-моему, вы очень милый. Пол, серьезно. Только людям с разным мышлением не следует говорить о набожности. — Она кокетливо улыбнулась. — Я не изменю вас, а вы — меня. И пожалуйста, не говорите при мне такие мерзкие вещи, как только что. Мне противно.

— Хорошо, Энджи.

— Куда подевалась Клер? Мне пора.

Когда она отвернулась, ища глазами официантку, на внутреннюю сторону руки ниже локтя упал свет, и Пол заметил россыпь мелких, уже побелевших рубцов-язвочек.

— Что с вашей рукой?

— Что? — поворачиваясь к столу, переспросила она. Перегнувшись через стол, он схватил ее за кисть, разогнул руку.

— Вот эти шрамы?

С невероятной силой она выдернула руку, и Пол застыл от ужаса, увидев третью маску Энджи Пауэлл: оскалившийся рот с крупными зубами, прищуренными глазами, вздувшиеся жилы на гладкой коже шеи.

— Не смейте ко мне прикасаться, — свистящим шепотом произнесла она, с усилием выговаривая каждое слово, словно язык не повиновался ей. И почти сразу увидел, как она стремительно удаляется, огибая столики. Прежде чем потребовать счет, Пол позвонил из ресторана Сэму.

— Ну как? — спросил тот.

— Первые пятнадцать минут я был на вашей стороне. А теперь — не знаю.

— Что это означает?

— Это означает, что психопат ведет игру не по правилам. Только что ушла. Откуда у нее шрамы-рубцы на руке?

— Такие белые пятна? Как оспины после прививки. Не знаю. Как-то спросил у нее, она застеснялась, и я больше не спрашивал.

— Не понимаю, отчего она так из-за них взвилась. Сэм, даже если обнаружится, что она невиновна, этой девушке потребуется помощь.

— Нил тоже мне как-то говорил об этом. А что я могу сделать, дьявол меня возьми?! Работу свою выполняет, с людьми обходиться умеет. Вот — как раз пришла…

— Сэм, как…

— Не кладите трубку.

Минуты через две он заговорил почти шепотом:

— Спокойная и ласковая, как киска. Говорит, обед был вкусный, но ее шокировало, что оба мы вообразили, будто она кого-то убила. Она считает это неудачной шуткой, Пол. Так что выбросьте Энджи из головы и выясните, кто на самом деле убил мою девочку.

* * *

Эрни сказал:

— Да, помню, Энджи звонила. Вышла вместе с подружками, а затем вернулась, зашла в телефонную кабинку, говорила довольно долго. Потом мы немного поболтали, и она уехала. Рад помочь, мистер Станизл, вовсе не утруждаете. А почему вы об этом спрашиваете?

* * *

Щуплый, сутулый служитель кегельбана сказал:

— Вызывали Энджи? По этому телефону, вчера вечером — ни в коем случае, мистер Станиэл. К этой стойке никто не подойдет, только я, и никто не дотронется до этого телефона, так что в конце месяца не бывает счетов, о которых бы я не помнил. Если бы звонили сюда, то только по этому телефону, а ей вчера никто не звонил.

В темной, душной прихожей небольшого серого дома высилась могучая фигура матери Энджи Пауэлл, напоминавшей разъяренного бегемота. Пронзительным голосом она втолковывала:

— Пришла сразу после одиннадцати, больше не выходила, и я спрашиваю: вы отдаете себе отчет, какие вопросы мне задаете, имеете на это право? Я воспитала приличную, неиспорченную девушку, у нас с ней нет друг от друга секретов, и даже подумать нельзя, чтобы она тайком вышла из дома. Ад, знаю я все о юных девицах в этом городе, как они выстраиваются в кустах и при любой возможности бросаются на каждые брюки, но моя Энджела не такая.

— Это обычное расследование страховой фирмы.

— Надеюсь. Что же другое может быть? Обычное, да? Чтобы втянуть Энджи во что-нибудь, с чем она не имеет ничего общего, только чтобы покрутиться возле нее. И не рассчитывайте, приятель, потому что ни вы, ни кто другой близко не подойдет к моей Энджи. Я с малых лет ее хорошо воспитала. Ни один мужчина на свете не наложит свою вонючую лапу на ее чистое тело. Мужчины днем и ночью думают только об одном, но Господу хорошо известно, что в этом городе хватает потаскушек, готовых вас осчастливить, только пальцем поманите, так что здесь вам нечего делать.

— Боюсь, миссис Пауэлл, у вас ошибочные представления. Тяжело зависнув над ним, она иронически усмехнулась, дрогнув толстыми щеками:

— Знаете, молодой человек, у меня всегда были ошибочные представления. Сколько живу на свете, смотрю вокруг — и голова гудит от ошибочных представлений.

Толстый, как колбаса, палец нацелился ему в лицо.

— И каждое из них оказывается правильным. Так что будьте любезны убраться из моего дома.

Уже переступив порог, Станиэл обернулся:

— Кстати, отчего у нее на руке шрамики, рубцы?

— Умерщвление плоти, молодой человек. Умерщвление плоти для изгнания дьявола, но вам этого не понять.

* * *

Попросив Станиэла подождать, доктор Руфус Нил за десять минут выпроводил трех последних пациентов. Нил обожал холодное пиво, поэтому, заперев приемную, он повез Станиэла в темный, прохладный бар в центре города. Захватив большие кружки с темным пивом, они прошли в одну из кабинок, обшитых деревом, и поставили их на поцарапанный стол.

— Если человек медлит с разговором, значит, что-то лежит на сердце, — заметил Нил. — Задрав подбородок и вращая глазами, решительно спросил: — Так что вас беспокоит?

— Точное подтверждение, доктор, которое может быть связано с вашей профессией. В расследовании несчастного случая или самоубийства обнаружилось еще одно обстоятельство. Оно касается лица, о котором вы можете судить как специалист. Итак, перейдем прямо к делу. Как по-вашему, Энджи Пауэлл способна на убийство?

Нил даже подскочил от неожиданности и изумления. Чмокал, дергал себя за ухо, потирал подбородок, возил кружкой по столу, пока наконец не заговорил:

— Дайте мне опомниться. Что? Во-первых, психиатрия не моя специальность. Во-вторых, появление Энджи на свет было вторыми родами, когда я начал здесь практику. В-третьих, я люблю Энджи. Надеюсь, я ее понимаю, так как знаю кое-что о ее детстве. Убийство? Это был бы весьма жестокий способ выразить свой протест против чего-нибудь, правда?

— Если рассуждать логично. А Энджи рассуждает логично?

— Мери Пауэлл была плохой пациенткой. По-моему, с той минуты, как узнала о своей беременности, начала обжираться. До этого была замужем три месяца и стала вести себя так, словно малыш Джимми наградил ее проказой. Несколько лет назад я лечил у него простату и совершенно точно знаю, что с того момента, как почувствовала себя беременной, она отказалась от супружеских обязанностей. Всей душой ненавидела это, и можно сказать, обжорство стало какой-то защитой от половых отношений, но я не психиатр. Пока носила Энджи, набрала двадцать килограммов, и роды были тяжелые. Но девочка оказалась хорошенькая, здоровая. А Мери по-прежнему объедалась. И чем больше толстела, тем набожнее становилась. Сейчас, пожалуй, весит килограммов сто тридцать, и это самая мерзкая баба в городе.

— Свое отношение к сексу мать внушила и Энджи?

— Попробую объяснить. Энджи была веселой девчушкой, дети ее любили. У соседей был мальчик, имя уже не помню, они давно переехали.

Энджи тогда было лет семь. У детей уже проявляется в этом возрасте сексуальное любопытство — совершенно естественное явление во всем мире. Примитивные племена в этом отношении гораздо более просвещенные, чем мы, и не делают из секса большой науки. Однако мы, если замечаем у детей такое любопытство, внушаем им, что занимаются чем-то скверным. Такое же отношение и к мастурбации. Твердим, что она свойственна больным детям, даже не допуская, что это вполне нормальная, естественная ступень в сексуальном развитии индивидуума и всего лишь клинический признак незрелости, если наблюдается у взрослого.

Как-то после полудня Мери Пауэлл случайно оказалась возле гаража, а там Энджи и соседский мальчонка разглядывали друг друга. Для такой ведьмы Мери достаточно прыткая. Мальчишку треснула по лицу, тот с ревом умчался домой без двух выбитых зубов, потом отодрала от забора рейку и страшно избила дочь; сколько живу, не слышал даже, чтобы кто-то так измолотил ребенка и тот не умер. Мери должны были посадить, и посадили бы, но за ней стояла церковь. Три недели Энджи провела в больнице. Сломанные ребра, отбитая почка, синяки, ссадины, рваные раны, внутреннее кровоизлияние. Я осматривал, лечил ее, и это, наверно, был последний раз, когда мужчина видел Энджи в чем мать родила. С женскими проблемами и сейчас ездят с матерью в Орландо, там врач — женщина. Когда ее выпустили, напоминала тень, с запавшими глазами, замкнутая. Мери целый год не пускала ее в школу. И еще два года она оставалась незаметной, молчаливой тенью. Нетрудно догадаться, что девочка после такого потрясения потом в переходном возрасте будет иметь осложнения, и в пятнадцать лет они у нее были. Ее привели ко мне прямо с уроков в горячке, с загноившейся рукой. Более слабый организм не выдержал бы. Я быстро отвез ее в больницу, и в первые сутки надежды почти не было. Инфекция распространилась от ожога на внутренней стороне руки. Там были и другие ожоги — одни зажившие, другие в коросте. Я не представлял, откуда они у нее. Наконец ввел немного пентотала, и тут же начался классический приступ истерии: общее окоченение мышц, мраморная бледность, бредовые видения, отождествление с Орлеанской Девственницей. Глупое дитя держало руку в пламени свечи, и, судя по ожогам — раз пятнадцать.

— И выдерживала такую боль?

— Длительный приступ истерии с религиозной одержимостью содержит в себе элементы самогипноза, так что вполне возможно, что и не чувствовала боли. А я — идиот сентиментальный — рассказал Мери, чтобы помогла ребенку. Но Мери гордилась ею! Представляете?

— Умерщвление плоти. Изгнание дьявола. Нил изумленно смотрел на него.

— В точности ее слова. Вы верно объяснили ее ожоги. Эта девушка… у нее великолепные физические данные. Все железы функционируют прекрасно. Нормальная менструация, большие груди, и таз прямо создан для родов, и женские гормоны вырабатываются исправно. Если бы ей хотелось нормальных сексуальных отношений, но она их избегала, считая скверными, то ощущала бы только вину и стыд из-за грешных помыслов. Но эта крупная, здоровая девушка настолько чувственно заморожена, что не испытывает ни желаний, ни любопытства или вины. Когда-то давно в нее заборной рейкой вколотили сознание, что секс ужасен и греховен. У нее он вызывает отвращение. А роскошное тело требует своего. Отсюда истерия, религиозные видения. Ожоги от свечки. Матушку Пауэлл следовало бы скормить крокодилам за то, что сотворила с собственным ребенком.

— Этот внутренний конфликт может сделать ее опасной?

— Способной на убийство? Что? Возможно. При соответствующих обстоятельствах. Но для нее это не было бы убийством. В ее понимании это был бы праведный поступок.

— То есть — наказание, кара.

— Именно так.

— Но правовой ответственности за свои действия Энджи не несет, ибо не отличает добра от зла. Скажите, доктор, может она вообразить, что это Бог велит ей убивать?

— Бог, или Орлеанская Дева, или Отец небесный. Классическое разумное объяснение. Считала бы себя орудием, послушным велениям свыше.

— И могла бы при таких обстоятельствах пойти на обдуманное убийство?

— Вроде бы да. И такой преступник по сравнению с обычным убийцей имеет одно преимущество.

— Какое?

— Он абсолютно уверен в себе, поэтому не испытывает чувство вины. Станиэл, надеюсь, вы ошибаетесь. Но говорили об убийствах. Вы имеете в виду и Джеса Гейбла?

— Да.

— У меня в амбулатории есть его ЭКГ трехмесячной давности. Здоровое сердце. Харв Уэлмо уже звонил мне по этому поводу. Да и Берт Делл тоже, наверно, осматривал тело.

— Где проводили вскрытие?

— Наверно, в морге, потому что в больницу его даже не повезли.

— Вы не могли бы уточнить результаты вскрытия? Нил поднялся, выискивая десять центов:

— Берт обожает вскрывать и очень любит поговорить на эту тему. Когда через пять минут он вернулся в кабинку, в руках держал снова две кружки пива, но вид у него был мрачный.

— Какая-то бессмыслица. Разорвана диафрагма. И перикардиум порван, ему кажется, что сердце вроде бы ударено. Если у человека порок сердца, перикардиум может лопнуть от сильного давления крови, но никаких следов чего-либо подобного нет. Перикардиум — это тонкая, прочная, эластичная ткань. А удар зафиксирован вдоль нижней части правого желудочка. Берт говорит что-то странное: похоже, Джес упал на что-то тупое, вроде кола в заборе.

— Может, от удара кулаком?

Нил покачал головой:

— Энджи крупная девушка, но такой удар нанести не может. И мужчина не смог бы. Джес тогда должен был стоять на голове. Возможно, от какого-нибудь выступающего предмета, когда машина налетела на дерево.

— Если удар сделан позже, отчего тогда он врезался в дерево?

— И не так уж сильно врезался, правда?

— Доктор, вы говорили Сэму Кимберу, что Энджи нуждается в помощи?

Нил кивнул. Взлохматив пятерней непокорную шевелюру, стал нервно протирать стекла очков.

— В прошлом году она работала у меня по субботам, приводила в порядок счета. Прежняя бухгалтерша сбежала. После проверки обнаружилось: стянула у меня почти две тысячи и унесла ноги. А Энджи производила странное впечатление. Она была… чересчур безупречна. Всегда улыбающаяся, ловкая, исполнительная, уравновешенная. Словно ее где-то в спине заводили ключиком. Иногда такой вид… неприступности свидетельствует об экстремальном напряжении.

— У нее был ключ от вашей приемной?

— Ключ? Да. Сама открывала ее. А в чем дело?

— Да нет, ничего. Так о чем вы говорили?

— Я всюду сую свой нос — такой уродился. Мне захотелось выяснить, насколько Энджи приспособилась к сексу. У меня нашлась учебная фотография нагого взрослого мужчины, двадцать на двадцать пять. Прекрасное тело. Пособие по анатомии. Я сунул снимок между бумагами, передал ей. Она тут же вернулась и возвращает фотографию, говорит, по ошибке попала в бумаги. Говорила естественным тоном, как медсестра. А я спрашиваю: что это такое? Она снова смотрит на картинку и объявляет, что это изображение мужчины в развевающихся белых одеждах. Она не лгала, Станиэл, она так видела. Повстречав Сэма, я предупредил его, что девушка больна. С матерью говорить бесполезно.

— Энджи разбирается в анатомии?

— Немного. Начинала учиться на медсестру, но через несколько месяцев бросила школу. А-а, вы все еще думаете о Джесе? Я размышлял и над этим. Мог бы я, например, нанести такое ранение? Как? Джес физически был тщедушным, хилым. Я должен бы вытащить его из машины, согнуть и, крепко держа, мог бы, подчеркиваю — мог бы глубоко вдавить диафрагму, так глубоко, чтобы достать сердце и нажать на него.

— Энджи сильная девушка.

— Но не чудовище же она!

— Могла бы совершить чудовищные поступки, если вообразила, что действует по велению свыше. Если слышала праведные голоса. Мистика какая-то! И привкус извращенности.

— Если бы это действительно имело место!

— Как ее можно заставить рассказать обо всем? Нил пожал плечами.

— Снова пентотал. Гипноз. По-моему, Энджи — хороший объект для внушения. Но это осуществимо лишь по ее желанию или по решению суда, приятель. Что?

— Мне ее жаль, доктор.

— Конечно, Энджи — случай экстремальный. Но приберегите жалость и для других. Эта идиотская культура изуродовала жизнь гораздо большему числу людей, чем вам кажется. Пуританское наследие внушает, что секс — нечто скверное. А жизнь свидетельствует, что секс — необходимое удовольствие. Вот и выкручиваемся, изворачиваемся, урываем украдкой, делаем из него подозрительную тайну. Лечим множество последствий — фригидность, импотенцию, отчаяние. А те, кто наиболее пострадал от такой аномалии, хотят выдрать из своих мозгов все, что принимают за скверну, но не могут и потому подвергают цензуре все, до чего доберутся, а потом считают себя чистыми, праведниками. Столько отвратительного крика вокруг простого, прекрасного и естественного акта оплодотворения. Если объявить одежду противозаконной, мы излечились бы за одно поколение. Что?

Нил отвез Станиэла обратно в мотель. У стойки дежурного ему передали записку Барбары — она находится в бассейне мотеля. Поздние солнечные лучи оставались тяжелыми и ослепляющими, но на востоке собирались грозовые облака. Резкие порывы горячего ветра раскачивали верхушки пальм. Металлические шезлонги под спущенными зонтиками пустовали, и в небольшом бассейне была одна Барбара — в белой шапочке и желтом купальнике, она мерила его из конца в конец, глубоко загребая руками и энергично работая ногами. Заметила его, лишь когда Пол, пройдя вдоль бассейна, встал в конце, поджидая ее. Остановилась, держась за бортик, и, жмурясь, вытирая глаза, расцвела в улыбке.

— У вас неплохо получается, — похвалил ее Пол.

— Давно не тренировалась. А сейчас захотелось заняться чем-нибудь, чтобы почувствовать усталость.

Выбравшись из бассейна, она распрямилась.

— Наткнулась на распродажу купальников — три девяносто пять. Барбара направилась к шезлонгу, где было полотенце и босоножки, двигаясь несколько скованно, как всякая женщина, знающая, что за ней наблюдают. Сняв шапочку, встряхнула каштановыми волосами. Светлая, матовая кожа рук и ног слегка порозовела от свежего загара.

Обтерев лицо и плечи, Барбара села в тени зонтика и виновато посмотрела на него:

— Пол, я вчера вечером наболтала кучу лишнего. Притянув стул пол зонтик, усаживаясь, он успокоил ее:

— Вам не в чем оправдываться.

— Я и не оправдываюсь. Но чувствую себя глупо и виновато.

— Просто у вас вчера был тяжелый день.

— Спасибо, что вы меня слушали. И при вас мне не хочется выглядеть жалкой. Но я слишком себя скомпрометировала.

Он улыбнулся.

— Что значит слишком? Вам стало бы лучше, если каяться вздумалось бы мне? А я умею очень красочно исповедоваться.

— Пол, я не думала…

— Например, вчера вечером. Сильное влечение — только не говорите, что вы этого не испытывали. Вы стояли на грани нервного срыва. А я чуть было не создал новое осложнение, и не уверен, что вы с ним справились бы.

— Не знаю… — Она прикусила губу. — Но вы же это не сделали.

— Да, не сделал. Но когда вернулся к себе, горько пожалел. Какого черта! — твердил я. Что ты хочешь доказать, Станиэл? Только руку протяни, а я отказался, и, может, больше никогда это не будет так просто.

— Но я…

— Барбара, я человек не очень приятный. Мне следовало бы вас утешить, а я расстраиваю. Но тогда получалось, что мне нужно лишь одно. Никаких чувств, никаких моральных обязательств. Только эта простейшая, древняя, как мир, жажда. Потом сделать ручкой и удалиться. Благодарю, мадам.

Бросив на него вымученный взгляд, она едва слышно произнесла:

— Наверно… может, я и не стою большего.

— Вы стоите намного большего… поэтому я и ушел.

С опущенными глазами, поникшая и печальная, она повторила:

— Немного я стою!

— Не будьте идиоткой! — рявкнул он.

Молча взглянув на него, Барбара кивнула, словно соглашаясь с собственными мыслями.

— Влечение — да, это я чувствовала. Само по себе оно означает немногое. Но, наверно, для людей это единственная исходная точка. Мне это льстит, Пол. Приятно, что вы хотите меня. Сейчас мне необходима такая уверенность. Довольно долго я чувствовала себя потаскушкой. Не нравлюсь себе.

— Мне вы нравитесь.

— Именно это мне хотелось услышать. Вы мне тоже нравитесь. Казалось бы, достаточно, чтобы я сказала — хорошо, утолим нашу жажду. Кому до этого дело? Но я не умею жить так… рассудочно.

— Но я ведь и не жду от вас этого. Боже мой, Барбара, я только… Засмеявшись, она отвернулась.

— Вы не хотите себя связывать, а я, наверно, не могу обходиться без постели. Разумное основание? Думаете, это мне нужно? Жалкие отношения. Вроде торговой сделки, возможно, не совсем честной. Но не будьте слишком пессимистичны, Пол. Может быть, когда отношения кончатся, вы не сделаете ручкой, и мы всласть наговоримся, чтобы расставание было достаточно впечатляющим и драматичным.

— Почему вы так безжалостны к себе?

— Потому что я обыкновенная, противная баба. А сейчас посидите и подождите, пока все во мне уляжется.

Натянув шапочку, она так стремительно кинулась в воду, что это было похоже на бегство. Плавала быстро, резко разворачиваясь у бортиков. На востоке сверкали молнии, разрывая темные грозовые тучи.

Выйдя из воды, задыхаясь, повалилась в шезлонг, откинув голову и закрыв глаза. Туго обтянутое желтым купальником тело упруго вздымалось в ритме учащенного дыханья.

— А теперь… скажите… вы узнали… что-то новое?

— Пожалуй, уже знаю, кто ее убил.

Выпрямившись, широко раскрыв изумленные глаза, она на секунду остановила дыхание. Пока он рассказывал о своих предположениях, их проверке, выводах, у нее было достаточно времени, чтобы освободиться от томительного напряжения. Барбара сидела наклонясь — локти на коленях — и, повернув к нему голову, слушала как загипнотизированная.

— Того мужчину тоже?

— Не знаю. Наверно.

— Но не ради денег.

— Думаю, что деньги взяла, но это не главное. Она воображает… что их следовало убить. Джеса Гейбла нужно было убить потому, что он подозревал ее. Она очень хитрая и ловкая.

— Пол, но что нам теперь делать?

— Результаты вскрытия заставят шерифа задуматься. Но у меня нет ни одной конкретной зацепки. Доктор Нил допускает такую возможность, но я не думаю, что хоть кто-нибудь из живущих здесь и знающих ее способен подозревать девушку. Это такое… большое, веселое, здоровое дитя. И Сэм Кимбер не в состоянии поверить. Не знаю, что теперь предпринять. Поищу деньги. Попробую устроить ловушку — точно пока не представляю. Она опасна. Я понимаю, стоит мне опять ее увидеть, начну во всем сомневаться. А это ее делает еще опаснее.

— По письмам Лу чувствуется, что она замечала в Энджи Пауэлл что-то странное, ощущала при ней беспокойство, опасность.

— И у меня такое чувство. Барбара нахмурилась.

— Мистер Кимбер ведь хочет добраться до истины, правда?

— Что вы имеете в виду?

— Он сумеет ее обмануть, чтобы проверить вашу догадку? Если она убила мою сестру за ее связь с Сэмом, что она сделает, если он объявит, что я остаюсь здесь и стану его любовницей?

— Барбара, вы не смеете так рисковать!

— Какой же тут риск? Лу и этот мистер Гейбл не подозревали, что она их убьет. А я знаю, что она может попытаться разделаться со мной.

— Мне это не нравится.

— Но вы ведь будете под рукой, сумеете ей помешать. Как иначе вы докажете ее преступления? Что можно сделать?

— Лучше бы роль следующей жертвы досталась мне.

— Как? Луэлл и мистер Гейбл были друзьями Сэма Кимбера. Вы — нет. Зачем ей волноваться из-за того, как поступаете вы?

— Все равно я против.

— Пол, вы обещали позволить мне помогать вам.

— Я имел в виду не такую помощь.

— Давайте посоветуемся с мистером Кимбером.

— Нужно подумать, Барбара.

Вдали прогремели раскаты грома, и, оглянувшись, они увидели, что с востока на них катится тяжелая завеса дождя. Они ринулись под трехстенный навес за бассейном, и, пока бежали, их уже настигли крупные капли. Порывы ветра заносили струи дождя под навес, загнав их в угол, где громоздились шезлонги. Стало прохладно, стемнело, казалось, стук дождя по крыше отгородил их от всего мира.

— Если мистер Кимбер согласится, не мешайте, я попробую, — прокричала Барбара.

— Если согласится и если вы обещаете делать только то, что я вам скажу.

— Обещаю.

— Я боюсь за вас.

— Я буду очень осторожна, Пол. По-настоящему, действительно осторожна.

Глава 11

Станиэл и Барбара Лоример подъехали к зданию Кимбера утром в половине восьмого. Личный вход, как Сэм и обещал, был открыт. Станиэл запарковал машину подальше от здания, чтобы Энджи не обратила на нее внимания. Кимбер говорил, что она часто приходит на службу раньше восьми.

Сэм встретил их в халате и шлепанцах.

— Доброе утро. Ничего не поделаешь, но чувствую себя по-дурацки. Что, по-вашему, она сделает? Вытащит нож?

— Думаю, она будет действовать как до этого. Полагаю, она назначила встречу с Джесом, и у нее было свидание с Луэлл. Возможно, станет еще осторожнее, но действовать, скорее всего, будет так, как раньше. Барбаре придется ждать, где ей назначит Энджи, а я буду рядом для страховки.

Глаза у Сэма были красные, он осунулся и казался очень усталым.

— Вы так самоуверенны. А ведь ваша версия построена на песке.

— Не совсем.

— Никаких зацепок, и вы это понимаете. Вы стараетесь доказать, что она кого-то убила, а я хочу доказать, чтоб ее вычеркнули из списка подозреваемых. Поэтому все и затеваем, но клянусь, чувствую себя при этом премерзко.

— Думаете, мне это доставляет радость? — уязвленная, спросила Барбара.

Сэм ответил ей с улыбкой:

— Лу обычно реагировала так же.

— Куда мне пройти… чтобы подготовиться? — спросила она.

— В ту дверь. Там спальня для гостей, мисс Барбара. Когда она вышла, Сэм обратился к Станиэлу:

— Где лучше всего устроить наш маленький спектакль?

— В гостиной? Найдется там укромное местечко, чтобы я мог за всем наблюдать?

— Шкаф вроде бы подойдет. А я схожу за льдом и бутылкой. Выпивка ведь тоже дело греховное, безнравственное.

Из спальни вышла Барбара — с растрепанной прической и вызывающе яркой помадой на губах. Халат был надет на ночную рубашку с оборочками. Босая. Выглядела вполне вульгарно и фривольно.

— Годится? — спросила она.

Кимбер восхищенно покрутил головой:

— Мисс, судя по вашему виду, мы провели здесь неделю и, похоже, не сомкнули глаз.

Барбара примостилась в углу кожаного дивана, Сэм нервно расхаживал по гостиной, а Пол тем временем выбрал точное положение, при котором из-за двери шкафа можно наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченным.

В двадцать минут девятого Сэм прислушался возле двери и, обернувшись к ним, отхлебнул из стакана:

— Это она. Никто не умеет печатать на машинке быстрее, чем она. Возьмите стакан, мисс Барбара. Начинаем!

Когда Пол укрылся в шкафу, Сэм, открыв дверь в приемную офиса, приветливо произнес:

— Доброе утро, Энджи. Зайдите ко мне на минутку. Пол из засады видел, как девушка шагнула в гостиную с улыбкой, которая тут же исчезла с лица.

— Энджи, это Барбара Лоример, младшая сестра Луэлл. Хочу вас познакомить.

— Рада видеть, — сухо, немного хрипло произнесла Барбара. Энджи кивнула — напряженная, послушная, выжидающая.

— Теперь Барби будет часто приезжать и оставаться здесь, вам придется встречаться, Энджи. Хочу сказать вам: когда бы и что бы ни потребовала мисс Лоример в мое отсутствие, ее просьба означает мой приказ.

— Дорогой, у меня опять пуст бокал, — капризно проговорила Барбара.

— Вы меня поняли, Энджи? — осведомился Кимбер.

— Да, мистер Сэм, — последовал тихий ответ.

— Радость моя, тебе сейчас что-нибудь от нее нужно? — обратился Сэм к Барбаре.

— Если надумаю, милый, я дам ей знать. До свидания, позже, Энджи.

— Это все, мистер Сэм?

— Пока все. Может, я потом загляну в контору. А может, вообще не появлюсь.

Энджи с независимым видом, высоко подняв голову, удалилась. Дверь медленно, но с громким стуком закрылась, щелкнув замком. Станиэл выбрался из шкафа. Все трое смущенно воззрились друг на друга.

— Пол, она ни разу на меня не взглянула. Смотрела сквозь меня, как на пустое место. Вы по-прежнему верите? Она кажется такой… милой, воспитанной.

— Хлопнула дверью, — печально констатировал Сэм. — Ее очень ранила наша сцена — как удар ножом. Знаете, Пол, когда вы сами убедитесь, что все что глупость, я признаюсь Энджи, как и зачем мы перед ней придуривались. Она поймет. Она девушка сообразительная.

Барбара молча вышла из гостиной. Как только она удалилась, Станиэл сказал:

— А вы немного поостерегитесь, Сэм.

— Вы это серьезно?

— Вы же грешник. Возможно, именно сейчас вы лишились своего иммунитета.

Сэм опустился в кресло.

— Пожалуй, я лишился всего на свете. Что предпримем теперь? Будем просто ждать?

— Если она, как я считаю, выбита из равновесия, ждать придется недолго.

— Ей известно, где остановилась Барбара. Я вчера упоминал при ней.

— Я не отойду от Барбары.

— Кажется, хорошая девушка. И беспокоится за вас.

— Мне она нравится.

— Если хоть немного похожа на Лу, вот вам идеальная жена.

— Пока у меня только клиентка, Сэм.

Вышла Барбара — в обычном платье, с сумкой, куда сложила халат и ночную рубашку. Состроив гримаску, сказала:

— Я чувствовала себя потаскушкой. — Покачала головой. — А девушка очень мила.

— Но подобна огромному магниту. Все стрелки компасов в округе показывают точно на нее, и это не просто совпадение обстоятельств.

— Как-то в Майами я познакомился с одним типом, который выглядел праведнее самого епископа, — отозвался Сэм. — Белоснежные седины — вы таких и не встречали. Искренний взгляд, ну прямо святой. Не пил, не курил, не греховодничал. Прилично одет. Абсолютно порядочный человек. И порядочно наживался на пенсионерах, продавая им мифические могильные участки на принадлежавшем ему болоте в десять акров.

Они еще немного поговорили ни о чем, потом Пол отвез Барбару в мотель. Там он перебрался в шестой номер, поближе к Барбаре, и прошел в ее коттедж. Все еще думая о происшедшем, Барбара заметила:

— Эта девушка, кажется, совершенно сознательно держалась так, чтобы я почувствовала себя ничтожеством.

— Вы ведь изображали ничтожество.

— Может, прорезался мой скрытый доселе талант.

— Интересно, как и когда она себя выдаст?

— Вряд ли. Если она так хитра, как вы твердите, то не попадется на вашу приманку. Вы же сказали ей, что подозреваете ее. Теперь она надолго затаится, не станет рисковать.

— Только если не совсем уверена в себе. А с чего ей быть неуверенной? До сих пор все сходило с рук. У таких особ возникает комплекс неуязвимости.

— Каких особ?

— Неуравновешенных — слышат голоса, повинуются указаниям свыше. Теперь получит инструкции, что делать с вами. Сейчас или немного погодя Сэм зайдет в контору и проговорится, что вы отправились в мотель. Энджи задумается и что-то решит. А потом свяжется с вами. И повод будет абсолютно убедительным.

— Откуда такая уверенность, Пол?

— В случае с Джесом она не теряла ни секунды.

— Значит, просто выжидаем?

— С терпением полицейского или преступника.

— И как долго?

— Если нужно, до завтра — до полуночи.

— А потом?

— Потом что-нибудь придумаю, как ее подтолкнуть, заставить сделать следующий шаг.

Глава 12

В половине одиннадцатого в кабинет Кимбера тихо вошла Энджи Пауэлл, закрыв за собой дверь, подошла к столу, села на стул и устремила на Сэма застывший взгляд.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— Все не так, мистер Сэм.

— То есть?

Закрыв глаза и глубоко вздохнув, она отбросила волосы со лба.

— Я просто больше не могу работать у вас.

— Почему?

— У вас теперь новая женщина, моложе прежней, а та еще не остыла в гробу. И сейчас вам нечем себя оправдать.

— А при чем здесь вы?

Она печально смотрела на него.

— Я больше не вынесу этого, мистер Сэм. Все накапливается. Думаешь, что стало проще, и вдруг оказывается еще хуже. Вы были ко мне очень добры. Но мне нужно уйти отсюда, прежде чем меня обяжут покарать вас.

Теперь до него сразу дошел смысл сказанного, и по спине Сэма пробежали мурашки. На лице ее не было раскаяния или смущения, только — усталость и смирение.

— Энджи, детка, вы… покарали Луэлл?

— И Луэлл, и Джеса — обоих.

— Но почему? — прошептал он. Теперь ее взгляд выразил удивление.

— Они же погрязли в грехах. Она и вас свела на греховный путь. А Джес был обманщик и развратник. Вас я считала, мистер Сэм, просто слабым человеком, но не испорченным. Вы украли у государства и собирались скрыться с ворованными деньгами для того, чтобы не расставаться с той женщиной. А голос сказал мне, что вас можно спасти, если я уберу с вашего пути искушение, устраню ту женщину и те деньги.

— Голос сказал…

— Мне было указано на них, — произнесла она с особой гордостью.

— Энджи, Энджи. Боже милостивый, вы даже не понимаете, что сделали.

— Сегодня утром я смотрела на вас и опять увидела печать греха. Но раз вы были ко мне добры, я должна уйти прежде, чем мне прикажут покарать вас.

— Но вас нужно… отправить туда, где вы не сможете наносить людям вред.

Она опять вздохнула:

— Если это неизбежно, что ж…

— Хотите, поедем сейчас к Харву Уэлмо, и вы расскажете о Луэлл и Джесе?

— Мне все равно. Сегодня все почти безразлично, мистер Сэм. Но, по-моему, вам следует взять те деньги.

— Где они?

— В пруду возле вашей дачи. Я их положила в канистру и бросила ее в воду. Могу показать место. Этот Станиэл, он догадался, что я караю людей. Я сразу поняла, как только на него посмотрела. Если он подъедет туда за нами, я передам деньги и расскажу вам обоим, как все происходило. Мне не хочется говорить с Харвом Уэлмо. Мистер Сэм, если я расскажу все вам и мистеру Станиэлу, вы сможете потом передать это Харву?

— Да. Энджи, вы понимаете, что натворили? Вы знали, что я собирался жениться на Луэлл?

— Разве от этого грех уменьшился бы? Позвоните, пожалуйста, этому Станиэлу, пусть едет за нами. От него я ничего не смогу скрыть.

— Может, и Харву сказать, чтоб ехал за нами?

— Попозже. Чтобы я успела вам все рассказать.

Берясь за трубку телефона, он почувствовал, что ладонь вся влажная. Набрал номер комнаты Пола в мотеле, тот отозвался лишь после шестого гудка.

— Это Сэм.

— Меня не было в номере, услышал звонок на подходе.

— Все… все совпало.

— Голос у вас странный.

— Я и чувствую себя странно. Хочет все рассказать нам. На моей даче. Деньги забросила в пруд. Отсюда езды минут сорок. Поедете по автостраде номер двадцать девять, потом на третьем повороте свернете на проселок с пометкой — частная дорога. Там с вами встретимся.

— Через час, скажите ему, — вмешалась Энджи.

— Через час. Найдете дорогу?

— Барбару оставлю здесь.

— Пол, шериф тоже подъедет туда.

— Просто так… просто пришла и созналась?

— Просто так. До встречи на даче.

Сэм положил трубку, посмотрел на девушку — сидела тихая, покорная, сложив руки на коленях.

— Они вам ничего не сделают, Энджи, — никто.

— Это же не мое личное дело, — пояснила Энджи, зевая. — Стоит мне заговорить об этом, сразу начинается зевота. Мистер Сэм, прежде чем звонить Харву, вам не хочется узнать, куда я положила оставшиеся деньги, которые не поместились в канистре?

— И где же они?

Она махнула рукой назад.

— Спрятала в вашей квартире. Ни за что не найдете, если я не покажу.

Сэм, поднимаясь с кресла, подумал, что сможет поверить в дикую реальность, если будет держать в руках хоть что-то из проклятых денег. Может, тогда сумеет осознать весь этот ужас. Энджи тоже встала, обратившись к нему:

— Будьте добры, при миссис Ниммитс держитесь как обычно. Рано или поздно она узнает, но не сейчас. Думаю, спуститься мы можем на вашем лифте. А Харву позвоните из квартиры.

Все еще потрясенный, он кивнул. Энджи, остановившись у своего стола, взяла сумочку из соломки. Сэм открыл перед ней дверь, с ужасом отмечая, что она, как обычно, ослепительно улыбнулась миссис Ниммитс.

Дверь закрылась.

— Так где же? Можете прекратить улыбаться.

— В ванной. И пожалуйста, мистер Сэм, не нужно грубить.

Они прошли в ванную, и Сэм обвел взглядом сверкающий белизной кафель.

— Тут негде спрятать деньги.

— Ну что вы! Я сунула их за ту панель наверху. — Она показала на широкую, покрытую кафелем полку. Сэм стоял рядом с ней.

— За панель? — удивился он.

Стремительно отступив назад, она сумочкой, держа ее за один конец, ударила его сбоку по голове. В сумочке была запрятана плоская железная гиря, которую она заранее вытащила изполотняного мешочка, — гирей она пользовалась при нырянии. Около девяти часов она выходила из конторы, чтобы забрать ее из машины, и положила в сумочку. Шатаясь, Сэм Кимбер опустился на колени. Она ударила еще раз — точнее и сильнее, и он растянулся на полу. Положив сумку на полку, она обошла тело и открыла краны над огромной, глубокой ванной. Потом присела на корточки возле Сэма, потянулась к правому карману и, достав ключи, положила их в сумочку. Со сжатыми губами, осуждающе оглядела ванную — мистер Сэм так похвалялся ею, она слышала его шуточки о двухметровой ванне и душевой кабинке, где поместились бы сразу три-четыре человека. Она уверена, здесь разыгрывались настоящие оргии. Мистер Сэм лежал, уткнувшись лицом в пестрый коврик, словно спящий, и казался моложе и беззащитнее. Ее охватила печаль, сожаление, но слишком поздно для того, чтобы менять ее приговор. Список велик, и предстоит сделать еще многое.

Ванна почти наполнилась, и Энджи, окруженная влажным паром и тишиной, ощутила первые, еще слабые волны наслаждения, трепет красной кобылицы, подавлявшие четкие представления Орлеанской Девы. Схватив Сэма под мышки, она подтащила его к ванне, положив голову на край, а потом, держа за ноги, перевалила тело в воду по всей длине ванны, лицом вниз. Крепко сжимая его затылок правой рукой, погрузила голову глубоко в воду, чувствуя, как по пальцам скользят пузырьки воздуха. Ей казалось, что все произойдет скорее, чем с остальными, но он вдруг забился в резких судорогах, так что пришлось напрячь все силы, чтобы его удержать. И тут ее залила горячая, сладостная волна беспамятства, унося куда-то вдаль… Постепенно сознание возвращалось, дыхание успокаивалось, жар отступил, и она осознала, что мистер Сэм уже давно недвижим. Убрав руку, она встала — ноги у нее подкашивались, чувствовала себя одурманенной. Вытерев руку толстым полотенцем, посмотрела вниз — тело чуть шевелилось, так как вода еще колыхалась, и она подождала, пока поверхность ее не застыла.

Потом, захватив сумочку, погасила свет, вышла из ванной и немного посидела в гостиной, закрыв глаза, пока вновь не обрела силу. Затем встала и, открыв дверь, улыбаясь, шагнула в приемную. Придержав дверь, стоя лицом к гостиной, произнесла:

— Конечно, я передам ей, мистер Сэм. Подошла к столу миссис Ниммитс:

— Мистер Сэм неважно себя чувствует, собирается немного поспать и просит его не беспокоить. Мне он велел съездить к нему на дачу за кое-какими бумагами, которые там оставил. А вы будете хранить его покой, хорошо?

— Конечно, Энджи.

— Я возьму его машину.

— Хорошо, Энджи.

Энджи спустилась в общем лифте и прошла к стоянке сзади дома. Вынув из сумочки ключи Сэма, подогнала его огромный бежевый “крайслер” к своему “рено”. Открыв багажник, достала сумку с вещами, положила в “крайслер”. В сумке были приготовлены купальник, две маски, акваланг.

По дороге она заехала к Скотти — в его лавочку спортивных принадлежностей.

— Ты получила отгул да еще машину шефа в придачу? — поинтересовался он.

— Возможно, не на весь день. Как насчет регулятора?

— Почистил, настроил и проверил, все в порядке. Все бесплатно. А заправку двух баллонов записал на твой счет. Давай помогу отнести. Надо же, ты их несешь, будто они не тяжелее твоей сумочки. С кем ты едешь поплавать?

— Пока одна, Скотти.

— Ты ведь хорошо знаешь, что это опасно!

— Я буду очень осторожна, Скотти, в самом деле.

— Смотри, Энджи. Сегодня у меня никого, давай я запру этот хлам и поеду с тобой. Через минуту буду готов.

— Спасибо, не надо, — отказалась Энджи, заводя мотор, и, помахав ему рукой, отъехала.

Машину вела на большой скорости. Подъехав к даче, вышла, открыла ворота, снова сел за руль, завела машину через обширную рощицу до самого дома и, объехав его, остановилась на берегу десятиакрового пруда Сэма. Уровень воды был высок, так что всего сантиметров на тридцать не доходил до узкого дощатого причала на сваях. Аккуратно складывая вещи, она разделась, натянула вылинявший голубой купальник. Вокруг зудела черная мошкара. Сумку с платьем и другими вещами забросила в машину. Пристегнув акваланг, приладила пояс с гирей, надела ласты, подхватив маску, ковыляя, прошла в конец причала и тяжело села. Сполоснув в воде маску, надела ее, настроила регулятор, взяла в рот загубник и, повернувшись спиной, прыгнула в пруд. Нырнув, огляделась в воде — она оказалась не такой уж мутной. В середине пруда, на глубине примерно в четыре метра, видимость была вполне хорошая. У выступающего в воду конца причала глубина достигала двух метров.

Когда все было проверено и осмотрено, она спряталась под причалом. Нашла на дне бугорок, где смогла упереться ластами в ил, и теперь вода доходила ей до плеч. Подняла маску на лоб, выпустила загубник. Оперлась о сваю, придерживаясь за нее.

Так, в спокойном, терпеливом выжидании, Энджи пока перебирала варианты, как поступить с сестрой Луэлл, когда она покончит со Станиэлом. В ночной тишине можно спустить мистера Сэма в его личном лифте и сунуть в машину вместе с чемоданом, который он давно приготовил. Если передать сестре Луэлл, что ее ждет Сэм, она сразу прибежит. Ее можно впихнуть в багажник вместе с Сэмом, живую или мертвую, там будет видно. В озере Ларра есть не меньше трех достаточно глубоких мест, к которым на машине удастся подъехать почти вплотную. Мистер Сэм ведь собирался скрыться с какой-то женщиной.

* * *

Через пять минут после отъезда Станиэла из мотеля Барбара решила пренебречь его указаниями. Как можно сидеть тут совершенно беспомощной и бездеятельной, когда решается все запутанное дело. Просто сидеть, ждать и думать, думать. Дверь приказал закрыть на замок и строжайше запретил открывать кому бы то ни было. Набрала номер телефона шерифа Уэлмо.

— Это Барбара Лоример. Я так рада, шериф, что застала вас.

— Слушаю.

— Я наняла некоего мистера Пола Станиэла, чтобы…

— Да, я знаю об этом, мисс Лоример. Что ж, если вам угодно бросаться деньгами таким образом…

— Шериф, может, мы можем поехать туда вместе?

— Куда, мисс Лоример?

— Ну на тот участок в лесу, который принадлежит мистеру Кимберу?

— На дачу Сэма? А зачем нам туда ехать?

— Разве Кимбер еще не звонил вам? Примерно полчаса назад он связался с мистером Станиэлом. Потом он собирался позвонить вам, чтобы вы подъехали туда. Энджела Пауэлл созналась, что убила мою сестру. И мистера Гейбла. Что-то спрятала в пруду, и сейчас они едут на дачу, она хочет показать место. А мистер Станиэл тоже подъедет туда. Шериф! Шериф Уэлмо!

— Я слушаю вас, мисс Лоример. И раздумываю, не перебрали ли вы пару рюмок.

— Я не пьяна! И теперь я беспокоюсь, почему мистер Кимбер не позвонил вам. Мистер Станиэл считает, что мисс Пауэлл какая-то… фанатичка и она очень, очень опасна.

— Энджи Пауэлл?

— Умоляю вас, перестаньте вздыхать и сделайте что-нибудь. Я знаю, что мистер Станиэл поехал вслед за ними.

— И Сэм Кимбер передал Станиэлу всю эту… эту информацию?

— Ну конечно!

— Дайте мне свой номер телефона. Я поговорю с Сэмом и перезвоню вам.

Барбара нервно металась по комнате. Прошла целая вечность, пока не зазвонил телефон.

— Мисс Лоример? С минуты на минуту за вами заедет мой человек. Вернетесь сюда, и поедем вместе посмотреть, что там творится.

— Мистер Кимбер не подтвердил то, что я говорила?

— Расскажу в машине, — буркнул Уэлмо и положил трубку. Выбежав из номера, Барбара увидела возле административного здания полицейскую машину, откуда как раз выходил человек в форме. Торопливо подойдя к нему, она представилась, села, и они рванулись с места.

Шериф Уэлмо встретил их возле здания окружного суда и уселся рядом с ней на переднем сиденье.

— Давай жми по двадцать девятке, Пит, — приказал он, захлопывая дверцу. — Какая-то идиотская ситуация, мисс Лоример.

— Вы говорили с мистером Кимбером?

— Я говорил с миссис Ниммитс из конторы Сэма. Она сообщила, что

Сэм неважно себя чувствует и лег поспать. Что Энджи только что уехала в его машине. Мисс Лоример, парни вроде Станиэла иногда все преувеличивают и раздувают воображаемые доказательства.

— Пол совершенно не такой!

— Это пока их не прижмешь к стенке, тогда они идут на попятную.

— Доктор Нил сказал Полу Станиэлу — он вполне допускает, что девушка опасна.

— Станиэл сказал вам, будто Нил так считает. А это вовсе не означает, что Нил в действительности говорил ему такие вещи, мисс. Она возмущенно обернулась к нему.

— Мистер Станиэл выдумал и то, что результаты вскрытия Джеса Гейбла выглядят очень странно?

Уэлмо нахмурился.

— Кое-кто здесь слишком много болтает.

— Вы пытались побеспокоить Сэма Кимбера, попросили его подтвердить мои слова?

Уэлмо взял микрофон с приборной доски.

— Здесь третий, говорит третий. Хорошо слышишь, Генри? Прием.

— Слышимость отличная, шеф.

— Как ты думаешь. Генри, Билли уже доехал в контору Кимбера? Прием.

— Сейчас уже наверняка там, шеф.

— Так ты туда звякни, прикажи Билли разбудить Сэма, мне плевать, что он спит, и соедини Сэма со мной как можно скорее. Прием.

— Слушаюсь, шеф.

— Прием окончен, — рявкнул Уэлмо, бросая трубку.

— Нельзя ли ехать побыстрее, — попросила Барбара.

— Если увеличим скорость, мисс, сразу окажемся вне досягаемости этой проклятой, отжившей век рации. Три года подряд даю заявку на современное оборудование, а окружной комиссар каждый год урезает смету.

В полном молчании они катились дальше по черной ленте автострады номер двадцать девять.

— Вызываю третьего, вызываю третьего, — ожила рация. — Как слышно, шеф?

— Слушаю, Генри. Прием.

— Шеф, Билли туда вломился, но Сэма уже никто не разбудит. Черт меня побери, Сэм Кимбер в полном облачении лежит утопленный в собственной ванне. Возвращайтесь сюда как можно скорее, шеф.

Шериф молча бросил трубку.

— Прибавь газу. Пит, и как следует, — проворчал он. От резкого рывка голова Барбары откинулась назад.

* * *

Пол Станиэл, заметив машину Кимбера за домом возле большого пруда, припарковался рядом. Выйдя, очутился в спокойной тишине, нарушаемой лишь чириканьем птиц или далекими криками лягушек. Прихлопнул москита на шее.

— Сэм! — закричал он. — Эгей, Сэ-эм!

Никакого ответа. Обошел вокруг дома — все окна и двери заперты. Постучал кулаком в заднюю дверь — полная тишина. Вернувшись к машине, несколько раз нажал на клаксон. Глядя на пруд, стал размышлять, что делать. К узкому причалу была привязана лодчонка, полная воды. По берегам росла высокая трава, но вода казалась чистой.

Тишина приобретала зловещий оттенок. Похоже, с Сэмом Кимбером что-то случилось, может, лежит где-то на дне пруда.

Он прошел в конец деревянных мостков, вгляделся в воду. Какая-то рыбешка гонялась за добычей.

Станиэл повернулся, и тут его спугнул всплеск под мостиком. Не успев опомниться, почувствовал, как что-то схватило его за щиколотки, и ноги подкосились. Ударившись о доски, он тяжело плюхнулся в воду, пытаясь ухватиться за причал, но его относило в сторону. Попробовал освободить ноги, но его тащили к центру озера. Извернувшись, он увидел над водой маску, намокшую темно-золотистую гриву, лавандового цвета глаза за стеклами очков, сузившиеся, настороженные. Она по-прежнему держала его ноги мертвой хваткой. Попробовал дотянуться до нее — она разжала руки. Но стоило только рвануться к ней, снова обхватила его лодыжки, увлекая к середине водоема.

Три раза он кидался на нее, трижды отпускала руки, и каждый раз мостик все отдалялся. Схватив его ноги снова, она потащила Пола в глубину. Под водой он попытался схватить ее за кисти, и опять она разжала руки. Вынырнув на поверхность, глотнул воздуха, но его опять потянуло в воду. И тут он понял, как Энджи утопила Луэлл Хансон, не оставив на ней никаких следов. Это одностороннее сражение могло иметь только один исход — изнеможение, паника и смерть.

Вынырнув в очередной раз, вдохнув поглубже, он сам обрушился на нее в глубине. Ухватился за край какой-то тряпки, протянул вторую руку, но она ускользнула. С открытыми глазами в сером сумраке он силился дотянуться до нее, но стоило разглядеть ее, как она ускользала, описывая круги — грациозная, увертливая и недоступная, словно акула. С ластами она была гораздо подвижнее, к тому же ему мешала одежда. Продираясь наверх, к воздуху и свету, он с отчаянием думал, что у него столько же шансов уцелеть, сколько в схватке с акулой.

И опять все повторилось: рывок на поверхность, глоток воздуха, и снова его увлекают под воду, раз от разу все глубже. Отчаянным усилием воли он стискивал зубы, чтобы не наглотаться воды. Берег был уже далеко. Наконец в очередное погружение он не выдержал, разомкнул губы, и в легкие хлынула вода.

Теряя сознание, Пол как будто погружался в сон и, словно видя себя со стороны, отметил, что она, плотно прижавшись, обхватила его и твердые пальцы вонзились ему в спину. Крепкие, гладкие ноги обвились вокруг его бессильных, обвисших конечностей. В неясном желтом свете, помутненным взором он фиксировал, как она, запрокинув странное, дикое лицо, придерживая его тело, трется о него бедрами в отвратительной, безумной пародии на сексуальный акт. Потом оставит его здесь и отправится за Барбарой. Он подтянул вверх свою правую руку и, собрав остаток сил, ребром ладони ударил по запрокинутой шее, и ее отнесло в сторону. Кашляя, задыхаясь, глотая и выплевывая воду, он рвался к свету; вынырнув, увидел вдали дощатый мостик, поплыл к нему.

Она выскочила почти в метре от него, фыркая, мечась, словно огромная раненая рыба. Маску, наверно, потеряла, и лицо было открыто — нечеловеческое, дикое, безумное. Закусив загубник, она кинулась к нему и, схватив за руки, стащила под воду. Пол успел ухватиться за пристегнутый ремень акваланга, подтащил к себе — разорванный купальник обнажил грудь — и выдернул загубник. Оба сплетенных тела вынырнули, забарахтались, а потом она стащила его вниз, в темноту.

* * *

Сопротивляясь толчкам, нажиму на ребра, он, кашляя, задыхаясь, извергал из себя воду, стараясь сказать им, чтобы кончали. Наконец нажим исчез. Отдышавшись, он повернулся на бок и, открыв глаза, увидел перед собой грязное, испуганное лицо Барбары, полное сострадания и волнения. Она ласково погладила его по щеке, пробормотав несколько слов, из которых он разобрал лишь одно — “дорогой”. Попытался сесть — удалось — и хрипло сказал Барбаре:

— А на этот раз как вы ухитрились вымокнуть?

Рядом вырос шериф Уэлмо, изумленно и хмуро крутя головой:

— Когда мы еще подъезжали, она увидала вас обоих в схватке. Я и дверь не успел открыть, а девчонка пулей рванулась вон. Когда вы погрузились, она уже прыгнула с мостика. В жизни не видел, чтобы человек мчался в воде с такой скоростью. Клянусь, подняла такие волны, что они прямо бухали в берег.

— С вами все в порядке. Пол? Все хорошо? — заботливо повторяла Барбара.

Он отряхнулся, как мокрый пес, чувствуя слабый озноб.

— Собиралась меня утопить.

— По привычке, — заметил Уэлмо. — Сэма тоже утопила.

— Здесь? — упавшим голосом спросил Пол.

— Нет. Именно в той огромной, сделанной по заказу ванне, которой он так гордился.

— Где Энджи?

— Вон она, — показал Уэлмо.

Пол попытался встать, Уэлмо и Барбара помогли ему. Выпрямившись, он опять содрогнулся от приступа кашля, поддерживаемый шерифом и девушкой. По лицу его катились слезы. Протерев глаза и оглядевшись, он увидел лежащую на земле Энджи Пауэлл — руки ее были привязаны к молодому деревцу, в стороне валялся акваланг. Купальник сверху был разорван, свисали остатки креплений от баллонов, одна ласта еще держалась на ноге. Мокрые пряди залепили лицо, сквозь которые сверкал один глаз — яростное око пойманного, хищного животного.

К ней подошел помощник шерифа с простыней в руках. Уэлмо проворчал:

— Пит, мне начинает надоедать, как ты крутишься вокруг и пялишься на нее.

Сплюнув, тот замямлил:

— Но ведь нужно…

— Глупости. Доложу вам, Станиэл, вытащить ее на берег — это была нелегкая работа.

— И как вы справились?

— Подплыли на этой старой лодке туда, где вы сражались. Два раза пришлось трахнуть ее по голове, чтобы втащить в лодку. Вас тогда мисс Лоример уже отволокла к берегу. Пит пошел делать вам искусственное дыхание, а я как раз снимал с нее акваланг, когда Энджи пришла в себя, пару раз куснула меня, хотела бежать, но подоспел Пит. Она и его покусала, да еще в лицо врезала, прежде чем мы повалили ее на землю.

Пит, осторожно склонясь, опять попытался прикрыть ее простыней — она метнулась навстречу, послышалось клацанье зубов. Пит отскочил.

— Пора возвращаться. Пит, — объявил Уэлмо. — Ты же достал из машины дубинку, тюкни ее еще разочек.

Пит, нерешительно взвесив на руке дубинку, беспомощно оглянулся. Вздохнув, шериф приблизился к нему. Барбара отвернулась. Забрав дубинку, Уэлмо склонился и чуть ли не бережно, легонько стукнул Энджи за ухом. Закатив глаза, она распласталась на траве. Вдвоем они отвязали ее от дерева, завернули в простыню и, втащив в зарешеченный кузов, надежно привязали к скамье.

Через пять минут три машины направились к городу. Уэлмо вел машину Кимбера, Пит — полицейское авто, Барбара села за руль седана Пола.

Станиэл, закрыв глаза, откинулся на спинку сиденья возле Барбары.

— Я уже решил, что она меня прикончит.

— И я тоже… так думала, — прошептала она.

— Она пряталась под причалом, стащила меня за ноги.

— Ужас!

— Вы приехали сразу за нами?

— Не знаю, я ни о чем не думала. Кинулась в воду, добралась до вас и потащила к берегу.

— Как?

— Не представляю. Она старалась захватить нас, пришлось отбиваться. А потом подоспела лодка. Ужасно, она вовсе не была похожа на человеческое существо.

— Но все равно это человек. Не надо было бить ее по голове.

— Мы же не могли им помешать.

— Но мы и не пытались.

— Я во всяком случае и не хотела пытаться, — сурово объявила Барбара.

Доктор Руфус Нил ждал их в больнице. Сделав уколы успокоительного Энджи, приставив к ней сиделку, он осмотрел Станиэла, назначил лекарства и велел лежать в мотеле.

— Вечером я загляну к вам. Приходится опасаться воспаления легких или какой-нибудь инфекции, Станиэл. Присмотрите за ним, мисс Лоример. Нужен хороший уход, чтобы…

— Доктор! Доктор Нил! — Оглушительный, рокочущий голос миссис Пауэлл заполнил коридор. Ее могучая фигура возникла в дверях. — Что за бессмыслицу мне здесь рассказывают? Выдумывают что-то об Энджи. Где моя девочка? Кто посмел обидеть мою детку?

Доктор Нил очень медленно, очень любезно шагнул ей навстречу:

— Кто ее обижает? Из нас — никто, Мери. Это ты ее обидела когда-то очень, очень давно.

* * *

Доктор Нил заехал в мотель часов в девять. Выглядел очень усталым. Присев на постели Пола, он горестно покачал головой.

— Какой переполох! Какой мерзкий скандал! Весь город будет гудеть всю неделю. Несколько месяцев! Как бы то ни было, мне удалось заставить ее говорить спокойно. Не разумно — только спокойно. Все записали. Помощник шерифа заверил протокол, позвали еще кого-то, чтобы выяснить, выдержит ли Энджи процесс. Я-то думаю, что нет. Надеюсь, они и не захотят довести дело до суда.

— Что с ней будет? — спросила Барбара.

— Неспособность отвечать за свои действия — понятие очень широкое, можно включить в него массу вещей. Скорее всего, объявят это классическим примером чего-нибудь, как только придумают подходящее название. Но глупой ее не назовешь. Задумано было так, будто Сэм уехал с вами, мисс Лори-мер. И никто никогда не обнаружил бы ни тела Станиэла, ни его машины. Не было бы пяти убийств. Было бы пять наказаний — кара за грехи.

— Но вы ведь догадались бы, — возразил Пол.

— Может, я и догадался бы. Но тогда, возможно, она убила бы и меня. Если вы однажды решитесь на покарание грешников, придется, наверно, вычистить весь мир. Что? Избавилась от троих, пока удача не отвернулась. Уэлмо говорит, что стало бы четверо, если б вы не встряхнули ему мозги.

— Или пятеро, — заметила Барбара, нахмурясь. — Мне следует ее ненавидеть, а я не могу. Получается так, словно Луэлл убило молнией.

— Она явилась на свидание первая. Договорились о встрече, что-то потребовалось обсудить. Энджи оставила машину в стороне, надела акваланг и, спрятавшись под водой, поджидала, когда ваша сестра решит поплавать. А потом просто стащила ее на дно. Затем, забрав ключ от ее квартиры, вернулась к машине, проехала через лес и вернулась в контору. Уложилась в обеденный перерыв. Ночью забрала из ее квартиры те деньги. Вылезла через окно, когда родители заснули.

— А деньги где?

— Отвезла в лес и сожгла. Твердит — это были грязные, греховные деньги. Беднягу Джеса Гейбла стиснула до бесчувствия, потом сунула ему руку под ребра, сдавила сердце, затем сунула в машину и влезла обратно в свою комнату через окно. Сэма Кимбера стукнула по голове сумочкой, в которой была железная гиря, и утопила в его же ванне. Уверяет, что выполняла свое предназначение, определенное свыше. Нил опять тяжело вздохнул.

— Могу подвести итог всей истории. Она была вынуждена бороться с чем-то внутри себя и вымещала все зло на людях.

— Как она себя чувствует сейчас?

— Спокойная, расслабленная. Не знает, что ее ждет, да это ее и не волнует. У этой девушки милый, приятный характер.

— Все ее любят, — продолжал Станиэл. — Все любят Энджи.

— Приехали уже репортеры из Майами и Джэксонвилла, — сообщил Нил.

— Мне пришлось сказать администратору, чтобы не соединяли с нашим номером, — сказала Барбара. — Не знаю, что говорить. А что я могу сказать? Позвонила маме и тете, рассказала все. Они хотят знать — почему? Никакого “потому” не существует. Вроде авиакатастрофы, или перевернулась машина. Жизнь порой бывает непредсказуемой, не знаешь, когда и где тебя застигнет. Что поделаешь.

Голос ее оборвался.

— Дать вам какие-нибудь таблетки? — забеспокоился Нил. Содрогнувшись, она взяла себя в руки, выпрямилась.

— Нет, спасибо. Со мной все в порядке. Нил вскочил.

— Ладно. Номер мой у вас есть. Если поднимется температура или станет трудно дышать, позвоните. Что? Вот и хорошо.

* * *

В полночном сне Станиэл снова задыхался в желтой глубине; вокруг него неустанно кружит оранжево-коричневая девушка, нагая, без акваланга, с развевающимися волосами. Лицо у нее бесстрастное, отрешенное, она скользит, как угорь, помогая себе резкими движениями сильных ног, из раскрытого рта вырываются воздушные пузырьки.

Он проснулся от собственного выкрика. На абажур небольшой лампы в углу комнаты было наброшено полотенце. Барбара поднялась с кресла и, приблизившись, положила ему на лоб ладонь.

— С вами все в порядке? — спросила она шепотом.

— Просто приснилось что-то.

— Как дышится?

Он дважды глубоко вздохнул.

— Нормально. Вам не стоит здесь оставаться.

— Лучше еще посижу, мне не трудно. Спите, Пол.

Она вернулась в кресло.

— Я все думаю об одной смешной вещи. Очень странной.

— О чем?

— Когда я уже решил, что пришел конец, охватила меня такая… злость… Хотел крикнуть ей: “Не теперь! Не сейчас, когда я такой…”

— Какой, Пол?

— Обманщик. Потому что занимаюсь не тем, на что я способен. Возможно, многие люди думают так же. Мне казалось, что стану заниматься прежним ремеслом. Занимаюсь. Но это такая же ситуация, как если моряк по призванию наймется капитаном частной яхты. На следующей неделе, возможно, мне придется расследовать тяжбу из-за автоаварии и выяснить, носит жалобщик гипсовый ошейник потому, что хочет выжать деньги, или он в самом деле ранен. Не знаю, мне просто показалось ужасно несправедливым — умереть, не сделав то, чего хочется.

— Значит, нужно менять работу.

— Наверное… пожалуй.

— Благодаря Энджи?

— Что ж, можно сказать и так.

— Попытайтесь заснуть, Пол.

Когда он опять проснулся, в комнату сочился рассвет. Барбара стояла у окна.

— Барбара?

Резко повернувшись, она подошла к нему. Когда пробовала ладонью лоб, он обхватил руку и мягко притянул к себе, заставив сесть на постель.

— И еще кое о чем я подумал. Теряя силы, подумал о вас. И сразу пришел в себя и решился на последнюю попытку.

— Да?

— Вот тогда я понял, что вы — моя судьба. Но кто знает, что чувствуете вы…

* * *

Ее рука долго покоилась в мужской ладони. Потом она, вздохнув и наклонясь, мягко коснулась его губ. Он гладил ее по спине, а она, дрожа и крепче прижимаясь к его груди, все глубже погружалась в сладкий поцелуй. Затем, прильнув щекой к его лицу и опять вздрогнув, сказала:

— Теперь тебе ясно, что чувствую я.

— Барбара, родная, это не просто… Она прикрыла его рот ладонью:

— Не хочу никаких обязательств. Не хочу ни о чем думать. Во всяком случае не сейчас.

Снова поцеловав его, она громко, торжествующе засмеялась:

— Посмотри-ка, что я выловила из воды. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Никакой лихорадки.

— Это немедленно нужно исправить, — шепнула Барбара. В сероватом рассвете он видел, как она встала и, немного отвернувшись, начала раздеваться — спокойно, без подчеркнутой стыдливости или вызова. В серебристом свете выражение лица было задумчивым, с налетом печали, губы изогнуты в нежной улыбке. Обернувшись, сделала нерешительный шаг, а потом сразу кинулась в его раскрытые объятья — великолепная, изумительная, благороднейшая женщина, ожидающая от него сейчас и навеки только безоглядной и добровольной преданности.

Д. Макдональд ТЕМНЕЕ, ЧЕМ ЯНТАРЬ

1

Мы уже готовы были отчалить, когда наверху, на мосту раздался скрип тормозов.

Почти в то же мгновение девушку перебросили через перила, и сразу же хлопнули дверцы и зарычал мотор. Машина умчалась.

Стояла дивная июньская ночь со всеми ее атрибутами: луной, жарой, приливом и прочее. А также мошкарой, которая набросилась на нас, как только стих ветерок.

Происшедшее на мосту казалось финальным актом романтической драмы.

Под мостом в ялике сидели мы с Мейером. Это был первый большой мост за Маратоном по пути в Ки-Уэст — если, конечно, еще существуют идиоты, которым нужен путь в Ки-Уэст.

Мое холостяцкое гнездышко «Альбатрос» было пришвартовано у пристани Томпсона в Маратоне. В субботу днем, сойдя на берег, я тут же позвонил Мейеру в Лодердейл. Я и так уже задержался в пути, а у меня было к нему небольшое, но важное дельце. В качестве компенсации за услугу я предложил ему добраться до Маратона автобусом, пешком или как ему заблагорассудится, чтобы после приятного уикэнда я доставил его обратно на борту «Альбатроса».

Мейер — мой друг и, пожалуй, идеальный компаньон, потому что он умеет вовремя помолчать — и потому что он никогда не делит заботы пополам, на свои и чужие, а всегда берет себе большую часть.

Услышав его «да», я чертовски обрадовался, хотя за час до этого мне казалось, что я еще долго не захочу видеть на «Альбатросе» кого бы то ни было из представителей рода человеческого.

Дело в том, что предыдущие десять дней я провел в обществе одной старой знакомой по имени Вирджиния. После трех лет унылого замужества она сбежала из Атланты, чтобы попытаться вновь стать той Виджи, которую я знал — здоровой, спокойной, симпатичной девушкой, обладающей чувством юмора и массой других достоинств, необходимых, чтобы стать хорошей женой.

За три года тягомотины с Чарли она превратилась в издерганную, сварливую и раздражительную особу, которая не могла сказать, который час, без того, чтобы не разрыдаться. Мягкосердечный Тревис не выдержал, и мы отправились в круиз на «Альбатросе».

Перво-наперво я дал ей выговориться. В бесконечных монологах она кляла себя за то, что оказалась никуда не годной женой, и несла прочую дребедень в таком духе. Однако, выслушав ее излияния, я поставил собственный диагноз.

Виджи была чересчур мягка, уступчива, покорна, чтобы противостоять эмоциональному садизму Чарли. В Чарли же не было и намека на гибкость и уступчивость. Постепенно он вытравил из Виджи всякую веру в свои силы, вплоть до того, что она боялась приготовить обед или сесть за руль. Тогда он взялся за ее сексуальное воспитание.

Хотя термин «кастрация» неприменим к женщинам, то, что проделал Чарли с бедной Виджи, просто нельзя назвать иначе. Есть люди, которые стремятся к безраздельному господству. Они поглощают партнера, выжигают его дотла. Сама Виджи вряд ли понимала, что ее бегство от Чарли — неосознанный бунт, последняя попытка сохранить собственное «я».

Первые два дня были наполнены охами, вздохами и причитаниями по поводу бедняжки Чарли, ожидания которого она обманула. На третий вечер мне пришлось прибегнуть к «сыворотке правды» по рецепту доктора Тревиса Мак-Ги. Чистейший джин «Плимут», без всяких примесей… Без конца ей противореча, придираясь к каждому слову, я вывел Виджи из себя — и тем самым вынудил сказать все как есть.

Перед тем как она вырубилась окончательно, я успел услышать, как она ненавидит этого вампира, какое это чудовище, садист, сукин сын, а также ряд более интимных подробностей. На следующий день она была тише воды, ниже травы, но к вечеру опять затянула свою песнь песней о несчастном Чарли. Пришлось дать ей прослушать собственную исповедь, которую я предусмотрительно записал на магнитофон. Дело кончилось бурной истерикой, плавно перешедшей в тихий плач, а затем в благодатный сон.

Наутро она встала бодрой и спокойной, с аппетитом умяла огромный бифштекс и, призывно глядя на меня, заявила, что готова поставить крест на Чарли.

У нас с Виджи есть кое-какие общие воспоминания, но не более того. Ее неуклюжая попытка воскресить прошлое показалась мне просто бестактной, тем не менее я решил оказать ей последнюю услугу.

Злодей Чарли не только подавил ее волю — он дочиста выжег ее женское естество. Бедняга внушила себе (или он ей внушил), что она фригидна. Доктор Мак-Ги прибег ко второму своему излюбленному и неоднократно проверенному средству.

Я поднял ее в пять утра и дал ей нагрузку, способную уморить здоровенного матроса: уборка, стряпня, рыбная ловля, плавание, водные лыжи. После целого дня, проведенного на солнце, она рухнула на надувной матрас прямо на палубе и погрузилась в сон.

Глубокой ночью, когда луна уже вовсю сияла на небе, а легкий бриз разгонял мошкару и создавал приятную прохладу, я осторожно улегся рядом и самым деликатнейшим образом стянул с нее шорты.

Когда она наконец проснулась и уяснила, что происходит, дело зашло уже слишком далеко, чтобы вспоминать обо всех глупостях, внушенных ей Чарли. Сеанс изгнания беса был благополучно окончен, и Виджи уснула со счастливой улыбкой на устах.

Я отнес ее в каюту, где несколько часов спустя, когда лучи солнца пробились сквозь шторы и упали на подушку, пришлось доказывать, что все это не было сном.

Во Фламинго на берег сошла цветущая молодая женщина с великолепным загаром и сияющей улыбкой. У нее больше не тряслись руки, не навертывались ежеминутно слезы на глаза, из голоса исчезли пронзительно-истерические нотки. Она выглядела моложе, чем пять лет назад.

Я сдал ее на руки сестре, которую предусмотрительно заранее вызвал во Фламинго, и предупредил, что возвращение к Чарли равносильно самоубийству. Сестра сухо заметила, что как только заметит у Виджи малейшее поползновение к этому, она собственноручно свяжет ее и доставит ко мне. Надеюсь, мою реакцию на это заявление она истолковала правильно.

Конечно, в миссионерской работе есть некая приятность, но лично у меня через несколько недель общения с нервическими особами появляется звон в ушах. Кроме того, угнетает необходимость контролировать каждое слово — а когда имеешь дело с Виджи и ей подобными, это неизбежно.

Я чувствую себя легко только с теми, кому могу тут же выложить любую глупость или грубость, которая придет мне в голову, без боязни быть неправильно понятым.

К сожалению, Виджи, как и многие другие, — прирожденная жертва. Некоторые такие Виджи благополучно проживают свой век, не догадываясь об этом. Но если им не повезет и они натолкнутся на своего палача, на своего Чарли, — участь их незавидна. Вы наверняка встречали тихих, изможденных женщин неопределенного возраста с робкими улыбками и извиняющимся взглядом. Их мужья, как правило, — толстые самоуверенные жеребцы, громко ржущие над собственными похабными шутками.

На обратном пути из Фламинго обнаружились неполадки в маслопроводе; я сразу вспомнил, что недалеко от Маратона обитает приятель, который облегчит жизнь двигателя, но пощадит мои карманы.

Не то чтобы в карманах у меня было совсем пусто — денег должно было хватить до конца года, однако разумная экономия никому не повредит. В дальнейшем я собирался помочь одному типу вернуть денежки — он был слишком труслив, чтобы справиться самостоятельно, и обещал мне за работу половину суммы. Что ж, половина лучше, чем ничего, — и для него, и для меня.

Ремонт оказался пустяковым, я легко справился бы сам, если бы вовремя пошевелил мозгами. Однако я честно выполнил обещание, данное Мейеру насчет его любимого развлечения, и именно потому мы оказались ночью под мостом во взятом напрокат ялике.

Ловили «Centropomus undecimalis», более известную как «рыба-сержант». Мы подцепили на крючки, как минимум, десяток, но большинство сорвалось. Нам досталось штук пять вполне приличных рыбин — от восьми до двенадцати фунтов.

Пора было сворачивать снасти, но нас все время охватывал неудержимый азарт «Ну — вот — еще — последний — раз». Июньской ночью в понедельник в этих местах пустынно — и на мосту, и под ним, поэтому я слегка удивился, услышав звук подъезжающего автомобиля. Наш ялик снесло вниз, в тень моста, и сверху нас не могли заметить.

Все остальное произошло в течение нескольких мгновений: вначале мелькнули ноги, показавшиеся неестественно белыми и длинными, светлая юбка, облепившая бедра, темные волосы… Всплеск — и девушка беззвучно исчезла под водой в десяти футах от нас. Сверху уже доносился рык отъезжающего автомобиля.

Она пролетела в общей сложности около сорока футов — двадцать по воздуху и двадцать в глубину. Может быть, я и не бросился бы столь безоглядно на помощь, если бы не одно обстоятельство: падая, она увлекла за собой мою леску и сейчас должна была в самом буквальном смысле висеть у меня на крючке, что давало некоторую надежду найти ее в кромешной тьме под толщей воды.

Укрепив удилище, я швырнул на дно лодки бумажник, сбросил башмаки и перелез через борт, держась одной рукой за леску. Перевернувшись в воде, я вновь нащупал свою путеводную нить и стал погружаться, пропуская ее между пальцами и подгребая другой рукой.

Вначале рука погрузилась в массу каких-то нитей, колышущихся в воде, — это были ее волосы. Запустив в них пальцы, я попробовал поднять ее, но безуспешно. В ту же секунду она обхватила мое запястье обеими руками и конвульсивно сжала их. Свободной рукой я ощупывал ее тело, пытаясь обнаружить, что ее держит на дне. Наконец наткнулся на острый конец проволоки, которой были обмотаны ноги. Второй конец проволоки был продет через отверстие стандартного цементного блока. Я изо всех сил дернул за проволоку, но она оказалась закрученной на совесть.

Я чувствовал, как воздух из легких пытается вырваться наружу, но не рискнул подниматься: каждая секунда могла оказаться для нее последней. Если бы у меня были плоскогубцы или хотя бы нож! Сорвав с рубашки нагрудные карманы, я обмотал этими клочками руки и снова попытался разорвать проволоку. Красные и зеленые круги поплыли перед глазами. Бесполезно. Придется разматывать. Я нащупал торчащий конец проволоки и начал лихорадочно раскручивать ее. Это продолжалось целую вечность. Я и сам впал в какое-то забытье. Мне представлялось, как, отдавшись на волю волн, я плыву на спине под звездным небом и распеваю печальные песни своих шотландских предков. Наконец свободный конец проволоки выскользнул из отверстия. Обхватив девушку за талию, я оттолкнулся от дна.

Вынырнув и откашлявшись, я завертел головой в поисках Мейера и увидел его совсем не в той стороне, где ожидал. Стараясь, чтобы лицо девушки оставалось над водой, я подплыл к ялику. Мейер втащил девушку в лодку. Держась за борт, я наблюдал, как он без лишних церемоний уложил девушку лицом вниз на скамейку у себя между ног и начал с силой нажимать ей на спину.

Отдышавшись, я кое-как перелез через борт и плюхнулся на скамейку. Прилив подходил к высшей точке — случись все на полчаса позже, мы не смогли бы ничего сделать.

— Если бы ты предупредил, что просидишь на дне столько времени, — заметил Мейер, — я успел бы сбегать в город и перехватить пару пива.

— Не отвлекайся. Пять минут назад она была жива. Вцепилась в меня обеими руками, но пришлось потратить чертову пропасть времени, чтобы отцепить ее от якоря. Тот, кто это сделал, не поскупился на проволоку.

— Наверное, никак не мог решиться на разрыв с такой красоткой, поэтому решился на убийство. Чувствительный тип!

— Послушай, ты уверен, что делаешь это правильно?

— Не лезь не в свое дело. Это мой собственный способ, и, кажется, он начинает действовать.

Я порылся в ящичке под сиденьем, вытащил фонарик и осветил девушку. Мокрая юбка сбилась в ком на бедрах. Кто бы ни был этот тип, на его месте я не стал бы разбрасываться девушками с такими ногами. Лодыжки все еще были стянуты проволокой. Опустившись на колени, я быстро перерезал ее кусачками. Ноги слегка раздвинулись и безвольно повисли носками внутрь. Я продолжил осмотр. Под левым бедром девушки лежали останки моего рыболовного снаряжения, несколько крючков впились ей в кожу. Я начал обрезать леску, но не успел закончить, как девушка пошевелилась, закашлялась и потянулась к борту. Деликатно поддерживая ее, Мейер с нескрываемой гордостью спросил:

— Ну что, убедился? Есть замечания?

— Почему ты отказался от старого доброго «рот в рот»?

— Не мог преодолеть эмоциональный барьер.

Избавившись от огромного количества жидкости, девушка знаком дала понять, что приступ закончился. С ловкостью медведя Мейер зачерпнул воды, обмыл ей лицо, вытер какой-то тряпкой и усадил на скамейку. Не удержавшись, я поднял фонарь.

Слабым протестующим движением она отмахнулась от света и, зажмурившись, пробормотала: «Пожалуйста, не надо».

Я отвел луч от ее лица. Оно ничуть не уступало ногам. Может быть, даже превосходило их, это овальное личико с неуловимо раскосыми темными глазами.

— По-моему, пора сматываться, Тревис, пока нам не сбросили еще одну. Кончай зевать и заводи мотор, — сказал Мейер, и, разумеется, был прав.

2

Мы причалили прямо к борту «Альбатроса». Я вскарабкался на палубу, перегнулся через перила и, подхватив девушку, перенес ее на яхту и попытался поставить на ноги. Убедившись, что она еще не в состоянии идти, я отнес или скорее оттащил ее в свою каюту. Мейер отправился на пристань — возвращать ялик.

Некоторое время девушка стояла молча, вцепившись в спинку стула и слегка пошатываясь. Потом подняла голову и попыталась что-то сказать, но безуспешно. Я вытащил из шкафа купальный халат и чистое полотенце, бросил на кровать и со словами: «Хорошенько вытритесь и переоденьтесь в сухое», вышел из каюты.

Пока она переодевалась, я налил в высокий стакан хорошую порцию бренди и отнес ей, предварительно постучавшись. Она поднесла стакан к губам, и я услышал, как зубы застучали по стеклу. Тем не менее она справилась, осушив стакан в три глотка.

В дверях возник Мейер и тут же оценил обстановку.

— Озноб? Ничего страшного — реакция на шок. Мисс, вы в силах принять горячий душ или, еще лучше, ванну? А потом еще бренди, о'кей?

Девушка дернула головой, что было истолковано Мейером как согласие, и он тут же исчез, прихватив с полу ее мокрую одежду. Мгновение спустя я услышал, как за стенкой зашумела вода. Моя ванная была оборудована в полном соответствии с сибаритскими вкусами прежнего владельца и его бразильских сеньорит. Должно быть, он не перестает сожалеть о ней с тех пор, как проиграл мне яхту в покер как-то в Палм-Бич.

— У м-м-меня… что-то в ноге, — удивленно произнесла девушка.

Чертовы крючки! Я приготовил инструменты и вызвал доктора Мейера ассистировать мне. Девушку уложили ничком на исполинскую кровать, также доставшуюся мне в наследство от любвеобильного бразильца. Я придвинул поближе лампу и осветил операционное поле.

Существует масса избитых выражений для описания женских ног. Выточенные из слоновой кости. Изваянные из мрамора. Цвета эбенового дерева. И т. д. и т. п. Эти, на мой вкус, были несколько бледноваты, хотя скорее всего это было связано с ее состоянием. Время от времени по телу пробегала судорога, и тогда рисунок мышц становился особенно рельефным.

Извлечение рыболовных крючков из тела — вещь очень неприятная, но мы надеялись, что начавшееся действие алкоголя смягчит боль. Несколько крючков только слегка вонзились в кожу остриями, и с ними мы справились довольно легко. Но два последних засели по самую бородку.

— Сейчас придется потерпеть, детка, — предупредил Мейер.

— Валяйте, — спокойно отозвалась она.

Вытащить застрявшие в теле рыболовные крючки можно только одним способом — назовем его хирургическим. Она не издала ни одного звука, даже не вздрогнула, когда зазубрины стали рвать ее кожу изнутри.

Наконец операция закончилась. Мы залили ранки йодом и заклеили пластырем.

— Для меня большая честь, доктор, — поклонился я, — ассистировать вам в такой ответственной операции.

— Нашей пациентке следует сохранить эти сувениры, как память, — засмеялся Мейер и положил крючки перед ней.

— Господи, — пробормотала она сквозь зубы, — тоже мне клоун.

Мейер пожал плечами.

— Ванна готова, миледи. Через несколько минут я постучу, вы приоткроете дверь, и я передам вам коктейль. Вода горячая, как мы и договаривались. Кстати, как прикажете обращаться к вам, миледи?

Девушка села на кровати и обвела нас медленным равнодушным взглядом. Ее глаза казались совершенно безжизненными. Они были… они были как пепел от погасшего костра.

— Одри Хепберн вас устроит? — спросила она.

— В таком случае наша труппа — Мейер и Мак-Ги. Я — Мейер, он же Мейер, а этот красавчик — Мак-Ги, он же Тревис, он же хозяин здешних мест.

— Вот и славно, — кивнула она, прошла в ванную и закрыла засобой дверь.

Я направился в каюту Мейера и вытащил из-под кровати свой заветный ящик со всякой всячиной. Один приятель назвал его «реликвии Мак-Ги». Я извлек оттуда просторную бело-голубую женскую пижаму, черные парусиновые брюки и белую рубашку с длинным рукавом. Нашлась там и пара шлепанцев, которую я счел подходящей по размеру. Присоединив к этому пакет с туалетными мелочами из какого-то отеля, я отнес все к себе и разложил на кровати. После непродолжительной борьбы с собой я решил не менять постельное белье, поскольку сделал это только вчера, а наша гостья не казалась особо разборчивой.

Мейер отнес в ванную коктейль и вернулся с тазиком в одной руке и одеждой Одри в другой. Я последовал за ним на кухню и с удовольствием наблюдал, как, набрав в тазик чистой воды, он старательно полощет и отжимает белье. Заботливая матушка Мейер!

— Посмотрите, что мы имеем, доктор Ватсон, — задумчиво произнес он. — Шелковая блузка без рукавов и трикотажная юбка на пуговицах, с этикетками, из которых следует, что обе вещи приобретены в заведении, именуемом, Бог им в помощь, «Кукольный дом», Бровард Бич. Далее голубые кружевные трусики и под пару им лифчик. Если опыт меня не обманывает, размер 34, полнота Б. Белье прекрасного качества, но без меток, куплено в обычном универмаге. Обуви нет. И, как ты мог заметить, ни украшений, ни наручных часов. Однако есть след от кольца на безымянном пальце правой руки и бледная полоска на левом запястье.

— Возраст, мистер Холмс?

— Явная примесь восточной крови усложняет определение возраста. Что-нибудь лет двадцать шесть, плюс-минус два года.

— А как насчет длинных ухоженных ногтей, дорогой Холмс? Непохоже, что она работает руками. Правда, на третьем и четвертом пальцах правой руки ногти обломаны, возможно, во время борьбы.

— Прекрасно, милый Ватсон! Что еще, по-твоему, заслуживает внимания?

— Ну… Шрам на правой скуле?

— Сам по себе ничего не означает, вернее, может означать все, что угодно. Думай, думай. Ну, ладно, помогу тебе. Представь себе, как вела бы себя в подобных обстоятельствах любая известная тебе молодая женщина.

Я подумал о Виджи. Конечно, она подняла бы страшный шум, крик, плач, требовала бы вызвать доктора и полицию. А как она отреагировала бы на крючки, впившиеся в тело, даже страшно себе представить.

Когда я сообщил это глубокое умозаключение Мейеру, он разорался не хуже Виджи. Только такой осел, как я, кричал он, мог не сопоставить манеру поведения Одри с ее внешностью! Ее осанка, походка, фигура, особенно развитые мышцы ног явно свидетельствуют о ее принадлежности к миру шоу-бизнеса. Она может быть исполнительницей гавайских или восточных танцев, платной партнершей в клубе или на крупном теплоходе или кем-нибудь еще в этом роде. Ее реакция на случившееся была исключительно физиологической, без каких бы то ни было эмоциональных проявлений!

Как будто она давно примирилась с тем, что для девушки ее возраста насильственная смерть — обычное дело. Как будто она воспринимала мир как место, где рано или поздно каждого из нас сбросят со своего моста.

Мы услышали, как щелкнула дверь в ванной и, подождав некоторое время, дружно двинулись к моей каюте. В ответ на стук она крикнула: «Можно, можно!»

Удобно раскинувшись на двух подушках, она возлежала посреди кровати под покрывалом. На ней была моя пижама, а голову венчал тюрбан из полотенца. Лицо порозовело, и она выглядела значительно лучше.

— Ну как, полегчало? — спросил Мейер.

— Ваш бренди был очень кстати. Правда, в голове шумит, но ведь я ничего не ела с самого утра.

— Нет проблем, сейчас что-нибудь приготовлю, — предложил я.

— Хорошо, только я и думать не могу о серьезной еде. Если можно, стакан горячего молока с аспирином, мистер… Черт, забыла ваше имя.

— Тревис Мак-Ги. Этот, с шевелюрой, — Мейер. Как насчет гоголь-моголя с ванилином и тертыми орехами?

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Когда я была маленькой… очень давно, мне это нравилось. — Она перевела взгляд на одежду, висящую на стуле. — Здесь есть женщина? Чье это?

Как выяснилось, я напрасно считал, что уже могу спокойно отвечать на этот вопрос. Мой голос предательски дрогнул, когда я сказал: «Женщина, которая носила это, умерла».

Любой нормальный человек автоматически извинился бы или пробормотал что-нибудь соболезнующее, но она как ни в чем не бывало произнесла:

— Выглядит подходяще. И ванная у вас такая потрясающая, что я никак не могла понять, на каком я свете. Может быть, все-таки угодила на тот? Надеюсь, завтра утром я приду к какому-нибудь выводу.

— Завтра утром, — подал голос Мейер, — вы, наверно, захотите обратиться в полицию?

И вновь я увидел в ее глазах черную пустоту.

— Зачем мне полиция? — усмехнулась она. — Полицию не интересуют неудавшиеся самоубийцы.

— Так вы хотели покончить с собой? — переспросил я.

Она кивнула.

— Вы привязали к себе цементный блок и перелезли через перила?

— Это было нелегко. Вы что-то говорили насчет гоголь-моголя?

Ей ответил Мейер. Совершенно безразличным тоном он произнес какую-то длинную фразу, состоящую из одних гласных, изредка перемежаемых звуком «л».

— О, нет! Я… — тут же воскликнула она и осеклась. Уставившись на Мейера сузившимися глазами, она прошипела: «Чертов пройдоха!»

Мейер довольно улыбался.

— Прощу прощения, я хотел проверить свою догадку, дорогая Одри Хепберн из Гонолулу. В вашем акценте слышно дыхание Островов. — Мейер повернулся ко мне. — Достаточно взять макронезийскую основу плюс понемногу ирландской, французской и японской крови, выдержать эту смесь в течение нескольких поколений в тропическом климате — и мы получаем результат, повергающий во прах всех ревнителей чистоты расы, крови и тому подобных предрассудков. — Он вновь обратился к девушке. — Не удивляйтесь, что я легко раскусил вас, дорогая. Я служил на Островах несколько лет.

Мейер обладает удивительным даром воздействия на людей. Вы можете часами наблюдать за ним, но вы не поймете, как он это делает. Он огромный и косматый, как гигантский черный медведь, но это ему не мешает. Он гуляет по пляжу, заходит в бары, на игровые площадки и везде знакомится с людьми так же легко, как выпивает глоток бренди, причем через пять минут его новые друзья готовы поклясться, что знали его всю жизнь. Он умеет слушать и умеет внушить вам, что дни его были бы пусты и бессмысленны, не встреться ему на счастье вы. Он задаст вам именно те вопросы, на какие вы хотите ответить и, разговаривая с ним, вы лучше узнаете сами себя. Это вовсе не преувеличение. Он мог бы стать величайшим артистом. Или величайшим психиатром. Или основать новую религию. Мейеризм.

Однажды на пляже я увидел его в окружении группы подростков. Думаю, когда вам встречается на улице такая банда, вы переходите на другую сторону. Сорок неофитов смирно сидели на песочке и смотрели в рот Мейеру. Время от времени раздавались взрывы хохота. Я подошел к ним, но сорок пар глаз обдали меня таким холодом, что я поспешил удалиться. Потом я спросил Мейера, что все это означало, но он только отшутился.

В другой раз я наблюдал, как почтенная матрона (абсолютно трезвая!) после трехминутного разговора с Мейером уткнулась ему в плечо и разрыдалась, как малое дитя. В этом случае Мейер тоже не стал мне ничего объяснять: у него есть незыблемый кодекс чести, и, возможно, именно поэтому люди открывают ему души.

Где бы он ни был, вокруг него всегда собирается толпа поклонников, и среди нее обязательно находятся два-три прелестных юных создания в возрасте от шестнадцати до двадцати лет, вид которых способен растопить сердце любого мужчины. Однако их сердца всецело принадлежат Мейеру и только Мейеру, и если бы он только захотел… Но, к их жестокому разочарованию, у папаши Мейера твердые моральные принципы и несколько экстравагантные пристрастия.

Периодически, примерно три раза в год, у него появляются подруги, которых он ласково именует «мои железные девственницы». Все они будто сошли с одного конвейера: суровые, властные, умные, не очень молодые. Они отличаются крепко сжатыми губами, строгими глазами и избытком самостоятельности, что позволяет им добиться профессионального успеха: среди них бывают артистки, художницы, пианистки, владелицы домов моделей, редакторши, администраторши и так далее. Случаются даже политические деятельницы и члены правительства. Мейер обращается с ними очень нежно, как с маленькими глупенькими девочками. Он исчезает с каждой из них на несколько недель, и когда они возвращаются, вы с удивлением обнаруживаете рядом с ним очаровательную даму с мягкой улыбкой, сияющими глазами и нежным голосом, из которого начисто исчезли командные нотки. Такие глаза и такая улыбка бывают только у очень счастливых женщин. По поводу этого феномена Мейер все-таки соблаговолил дать некоторые разъяснения: «Все они втайне мечтают, чтобы им снова вплели ленточки в косы», после чего объяснил то же самое с научной точки зрения: «У них создается комплекс доминирования, который они стремятся компенсировать, почувствовать себя вновь маленькими и беззащитными существами, о которых кто-то заботится».

Вот и теперь он наклонился и отечески похлопал Одри по руке.

— Детка, у вас есть шанс отлично выспаться. Только не засыпайте, пока не отведаете знаменитого гоголь-моголя Мак-Ги.

Ее улыбка была почти благодарной.

Через несколько минут, отставив пустой стакан, она посмотрела на меня сонными глазами и спросила:

— Может быть, я все-таки… Может, мне это снится?

— Но ведь мы-то настоящие.

— Вы — да, а вот насчет Мейера я не уверена.

Я выключил свет и, стоя в дверях, пожелал ей спокойной ночи, но она уже спала.

Мейер, успевший переодеться в пижаму, сидел в гостевой каюте, где он ночевал накануне.

— Заснула?

— Как только допила последний глоток.

— Послушай, капитан, я могу поспать и в кресле.

— И попрекать меня этим всю жизнь? Нет уж, спасибо!

— На такую реакцию я и рассчитывал. Господи, уже почти три часа! Пока ты поил ее с ложечки гоголь-моголем, я разделал рыбу. Филе — в большом холодильнике на второй полке, позади бифштексов.

— Спасибо, а то я вообще забыл о ней.

— Я тоже почти забыл. Эта девушка умеет привлечь к себе внимание. Что ты думаешь обо всем этом, кроме того, что она чертовски лакомый кусочек?

— Пока не разобрался. Но, знаешь, она вызывает у меня какое-то чувство опасности. Как говорят охотники на пантер, неизвестно, кто к кому подкрадывается. Слишком много вопросов без ответов. Кто это сделал, почему? Похоже на нормальное профессиональное убийство и вовсе не похоже на попытку мужа отделаться от жены. Наверно, у тех, кто это сделал, были веские причины: профессионалы обычно ценят живой товар такого качества. Мне кажется, что случившееся в какой-то мере было для нее неожиданностью. В том смысле, что ее не били, не мучили, а просто р-раз — и сбросили с моста. Несмотря на шок, она не дает себе воли. У нее, видно, железные нервы. Нервы игрока. Она поставила на что-то — думаю, здесь пахнет большими деньгами — и проиграла. И приняла свое поражение с фатализмом игрока, хотя понимала, что оно означает.

— Может быть, она кое-что сама расскажет, если сочтет, что мы можем ей быть полезны, — отозвался Мейер. — Но не все, конечно. Например, от нее мы никогда не узнаем, кто были эти двое на мосту.

— Двое?

— По крайней мере, двое. Один не успел бы управиться так быстро. К тому же, если ты помнишь, мотор взревел раньше, чем она скрылась под водой. То есть один из них сидел за рулем, и у него с трудом хватило сил дождаться конца процедуры. Итак, некто нервный за рулем и некто очень сильный и проворный на заднем сиденье, рядом с ней. Он выскочил из машины, сгреб в охапку ее вместе с блоком — а это фунтов двести, не меньше, — одним рывком перенес через парапет и разжал руки. Еще одна догадка: перед тем, как приступить к делу, они выждали где-нибудь поблизости, чтобы убедиться, что навстречу им никто не едет. Если она знала, что должно произойти, можно представить, каково ей было в эти минуты.

— Но можешь быть уверен, она не расхныкалась. Мне кажется, профессор, вы избрали для себя не тот род деятельности.

— А ты думаешь, бизнес — это не то же самое? Да любой контракт между солидными фирмами содержит больше сюрпризов и ловушек, чем самый запутанный детектив. Если человек не умеет читать между строк, то ему нечего делать в бизнесе. — Маленькие хитрые глазки Мейера лукаво блеснули. — Не преувеличивай мои заслуги, малыш. Ты блестяще действуешь в случаях, когда я беспомощен, как дитя. Например, когда надо заставить себя две минуты сидеть под водой.

— Мак-Ги, клубок мышц и рефлексов.

— И иллюзий, мой друг. Последний романтик, ты только прикидываешься циничным флоридским суперменом. Ты позволяешь себе роскошь руководствоваться принципами морали в этом гнусном мире. Мире, где человек — всего лишь продукт воспитания и окружающей среды. А ты хочешь играть только по правилам. Ты не понимаешь, что тебя могут не только согнуть, но и сломать. Уничтожить раньше, чем ты поймешь, что происходит. В этой непреклонности — и слабость, и сила.

— Ты собираешься философствовать всю ночь, профессор?

— Боже упаси. — Мейер со вкусом зевнул и потянулся. — В общем-то эта мисс — скорее плохая новость, чем хорошая. Я предчувствую, что ты влезешь в ее проблемы по самые уши. Это видно уже по твоей сегодняшней реакции. Маска иронии и цинизма мигом слетает с вас, сэр Ланцелот, как только вы узнаете, что где-то завелся очередной дракон. Впрочем, умолкаю. Спокойной ночи, рыцарь-идеалист.

Еще долго я ворочался на своем ложе в кухне. Черт бы побрал этого Мейера с его доморощенной психологией! Неужели он действительно считает меня доверчивым болваном, готовым рисковать жизнью ради всех и каждого? Не спорю, в моей биографии было несколько эпизодов, когда я оказывался впутанным в дела, связанные с контрабандой и наркотиками, но с тех пор я стал гораздо выше ценить свою шкуру. После того как пару раз угодишь в госпиталь, начинаешь понимать, что ни один орган у тебя не лишний.

Короче говоря, наша гостья никак не могла рассчитывать, что отправит меня в поход за чашей Грааля. Беспечная, ленивая жизнь яхтсмена меня вполне устраивала. Я мог спокойно наслаждаться ею еще несколько месяцев, а когда настанет время позаботиться о деньгах, отправиться в крестовый поход ради кого-нибудь, значительно более беспомощного, чем наша евразийская Одри Хепберн.

Хотя ноги у нее, конечно, фантастические…

3

Я встал и начал готовить завтрак в полной уверенности, что оба моих гостя еще спят. Каково же было мое удивление, когда я увидел Мейера, спускающегося по трапу. Он постучал по стеклу, и я удивился еще раз: оказывается, дверь на палубу была захлопнута.

— Ты запер дверь? Зачем?

— Затем же, зачем и все остальные двери. Я вдруг подумал, а не мог ли кто-нибудь из них остаться на мосту, чтобы убедиться, что все в порядке.

— А где ты был сейчас?

— Утренний моцион. Полюбовался видом с моста. Обзор — на две мили в обе стороны. Теперь тебе не отделаться кофе с тостами.

— Что прикажете?

— Яичница не меньше, чем из шести яиц. Вчера мне показалось, что они рванули в сторону Майами. Следов от их автомобиля там хоть отбавляй. Во-первых, имеется тормозной след там, где они свернули на непроезжую часть моста, чтобы избавиться от своего милого груза. Затем еще один след там, где они притормозили прежде, чем выехать на свою полосу. В том месте, откуда они сбросили ее на наши головы, их нельзя было заметить, если бы кто-то и ехал со стороны Маратона. Я пошел дальше и в ярдах в двухстах к югу от этого места обнаружил площадку с примятой травой. Оттуда очень хорошо просматривается шоссе по обе стороны от моста. Там я нашел вот это. — Мейер осторожно вытащил из кармана пакетик, развернул его и достал почти целую сигару с обкуренным концом и прикушенным мундштуком. — Вчера около восьми вечера прошел хороший дождь, так ведь? А эта штука подмокла только снизу, значит, попала туда уже позже. Из машины, несущейся по шоссе, ее не могли закинуть так далеко; стало быть, ее выбросил один из тех, кто сидел в автомобиле, следы которого остались на траве. Сигара не того сорта, которую бросают, не докурив, так что напрашивается вывод, что курильщик отшвырнул ее, услышав, например, команду «Пора!» или «Езжай!» А судя по тому, с какой силой прикушен мундштук, этот парень сильно нервничал. Смотри, какой характерный след. Крупные резцы. Можешь смеяться над стариной Мейером, но я бы посоветовал понадежнее это спрятать. Может быть, нам еще суждено познакомиться с обладателем этих резцов.

Он бережно завернул окурок в бумагу.

— Что-нибудь еще, инспектор? — поинтересовался я.

— Кое-что. Я познакомился с одним старожилом и расспросил его насчет глубины воды под мостом. Так вот, почти везде она не превышает во время отлива трех футов. За исключением одного места — той самой впадины, где мы удили. Диаметр ее около пятидесяти, а глубина — от двадцати до тридцати футов. Так что все было тщательно продумано. Бр-р-р! Как представишь себе эту картинку: темная толща воды, медленно колышущиеся волосы, крабы, со всех сторон подбирающиеся к ее белому телу, рыбы, почуявшие запах добычи. Дочиста обглоданные кости, а над ними медленное равнодушное океанское…

— Мейер!

— Прости, друг, голод всегда вызывает во мне прилив поэтического вдохновения. Тревис, сынок, ты неважно выглядишь.

— Сейчас пройдет. Твой поэтический дар весьма реалистичен. Там действительно было чертовски темно, и первое, что я нащупал, — ее колышущиеся волосы. Если бы она не вцепилась мне в руку, я решил бы, что все уже кончено. Да, Мейер, там было темно и холодно. И очень неприятно.

— Прости, я был несколько вульгарен. У нас найдется лук для яичницы?

Мы допивали кофе, когда она вышла из каюты и молча прошла в ванную. Через несколько минут она появилась в дверях. На ней были черные брюки и белая блузка.

— Доброго утра Мейеру и Мак-Ги! Если где-нибудь на борту не спрятана женщина, значит, один из вас прекрасно умеет стирать женское белье.

— К вашим услугам, миледи, — Мейер встал и отодвинул для нее стул. — Садитесь, дорогая. Сегодня я за повара, официантку и прачку. Не волнуйтесь, придет и ваш черед. Кофе?

— Да, пожалуйста.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я.

— Как будто кто-то танцевал чарльстон у меня на спине.

Ставя перед нею кофе. Мейер весело сказал:

— И за это тоже можете поблагодарить меня. Иначе я просто не мог заставить ваши легкие выплюнуть воду и вдохнуть воздух. Но я был очень осторожен: думаю, сломал максимум два-три ребра.

Солнце светило ей прямо в лицо, но она не щурилась. Темные блестящие волосы были расчесаны на пробор и обрамляли идеальный овал двумя круглыми скобками. Губы аккуратно подкрашены, и она осторожно подносила чашку ко рту, чуть склоняя голову. Лицо покрыто нежным пушком, темноватым на висках и совсем светлым на щеках и подбородке. Едва заметная морщинка на лбу повторяла изгиб бровей. Еще одна тонкая морщинка пересекала стройную шею. При дневном свете ее глаза оказались не такими темными, как я думал. Они были странного желтовато-коричневого цвета, напоминающего янтарь, только гораздо темнее, с зеленоватыми крапинками вокруг зрачков. Верхние веки выдавали примесь азиатской крови, замеченную Мейером.

Конечно, она заметила, как я ее разглядываю, но восприняла это с тем же равнодушием, с каким профессиональная манекенщица смотрит на кинокамеру.

— А в остальном как самочувствие? — спросил я еще раз.

Она пожала плечами.

— Нормально. Однако пора вам, друзья, немного просветить меня… Где мы находимся?

— У пристани Томпсона в Маратоне.

— Так. А не пришло ли вам в голову, ребята, ночью, после того, как я отключилась, сходить в ближайший бар и похвастаться богатым уловом, а заодно навести справки? — Ее губы слегка искривились.

— Фи, дорогая, — фыркнул Мейер, — не знаю, как Мак-Ги, а я просто оскорблен таким предположением. Сколько яиц?

— М-м… два. Едва обжарить.

— А как насчет кусочка соленой рыбы?

— Да, спасибо, мистер Мейер.

— Просто Мейер.

— О'кей, Мейер. Я беру назад свои слова насчет… бара, Видно, я еще не совсем пришла в себя.

Мейер подал ей тарелку, налил нам всем свежего кофе и уселся рядом со мной.

— А как случилось, что вы меня вытащили? — спросила она после паузы. По тому, как девушка накинулась на еду, было видно, как сильно она проголодалась.

Мейер рассказал, кто мы, что делали под мостом, что видели, слышали и как действовали.

— Мак-Ги оставался под водой так долго, что я уже мысленно начал с ним прощаться. Никак не меньше двух минут, — закончил он.

Она посмотрела на меня слегка сузившимися глазами, выражения которых я не смог понять, но счел нужным пояснить:

— Я знал, что вы еще живы, и не мог терять ни секунды.

— Но вы точно слышали, что они сразу уехали?

— Раньше, чем вы достигли дна, — заверил я.

Она отодвинула пустую тарелку.

— То есть мы трое, джентльмены, — единственные, кто знает, что я жива? Так?

— Безусловно, так, — ответил Мейер. — До того, как вас… пардон, до того, как вы прыгнули с моста, мы собирались сегодня отплыть по направлению к Майами. Хотите присоединиться?

— Почему бы и нет?

— Вот и славно. Кстати, мы-то вчера грешным делом подумали, что это ваш возлюбленный так некрасиво с вами обошелся.

— Это вопрос?

— Только если вы сами захотите отвечать, дорогая. Вы можете вообще ничего не рассказывать, если не хотите. Поступайте, как сочтете нужным и удобным для себя, вот и все.

Прошло несколько секунд прежде чем она заговорила низким грудным контральто.

— Ему… то есть одному из них — их было двое — совсем не нравилось то, что происходит. Он считал, что можно обойтись без этого, но все сложилось так, что… Короче, проехали. Мы оба понимали, что изменить уже ничего нельзя. По счетам надо платить. Но умирать ведь тоже можно по-разному, правда? Он мог бы облегчить мне это… Чтобы это не было так страшно, так долго — из последних сил сдерживать дыхание и чувствовать, как постепенно… Он сидел со мной сзади… И я могла говорить шепотом, чтобы тот, второй, не слышал. Я умоляла его, чтобы он помог мне. Он знает, как это делается, и он мог сделать это так, чтобы Ма… чтобы второй ничего не заметил. Но машина остановилась, он тут же подхватил меня, и я поняла, что он ничего не сделает, потому что боится… остальных. — Она сделала паузу и обвела нас взглядом, в котором светилось злобное торжество. — И тут я сообразила, что если я не издам ни звука, то тот, второй, подумает, что Терри успел удавить меня прежде, чем сбросить, и уж тогда они устроят ему веселую жизнь. Мне очень этого хотелось. И я так сосредоточилась на том, чтобы не закричать, что совсем забыла выдохнуть, как собиралась, а наоборот, вдохнула. И очутилась на дне с легкими, полными воздуха. Забавно, что это меня и спасло.

— Действительно забавно, — подтвердил Мейер. — Я ведь тоже решил, что сбросили труп.

— Господи, если только они узнают, что меня вытащили! — она поежилась.

Я еще раз подумал, что она нервничает гораздо сильнее, чем стремится показать нам. И тем не менее, вопрос о том, сумела ли она отомстить Терри, волновал ее едва ли не больше, чем собственная жизнь или смерть. Возможно, это свидетельствовало о некоторой ограниченности. Впрочем, об этом же свидетельствовала и ее вычурно-резковатая манера разговаривать.

— Ха, мальчики, а ведь я так и не сказала вам спасибо! — заявила она, сама удивившись этому. — Ну что ж, спасибо. Особенно тебе, Мак-Ги. Я-то мало что запомнила. Темнота, ужас, а потом что-то вцепляется мне в волосы и тащит. А затем этот запах рыбы, что-то давит мне на спину, и у меня во рту открывается фонтан. И вот я здесь.

— Добро пожаловать, — сказал Мейер. — Считайте, что заново родились. Не у каждого бывает шанс начать с чистой страницы. Чем вы собираетесь заняться в своей второй жизни?

Вопрос явно не на шутку озадачил ее.

— Я? Понятия не имею! Я как-то никогда не задумывалась о таких вещах. Всегда находился кто-то, кто говорил: «Делай то-то», и я делала.

Прикусив губу, она уставилась на нас: видимо, ей пришла в голову какая-то идея.

— Честно говоря, вы, ребята, не кажетесь паиньками. Похоже, у вас серьезные планы. Эта яхта, и вообще. Не думаю, чтобы вы устраивали прогулочные круизы для пожилых леди. Если у вас есть что-то подходящее, может, я могла бы вам пригодиться?

Вот оно что. Кошку выгнали из дома, и она ищет новых хозяев.

— Беда в том, что я действительно экономист, как и говорил вам, дорогуша, а Мак-Ги работает спасателем по контракту со страховыми фирмами.

— Тем хуже для меня, — сказала она, и в голосе ее впервые прозвучала растерянность. — Как только они узнают, что я жива… Второй раз они не промахнутся.

— К сожалению, мисс Хепберн, — сказал Мейер, — мы с Мак-Ги не располагаем достаточной информацией, чтобы дать вам хороший совет.

— Эва, — поправила она. — Сокращенно от Эванджелина. А хотите услышать мое полное имя? Сейчас вы упадете: Эванджелина Бриджит Танака Беллемер. Беллемер — по-французски значит «прекрасное море». Как в сказке, да? В самую точку. Туда-то я и угодила — в прекрасное море. Ну, ладно, мне надо сесть и что-нибудь придумать. Когда мы будем в Майами? Сегодня?

— Нет, что вы, завтра вечером, часов в пять-шесть, — ответил я.

— Слава Богу, я бы еще больше обрадовалась, если бы мы оказались там через месяц. Или через год. Во всяком случае, времени немного больше, чем я думала. Это уже хорошо.

— Мне кажется, — заметил Мейер, — вы уже достаточно окрепли, чтобы мыть посуду.

— Я?! Вы это серьезно? — Почему-то такое предложение очень ее возмутило.

— Совершенно серьезно, — поддакнул я. — На этом судне все работают.

— Только не жалуйтесь потом, что я перебила половину вашей посуды, — смирилась она со своей участью.

После того как я разобрался со счетами за стоянку и топливо, Мейер отдал швартовы, и я вывел «Альбатрос» из порта. Когда мы проходили канал, Мейер спустился вниз. Вскоре появилась Эва и спросила, нельзя ли ей посидеть со мной в рубке. Она многое успела за те полчаса, что была вне поля моего зрения: раздобыла где-то темные очки и невообразимую пляжную шляпу с обвисшими полями, давным-давно забытую кем-то из гостей. Поверх блузки она натянула одну из моих белых рубашек, а в руке держала высокий стакан. Содержимое стакана имело густой кофейный цвет, указывающий, что Эва решила поберечь наши запасы содовой.

— Ничего, что я сама смешала коктейль? — спросила она. — Хочешь, я и тебе принесу?

— Спасибо, пока не стоит. А ты не боишься расплавиться?

— Нисколько. Здесь такой приятный ветерок. Мейер просто лапочка, правда? Только чего он такой нервный? Я перемыла чертову пропасть посуды, а ему привиделась грязь на одной из тарелок, и он велел мне все вымыть заново. Разве можно устраивать такой тарарам из-за одной паршивой тарелки? Короче, он там сейчас моет посуду. Все-таки я не понимаю, Ги, почему твоя яхта тащится, как черепаха?

— Тише едешь — дальше будешь.

Некоторое время она молчала, потихоньку потягивая свой коктейль и исподтишка меня разглядывая.

— Послушай-ка, — вдруг сказала она таким тоном, будто ей только что пришло в голову нечто гениальное, — наверное, в этом твоем бизнесе тоже нужно крутиться будь здоров как, чтобы получить контракт, да? Иначе твои конкуренты обойдут тебя. Стало быть, тебе нужно заинтересовать этих, ну, от кого там зависит твой контракт. Ты мог бы, например, слегка их подмазать, а потом немного поднять цену, чтобы компенсировать расходы.

— Спасибо за заботу, милая, но у меня вполне достаточно заказчиков.

Вновь воцарилась тишина. Мы как раз миновали отмель, на которой в двух шагах от воды сгрудились штук сорок красавцев пеликанов. Я обратил внимание Эвы на это зрелище, но она равнодушно пробормотала: «Ага. Птицы». Зачем Бог дает некоторым людям глаза, если они все равно не видят?

Она допила коктейль и забросала меня вопросами. Это действительно моя яхта? Случалось ли мне заходить далеко в океан? Можем ли мы дойти до Нью-Орлеана или, скажем, до Галвестона? Много ли времени я провожу в круизах? Наверное, дорого стоит содержать такую красавицу? А не задумывался ли я, что такая яхта — настоящее золотое дно? Например, небольшие прогулочные рейсы для фешенебельной публики? Разумеется, все должно быть по классу люкс, с большим вкусом.

По-видимому, подразумевалось, что именно она, и только она, смогла бы устроить это «с большим вкусом». Уикэнды для усталых бизнесменов по тысяче с носа.

Я уяснил также, что больше всего ей хочется сейчас оказаться подальше от побережья Флориды.

— Можно нанять повара, горничную, отделать каюты и прочее. Бар, шампанское, музыка. Три-четыре пассажира, не больше. Ты будешь купаться в деньгах, Ги, поверь мне, — мурлыкала она.

— Пока кто-нибудь не сбросит нас обоих с моста?

— Господи, да кому ты нужен?! Неужели ты думаешь, что я занималась такими пустяками? Нет, когда-то я действительно думала, что можно прожить честно… или почти честно, но это быстро прошло. И тогда я пошла к ним и… короче, занялась другим делом. Долгое время я не принимала все это близко к сердцу. Но потом… появился один дурачок. Молодой и глупый, как теленок. Как видишь, и мне не чуждо большое и чистое. Я не хотела, чтоб он вмазывался в это. И как-то раз после пары-тройки коктейлей размякла и намекнула ему кое на что — и чуть не испортила им все дело. Но они все равно опередили его и… В общем, сам понимаешь. Но и моя песенка оказалась спетой. С одной стороны, они не могли рисковать и вновь использовать меня в деле, а с другой… не могли же они отпустить меня на все четыре стороны, верно? Это уж совсем не в их стиле. Так что я сама не оставила им другого выхода. Хотя, если хочешь знать, рано или поздно все равно должно было случиться что-нибудь в этом роде. Потому что когда ты занят… в таком деле, рано или поздно сдают нервы. Начинаешь думать обо всех этих, ну… жертвах и что с ними сталось. И они… как будто преследуют тебя. Но это все неинтересно. Послушай, давай все-таки обсудим мою идею насчет круизов, а?

— Нет, спасибо, Эва, а какого рода бизнес так плохо кончается?

— Меньше будешь знать — дольше проживешь. Эх, черт, с каким удовольствием я бы заложила всю эту мерзкую шайку. Жаль только девчонок — еще двух таких же дурочек, как я. Не думаю, что они долго выдержат это удовольствие. Небось сломаются, как и я. А потом, если я наведу на них копов, так и мне достанется на орехи. Я узнавала, закон по нашим делам такой, что всем будет жарко, — с оттенком гордости произнесла она. — Знаешь, что я придумала? Я не была блондинкой с тех пор, как мне было семнадцать лет. У меня от перекиси стали портиться волосы. А сейчас самое время опять перекраситься, может быть, подправить нос, изменить разрез глаз — я слышала, это не трудно сделать, — и тогда я смогу добраться до своих денежек. Если, конечно, они уже не наложили на них лапу. А потом можно уехать куда-нибудь. В Австралию. Говорят, там можно неплохо устроиться. Хуже другое…

— Что?

— Все это не так просто и не так быстро. Все это требует нервов и мозгов. Потому что, если они заграбастают меня на этот раз… Никакие чучелки под мостом меня уже не спасут.

Появился Мейер с подносом, уставленным охлажденными напитками: стало быть, уже одиннадцать часов. Эва повернулась к нему:

— Ты все еще дуешься?

— С чего бы это, дорогая?

— Мало ли. Вдруг ты обидчивый. Господи, знал бы ты, до чего я ненавижу эту мерзкую посуду и все такое! Да я лучше буду голодать, чем заниматься этой ерундой.

Мейер протиснулся мимо нее и расположился напротив. Завязалась вполне светская беседа. Она прикончила свой адский коктейль и спустилась вниз за следующей порцией, поскольку Мейер не принес бренди.

Вторая порция была еще более устрашающего цвета, чем первая. По мере того как содержимое стакана убывало, она становилась все более болтливой. Перлы ее красноречия предназначались, увы, не мне: видимо, она поставила перед собой непосильную задачу сбить Мейера с пути истинного.

Из того, что она говорила, половина явно была придумана только что в расчете на «чучелок», а из второй половины вырисовывалась весьма трогательная история.

Она родилась на Гавайях. Когда была совсем еще крошкой, ее братья нашли на пляже какую-то штуковину, которая взорвалась и разнесла их в клочья. Во время войны ее мать сошлась с флотским офицером. Он обещал ей развестись с женой и все остальное, что обещают в таких случаях офицеры, но она приняла это близко к сердцу, и после войны они с шестилетней Эвой подались в Штаты. Моряка, разумеется, и след простыл. Ее мать пошла работать официанткой и вскоре сошлась с каким-то уголовником. Эве было десять лет, когда ее выгнали из обыкновенной школы и направили в интернат для малолетних правонарушителей. Там ей очень понравилось. Тем временем сожитель матери отправил ее на тот свет, разбив ей голову о стену того самого ресторана, где она трудилась в поте лица. Несмотря на это грустное событие, Эва росла и расцветала и в тринадцать лет выглядела на восемнадцать. Именно в этом нежном возрасте она начала свою блестящую карьеру, соблазнив директора интерната. Тем самым она обеспечила себе свободный режим, отдельный стол и другие привилегии.

Однако, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Спасая свою шкуру, директор выставил Эву из интерната, и он же свел ее с парнями, «державшими» Виргинское побережье. Их основной аргумент — кулаки — показался Эве достаточно серьезным, чтобы не вступать с ними в дискуссии. К двадцати четырем годам она была самой высокооплачиваемой проституткой по вызову в Джексонвилле. Два года назад ее вовлекли в «дело», суть которого она тщательно обходила.

Водная гладь канала ослепительно сверкала в лучах полуденного солнца. Я скинул рубашку и снова плюхнулся в раскаленное кресло у штурвала. Прикрыв лицо шляпой, мисс Эва продолжала излагать что-то своим неподражаемым контральто. Ее голос напоминал сливочный крем. Мейер старательно изображал восторженную аудиторию.

Она перескакивала с одной темы на другую, начинала и обрывала на полуслове какие-то фантастические истории, путалась в именах, фактах и хронологии. Время от времени она пыталась сымитировать аристократическую небрежность речи, но тут же скатывалась к заурядной вульгарности. В какой-то момент она показалась мне клинической идиоткой, на основе монологов которой любой социальный психолог может состряпать себе диссертацию. Тем не менее мы с Мейером услышали много интересного о профессиональной проституции, организованной преступности, системе поборов и взяток, механизме воздействия на судей и прокуроров и так далее.

Но вскоре нам это наскучило, тем более что докладчик начал повторяться и путаться. Для всякого нормального человека определенный интерес к уголовному миру естествен, но все хорошо в меру.

Мейер собрался сойти вниз, чтобы заняться ленчем. Услыхав об этом, Эва тотчас заявила, что ей вредно так долго находиться на палубе: солнечные лучи отражаются от воды и воздействуют на нее. Они удалились, и наступила долгожданная тишина.

Я попытался разобраться в своих впечатлениях. Во-первых, двадцать лет пребывания на дне наложили на нее неизгладимый отпечаток, и было бы наивно думать, что она сможет начать все сначала и не пойти по плохой дорожке. Во-вторых, хоть я и понимаю, что чертовски глупо идеализировать шлюху, я не могу не уважать определенную стойкость и цельность, присущие ей. Единственной слабостью, которую она позволила себе за последние сутки, наполненные страхом, смертью и болью, был обрушенный на нас водопад слов.

Внезапно я понял, что испытываю к ней уважение и в какой-то мере… горжусь ею. Это было чересчур иррационально даже для меня. Видимо, это объяснялось каким-то инстинктом собственника. Я вспомнил одного армейского сержанта, который как-то разоткровенничался со мной. «Они становятся твоими детьми, — говорил он о своих подопечных. — Твоими сынками. Ты желаешь им добра и стараешься внушить всякие хорошие и честные штуки. Ты хочешь, чтобы их жизнь сложилась хорошо. Чтобы они не испортили ее сами. И если они плюют на твои советы, ты чувствуешь себя обманутым. Зато если они следуют им, ты чувствуешь себя Богом. Это похоже на бухгалтерскую книгу, где на одной странице пишут приход, а на другой — расход».

Пошли ей, Боже, достаточно силы и удачи, чтобы сальдо было в ее пользу.

4

В три тридцать направление ветра изменилось и жара сделалась невыносимой. Я попросил Мейера постоять у штурвала, пока я натяну тент. Потом мы вновь заговорили о нашей пассажирке и сошлись на том, что следует простить ей приступ словоизвержения, как закономерную нервную реакцию.

— И вообще, — заметил Мейер, — счет один-ноль в ее пользу. Она наговорила много, но при этом не сказала практически ничего. Может быть, она не хочет посвящать нас в подробности своей карьеры? Может быть, она играет роль или хочет, чтобы мы думали, будто она играет роль? Представляешь, как мы будем выглядеть, если в Майами она заявит, что возвращается к мужу и детям? Или на свое место секретарши в рекламном агентстве?

— Не думаю, что такой вариант возможен.

— Я тоже. Она не просит помощи в открытую, но ждет, чтобы мы сделали первый шаг.

Я пересказал Мейеру ту часть беседы, при которой он не присутствовал.

— Так и есть, Тревис! Она ходит вокруг да около, но в глубине души уже готова капитулировать. Ей хочется сбросить этот груз с души. И она, может быть, уже решилась бы, но ее останавливает беспокойство за подруг. Все-таки, я думаю, что она скоро дозреет и выложит нам все об этом их зловещем бизнесе.

— А у тебя есть свои предположения на этот счет?

— Я слышал столько же, сколько и ты. Шантаж? Слишком безобидно, чтобы это затронуло ее всерьез. Так же, как и воровство, надувательство, азартные игры. Остается не так уж много вариантов.

— И это должно быть нечто впечатляющее.

— Да-да. Нечто такое, из-за чего за два года она дошла до ручки.

Тарпон-Бей я счел самым подходящим местом для стоянки. После того как мы встали на якорь и я заглушил двигатель, Эва появилась на палубе, зевая и потягиваясь.

— Что это за озеро? Какого черта мы стоим? — осведомилась она.

Я объяснил ей, что не в моих привычках убивать себя ночными вахтами.

Несмотря на то, что солнце уже садилось, было еще очень жарко. Я оставил включенным второй генератор, поставил кондиционер на максимум, и мы задраились внизу.

Лучи заходящего солнца светили прямо в иллюминатор. Я предложил Эве послушать музыку. Она долго ковырялась в коробке с записями, но так и не нашла ничего подходящего. Покрутив ручку приемника, она наконец остановилась на голливудской станции, специализирующейся, по выражению Мейера, «на распространении бацилл биттловских песнопений». Разумеется, приемник был включен на полную мощность, и на нас обрушился водопад звуков, как незадолго перед этим — водопад слов.

На свою беду я разрешил ей пользоваться содержимым ящиков и шкафов. В результате внутренние помещения яхты выглядели так, будто банда гангстеров полдня искала спрятанные бриллианты. Все дверцы распахнуты, крышки откинуты, вещи валяются на полу беспорядочной грудой. Интерьер украшали расставленные тут и там грязные стаканы и недопитые бутылки. Полотенца были измазаны губной помадой, на полу в ванной стояли лужи, раковина засорена ее черными волосами. Не обращая ни малейшего внимания на произведенный ею разгром, она продолжала наслаждаться жизнью. Если она не щебетала, то сидела перед зеркалом, а если не сидела перед зеркалом, то делала маникюр или принимала ванну. Запасы пресной воды таяли с угрожающей быстротой. Оставшееся время она делила между сном, едой и выпивкой.

После очередного рейда по шкафам Эва предстала перед нами в коротких коричневых шортах и оранжевой блузке без рукавов.

Блузку она не стала застегивать, а просто запахнула вокруг талии и заправила в шорты. Какая-то из мелодий показалась ей особенно привлекательной, и она начала танцевать, полуприкрыв глаза и не выпуская из руки бокал. Босые ноги плавно двигались по ковру, туловище ритмично покачивалось, черные волосы скользили по плечам в такт движениям.

Расположившись за шахматным столиком, мы с Мейером углубились в одну из тех запутанных партий, где всю прелесть составляет не быстрый победный натиск, а длительное хитроумное противостояние. Пока Мейер раздумывал над очередным ходом, я наблюдал за Эвой.

Я не поклонник современных танцев, что, по-моему, нормально для каждого человека старше девятнадцати лет, но в том, как она кружилась, поворачивалась и изгибалась с одним и тем же отрешенным выражением лица, было что-то завораживающее. Самое странное заключалось в том, что, хотя каждое движение ее рук, плеч, бедер было откровенно сексуальным, но все вместе они создавали впечатление невинности и не осознающей себя женственности.

Я попытался проанализировать причины этого феномена. Отчасти он был обусловлен размеренностью ее движений и отрешенным выражением лица. Другой составляющей являлась одежда: просторная блузка скрывала очертания груди, а шорты привносили элемент спортивной элегантности. Но главным все-таки было совершенство ее тела. В нем не было и намека на вялость или рыхлость: гладкая кожа, безукоризненный костяк, там, где положено, — приятные округлости. Именно благодаря этой юной упругости плоти, танец казался не вульгарным, а странно символичным, почти ритуальным. В нем были и обещания, и предчувствия, и ожидания. Но исполняла его женщина, давно забывшая, что такое любовь.

Вопреки моим ожиданиям, Мейер не стал разрушать равновесие, сложившееся в центре доски, а сделал ход слоном, усиливая фланг. Пока я раздумывал, что бы это значило, Мейер сбегал за фотоаппаратом. Аппарат «Никон» входит в обязательный джентльменский набор Мейера и обычно хранится в туристской сумке.

Мейер опустился на одно колено и навел камеру на Эву. Он успел сделать несколько снимков с разных позиций прежде чем она заметила его и просияла: «О-о, продолжайте!»

— Я всего лишь любитель, — объяснил Мейер, пытаясь перекричать музыкальный фон. — Морские раковины, скалы, старинные замки и очаровательные личики.

— Ей-богу, Мейер, сейчас мы сделаем отличный кадр, — заявила она, принимая позу, которую, видимо, считала наиболее выигрышной: бедро выпячено, спина изогнута, голова слегка повернута в сторону и опущена, губыприоткрыты.

Мейер послушно запечатлел ее в этой и еще в двух-трех позах, но я увидел, что сразу же интерес пропал.

Приглушив музыку, она сказала:

— А ведь когда-то я позировала для рекламных агентств и меня очень ценили. Фигура-то у меня в порядке, а? Короче, я получала за это неплохие деньги, но, скажу вам, ребята, это не такая легкая работа, как кажется.

Мейер вернулся на свое место за столиком. Эва навестила бар и, соорудив очередную порцию питья, подошла к нам. Некоторое время она наблюдала за игрой. Я как раз начал размен центральных пешек в надежде, что это откроет мне оперативный простор.

— Эй, ребята, — сказала она, — может, вместо этой ерунды займемся чем-нибудь стоящим? Например, поиграем в покер по четвертаку? Конечно, если вы одолжите мне двадцатку для начала.

— Может быть, позднее, — буркнул Мейер, не отрывая глаз от доски.

— Ах, извините! И отправляйтесь к дьяволу. — Эва передернула плечами, крутанула ручку приемника до отказа и вновь принялась танцевать, не забывая время от времени отпивать из стакана.

Ближе к вечеру мы смогли выключить кондиционер, а ночью, благодаря открытым иллюминаторам и дверям, даже создалась иллюзия прохлады.

Ночью на меня в который раз навалился старый кошмар. Каждый раз, просыпаясь, я вспоминаю, что уже видел этот сон десятки раз, но во сне приходится переживать все заново. Опять полуразрушенный сарай, и опять ночь, и зловоние от гноящейся раны на ноге. Жар стер грань между явью и галлюцинацией. Единственной нитью, связывающей меня с реальностью, оставалась винтовка, прислоненная к разбитой раме. Я представлял себе, как они крадутся по склону холма, старательно обходя освещенные луной места. Сейчас они ворвутся сюда и добьют меня, а потом дождутся утра и убьют девушку, когда она придет навестить меня. Что-то коснулось моего плеча. Это они! Собрав последние силы, я вскочил…

В одну секунду, перейдя от сна к действительности, я выхватил из-под подушки пистолет. Прикосновение, разбудившее меня, было реальностью. Какая-то тень отпрянула от кушетки. Я метнулся к стене и нащупал выключатель. Вспыхнул свет.

Это была Эва. Разинув рот, она уставилась на дуло, как будто видела оружие первый раз в жизни. Я облегченно вздохнул и сунул пистолет в ящик стола.

— Спасение имущества! Господи помилуй! — произнесла она дрожащим от ярости голосом. — Контракты со страховыми фирмами!

— Я не хотел испугать тебя. Наоборот, это ты меня испугала. Видишь ли, в мире найдется пара человек, которые меня на дух не переносят.

Я зевнул и внезапно поперхнулся — осознал, что стою перед обнаженной женщиной.

Она направилась к кушетке. Груди подрагивали в такт движениям. Они казались меньше, чем на самом деле, из-за очень крупных темно-красных сосков. Идеальный изгиб бедер. Гладкий, ровный живот с четкой треугольной заплаткой цвета вороненой стали внизу.

Откинув со лба спутанные волосы, она села на кушетку и сказала:

— Ги, по твоей милости у меня до сих пор дрожат колени! Я ведь только слегка дотронулась до тебя.

— А зачем, собственно, ты сюда явилась?

— Зачем явилась? — переспросила она слегка раздраженно. — Может быть попросить, чтобы ты поучил меня поиграть в шахматы, а?

Она картинно вздохнула и откинулась назад, закинув руку за голову. Ее тело не предназначено для того, чтобы им любовались эстеты. Чересчур откровенно функционально.

Я дотянулся до стула, снял с него рубашку и бросил ей. Она подхватила ее и вопросительно взглянула на меня.

— Вот как? Это не назовешь хорошим началом, малыш.

Она натянула рубашку и снова прилегла, скрестив ноги.

— Зачем я пришла? Я не могла заснуть, Мак-Ги, и мне захотелось сказать тебе «спокойной ночи». Или «спасибо». И это помогло бы мне заснуть. Учти, мало кто может похвастаться, что я сама пришла к нему.

— Учту.

Я сел за стол и оперся подбородком на руки.

— Между прочим, я еще хотела попросить у тебя взаймы. По-настоящему взаймы, без дураков. Как насчет двухсот баков?

— О'кей.

Она слегка улыбнулась и снова выпятила бедро.

— Тем более есть повод сказать «спасибо».

— Вполне достаточно сказать, Эва.

Некоторое время она изучающе смотрела на меня.

— Послушай, я знаю, что многие с прохладцей относятся к профессионалкам. Но я вовсе не собираюсь удивлять тебя специальными трюками. Трев, дорогой, я хотела только, чтобы тебе было хорошо. Еще раз повторяю, со мной это не так уж часто случалось, я очень редко проявляла инициативу, всего несколько раз. Может, это и не будет величайшим потрясением в твоей жизни, но так просто ты этого не забудешь. Это я тебе обещаю.

— Эва, перестань. Ты ставишь нас обоих в идиотское положение. Я отнюдь не святой, и я оценил твой жест, но я вовсе не считаю, что ты у меня в долгу, и…

— И спасибо, но не надо? Понятно, — она встала и сделала вид, что зевает. — Не переживай, Трев, все нормально. Наверно, я переоценила себя. Для какого-нибудь хмыря, двадцать лет не вылезавшего из конторы, я была бы подарком судьбы, а для тебя… Такой парень, да еще с яхтой, всегда может выбирать.

Она подмигнула мне, перегнулась через стол, достала сигарету и закурила.

— Остаемся друзьями, мистер. Может, оно и к лучшему. Смешно — у меня и вдруг в приятелях мужчина. Мужчины всегда или покупали меня, или продавали. А вы с Мейером… Какие-то ненормальные, ей-богу. Хотя, если честно, у меня такое чувство…

— Какое чувство?

— Что вы ко мне хорошо относитесь. — Она подошла поближе и продолжала, понизив голос: — Конечно, это глупо, но я лежала там одна и думала об этом. Вы знаете, кто я такая, и все равно так милы со мной…

Совершенно неожиданно для меня в ее темно-янтарных глазах заблестели слезы. Эва резко отвернулась и сделала несколько шагов к двери. Не оборачиваясь, она заговорила снова:

— Какого черта вас занесло под этот проклятый мост? Лучше бы вас там не оказалось! И будет лучше, если они снова найдут меня… Потому что нельзя перестать быть тем, что ты есть. И нельзя забыть то, что ты знаешь. А если есть кто-нибудь, кто хорошо к тебе относится, то все становится еще труднее. Я лежала там в темноте и думала, думала… В голову лезут какие-то дикие идеи. Может, мне пойти работать в лепрозорий, если они еще сохранились? Чтобы как-то компенсировать…

— Раньше это называлось искуплением грехов. — Я подошел к ней и, опустив руку на ее плечо, развернул лицом к себе. Она упорно смотрела в сторону. — Да, ты нравишься нам, Эва, хоть ты и не умеешь мыть посуду. И мы были бы рады помочь тебе выкрутиться из этой истории.

На секунду мне показалось, что она сейчас заговорит. Но она только вздохнула:

— Ну ее к дьяволу, Трев. Я не хочу, чтобы вы знали, какое дерьмо выловили. — Она криво улыбнулась. — А-а, ерунда, через год я уже обо всем забуду. У меня большой опыт по этой части: забывать всякие гадости. Как ты думаешь, не следует мне пойти к Мейеру и?..

— Ты можешь попробовать, но думаю, что этот визит пройдет примерно так же.

— Я и сама так думаю. Во всяком случае, теперь я, кажется, смогу заснуть.

Легко прикоснувшись губами к моей щеке, она удалилась. Я снова переложил пистолет под подушку, где ему и полагалось быть ночью, выключил свет и улегся. Я не испытывал ни малейшего сожаления, что не воспользовался случаем, и знал, почему. Да, я не святой, но ее я не хотел. Может быть, на свой лад я излишне щепетилен или брезглив — называйте, как хотите. Пару раз я увлекался женщинами с богатым прошлым и испытал, каким тяжким грузом ложится это прошлое на партнера. Трудно высоко ценить то, что леди так щедро дарила многим. Если хотите знать, для каждой женщины существует свое пороговое число X пар голодных рук, которые трогали, ласкали и мяли ее, после которого мед ее лона становится уксусом, а сердце камнем.

Я не хотел ее ни на каких условиях. Но я искренне желал ей всего доброго.

5

Встретив следующее утро в относительно хорошем настроении, Эва становилась все более беспокойной и подавленной по мере того, как мы продвигались к северу залива.

В полдень она, как и накануне, пришла посидеть со мной в рубке, и я спросил, что она надумала делать.

— Покончить с этим раз и навсегда. Мне становится жутко при одной мысли о том, что кто-нибудь из них пронюхает, что я жива, и вся шайка снова начнет охотиться за мной. Наверно, лучше всего потратить твои двести долларов на то, чтобы стать блондинкой, купить билет на автобус, забраться в какую-нибудь глушь и устроиться там официанткой, пока что-нибудь подвернется. Да, так и следовало бы поступить…

— А что тебя останавливает?

— Трев, я все-таки чувствую какую-то тухлятину в твоих россказнях о себе. Бизнесмены не держат пистолет под подушкой. Опять же, когда вы выудили меня, у вас и в мыслях не было бежать в полицию, как сделал бы любой добропорядочный гражданин. Я не понимаю, кто вы на самом деле, но я вижу только, что не дешевки и не слюнтяи.

— Не помешаю? — в дверях возник Мейер.

— Нет, моя радость. Присоединяйся. Я как раз собираюсь кое-что вам предложить. За всю жизнь мне не удалось скопить и десяти центов, но за последние два года у меня набралось что-то около тридцати двух тысяч наличными. Может, вы и назовете эти деньги грязными, но других я не заработала, а эти — еще просто мелочь по сравнению с тем кушем, который отхватили другие. Они хорошо спрятаны. В общем, дело обстоит так: моим партнером был парень по имени Грифф. Ничего хорошего сказать о нем не могу. Крутой мальчик. Он знает об этих деньгах, но не знает, где тайник. И сейчас, я уверена, он подбирается или уже подобрался к моей квартире, чтобы все там перерыть и обчистить. Конечно, эта тварь заберет все мои тряпки и украшения, и телевизор, и авто, но денег, я надеюсь, он не найдет. А если мне удастся заполучить эти деньги, то шансы начать новую, нормальную жизнь резко повысятся. Но Грифф, даже если не найдет тайника, все равно глаз не спустит с этого места. Тем не менее, мне кажется, стоит попытаться. Есть один парень, который давно уже по мне сохнет, думаю, я могу ему доверять; так вот, с его помощью я постараюсь подобраться поближе, ну и… В общем, на месте посмотрю, что и как.

— А потом?

— Потом я вернусь сюда, расскажу вам, где тайник, а вы пойдете и принесете мне деньги… И, естественно, получите часть.

— Вот что, Эва, может у тебя и есть повод сомневаться в моей добропорядочности, но уж на то, чтобы я не стал брать деньги, принадлежащие кому-то другому, ее хватит.

— Кому-то другому?! — Она сдернула темные очки и сверкнула на меня своими темно-янтарными глазами. В них было ровно столько же доброжелательности, сколько в глазах тигра перед прыжком. Потом они погасли, и в них опять появилась уже знакомая мне черная пустота. — Те, кому они принадлежали, давно покойники. Их эти деньги уже не спасут. Ты что, собираешься страдать обо всех, кто уже умер или скоро умрет? То, что я вышла из игры, еще не означает, что все кончено. Они найдут другую девчонку, только и всего. Но те, те деньги — мои, и только мои, понятно?

Мы с Мейером переглянулись, и я понял, что он шокирован не меньше, чем я.

— Ваша доля — десять тысяч, — продолжала она. — Идет?

— Стандартная цена — пятьдесят процентов. Но это не значит, что я берусь за дело. Об этом поговорим, когда ты вернешься.

— Если я вернусь. Если я не справлюсь сама. Половина — это чертовски много, Мак-Ги, тебе не кажется?

— Лучше подумай о том, что половина лучше, чем ничего.

— Дорогая, — начал Мейер, — не считаете ли вы нужным оставить мне письмо с описанием всех событий с тем, чтобы я смог распорядиться им по своему усмотрению в случае, если обстоятельства сложатся не лучшим для вас образом?

Она засмеялась и, потянувшись, погладила Мейера по щеке.

— Ты просто прелесть, Мейер. Но я не буду этого делать. Если мне удастся заполучить эти деньги, я предпочитаю, чтобы меня считали мертвой.

— Несмотря на то, что твои приятели будут продолжать убивать?

— Знаешь, Мейер, люди умирают каждый день по самым разным причинам. Если мне удастся выпутаться, то остальное меня мало трогает.

Она покинула яхту, когда уже как следует стемнело. На ней были черные брюки, белая блузка, темные очки, голова повязана белой косынкой. Я, как и обещал, дал ей двести долларов, и она засунула их в карман брюк. Еще раньше Мейер пошел взглянуть на свою яхту. Помахав мне рукой, Эва растаяла в темноте. Я незаметно последовал за ней и постарался запомнить номер такси, в которое она села. Вернувшись на борт, я записал номер, запер все двери и покинул «Альбатрос». Затем я зашел за Мейером, и мы отправились ужинать к китайцам.

После возвращения Мейер долго стучал на портативной машинке, а затем дал мне ознакомиться со следующим меморандумом:

«Мисс Беллемер, профессиональная проститутка, двадцати шести лет, в течение двух последних лет участвовала в неких доходных операциях в этом регионе. Характер операций тщательно скрывается ею, но можно предположить, что это — более доходное и более опасное дело, чем обычная проституция. Известно, что в дело вовлечены, помимо мисс Беллемер, еще две женщины. Одну из них она называла Ди-Ди-Би, произносится в одно слово. Создалось впечатление, что в каждой конкретной операции участвуют двое: мужчина и женщина. Некоторое время мисс Беллемер работала с неким Фрэнки, затем ее партнером стал Грифф. Приметы и полные имена их неизвестны.

Можно предположить, что успех операции зависит от привлекательности женщины и объектом становятся лица противоположного пола. Мисс Беллемер дала понять, что она прониклась сочувствием к одной из намеченных жертв и пыталась предупредить его, тем самым подвергнув себя смертельной опасности. Однако ей не удалось сохранить это в тайне, и сообщники пытались убить ее. Тому, кого она предупредила, по-видимому, также не удалось избежать своей участи. Очевидно, речь не может идти ни о каких других путях устранения, кроме убийств.

Из слов мисс Беллемер можно заключить, что бандой руководят двое мужчин, один из которых сидел за рулем автомобиля, когда была предпринята попытка утопить ее.

Из разговора с таксистом, увезшим мисс Беллемер сегодня вечером, известно, что она отправилась в Бровард-Бич. На ее одежде имеются метки тамошнего магазина, то есть, по-видимому, она живет где-то в Бровард-Бич или его окрестностях. Очевидно, там же живет ее партнер Грифф. Мисс Беллемер покинула нас, намереваясь с помощью своего знакомого бармена, имени которого она не назвала, забрать тридцать две тысячи долларов, скопленные за последние два года и спрятанные в тайнике. Вероятно, она хочет, чтобы бармен отвлек Гриффа, пока она будет забирать деньги из тайника.

К вышесказанному следует добавить некоторые замечания и выводы:

1. Мисс Беллемер выказала некоторые актерские способности, которые могли быть весьма полезны в такого рода аферах.

2. Серия убийств и исчезновений может остаться незамеченной только в случае, если у жертвы нет друзей или родственников, которые стали бы вести активный розыск.

3. Этот регион традиционно является местом, куда отправляются, чтобы начать новую жизнь.

4. В беседе с Мейером мисс Беллемер продемонстрировала отличное знание торговой конъюнктуры, цен и таможенных правил на островах Карибского бассейна, от Кюрасао до Больших Багам, как если бы она постоянно бывала там в круизах. Заметив удивление собеседника, она резко переменила тему.

5. В море очень легко избавиться от трупа, однако, если речь идет о пассажире теплохода, необходимо подготовить подходящую версию о его исчезновении.

6. Проводимые операции должны быть весьма доходны, чтобы оправдать риск участников и в то же время заставлять их безжалостно расправляться с каждым, кто может создать хоть какую-то угрозу их бизнесу.

Если предположить, что сбережения мисс Беллемер составляют примерно половину от ее доходов, а ее доля составляла четверть прибыли от каждой операции, то суммарный доход, полученный бандой от деятельности трех пар в течение двух лет, приближается к миллиону долларов».

— Мейер, — сказал я, ознакомившись с документом, — у тебя весьма оригинальный ум. Но ты кое-что забыл. Например, она чуть не назвала имя водителя, но осеклась. Начинается на М — Мак, Марк, Мануэль…

— Да, действительно. Еще она говорила, что между операциями они с Гриффом залегали на дно. Все-таки очень похоже на круизы.

— Интересно, будут ли они искать для Гриффа новую партнершу?

Как видите, это дело уже занимало нас настолько, что мы начинали задавать вопросы. Переговариваясь таким образом, мы с Мейером расположились на палубе его яхты. Она называется «Джон Мейнард Кейнес».

Я решил, что как раз наступило время выкурить ту единственную вечернюю трубочку, которую я себе позволяю. Бережно развернув бумагу, я вытащил свою лучшую трубку. Ее давным-давно прислала мне из Лондона одна благодарная клиентка, дама с безупречным вкусом. К трубке прикреплена маленькая серебряная пластинка с загадочными цифрами. Семь, два, четыре. Двадцать четвертая ночь незабываемого июля… Код, который, я надеюсь, никогда не разгадает сэр Томас, ее супруг. Я отношусь к этой трубке с благоговением и в то же время с предубеждением. Как нормальный представитель среднего класса, я не могу спокойно пользоваться двухсотпятидесятидолларовой трубкой.

До нас доносились звуки музыки и взрывы хохота из ближайшего бара. Мейер сходил вниз и принес холодного пива. Поставив передо мною стакан, он тяжело вздохнул и произнес:

— В конце концов всегда все упирается в деньги.

— Отстань. Я уже решил, как поступить.

— Я сделал эти записи, чтобы систематизировать всю имеющуюся у нас информацию. Может быть, этого достаточно, а может, и нет. Ты лучше меня разбираешься в таких делах и знаешь, как действовать дальше, я — нет. Вопрос в том, следует ли предпринимать эти действия. Разумно ли с нашей стороны, располагая такой информацией, влезать в это дело? Одно дело — броситься в воду спасать утопающую, тогда ты действовал инстинктивно. Но совсем другое — сейчас. Вопрос, в сущности, в том, насколько нас волнует жизнь или смерть окружающих. Скажем, девушку пырнули ножом — это видели тридцать человек, но не вступился никто. Мужчина умирал от сердечного приступа в центре Нью-Йорка — к нему никто не подошел. Хрестоматийные, газетные примеры. Жизни тех мужчин, которые…

— Но кто виноват, — перебил я, — что они позволили заманить себя в ловушку? Знаешь, Мейер, я передумал. Я собирался голосовать против, но теперь подожду. Скажем, до завтрашнего вечера. У меня есть запас зелененьких, достаточный, чтобы не тревожить себя мыслями о работе до Рождества. Но…

— Всегда находится какое-нибудь «но».

— Не ты ли утверждал, что это самое опасное слово?

Он проигнорировал мой вопрос.

— Видишь ли, Трев, даже наша видавшая виды Эва не выдержала этого бизнеса. Более того, она попыталась разрушить его изнутри, что можно рассматривать как проявление суицидного комплекса. Ведь она с детства воспринимала мир как нечто равнодушно-враждебное, и единственным инстинктом ее было стремление выжить любой ценой. Вероятно, вначале она даже гордилась, что нашла в себе силы участвовать в этом дерьме. Она пыталась убедить себя, что это просто такой забавный источник дохода, и все. Но, как выяснилось пару лет спустя, она слишком плохо о себе думала. И вот тут-то, мой мальчик, мы подходим к очень интересному моменту. Женщина в поисках себя. Пытающаяся объяснить себе себя — перед лицом свидетелей. Безусловно, она испытывала чувство вины и…

Я вскочил, отбросив стул в сторону, и тут же треснулся головой о какую-то перекладину. Будь проклят этот «Джон Мейнард»! На приличном судне вроде «Альбатроса» нет никаких перекладин. Мейер умолк на полуслове и удивленно воззрился на меня.

Когда искры перестали сыпаться у меня из глаз, я мрачно сказал:

— Перестань заниматься ерундой! Эта шлюха не заслуживает твоих умственных усилий.

— Помилуй, Тревис, что с тобой происходит?

— Со мной? А что такое?

— Во-первых, сядь.

Я сел, растер макушку и сердито пробурчал:

— Теперь мне надо десять дней лечиться.

— Вот-вот. Последние два дня ты сделался невыносимым: нервный, напряженный, раздражительный. Когда я приехал к тебе, ты был в отличной форме. Что случилось?

— Просто мне надоели эти разговоры о шлюхах.

Нахмурившись, я посмотрел на Мейера, но он уже улыбался во весь рот. На этого мерзавца невозможно было долго сердиться. Он с важным видом кивнул:

— Впрочем, тебя я уже давно вычислил.

— Ну-ка, расскажи, о, мудрейший из мудрых.

— Один археолог, рискуя жизнью, спустился в пещеру и нашел там изящную статуэтку. Будучи экспертом, он очень высоко ее оценил и признал шедевром античного искусства. Каково же было его удивление, когда он перевернул ее и обнаружил надпись: «Сделано в Скрэнтоне, Пенсильвания». То, что казалось бесценным, оказалось дешевой подделкой. Но она была так чертовски хороша, что он еще долго любовался ею и размышлял о том, что было бы, если бы…

— Очень смешно.

— И немного грустно, мой мальчик. Ты слишком серьезно относишься к женщинам. Ты не воспринимаешь их как подарок, посланный Богом для нашей пользы и удовольствия. В этом смысле ты не женолюб. Ты неисправимый романтик. Ты похож на ребенка, который не может отойти от витрины кондитерской, хоть и знает, что все сладости в ней сделаны из папье-маше.

Неужели та история, пять лет назад, ничему тебя не научила? Неужели ты еще не убедился, что если женщина порочна по своей сути, никакая любовь не в силах изменить ее? Ты достаточно умен, чтобы понимать, что она неисправима, и все равно впадаешь в депрессию!

Я выслушал его, не перебивая. Он был прав. Я горько рассмеялся. Мейер удовлетворенно кивнул:

— Вот и хорошо. Наши действия?

— Сидим и ждем. Если она вернется, соглашаемся помочь ей при условии, что она сообщит нам все, что ей известно. Со своей стороны обязуемся найти ей адвоката, способного добиться минимального наказания. Если же она не вернется… Мы выясняем, что случилось, проводим свое расследование и на заключительном этапе позволяем полиции подобрать свои крохи.

— Мы?

— Ты замешан в этом деле не менее меня, Мейер. И потом, я должен использовать твой аналитический ум.

— Неужели он тебе пригодится?

— Да, чтобы уравновесить привычку Мак-Ги бросаться очертя голову в воду. Ну, а если нам удастся ухватить кусочек мяса, мы разделим его пополам.

6

На следующий день, в пять пополудни, я сидел на скамейке в приемной полицейского участка Бровард-Бич. Минут через десять появился сержант Киббер, костлявый мужчина средних лет, с лицом фермера, одетый в коричневые брюки и голубую рубашку навыпуск. Он сел рядом со мной и поинтересовался моей фамилией, адресом и профессией. Я показал ему водительское удостоверение, выданное во Флориде, где в графе «Род занятий» значится: «Консультант по вопросам спасения имущества на море».

— Кто эта девушка, по вашему мнению, мистер Мак-Ги?

— Это просто предположение. Вчера у меня было назначено свидание в Лодердейле. Ее зовут Мэри Боуэн. Но она не явилась, и я… Черт возьми, сержант, я не привык к такому обращению!

— Вы знаете ее адрес?

— Нет. Дело в том, что до этого мы виделись всего один раз. Но на вечеринке, где мы познакомились, она что-то говорила про Бровард-Бич: то ли у нее здесь друзья, то ли родственники. И когда я услышал по радио описание девушки с похожими приметами, я решил на всякий случай убедиться, что это не Мэри.

— Мы до сих пор не установили ее личности, но нашли машину. Ее бросили на пустыре. Она была угнана около одиннадцати вечера от торгового центра, пока хозяин с женой делали покупки. Олдсмобиль этого года выпуска. Мы склоняемся к тому, что это дело рук подростков. Отпечатки стерты, но сейчас пятилетний мальчишка знает, как это делается.

Он вырвал из блокнота листок, написал что-то и протянул мне.

— Возьмите это и ступайте в морг. Отдайте записку дежурному, он покажет вам тело. Если это ваша Мэри Боуэн, сразу же позвоните мне. В любом случае извините за беспокойство, потому что зрелище это вряд ли доставит вам удовольствие.

Я мельком взглянул на листок — и меня бросило в дрожь.

«Покажите этому парню вашу Одри Хепберн. Киббер».

Дама, сидевшая в холле, показала мне, куда идти. Я опустился по лестнице в полуподвал. Линолеум и бетон. Бесцветный парень сидел в углу за металлическим столом и листал «Плейбой». Прочитав записку, он швырнул ее в корзину, встал и направился к тяжелой стальной двери. Я последовал за ним.

В помещении, куда мы вошли, были установлены три модуля, каждый из которых имел четыре горизонтально расположенные секции, закрытые стальными дверцами. Парень подошел к одной из секций, открыл дверцу и нажал на какой-то рычаг. Полка, на которой лежало тело, выдвинулась наружу. Автоматически вспыхнули лампы. Из открытой секции тянуло холодом.

Тело было укрыто белой простыней. Дежурный откинул ее, наполовину открыв тело, и шагнул в сторону, давая мне возможность подойти поближе.

Наверно, они не стали закрывать ей глаз, чтобы облегчить опознание. Потому что в другой половине ее лица уже нельзя было распознать ничего. Часть тела от талии и ниже представляла собой бесформенную груду, не имеющую ничего общего с контурами женского тела. Одно плечо было неестественно вывернуто.

Я взглянул прямо в этот раскрытый мертвый глаз. Я знал, что узнаю его. Необычный цвет темного янтаря. С зелеными крапинками вокруг зрачка.

Я перевел взгляд на парня. Приоткрыв рот и облизываясь, он уставился на ее грудь.

— Эй!

Он вздрогнул от неожиданности.

— Э-э… Ну что, вы опознали ее?

— Нет.

Он закрыл ее простыней и проделал все манипуляции в обратном порядке. Полка плавно въехала на свое место. Лампы погасли. Он закрыл дверцу, и мы двинулись к выходу. На пороге я спросил его:

— Почему бы тебе не заиметь такую же, только живую?

— Чего? — Парень обалдело уставился на меня. — А-а, вот вы о чем. Да, от такой бы я не отказался. Но такие штучки не про нас. Хотя, подозреваю, на вкус все девки одинаковы. Все эти дерьмовые суки.

Он запер массивную дверь и снова уселся изучать «Плейбой», бросив мне на прощание: «До новых встреч…»

Это случилось через несколько минут после полуночи в деловой части города. В роли «эксперта» выступал владелец углового журнального киоска. Он почти кричал от возбуждения, так что его могли слышать все, кому посчастливилось находиться в радиусе пятидесяти футов от нас.

— Если вы здешний, приятель, то должны знать, что ночью эта улица вымирает. Изредка промчится машина на полной скорости и все. Я открываю очень рано, ну, и вчера я открыл, выглянул из окошка и сразу ее увидел. Черт бы побрал этих юнцов, носятся как угорелые. И хоть бы остановились. Я думаю, она тоже была слегка выпивши, потому и не успела увернуться. Ну, а с этих молокососов что возьмешь? Затормозить он все равно не успевал и, видно, решил объехать ее. Так бы и мы с вами поступили, верно? А она увидела огни фар, летящие прямо на нее с дьявольской скоростью, и, вместо того, чтобы остановиться и кинуться вперед, решила повернуть назад. Вот и получилось, что он зацепил ее правым крылом на полной скорости. Фары, конечно, вдребезги — здесь повсюду валялись осколки. Бедняжка пролетела по воздуху футов тридцать, не меньше, потом ее шмякнуло об стену вон того дома, видите, чуть ниже окна, и отбросило еще футов на пятнадцать. Но я готов заложить последний доллар: она ничего не успела понять! Ни понять, ни почувствовать, Представляете, вот так идешь себе спокойненько, ни о чем таком не думаешь, и вдруг огни, шум, удар — и все?..

Я представлял. Только я представлял все это совсем иначе. Она знала, что сейчас произойдет. Она стояла там, где ее поставили, и следила, как машина медленно отъехала, развернулась и помчалась прямо на нее, набирая скорость. А позади нее стоял некто, крепко сжимая ей локти своими сильными, тренированными руками, и тоже следил, как приближаются слепящие огни (а может быть, фары были выключены и они видели только надвигающийся на них темный силуэт?), а потом, когда машина была уже в нескольких метрах, швырнул ее вперед, навстречу, чтобы все уже было наверняка, а сам ловко отпрыгнул в сторону и прижался к стене и смотрел, как то, что только что было ею, отлетело на тридцать футов, а потом на пятнадцать и упало бесформенной грудой. А когда он убедился, что все в порядке, то спокойно, неторопливо прошел вперед, завернул за угол, сел в свою машину и уехал.

Была ли она так же мужественна, как на мосту, или на этот раз им удалось услышать мольбу о пощаде? Почему-то меня не покидало ощущение, что я еще узнаю об этом.

Итак, славный рыцарь Дон Кихот, что мы имеем?

Разве мир стал лучше или хуже после того, как из него исчезла еще одна нелепая душа? Разве тебя так сильно задело то, как она предложила себя, как предлагают гурману отведать гордость местной кухни? Или твое сентиментальное сердце дрогнуло, когда ты наблюдал за плавными движениями ее красивых бедер во время танца? Почему ты так уверен, что все, что она говорила, не было ложью?

Может быть, единственной настоящей правдой было то, как я нащупал ее волосы под водой, как провел руками по ее телу, пока не наткнулся на проволоку? Но я не мог забыть, как она судорожным, последним движением обхватила мое запястье. Я слишком хорошо помнил свое отчаяние и злость, когда я не мог разорвать проволоку. Да, это было трудно, и я гордился тем, что мне удалось ее вытащить. Так, может быть, все дело в том, что они позволили себе уничтожить, превратить в бесформенную груду то, что ты спас ценой неимоверных усилий?

Успокойся, герой. Зови полицию. Это их работа.

Но где-то поблизости плавают тридцать две тысячи долларов. Им нужен новый хозяин. К тому же я уже вложил в это дело двести баков.

Без четверти десять пришел Мейер и вручил мне плотный конверт.

— Мне пришлось потратить массу времени на светскую беседу. Жена Хоумера надеется, что я возьму ее в рейс. Как фотограф Хоумер на удивление бездарен. Он только и делает, что крупные планы дикорастущих цветов. Правда, проявляет и печатает он прекрасно.

Я вытащил фотографии из конверта. С самой большой, одиннадцать на четырнадцать, на меня смотрело ее лицо, крупный план от середины лба до шеи. Голова повернута в три четверти, глаза полуприкрыты, взгляд устремлен куда-то вниз, прядь темных волос упала, закрыв часть щеки. Никто бы не сказал, что снимок сделан во время танца, скорее, казалось, что она дремлет или только что проснулась. Игра света и тени подчеркивала изящество черт, а благодаря выбранному ракурсу особенно бросалось в глаза ее восточное происхождение.

Я долго молча смотрел на нее.

— Мейер, это потрясающе.

— Я и сам не ожидал, что так получится. Надо будет выставить ее. Как мы ее назовем? «Островитянка»? «Гавайская невеста»? Лицо, конечно, изумительное.

Я подумал о том, во что превратилось это лицо теперь, и стал смотреть остальные снимки. Их было четыре, пять на семь, но на них она уже позировала.

— Эти, пожалуй, больше подойдут для твоих целей, Трев?

— Да, но мне нужны маленькие, чтобы вставить в бумажник.

— Вот они, в отдельном конверте.

— Отлично, спасибо.

— Трев, ты уверен, что мне не нужно идти с тобой?

— Сейчас — нет. Может быть, впоследствии я прибегну к твоей помощи. Пока я собираюсь только найти это место.

— Вот что… Будь осторожен.

— Если бы ты увидел, что они с ней сделали, то не говорил бы об осторожности.

Я посмотрел на часы. Было уже десять минут одиннадцатого. По местному каналу в это время передают новости. Я включил телевизор. Молодой диктор старательно кривлялся, выкладывая нам, что происходит в мире. Вместо «Вьетнам» он произносил «Виет Ну-Ам».

Вскоре он перешел к местным новостям.

«Полиция установила личность девушки, погибшей вчера ночью. С помощью отпечатков пальцев идентифицирована некая мисс Эванджелина Беллемер, двадцати шести лет. Привлекалась к ответственности за проституцию, непристойное поведение, приставание к мужчинам. Последний из известных адресов — Джексонвилль. Как нам стало известно из информированных источников, полиция надеется вскоре произвести арест угонщика автомобиля».

Я выключил телевизор.

— Честно говоря, я не думал, что она так быстро попадется, — заметил Мейер. — А кого это они собираются арестовать?

— Ради Бога, Мейер, кого угодно. Любого мелкого пакостника, который у них на крючке. Обычное дело. Что ему стоит признать еще один угон и случайный наезд, особенно если ему пообещают отпущение грехов? Тем более, что присяжные наверняка сочтут, что девушка с таким послужным списком сама во всем виновата.

— Иногда ты заставляешь меня чувствовать себя простаком.

— Ты хорош таков, как ты есть. Не сыграть ли нам в шахматы?

— Только если ты пообещаешь не разыгрывать этот мерзкий королевский гамбит.

Южная оконечность Бровард-Бич вдоль автострады AIA — это сплошной ряд сверкающих неоном мотелей, бензоколонок, коктейль-баров, пиццерий, парикмахерских и магазинов. Все это растянулось вдоль побережья на много миль, и трудно сказать, где кончается, например, Силвермор и начинается Гвендон-Бич или Калипсо-Бей.

Роллс-ройс явно не подходил для моих целей, поэтому я оставил его на привязи в гараже, а сам взял напрокат форд. Свой выбор я остановил на мотеле «Бимини Плаза», поскольку он выглядел привлекательнее других. Стоял конец июня, с номерами проблем не было, и я выбрал лучший, с видом на океан. В номере имелись две двуспальные кровати, холодильник, цветной телевизор, кондиционер и пушистый ковер цвета лаванды. И всего-то за девять баков.

Кроме того, в номере было дикое количество зеркал: огромное зеркало во всю стену в спальне напротив кровати, во всех дверцах всех шкафов, в дверях ванной и туалета (изнутри, разумеется). Ванная вообще была сплошь в зеркалах. По-видимому, предполагалось, что все постояльцы мотеля либо победители конкурсов красоты, либо страдают нарциссизмом.

Раскладывая вещи по шкафам и ящикам, я то и дело натыкался на собственное изображение и никак не мог сообразить, что мне это напоминает. Наконец вспомнил — шесть дней (или шесть ночей?) в Лас-Вегасе, в номере, как две капли воды похожем на этот. Я провел их с одной знакомой, богатой наследницей из Сиэтла, которая была настолько неосторожна, что доверила мужу распоряжаться своими деньгами. Представляю, как у него вытянулось лицо, когда он оплачивал счет из Лас-Вегаса.

Вначале мы прекрасно ладили — как в постели, так и вне ее. Но проклятые зеркала с каждым часом все больше отдаляли нас друг от друга. Кроме того, ее раздражали мои сочные шутки, а меня — полное отсутствие у нее чувства юмора. Несмотря на то, что в номере, кроме нас, никого не было, мы никак не могли остаться наедине: со всех сторон на нас глядели десятки нервических Арабелл и усмехающихся Мак-Ги. Это было все равно, что заниматься любовью на автобусной остановке в час пик. Короче говоря, через шесть дней в аэропорту мы расстались, Дружески пожав друг другу руки и испытывая явное облегчение при мысли, что все уже позади.

Принимая во внимание нравы Эвиных партнеров, я решил не расставаться с оружием: невесомый бодигард удобно расположился в правом кармане брюк. Специальная кобура была сделана по моему заказу на Кубе. Она закреплялась в кармане так, что стоило только засунуть раскрытую ладонь в карман, особым образом нажать — и пистолет уже надежно лежал в руке. Кобура имела еще одно преимущество — на боку не образовывалось никаких подозрительных выпуклостей. Закон о ношении оружия во Флориде имеет некоторые курьезные особенности. Вы можете держать оружие, не имея разрешения, в своем автомобиле, доме, на своей яхте. Вы можете носить его на себе также без разрешения, но только на принадлежащей вам земле. В некоторых округах вы даже можете носить оружие постоянно, при условии, что делаете это открыто, т. е. «очевидным образом». Но копы почему-то очень не любят, если вы прячете свою пушку с глаз долой. Впрочем, у меня есть разрешение: каждые три года мне продлевает его шериф того округа на севере Флориды, где я владею одним акром заброшенной земли. Это удовольствие обходится мне в четыре доллара одиннадцать центов ежегодно.

Вообще-то я считаю, что стремление повсюду таскать с собой пистолет свидетельствует либо об инфантильности, либо о сексуальной неполноценности. Разумеется, речь не идет о людях, для которых оружие является орудием производства, например, о профессиональных убийцах.

Фотографии пять на семь я оставил в номере, спрятав их под крышку стола. Маленькие вложил в бумажник, предварительно написав на одной из них: «С любовью — твоя Эва». У меня был образец ее почерка: сохранилась бумажка, на которой она вела счет во время игры в покер. Зеленые чернила, детский почерк. Вычурная завитушка вместо перекладины в первой букве.

Итак, пора начинать.

Я подошел к боковому окну. Оно выходило на площадку для игры в поло. Сейчас на ней барахтались и визжали пятеро ребятишек, а в сторонке их мамаши принимали солнечные ванны. Одну из мамочек, видимо, допекли шумовые эффекты, и она с угрожающим видом направилась к краю площадки, придерживая сползающее бикини. В этой картине не было места ни мертвому темно-янтарному глазу, ни мокрой губе дежурного, ни едва уловимой тяжести оружия в моем кармане.

7

Я легко нашел «Кукольный дом» на площади Си Крезент в Бровард-Бич. Это был один из самых фешенебельных районов, и магазин ему соответствовал. Оставив машину на стоянке, я вошел внутрь. Там было прохладно, тихо, сумрачно. И пахло дорогими духами. В дверях был вмонтирован зеленый светящийся глазок. Как только я миновал его, где-то в глубине раздался мелодичный звон и навстречу мне двинулась очаровательная девушка. Ее синий халатик недвусмысленно оттопыривался на животе.

— Доброе утро, сэр. Чем я могу вам помочь?

Она окинула меня беглым взглядом. Надеюсь, мне удалось произвести нужное впечатление: грубоватый морской волк, не особенно разборчивый, без надежных источников дохода, но и не бедствующий.

Глядя ей прямо в глаза, я улыбнулся.

— Чудесно. Просто замечательно. Прелестная куколка в «Кукольном доме».

Она усмехнулась в ответ:

— На седьмом-то месяце? Вы шутите.

— Почему же вы до сих пор работаете? Или вы и есть владелица этой роскоши?

— Нет, что вы. Владелица — мисс Гейтс. А что касается работы, то я себя прекрасно чувствую, благодарю вас. Теперь у меня будет хорошее настроение целый день. Вы, наверное, хотите приобрести подарок?

— Нет. У меня довольно забавная просьба к вам… Или к кому-нибудь еще, кто здесь давно. Все из-за моей дурацкой памяти. Я прекрасно запоминаю все, но только не имена. Имена улетучиваются тут же, через пять минут. Года полтора назад я болтался в вашем городишке и как-то у одного приятеля познакомился с отличной девушкой. Мы с ней… Короче, оказавшись здесь снова, я захотел ее разыскать и проверить, так же плохо она запоминает имена, как я, или нет. У меня сохранилась ее фотография. К сожалению, она не догадалась ее подписать. — Зато я догадался оставить парочку снимков неподписанными. — Сегодня все утро я ломал себе голову, как ее зовут, но — полный провал. Я только вспомнил, как ей сделали комплимент по поводу платья, и она сказала, что всегда одевается в «Кукольном доме». Мы еще пошутили по этому поводу. Ну вот, я и подумал, может, кто-нибудь у вас знает ее имя.

Я протянул девушке фотографию. Несколько секунд она смотрела на нее, потом перевела взгляд на меня. В нем почему-то сквозило разочарование.

— Да, она у нас бывает довольно часто. Ею обычно занимается Андра… мисс Гейтс. Я не знаю ее имени.

Могу ли я увидеть мисс Гейтс?

— Она у себя. Сейчас, подождите минутку, я узнаю, — сказала она с заметной прохладцей.

Я остался наедине с манекенами. Ко мне простирала пластмассовые руки девушка в голубом платье, с медной застежкой «молния» от шеи до подола. Молния расстегивалась с помощью медного висячего замка, ключ от которого висел на медной же цепочке на шее.

— Сладкая моя, — сказал я ей, — не трать усилий понапрасну. Придет час, и пластмассовый мужчина вставит ключ в замок и познает тебя.

Я не мог понять, почему продавщица так изменила тон, увидев, о ком идет речь. До этого момента я был вполне уверен в своей легенде. Эва вряд ли жила под своим именем, иначе полиция сразу же обнаружила бы ее точный адрес.

Миниатюрная мамочка выплыла из полумрака и протянула мне фотографию и карточку, на которой было напечатано: «Мисс Тами Вестерн, 8000 Коув-Лэйн, 7 В, Гвендон-Бич».

— Извините, что заставила вас долго ждать, сэр. Мисс Гейтс не сразу нашла ее адрес в книгах. Это примерно в трех милях к югу от городской черты.

— Огромное вам спасибо.

— Рады были помочь вам, сэр.

Я пошел было к дверям, но не вытерпел и вернулся.

— Извините, ради бога, это не имеет никакого отношения к делу, но я бы все-таки хотел знать, что произошло, почему у вас так резко… изменилось настроение. Я вдруг показался вам Синей бородой? Может быть, вы снова повеселеете, если я что-нибудь куплю у вас?

— Как вам угодно, сэр, мне все равно.

— Эй-эй, перестаньте дуться! Выйдите из своей раковины и объясните, почему вид этой Тами так вам не понравился?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — начала она, но тут же замолчала, а через секунду продолжила уже совершенно другим тоном. — Может быть, вам не понравится то, что я скажу, мистер…

— Мак-Ги, Тревис Мак-Ги.

— Миссис Вустер. Карина. Вы показались мне человеком серьезным и порядочным, мистер Мак-Ги. Но потом… Даже если бы вы в жизни ее не видели, то уже по этой фотографии ясно, что она из себя представляет, Но вы провели с ней какое-то время и… Впрочем, достаточно. Я не хочу, чтобы салон лишился постоянной клиентки.

— О, Господи, вы меня просто озадачили. Дело в том, что мы там гудели часов с двух, а она появилась в шесть или в семь. Так что, если честно, я мало что помню. Она была в черном бархате, и это произвело на меня такое впечатление… завораживающее. Мы весь день пили портер с шампанским, порцию за порцией. Если вы когда-нибудь пробовали эту коварную смесь…

— Конечно, пробовала, — она наконец рассмеялась. — После нее действительно все вокруг становится очаровательным.

— Ну да, и поэтому, наверно, я и забыл ее имя. Так что, как мне кажется, я не слишком виноват.

— Ну, ладно, мистерМак-Ги, вы загнали меня в угол. Я не хочу выглядеть моралисткой или кого-то осуждать. Но посмотрите на эту фотографию. Она не певица, не актриса, не танцовщица. И она раздаривает такие снимки направо и налево.

— Миссис Вустер, мне начинает казаться, что я вас понимаю и что благодаря вам я не попаду в идиотскую ситуацию.

— Поймите, если бы я не была уверена на сто процентов, я не сказала бы ни слова, — она понизила голос. — Но около пяти месяцев назад здесь произошла некрасивая история. Она привела с собой какую-то подругу, такую рыженькую, не то Ди-Ди, не то Би-Би. Перед этим они явно хорошо посидели в баре. Они были в примерочной, и там же была наша постоянная клиентка, очень уважаемая леди. Она сделала какое-то невинное замечание, которое взбесило эту Ди-Ди или Би-Би. Она сорвалась с места, подскочила к мисс Вестерн и стала крутить ее, похлопывая и поглаживая, и тоном ярморочного зазывалы описывать ее достоинства. Причем я готова допустить, что эта рыжая еще куда менее… тертая, чем сама мисс Вестерн, но это было ужасно. Она кривлялась, и хохотала, и говорила, какая услуга сколько стоит, и… Это было до того непристойно! А мисс Вестерн только смеялась до упаду. Конечно, та клиентка расплакалась. А эти… Знаете, это было — как будто они вдруг перестали притворяться. Они так и ушли, хохоча. В следующий раз мисс Вестерн явилась как ни в чем не бывало, и мисс Гейтс вынуждена была с ней объясниться. Она пообещала, что впредь будет приходить одна. Но та клиентка отказалась от наших услуг, хотя мисс Гейтс ездила к ней, извинялась и уверяла, что ноги этой рыжей здесь не будет.

— Понятно. Боюсь, что моим единственным другом в этом городке останетесь вы, — сказал я.

— На вашем месте, — ответила она, сочувственно вздохнув, — я бы сходила в яхт-клуб.

Пространство вправо от автострады AIA сверху, наверное, напоминает поле для игры в «Монополию» или, если использовать более традиционное сравнение, лоскутное одеяло. Стоянки для трейлеров соседствуют с небоскребами (впрочем, их здесь совсем мало), а бассейны — с деловыми конторами. Короче, полный архитектурный беспорядок.

Я обнаружил Коув-Лэйн примерно в миле к югу от своего мотеля, между магазином и мойкой для автомобилей. Первые два квартала были деловыми, затем начинались жилые. Номер 8000 занимал почти половину четвертого квартала к западу от перекрестка с автострадой. Десять одинаковых белых одноэтажных коттеджей, окруженных кипарисами, по четыре квартиры А, В, С, Д — в каждом. Все это выглядело очень мило, гораздо лучше, чем я ожидал. Каждая квартира имела не только отдельный вход, но и свой дворик, палисадник и подъездную дорожку, посыпанную ракушечной крошкой. С помощью довольно высоких заборов, отгораживающих эти участки друг от друга, создавалась иллюзия полной обособленности.

На одном из домиков висела табличка, советующая обращаться в контору по аренде недвижимости Говарда, расположенную в трех кварталах к востоку.

У Говарда меня встретила тоненькая молодая женщина в очках с толстыми стеклами.

— 8000? — переспросила она. — О-о, это одно из лучших местечек на побережье. Прежде всего, я хочу предупредить вас, мистер…

— Мак-Ги.

— Мы сдаем квартиры минимум на три месяца. Сейчас у нас есть пять свободных номеров. Самый дешевый — девяносто пять в месяц. Плюс коммунальные услуги. Это летом, а с первого ноября по первое мая — сто тридцать пять.

— Как странно!

— Ничего странного. Нет детей, а значит, меньше шума. Вас двое?

— Нет, я один.

Она подвела меня к стсне, которую занимала огромная карта номера 8000, Коув-Лэйн, на которой были обозначены все дорожки, заборы, ворота и прочее. Кусочки белого пластика, приклеенные к карте, обозначали дома. Из каждого «дома» торчали четыре крючка для ключей. Пять из сорока ключей были отмечены красными ярлыками.

На низком столике возле этой же стены располагался макет дома, обрамленный крошечными деревьями, фигурками людей, заборчиками. Возле каждой квартиры стоял игрушечный автомобильчик. Крыши не было, так что было видно расположение комнат, заставленных игрушечной мебелью.

— В половине домов расположение квартир зеркальное, — сказала она, — но в остальном все одинаково. В каждом доме Д — студия, С — маленькая квартира с одной спальней, В — большая с одной спальней, А — с двумя спальнями. Везде есть отопление, камин, ванная и душ, на полу ковровое покрытие, отдельный внутренний дворик с шезлонгами и прочим. Квартиры полностью обставлены. Сейчас у нас свободны… ага, один А, два В, два Д. Д стоит девяносто пять до первого ноября, В — сто шестьдесят два пятьдесят; в год это получается две двадцать. Поскольку вы один, А вас вряд ли заинтересует. Мы берем аванс за два месяца.

— А кто обслуживает номера?

— Мы постараемся помочь вам найти кого-то, но договариваться вы будете сами.

— Я бы хотел посмотреть на этот В.

— Да, но… Не могли бы вы прийти после четырех? Пока я здесь одна, я не могу отлучаться.

— Честное слово, я не собираюсь красть чайные ложки, — сказал я, вытаскивая бумажник.

— Я знаю, мистер Мак-Ги, но…

Я протянул ей четыре пятидесятидолларовых бумажки.

— Вот вам залог, а если номер и впрямь так хорош, как вы расписываете, я тут же вернусь и вручу вам задаток за два месяца. Годится?

Она испытующе посмотрела на меня и кивнула:

— Хорошо. Деньги не нужны. Вот вам ключ. Номер 5 В. И возвращайтесь поскорее, — улыбнулась она.

— Расположение такое же, как здесь? — спросил я, заставив ее вновь повернуться к макету.

— Да, точно такое.

Я мучительно соображал, чем еще можно отвлечь ее внимание, и молился, чтобы хотя бы зазвонил телефон, но тут на мое счастье вошел почтальон.

— Зарегестрируй письма, Бетси.

Она отошла к конторке и занялась письмами. Воспользовавшись этим, я снял ключ от номера 7 В с крючка, а на его место повесил ключ от номера 5 В. Это не заняло много времени, и я сразу же направился к двери, кивнув ей:

— Спасибо. Я скоро вернусь.

Машину я поставил у самых дверей номера 7 В, так как приготовленная мною легенда предполагала полную открытость действий. Поэтому я как ни в чем не бывало подошел к двери и повернул ключ. Дверь открылась, я переступил порог, но захлопывать дверь не стал, решив, что так будет естественней.

Судя по спертому и раскаленному воздуху, в квартире никого не было. Здесь действительно было очень уютно, но в данный момент чертовски жарко. Я сразу же почувствовал, как пот заливает глаза.

Через несколько минут я убедился, что кто-то успел побывать тут до меня, но действовал весьма аккуратно. Не было ни мехов, ни драгоценностей, о которых упоминала Эва. Зато остались нетронутыми белье, повседневная одежда и несколько вечерних платьев. Запасов косметики на туалетном столике и в ванной хватило бы, чтобы открыть небольшой магазин. Со специальной полки в туалете исчезли чемоданы. В разных местах квартиры я насчитал около сорока пар обуви. Никаких бумаг, ни одного письма или фотографии. Стереопроигрыватель с огромным запасом пластинок в Эвином вкусе. Везде было очень чисто, кровать застелена свежим бельем, в ванной чистое полотенце, но на полированном столе — еле заметный слой пыли. Из окошка кухни было видно, что гараж пуст. Окончательно я убедился в своих подозрениях, когда перевернул один из стульев. Обивка была сдернута, из-под нее торчали блестящие пружины. Если бы это произошло давно, пружины при такой температуре и влажности успели бы заржаветь и потемнеть.

Одно из двух — либо Грифф уже обнаружил тайник и дочистил его, либо он пришел к выводу, что деньги спрятаны где-то еще. Был и третий вариант — они заставили ее сказать, где тайник.

Что теперь? Женщина по фамилии Беллемер, которую здесь никто не знал, умерла? Какая жалость! Но другая женщина, Тами Вестерн, отправилась в путешествие на своем автомобиле, захватив чемоданы и ценности. Когда истечет срок аренды, администрация фирмы велит освободить квартиру. Вещи будут хранить в течение некоторого времени, но когда плата за хранение приблизится к их стоимости, все будет пущено с молотка. Никаких проблем.

Решив, что на первый раз достаточно, я двинулся к выходу. Внезапно дверь распахнулась.

Ему было лет тридцать. Широкие плечи едва помещались в дверном проеме. Ноги как колонны. Оранжевые плавки гигантского размера и пижонские темные очки, через плечо перекинуто полотенце. Темные курчавые волосы прикрывали мощный череп, в остальном на теле не было никаких следов растительности, за исключением выгоревшего пушка на ногах. Для тяжелоатлета у него был чересчур большой живот. Облик незнакомца дополняли маленький детский ротик, внушительная челюсть и очень темный загар.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — рявкнул он.

— Признаться, я тоже хотел бы разобраться в этом. В конторе мне дают ключ, но, придя сюда, я вижу, что номер уже занят. Или они сдают квартиры с жильцами в придачу? Так что, будьте добры, подвиньтесь, и я вас покину.

Он отступил на шаг, я вышел и старательно, но не демонстративно захлопнул дверь.

— А я-то подумал, что… Эту квартиру снимает одна птичка, она сейчас путешествует.

Явытащил ключ и показал ему бирку.

— Видите, 7 В. Мне его дали у Говарда. Сначала я пытался открыть 5 В — мне показалось, что меня адресовали туда. Но дверь не открывалась, я взглянул на бирку и решил, что девушка оговорилась.

— Понятно. А я увидел машину, открытую дверь и заподозрил неладное. Тут на днях обчистили несколько коттеджей.

Из-за изгороди, отделяющей нас от соседнего дворика, раздался звонкий девичий голосок:

— Что случилось, Грифф, с кем ты говоришь?

— Все в порядке, беби. Парню дали в конторе не тот ключ, и он попал в квартиру Тами. Я сказал, что она в отъезде. Мак не появлялся?

— Нет, и даже не звонил. Что будем делать?

— Ладно, — сказал я, — спасибо за разъяснения и извините. Кстати, вы-то сами довольны этим жилищем?

— Смотря чего вы хотите, — пожал он плечами. — Преимущество — все отдельно, никто тебя не трогает. В четверти мили отсюда — хороший пляж. В общем, если вы один, то вряд ли вы найдете что-нибудь получше.

— А вы, наверно, и работаете где-нибудь поблизости?

— Будь здоров, парень.

Он смерил меня взглядом и зашагал к калитке, соединяющей дворики номеров 7 В и 7 С, а я отправился в контору Говарда.

— Надеюсь, вам понравилось? — Бетси встретила меня улыбкой.

— Я обнаружил там множество вещей, на которые не рассчитывал, — я протянул ей ключ так, чтобы она увидела бирку.

— Но… но… Господи! Вы вошли в чужой номер! Там кто-нибудь был? — Она быстро перебрала карточки. — Это номер мисс Вестерн. Но ведь я сказала вам 5 В!

— Туда я и отправился. Но ключ не подошел, я увидел бирку и подумал, что вы ошиблись. Не беспокойтесь, в номере 7 В никого не было. Сосед из номера 7 С сказал, что она уехала.

— Да, она очень часто уезжает, — рассеянно подтвердила Бетси, изучая бирки на остальных ключах. — Боже мой, вот же он, 5 В! Наверно, это Фред перепутал. Остальные вроде в порядке. Вы поедете смотреть 5 В?

— Думаю, нет смысла. Он ведь точно такой же, как номер мисс Вестерн?

— Да, если не считать цветового решения.

— А она давно там живет?

Бетси заглянула в карточку.

— Почти два года. Кстати, вы спрашивали насчет обслуживания. Здесь отмечено, что к мисс Вестерн ходит горничная. Мы записываем такие сведения, чтобы знать, кто имеет право входить в помещение.

— Прекрасно. Тогда, если можно, дайте мне ее координаты, потому что, видимо, я все-таки займу номер 5 В. Правда, я уже обосновался в другом месте, но ваши условия меня больше устраивают.

— В таком случае вам лучше оформить аренду сейчас. Даже в это время года наши номера не пустуют подолгу.

— Если я оставлю вам пятьдесят долларов, вы сможете подержать его для меня несколько дней?

— Пожалуйста. Сегодня четверг, стало быть, в субботу днем вы должны дать окончательный ответ. Если вы поселитесь у нас, пятьдесят долларов будут зачтены в счет оплаты за первый месяц. Помимо арендной платы, мы берем по сорок долларов вперед за коммунальные услуги. За телефон вы платите сами.

— Отлично. Запишите мне, пожалуйста, адрес горничной.

— Конечно. Вот, пожалуйста. Она убирает еще в нескольких наших номерах.

Усевшись за руль и включив кондиционер на полную мощность, я прочитал записку. Миссис Норин Уокер. Пятидесятая улица, 7930, Арлентаун. Телефон 881-6810. Позвонив из закусочной, я выяснил, что Норин будет дома после шести.

Оставшееся до шести время я использовал для изучения окрестных баров. Конечно, какие-то выводы можно сделать, глядя на вывеску и на витрину, но лучше зайти внутрь. Пить совсем не обязательно, лучше всего сделать вид, что ищешь чью-то фамилию в телефонной книге. Я искал заведение совершенно определенного сорта. Меня не интересовали уютные бары с пожилым дядькой-барменом, где изо дня в день собираются одни и те же добропорядочные компании окрестных торговцев и их плотных матрон, где все знают друг друга по имени и часами ведут общий разговор, медленно потягивая пиво и легкое вино.

К пяти тридцати у меня было четыре кандидата. Все они располагались в радиусе двух миль от Коув-Лэйн. «В пять у Лолли», «Флигелек», «Камин» и «У Рамона».

У всех четырех было много общего: приглушенный свет, безупречно чистые стаканы, лучшие сорта бренди и виски, белоснежные форменные куртки барменов, ковры, никаких вульгарных телевизоров, зато обязательно рояль или пианино, роскошные отдельные кабинеты, в которых так удобно вести деловые переговоры. И еще кое-что общее я почувствовал во всех этих заведениях. Дыхание в затылок. Ощущение, что тебя взвешивают, оценивают и заносят в ту или иную категорию. Во всех четырех я заказал плимут со льдом. В «Лолли» и «Камине» порции были весьма скромные, а цены высокие. «У Рамона» — немного лучше. Зато во «Флигельке» за нормальную порцию брали доллар, а к коктейлю подавали отличный острый сыр.

Какая-то компания, сблизив головы, сидела за столиком в затененном углу. Их обслуживала длинноногая официантка в белом. Ближе к стойке двое мужчин в строгих костюмах обсуждали сделку со шведской фирмой. Стройная смуглая девушка с обесцвеченными добела волосами, в вечернем платье из сложенной вдвое рыболовной сетки делала вид, что играет на маленьком позолоченном фортепиано. Бармен был похож на откормленного, довольного жизнью хорька. Я дал ему на чай доллар в надежде повысить свои акции.

Вторая дверь из бара выходила на территорию мотеля. Я вышел через нее и немного поговорил со швейцаром мотеля.

Выяснилось, что «Флигелек» принадлежит той же фирме, что и мотель, но давно уже сдан в аренду.

Мои подозрения крепли. Прекрасная выпивка, хорошая еда, ковры, пианистка и прочая мишура — все это служило приманкой для клиентов и в то же время прикрытием основных источников дохода: азартных игр, девочек, может быть, наркотиков. Именно поэтому каждого нового посетителя взвешивали на невидимых весах: клюнет или нет? На сколько сотен или тысяч можно его расколоть? Такие заведения есть везде — от Лас-Вегаса до Чикаго, от Макао до Монтевидео. Они могут быть более или менее привлекательными, но суть не меняется. «Флигелек» был одним из лучших.

К шести часам я отправился в Арлентаун, надеясь, что Норин Уокер поможет мне найти недостающие звенья.

8

Арлентаун находился на задворках Бровард-Бич, и проживали там в основном те, кто обслуживал курорт. Нужный мне дом оказался симпатичным коттеджем с аккуратным двориком и свежепокрашенным забором.

Не заботясь о любопытных глазах, которые могли наблюдать за мной, я оставил машину прямо перед воротами и вошел во двор. Меня встретила пожилая негритянка.

— Вы насчет телефона?

— Я хотел бы поговорить с Норин.

— Норин? Это моя средняя дочь. Зачем она вам?

— Хочу предложить ей работу на берегу.

— Хорошо, подождите. Она только что пришла. Сейчас переоденется и выйдет.

Я вернулся к машине и сел за руль. Через несколько минут дверь дома открылась, мелькнул женский силуэт. Она легко сбежала по ступенькам крыльца и направилась ко мне, оставив ворота приоткрытыми. Подойдя, женщина приветливо кивнула мне, но в ответ на мой приглашающий жест не села в машину, а только облокотилась на распахнутую дверцу. Она была в светло-голубой вязаной кофточке без рукавов, шортах и голубых сандалиях. Очень длинные ноги, короткая талия, торчащие крепкие груди. Кожа цвета старой меди, гораздо светлее, чем у матери. Рельефные ноздри, тяжелые губы и умные широко поставленные глаза не портили ее лица.

— Вы спрашивали меня, мистер?

— Да, я звонил раньше, и мне сказали, что вы будете около шести.

— Хотите, чтобы я у вас убиралась? — Она внимательно разглядывала меня.

— Вы можете уделить мне несколько минут? Садитесь в машину, не бойтесь.

— Ни к чему это, мистер. У меня все дни заняты. Если хотите, я поговорю с кем-нибудь из соседок.

Я вытащил ключ из замка зажигания и бросил на сиденье пассажира.

— Миссис Уокер, вы можете держать ключ от машины в руках и оставить открытой дверцу.

— Я же сказала, у меня нет свободного времени. Чего же вы хотите?

— Поговорить с вами.

Я вытащил из кармана заранее приготовленные пятьдесят долларов и положил их рядом с ключами. Взглянув на них, она обогнула капот и посмотрела на номер, затем снова подошла к дверце.

— И что же вы хотите купить?

— Некоторые сведения.

— Вот что, мистер, если вы хотите впутать меня в какую-то грязь, то учтите, вы попали не по адресу. Я никогда не путалась с белыми и с полицией не имела дела. Я честно зарабатываю на кусок хлеба, у меня двое детей, и лучше вам ехать своей дорогой.

Я показал ей фотографию.

— Мисс Вестерн, ну и что? Я у нее работаю.

— Вы у нее работали. Она умерла.

Впервые она взглянула мне прямо в глаза. Ее взгляд был острым и умным и совсем не сочетался с простоватой речью.

— При чем тут бедная негритянка? Небось хотите отвести меня в участок? Зачем вы даете мне деньги?

— Я не из полиции. Я всего лишь хочу узнать что-нибудь о Тами Вестерн. О ее жизни, о ее привычках, о ее друзьях. Надеюсь, это поможет мне выяснить, отчего она умерла. Кстати, чем дольше мы разговариваем, тем сильнее разжигается любопытство ваших соседей.

— Большой друг мисс Вестерн, да? — равнодушно спросила она.

— Я не обольщаюсь по поводу мисс Вестерн, но я должен узнать, кто это сделал. Когда и где мы сможем поговорить?

— Господи, мистер, да откуда вы свалились на мою голову?

— Из Лодердейла.

— Вот как… А вы случайно не знаете Сэма Б.К.Дикки?

— Однажды я работал вместе с ним. Наш общий друг попал в беду.

— И под каким именем он вас знает?

— Тревис Мак-Ги.

— Пожалуйста, подождите пару минут здесь, мистер, хорошо?

Она вернулась через десять минут. За это время вокруг машины образовался кордон из ребятишек, изо всех сил глазевших на нас. Норин снова облокотилась на дверцу и устало улыбнулась:

— Я звонила мистеру Сэму, мистер Мак-Ги, и просила описать вас. Он очень высокого мнения о вас. Он сказал, что я могу доверять вам на сто процентов. Я никогда раньше не слышала, чтобы он о ком-нибудь так отзывался. Надеюсь, вы правильно поймете, что я сочла нужным навести справки. Сейчас вам лучше уехать. Возвращайтесь к девяти и остановитесь у светофора в двух кварталах отсюда, возле закусочной.

В пять минут десятого она ловко скользнула на заднее сиденье.

— Покатаемся по побережью? — спросил я.

— Нет. Поезжайте прямо, я скажу вам, где остановиться.

Через некоторое время мы сидели на веранде дома, где, кроме нас, никого не было.

— Дом моих друзей, — пояснила Норин, изящно закуривая. Теперь она была в красивом темно-зеленом платье с белой отделкой. Контраст между этой Норин и той, что три часа назад подошла к моей машине, был потрясающим.

— Чересчур конспиративно, да? — продолжала она, улыбаясь. — Ничего не поделаешь, мистер Мак-Ги. Дело в том, что я работаю в той же системе, что и мистер Сэм. Я окончила Мичиганский университет. Два года назад мой муж умер от рака, и я вернулась сюда, к родным. Работа горничной дает мне и прекрасную крышу, и свободу действий. А теперь хватит вам удивляться по моему поводу, перейдем к делу. Что я могу сказать вам о Тами Вестерн? Если бы она так часто не отправлялась в круизы, то, пожалуй, была бы вне подозрений. Впрочем, слишком много денег, слишком много платьев, слишком много мужчин. Если она бывала дома, когда я приходила, и при этом не спала и не принимала ванну, то охотно болтала со мной. И всегда на одну тему: какая я идиотка, что не сплю с белыми мужчинами. Что я могла бы без труда иметь хорошую квартиру, нарядные платья и триста долларов в неделю, если бы последовала ее совету. Она даже предлагала свести меня с нужными людьми. Пришлось объяснять ей, что за одни только такие разговоры ревностная баптистка угодит прямиком в ад. А теперь, стало быть, она умерла…

— Ее убили. Как долго вы у нее работали?

— Пятнадцать месяцев.

— Как часто она уезжала?

— Она совершала круизы по Карибскому морю. От пяти до пятнадцати дней каждый. Она предупреждала меня, когда вернется, так что я убирала после ее отъезда и потом приходила уже накануне возвращения. Кстати, у нее была потрясающая способность за двадцать минут превратить только что убранную квартиру в хлев. Обычно она привозила мне в подарок какую-нибудь безделушку. Эти круизные теплоходы отправляются из Эверглейда и зимой, и летом, так что длительных перерывов не было. Всего на моей памяти она уезжала раз двенадцать.

— Как это обычно происходило? Вы заметили какие-нибудь закономерности?

— В общем-то да. После возвращения из круиза она всегда проводила дома несколько дней, никуда не выходя. Спала до полудня, слушала пластинки, смотрела телевизор. И, конечно, занималась собой. Она вообще очень за собой следила. Гимнастика, массаж, маски и все такое. Очень любила перебирать свое барахло. Выволакивала все на середину комнаты, да так и оставляла до моего прихода. Иногда к ней приходили подруги. Я видела двух. Пару раз они приходили вместе, чаще — поодиночке. Они делали друг другу прически, играли в джин и болтали. Не знаю, в каком притоне так разговаривают, как они.

— А как их зовут, вы не знаете?

— Одна, маленькая и рыжая, — Ди-ди. Она немного полнее, чем мисс Тами. Сейчас… Они однажды дразнили ее, называя полным именем… Вспомнила: Делия Дельберта Барнтри. Но чаще они говорили «Ди-Ди» или «Ди-Ди-Би». Она казалось более образованной, чем мисс Вестерн, но язык у нее — не дай бог! Ядовитое жало. Она одного возраста с мисс Тами, а третья девушка помоложе, около двадцати — двадцати двух. Она очень тоненькая, натуральная блондинка, с гривой тяжелых волос, которые она закалывает таким образом, чтобы подчеркнуть свою хрупкость. Четкие черты лица, подкрашенные темные брови и ресницы. Они называли ее Дел. Фамилию не упоминали.

— Какая машина была у Тами Вестерн?

— Красный «мустанг» с откидным белым верхом.

— Сколько времени обычно продолжалось ее затворничество после круизов?

— Семь-десять дней. Потом она, как правило, отправлялась в поход по магазинам — она это обожала. Возвращалась с кучей покупок. По вечерам тоже часто уходила, иногда не ночевала дома. Три-четыре раза в неделю. В этот период, когда она оставалась дома, ей часто звонили мужчины. Обычно она говорила им всякие страстные слова, а сама в это время подмигивала мне и гримасничала. Однажды она делала вид, что рыдает, но все равно кривлялась и корчила рожи.

— Мужчины бывали у нее?

— Нет. Она часто говорила, что не хочет допускать никого из мужчин в свое гнездышко.

— Но мужчина из номера 7 С, Грифф, знает ее?

— Да, я его видела. Крупный, малосимпатичный мужчина. Я не знаю, в каких они были отношениях. Иногда он ее звал, и она ненадолго уходила к нему через калитку.

— И все-таки, что вы думаете об их отношениях? И об отношениях между девушками?

Она пожала плечами.

— Мне кажется, те две тоже часто отправлялись в круизы. А знакомы они были через мужчин, которые подстраховывали их. Я не сомневаюсь, что все эти девушки торгуют собой, но только стараются при этом действовать не как обычные проститутки. Для прикрытия и для защиты им нужны мужчины, такие, как этот Грифф. Возможно, мужчины поставляют им клиентов или что-нибудь в этом роде.

— Девушки называли какие-нибудь имена?

— Они подтрунивали над отношениями Дел с каким-то Терри. Вернее, даже не подтрунивали, а издевались, так что Дел выходила из себя. Других имен я не помню.

— Мисс Тами расплачивалась наличными или чеками?

— Насколько мне известно, только наличными. Она платила наличными и в магазинах, и за квартиру. Да, вот еще что. Как-то раз ей надо было заплатить мне двенадцать долларов, а в сумочке у нее оставалось только два-три. Тогда она велела мне подождать, прошла на кухню и минут через пять вернулась с десяткой в руках.

— Ее не смущало, что вы можете догадаться, где она держит деньги?

— Нет. Как-то раз она дала мне постирать блузку, привезенную из Haccaу, очень красивую, ручной работы. Начав стирку, я обнаружила в карманчике блузки четыре стодолларовых бумажки. Я высушила деньги и отнесла ей. Она страшно удивилась и сказала, что это самое смешное происшествие в ее жизни. Она дала мне двадцать долларов и с тех пор, видимо, поверила в мою честность.

— В последний раз она тоже сказала вам, что уезжает?

— Нет. Я пришла туда в прошлый понедельник, думая, что застану ее в постели, как обычно. Но ее не было. Она взяла с собой все чемоданы и самые лучшие вещи, так что я поняла, что путешествие будет долгим. В комнате был жуткий беспорядок, похоже, она собиралась в страшной спешке. Я разложила все по местам, убрала и больше туда не ходила, думая, что она даст мне знать о своем приезде, как обычно.

— И последнее, мисс Уокер. Вы не знаете, куда она ходила по вечерам?

— Точно не знаю, но если судить по фирменным спичечным коробкам, она бывала во «Флигельке», «Камине» и «У Рамона».

— Вы даже не понимаете, насколько вы помогли мне, миссис Уокер. Спасибо.

— Вы не хотите рассказать мне, что, собственно, с ней случилось?

— Я обязательно встречусь с вами и все расскажу, но не сейчас. Знать что-либо об этом деле — значит подвергать себя опасности, и поэтому пока…

— Я вас не знаю и никогда с вами не говорила, — кивнула она.

— Правильно.

Мы подошли к машине, я распахнул дверцу, но она покачала головой:

— Спасибо, мистер Мак-Ги, я пойду пешком, здесь недалеко.

— По-моему, это небезопасно. Давайте я вас отвезу.

Мгновение спустя к моему горлу был приставлен нож, который она держала вполне профессионально. Впервые я увидел, как она улыбается.

— Ну что, убедились, что я смогу постоять за себя? — спросила Норин, пряча нож в потайной карман. — Не забывайте, я живу в гетто. Здесь свои законы. Да и горничная иногда может попасть в передрягу.

— Когда я в следующий раз увижу Сэма, обязательно скажу, что Норин Уокер — кадр что надо! Еще раз спасибо и всего доброго.

9

Притворяться пьяным меня учил один старичок, профессиональный шулер.

Около полуночи я, пошатываясь, переступил порог «Флигелька» и направился к стойке, старательно обходя столики и бормоча невнятные извинения.

— Добрый вечер, сэр, — приветствовал меня уже знакомый хорек. — Плимут со льдом?

Я молча уставился на какую-то бутылку позади бармена, а затем, моргая, перевел бессмысленный взгляд на него.

— Да, кажется, здесь я уже был, — проговорил я заплетающимся языком. — У тебя хорошая память, дружок. Хороший плимут — это то, что нужно. Прекрасно. Именно то, что нужно. Спасибо тебе огромное. Ты отличный парень, и заведение у вас классное.

— Спасибо вам, сэр.

Он поставил передо мной стакан и сделал движение, собираясь отойти, когда я медленно произнес:

— Завтра, завтра, завтра.

— Сэр?..

— Знаешь ли… Кстати, как тебя зовут?

— Альберт.

— Так вот, Альберт, это строчка из одного стихотворения: завтра, завтра, завтра. Потому что хватит ждать завтра. Я заработал кучу монет за этот месяц и хочу потратить их се-год-ня. Кучу проклятых долларов.

— Поздравляю, сэр.

— Спасибо, спасибо. Ты хороший парень, Альберт, ты меня понимаешь и мы с тобой поладим. А моей благоверной стерве — ни ши-ша, ты понял? Она никогда не узнает, где я… А где я?

Задав этот вопрос, я крутанулся на табуретке, присматриваясь к обстановке. Давешняя пианистка переоделась в еще более смелое платье. Узкие полоски ткани, спускаясь с плеч, едва прикрывали соски. Не обнаружив ничего более интересного, я продолжил свои излияния:

— А-а, «Флигелек», как же, узнаю. Где я только сегодня не был, друг мой. И везде я искал со-бе-сед-ни-ка, но никто, никто меня не понял, только ты, Альберт, меня понимаешь. Потому что всех интересуют деньги, деньги, только деньги. А если человеку тоскливо и одиноко… Ты понял, да?

— Что ж, деньги есть деньги. Счастья за них не купишь, а вот утешение… Знаете, сэр, у меня несколько раз так было: приходит в бар девушка, и я вижу, что это порядочная девушка, а не какая-нибудь там… Просто у нее неприятности, и ей тоже хочется тепла, хочется кому-то рассказать. Разве я позволю, чтобы к такой девушке пристал бездельник, альфонс из тех, что здесь ошиваются? Да никогда! Но если я вижу, что серьезный, порядочный джентльмен, вроде вас, сэр, тоже нуждается в утешении, в тепле, — тогда другое дело. Почему бы им не побыть вместе? Поверьте, сэр, когда мне удается вот так вот помочь людям найти друг друга, я… я просто счастлив. Повторить, сэр?

— Что? Ах, да, повторить. Но ведь сейчас здесь нет такой девушки, так что не о чем и говорить, — уныло заключил я, принимаясь за второй коктейль.

— Как сказать, сэр, может быть, вас судьба привела ко мне? У нас тут есть одна официантка, у нее, бедняжки…

Я не пожелал услышать, что стряслось у бедняжки и почему она нуждается в утешении. Энергично замахав руками, я заставил бармена замолчать.

— Что случилось, сэр?

— Ничего. Просто я вспомнил. Один парень сегодня в… Да где ж это мы с ним сидели? Черт с ним, неважно. Он сказал, что тут у вас бывают три его подружки и я могу с ними познакомиться, их зовут… — я глубоко задумался, но через секунду «вспомнил». — Их зовут Тами Вестерн, мисс Барнтри и мисс Делл… Фамилию забыл.

Теперь Альберт походил на хорька, почуявшего опасность. Ему потребовалось время, чтобы оценить ситуацию, поэтому он покинул меня и занялся двумя другими клиентами. Обслужив их, он подошел ко мне и тоном, не допускающим продолжения разговора, заявил:

— Ни одной из этих дам здесь сегодня не было.

— Альберт, что случилось? Я тебя чем-то обидел?

— Вы спросили о других посетителях, я вам ответил, вот и все.

Я положил ладонь на стойку и раздвинул пальцы так, чтобы он увидел двадцатидолларовый банкнот.

— Ты так любишь помогать людям, Альберт, так помоги и мне.

К моему удивлению, некоторое время он колебался, но потом кивнул, и деньги исчезли из-под моей руки. Внимательно осмотрев бар, он перегнулся через стойку и негромко заговорил:

— Послушай, приятель, я не знаю, что ты хотел купить за свои деньги, но от меня получишь добрый совет. — Его манеры претерпели существенные изменения. — Не знаю, что у тебя на уме и какой дурак нашептал тебе эти имена, но лучше всего поскорее забудь их. За этими девками — Вестерн, Барнтри и Уайтни — присматривают такие ребята, что… Ты следишь за моей мыслью?

— А почему тот парень сказал, что с ними можно договориться?

— Если ты не идиот, забудь и о парне, и об этих шлюхах! За пятерку ты получишь скромную, чистенькую девушку, которой надо малость подзаработать. Не хочешь? Ну, если тебе нужно что-нибудь особенное, то бери вон ту, что сидит за пианино. Редкая штучка! Но это уже обойдется тебе в двадцатку, понял? Что молчишь?

— Завтра, завтра, завтра.

— Господи, спаси, опять за свое!

— Но тот парень сказал…

— Ты мне не веришь — и зря! — досадливо поморщился бармен. — Я тебе добра желаю!

Я вытащил еще одну пятерку и протянул ему.

— Знаешь, Альберт, что-то я расклеился. Сегодня буду спать один. А завтра мы с тобой продолжим этот разговор, о'кей?

— Завтра, завтра и завтра? — ухмыльнулся Альберт.

Через несколько минут, растянувшись на одной из своих роскошных кроватей под сенью зеркал, я обдумал все, что удалось узнать за день. Меня слегка озадачивало, что на такую лакомую добычу, какую я изображал, никто не клюнул. Впрочем, девушки могли быть заняты — с исчезновением Тами-Эвы, если ее еще никем не заменили, работы у них прибавилось. Они могли быть в круизе или отсиживаться после очередного дела. А может быть, они вообще временно прекратили операции после расправы с Тами, опасаясь, не успела ли она их выдать.

Ее воскрешение, должно быть, хорошенько встряхнуло их. Я почти не сомневался, что ее выдал тот самый бармен, к которому она собиралась обратиться. Не сомневался я и в том, что она не назвала наших с Мейером имен и не сказала им, где хранятся деньги. Если у нее хватило самообладания не закричать, когда она летела с моста, только чтобы досадить Терри, то теперь, зная, что второй раз они не ошибутся, она должна была испытывать горькое злорадство при мысли, что до ее денежек им не добраться.

Я несколько колебался в выборе следующего шага. Хорошо было бы, конечно, разыскать Эвиного бармена, но на это могло уйти много времени. С другой стороны, меня весьма заинтриговали ее пять минут на кухне. Если тайник находится там, то не составит труда найти его. Впрочем, может быть, это уже сделал Грифф? Интересно, что он сделает, если опять наткнется на меня?

В пять минут третьего я позвонил дежурной и попросил разбудить меня в половине пятого. Вряд ли Грифф встает так рано.

На этот раз я старательно закрыл за собой дверь. В квартиру я попал через раздвижные двери, ведущие из гостиной во дворик, ну а во дворик — через забор. Пришлось приложить некоторое усилие, и двери разъехались с жалобным скрипом. Я прошел в кухню, плотно прикрыл за собой дверь, опустил жалюзи и только тогда включил свет.

Где она могла устроить тайник так, чтобы добраться до него меньше, чем за пять минут? По-видимому, ей не пришлось ни двигать мебель, ни развинчивать трубы. Плита? Пусто. Холодильник? То же самое. Полки и шкафчики? Чересчур просто, но все же посмотрим. Посудомоечная машина?

Осматривая ее, я обратил внимание, что два болта на задней крышке перепутаны и закручены не до конца. Значит, Грифф побывал и здесь. Но только нашел ли он что-нибудь?

После посудомоечной машины я осмотрел раковину и табуретки, а затем, встав на одну из них, — навесной шкафчик, до которого нельзя было дотянуться снизу. Нигде ни следа чего-нибудь подозрительного. Не слезая с табуретки, я начал осматривать потолок. Над раковиной висела круглая лампа дневного света, основание которой винтом прикреплялось к потолку. Не слишком надеясь на успех, я вытащил винт. Лампа повисла на металлическом тросике. Запустив руку в открывшееся квадратное отверстие, я нащупал пакет, завернутый в папиросную бумагу.

Через минуту, вернув лампу на прежнее место, я стоял у окна. Свет я погасил, жалюзи открыл, и солнце, выглянувшее из-за Атлантики, осветило четыре пакета разной толщины. Сквозь папиросную бумагу просвечивали купюры: двадцатки, сотни, пятерки. Я не стал пересчитывать деньги и, засунув пакеты за пазуху, заторопился к выходу.

Открывая ворота, я услышал шорох за спиной, но было уже поздно. Мгновение спустя у меня перед глазами поплыли золотые и алые круги, колени подогнулись, и я очутился на земле. Он вовсе не собирался убивать меня, удар был грамотно нанесен справа, повыше уха.

Было уже достаточно светло, чтобы я смог безошибочно узнать нападавшего. Впрочем, никого другого я и не ожидал увидеть. Без темных очков он выглядел еще хуже, чем в них. Держался он, надо сказать, вполне профессионально, на безопасном расстоянии от меня, хотя всем своим видом напоминал разъяренного дикого слона. Полностью отождествить его со слоном мешал тяжелый люгер, дуло которого смотрело мне прямо в глаз. Кроме того, я не мог не оценить изысканной простоты, с которой он заманил меня в ловушку.

— Опять дали не тот ключ? — осведомился Грифф.

— Что-то чересчур тщательно ты заботишься об этой квартире.

— Я даже провел сигнализацию, — довольно ухмыльнулся он. — Теперь, если туда кто заходит, у меня звонит звоночек. Я уже неделю сижу тут, жду гостя. Правда, вчера ты сумел обвести меня вокруг пальца с этими ключами. Я-то думал, что это будет кто-нибудь, кого я знаю. А теперь подымайся, хватит загорать. Встань лицом к воротам на расстоянии вытянутых рук. Руки не отрывай. Поближе ко мне. Еще чуть-чуть. Хорош.

Толстые пальцы пробежались по моему торсу, и тут он допустил первую ошибку. Его так заинтересовали пакеты, найденные у меня под рубашкой, что он не стал проверять карманы брюк. Порой даже полиция совершает такие промахи.

— Правую руку держи на месте, а левой аккуратно расстегни рубашку и достань все, что ты там припрятал. Не торопись. Брось их на землю. Молодец.

Затем он похлопал меня по животу, убедился, что все в порядке, и велел мне отойти на несколько футов. Краем глаза я видел, как он, переложив люгер в левую руку, быстро собрал пакеты и засунул в нагрудный карман.

— Так где же, черт побери, они были?

— В кухне, на потолке, под лампой.

— Пятьдесят часов я ковырялся в этой вонючей дыре, а ты пришел и взял. Когда эта сука сказала тебе?

— Она не говорила. Просто я не такой тупой, как ты, Грифф.

— Я, может, и тупой, но не настолько, чтобы обращать внимание на твои шуточки. Тем более, что шутить тебе осталось недолго. Мне плевать, кто ты и откуда. Меня волнует только, как чисто доиграть эту партию. Усек? А теперь медленно, медленно открой ворота и иди. Дойдешь до своей машины, открой пассажирскую дверь, сядь, а потом перелезешь на свое место, и учти: дверь в квартиру взломана, везде твои отпечатки. Я имею полное право пристрелить тебя, и любой суд меня оправдает. Так что без глупостей.

Если имеешь дело с профессионалом, не следует вступать с ним в пререкания. Обычному человеку, чтобы выстрелить в себе подобного, нужно сначала разжечь себя до определенной степени. Профессионал стреляет не задумываясь.

Пару минут спустя я сидел за рулем своего форда. Грифф расположился рядом, привалившись к дверце и не снимая палец со спускового крючка.

— Ну, что, поехали, птенчик? Заводи свой драндулет, выезжай на шоссе и поверни на юг. Сильно не разгоняйся, не больше тридцати пяти.

— Далеко поедем? — покорно спросил я.

— Там поглядим.

Когда мы проехали около мили, я как бы невзначай спросил:

— Во второй раз Терри участвовал?

— Его не было. Не отвлекайся.

— Может быть, ты совершаешь ошибку, Грифф?

— Ты свою уже совершил. Закройся.

Вскоре он велел мне замедлить ход. Прибрежная полоса в этом месте суживалась. Дождавшись момента, когда на шоссе не было ни одной машины, он распорядился развернуться, затем свернуть направо. Проехав несколько десятков футов по песчаной дорожке, мы обогнули рекламный щит, возвещавший, что этот участок продается или сдается внаем, и остановились. Щит надежно защищал нас от посторонних глаз.

Оранжево-красный шар солнца уже целиком выкатился из-за Атлантики. Не допустив ни единого промаха, он заставил меня выйти из машины и повел между дюн к морю. Наконец он нашел ложбинку, окруженную дюнами и грудами водорослей, которая его удовлетворила.

— А теперь ты медленно ляжешь на спинку, головой сюда, — указал он.

— Послушай, уж не думаешь ли ты…

— Заткнись. Это ты должен был думать, прежде чем лезть не в свое дело. В этой игре ставки высоки. Так что ложись и не чирикай. Тебя найдут здесь с дыркой в голове и люгером в правой руке. Я даже пальну потом из твоей руки в сторону моря, так что с парафиновым тестом проколов не будет. В твоей машине я не наследил. Выстрелы скроет шум прибоя, никто нас здесь не видит. А я разденусь до плавок и тихонечко побреду по песочку, собирая ракушки. Может, вот такой я любитель ракушек? Так что давай, располагайся, — нетерпеливо закончил он.

— Дай мне хотя бы выкурить сигарету.

— Нет у меня сигарет, отстань.

— У меня свои есть.

— Не ной, мне некогда. А то придется по жаре тащиться. Ложись, кому говорю! А впрочем… Черт с тобой, кури. Это будет еще естественней: прежде чем покончить с собой, выкурил последнюю сигарету.

Делая вид, что ищу сигареты, я похлопал себя по нагрудным карманам, а затем быстро сунул правую руку в карман брюк. Кобура сработала безотказно.

Я выстрелил, одновременно отпрыгнул в сторону, упал на бок, перекатился на живот и приготовился выстрелить еще раз, но этого не потребовалось. Он упал навзничь и теперь пытался дотянуться до своего люгера, застрявшего дулом вниз в песке в футе от его правой руки. Я подполз к нему на коленях, держа пистолет наготове, и отфутболил люгер подальше. На груди справа у него расползалось кровавое пятно, в горле что-то клокотало, и розовые струйки стекали изо рта на песок.

— Будь ты проклят, ублюдок! — прохрипел он, злобно косясь на меня налитыми кровью глазами. — Как это я сразу не раскусил тебя. Господи, у меня внутри все разрывается…

— Где сейчас Терри?

— Пошел вон, подонок.

— Ты не так уж тяжело ранен, Грифф. Как только ты ответишь на пару вопросов, я отвезу тебя в больницу.

Слегка повернув голову, Грифф выплюнул большой сгусток крови.

— Анс Терри, — прошептал он, прикрыв глаза. — Он и его сука Уайтни. Моника Дей.

Внезапно он широко раскрыл глаза и запрокинул голову. Тело несколько раз судорожно дернулось, ноги заскребли по песку. По-видимому, пуля разорвала легочную артерию. Это не должно было продлиться долго. Действительно, через несколько секунд он замер и вытянулся.

Я встал с колен, спрятал пистолет в кобуру и осмотрелся. Милях в полутора от меня какая-то семейка энтузиастов уже гуляла по пляжу. Две большие фигурки и две маленькие.

Первым делом я возвратил сверток с деньгами на прежнее место. Некоторое время я размышлял, не стоит ли попытаться выдать это за самоубийство, но отверг эту идею: никакой идиот не станет стрелять себе в правую верхнюю часть груди.

Пошарив глазами вокруг, я обнаружил обломок доски. Орудуя им, как лопатой, я принялся рыть яму в самом глубоком месте ложбины. Через полчаса, подняв голову, я заметил, что полоумное семейство продвигается быстрее, чем я рассчитывал, и уже находится в опасной близости. К счастью, яма была уже почти готова. Проверив карманы убитого, я подкатил его к краю истолкнул туда лицом вниз. Подцепив доской люгер, я тоже перенес его в яму. Следующие десять минут я носился по площадке, как угорелый, подгребая песок, ссыпая его в яму, утаптывая и снова подгребая. По-моему, по производительности меня можно было сравнить с небольшим бульдозером. Завершив свой каторжный труд, я поднялся на ноги, вспотевший, обессиленный, с обломанными ногтями.

Семейство мирно удалялось по направлению к мотелю. Вероятно, приближалось время их завтрака.

Перекопав песок на месте, где первоначально лежало тело, я уничтожил следы крови и в последний раз осмотрел ложбину. Ничего подозрительного. Ничего, что бросалось бы в глаза. Конечно, ветер мог за один день свести на нет все мои труды, но мог и навалить сверху еще несколько тонн песка.

Отряхнувшись, я побрел к машине, сел за руль, подъехал к повороту и, улучив момент, когда поблизости не было машин, выехал на шоссе.

Ввалившись в свое зеркальное обиталище, я осознал, что совершенно не помню, как добрался до мотеля. Было уже около девяти. Интересно, обнаружила ли уже звонкоголосая подружка Гриффа его отсутствие или, ублажив в последний раз своего владыку, она спокойно спит и соседняя подушка еще хранит отпечаток его головы?

Статистика утверждает, что ежегодно исчезают около сорока тысяч человек, многие — бесследно. И ничего, жизнь продолжается.

Его коллеги, видимо, решат, что он нашел деньги Тами-Эвы и предпочел исчезнуть, не поделившись с ними.

Щелкнув замком и для верности накинув цепочку, я отправился в ванную. Вычистив пистолет, перезарядил его и вставил в кобуру. Затем занялся подсчетами. Вдобавок ко всему, Эва была слаба в арифметике: в свертках оказалось не тридцать две, а двадцать восемь тысяч восемьсот шестьдесят долларов. Для верности я пересчитал два раза, отложил восемьсот шестьдесят на текущие расходы, а остальные завернул в грязную рубашку и запер в шкафчике.

Только после этого я позволил себе стать под душ и немного расслабиться. Долго-долго стоял под прохладными струями, смывая с себя все впечатления прошедших суток, а потом растянулся на кровати.

Вот и все. «Мак-Ги сделал свое дело, Мак-Ги может уйти». Почему бы и нет? Еще одна операция по спасению имущества. Только вот заказчик мертв. Да и сам я должен был сейчас валяться на песке с простреленным виском, пока кто-нибудь не наткнулся бы на тело несчастного самоубийцы. Вместо этого я уношу в клювике изрядную добычу и теперь могу наслаждаться жизнью весь следующий год.

Наслаждаться и думать о том, что где-то неподалеку банда подонков потрошит очередную жертву. Ибо нет никакого сомнения в том, что, избавившись от слабого звена, они воспрянут и примутся за свой доходный бизнес с удвоенной энергией.

Моника Дей. Откуда, черт возьми, мне знакомо это имя?

Анс Терри. Анс — Ансельм, Ансел? Я не знаю о тебе ничего, кроме того, что ты отъявленный сукин сын и умеешь убивать людей голыми руками.

Грифф тоже умел.

Да и я умею. И от того, что я делаю это при помощи оружия, легче не становится.

10

После полудня я уже был на «Альбатросе». Включив кондиционер и дождавшись, пока температура внутри отсеков несколько снизится, я спустился вниз.

Свои капиталы я храню в алюминиевой коробке, которую может открыть ребенок — при условии, что он ее найдет. Последнее весьма маловероятно, если учесть, что коробка хранится в тайнике, вмонтированном в борт ниже ватерлинии и, чтобы подобраться к ней, нужно вначале откачать около тридцати галлонов воды и вслед за этим преодолеть ряд других препятствий. В это надежное хранилище я и поместил двадцать восемь тысяч долларов. Специально для воров я держу другой сейф — гораздо более доступный, в котором тоже лежит немного денег. Ровно столько, чтобы заставить непрошеных гостей думать, что они сорвали куш.

В тот же день я отправился прямиком в Эверглейд выяснить, где сейчас находится Моника Дей. Точнее, «Моника Д.», одно из крупных судов компании Делорио. Дей — так итальянцы произносят «Д». Два прогулочных теплохода этой компании «Моника Д.» и «Вероника Д.» бороздят просторы Карибского моря с ноября по июнь.

Выехав на мост, я увидел, что у причала пришвартовано три судна, в том числе «Вероника Д.» Оставив форд на стоянке порта, я подошел поближе. Несколько человек деловито сновали вокруг «Вероники»: шла загрузка провизии. Ящики один за другим исчезали в открытом люке. Парень, стоящий у конвейера, пересчитывал их и делал отметки в блокноте. Никакой посторонней публики не было.

Найдя проем в проволочном ограждении, я подошел к трапу. Дорогу мне преградил симпатичный морячок в белом кителе.

— Сэр, сейчас запрещено подниматься на борт. Немного позже, пожалуйста.

— Я хотел бы поговорить со старшим администратором.

— Все очень заняты, сэр. Много работы. Сегодня отплываем.

— А что, если я постою здесь, а вы все-таки попробуете привести его? Это очень важно, — попросил я, подкрепив свое обращение пятеркой.

После секундной заминки парнишка кивнул и исчез. Вернулся он очень скоро вместе со статным седовласым джентльменом в ослепительно белой рубашке. Джентльмен напоминал не то английского лорда, не то папу римского.

— Чем могу быть полезен, сэр?

Отведя его в сторону, подальше от любопытных ушей дежурного, я сказал:

— Мне нужна ваша помощь. Речь идет об опознании. — Я показал ему две фотографии Эвы.

— Я ее знаю? О, да, конечно, — миссис Гриффин! Миссис Уолтер Гриффин. Она путешествовала с нами пять… нет, шесть раз. В этом сезоне и прошлом.

— Не могли бы вы описать ее мужа?

— Пожалуйста. Весьма крупный мужчина, плотный, сильный, очень загорелый. Внушительный подбородок, небольшой рот.

— Что-нибудь необычное? Как они вели себя во время рейса?

— Пожалуй, ничего. Спокойные, уверенные. Держались несколько обособленно. Столик на двоих. Всегда самые лучшие места. Каюта люкс на верхней палубе. Если не ошибаюсь, ей, бедняжке, нельзя загорать — аллергия. Он же, наоборот, все время проводил на солнце. Необычное? Ну, разве что щедрые чаевые. Может быть, она вовсе не его жена. Но нас это не касается. Вот, пожалуй, и все. Да, еще один момент: они всегда выбирали самые короткие рейсы.

— Спасибо. Не подскажете, где сейчас «Моника Д»?

— Последний карибский круиз в этом сезоне. Мы свой уже выполнили и сегодня в пять отправляемся в Италию. До ноября у нас рейсы по Средиземному морю. Потом опять вернемся сюда. «Моника» присоединится к нам в Италии, — порывшись в бумажнике, он вручил мне несколько карточек. — Прошу вас, сэр, расписание обоих судов. С вашего позволения, сэр, меня ждут дела.

Спрятавшись в тени эллинга, я просмотрел расписание и нашел последний рейс «Моники». Семидневный круиз. Отправление из Эверглейда — вторник, десять вечера. Сегодня, в пятницу, она должна зайти в Кингстон, завтра — в Порт-о-Пренс. В понедельник, в час дня, — прибытие в Нассау. Отправление в пять пополудни. И, наконец, возвращение в Эверглейд во вторник, в восемь утра. С Ансом Терри и Дел на борту. Приятные, тихие люди, занимающие каюту люкс и щедро дающие на чай.

Я вполне успевал перехватить «Монику» в Нассау. Может быть, Анс и Дел уже устали от бесконечных круизов. Я постараюсь скрасить им остаток путешествия. Но до понедельника у меня еще куча дел, и в одном из них может здорово пригодиться логический ум Мейера.

Я застал Великого Волосатого Вождя в обществе симпатичных леди и джентльмена четырех и пяти лет. Как выяснилось, Мейер обязался попасти их, пока мамаша сходит в больницу, навестит незадачливого супруга и отца, который умудрился уронить лодочный мотор себе на ногу.

— Я с горечью убедился, — печально констатировал Мейер, — что молодое поколение отчуждено от культурного наследия предков. Эта парочка никогда не слышала ни про Матушку Гусыню, ни про Стойкого Оловянного Солдатика.

— Он нарочно нас путает, — пожаловался мальчик.

— Он вытащил пенни из моего уха! — похвасталась девочка.

Я испытывал истинное наслаждение, наблюдая, как Мейер укладывал их спать. Конечно, у него и в мыслях нет заставлять спать днем таких взрослых и самостоятельных людей. Но он обещал их мамочке, и поэтому, если они не хотят, чтобы он обманул мамочку, им нужно ненадолго прилечь, закрыть глазки и только сделать вид, будто они спят. (Голос Мейера звучал так убаюкивающе, что на этом месте я и сам едва не заснул.) А чтобы им не было скучно, пусть придумывают хороший конец сказки про Оловянного Солдатика. Право же, он заслуживает лучшей участи.

Прикрыв дверь, Мейер выскочил из каюты, где спали дети, и мы устроились на палубе, под тентом. Дул легкий бриз. Я знал, что сейчас подвергнусь допросу с пристрастием.

— Ты выглядишь так, — начал он, окинув меня внимательным взглядом, — как будто побывал если не в аду, то в чистилище.

— Ты почти угадал. Я уже стоял на пороге, но Ангел смерти вдруг передумал. Или ошибся. Во всяком случае, я нашел себе замену. Некоего Гриффа. Сегодня рано утром я закопал его в прибрежном песке. Теперь я испытываю угрызения совести из-за того, что он лежит там лицом вниз. Наверно, ему это уже безразлично, но мне почему-то неприятно. И пока я еще не готов говорить об этом. Как-нибудь ночью, Мейер, когда настроение у меня будет не такое мерзкое, как сейчас, я расскажу тебе все.

— Хорошо. Скажи мне только, нет ли опасности, что тебя кто-то видел?

— Нет. Он был уверен, что я останусь там, на песке, и все отлично подготовил. Потом мы просто поменялись местами. Игра случая.

— А его друзья?

— Я уверен, что ни один из банды не знает обо мне и не видел меня.

— Слава Богу. Теперь осталось решить вопрос с деньгами, да?

— И этот вопрос решен. Они у меня.

— О-о, — уважительно протянул Мейер. — Значит, все?.. Конец эпизода?

Но по его улыбке я понял, что он в этом не уверен.

— Я безуспешно пытаюсь убедить себя в этом, — признался я.

— Тебя беспокоит то, что…

— Вот именно. Дело будет продолжаться. Наши предположения оказались чертовски близки к истине, судя по тому, что я выяснил за эти дни. Теперь у меня есть основания предполагать, что число жертв приближается к сорока, и это только за последние два года.

— Да, у меня тоже получилась примерно такая цифра.

— Каким образом? — удивился я.

— Видишь ли, я думаю, они выбирали жертвы среди людей среднего достатка. Исчезновение по-настоящему богатого человека не может пройти незамеченным. Наследники и все прочее. А вот если речь идет о десяти-двадцати тысячах — шуму меньше, а потенциальных клиентов гораздо больше. Ты что, и дальше собираешься действовать в одиночку? Уж не вообразил ли ты себя этаким Ангелом мщения, разящим наповал?

— Не беспокойся, я не настолько наивен. Но прежде чем звать полицию, нужно заставить хотя бы одного из них расколоться. У меня на этот счет есть несколько идей. И чтобы проверить одну из них, мне понадобится твоя помощь.

Без двадцати пять мы стояли возле «Вероники Д.» На причале царила обычная предотъездная суета. Фирма сделала все возможное, чтобы ни одно место во время трансатлантического рейса не пустовало. По пути я заглянул в агентство и запасся рекламными проспектами. На «Веронике Д.» могли уютно разместиться триста пассажиров. Сейчас все они толпились около пассажирского трапа. Кроме него, было еще два. Для гостей и для экипажа.

Мы поднялись по гостевому трапу и, ступая на борт, получили по голубой карточке из рук белозубого матроса. В его задачу входило считать посетителей по головам, и, вручив карточку, он тут же выкрикивал по-итальянски очередную цифру. Второй матрос записывал эту цифру в журнал и следил, чтобы никто не остался без карточки.

Едва попав на борт, мы тут же попытались его покинуть: подошли к пассажирскому трапу и начали спускаться. Но были вежливо, но решительно остановлены. Мейер поинтересовался, может ли он не возвращать карточку, если он сойдет на берег буквально на минуту и тут же вернется? Ах, сэр, это так просто — сдать карточку. Как только вы вернетесь, мы вам ее тут же отдадим, стоит ли говорить о таких пустяках?

Время отплытия приближалось. Музыканты заиграли неаполитанскую песенку, что-то насчет печали и расставания. Пассажиры, прильнув к перилам, неистово размахивали вымпелами. Снизу им столь же энергично отвечали провожающие. По судовому радио всех гостей попросили покинуть судно. Через две минуты просьбу повторили.

Стоя поодаль, мы наблюдали, как люди отдают дежурному голубые карточки и спускаются по трапу. На этот раз он считал не людей, а карточки. Когда у него в руке накапливалось несколько штук, он передавал их второму. Тот пересчитывал карточки и записывал цифру. Дождавшись третьего призыва по радио, Мейер сошел на берег. Я облокотился на перила неподалеку от трапа и искоса наблюдал за действиями дежурных. Пересчитав все карточки в третий раз, они переглянулись, и один из них побежал в рубку. Через минуту бесстрастный мужской голос, перекрывая звуки музыки, объявил:

— Внимание! На борту находится один гость, не успевший сойти на берег. Просим его немедленно покинуть судно.

Мне ничего не оставалось, как сдаться на милость дежурного. Выхватив у меня пресловутую голубую карточку, он с плохо скрытым раздражением пробормотал: «Прошу вас, сэр». Едва я успел ступить на твердую землю, «Вероника» отчалила.

Ухмыляющийся Мейер ждал меня у ограждения.

— Все очень просто, мой мальчик, странно, что ты сам не догадался.

— Мне тоже. Но если ты, старый ворчун, хочешь в очередной раз…

— Стоп. Два посетителя поднимаются по трапу. Каждый получает по карточке. Затем один остается на корабле, а второй, взяв обе карточки, подходит к трапу. Дождавшись наиболее многочисленной группы, он смешивается с ней и быстро сует дежурному обе карточки, сложив их вместе. Когда карточки пересчитывают, все оказываются сданы. Полный порядок, судно отправляется, а наш приятель спокойно сидит на палубе. Если операция проходит так, как мы предполагаем, по дороге один пассажир исчезает, а «заяц» занимает его место, и в конечном пункте на берег сходит ровно столько пассажиров, сколько должно быть. «Сменщик» не может быть пассажиром, иначе в конце рейса счет опять не сойдется и будут предприняты поиски исчезнувшего.

— Мне следовало сунуть ему обе карточки, — добавил Мейер, провожая глазами «Веронику». — Тогда ты побывал бы в Европе.

В тот же вечер на «Альбатросе» я рассказал ему все. Все, за исключением некоторых деталей, связанных с Гриффом. Я также поделился с ним своими планами, и он внес в них весьма существенные коррективы.

В субботу утром, после того как Мейер сумел настоять на своем участии в кампании, я заказал все билеты. Утренний рейс из Майами в Нассау, самолет компании «Багама Эйрвэйз», также билеты от Нассау до Эверглейда на «Монике Д.» Каюта люкс N 6 на верхней палубе для меня. Для Мейера я счел наиболее подходящей небольшую каюту на палубе В. На палубе В было всего десять кают, находились они в кормовой части судна. Мейеру достался N 215: крохотное помещение с душем и туалетом.

Затем мы отправились к Джеку Карло. Это мой старинный приятель. Сколько ему лет, не знает никто. Внешностью и размерами он напоминает сверчка, передвигающегося рысцой. Он из тех, кто может приспособиться к новым временам, не меняя при этом своей сути. Начинал Джек с крошечного офиса в старой части Майами. Тогда он пристраивал второразрядные таланты для выступления в третьеразрядных клубах.

Сейчас у него приемная, которой мог бы позавидовать Белый Дом. Он является владельцем или совладельцем десятка процветающих клубов, целой сети театров, кинотеатров, концертных залов, телестудии и черт знает чего еще. Если он захочет снимать фильм, то сможет найти все необходимое в пределах своей империи — от артистов и режиссера до подставки для кинокамеры.

Несколько лет назад у него были неприятности — его партнеры решили, что смогут обойтись без него. Они нанесли ряд чувствительных ударов и готовились окончательно вывести его из игры. Кто-то порекомендовал ему обратиться ко мне. По моему совету Джек сделал вид, что капитулировал, и, когда его противники уже пожимали друг другу руки, торжествуя победу, мы сделали ответные ходы. Партия окончилась в пользу Джека, и он об этом не забыл.

Увидев меня, он выскочил из-за стола. Мы встретились примерно посередине кабинета, пол которого украшал ковер площадью с добрых пол-акра. Я познакомил его с Мейером.

— Мистер Мейер, — сказал Джек, задрав голову, — знаете ли вы, что этот юноша спас мне жизнь, а? Парочка сволочей в черных галстуках едва не слопала папашу Карло, как спелый банан! На Тревиса они даже не взглянули, и зря! Когда мы вышвырнули их отсюда, у них остались только их вонючие черные галстуки. Так-то, сэр. А теперь этот молодчик является к старому Карло, только если ему что-то понадобилось. Что тебе нужно на этот раз, стервец? Голову Джека Карло? Ты ее получишь!

— Ты не поверишь, Мейер, — ответил я подобающим образом, — но у этого энергичного юнца уже двадцать два внука.

— Двадцать три, — поправил Джек. — Если не ошибаюсь, конечно. Но ни один не носит моего имени, черт возьми! Шесть дочерей, некому передать имя. Разве что племяннику. Сущий гений — даже если я позволяю ему только выкидывать мусор из корзин, это обходится мне в тысячу в час. К черту этого мерзавца. Садитесь, джентльмены, я отключил все телефоны, нам никто не помешает.

Я изложил Джеку нашу просьбу и показал фотографии. Некоторое время он молча разглядывал их, выпятив губы.

— Вы сказали — очаровательная? — наконец произнес он, откинувшись на спинку кресла. — Да, действительно — правильный овал, приятные черты. Великолепные большие глаза. Восточная кровь, да? Но чем дольше я всматриваюсь, тем больше она напоминает мне дикую кошку. Можете ли вы назвать рост, вес, объем груди и прочее?

— Пять футов семь дюймов. Сто двадцать — сто двадцать пять фунтов.

— Тело профессиональной танцовщицы, — добавил Мейер.

— Понятно, — кивнул Джек. — Есть одна подходящая малышка. Пять футов, сто фунтов — то есть пониже и полегче вашей. Но на расстоянии будет незаметно. Кстати, на какое освещение вы рассчитываете?

— Дневной свет.

— Дистанция?

— Думаю, около ста футов.

— Та-а-ак, — протянул он. — Значит, черты лица тоже имеют значение. — Джек задумался, затем нажал на одну из кнопок на пульте. — Лиз, принеси мне альбом в зеленом переплете.

Через минуту внушительного вида альбом уже лежал перед Джеком. Каждая фотография была вложена в целлофановый конверт и сопровождалась несколькими строками информации. Джек переворачивал листы, ни на одном не задерживаясь.

— Ага, вот, — сказал он наконец, остановившись. Сравнив фотографию Эвы со снимком из альбома, он удовлетворенно кивнул.

— То, что надо.

Мы с Мейером наклонились над альбомом, едва не столкнувшись лбами, и удивленно воззрились на фото кареглазой улыбающейся блондинки.

— Это как понимать? — спросил я.

Джек встал, перегнулся через стол и, тяжело вздохнув, объяснил:

— Посмотрите внимательно. Одни и те же черты лица. Нос, рот, высокие скулы. Одинаковый разрез глаз. Остальное сделает Кретовски, наш гример. Тебя смущает цвет волос? У меня примерно две тысячи париков. Прочти, что там написано.

— Мисс Мерримей Лэйн. Двадцать три года. Пять футов семь дюймов. Сто двадцать три фунта. Исполнительница восточных, акробатических, характерных и экзотических танцев, — прочитал я.

— Понятно? — сказал Джек. — Танцовщица, умеет управлять своим телом, ей легче будет сымитировать походку, осанку, жесты. Вопрос только в том, здесь ли она. Выступления у них кончились пятнадцатого мая. — Он продиктовал секретарше номер. Через несколько минут тренькнул звонок.

— Мерримей, солнышко! — пропел Джек, взяв трубку. — Ты сейчас ничем не занята? Ты нужна мне на пару дней. — Выслушав ответ, он подмигнул мне. — Деточка, я выжму из клиента все до последнего цента. Нет, дорогая, ни петь, ни танцевать не придется. Ласточка моя, обмотай вокруг себя какую-нибудь тряпку, ныряй в такси и будь здесь через двадцать минут. Ты делаешь мне большое одолжение. Я это учту, моя прелесть.

Он повесил трубку и велел секретарше через полчаса доставить к нему Кретовски, живого или мертвого.

— Мальчики, вы получите все, что вам надо: руки, ноги, голову. Но все это нужно вернуть в целости и сохранности, ясно?

— Джек, ты мог бы этого не говорить.

— Извини, я только напомнил.

— Она начнет работать в восемь утра во вторник. Но я хочу за эти два дня ввести ее в курс дела. Надеюсь, что в среду она уже будет дома. Пять сотен плюс расходы ее устроит?

— Зимой ты бы так легко не отделался. Но для июня это приличная цена.

Открылась дверь, секретарша доложила, что пришла мисс Лэйн, и в комнату впорхнуло белокурое создание в невообразимо коротком оранжевом сарафане, белых перчатках и оранжевой шляпке, чудом державшейся на макушке. Поприветствовав нас радостным возгласом, она подплыла к Джеку, чмокнула его в щеку и только после этого, взмахнув чудовищными приклеенными ресницами, выжидающе взглянула на нас.

— Тот, что повыше, дорогая, — Тревис Мак-Ги, мой лучший друг. Я доверил бы ему любую из моих обожаемых дочерей, не задумываясь. Поэтому, прошу тебя, не удивляйся и не беспокойся, о чем бы он тебя ни попросил. — Джек тонко улыбнулся. — Его приятель — мистер Мейер. Я хочу сказать вам, джентльмены, что эта красивая юная леди — одна из самых крепких профессионалок, настоящая трудяга. Я надеюсь, ты понимаешь, свет моего сердца, что нужно будет держать рот на замочке после того, как ты выполнишь эту работу? А теперь, друзья мои, я отправляюсь вниз, там меня ждут, так что вы можете оставаться здесь. Располагайтесь поудобнее, времени у вас достаточно. Как только придет Кретовски, Лиз его впустит.

— Извини, Джек, не могла бы она попридержать его, пока мы обсудим то, что ему не обязательно знать?

— Ради бога. Сейчас я ей скажу.

Когда дверь за Джеком закрылась, Мерримей сказала:

— Что ж, звучит весьма таинственно. Что от меня требуется?

— Вас должны спутать вот с этой девушкой, — объяснил я, передавая ей снимки. — Днем, но с достаточно большого расстояния.

Она с интересом рассматривала фотографии.

— Гм-м. Как если бы моя мать вышла замуж за китайца. Размеры совпадают?

— Практически полностью.

— Наверно, если я спрошу, зачем это нужно, вы не ответите?

— Ее пытались убить, — сказал я, помедлив. — Но чудом ей удалось спастись. Убийцы не знали об этом, и, когда они увидели ее, это было для них весьма неприятным потрясением. Во второй раз они предусмотрели любые неожиданности. Мы рассчитываем, что когда один из них снова увидит ее… мы сможем использовать его реакцию для разоблачения всей шайки.

Судя по всему, такого поворота событий она никак не ожидала.

— А-а-а… Не может ли случиться так, что это окажется неприятным потрясением для меня? — выдавила она, поеживаясь.

— Мы гарантируем вашу безопасность. Все роли будут расписаны заранее. У него не будет никакой возможности навредить вам. Если вы сомневаетесь, еще не поздно отказаться. Более того, вы можете отказаться в любой момент и все равно получите пятьсот долларов.

Она снова перебрала фотографии.

— А она очень яркая, интересная. Только зачем она так кривляется? Вы можете описать ее походку, жесты?

— Да. Мы — я и мистер Мейер — провели с ней два дня.

— Ей было лет двадцать пять?

— Двадцать шесть.

— Чем она занималась?

— Последние двенадцать лет она была профессиональной проституткой.

— Двенадцать лет?.. — Мерримей удивленно приподняла брови.

— Да. Это не такая уж редкость.

— Ну, что ж, — она нерешительно пожала плечами, — если я могу в случае чего дать задний ход… Посмотрим, что сможет сделать гример.

— Она плохо переносила солнце, — подал голос Мейер, — поэтому кожа у нее была совсем светлая.

— Это не проблема. А одежда?

— Мне кажется, пусть она будет одета так же, как во время первого покушения, — предложил Мейер. Я кивнул. — Мисс Лэйн, на ней была блузка из натурального шелка кремового цвета и трикотажная юбка на пуговицах.

— Думаю, в гардеробной у Джека найдется что-нибудь подходящее. Сколько у нас времени в запасе?

— Премьера должна состояться во вторник утром.

— О, до вторника я и сама куплю все, что нужно. Вы оплачиваете расходы?

— Конечно!

К пяти часам мы были готовы продемонстрировать Джеку свои достижения. Мерримей отправилась освежать грим, а мы сразу зашли в кабинет.

— Мистер Карло, вы даже не представляете, каким сокровищем владеете, — с порога заявил Мейер. — Фантастическая девушка! Она выжала из нас всю информацию до последней капли. Походка, жесты, взгляды — все! Она даже работала над голосом, хотя мы предупредили, что это не понадобится, но она сказала, что это поможет ей полностью почувствовать себя той женщиной! Тревис, мы должны увеличить ее вознаграждение.

— Согласен.

В дверь постучали — и вошла… Эва.

Это была ее походка, плавная, кошачья, бедра немного покачиваются, носки слегка повернуты внутрь. Это был ее взгляд исподлобья, рассеянный, но в то же время вызывающий, ее бледная кожа, ее манера отбрасывать назад копну темных волос. Мерримей и Кретовски совершили чудо, и только цвет бархатистых темно-карих глаз выдавал подмену.

Она остановилась перед столом, уперев руку в бедро.

— Мне сказали, что вы хотите меня видеть, мальчики? — проговорила она низким, тягучим голосом. — Я — Эванджелина Беллемер, для вас — Эва. Какого черта вы заставили меня болтаться тут весь день? Трев, милый, по крайней мере дай мне выпить. Самое подходящее время, чтобы промочить горло глотком бурбона.

Она плюхнулась в кресло и провела кончиком языка по нижней губе. Это движение я наблюдал по меньшей мере сорок раз — в исполнении Эвы.

Конечно, это не была Эва — но она была так пронзительно похожа, так близка к оригиналу, что у меня сдавило горло. Я не думал, что это будет так тяжело.

Джек схватил лист бумаги, нацарапал что-то, сложил и протянул Мерримей.

— Деточка, здесь написано только одно слово. Оно всю жизнь значило для меня очень много. Я осел, я дурак, я слепец! Как я мог не видеть?! Это слово будет немедленно вписано в первую строчку твоего досье. Возьми, девочка. Джек Карло снимает перед тобой шляпу.

Мерримей развернула бумажку. Что-то на секунду вспыхнуло у нее в глазах, но из роли она не вышла.

— Актриса! — улыбнулась она насмешливой улыбкой Эвы. — Актриса? Ха, где вы были раньше? Послушайте, он хочет провернуть трюк на пятьсот долларов и еще удивляется!

— Нет, вы только посмотрите! — расхохотался Джек, разводя руками.

— Джек, дорогой, не надо, — сказала она уже совсем другим голосом, — а то я расплачусь и глаза потекут. Весь день… весь день мне почему-то хочется плакать. Мне так жалко эту несчастную, непутевую Эву… А сейчас, когда я услышала ваши слова, Джек… Я так счастлива! О, черт, да что же это со мной?! — всхлипнув, она выскочила за дверь.

— Пожалуй, мы можем использовать ее и на более близком расстоянии, — заметил я.

— Еще чего! — Джек стукнул кулаком по столу. — Не вздумай подвергать девочку опасности. Отвечаешь головой! Клянусь честью, я сделаю из нее звезду! Она трудолюбива, она приучена к дисциплине, фотогенична. Если только она не растеряется на площадке — это будет нечто! Нужно будет устроить ей пробу. Я уже вижу эту сцену: она весела, танцует, смеется, и тут приходит ее друг и говорит ей что-то, что разбивает ее сердце. Она не может поверить. Она пытается обратить все в шутку. Глаза наполняются слезами. Крупный план. — Он снова ударил по столу. — Черт возьми! Вот так крутишься, как белка в колесе, и нет времени рассмотреть собственных людей. Я сделаю ее на пару лет моложе. Мерримей Лэйн. Звучит неплохо.

Он проводил нас до лифта, рассеянно пожал руки и пожелал успеха, но мысли его витали уже где-то далеко.

— Она действительно так хороша? — спросил я у Мейера.

— Великолепна.

11

В понедельник, в десять тридцать утра, мы с Мейером вылезли из такси в центре Нассау, на Бей-Стрит.

Бей-Стрит — одна из самых оживленных торговых улиц в мире. Замирает она только в разгар лета, когда из-за жары прекращаются круизные рейсы и ослабевает поток туристов. Тогда Бей-Стрит погружается в спячку. Зевают темнокожие продавщицы, дремлют шоферы такси, клюют носом швейцары, официанты и бармены.

Выяснив, что «Моника Д.» прибудет не раньше часа, мы с Мейером оставили свой скромный багаж в отеле «Принц Георг» и отправились в поход по магазинам. Мы искали какой-нибудь изысканный сувенир для Анса Терри и его дамы — что-нибудь такое, что направило бы их мысли в нужное нам русло. Правда, Мейер сомневался, что их можно будет так легко расшевелить, но я сохранял оптимизм.

Именно Мейер обратил мое внимание на витрину с куклами. Магазин назывался «Копи царя Соломона». Там были куклы, изображавшие представителей всех наций. Кукла-японка чем-то напоминала Эву, несмотря на гладко причесанные волосы и кимоно. Мы купили ее, а также моток проволоки, набор для начинающего скульптора и напильник.

Оставшееся время мы провели в приятном прохладном сумраке бара «Карлтон». Дождавшись, когда бармен отошел подальше, Мейер признался:

— Что-то я нервничаю. Слишком уж далеко все это от экономической теории.

— Давай разработаем легенду. Мейер и Мак-Ги не знакомы, прибыли сюда порознь. У Мейера были какие-то дела в Управлении развития Нассау. Скажем, консультации по налогообложению, или по изменению структуры корпораций, или еще по какой-нибудь чертовщине. Мак-Ги возвращается из Парадиз-Бич. Мы встретились на Бей-Стрит и случайно познакомились в ожидании теплохода. Ты — жутко занудный и надоедливый тип, а я предпочел бы приударить за какой-нибудь милашкой. Поэтому я постараюсь сбагрить тебя кому-нибудь. Ну, например, Ансу Терри, а сам в это время уединюсь с его красавицей женой. Или наоборот, ты направишь свое неотразимое обаяние на нее, а я в это время отвлеку его. Идет? — Болтая таким образом, я, в основном, старался отвлечь Мейера. По своему опыту я знал, что все грандиозные планы в делах такого рода, как правило, бесполезны. Действовать придется экспромтом. — Во всяком случае, Мейер, наша цель — создать у них стойкое впечатление, что что-то в этом мире складывается не так, как бы им хотелось.

— Я не думаю, что они похожи на пансионерок из института благородных девиц.

— Конечно, нет. Это безжалостные, хладнокровные убийцы. Но и они будут озадачены, столкнувшись с чем-то необъяснимым, почти сверхъестественным.

— Сверхъестественным — это уж ты, пожалуй, загнул, — покачал головой Мейер.

«Моника Д.», расцвеченная флажками и вымпелами, как новогодняя елка, медленно подошла к причалу. На палубах уже толпились пассажиры, предвкушая последнюю в этом рейсе порцию экзотики. Несколько такси ожидало тех, кто, не желая ограничиться Бей-Стрит, заказал экскурсии по острову.

Наконец был подан трап, и галдящая, хохочущая толпа потянулась на берег. Возглавили ее несколько краснолицых матрон, из тех, кто всегда первыми врывается на дешевые распродажи. Почему-то они уверены, что узкие белые шорты идут к их пышным ляжкам.

Обычно большую часть пассажиров на таких рейсах составляют дамочки в возрасте. Переженив детей, они наконец решают в кои-то веки «отдохнуть по-человечески» и рьяно начинают наверстывать упущенное: посещают послеобеденные уроки танцев, жарятся на солнце, участвуют во всех играх, конкурсах и экскурсиях, переодеваются к обеду, поглощают без разбора тонны еды и напитков, обсуждают наряды других женщин, пишут и отправляют открытки всем знакомым.

Может быть, в глубине души они чувствуют некоторое разочарование: суда вроде «Моники» — не такие шикарные, как они себе представляли, а экипаж чересчур загружен работой, чтобы флиртовать с пассажирками, но все равно, это настолько не похоже на все то, и что было с ними прежде и на все то, что ждет их по возвращению домой!

Но этот рейс был последним в сезоне, и публика собралась разношерстная: супружеские пары с детьми, мужчины средних лет с молодыми блондинками, студенты и так далее.

Экскурсионный караван умчался, пристань постепенно опустела. Я уже собирался подняться на борт, но тут по трапу стала спускаться еще одна пассажирка. С первого взгляда я понял, что это она.

Все было рассчитано на максимальный эффект: театральное появление, броский наряд, то, как она шла, подняв голову и подчеркнуто ни на кого не глядя. Белые брюки, блузка с ярко-красными полосами, красная сумочка и белая шляпа торреро с висюльками делали ее похожей на глянцевый фантик от конфеты. Даже оправа темных очков была красно-белая.

Хрупкая шея, тончайшая талия, подчеркнутая широким поясом, изящные лодыжки. Единственным ее изъяном можно было счесть тяжеловатые бедра. Но, видимо, не все относили эту деталь к недостаткам: матросы, побросав работу, затаив дыхание, провожали ее жадными взглядами.

Покачивая бедрами немного сильнее, чем требовалось, она сошла на берег и только тогда оглянулась. На палубе показался атлетически сложенный мужчина. Белые джинсы обтягивали его длинные ноги и узкие бедра, под голубой спортивной рубашкой перекатывались налитые мышцы. Бледно-желтое обрюзгшее лицо, с застывшей на нем гримасой недовольства, выглядело гораздо старше, чем тренированное тело.

Догнав девушку, он остановил ее и, не вынимая сигары изо рта, о чем-то заговорил. Запрокинув голову, чтобы видеть его из-под полей шляпы, она молча слушала, а затем достала из сумочки лист бумаги и отдала ему. Продолжая о чем-то разговаривать, они удалились в направлении Бей-Стрит.

Подхватив свои вещи, я поднялся на борт и предъявил билет.

— Мне показалось, что я увидел знакомых среди пассажиров. Красивая пара, оба в белых брюках, — обратился я к стюарду, провожавшему меня в каюту.

— Это, должно быть, мистер и миссис Терри. Они часто с нами плавают.

— Пожалуй, я обознался. У моих знакомых другая фамилия.

— Вы еще увидите их. Четырнадцатая каюта, крайняя на той же стороне, что и ваша.

Оставив вещи в своей каюте, я прошел в пассажирский салон. Там стояло множество стульев, пуфиков и диванчиков, от голубых, розовых и малиновых обивок которых рябило в глазах. Выбрав уголок, где преобладал желтый цвет, я попросил официанта принести пива. Время от времени через салон пробегали пассажиры, увешанные свертками, фотоаппаратами и кинокамерами.

Появился Мейер и с глубоким вздохом опустился на диван рядом со мной.

— В могиле и то светлее, чем в той дыре, в которую ты меня заткнул! Я нашел для нас почтовый ящик.

— Где?

— Нужно выйти в ту дверь и спуститься на полпролета по лестнице. Там в стене ниша для пожарного крана.

— Отлично. Схожу-ка я на Бей-Стрит. Она отдала ему список покупок, так что, наверно, они разделятся, а ты можешь заняться куклой.

Примерно в два тридцать я засек ее в универмаге «Нассау». Она бродила по первому этажу, лениво разглядывая витрины. В руках у нее, помимо сумки, уже появилась картонная коробка, в какие упаковывают одежду.

Остановившись у отдела, где торговали юбками, она подозвала продавца. Я пристроился неподалеку.

— Вот эта зеленая из чистого льна, без синтетики? — спросила она тоненьким детским голоском.

— Чистый лен, мисс.

— Очень жаль. Раз в ней нет синтетики, через час она будет выглядеть так, будто в ней спали. Благодарю покорно!

— Может быть, вы посмотрите шерстяную, мисс? Вам очень пойдет этот бледно-зеленый тон.

— Пожалуй, не стоит. Спасибо.

Она отошла от прилавка. Я развернулся так, чтобы встретиться с ней лицом к лицу, и, не скрывая своего интереса, заглянул ей в глаза.

Она лишь скользнула по мне взглядом, но за эту долю секунды, успел сработать счетчик: я был взвешен, оценен и по каким-то причинам отвергнут. Искорка интереса, блеснув в ее глазах, тут же погасла.

У нее было личико куклы Барби: удивленно-приподнятые брови, точеный носик, маленький рот с пухлыми розовыми губами, распахнутые зеленые глаза. И одновременно — вызывающее покачивание полных бедер, ленивая грация походки, подчеркнутая сексуальность фигуры. Возбуждающая смесь чувственности и детскости — сочетание, мимо которого равнодушно не пройдет ни один мужчина.

Я смотрел ей вслед, не зная, на что решиться. Я понятия не имел, насколько она умна, доверчива и внушаема. Я понятия не имел, до какой степени она находится под влиянием Терри, Очень многое зависело от того, знает ли она что-то о судьбе Тами-Эвы. Но должно же быть хоть одно слабое место, нажав на которое, я смогу расколоть эту броню надменной самоуверенности?

Она остановилась у витрины со швейцарскими часами. Поблизости никого не было, и я решил рискнуть. Подойдя к ней, я начал без всяких предисловий:

— Если вы — Дел Уайтни, я должен передать вам послание от Тами.

— Вы меня с кем-то спутали. Разрешите, я пройду.

— Тами знала, что ее убьют, и просила меня рассказать вам кое-что. Она же объяснила, как вас найти.

Она застыла на месте, уставившись в одну точку расширившимися от ужаса глазами.

— Уб-б-бьют? — прошептала она, не поворачивая головы. Меня охватило чувство азарта, какое бывает у удачно сблефовавшего игрока.

Подбежал продавец, решивший, что она не может отвести глаз от изящных часов в золотой оправе.

— Выписать чек на эту вещь, мисс? Или вы хотите примерить?

— Что?.. Нет-нет! Нет, спасибо. — Она быстро отошла от витрины и наконец взглянула на меня. Судя по тому, как изменилось выражение ее лица, она решила, что ее разыгрывают.

— Если мой муж увидит, что вы ко мне пристаете, ему это вряд ли понравится.

В ответ я протянул ей вырезку из газеты, где говорилось об установлении личности Эвы по отпечаткам пальцев и была ее фотография:

— Может быть, Дел, вы знали ее под другим именем?

Едва она взглянула на фотографию и прочитала первые строки, у нее задрожали руки. Сумка и коробка полетели на пол. «Господи Иисусе!» — только и выдохнула она.

— Возьмите себя в руки! — прошипел я, поднимая ее вещи. — Вы погубите нас обоих. Где Терри?

— Ж-ждет меня в «Черной бороде»…

— Вам надо чего-нибудь выпить. Пойдемте.

Она послушно поплелась за мной, ни о чем не спрашивая. Я отвел ее в «Карлтон», усадил в самом дальнем и темном углу и заказал двойное шотландское со льдом. В баре в этот час было пусто. Выпив виски, она расплакалась. Она плакала почти беззвучно, комкая в руках носовой платок, и сразу же сделалась маленькой и жалкой. Наконец она вытерла слезы, выпрямилась и обратилась ко мне:

— Все-таки я не понимаю. Кто вы такой? И что же произошло… с Тами?

— Они пытались убить ее. Первая попытка не удалась. Она пришла ко мне и все рассказала. Я — ее старый друг, живу в Лодердейле. Она боялась сама связаться с вами или с Ди-Ди и попросила меня сделать это. Кстати, Ди-Ди тоже исчезла.

— Господи! Что же это?!

— Тише! Выслушайте меня до конца, и вы все поймете. Тами считала, что вы где-то прокололись. По следу вашей группы пошли копы, и ваши боссы приняли решение свернуть операции и убрать вас троих, поскольку именно через вас, девушек, проще всего выйти на остальных. Она собиралась прихватить деньги из тайника и скрыться. Она ужасно боялась напороться на какого-то там Гриффа — но, видимо, так и случилось. А ведь, похоже, Дел, что вы одна из трех пока живы. Она просила передать вам, чтобы вы немедленно сматывались.

— Но… а как же?.. Они не посмеют…

— Они уже посмели. Прочтите внимательно. Машина ударила ее с такой силой, что она отлетела в сторону и ударилась о стену дома на уровне второго этажа. Не знаю, была ли она еще жива в этот момент. Я видел ее тело. Это ужасно — сплошное кровавое месиво.

Она побледнела и несколько раз судорожно сглотнула. Я позволил себе взять ее руку в свои и проникновенно добавил:

— Я не хотел бы, чтобы такое же случилось с вами, Дел.

— Но ведь если бы я узнала о том, что случилось с Тами…

— Ерунда, — перебил я. — Как бы вы узнали? По возвращении? Да кто же станет дожидаться, пока вы прочтете газеты? Они разделаются с вами, залягут на дно, а потом наберут новых девушек, вот и все.

— Я должна рассказать Ансу… Анс что-нибудь придумает. Мы убежим, — лепетала она, дрожа от страха.

Я с силой, сдавил ее запястье и властно произнес:

— Успокойтесь, если хотите, чтобы я вам помог. Неделю назад, накануне вашего отъезда, милый добряк Анс прикрутил проволокой цементный блок к ногам Тами и собственноручно сбросил ее с моста близ Маратона. Она была в полном сознании и слышала, как Анс и Грифф договариваются друг с другом об этом маленьком взаимном одолжении — ведь для них она уже была все равно что на том свете. Они не знали, что под мостом окажутся рыболовы и они спасут Тами. Конечно, Анс не сможет убить вас собственноручно — он будет стоять рядом и проливать слезы. А вами займется Грифф. Пожалуйста. Я-то, дурак, так расчувствовался от всей этой истории, бросил все и прилетел сюда, а вы собираетесь обратиться к Ансу. Ничего себе, Теперь, пожалуй, придется и мне позаботиться о своей безопасности… Всего хорошего. Привет Гриффу.

Это ее добило. Уставившись в пространство безумными глазами, она прошептала:

— Вот почему он так себя вел. Он был совсем не такой, как всегда. Все время пил. Все время на взводе. Злой, нервный, раздражительный. Он избил меня. А я всего лишь спросила, когда мы выйдем из дела. Ведь сначала он обещал — два-три раза, накопим немного денег, и все, завяжем. Но потом был и восьмой, и десятый. Этот был четырнадцатым. И я сказала ему: хватит, сколько можно искушать судьбу? У меня нет больше сил, я чувствую, что схожу с ума от этого постоянного напряжения. Вспомни, сказала я, как нам было хорошо вдвоем в маленькой комнатке в Корал-Гейблс. А он в ответ набросился на меня с кулаками — впервые за семь лет. Только я все равно не верю, что Анс позволит им… позволит меня…

— О-о, конечно, нет. Он такой добрый и сентиментальный, ваш Анс. Он предпочтет, чтобы вас с ним судили за убийство, первой степени, а за вами потянули бы остальных. Пошевели мозгами, малышка. Ди-Ди уже нет. Почему они должны доверять тебе больше, чем им?

— Да, в ту ночь он вернулся домой под утро и так и не ложился. Напился, как собака, — продолжала она, не реагируя на мою реплику. — Наверно, он все-таки переживал. Я думаю, ему было тяжело… сделать это с Тами.

— Гриффу тоже будет нелегко. Может быть, он даже всплакнет над твоим телом.

— Хватит об этом! — ее передернуло. — Я должна подумать. Господи, что же делать? У меня нет и сотни долларов. Анс ничего мне не давал. Вшестнадцать лет я сошлась с ним, и с тех пор мы вместе. Ему тогда было двадцать семь. Он занял третье место на конкурсе по бодибилдингу, а я была третья «Мисс Побережье». Мы проехали миллион миль в своем стареньком авто, а потом застряли в Чикаго. Он заболел, я пошла работать официанткой. Денег, конечно, не хватало. Ему нужны были лекарства и всякое такое. Что мне оставалось делать? Первый же клиент дал мне пятьдесят долларов. — Она на минуту замолчала, прикусив большой палец. — Когда Анс понял, чем я занимаюсь, у него была истерика. Он пошел работать, накачивать баллоны газом. Но у него началась страшная аллергия. Руки покрылись язвами, ему пришлось уйти, он вообще не мог работать. И постепенно он смирился с тем, что я торгую собой, а потом это вообще перестало его трогать.

Нахмурившись, она добавила:

— Анс, он не сильный. Его должны были как следует припугнуть, иначе он бы и пальцем до Тами не дотронулся. А сейчас, наверно, его жжет мысль, что я должна погибнуть. Ведь он знает, что я не хотела этим заниматься. Никогда не хотела.

Она замолчала, сгорбившись в кресле и опустив голову. У нее были трогательные детские руки с короткими пальчиками и обгрызенными ногтями. На безымянном пальце виднелось тонкое обручальное кольцо с брильянтиком, на запястье — золотые часы в форме сердечка. Вдруг она резко подняла голову:

— Разве они остановятся на нас? Наверно, Анс понимает это, потому и пьет столько. Он всегда заботился о своей фигуре, почти не пил, сидел на диете. А теперь он решил, что ни он, ни Фрэнки Лойял уже не жильцы…

— Кто это Фрэнки? Тами о нем не упоминала.

— Он работает с Ди-Ди. Работал. Он такой же, как Анс, — нервный, возбудимый. Грифф совсем другой. Он ближе к Маку, к Грогу. Он работал с ними и раньше. Мне кажется, что он получает долю со всех пар. Для них — для Гриффа, для Мака — убить человека ничего не стоит.

— Что это за странное имя — Грог?

— Это прозвище. Как его зовут по-настоящему, я не знаю. Грог Берга — так его называл Мак. Грог — крупный делец. У него фермы по разведению аллигаторов, что-то еще. Они с Маком занимаются проверкой предполагаемых клиентов, потом дают добро на операцию, указывают, на какой теплоход брать билеты. Ох, да какое это уже имеет значение… Что же мне-то делать?

— Ты сможешь вести себя так, чтобы Анс ничего не заподозрил?

— За эти годы много чего случалось, о чем он и не заподозрил, — усмехнулась она.

— Дело в том, что у меня заказана каюта на «Монике». Я не надеялся, что сумею найти тебя на берегу, и собирался сделать это на теплоходе. Поэтому от того, сумеешь ли ты промолчать, зависит мое благополучие.

— Я могу сказать ему, что слышала выпуск новостей по радио, — Дел пожала плечами. — А что до тебя, то я даже не знаю твоего имени. Возвращайся самолетом. Ты выполнил поручение Тами — нашел меня и предупредил, так что можешь спокойно лететь.

— Меня зовут Тревис Мак-Ги, каюта номер шесть. И у меня есть идея. Как ты думаешь, выпьет ли он достаточно, чтобы вырубиться?

— Судя по тому, как он начал, это не за горами.

— Оставь ему письмо. Напиши, что ты слышала радио Майами, догадалась, что тебя ждет, и решила броситься в море.

— А мне куда деваться?

— А ты спрячешься у меня в каюте. Стюарду я как следует заплачу и наплету что-нибудь позаковыристее. Например, ревнивый муж с револьвером и все в таком духе. Естественно, никому на теплоходе Анс твое письмо не покажет. Завтра утром он прихватит твои и свои вещи и тихо слиняет. А мы должны дождаться, пока уляжется суматоха, и спокойно сойти на берег.

— А Грифф?

— Если он будет встречать «Монику», то Анс покажет ему письмо.

— Понятно. Они увидят, что я не сошла со всеми, и решат, что я и вправду прыгнула за борт. И смогу убежать. Неплохо придумано. — Тряхнув головой, она сняла шляпу и положила ее рядом с собой.

— Я дам тебе денег на дорогу. Скажем, сто долларов.

— С какой стати такая щедрость? — глаза Дел сузились.

— В память о Тами.

— Она никогда не рассказывала ни о каком Мак-Ги из Лодердейла.

Я достал из бумажника надписанную зелеными чернилами фотографию.

— Даже так? — заметала она, прочитав надпись. — А как вы с ней познакомились?

— О, это было давно, — сказал я, пряча фотографию.

— А чем ты вообще занимаешься?

— Я называю это искусством находить клиентов.

— Ты очень ловко уходишь от ответа. У тебя есть причины возвращаться в Лодердейл?

— В каком смысле? — опешил я.

— Ну, мы могли бы затеять свою собственную игру.

— Тебе что, мало тех четырнадцати?..

— Я всегда была против такого конца, всегда, — возразила она.

— Вот что, Дел, давай расставим точки над «i». Да, мы с тобой можем придумать что-нибудь новенькое, более безобидное. Только мне совсем не улыбается быть с тобой рядом, когда Грифф или Мак пронюхают, что ты жива-здорова, и доберутся до тебя. Да и в глазах закона твое письмо не будет иметь силы. Если вашу банду раскрутят, то ты будешь в розыске, а за укрывательство убийцы…

— Я никого не убивала! Я не могу убивать! — взвизгнула она.

— Ты не убивала, но ты заманивала их в ловушку, зная, что Анс убьет их. Конечно, электрический стул тебе не грозит. Таких молоденьких и хорошеньких не посылают на казнь. Тебя всего лишь посадят в тюрьму — очень, очень надолго. Ты покинешь ее разве что ногами вперед. А я схлопочу лет пять или семь — в зависимости от настроения присяжных. Нет, малышка, такой расклад меня не устраивает.

Она тут же придвинулась поближе, взяла меня за руку и, поминутно заглядывая мне в лицо своими огромными блестящими глазищами, вполголоса заговорила:

— Дорогой мой, моя беда в том, что я так устроена. Я должна кому-нибудь принадлежать. Я не умею одна. Анс — слабак, а мне нужен сильный человек, такой, как ты, Мак-Ги. Я сразу почувствовала, что мы подходим друг к другу. И ты тоже это знаешь. Я поверила тебе, и я знаю, что ты сумеешь вытащить меня из этой грязи. Потом станет ясно, сложится ли что-нибудь между нами. Может быть, это судьба, что мы сегодня встретились? Мне очень мало нужно: еда, одежда, крыша над головой. Яготова помогать тебе во всем. Используй меня, как найдешь нужным. А если они найдут меня — клянусь, я сумею убедить их, что ты ничего не знаешь! Если ты захочешь прогнать меня, я тут же уйду, без единого слова. Милый, давай попробуем, а?

Не стану утверждать, что эти умоляющие глаза и голос оставили меня равнодушным. Но я не мог забыть о четырнадцати несчастных, угодивших в эту же западню до меня.

— Я подумаю, — сказал я. — Хорошо бы как-нибудь подстраховаться… Когда ты сможешь прийти? Сейчас уже почти четыре.

— Судя по предыдущим дням, он свалится не позже одиннадцати. Может быть, даже в десять.

— Шестая каюта, — напомнил я и показал ей условный стук: два коротких удара, пауза, еще два коротких.

Меня очень заинтересовало — в познавательном плане — то, что на коротком отрезке от нашего столика до двери на улицу она умудрилась четыре раза невзначай прильнуть ко мне. Когда мы шли сюда, ничего подобного не наблюдалось. Собака нашла нового хозяина и доказывала свою преданность единственно доступным ей путем.

12

Возвратившись на теплоход в четыре тридцать, я первым делом заглянул в наш почтовый ящик. На клочке бумаги было нацарапано: «Я дома».

В ответ на мой условный стук Мейер распахнул дверь со словами: «Добро пожаловать в преисподнюю».

На тумбочке лежала подготовленная кукла. Ноги обвиты проволокой, продернутой через вылепленную Мейером имитацию цементного блока. Сразу было видно, что куклу делали японцы: это была настоящая маленькая женщина, и, как выяснилось, под кимоно у нее скрывалось все, что нужно, вплоть до пупка.

— Если бы ты знал, сколько я провозился с ее волосами, — пожаловался Мейер. — Мне пришлось остричь их, вымыть и накрутить на бумажки, Я даже бегал на берег за лаком для волос и за косметикой.

— Отличная работа, Мейер. Работа мастера.

— А у тебя как?

Я подробно описал свои приключения. Мейер — слушатель Божьей милостью, и рассказывать ему что-нибудь — одно удовольствие. Выражения восторга, страха, благоговения, удивления так и сменяют друг друга на его лице, а самые удачные места он сопровождает одобрительным мурлыканием.

— …Полицейский перекрыл движение, чтобы дать ей перейти улицу, и так долго смотрел вслед, что образовалась пробка, — закончил я свое повествование.

— Фантастика! Ты просто гений!

— Да, первый контакт прошел удачно, — заметил я с присущей мне скромностью. — Эта обворожительная маленькая сучка еще хуже, чем наша Эва. Прикидывается невинным подростком и, по-моему, сама себя в этом успешно убедила. Она очень легко поверила в то, что Терри ее предал — наверно, потому, что сама предала бы его, не задумываясь. А теперь давай обсудим дальнейшее.

Выслушав мои инструкции, Мейер тут же без запинки повторил их. Приятно работать с умным человеком.

Мы увидели ее за обедом. Она пришла одна, позже других, и села за отдельный столик. Вечернее платье в серебристо-синих тонах очень шло ей. Она осторожно поискала меня глазами и, увидев, чуть заметно кивнула.

Немного позже мы наблюдали, как какой-то подвыпивший турист, облокотившись о ее столик, пытается с ней заигрывать. Довольно долго она не обращала на него внимания, а потом сделала вид, что только что заметила его, подозвала поближе, заставила наклониться, полуобняв за шею, и что-то прошептала прямо ему в ухо.

В ту же секунду он отпрянул от нее и, попятившись, налетел на официанта. Она безмятежно наблюдала за ним. С видом побитой собаки он поплелся на свое место, но, поковырявшись в тарелке, вскоре ушел.

Когда я в третий раз посмотрел в ту сторону, ее уже не было.

В десять тридцать она еле слышно постучала в дверь моей каюты. Швырнув довольно объемистые пакет и сумку на кровать, она тут же прильнула ко мне, вздрагивая и шепча: «Дорогой мой, любимый, наконец-то я спасена». Думаю, что волнение ее было наполовину наигранным, но изображала она его мастерски.

Отступив на шаг, я заметил:

— Ты не должна была брать столько вещей.

— Конечно, милый. Не ругай свою Дел! Явзяла только то, что Анс ни разу не видел. Там остались все мои платья, и украшения, и сумочка, и деньги. Я специально взяла пижаму и разворошила постель — пусть думает, что я не могла заснуть и так и вышла в пижаме. Записку я приколола к подушке. Все, как ты сказал, милый. Дверь не заперта. Посмотри, сегодня днем я успела купить кое-что, чтобы стать неузнаваемой, — она ринулась к своим сумкам и вытряхнула из них какие-то вещи. — Сейчас я покажусь тебе в полном блеске!

Некоторое время она крутилась перед зеркалом, затем, улыбаясь, продемонстрировала мне результат. Конский хвост, мини-юбка и сандалии на плоской подошве делали ее похожей на школьницу. Кроме того, она нацепила новые темные очки в строгой оправе и увеличила рот с помощью помады.

— В таком виде я завтра сойду с этого ужасного корабля.

— В таком виде тебе снова восемнадцать, — улыбнулся я.

Она тут же порхнула ко мне.

— Я тебе нравлюсь? Ты решил? Я вижу, что да. Скажи «да».

— Хорошо, но есть одно условие.

— Все, что ты захочешь!

Я положил перед ней ручку и бумагу.

— Сядь и напиши то, что я тебе продиктую.

Она послушно взяла ручку.

— Поставь вчерашнюю дату. В полицию Бровард-Бич, Флорида. Уважаемые…

— Эй! Ты что, с ума сошел?

— Пиши. Ты сможешь порвать это потом, если сочтешь нужным, но тогда тебе придется покинуть эту каюту. Неужели ты не понимаешь, зачем это нужно?

Испуганно поглядев на меня, она снова склонилась над столом. Я продолжил диктовку.

«Я решила покончить с собой, не дожидаясь возвращения во Флориду. Это письмо я отдам кому-нибудь из пассажиров и попрошу опустить по прибытии».

— Пожалуйста, помедленнее.

«Я предпочитаю прыгнуть в море, чем дожидаться, чтобы меня убили так же, как Эванджелину Беллемер».

— Абзац.

«Я раскаиваюсь в том, что последние два года участвовала в преступном бизнесе, и считаю, что каждый из участников этого дела должен получить по заслугам. Исходя из этого, прошу считать настоящее письмо моим полным и искренним признанием».

Я подождал, пока она допишет фразу.

— Это и есть твоя страховка, да?

— Если ты пошевелишь мозгами, то поймешь, что в первую очередь это твоя страховка. Анс Терри расколется через пять минут. Он будет уверять, что ты покончила с собой, и покажет твою записку. Имея двойное подтверждение твоего самоубийства, полиция не станет тебя искать. Так же, как и другая сторона.

— Наверно, ты прав, но мне страшно сейчас писать об этом. Я напишу завтра, когда мы будем в безопасности. Неужели ты все еще мне не доверяешь?

— Когда ты подпишешь это письмо и наклеишь марку, мы поговорим о том, насколько я тебе доверяю, Дел.

— Господи, как ты жесток со мной!

— Если тебе не нравится — дверь не заперта. Может быть, Грифф будет менее жесток?

— Будь ты проклят! Диктуй! — Она снова схватила ручку.

«Мисс Беллемер жила под именем Тами Вестерн по адресу 8000 Коув-Лэйн, 7 В, Гвсндон-Бич».

— Абзац. Как зовут Гриффа?

— Уолтер Гриффин.

«Уолтер Гриффин проживает по тому же адресу, номер 7 С. Я предполагаю, что именно он убил мисс Беллемер по приказу…»

— Как полное имя Мака?

— Вебстер Маклин.

В дверь постучали три раза с равными промежутками. Она подпрыгнула на стуле и выжидающе уставилась на меня.

— Да-да, кто это? — откликнулся я.

В соответствии с разработанным нами с Мейером кодом это означало, что все идет по плану и дверь в четырнадцатую каюту не заперта.

— Извините. Ошибся дверью, — донесся голос Мейера.

Мы вернулись к литературной работе. Она вертелась, как уж на сковороде, избегая прямых ответов, но все-таки я вытащил из нее подробности последнего убийства. Химик из Огайо, разведенный, пятидесяти четырех лет, решил провести свой отпуск в одиночестве. Как раз накануне отпуска он получил деньги по страховке и удачно продал акции, в результате чего имел при себе двадцать шесть тысяч долларов наличными. Эти деньги теперь приятно утяжеляли пояс Анса, а мистера Пауэлла Даниельса доедали рыбы к юго-западу от Майами.

Дел неохотно объяснила:

— У нас были билеты на имя мистера и миссис Терри. Мы прибыли порознь — меня-то команда уже знала. Я велела ему проследить за погрузкой багажа, а когда он вошел, предложила выпить за начало путешествия. Он, конечно, тут же свалился…

— Почему?!

— Ты что, не понимаешь? Я всегда подмешивала им в коктейль какую-то гадость. Он вырубился, вошел Анс, а ночью мы отволокли его на прогулочную палубу. После этого коктейля они так и не приходили в себя. Но были в состоянии переставлять ноги, если их поддерживать с двух сторон. На прогулочной палубе есть такое местечко, где нет ограждений. Ни сверху, ни снизу не видно, что там делается. Мы шли туда часа в три ночи подышать воздухом, изображая подвыпившую компанию… А возвращались уже вдвоем… Они не успевали ничего почувствовать, честное слово…

Затем мы выяснили, каким образом Анс проникал на теплоход, и оказалось, что Мейер в точности угадал схему манипулирования гостевыми карточками.

Меня особенно занимал вопрос, почему же солидные, немолодые, неглупые люди так легко позволяли обвести себя вокруг пальца. Дел снисходительно пожала плечами:

— Уж это было легче легкого. Эти козлы от сорока пяти и выше — да они просто помешаны на молоденьких! А уж если девушка обращает на него внимание, смотрит ему в рот, кое-что позволяет, по мелочам, конечно, ну уж тут он начинает мнить о себе черт знает что. Потом она дает понять, что готова сдаться, и ему уже становится тесно в штанах — такие картины он себе рисует. И вот тут-то она звонит, и рыдает, и кричит, что все пропало. Почему?! — Да этот ревнивый подонок, ее муж, все узнал и грозится убить их обоих. Что же делать?.. Переезжай на другую квартиру под чужим именем! И он переезжает, потому что к этому моменту он готов переехать на Марс, лишь бы она спала с ним. Вот и все.

— Все?

— Ну да. Остальное — дело техники, — фыркнула Дел. — Она приходит к нему, изображает дикую страсть. Тут тоже надо и показать класс, и не переборщить. Когда он слышит, что она без ума от него и что ничего подобного она в жизни не испытывала, тут он!.. Он убьет самого президента, только бы ему не мешали продолжать это занятие. А тут муж якобы нападает на их след, и она уговаривает его скрыться, а у нее есть подруга где-нибудь на Островах — там, куда заходит теплоход, и подруга предоставит отдельное бунгало в их распоряжение, и уж там-то они смогут в безопасности любить друг друга вволю, только надо взять с собой побольше зелененьких, чтобы ни от кого не зависеть.

— Послушай, но не может же человек просто так бесследно исчезнуть? Пусть у него нет семьи, но есть друзья, соседи, дети, деловые партнеры. Что, если он напишет приятелю о своих успехах?

— Этим занимались Мак и Грог. Они как-то там устраивали, что письма приходили со штемпелями Толедо, Сиэтла или Нью-Йорка. И они сразу же, как мы снимали клиента и узнавали его имя, наводили о нем справки: семья, партнеры, какой счет в банке. Слишком богатых и важных мы не трогали. Если все оказывалось в порядке, они давали нам знать и мы переходили к активным действиям.

— Вот так все просто? — вздохнул я.

— Ну, не скажи. Конечно, многое зависит от девушки. Схема у всех одинакова, но каждая из нас ведет… вела себя с мужчинами по-разному. У Ди-Ди были свои приемы, у меня свои. В Тами было больше экзотики, и она этим пользовалась. В принципе, наверно, Ди-Ди умела уложить клиента в постель быстрее других, но я-то знаю, что если покажется, будто девушка чересчур легко дала себя уговорить, можно все испортить. Одного я натянула на себя только за день до отплытия. Ох, и веселились же тогда Тами и Ди-Ди!

Я прервал этот поток пикантных воспоминаний. Пришлось потратить массу времени, чтобы подробно изложить все это в более или менее подходящей форме. Труднее всего было выжать из нее имена клиентов. Из четырнадцати она с трудом вспомнила девять, причем в двух была не уверена, а потом забуксовала. Зато суммы она помнила хорошо. Четырнадцать операций принесли банде четыреста тысяч долларов.

Часа в два ночи она закапризничала:

— Милый, у меня так устала рука. Может быть, хватит?

— Отдохни, пока я все перечитаю.

Эти пятнадцать страниц, исписанных нетвердым детским почерком, не оставят равнодушным ни одного служителя закона. Я задумался. Она сидела, свесив голову, безучастная ко всему. Вряд ли удастся выкачать из нее еще что-нибудь существенное.

— Хорошо, Дел. Еще чуть-чуть закончим. Готова? Пиши:

«Я не собираюсь ничего говорить Ансу. Может быть, я оставлю ему прощальную записку».

— Абзац.

«Я сожалею, что причинила зло этим людям, и надеюсь, что своим поступком и этим письмом я смогу частично искупить свою вину».

— Абзац.

«Прими мою душу, Господи».

— Теперь подпиши, Дел.

Я следил через плечо, как она выводит: Адель Уайтни. Немного подумав, она подняла на меня глаза:

— Вообще-то это не настоящее мое имя.

— Напиши и настоящее.

«Джейн Адель Сташланд», — написала она и швырнула ручку, поставив при этом кляксу пониже подписи. Вскочив, она прижалась ко мне. Ее голова не доставала мне даже до подбородка. Я осторожно обнял ее.

— Ты ставишь мне пятерку, учитель?

— Пять с плюсом, Джейн.

Она мгновенно отпрянула от меня.

— О, не называй меня так!

— Прости, дорогая.

Она сладко зевнула.

— Как я устала! У меня совершенно нет сил. Тебе придется раздеть меня самому, милый. — Она еще теснее прижалась ко мне.

— Нам обоим надо как следует отдохнуть, моя прелесть. Завтра трудный день.

— Что-то это странно, — с прохладцей в голосе отметила она. — Может, с тобою не все в порядке?

«Монику» сильно качнуло, и она вынуждена была высвободиться из моих рук, чтобы не упасть. Судя по всему, мы входили в канал Нью-Провиденс.

— Завтра мы будем в безопасности в Лодердейле, — сказал я, бережно складывая ее исповедь и пряча ее в конверт, — и ты сможешь убедиться, в порядке ли я. Прежде чем поднести спичку, нужно подготовить дрова.

— Посмотрим, — сказала она, окинув меня недоверчивым взглядом с головы до ног. Подхватив свою сумку, она исчезла в ванной.

Воспользовавшись ее отсутствием, я разделся и сложил одежду рядом со своей кроватью, с противоположной от ее постели стороны. В потайном кармане брюк лежали толстый конверт и ключ от каюты. Выключив свет, я залез под простыню и сделал вид, что сплю.

Скрипнула дверь, и Дел показалась на пороге ванной. Я наблюдал за ней сквозь ресницы. Тяжелые волны светлых волос скрывали ее плечи. То, что она называла пижамой, оказалось блестящим полупрозрачным одеянием, оканчивающимся в четырех дюймах выше колен. Ничего не скажешь, подходящий костюм для самоубийства.

Она погасила свет в ванной, и в каюте стало совершенно темно. «Моника» приятно покачивалась на волнах, откуда-то из глубины доносилось равномерное урчание двигателя.

Я почувствовал, как моя кровать прогнулась от тяжести второго тела и прохладная рука нащупала мои колени.

— Почему ты не хочешь меня? Я не нравлюсь тебе? — еле слышно зашептала она. — Или все, что ты говорил, было ложью? Слова так мало значат. Как же мне узнать, правда ли это или нет? Как мне это почувствовать, Тревис, дорогой? Ведь они хотели убить меня. Мне страшно. Мне и сейчас страшно. Пожалуйста, милый мой, помоги мне. Приласкай меня. Мне так нужно немножко любви. Только когда я буду совсем твоей, мне станет легче. Нам будет очень хорошо вдвоем. Пожалуйста, прошу тебя…

Она продолжала шептать и гладить мои колени. Я вдруг почувствовал, что теряю власть над собой. Меня охватило дикое желание схватить ее, сдавить в объятиях и заставить ее покориться мне, как покоряются завоевателю.

Впоследствии я так и не смог объяснить себе, почему Эва, во всех отношениях превосходившая ее, оставила меня совершенно спокойным, а Дел сумела разбудить необузданные первобытные инстинкты.

Но в тот момент мне было не до психоанализа. Ее руки становились все настойчивее. Голова у меня шла кругом. Маленький дьявол, притаившийся где-то внутри меня, нашептывал: «Почему бы и нет? Плюнь на все, раз ты хочешь ее. И потом, это пойдет на пользу делу. Только так ты заставишь ее полностью тебе довериться. Никто не будет знать об этом»…

Но я-то буду знать.

Она сорвала с меня простыню, выскользнула из своего одеяния и прижалась ко мне всем телом. Прикосновения ее бархатистой кожи обжигали.

— Ну, скорее же, милый, — шептала она, вздрагивая и задыхаясь. — Возьми же меня! Ты видишь, я не могу больше, так я жду тебя…

Я понял, что сейчас рухну в темную пропасть. В жаркую, манящую, сладостную пропасть, откуда не вернулись по крайней мере четырнадцать человек.

Четырнадцать мужчин.

Запрокинув ей голову так, что хрустнули позвонки, я впился в ее губы. Мои зубы стукнулись о ее. Я с силой сжал ее в объятиях, подхватил, не отрываясь от ее рта, перенес на другую кровать и только там отпустил, дав ей возможность отдышаться.

— Эй-эй! Что ты делаешь! — простонала она.

— Так будет лучше, моя прелесть. Извини, я несколько старомоден. У меня пунктик насчет времени и места. Дай мне насладиться ожиданием. Нам бы вырваться отсюда живыми и невредимыми, и мы будем целые дни проводить в постели.

Она попыталась было возроптать, но постепенно успокоилась.

— По крайней мере я убедилась, что у тебя все в норме, — пробормотала она, поворачиваясь на бок.

— Ну и слава Богу. Спи, малышка.

Минут через двадцать я решил, что дал ей вполне достаточно времени, чтобы уснуть, бесшумно вскочил, оделся и склонился над ней. Она спала, глубоко и ровно дыша. Я выскользнул из каюты и запер за собой дверь.

Парусиновая пижама в желто-черно-зеленую полоску делала Мейера похожим на циркового медведя. Вздыхая и зевая, он уселся поближе к лампе и развернул послание Дел. Прочитав первые строки, он перестал зевать, подобрался и молча читал до самого конца. Закончив, он одобрительно кивнул, спрятал письмо во внутренний карман своего пиджака и устремил задумчивый взор поверх моей головы.

— Было бы крайним упрощением, — начал он, — пытаться представить ее сущность…

— Мейер, ради Бога!..

— …в обычных терминах, как то: бессердечность, безнравственность, инфан…

— Мейер, я тебя умоляю!

— Для людей… Нет, для особей такого типа существует только два понятия: «Я» и «Не-Я». Вернее, реально существует только «Я», остальные — «Не-Я» — лишь постольку, поскольку они полезны для «Я». Эта парочка, не моргнув глазом, избавилась от четырнадцати «Не-Я», потому что…

— Ты всегда занимаешься философией в три часа утра?!

— … потому что для них это было не четырнадцать братьев, а четырнадцать мешающих предметов.

— Мейер, если ты немедленно не прекратишь…

— Ты что, не согласен со мной?

— Слушай, ты, Зигмунд Фрейд, ты ходил туда, черт тебя возьми?!

— Ах, право, какие пустяки тебя интересуют! — обиженно протянул Мейер, опять начиная зевать и потягиваться. — Конечно, ходил. Туда можно было привести духовой оркестр — он бы все равно не заметил. Я заткнул раковину в ванной, налил воды и пустил туда нашу куколку плавать. Это смотрится весьма эффектно. Особенно удались колышущиеся в воде волосы. Я не стал гасить свет в ванной. Думаю, после столь обильных возлияний он скоро посетит сие заведение.

— Боже, как ты многословен! Что ты думаешь по поводу денежек Пауэлла Даниельса? Неужели мы позволим им уплыть?

Мейер взглянул на часы и с сомнением покачал головой.

— Уже около четырех. Он может проснуться в любой момент — ведь он проспал уже почти семь часов. По-моему, это чересчур рискованно.

— И все-таки я попробую.

— Что за тяга к героическим деяниям? — поинтересовался Мейер. — Или ты продал душу дьяволу, а тело — этой маленькой ведьмочке?

— Ты на редкость догадлив.

— Ага, и теперь ты наложил на себя епитимью — добыть если не чашу Грааля, то хотя бы пояс с деньгами.

— Ты что, и впрямь думаешь, что я?..

— Нет, мой мальчик, если бы я так думал, то никогда не шутил бы по этому поводу.

— А между тем я был чертовски близок к этому. Как никогда.

— В самом деле? — Мейер удивленно приподнял брови. — А впрочем, что такого: она весьма привлекательна и наверняка э-э-э… обладает высокой квалификацией. Сын мой, я отпускаю тебе этот грех, тем более, что желание не есть действие.

— Спасибо, падре, — ухмыльнулся я. — Все-таки я пойду. Ты не забыл, что еще надо сделать?

— Не волнуйся. И будь осторожен с этим типом.

Я поднялся на палубу и некоторое время постоял у перил, подставляя лицо ветру. Судно плавно неслось по невидимым волнам, оставляя за кормой вспененный фосфоресцирующий след.

Я хотел зайти к себе за пистолетом, но передумал: Дел могла проснуться. Неужели я не справлюсь с полусонным пьянчугой, сколько бы там фунтов мускулов на нем ни висело?

13

Беззвучно прикрыв за собой дверь четырнадцатой каюты, я постоял, привыкая к темноте. Из-под двери в ванную виднелась яркая полоска света, но она только слепила глаза.

Наконец я разглядел неподвижный силуэт Анса на кровати, очертания мебели и даже краешек записки, пришпиленной к пустой подушке.

Я подошел поближе и раздвинул занавески на ближайшем иллюминаторе. Отраженный свет палубного прожектора проник в каюту, создавая рассеянный полумрак. Обойдя вокруг кровати, я склонился над спящим. Он лежал на левом боку, почти ничком, подогнув правую ногу и засунув руки под подушку. Простыня прикрывала его до середины груди. Я осторожно стянул ее, открыв спину и бедра. Приподняв край пижамной куртки, я увидел у него на талии темную полосу дюйма в четыре толщиной. Застежки видно не было. Я осторожно дотронулся до пояса и пришел к выводу, что это обычное потайное портмоне, застегивающееся на две пряжки спереди. Запустив руку поглубже, я нащупал одну из них.

Его грудь медленно вздымалась и опускалась прямо перед моим носом. Чтобы расстегнуть пряжку, надо было затянуть ремень. Ухватившись за свободный конец, я манипулировал ремнем в такт его дыханию: понемногу натягивал на выдохе, чуть-чуть отпускал на вдохе. От него здорово несло перегаром. Потребовалось не меньше дюжины вдохов-выдохов, чтобы язычок выскользнул из дырочки.

Немного передохнув, я взялся за вторую пряжку. Вдох — выдох, вдох — выдох. Можно будет вынуть деньги и оставить пояс под ним — пусть думает, что пряжки сами расстегнулись. А можно будет просто вытянуть из-под него пояс и выскочить в коридор, пока он придет в себя. Лишь бы в коридоре никого не было.

Но я не успел сделать ни того, ни другого. Видимо, в какой-то момент я отвлекся и натянул ремень слишком сильно.

Его рука мгновенно вынырнула из-под подушки и метнулась к поясу, едва не столкнувшись с моей.

— Ах ты, сука! Какого черта тебе надо? — Анс рывком сел на кровати.

Заметив, что он нащупывает выключатель, я сцепил руки в замок и ударил, целясь в затылок, но в темноте промахнулся и угодил в твердый бугор трапециевидной мышцы. Он отреагировал мгновенно. Вскакивая на ноги, он одновременно обхватил меня могучими руками и опрокинул на пустую кровать. Я попытался вцепиться ему в глаза, но он увернулся, не выпуская меня из своих медвежьих лап. Я нанес несколько бесполезных ударов кулаком по его шее, затем нащупал ухо и крутанул его как следует, но он только сдавил меня еще сильнее. Я не мог выдохнуть, перед глазами поплыли круги. Понимая, что это мой последний шанс, я обхватил рукой его бычью шею, нащупал подбородок и ввинтил большой палец в болевую точку под челюстью. Он замычал от боли и на мгновение ослабил нажим. Я едва сумел вдохнуть, как он вновь навалился на меня. Я успел увидеть, как он заносит кулак над моим лицом, и подался в сторону. Удар пришелся по шее. От дикой бол и в горле я дернулся так, что мы оба свалились в проход между кроватями, но он оказался внизу. Ухватив его за уши, я дважды шмякнул его головой об пол, но на него это почти не произвело впечатления. Вывернувшись из-под меня, он нанес сокрушительный удар ногой прямо мне в челюсть.

Я упал на спину. Сознания я не потерял, но не мог пошевелить не только пальцем, но и языком. Казалось, будто в горло мне напихали щебенки.

Со спокойствием, удивившим меня самого, я подумал, что их излюбленное местечко для ночных прогулок по палубе совсем недалеко отсюда. Как это сказал Мейер? «Для него ты не более, чем вещь». Притом совершенно ненужная.

Моя бедная голова каталась по полу в такт покачиванию «Моники». Когда она откатывалась вправо, я мог его видеть. Он сидел на своей кровати, свесив голову между колен, и что-то бормотал себе под нос. Я вдруг подумал, что он еще не вполне проснулся и все это время действовал автоматически.

Внезапно он встал, и я похолодел в ожидании финала. Но, к моему удивлению, он, скрючившись, потащился в ванную. Любопытство пересилило боль. Я пошевелил руками, согнул ногу в колене. Конечности подчинялись мне, хотя и с трудом. Перекатившись на живот, я подтянулся на руках, оторвал от пола все восемь тонн моего тела и ухватился за край кровати. Вытянув шею, я через открытую дверь заглянул в ванную.

Одной рукой он опирался на раковину, в другой держал мокрую японку. Прошла секунда, другая, он застыл на месте и только беззвучно открывал и закрывал рот. Это зрелище вселило в меня некоторый оптимизм, и я попытался встать на две хлипкие макаронины, которые когда-то были моими ногами.

Подкравшись к двери, я увидел его подбородок в трех футах от себя, как раз на уровне моей груди. Он не заметил меня. Все его внимание было поглощено детской игрушкой, которую он держал в дрожащих руках.

Мне хватило времени на то, чтобы сдернуть с вешалки полотенце и обмотать им руки. Расставив ноги, я принял наиболее устойчивую позицию.

На этот раз я попал в точку. Он беззвучно рухнул вперед, гулко стукнувшись лбом о кафель.

Покидая четырнадцатую каюту, я уносил пояс Анса и куклу-японку. Сам Анс лежал в своей постели в той же позе, что и полчаса назад.

Интересно, что он сумеет вспомнить утром?

Утро началось со стука в дверь и призыва стюарда как можно скорее выставить багаж в коридор. Я быстренько оделся, но Дел даже не пошевелилась. Золотые волосы рассыпались по подушке, розовые губки приоткрыты, грудь мерно вздымается. Очень мило.

Нашего стюарда звали Артуро Талиапелолеоне — во всяком случае, именно так было написано на его визитке.

Вооружившись несколькими известными мне итальянскими словами и американскими банкнотами, я приступил к переговорам.

— Scusi, — сказал я. — Я хочу попросить вас о помощи в одном деликатном деле, per favore.

В результате удара Анса мой голос звучал в меру таинственно. Артуро вопросительно взглянул на меня:

— Да, синьор?

— Я из numero sci. Как видите, дело важное, — я предъявил ему один из веских аргументов.

Сначала он решил, что это десятка, и чуть-чуть скривился, но затем он увидел второй ноль:

— Все, что смогу, синьор! — Сотня растаяла в воздухе.

— В моей каюте сейчас находится леди. Она из другого номера. Нам нужно остаться здесь примерно до полудня.

— Совершенно невозможно, синьор!

— Все возможно на этом свете. Весьма возможно, например, если она будет сходить вместе со всеми, ее супруг пристрелит ее прямо на трапе. Вряд ли это пойдет на пользу вашей фирме, а?

— Да, конечно, — он слегка побледнел. — Но как же быть с багажом?

— Об этом не беспокойтесь. Наши друзья прихватят и ее, и мой багаж.

— Но… дежурный обнаружит, что двое пассажиров не сошли на берег.

— Нужно убедить дежурного, что он ошибся в счете. — Я вынул из кармана еще две бумажки: пятьдесят и двадцать. — Этого будет достаточно?

— М-м-м… Пожалуй, да.

— А это для горничной. — Я дал ему еще одну двадцатку.

— Уборка уже началась, синьор. Горничная будет переходить подряд из каюты в каюту.

— Неужели вы не сможете найти какой-нибудь предлог, чтобы она пока не заходила в шестую? Насколько я понимаю, вы отплываете только в пятницу.

— Это очень сложно, но…

— Так ли уж часто выпадает случай спасти жизнь красивой женщины?

Он выпятил грудь.

— Можете на меня положиться, синьор!

Я вернулся в каюту. Дел еще спала. Просмотрев содержимое ее пакетов, я сложил то, что могло ей понадобиться, в сумку, остальное прямо в пакете запихнул в свой чемодан. Затем я понес свой багаж к Мейеру.

— Ну, что, остыл немного? — спросил Мейер.

Вместо ответа я расстегнул рубашку, снял пояс с деньгами мистера Даниельса и передал Мейеру. Он понимающе кивнул и надел его на себя. Пришлось проткнуть в ремне две лишние дырочки.

— Мне, как экономисту, претит обращаться с деньгами таким образом, — вздохнул он.

— Ничего, переживешь.

— А как это пережил наш приятель?

— Понятия не имею. Может, решил, что я ему приснился. Моего лица он не видел. Правда, наверное, он догадывается, что это была не Дел. Кстати, меня спасла наша кукла. Вот так-то.

Мы выставили в коридор весь багаж, и я пошел к себе. На двери шестой каюты уже красовалась табличка, на итальянском и английском языках, запрещавшая входить внутрь. Тем не менее я вошел. Кровать Дел была пуста, в ванной текла вода, но дверь была приоткрыта, я постучал.

— Это ты, дорогой?

— Да.

— Входи, милый.

Я вошел. Она сидела в узкой глубокой ванне.

— Доброе утро, дорогой, — улыбнулась она и протянула мне шланг с душем. — Потри мне спину, пожалуйста.

Она встала, повернулась ко мне спиной, подобрала волосы со спины и стояла так, пока я смывал с нее пену.

— Все? Теперь, пожалуйста, вытри спину досуха, чтобы я могла опустить руки. У меня так много волос, что они сохнут часами.

Я выполнил все, что требовалось. Она повернулась ко мне и с сияющей улыбкой протянула намыленную губку.

— Ты так хорошо справился со спиной, что я доверю тебе остальное.

— Сейчас не время для шалостей, детка. Одевайся.

Против моего ожидания, она не стала возражать и начала одеваться. Тем временем я сбегал к своему другу Артуро Талиа-как-его-там и заказал завтрак. Когда через десять минут он явился с подносом, я позаботился о том, чтобы он не увидел Дел, и не пустил его дальше порога. Тщетно попытавшись заглянуть мне через плечо, он удалился.

Дел с удовольствием принялась за еду.

— Когда мы сойдем на берег? — спросила она, отпив ледяного сока.

— Думаю, часов в одиннадцать. Сейчас я хочу выйти и проследить за Терри.

— Поверь, он прошмыгнет на берег тихо, как мышка. О нем можно не беспокоиться.

— Все равно, я хочу убедиться, что его не встречают копы. Вернее, вас обоих. Ведь это может спутать нам все карты.

Она перестала жевать.

— Почему?

— Если полиция начнет расспрашивать о тебе членов команды, наш стюард быстро сложит два и два и приведет их сюда.

— Нет, не может быть, чтобы они уже пронюхали про нас с Ансом.

Она с сомнением покачала головой и взялась за вилку, но вдруг опять остановилась.

— Стоп! Но они узнают наверняка, как только получат ту бумагу, что я написала вчера. Послушай, что ты с ней сделал?

— Отдал своему другу. Он опустит ее в почтовый ящик, как только сойдет на берег.

— Мне кажется, нам следовало сделать это самим. Вдруг он полюбопытствует и сунет туда нос?

— Не имеет значения. И потом, решения принимаю я. Ты против?

— Я… Я — нет. Как скажешь, милый. Так и должно быть.

Я допил кофе, напомнил ей про условный стук и вышел. Во избежание недоразумений я запер дверь и снаружи.

«Моника» как раз собиралась пришвартоваться. На пристани, у канатного ограждения, толпились человек сто встречающих. Они размахивали руками и издавали приветственные вопли. По судовому радио всем пассажирам предложили собраться на палубе. Они смогут сойти на берег, как только будет выгружен багаж. Появился капитан с двумя помощниками, все — в безупречно белоснежной форме. Они первыми спустились по трапу.

Я встал так, чтобы видеть и весь пассажирский трап, и встречающих. Пассажиров еще не пускали вниз. Шла выгрузка багажа. По-моему, добрую треть его составляли сувенирные плетеные корзины с набором ликеров. От люка к багажному отделению то и дело отъезжали электрокары. Толпа пассажиров, гудящая, как растревоженный улей, выстроилась в очередь на палубе. Они стремились сойти на берег едва ли не с большим нетерпением, чем неделю назад подняться на «Монику». Во главе очереди стоял Мейер. Не замечая меня, он с самым серьезным видом заполнял таможенную декларацию. Заглушая все вокруг, из динамиков на пристани полились звуки марша.

Сквозь толпу с трудом продирались члены экипажа. Они вели ко второму трапу группу избранных, которые сочли себя слишком высокопоставленными, чтобы стоять в одной очереди с себе подобными. В основном это были второразрядные местные политиканы. Среди пассажиров, возмущенных такими привилегиями, раздался ропот недовольства. Бедная «Моника»! Присущий ей имидж светскости, лоска и респектабельности исчез за пять минут.

Внезапно я увидел, как Мейер преспокойно спускается по второму трапу вместе с «избранными». Заметив меня, он величественно кивнул с видом принца крови, подающего милостыню нищему. Глядя на него, я был уверен, что никому и в голову не придет спросить, как он, собственно, сюда затесался. Герр доктор профессор Мейер привык к тому, что с ним обращаются, как подобает.

Сверху я наблюдал, как он рыщет среди встречающих в поисках нашей Эвы — Мерримей. Мы заметили ее одновременно. Сказав ей что-то, он вывел ее из толпы к самому краю ограждения, где ее сразу можно было увидеть. Затем он помчался догонять свою группу, которая уже начала проходить паспортный контроль.

Я забеспокоился, не видя среди пассажиров Анса Терри. Вдруг я перестарался? Я представил себе, как стюард найдет его в бесчувственном состоянии, с кровоподтеками на теле и лице. А если, не дай Бог, произошло внутреннее кровоизлияние и…?

Я бросился к четырнадцатой каюте. Двери были распахнуты, и две горничные преспокойно наводили порядок, щебеча по-итальянски. Я опять выскочил на палубу. Анса в толпе не было. Где же он, черт возьми?..

Вдруг я заметил нескольких человек, лениво облокотившихся на перила на одном из верхних ярусов, футах в двадцати надо мной. Они спокойно наблюдали за суматохой внизу. Это, на мой взгляд, наиболее разумная категория пассажиров, которая предпочитает не суетиться попусту. Среди них был и Анс Терри.

Поднявшись наверх, я встал в футах десяти от Анса. Его большое тело казалось странно неподвижным, на лице застыло бессмысленное выражение. Я заметил багровую отметину у него на лбу. Пытаясь представить, о чем он сейчас думает, я вдруг вспомнил, как в детстве в зоопарке наблюдал за белым медведем. Несчастный зверь кружил по клетке с равномерностью часового механизма. Каждый следующий круг в точности повторял предыдущий и кончался тем, что он натыкался на прутья решетки. Нечто подобное, мне кажется, происходило сейчас в голове у Анса.

Он был уверен, что Эва утонула. Такая подробность, как цементный блок, была известна только ему и Маку. И тем не менее ночью в его каюте появляется — а потом исчезает — явный намек на то, что это знает кто-то еще. Или ему приснилась эта дурацкая кукла? Вдобавок исчезла Дел, оставив странную записку. И, наконец, кто-то пришел ночью специально, чтобы отнять у него деньги. И отнял.

Уставившись в пространство мутными глазами, он наверняка вновь и вновь перебирал эти события, безуспешно пытаясь нащупать связь между ними.

Я посмотрел вниз и увидел Мерримей на открытом месте прямо под нами. Задрав голову, она следила за мной. Как и было условлено, я показал ей Терри. Она слегка кивнула и улыбнулась.

Кончился очередной бравурный марш. Не дожидаясь, когда начнется следующий и снова заглушит все звуки, Мерримей сдернула с себя темные очки и закричала:

— Анс! Хелло, Анс!

Его тело дернулось, руки вцепились в поручни. Вот он увидел ее и замер. Она стояла в излюбленной Эвиной позе — одна рука на бедре, нога отставлена в сторону, голова поднята, на лице — насмешливая Эвина ухмылка.

Не отрывая от нее глаз, он так перегнулся через поручни, что я стал опасаться, не свалится ли он сейчас прямо к ее ногам. Она помахала рукой и послала ему воздушный поцелуй. Резко выпрямившись, он издал странный захлебывающийся звук, да так и застыл с раскрытым ртом.

Внезапно он ринулся к трапу. Пожилой, хорошо одетый джентльмен как раз помогал спуститься своей даме. Ввинтившись в шестидюймовое пространство между ними, Анс отбросил его плечом. Мужчина отлетел и ударился о перила. Женщина, пытаясь поддержать его, взмахнула руками, но потеряла равновесие и начала падать, как в замедленной съемке. Я бросился к ней, но опоздал. Она упала на груду сложенных шезлонгов и осталась лежать на спине. Пирамида шезлонгов рассыпалась со страшным грохотом. Из нескольких царапин на лице и теле женщины сочилась кровь. Ее муж сдавленным от ужаса голосом закричал: «На помощь! Помогите!», но его заглушил грянувший в этот момент очередной марш. Я метнулся было к женщине, но мысль, что я могу упустить Анса, заставила меня изменить направление.

Пробегая по следующему ярусу, я успел заметить, как Анс скользнул вниз по трапу, ведущему на палубу. Перед трапом растянулся здоровенный толстяк, пыхтя и выкрикивая ругательства. Видимо, Анс и его сбил с ног. Я попытался обогнуть его, но толстяк с неожиданным проворством подставил мне ногу. Я шлепнулся, едва успев подставить руки.

Должно быть, это было комичное зрелище: мы с толстяком лежали на полу лицом к лицу, буравя друг друга возмущенными взглядами.

— Что за чертова беготня? — проворчал он. — Сначала один, теперь второй!

— Я как раз пытался остановить того, первого.

— Одного из вас более чем достаточно. Слишком много беготни.

Не вступая в дальнейшие пререкания, я вскочил и подбежал к перилам, понимая, что догнать Терри я уже не смогу. Снизу доносились удивленные возгласы. Я увидел, как Анс спускается по грузовому транспортеру, одновременно отбиваясь от матроса, которому такое нарушение установленного на «Монике» порядка почему-то не понравилось. Град ударов заставил матроса отступить, и Анс, перемахнув через поручень транспортера, спрыгнул на берег и ринулся прямиком к месту, где стояла Мерримей.

Без всяких колебаний я достал пистолет и приготовился стрелять. Правда, дистанция для моего оружия была великовата, но я надеялся, что смогу хотя бы зацепить Анса и не дать ему приблизиться к Мерримей. Но выстрелить мне не удалось: один из грузчиков, ловкий, как обезьяна, спрыгнул на берег вслед за Ансом, догнал его и повис на нем сзади, обхватив за шею. Анс пошатнулся, но продолжал идти вперед, таща на себе грузчика. Наперерез им уже бежал вахтенный с дубинкой. Мощный удар дубинки сбил бы с ног девяносто девять человек из ста, но Анс его как будто не почувствовал: ухватившись за другой конец дубинки, он оттолкнул вахтенного с такой силой, что тот упал. Воспользовавшись вынужденной остановкой, Терри решил, видимо, избавиться от дополнительного груза у себя за спиной и, ухватив парня за запястья, приподнял его над головой и отшвырнул в сторону. Пролетев десяток футов по воздуху, бедняга врезался в ограждение.

Музыка смолкла. Толпа, стоявшая у ограждения, отхлынула назад. Одна только Мерримей, к моему изумлению, стояла в прежней позе на том же месте и даже улыбалась.

Я поднял пистолет и прицелился. В этот момент на Терри налетел, как разъяренный бык, пришедший в себя матрос с транспортера. На помощь ему спешили еще два грузчика. Вахтенный стал на ноги, подбежал к ним и с размаху опустил дубинку на голову Анса. Началась свалка, какое-то время не было видно ничего, кроме мелькания рук и ног. Внезапно куча распалась, на какой-то момент вынырнул Терри, выпрямился, но вахтенный, изловчившись, снова двинул его дубинкой по голове. Анс упал. Все было кончено. Победители отряхивались и потирали ушибленные места. В воцарившейся тишине стал слышен растерянный голос с верхнего яруса: «Доктора! Скорее доктора!»

Толстяк по-прежнему стоял рядом со мной, но смотрел не вниз, а на пистолет в моей руке.

— Я ничего не видел, я ничего не знаю, — быстро сказал он, заметив мой взгляд, и тут же отошел.

После паузы и на берегу, и на корабле поднялся невообразимый гомон: все оживленно обсуждали увиденное, и, как всегда в таких случаях, не нашлось и двух человек, которые бы видели одно и то же.

Несколько мужчин подхватили Терри и повели к административному зданию. Он послушно поплелся за ними, но шагов через десять остановился, поднял вверх залитое кровью лицо и издал душераздирающий вопль: «Хааооо — хааооо — хааооо!..» Толпа снова притихла. Анс стал вырываться, ему удалось высвободить правую руку, но один из сопровождающих тут же опять ударил его по голове. Анс опустился на колени, мужчины снова подхватили его и поволокли дальше.

Инцидент был исчерпан.

По радио опять начали передавать марши. Грузчики вывозили последние тележки с багажом. Вахтенный снял цепь, перегораживающую трап, и пассажиры с шумом повалили на берег.

Я поискал глазами Мерримей. Она стояла все на том же месте и вопросительно смотрела на меня. Я сделал ей знак, что все отлично, она кивнула и медленно пошла к месту, где они должны были встретиться с Мейером.

Я вернулся в шестую каюту. Было девять часов утра.

Дел сидела за столиком в той же позе, в какой я ее оставил. Она вскинула голову. Все вопросы были написаны у нее на лице.

— Никаких проблем, — сказал я. — Он сошел на берег. Никто его не встречал.

— Так я и думала. А что там был за шум?

— Какой-то тип напился и полез на конвейер для багажа. Пока его снимали, все стонали от хохота.

Кофе в металлическом кофейнике был еще теплым, но уровень бренди в бутылочке, предусмотрительно поданной Артуро, заметно понизился. Я допил остальное, чтобы чуть-чуть привести в порядок нервы. Я не мог забыть, как яростно Терри рвался к Мерримей, не мог простить себе, что подверг ее такой опасности. Терри был настолько вне себя, что мог бы задушить ее на глазах у пятисот свидетелей.

Некоторое время мы сидели молча. Из коридора то и дело доносилась певучая итальянская речь. Дел взяла меня за запястье и посмотрела на часы.

— Я даже свои любимые часики оставила там. Между прочим, девяносто баков. — Она погладила меня по рукаву. — Бедный Мак-Ги, хорошенькое же приобретение ты сделал. У меня нет ни пенни. А если б ты знал, сколько всего я бросаю: первоклассная одежда, обувь, украшения… А сколько косметики! И я не могу прихватить даже самой малости. Как жаль! Наверно, Анс все это продаст. Или… — Ее глаза тревожно расширились. — О, Господи, я совсем забыла! Мак и Грифф могут убить и Анса, и Фрэнки. — Она вдруг горестно застонала и затрясла головой. — Что же я несу, Боже мой! У них не будет времени на то, чтобы выкурить сигарету после того, как копы получат мое письмо! Что же я наделала, а? Должно быть, я сошла с ума! Если мне удастся выкрутиться, то только благодаря тебе, Т… Т… Дорогой, подскажи мне! Я так напугана, что даже забыла твое имя…

— Тревис. Трев.

— О'кей, теперь я запомню. А где мы будем жить в Лодердейле? Знаешь, милый, я чувствую себя, как школьница, у которой начались летние каникулы. Как нам будет хорошо вдвоем, правда? Мы поедем путешествовать! Знаешь что, мне надо взять новое имя. Я хочу, чтобы оно тебе понравилось. Я уже придумала одно: Нел Коль-Томпсон. Нел — потому что похоже на Дел, а Коль-Томпсон — это мой любимый магазин на Бей-Стрит, и именно там мы встретились с тобой, мой любимый. Тебе нравится?

— Потрясающе.

Она встала позади меня и легкими, ласкающими движениями начала массировать мне шею.

— Трев, дорогой, перестань хмуриться. Расслабь мышцы, постарайся дышать глубже…

Некоторое время она продолжала трудиться над моими мышцами, но потом разочарованно вздохнула:

— Бесполезно. — Она обошла вокруг, свернулась клубком у меня на коленях и поцеловала в ухо. — Я знаю, что нужно сделать. У нас еще куча времени. Я помогу тебе расслабиться. Тебе нужно только лечь на спину и закрыть глаза, дорогой мой. Дел… то есть Нел все сделает сама. Сейчас тебе станет хорошо…

— Мне станет совсем хорошо, если вдруг войдет Артуро.

— Ну, что ж, будь по-твоему, — пожала она плечами. — Но уж когда мы доберемся до места, где бы там оно ни было, я заставлю тебя забыть обо всем на свете.

Потянувшись, она улеглась на кровать, зарылась в подушки и начала нескончаемое повествование о своем детстве в Остине, Миннесота, о своем недолгом девичестве и о семилетнем союзе с Ансом. Лишний раз я убедился в правоте Мейера: еще вчера безраздельный владыка, сегодня Анс был выкинут за ненадобностью. Четырнадцать покойников были с легкостью вычеркнуты из памяти, а несколько слезинок, пролитых по Эве, объяснялись всего лишь данью приличиям. Все ее воспоминания, все интересы были до ужаса банальны и никчемны. Ей было двадцать три года, но до сих пор она ни разу не задумалась ни о прошлом, ни о будущем.

Наконец я решил, что мы можем идти. Она накрасила губы и надела темные очки. Уже стоя в дверях, она заметила:

— Если честно, то я сыта этими круизами по горло.

Я прошел вперед, убедился, что никого нет, и вернулся за ней. Мы спокойно сошли по трапу и вышли за ограду, так и не встретив ни одной живой души.

Воспользовавшись телефоном-автоматом, я вызвал такси. Садясь в машину, она улыбнулась мне робко и нежно.

14

Следуя моим указаниям, водитель выехал из порта на автостраду и свернул налево. Еще через четыре квартала я сказал:

— Приятель, мне надо сделать пару звонков. Будь добр, причаль к торговому центру, поближе к аптеке.

Он припарковал машину у тротуара. Потрепав Дел по колену, я попросил:

— Милая, подожди меня здесь. Тут есть кондиционер, тебе не будет жарко. Я хочу заказать кое-что к нашему приезду. Минут пять-семь, хорошо?

— Конечно, дорогой.

— И ты не скучай, парень, — я протянул водителю пятерку, и, приоткрывая дверцу, прошептал Дел на ухо: — Сиди тихо, как мышка. Договорились?

Она кивнула.

Торговый центр занимал целый квартал и все время достраивался и перестраивался, но аптека в нем была одна. Мерримей и Мейер сидели возле крайней телефонной кабинки. Мерримей снова стала блондинкой и даже успела переодеться в красную юбку и бело-красную блузку. Оба они были настроены по-деловому.

— Как близко они могут подъехать? — без предисловия спросил Мейер.

— Можно даже вплотную.

Мерримей встала:

— Наверно, будет лучше, если снова позвонит тот же голос?

— Конечно!

Мерримей зашла в кабинку и начала набирать номер.

— Очень сообразительная девочка! — зашептал Мейер. — Знаешь, как она переправила письмо в полицию? Не снимая парика, поймала мальчишку в двух шагах от участка и попросила отнести конверт в отдел по расследованию убийств.

— Она звонила им?

— Да, в десять тридцать. Сказала, что она — автор письма. Те признали, что письмо очень интересное, они уже отправили копию в Бровард-Бич и жаждут с ней познакомиться. Она ответила, что передумала кончать самоубийством и собирается как можно скорее уехать отсюда. Ее пытались задержать у телефона, чтобы засечь номер, но она сказала, что у центра Говарда Джонсона ее ждет машина, и повесила трубку.

Центр Говарда Джонсона находился в шести кварталах к северу от того места, где мы находились.

Мерримей вышла из кабинки и помахала нам рукой:

— Пойдемте отсюда.

Мы прошли через аптеку во внутренний двор, а через него на боковую улицу. Там нас ждала белая спортивная машина Мерримей. Она вручила мне ключи, Мейер устроился сзади. Мы объехали торговый центр и припарковались наискосок от такси. Сквозь боковое стекло виднелась белокурая головка Дел.

Из-за угла вылетела патрульная машина и, взвизгнув тормозами, стала впритирку к такси, заблокировав ему выезд. Из нее мгновенно выскочили двое полицейских с револьверами в руках. Прохожие замерли.

Дел быстро сообразила, что к чему: выпрыгнув из машины, она запетляла между автомобилями, стремясь скрыться в торговом центре. Полицейские ринулись за ней. Она бежала очень быстро, и на секунду мне показалось, что ей удастся уйти, но уже у самого входа в магазин они нагнали и схватили ее. Она отбивалась, как бешеная кошка, но один из полицейских ухватил ее поперек талии и оторвал от земли. Второй в это время защелкнул наручники на ее правом запястье, пристегнув ее к себе. Только тогда она покорилась.

Зевак собралось больше чем достаточно. Она шла за полицейским по образовавшемуся в толпе коридору, низко опустив голову. Водитель такси, разинув рот, стоял около своей машины. Откуда-то подъехала еще одна патрульная машина. Приехавшие на ней полицейские начали расспрашивать водителя. Я видел, как он показал им на вход в аптеку, и они все вместе направились туда. Дел к этому моменту уже запихнули в патрульную машину. Не сдержавшись, я выругался и нажал на газ.

Через пару минут, когда мы уже неслись по шоссе, я сказал:

— Прошу прощения за мой лексикон.

— Ничего, Трев. Я готова была к тебе присоединиться.

— И я тоже, — подал голос Мейер.

— Мерримей, — спросил я, — как тебе удалось спокойно стоять и смотреть, как Терри летит к тебе?

— Я заставила себя думать, будто это съемка. Будто бы мы снимаем фильм про Эву, и Эва — это я. Я знала, что он уже пытался убить меня и сейчас попытается еще раз. Я так разозлилась, что сама готова была убить его. — Она сделала паузу. — Мне кажется, он был… Он ничего не соображал.

— Да, — согласился я. — Это было вне пределов его разумения, и мозг отказался служить ему. Он действовал на инстинктах.

— Значит, мое… перевоплощение сработало?

— Еще как. Я даже не рассчитывал на такой эффект. Я хотел всего лишь заставить его начать суетиться, совершать ошибки. То, что его тут же арестовали, — вообще фантастика! Теперь, когда у них есть и Дел, и письмо, ему уже не выкрутиться. Вот что, друзья, нам надо отвлечься от всего этого. Давайте поедем ко мне и спокойно выпьем по коктейлю.

— С удовольствием, — сказала Мерримей и задумчиво добавила: — Такая реакция — мечта любого актера.

Вскоре мы уже сидели в прохладном чреве «Альбатроса» со стаканами в руках.

— И все-таки кое-что не дает мне покоя, — вдруг сказал Мейер. — Например, то, что эта маленькая дрянь обязательно назовет копам твое имя. А оно не так уж неизвестно местному гестапо. Как ты из этого вылезешь?

— Из чего? Никто не видел ее у меня в каюте. Стюард в жизни не признается, что позволил двум пассажирам избежать паспортного контроля. Мисс Мерримей Лэйн, с которой я познакомился у своего близкого друга, встречала нас обоих в порту и подтвердит, что мы вышли одними из первых. Кто была та темноволосая женщина, которая передала письмо и звонила по телефону? Понятия не имею. Откуда блондинка знает мое имя? А-а, так это та прелестная блондинка, с которой я познакомился на Бей-Стрит и угостил коктейлем? Да, мы представились друг другу. Миссис Дел Терри, если не ошибаюсь. Но на этом наше знакомство кончилось. Ребята, поверьте мне, я в жизни не слыхал ни о какой Тами Вестерн. А об Эванджелине… как ее там?.. слышал только по радио. Девушка использовала мое имя, чтобы прикрыть своего парня, неужели непонятно?!

Рассмеявшись, Мерримей поставила на стол пустой стакан и встала.

— С вами очень хорошо, мои дорогие, и все это было очень интересно, но мне пора. Такие встряски иногда полезны, и вообще, я обожаю всякие авантюры. Но больше всего на свете я люблю свою удачу, свою карьеру. И я очень благодарна вам за то, что вы заставили дядюшку Джека взглянуть на меня по-другому!

Она чмокнула Мейера в щеку и направилась к выходу. Я поднялся вслед за ней на палубу и помог ей сойти на берег.

Положив руку мне на плечо, она некоторое время изучающе смотрела на меня своими чудесными темно-карими глазами.

— Вот что, Мак-Ги… Если удача вдруг изменит мне, я могу рассчитывать, что ты поделишься своей?

— В любое время.

Она легко прикоснулась губами к моим губам, оставив на них ощущение свежести и прохлады, и ушла. Красная юбка полоскалась вокруг загорелых стройных ног.

— А водитель такси? — сварливо накинулся на меня Мейер, едва я спустился вниз. — А те, кого ты расспрашивал насчет Тами Вестерн?

— Мейер, успокойся, — взмолился я. — Никто не будет копать так глубоко, у них и без того все нити в руках.

Но Мейер упрямо продолжал бурчать что-то себе под нос. Он снял пояс с деньгами, и двадцать шесть тысяч нашли временное пристанище в моем подводном тайнике. Впоследствии я отослал их разведенной жене и двум пятнадцатилетним близнецам Пауэлла Даниельса. Разумеется, я позаботился о том, чтобы отправитель не мог быть установлен.

В течение следующих суток были арестованы все: Терри, Лойял, Берга, Маклин, Ди-Ди. Полиция прочесала континент от Гудзонова залива до Акапулько в поисках Уолтера Гриффина, но безрезультатно… Маклин сознался, что он сам сидел за рулем машины, сбившей Тами, а Грифф швырнул обезумевшую от ужаса девушку под колеса. Распоряжения отдавал Грог.

Большое жюри вынесло приговор в рекордно короткий срок. Но еще до этого я был приглашен на очную ставку с женщиной по фамилии Сташланд.

Она провела в тюрьме всего лишь десять дней, но я с трудом узнал ее. Золотые волосы сделались серыми, исчез загар, уступив место нездоровой бледности, под безжизненными тусклыми глазами пролегли фиолетовые круги.

Только детский голос остался неизменным.

— Зачем ты сделал это?! Почему ты так поступил со мной?!

— Что сделал, мисс? Угостил вас коктейлем в Нассау?

— Милый, прошу тебя! Это ты заставил меня написать признание! Скажи им! Скажи, как все было! Пожалуйста!

— Я рад бы помочь вам, но я не понимаю, о чем вы говорите. Брата-близнеца у меня нет. Последний раз я видел вас издали за ужином на «Монике Д.» Я не знаю, виновны ли вы в том, в чем вас обвиняют, писали вы что-нибудь, или нет. Извините, но меня это не касается.

— Мерзкий ублюдок!

Она попыталась вцепиться ногтями мне в глаза, но надзирательницы тут же скрутили ее и повели к выходу. Она обернулась и через плечо выкрикнула несколько слов. Когда она исчезла в дверях, видавший виды сержант достал носовой платок и, утирая выступивший пот, искренне изумился:

— Такой хорошенький ротик — и столько гнили.

Через несколько дней, четвертого июля, я вручил Мейеру десять тысяч долларов из тех, что нашел в Эвином тайнике. Вначале он упорно отказывался взять их, но потом вдруг согласился. На следующий день он принес бумагу, озаглавленную «Манифест Мейера». Если избавиться от словесной шелухи, то суть его сводилась к следующему: десять тысяч помещены в ценные бумаги, доход от которых будет использован для проведения ежегодного июльского фестиваля, а попросту, насколько я мог уразуметь, славной дружеской попойки. Право выбирать участников и темы фестиваля Мейер оставлял за собой.

В остальном события шли так, как им полагалось идти. Дядя Сэм сказал свое веское слово: для Терри и Лойяла уже не было места на этом свете, Джейн Адель Сташланд, Делия Делберта Барнтри и Маклин должны были провести остаток дней в тюрьме, а Эмиль Берга, по прозвищу «Грог», имел шанс выйти на свободу через каких-нибудь двадцать лет. Однако деньги, награбленные бандой, вернуть не удалось, они были надежно «отмыты» через фирму «Драунерз, Инк.».

Наступила полоса покоя и стабильности, никто меня не трогал, но что-то с каждым днем все сильнее грызло мою душу. Все чаще я ловил себя на том, что держу в руке стакан с виски, и на том, что опять забыл побриться. Наконец дело дошло до того, что я отправился ночью бродить по берегу и любоваться падающими звездами. Но мне удалось увидеть только одну: яркую, быструю, далекую.

Я был противен сам себе.

Стоит ли так расстраиваться из-за того, что женщина выбрала свой путь, свою удачу? Мир прекрасен, и в нем есть падающие звезды.

Наутро явился Мейер. Я сбегал вниз за пивом, и мы расположились на палубе под тентом.

— Многолетний опыт наблюдений за тобой, мой мальчик, говорит мне о том, что твоя депрсссия скоро станет маниакальной.

— Мейер, давай наберем полную лодку веселых и милых друзей и отправимся в плавание. Мы будем горланить песни, отпугивая морских птиц, глушить ром и ловить рыбу. А потом мы высадимся на необитаемом острове и найдем там жемчуг.

— Прошлый раз после путешествия с тобой я на неделю угодил в постель.

— Ну, давай попробуем хоть дней на десять.

Внизу зазвонил телефон. Он звонил так долго и надсадно, что я чертыхнулся и побрел к трапу.

— Тревис? — осведомился незнакомый женский голос.

— Угу.

— Так как насчет удачи?

Только теперь я узнал ее.

— Мерримей? Ты хочешь пригласить меня на премьеру?

— Если бы. Дядюшка Джек устроил мне пробу. Еще никто и никогда не проваливался с таким треском! Любая деревенская дура выглядела бы лучше. Актриса! Ха-ха! Теперь они начнут утешать меня и говорить, что все-таки я непревзойденная танцовщица.

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Да, немножко твоего везения, плюс толстый бифштекс и бутылка красного вина.

— И подать тебе это в пять тридцать?

— В пять. Я постараюсь не очень хныкать, хотя… — Она горестно вздохнула. — Запиши адрес.

Когда я поднялся на палубу, Мейер встретил меня словами:

— Я уже придумал, кого мы возьмем в это историческое путешествие. Вот послушай.

Он назвал пять или шесть имен, а потом замолчал и несколько раз щелкнул пальцами у меня перед носом.

— У меня появилось прискорбное ощущение, что ты меня не слушаешь. Ну-ка, скажи, кого я перечислил?

— А зачем ты их перечислял?..

Мейер укоризненно посмотрел на меня, махнул рукой и отправился восвояси.

А я еще долго сидел на палубе.

Сидел и улыбался.

Джон Д. Макдональд Тепло твоих рук

Пролог

Отрывок из хранящегося в досье полиции города Брука заявления по поводу смерти Милред Хейнемэн, продиктованного и подписанного Хансом Деттерманном, известным также как Краут Деттерманн:

«Можно сказать, что единственное, чего она хотела, это чтобы Макейрэн ее заметил, и она уже была сильно навеселе, когда увидела нас в задней комнате «Холидей лаундж», где мы по мелочи перекидывались вчетвером в карты, коротая время. Она обозвала его всеми возможными ругательствами, он ответил ей еще более грязными, она разревелась и вышла, но вскоре вернулась из бара назад, держа в руке бокал с какой-то выпивкой. Она встала у него за спиной, наблюдая, какие выходят карты, и ни с того ни с сего вылила спиртное ему на голову. Он отмахнулся от нее, а она, стараясь увернуться, упала на пол, поскольку плохо держалась на ногах, но села и стала над ним смеяться. Макейрэн вышел за полотенцем и, вернувшись, стал вытирать голову и лицо, а она в это время уже поднялась на ноги, попытавшись представить все это как шутку. Из бара доносилась музыка, и она стала слегка пританцовывать перед ним, напевая что-то вроде «помнишь меня? я твоя девушка. Потанцуй со своей девушкой. Обними свою девушку, пожалуйста, ну пожалуйста, милый». Он, даже не взглянув на нее, оттолкнул ее и уселся продолжать игру. Она совсем побелела с лица, тяжело задышала и с воплем набросилась на него сзади, впиваясь ногтями ему в лицо. Вот тогда он и вскочил на ноги, а она попыталась убежать, но он схватил ее, прижал к стене рядом с дверью и начал избивать. Очень быстро нам стало ясно, что его надо остановить, мы его и остановили. Она сползла вниз по стене и села, согнувшись пополам. Он вернулся к столу, и я помню, была его очередь сдавать. Примерно после трех или четырех ходов она очень медленно поднялась. Взялась за косяк двери. На нас не глядела, но я видел ее перекошенное лицо. А потом вышла. Думаю, было без четверти час дня. Больше я ее не видел. Это была действительно очень приятная девушка, но, похоже, Макейрэн от нее устал, особенно, когда она за ним стала бегать после того, как он с ней порвал».

1

Когда вам нужно посчитать оставшееся время большими отрезками, считайте в годах; целые недели могут пронестись, когда о них не думаешь. Но вот срок близится, и кажется, что время идет быстрее. Свелось к месяцам, затем неделям, и вот уже наступил момент, когда мне надо было отправляться в Харперсберг в тюрьму строгого режима, чтобы забрать оттуда сводного брата моей жены и привезти его домой.

По мере того, как подходил срок, я видел, что Мег все сильнее и сильнее напрягалась. Она смотрела на меня невидящим взглядом, когда я к ней обращался, и мне приходилось повторять одно и то же по нескольку раз. С детьми она была суха, говорила резко и раздраженно.

— Пять лет из самого замечательного периода жизни, — проронила она. — От двадцати пяти до тридцати, и все эти годы коту под хвост.

— Лет могло быть и больше, — ответил я.

— Интересно, дорогой, каков он сейчас? Как станет себя вести?

— Эти пять лет ты виделась с ним каждый месяц, Мег. Тебе лучше знать.

Она отвернулась.

— Мы обращались по телефону. В основном говорила я. Он слушал и иногда улыбался. Не знаю, каким он придет. Я… я боюсь того, каким он мог стать.

Я ответил, что он будет в порядке, но сам не верил в это. Первый раз я поехал вместе с ней навестить его. Он мне сказал, чтобы я больше не появлялся. И он говорил на полном серьезе. После этого, когда у меня была возможность, я отвозил ее туда на машине и оставался ждать в автомобиле напротив высокой стены, лелея тайную надежду, что Дуайта Макейрэн никогда не выпустят на волю. Она всегда появлялась измочаленная, еле передвигая ноги, с каким-то опустошенным лицом, и лишь к середине восьмидесятимильного пути домой начинала приходить в себя.

— Мне бы надо поехать за ним вместе с тобой, — сказала мне Мег.

— Он же ясно дал понять в своем письме. Если мы хотим, чтобы у него все заладилось с самого начала, лучше делать так, как он хочет, дорогая. Может… может, он попросту не хочет тебя вновь видеть подле этих стен.

— Может, и так, — голос выдавал ее колебания, да и глаза тоже.

До того, как он сам не сказал мне, я тоже не понимал, чем вызвана его просьба. С людьми, подобными Дуайту Макейрэну, мало толку гадать, почему они делают то или это. Других мы судим по собственным меркам. Если же кто-то не укладывается ни в чьи представления, то гадать, что он предпримет, все равно что гадать, на какой высоте птицы будут летать во вторник.

В участке уже знали, что я собираюсь его привезти. В таких местах сплетен больше, чем в клубе игроков в бридж. Они даже разнюхали, что Мег со мной не едет. Не так уж часто бывает, чтобы полицейскому приходилось отправляться за собственным шурином в тюрьму. Мне пришлось бы вовсе скверно, если бы не лейтенантский чин, который заставлял держаться на расстоянии большинство парней в участке.

Тяжелой проблемой, и я знал об этом, был Элфи Питерс. В канун того дня, когда я должен был отправиться за Дуайтом, он протопал через комнату личного состава в мой кабинет. Мы в один год начинали здесь зелеными новичками, и ему в голову приходили любые причины того, что он чуток от меня отставал, за исключением единственно верной — он чересчур распускал и руки свои, и язык свой. Ему в одиночку довелось брать Дуайта, а на это вряд ли кто бы и отважился, и ожидать легко отделаться уж никак не приходилось. Для Элфи это вылилось в выбитый большой палец и порванное ухо. Питерс — мужик здоровый, ловкий и мускулистый.

Войдя, он уставился на меня, затем сказал:

— Лучшее, что ты можешь сделать, Фенн, это отвезти его подальше в противоположную сторону и где-нибудь там высадить.

— Если тебе приспичило раскрыть свою пасть, Элфи, дуй в парк и повой на мое окно.

— Но ты уже слышал, как Макейрэн вопил на меня в суде.

— Да был я там.

— Ты ему одну вещь скажи от меня. Если я наткнусь на него где-нибудь в Брук-сити и мне не понравится то, как он на меня смотрит, буду лупить по этому его лицу до тех пор, пока его взгляд мне не станет приятен. Я ни хрена его не боюсь.

Я не сводил с Элфи глаз, и он почувствовал себя не в своей тарелке.

— Если у тебя будет причина его арестовывать, приведи его сюда. Если он станет сопротивляться при аресте, сделай все необходимое, чтобы его скрутить. Если арест будет незаконный, я сделаю все, что в моих силах, чтобы влепить тебе на полную катушку. Он не отпущен под залог, Питерс. Он отсидел от звонка до звонка. И никаких задержаний за бродяжничество, за подозрительное поведение, за неверную парковку. С шефом я уже об этом договорился. Ты не будешь привязываться к Макейрэну, доставать его своими придирками. А ордер на его арест должен быть согласован с шефом.

— Миленько, — произнес он. — Просто миленько. А кто преподнесет ему ключи от города? Шеф или же мэр? Может, губернатора позовем?

— Полегче на поворотах, Элфи, полегче.

— Картина ясна. Этот сукин сын получает режим наибольшего благоприятствования. И это обеспечивает ему муж его сестры лейтенант Фенн Хиллиер. Это что — из-за того, что он в колледже учился? Он убил Милред Хейнемэн, это любой знает. У тебя, должно быть, крыша поехала, что ты его сюда пускаешь.

Я откинулся в кресло. Даже улыбнулся ему.

— Я не изобретаю законов. Он был арестован, ему было предъявлено обвинение, состоялся суд, и он получил свои пять лет за непредумышленное убийство. А теперь, Элфи, убирайся отсюда.

Он помедлил, затем повернулся на каблуках и зашагал из комнаты. Разумеется, идея, чтобы Дуайт вернулся в Брук-сити, принадлежала не мне. Она принадлежала ему самому, и в этом он получил поддержку Мег. Ее захватила некая прекраснодушная убежденность, что Дуайт сделался столь ответственным и надежным членом общества, что все вокруг поймут, сколь неверно прежде к нему отнеслись. Лично я постоянно задавался вопросом, как это, дожив до двадцати пяти лет, он еще никого не убил. Но что сделаешь, если женщина, которую ты любишь, использует против тебя нежность и доброту — то, за что ты ее и полюбил? Она двумя годами старше Дуайта. У них было тяжелое детство. Она из сил выбивалась, чтобы его оградить от всех напастей. И никогда не оставляла его своей заботой. Он ее единственный кровный родственник, а ее души хватило бы на сорок таких.

Когда я уже был на выходе, меня зацепил шеф полиции Лэрри Бринт. Ему шестьдесят, это мягкий, побитый жизнью человек, и по виду не отличить от школьного учителя, однако в глубине сидит такая твердость, что вся бравада Элфи выглядит полнейшим шутовством. Он уже давно дал мне понять, не вдаваясь в особые разговоры, что хотел бы видеть меня на своем месте, когда он его покинет.

Он двинулся за мной к заднему выходу из того крыла, которое мы занимали в здании муниципалитета.

— Поставил Питерса на место? — поинтересовался он.

— Надеюсь.

— Все это может паршиво обернуться. Тебе нельзя сделать ни одного неверного шага, Фенн. Макейрэн может выставить тебя в очень дурном свете.

— Я отдаю себе отчет.

— Если будет хоть какая-то осечка, никакого снисхождения мы позволить себе не сможем. Мег-то это понимает?

— Говорит, что понимает. Не знаю, понимает ли на самом деле.

— Сколько времени он у вас жить планирует?

— Никто этого не знает. Мне о его планах ничего не известно.

Мы остановились под козырьком у выхода. Снова начало моросить. Лэрри Бринт бросил на меня изучающий взгляд.

— Все, что тюрьма делает с большинством людей типа Макейрэна, это превращает их в бомбу — начиняет взрывчаткой и вставляет взрыватель. И не узнать, где и как эта бомба взорвется.

— Остается просто следить и ждать, как я понимаю.

— Чертов дождь. — Он сделал шаг-другой, потом обернулся. — Фенн, попытайся разговорить его по дороге домой. Попробуй объяснить ему, как тут дела складываются. И что он не принесет Мег много радости, если будет пытаться здесь зацепиться.

— Думаете, это на него подействует?

— Вероятно, нет. — Он насупился и выглядел несколько озадаченным. Таким его видеть доводилось очень редко. — Видно, старею. Размышляю чересчур много. Практически каждый человек, кого доводилось знать, представлял собой смесь добра и зла, так что можно уповать лишь на удачу, стараясь повернуть человека той или иной стороной, и только справедливо, что закон обеспечивает каждому равные права и относится с одинаковой беспристрастностью. Но у меня в жизни было семеро, кого я могу вспомнить, выпадающих из общего правила. На их отстрел, Фенн, следовало бы выдавать особые лицензии. Каждый мог бы отвести их в сторонку и прикончить, как змею. Последний из этих семи — Дуайт Макейрэн. Дай-то Бог, чтобы не повстречать мне еще одного такого. А ты будь начеку!

Он полоснул меня взглядом своих голубых глаз и ушел в дождь.

Когда следующим утром я выезжал из дома, чтобы отправиться в восьмидесятимильный путь, дождь все еще шел, холодный и унылый, он проливался из нависших серых облаков, как бы срезавших вершины холмов. Брук-сити расположен в центре умирающего края. Он, правда, движется к своей кончине чуть медленнее, чем районы, расположенные на холмах вокруг. Люди давно пришли в те края, чтобы вывернуть из земли все ее потроха, забрать все, что хотели, и оставить горы пустой породы, заброшенные шахты и ржавеющие подъездные пути. Ничего на этих холмах не осталось, кроме запущенных ферм, опустошенных лиц да жестокости, которая пронизывала там все и вся. На какое-то время очередной акт насилия скрашивал там тоскливое течение жизни. Посланные государственными организациями грузовики появлялись в сельских районах раз в месяц, привозя провизию, в основном крахмал, при получении которого раздавались шутки, порождавшие смех, столь же натужный, как и сами эти шутки. Это край скандалов и потасовок, край подержанных автомобилей, вместилище всего, что жизнь, переместившаяся отсюда в иные места, оставила позади себя как нечто ненужное, и жизнь на этих холмах находила свое проявление в виде вороньих стай, ягодных кустарников да на короткий период в лице юных девушек. Дуайт и Мег были выходцами из деревушки, носящей имя Кипсейф, теперь вовсе лишившейся жителей. Дорогу к ней попросту смыло дождями. Я родился и вырос в Брук-сити. На моих глазах городок как бы скукоживался в размерах наподобие старушки, что с годами делается все более сухой, то и дело вздыхает без видимой причины, окончательно утратив представление о времени, положении вещей, о деньгах и надежде.

В пятнадцати милях от города я нагнал древнюю колымагу, битком забитую ворованным углем, которая мили три ползла передо мной, и когда наконец я обогнал ее, то краем глаза увидел водителя — расплывшуюся увядшую женщину в бейсбольной кепочке. То, что я потерял время, меня нисколько не огорчило. Мне хотелось бы всю жизнь ехать сквозь этот дождь, но только чтобы не доехать до Харперсберга. Всегда знаешь, когда появляются такие жизненные проблемы, решить которые нет ни единого шанса. Это все равно что обратиться за консультацией к врачу по поводу запущенного ракового заболевания. В этот момент хочешь, чтобы на твоем месте был кто-то другой.

Миновав охранников, стоявших на входе в здание тюрьмы, я оказался в отделанном деревом кабинете заместителя начальника этого заведения Бу Хадсона.

— Боже мой, да это же Фенн Хиллиер! — воскликнул он с деланными радостью и удивлением.

В давние времена, когда я еще носил форму новобранца, он был шерифом округа Брук, я знал его тогда и всегда с ним было вот так. Если ты с ним расстался двадцать минут назад, он приветствовал тебя именно таким образом. Больше года прошло с тех пор, как я виделся с ним в фойе отеля «Кристофер» где проходила встреча каких-то политических деятелей, и с тех пор он не изменился — сутулившийся, рыхлый старик явно болезненного вида, страдающий одышкой, с кабаньими глазками цвета речной грязи, зубами размером с зерно, с выкрашенными в угольный цвет волосами, которые были смазаны каким-то жиром и прилеплены к голове, чтобы прикрыть лысину. Он важно восседал в своем дубовом кресле, весь истекающий потом, наполнив своим дурным запахом весь кабинет, непрерывно улыбающийся, делающий отчаянные усилия, чтобы вдыхать и выдыхать легкими затхлый воздух.

На протяжении двадцати двух лет Бу Хадсон был шерифом — пока не получил предупреждение от верных людей о том, что ФБР готовится нанести визит на подпольные винокуренные предприятия, к деятельности коих он имел прямое отношение. Заговорили люди, были обнаружены и документы, но за долгие годы он так оброс связями в руководстве штата и так много знал о возможных сделках и тайных договоренностях, что максимум, что с ним удалось сделать, это не допустить, чтобы на очередных выборах он вновь выставил свою кандидатуру. Ему дали возможность дослужить последние месяцы шерифского срока. Случилось это почти семь лет назад, и тогда спустя два дня после выборов пенитенциарная комиссия штата назначила его заместителем начальника тюрьмы в Харперсберге. Все мы знали, что сделано это было не потому, что он нуждался в деньгах. За годы пребывания в должности Бу Хадсон старался урвать где только мог, будь то склады и магазины или питейные заведения, и можно было предположить, что в заначке у него достаточно наличности, до которой не добраться и с помощью судебных постановлений, быть может, в виде купюр, засунутых в банки из-под варенья, запечатанные фабричным способом и упрятанные где-то в глубинах холодильника, — практика, распространенная в среде выборных должностных лиц.

— Садись и выкладывай, как дела идут, — сказал Бу.

Я уселся на стул подальше от него, не на тот, на который он указал.

— Да ничего нового, — ответил я.

— Слышал, что Лэрри Бринт все еще не прихлопнул заведения на Дивижн-стрит, и женское население продолжает его из-за этого допекать. Похоже, Брук-сити не меняется, Фенн.

— Мы делаем что в наших силах, Бу. В городе нужно двести полицейских, но бюджетом предусмотрено сто двадцать, потому и стараемся концентрировать все, что вызывает проблемы, в одном месте, иначе с ног собьешься. Дадут Лэрри еще восемьдесят полисменов и два десятка машин — мы тут же прикроем всю эту Дивижн-стрит.

Он издал вздох, сопроводив его отрыжкой, и произнес:

— Конечно, конечно. Значит, хочу тебе сказать, что рады тебя здесь видеть. Рады, что избавимся от Макейрэна. Начальник тюрьмы Уэйли говорит, что за свою 28-летнюю службу в области пенал… пенологии не встречал такого подшефного, к нему вообще ключей не подобрать. Обработать можно практически любого — с помощью кормежки, одиночки, работы или поблажек или даже таких скверных штук, как хорошая взбучка, которая быстро прочищает мозги. Но парень, подобный Макейрэну, в этой ситуации делается героем, подонки вокруг него набираются каких-то дурацких идей, и всем заведением гораздо труднее управлять. — Хадсон испустил кудахтающий звук, как бы отхаркиваясь. — По дороге домой, Фенн, остановился бы ты где-нибудь в тихом местечке, оторвал бы ему половину башки, а то, что останется, привез бы в Брук-сити.

— Когда я могу его забрать?

— Я распорядился, что когда ты появишься, его приведут в порядок, подготовят для отъезда, так что с минуты на минуту его сюда доставят.

Хадсон только начал распространяться об округе Брук, как охранник ввел Дуайта Макейрэна.

Он бросил на меня взгляд и, узнав, вперился в стену позади Бу Хадсона, демонстрируя бесконечное терпение привыкшего к труду животного. Со своего первого посещения я его больше не видел. Давным-давно стерлись его мальчишеские черты. На лице его лежала печать воинственности и жесткости, белые шрамы выделялись на серой тюремной коже. Медного цвета волосы были острижены совсем коротко. Они поредели на макушке и поседели на висках.

На нем была дорогая одежда, в которой его сюда привезли. Сейчас, однако, она выглядела явно неуместно. Пиджак слишком обтягивал раздавшиеся плечи и был излишне свободен у талии. Из рукавов сшитого на заказ костюма нелепо свешивались тяжелые, набухшие от изнурительной работы кисти рук в каких-то пятнах.

— Он все получил из того, что было при нем? Подписал об этом бумагу, Джой? — спросил Хадсон.

— Да. И еще он получил из конторы по счету наличными, немного больше четырнадцати долларов, Бу, и эту бумагу он тоже подписал.

— Он забрал какие-нибудь личные вещи из камеры?

— То немногое, что у него было, Бу, он раздал парням из его блока.

— Благодарю, Джой. Можешь отправляться продолжать службу.

Джой вышел. Бу Хадсон положил конверт на край стола так, чтобы Дуайт мог дотянуться до него.

— Внутри, Макейрэн, ваш пропуск на выход, двадцать долларов, которые мы обязаны вручить вам по законам штата, а также три доллара и шесть центов на автобусный билет от Харперсберга до Брук-сити. Распишитесь вот здесь в получении.

Поколебавшись, Макейрэн взял конверт и с оскорбительной тщательностью пересчитал деньги. Он положил купюру в крокодиловый бумажник с золотым обрезом, монетки же швырнул в металлическую корзину для мусора. Лицо его сохраняло невозмутимое выражение.

Побагровев, Бу Хадсон произнес:

— Что ж, надеюсь, ты получил от этого удовольствие, Макейрэн. Надеюсь, такое же, какое ты получал от своего сволочного поведения, не скинув ни единого дня с твоего срока. Вел бы себя как полагается — вышел бы отсюда свободным человеком полтора года назад, а к сегодняшнему дню истек бы и условно-досрочный период.

Дуайт повернулся в мою сторону. Он говорил почти не шевеля губами. Голос был гораздо более хриплый, чем я его помнил.

— Срок закончился? Я могу теперь уйти?

— Да.

— Как ты думаешь, что случится, если я возьму и хорошенько потрясу этот жирный тупой мешок мусора?

— Ты это, полегче там! — завопил фальцетом Бу Хадсон.

— Наверное, он кликнет своих ребят, чтобы тебя отделали, а потом выкинули за ограду, Дуайт.

Макейрэн повернулся к Хадсону, вперив в него взгляд:

— Не стоит он того, — проронил он. — Что бы тебе, Хадсон, не откинуть побыстрее сандалии вместо того, чтобы медленно гнить и своим смерденьем отравлять все кругом? Задумайся над этим — через месячишко и очутишься на том свете.

— Ты снова окажешься здесь, — заорал Бу. — Богом клянусь, вернешься обратно, и в следующий раз я сломаю тебя, это я тебе обещаю. Ты у меня в слезах ползать станешь, как какая-нибудь девчонка. Я им скажу, что с тобой сделать, ты у меня…

— Пошли, — сказал Дуайт Макейрэн, и я вывел его из кабинета.

Нас сопровождали охранники, когда под моросящим дождем мы шли через тюремный двор. Охранники на выходе связались по телефону, чтобы перепроверить правильность пропуска, затем подали кодированный сигнал, чтобы открыли наружные ворота. Мы пересекли дорогу и подошли к стоянке автомобилей. Внезапно я ощутил, что его подле меня нет. Я остановился и оглянулся назад. Уперев кулаки в бока, он стоял под вязом, разглядывая мокрые от дождя листья. Маленький мальчик проехал по дороге на велосипеде. Медленно повернув голову, Макейрэн проводил его взглядом. И тут его тело как бы свело судорогой, как будтовсего его затрясло. Возможно, в это мгновение он сбросил с себя часть того бремени безнадежности, что накапливалось за годы заключения. По крайней мере, когда он повернулся и двинулся по направлению ко мне, в его походке что-то неуловимо изменилось, и одежда на нем уже не смотрелась столь нелепо.

2

Когда Макейрэн сел рядом со мной в машину, он был совершенно спокоен, как если бы я его собирался подбросить до овощного магазина.

Когда мы отъезжали, он произнес:

— Для машины, которой шесть лет, миль накрутили не густо.

— Когда мы ее купили, на спидометре тоже было мало. Может, там что-то подправили. Один раз мы на ней ездили в путешествие. А так в основном раз в месяц на ней сюда приезжали да по городу немного, Мег главным образом.

— Шестнадцать раз ей пришлось уехать ни с чем — свидание было отменено. Хадсон-то уж мог бы ее предупредить.

— По крайней мере, она могла привозить передачу в этих случаях и оставлять ее там. В эти дни она чувствовала, что делает что-то доброе, хотя и не могла с тобой увидеться.

— Не остановишься где-нибудь, чтобы я мог купить сигареты?

Я притормозил у заправочной станции. Когда мы продолжили путь, я время от времени поглядывал на него. Неловкое молчание может возникать только между людьми, каждый из которых ощущает присутствие другого. Дуайту Макейрэну было столь безразлично, какое впечатление он, возможно, производит, что он мог бы пребывать и в полнейшем одиночестве. Я бросил на него взгляд. В линии густых бровей, в расположении светло-зеленых глаз, в изгибе изуродованных губ я ощущал отдаленный отзвук черт лица моей любимой супруги. Все это выглядело безумным парадоксом. Как будто кто-то осквернил ее облик. Его лицо отнюдь не свидетельствовало о внутренней теплоте и душевной тонкости.

Это один из тех мужчин, которые отнюдь не выглядят крупными до тех пор, пока не заметишь какой-нибудь черточки, к примеру мощного запястья. Когда понимаешь, что все его телосложение пропорционально, он предстает несокрушимой глыбой. Наши холмы буквально прочесывают в поисках таких парней, известных своей безжалостной жестокостью, и, как в случае с Дуайтом, их начинают учить играть в американский футбол, чтобы они участвовали затем в состязаниях до тех пор, пока их не подберет какая-нибудь профессиональная лига. Макейрэн был защитником в сборной штата. После травмы колена университет передвинул его в линию полузащиты. Он успел отыграть один сезон за команду «Медведи», прежде чем убил Милред Хейнемэн.

— Ты хотел, чтобы я один за тобой приехал, — сказал я ему.

— Да, чтобы ты мог сказать мне пару слов по дороге. Может, то, что ты захочешь, ты не сможешь сказать в ее присутствии.

— Почему ты хочешь возвратиться в Брук-сити?

— Чтобы нанести небольшой визит любящей сестренке.

— Надолго намерен задержаться?

— Еще не решил.

Я приступил к своей заготовленной речи. Я надеялся, она не звучала заученной наизусть, чем она и являлась.

— Дуайт, я могу забыть о Мег и взглянуть на ситуацию с точки зрения полисмена. Ты убил единственную дочь Пола Хейнемэна. Ты, мягко говоря, не снискал особой популярности среди горожан еще до того, как это случилось. Это не было убийством дочери какого-нибудь работяги.

— Что такое? Ты, лейтенант Хиллиер, внушаешь мне: в глазах закона не все равны?

— Да брось ты, Дуайт. Пол Хейнемэн все еще издатель «Брук-сити дейли пресс». Он все еще директор коммерческого банка. Он все еще влиятельная сила в партийных делах. Ничего здесь не переменилось. Ни ему, ни молодому Полю не хотелось бы видеть тебя в городе как постоянное напоминание того, что стряслось с Милред. Учитывая то давление, которое они в силах оказать на людей, как ты можешь надеяться получить работу?

— Какое-то время я смогу обходиться без работы, зятек. Кой-какие деньжата у меня припрятаны.

Я подавил желание заорать на него и продолжил мою убеждающую речь, придавая убедительность ее тональности.

— Я не виню тебя за твое желание сделать некий жест, Дуайт.

— Жест? Брук-сити кое-что забрал у меня, я желаю это вернуть назад.

— Тебе не вернуть назад пять лет.

— Они забрали у меня свободу и мой способ зарабатывать на жизнь, и еще тысячу восемьсот двадцать шесть ночей моей жизни.

— Мщение — не самое…

— Мщение? Кому, лейтенант? Разве не я убил Милред? Она была неряшливой свиньей с дурным характером, но разве убивают людей за то, что у них плохие манеры? Это антисоциально.

— Думаю, я не смогу воспрепятствовать тебе появиться в городе.

— С помощью закона — нет. А ты ведь так уважаешь закон.

— Я тебе вот что скажу — если ума хватит, лучше особо не высовываться. Во вчерашней «Пресс» была статейка. Редакционная статья в черной рамке. Под заголовком «Реабилитация в современном духе». Не слишком приятное чтение.

— Подать в суд?

— Слишком многие не желают твоего возвращения. Если поймут, что им тебя не выжить, они станут пытаться упрятать тебя обратно в Харперсберг.

— Примерно так я себе все это и представлял.

— Будет неразумно околачиваться тут слишком долго.

— Мне и хотелось, чтобы именно так все и было, Фенн. Другого мне и не надо. Кто, черт возьми, сможет тронуть меня? Моя милашка-сестра замужем за полицейским. Она только и знает что повторять, какой преданный делу ты офицер.

— Но я не в состоянии оказывать… тебе помощь.

— Так ты пытаешься доказать мне, что в Брук-сити есть гнусные люди, способные вывернуть наизнанку закон, чтобы заставить его служить своим целям? Интересно, если они на это способны, то о какой к черту твоей преданности можно говорить, лейтенант? Преданности бесплатным яблокам и бесплатному кофе?

— Есть практические соображения, о которых ты не можешь…

Он вдруг заговорил в манере, принятой на холмах — гнусавя и проглатывая слова:

— Законник не в состоянии защитить собственного родственника? Все пальчиками грозят, мол, не слишком-то опекай этого. Что они там еще болтают? У бедняжки лейтенанта Хиллиера завелся в родне убивец, но этот Фенн — он такой сообразительный, нашел закорючку в законе и в соседнем округе мы его и зацапали, этого убивца сволочного, мордой в грязь его и приложили. — Он хохотнул и продолжал уже нормальным голосом: — Ты подвесил себя на гвоздик как раз между Мег и своим служебным долгом.

— Не потому, что мне этого хотелось.

— Здорово все же, что Мег не за молочника какого-нибудь замуж вышла. В доме, конечно, побогаче было бы, но мне бы какая была бы от этого польза.

— Должно быть, это совсем незатейливо — жить, думая, как лучше использовать того или иного в своих целях, Дуайт. Всю свою жизнь ты использовал Мег. Каждого, кто оказывался подле тебя, ты использовал.

— Знаешь, Фенн, это моя большая беда, и я признателен тебе за то, что ты снял пелену с моих глаз. Теперь мне понятно, что я должен сосредоточиться на том, что мне следует отдавать, вместо того, чтобы думать, что я могу получить. Истинное счастье лежит на этом пути. Забота о людях, бескорыстие, набожность, смирение. Поистине, сэр, земля покоряется смиренным.

Я взглянул на него и встретил ту же сатанинскую усмешку.

— Ты все такой же.

— Откуда тебе знать? Может, душа моя жаждет, чтобы я был точно таким же, как ты. Богом клянусь, должно быть, восхитительно быть Фен-ном Хиллиером, защитником справедливости! А что? Если человек знает, что поступает по справедливости, для него не имеет значения, что какой-то паршивый член совета, мэр или кто под ним, шлепнет его по физиономии или даже плюнет в нее, он все одно двинет дальше, улыбаясь. Ему не до того, что у него в жизни не было нового автомобиля да и не будет никогда, что ему по карману покупать шнурки для ботинок лишь по нечетным годам. Его не заботит, что он навеки застрял в крошечном паршивом городке — все потому, что ему доверено носить револьвер и значок и защищать права человечества. Но вот теперь, мой хороший, ты увяз со мной, так что напрягись, да так, чтоб пот прошиб, потому что с этой минуты тебе никогда не узнать, что я собираюсь выкинуть и как это скажется на Мег, на тебе или на детях.

Я как раз вписывался в поворот, к тому же мы шли под уклон, но в ярости я жал на газ, и скорость подскочила до семидесяти миль. Я мог бы избавить массу людей от массы страданий, если бы в этот миг резко крутанул руль вправо.

Но какое состояние способен оставить рядовой полисмен своей жене и детям?

Миль через пятнадцать я нарушил молчание:

— Действительно приходилось туго?

— Где-то посередине. Не в первые годы. Не в конце. Полегче вначале было из-за того, что все еще существовал этот комитет, созданный начальником тюрьмы. Но они выжидали, потому что у них было указание. Об этом следовало бы знать каждому полицейскому, лейтенант. Кто надо шепнет — и один будет отбывать срок словно в отеле, без женщин, правда. Или они тебе такую житуху устроят, что ты окажешься в черном списке и будешь маяться от звонка до звонка. Хадсон лапшу на уши вешал, болтая, что я мог на свободу выйти уже полтора года назад. На мой счет у них было указание, они только тянули с его выполнением, пока комитет этот вообще не прихлопнули. Под конец же полегче сделалось, наверное, из-за того, что им самим это все осточертело. Коли ты человека убедил, что даже если он тебя огнем жечь станет, а ты все равно будешь ему в лицо усмехаться, пока не свалишься замертво, коли действительно убедил его в этом, решимости у него поубавится. Но вот годы посередине были скверными. Это не тот случай, когда стараются не оставлять на тебе отметин. Тебя наручниками могут приковать к решетке и обрабатывать сломанной бейсбольной битой. Когда в ходе матчей биты ломаются, у них отпиливают ручки, чтобы сохранить для Бу Хадсона. А уж он в такой восторг приходит от этого занятия, что думаешь — вот-вот дух испустит. Меня держали либо в одиночке, либо же заставляли делать самую тяжелую, самую грязную, самую опасную работу. У меня была худшая камера в старом блоке, безо всякого обогрева зимой, летом она превращалась в пекло. Меня избивали, изощрялись как могли, касторкой выворачивали кишки наизнанку. А когда я совсем начинал сандалии откидывать, меня клали в больницу, но ни разу я их об этом не просил. Да, лейтенант Хиллиер, справедливо будет сказать, что время это было вправду скверное. Может, они такое поначалу и не планировали, хотя и было указание, но когда человек не скулит, не ссучивается, не размазывает слезы, не меняет выражения лица, даже не вытирает кровь со своих губ и раз за разом поднимается, пока способен держаться на ногах, — все это их вроде как заводит.

— Думаешь, ты выбрал самый разумный метод?

— Я добился именно того, к чему стремился.

— Получил самоудовлетворение.

— Какого черта! Конечно, нет. У меня на все свой резон, Фенн. Ты этого никогда не понимал. За это время я обзавелся полезными друзьями. Да и еще кое-чего добился.

— Ты что имеешь в виду?

— Я кое-что такое затеял, с чем ни Уэйли, ни Хадсон, ни все эти паскудники из охраны с их нищенскими заработками не смогут совладать. Они потеряли контроль. Им еще невдомек, насколько скверная эта ситуация. Но до них дойдет, лейтенант. Дойдет. Они там остались лицом к лицу со львами, и эти львы осознали, что дальше не боятся ни того, что их изметелят, ни электрического стула, ни свистков охраны. Это все, должен признать, и дает мне самоудовлетворение.

— Тюремная система в этом штате… не совсем соответствует общенациональным стандартам.

— Еще как не соответствует!

— Просто не хватает денег, чтобы нанять по-настоящему квалифицированных…

— Но Харперсберг построили как тюрьму строгого режима на восемьсот заключенных, а туда набивают две тысячи семьсот, лейтенант, и еще до того, как мне туда попасть, там были отменены любые инспекционные посещения, потому что там такое происходит, что любого налогоплательщика стошнило бы; увидел бы он это, с визгом бы вылетел на улицу.

— Но разве официальные лица не имеют возможности взглянуть…

— Быстрый обход первого блока, где их встречают улыбками, взгляд на одну палату в больнице, краткое сообщение прирученного психолога, а затем виски хоть залейся в кабинете начальника тюрьмы. Большое ты, зятек, делаешь дело для закона и порядка, когда арестовываешь таких, как я, закоренелых преступников и отправляешь на исправление в Харперсберг.

— Не я решаю, что…

— Но ты миришься с этим, дорогуша, ты ведь часть этой вонючей системы, на замке свой рот держишь, потому как если вздумаешь его открыть, с тебя сорвут твой золотой значок, и старина Бу Хадсон не раскроет тебе своих объятий.

— Ну тогда отлови какого-нибудь репортера, близкого к властям штата, накачай его сведениями, чтобы он понял, что значит быть там. Шрамы ему свои покажи.

Макейрэн расхохотался вроде бы от радости.

— Да боже мой, Хиллиер, не желаю я ничего реформировать. Плевать мне, даже если они на куски разрежут получивших пожизненное и станут их подавать на обед. Просто стараюсь помочь тебе сохранить гордость за свою работу. Хочется, приятель, чтобы и Мег тобой гордилась. И чтобы твои ребята боготворили своего чистого, порядочного, преданного делу отца. А? Неплохо?

— Говори Мег все, что тебе вздумается. Но детей оставь в покое.

— Иначе? Успокойся, лейтенант. Все утрясется.

К тому времени, когда я обогнул Уэст-хилл, дождь затих, и Дуайт впервые за пять лет увидел мрачные беспорядочные строения в шести милях от нас на равнине, образующие Брук-сити. Мы проехали большой отрезок дороги под уклон и влились в густой автомобильный поток на шоссе номер 60, по которому и въехали в город, миновав свалки, коробки предприятий и забегаловки.

— Прокатимся по городу, — сказал он, — Проедем через Сентр-стрит и вернемся на Фрэнклин-авеню.

Я подчинился. Пятнадцать кварталов туда, пятнадцать обратно. Впервые обнаружив какой-то интерес к происходящему вокруг, он подался вперед, поворачивая голову то вправо, то влево. Когда мы возвращались назад, он, откинувшись, произнес:

— Просто-таки цветущий сад, а? Вот уж не думал, что такое может произойти, но все стало еще паршивее, чем прежде.

— Безработица сегодня достигла почти двадцати процентов. Большинство из этих людей уже потеряли право на пособие. В прошлом году закрылась мебельная фабрика. Четыре десятка складов в деловой части города пустуют. За четыре года не построили ни единого нового здания. В большинстве случаев автопоезда даже не притормаживают здесь. Все, кто имел возможность уехать отсюда, сделали это.

Я подъехал к моему дому на Сидар-стрит. Это небольшой оборонный дом, появившийся лет сорок назад, правда, занимающий сдвоенный участок и окруженный красивыми деревьями. Треть домов на Сидар-стрит стоят пустыми, в зарослях сорной травы, окна забиты досками, краска облупливается. Было около часу, когда я подъезжал к дому. Хотя улица была пуста, я понимал, что соседи не сводят с нас глаз. Все это было Достаточно драматично, чтобы оторвать их от дневных телевизионных передач. Полицейский и убийца.

Я остановил машину около гаража. Повизгивая и выражая радость от встречи, к нам прыжками бросилась Лулу. Это весьма солидных размеров белая собака, с редкими пятнами и настолько эмоционально не защищенная, что по шесть раз на дню она решает, что все ее ненавидят, и, охваченная форменной истерикой, требует проявления к себе любви. Я увернулся от испачканных в грязи ее передних лап. Она обежала вокруг и, переполненная страстным желанием проявить гостеприимство, бросилась к Макейрэну. Резким ударом колена ей в грудь он послал ее на шесть футов в сторону, причем сделал это столь быстро, что она распласталась на земле. Она поднялась и на какой-то момент застыла, прижавшись животом к земле, прижав уши и поджав хвост. Затем, издав пронзительный визг отчаяния старой девы, бросилась наутек через лужайку и скрылась за углом гаража.

Глупо, наверное, так долго задерживаться на столь незначительном событии. Но я мог бы понять ярость или намеренную жестокость. Но Макейрэн не был раздражен, он даже не выказал какого-то интереса. Трудно описать, как именно он это проделал. Если возле вашего лица с жужжанием летает муха, вы просто отмахиваетесь от нее, и вам нет никакого дела, нанесете вы ей повреждение, убьете или всего лишь отгоните в сторону. Конечный результат одинаков: муха перестает вас допекать. Случись вам ее прихлопнуть, к вам со словами осуждения мог бы обратиться некий последователь индуизма, что заставило бы вас взглянуть на него как на умалишенного. Для того, чтобы понять ход ее мыслей, вам бы пришлось глубоко погрузиться в индуистское учение, дабы осознать, почему всякая форма жизни рассматривается как священная.

Я ощутил холод в затылке. Я был индусом, увидевшим чужака, который никогда не проникнется его мировоззрением. Он выглядел человеком и говорил как человек, но мы не могли родиться на одной и той же планете. Я почувствовал себя обессиленным от моей сентиментальности, от того бремени эмоций, которое я таскал в собственной душе, живя в мире, где существовал ничем не обремененный Дуайт Макейрэн. До того момента я испытывал чувство тревоги. Одним небрежным ударом коленом он превратил эту тревогу в примитивное чувство безотчетного страха.

На заднем крыльце появилась Мег, торопливыми шагами она направилась через двор к Дуайту, произнося какие-то слова радости, и на один кошмарный миг у меня возникло видение поднимающегося вновь колена, с силой, предназначенной для более крупного объекта, бросающего ее на грязную землю.

Я видел, как они обнялись. А затем направились вместе к дому, причем Мег задавала вопросы, на которые он не успевал отвечать. Я последовал за ними, пока не оказался окутан исходящими из кухни обеденными ароматами, которые, как надеялась Мег, сотрут память о пятилетней тюремной бурде.

3

Сколько помню себя, я всегда хотел стать полицейским. Большинство мальчишек в конце концов бросают эту мысль. Но не я. Не знаю, почему так со мной произошло. Многие из тех, кто становится полисменом, делают это из-за недостижимости иных мечтаний. Они приходят в службу правопорядка, как бы совершив компромисс с реальной действительностью.

Быть может, здесь скрыта некая закономерность, недоступная нам. В каждой общине кто-то должен строить, кто-то быть руководителем, кто-то заниматься лечением, кто-то служить Богу. И каждая община должна иметь законы и людей, обеспечивающих их исполнение. Подобно тому, как войны загадочно повышают процент рождения мальчиков, возможно, есть некое предназначение в том, как устроены общины, дабы они могли нормально функционировать.

Без нас, без людей призвания, вы бы не чувствовали себя в безопасности по ночам в собственных домах, слишком отчаянное это дело, чтобы доверять его целиком людям, прибившимся к нему волею случая.

Я хороший полицейский. Профессия это сложная, требующая труда, отличающаяся однообразностью и отсутствием романтики. Время моей армейской службы за исключением периода начальной подготовки прошло в рядах военной полиции. Дважды я совершал поездки в школу ФБР. Я штудирую каждый номер таких специальных изданий, как «Джорнел оф криминал ло», «Криминолоджи» и «Полис сайенс». Я много еще читаю по этой тематике, равно как книги по социологии, психологии и по общественному управлению. Я освоил все хитрости руководящей работы. У меня высокие достижения в стрельбе. Я застрелил двух человек — одного в аллее, другого на автобусной остановке. Еще двоих я ранил, и мне очень бы хотелось, чтобы и тех двоих, убитых мной, я бы тоже лишь ранил, и раз за разом воспоминание о них возвращается, так же, как и в том случае, когда на месте тяжелой автокатастрофы я обнаружил изящную женскую туфлю красного цвета — с остатком ступни в ней. Мякоть бедра мне как-то прострелили из пистолета, а однажды сзади стукнули листом от рессоры. Трижды меня отмечали в приказе. За одиннадцать лет я от стажера, миновав две ступеньки в патрульных и три в детективах, дошел уровня, когда мог носить золотую полицейскую бляху. Я работаю в неделю по семьдесят четыре часа, не получая никаких сверхурочных за все, что превышает обычные сорок четыре часа. Раз в две недели получаю чек, после вычетов это сто восемьдесят шесть шестьдесят. Это самые большие деньги, которые я когда-либо в жизни зарабатывал. Если я останусь в этом звании, то смогу уйти на пенсию и получать после тридцатилетней службы сто шестьдесят долларов в месяц.

Не сделайся я полицейским под влиянием некоей силы, о чем я не сожалею, мне бы не вынести всех ее тягот.

И самым ужасным, хуже денежных дел, долгих смен, идиотской несправедливости законов, которые тебе следует охранять, самым ужасным была постоянная необходимость химичить. У тебя никогда нет возможности выполнить работу по всем правилам. И ты напрягаешься изо всех сил, выжимая максимум из переутомленных сотрудников, устаревшего оборудования, стараясь расшевелить ко всему безразличную публику. Ты льстишь одним, потворствуешь другим, споришь до драки с третьим, зная, что самое большее, чего ты добиваешься, — это кое-как выполненное дело. Крыша течет в пяти местах, а у тебя лишь три таза…

Я познакомился с Маргарет Макейрэн в дни, когда ездил в патрульной машине, получив задание следить за движением, причем работенки все прибавлялось, и вот как-то днем пошел дождь, который, достигнув земли, образовывал ледяную корку, отчего авторемонтные мастерские обогащались, должно быть, на недели вперед. Я работал в паре с человеком старше меня по имени Лу Брисс, и мы получили сообщение, что без четверти три дня у школы в Холл Палмер кому-то причинили увечья. Это, как оказалось, был случай скорее неуклюжего, нежели опасного вождения. Постовой на перекрестке так дунул в свой свисток, что старикашка за рулем с перепугу изо всех сил нажал на тормоз, да так, что даже на скорости в пятнадцать миль его занесло, крутануло, и машина задним крылом ударила маленькую девочку, сломав ей руку и запястье, к тому же, упав на обледеневший асфальт, та поранила голову.

Единственными свидетелями были постовой на перекрестке, старик-водитель и мисс Маргарет Макейрэн, учительница младших классов. Она находилась там вовсе не по обязанности, просто в эту паршивую погоду, таящую в себе опасность, она хотела помочь детишкам собраться у перехода и проводить их в школу на последние в этот день уроки.

Когда мы подъехали, скорая как раз забирала ребенка, и от постового мы узнали, что учительница, видевшая все это, находится в здании школы, пытаясь дозвониться матери той маленькой девочки; вследствие этого мы разделили с Бриссом обязанности, однако если бы он воочию увидел эту учительницу, а не представлял бы ее умозрительно, наши обязанности были бы поделены по-иному. Я направился в школу, внутренне собравшись, весь нацеленный на то, чтобы извлечь из бьющейся в истерике старой девы мало-мальски связную информацию. Она находилась в канцелярии, разговаривала с другими преподавателями. Они-то мне на нее и указали. В тусклом свете, проникавшем сквозь окна и излучаемом несколькими лампами на столах, она, казалось, сама была источником света, как если бы обладала даром фокусировать на себе свет, а затем отражать его. Может, это ощущение рождалось из-за гривы волос цвета потемневшей меди; напоминавшие металл волосы так и тянуло погладить, почувствовать их мягкость. Казалось, они неприбраны, растрепаны, но, вглядевшись, я понял, что они были уложены самым тщательным образом. Кожа у нее была бледная, но как бы лучилась здоровьем. Зеленый цвет ее глаз ошеломлял, поскольку был ярким и прозрачным до неестественности. Это была крупная девушка, ее движения были воплощением чувства собственного достоинства, но в то же время были покровительственными, что порой присуще крупным девушкам, но она явно таила в себе и скрытую грациозность. Черты ее лица мне показались чуть тяжеловатыми, что не делало ее красавицей в классическом смысле, но должен сказать, что когда она вопросительно взглянула на меня, я ощутил удар, у меня пересохло во рту, и я, в своем мундире, почувствовал себя глупым малолеткой, наряженным для костюмированного бала. Позднее я узнал, что ей тогда одного дня недоставало до двадцати одного года.

Мы перешли в небольшую комнату, я сел за стол, раскрыв перед собой блокнот, а она устроилась по другую сторону стола на стуле. У нее был низкий и чуть хриплый голос, интонации и манера проглатывать гласные на конце слов обнаруживали ее происхождение с нагорья, хотя все это и пряталось за благоприобретенной образованностью.

Да, она видела все с начала и до конца. Поняла, что дежурный постовой ошибся в оценке ситуации. В условиях гололеда ему следовало бы дать возможность этой машине проехать перекресток, а остановить те, что двигались за ней в некотором отдалении. Она увидела, как машину стало заносить, и бросилась собирать детей в кучку и отталкивать их назад, возможно, ей удалось бы оттащить и малышку Ширли, не упади она и не порань колено. Если бы этой женщины не было там, вполне вероятно, что машина задним крылом сбила бы полдюжины ребятишек. Управлял машиной водитель скверно, буквально окаменел за рулем, вдавив тормоза, когда его стало заносить.

В конце концов мне уже нечего стало записывать. У меня уже было ее имя, адрес, номер телефона, я уже записал все сведения, которые от нее получил. И мне оставалось лишь глядеть на нее. Она была совсем близко. Я ощутил некую смятенность, когда тебя так и подмывает уставиться на огонь электросварки. Поблагодари я ее — все было бы кончено.

Я глядел на нее. Величайшее спокойствие исходило от этой женщины.

— Что касается адреса, мисс Макейрэн… Вы… живете с родными?

— Какое это имеет отношение к несчастному случаю?

У меня пронеслась мысль изобрести какую-нибудь ерунду насчет того, на чье имя записан телефон, или что-то в этом роде. Я отбросил эту затею. Я глядел в эти бутылочного цвета глаза.

— Абсолютно никакого.

Это был вызов, и я видел, что он оценен и принят. Есть здесь одна грань, которую не понять, если ты не родом из краев, где есть нагорья и долины, и люди и там, и там живут долгие годы. Несходство между ними теперь не такое огромное, но оно все же сохраняется и, должно быть, сохранится всегда. Люди с возвышенности считают себя более упорными, более проницательными, более деловыми и более склонными к бунтарству, нежели мягкотелые конформисты из долины. Они составляют твердость договоренностей, основанную на честном слове, с казуистикой законников из долины. У них глубоко укоренилась неприязнь ко всем символам власти. Мне говорили, что так происходит везде, где имеются горы, давно обжитые людьми.

Мы в упор глядели друг на друга поверх барьера, воздвигнутого между нами нашим воспитанием и происхождением.

— Дом двадцать шесть по Краун-стрит, — сказала она, — частный. Миссис Дьюк сдает комнаты школьным учителям. Нас там трое. Она превратила свой дом в небольшую гостиницу. Я живу здесь с тех пор, как в сентябре начались занятия. Это мой первый год работы в школе. Что еще вам необходимо знать?

На ней была темно-серая юбка, подходящий по цвету пиджак, туфли с пряжками. Серый плащ лежал у нее на коленях. Видно было, что он дешевый, поношенный и явно недостаточно теплый. На ней не было ни колец, ни часов, вообще никаких драгоценностей. Руки ее неподвижно лежали на матерчатом плаще. Кожа на суставах была потрескавшейся. Гораздо позже я узнал, что ее заботил размер ее рук и ступней.

Должно быть, именно так должен допрашивать офицер оккупационной армии девушку из местных. Ощущаешь вызов, настороженность и некое презрение, за которое не притянешь к ответу.

Я произнес:

— Парень из этих мест по имени Дуайт Макейрэн играет за…

— Это мой сводный брат.

— У вас есть машина?

— Нет.

— Мой коллега уехал с офицером дорожной полиции и оставил мне служебный автомобиль. Я собираюсь в больницу, посмотреть, что с ребенком. Не хотите поехать со мной?

— Благодарю вас, нет. Она не сильно пострадала.

— Могу я вас подвезти домой?

— Спасибо, не надо. У меня еще здесь работа.

— Может быть, как-нибудь вечером мы могли бы…

Она поднялась.

— Спасибо. Я редко выбираюсь из дому.

Я не мог выбросить ее из головы. Вместо того, чтобы угасать, воспоминание о ней делалось все ярче. Я начал ей названивать. Она была холодно приветлива, вежливо отклоняя каждое приглашение. Я разыскивал людей, которые могли бы мне хоть что-то о ней рассказать. Это было непросто. Я складывал картину из массы кусочков. Она родилась в сорока милях отсюда, в крохотном поселке Кипсейф, расположенном на взгорье, единственная дочь Реда Макейрэна, здоровенного мужика, отличавшегося буйным нравом, но не задержавшегося на этом свете достаточно, чтобы произвести еще дочерей. Мать Мег умерла от менингита, когда дочери было три месяца. Трагедия сделала его еще более буйным и непредсказуемым. Он вновь женился после своих наездов в Брук-сити на уик-энды, когда, набравшись, охмурял очередную шлюху с Дивижн-стрит, женившись в итоге на молоденькой простушке и увезя ее к себе на холмы к тяжкой и опрощенной жизни. Когда Мег исполнилось два года, вторая жена родила Дуайта. Спустя шесть месяцев Ред Макейрэн застукал свою новую супругу на зерноскладе с соседом, суровым мужиком средних лет, и принял обиду столь близко к сердцу, что был тут же убит ударом ножа. Человек, заколовший его, отец девятерых, был приговорен к двадцати годам, а через три дня вторая миссис Макейрэн, оставив двоих маленьких детей на ферме у дяди Реда, исчезла навсегда, Для компании прихватив старшего сына человека, убившего ее мужа. Дядя был угрюмый, страдающий артритом человек, впавший в бедность, не заведший детей, но имеющий глухонемую жену.

Не будь Мег столь способной, миловидной и трудолюбивой девчушкой, что учителя в школе уделяли ей особое внимание, ее судьба могла бы быть совсем иной. Когда ей было десять, а Дуайту восемь, дряхлый взятый напрокат трактор наехал на приемного дядю и задавил его. Приемную тетку определили в специальный приют. Ферму продали, чтобы уплатить налоги. Мег и Дуайт попали бы под опеку властей, если бы их не приютил один из учителей.

Мег начала завоевывать все призы и награды, какие только существовали, Дуайт же двинулся по спортивной дорожке. Она предпочла получить двухгодичную стипендию в учебном заведении нашего штата, что давало ей диплом учителя и возможность помогать Дуайту получить образование в колледже.

Самую яркую зарисовку во время моего внеслужебного расследования я получил от старика, помнившего, как они жили. «Я тысячу раз их видел на улице — этих двоих молодых оборванцев, волосы у них одинаковые были, светлые, она ростом повыше, держит его за руку крепко, сама сильная, смотрит гордо. Против этих двоих был весь мир, и ей как никому было это известно, и вот ее заботой было ему чего-нибудь достать на прокорм прежде, чем себе, а дырки на одежде так и лезли в глаза. Из жалости кто-нибудь порой приставал к ним со своей заботой. Когда паренек у нее от рук отбился, свои у него делишки появились, а ее он стал обзывать по-всякому, она сделалась вроде как курица, которая высидела утиное яйцо и не может видеть, как ее дитя плавает в пруду. Позже, в старших классах уже, когда он по ночам с бандюгами шастал, со всякой шпаной старше нее самой, когда гонял с ними на машинах или напивался как свинья, она боролась изо всех сил, чтобы уберечь его от худшей беды, а попасть в беду на наших-то холмах дело нехитрое, когда танцульки раз за разом оборачиваются дракой, поножовщиной, а то и перестрелкой. Трижды он представал перед окружным судьей — одно предупреждение и дважды поруки, и даже несмотря на то, как она за него билась, его бы давно дороги мостить отправили, если бы они в восторг не приходили от его футболянки, какой не видели ни до, ни после. Но вот что запомнилось мне, так это как тянет она его за руку за собой, как их головы сверкают в лучах солнца, у нее подбородок задран, как у королевы какой-нибудь, а вышагивает-то она босиком, по пыльной дороге, и в кармашке у нее пятицентовик, чтобы купить кусок черствого хлеба».

Она воротила нос от полисменишки из долины. Не один раз я унижался, ожидая ее возле школы и тащась за ней шесть кварталов до Краун-стрит. Она ответит бывало на какой-нибудь прямой вопрос, и — все. Но к тому времени я знал о ней побольше и разглагольствовал о том, что судьбою мы с ней чем-то схожи. У меня дома все умерли, но без особого шума и сам я был к тому времени постарше, чем она. А на службе моей меня из-за нее буквально затравили. Я глотал это от всех, кроме Элфи Питерса. Но он сказал о ней грязные вещи, так что мне пришлось дождаться конца нашей смены и отвести его за авторемонтную мастерскую, где такие дела обычно и улаживались. Позднее мне говорили, что первые десять минут он гоготал, кривлялся и пританцовывал, то и дело сбивая меня с ног, и кое-кто уже подумывал, что пора прекратить нашу схватку. Я долговяз и костляв и более нескладен, чем мне хотелось бы, но по мне никак нельзя судить о той силе и выносливости, которыми я всегда отличался. И вот потом, рассказывали мне, настал момент, когда он прекратил свои кривляния и взялся за дело всерьез, стремясь так уложить меня, чтобы я не поднялся. Мало-помалу руки у него тяжелели, двигался он гораздо медленнее и уже не успевал уворачиваться от моих медленных, тяжелых боковых ударов, обрушивавшихся на него как мешки с камнями, привешенные к концам двух веревок. Когда он стал валиться на землю, у меня появилась возможность перевести дух, и в конце концов он рухнул, да так и остался лежать. По рассказам, я долго стоял возле него на коленях и, тряся его, требовал, чтобы он обещал ни слова больше не говорить о Маргарет Макейрэн, он же так и лежал закатив глаза. Однако после того, как нас подлечили в отделении неотложной помощи городской больницы, он принес извинения в такой манере, которая меня удовлетворила, и выглядел так, как будто это причиняло его рту большую боль, чем причинил я.

— В следующий раз, приятель, я не стану размениваться на то, чтобы играться с тобой в начале, — произнес он.

— Назови точное время. — Я уставился на него, пока он не отвел глаза.

— Назову, когда созрею, — ответил он.

Но, насколько я понял, он так никогда и не созрел.

Как-то майским вечером я остановился, чтобы осмотреть сильно разбитый запаркованный автомобиль. После того, как я заглянул внутрь, нет ли там кого — спящего или пьяного, я выпрямился, а услышав какое-то шевеление сзади, стал поворачиваться и — очнулся спустя шестьдесят часов с двадцатью одним швом на голове. Тяжелое сотрясение мозга и коматозное состояние. Машина, как оказалось, была угнанной. Пьянчуга, угнавший ее, запарковал автомобиль и отошел, потому что его рвало. С собой он захватил лист от рессоры, потому что, по его словам, боялся кошек. Он не мог вспомнить, как меня саданул. Газеты все это дело расписали, поскольку если бы я отдал концы, что, по мнению одного из докторов, было вполне реально, это было бы убийство человека, расследовавшего уголовное преступление. Пьянчуга успел уехать на пять миль, где врезался в столб, который и свалил. В лаборатории идентифицировали следы крови на железяке и моей, то же и с остатками волос на ней.

Очнулся я в четверг, и в субботу меня разрешили навещать. Раскрыв глаза после короткого сна днем в субботу, я увидел Мег, которая сидела возле моей кровати и глядела на меня со всей своей обаятельной серьезностью.

— Как вы себя чувствуете, Фенн? — очень серьезно произнесла она, впервые назвав меня по имени.

— По-моему, совсем неплохо. По-моему, просто замечательно, Маргарет.

— Обычно меня зовут Мег.

— Рад, что вы пришли навестить меня, Мег, но это… это действительно неожиданно для меня.

— Для меня тоже. Наверное, мне следует рассказать, почему я должна была придти.

— Я… я хотел бы об этом узнать.

Какое-то время мы в упор смотрели друг на друга. Мег способна солгать по поводу каких-то мелочей, эти уловки делают повседневную жизнь полегче. Но в жизненно важных делах она требует от себя запредельной честности вне зависимости от цены, которую приходится платить.

— Они посмеивались надо мной по поводу вас, Фенн. Другие учителя. Я говорила, что вам скоро надоест, и вы бросите меня допекать. Я надеялась, что так оно и будет. Во вторник газеты написали, что вы можете умереть не приходя в сознание. Одна подруга мне сказала, что моя проблема решена, пошутить, наверное, хотела, но получилось это у нее гнусно. Когда она отошла, я обнаружила, что сижу в слезах и даже не знаю, почему. Я села на автобус, доехала до конца, это уже за городом, и вышла побродить. Я могла поклясться, Фенн, что считала вас занудой. Я часто думала о вас и полагала, что это в связи с тем, что вы меня допекаете. Но вот неожиданно поняла, что умри вы — и все бы переменилось.

— Вы снова плачете. Нет для этого причины.

— Вот так все время и происходило. Слезы появлялись… сами по себе.

— Наверное, нам лучше пожениться, Мег.

Широкая и какая-то возбужденная улыбка на ее лице заставила мое сердце замереть, но не остановила медленный поток ее слез.

— После того, как вы станете ухаживать за мной, Фенн. Ухаживать, а затем сделаете мне предложение.

— Я все время за вами ухаживал.

— Но теперь это будет по-другому, совсем по-другому.

Она слегка коснулась моей руки и исчезла из комнаты, не дав ответа. Осталось воспоминание о прохладном и мягком прикосновении к тыльной стороне моей ладони. Я целовал то место, к которому она прикоснулась. Если они не выпустят меня в воскресенье, я им тут все стены разнесу.

Действительно, как она и обещала, теперь все это было по-другому. Высокая и гордая девушка прижималась к тебе, твои руки были готовы вместе с ней обнять весь мир, сердце рвалось из груди.

— Ты должна понять меня, — говорил я ей. — Если потребуется, я могу очень и очень многое в себе изменить, но я не в силах перестать быть полицейским. У тебя будут лучшие варианты, и тебе стоит их подождать, быть может, ты решишь сделать выбор в пользу какой-то более… значимой жизни в более приятном уголке мира.

— Тебе следует понять меня, Фенн Хиллиер, — говорила она. — Я там, где моя любовь, такой уж я создана. В этом моя сущность. Я предназначена человеку, который заполняет сейчас всю мою жизнь, и я счастлива, что мы тянемся друг к другу, потому что в тебе есть… добродетель. Я стану любить тебя в любом случае, так уж, видно, судьбой указано. И из-за твоей добродетели, Фенн, не должно быть у меня никаких барьеров и тормозов, я готова отдавать тебе что имею, и я сделаю тебя очень, очень счастливым. Вот поэтому для меня быть не может какой-то более значимой жизни, и где бы мы ни оказались, это будет самый приятный в мире уголок.

Жениховство — слово старомодное, и она вложила в него всю эту старомодность, так что мне оставалось лишь гадать относительно степени страстности ее натуры, получая многообещающие поцелуи, — вплоть до нашего медового месяца, когда, словно в опровержение скабрезных историй, ходящих среди обитателей Долины о девушках с нагорья, подтвердилась ее девственная чистота, о чем прежде говорилось намеками. Мы провели вместе две недели в конце августа, имея в своем распоряжении одолженный фургон и очень небольшую сумму денег. Первые две ночи мы провели в отеле в городе, расположенном в полусотне миль от нас, а затем двинулись в сторону нагорья, ее нагорья, захватив еду и снаряжение для жизни в палатке, кое-что из этого мы прикупили, что-то взяли взаймы. Ей были известны укромные места и дороги к ним. Двенадцать дней и ночей мы прожили на берегу озера в палатке, что проделала сюда с остальными нашими вещами двухмильный путь от того места, где кончилась дорога, проведенная лесозаготовителями. Это был край дикой природы, с прекрасным чуть затуманенным видом и полным отсутствием следов человека. Мы очень много говорили, очень много бродили, делили между собой обязанности, набрасывались на еду как волки и — в полном смысле этого слова — познавали друг друга.

У нас не было возможности ощутить, что мы еще не избавились от стеснительности молодоженов, поскольку у нас не с чем было сравнивать. Идиотская стеснительность все еще сковывала нас обоих. Моменты близости проистекали по застывшему расписанию, действовали какие-то тормоза — все это было следствием того, что два человека стремились поступать в полном соответствии с тем, что им довелось читать. Мы с такой решимостью старались доставить друг другу наслаждение, что возникала некая натянутость, но нам было невдомек, чем это для нас может обернуться.

С помощью саперной лопатки я расширил отверстие, откуда бил родник, и мы по очереди в нем купались. Забраться в ледяную воду требовало напряжения всех душевных сил. На четвертый наш день я собирал валежник для костра, и мне почудилось, что она меня окликнула. Я решил, что она уже закончила свое купанье, и направился к роднику. Из-за шума воды она не слышала, как я подошел. Наполовину скрытый кустарником, я остановился и как вор глядел на нее. Белое тело, тени от листвы, желтые монетки летнего солнца, блеск волос, чернота воды. Она поднялась. Вода доходила ей до середины бедра. Она расстегнула заколку в волосах, и они рассыпались по плечам. Она с осторожностью начала выбираться из воды. На губах ее блуждала какая-то потайная, интимная улыбка.

Неожиданно, прямо как с небес меня осенило, что женщина, которой я любуюсь, это моя женщина, а не просто партнер по свадебному путешествию, требующий заботы и внимания. Будто тяжесть спала с моих плеч. Улыбаясь, я направился к ней и, увидев ее испуг, рассмеялся, обняв, опустил ее на траву и овладел ею с какой-то радостью и без всякого расписания, отбросив заимствованные познания и представления о том, что и как следует делать. Отключив истерзанный сомнениями разум, я делал все, что подсказывали мои сердце и тело, и вот там, яростные движения ее белых сильных рук и ног, стоны наслаждения и неистовство завершения провозгласили нас наконец мужем и женой, прочно и навсегда. Мы улыбались друг другу, отпуская скверные и не слишком пристойные шуточки. Она чувствовала, что нечто, столь нежданно произошедшее с нами, должно иметь какое-то особое название.

За оставшиеся дни и ночи мы осознали удивительный парадокс, который, похоже, калечит жизнь многим супружеским парам. Когда два тела поднаторевают в делах любовных, достигают открытым и честным путем взаимного удовольствия, секс делается привычной радостью, которой можно предаваться в любом настроении, становясь, таким образом, не только более значимым — как бы подтверждая существующее положение вещей, — но и менее значимым, посколькупревращается в часть бытия, не более и не менее важную, чем другие части. Когда телом не пользуются честно, в соответствии с его предназначением, нарастает страстное и тревожащее желание, придающее сексу явно излишнюю важность — это сродни мечтаниям голодающего о еде. Такие мелочи, как точное определение момента совпадения оргазмов, делаются самодовлеющими, хотя истинно любящие знают, что время любви подобно бесконечной полке с книгами. В некоторых случаях исход более счастливый, чем в других, но главное удовольствие в самом процессе чтения, в завязке каждой истории, в развитии повествования, в том, как главы переливаются одна в другую, в какие переделки попадают герои. Каждая книга — это путешествие и одновременно история, и если, в одном случае завершение не оправдало надежд, в другой раз оно будет лучше, а нередко вы обнаружите истинный шедевр. Те же, кто живет в постоянной тревоге, как бы держат в руках, последнюю книгу с этой полки. Они монотонно бубнят слова, теряют нить повествования, бездумно пролистывают страницу за страницей, думая только о развязке.

Я мог коснуться рукой моей учительницы и в ответ услышать: «Ну конечно!», или «Еще фасоли или сосисок?», или «Притащи себе еще банку пива». Она могла, наклонившись, поцеловать меня в затылок, и я либо поднимался, чтобы отправиться с ней пройтись или за охапкой хвороста для костра, либо оборачивался и притягивал ее к себе. Живущие в тревоге и томлении никогда не поймут, чего от них хотят. Любящие понимают всегда.

Когда мы сложили вещи и двинулись обратно с нагорья, я уже осознал, что обладаю наградой, гораздо большей, чем мог мечтать, и блаженствовал от такого счастья. Последние сомнения холостяка вылетели у меня из головы. Я знал, что подле меня женщина, которой мне хватит на всю мою жизнь. Мчась по извилистой дороге, мы распевали песни. Ни она, ни я не могли точно воспроизвести мелодию. То, что закончился хороший медовый месяц, не навевает печали, но, как я понимаю, не слишком часто медовый месяц бывает хорош. Супружеские пары следует классифицировать на две категории. Супруги и истинные супруги.

Единственное облачко на горизонте было столь крохотным, что его можно было разглядеть, лишь придвинувшись к нему вплотную. Ее сводный брат договорился с начальством на строительстве дороги в соседнем штате, где он подрабатывал в летние месяцы, чтобы приехать выдать замуж сестру. Я в первый раз его увидел. Мне не понравились ни вид его, ни манеры.

Но ради Мег я был вынужден сказать, что он отличный парень.

Любой профессиональный юрист вам скажет, что не существует некоего облика уголовника. Есть убийцы, выглядящие как честные, глубоко набожные юные священнослужители. Есть профессора, внешним видом смахивающие на обезьян, напоминающие хорьков банкиры, священники с лицами неандертальцев.

Если же вы станете продолжать допытываться у профессионального полицейского его мнения, то зачастую он признается, что может заметить в человеке нечто почти неуловимое, выдающее тайную склонность к противозаконному насилию. Полным идиотизмом было бы употреблять здесь слово вроде «психопат». Оно для мусорной корзины, оно являет собой вместилище для всех тех, в ком мы находим что-то странное, непривычное, нам не доступное.

У полицейского нет какого-то особого ключа. Его немедленно охватывает подозрение. Это подозрение возникает в результате массы микровпечатлений, каждое из которых, взятое в отдельности, не будет иметь ни малейшего значения. К примеру, когда мужчина крепок и полон жизненных сил, придает особое внимание своей одежде, выбирая подороже, когда у него, похоже, нет определенной точки зрения ни на одно абстрактное понятие наподобие политики, если он избегает любого дела, требующего регулярных усилий, и всегда полон энтузиазма в отношении ближайшего момента, но не думает о следующей неделе, если он терпеть не может одиночества, если он привлекателен и обаятелен, импульсивен и ненадежен, и любит насыщенную событиями жизнь, обожает преувеличивать и драматизировать, и лгать в случаях когда дело касается денежных проблем, если он забывает выполнять данные им обещания и не имеет в жизни конкретной цели, если он уходит с головой во все, за что берется, если использует любящих его людей, своим обаянием вынуждая их все ему прощать, однако не заводит глубоких эмоциональных отношений ни с кем — вот тогда и начинают позванивать маленькие колокольчики.

Они чересчур стремятся внушить доверие. В их взгляде сквозит нечто смутное. Они слишком охотно смеются первой же вашей шутке и вполуха слушают следующую. Они отрабатывают свою улыбку перед зеркалом. Их озабоченность всегда заметно искусственна. У них никогда не видно признаков тревоги. Для них грех не в том, чтобы грешить, но в том, чтобы на этом попасться. Добавьте постоянную нужду в деньгах и безалаберность с ними плюс безжалостное использование женщин — и опытный полицейский сразу немного насторожится, поскольку этот тип он уже наблюдал прежде, и в этих предыдущих случаях полицейская работа оказывалась чуточку более грязной, чем обычно. Полицейский не скажет: «Этот собирается совершить преступление». Он просто заметит: «Этот готов. От этого всего можно ожидать. Будем надеяться, ничего не случится».

С Дуайтом я познакомился на свадьбе, хотел принять его как брата моей невесты. Но он тут же дал понять, что дистанция между нами не будет сокращена. Его сестра бросилась на шею полицейскому из долины, и этого не изменить, но будь у нее хоть чуточку мозгов, она бы выбрала себе мужика поденежнее.

Я наблюдал, как он на свадьбе обходился с ней, как общался с приглашенными, в том числе с одной из ближайших подруг Мег по школе, и мне все это не нравилось. Он строил из себя героя-футболиста, делая это достаточно грубо. К тому моменту, как мы стали разъезжаться, он был уже безнадежно пьян.

Вернувшись из нашего свадебного путешествия, мы обнаружили, что он болтался без дела так долго, что его уволили. Он уговорил пустить его в дом миссис Дьюк — судя по тому, что исчезли ее радиоприемник и портативная пишущая машинка. Я нашел их в единственном в Брук-сити ломбарде и после некоторого нажима получил их назад за ту же сумму, за которую он их сдал, — двадцать долларов. Он оставил Мег записку, в которой сообщал, что планирует немного прошвырнуться, а в сентябре вернется к началу занятий. Лишь гораздо позже Мег обнаружила, что ее хорошенькая подружка по школе Джинни Поттер исчезла вместе с ним. Они отправились на машине, которую та купила на свои первые учительские доходы. Своим родителям она написала, что едет проветриться вместе с приятельницей. Последняя открытка от нее пришла из Батон-Ружа. Спустя две недели, через несколько дней после того, как она должна была выйти на работу, она позвонила родным и попросила забрать ее из третьеразрядной гостиницы в Новом Орлеане, без денег, больная, измочаленная, впавшая в полное отчаяние. За ней полетел ее брат, привезший ее назад. Никаких следов автомобиля они так и не нашли. Дуайт уже давно ее бросил. Когда именно, она вспомнить не могла, не понимала она, куда подевалась вся ее одежда помимо платья, в котором она была. По возвращении домой девушке почти удалась попытка самоубийства, после чего ей пришлось провести больше года в лечебном заведении, а спустя еще несколько месяцев она вышла замуж за одного из близких друзей ее отца, у которого утонула жена.

Хорошо помню, что сказала Мег, услышав о Джинни.

— По сути дела, Фенн, Дуайт все же не похитил ее, так ведь? Двадцать один ей уже исполнился. Мне кажется, оба они глупость сделали, затеяв это все.

— Он, конечно, ее не похищал, но, быть может, мог бы проявить о ней чуть больше заботы.

— Не нам его судить, дорогой. Нам не известно, что произошло в Новом Орлеане. В конце концов, мальчику только двадцать. Возможно, он считал, что поступает правильно, оставляя ее. Он, вероятно, ожидал, что она направится домой, где ей и следовало бы быть. Откуда ему было знать, что она там останется одна-одинешенька и доведет себя до такого ужасающего состояния?

— Мне кажется, у нее уже и денег не было.

— Он знал, что она в любой момент может отбить телеграмму с просьбой прислать денег. Думаю, он начинал ощущать… вину за то, что они придумали, вот и оставил ее.

— Возможно, — произнес я и переменил тему.

Что еще тебе остается делать? Ты не можешь объяснить своей молодой жене, что она жертва одного сорта, а Джинни Поттер — другого, и будет еще множество других, пока он не закончит свой жизненный путь. Да я и сам начинал ощущать себя жертвой в какой-то мере.

4

Итак, я привез Макейрэна из Харперсберга, воссоединил его с любящей сестрой и наблюдал, как он пнул ногой нашу собаку.

Мег отвела его в комнату, которую для него приготовила. Когда мы купили этот дом, в нем было две спальни. Я перенес ночник в другую спальню, чтобы у Бобби и Джуди было по собственной комнате. В этой Бобби жил уже три года, и он не выражал особой радости по поводу того, что ему приходится вновь возвращаться в комнату сестренки, даже на время. Он обставил свое жилье в соответствии с представлениями восьмилетнего мальчика о красивом и нужном, и для него унизительным было жить с шестилетней сестрой в отвратительном окружении куколок и игрушечной посуды.

Стоя в дверях, я наблюдал за тем, как она знакомит Макейрэна с тем, что и как она приготовила для него. Пять лет назад она упаковала все его вещи и недавно привела их в порядок, отгладила костюмы, брюки, повесила пиджаки в шкаф над начищенными ботинками, разложила по ящикам рубашки, носки, нижнее белье, свитера. Она даже выставила на полку, где Бобби держал свои модели гоночных автомобилей, его спортивные трофеи, причем все кубки и плакетки были начищены до блеска.

Он бросил на все это мимолетный взгляд, лишенный всякого интереса и, сев на кровать, произнес:

— Прелестно, сестрица.

Упавшим голосом она сказала:

— Я старалась.

Протянув руку, он включил принадлежащее Бобби радио, нашел какой-то диксиленд и сделал звук погромче, пожалуй, излишне громко. «Рэм-парт стрит пэрейд».

Она подошла к секретеру и достала из него книгу с записями доходов и расходов, затем вернулась к кровати и села рядом с ним. Стала объяснять значение записей, повысив голос, чтобы ее было слышно сквозь музыку.

— Это, дорогой, то, что осталось после оплаты адвоката. А вот это я получила за машину. На прошлой неделе я просила подсчитать проценты, так что вот сколько ты на сегодня имеешь.

— Как мне их получить?

— Что? Ну, мы съездим в банк и заведем на тебя карточку, чтобы ты мог в любое время брать столько, сколько тебе потребуется.

— Ты могла бы их получить?

— Конечно.

— Тогда мне карточка не понадобится. Просто получи их.

— Но ты же не станешь носить при себе наличными столько…

Он выключил приемник.

— Ты просто получи их, Мег. И все. Просто получи и отдай мне. Это ведь так легко.

Я не стал дожидаться ее ответа. Выйдя через заднюю дверь, я стал искать Лулу. Я знал, где она может быть. Около гаража я присел на корточки и заглянул вниз. Она забилась так глубоко, насколько это было в ее силах, и, положив морду на лапы, глядела на меня взглядом отверженной. Я привел ей все доводы в пользу того, что она самая замечательная собака в мире, но она их не приняла. Чудовищную, ужасающую вещь с ней сделали в моем присутствии, так что я как бы составлял часть этого ужаса, и льстивыми речами не излечить разбитого сердца.

Я вернулся в кухню. Там была одна Мег, разглядывающая что-то в духовке.

— Что мне больше всего нравилось, — сказал я, — это то, как он все время прыгал на одной ножке от радости.

Она встала и медленно подняла на меня свои глаза, похожие сейчас на кусочки зеленого льда.

— Он пять лет был плейбоем и завсегдатаем самых веселых в мире заведений. Вот отчего ему так легко прыгать на одной ножке от радости по любому поводу.

— Но он мог бы…

— Никто из нас не считает, что все это очень просто. Так что давай сделаем это еще хуже с помощью разных милых шуточек, Фенн. Если мы очень постараемся, быть может, мы сделаем это просто невозможным.

Я подошел к ней и притянул к себе. Я ощутил и услышал ее вздох. Донесся звук включенного душа — как я понял, наш Дуайт соскабливал с себя зловонную тюремную грязь.

— Не станем же мы устраивать из-за него свару, — сказал я, отпуская ее.

Она устремила на меня взор полный скорби, слезы были готовы покатиться из глаз.

— Зачем им потребовалось… учинить с ним такое? Почему им надо было так его изломать? Какая от этого польза? Какую вообще цель… преследует тюрьма?

— Наказание. Сдерживающее средство для других. Перевоспитание. Но в основном, на мой взгляд, узаконенная и организованная месть. Тюремщики призваны добиваться этих целей, заключенным все это до лампочки. А существуют тюрьмы, потому что кругом достаточно всякой шпаны. Когда-нибудь, если человека признают виновным, ему к голове прикрепят приборчик, который зажужжит и очистит его мозги от всего, что наросло со дня его рождения. Повернут другой диск, он еще пожужжит — и у этого человека возникнет набор новеньких способностей, привычек и желаний, возможно, в качестве примера возьмут какого-нибудь стопроцентно положительного гражданина. Но это станет возможным очень, очень не скоро. И пока что мы будем сажать их за решетку, делать их более суровыми и жестокими, еще дальше уводить их от норм, принятых в обществе, а затем отпускать на свободу. Но это та сторона моего дела, о которой мне не хотелось бы слишком задумываться, потому что она частично выхолащивает все то доброе, что, надеюсь, я делаю. Верю, что делаю.

— Он не… говорил тебе что-нибудь о своих планах?

— Ничего конкретного. Он считает, что Брук-сити подло с ним обошелся.

— Разве он не прав?

— Да и нет. Да — в том смысле, что суд не был к нему беспристрастен. Нет — потому что подобное отношение со стороны суда проявляется столь редко, что никакой разумной причины ожидать ему этого не было. Если он попытается нажать на другую чашу весов, чтобы вернуть часть мяса и крови, по его мнению, отнятых у него, то с таким же успехом он может попробовать свалить груженый вагон.

Звук воды в душе прекратился. Она принялась накрывать на стол. Я вышел и присел на ступеньки заднего крыльца. Если с ним подло поступили, так это та самая подлость, к которой я старался притерпеться и с которой сталкиваешься в любом городе этой страны. Эта одна из реалий жизни, органический изъян, встроенный в структуру нашей судебной системы. Лучшие умы, чем я, отчаивались когда-нибудь это изменить.

Вот где зарыта собака. Чаще всего обвинителем бывает сравнительно молодой юрист. Возможно, с политическими амбициями. А возможно, он просто желает произвести впечатление в надежде, что это поможет ему, когда он займется частной практикой. В любом случае его карьера зависит от доброй воли людей, именующих себя столпами общества, людей, владеющих магазинами, предприятиями, банками, агентствами и так далее.

Полиция производит арест, готовит обвинение, завершает расследование и передает дело прокурору. У прокурора есть небольшой магазинчик, дела в котором обычно не слишком хороши — низкие зарплаты и напряженный бюджет. И вот, в каждом случае ему предстоит решать, сколько времени и усилий уделить судебному делу. Предположим, преступление совершено близким приятелем, родственником или ценным сотрудником одного из местных бизнесменов. Прокурор представляет, что ему предстоит схлестнуться с хорошим адвокатом. Так зачем ему тратить пыл, время, силы, нести расходы на подготовку этого дела? Зачем ему тщательнейшим образом подбирать людей в состав суда присяжных, когда существующий состав заведомо признает подсудимого виновным. Зачем ему добиваться передачи дела более жесткому судье? Он может успокоить свою совесть, формально проведя всю подготовку к слушанию дела, а затем демонстрировать свой пыл и страсть, во всяком случае, внешне. Особенно он может напирать на те обстоятельства, где у защиты самые прочные позиции. Если же в ходе перекрестного допроса свидетеля защиты он заметит возможность загнать этого свидетеля в ловушку, кто станет утверждать, что он пустил перекрестный допрос по другому руслу? Если все идет к тому, что обвинительного приговора не избежать, разве не в его силах ненароком внести какой-нибудь элемент, который, после апелляции, будет рассматриваться как ошибка суда?

В случае же преступления против людей, способных прямо или косвенно повлиять на его будущее, присутствующие могут решить, что наблюдают аналогичное действо, на деле же перед ними разворачивается слушание, механизм которого построен с аккуратностью механизма баллистической ракеты. Они видят колеблющуюся защиту и противостоящее ей яростное обвинение, жесткого судью и присяжных — настолько безжалостных, насколько это смог организовать прокурор. Вы видите, как он штурмует слабые звенья защиты, как тщательно избегает случайной процедурной ошибки.

Не в каждом городе такое имеет место. Но в большинстве это так. Предположим, вы были прокурором. Предположим из государственных фондов вам выделили сумму, недостаточную для организации тщательной подготовки каждого дела. На чем вы сэкономите и на что потратите? Проблема деликатная, и затрагивает она и полицейские расследования. Если у вас не хватает времени и личного состава, чтобы раскопать до конца все дела, на каком из них вы сосредоточите усилия? Проблема не стоит так остро там, где места прокуроров занимают профессионалы, те работают более длительные сроки, и им хорошо платят. И вот когда ты натыкаешься на этого редкостного зверя — ярого защитника угнетенных и униженных, заклятого врага власти и привилегий, ты сталкиваешься с той же проблемой — но поставленной с ног на голову.

В этом смысле правосудие в большей степени зависит от того, кем ты являешься, нежели от того, в чем ты проштрафился.

А Дуайт Макейрэн убил единственную дочь одного из влиятельнейших людей Брук-сити. Прошение о переносе разбора дела в другой округ было подано с опозданием, и его отклонили.

Между тем убей он в такой же ситуации и по тем же мотивам девицу сродни той, что его родитель подцепил на Дивижн-стрит, его бы, возможно, вообще не потащили бы в суд.

После окончания своего первого сезона в профессиональном футболе Макейрэн в середине января вернулся в Брук-сити с идеей завязать кое-какие деловые связи, что позволило бы ему продержаться в межсезонье и стало источником существования, если бы или когда бы он надумал порвать с Национальной футбольной лигой.

Он снял каморку в гостинице, стал разливаться соловьем на клубных обедах, раздавал интервью, делился прогнозами с местными спортивными репортерами и стал продавать страховки агентства «Атлас» вместо старика Роба Брауна, который сделался совсем ветхим и уже не в силах был ходить по клиентам. Две недели и одну проданную страховку спустя ему это разонравилось. Позднее Роб говорил, что вся эта милая затея обошлась ему ровным счетом в три сотни долларов.

Какое-то время он занимался продажей спортивных товаров. Неделю провел за конторкой в отеле «Кристофер», откуда его выгнали за пьянку. Постовые уже устали предупреждать его, когда он сломя голову носился из конца в конец города в своей голубой открытой машине, и начали вовсю его штрафовать. К тому времени он уже оброс всевозможной шпаной.

Я знал, что он стал болтаться по всяким притонам на Дивижн-стрит, но не слишком задумывался над тем, что за этим стоит, пока Лэрри Бринт не вызвал меня и, плотно закрыв дверь, не сообщил:

— Питерс тут беседовал со своим информатором по совсем другому поводу, и неожиданно всплыло кое-что о брате твоей жены Дуайте. Он в платежной ведомости Джеффа Кермера, получает каждую неделю.

Наверное, у меня был ошеломленный вид.

— Что же он делает?

— Источник Элфи сообщает, что Джефф использует его как грубую силу. Народ там этой зимой подраспустился, потому что Джефф чуть свою хватку ослабил. Так вот Макейрэн и помогает вновь на них уздечку набросить.

Я вспомнил только что поступившего в больницу пациента — владельца заведения «Брасс ринг», что на углу Дивижн и Третьей. Появившись с обоими переломанными запястьями, вывихнутым плечом, внутренним кровоизлиянием, он сообщил, что поскользнулся, спускаясь в свой погреб. Мы допрашивали его в больнице, будучи практически уверены, что даром теряем время.

— Дэйви Морриса?

— Поговаривают, что это дело рук Макейрэна и что Кермер высоко оценил работу.

— Что-то все это мне не по вкусу.

— Вот я и потолкую с Джеффом, а ты давай с самим героем.

Ничего у меня с Дуайтом не получилось. Он казался задетым, так и кипел от возмущения. Джефф Кермер — это друг. Зачем болтался в заведении Джеффа «Холидей лаундж»? Просто Джеффу втемяшилось, будто кое-кто туда приходит специально, чтобы с ним, Дуайтом, пообщаться, Джефф ему даже спиртное со скидкой продает. Ей же Богу, ни у кого он на окладе не состоит. Есть у него кой-какие планы, может, выгорит, может, и нет. Пара приятелей подбрасывают ему деньжат, чтобы он на плаву держался. Мне бы, черт побери, следовало бы знать, парень из профессиональной лиги ни в жизнь не свяжется с кем-то, кого несколько раз арестовывали за незаконные азартные игры. Такого в момент бы из лиги вытряхнули. Ну и что, что ему делали скидку в баре?

Я застал его в меблированной квартире на Брукуэй в одиннадцать утра. В тот момент, когда стало ясно, что наши разговоры ни к чему не ведут, из ванной выплыла Милред Хейнемэн, укутанная в желтую простыню наподобие саронга, и разразилась деланным изумлением. Это была худощавая темноволосая девушка, шалая как мартовский ветер, одевавшаяся с претензией на элегантность, ее несомненную привлекательность портил рот — вяло очерченный, постоянно находящийся в движении, выводящий каждое слово так утрированно, будто она обращалась к людям, читающим по губам.

Я стоял возле двери. Одетый в халат, Дуайт, сильно небритый, сидел за кофе с газетой.

— Позволь мне представить детектива сержанта Хиллиера. Сержант, это мисс Хейнемэн. — Дуайт все это произнес с нескрываемым сарказмом.

— Вообще-то, мы встречались, — произнесла она, проделав необходимую работу своим ртом. — Разве не так? И ведь не раз и не два. Вы очень замечательный сержант. Дуайти, дорогуша, тебе просто необходимо что-то сделать, чтобы горячая вода шла нормально. Куда же я засудобила мои сигареты? А, вот где они…

Да, мы встречались. Люди не переставали изумляться, какими непохожими могут быть брат и сестра. Поль-младший родился на четыре года раньше нее и уже при рождении выглядел пятидесятилетним, он всегда был серьезен, казался очень надежным и вообще во всем правильным. Мать их умерла, когда Полю-младшему было пятнадцать. Милред вышвыривали из каждой школы, куда ее удавалось пристраивать, в том числе и из швейцарской. В восемнадцать она стала получать деньги из тех, что ей завещала ее транжирка бабушка. Она жила как моряк на берегу, будто думала, что ей мало будет всех постелей в мире, что нет гоночного автомобиля, скорость которого ее бы удовлетворила, что даже самые поздние вечеринки заканчиваются слишком быстро. Под влиянием порыва она мчалась в какие-то далекие места, а возвращения ее в Брук-сити никогда нельзя было предвидеть. Всякий раз, появляясь в городе, она создавала для нас проблемы. Ей было двадцать два. Газета, принадлежащая ее отцу, не пропускала ни одной статьи о ней. Она так свыклась с тем, что мы постоянно вытаскивали ее из всех передряг, что стала считать, будто мы значимся в платежной ведомости ее родителя.

Мне довелось расследовать одну из самых сомнительных ее историй тремя годами раньше, когда я был в самых малых чинах. Некая процветающая пара по фамилии Уокер отправилась в путешествие в Европу, было это весной. На пасху их сыночек зазвал двух своих приятелей по колледжу в их пустующий и весьма симпатичный дом в районе Хиллвью, неподалеку от дома Хейнемэнов. Насколько мы смогли восстановить ход событий, трое парней на протяжении пяти дней и ночей непрерывно бесчинствовали, используя прелести Милред и огромные запасы спиртного — пока приятель Уокера не отдал концы. Мы примчались туда спустя десять минут после звонка отпрыска Уокеров, еле ворочавшего языком. Он был слишком пьян, чтобы его можно было допрашивать. Второго мы обнаружили в постели, где он громко храпел. Дом они превратили в форменный свинарник. Милред Хейнемэн мы нашли лежащей голой в розовой ванне, без сознания. Видимо, что-то произошло с затычкой и вода вытекла, иначе бы она там захлебнулась. На фоне сверкающей розовой эмали тело ее выглядело серым и безжизненным, возбуждавшим желание в той же мере, как какой-нибудь труп в концлагере.

Погибший парень был помешан на электронике. Ему чем-то не понравилось изображение на экране телевизора. Открыв заднюю стенку, он погрузил свои пьяные руки в лабиринт проводов, даже не выключив телевизор. Электрическим разрядом его отбросило на восемь футов. Цвет лица у него был темнее любого загара, но все же мы предприняли заведомо бессмысленные попытки привести его в сознание.

Я хотел выдать им на всю катушку, выдвинув против них все возможные обвинения. Когда стало ясно, что я выхожу из-под контроля, меня попросту дернули с этого дела. Обслуга Хейнемэнов навела в доме Уокеров безупречный порядок. Милред быстро эвакуировали в специальное медицинское заведение, чтобы привести в божеский вид. Кто-то здорово потрудился, чтобы Уокер и его уцелевший приятель обрели нормальный облик. К моменту, когда появились родители погибшего парня, все уже смотрелось всего лишь трагическим происшествием: трое приятелей, сидящие за пивом, и Ронни, решивший наладить телевизор, но случайно вытащивший из розетки вилку не телевизора, а торшера. Вердикт следователя: смерть в результате несчастного случая.

Лэрри Бринт наставлял меня:

— Тебе, Хиллиер, платят, чтобы ты был полицейским, а не моралистом или реформатором. И не тебе внедрять библейские заповеди. Ты следишь за соблюдением законов. Произошел несчастный случай. Какая польза будет, если ты станешь руководствоваться в своих обвинениях мерками морали? Какая будет польза, докажи мы, что юный Уокер невесть зачем ждал двадцать минут, прежде чем позвонил нам. Принесло бы облегчение родным погибшего, узнай они, как он провел последние пять дней своей жизни. От такого рода сделки тебя должно тошнить, как это со мной и происходит. Ладно. Если бы мы этого не ощущали, мы бы были паршивыми полицейскими и еще более скверными людьми. Но не тащи эти чувства в работу, за которую тебе платят. Не нам менять порядки в этом мире. Наше дело — превратить Брук-сити в относительно спокойное и безопасное место, предоставить людям нашей защиты на полтора доллара за каждый доллар, что они перечисляют в наш бюджет. Ты не судья, не присяжный, не прокурор.

Глядя на завернутую в желтую простыню Милред, я вспомнил эти его слова. Она закурила сигарету. Дуайт лениво протянул руку, она передала ему ее и закурила новую. Оба они глядели на меня, и мне неожиданно пришло в голову, как много в них общего. В их союзе была некая неизбежность. Долго бы он не продлился. В их жизни вообще ничего долго не длилось. Но какое-то время они должны были быть вместе.

— Он сюда явился, чтобы велеть мне прекратить работать на Джеффа. Чего только ему в голову не взбредет.

— Джеффи такая прелесть, — сказала Милред. — Такой заводной. Сержант, дорогуша, мы там, конечно, маленько тусуемся, но о постоянной работе и мыслей нет. В прошлом году я как-то затеялась с этим, дразнила его, чтобы он меня в свой телефонный списочек включил, просто со скуки, но он сразу же с лица сбледнул, так папашу моего боится, верно говорю.

— Не хотелось бы дольше отрывать вас от работы, Фенн, — произнес Дуайт.

Подходя к лифту, я услышал их смех.

Я знал, что в деле Джеффа Кермера Лэрри не слишком преуспел. Джефф твердил лишь о случайном знакомстве — то же, что и Дуайт. Мы миримся с существованием Дивижн-стрит. Мы нуждаемся в Джеффе Кермере и используем его, равно как он нуждается в нас и нас использует. Это отношения, порожденные реальностью, и они повергли бы в ужас любых реформаторов, узнай они о подобном. Почти по всем категориям тяжелых и других преступлений у нас дело обстоит лучше, чем в среднем по стране, согласно данным ФБР. В соседних городах, где в расчете на каждого полицейского средств выделяется больше, уровень преступности выше.

Следствие взаимоотношений между центрами силы, но не какой-то там заговор. Согласно написанной договоренности, Кермер концентрирует свою деятельность строго в районе Дивижн-стрит и без особых сложностей имеет возможность заправлять там домами свиданий и игорными заведениями, держать девиц «по вызову», рэкетиров, а также контролировать сеть игральных автоматов. В качестве компенсации он блокирует город от проникновения сюда наркотиков, порнографии, профессиональных грабителей, взломщиков сейфов и организованных в банды угонщиков автомобилей. Мы стараемся иметь внутри его организации стукачей двух видов — тех, о ком ему известно, и тех, о ком он не знает. Нам не приходится ожидать, что он положит конец буйным выходкам правонарушителей-непрофессионалов, но на нем лежит забота о том, чтобы не допускать в город воров в законе. Если кто-то все же здесь объявляется и ему не удается этому воспрепятствовать, он так или иначе дает нам об этом знать. Если кто-то из не зависимых от него дельцов на его территории начинает чересчур хапать, к нам поступают сведения, что Джефф не возражает, если мы устроим налет и арестуем пару-тройку человек. Это всегда радует всяческих реформаторов. Поскольку город находится под контролем, он влечет к себе пришлых бандюг, которые переводят здесь дух. При соблюдении условия, что они не занимаются своим ремеслом в Брук-сити, мы идем на то, чтобы не забрасывать нашу сеть для отлова подозрительных людей.

Что касается полицейского управления, то до наличных дело не доходит. У Кермера есть ассигнования на политическую деятельность, призванную поддерживать статус-кво, но что бы кто-то Лэрри Бринту приносил конверты — такого нет. Джефф — мужик достаточно ушлый, чтобы впрямую подкупать полицию. Если в контролируемом городе подкупают полицию, это нарушает баланс сил и город настолько делается открытым всем ветрам, что вездесущие любители перестроек получают достаточно возможностей взять все в свои руки и испортить всю малину. Если же кто-нибудь из недоумков-полицейских требует дать на лапу, Кермер сигнализирует об этом Бринту, и этого полисмена отстраняют от работы. Получается, что, поддерживая чистоту в рядах сил правопорядка и высокий уровень их профессионализма, коррупция дает хорошую отдачу от долларов налогоплательщика. Лэрри Бринт рассматривает это как рабочую схему, разумный компромисс. Ему, однако, известно, что подобное равновесие долго поддерживать невозможно, поскольку здесь очень силен личностный момент. Люди болеют и умирают, а те, кто приходит на их место, могут иметь иные замыслы. Между тем Лэрри как бы застыл на месте, а Джефф Кермер набирал силу. Уже давно Джефф начал внедряться в легальное предпринимательство, все больше ассоциируя себя с коммерсантами, образующими группу давления, это: еще сильнее упрочивало его позиции — но уже в иной сфере. Вот эта двойственность интересов удерживала его от того, чтобы напустить тумана в дело об убийстве Милред Хейнемэн. В той же мере, как его незаконная деятельность была во власти Лэрри Бринта, его обычный бизнес был уязвим для нажима, который могли оказать люди из группы Поля Хейнемэна.

Убийство произошло спустя шесть недель после нашего разговора с Дуайтом и дочкой Хейнемэнов в квартире Дуайта.

Вот факты, установленные полицейским расследованием. Макейрэн порвал с ней. Девица на него обозлилась. Была задета ее гордость. Она стала крепко выпивать. Он старался не попадаться ей на глаза. Однажды поздним субботним вечером она нашла его в одном из кабинетов «Холидей лаундж», где он с тремя людьми играл в покер. Он сказал, чтобы она оставила его в покое. Они обменялись непристойной бранью. Она прошествовала к бару, вернулась, держа стакан со спиртным, и стала мешать игрокам. Неожиданно выплеснула спиртное ему на голову. Он отмахнулся от нее. Она увернулась от удара, но так плохо держалась на ногах, что упала на пол. Глядя на него, расхохоталась. Он поднялся и принес полотенце, вытер лицо и голову и снова сел за стол, полностью ее игнорируя. Она совсем разъярилась и с воплем бросилась на него, впившись ему ногтями в спину. Он вскочил, опрокинув стул, оттащил ее к стене около двери и, удерживая левой рукой, стал наносить ей удары правой, причем сильно бил и ладонью, и тыльной стороной ладони — до тех пор, пока она не утратила способности сопротивляться. Он бил ее и после этого, пока его партнеры по карточной игре не оттащили его. Она свалилась в полуобморочном состоянии. Мужчины продолжили прерванную игру. Спустя пять минут она смогла подняться. Ушла, не сказав больше ни слова. Когда она проходила через бар, несколько человек обратили внимание на то, что лицо у нее сильно разбито и она очень бледна. Из «Холидей лаундж» она вышла примерно в десять минут первого. Служанка слышала, как ее автомобиль подъехал к дому примерно в половине второго ночи. Дорога у нее должна была занять не более пятнадцати минут. Весь следующий день она оставалась в постели, жалуясь на головные боли, тошноту и частичную потерю зрения. Час она провела на ногах, но пожаловалась на головокружение и снова легла. Когда в полдень в понедельник служанка нашла ее в постели мертвой, вызванный следователь с помощью специального термометра методом температурной экстраполяции определил предполагаемое время смерти: три часа в ночь на понедельник. Ввиду наличия сильных повреждений на лице было дано разрешение на вскрытие, и причиной смерти был признан вызванный травмой разрыв небольшого кровеносного сосуда в левом полушарии мозга, что повлекло повышение давления, а это, в свою очередь, резко сократило приток крови к участкам мозга, регулирующим дыхание и сердечную деятельность. В месте разрыва сосуда не было отмечено никаких органических отклонений или новообразований. Мнения двух приглашенных специалистов совпали с выводом судебного эксперта: повреждения на лице — следствие нанесенных с достаточной силой ударов, которые, возможно, повлекли разрыв кровеносного сосуда. По отдельности были допрошены трое свидетелей избиения. Те не запирались и дали показания, не расходящиеся в каких-либо существенных деталях.

Принцип разумного сомнения — один из основополагающих в деле отправления закона. Рьяный адвокат выжал бы максимум из того факта, что девушка совершенно очевидно была пьяна. Вскрытие не могло точно определить момент нанесения травмы мозга. Еще до того, как Макейрэн ее избил, она могла где-нибудь упасть. По пути домой она могла выйти из машины и упасть тогда. Она могла встать ночью с постели и поскользнуться в собственной ванной.

Макейрэну предъявили обвинение в убийстве второй степени. Имея за спиной всю мощь поддержки Хейнемэна, молодой прокурор Джон Финч проделал солиднейшую подготовительную работу. Уже в середине судебного разбирательства можно было с легкостью предугадать его исход. Защита поступила разумно, попросив сделать перерыв, проконсультировалась с Финчем, и, заручившись его согласием, выступила с заявлением, что обвиняемый признает себя виновным в непредумышленном убийстве. Макейрэна приговорили к пяти годам с отбыванием срока в тюрьме штата в Харперсберге.

Если бы Поль Хейнемэн-младший, вдруг резко себе изменив, избил подвыпившую шлюху в одном из заведений Дивижн-стрит, и если бы она была в состоянии выйти из здания и умерла бы спустя двадцать четыре часа, было бы абсолютным безумием предположить, что он проведет даже пять дней в тюремной камере. В этом случае сомнения приобрели бы особую весомость.

Я посетил Дуайта в камере предварительного заключения после приговора, когда он ждал отправки в Харперсберг.

Его верхняя губа вздернулась в ухмылке, и он напомнил мне зверя.

— Вонючий полисменишка!

Я прислонился к решетке. Он сидел на лавке, щелкая суставами.

— Ну да, это я тебя сделал.

— Наверняка можно было все утрясти. Пять чертовых лет! Боже мой!

— Утрясти?

— Один из твоих патрульных мог бы засвидетельствовать, что видел, как на полпути к дому она остановилась и вышла из машины, а там и упала, разбив свою вонючую головенку.

— Ну, конечно. Для наших друзей мы всегда готовы такое организовать.

— Почему Кермер меня продал? Двое из тех мужиков, кому я деньги в карты просадил, работают на него. Я Джеффу сказал, как это все можно устроить. Они дают показания в суде. В ходе этого меняют показания, данные во время следствия, заявляя, что видели, как Милред упала, ударившись головой, после того, как выплеснула на меня свою выпивку, что вела она себя очень странно, как будто была не в себе, что когда она появилась в комнате, лицо у нее было уже разбито, а я всего лишь шлепнул ее по щекам пару раз, чтобы привести в норму. Трудно было так сделать?

— А он-то согласился?

— Подмигнул и велел мне ни о чем не беспокоиться. А потом, как дали мне на полную катушку, я понял, что меня сдали.

— Возможно, Кермеру Хейнемэн нужен больше, чем ты, Дуайт?

— Хотел бы я, чтобы эта растяпа, это пьяное трепло, эта шлюха сейчас бы здесь оказалась. Я бы так ее замочил, чтобы хоть кайф немного получить. ПЯТЬ ЛЕТ!

— Если нормально поведешь себя, могут стать тремя с половиной.

— У меня такое ощущение, зятек, что нормально у меня не получится. — Он вперил в меня тяжелый взгляд, от которого мне стало не по себе. — У меня перед тобой должок, полицейская ищейка. Я задолжал тебе и Кермеру, и Хейнемэну, и всему этому сволочному городишке, и всей этой сволочной системе, из-за которой мое имя треплют все газеты страны. Подожди, наступит час. А пять лет пока можешь покайфовать с моей сестрой.

— Не мели чепуху. Болтаешь, как мелкая шпана.

Он опустил глаза на свою правую, крупную и мясистую руку.

— Чуток перестарался, — тихо произнес он, — и тянул дольше, чем надо. Надо было кончить с этим, когда она стала отключаться, но в ритм вошел, раз, раз ее по морде. — Он задумчиво взглянул на меня, сморщив лоб. — Знаешь, я ведь в тот момент зла на нее не держал. Вроде как с грушей тренировался, ритм поймал и работал. Вроде как игра была. А какая ей цена была? Этой трухлявке Милред? Ей же самой на себя плевать было. Что, не так? Ей без разницы было, что происходит, что она несет, что она творит. Хотела только кайф ловить. А больше всего любила, чтобы на нее глаза пялили. Боже ж мой, в пять лет она мне обходится!

— Мег спрашивала, что она может для тебя сделать, — произнес я.

Он приблизился ко мне и уставился в упор.

— Что же она хочет сделать? Жратву приготовить, как на пикник?

— Хочешь с ней увидеться?

— Нет.

— Нужны тебе сигареты или еще что-нибудь?

Он мне не ответил. Просто упер глаза в пол. Немного еще повременив, я ушел. Он не взглянул на меня. Я подумал, каково ему будет привыкать к Харперсбергу. Этим же вопросом задавались и другие. И все в своих предположениях ошиблись. Мы считали, что жесткость — это мышечный рефлекс, что они там живо спесь с него собьют и заставят слезы размазывать. В этом черно-белом мире слишком соблазнительно поверить в выдумку о трусости преступника. Все, все мы ошиблись.

5

Мег окликнула меня из кухни, и я отправился на запоздавший обед с моим блудным шурином. Он был в желтом свитере, серых брюках, его волосы еще не улеглись после душа. Мег приготовила блюда, которые он больше всего любил, и наготовила очень много. Она старалась непринужденно говорить о всяких мелочах, но в голосе ее ощущалась тревога.

Я знал, чем она озабочена, но помочь ей было не в моих силах. Он был несколько замкнут и безразличен, но в той мере, как она и предполагала. Это на нем тюремная отметина. Наша работа приучает нас ее замечать. Я могу пройтись по людной улице и отметить тех, кто отбывал длительный срок, причем сделаю это с высокой долей вероятности, хотя, как ни странно, укажу и на нескольких переодетых в гражданское работников полиции. У них утрачена подвижность и эластичность мышц лица, тех мышц, которые создают выражение. Движения глаз у них скованы, они больше пользуются периферическим зрением. Тон голоса у них понижен. Они скованы в движениях, которые выглядят замедленными. Примерно так же можно заставить вести себя обычного человека, если предложить ему игру — идти, сидеть, разговаривать, выпивать, держа на голове книжный том.

— Все нормально? — пожалуй, слишком часто спрашивала она.

— Все в ажуре, сестренка, — отвечал он глухим голосом обитателя тюремной камеры.

Один раз он взглянул вниз и, оттянув свитер, произнес:

— Чертовски яркий. Глаза так и режет. Привык ведь ко всему серому.

А я видел, как он все время заставляет себя есть медленно. В большинстве случаев волнения в тюрьме вспыхивают в столовых, потому-то там и стремятся поддерживать самый строгий порядок. В Харперсберге они приходят туда строем, в затылок друг другу и выстраиваются подле длинных столов. Никаких разговоров. Пища уже подана. По свистку все садятся и принимаются за еду. Никаких разговоров. Одни тюремщики, находясь здесь же, следят за тем, что происходит вокруг, другие, с оружием, наблюдают с галереи. По второму свистку спустя пять минут все встают лицом к проходу и начинают, так же в затылок друг другу, двигаться к выходу — вначале дальние столы, все с тарелками и столовыми принадлежностями в руках. Сразу после выхода из двери их разбивают на четыре группы для пересчета столовых ножей. Между их появлением в столовой и уходом — девять минут, поэтому они давятся варевом, запихивая его в себя, едва переводя в спешке дыхание — либо же испытывают постоянный голод.

Я видел, как он пытается переключить себя на непринужденность свободного человека. Но еды было слишком много, да к тому же такой разнообразной. Ближе к концу трапезы его лицо покрылось испариной и стало серого цвета. Извинившись, он поспешно вышел. Мы слышали, как его выворачивало наизнанку.

Слезы текли по щекам у Мег.

— Ему ничего не нравится, — сказала она упавшим голосом. — Ему совсем ничего не нравится.

— Понадобится некоторое время.

— Все не так, как я хотела, Фенн.

— Потерпи.

— Я так старалась.

— Ты делаешь все замечательно. Делаешь все что можешь.

— Но чего он хочет? — воскликнула она.

Зазвонил телефон. И это, думаю, был частичный ответ на ее вопрос. Я снял трубку.

Послышался женский голос, молодой, хрипловатый, нерешительный:

— Здесь находится Дуайт Макейрэн?

— Кто его просит?

— Знакомая.

— Будет лучше, если он вам позвонит. Если вы оставите номер вашего теле…

Сзади меня вырос Макейрэн со словами:

— Меня спрашивают? Дай-ка мне.

В нем ощущалась какая-то напряженность, когда он заговорил в трубку.

— Кто? — спросил он. — А, это ты. — Похоже, он немного обмяк. — Конечно, на воле лучше. Естественно. Что я еще об этом могу сказать? Что? Нет. Не так сразу. Попозже, крошка. Дай мне еще несколько дней. Дай попривыкнуть к вольной жизни. Да, конечно. — Он положил трубку и взглянул на меня: — Тебе требуется запись разговора, ищейка? Ты хочешь, чтобы я спрашивал разрешения, когда мне нужно поговорить по телефону?

— Кто она?

— Девчонка, которую я в глаза не видел, лейтенант. Но она мне писала письма. Тьму писем. И свои карточки посылала. — Я понимал, что Мег совсем рядом. — Она просто молоденькая девчонка, поддерживавшая меня в мой самый мрачный час, лейтенант. Ей было всего семнадцать, когда меня упрятали в Харперсберг, но сейчас-то выросла.

— Кто же она, дорогой? — спросила Мег. — Мы ее знаем?

Он пожал плечами:

— Может, знаете. А может, и нет, Кэти Перкинс, блондиночка такая. Скелетина.

— В школе есть учитель истории Тед Перкинс, — заметила Мег, — у них пятеро дочерей.

— Это средняя из пятерых, — ответил Дуайт. Он осклабился, как кот на рыбном рынке. — Я ее герой.

— Она не слишком-то благоразумна? — сказал я.

Мег повернулась ко мне:

— Что ты позволяешь себе говорить? Это очень приличные люди. Думаю, что одна из дочерей Перкинсов вполне подойдет Дуайту, конечно же, гораздо больше подойдет, чем эта Хейнемэн. Что же, из-за того, что он побывал в тюрьме, приличная публика уже не для него? Что у тебя за подход, Фенн? Подумай сам!

Через некоторое время я поехал к себе в участок. Мы размещаемся в построенном из песчаника крыле, которое добавили к возведенному в псевдогреческом стиле зданию муниципалитета в двадцатые годы. Оно прилегает к кварталу, где расположен окружной суд Брук-сити, серое, безрадостное здание в стиле середины прошлого века. Я поставил машину позади нашего крыла. Когда я открыл дверь в дом, то услышал предостерегающие крики и увидел летящую на меня девушку. Хотя у меня и был момент, чтобы собраться, она все же отбросила меня к двери. Она вопила и корчилась. Я ухватил ее за запястья. Она дважды пнула меня, пока я не прижал ее к стене, тогда она попыталась впиться в меня зубами. Сотрудник Рэглин и тюремная надсмотрщица по прозвищу Железная Кейт кинулись мне на выручку и оттащили ее. Я рад был оказаться подальше от этой девицы, распространявшей вокруг себя дурной запах. На ней были черные джинсы, расшитый мотоциклетный пояс и пропотевший бледно-зеленый свитер на голое тело. Вновь пойманная, она стояла тяжело дыша, уставившись в пол. У ее обесцвеченных волос виднелись черные корни.

— Извини, Фенн. Рванула, как кролик, — сказал Рэглин.

От ярости у него даже лысина покраснела.

— А это кто ж такая?

— В городе недавно, пыталась на вокзале пьяницу общипать. Ее задержал Чак Уэст. Он вел их до Олдермастон-стрит, до одного из пустых гаражей. Когда он вошел внутрь, чтобы с этим покончить, ее приятель, поджидавший их там, уже оглоушил этого пьянчугу, и они вовсю шуровали у того по карманам.

— Я документы там посеяла, пыталась найти, — произнесла девица каким-то дребезжащим голосом. — А тут эта пьянь за мной увязалась, свалился, голову зашиб, ну, Томми и я, как водится, помочь хотели, а нас как каких-то дешевок зацапали.

— Пойдем-ка, милая, в одно замечательное местечко, где у тебя будет много новых друзей, — сказала Железная Кейт, потянув девицу за руку.

Не успели они подойти к лестнице, как девица стала вырываться. Взвизгнув от боли, она покорно пошла дальше.

— Залетные, — сказал Рэглин, — промышляют понемногу. Пьяных обрабатывают. Помоют их, накормят, переспят они здесь и — бесплатный проезд до границы города.

— Но уж больно ей хотелось удрать.

— А?

— Проведи расследование по всей форме, зачем объединись с Россмэном и подбрось идею использовать их, чтобы списать на них убийство Джона Доу, бродяги, которого три недели назад кто-то слишком сильно шарахнул по голове. Она, вроде, достаточно ушлая, чтобы пускаться наутек без веских оснований.

Я видел, что Рэглин понял мысль. Он стал кивать.

— Ладно, но мне еще проверять бензоколонки…

— Я скажу, чтобы тебя подменили, Рэгз.

Я поднялся в дежурную часть. Одиннадцать из пятнадцати столов пустовало. Трое из четверых присутствовавших говорили по телефону. Сержант Джонни Хупер сидел за моим столом, положив на него ноги. Стремительно вскочив, он покраснел и попытался спрятать книгу, которую читал. Это была моя книга «Руководство для полицейского инспектора» Скотта и Гарретта.

— Все тихо, Фенн, — настороженно сказал он, — денек выдался спокойный.

Джонни Хупер — один из хороших ребят. Ему двадцать восемь, а выглядит на двадцать, светловолосый сельский паренек, недавно женившийся, недавно получивший повышение, немного в себе неуверенный — до того момента, когда надо действовать, и тогда никого лучше, чтобы тебя поддержать, и искать не надо. Он принялся докладывать о тех, кого арестовал Уэст, но я сказал, что уже отдал Рэгзу распоряжения, рассказал, какие, и казалось, он расплачется от огорчения, что ему самому это не пришло в голову. Я изменил распорядок дежурств, и он сам отправился обзванивать бензоколонки. Недавно со склада украли несколько коробок «дворников», примерно на семьсот долларов, похоже было на деятельность каких-то местных умельцев-любителей, тех недоумков, что станут сбывать их здесь же, в городе, да еще в тех местах, что в первую очередь в голову и придут. Через пятнадцать минут он вернулся и сообщил, что у него появилась ниточка и ему надо выскочить проверить ее. Я заметил, что он что-то чересчур быстро все решил, но он объяснил, что не стал прозванивать все станции в алфавитном порядке, а начал с тех, что в западном районе. Там вероятность была выше. Так ниточка и появилась через пятнадцать минут вместо часа, и такую способность соображать не на каждом шагу встретишь.

Лэрри Бринт прослышал, что я здесь, и попросил к себе в кабинет. Как раз вернулся Чак Уэст, так что я попросил его проследить за делами в лавке и пошел наверх. По пути я задержался, чтобы посмотреть, как идет расследование дела двух браконьеров, истреблявших барсуков. Я присел на зеленый кожаный диван в кабинете Лэрри. Он откинулся в своем кресле, и на его лице учителя появилось выражение внимательной озабоченности, когда я рассказал о своей поездке в Харперсберг и о моей оценке Дуайта Макейрэна.

На стене у него висел селектор, связанный с радиотелефонами патрульных машин, звук, доносившийся из него, был уменьшен до уровня тихого жужжания, абсолютно неразборчивого. Между тем несколько раз, когда я бывал в этом кабинете, из него доносились какие-то закодированные числа и, оборвав себя на полуслове, Бринт мгновенно прибавлял громкость.

Он не спросил меня, что, на мой взгляд, может предпринять Макейрэн. Он медленно сгибал и разгибал листок бумаги.

— Выбери одного из десяти тысяч, Фенн, и лупи его беспрерывно — можешь сотворить новое существо. Порой — святого. Порой — чудовище. Порой — безобидного идиота.

Листок бумаги порвался. Он беспокойно поднялся, подошел к окну и стал раскачиваться на каблуках вперед и назад, глядя в окно на город.

— Несчастный сволочной город, — произнес он. — Похоже, избавь они человека от уплаты подоходного налога, явится какой-нибудь жадный пройдоха, запустит пустующую фабрику, людей знающих отыщет и начнет выпускать что-нибудь такое, что станут покупать. Утром заходил ко мне Скип Джонсон. Угостил меня четырехдолларовым обедом в «Даунтаун-клаб». Любопытно, как в таком старинном роде мог появиться человек, которого выброси где-нибудь на городской свалке — он тут же разбогатеет, начав шить шубы из крысиных шкурок.

— В связи с Макейрэном?

— В конце концов он к этому подошел. Не сразу, конечно. С такими людьми иначе и не бывает. Старый Поль Хейнемэн не желает видеть Макейрэна в городе. — Он вернулся к своему креслу, уселся в него и вздохнул. — Это не секрет. Джефф Кермер не хочет, чтобы Макейрэн был в городе. С этим не так все ясно. Скип Джонсон — Связующее звено между этими двоими, поскольку связан с каждым из них деловыми отношениями. По их представлениям, всякий надежно и эффективно работающий шеф полиции должен убирать у них с дороги любого нежелательного для них человека, а если шеф не способен сделать такую малость, муниципальный совет может попросить председателя комиссии по общественной безопасности — если им удастся хоть какое-то время удерживать старину Эда в трезвом состоянии — отстранить от работы шефа полиции и его наиболее доверенных помощников в то время, как они начнут фронтальную проверку всей деятельности полиции.

— Что… что вы ему ответили?

— Он не стал выкладывать это сразу. Но я, кажется, это сделал. Он продолжал улыбаться. Этот человек не перестанет улыбаться. Я сказал, что это меня устраивает. Мне по нраву начать получать пенсию сейчас, а не ждать еще пять лет. Я старый вдовец, один как перст, сын в Эль-Пасо в любой момент готов выделить мне комнату в своем доме, и жена его зовет к ним, и солнце там хорошее. Сказал, что с ног собьюсь, но организую для тебя, Джонни Хупера и еще пары парней перевод в города, где полиция не прислуживает газете или такой жабе, как Кермер. И вот тогда-то он вместе с Хейнемэнами сможет наблюдать, как город покатится в тартарары. Затем я поблагодарил его за обед.

— Думайте, этим удастся отделаться, Лэрри?

Он устало улыбнулся:

— Не слишком-то я пекусь об этом. Если б было не так, они бы меня давно захомутали. Бог свидетель, сколько лет они вокруг меня кругами ходят, все надеются зацепить меня, к ногтю прижать.

— Мне было бы полегче, если бы мы… отправили его из города. Но сделали бы это так, чтобы Мег не прознала.

— Черт возьми, Фенн, пока Скип разглагольствовал, я все прикидывал, как бы нам такое учинить. Можно взять пистолет из тех, происхождение которых не проследишь, и так подложить ему в комнату, чтобы он не наткнулся на него. Затем с твоей помощью мы убираем с дороги Мег и, предъявив ему ордер на арест, предлагаем на выбор уехать либо провести еще некоторое время у Бу Хадсона.

— Он расскажет Мег.

— Она не узнает, что ты к этому причастен. Да и он не узнает.

— Она переполнена бездумной верностью. Она пережила эти пять лет, Лэрри. У нее сердце разорвется, если его пошлют назад. Брак наш, наверное, сохранится, но смысла в нем больше не будет — ни для одного из нас.

— Тебе не стоит об этом говорить. Ты же знаешь, это так, разговоры. Я не могу позволить, чтобы мной понукали, особенно когда толкают на скверное дело. Макейрэн что-то затевает, иначе он не был бы здесь. Пока не пойму, в чем дело, я хотел бы, чтобы он был под рукой. Мне не хотелось бы, чтобы его загнали обратно на холмы.

— Но мне-то как быть, Лэрри, если… они и дальше станут жать и отстранят вас?

— Мы прямиком направимся к твоей славной женушке и объясним ей, что и почему происходит, а затем двинемся к Ральфу Ковальски, единственному в городе адвокату, которого Хейнемэн не смог запугать, втянем в дело генерального прокурора нашего замечательного штата, да так, чтобы ему не отмахнуться, и посыпется столько судебных постановлений, такой вонью потянет, что никогда не осмелятся такое затеять.

— Вы ни о чем подобном не намекали Скипу Джонсону?

— Нет, черт возьми!

— Лэрри, он ничего не говорил о… положении, в котором я нахожусь? В том смысле, понимают ли они, какая такая семейная история может…

— Тебе приходилось бывать в «Брук Вэлли клаб», Фенн?

— Что? Да. Один раз. Когда мойщик посуды ударил ножом шеф-повара.

— Твой старик управлял паровым молотом в старом кузнечном цеху на заводе компании «Эй Зет». Ты полицейский. В городе должны быть полицейские, почтальоны, съемщики показаний со счетчиков, мусорщики, дворники, водители скорой помощи и телефонистки. Примерно через час Скип Джонсон ввалится в мужской бар «Брук Вэлли клаб» и станет говорить старому Полю, что я за упрямый и наглый старый мерзавец. Если бы Джеффу Кермеру удалось раздобыть семь миллиардов долларов наличными да еще и не заплатить с них налога, он бы все равно не смог проникнуть в «Брук Вэлли», живи он хоть до четырехсот лет. Его пускают в «Даунтаун клаб», и выше ему нет пути. Старому Полю и Скипу известно, что одному из моих сотрудников Макейрэн доводится шурином. Для них это просто странная деталь, о которой и задумываться не стоит. Ты для них значишь меньше, чем бармен, наливающий им выпивку, и им недосуг раздумывать о твоих проблемах личного плана. У нас больше шансов остаться без места, если Джефф Кермер разнервничается сильнее, чем можно ожидать.

— Вы что имеете в виду?

— Если бы у него сдали нервы, он мог бы попросить о скромной помощи в счет платы за то, что снимает появляющуюся накипь и сплавляет ее из города. Ему не было нужды обращаться за такой помощью на протяжении более чем десяти лет.

— Да. Это спец. Но он не так уж и нервничает.

— Не так уж. Но у меня есть предчувствие, что он лишится покоя. С годами он обмяк. Долгое время всегда у него получалось так, как он этого хотел. Он завален письмами на фирменных бланках и налоговыми декларациями, и столько членов «Ротари клаб» называют его запросто Джеффом. Какая беда может свалиться на человека, всегда получающего ложу на кубковые матчи и переводящего чеки с четырехзначными суммами в благотворительный фонд?

— Обоим нам известно, что Макейрэн считает, что его сдал Кермер, однако…

— Что однако?

— Что-то не заметно, чтобы Дуайт что-нибудь предпринимал, хотя он вроде и не такой человек, чтобы на ходу подметки резал.

— За пять лет человек в состоянии сообразить, как лучше одним выстрелом убивать двух зайцев, особенно если припомнит кое-что из того, что узнал, работая на Кермера. Думаю, единственное, что нам остается, это ждать и глаз не спускать с твоего…

Он рванулся к селектору и врубил его на полную мощность. Выяснилось, что в магазине красок в северном конце Фрэнклин авеню возник пожар и первая подоспевшая туда машина сообщила, что следует подослать еще четыре для того, чтобы обеспечить нормальное движение транспорта и блокировать толпу. Мы вышли в холл посмотреть, что видно из окон, выходящих на север. Мы услышали вой сирен, увидели вздымавшиеся вверх, в серое небо, грязно-шафранового цвета клубы, сквозь которые пробивалось пламя наподобие молнии, прорывающей грозовую тучу. Вслед за Лэрри я возвратился в его кабинет. Он подошел к карте города, сделанной в виде фотографии и занимавшей целую стену, — память о тех днях, когда Брук-сити мог позволить себе такое роскошествование.

— Вот в этом квартале, — сказал он. — Да, вот здесь. Огнем сорвало крышу, так что могут заняться и соседние здания, но впритык к дому ничего нет. Пойдем-ка глянем, Фенн.

Огонь пожара всегда будил в нем мальчишку. Мы двинулись в том направлении. Огонь полыхал вовсю, несколько двинувшихся вперед пожарных были отброшены пламенем назад, несмотря на их маски. Я вернулся на службу. Джонни Хупер привел одного из тех троих, что похитили «дворники». Задержанный был готов дать развернутые показания против двух других в обмен на некоторое снисхождение. Холодный промозглый вечер сомкнулся над нашей плоской долиной. Вплоть до окончания смены я работал не отрываясь — проверяя новый график дежурств, просматривая нераскрытые дела, которых вечно предостаточно, стремясь за рутиной немного забыться. Всегда вот так. Когда бывает потише, посылаешь ребят побегать, чтобы как-то уменьшить наш «висяк», кого-то держишь под рукой в помощь новеньким, поступившим сюда недавно, а еще рычишь на клерков, чтобы те своевременно заполняли все бумаги.

И все же как глубоко ни погружайся в рутину, не уйти тебе от чего-то, что гложет.

У тебя может быть, к примеру, сорок сотрудников. Тысяча семьсот шестьдесят часов работы в неделю. И тебе предстоит проследить за каждым этим часом, учитывая отпуска, бюллетени, вызовы в суд, занятия на курсах переподготовки, участие в стрельбах, помня об уходах на пенсию, объявлении благодарностей и продвижении по службе. Тех, кто сегодня в твоем распоряжении, ты стараешься направить туда, где они смогут добиться лучших результатов в зависимости от их способностей.

Темп работы постепенно ускоряется по мере того, как становится все позднее. С арестом всякой мелюзги вполне справляются патрульные, но когда дело доходит до более крупной рыбы, приходится задействовать людей из сыскного отдела. Все время я убеждал себя, что слишком загружен, чтобы отправляться домой, однако я сознавал, что это всего лишь будничное вечернее дежурство. Позвонили из «Дейли пресс», пожаловались на пропажу полдюжины их стендов. В ночлежке на Дивижн-стрит повесился постоялец, использовав для этого детскую скакалку, которую он закрепил на фрамуге, свое тело он до этого расписал йодом, выведя маловразумительную похабщину. Некий коммивояжер, остановившийся в отеле «Кристофер», заявил, что все в его номере было перерыто, одежда и образцы товаров пропали. Паренек со своей пятнадцатилетней подружкой куда-то отчалили на машине ее папаши. Миловидная супруга некоего молодого врача в своем заявлении жаловалась, что в течение месяца получает письма с непристойностями и их же слышит по телефону. В отделение неотложной помощи городской больницы женщина принесла своего полуторагодовалого ребенка, так сильно избитого ее мужем алкоголиком, что состояние ребенка было определено как критическое. Какой-то незадачливый любитель стрельбы из своего сорок пятого калибра — незарегистрированного — отстрелил себе половину правой ступни. Украденный автомобиль. Нападение с тяжелыми последствиями. Престарелая женщина в невменяемом состоянии, неспособная назвать собственное имя или адрес. Непристойное поведение в мемориальном парке «Торранс». Вандализм в церкви. Старик с грустными глазами, пришедший рассказать, что не может найти молодую девушку, которой он одолжил все свои сбережения.

Таковы заботы и горести городской ночи. Чтобы сообщать о них читателям, там находился Стью Докерти. Прежде в Брук-сити выходили четыре газеты, если считать утреннее и вечернее издание, которое выпускал Хейнемэн. Когда конкуренция благополучно почила в 1952 году, Хейнемэн еще на протяжении года выпускал вечерку, а затем прикрыл ее. В полночь «Брук-сити: дейли пресс» подписывают в печать. Отвечающий в газете за уголовную хронику Стью Докерти освещает нашу деятельность, работу хозяйства шерифа, что в квартале отсюда, заседания уголовного суда.

Это сорокалетний щеголь, имеющий весь джентльменский набор тщеславного человека: туфли на высоких каблуках, офицерские усы, аккуратно выложенную волну густых седых волос, твидовый пиджак, фланелевые брюки, кашемировый платок на шее, массивные золотые побрякушки, томность в обхождении, легкий отзвук английского акцента. Новички в участке, как правило, совершенно неверно оценивали Докерти. Со временем им становилось известно о трех его браках, его талант к любым жестоким затеям, поразительную способность поглощать спиртное и особый дар превращать любую опасность в некую игру, затеянную для его удовольствия. В своих репортажах он точен, не ошибается в написании имен, дает высокую оценку, когда требуется, при этом защищает полицию от необоснованных нападок, даже со стороны его собственного издателя. Он обычно появляется после обеда, собирает все нужные ему сведения о происшествиях за минувшие двенадцать часов, при этом ни у кого не путается под ногами, садится за машинку в углу нашей дежурной части и печатает свою статью со скоростью, повергающей в оцепенение моих сотрудников. Когда с наступлением вечера он заканчивает, то приступает к изучению событий второй половины дня. Лишь поздним вечером звонит в редакцию, чтобы приехали за его материалом, сам же не опускается до того, чтобы отвозить его.

Еще он внештатник телеграфного агентства, пишет статьи для специализирующихся на криминальных делах журналов, готовит речи для местных политических деятелей, составляет тексты рекламных объявлений.

Мег я уже предупредил, что к ужину не буду, придав придуманному мной предлогу весомость и правдоподобность. Когда около восьми я выходил, чтобы перекусить, то увидел, как Докерти вкладывает свою статью в конверт.

Остановившись около него, я сказал:

— Ничего выдающегося сегодня, Стью.

Он пожал плечами.

— Человек, болтающийся на скакалке. Одна шпана, еще, еще и еще. Записанные с ошибками страсти-мордасти, старина. Избитый ребенок. Колченогий стрелок. Но старым заимодавцем я выдавлю из них слезу.

— Но ты же понимаешь, это не наше дело. Мошенничества там не было.

— Знаю. Дела любовные.

— Хочешь, выйдем вместе, посмотришь, как я ем, Стью?

— Погоди, вот только конверт приготовлю.

Мы устроились в кафе «Шиллигэнз кортхауз» за столиком, отгороженным загончиком из красного дерева, я взял сосиски с бобами, Стью потягивал бочковое пиво.

— Слышал, у тебя в доме теперь живет убийца, офицер Хиллиер.

— Никогда не знаешь, какого шурина тебе подбросит женитьба.

— Мои-то все были клевые парни. Прекрасненько ладил со всеми ними. Выяснилось, правда, что сестер их выносить не мог. Ни разу мне не подфартило найти такой бриллиант, как твоя мисс Мег, Фенн.

— Она вовсе не прыгает сейчас от радости. Угрюмый он что-то.

— Угрюмый? И только?

— Ожесточившийся, неисправимый, расчетливый, упрямый и источающий опасность.

— Назревают проблемы?

— Вероятно.

— Какого плана?

— Не знаю, но, наверное, что-то сулящее ему прибыль.

— И твой дом должен стать для него базой, так? Сам понимаешь, тебе трудно чем-либо помочь. Будущее твое от этого не станет безоблачнее.

— Но что, черт побери, я могу сделать?! Маленькому братцу нужна его старшая сестрица — так она считает.

— Всем вам следует поступать так, как сказал Бринт, Фенн. Тебе стоит дождаться нарушения какого-нибудь пункта из наших муниципальных постановлений, за исполнением которых должны следить, причем нарушения достаточно явного, чтобы Мег не обвиняла тебя, когда его возьмут. А как Мег на самом деле к нему относится?

Я беспомощно пожал плечами.

— Когда она задумывается, то думает своим сердцем. Когда он попадал в переделки, она считала, что это от озорства. Мальчишеские проказы. Когда он у Кермера работал «утюгом», я попытался раскрыть ей глаза. Она отказалась в это поверить. Она, черт возьми, не захотела даже поверить, что он отделал дочку Хейнемэна — пока не услышала свидетельских показаний, так тогда она заявила, что он не мог ее слишком сильно ударить, не такой он, мол, парень. После того как его посадили, она на полгода совсем в себя ушла, и больше уже не смогла вернуться к себе той, прежней. Младший братец! Господи, посмотреть бы тебе на них вместе. Вроде как ребенок с любимым котенком, который вырос и превратился в тигра, а ребенок твердит, что это домашняя кошечка. Я не могу задеть ее струны, Стью. Как только я пытаюсь, она сразу же ощетинивается. Дорогому братцу так не повезло. Как только он придет в себя, найдет замечательную работу, встретит замечательную девушку, остепенится и станет с друзьями ходить по субботам играть в кегли. Она глядит на него и его не видит. Разгляди она его, поняла бы, как неверно думала о нем всю жизнь.

— Что хорошего в женщине, если она не следует велениям своего сердца? Кому нужна женщина, которая вещи вокруг видит такими, какие они есть?

— Но… это выйдет боком ей. И мне. А предотвратить это нет возможности. Как по уклону без тормозов.

С неожиданным сочувствием он взглянул на меня.

— Ты ведь счастлив, Фенн, и заслуживаешь этого счастья, так, может, что бы ни случилось, оно произойдет так, что ей удастся разглядеть его. И если она его разглядит, пелена у нее с глаз спадет. Она у тебя сильная. В начале своего пути оказалась в капкане, но вырвалась из него, и брата с собой прихватила. Людям, не таким сильным, как Мег, удавалось пережить более ужасные вещи. Как фамилия той четы — пять лет назад с ними была история? Кажется, Брамбек? Их единственное чадо, симпатичный такой мальчик, отличник, признался в двух изнасилованиях и убийствах и умер на электрическом стуле.

— Понимаю, что ты этим хочешь сказать, спасибо тебе. Да, они выжили после этого. Они продолжали существовать. Но какая радость в жизни у них осталась? Мег всегда была жизнерадостной женщиной. Всегда в доме что-то напевала и насвистывала, шутки глупые отпускала, подтрунивала над мужем и детьми, а иногда, когда ощущала себя особенно счастливой, смеялась просто так. Первое время, как его упрятали, было похоже, что в доме не раздавалось вообще ни звука. Вообще. Придешь, бывало, домой, и ощущение такое, что следует шепотом говорить. Ночью иногда проснешься и знаешь, что она там, в темноте, лежит без сна, совершенно неподвижная, совсем одинокая, и успокоить я ее не мог ничем.

Неожиданно возле барьерчика возник улыбающийся Рэглин, который спросил разрешения присесть с нами. Я пригласил его.

— Выгорело с этой парочкой, — произнес он. — В Толидо заинтересовались. Наезд автомобилем, повлекший смерть. Десять дней назад. Так неслись, что зацепили бензоколонку и сбили старушку, вылетев на тротуар. Камера лопнула от удара о бордюр, так они машину бросили и убежали. Мы с Россмэном этого парня попробовали вначале расколоть — ничего не знает, не ведает. Тогда из камеры девицу взяли, сказали, что ее приятель признался, что она за рулем была, она и решила, что нам все подробности известны, что приятель ее запел. Наверное, она так и не сообразила, что мы связывались с Толидо, вот и сломалась и, повопив чуток, все нам и выложила. Заявление она подпишет. Россмэн известил людей в Толидо.

Докерти приготовил лист бумаги, и я оставил их там, чтобы Рэгз изложил всю историю Стью. Я возвратился в участок, воскрешая в памяти, как эта оборванка билась в паническом страхе, вновь чувствуя ее тонкие запястья в моей руке. Когда ее выпустят на свободу, это будет запуганная темноволосая женщина, обрюзгшая от тюремной баланды, с лицом, огрубевшим и покрасневшим от многолетней работы в тюремной прачечной, возможно, уже не способная вспомнить черт лица своего Томми.

Домой я приехал в начале одиннадцатого. Дети уже были в постели. Мег сидела на диване, штопая брюки Бобби. Развалившись в моем кресле, Дуайт смотрел очередную часть телевизионного сериала. Подняв глаза, он пробормотал какое-то приветствие. Он и не подумал уступить мне кресло. Мег бросила обеспокоенный взгляд сперва на меня, затем на него. Она заметно расслабилась, увидев, что я сажусь на диван. Когда на экране появилась реклама, мы обменивались какими-то репликами. Дуайт к нам не присоединялся. Когда в половине одиннадцатого передача закончилась, он встал, потянулся, зевнул и, сказав «ну, покедова», отправился спать.

Я приглушил звук и сел с ней рядом.

— Как он вел себя?

— Все нормально. После обеда поспал. Ненадолго выходил на задний двор. За вычетом времени, что мы ели, он все время сидел у телевизора.

— Ты несклонна вдаваться в подробности.

— Было четыре телефонных звонка, дорогой. Звонили и… говорили гадости, потом бросали трубку.

— Черт бы их побрал!

— Не расстраивайся. У них просто не все дома.

— Но, должно быть, к телефону подходил кто-то из ребят…

— Я завела новое правило. Снимаю трубку только я. Да, было несколько раз, когда мимо проезжали машины, еле ползли, а люди в них разглядывали наш дом.

— Долго так продолжаться не будет.

— Сегодня днем я ему сказала, что если… он захотел бы рассказать, каково ему пришлось там… это принесло бы ему облегчение. Он ответил, что самое лучшее, чем я могла бы ему помочь, это слезть с его шеи.

— Обходителен до ужаса.

— Он так держал себя всегда, когда мы детьми были — если что-то не по нему было либо когда он затевал какое-нибудь дело, зная, что этого делать не следует. Я, наверное, не вынесу, если он опять во что-нибудь ввяжется. Дорогой мой, я просто не выдержу этого.

— Надо бы нам за ним присматривать.

— Милый, он попросту себе не представлял, что ты в этом кресле всегда сидишь.

— Не обязательно мне сидеть в каком-то определенном месте.

— Это твой дом. У тебя должно быть право…

— А что насчет детей?

— Дуайт к детям не привык. Возможно, они будут его раздражать.

— Ну не позор ли это?!

— По сути дела он практически их не замечал. Бобби держался очень скованно. Но вот Джуди приставала к нему как заводная. Ты же ее знаешь. Она так уверена, что все вокруг ее любят. Да, вспомнила. Та девушка еще раз звонила. Эта Кэти Перкинс. Он с ней довольно долго говорил. Я старалась прислушиваться, и мне показалось, что она хотела приехать сюда его повидать, а он ее отговаривал. Мы с Бетти Роблинг говорили совсем по другому поводу, и я ее спросила о Кэти Перкинс. Бетти сказала, что девушка она приятная, но странная немного и не очень управляемая. В прошлом году бросила колледж. Работает в управлении телефонной компании. Для Дуайта было бы так замечательно, если бы он смог… найти себе действительно милую девушку.

И снова у меня встало перед глазами лицо той девицы, что пыталась сбежать, — изможденное, с жесткими чертами. Она больше подходила для Дуайта Макейрэна.

В комнату боязливо вошла Лулу, тихо взвизгнула и устремила на нас немного сконфуженный взгляд.

— Что б ты лопнула, Лулу, — сказала Мег. — Каждый раз как она видит Дуайта, она с громким визгом куда-нибудь забивается.

— Потому что он пнул ее, — сказал я.

С недоверием она посмотрела на меня.

— Ты шутишь, Фенн?

— Да нет. Когда мы подъехали, как раз перед тем, как ты вышла, она стала прыгать вокруг него. Ты знаешь ее повадки. И тут он изо всей силы шарахнул ее коленом.

— И бедняжка Лулу думает, что он хотел так сильно ее стукнуть?

— Да, и я тоже так считаю. Она шлепнулась на землю в шести футах от него и убежала, чтобы забиться под гараж.

— Но… если он действительно нарочно ударил ее, то это потому, что он… оттого, что…

Она запнулась и отвела взгляд в сторону. Я коснулся ее руки. Но она отпрянула от меня, встала и медленно направилась в спальню. Я слышал, как дверь тихо прикрылась. В ногу мне ткнулась голова Лулу. Я почесал у нее за ушами. Она снова стала повизгивать. Ей не нравилось то, что произошло с ее домом. Мне тоже.

Но я был не в силах утешить Лулу. И Мег.

В отсутствие Мег я бы сделался тупым животным, действительно так — холодным и расчетливым малым. Я способен на любые логические построения. Но у нее щедрое сердце и способность делать счастливым каждый ее божий день. Сплошь и рядом у меня возникает ощущение, что мне не добиться с ней контакта, равно как и с другими людьми, кого я знаю, не передать мне, что я чувствую. Никогда я не в состоянии сказать ей вещи, которые должны быть сказаны. Мне лишь остается уповать на то, что инстинктивно она понимает меня, и пояснения не требуются.

Лулу уставилась на меня своими светло-коричневыми любящими глазами. Мне подумалось, не такой ли же беззащитный взгляд у Кэти Перкинс.

Спустя два дня я отправился в школу побеседовать с мистером Теодором Перкинсом, найдя его в кабинете, когда занятия уже окончились. Крупный, лысый мужчина с мягкими манерами, он выразил готовность поговорить, узнав, кто я.

— У меня хорошие девочки, лейтенант, — сказал Перкинс. — Две старшие замужем, одна очень счастлива, другая совсем несчастна. Их мать умерла семь лет назад. Ее родственники возражали против нашей свадьбы. Мы вместе с ней скрылись. У нас был прочный и счастливый союз. Сами понимаете, у нас нет права заставлять наших детей брать во всем с нас пример и разделять все наши взгляды. Каждое сердце имеет свою путеводную нить. Кэти исполнилось двадцать два. Теперь это женщина. Когда же все началось, она была ребенком, полным мечтаний и фантазий. Я верил, что у нее это пройдет. Мне казалось, что это наваждение, жертвой которого может стать любая юная девушка. Откуда мне было знать, что такое протянется пять лет?

Я ему не стал рассказывать, что это обычное явление, происходящее всякий раз, когда к тюремному заключению приговаривают более или менее приличного человека за преступление, замешанное на страсти и широко освещавшееся прессой. Женщины откликаются, пишут письма, стараются устроить встречи в тюрьме — в надежде, что в состоянии исправить его искалеченную жизнь.

— На протяжении последних шести месяцев, лейтенант, в ожидании освобождения Макейрэна Кэти как бы все сильнее напрягалась. Она думает, что любит его.

— Они никогда не виделись.

— Я знаю. Но они переписывались. Возможно… это будет ей на пользу. Можем ли мы быть уверены в обратном?

— Макейрэн никому не может принести пользы, мистер Перкинс.

— Он живет у вас в доме.

— Поскольку он сводный брат моей жены, а она — женщина очень ответственная, в известной мере он за это платит — заставляя меня чувствовать себя в этой ситуации максимально неуютно, я ведь полицейский. На мой взгляд, это жестокий, порочный, опаснейший человек.

Гримаса боли появилась у него на лице.

— Я старался убедить себя, что он не таков, лейтенант Хиллиер. Я… я не способен вести разговор на эту тему с Кэти. Она во власти наваждения. Не могли бы вы… побеседовать с ней?

— Думаю, попробовать можно.

Договорившись с ней заранее, я встретил ее, когда она в пять часов закончила работу в своей телефонной компании. Это была высокая блондинка с карими глазами на круглом, миловидном, полудетском лице. Держалась она отчужденно, немного с вызовом и явно чувствовала себя не в своей тарелке. Мы беседовали за кофе в небольшой закусочной, расположенной в полуквартале от ее конторы.

— Не стала бы с вами разговаривать, если бы отец не взял с меня обещания, что я с вами встречусь.

— Похоже, Кэти, я встреваю во что-то, что меня вовсе не должно касаться.

Частично это ее обезоружило.

— Похоже, — сказала она.

— Во-первых, зачем вы ему стали писать?

— Потому что все были против него! — с жаром воскликнула она. — Это было несправедливо. На его стороне никого не было. На него все набросились, как свора собак. Теперь как никогда он нуждается в поддержке.

— Как случилось, что вы так увлеклись мужчиной, которого никогда не видели?

— О, я с ним виделась. Отец этого не знает. Дуайт не помнит, но я-то помню. Быть может, он вспомнит, когда меня увидит. Это случилось, когда он работал в магазине спортивных товаров. Я тогда была ребенком. Я зашла купить кроссовки. Он был такой милый и смешной, даже заставил меня рассмеяться. И так обходительно себя вел. У меня денег тогда не хватало, так он столько изъянов навыдумывал в той паре, что я выбрала, что тут же их уценил. Это было еще до того, как он с той ужасной женщиной связался. Она жизнь ему разрушила, и я не сомневаюсь, что он ее не убивал. Мне кажется, что из-за того, что он такой большой и сильный, из зависти к этому, всякие карлики и отправили его за решетку. И еще не хотели, чтобы он возвращался сюда, но в письмах он мне обещал, что вернется. Вы и представить себе не в состоянии, что за чудесные письма он мне писал. Никто на свете его по-настоящему не понимает.

— Он всегда умел очаровывать, особенно симпатичных девушек.

Она покраснела.

— В письмах он не стремился очаровывать. Они были искренними.

— Итак, каким будет следующий шаг?

— Не знаю. Хотела бы помочь ему, сделать все для этого, что он мне позволит, буквально все. Но мне остается ждать, когда у него появится… желание меня увидеть. Как… как он себя держит, а?

— Ест, спит и смотрит телевизор. Иногда выходит на задний двор. Дальше от дома не уходит.

— Я умираю от желания побыть с ним, поговорить. Но не в силах этого сделать, пока он не почувствует, что… готов увидеться со мной.

— А что, если вы обнаружите, что это не тот человек, каким вы его себе представляете, Кэти?

— Но мне известно, что это за человек. Сейчас он чувствует себя тяжело оскорбленным, он обозлен, но в душе это мягкий человек, вот если бы окружающий мир дал ему возможность проявить свою мягкость…

— Послушайте меня. Этот мягкий человек пошел в услужение к Джеффу Кермеру за две сотни наличными в неделю. Джефф и послал его мягко урезонить человека по имени Дэвид Морриса, рост пять футов шесть дюймов, вес сто сорок фунтов. Самым мягким образом Дуайт сломал Дэвиду оба запястья, вывихнул плечо и переломал половину ребер, и Джефф остался доволен работой, поскольку как раз за это он ему и платил.

Ее широко раскрывшиеся карие глаза наполнила боль.

— Вы все это сочиняете!

— С какой стати?

Она медленно покачала головой.

— Не знаю. Наверное, есть какая-то цель. — Она была тонкой, явно ранимой девушкой, хорошо сложенной, миловидной, с мягко очерченным ртом, небольшой грудью, хрупкими руками, от нее исходил приятный аромат. — У вас должна быть какая-то цель. Может, вы и не были у моего отца. Может, это он к вам приходил попросить встретиться со мной.

— Нет. Причина в следующем. Мне попросту не хочется, чтобы вам раз за разом приходилось извиняться за то, что говорит или делает Макейрэн. Я не хочу, чтобы в этом романе на расстоянии вы, Кэти, продолжали проявлять жертвенность. Мне хотелось бы, чтобы вы непредвзято допустили вероятность того, что все написанное вам является частью сложнейшей лжи, что в нем ни намека на мягкость нет, что вас он просто хочет использовать.

— Но все это не так, — прошептала она.

— Просто оставьте возможность для маленького сомнения. И дайте ему возможность эти сомнения рассеять либо — упрочить их. Присматривайтесь, и — только. Если же он посвятит вас в свои планы и они покажутся вам не слишком симпатичными, дайте мне знать. Знаете, он всегда был мастером использовать женщин, заставляя их верить любому его слову.

— Но на этот раз он…

— Если, по вашему мнению, между вами могут возникнуть какие-то прочные отношения, немного здорового скептицизма в начале не повредит, Кэти.

— Скажите мне, зачем вы все это затеяли?

— Потому что я стольким рискую, что не вправе допустить ни малейшей промашки. Разыгрывается решающая игра, и я поставил все на кон. Мою жену, мой брак, мою работу, мою репутацию и репутацию моих друзей.

— Ясно. Когда, по вашему мнению, он захочет со мной повидаться?

— Понятия не имею.

— По телефону я говорю с ним каждый день. Мне кажется, до встречи со мной он хочет немного прийти в себя. Стать таким, каким он был до того, как его упрятали за решетку. Наверное, оба мы ощущаем смущение и неловкость. Я имею в виду, после того, как пишешь другому о чем-то очень личном, очень волнуешься, когда то же самое предстоит сказать в глаза.

— Извините, но мне сложно представить его смущение в связи с чем бы то ни было.

— Поскольку вы по-настоящему его не знаете.

— А вы знаете?

Она вздернула подбородок.

— Уж я-то знаю.

— Я мог бы рассказать вам кое-что еще, но вы ведь мне не поверите?

— Нет.

— Но не отбрасывайте саму идею поставить что-то под сомнение, тогда вы так быстро и так глубоко не увязнете, Кэти.

— Попытаюсь, — ответила она. — А теперь мне пора. Вы… оказались симпатичнее, чем я предполагала. Вы не такой, каким он вас описал в одном из писем. Он назвал вас холодным, эгоистичным праведником, которому наплевать на людей и которого заботит лишь соблюдение буквы закона. Он еще писал, что удивляется, как его сестра вас выносит.

— Я сам этому удивляюсь.

Снова вспыхнув, она произнесла:

— Мне казалось, что когда мужчина выходит из заключения, он должен хотеть… увидеть девушку. — Она вздохнула. — Очень он странный.

— В этом, Кэти, я с вами согласен.

Когда мы вышли из закусочной, я проводил ее взглядом. Она шла к автобусной остановке на углу. Ветер трепал ее светлые волосы и нижнюю кромку обтягивающей юбки. Она двигалась, как настоящая леди. Я знал, что это следующая жертва. Макейрэн нанизывал их как бусины на нитку.

Шли дни, и меня охватывало все большее нетерпение, все большее раздражение. Без всякой радости я возвращался домой, однако когда я беспричинно задерживался, то испытывал чувство вины. Даже когда он находился в той комнате, что прежде принадлежала Бобби и дверь была закрыта, я все равно ощущал его присутствие. Для меня это было вроде едкого запаха, исходящего невесть откуда, запаха, который поселяет в вас тревогу, поскольку с ним связана возможность возникновения пожара.

Мне вновь пришлось потолковать с Бобби. У нас с ним был долгий разговор перед тем, как я привез Макейрэна из Харперсберга — в то время как раз соседские дети стали дразнить Бобби. Мег мне сказала, что ведет он себя весьма странно. И вот в ближайшее субботнее утро, а оно выдалось погожим, мы отправились на игровую площадку и уселись на лавочку. Он был очень скован. Я надеялся, что дети получатся похожими на мать, но у обоих цвет лица был, как у меня, желтоватый, волосы постоянно лоснились, черты лица скрывали какую-то печаль, хотя у Джуди из-за ее жизнерадостности это не бросалось в глаза.

— Должно быть, от ребят тебе достается, — начал я.

— Терпеть можно.

— Помнишь, я тебя учил, что нужно про себя повторять, чтобы полегче это переносить?

— Ясное дело.

— Помогает?

— Да вроде, — произнес он с деланным безразличием.

— Бобби, для матери это очень тяжелый момент. Она нас любит, но любит она и своего брата. А знает она его гораздо дольше, чем нас. И нам следует облегчить ей жизнь, делая… делая вид, как если бы все шло прекрасно, хотя это и не так.

— Не представляю, как она может любить его так же, как нас.

— Любовь, Бобби, не подчиняется логике.

Он надолго замолк, затем повернулся ко мне — его побелевшее лицо было искажено гримасой, глаза превратились в узкие щелочки.

Он выкрикнул:

— Ненавижу этого убийцу, эту грязную сволочь!

— Ты что? Ну-ка полегче!

— Ненавижу его! Если бы его застрелили вот сейчас, я бы животики надорвал от смеха.

— Отшлепать бы тебя надо, старина.

— Давай. Мне без разницы. Ничего от этого не изменится.

— Что, в конце концов, он такое тебе сделал?

Я видел, как переменилось выражение его лица, черты на нем разгладились и обрели некую таинственность.

— Мне он ничего не сделал.

Я провел слишком много допросов, чтобы не заметить, что легкоеударение было сделано на слове «мне».

— Значит, Лулу?

— Нет.

— Джуди?

— Нет.

— Твоей матери?

— Я обещал не говорить.

Вытянуть все это из него не заняло много времени, потому что он сам не слишком хотел держать данное им слово. Для него это было чересчур трудно. Ей не следовало просить этого у него. В тот день он возвратился из школы. Мег и Дуайт о чем-то спорили в кухне, причем так громко, что не слышали, как он вошел. Он видел, как Дуайт ударом кулака в живот свалил Мег на пол, затем направился в свою комнату и с грохотом захлопнул дверь. Бобби расплакался. Она медленно, морщась от боли, поднялась, ее стошнило в раковину, после этого она увела Бобби в нашу спальню. Она легла на постель, обняла его обеими руками, и они так лежали, пока оба не выплакались, потом она взяла с него обещания, что он не станет об этом рассказывать. Рассказывая это, он глотал слезы, стараясь делать это тайком. Я бы обнял его, но ему было уже восемь лет, и на игровой площадке мелькали его приятели.

Подняв на меня влажные от слез глаза, он произнес:

— Она, наверное, знала, что если скажет тебе об этом, ты его тут же в тюрьму отправишь. Наверное, лучше бы ты его посадил. Он больно ей сделал. Он сделал ей ужасно больно, папа. Совсем… совсем другое дело, если кто из парней тебя с ног свалит. А это — просто жуть. Ты его отправишь теперь в тюрьму?

— Твоей матери не хотелось бы, чтобы он снова очутился в тюрьме. Это тоже причинит ей боль, хотя и совсем другую.

— Но… он портит наш дом!

Я понимал, что Бобби имеет в виду. Приятели уже несколько раз его окликали. Он не обращал на них внимания.

— Вскоре все утрясется. Потерпи. Постарайся держаться как обычно, чтобы мать о тебе не волновалась. А теперь беги играть с твоими приятелями.

— Ты собираешься ей сказать о том, что я тебе рассказал?

— Как ты решишь.

Он насупился и оставался таким некоторое время.

— Думаю, пусть лучше она знает, что тебе все известно, папа. А ты его ударишь так же, как он ее ударил, а, пап?

Мне надо было с честью выбраться из затруднительного положения.

— Если она мне позволит, — ответил я, — он ей брат.

Я еще немного посидел, наблюдая, как он вместе с друзьями носится по площадке. Встал и пошел домой. Мег пошла за покупками. Дуайт был в своей комнате. Когда Мег вернулась, я помог ей внести продукты. Из комнаты Дуайта доносились звуки радио. Я присел на край столика, наблюдая, как она выкладывает купленное. Мне нравится смотреть, как она движется. Она тонко ощущает чувство баланса, есть в ней какая-то ловкость, движения четкие и определенные.

— Живот все еще ноет? — спросил я ее.

Она застыла, рука так и осталась лежать на холодильнике. Затем медленно обернулась ко мне.

— Бобби же обещал.

— Ты знала, отчего он так странно себя держит.

— Наверное… я знала.

— И все же ты хотела, чтобы я из него это вытягивал? Если тебе будет от этого легче, скажу, что сделать это было не просто.

— Милый, я не знаю! Не знаю!

— Ты вложила очень много душевных сил в своего брата. В детей мы оба вложили очень много души. И вот здесь я не отступлюсь. Я не хочу, чтобы с детей пылинки сдували, оберегали от всех неприятностей этой жизни. Но Бобби увидел нечто, выходящее за пределы всего, что он когда-либо себе представлял. И в нем это застрянет надолго. Дело это… грязное… Мег.

— Дуайт же не знал, что он где-то тут поблизости…

— Какая разница? Вся эта затея никуда не годится. И для тебя она плоха, и для детей. Тебе его не переделать. И жить мы так не можем.

Придвинувшись поближе, она взглянула на меня с некоторым испугом. Я старался говорить спокойно и логично, один Бог знает, чего мне это стоило. Она выдавила улыбку.

— Думаю, у многих мужей возникают проблемы с родственниками жены.

— Не об этом речь, и ты прекрасно это понимаешь, Мэг. Ты не можешь представить это как… как обычное что-то. Мы сейчас пойдем к нему и скажем, чтобы он выметался. Ты передала ему его деньги. Почти три тысячи долларов. Если ты еще что-то ему должна была, то он все перечеркнул.

— Фенн, послушай меня. Пожалуйста. Он не хотел этого делать. Сказал мне потом, что очень извиняется.

— Как это мило с его стороны.

— Послушай, прошу тебя. Я знаю, что ты очень зол. Но послушай. Не обвиняй его так сильно. Животное, Фенн, даже животное, если его держали на цепи и били, а потом отпустили на волю, может укусить того, кто его соберется покормить. И не следует придавать этому значение. Надо набраться терпения, имея дело с…

Я поймал ее за руки и притянул к себе.

— Скажи мне одну вещь, Мег. А как раньше было у вас с ним? Расскажи об этом животном. Он в первый раз тебя ударил?

— Ну… да.

— Мег!

— Так — впервые. Я имею в виду, с тех нор, когда мы были совсем детьми. Детские ссоры, милый. Сам понимаешь. Он делался иногда таким… раздражительным. Порой казалось, что против нас весь мир. И я… оказывалась под рукой, чтобы выместить злость. Это ничего особенного не значило. — Она попыталась высвободиться, но я не отпускал ее.

— Ради Бобби, ради Джуди, ради тебя, милая, пусть он уйдет отсюда.

В задумчивости она устремила взгляд мимо меня, и в какой-то момент я решил, что добился победы, столкнув ее жажду защищать детей с ее верностью Макейрэну, но я увидел, как губы ее обретают жесткое выражение, выдавая ее внутреннюю силу.

— Разве я просила слишком много? Я выдвигала какие-то требования, Фенн?

— Нет.

— Он чего-то дожидается. Не знаю, чего. Просто он здесь ждет, как люди на автобусных остановках. С тех пор, как ты его привез, он дальше заднего двора не уходил. Он даже не признается, что ожидает чего-то. Когда я попыталась расспросить его об этом, ссора и вспыхнула. Когда я отвечаю на телефонный звонок, он оказывается рядом, смотрит на меня. Когда узнает, что звонит кто-то из моих знакомых, поворачивается и уходит. Когда приносят почту, он уже ждет в прихожей… Когда неподалеку останавливается автомобиль или грузовик, он оказывается у окна. Фенн, что обычно предпринимает человек после пяти лет в тюремной камере?

— Ну, делает все то, чего он был лишен возможности делать. Гуляет по улицам. Ездит на машине. Еду покупает. Ходит в кино. С девушкой встречается. Многие просто бродят, день за днем, миля за милей, привыкая к возможности ходить туда, куда им хочется. Городские парни бродят по улицам, сельские — по полям и лесам.

— Уж не опасается ли он выходить из дому?

— Нет. Ты же знаешь, я сообщил ему об обещании Лэрри Бринта. Никаких преследований.

— Значит, он здесь чего-то дожидается. И делается все более беспокойным, Фенн. Что бы это ни было, но произойдет это скоро. И вот прошу тебя об одном. Позволь ему дождаться, чтобы это произошло — что бы это ни было. Обещаю тебе, что не совершу ничего, что бы… его расстроило. Я буду знать, когда то самое произойдет, потому что он перестанет вести себя так, как сейчас. И если он и тогда не уйдет, я думаю, мы… сможем попросить его удалиться. — Рывком она высвободила свои руки. — Но я помогу ему найти жилье и стану навещать его, а если он заболеет, приведу его опять сюда, если же он попадет в беду, буду рядом с ним, стану ему помогать.

— Я стану просить тебя перестать с ним видеться, дорогая.

— Он может остаться?

— Пока не прекратится его загадочное ожидание, или пока он кого-нибудь не изобьет, или пока не истекут десять дней — пока не произойдет что-нибудь одно из трех, неважно что.

— А две недели? Можно это будут две недели?

Поскольку это была более полная победа, чем я ожидал, я согласился. Она поцеловала меня и продолжала разгружать продукты.

— Бобби хотел мне рассказать обо всем, — сказал я, — но ты взяла с него обещание. Сдержать данное слово для нашего парня — дело очень важное, как это и должно быть. Ему будет не по себе от всего этого.

Она взглянула на меня с другого конца кухни.

— Но, милый, как только ты вошел в дверь, я все же тебе выложила. Разве не так?

Когда до меня дошел весь подспудный смысл сказанного ею, единственное, что мне оставалось, это сесть и с восхищенной улыбкой уставиться на нее. Слово сдержано. Ощущение доверия между родителями не поколеблено. Женщины способны на потрясающее лукавство, которое черпают в истинной мудрости своего сердца.

Она присела на корточки и стала перекладывать продукты в морозильнике в нижней части холодильника, чтобы освободить место.

— Если он будет знать, что есть люди, любящие его, Фенн, с ним все будет в порядке.

— Люди. Сколько же людей ему нужно?

— Двоих достаточно. Меня и… Кэти Перкинс. Вчера она была здесь.

— Ты мне ни слова об этом не сказала!

Она поднялась, захлопнула дверцу холодильника и произнесла с некоторой торжественностью:

— Она очень милая девушка, дорогой. У нее любящее сердце. Переживает за него так же, как и я. Я не собиралась тебе говорить, что она приходила сюда. Не хотела, чтобы ты опять вмешивался. Ты же ходил с ней встречаться. И мне ведь не сказал об этом, не так ли?

— Это она тебе сказала о нашем с ней разговоре?

— Нет. Сказал Дуайт, после ее ухода. А ему она сказала.

— Не следовало ей так делать.

В проеме двери появился Макейрэн с ленивой ухмылкой на лице.

— Зря ты считаешь, что у моей юной подружки могут быть от меня какие-нибудь тайны. Ты попытался превратить ее в полицейскую стукачку. Не слишком здорово ты это придумал, Хиллиер. Ее так переполняет любовь ко мне, что сил не хватит держать ее на расстоянии. Все, что знает, она мне рассказывает. Всю душу мне изливает.

Секунд пять я разглядывал его. Он не отвел глаз. Я сказал:

— Не собирался я делать из нее информатора, Макейрэн. Мне просто любопытно все, что тебя заботит. И я бы, наверное, не беспокоился, если бы она была заурядной потаскушкой, но, похоже, это порядочная девушка. Если бы я увидел, как ребенок принимает за игрушку гремучую змею, я бы предупредил этого ребенка.

— Фенн! — с ужасом и яростью в голосе воскликнула Мег.

— Пускай воображает себя великим спасителем, — промолвил Дуайт. — Он полицейский с головы до пят, сестрица.

— Может, тебе стоит ударить ее покрепче, свалить на пол, — сказал я, — жахнуть в живот кулаком, чтобы доказать, что ты крутой мужик.

Дуайт вопросительно поглядел на Мег.

— Я… я ему рассказала, — произнесла она.

— Его-то это не касается, правда, сестрица? Ему известно, что после этого я готов был себе руку отрезать?

— Он бы этому не поверил. Я подумала, что… что ему нет до этого дела.

— Дела других он превращает в свои, сестрица. К примеру, Кэти он лапшу навешал на уши, наболтал ей, будто я «утюгом» был, который в чувство Дэви Морисса приводил. Ну как можно ожидать, что моя любвеобильная крошка поверит, что отделал этого бедолагу я прямо в его гараже, где поджидал, когда он заявится в своем розовом «кадиллаке»? У меня сердце такое мягкое, что мне не выдержать было его криков, когда он молил о пощаде, даже сквозь тряпку, которую я сунул ему в рот. Мне бы никогда не вывихнуть ему плечо, когда я выкрутил ему руку назад и сломал ее, а затем другую сломал, потом подвесил его за ворот на гвоздь и ждал, когда он оклемается, и уж потом стал ломать ему ребра, сообщив, что Джефф просил передать одну мелочь насчет неуплаты процента, о котором договаривались. Кэти знает, что ничего подобного я сделать не мог. И сестрица знает это, и отныне она не станет посвящать тебя в наши семейные дела, потому как понимает, что мне вредно ощущение, что один законник-полицейский шастает по моим следам. Пойди поболтай еще с Кэти, Хиллиер, коли от этого кайф ловишь. Я ее предупредил, что ты настрополился все так подстроить, чтобы меня снова в Харперсберг упечь. Для нее ты — чудовище.

Он усмехнулся, подмигнул и ушел. Через несколько минут я услышал звуки футбольного телерепортажа. Я следил за выражением лица Мег. Цвет его был совсем скверный.

— Он вздумал так пошутить, ведь правда? Пошутить насчет того человека.

— А тебе как показалось?

— Это была шутка, — произнесла она не слишком убежденно.

— Я обратил внимание, ты не хотела говорить ему, что это Бобби рассказал мне о том, что он тебя ударил.

— Не надо об этом больше, Фенн, пожалуйста.

— Впервые ты отчетливо увидела нечто, что тебе никогда не хотелось видеть. И вот теперь ты пытаешься себя убедить, что не видела ничего.

— Всего лишь… еще две недели. Я обещала.

— Хотелось бы надеяться, что ты не отправишься по магазинам, чтобы он остался наедине с дочкой Перкинса, а?

— Но ведь…

— А как они держались, когда были вместе?

— Вначале в ней чувствовалась застенчивость и нервозность. Он был с ней очень мил. Я слышала, как они болтали и смеялись в столовой. Мне показалось, что она и поплакала немного. К моменту ухода у нее глаза так и светились. Просто сияла вся, Фенн. И еще я заметила на нем ее губную помаду. Милый, может, ей удастся…

Я подошел и обнял ее.

— Мне так страшно, — прошептала она. — Вдруг мне стало страшно. Я боюсь за нас всех и за Дуайта тоже.

— Может, все и утрясется, — сказал я ей.

Возможно, мы даже немного верили в это. Поскольку, в конце концов, надо же верить в свою удачу. С этим чувством ты должен мчаться, даже когда знаешь, что руль заклинило. Потому как если уж ввязался в игру, останавливаться нельзя.

6

Утром следующего вторника мне предстояло провести час в окружном суде Брук-сити, наблюдая за тем, как один из моих сотрудников дает свидетельские показания по делу о нападении, которое рассматривалось в тот день. Обвинитель известил Лэрри, что действия этого сотрудника не вполне отвечали существующим нормам, поэтому Лэрри и попросил меня разобраться в ситуации. Это был способный парень по имени Гарольд Брэйджер, настолько высоко себя зарекомендовавший во время скрытого патрулирования, что мы повысили его, перебросив в сыскной отдел. Защиту осуществлял весьма проницательный человек Т. С. Хаббард.

Брэйджер уже ознакомился с пособием, которое я считаю обязательным чтением — «Клиника показаний», расписавшись в библиотечном формуляре.

Я сидел и наблюдал, как он разваливает версию обвинения с помощью лишь своих природных способностей и красноречия. Но в изобретательности он уступал Хаббарду. Слишком обширный запас слов может навредить полицейскому офицеру, вызванному для дачи показаний. Если отвечая на один вопрос, он характеризует ответчика словом «непреклонный», а позднее снабжает прилагательными «непоколебимый», ловкий защитник сфокусирует внимание на нюансах в различии двух слов и на глазах удивленного суда увлечет свидетеля в джунгли семантики, чего можно было бы с легкостью избежать, постоянно употребляя прилагательное «упрямый». К тому же вследствие нервного напряжения, вызванного процедурой дачи показаний, Брэйджер забыл об одном основополагающем правиле — не давать возможности адвокату в ходе перекрестного допроса задавать свой темп. Своим сотрудникам я внушаю: следует дождаться окончания вопроса и в каждом случае вне зависимости от его простоты сосчитать до пяти прежде, чем дать ответ. Чтобы не забывать об этом, проще всего держать большой палец на собственном пульсе. Благодаря таким паузам создается впечатление ответственного подхода, глубины мысли, чистосердечности, готовности помочь. В случае же если вопрос сложный, это дает вам возможность распознать западню, а юристам выдвинуть возражения, в результате судья может потребовать прояснить вопрос. Когда же ловушка очевидна, вы можете, выждав пять секунд, попросить повторить вопрос. Брэйджер был столь стремителен и словоохотлив в своих ответах, что сам себя запутывал, ставил в тупик суд, то и дело смешивая собственные впечатления с действительными фактами, касающимися этого нападения.

Больно, когда сложное завершенное дело лопается из-за какой-то юридической технической детали. Еще больнее, если это происходит из-за того, что следователь, оказывается, загнал в ловушку, поскольку слишком далеко отклонялся от материалов дела.

Вот почему в начале первого в моем кабинете находился детектив Брэйджер — с пунцовым лицом, мрачный и полный возмущения. В этот момент и позвонила Мег.

— Случилось то, чего он ждал, — проговорила она. — Он уехал. Вызвал такси. Дорогой, ты можешь сейчас говорить?

— Подожди минутку, — ответил я и прикрыл трубку рукой. — Давай, Гарри, шевелись и, ради Бога, перестань чувствовать себя обиженным. Хаббард выполнял работу, за которую ему платили. Если ты не в силах выполнить обязанности свидетеля в суде, возникает вопрос о твоей возможности работать здесь, черт побери. Ведь это входит в нашу работу, и ее тоже следует делать хорошо. Перечитай материалы дела. Перед следующим слушанием просмотри еще раз «Клинику показаний». А пока что скажи Джону Финчу, что я хочу, чтобы тебе дали изучить текст твоих показаний в суде. Как их изучишь, подготовь для меня докладную записку о том, в чем, по-твоему, ты допустил ошибки.

Когда он вышел, я попросил Мег рассказать, что произошло.

— Дорогой, примерно сорок минут назад на его имя принесли заказное письмо. Посланное мне, но на его имя. Он расписался в получении и ушел с ним в свою комнату. Толстый белый конверт. Минут через десять он вышел из комнаты и вызвал такси. Он выглядел взволнованным и возбужденным, но старался скрыть это. Когда он уехал, я заглянула в его комнату. В большой пепельнице, которую я для него поставила, лежали почерневшие остатки сгоревшей бумаги.

— Из какой компании он вызвал такси?

— Блю лайн.

— Ты спросила, куда он направляется?

— Он сказал, что собирался сделать кое-какие покупки.

— Спасибо, родная. Подумаю, что можно предпринять.

— После его отъезда прошло меньше десяти минут.

Вначале я позвонил в «Блю лайн». Это крупнейшая в городе таксомоторная компания, ее машины оборудованы радиопереговорными устройствами. Водитель посадил пассажира и сообщил, что движется к углу Уэст Булвар и Эндрюс. По Уэст Булвар проходила трасса номер 60, а Эндрюс была на отшибе, уже за городской чертой. По словам диспетчерши, водитель сообщит о конце поездки и скорее всего попросит разрешения сделать там же обеденный перерыв, чтобы в том районе перекусить. Я велел ей разузнать у шофера, когда тот позвонит, не дал ли ему понять Макейрэн, куда он действительно направляется.

Повесив трубку, я никак не мог принять решение — посылать ли мне кого-нибудь в тот район или нет. Позвонила диспетчерша и сообщила, что, по словам шофера, пассажир намеревался приобрести автомобиль. Выглядело это логично. Там в нескольких местах продавали машины. Денег на подержанный автомобиль у него вполне хватало. Я позвонил в отдел регистрации автомобилей, размещавшийся в подвальном помещении здания суда, и сказал, чтобы они следили, не появится ли регистрационный документ на имя Дуайта Макейрэна, и сообщили бы мне об этом сразу же. Следующий шаг был более трудным. Почтовые отделения действуют так, чтобы максимально все затуманивать. Чтобы обратиться туда по официальным каналам, потребовалось бы постановление суда, поэтому я прибег к помощи приятеля, к которому и прежде обращался. Я с ним созвонился и после обеда заехал к нему. Письмо было накануне отправлено из Питтсбурга, квитанция уже получена. Отправителем значился некий Томас Робертс. Адрес: Питтсбург, до востребования. Конверт был солидный, весил примерно сто семьдесят граммов. Адрес был выведен синей шариковой ручкой, возможно, написан непосредственно на почте, конверт был запечатан и сверху еще заклеен липкой лентой.

Когда я вернулся в участок, то обнаружил, что мне звонили из отдела регистраций автомобилей. Они зарегистрировали продажу фирмой «Топ грэйд отос» продажу Дуайту Макейрэну «понтиака» модели фургон, выпущенного два года назад. Новые номера машины: БС18—822. Документ принес один из продавцов.

Поскольку у меня не было желания столкнуться с Макейрэном, если он еще не уехал из магазина, я позвонил туда и попросил позвать его к телефону, мне было отвечено, что двадцать минут назад он уехал на купленном им автомобиле. Оставив за главного Джонни Хупера, я отправился в «Топ грэйд».

Это один из крупных магазинов, быть может, народ там чуть более вороватый, чем в других местах. День был прохладный, сияло солнце, и порывы ветра трепали матерчатые навесы и флаги, заставляли вздрагивать указатели, вздымали клубы пыли. В центре автомагазина размещалась отделанная алюминием контора, укрытая ярким навесом, окнами к оживленной магистрали. Два работника равнодушно протирали пыль с машин, выставленных на продажу. Один из продавцов обрабатывал молодую пару, которая с явным сомнением рассматривала небольшой грузовичок. Продавец весь сиял и энергично жестикулировал. Остановившись подле конторы, я вышел из машины, и тут же ко мне двинулся толстый служащий со словами:

— На вас, дружище, много не заработаешь. Каждый, кто знает, сколько времени надо ездить на машине прежде, чем ее…

— Полиция, — прервал я его. — Кто тут главный?

Улыбки как не бывало.

— Ломбардо. Он внутри.

Ломбардо оказался коренастым человеком, более молодым, чем большинство его продавцов, с широкой, белозубой и совершенно бессмысленной улыбкой. Он болтал с двумя продавцами. Мое имя было ему известно.

— Клянусь всевышним, лейтенант, я как раз говорил вот этим ребятам, что в дурацкое положение попадаешь, когда появляется такой Макейрэн с пачкой наличных, и что мне надо делать — сказать, что не возьму у него денег, потому что он срок отбыл? Мне что — выспрашивать, откуда он наличные добывает? А не получу ли я за это по зубам? Когда я Чарли послал за номерными знаками, я ему велел прежде в банк позвонить и проверить, оттуда ли наличные. В ажуре все оказалось, чего еще надо? Согласно закону я честно торгую и…

— Не сомневаюсь, Ломбардо, что ты хорошо изучил законы. Уверен, у тебя хватает причин заботиться, чтобы все пристойно выглядело. Расслабься. Его это деньги.

Он перевел дух.

— Машина эта хорошая, но обратно мне ее не надо. Дела так идут, лейтенант, что за последние два месяца это была лучшая сделка. Вы же знаете, как приходится вертеться, когда дела не шибко идут. Чтобы аренду заплатить, мне пришлось отличное листовое железо толкнуть. Сей же миг, можете мне поверить, я могу провернуть отличное дельце с вашей машиной, если вы на своей приехали.

— На своей. По личным делам езжу на своей.

— Чем можем помочь вам, дружище?

— Хочу потолковать с тем продавцом.

— Это зачем?

— Потому что личное мое дело я могу превратить в полицейское расследование быстрее, чем ты, Ломбардо, открутишь назад спидометр. От того, что ты знаешь, что он мне шурин, выгоды для тебя никакой. Уже завтра я могу устроить тебе визит инспекторов, которые заморозят все твои продажи, пока машины не пройдут полную проверку на безопасность. Да и твой навес установлен с нарушением нормативов. Власти штата могут захотеть устроить и бухгалтерскую проверку всех твоих продаж.

Белозубая улыбка в итоге исчезла.

— Продавца звать Джеком. Джек Эйбл, вон он, охмуряет парочку у грузовика. Может, вам минутку подождать? Я мог бы кликнуть его, но шанс есть, что дельце у него выгорит и…

— Я подожду.

— Спасибо! Огромное спасибо! Знаете, мне показалось, что с вами… можно иметь дело, лейтенант. Неприятности мне ни к чему. Честное слово, новых мне не нужно, неприятностями я и так сыт по горло.

— Похоже, всякому за пятьдесят миль окрест известно, кто такой Макейрэн и что он мой шурин.

Улыбка снова возникла на его лице.

— Кто-то из новеньких, может, и не знает. Но из тех, которые здесь пять лет, кто такое забудет?

Я взглянул в окно и увидел, что пара двинулась к выходу. Продавец с понурым видом поплелся к конторе. Я вышел и перехватил его футах в двадцати от конторы.

— Эйбл? Лейтенант Хиллиер. Городская полиция. Ломбардо говорит, что ты мне можешь рассказать о продаже фургона «понтиак» Макейрэну.

Он был розовощек, круглолиц, под зеленым твидовым пиджаком очерчивалось пухлое брюшко.

— Конечно. Он сделал хорошую покупку. Действительно хорошую. Симпатичный фургон. Темно-синий. Нигде не дребезжит. Отличная амортизация, рессоры что надо, радио, обогреватель, в управлении легкая. Фургоны вообще хорошо идут. Дольше десяти дней тут не задерживаются обычно, хотя сейчас дела не шибко хороши. Поначалу цену ей поставили 2595, а потом совсем мало стало продаваться, так мы ее до 2300 снизили. Ему повезло. Что же еще вам сказать? Я так понимаю, что в конторе вы уже выяснили, что он сразу выложил наличные.

— Он купил то, что искал?

— Вроде бы именно то. Когда появился, то тут же спросил, есть ли фургон, вместительный, тяжелый, чтобы лошадей под капотом целый табун был. Вот этот был с самым мощным двигателем, что в тот год делали. Видите вон там «бьюик» зеленый с белым? Не глянулся ему, цвет, мол, яркий. Не клюнул и на темно-зеленый! «крайслер», вон он, впереди, у него кондиционер, автоматика сплошь — и окна, и тормоза, и сиденья, а на это мощность уходит, это ему не нравилось. Тогда мы «понтиак» выкатили на дорогу. Он на всю катушку ее погонял. На асфальте куски резины даже остались — так он рвал с места и тормозил. А когда за угол на Эндрюс вылетел, так я только порадовался, что постового поблизости нет.

— Что-нибудь еще его интересовало в этой машине?

— Больше ничего в голову не приходит. Не слишком-то он разговорчив. И вроде как все время чего-то подозревает. Я почти сразу перестал к нему в приятели набиваться. Просто о машине рассказывал. Ему автомобиль нужен был. Приятель ему не был нужен.

— Пока вы дожидались номерных знаков, где он тут околачивался?

— Он зашел вон в ту закусочную, а когда вернулся, мы уже прикручивали номера.

Поблагодарив его, я направился к своей машине и забрался в нее. Включил двигатель, но промелькнула мысль, скорее догадка, и я снова вышел, вернулся в контору и спросил у Ломбардо о деньгах.

— Двадцать три стодолларовых бумажки, — ответил он. — Почти совсем новенькие. Не были они сложены, и из бумажника он их не доставал. Когда он сюда зашел и я подтвердил цену, у него эта сумма уже в руке была. Он не стал пересчитывать. Просто бросил сюда на стол. Я деньги пересчитал. Дважды.

Как только я добрался до своего письменного стола, я позвонил Мег. Она сказала, что он еще не возвращался. Я ей рассказал, что он купил машину.

— Он знает, что тебе известно об этом?

— Нет, родная. Я сам это установил. Когда он подъедет, изобрази удивление. Не хотелось бы, чтобы он узнал, что я контролирую его действия.

— Лучше бы я тебе не говорила, что письмо пришло.

— Почему же?

— Его не следует затравливать, Фенн. Разве он не имеет права машину купить?

— Имеет, конечно.

— С самой покупкой было что-то не так?

— Да нет.

— Ты что, не можешь его оставить в покое, в конце концов?

— Родная, поговорим об этом чуть позже. Когда ты снимала с его счета в банке деньги, как ты ему их передала?

— Просто передала из рук в руки, вместе с закрытым счетом, ну плюс проценты.

— Я имею в виду какими купюрами. Сумма составила, кажется, больше 2800 долларов?

— 2866 долларов 41 цент. Зачем тебе знать, в каких купюрах?

— Прошу тебя, родная.

— Ну, он мне не говорил, какими бумажками ему хотелось бы деньги получить. Потому я и попросила, чтобы пачка не слишком пухлая была, но чтобы и пользоваться можно было, десять стодолларовых купюр и тридцать полусотенных, еще там лежало шесть купюр по десять долларов, пятерка, доллар и три сотни по двадцатке. Но зачем тебе все это?

Вошел Хупер, и я рукой указал ему на стул.

— За машину он уплатил наличными — двадцать три купюры по сто долларов.

Воцарилось молчание. До меня доносилось ее дыхание.

— Возможно, он остановился у банка, чтобы обменять полсотни на сотни.

— Такси отвезло его прямиком на Уэст Булвар, к комиссионному автомагазину.

— Может, он как-нибудь на днях выбирался в город, пока я ходила по магазинам. У меня нет полной уверенности, что он не покидал дома, милый. Я не взялась бы доказать, что он не заходил в банк. Знаешь, тут опять была Кэти Перкинс, вчера после работы. Она могла принести ему какие-то деньги.

— Мег, родная, зачем ты отбрасываешь самый простой и очевидный ответ: деньги пришли ему по почте?

— Ну и ладно! Ну и пришли по почте. Он мог одолжить их, или кто-нибудь вернул ему долг. Касается ли это нас?

— После этого он конверт сжег.

— Ох, не надо было мне об этом говорить тебе, Фенн, — устало произнесла она и повесила трубку.

Когда я положил трубку, я встретил вопрошающий взгляд Джонни Хупера. Поколебавшись, я понял, что не время скрывать что-то, что может стать предметом полицейского расследования. В сжатой форме я быстро и бесстрастно изложил ему суть дела.

Он тихонько присвистнул.

— У мужика имеются друзья. А может быть, он получает распоряжения? Например, залечь и ждать, пока он не понадобится? Или: сожги письмо и купи машину скоростную. Он обзаводится новыми знакомыми? Почему таких симпатичных девушек влечет к таким опаснейшим зверям? Потому что они симпатичные девушки? Надо попросить кого-нибудь проверить ее счет в банке, так, на всякий пожарный. Идет? А как насчет того, чтобы в Питтсбурге проверили отправителя письма?

— Недостаточно, чтобы начать копать. Нет данных, что совершено или замышляется какое-либо преступление. К тому же трюк это известный. Человеку, пославшему деньги, расписка в получении и не нужна. Ему просто требуется знать, что они доставлены адресату. Он позвонит в отдел доставки «до востребования» и спросит, не поступало ли что-нибудь на имя Томаса Робертса, и если расписка о получении возвратилась и ему ответят, да, мол, есть на его имя корреспонденция, он скажет, что зайдет получить ее. Но ему этого делать и не требуется. В первый и последний раз воспользовался он этим именем. Просто он удостоверится, что Макейрэн пакет получил.

— Подключиться к линии и попросить о прослушивании?

— Никто не станет так долго ждать именно этого звонка. Тебе, Джонни, не хуже меня известно, что выследить звонившего очень сложно. В телефильмах это, конечно, удается. Как только вешают трубку, связь прерывается, и найти человека немыслимо. Полдня уйдет, чтобы найти звонившего, если ты не повесил трубку. Чаще всего эта канитель сводится к просьбе оставить свой номер и тебе, мол, позвонят, но у меня сложилось ощущение, что все это не срабатывает.

— Он фургон подыскивал? Что бы это значило?

— Хрен его знает. Более вместительная машина. Когда тебе предстоит везти крупногабаритный груз — меха, одежду, спиртное — лучше все это упаковывать в ящики.

Он взглянул на меня несколько недоуменно.

— Нет ли у тебя того же странного ощущения, что и у меня, Фенн? Нет у тебя ощущения, что нас переигрывают?

— Не хотелось бы этого.

— Мы оба знаем, где он завел себе питтсбургского приятеля.

— Я уже думал, как нам это прояснить. По телефону, наверное, не стоит. Думаю, тебе придется мотануться в Харперсберг. С шефом я это утрясу.

Пока я выкладывал ему всю историю, Лэрри Бринт слушал со вниманием.

— При обычных обстоятельствах, — сказал он, — я бы не отпустил на расследование такого туманного дела ни одного сотрудника. Пусть в свое свободное время этим занимается. Но даже тогда я бы, наверное, не захотел прояснять что-то у Хадсона. Однако на меня давят, чтобы я этому Дуайту перекрыл кислород. Я взбрыкнул и продолжаю брыкаться, но мне думать противно о той кутерьме, которая тут завяжется, если какую-нибудь бузу затеют, и он среди запевал окажется, а если еще кого при этом подранят… Хупер может отправляться туда завтра. Я позвоню Бу Хадсону. Надо сказать, чтобы он посмотрел получше на дела недавно освобожденных, за три-четыре месяца, думаю так. И мне сдается, ему стоит обратить внимание на одиночек, не на тех, кто работает на боссов организованной преступности, каждому известно, что город наш для них закрыт.

Договорившись обо всем с Джонни, в начале седьмого я приехал домой. Темно-синий фургон стоял возле гаража прямо на газоне, что особой пользы газону не приносило. Я вылез из машины и стал рассматривать фургон. На мягкой траве четко отпечатались следы протекторов. Я присел посмотреть на шины. Резина была новой, всепогодной модификации, на твердом покрытии слегка шумновата, но хороша при езде по грязи и снегу.

Я взглянул на спидометр. Четырнадцать тысяч. Открыв дверцу, посмотрел на покрытие педалей и прикинул, что тысяч десять миль они там отмотали назад.

— Нравится? — спросил Макейрэн, заставив меня вздрогнуть. Я не слышал, как он подошел ко мне сзади.

— Твоя?

— Купил сегодня.

— Симпатичная машинка, Дуайт.

В нем произошла какая-то перемена. Он выглядел несколько возбужденным и одновременно настороженным.

— Надо бы ее настроить. Ход жестковат.

— Резина новая.

— На всех колесах. Сегодня мне поставили.

— Деньжат после этого не густо осталось, а?

— На первое время хватит. Сегодня я нарушил закон, Фенн. После того, как шины купил, еду себе и вдруг соображаю, что права-то мои давным-давно просрочены. И я только теперь об этом вспомнил. Я поехал, прошел проверку и выдали мне новенькие, все в полном порядке. Мы, законопослушные граждане, должны делать то, что предписывает закон. Нам иначе нельзя.

— Рад, что вспомнил об этом. Как насчет, страховки?

— Я обязан ее иметь?

— С нового года каждый будет обязан.

— Но пока еще этот год. Я буду осторожен.

— Ты был осторожен с момента, как тебя выпустили.

— Я переменился, стал другим человеком. Думал, ты заметил.

— Переменился? Да все я замечаю. Какое ты представление устроил с дочкой этих Перкинсов. Удивляюсь еще, как ты в койку ее не затащил. Ведь дело-то нехитрое. Просто надо было бы внушить, что кроме пользы ей это ничего не принесет. Тебе, видно, пока что неприятностей не хочется. Должно быть, приказали тебе подальше держаться от всяких дешевок.

— Никто ничего мне не приказывает, зятек. Повадки у тебя ищейки полицейской, и пасть ищейки, и нос, как у ищейки, вынюхивает все.

— Мы с тобой, Макейрэн, можем распознать друг друга за четверть мили. Ты знаешь, кто я такой, и я знаю, кто ты.

— Похоже, ты хочешь нарваться, — произнес он.

Я следил за малозаметными переменами, происходившими с ним: прочно на землю поставлены обе ноги, плечи подняты, подбородок опущен. Мне бы надо насторожиться, но в какой-то момент он меня рассмешил. И я открыто расхохотался. Лицо его обрело красноватый оттенок, и стали виднее белые шрамы около бровей.

— Мы что, на школьном дворе? — спросил я. — Разборку затеять вздумал? Ты многих отделать можешь, Макейрэн. Милред, Мег, Дэви Морисса, Кэти Перкинс. Наверное, и меня, да только вряд ли я тебе шанс такой дам. Нет уж. Только сунься — я в миг слетаю за своим специальным и размозжу тебе пулей колено в крошево, а пока ты будешь на землю валиться, челюсть тебе набок сворочу.

— Вшивая ищейка, — тихо вздохнув, произнес он с угрозой.

— Не стану оправдываться, — улыбнулся я и прошел мимо него в дом.

Мег поинтересовалась, отчего я как дурак улыбаюсь. Я ответил, что мы мерились мускулами с ее братцем и выяснили, что таких, как у меня, он не видывал. Еще добавил, что пришел в восторг от машины за две тысячи триста долларов и что мы это еще потом обсудим. Войдя в гостиную, я обнаружил там Лулу, Джуди, Бобби, а на телеэкране — «Трех марионеток». Спустя несколько минут, пока на экране бросались друг в друга тортами, Мег позвала детей ужинать. Для нас это стало новым правилом — кормить детей раньше и отдельно от нас. Так было проще, нежели усаживать одновременно за стол всех пятерых. Это заставляло каждого вести себя натянуто.

Вошел Дуайт и, не взглянув на меня, растянулся на диване. Мы посмотрели вечерние новости и прогноз погоды. После этого начался какой-то боевик. Он, как мне показалось, стал следить за развитием действия, так что я не стал выключать телевизор. Я попытался читать журнал, из тех, что печатают много информации. Не слишком-то я этим интересовался. Не думаю, что новости вообще кого-нибудь интересуют. Хотя, в общем-то, интересоваться новостями следовало бы. Для всех нас, обитателей малых и больших городов, имеют гораздо большее значение какой-нибудь разболевшийся зуб мудрости, увеличение тарифов на воду или трехдневные дожди, чем события в Конго. Возможно, так было всегда. Но сейчас передается столько сообщений, так много людей стараются обрушить на тебя сведения о событиях, которые потрясают мир, и при этом подспудно ощущается вероятность того, что кто-то в одночасье сотрет тебя в порошок — случайно либо умышленно. Если ты находишься в комнате, где восемь или десять человек одновременно рассказывают тебе о каких-то ужасных происшествиях, ты всех перестаешь слушать и начинаешь думать о том, что уже неделю тебе бы надо пойти постричься. Я ловил себя, что, глядя на телеведущих Хантли и Бринкли, я лишь видел их движущиеся губы, но не слышал, что они говорили, как если бы был выключен звук, потом я узнал, что так бывает у многих. Все столько всего тебе говорят, что ты слышишь уже какую-то труху.

Я пытался прочесть статью о необходимости оказания помощи образованию, поскольку полагал, что мне следует об этом знать. Но глаза скользили поверх букв, так что с тем же успехом я мог держать журнал вверх ногами. Где-то в подкорке я размышлял о том, что же такое задумал Макейрэн. В ушах у меня звучали его слова, сказанные в машине по пути из Харперсберга: «Брук-сити кое-что забрал у меня, я желаю это вернуть назад».

Другой участок сознания пытался решить проблему того, как лучше организовать ночное дежурство, когда трое лежат с простудой. А также что предпринять, чтобы сдвинуть с мертвой точки три расследования, застопорившиеся из-за того, что все старания получить новые данные были впустую.

Мег кликнула нас к ужину. Дети подсели к телевизору, чтобы полчаса посмотреть его перед сном. Мег продолжала свои безнадежные попытки вдохнуть немного веселья в церемонию трапезы. Я старался помочь ей. Давящее присутствие Макейрэна делало это похожим на игру на банджо в каком-нибудь склепе. В нем произошла новая перемена, он совсем замкнулся.

К концу еды, когда Мег рассказывала, что один из наших соседей собрался перебираться в Аризону попытать там счастья, Макейрэн, уронив вилку себе в тарелку, произнес:

— В четверг парень сможет снова занять свою комнату. К тому времени я смотаюсь. Хочу посмотреть, Хиллиер, как ты станешь по этому поводу размазывать слезы.

— Куда же теперь? — спросил я.

— Люди, отпущенные на поруки или освобожденные условно, должны просить — пожалуйста, сэр, разрешите мне поехать туда-то и туда-то. Но я не на поруках. Я отбыл от звонка до звонка. Ты все время забываешь об этом.

— Ни на минуту не забываю. Просто из вежливости поинтересовался. По-братски. Слышишь, что кто-то уезжает. Спрашиваешь, куда же он едет. Каждый так поступает.

— Прошу вас! Обоих! — воскликнула Мег. — Дорогой, куда же ты едешь?

— Секрета нет. Хочу на какое-то время двинуться наверх, на холмы. Погода пока теплая, налажу немного мой фургон, захвачу пожрать и закачусь куда-нибудь в глухомань. Столько времени один побыть не мог. Хочу вспомнить, на что это похоже.

Он улыбнулся ей. И улыбка эта, и вся его короткая речь явно имели связь с возникшими сомнительными деньгами, однако она засияла от радости. Захлопала даже в ладоши.

— Дуайт, это просто восхитительная мысль.

— Уж лучше, дорогая, чем в твоем доме сидеть. Конечно, есть там вкусно не придется, и спать не так мягко, да только думал я уже об этом давно.

— Но ты прежде не особенно один бывать любил, не то что я.

— Ценишь это, сестренка, когда тебя этого лишают. Так же, как и со всем остальным. Наскучит — поищу, где в субботу вечером танцульки, может, какая-нибудь малышка захочет со мной на природе побыть.

— Поаккуратней бы тебе держаться, а то вломят тебе там, могут и пырнуть.

В ходе их разговора между собой все заметнее становились характерные для нагорья модуляции делавшие их речь для меня почти непонятной.

— Поищу такую, из-за которой шума никто поднимать не станет. А может, стоило бы крошку Перкинс прихватить.

Мег перестала улыбаться.

— Не трогай ее, Дуайт. Возможно, тебе ее удастся уговорить. Но это совсем не то, чего она хочет.

— Ты точно знаешь, чего она хочет, сестренка?

— Она хочет помочь тебе обрести себя, если ты дашь ей эту возможность.

— В кухне, где все крутит электричество? — спросил он с отталкивающей улыбкой. — После того как милашку-невесту всякими конфетти обсыпят? После всех этих церемоний, а, сестричка? Конверты с зарплатой прямиком домой, пеленки и все такое?

— А что в этом такого уж ужасного?

— Это была бы райская жизнь, сестренка. Что ты умер, заметят только по тому, что перестал улыбаться. Я мог бы быть так же волшебно счастлив, как ты со своей ищейкой полицейской.

— Если ты так настроен, — проговорила Мег, — не стоит больше встречаться с этой девушкой.

— Я что, преследую ее? Разве я не сматываю удочки? Какого еще рожна вам нужно?

После долгой паузы Мег спросила:

— Что ты, Дуайт, намерен делать после твоих… дней отдыха? Сколько времени ты пробудешь на холмах?

— Не знаю. Никак не могу составить для себя планов, пока не расслаблюсь. Не представляю, сколько я там пробуду. У меня еще несколько сотенных осталось. Если понадобится, я смогу их растянуть на все лето. А дальше я не заглядываю. Может, назад сюда вернусь. Может, куда в другое место двинусь. Я дам знать.

Она одарила его теплой, мягкой улыбкой.

— Я счастлива услышать это, Дуайт. Очень боялась, что ты по поводу всего вокруг испытываешь… горечь, что так и станешь дуться, пока… в беду не попадешь.

Он поднялся.

— Они мне бросили изгаженный конец веревки. Но с этим покончено. Если я торчать тут буду, снова меня зацапают. Знаю, что и тебе, Фенн, не сладко пришлось. Если на тебя от этого коситься меньше станут, отчего бы тебе не объявить, что ты просто вышвырнула меня к чертям собачьим?

Он отправился в свою комнату. Уставившись в свою чашку с кофе, я медленно покачал головой.

— Он нас совсем за дурачков принимает?

Я взглянул на Мег и увидел, как гаснет счастливое выражение на ее лице.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Это означает, что, по-моему, не быть ему актером, родная.

Она почти ненавидяще посмотрела на меня.

— Ты никогда его не простишь. У тебя даже предположения не возникнет, что он может измениться. Ты не желаешь его простить? Тебе же следует в любой ситуации оставаться таким твердым и холодным, так, да?

— Не слишком-то ты справедлива…

— Он изо всех сил стремится…

— Изо всех сил стремится —но на чьи деньги? Ты что, не заметила, что после того, как его выпустили, он ни разу ни на что не прореагировал, как нормальный человек? Разве ты не видишь, что он роль играет все это время? Не видишь, с какой осторожностью себя ведет? Это не поведение человека, отсидевшего пять лет. Он ведет себя как человек, выполняющий чью-то волю.

— Но вот теперь он…

— Он получил от кого-то знак, вот и перестал выжидать. Он начинает действовать.

Она умоляюще поглядела на меня.

— Разве мы не можем хоть немного ему доверять? Хотя бы ради меня ты не можешь это сделать?

— Мне хотелось бы только узнать, что он…

— Но когда он теперь пытается встать на верный путь, несправедливо с твоей стороны поступать таким образом — как ты сделал, встретившись с той девушкой.

— Когда я вспоминаю о ней, то мысленно называю бедняжкой Кэти. В этом, Мег, есть некая неизбежность. Бедняжка Кэти.

— Ты должен мне обещать, Фенн, что не станешь контролировать каждый шаг моего брата. Что-то в нем изменилось, и это немножко меня пугает. Но я должна верить, что он хочет уберечься от неприятностей.

Я скрестил пальцы — детская, наивная защита от обмана.

— Ладно.

— На своей работе, дорогой, ты так стал всех подозревать.

— Да, наверное.

Она вроде бы успокоилась.

— Он знает наши холмы. Иногда их мне не хватает. А мы не могли бы этим летом выбраться туда с палаткой? У Бобби и Джуди никогда не было возможности полюбить их так, как люблю их я. На этом нагорье я прожила самые мрачные годы жизни, но, дорогой, не холмы тому виной.

— Можем попытаться выбраться.

— Ей-богу, я бы так хотела, чтобы мы смогли купить хоть крошечный кусочек бросовой земли, поставили бы там какую-нибудь развалюху, садик бы устроили. — Она поднялась и мечтательно улыбнулась. — А еще яхту, виллу и бриллиантовое колье, да? Надо идти загонять наших безобразников спать. Тебе еще на службу?

— Да, вскоре. Надо поглядеть, как вечернее дежурство идет, может, кое-кого из патрульных придется заменить.

Налив мне еще кофе, она отправилась разгонять нашу бандитскую шайку.

В среду воспоминание о скрещенных пальцах не убавило у меня чувство вины, когда я установил гараж, где возились с новым автомобилем Макейрэна. Я напал на них с пятого звонка по телефону, и мне ответили, что закончат работу к трем часам дня. В этот гараж, именуемый «Кволити», я послал Россмэна — в четыре часа, а спустя сорок минут он вернулся с докладом. Это тихий и аккуратный молодой человек, смахивающий скорее на банковского чиновника или страхового агента, нежели на детектива. Однако, в отличие от Хупера, у него нет ни тяги, ни таланта к административной деятельности.

— Как вы и говорили, Фенн, мастера там специализируются на превращении серийных машин в гоночные. За переделку мотора ему пришлось выложить восемьдесят восемь долларов наличными. Цилиндры как у гоночной. Новый жиклер. Еще кое-чего. Парень, что с ней возился, сказал мне, сто тридцать миль она станет делать запросто, а с места срываться как ракета будет.

— Ты действовал под прикрытием — ведь он снова может их попросить что-то переделать?

— Найти прикрытие для вашего телефонного звонка я не мог, но, насколько я понимаю, у них нет оснований упоминать о нем. Я просто спросил, нельзя ли прибавить силенок моему автомобилю, и когда они мне стали расписывать, что они делают с «понтиаком», который сейчас заканчивают, я постарался расспросить их поподробнее — что конкретно сделали, во что это мне обойдется и так далее. Вы хотите, чтобы я изложил это в письменном виде?

Вопрос мне этот не понравился. В нем звучала скрытая своя точка зрения. Я усвоил, что, управляя людьми, контроля лучше всего добиваться, отвечая вопросом на вопрос.

— Ты можешь привести какой-нибудь довод против этого?

Бен Россмэн был явно поставлен в тупик.

— Но ведь дело-то не заведено?

— Если ты подготовишь отчет, его придется завести.

— А обозначить как?

— Как бы ты обозначил его, Бен?

— Ну, надо будет поставить гриф «известный преступник», добавить регистрационный номер. Как бы дело по надзору, а ссылаться на номер регистрации, так?

— Точно так же, как мы делали в других случаях, Бен. Заверенную копию представить в Харперсберг, там получить краткое содержание его тюремного досье вместе с фотографиями.

— Я подумал, что…

— Есть и еще причины завести на него дело. Разве не так?

— Я тоже так считаю. Прошу прощения, лейтенант. Я всерьез не продумал этого.

— Дело уже заведено, Бен. Я начал его на следующий день после того, как привез Макейрэна сюда. Как тебе кажется — принесет это пользу?

Он явно пришел в замешательство.

— Когда он воспользуется своей машиной, что бы он там ни задумал, — да. Лучше бы нам к тому моменту уже иметь заведенное дело.

— Может, он попросту любит на ракете носиться.

— Может, нам всем повезет, Фенн. Врезался бы он в дерево.

7

В тот вечер сержант Джонни Хупер вернулся из Харперсберга в половине девятого и позвонил мне домой. Сказал, что есть кое-что интересненькое. Макейрэн лежал, развалившись, в моей гостиной, Джонни же собирался сесть поужинать со своей симпатичной молодой женой, так что я решил отправиться к нему.

Когда я сообщил об этом Мег, она с грустной улыбкой сказала мне, что надеется, что будет мальчик. Это наша семейная шутка. Вскоре после 1 нашей свадьбы она как-то прочла в журнале статью о влиянии различных профессий на чувство близости между супругами. В статье утверждалось, что меньше всех имеют возможность что-то спланировать наперед жены акушеров, на втором месте шли жены преданных делу служащих. Супруги полицейских в статье не упоминались, вот она и подшучивала, что я халтурю на стороне как акушер.

Эта шутка мне вспомнилась, когда дверь мне открыла Мими Хупер. Несколько месяцев я не видел ее и сейчас прикинул, что она месяце на восьмом, вынашивая их первого ребенка. Это хрупкая жизнерадостная девушка, настолько же темноволосая, насколько Джонни светловолос. Они жили в уютной просторной квартире в одном из старых домов к западу от мемориального парка «Торранс». Фамилия Лили в девичестве была Литлфилд, и дом этот когда-то построил ее прапрадед, который сколотил капитал на древесине. Она была дальней родственницей Хейнемэнов. От того, что прежде в этих краях считалось солидным состоянием, осталось не густо. Имуществом и средствами распоряжается «Мерчантс бэнк энд траст», который делит прибыль между Мими и двумя ее братьями. За то, что Мими и ее муж имеют квартиру в старом особняке, из ее доли прибыли вычитают весьма умеренную сумму. В месяц она получает несколько больше сотни долларов. Для профессионального полицейского все это очень удобно. Наверняка гораздо легче становится бороться со всеми остальными проблемами, когда ты освобожден от необходимости трястись над каждой копейкой, сводя концы с концами в семейном бюджете.

Они уже почти поужинали. Я присел выпить с ними кофе. Джонни выглядел усталым и подавленным. Внешне невинными замечаниями Мими несколько раз подкалывала его.

В конце концов он вздохнул и проговорил:

— Мими на стороне несчастного, загнанного в угол преступника, которого преследует гестапо.

Нахмурившись, она перевела взгляд на меня.

— Когда человек уже отбыл свой срок, отчего бы вам не оставить его в покое? Разве наше общество не должно быть готово вновь принять людей, подобных Дуайту Макейрэну? Он ведь был… просто профессиональным спортсменом, который спутался с дурными людьми и уж с совсем отвратной девкой.

— Мими, на нас так давили, чтобы ему отвесили на всю катушку.

— И вы считаете, что правильно сделали?

Джонни сказал:

— Я все время ей объясняю, что ничего такого уж мы не сделали.

— Иногда, Мими, по причинам, которые выглядят весьма благовидными, мы выпроваживаем из города людей, особенно пришлых, которые пытаются затеять что-то такое, что нам не нравится. У нас имеется список постановлений муниципалитета, на нарушение которых обычно мы не обращаем внимания. Например, нельзя сорить на улице, слоняться без дела, плевать на тротуар, переходить улицу в неположенном месте. Назначая за эти нарушения максимально высокие штрафы, местные судьи помогают нам, если же этот человек или эти люди намека нашего не понимают, мы вдобавок к штрафам приговариваем их к тюремному заключению. Управление любым городом — это искусство возможного, а в находящихся под контролем городах вроде нашего немного полегче сдерживать людей, готовых нарушить… сложившееся равновесие. Учитывать следует и конкретные обстоятельства. Не занимайся я тем делом, которым занимаюсь, не будь он мне шурином, Лэрри, возможно, раскрутил бы машину на полный ход, и сейчас Макейрэна в городе уже не было бы. У него нет здесь особой поддержки. Но мы не слишком-то давим на него.

— Что же тогда Джонни делал в Харперсберге?

— Наш начальник Бринт, Джонни и я, и еще некоторые люди, мы считаем, что Макейрэн опасен. Мы знаем эту разновидность. Мег не в силах поверить, что он к ней принадлежит.

— Конечно, он выглядит немного грубоватым, но вам не следует судить по…

— Нам не симпатичны ни его манера поведения, ни те вещи, которые он делает. Мы должны защитить себя. Если он совершит что-то ужасное, нас могут обвинить в преступной халатности. Команду нашу полицейскую разгонят. А она кажется нам хорошей командой. И большим бы нам подспорьем было бы, если бы наши жены… верили, что мы знаем, что делаем.

Она улыбнулась.

— Меня, кажется, отшлепали?

— Вовсе не собирался, — ответил я ей.

Она вскинула свою хорошенькую головку и вопросительно взглянула на меня.

— Сдается, я все еще притираюсь, Фенн. Никогда не думала, что за законника замуж выйду. Вроде бы свыклась уже с мыслью, что кто-то невидимый может вдруг… причинить ему зло. Однако он счастлив, делая, что он хочет делать. Бог свидетель, делает это не ради денег, ни один из нас не работает лишь ради денег. Но вот что меня мучает — как оба вы можете сохранить свою преданность делу в вашем вонючем положении. Я имею в виду договоренность с Джеффом Кермером, и то, как вы к некоторым людям закон поворачиваете одной стороной, к другим — другой, и то, что вам приходится быть какими-то политиканами.

— Социальные институты несовершенны. Мег может тебя просветить на предмет того, как политиканствуют и лавируют в школьных делах. Такой выбор встает перед каждым. Ты можешь выполнять свою работу, не обращая внимания на всю эту хевру, можешь смириться и жить со всем этим бок о бок, пока это не полюбишь, можешь вообще выйти из игры. Не знаю, как Джонни, а я от этого ощущаю чувство какого-то извращенного тщеславия. Циничную гордость. Я выполняю полицейскую работу и оттого, что занялся ею, чувствую себя идиотом. Детективные фильмы и полицейские телесериалы приводят меня на грань то ли смеха, то ли плача — точно не понять. Почти бесплатно ты можешь ездить в городском рейсовом автобусе, а если тебя прикончат, городские власти возьмут на себя часть расходов на похороны. Если я арестую не того правонарушителя, меня затаскают, а если не смогу найти того, кого должен арестовать, меня точно так же затаскают. Когда я даю показания в суде, меня травит адвокат. Люди думают, что ремесло полицейского для меня как бы дополнительное к чему-то еще, что я чей-то родственник, или что я садист, или же настолько туп, что не способен делать что-нибудь другое. Больше всего нас унижают профессиональные преступники, которые сразу же определят хорошего полицейского, увидев его в деле.

— Хотел бы я сам понять, чего я это занятие не бросаю, — промолвил Джонни. — Мог лишь сравнить себя с мальчишкой, который сбежал от богатых родителей, и когда сорок лет спустя они его нашли, выяснилось, что он работает в цирке, каждый день лопатой чистит слоновник. Ему говорят, что его простили, что он может возвращаться в лоно семьи, а он знай свое твердит: «Что? Цирк мой бросить?!»

Она шутливо ткнула в него кулачком и сказала:

— Ладно. Я набираюсь у вас мудрости. Перебирайтесь в другую комнату и совершенствуйте свое искусство, а я тут пока приберусь.

Мы перешли в гостиную. Усевшись у погасшего камина, он хмуро произнес:

— Похоже, толку в этом никакого.

— Как Харперсберг?

— Прежде я и дня там не проводил.

— Из пятидесяти штатов, Джонни, тюремная система нашего штата занимает сорок пятое место. Не забывай об этом. Места заключения нуждаются в средствах. Имея мало денег и законодательные органы, которые не могут изобрести способов пополнения казны, мы имеем скверную тюремную систему, скверную школьную систему, плохие программы помощи престарелым и беднякам, паршивые дороги и шоссе. Джонни, мы — бедные родственники, наподобие Западной Вирджинии и Миссисипи.

— О Господи, как же там набито, Фенн! Их только с глаз убирают на время, а потом отпускают, как больных зверей. Кое-кого я сам туда посадил. Какую пользу я принес этим?

— Ну Хадсон-то считает, что после этого они, как черт ладана, будут этого места бояться.

— Так или иначе, но, возможно, я нашел то, за чем ездил. Пришлось поковыряться. У них была «крыса», которого они держали в одиночке, потому что дурацким судебным решением он был приговорен к смерти. Как-то его ударили ножом, но он выжил, и теперь они пытаются перевести его в другую тюрьму, но Хадсон считает, что даже если им это и удастся, его не спасти от мести и там. Он был каким-то боком причастен к той группе, в которую входил Макейрэн; прежде чем они это обнаружили, один из охранников сделал его осведомителем. До того, как попасть внутрь этой небольшой группы, Макейрэн два года был там сам по себе. Образовалась пятерка закоренелых бандитов, причем у Макейрэна срок был самым коротким. Главарем был Морган Миллер. Вот копия с его тюремной фотографии.

Я стал разглядывать листок. Копия была не слишком качественной. Лысоватый, замкнутое выражение худощавого лица. Два предыдущих срока получены в Огайо. Профессиональный вор. Несколько арестов без последующих приговоров. Одно обвинение в налете на квартиру. В другой раз — вооруженное ограбление. В нашем штате он получил пятнадцать лет за ограбление банка в Киндервилле, это в северной части штата.

— С банком было чисто сработано, продолжал Джонни. — Их было трое, и семь месяцев не удавалось найти ни единой ниточки. Потом одна женщина кое о чем проговорилась, и ФБР село на хвост одному из них. Взяли они тогда в банке больше девяноста тысяч. Тот, кому на хвост сели, привел их к Миллеру, но когда они были у цели, первый уже был убит. Они нашли больше пятидесяти пяти тысяч. Миллер молчал, но, восстанавливая его передвижения, они пришли к выводу, что третьим был человек, который значился у них в розыске. Миллер сказал, что после ограбления банка они в тот же вечер поделили взятое и разошлись в разные стороны. Третьему удавалось скрываться три года. Его обнаружили в Калифорнии. Он умер от какой-то болезни, пока они оформляли документы на выдачу его этому штату.

— Делом с банком верховодил Миллер?

— Свидетели показали, что приказы отдавал он.

— Сработано было профессионально?

— Быстро, жестко, гнусно и хорошо спланировано. Они появились за несколько минут до закрытия, оглушили охранника, согнали всех в заднюю комнату, вырубили электричество, отключив тем самым сигнальную систему, заперли двери, очистили все ящики. За три минуты управились.

— А эта его пятерка в тюрьме — она входила гам в более крупные группировки?

— Никаких связей не установлено. Действовали самостоятельно. С ними никто не желал связываться ни заключенные, ни администрация. Все старше Макейрэна. Во время суда никто из них никаких поблажек не получал, разве что такие, как Макейрэн схлопотал. У двоих из них — Дейтуоллера и Костинака — пожизненное. Келли тридцать отбывает.

Я еще раз посмотрел на дело, привезенное из тюрьмы.

— Морган Миллер освобожден два месяца назад.

— После того как отбыл пятнадцать. Чуть ниже там есть заключение психолога относительно вероятности правонарушений в дальнейшем. Девяносто процентов. Могло бы стоять и сто, если бы там не избегали эту цифру ставить. Девяносто — это верхний предел.

— Его отказались отпустить на поруки?

— Он не обращался за этим.

— И отправился в свой родной город?

— Янгстаун, штат Огайо.

— Сколько оттуда из Питтсбурга? Миль шестьдесят?

— Не более того, может, даже меньше.

— Завтра уточним.

— Фенн, но если деньги отправил Макейрэну Миллер, то где же он их раздобыл?

— Посмотри, черт возьми, на аресты и приговоры. Это старый профессионал, Джонни. Ему теперь сколько? Сорок семь. Двадцать один год он провел в заключении. Два года, четыре, пятнадцать лет. Он из тех, кто работает один, к тому же любит верховодить. Он клянет судьбу за несправедливость. Специализируется на грабежах. Ему известно, что подготовка к очередному делу требует средств. Он, наверное, с месяц готовился к тому делу с банком в Киндервилле. Он никогда бы не позволил себе все спустить, поскольку если бы сделал это, ему пришлось бы заниматься какой-нибудь мелочовкой, чтобы денег на расходы раздобыть. Вот он и взял за правило создавать фонд для финансирования следующего дела. Несколько тысчонок, запечатанных в банку и где-то захороненных. Кое-кто из этой публики делает это в обязательном порядке. Приходилось читать о случаях, когда половина награбленного хранилась годами. Это люди бережливые, воздержанные, тихие. Похоже, деньги им требуются не для того, чтобы что-то на них покупать. Похоже, таких людей увлекают подготовка к их захвату и сам этот захват. Но им приходится затевать все более и более масштабные операции — чтобы не исчезал азарт, и им требуется все большее число помощников, а чем больше участников, тем выше вероятность, что кто-то заговорит. Себя они убеждают, что вот сейчас возьмут крупную сумму и навеки осядут в Мексике, но это мечта, которая никогда не исполняется, так как вовсе не за этим они гонятся.

— Стал бы деятель уровня Миллера связываться с таким любителем, как Макейрэн?

— В Харперсберге Макейрэна сломать не удалось. И для такого человека, как Миллер, это должно было значить очень много. Он здоровенный, ловкий и крутой. Все это делает его полезным. Он не глуп, образован и просто-таки переполнен ненавистью. Думаю, Миллер не отказался бы от трех Дуайтов Макейрэнов.

— Будут ли они… брать один из наших банков?

— Хейнемэн является одним из директоров «Мерчантс». Но не будем увлекаться. Если мы станем складывать два и два и постоянно получать семь, мы можем не обратить достаточного внимания на число «четыре».

— Что-то более простое?

— Миллер мог задумать какое-нибудь дело далеко отсюда. А в качестве маленького презента Макейрэн может по пути из города учинить маленький поджог.

— Он завтра уезжает?

— Все три смены на ушах стоять будут, чтобы он под стопроцентным наблюдением находился. Машины без маркировки, опытные ребята и особая линия связи. Сегодня после полудня они зацепили его, когда он выезжал из гаража, где ему машину переделывали, а сейчас стоят в полуквартале от моего дома. Остается надеяться, что в городе не случится ничего такого, чтобы мне дергать их пришлось оттуда.

— Но завтра он рванет в сторону нагорья.

— Возможно. Но мы перестаем его вести, как только он пересекает границу города. Два года уже у меня в столе лежит бумаженция, где расписывается прибор, который я просил Лэрри купить для нас. Это коротковолновый передатчик на батарейках, совсем небольшой. На протяжении шестидесяти часов он передает стандартный сигнал в радиусе порядка двухсот миль. Идет в комплекте с двумя направленными антеннами, их устанавливают на двух патрульных машинах и при желании их можно замаскировать под удочки, в результате есть возможность довольно точно определить местонахождение машины с передатчиком. За тридцать секунд такой приборчик можно запрятать в любую машину.

— Отлично! — воскликнул он. — Просто отлично. Но такой штуковиной всякий раз не будешь пользоваться…

— Лэрри сказал: никогда. Четыре года мне пришлось его уговаривать начать применять подслушивающее оборудование, и еще пять лет прошло, прежде чем он позволил мне установить такую аппаратуру в комнате для допросов. Стоит ли мечтать о том, чего нет? Спасибо тебе, Джонни, за то, что ты в Харперсберге сделал.

— Душу он мне растравил, этот Харперсберг. Похоже, вот-вот взорвется. Весь день, что я там был, у меня в затылке так и свербило.

— Хадсон нервничал?

— Мне кажется, они так близки к беде, что чуют ее. Вообще, у тебя там ощущение, что сказанное тобой через полминуты становится известным в каждой камере. Заключенные из помещения в помещение ходят по приказу, но, ей же Богу, они успевают за это время осмотреться вокруг. В прогулочном дворе никаких шуток и смеха. Все они там стоят и вроде как наблюдают за чем-то, чего-то ждут важного.

— Возможно, так всегда и было, — произнес я, поднимаясь.

— Надо ехать? А как насчет пива?

В дверях появилась Мими.

— Не бросайте нас так скоро, Фенн. У меня даже не было возможности проявить гостеприимство.

— Да вот хотелось слетать проведать, как там дежурство идет.

— Не возражаете, если я составлю компанию? — уже серьезно спросил Джонни.

— Если есть желание. Вообще-то ты не обязан.

Мими рассмеялась, и в смехе ее почувствовалась безнадежность.

— Он пойдет, Фенн. Непременно пойдет. И вы вдвоем обнаружите нечто такое, что потребует принятия самых срочных мер. «Спокойной ночи» я скажу теледиктору.

Через три минуты после того, как мне сообщили, что Макейрэн в четверг, без четверти пять выехал за город и движется по направлению к нагорью по шоссе номер 882, позвонила Мег и сказала:

— Дорогой, Дуайт выехал совсем недавно.

Я едва удержался, чтобы не сказать: «Да, я знаю». Я сказал:

— Да что ты?

— Он просил меня попрощаться от его имени и поблагодарить за разрешение пожить у нас. Радовался, как ребенок. Фургон его был буквально забит.

Мне это тоже было известно. У меня имелся список части того, что было внутри.

— Естественно, масса всего требуется, чтобы жить в палатке.

— Когда ты собираешься домой, дорогой?

— Похоже, что сразу после шести.

Я повесил трубку. Мне было известно, что в этот же день, но раньше, Макейрэн уже выезжал на автомобиле. У меня это не выходило из головы с тех пор, как я получил об этом сообщение. Он остановил машину около офиса телефонной компании и позвонил из телефонной будки в аптеке. Затем к его машине подошла девушка, по описанию напоминающая Кэти Перкинс. Они поговорили внутри автомобиля, затем он отвез ее домой. Вошел вместе с ней и оставался в доме в течение двадцати пяти минут, после чего быстрым шагом вышел, с грохотом захлопнул дверцу машины и так рванул с места, что заскрипели шины.

В конце концов я поддался любопытству и позвонил в телефонную компанию. Мне ответили, что в середине дня она почувствовала себя плохо и ушла домой. Я позвонил ей домой. Спросил, могу ли говорить с Кэти, и девичий голос мне ответил:

— Она не может говорить. Она больна.

Я попросил к телефону мистера Перкинса.

— О, лейтенант Хиллиер, — проговорил он, — а я как раз раздумывал, не следует ли мне вам позвонить. Ничего не могу добиться от Кэти. Она не… в очень хорошей форме. Сегодня Макейрэн был с ней… наедине. Я очень волнуюсь за нее. Возможно, с вами она станет говорить.

Я попросил Рэгза позвонить Мег и передать, что буду немного позднее, чем обещал. Кэти была в своей комнате. Это был двухэтажный сборный дом. Вместе с двумя младшими дочками Перкинс находился внизу. Дверь в ее спальню оказалась распахнута. Она сидела подле маленького столика вполоборота к окну, откуда на нее попадали отблески вечерних огней. Кашлянув, я спросил:

— Можно с вами поговорить, Кэти?

Она не шевельнулась. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем она слабым голосом проговорила:

— Войдите и закройте дверь.

Когда я остановился футах в шести от нее, она медленно повернулась ко мне лицом. Она глядела на меня одним карим глазом, другой был закрыт вздувшимся синяком, напоминавшим сливу. На щеке виднелась царапина, ссадина чуть поменьше была на подбородке. Одета она была в стеганый бледно-голубой халатик.

Едва шевеля губами, она проговорила:

— О, как вы были правы, как вы были правы.

Я присел на ящик для белья около окна.

— Что произошло?

— Он позвонил мне на службу и сказал, куда он подъехал, и я вышла. Он хотел со мной поговорить. Выглядел очень радостным и возбужденным, совсем не таким, каким был, когда я виделась с ним у вас дома. Он сказал, чтобы я тайком собрала немного вещей и была бы готова отправиться в путь в любой момент. Сказал, что сегодня уезжает. Что через пару недель или пораньше даст мне знать, где мы с ним встретимся. Что я должна иметь под рукой наличные, чтобы купить билет до места, куда мы поедем. Сказал, чтобы я «держала ушки на макушке». Что вначале мне следует на автобусе или на самолете добраться до какого-нибудь другого города, убедиться, что за мной не следят, для этого входить в универмаги и выходить из них через разные двери, затем перекрасить в другой цвет волосы и под другим именем направиться в тот город, где он будет меня ждать. Я была сбита с толку. Ответила, что никому нет смысла следить за мной, а он возразил, что к тому моменту, как он мне даст знать, такой смысл появится, потому что полиция начнет следить за каждым, кто сможет навести их на след Дуайта Макейрэна. Он сказал, что мы будем богатыми, и наша жизнь станет сплошным праздником. Я ответила, что жить так не желаю.

В тот момент мы сидели в машине, когда возник этот спор, и мне раз десять пришлось повторить то, что я сказала, прежде чем он поверил. Заявил, что он думал, я влюблена в него. Я ответила, что да, это так. Тогда он сказал, что мне следует лететь по первому его зову. Я возразила, что, любя его, я одновременно должна испытывать к нему уважение, уважать и себя, а это значит выйти замуж и иметь детей, а не скрываться где-то от полиции. Он сказал, что нас никогда не поймают, так что нет никакой разницы. Он сказал, что я заурядная лживая притворщица. Я разрыдалась, потому что передо мной предстал человек совсем не тот, которого, как я думала, я любила.

Тут он внезапно переменил тональность, заявил, что был неправ. Голос у него даже задрожал, когда он это произносил. Сообщил, что попал в ужасный переплет, что его могут заставить совершить нечто скверное и, если я ему не помогу, его станет разыскивать полиция. Сказал, что если бы нашлось место, где мы были бы одни, он смог бы все это мне объяснить. Вот я и поехала с ним сюда, и в ту же секунду, как он убедился, что в доме никого нет, он стал посмеиваться, что-то напевать и стаскивать с меня одежду, говоря при этом, что так рад, что я хочу сделать ему маленький подарок на прощанье, раз уж я не собираюсь с ним в дальнейшем встретиться. Сказал, что с моей стороны это очень честный поступок и такой милый сентиментальный финал нашего пятилетнего романа.

Я рыдала, кричала, изо всех сил старалась вырваться. Это произошло прямо тут, в гостиной. Это напоминало кошмарный сон, когда движения ваши замедленны, вы не можете издать громкого звука, на вас набрасывается какое-то животное, и никто не приходит к вам на помощь. Он вывернул мне руки и разорвал одежду, начал насиловать меня на диване, мы упали на пол и завершил насилие он уже на полу, и когда я ударила его коленом, он кулаком стукнул меня в лицо, но не разозлился. Смеялся, хихикал и что-то напевал. Я перестала от него отбиваться. Как только он стал действительно… насиловать меня, я почувствовала себя в полуобморочном состоянии.

Потом я осталась одна и беззвучно заплакала. Я переползла на диван и накрылась старым зеленым пледом. Услышала, как хлопнула дверца холодильника, и вскоре он вошел, обгрызая ножку холодного цыпленка. Бросив косточку в камин, он облизал запачканные жиром пальцы и оделся. Ухмыльнувшись, сказал, что хотел бы провести со мной побольше времени, но у него еще много дел. Я понимала, что он уезжает и больше я его не увижу, и внезапно мне пришло в голову, что это значит, что у меня не будет возможности убить его.

Я даже не подозревала, что меня захватывает мысль убить его — пока в какой-то момент не заставила себя прекратить слезы и улыбнуться ему. Его это удивило. Я сказала, что теперь уж он должен взять меня с собой. Он подошел, присел возле дивана на корточки и, уставившись на меня, предупредил, что с моей стороны крайней глупостью было бы обратиться в полицию по поводу случившегося, потому что я привела его сюда, заведомо зная, что дома никого нет, что он может доказать, что я приходила к нему, когда он жил у вас, что мне следует помнить, что как только мы сюда пришли, я позвонила на работу и солгала, что нездорова. Я заставила себя рассмеяться. Сказала, что люблю его. Когда тебя переполняют чувства, которые я испытывала, и приходится говорить смердящему животному, что любишь его, буквально физически ощущаешь, что от таких слов во рту образуются глубокие язвы и из десен начинают вываливаться зубы.

Я ему заявила, что найду его, где бы и когда бы он этого ни захотел, причем на его условиях. Пусть поможет мне Бог, но мне сдается, я заставила его поверить всему этому. Он сказал, что я странным путем пришла к такому решению, а я ответила, что, должно быть, такая я женщина, и с этим ничего не могу поделать. Все же он был немного настороже. Он не пообещал точно, что свяжется со мной, но сказал, что, возможно, даст о себе знать. Сделав над собой усилие, я поцеловала его в его грязные, отвратительные губы и произнесла несколько слов любви. Сами видите, я не могла позволить ему уйти из моей жизни и не оставить мне шанса… увидеть его распростертый труп и знать, что именно я помогла сделать с ним это. Я заявила, что буду ждать с упакованными вещами. Никогда не думала, что когда-нибудь захочу прикончить кого-то. Отцу всего этого я рассказать не в силах. Не представляю, что он сделает.

Дуайт вышел с победоносным видом, как будто совершил что-то замечательное. Я собиралась придти к вам и рассказать обо всем этом. Он ушел, и после этого я могла еще поплакать. Я поднялась, собрала одежду, которую он изорвал, и что могла сделала, чтобы вселить в себя надежду, что у меня не будет от него ребенка, после этого меня стошнило, я приняла горячую ванну, потом проглотила две таблетки транквилизаторов, которыми пользуется отец, и с тех пор сидела вот так, ни о чем конкретно не думая, а лишь переполняясь к нему ненавистью. Хочу, чтобы он прислал за мной. И я отправлюсь к нему. Какое-то время я думала, что не стану вам рассказывать. Ну а если все пойдет наперекосяк? Предположим, он за мной пришлет, но все будет развиваться совсем не так и я не смогу ему отплатить? Я должна быть уверена, что вы до него доберетесь. И если он за мной пришлет, я скажу вам об этом. Если он сам за мной явится, я найду способ оставить для вас записку…

Кем я себя представляла? Миссионершей? Принцессой? Почему он мне казался таким романтичным? Я уже теперь не такая дура, лейтенант. Я превратилась в смертоносное оружие. Я очень сообразительна и сильна. Когда-нибудь он поймет, что совершил ужасную ошибку, ужаснейшую…

Тихий, лишенный эмоций голос замолк. Губы ее продолжали двигаться, она опустила голову на лежащую на столике книгу, охватила голову руками, и мне уже было неясно, плачет она или перестала. Когда я коснулся рукой ее плеча, она вздрогнула. Я убрал руку. Я оглядел ее комнату в лучах неверного света. На этажерке были расставлены маленькие куколки во всевозможных крестьянских одеяниях. У моей дочери есть любимая кукла-мексиканка. На ее кровати сидела, уставившись на меня, здоровенная кошка, изготовленная из панциря черепахи.

— Кэти?

— Что?

— Чтобы расквитаться с ним, будет достаточно привести к нему нас. Мы не допустим, чтобы вы рисковали собой. Вы очень смелая девушка, очень тонкий человек. Я пришлю врача, чтобы провести тщательное обследование. Доктора Сэма Хессиана. Я введу ею в курс дела. Человек он прекрасный. Вашему отцу я скажу, что это по поводу вашего глаза. Еще я ему скажу, что придя сюда с Макейрэном, вы с ним повздорили, он толкнул вас, и вы упали, он после этого ушел, а вы были в полуобморочном состоянии, увидев его истинное лицо, и сердце у вас разбито.

— Сердце у меня разбито. Это действительно так, — сказала она, выпрямляясь. — Мне подумалось, что надо полностью потерять рассудок, чтобы захотеть кого-то убить.

— Лучше бы вашему отцу не видеть вашу разорванную одежду.

— Он не увидит.

Я поднялся, она тоже поднялась, причем лицо ее при этом исказила гримаса боли.

— Все мне говорили, — с горечью произнесла она. — Я никого не желала слушать. Сама все знала лучше всех. Я ходила на свидания, испытывая чувство скуки и превосходства — мой доблестный белый рыцарь, мой несчастный обездоленный герой томился в неволе, страстно ожидая момента свободы, когда я смогу утешить его, преподнеся священный дар любви. Он всячески поощрял во мне эту дурость своими письмами. Зачем ему это было? — Внезапно она посмотрела на меня более пристально и спросила: — А почему вы приехали сюда? Вам отец позвонил?

— Нет. Мы вели Макейрэна вплоть до того момента, когда в пять часов он пересек городскую черту и двинулся к холмам. В донесении сообщалось, что он был здесь с вами в течение двадцати пяти минут. Меня это насторожило. И я позвонил.

До того, как поехать домой, я заглянул в управление. Оттуда позвонил Сэму Хессиану, который сказал, что ему нужна помощь сестры, поэтому он заберет дочь Перкинса к себе в смотровой кабинет и отвезет назад, если не будет обнаружено причин для ее госпитализации. Он оказывает немалую помощь полиции вдобавок к своей работе судмедэксперта. Он провел освидетельствование очень многих жертв насилия. Он постоянно заявляет, что его отношение к насильникам недостойно медицинского работника. Утверждает, что их следует отпускать на свободу — после того, как они подвергнутся операции, лишающей их потенции, причем эти операции он готов делать бесплатно. Поговорив с ним, я уселся за свой стол и ощутил острое желание поведать Мег, что сотворил ее любезный братец. Но его и след простыл, у меня было предчувствие, что он вообще не вернется, что он делает все, чтобы его возвращение оказалось невозможным.

В результате я добился бы лишь того, что огорчил Мег и доказал собственную безупречность. Рассказав ей обо всем, я бы не смог изменить хода событий. И конечно же, Кэти не хотела бы, чтобы об этом знал кто-то помимо тех, кто должен был знать. И я ощутил в себе благородное начало, решив держать язык за зубами.

Я пытался представить себе Макейрэна, там, на нагорье, в ночи, экипированного для осуществления какого-то мерзкого замысла, и я ломал голову, что же это за замысел. Он знал, что потом мы очень сильно захотим его задержать.

Оглядываясь назад, я видел все больше достоинств в том совете, который дал мне Бу Хадсон, когда я забирал Макейрэна из Харперсберга. Проделай я дырку в его голове, и не была бы в отчаянии Кэти Перкинс. И я испытывал мерзкое ощущение, что к моменту, когда все останется позади, идея, высказанная Бу Хадсоном, покажется еще более привлекательной.

Но это опасный ход мыслей для человека, стоящего на страже закона. А в моем случае это просто смешно, потому что на подобное я никогда не был бы способен. Мне ни в жизнь не стать палачом. Макейрэна бы разобрал смех, узнай он о моих мыслях. Интересно, о чем он сам сейчас думает. Но таинственный характер его темных мыслей был за пределами моего воображения. Подобно тому, как нам не узнать, что за милые сны видит спящий крокодил.

Еще до своего отъезда я имел подготовленный на основе всех сообщений список предметов, которые он купил — все за наличные. Он делал покупки в универмаге «Сиэрс», магазине металлоизделий, магазине для военнослужащих, в других местах. Походная плитка, топор, резак, керосиновая лампа, складной навес, шерстяные одеяла, простыни, саперная лопатка, веревка, японский бинокль, транзисторный приемник, почти на сотню долларов консервов, кастрюли, сковороды, картонные тарелки и стаканчики, ящик виски, полдюжины колод игральных карт, походная одежда, пила, молоток, отвертка, дрель, гвозди и винты, пятнадцать десятифунтовых кусков шнура два на четыре миллиметра, крючья, клей, используемый строителями, несколько шестимиллиметровых досок, один большой и два небольших фонаря, два надувных матраса, два спальных мешка, на десять долларов журналов и книжек в мягкой обложке, катушка с леской и снасти для рыбной ловли, большая аптечка первой помощи, два ножа в чехлах, купальные трусы, складная металлическая линейка-«метр», водонепроницаемый мешок для жидкостей, походное ведерко и таблетки для очистки воды.

Я отнес список Лэрри Бринту и уселся, наблюдая, как он изучает его, как делает небольшие красные пометки против предметов, особенно его заинтересовавших.

— Не планирует оставаться в одиночестве, — проговорил он.

— Вроде, не собирается.

— Ума не приложу, зачем ему эти инструменты и материалы.

— Думаю, есть какое-то известное ему место, сарай какой-нибудь, который он с помощью них намерен привести в порядок.

— Возможно. Постарайся проследить, куда он направляется.

— Да, разумеется.

— Посмотри, чем Баб Фишер может быть нам полезен. Утром повидайся с ним, Фенн.

— Ну, какой из Фишера шериф, известно.

В тот вечер мы ужинали вместе с детьми, и было такое ощущение, будто Макейрэн прожил у нас не меньше двух недель, а добрых шесть месяцев. Чуть позже я узнал от Мег, что ее брат забрал с собой все свои вещи. Я задал несколько вопросов о грузе, и в конце концов она рассказала, что из фургона свисали концы досок. Сказала, что спросила его об этом, он же отшутился — мол, собирается соорудить гараж для своей новой машины.

Когда дети улеглись спать, оказалось так восхитительно почувствовать, что дом вновь находится в нашем распоряжении. Я знал, что и Мег то же самое чувствует, но не хочет себе в этом признаться, потому что, как я понимал, это, на ее взгляд, было бы проявлением нелояльности к ее брату. Все же улыбка не покидала ее, и позже, когда подошло время ложиться спать, она бросила на меня такой взгляд, что в горле у меня тут же пересохло, и я понял, что хотя она в этом себе не признается, у нас ожидается маленький праздник по случаю того, что мы снова с ней остались вдвоем. Когда я выключил в кухне свет, последнее, что я увидел, была сатанинская ухмылка Лулу. В тот вечер она все время ухмылялась.

В десять утра в пятницу я отправился в расположенный в здании суда офис шерифа Эмери Баба Фишера. Он живой пример того идиотизма, когда каждая юридическая должность, связанная с оперативной работой, превращена в выборную. Уже три года он занимает пост шерифа округа Брук. Ему около шестидесяти, и он получает жалованье из бюджета округа с того момента, когда ему исполнилось восемнадцать, с помощью нехитрого приема: выдвигая свою кандидатуру на любую должность на первичных выборах, когда соревнуется несколько претендентов, он прикидывал, кто может победить в следующем туре, и бросал на чашу его весов те несколько сот голосов, которые прежде собрал сам. Он и на должность шерифа вот так же претендовал, но за три дня до первичных выборов скончался наиболее вероятный кандидат, человек номер два был выбит из седла судебным расследованием по поводу неуплаты налогов, и вот Баб Фишер к своему полнейшему изумлению узнал, что ему предстоит стать новым шерифом округа Брук.

Своим видом он напоминает шерифа из скверного фильма. Крупный, тяжеловесный, седовласый, с громким грубым голосом, в ковбойской шляпе, с пистолетом на поясе и сверкающим серебром значком. Употребление виски на протяжении сорока лет заставило поломаться немало сосудов на его лице, отчего он выглядел человеком, основное время проводящим вне стен своего кабинета. Участие в дешевом политиканстве на протяжении сорока лет сформировало в нем убежденность, что самая тяжкая ошибка — нанести кому-нибудь обиду.

— Рад видеть тебя. Фенн! Действительно рад! Будто камень с души свалился. Совсем редко вижу тебя. У тебя все нормально?

Когда я сообщил, что мне от него требовалось, его веселость как ветром сдуло. Своим видом он стал похож на ребенка, который хочет, чтобы неким волшебным образом все повернулось на добрый лад.

— Не так это, Фенн, просто, как ты думаешь. Совсем не просто.

— Большая часть территории округа Брук занимает нагорье, шериф.

— Зачем мне об этом напоминать, когда я сам могу взглянуть на карту.

— Разве никто не нарушает закон в районе холмов?

— Нарушают и частенько, ты и сам это прекрасно знаешь. Но у меня там с ребятами договор. — Он тяжело поднялся и вперевалку придвинулся к карте на стене. Я последовал за ним. — Посмотри, вот тут есть лишь три городка, достаточно крупных, чтобы там хоть как-то можно было следить за соблюдением закона. Это Лорел Вэлли, Стоуни Ридж и Айронвилл, в каждом из них имеется начальник полиции с парой сотрудников, служебный автомобиль и место, куда сажать пьянчуг. В четырех поселках работает по полисмену, вроде как здесь у нас, да только там они в полиции по совместительству. Так уж повелось, что свои проблемы они на месте решают — если не произойдет убийство, изнасилование или что-то в этом роде или же, бывает, менее тяжелое преступление, но по каким-нибудь причинам им не хочется, чтобы этим делом занимался мировой судья, вот тогда они меня приглашают, и мы отправляемся туда, чтобы привезти сюда кого требуется, проводим дознание и все такое. Вот тут проходит дорога номер 882, единственная, по которой ездят патрульные машины полиции штата, правда не слишком часто, и — никогда по ночам. Ребята, которые там наверху живут, они сами в своих делах разбираться любят. Я с ними отлично сработался, Фенн, долго налаживал с ними отношения, и самый быстрый способ отправить все это в тартарары — это послать кого-нибудь туда вынюхивать, что да как. Им придется не по нраву, если я, или ты, или какие-нибудь патрульные, или парни из налоговой инспекции заявятся туда как снег на голову.

— Бу Хадсон был погостеприимней.

— Не оттого, что был шерифом. Он к тому же взял к себе в заместители парочку парней из тех мест, чтобы блюли его интересы. В тот миг, как закончился срок его работы, парни эти исчезли. Горный участок моего округа — это шестьдесят миль на сорок, итого, Фенн, две тысячи четыреста квадратных миль, в основном косогоры, где обитает шесть или семь тысяч людей — отчаявшихся, многие из которых готовы выстрелом сбить у тебя шляпу с головы, если ты хоть на шаг заступишь нату землю, что они считают своей собственностью. И тебе, Фенн, известно, что кое-кто пытался укрыться в тех краях, но рано или поздно возникали стычки с местными, и для пришлых это кончилось плохо.

Мне вспомнилось, что Лэрри Бринт рассказывал мне о случае, произошедшем в первые годы депрессии. Однажды ночью возле здания суда оказался припаркован автомобиль с номерами штата Кентукки. Выяснилось, что брошенный автомобиль принадлежал одному бизнесмену из Лексингтона, который вместе с двумя приятелями отправился на нагорье поохотиться на оленей. Все их снаряжение было сложено в машине, даже ружья. Прошло более года, когда с холмов просочился слух, что на их бивуак случайно набрела пятнадцатилетняя девушка, ее угостили виски, а затем обошлись с ней неподобающим образом. Кто эта девушка, установлено так и не было. Предполагалось, хотя подтвердить это не удалось, что случай произошел в районе Стоуни Риджа. В том, что случилось с тремя мужчинами, особых неясностей не было. Один из них оставался на переднем сиденье рядом с местом водителя, двое других были привязаны поперек капота их «ласалля» крупной модели — подобно тому, как была бы привязана туша оленя после охоты на нагорье. Все трое были убиты выстрелами в верхнюю часть позвоночника — точно так же опытный стрелок прикончил бы бегущего оленя.

— Но Макейрэн сам выходец с холмов.

— В таком случае у него, скорее всего, проблем не будет. Хотел бы спросить одну вещь у тебя, Фенн. Сколько в тех краях таких, кого бы ты был рад засадить?

Я пожал плечами.

— Тридцать, сорок, не знаю точно.

— Часто они спускаются в город, чтобы даты тебе такой шанс?

— Слышать о таком не доводилось.

— А сам ты пытался притащить их сюда?

— Пока не понял что к чему. Однажды некий долговязый и худощавый старикан отправил в больницу двух молодых здоровенных полицейских. Он сбил их с ног, потоптался на них, а их пистолеты засунул в почтовый ящик на углу. Я установил, что он живет в Лорел Вэлли, узнал его имя. Но добиться, чтобы его там арестовали, мне не удавалось. Тогда, взяв отгул, я сам отправился в те края, надеясь припугнуть его и привезти с собой назад. Он выслушал меня очень вежливо, затем поехал следом за мной в своей старенькой машине и в Лорел Вэлли представил меня пяти гражданам, имевшим намерение под присягой подтвердить, что старина Том вот уже год не спускался в Брук-сити. Когда я уже собрался уезжать, он наклонился к окну моей машины и сказал: «Премного благодарен вам за вашу доброту. Я запросто докажу, что ни в жизнь не был возле города в тот вечер, когда чего-то там случилось. А вообще-то я вечерком тогда застрял около одной витрины, колечки симпатичные разглядывал, как вдруг сзади появились два молодых лба, по карманам давай меня хлопать, пихать стали да еще жижей навозной обозвали. Я им сказал, чтоб руки при себе держали, так нет, стали смеяться и за бороду дергать, ну а у меня нрав такой, что я всю жизнь от него излечиться хочу, да не удается. Вот я и всыпал им и домой вернулся раньше, чем планировал. Если бы чувствовал, что плохое что сделал, босиком бы по снегу пошел на себя заявить. А этим двоим молодцам вы там скажите, что взрослых уважать надо бы. Вы мне тут говорите, что они написали, что пьян я был. Будь я тогда выпивши, от них бы вообще мокрое место осталось, никаких бы сообщений не успели бы сочинить. Мне когда двадцать три стукнуло, я в свой день рождения принял крепко, так пришел в себя через месяц, в пятистах милях от дома, без копейки в кармане. Домой шел одиннадцать дней и ночей и поклялся, что в рот спиртного не возьму больше. Заговорили бы вы со мной вначале грубо — катились бы давно отсюда колбасой». Он кивнул и отошел от машины, длинный и несгибающийся, как часовая стрелка.

— Значит, когда ты сюда ехал, то не слишком надеялся, что я много для тебя сделаю, а? — с надеждой в голосе спросил Баб Фишер.

— Нет, не слишком.

Он явно успокоился.

— Ты же знаешь, как это бывает.

— Может, тебе придет в голову способ выяснить то, что мне нужно. Какой-нибудь простенький способ, шериф. Чтобы тебе ни одного голоса на выборах не потерять.

— Когда человек всю жизнь думает о голосах избирателей…

— Он будет вечно побеждать на выборах.

— Ну, этого я не говорил, — в голосе его послышались жалостливые нотки. — Я просто пытаюсь дело свое нормально делать.

Я поднялся, задаваясь вопросом, зачем я терял время. Несколько более или менее приличных его заместителей с отвращением ушли со своих постов. Вместо них он набрал своих приятелей — полных бездарей. Средства выделялись на хозяйство шерифа приличные, поскольку в свое время Бу Хадсон здорово раздул бюджет, а ассигнования на деятельность государственных органов сокращать не принято. Но средства эти не расходовались на охрану закона вне пределов определенных зон. В таких районах система специальной связи стремительно приходила в упадок, машины были готовы вот-вот развалиться, в картотеку не заносились свежие сведения. Резко вверх ползла кривая нераскрытых преступлений. Прокурор округа возвращал дело на доследование, но оно не производилось. Процент привлеченных к суду падал до самого низкого уровня. Между тем Баб Фишер не пропускал ни одной конференции шерифов в радиусе семисот миль.

Я бы мог рассказать Бабу о том, что произойдет, но он не поверил бы мне. Он продолжал лететь на волне удачи, поскольку на подконтрольной ему территории пока что не случалось чего-то действительно мрачного. Но чему-то такому предстояло случиться. И он не будет знать, как справиться с ситуацией. И вот тогда прокурор штата пришлет для проверки бригаду, и Фишера за некомпетентность отстранят от должности и назначат нового шерифа. Если бы по иронии судьбы вновь назначенный оказался профессионалом, он бы не смог в дальнейшем сохранять за собой эту должность, добиваясь избрания на нее, поскольку для этого требуется набор весьма специфических личных качеств. При наличии же таланта у него бы хватило ума не растрачивать их на работу в округе Брук.

— А как твои ребята — не нашли еще виновника той уличной катастрофы? — задал я ему вопрос.

— На мой-то взгляд, Фенн, нам просто не за что уцепиться. Больше месяца уж прошло, а…

— Не за что уцепиться? Бог мой, да тебе же известны состав и цвет, да и год выпуска краски с автомобиля — после спектрометрического анализа ее следов с одежды сбитого парня. Известно тебе и то, что машина зарегистрирована в нашем штате, сверх того ты знаешь первые две цифры номера. Я же говорил, что тебе следует отрядить одного человека, чтобы он обследовал машины с соответствующими номерами, посмотрел, какая из них выкрашена именно той красной краской либо же перекрашена с тех пор.

Он с грустью покачал головой.

— Хотел бы, чтобы у меня была возможность все это проделать. Но клянусь тебе, мы так завалены делами, что буквально ни одному из своих не могу этого поручить, чтобы сделать, как ты советуешь.

Из соседней комнаты доносились взрывы хохота его приятелей.

— А что-нибудь другое нельзя сделать? — спросил я.

Он подмигнул мне.

— Есть у нас одна ниточка. Не волнуйся. Как раз сейчас мы за эту ниточку тянуть начинаем.

Я видел полицейские фотографии того парня, которого сбила машина. Расчетная скорость в момент удара — от семидесяти до восьмидесяти миль в час. Хотелось бы мне стереть из памяти ярко запечатлевшееся там увиденное. Опасаясь, что не сдержусь, и дальше разговаривая с шерифом Эмери Фишером, я вышел из комнаты.

— Заходи почаще, не стесняйся, — крикнул он мне вслед.

8

Шли дни. Я вновь погрузился в спасительную; рабочую рутину. Разумеется, не оставляла напряженность, ожидание какой-то беды, но я понимал, что просто поменялась природа этой напряженности. Все последние месяцы перед освобождением Макейрэна я пребывал в состоянии страха, ожидая грядущего события. Теперь же моя тревога как бы утратила свои конкретные очертания, но тяжесть ее от этого не уменьшилась.

Все это время Мег была в приподнятом настроении. Она с легкостью отдала себя во власть своей новой мечты о Дуайте. Проведя лето на холмах, он, посвежевший и отдохнувший, возвращался, чтобы начать новую жизнь. К тому же ей казалось, что этой осенью ей удастся вернуться работать в одну из бесплатных государственных школ.

Город, приходящий в упадок, порождает неожиданные проблемы. Все общественные учреждения не дают полной отдачи. В больнице обычно много свободных мест. Молодежь все больше покидает хиреющий город, а это значит, что рождается все меньше детей и начинают пустовать классы в школах. Учителя требуются лишь для замены ушедших на пенсию. Когда Джуди пошла в детский сад, мы уже поняли, что не сможем себе позволить иметь такую большую семью, как нам бы хотелось. И в тот год Мег подала заявление о приеме на работу в школу. Ее необузданную энергию не могло поглотить одно лишь домашнее хозяйство. В прошлом году она вновь подала заявление, и ее уже почти что приняли на работу. Сейчас она была в числе основных кандидатов, и ей сказали, что она практически может считать себя принятой. Рабочие часы у нее совпадали бы со временем учебы сына, так что проблемы бы здесь не было. И в финансовом плане нам было бы полегче.

Она вслух задавалась вопросом, когда же получим какое-нибудь известие от Дуайта. Стараясь говорить ровным голосом, я давал ничего не значащие ответы, к которым, впрочем, она и не прислушивалась.

Задумывался и Лэрри Бринт, когда же нам станет что-нибудь известно о Дуайте. И Джонни Хупер об этом думал. И я тоже. Кое-кто называет это полицейской интуицией. Нам приходится выслушивать столько всяческой ерунды. Это часть нашей работы. Девяносто девять процентов этой чепухи не стоит даже тех усилий, которые потребовались, чтобы ее произнести.

Но в одном случае из тысячи что-то настораживает вас.

Даже занимаясь чем-то другим, вы думаете об этом. А дел здесь предостаточно. В районах, охваченных депрессией, у преступности своя специфика. Мы были избавлены от необходимости бороться с организованной преступностью. Это была забота Джеффа Кермера. С особой тщательностью избегали переступать закон люди, имеющие работу, поскольку ее в этом случае легко можно было потерять. Но все сильнее и сильнее давала о себе знать преступность, порожденная отчаянием, — жестокие, немотивированные выходки. Кухонные ссоры выливались в отталкивающую поножовщину. Люди старались любым способом дать выход своему отчаянию: мчались на предельной скорости на машине, одним судорожным глотком выпивали содержимое двухсотграммовых бутылочек дешевого спиртного где-нибудь в закоулке рядом с магазином, чтобы скорее ощутить его воздействие, мгновенно проматывали деньги в игорных домах Кермера, а затем пытались подстеречь в укромном месте выигравшего счастливчика, путались с женой соседа или с его дочерями, набрасывались с кулаками на прохожего, случайно задевшего их на улице, подолгу и жестоко избивали своих жен и детей, совершали глупые кражи в магазинах, выписывали чеки, столь явно фальшивые, что заставляли настораживаться самого неопытного служащего.

Все эти преступления тяжкого времени, люди глушат ими тоску, в глубине души зная, что ничего подобного бы не произошло, если бы не закрылась мебельная фабрика, не переехал бы в другое место завод, выпускающий газонокосилки, не обанкротился бы хозяин пекарни или если бы Сэм после службы в армии не настоял на том, чтобы приехать в этот паршивый, грязный, гнусный, вонючий городишко.

Мы делали нашу работу, зачастую ненавидя ее, стараясь не забывать о таком чувстве, как сострадание. И выполняя повседневные дела, стремились изобрести любые способы, чтобы добыть хотя бы крупицы информации о том, что происходит на холмах. Но, казалось, здоровенный Макейрэн на своей здоровенной машине со здоровенным грузом растворились среди холмов.

Спустя неделю после отъезда Макейрэна из города к шефу Бринту пришел Поль Хейнемэн-младший. Лэрри послал его ко мне. Мы отправились в кафе «Шиллигэнз кортхауз». Это был первый по-настоящему теплый день года, я формально был в тот день свободен и жаждал глотка темного импортного бочкового пива, которое всегда было у Шиллигэна. К тому же я надеялся, что в этом месте молодой Поль будет держаться не столь заносчиво, как в моем кабинете. Мы расположились за столиком, и он заказал себе охлажденный кофе — видимо, единственный, кто сделал такой заказ в тот день у Шиллигэна. Чувствовал он себя не в своей тарелке, и я не собирался помогать ему. У него было рыхлое лицо, имелась как бы вылепленная из теста жена и напоминавшие невыпеченные пончики дети. Он живет с отцом в старом особняке Хейнемэнов в районе Хиллвью. Одежда старит его лет на двадцать. У него бледно-голубые глаза навыкате. Сжатые губы окружены морщинками. Ему представляется, что мир создан для того, чтобы обеспечить ему приятные для жизни условия, на нем же лежит ответственность возвратить этот долг, неся все тяготы богатства и положения в обществе. Официально он занимает пост помощника издателя «Брук-сити дейли пресс». Входит в дюжину общественных групп и комитетов. Жалкая копия его отца, отличающегося беспощадной природной властностью, он один из тех, кто, дыша праведным гневом, ринется усмирять пьяного сквернослова, а кончит извинениями перед буяном за причиненное беспокойство. С самого начала я чувствовал, что смерть сестры стала для него величайшим облегчением. Несмотря на ее беспутство она была любимицей отца. Из-за нее молодой Поль постоянно попадал в дурацкое положение. Она позорила его.

— Мистер Бринт сказал, что вы сможете ответить на мой вопрос, лейтенант.

Сделав небольшое ударение на «вы», он дал понять, что считает эту мысль абсурдной.

— Попытаюсь оправдать надежды.

— Что? Разумеется, я ценю это. Отца моего интересует… Дуайт Макейрэн.

— Что бы ему хотелось узнать о нем?

— Мой отец считал, что произошло чудовищное насилие над правосудием, когда суд принял во внимание то, что подсудимый признал себя виновным, и изменил обвинение на непредумышленное убийство. Это его очень… расстроило.

— Макейрэн считал также, что произошло насилие над правосудием, правда, в несколько ином плане.

— То, что ему разрешили вернуться в Брук-сити, мой отец рассматривал как форменную непристойность.

— Вы дали ясно понять это в вашей газете. И к тому же перебудоражили массу людей.

— Ему не следовало позволять сюда возвращаться как ни в чем не бывало.

— Если бы вы приобрели этот город и огородили бы его забором, вы могли бы не впустить его.

— Вы шутите, лейтенант?

— Просто это единственный законный способ, который мне пришел в голову — чтобы не пустить его сюда.

— Подобные вещи можно и организовать.

— Иногда.

— Но он возвратился и фактически… проживал в вашем доме.

— С тех пор мы его выскабливаем и проветриваем.

— Странно вы себя держите, лейтенант.

Несколько мгновений я изучающе глядел на него. Будущее, которое я планировал для себя, вполне вероятно, зависело от этого напыщенного молодого человека. Ловкий полицейский начальник будет поддерживать прекрасные отношения с влиятельными членами местного общества.

Вздохнув, я с улыбкой произнес:

— Я не слишком очарован тем, как вы себя держите, молодой Поль.

— Прошу прощения?

— Моя жена, которую я очень сильно люблю, как это ни странно, всем сердцем любит это чудовище Макейрэна. Она совершила шестьдесят грустных путешествий в Харперсберг. Она не в силах поверить, что он совершил что-то предосудительное. Если бы полиция Брук-сити поддалась нажиму Хейнемэна, а также Кермера и подстроила бы Макейрэну обратное водворение в тюрьму либо так бы его затравила, что ему пришлось бы убраться из города, я был бы поставлен перед выбором: моя жена или моя работа. Я бы выбрал Мег, а не должность. Лэрри Бринт знает, что я лучший из тех, кем он располагает, или, возможно, даже из тех, кем он будет располагать, что я логический кандидат на его место в дальнейшем. Но даже с учетом всего этого, исходя из целесообразности, он мог бы сыграть по вашим правилам, однако вы чересчур сильно жали на него. А он ведь человек упрямый. Вот он меня и поддержал, оказал поддержку моему браку, представил Макейрэну убежище. Поэтому, если мы хотим придать конструктивность нашей беседе в этот жаркий день, давайте забудем, как все это могло быть, как все должно было происходить, по мнению вашего отца и вас, и будем придерживаться фактов.

Облизав губы и оттянув ворот рубашки, он попытался сделать глоток из уже опустевшего бокала.

— Разумеется, вы… говорите правильные вещи, лейтенант Хиллиер.

— И я сознаю, что говорю это единственной газете, крупнейшему банку, крупнейшей из двух радиостанций и различным капиталовложениям тут и там.

Откашлявшись, он проговорил:

— Вы поймите, что мне сложно свыкнуться с мыслью, что блюститель закона предоставляет комнату в своем доме лицу, которое… умертвило мою сестру.

— Разве мы не закрыли эту тему?

— Да. Разумеется, да. Мой отец был информирован, что ровно неделю назад Макейрэн по собственной воле уехал из нашего города.

— Именно так.

— Он приобрел скоростной автомобиль и массу… туристского снаряжения, а затем отбыл.

— Именно так он поступил.

— Где он?

— Не имею ни малейшего представления.

Мне показалось, что он попытался взглянуть на меня с угрозой, но это больше напоминало гримасу от желудочных коликов.

— Разве в ваши обязанности не входит знать об этом?

— Что вы имеете в виду?

— Разве полиции не положено знать местонахождение такого человека, как он?

— Бог мой, Хейнемэн, нельзя же угнаться и за тем, и за другим, правда? Если бы мы его выгнали из города, то тогда бы не смогли держать его в поле зрения. Когда он находился тут, мы знали о его передвижениях. И удачно, что он направился в сторону холмов.

— Разве не имеется закона, предписывающего, чтобы он ставил полицию в известность, где он находится?

— Он не отпущен на поруки или под подписку о невыезде. Он не обязан никого извещать о себе. Он утратил некоторые свои гражданские права, например, права участвовать в голосовании или занимать должность в государственном учреждении, или право получать паспорт для зарубежной поездки. Вероятно, ни одна акционерная компания не включит его в число своих акционеров. Сверх этого для него существует ровно столько же ограничений, сколько и для вас. Нам бы очень хотелось узнать, где он находится, но у нас в этих холмах столько же осведомителей, сколько в горах китайского Туркестана.

— Мы с моим отцом желаем, чтобы его нашли и арестовали.

— За что?

— За это, — проговорил он с нотками девичьего возмущения и достал из внутреннего кармана пиджака открытку, которую передал мне.

Это была шутливая открытка, выполненная в цвете: сидящая в маленькой качалке шимпанзе, в цилиндре и с сигарой, глупо ухмылялась, глядя в объектив. Ее отправили накануне из Полксберга, городка вполовину меньше Брук-сити, расположенного в девяносто милях к югу, там, где возвышенность вновь переходит в равнину. Адресована она была старшему Хейнемэну, адрес и текст были написаны крупными красными печатными буквами, почерк был с уклоном влево, а вместо точек над «i» стояли маленькие кружочки. Текст был такой: «Скоро увидимся, Попси». Подпись отсутствовала.

— Это почерк не Макейрэна.

— Я знаю. Это почерк Милред.

Окружающие предметы стали расплываться.

— Почерк кого?

— Это имитация почерка Милред. Она всегда писала красными чернилами, толстым пером, с наклоном влево. Это не слишком хорошая имитация, но почерк достаточно похож, чтобы это… породило тревогу. К тому же она единственная называла его «Попси».

Последнее слово он произнес с заметной неприязнью.

Злобная выходка была столь тонко задумана, несла в себе так много подтекста, что я почувствовал, как у меня поползли мурашки, и мне, приходилось лишь гадать, какой эффект она произвела на старика.

— Сдается, вы употребили неточное слово, — сказал я. — Вы сообщили, что вашего отца Макейрэн «интересует». По всей видимости, он его в высшей мере тревожит.

— Отец — человек не робкого десятка. Мы хотим, чтобы Макейрэна арестовали.

— По обвинению в чем?

Он вопросительно взглянул на меня.

— За отправку данной открытки.

— Давайте попробуем быть реалистами. Серьезного обвинения нам не выдвинуть. Факта мошенничества нет. Нет ничего непристойного. Даже если кто-то докажет, что открытку отправил именно он. Слава Богу, сейчас не феодальные времена, и мы не ваша личная вооруженная стража, которую вы можете послать выпороть одного из ваших слуг за дерзость или неповиновение.

— Излишне говорить такие вещи. Жизнь моего отца под угрозой.

— Утверждение слишком зыбкое, чтобы выдвинуть его в суде.

— Не слишком зыбкое, лейтенант. И мы желали бы обратиться за защитой к полиции.

— У нас нет свободных сотрудников, говоря откровенно.

Он посмотрел на меня столь торжествующе, как будто я подкинул ему козырную карту.

— Не будет ли тогда более эффективным попросту арестовать его?

— Если он находится на нагорье, то это территория шерифа Фишера.

— А как насчет полиции штата?

— В давние времена у полиции штата был уголовный отдел. Но законодатели его прихлопнули, а деньги разделили между окружными шерифами и следовательским управлением при прокуратуре штата. Сотрудники этого управления помогают округам дожимать тех, кого обвиняют в совершении тяжких преступлений.

— А… ФБР? — тихо произнес он.

— А также национальная гвардия, стратегические военно-воздушные силы и Центральное разведывательное управление впридачу. Их наверняка очень волнует эта открытка.

— Вам нет необходимости грубить, Хиллиер.

— Поймете ли вы наконец, что обратились к нам с невыполнимой просьбой?

— Нам будет обеспечена защита полиции или же нет?

— Отчего бы вам и вашему отцу не отправиться попутешествовать немного?

— Это исключено.

— Сохранит ли ваш отец обычный распорядок дня?

— Разумеется.

— Подле вашего дома мы устроим специальный контрольный пункт, куда будут подъезжать по ночам патрульные машины. — Я написал имя и адрес, вырвал листок из блокнота и передал ему. — Шесть месяцев назад Джо Уилси был вынужден уйти по возрасту на пенсию. Живет вдвоем с дочерью. Скучает по работе. Пожилой, крепкий человек с хорошей реакцией. Снайпер. Ему известно, как организовать охрану и как действовать в экстремальных ситуациях. Когда он особенно разговорится, то за день может произнести с десяток слов. За шестьдесят долларов в неделю вы можете обеспечить себе безопасность. Пусть он станет на время водителем у вашего отца. Подберите ему место, где бы он мог спать.

— А вы не могли бы… выделить для этого штатного сотрудника?

— Я не стану этого делать, и вам не рекомендую. Однако Лэрри Бринт может принять иное решение. Вас смущают шестьдесят долларов в неделю?

Он возмутился:

— Разумеется, нет! Причина — в том, как к этому всему относится мой отец. Дело от этого осложняется. Он полагает, что вы действовали неверно, дав Макейрэну такой небольшой срок и затем позволив возвратиться сюда. Поэтому он считает, что ответственность лежит на вас. Если же он будет вынужден за охрану платить, то это почти признание собственной вины. Отец же мой никогда, никогда в жизни не признавался в собственной неправоте. Ему очень сложно что-нибудь объяснить. Так было всегда, но усугубилось еще больше после того, как Милред… скончалась. Боюсь, что он намерен… потребовать охраны.

— Ему необходимо знать, кто платит Джо Уилси?

Молодой Поль устремил на меня пустой взор, в котором неожиданно появилась признательность.

— А этот офицер Уилси — он в состоянии… понять?

— Он в высшей степени сообразителен, поверьте мне. Ему такая договоренность будет по душе, поскольку облегчит его работу. Ваш отец станет делать то, что ему скажет Джо — потому что будет думать, что Джо все еще в нашей платежной ведомости. Потолкуйте с Джо. Если почувствуете у него какое-то сомнения, скажите, чтобы позвонил мне.

Совершенно для меня неожиданно молодой Поль захотел пожать мне руку.

— Со мной так не разговаривают, как говорили вы, лейтенант Хиллиер.

— Я должен был объяснить, как мы к этому подходим, как я к этому отношусь.

— Начинаю понимать, почему мистер Бринт столь высоко вас ценит. Вам никогда не приходила мысль о… некой иной работе, которая приносила бы несколько более высокий доход?

— Благодарю, нет. — Мы стояли возле столика. — Дайте мне сразу же знать, если что-то вновь станет известно о Макейрэне.

Он ответил, что так и поступит, и вышел на улицу, под лучи теплого солнца. Я стоял в зале, где разливали пиво, в полумраке, прямо под стареньким вентилятором на потолке, еще с деревянными лопастями, размышляя, что для меня важнее — собственная жажда, которую могла бы утолить вторая кружка пива, или тридцать пять центов, в которые она мне обойдется.

— Беру для вас, — послышался хрипловатый голос с доверительными нотками.

Я глянул вниз и увидел повернутое ко мне лицо Кида Джилберта. Рассказывают, что когда он выступал на ринге, то сразу же ввязывался в ближний бой, одновременно нанося боковые удары обеими руками, при этом от удовольствия постоянно улыбался. Если бы он выступал в более тяжелой весовой категории, он бы сейчас лежал в больнице либо был бы уже мертв. Но он выступал в легчайшем весе, весил тогда 118 фунтов, участвовал более чем в сотне боев и свыше двенадцати лет назад ушел с ринга. Сейчас весит не менее полутора сотен фунтов. Выглядит так, как будто его обработали бейсбольными битами и сапожными молотками, затем натравили на него рой пчел и оставили лежать на земле. Откуда-то из руин на вас смотрят маленькие голубые глазки. Он шут при Джеффе Кермере, играет роль придурка, то ли петрушка, то ли проныра, в любом случае — пользуется полным доверием. Он в точности передает нам то, что Кермер считает нужным сообщить, но с ним надо держать ухо востро, иначе он от вас получит больше информации, чем вам передаст.

Опасности быть замеченным вместе с ним нет. Хотя даже в контролируемом городе осторожность не мешает. Он не сидел. У него две собственные автостоянки и три автоматические прачечные, дважды в день он их все объезжает, чтобы забрать деньги. Уверяет, что не является владельцем. Якобы он лишь подставное лицо. Но нам известно, что владелец именно он.

Я оглядел заведение Шиллигэна, чтобы посмотреть, кого может заинтересовать тот факт, что я веду разговор с Кидом, и обнаружил, что у стойки Стью Докерти болтает с двумя сотрудниками дорожного управления округа. Вновь сев за столик, я позволил Киду заказать для меня вторую кружку.

— Джеффи получает приветы от старого дружка, — сказал Кид.

— На открытке? — спросил я его.

Впервые я с уверенностью мог сказать, что застиг Кида Джилберта врасплох. Он поперхнулся первым же глотком, тыльной стороной ладони вытер свои искореженные губы и уставился на меня.

— На открытке из Полксберга? — продолжал я. — С обезьяной в цилиндре?

— Значит, почтальона потрясли, так? Сказали бы сразу.

— Никакого почтальона, Кид, простая догадка.

Несколько мгновений он пристально на меня смотрел.

— Другие тоже получили открытки.

— По всему городу, — сказал я.

— Так вот я и говорю — пару раз Джеффи пытается законтачить с ним, там, в Харперсберге, объяснить, что да как следует делать, может, обнадежить — как удачу на свою сторону перетащить. Законтачить не удается, и он бьет отбой. Джеффи начинает волноваться, когда не получается все расставить по своим местам.

— Это его весьма огорчает.

— А? Должно быть. Точно. Ну вот, он уже в вашем доме окопался, Джеффи все ждет, но никак не законтачит. Он и посылает Лупо предложение сделать, ничего особенного, но, сами понимаете, дельце клевое. Тоже об этом знаете?

— Нет. Он ничего об этом не говорил.

— Ну, Лупо и ждет, когда в доме никого, кроме Макейрэна, звонит по телефону, пару кварталов от вашего дома. Макейрэн в порядке, подходит, говорит, к задней двери. Усек, что у Лупо для него предложение. Этот, значит, стучит в заднюю дверь. Дверь нараспашку и тут же захлопывается, а Лупо лежит на спине посреди двора, нос у него вот такой ширины, а толщиной в лист бумаги. В три сотни обходится нос переделать, да все равно не тот, что был. А Лупо-то вы знаете, рад-радешенек, когда его с Грегори Пеком на одну доску ставят. Ненавидит теперь себя. Вот такой ответ несет он назад. Джеффи в друзья больше не лезет, как в старые времена. Изводится он, ведь у него почти все по закону, и вот так жить ему не по нутру, он думает, может, дело важное такое, что кому-то встрять пора. Он так считает, что у Макейрэна, вроде, крыша поехала.

— Но он лучше себя почувствовал, когда узнал, что Макейрэн из города уехал.

— До этой открытки.

— А что в ней написано было?

— Просто написано «У нас свидание», и подпись «Милли». Шлюха эта не любила, когда ее кто звал Милли, и вот Джеффи с Макейрэном доставали ее этим именем, она на стенку броситься была готова. Джеффи очень огорчен.

— Что ему хочется узнать?

— Не все понятно? Когда он в городе был, перед тем, как смотаться, вы на хвосте у него сидели.

— Разве?

— Когда он вернется, наверное, вам не стоит этого делать. Сразу не надо.

— Если он вернется.

— Джеффи так думает, что он вернется. Через парочку деньков садитесь ему на хвост, если сумеете найти его. Ладно, бежать мне пора.

Он исчез. Послание Кермера было достаточно ясным. По сути дела, Кермер мне передал: «Макейрэн причиняет сейчас мне столько хлопот, что я буду чувствовать себя гораздо лучше, если он будет навсегда изъят из обращения. Я приглашаю кое-кого для решения этой проблемы. Дело осложнится, если полиция станет следить за Макейрэном. Позвольте мне это сделать так, как я планирую, и у вас не будет даже забот с его телом».

Я мог себе представить эту механику. Им бы пришлось отвезти тело минимум на расстояние в сорок миль, найти место, где прокладывают дорогу и где бульдозеры уже закончили выемку грунта, а щебень только укладывают. Разгрести щебенку несложно, а углубление большим быть не должно. Спустя несколько месяцев автомобильный поток будет мчаться по асфальту поверх могилы. Согласно оценкам, под главной магистралью Нью-Джерси покоится от трех до пятнадцати трупов. Возможно, метод этот и не так нов. Не исключено, что кости спрятаны и под дорогами Древнего Рима. Во всяком случае, такой способ несравненно удобнее, нежели вся эта волокита с проволокой, грузом и лодкой.

Через Кида Джилберта я мог бы передать Кермеру, чтобы как-то его подготовить, что Макейрэн, вероятно, находится с небольшой группой закоренелых профессионалов.

Закрыв глаза, я допил холодное темное пиво, а открыв их, увидел сидящего напротив меня Стью Докерти, чем-то напомнившего мне работника британского консульства, готового начать вас убеждать в необходимости приобретать в больших количествах твид и автомобили «ягуар».

— Даете консультации сегодня? — спросил он.

— Обращайтесь с вашими проблемами к доктору Хиллиеру.

— Доктор, я хотел бы услышать ваше мнение по поводу болезни, которой болен один город.

— У меня было время обследовать пациента. Он в тяжелом состоянии, открыт к любой инфекции.

— Особенно к вирусной?

— Да, к той, что имеет пятилетний инкубационный период.

— Когда я вошел, Фенн, вы с молодым Полем такие рожи друг другу корчили. У нас с вентилятором что-то стряслось в типографии, воздух не гонит, вот и информация ко мне не прилетела. Не стоит ли меня ввести в курс дела?

— Ты не сможешь об этом написать.

— Ты можешь себе представить, на что бы стал похож наш город, если бы я писал обо всем, что знаю?

Тогда я ему рассказал о шутейных открытках. Посоветовал отправиться к молодому Полю и изобрести способ заставить его показать ему эту карточку.

Докерти утрированно изобразил изумление.

— Боже ж мой, дорогой друг! Я не веду бесед с Хейнемэнами. Старший говорит младшему, который говорит главному редактору, который говорит помощнику главного редактора, который говорит редактору отдела городских новостей, который затем говорит мне.

— Стало быть, ты любуешься Хейнемэнами издали.

— Уцелевшими — да. Более тесные отношения были у нас с Милред. Давным-давно, когда она решила быть репортершей — это так занятно и весело, они мне сунули ее под крыло. Двух месяцев ей хватило, чтобы понять, насколько это скучная работа. Фенн, а этично поделиться воспоминаниями о твоей даме, если она уже на небесах?

— Ты бы без повода не спросил бы ведь об этом?

— Конечно. Конечно, нет. Ты знаешь, она казалась одиноким зверьком. Была склонна преувеличивать ценность ее щедрот. От меня ожидалась трепетная благодарность. С помощью своей благосклонности, которой пользовалась как дубинкой, стремилась доводить всех мужчин до рабского состояния, чтобы они эту благосклонность постоянно вымаливали. Но талантам ее не сопутствовала минимальная разборчивость, и такому старому похотливцу, как я, это было особенно не по вкусу. Она лишила меня удовольствия долгих ухаживаний. Тогда я не отдавал себе отчета, что это трансформируется в сбор материала. Наши маленькие радости дали мне возможность быть очень точным, когда я написал о ее убийстве для двух журналов, подписавшись двумя разными фамилиями и заработав в общей сложности пятьсот пятьдесят долларов.

Шлюху эту я изобразил гораздо более привлекательной, нежели она была на самом деле. Теперь до меня доходит, что из всех, кто был допущен до ее прелестей, возможно, лишь Макейрэн и я отчалили прежде, чем она собралась нам дать от ворот поворот, а это для нее было самым чудовищным оскорблением. Двигали нами, вероятно, идентичные мотивы — отвращение к присвоению женщиной нашего примитивного права на агрессивность. Я тоже однажды ее стукнул. Давай, давай, дорогой мой, изображай изумление. Прав ты. В образ не вписывается. Она подстерегла меня около моего дома, пьяная была, оскорблениями сыпала, в истерике билась. Я вошел вместе с ней, попробовал ее успокоить. Исцарапав меня и изрядно отделав ногами, она стала так вопить, что мои терпеливые соседи вызвали полицию. И когда она вновь завопила, я очень аккуратно ей вломил, обмотав кулак кухонным полотенцем и — коротким правым в челюсть, подхватил ее, как она стала валиться, и уложил на кровать. Спустя десять минут она захрапела. Было половина первого ночи. Я позвонил молодому Полю, чтобы он ее забрал, захватив при этом кого-нибудь, кто бы отогнал обратно ее машину. Мне показалось неудобным при этом присутствовать, поэтому я предупредил, что оставлю дверь не запертой. Она проснулась до того, как он приехал, и вовсю шуровала бритвенным лезвием в моем гардеробе. Разумеется, мы уладили это дело, не обращаясь в суд. Я тщательно подсчитал ущерб, купил вещи взамен испорченных и предъявил им счет.

— Милая девчушка.

— Больная девушка. Болезнь более тяжелая, чем все мы считали, так мне думается. Лицо Прекрасной Елены привело к гибели тысячи кораблей. Макейрэн — это посланец Милред в этом мире, Фенн. И от ее имени он призван выполнить еще не одну миссию. Почтовые открытки — это какое-то безумие.

— Мне тоже так сдается.

— Но Мег ты об этом сказать не можешь, так ведь?

— Не могу.

— Но если тебе придется его отыскать, Фенн, если ты будешь принужден это сделать, то единственным человеком, который мог бы туда отправиться и найти его, окажется Мег, только с ней станут они говорить. Такая мысль не приходила тебе в голову?

— Стараюсь гнать эту мысль от себя.

— Тебе бы пришлось ее как-то обмануть?

— Все это будет зависеть от того, в связи с чем он нам понадобится.

— По сути, ключевая фигура не ты, Фенн. Это Мег. Лэрри знает, что она способна его отыскать.

— Об этом он не говорил.

— Когда припрет, ему придется.

— Припрет — это как, Стью?

— Ммм. К примеру, такая кучерявая ситуация. Он проскальзывает в город, убивает славного старину Джеффи Кермера и растворяется среди своих холмов. Однако все это видит некий свидетель.

— Значит, он будет знать, что разыскивается за убийство? И ты полагаешь, я попытаюсь послать за ним Мег? Она, возможно, кого-нибудь, кто ей скажет, где искать Макейрэна, и найдет. Но не получит никакой информации, если будет не одна. Мег так уверена, что ее любезный братец не причинит ей никакого вреда. Но я-то в этом не уверен, Богом клянусь. Не думаю, что он вред причинит кому-то, кого он может использовать, однако, на мой взгляд, он убьет любого, кто может таить в себе для него опасность. Все, на что я когда-либо отважусь, это попробую уговорить ее постараться узнать, где он обретается, чтобы мы могли отправиться его взять. Мне следует вести с ней честную игру, а не заманивать ее туда хитростью, чтобы затем следовать за ней по пятам. Да и не думаю, что она захочет участвовать в поимке Макейрэна. Лишь для того, чтобы она не отвергла с порога саму эту мысль, потребуются весьма и весьма веские доказательства, и я не думаю, что нам их удастся добыть в случае с Макейрэном.

— Если же ты не сможешь убедить ее, то со стороны будет казаться, что ты покрываешь Макейрэна.

— Похоже, Докерти, тебе все это удовольствие доставляет? Пузыри от радости пускаешь?

— Стараюсь доказать, что я друг тебе. Если Макейрэн что-то учинит здесь и скроется на своих холмах, на тебя такое давление окажут, какого ты в жизни не испытывал. Поэтому, старина, приготовься к этому. Заранее спланируй, куда ты отпрыгнешь и насколько. «Дейли пресс» станет с воплем требовать ваших скальпов — твой и Лэрри Бринта.

— Извини. Вовсе не хотел задевать тебя, Стью.

— Хочу, чтобы ты выжил, лейтенант. Если вышвырнут тебя вместе с Лэрри, мне придется иметь дело с болванами и дикарями. Возможно, тебе понадобится любая помощь. Даже моя.

9

В следующий вторник в Харперсбергской тюрьме произошел давно назревавший взрыв насилия. Время было выбрано самое верное. Когда это случилось, до полудня оставалось десять минут — момент, когда максимальное число заключенных оказывается вне камер. Восставшие воспользовались сильнейшей грозой, во время которой вырубилось электричество и охрана оказалась полупарализованной на своих вышках и галереях. В стене тюрьмы было три входа: один для людей, через второй завозили продукты и вывозили произведенную в тюрьме продукцию, через третьи ворота проходила железнодорожная ветка, которой не пользовались уже несколько десятков лет. Ворота для въезда и выезда грузового транспорта были так укреплены, что проломить их не могла никакая машина, к тому же с внутренней стороны на подъезде к ним была сооружена невысокая стенка с изгибом, заставлявшая грузовики двигаться на малой скорости. Двойная дверь для прохода людей была слишком узка, чтобы попытаться проломить ее с ходу на машине. Однако было позабыто, что уязвимы ворота неиспользуемой железнодорожной ветки. На использовании этого слабого места и базировался безумный замысел пробиться на машине сквозь эти ворота.

Последующие расследования показали, что подавляющее большинство заключенных не было знакомо с планом побега, их подбили на бунт, чтобы они отвлекали на себя внимание, пока происходил побег.

В первых же жестоких схватках погибли трое охранников и двое заключенных. В четвертом блоке заперли одиннадцать заложников. Прачечную, штамповочный цех, склад краски охватило пламя. Под прикрытием бури и черного удушливого дыма, в ситуации общей растерянности, один из заключенных, подбежав к тяжелому грузовику, стоявшему под погрузкой, напрямую соединил зажигание, завел двигатель и, набирая скорость, устремился к железнодорожным воротам. Пробив первые стальные ворота, грузовик проломил и наружные, в которых и застрял. Тридцать один человек рванулись в ту сторону. Они бросались по шпалам и проползали между колесами грузовика. К тому моменту, когда путь к свободе обнаружили и другие, разбитый грузовик уже полыхал, и жар не позволял приблизиться к нему. Человек, управлявший грузовой машиной, рисковал, но действовал с расчетом. После его поимки выяснилось, что он прежде был шофером при автомагазине и знал, что повреждения он может получить лишь в том случае, если ворота не поддадутся, выдержав удар автомобиля. Если удастся пробить ворота насквозь или хотя бы сделать в них заметную трещину, корпус машины испытает меньшие перегрузки. Он рассказал, что, лежа на сиденье рядом с местом шофера, он одной рукой нажимал на акселератор, а другой держал руль, и только в самый последний момент тесно прижался к задней спинке. От удара дверцы заклинило. Он выскочил, опустив боковое стекло, и успел присоединиться к первой группе, проползавшей перед передней осью. К тому времени, когда языки пламени блокировали этот путь за пределы тюрьмы, сигнал тревоги уже ревел, соревнуясь с раскатами весенней грозы, и все полицейские службы в этом районе были поставлены на ноги, чтобы согласно существующему на подобный случай плану перекрыть дороги.

К часу дня деморализованная охрана получила подкрепление, и всех заключенных удалось оттеснить в один из блоков. Через ворота для транспорта было подвезено все необходимое для тушения пожаров. Когда вооруженные люди производили осмотр административных помещений, то обнаружили в полубессознательном состоянии и утратившего способность членораздельно говорить заместителя начальника тюрьмы Бу Хадсона, наполовину съехавшего под свой стол. Он издавал визгливые предсмертные стоны, а из глубокого разреза, который тянулся от горла до паха, вываливались внутренности. К этому моменту к месту драмы мчались бригады фоторепортеров и телевизионщиков, прервав передачи, радиостанции передавали срочные сообщения, спешили рассказать о событии телеграфные агентства, уже сорок минут подле заградительных сооружений на дорогах находились стражи порядка, подтягивались подразделения национальной гвардии, а к нам в полицию по телетайпам поступали все новые и новые сообщения.

К двум тридцати с помощью брандспойтов и слезоточивого газа было подавлено сопротивление во всех частях тюрьмы кроме четвертого блока, куда оттеснили заключенных. Еще один из них был убит и семь ранено. Одиннадцать человек из тридцати одного сбежавших были к этому времени уже задержаны полицией штата и округа. Однако поскольку до наведения порядка в четвертом блоке невозможно было произвести подсчет заключенных, число находящихся в бегах также нельзя было установить, равно как их имена и приметы. В первыхсообщениях говорилось о сотне доведенных до отчаяния людей, бродящих по сельской местности.

Представитель заключенных, осажденных в четвертом блоке, заявил, что хочет вести переговоры, но только не с начальником тюрьмы Уэйли. Одного из взятых в заложники охранников отпустили, чтобы он передал это сообщение. Этот охранник рассказал, что один из отбывающих пожизненное, дебил и деревенщина, пообещал лично перерезать глотки остальным заложникам, если требования будут игнорироваться. К этому времени на сцене появился начальник управления тюрем и исправительных учреждений штата, готовый приступить к привычной игре в переговоры, к этой бессмысленной процедуре, в ходе которой представители властей выслушивают жалобы и требования, а затем с деланной неохотой соглашаются принять требования. Поскольку о требованиях сообщается в печати, у заключенных появляется слабая надежда на то, что общественное мнение не позволит властям увильнуть от исполнения своих обещаний. Порой условия в тюрьмах действительно улучшают — на период от двух до трех недель. Чаще они становятся хуже. Как только заложников освобождают, представители властей с гордостью заявляют, что им удалось перехитрить тюремную шпану.

В три часа дня в мой кабинет вошел Джонни Хупер. У меня работало радио, настроенное на волну Харперсберга, программу вел диск-жокей, который регулярно зачитывал последние сообщения, причем делал это минут за десять до того, как мы их получали по телетайпу. Мальчишеское лицо Джонни было озабочено. Присев на угол моего стола, он сказал:

— Я вот о чем подумал, Фенн. Когда они наконец установят, кто же исчез, ставлю доллар, что я смогу назвать три фамилии.

— Дэйтуоллер, Костинак и Келли, — сказал я.

— Ага, и ты так считаешь?

— Да. Потому что я тоже не верю в совпадения.

Несколько минут мы в упор смотрели друг на друга.

— А он купил этот гоночный фургон, — проговорил Джонни.

— Чтобы он их ждал в условленном месте.

— Скажи, Фенн, он мог проехать до того, как были установлены заграждения на дорогах?

— Сомневаюсь. Их расставили так далеко, что ни одна машина не могла бы покрыть это расстояние за то время, что их воздвигали. Более вероятно, что у Макейрэна имеется в машине одежда, есть удостоверение личности, и он попробует проехать через пост у заграждения.

Джонни покачал головой.

— Чтобы они вчетвером ехали вместе? Как бы этих парней ни нарядить, они все равно странно смотреться будут, шеф. Действовать им надо как-то по-другому. К примеру, Макейрэн может одеться, как фермер, и запихать их под мешки с морковкой или еще чем-нибудь в этом роде.

Неожиданно мы заметили, что, сосредоточенно глядя друг на друга, оба киваем головами. И оба усмехнулись. Я послал его за дорожной картой. Как будто сделавшись телепатом, мой друг диск-жокей вдруг снова возник с сообщением, что у пяти постов на дорогах выстроились вереницы машин, при этом он назвал местонахождение постов. Я записал их. Когда Джонни развернул карту, я пометил на ней эти места.

— Сейчас легко перекрыть пути из этой долины, — заметил Джонни. — Других дорог там нет. Только эти пять. Отлично.

— У меня возник целый ряд «если», которые я попытаюсь связать. Послушай. Если те трое на свободе, и вся эта затея была задумана, чтобы дать им вырваться, если Макейрэн отправился туда их поджидать и если поставил машину на такое близкое расстояние от тюрьмы, какое счел бы безопасным, если бы они прямиком рванулись к этому условленному месту, и если он намеревался привезти их в свое укрытие, которое устроил в знакомых ему холмах, то рассуждая логически, самый короткий путь будет пролегать через Полксберг, откуда послали те почтовые открытки. Другой путь будет длиннее, причем ему придется практически въехать в Брук-сити до того, как он сможет повернуть на шоссе номер 882. Значит, он должен был бы проехать через вот этот пост в Мелтоне. Это, дай-ка мне измерить, примерно восемнадцать миль от Харперсберга. Предположим, они сели в автомобиль и тронулись спустя несколько минут после полудня. Поехал бы он, конечно, не превышая разрешенной там скорости. К посту подъехал примерно без двадцати час. К этому моменту контрольно-пропускной пункт работал минут пятнадцать. А это нам подспорье.

— Почему?

— Патрульным лучше должны запомниться автомобили, которые они останавливали в течение первого часа. Потом все как бы сливается. Может — нам здесь повезти или это полнейшее безумие? А, Джонни?

Он пожал плечами.

— Вы мне уже давно говорили, Фенн, что в нашем деле, если никогда не рискнуть выглядеть дураком, никогда и умницей не окажешься. Но вот сейчас патрульные не задумываются, кого они там уже пропустили. Они озабочены тем, чтобы мимо, не остановившись, не проехал никто.

В этом был здравый смысл. И я не стал настаивать. К половине восьмого вечера вновь воцарилось затишье. Еще девять беглецов были задержаны. Заключенных стали рассортировывать по камерам. Погрузились на свои грузовики и укатили национальные гвардейцы. Начали составлять доклад с описанием причиненного ущерба. В спешном порядке привели в порядок ворота, сквозь которые проходила железнодорожная колея. Машина технической помощи извлекла из них почерневший остов грузовика.

К девяти часам закончили пересчет заключенных, а еще трое пойманных беглецов были на пути в тюрьме. Восемь оставались в бегах. Описания их были разосланы по всей округе, должны были распространить и их фотографии.

В десять ко мне в кабинет зашел Джонни. По радио как раз передавали, что один из этих восьми, некий Уильям Фогг, двадцати шести лет, отбывающий срок от двадцати до пожизненного заключения за вооруженное ограбление, попытался на угнанном автомобиле объехать стороной контрольный пост, при попытке на высокой скорости пересечь канаву сильно ударился и находится в критическом состоянии.

Джонни положил передо мной лист с восьмью фамилиями. Ему не понадобилось что-то добавлять. Красной линией я перечеркнул имя Фогга. Около трех фамилий поставил пометки: Келли, Костинак, Дэйтуоллер.

— Что ж, можем сказать, что кое-какие наши догадки подтвердились, но мы на шаг отстаем от этой публики, — выдавил я. — И признаемся, что будь у нас побольше решимости и сообразительности, мы бы сняли телефонную трубку и договорились о еще одном посте возле Полксберга, где бы их ждали с ордером на задержание этого фургона, самое было бы время сцапать их, прежде чем они к холмам умчались.

— Но тогда все казалось гораздо более зыбким, чем теперь, Фенн. Наверно, вам лучше домой поехать. Вид у вас совсем измочаленный.

Той ночью я спал очень скверно. К моменту, когда рассвело, я уже давно не спал, усталый от полузабывшихся снов, наполненных всевозможным насилием. Мне удалось выскользнуть из спальни, не разбудив Мег. Я поймал начавшуюся в шесть часов программу новостей, уменьшив звук настолько, что я еле его слышал.

Задержали еще двоих. На свободе оставались пятеро. Человек по фамилии Прайс, человек по фамилии Секлер и три закоренелых бандита, приятели Моргана и Дуайта Макейрэна. К тому времени, когда встали Мег и дети, я выпил столько кофе, что избавился от отвратительного ощущения, преследующего вас после бессонной ночи.

Придя на службу, стал слоняться по нашей конторе, не в силах сконцентрироваться, ожидая прихода Лэрри.

Как только он вошел, я сразу же попросил разрешения слетать по делу в Мелтон.

— Это зачем?

— Пятьдесят шансов к одному — это потеря времени. Все так зыбко, что лучше потом расскажу, если дело выгорит.

Он взглянул на меня с сомнением, пожал плечами и разрешил.

Туда было шестьдесят пять миль, и я доехал быстрее чем за час. Казарма для проживания работников полиции штата на восточной окраине поселка Мелтон являла собой традиционную закопченную постройку с флагштоком, радиомачтой и ухоженной лужайкой. Дежурный сержант, назвавшийся Боскаттом, был румянощеким человеком с холодным взглядом голубых глаз. Оттаял, правда лишь слегка, когда я предъявил золотой значок. Наши строевики отличаются высоким боевым духом. Их тщательно отбирают и готовят, им весьма прилично платят. Он заявил, что в данный момент является старшим, и поинтересовался, чем может быть полезен. Ни на кого из них не производит впечатление появление офицеров городской полиции, судя по всему, они нас считают жалкими мздоимцами, неумехами, близкими родственниками политиканов.

— Я по поводу поста, контролируемого людьми из вашей казармы, сержант.

— Не слишком ли далековато от границ вашего города, лейтенант?

— Порядка шестидесяти пяти миль, приблизительно.

Каждый из нас попытался поддеть другого. Победил я.

С неохотой он проговорил:

— Что касается нашего поста, лейтенант, то сняли мы его меньше часа назад.

— А разве пять человек еще не…

— Четверо еще не пойманы. Мы убираем наши заграждения, когда время их убирать.

— Полагаю, это весьма здравое наблюдение — для специалиста по дорожным заграждениям, коим я не являюсь. Кто же из них задержан?

— Келли!

Мгновенно я растерял девяносто девять процентов моей уверенности. Почувствовал себя дураком. Рушилась вся стройная теория, которую я мысленно строил.

— Келли, — тихо повторил я.

— Это одна из причин, почему мы сняли пост. Его обнаружил фермер в канаве в тридцати милях к востоку отсюда, в канаве возле проселочной дороги, в пятидесяти ярдах от основной дороги на Полксберг. Собака у этого фермера лаем залилась возле того места. Келли был мертв. Сзади в него пуля попала, разнесло плечо в клочья, он массу крови потерял, но умер он не от этого, а потому что кто-то, у кого очень сильные руки, задушил его. Там прикинули, что мертвый он лежал со вчерашнего дня, примерно с полудня. Когда все эти ребятишки бежать бросились, часовой на вышке в конце концов очухался и выпустил длинную очередь по ним, говорит, что видел, как один из них упал, затем поднялся и снова побежал, теперь думают, что им был Келли. В том состоянии, в котором он был, ехать в машине он не мог, а поскольку он миновал один из постов, то начальство и пришло к выводу, что и некоторые другие проскользнули тем же путем и нет особой нужды тормозить все движение в этом районе.

— Как он был одет?

— Тюремная одежда из саржи. А что?

— У меня есть одно соображение по поводу того, как он проскользнул через ваш пост, сержант. Вместе с Костинаком и Дэйтуоллером.

— Никто тут не проскользнул, лейтенант. Через пост — нет. Возможно — обогнув его, пешим ходом по холмам, укрываясь от поисковых самолетов, но — не через пост.

— Мне хотелось бы побеседовать с патрульными, проверявшими вчера автомобили, с теми, кто первыми встречал машины у заграждения.

— Смысла в этом нет. Извините, лейтенант. Свое дело мы знаем. Не могу отрывать людей от выполнения их обязанностей.

— Если мне этого не удастся добиться на неформальной основе, я буду вынужден действовать иначе. И, поверьте мне, своего я добьюсь. А теперь давайте просто предположим, что ваши люди допустили промашку. Не будет ли лучше исправить ее собственными силами, чем вовлекать в это дело массу посторонних?

— Ладно, уж если вы так ставите вопрос, то, быть может, вы мне объясните суть вашей идеи, и если она мне глянется, я позову сюда тех двух парней, которые сейчас дежурят на шоссе.

— Так не получится, сержант. Позовите их сюда, прикажите оказывать содействие и слушайте, какие я им стану задавать вопросы. — Увидев, что он колеблется, я мягко добавил: — В конце концов, Келли все же миновал пост. А ведь он в его состоянии не был способен к пешему переходу, так ведь?

Это стало последней каплей. Двое патрульных дежурили в разных местах, их звали Маккии и Боулдер. Он велел диспетчеру их позвать. Маккин появился на минуту-другую раньше Гоулдена. Крупные, рослые, загорелые, настороженные, они двигались с обманчивой ленцой, и при каждом их движении раздавалось поскрипывание кожи и шуршание жесткой материи их униформы. Они взяли бутылки кока-колы из автомата, и мы вошли в небольшую комнату отдыха, где и расположились.

— Я хотел бы, чтобы вы прокрутили события назад и постарались вспомнить все, что можете, о фургоне «понтиак», выпущенном два года назад, темно-синего цвета, с местными номерами «БС18— 822».

— Мы находились у заграждения вчера до десяти вечера, лейтенант, — проговорил Маккин. — Проехала чертова уйма фургонов. Запись номеров мы не ведем. В любом случае Келли никак не мог бы проехать тут в каком-нибудь чертовом фургоне…

Эта машина проехала бы вскоре после установки поста. Вероятно, в течение первого получаса, когда вам еще приходилось объяснять водителям, из-за чего весь этот сыр-бор.

— Но если бы это был фургон, лейтенант, — сказал Гоулден, — вряд ли могло бы…

В первый раз я заговорил жестко.

— Меня не интересуют ваши рассуждения о том, как замечательно вы организовали работу поста. Я попросил вас вспомнить конкретную машину, даже если на первый взгляд она была пустая как барабан.

— Попрошу относиться к лейтенанту с уважением, — прорычал Боскатт.

— Ммм. Значит, сразу после того, как мы это дело затеяли, да? — спросил Маккин. — Слушай-ка, Гоулди, была там эта шлюха. Тебе удалось оторвать глаза от ее свитера и разглядеть, что это «понтиак»? Помню, что был он темно-синий.

— «Понтиак» это был, Мак, и номера в Брук-сити выданы. Вскоре после того, как нам заступить на дежурство. Минут через двадцать? Может, чуть позже, может, чуть раньше, дождь к тому времени прекратился, это точно. Но она одна ехала.

— Фургон пустой был? — жестко спросил Боскатт.

— Ну, не совсем, — проговорил Маккин, в некотором замешательстве глядя на Гоулдена.

— Груз древесины, — сказал Гоулден, — разные доски. Прямо до верха загружены, даже высовывались сзади. Отличная древесина.

Кровь бросилась Боскатту в лицо.

— Отличные разные доски? — с угрозой в голосе тихо произнес он.

Гоулден облизал губы и сглотнул. Маккин проговорил:

— Ну, нетрудно предположить, что подобный груз возможно так разместить, что он станет выглядеть как…

— Ну-ка, ребята, выкладывайте мне все об этой шлюхе, все, что помните, — приказал Боскатт.

Гоулден облизал губы и сглотнул. Помолчав секунд пять, он заговорил:

— Ей лет тридцать или чуть больше. Зеленый свитер, джинсы, еще куртка расстегнутая. В теле, но не толстая. Крашеная блондинка. Свежий загар на лбу и на носу. Голос с хрипотцой. Говорила, не вынимая сигареты из угла рта. Пожалуй, немного жестковата. На сиденье рядом с ней лежала пара пакетов, видно было, что покупки. Дайте вспомнить. Она хотела знать, что за дурацкая затея — всех подряд задерживать. Я ей объяснил. Она сказала, что грузы возит, пошутила как бы. Сказала, что муж ее — строитель в Полксберге, что послал ее за древесиной в Харперсберг. К тому времени Маккин обошел машину. Он кивнул мне, а я ей махнул рукой и сказал, чтобы попутчиков не сажала. Тоже вроде как пошутил.

— Ну и ну, — проговорил Боскатт.

На пятнадцать минут Боскатт оставил нас одних. Вернувшись, сказал:

— В Харперсберге три магазина торгуют древесиной, и ни один из них не продавал вчера утром груз разных досок водителю фургона.

— Стало быть, мы опростоволосились, — проговорил Гоулден. — Но как вам, лейтенант, удалось догадаться, что именно таким способом…

— Точно я не знал, как именно они это проделали, — ответил я. — Просто прикинул, что должен был быть использован этот автомобиль и что они должны были двигаться по этой дороге. Понятия не имею, кто эта женщина.

Боскатт кулаком ударил в ладонь другой руки.

— Келли! — воскликнул он. — Видимо, лежа среди этого фальшивого груза древесины, Келли совсем не вовремя начинает стонать или метаться, и пока мои патрульные заигрывают с блондинкой, в паре футов от них кто-то душит Келли. — Он повернулся ко мне. — Как насчет дополнительной информации, лейтенант?

— Не так давно из Харперсберга были выпущены два человека — Миллер и Макейрэн…

Он внимательно следил за ходом моих рассуждений.

— Не думаю, что нам стоит это широко афишировать, — заметил я. — Пусть они считают, что их затея сработала и могут повторить ее. Мы имеем о них некоторое представление. Миллер любит банки. Очень многое говорит в пользу того, что они пойдут на дело в моем городе. Если мы не станем поднимать шума, они не бросятся врассыпную.

— Я не планирую давать об этом объявления в газету, — проговорил Боскатт, — однако мне следует составить об этом служебную записку моему начальству на имя майора Райса. В южной части округа Брук местность пересеченная. И вы говорите, что Макейрэн вырос там. Мне известно, что шерифа там практически нет. Но как только они передохнут, то будут готовы начать выполнять задуманное. Так? Лучше бы нам тоже принять в этом участие. Либо отправиться за ними вдогонку, либо же быть готовыми оцепить весь район. Это не какая-нибудь мелкая шпана. Взять Костинака. Сто девяносто восемь лет тюрьмы…

Поблагодарив их, я сказал, что мой шеф несомненно обратится за помощью к полиции штата, возможно, непосредственно к майору Райсу. Однако мне трудно предположить сейчас, каково будет содержание такой просьбы. Добавил, что доложу своему начальству, что оказанное им содействие принесло большую пользу.

К тому времени все трое так и лучились радушием. Но я не обманывался на этот счет. Их презрение в отношении городской полиции поколеблено не было, меня же они стали рассматривать как исключение. Я поспешил назад в Брук-сити. Лэрри Бринт жаждал узнать, как там с моим одним шансом из пятидесяти. Позвал я и Джонни Хупера. Все им подробно изложил, они же являли собой весьма внимательных слушателей.

10

Обсудив ситуацию со всех сторон, мы условились встретиться позднее. Через некоторое время Лэрри снова вызвал меня к себе. Сказал, что у него был долгий разговор с майором Райсом по телефону.

— Единственное, в чем мы сошлись, это в том, что мы ничего не выиграем, если позволим просочиться известной нам информации. Только в этом мы и согласны. Райс полагает, что нам следует развернуть совместную операцию, нанести неожиданный удар всеми силами, которые мы сможем собрать, в том числе подразделениями Национальной гвардии. Перекрыть все дороги, развернуть поиск с самолетов и, постепенно сжимая кольцо, в конце концов их поймать.

Я медленно покачал головой.

— Две тысячи четыреста квадратных миль очень сложной местности, Лэрри. У них будет сотни способов ускользнуть от облавы, как только они смекнут, что происходит. К тому же тамошние жители расценят всю эту демонстрацию силы как вызов и станут всеми силами помогать Макейрэну и его компании.

— Он не смог убедить меня принять его замысел, а я не смог убедить его принять твой план, Фенн. Он считает, что мы делаем чересчур много предположений. Говорит, мы предполагаем, что они собираются провернуть какое-то дело именно в Брук-сити, что повторят трюк с древесиной, когда будут сматываться, что с холмов спустятся по дороге № 882, но самое главное — это наше предположение, что, отдав им инициативу, мы намереваемся их задержать да так, чтобы при этом никто не пострадал. Говорит, что их может оказаться больше, чем четверо, и там еще эта женщина черт знает откуда взялась, что у них могут быть и другие машины, что они напридумывать в состоянии столько всего заковыристого, да и вообще у них в голове совсем иные замыслы могут оказаться. И он прав. Ты это знаешь, Фенн, и я знаю. И даже если бы нам все же удалось засечь их, когда они появятся в городе в соответствии с твоим планом, это вовсе не значит, что когда мы к ним подберемся, они шаркающей походкой выйдут нам навстречу с поднятыми руками и словами изумления.

— Однако…

— Послушай лучше меня вместо того, чтобы морочить мне голову, что в игре, которую ты затеял, у тебя верный выигрыш. Попробуй посмотреть на это под другим углом. Вчера у нас произошел побег и волнения в тюрьме — едва ли не худшие в истории штата. Много убитых. Трое из них — охранники. Один — заместитель начальника тюрьмы. На свободе опаснейшие головорезы. Вокруг этого дела поднимается вонь, и она будет все сильнее. Отстранен от работы начальник тюрьмы Уэйли. А теперь давай просто вообразим, что мы стали выполнять твой план, но дело сорвалось. Черт побери, неизбежно просочится, что все знали, что эти люди находились на холмах, мы же терпеливо ожидали, когда они к нам пожалуют. Какова, на твой взгляд, будет после этого карьера у Райса, не говоря о твоей или моей? А, парень?

— Я… я понял, что вы имеете в виду.

— Сдались Принс и Секлер. Мне позвонили как раз перед тем, как ты вошел. Они в сарае прятались в шести милях от тюрьмы. В бегах остаются двое — Костинак и Дэйтуоллер. Пока мы тут болтаем, Фенн, какой-нибудь шустрый репортер, бегая вокруг тюрьмы, может задаться вопросом, а не была ли этим двоим оказана помощь извне, и вот тут-то и могут всплыть имена Миллера и Макейрэна.

— Думаю, это вполне возможно.

— И когда они наведут справки в Янгстауне насчет Миллера, то, как и мы, узнают, что он пропал из виду за три дня до выхода Макейрэна на свободу. Когда же станут собирать данные на Макейрэна, что нам останется говорить? Что он приобрел скоростную машину, загрузил припасами и отправился в сторону холмов и никто не знает, где он? Надо ли быть гением, чтобы сообразить, что труп Келли нашли возле дороги, ведущей из Харперсберга к южной части нашего нагорья?

— Лэрри, все это можно понять, однако…

— Может понять и майор Райс, поверь мне. Так что единственное, что мне удалось сделать, это получить у него небольшую отсрочку. Я должен предложить ему третий вариант, который бы он принял. И ты без напоминания знаешь, о чем тут речь. Нужна помощь Мег. Вся эта ее верность — дело хорошее, но сейчас нам нужно использовать ее саму, Фенн. Есть два пути. Либо ты с ней договариваешься и заручаешься ее согласием помогать нам, либо ты вешаешь ей лапшу на уши и отправляешь на холмы, чтобы его найти, мы же следуем за ней по пятам.

— С ней я так не поступлю. Ты знаешь, что этого я не стану делать.

— Тогда ты должен заставить ее помогать нам.

— Не знаю, смогу ли.

— Тебе придется ее убедить, что она ему помогает, давая нам возможность задержать его, прежде чем он столько всего наделает, что ему дадут пожизненное.

— Если бы мне удалось заставить ее поверить, что эти люди там, вместе с ним, что во время побега был использован его автомобиль — тогда да. Но она-то уверена, что он там палатку разбил и отдыхает, а мы его в ловушку хотим заманить.

— В таком случае она ему может оказать помощь тем, что найдет его для нас, дабы он смог доказать, что не имеет к этому делу никакого отношения.

— Попробую, Лэрри.

— Тогда приступай. Запускай мотор. Как можно быстрее возвращайся с ответом.

Еще некоторое время мы обсуждали, каким должен быть оперативный план, в случае ее согласия. Потом я отправился домой. Было начало шестого. Она пораженно взглянула на меня и сделала вид, что падает в обморок. Спросила, уж не сгорел ли мой участок. Я попытался улыбнуться, но получилось натянуто. Почувствовав, что что-то не в порядке, она забеспокоилась.

— Мне надо поговорить с тобой, Мег. Должен рассказать тебе об одной запутанной истории.

— Что-то случилось с Дуайтом!

— Нет. По меньшей мере, пока нет. Но речь идет о Дуайте.

— Что теперь тебя заставляют с ним сотворить?

— Не хотелось бы, милая, чтобы ты так к этому относилась. Я очень, очень прошу тебя выслушать меня без всякой предубежденности. Любые вопросы мне задавай, но, пожалуйста, постарайся не быть… столь эмоциональной.

— Что бы у тебя ни было на уме, зря ты начинаешь с того, что просишь меня не быть слишком эмоциональной.

Дети играли на заднем дворе. Мы перешли в столовую. Я начал с самого начала, сделав признание, что завел дело на ее брата, что организовал за ним постоянное наблюдение, о чем ни он, ни она и не подозревали. С побледневшим застывшим лицом она молча слушала. Я понимал, что именно теперь мне следует рассказать о Кэти Перкинс. У меня было ощущение, что я швыряю в жену камнями, что слова мои сделались камнями, и я медленно и аккуратно ими прицеливаюсь, чтобы поразить цель. Я довел свое повествование до последних событий, рассказав о точке зрения майора Райса и моего шефа Бринта.

Когда я закончил, предметы в комнате уже отбрасывали длинные тени. Медленно поднявшись, она прошла к камину и переставила вазу. До меня донесся ее вздох. Она стояла, повернувшись ко мне спиной.

— Тебя это удовлетворяет, — проговорила она. — Ты не хочешь, чтобы я давала волю чувствам. Ты так построил свою версию, что все указывает на Дуайта.

— Построил с фактами в руках, да. Припасы, которые он приобрел, указывали на то, что он ждал гостей. Разного размера доски и плотницкий инструмент, что он купил, были предназначены для того, чтобы создать видимость груза стройматериалов, который даже не помещался полностью в фургоне, из него высовывались концы досок.

— Но ты точно не знаешь, что это была именно его машина, не известно тебе и кто эта женщина. Все вы… все вы так горите желанием доказать свою правоту, что подгоняете любые факты под вашу версию. Он буйный и импульсивный, я это знаю, и совершал он дурные поступки, но я не могу себе представить, что он в силах что-то так тщательно спланировать.

— Планировал, скорее всего, Морган Миллер.

Она повернулась ко мне лицом.

— Но вот от чего меня выворачивает, так это от истории с Кэти. Лгать она не могла?

— Нет.

— Дуайт, значит, был не в себе. За эти пять лет с ним что-то произошло.

— Тогда помоги нам найти его, Мег.

— Я не желаю, чтобы его избили или причинили бы какое-нибудь увечье.

— Клянусь, мы постараемся взять его без всякого шума. Мы дадим ему возможность принять решение.

— Что же я должна сделать, дорогой? Как это все будет организовано?

— Ты думаешь, тебе удастся узнать, где он находится?

— С точностью до дюжины футов — нет, но с точностью до мили — разумеется. Вначале в Лорел Вэлли порасспрашиваю, оттуда я смогу позвонить кое-кому из старых друзей в Стоуни Ридж или Айронвилл. Поначалу я буду отбрасывать те районы, где его точно нет, затем сужать зону и в конце концов найду кого-то, кто видел, как он приходил или уходил, либо же кого-нибудь видевшего ночью огонь.

— Нам следует все это делать с осторожностью, Мег, не торопиться, чтобы не допустить ошибки. Придется перекрыть все дороги, ведущие с холмов, когда ты там окажешься. Когда же район поиска сведется до небольшого участка, тебе придется оттуда уйти, а мы этот участок оцепим.

— И я его не увижу?

— Пока мы его не задержим — нет.

— Странное дело — поступать так по отношению к брату, Фенн.

— Я знаю.

— Если бы ты не рассказал мне о Кэти, я бы этого не стала делать. Все остальное, на мой взгляд, полнейшая чепуха. Думаю, что там он один окажется. Однако если он был способен, сделав то, что он сделал с Кэти, вернуться сюда и вести себя как ни в чем не бывало, то, думаю, ему нужна помощь. Я могла бы… поговорить об этом с Кэти?

— Вероятно, она ждала, что я тебе все расскажу.

— Почему же ты не рассказал?

— Чего бы я этим добился?

— Странный ты, Фенн. Да, мне бы это причинило боль. Но мне причиняет боль и то, что ты не рассказал мне, хотя боль и иная.

— Мне надо позвонить Лэрри.

— Что еще ты от меня скрываешь?

— Лэрри должен знать о нашей договоренности, чтобы позвонить Райсу.

Я позвонил Лэрри в ту среду вечером. Он сказал, что заранее знает, что Рас согласится с тем, что мы должны все тщательно спланировать и задействовать максимальное число сотрудников. План стали разрабатывать в четверг. И в тот же четверг мы смогли идентифицировать женщину, сидевшую за рулем фургона. У Лэрри было предчувствие, что это приятельница Моргана Миллера. Гоулден из того патруля слетал в Янгстаун. Ее фото он обнаружил среди тех, что имелись в деле. Эйнджела Фрэнкел, известная также как Эйнджел Франс. Она жила с Морганом Миллером, когда его арестовали за дельце с банком. Тогда она была начинающей исполнительницей стриптиза. В первые года после заключения Миллера в тюрьму не раз вступала в конфликты с полицией — вымогательство, запрещенные игры, вождение машины в пьяном виде, приставание к мужчинам. Затем она, по-видимому, научилась не попадаться. Последние несколько лет, судя по всему, имела целый штат девиц по вызову. По своему последнему адресу не появлялась, и о ней теперь не было ничего известно.

В тот вечер я возвратился домой к моей притихшей и подавленной супруге, которая обращалась со мной, словно с незнакомцем, с которым ее попросили быть вежливой. Она только начала рассказывать, что говорила с Кэти Перкинс, как мне позвонили.

— Фенн, это Джонни. Только что по дороге в городскую больницу умер Кермер.

— Кто это сделал?

— Успокойся. Говорят, сердце сдало. Он потерял сознание там, у себя, в «Холидей лаундж». Просто упал навзничь.

— Чертовски удачное времечко для этого выбрал.

— Понятно. Король умер. Кто станет королем?

— Какова реакция шефа?

— Я с ним общался минуты две. Что-то под нос себе бормочет. Нет ведь человека номер два. В такой степени Кермер не доверял никому. Настраивал всех друг против друга. Так что в седло вскочить должен кто-то из местных или же власть перейдет в руки синдиката. В любом случае, Лэрри, судя по всему, понимает: какое-то время очень сложно контролировать ситуацию. Наверняка они что-нибудь предпримут, ждать себя не заставят, и Лэрри говорит, что придется нам попотеть. Думаешь, Макейрэна все это огорчит?

— Перекушу что-нибудь и вернусь. Дай мне знать, если что случится.

Повесив трубку, я повернулся к Мег. Склонив голову набок, она хмуро глядела на меня.

— Каждый вечер, милый? Каждый проклятый вечер?

— Как минимум сегодня.

Я рассказал ей, что произошло. Она не могла понять, отчего мы ожидали беды. Я попытался объяснить:

— Власть, сила, оказывая влияние на разные сферы жизни общества, поддерживает в нем некое равновесие. Но вот вдруг образуется вакуум, который должен быть немедленно заполнен, и при этом стремительном перераспределении сил могут возникнуть серьезнейшие проблемы. Кто-то окажется на коне. Если эти люди проявят здравомыслие, возможно, у нас с ними возникнут такие же отношения, как с Кермером. Если же они заупрямятся, надолго вспыхнет заваруха, которую мне придется расхлебывать после ухода Лэрри.

— Но ты надеешься, что сможешь… заключить сделку.

— В таком заштатном городе, как наш, даже порок является важной отраслью экономики. Он покрывает финансовый дефицит, обеспечивает налоговые поступления в бюджет. И меня кормит, так ведь?

Меня срочно вызвали, когда Мег наливала мне вторую чашку кофе, и я тут же должен был уехать. Лэрри я встретил в больнице. Там уже находился патологоанатом. Спустившись в морг, мы направились в комнату, где проводились вскрытия. Возле тела Кермера стоял доктор Томас Эгри, о чем-то оживленно беседуя с одним из практикантов. Эгри — кардиолог, один из самых известных врачей в Брук-сити. Это седеющий блондин с твердым взглядом серых глаз, крупным мясистым носом на лице, испещренном отметинами от давних прыщей.

Он назвал поочередно каждого из нас:

— Сэм, начальник полиции Бринт, лейтенант.

Джефф Кермер лежал обнаженным под безжалостным ярким светом лампы, укрепленной на потолке операционной. Он был бело-голубого цвета, до нелепости уменьшившийся в размерах, словно был вылеплен из теста, которое как бы таяло от яркого света. На груди седая поросль. Глаза и рот широко раскрыты. Левая часть груди сильно изуродована.

— Джентльмены, я находился в больнице, когда поступило сообщение, что везут человека, по всей видимости, с тяжелейшим инфарктом, поэтому я спустился в кабинет неотложной помощи, чтобы сделать необходимые приготовления. Находящийся здесь доктор Уолш в тот момент дежурил. По всем признакам пациент был в состоянии клинической смерти, дыхания и пульса не наблюдалось. Доктор Уолш произвел инъекцию стимулирующего средства непосредственно в сердечную мышцу, в то время как я вскрыл грудную клетку для проведения прямого массажа сердца. При первом же прикосновении я понял, что картина совершенно иная. Околосердечная сумка была полна крови. Я ее вскрыл, освободил от крови и попытался найти ранку в сердечной стенке. Это весьма сложно сделать, когда сердце не бьется, а ранка мала. Я дал указание провести срочное переливание крови. Медленно, слегка нажимая, я повернул сердце и в конце концов обнаружил небольшое отверстие в нижней части левого желудочка. Накладывать шов было уже бесполезно, поскольку пациент несомненно к этому моменту был уже мертв. Вернув сердце в прежнее положение, я обнаружил совпадающее отверстие в задней части околосердечной сумки.

Жестом указав Уолшу занять место справа от тела, он поднял левую руку у трупа, лежавшую поперек груди, и сказал:

— Дэйн, немного подтяните и поверните его. Вот здесь, джентльмены, основное входное отверстие.

Это было крохотное засохшее кровяное пятнышко сантиметров десяти ниже плеча, с левой стороны.

— Что вы думаете, Сэм? — спросил доктор Эгри.

Наш окружной патологоанатом Сэм Хессиан, наклонившись, стал рассматривать, как показалось, целую вечность пятнышко крови. Когда он выпрямился, практикант вернул тело в прежнее положение, переложив левую руку так, как она раньше лежала.

— Явный прокол, — произнес Сэм Хессиан. — Как будто какой-нибудь паршивой спицей вязальной. Входное отверстие соответствует тому, что вы обнаружили внутри?

— Укол таков, что можно предположить, что он сидел либо стоял в тот момент, когда это произошло. Угол примерно в тридцать градусов к горизонтальной поверхности.

— А легкое?

— Разумеется. Но ткань там губчатая, а при использовании исключительно острого орудия создается эффект почти самозаживления, примерно тот же, что и в околосердечной сумке. Конечно, не в полном объеме, однако кровотечение не настолько сильно, чтобы повлечь летальный исход от потери крови. Аорта этим предметом задета не была, он лишь скользнул по ней. Орудие должно было быть острым, чтобы пробить межреберные хрящи. Отчасти и гибким. Сантиметров двадцать — двадцать пять длиной. Одинакового диаметра по всей длине. Думаю, в сечении не более трех десятых сантиметра. Не знаю, Сэм, какова официальная процедура вскрытия. Могу с абсолютной точностью засвидетельствовать причину смерти, и я бы никогда ее не установил, если бы не прибегнул к мерам экстренного характера.

— Никто бы не смог этого установить, — мрачно заметил Сэм Хессиан. — Но я все же сделаю запрос на вскрытие и проведу с начала и до конца всю процедуру.

В небольшой комнате воцарилась тишина. Я обратил внимание, что на трупе Джеффа Кермера все еще были темные шелковые носки и на пальце золотое обручальное кольцо. В застоявшемся воздухе остро ощущался едкий запах дезинфицирующего средства. Я посмотрел на Лэрри Бринта. Встретив мой взгляд, он отвел глаза. Но я все же уловил некое утверждение. Бороться с этим мы и были призваны. Это было самое тяжкое уголовное преступление.

— Парочку вопросов, если можно, — сказал Лэрри каким-то скучающим тоном. — Разве он не почувствовал, что ему нанесли удар? Разве не было это чертовски больно? Он что, не звонил?

— Можем предположить, что в этот момент он выпивал, — ответил доктор Эгри. — Это давало определенный обезболивающий эффект. Ему было под шестьдесят, излишний вес, сердечная мышца в скверном состоянии. Такой человек наверняка привык к тому, что у него происходят приступы боли в районе грудной клетки, болезненные ощущения, вызванные гастритом, порой весьма сильные. Самым чувствительным местом была бы эпидерма, однако если был применен очень острый инструмент и сделано это было быстро, болевое ощущение оказалось бы незначительным, едва заметным. Хорошая сестра способна сделать инъекцию практически без боли. Можно допустить, что последующее проникающее прохождение инструмента сквозь ткани — если продвижение было очень быстрым — почти не вызывало боли вплоть до прокола стенки сердца. С этого момента боль должна была нарастать, сопровождаемая другими крайне неприятными ощущениями и удушьем.

— Сколько времени прошло между тем, как ему было нанесено ранение, и тем, как он скончался? — задал вопрос Лэрри.

Эгри пожал плечами.

— Почти сразу же он должен был почувствовать себя крайне плохо. Сердце бы гнало кровь сквозь свищ в стенке. Околосердечная мышца заполнилась бы кровью чрезвычайно быстро, это создало бы внешнее давление, что повлекло бы перенапряжение сердечной мышцы, судорожные сокращения в ней и выход ее из строя. Он должен был впасть в предобморочное состояние, почувствовать удушье, головокружение — те же симптомы, как если бы у него произошел легкий разрыв аорты.

— А напоминать это могло сердечный приступ, да? — спросил Лэрри. — Доктор, чтобы это проделать, надо обладать особыми навыками?

Эгри пожал плечами. Сжав пальцы, он сдвинул кулаки.

— Сердце ваше примерно такого размера, начальник. Размещается в середине груди, чуть левее центра. Самое трудное — продвинуть орудие убийства сквозь межреберные хрящи. Гораздо проще было бы нанести удар снизу через диафрагму. Лишь в одном случае из пятидесяти вы бы промахнулись и не попали бы в сердце. В подобной ситуации жертва обычно сохраняет способность двигаться еще в течение от десяти секунд до целой минуты. Коматозное состояние наступает через отрезок времени в тридцать секунд или же позднее — через две, две с половиной или три минуты. Между пятью и сорока минутами после удара человек будет мертв.

— О, как все это интересно, — устало произнес Лэрри с нескрываемым отвращением. — Не более пяти сотен человек хотели бы его прикончить. Боюсь, мне будет не хватать этого нудного ублюдка. Хлопот было бы по горло, если бы это оказался просто инфаркт. Благодарю вас, доктор Эгри, за всестороннюю помощь. Огромная признательность!

— Счастлив оказать услугу, — с иронией ответил Эгри. — Сэм, когда будешь производить внутреннее обследование, прощупай ту коронарную артерию. Явный артериосклероз, отложение холестерина, суженный проход для тока крови. Он долго бы не протянул, даже без этого… недружественного акта.

— Уж это точно, — заметил Сэм.

— Означает ли это, — проговорил Лэрри Бринт, — что мы единственные, кому известно, что произошло убийство?

— Еще сестра из отделения скорой помощи, — ответил Эгри. — Я велел ей не распространяться об этом. Она не станет.

— Если на Дивижн-стрит будут считать это сердечным приступом, мы сможем разжиться кое-какой информацией, — сказал Лэрри. — Если появится слух, что имело место убийство, нам никогда не дознаться, кто в тот момент с ним был.

Получилось все так, как он предсказал. Я отрядил этим заниматься Россмэна и Рэглина, одновременно мы стали прощупывать другие источники. Управляющий Кермера закрыл «Холидей леундж», но тема смерти оставалась центральной во всех остальных кафе и казино. Вскоре мы познакомились с массой людей, утверждавших, что были на месте происшествия, хотя их и не было там. Но мы побеседовали с барменом, который прояснил картину. Именно бармен помнил, что ближе всех к Кермеру сидел Кид Джилберт, и казалось, Кермер что-то пытался ему втолковать.

Я приказал разыскать и доставить Кида ко мне. Мне показалось, что лучше будет использовать для разговора не комнату для допросов, а мой кабинет. Он вошел вместе с Джонни Хупером, и я велел Джонни прикрыть дверь в комнату дежурной смены.

На искореженном лице Кида застыло выражение настороженного любопытства.

— Какого черта, ребята. Что за чертовщина? Бывает, я захожу в гости. Но чтоб силком тащить — это не по мне. Ясно говорю?

— Джеффу тебе пожаловаться не удастся. Больше не удастся.

Его блестящие глазки забегали.

— Не могу представить, чтобы того, кто его место займет, я бы не знал вдоль и поперек.

— Сердечный приступ — штука паршивая, так ведь? — продолжал я.

Он облизнул губы.

— Никогда не видел вблизи, как это бывает. Век бы мне такого не видеть.

— Ты как близко к нему сидел?

— Чертовки близко. Ну, совсем. Он в большом баре был, переходил от одного к другому. Он ведь, сами знаете, тяжелеет немного, когда то с этим, то с другим стаканчик опрокинет, ну а там он домой уходит. У него это вроде общение с народом. Тогда-то все делишки и обделываются. Каждому известно, что вернее всего к нему в такой момент подкатиться с чем-нибудь. А когда без свидетелей чего надо обговорить, он за угол заворачивает, там комнатка еще одна, в ней только и есть чего, так это платный телефон. Вот когда он оттуда выходил, с ним это и стряслось. Я как раз через бар шел к другому столику, с мужиком знакомым поболтать надо было, а тут он мне прямо навстречу. Лицо белое, блестит и вроде как серым делается. Обеими руками за грудь держится. Глядит прямо на меня, рот открывает, вроде сказать что-то пытается, но там вечером шум такой стоит. Брови подняты, как будто удивлен чем-то. Представляете? Я подскочил, когда он оседать стал, едва подхватить его успел, чтобы на пол опустить тихонько. И заорал, и все тут же затихли, а потом какие-то шлюхи вопль подняли, после один по телефону кричать стал, чтобы скорую прислали. Он вовсе холодным сделался через полминуты после того, как я на пол его положил.

— С кем он разговаривал? — спросил я. — Наедине с кем говорил?

— Ну, с дешевкой какой-то пришлой. Нездешней. Последние пару недель она мелькать тут стала. Блондинка крупная. Назвалась Нэн и еще как-то.

Я посмотрел на Джонни Хупера. У нас с ним одновременно появилась одна и та же мысль. Он кивнул и вышел из комнаты. Кид заметил, как мы обменялись взглядами:

— Что происходит?

— По твоему разумению, какое дело эта женщина пыталась провернуть?

— Я о таких вещах без понятия.

— А если подумать?

Кид Джилберт пожал плечами.

— Должно быть, что-то по женской части. Выглядело так. Имела, должно быть, пять или шесть девиц, а ее поперли откуда-нибудь, может законники обложили или отстегивать слишком много приходилось, вот и собралась сюда дело свое перевести, ну и знала, наверное, что с Джеффи утрясти это надо, потому как тут так водится, не давать же полиции на лапу, так вот — Джеффи и должен был решить, какой навар на этом возможен, да чтобы и не отразилось это на делах, которые уже крутятся.

Вошел Джонни с одной фотографией из Янгстауна.

— Она? — спросил он Кида.

— Точно, — ответил тот. — Волосы теперь у нее по-другому, и сама она постарше, чем на картинке. — Он кривоухмыльнулся. — Быстро я ответил, да? Похоже, я ее сдаю. Может, я должен был сказать, что в жизни ее не видел, да только от Джеффи, сколько я его знал, ничего кроме добра не видел, и чего-то мне кажется, все не так было, как раньше думали.

— В больнице это случайно заметили, Кид. Она воткнула в него что-то стальное, что-то длинное и тонкое, в левую сторону, спереди, прямо в самое сердце. Чем-то таким тонким ткнула, что, скорее всего, ранку бы и не заметили.

Сжав свои разбитые пальцы в кулаки, чем-то напоминавшие две картофелины, он невидящим взглядом уставился в стену моего кабинета.

— Слышал, однажды в Бостоне такое сотворили с помощью куска проволоки. С чего бы ей пойти на такое?

— А ты как считаешь?

— Все остальное вроде тихо, так что, должно быть, от Макейрэна привет. — Он вздохнул. — А шанс такой у нее первый был. Сечете? Парни, которые за Джеффи ходили, обычно рядом с ним держались. Раза три-четыре ей с ним пришлось словами переброситься, чтобы они ее на подозрении перестали держать. У нее здоровая такая сумка была из соломы, — большая — спрятать в ней чего хочешь могла. Может, она ему какие цифры дала посмотреть, что за выручка, процент какой платить, а там могла за спину ему зайти немного и воткнуть в него эту штуковину. Вышла оттуда вслед за ним, смеется и болтает, вроде и не заметила, что с ним что-то стряслось. Когда все вокруг него собрались, ее я больше не видел. Вечером в такой час, даже если бы он заорал, когда она с ним это сотворила, никто бы его и не услыхал. Знаете, лейтенант, то, что она с Джеффи сделала, дешевка эта, должно быть, не первый раз сотворяет.

— Кид, мы хотим, чтобы ей думалось, что она чисто сработала. Мы хотим, чтобы Макейрэн считал, что она чисто сработала. В газетах распишут, что произошел сердечный приступ, потому что и им так сообщат. Если утечка будет, мы станем считать, что это от тебя пошло. И мне сдается, что теперь, когда Джефф Кермер нас покинул, мы можем причинить тебе массу беспокойства.

Он заговорил с чувством собственного достоинства, что меня очень удивило.

— Незачем говорить такое Киду. Никакой массы беспокойства вам мне не причинить, я и так убит тем, что скончался Джеффи. Вот и буду держать язык за зубами, потому как вы меня об этом просите. Не собираюсь важный вид делать, мол, такое знаю, что другим не ведомо. Но одно скажу вам. Увижу дешевку эту — подойду с улыбкой, боковым в живот, правой в челюсть — и можете забирать ее после этого.

— Ладно, Кид. Ты знаешь, на какой машине она ездит?

— Ни разу не видел ее на улице возле «Холидей».

— Одета она как была?

— Всегда в брюках и в свитере, высокие каблуки, накидка из меха, белые перчатки и большая сумка, духами так и разит, штукатурки на лице полно, все время сигарета в углу рта. Без шапки всегда. Пьет она — слышал, как заказывала — водку с содовой, немного мяты и один кусок льда. Голос для женщины низковат. Знаете, крупная такая, но не жирная. По-моему, всегда одна приезжала и так и горела, чтобы с Джеффи с глазу на глаз переговорить. Если тебе вздумалось убить такого человека, как Джеффи, то все верно рассчитано. Чертовски верно, чтоб ей провалиться. — Он поднялся. — Я вам больше не нужен? Тогда я пойду один побуду. Очень стану по нему скучать.

Когда он ушел, мы с Джонни Хупером стали все это обсуждать, размышляя вслух.

В итоге мы пришли к выводам, которые нас более или менее удовлетворяли. Убийство Кермера входило в планы Макейрэна. Миллер и эта Фрэнкел присоединились к Макейрэну задолго до массового побега из тюрьмы. И вот она, с наглостью отпетого убийцы, раз за разом приезжала в город, пока не сделала с ним что планировалось, возможно, передав ему на прощанье привет от Макейрэна. Морган Миллер решил здесь ублажить Макейрэна, к тому же это создавало дополнительную неразбериху, отвлекало часть наших сотрудников и машин, давая им больший простор для осуществления их основной операции. В логове Макейрэна было минимум четверо мужчин и женщина, у которых имелись две машины. Однако нам не следовало отбрасывать возможность того, что Миллер привлек еще кого-нибудь с подобными талантами.

Джонни Хупер сказал:

— Фенн, у них было полно времени, чтобы спланировать что-то выдающееся, и денег припрятано у них для этого в достатке. Операция, что они задумали, может оказаться гораздо более амбициозной, чем мы себе это представляем. Но теперь они могут стать жертвами собственной удачливости. На их взгляд, единственное, что нарушило их план, это то, что ранили Келли. Возможно, они замыслили весь город обчистить, все места, где хранятся деньги. Если меня спросить, скажу, что ужасно рад, что Мег согласилась подсадной уткой стать. Но вот сдается мне, что надо бы все это проделать, не дожидаясь субботы.

— Ты слышал, что майор Райс сказал. К воскресенью мы все приготовления закончим, чтобы ничего не сорвалось. А во время уик-энда народ, возвращающийся после отдыха на холмах, отвлечет внимание от нас, когда мы в нужные места выдвигаться станем. К тому же в воскресенье мы сможем организовать для Мег прикрытие с помощью внешне обычных машин так, чтобы ни у кого подозрения не возникло. И у нас есть намек на их график — если вспомнить разговор Макейрэна с дочкой Перкинсов.

Однако оба мы знали, равно как и Лэрри Бринт и майор Райс, что имеем дело не с такими людьми, чьи замыслы способны предугадывать. Каким-то образом им удалось проникнуть в тюрьму особо строгого режима и освободить своих дружков. Каждому из них было нечего терять, и двигало ими нечто более сильное, чем обычная жадность. Они жили убежденностью в безошибочности собственных расчетов, игнорируя тот факт, что в конечном итоге победить не в силах, однако были в состоянии одержать немало мелких кровавых побед — перед неизбежным уничтожением.

11

Когда я приехал домой в девять вечера в субботу, все приготовления были завершены. Прогноз погоды был хорошим, ожидался теплый денек, один из тех, когда жителей долины так и подмывает отправиться на нагорье. Жена детектива Чака Уэста должна была рано утром в воскресенье заехать к нам забрать детей.

Начиналась совместная операция, и мы постарались предусмотреть все неожиданности. Шерифу Бабу Фишеру и его неумехам-приятелям без шума выдали справки о болезни, в дело был введен один из самых квалифицированных шерифов штата Д. Д. Уилер, прибывший из соседнего округа вместе с группой своих основных сотрудников. Майор Райс задействовал своих лучших национальных гвардейцев. Выделил самых подготовленных сотрудников и Лэрри Бринт. С помощью связистов три радиорелейные линии объединили в один узел коммуникаций.

Было не только получено все специальное снаряжение, которое, по нашему мнению, могло понадобиться, но в аэропорту Брук-сити наготове стоял легкий самолет с группой специалистов по аэрофотосъемке и соответствующей аппаратурой. Нам удалось предотвратить утечку информации, отчасти благодаря удачному стечению обстоятельств, отчасти вследствие страшных угроз с нашей стороны.

Без всякой суматохи, выбрав наиболее удобные места для длительного наблюдения, мы держали под контролем все дороги, ведущие с холмов, — с тем, чтобы зафиксировать неожиданное появление того фургона. По указанию Д. Д. Уилера все нагорье было разделено на шесть секторов. Как только мы бы узнали, на каком из них следует сосредоточить внимание, то использовали бы самые удобные пути передвижения, места для организации новых наблюдательных пунктов и размещения патрульных машин — с тем, чтобы взять в кольцо уже более ограниченный район.

Захватив одну из выполненных в цвете оперативных карт домой, я расстелил ее на кухонном столе и в деталях объяснил Мег, используя для этого мелкие монетки и кубики сахара, где будут стоять машины.

— Завтра в десять утра, дорогая, ты выедешь на нашей машине, — сказал я ей. — У нас там будет несколько автомобилей без маркировки, люди в них будут выглядеть как отдыхающие, отправившиеся на воскресный пикник. Тебе нет нужды знать, кто они. Когда ты достигнешь цели, узнаешь примерное место, где находится Дуайт, отправляйся назад. Двигайся по дороге № 882 вплоть до места вот этого пикника около моста. Я там буду ждать в машине, чтобы передать сообщение людям в автомобилях без маркировки.

— А что они станут делать?

— Со своими пикниками они будут находиться в таких местах, что никто не сможет покинуть названный тобой район, не будучи ими замечен — если захочет уехать на машине. С наступлением темноты мы сможем придвинуться ближе, а оставшееся расстояние покроем на рассвете.

— Крупную игру затеяли, не так ли? Захватывающая охота. Ружья и слезоточивый газ, и даже самолет, чтобы съемку вести.

— Это вовсе не игра.

— К чему вам все это так раздувать?

— Это отлаженная полицейская операция, дорогая. Делается все, чтобы никто не пострадал.

— Даже Дуайт?

— Да, дорогая.

Воскресным утром я проснулся с первыми тусклыми лучами рассвета, не понимая, что именно меня разбудило. С удивлением обнаружил, что Мег уже встала. Надев халат, пошел посмотреть, где она. В кухне горел свет. На столе меня ждала записка. Еще не прочитав ее, я выбежал на улицу и увидел, что нашей машины там нет. Поспешив назад, я стал читать записку.

«Дорогой мой Фенн, я не могла уснуть, поскольку сознавала, что обещанное мной не является праведным. Боюсь, его придется убить, если все будет развиваться, как задумано. Даже если он там совсем один и ничего не знает о других людях, которые, по вашему мнению, находятся вместе с ним, от одного того, что кто-то выслеживает его в предрассветной темноте, он может наполниться безумной, безрассудной яростью. И когда в этом участвует столько людей, у меня нет никакой уверенности, что у кого-то из них не сдадут нервы и он не выстрелит слишком поспешно. Значительную часть своей жизни я отдала заботам о нем, и вне зависимости от того, кем он стал, я бы не хотела жить с сознанием, что он погиб из-за того, что я выяснила, где он находится, и сообщила об этом тем, кто считает его каким-то чудовищем. Я не слишком-то храбра, но хочу найти его, отправиться к нему, и если выяснится, что с ним все в порядке, я, возможно, смогу уговорить его вернуться вместе со мной, чтобы избежать малейшей возможности, что задуманный план может оказаться скомканным. Не могу забыть выражения глаз Кэти, когда она сказала мне, что хочет видеть его мертвым. Быть может, он никогда не имел достаточных возможностей добиться того, чего желал, или старался добиться, однако мне хотелось бы задать ему вопрос о Кэти. Не думаю, что он причинит мне зло, и если там есть еще другие люди, те, из тюрьмы, не думаю, что он позволит им причинить мне зло. Поговорив с ним, я постараюсь сразу же возвратиться назад, хотя понимаю, что существует вероятность того, что они не дадут мне уйти. Если они не будут меня отпускать, я не скажу им или еще кому-нибудь о том, что планируется, но как только узнаю, где он обитает, поставлю об этом в известность одного старика, его зовут Джейми Линкольн, он живет на Чикенхок-роуд. Если еще жив, то должен быть там, если же нет — оставлю для тебя сообщение. Сожалею, если то, как я это делаю, ломает все ваши планы, если это восстановит против тебя других людей. Но порой следует поступать по-своему. Я стану вести себя осторожно, и ты будь осторожен. Люблю тебя. Мег».

Я ринулся к телефону. Поднял трубку Рэглин. Я велел ему как можно скорее известить Уилера, Бринта и Райса, организовать, чтобы кто-нибудь заехал за мной прямо сейчас, а миссис Уэст приехала забрать ребят.

Когда я добрался до работы, Д. Д. Уилер и Лэрри Бринт уже находились там, а Райс должен был подъехать. Записку они прочитали одновременно, Лэрри читал ее, глядя через плечо Уилера.

Холодным, чуть усталым тоном Уилер произнес:

— Так и знал, что что-нибудь сорвется. Так и ждал какого-то дурацкого осложнения. Хорошенькое начало она нам устроила. Однако никакой необходимости дать ей покончить жизнь самоубийством нет. Сейчас нам надо чертовски попотеть, но засечь ее до того, как она исчезнет, и Бога молить, чтобы ей как можно больше времени потребовалось, чтобы узнать, где они обретаются. Лэрри, давайте передадим ее описание и описание ее машины во все точки там, всем, кто, на ваш взгляд, смог бы помочь. Чертова дуреха! Жаль, вы так крепко спали, Хиллер. Где карта? Где, черт побери, этот Чикенхок? Пошлите наши немаркированные машины окружить этот Чикенхок-роуд, потому что, судя по записке, это будет последний пункт, куда она заедет перед тем, как отправиться к своему брату.

— Как насчет самолета? — спросил Лэрри.

— Задействуйте и его, черт побери. — Он повернулся ко мне. — Если мы ее упустим, то, вероятно, старик никому кроме вас не передаст ее сообщение, так что, как только мы все это организуем, вы вместе со мной отправитесь на одной из немаркированных машин искать этого старикана.

Спустя полчаса мы выехали на зеленом седане, оборудованном коротковолновым передатчиком. Я сидел за рулем. Если бы Мег задержали, нас известили бы незамедлительно.

Солнце поднялось уже высоко, и начинало припекать, когда я свернул с дороги № 60 на 882-ю, и мы стали по ней подниматься к холмам. Уилер не был похож на шерифа. Скорее походил на распорядителя какой-нибудь католической церемонии — болезненного вида, бесцветный, циничный и жесткий, одинокий человек с твердым взглядом и полным отсутствием склонности к светской болтовне.

На карте не было обозначено никакой дороги до этого таинственного Чикенхок-роуд. Мы должны доехать до самого Лорел Вэлли, затем вернуться через старый Лорел Вэлли на дорогу, ведущую на Айронвилл, — скверный разбитый асфальт, никаких ограждений на поворотах, местами холмы буквально сжимают ее с обеих сторон.

— Много повреждений, — проговорил Д. Д. Уилер.

— Бывает и хуже. Мы как-то возвращались из этих мест с Мег, так есть тут такие проселки, что по ним можно ездить только четыре или пять месяцев в году.

Мне вспомнились потайные долины, которые она мне показывала — свет в них проникал лишь в полдень, озерца с ледяной водой, тенистые сосновые рощицы, нагромождения древних серых валунов, смахивавшие на руины замков, сооруженных еще до появления на земле человека.

— Радио ни черта не фурычит, — проговорил Д. Д. Уилер.

— Это от того, что железа в этих холмах много.

Я гнал машину так быстро, насколько мог себе позволить, взвизгивали шины, весь корпус сотрясался. Он считал проселочные дороги, остающиеся справа, и подле четвертой мы затормозили. Сквозь деревья на берегу ручья я разглядел какую-то хибару. Оставив Уилера в машине, отправился к этой хибаре, на ходу вспоминая все, чему меня учила Мег относительно того, как лучше затеять разговор с жителями ее родных мест. Я постарался принять облик просто прогуливающегося человека. Невероятно толстая женщина сидела на низком крыльце. Подняла голову лежащая собака, предостерегающе зарычав, и рычанье это наложилось на весеннее журчанье ручья.

Остановившись метрах в трех от крыльца, я заметил, что сегодня погожий денек. Женщина кивнула. Собака следила за мной. Я сказал, что сам не из этих мест, что прошу извинить за беспокойство, но не может ли она мне сказать, не ведет ли вон та дорожка к месту, которое называют Чикенхок.

Откашлявшись и сплюнув, она изрекла:

— Ну.

— Живет ли там возле дороги человек, которого зовут Джейми Линкольн?

— Чего это я стану говорить?

— Давным-давно мы ехали вдоль той дороги с моей женой. Мне помнится, мы притормозили милях в десяти не доезжая Чикенхока, потом еще миль двадцать проехали, пока с холмов не спустились и не добрались до шоссе, идущего от Слэйтера до Эмбертона, это к востоку от холмов. Вроде она мне показывала, где старый Джейми живет, да вот сейчас никак не вспомню?

— Она чего, знала его, что ли?

— Еще когда совсем маленькой была, в Кипсейфе жила.

— Нынче в Кипсейфе никого, сгорел он чуть не весь, а там и мост унесло, дорогу смыло, давно уже это было. Ее звать-то как?

— Она из Макейрэнов.

— Прежде много их было, грешники по большей части, но мамаша Джейми доводилась троюродной племянницей кому-то из Макейрэнов, стало быть, могла она его знать.

— Был бы вам признателен, если бы вы сказали, как найти мистера Линкольна.

— А чего надо-то от него?

— Дела семейные. Могу поклясться, ему будет приятно, если вы мне поможете.

Подумав еще, она снова сплюнула и сказала:

— Миль семь пройдете, там лощина будет, оттуда на север дорога, так вот, где она резкий поворот делает, есть дорожка на юг, по ней и идите.

Уилер ждал меня с поразительным терпением, несмотря на то, сколько времени у меня ушло на выяснение дороги. Посередине проселочной дороги к Чикенхоку росла высокая свежая весенняя трава. Указывая на места, где она была примята и испачкана маслом, он замечал:

— Приятно узнать, что кто-то побывал здесь во времена гражданской войны.

Я снова оставил его в машине, отправившись по дорожке к жилищу Джейми Линкольна. За поворотом увидел сквозь листву домик и, остановившись, крикнул:

— Мистер Линкольн! Мистер Линкольн!

— Боже ж мой! — дребезжащий голос раздался так близко у меня за спиной, что я сильно вздрогнул. Обернувшись, я увидел совсем старого человека, видом напоминавшего сушеного кузнечика — он был хрупкий, худощавый и запыленный. На меня смотрел с отвращением. — Ломишься, как медведь, который еще деревянные башмаки вздумал надеть. По ее описанию ты должен бы посимпатичней выглядеть, но это все равно должен ты быть, потому что, она сказала, лицо у тебя вытянутое будет, как у приходского священника.

— Она была здесь?

Он посмотрел на меня с откровенной жалостью, побарабанил пальцами по дереву, сдвинул на затылок старую бесформенную коричневую шляпу и потер лицо выцветшим носовым платком.

— Но, Бог мой, о ком же я разговор веду? Была тут, час назад, наверное, крупная красивая женщина, с печальными глазами, почти такая же красивая, как матушка ее, которая умерла более молодой, а дочь так торопилась, что даже вежливости к старику не проявила, не побеседовала, так вот она велела тебе передать, что дорога так заросла, что она не могла провести тебя куда собиралась, и показать то, о чем говорила.

— Понятно.

Дребезжащее квохтанье, означающее смех, согнуло его пополам.

— Посмотреть на тебя с этими вашими тайнами… Она думала старика объегорить. Хотела, чтобы ты к Кипсейфу по заброшенной дороге двинул, так что ли? По дорожке через рощу. Могла бы сразу к Джейми подкатиться, не пришлось бы разъезжать да расспрашивать. Старый я, да не глухой ведь. Когда тут за две недели проехало столько машин, сколько за двадцать лет бывало, я же не стану просто рассиживаться и раздумывать, что за чертовщина вокруг меня творится. Отсюда в двух милях дорога налево сворачивает, так что от Чикенхок-роуд и не видно ничего, но если чуть в сторону отойти, все видать. Я тут как-то ночь пояснее выбрал, крюка дал и вскарабкался на горку Фолл-хилл, оттуда и увидел фары автомобильные, они сквозь деревья, как светлячки двигались — туда-сюда, медленно так, мотор слышен был поначалу, потом уж не слышал его, как они дальше проехали, а после выше они появились, по эту сторону горы Берден, по заброшенной дорожке ехали, по ней до Кипсейфа добирались, еще когда моста не было. Коли мисс Мег пришлых искала, надо бы ей прямиком к Джейми Линкольну обратиться, я бы ей даже мог сказать, хотя она и словечком об этом не обмолвилась, что один из них, очень даже возможно, этот паскудник — ее сводный братец, тот, что лицо в лепешку разбил у сына Джорджена двенадцать, нет четырнадцать лет назад. Тут днями я в Чикенхок за солью и табаком отправился, встретил там Боуна Арчера, тот о нем и упомянул, а брат его ходил туда посмотреть, уж не чиновники ли подвалили, те, что за самогон гоняют, так он-то и сказал, что из Макейрэнов этот парень, по возрасту вроде тот, что из тюрьмы вышел, палатку разбил там, а с ним мужик еще один, лысый такой, городской, похоже, и баба одна городская с сиськами здоровыми. Мне сдается…

— Мистер Линкольн, мне пора идти.

— Ни у кого времени нет, чтобы вежливости к старику проявить, никакого уважения к возрасту, а народу-то, народу столько вверх-вниз по Чикенхок-роуд гоняет, нет, Богом клянусь, будет так и дальше, брошу все и переберусь на ту сторону Фолл-хилл.

— Огромное спасибо, мистер Линкольн.

— Приезжайте вместе с мисс Мег, когда сможете, ну а коли станете бегать через мой двор, как собаки ужаленные, так можете и не появляться больше.

Всю дорогу назад к машине несся бегом. Пока мы ехали по направлению к Чикенхоку, я рассказывал Д. Д. Уилеру то, что узнал от старика. Я следил за левой стороной дороги и, когда заметил следы машин, свернувших влево, тоже стал поворачивать туда.

— Езжайте прямо! — приказал Уилер.

— Но я же сказал, она…

— Прямо езжайте! Можете выполнить ясный приказ?

Я двинулся прямо. Мы миновали деревушку Чикенхок. Через четыре мили дорога резко повернула вниз, и когда мы оказались в узкой долине, он велел мне отъехать насколько возможно в сторону от дороги и остановиться.

— Бринт не устает повторять, что вы очень сообразительный работник.

— Там моя жена, шериф.

— Посмотрите на карту. Вот эта коровья тропинка, где мы сейчас. Примерно тут отходит дорожка через лес. Вон там прежде Кипсейф был, там возвышенное место, и оттуда меньше мили до вершины Берден, высота ее обозначена здесь в тысячу триста метров. Несколько раз по дороге она мелькнула среди деревьев, и похоже, вершина у нее голая, каменистая. Я просматривал список вещей, купленных Макейрэном. Бинокль там есть. С этой паршивой горы любая дорожка в этом районе просматривается.

Сделав глотательное движение, я тихо произнес:

— Мег рассказывала мне о тропинке, ведущей к вершине этой горы. Послушайте, ведь мы и пешком могли бы назад вернуться.

— Мы вдвоем и только? Истинные герои? Подкрадемся к ним и освободим женщину?

— Она мне жена!

— Она жена полицейского, а вы полицейский. Из-за того, что повела себя чертовски глупо, вам, Хиллиер, не стоит следовать ее примеру. Больше часа назад она нашла своего брата и его друзей. Если жива сейчас, она, по всей видимости, будет и к рассвету жива. Если она мертва, они могут продолжать там оставаться, а могут сняться с места, в зависимости от того, насколько их выбило из колеи чье-то появление. Одно точно — ее не отпустят, из-за того что она слишком многое увидела в первые же шестьдесят секунд. Бьюсь об заклад, они знали, что к ним движется машина, с той минуты, как она повернула на ту дорожку. Так что подыщите-ка мне место, где бы это чертово радио работало бы, чтобы мы сделали все возможное в ситуации, когда они ежесекундно заглядывают нам в глотки.

В трех милях от лощины, когда мы поднялись на возвышенность, где мы не просматривались с вершины Берден, Д. Д. Уилер велел мне остановиться. В Брук-сити нас слышали очень плохо, поэтому Уилер вызвал казармы в Слэйтере, где размещался узел связи полиции штата.

Он передал им координаты для аэрофотосъемки. Сказал, где следует расставить четыре машины без маркировки. Сообщил, что движемся в объезд и что тем временем следует собрать всех остальных наших людей из других мест.

— Она бы никогда не попала в эту заваруху, если бы я не дал себя уговорить Лэрри Бринту, — сказал я.

— Она бы никогда не попала в эту заваруху, если бы вы не избрали службу в полиции. Она бы никогда не оказалась в этой ситуации, если бы вы с ней не познакомились. Ни у кого из нас бы теперь не болела голова, не ударь он тогда дочку Хейнемэнов чересчур сильно. А имей я две головы, меня бы где-нибудь как диковинку выставили.

— Я только хотел…

— Закройте рот и дайте мне немного подумать. Туда нам не добраться тем путем, как я собирался. Осторожно придется двигаться, вроде как босиком по стеклянной лестнице подниматься.

— Если они первыми не дернутся.

— Не думаю. Пока что все работает на них. В той записке ваша жена написала, что ничего им не расскажет. А ведь она, похоже, женщина сильная. Ей известно, что все намечено начать на рассвете. Возможно, ей удастся что-то быстро предпринять, когда мы этим людям передадим наши условия. Видите ли Хиллиер, люди, подобные Миллеру, Дэйтуоллеру и Костинаку, должны быть очень сильно огорошены, чтобы впасть в состояние беспомощности. Застать их врасплох можно лишь в первую десятую долю секунды, когда они ощутят себя столь же беззащитными, как таракан в ванне, когда ответить им будет нечем. Всякий раз, когда загнанный в угол бандит убивает блюстителя закона, меня начинает буквально мутить, потому что нет в том никакой необходимости. Получается это из-за ребяческого стремления проявить отвагу, или из-за того, что кому-то надоело постоянно быть начеку и он бдительность потерял. Нам следует все как по нотам разыграть.

Когда же мы вернулись назад, нас ожидал мрачный сюрприз. Россмэн и Рэглин провели расследование, и Россмэн проинформировал о его итогах Д. Д. Уилера и меня.

— Сегодня в десять утра мистер Теодор Перкинс сообщил об исчезновении его дочери Кэтрин. Он сказал, что она не спала в своей постели. Вначале он решил, что она еще не встала, поскольку накануне, как он предположил, поздно пришла домой и легла, когда он уже спал. Мы с детективом Рэглином провели расследование. Накануне вечером она вместе с приятельницей отправилась в кино. Мы это проверили. Примерно без четверти одиннадцать они в центральной части города сели на автобус. Первой сошла дочь Перкинса. Когда автобус тронулся, ее приятельница видела, как Перкинс направилась в сторону своего дома, находящегося в двух кварталах, а затем заметила, как автомобиль, по-видимому, следовавший за автобусом, притормозил, и Перкинс подошла к нему. Она утверждает, что машина выглядела новой, это был «седан», вероятно «форд», серый или светло-голубой, затем автобус отъехал, и она уже больше ничего не видела. Мистер Перкинс говорит, что около девяти часов его дочери звонила женщина, однако имени своего не назвала. Он сообщил, что сказал ей название фильма, на который пошла его дочь. Мы проверили дома в том районе, где остановился автомобиль. Мужчина, живущий во втором доме от угла, примерно в пять минут двенадцатого выпускал погулять кошку, и в этот момент услышал, как ему показалось, препирательства каких-то пьяных. До него донесся крик, затем звук возни, потом он услышал, как какой-то мужчина выругался. Вслед за этим хлопнула дверца машины, и он увидел, как она на высокой скорости отъехала.

Я рассказал Д. Д. Уилеру об отношениях между Макейрэном и дочкой Перкинса: В ответ он произнес ругательство — тихим голосом, но длинное и замысловатое.

— Мистер Перкинс сказал, что звонившая женщина говорила немного грубовато, — добавил Россмэн.

— Ясности это не вносит ни черта, — проговорил Лэрри.

— Ясность может быть лишь в одном случае, — тихо проговорил Джонни Хупер. — Предположим, Макейрэн сказал Миллеру, что решил послать за дочкой Перкинса после того, как дело будет сделано. Если эта затея Миллеру не понравилась и если после того, что Макейрэн рассказал ему о ней, он девушке не доверял, и если он не сумел отговорить от этого Макейрэна, то мог послать Макейрэна вместе с этой Фрэнкел в город, чтобы те ее тут взяли и отвезли туда, где бы она была у Миллера на глазах. Разве не из-за женщины он в прошлый раз погорел? К тому же, вероятно, у Фрэнкел был кое-какой опыт в том, как заманивать девушек в машину, что они сейчас и сделали.

— Значит, две теперь там, — задумчиво произнес Д. Д. Уилер.

— Чтобы им совсем нам работу не облегчить? — прорычал Лэрри. — Что бы им в детском саду не окопаться?

— Дело делать надо, — жестко произнес майор Райс.

12

Моя жена с холмов не вернулась, и я понимал, что не вернется. Уже когда я прочел ее записку, мне стало ясно, что нам ее не остановить и что она не возвратится назад. Позвонив Фрэн Уэст, я попросил ее подержать детей еще одну ночь. В ее голосе чувствовались слезы, и я понял, что Чак ей рассказал о Мег.

Всю середину дня в нарастающих количествах прибывали журналисты. Газетных сообщений мы долее не опасались, однако информация, переданная по радио, могла поставить под удар весь наш замысел. Нам удалось договориться о брифинге не для печати, рассказав, что жизнь Мег зависит от того, будет ли или нет нарушено молчание.

С наступлением сумерек я уже был не в состоянии сдерживать свою острую тревогу о Мег. Меня охватило какое-то оцепенение, мне казалось, что я вообще утратил способность что-либо ощущать, что все, происходящее вокруг, нереально.

Когда совсем стемнело, руководство направило пять патрульных автомобилей к заранее намеченным точкам, в каждой находилось по два работника, машины же без маркировки должны были вернуться с холмов. Два автопатруля заняли позиции у въезда на лесную дорогу, хотя нашли ее не без труда. Они сообщили, что эта заброшенная дорога недавно была расчищена, что росшие посередине нее деревья высотой более трех метров были срублены и оттащены в сторону. Осторожно использовав свет, они обследовали отпечатки от протекторов. По их сообщению, дорога была столь узкой, что своей машиной Мег почти стерла следы шин проехавших раньше автомобилей, однако имелись признаки того, что недавно тут проезжали две машины, причем одна из них оставила отпечатки шин, стоящих на автомобиле Макейрэна.

Погасив свет, они въехали на эту дорогу и остановили одну машину в том месте, где был крутой поворот. Устроив там наблюдательный пункт, они заготовили сигнальное световое устройство, которое можно было включить, потянув за прикрепленную к нему проволоку, и приготовились к длительному ожиданию. Остальные машины разбросали так, чтобы они перекрывали другие пути, о которых мы могли не знать, а также дороги, куда эти проезды вели бы. В восемь вечера мы получили из проявки снимки, сделанные с самолета. Великолепная оптика и мелкозернистая пленка обеспечивали высокое качество увеличенных отпечатков. Был охвачен весь район Кипсейфа. Глядя на эти фото, ты ощущал себя подвешенным в воздухе метрах в тридцати над землей над небольшим плато, где когда-то находился этот поселок.

Некогда, как рассказывала Мег, был там магазинчик, небольшая церквушка, школа с единственным классом для занятий и четыре дома. Магазин, церковь и один из домов одновременно сгорели, когда возник пожар. Невозможно было представить, как они выглядели. Контуры их прямоугольных фундаментов скрыли заросли ольхи, сорной травы и кусты ягод. Из уцелевших один дом превратился в хаотическое нагромождение полусгнивших досок. Еще один был готов вот-вот развалиться. Было там еще несколько ветхих сарайчиков и каких-то хибар. Все это выглядело так, как будто здесь уже не жили поколений десять, а не двадцать лет. Заросшая дорога окаймляла остатки поселка. Несколько высоких деревьев отбрасывали тень на дворы, покинутые людьми. Поселок был окружен примерно сотней акров открытого пространства, с островками ольховника, низкорослыми кленами, вечнозеленым кустарником и ягодниками. Южная часть плато была чуть ниже. В его северной части возвышалась громада горы Берден. В южной стороне земля плавно переходила в заросшую лесом долину. К востоку и западу от расчищенного участка также начинались заросли. Специалисты по фотографии подогнали увеличенные снимки один к другому, так что получилось как бы одно огромное, шесть футов на четыре, фото, склеенное липкой лентой сзади на сгибах.

— Вот здесь свежие следы шин, идущие от зарослей в западном направлении, — проговорил майор Райс. — Они поворачивают на дорогу и появляются прямо здесь. В том, какое строение используется, секрета нет. Вот тут протоптаны дорожки в высокой траве — они ведут к ручью в северной части. Судя по направлению отпечатков колес, машины укрыты в сарае. Вот следы ног на мокрой земле возле ручья. А здесь места, где они разводили костры. Нигде не висит стираное белье, не валяются использованные банки и бутылки, никого нет вне помещений — по их мнению, они действуют осторожно, однако с тем же успехом они бы могли на крыше написать собственные имена. Вот это строение — центр пересечения всех следов.

— Можем ли мы с уверенностью допустить, что они все еще скрываются в этом доме? — задал вопрос Уилер.

— А зачем им уходить оттуда? Не думаю, что самолет сильно их всполошил. Если бы появление этой женщины их серьезно встревожило, они бы не стали перебираться в другое место в этом же районе. Ночью они могут решить перебазироваться в другой район километрах в двадцати отсюда. Мы готовы к этому — если они двинутся на машине. Но на мой взгляд, они останутся тут. Они чувствуют себя уверенно. Они бы не зацапали эту Перкинс, если бы это было не так. Возможно, их несколько озаботило появление сегодня утром жены лейтенанта, однако Макейрэн наверняка знал — и мог в этом убедить остальных, — что ей было гораздо легче их обнаружить, чем кому-либо другому. Но не станем сбрасывать со счетов самое главное обстоятельство, джентльмены. По всей видимости, они готовы действовать, иначе бы не пошли на риск, задержав миссис Хиллиер, не стали бы рисковать, похищая Перкинс. Возможно, планировали использовать дочь Перкинса в качестве заложницы — если бы у них что-то сорвалось с их затеей. Теперь у них две.

После нескольких секунд молчания Уилер сказал:

— Давайте наметим на карте места размещения трех наших групп. В каждой по десять человек.

— Хочу быть включенным в группу, которая будет ближе всего к тому дому, — сказал я.

В то время как и Уилер, и Райс посмотрели на меня с сомнением, Лэрри Бринт проговорил:

— Фенн это заслужил, и для него правильно будет находиться там. Он станет действовать согласно приказу. К тому же у него больше, чем у каждого из нас, оснований, видеть, что все происходит, как было задумано.

…В полночь я ускользнул от засевших в засаде репортеров, спустившись по другой лестнице и выйдя из боковой двери позади муниципалитета на темный тротуар. Пройдя в кромешной тьме к монументу героям первой мировой войны, я присел на его постамент. Зажег сигарету и повернулся в сторону не видимых сейчас холмов, представляя себе, как вершина горы Берден выглядит при солнечном свете.

Вспомнились слова Мег.

— По горе Берден вверх вилась тропинка, и ясными летними днями я любила одна карабкаться по ней. Над Брук-сити всегда был дымный туман. Я верила, что здесь самая высокая гора в мире. Иногда я видела, как внизу пролетали ястребы. Мне нравилось придумывать всякие разности, мечтать о прекрасных принцах и великолепных замках, о чем обычно думают маленькие девочки. Между корнями старой сосны, уцепившимися в каменистую землю, я хранила свое тайное богатство. Держала его в маленькой квадратной жестяной баночке — китайскую монетку с дыркой посередине, настоящую морскую раковину, кусочек красной шелковой ленточки и пуговицу, в которую был вставлен зеленый камень. У меня не было сомнений, что это изумруд. Одно время держала там записку. Я ее написала печатными буквами. В ней говорилось: «Я вас люблю». Она не была кому-то адресована, не предназначалась и мне. Просто что-то такое должно было храниться в тайнике с сокровищем. Когда я уезжала, не было времени забрать баночку. Она, должно быть, и сейчас там. Иногда я вспоминаю о ней. Наступит день, когда я вернусь ее забрать.

— Ты одна?

— Можешь отправиться со мной.

Чей-то голос заставил меня вздрогнуть.

— Тяжелый денек, Фенн?

Резко обернувшись, я увидел Стью Докерти, ясно вырисовывавшегося на фоне освещенного полицейского участка.

— Никаких комментариев. Приказ свыше. Никаких комментариев ни о чем.

— Я собственноручно отвез последние граммы своего сырья и просто прогуливался, когда заметил твое лицо, Фенн, ты в тот момент закуривал. — Он присел возле меня на потрескавшийся черный мрамор и, как и я, откинувшись назад, прислонился к выбитым именам давно усопших. — Как только они отдаляются немного во времени, все войны делаются похожими друг на друга.

— Что? А, да, наверное.

— Романтические, благородные, немного непонятные.

— Должно быть, так.

— Ни у одного из этих парней не было каких-то таких личных проблем, какие бы ты или я не смогли в минуту понять, Фенн. Мир меняется, но все остается по-прежнему.

— Скажите мне, доктор, что со мной?

— Неужто я так прозрачно намекнул? Теряю хватку. Твоя проблема, дорогой мой лейтенант, заключается в том, что ты боишься теплоты. У тебя, думаю, есть ее немного, но ты чересчур глубоко ее запрятал. Ты отказываешься доверять чувствам. Пытаешься убедить себя, что ты можешь существовать в мире рационализма. Ты, друг мой, похоже, считаешь теплоту слабостью. Из-за этого ты начинаешь смахивать на педанта. Ты лишаешь жену того, что ей должно принадлежать, отчужденно держишься со своими детьми. И между прочим, не думаю, что от этого ты работаешь лучше.

— В последнее время меня осуждают, кажется, все. Знаешь, пользы это может и не принести. Вскоре, наверное, не останется никого, перед кем бы мне не следовало бы извиниться.

— В патетику впадаешь, да? Что тебя заморозило, Фенн? Трагическая юность?

— Пока я рос, ничего особенно трагического со мной не происходило. Обычная история. Очень тривиальная.

— Вовсе никакой драмы?

— Отец у меня работал на фабрике. Ты это знаешь. Мамины родичи считали, что она вышла замуж за человека ниже нее. Но она была очень счастлива. Целыми днями смеялась и напевала. Была очень эмоциональной, Стью. Рассказывают, что карточные фокусы могли довести ее до слез. Для нее все становилось немного похожим на увлекательную забаву или какое-то приключение.

— До тех пор, пока…

— Пока все это не кончилось.

— Как же это кончилось?

— Возможно, она стала жертвой одной из своих причуд или авантюр. Быть может, все вокруг ей немного наскучило. Что именно произошло — не знаю. Дольше с нами она оставаться не хотела. Влюбилась в соседа на пять лет моложе нее. Отец на развод согласия не давал. Еще целый год — грустное это было время — она жила с нами, а затем уехала с ним в Кливленд. Оба они погибли во время пожара. Жилой дом загорелся, погибло еще много народу. Когда это произошло, мне было четырнадцать. Брату исполнилось шестнадцать. Год спустя он уехал. Попросту исчез. Когда мне было семнадцать, у отца случился удар. Мы получили немного денег. Страховка, компенсация. Я о нем заботился. Помогали соседи. Он прожил еще два года. Из Орегона одна женщина написала о моем брате. Он умер на лесопилке от простуды.

— Обычная история? — мягко спросил Докерти.

— А разве нет?

— Мег, конечно, известно об этом.

Я не веду разговоров о моей жизни. Особенно с людьми вроде Докерти. Это никого не касается. Я не нуждаюсь в сочувствии, похвалах, осуждении или участии. Но стояла тихая ночь, в долине теплая, холодная на возвышенности. И оттого, что со мной происходило, я впал в какое-то оцепенение. Мне уже не казалось столь важным хранить молчание.

— Психология на любительском уровне, — сказал он, — это легкий способ для человека ощутить свое превосходство над знакомыми. Должно быть, миллион лет назад какой-нибудь шутник, сидя вечером в пещере, втолковывал своим друзьям, отчего от них отвернулась удача на охоте — небольшая небрежность при определении направления ветра, плохо отцентрованное копье, неверной формы наконечники стрел.

— Продолжай, если считаешь нужным.

— Когда ты ощущал тепло и любовь, Фенн, ты считал это проявлением истинных чувств. Затем ты решил, что все это — фальшь, и вот с тех пор ты никогда до конца не доверял этим чувствам, ни собственным, ни чьим-либо еще.

— Но она же ушла, так ведь?

— Ты много о ней думал? Постараешься вспомнить?

— Я помню, как стало после ее ухода.

— Вспомни, было в этом и нечто хорошее. Она не фальшивила.

Я не знал, к чему он клонил. Меня это не трогало. Разговор для меня не имел смысла. Развели тут… Внезапно у меня из глаз потекли слезы, покатились прямо по щекам. Я не мог взять в толк, что происходит. К горлу подкатывали рыдания, готовые вырваться отвратительным звуком, так что мне пришлось быстро подняться и прокашляться, отвернув при этом лицо от неверного света. Когда я уверился, что голос меня не подведет, произнес:

— Мне надо вернуться в кабинет. Предстоит проинструктировать людей, которых мы берем с собой.

— Я тоже в те места отправляюсь. Не до самого конца, разумеется. Вместе с крупняком из средств информации будем ждать, как вы станете подбираться туда, а затем как назад возвращаться. Они на холмах аппаратуру установили для киносъемок, ну а я не буду у них под ногами путаться, стану перышком царапать, как уж умею. Удачи тебе, Фенн.

— Это единственное, о чем я могу просить, не так ли?

Я был придан группе Райса, хотя впрямую и не подчинен ему. Мы расположились на Чикенхок-роуд, возле черного грузовика, стоявшего у поросшего травой кювета. Я сидел чуть в стороне от людей Райса, и все мы ожидали рассвета наступившего понедельника. Разговаривая вполголоса, они прятали в своих крупных ладонях огоньки сигарет.

Какой-то здоровяк говорил:

— Сейчас нам бы обратно возвращаться, чтобы к рассвету дома быть. Охотников среди нас шибко много. Кому радость с кем-то связываться или рваться больше того, что тебе приказано. Живым ведь охота вернуться. Был ведь случай — лопухи из патруля подошли метров на шесть к тому месту, где…

— Разговорчики, — бросил из темноты майор Райс.

Взглянув наверх, я не смог различить очертаний лесистой вершины на фоне неба, хотя она, как обычно, была очень темной. Первым повел своих людей в черный зев лесной дороги Д. Уилер. Лэрри Бринт решил, что не сможет поддерживать необходимый темп продвижения, поэтому вторую группу возглавил один из заместителей Уилера. Третью, и последнюю, группу составляли национальные гвардейцы.

Мы прикинули, что расстояние должно составлять четыре мили. Поначалу допускалась масса промахов, сплошь и рядом люди спотыкались и падали, запутывались в кустарнике, когда дорога делала неожиданный поворот. Звук от автомобильных моторов разнесся бы очень далеко по холмам в этой ночной тиши, к тому же было бы немыслимо двигаться без включенных фар. Срубленная ветка больно расцарапала мне щеку. Дважды я спотыкался и падал на одно колено.

Однако когда первая миля была пройдена, сквозь листву забрезжил слабый сероватый свет, это позволило каждому видеть идущего впереди него, что облегчило нам продвижение.

Перед тем местом, где лесная просека сливалась со старой дорогой, что вела к Кипсейфу, мы наткнулись на мою машину. Очень странное и жутковатое ощущение — обнаружить столь знакомую тебе вещь при подобныхобстоятельствах. Мег приехала на ней при свете дня и была остановлена срубленным молодым деревом, перегораживающим дорогу на высоте пояса. Мы обогнули автомобиль, протиснулись под этим шлагбаумом и вскоре вышли к опушке, где Райс и остановил группу. Видимость была меньше тридцати метров, даже на открытом пространстве. На востоке небо начинало заметно бледнеть. Сквозь поднимавшийся от земли туман проступали черные силуэты невысоких кленов. В тихом и безветренном утреннем воздухе раздавались первые трели птиц. Я расслышал тонкое завывание собаки где-то на дальней ферме. Четвероногие охотники пробуждались, двуногие — уже приступали к делу. Райс провел пятиминутный инструктаж с первыми двумя группами. Охота задевает у человека какие-то струны, находящиеся под сердцем. И человек сам наполняет значением эту игру. В данном случае было ощущение, что люди отдыхают, многие перепроверяли свое оружие, подтягивали пояса, перевязывали шнурки на обуви.

Первая группа ушла в левую сторону, вторая — в правую.

— Пошли, — сказал Райс, и мы двинулись вперед, пересекли старую дорогу и направились через поля с истлевшей от ржавчины изгородью, затем метрах в тридцати от дороги взяли вправо и пошли вдоль нее, двигаясь на расстоянии метров трех друг от друга. Я шел четвертым, считая Райса.

Казалось, что светает чересчур быстро. Белесость на востоке обрела золотистую каемку. По мере того как становились различимы листья, деревья переставали быть просто силуэтами. Мы прошли быстрым шагом метров сто — сто пятьдесят. От обильной росы на траве промокли ноги, отсырели брюки.

Мы свернули с дороги, и нам дали отмашку замедлить движение, после чего мы какое-то время шли пригнувшись, прячась за малинником, чтобы нас не заметили обитатели дома. Затем поползли на животе по сырой траве, стараясь не касаться крапивы, буйно разросшейся на бывшем пастбище, двигались медленно, соблюдая интервалы. Остановились, и к нам подполз Райс. Немного изменив интервалы между нами, он направил нас в сторону дома.

Я продвигался осторожно, как было приказано. Вскоре прямо передо мной поверх травы я увидел верхушку крыши. Темно-серый треугольник на фоне светло-серого утреннего неба. Прижимаясь изо всех сил к земле, я продолжал ползти. По правую руку метрах в трех заметил что-то возвышающееся над кромкой травы. Придвинувшись, обнаружил, что это полуразвалившийся остов старой повозки, какими когда-то пользовались фермеры. Мне она позволила лучше ориентироваться. Она хорошо вышла на снимке, сделанном с самолета, и от нее до заднего крыльца дома было метров двадцать пять. Оно заросло вьюном, а вокруг буйно разрослась трава. Я двинулся в сторону дальнего конца дома и осторожно огляделся. Сквозь завесу травы мне отчетливо был виден дом с полуразвалившимся крылечком и нависающей над ним продавленной крышей, задняя дверь, два окна первого и два второго этажа.

Я немного отполз и взглянул налево — небо на востоке было лимонно-розового оттенка, а в других частях постепенно из серого делалось голубоватым. Закрыв глаза, я прислушался. Все сильнее раздавалось щебетанье птиц. Издалека донесся тонкий жужжащий звук, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить — где-то в отдалении грузовик на первой передаче едет вниз по дороге. Других звуков не было слышно, однако я знал, что по обе стороны от меня находились люди, продвигающиеся к цели, люди, использующие любое прикрытие или ямку в земле. Люди Уилера должны занять позицию в восточной и южной части поля, держа дом под наблюдением. Третья группа располагалась к югу и к западу.

Повернувшись на бок, я передвинул кобуру так, чтобы было удобно расстегнуть ее и выхватить револьвер, который я решил взять с собой. Это был кольт 38-го калибра с 20-сантиметровым стволом, тяжелой рукояткой, удобной для моей крупной ладони. Будучи помешанным на стрелковом оружии, я сознаю, что кольт этот выглядит несколько опереточно, однако сколько раз я участвовал с ним в стрелковых соревнованиях, даже дважды менял в нем ствол. И в руке хорошо лежит. Я не должен, как в случае с любым другим оружием, столь тщательно прицеливаться: похоже, пуля летят туда, куда я хочу, лишь неожиданно чувствуешь легкий толчок отдачи. Я снял оружие с предохранителя. Острый сладковатый запах оружейной смазки смешался с ароматом сочной травы. Я отполз к тому месту, откуда был виден дом. Чуть передвинувшись еще, обнаружил, что могу разглядеть происходящее внутри сарая, расположенного к востоку от дома. Там стоял фургон Макейрэна, загруженный так и не использованными досками и брусками. Подле него стоял серый «форд» — седан, выглядевший совсем новеньким. В тот момент, когда я пытался рассмотреть номер на «форде», заметил, что позади сарая происходит какое-то движение.

Слегка переместившись в сторону, я увидел, как сквозь траву, подобно змее, ползет один из гвардейцев. Он исчез за сараем, а затем через приоткрытые двери я заметил слабое движение уже внутри него и понял, что гвардеец спрятался там между автомобилями. Задумано было неплохо. Он мог незаметно вывести их из строя, одновременно готовый перехватить каждого, кто попытается приблизиться к машинам.

Появился краешек солнца, и все серые утренние тона исчезли. Появились длинные утренние тени, а на открытых местах заиграли серебристо-белые блики, предвещавшие жаркий день. В низине этот свет был бы более золотистым, более рассеянным.

Перед глазами у меня странным образом возникла картина того, что происходило сейчас там, в низине. Фенн Хиллиер вместе со своей женой спали в широкой двуспальной постели, ее рука покоилась у него на груди. Вот-вот донесутся звуки улицы. Она поднимется, подойдет к окну и взглянет на утреннюю улицу. От звука воды в ванной проснется и он. Услышит, как она собирает детей в школу, что-то напевая в кухне.

Это было реальностью. Предрассветная вахта была абсурдом. Моя Мег не могла находиться в этом затаившемся развалившемся доме, с людьми, несущими в себе такую опасность, какая только может исходить от человека.

Солнце поднималось, но Кипсейф продолжал оставаться сонным. Туман рассеялся. Становилось все жарче, засвиристели какие-то насекомые. Парил ястреб, вертя головкой из стороны в сторону в поисках мыши на завтрак.

Внезапно с шумом отворилась задняя дверь, и на крыльце появился мужчина. Я понял, кто это, по тем фото, которые нам показывали. Джордж Костинак. Грудь и плечи покрыты светлой растительностью. В тех местах, где тело не прикрывала одежда, кожа обгорела и была болезненно красного цвета.

Он зевнул, издав впечатляющий звук, почесал голову костяшками пальцев, передернул плечами и, обхватив себя руками, прищурился на утреннее солнце. Перепрыгнув через поломанные ступеньки, он спустился вниз, прошел пару метров и, расставив ноги, стал мочиться на спекшуюся грязь заднего двора.

Как только он закончил, сквозь оставленную им открытой дверь появилась крупная, мускулистая белокурая женщина. На ней был свободный свитер кричащего ярко-голубого цвета и обтягивающие брюки лимонного оттенка. Хотя волосы у нее не были уложены, а лицо в отсутствии косметики выглядело тестообразным, в ней чувствовалась жизненная сила, странным образом делавшая ее привлекательной. В ней ощущалась целеустремленность и скрытая яростная энергия обитателя джунглей из семейства кошачьих. Она излучала волю, решимость, она была сама опасность.

— Сказала же тебе, Джордж, отойти подальше от дома, — проговорила она. В руках она держала зубную щетку, пасту и картонный стаканчик с водой.

— Сказала. Конечно же, Эйнджи. Ты мне говорила. Но мы же не век тут жить будем.

— Свинья — она всегда свинья.

В ответ он рассмеялся.

— Кто кого называет свиньей, дорогуша!

Она сошла с крыльца. Окинула его уничтожающим взглядом.

— Ты вычеркнул себя из списка моих друзей, приятель.

— Ну ладно, Эйнджи, — произнес он заискивающим тоном. — Не надо, Эйнджи, пошутить что ли нельзя? Только ведь и всего.

— Объявились еще две шлюхи, и я уже не так хороша?

— Да мне и в голову ничего такого не приходило.

— А может, все-таки намылился попытать счастья с одной из них?

— Да чего там…

Она с презрением посмотрела на него.

— Фантазер ты, Джордж. Почему всегда слюнтяи вроде тебя считают себя могучими любовниками?

— Да ну все это к черту, Эйнджи, я только…

— Бедненький Джордж. Бедненький уродливенький Джордж.

Отвернувшись от него, она выдавила пасту на щетку и стала энергично чистить зубы. Я почувствовал, как комок в груди начинает потихоньку рассасываться. Мег была жива. Она находится в этом доме, живая.

Костинак подошел к блондинке вплотную. Они заговорили очень тихими голосами. Мне не было слышно, о чем они говорили. Искоса взглянув на дом, Костинак взял ее за руку и отвел подальше, прямо к тому месту, где был я. Мне захотелось врасти в землю. Они остановились метрах в трех от меня.

— Морг ведь главный, а? — сказала Эйнджела Фрэнкел. — Есть жалобы — поговори с Моргом.

— Да я только хочу сказать, дорогая моя, и сказать это тебе, а не Моргу, что все гладко шло до субботнего вечера. Клево все было, пока ты с Макейрэном не привезли сюда девицу эту.

— Нервишки сдают, Джордж. Сцепился из-за Кермера. Получилось же, так ведь?

— Да, выгорело это. Обещал это Морг Дуайту. Можно считать, частью плана было. Но сейчас мы все дальше от задуманного отходим. Фрэнк Келли мертв. И тебе бы надо было быть единственной женщиной. Трех никто не ожидал. И мы чересчур гоним картину. И ты, и Херм, и Морг, господи, да вы так держитесь, как будто все идет как по нотам, но я-то чую, все к чертям собачьим катится.

— Может, ты слишком дерганый для такой работы?

— Тебя что, вовсе не колышет, что баба этого полицейского вдруг объявляется?

— Ничего, Джордж, меня не колышет.

— Если она нас так запросто нашла…

— Смоемся мы отсюда раньше, чем кто-нибудь сюда заявится. Намного раньше.

— Конечно, Эйнджи, да только куда мы денемся? Ведь жарко-то как будет. Не пойму, чего вы с Моргом в толк этого не возьмете. Слишком много народу, черт побери, знает об этом слишком много. Они тебя вконец окрутят, как только с этими бабами потолкуют.

К моему облегчению, они повернулись лицом к дому.

— Думаешь, Морг теряет хватку? — в ее вопросе чувствовалось некое утверждение. — Думаешь, он наследить за собой может?

— Ты это о чем?

— Могу сообщить кое-что такое, чего ты не знаешь. Тебе, может, от этого получшает.

— Чего это?

— Макейрэн ошибся насчет девчонки Перкинс.

— И чертовски ошибся!

— Морг по-другому теперь относится к Макейрэну, Джордж.

— Но… он нам нужен. По тому, как все задумано, нужен он нам.

— Но сколько еще он нам будет нужен?

— Чего?

— Ты должен был узнать об этом позднее, когда мы в мотеле разделим то, что возьмем. Там-то и найдут Макейрэна — он как бы во сне жмуриком стал, а фургон его так и припаркован у входа. И никакой туфты не потребуется вроде отправки открытки мужику этой Мег — где тот может найти свою связанную женульку.

— Сделаешь Макейрэна, как ты сделала Кермера?

Голос у нее стал грудным.

— С помощью маленького шампура, Джорджи. Когда я кольнула им Кермера, он только «ой» и успел сказать, ко мне повернулся, бледный весь, а я ему и скажи: «Приветик от Макейрэна». А он покачнулся, будто устал здорово, и к бару поковылял. Клево получилось, Джордж.

— У меня от тебя по коже мурашки, Эйнджи.

— Третьим он у меня был. С одним побыстрей вышло, со вторым подольше, но быстро это получается или нет, у тебя такое чувство появляется, что ты распоряжаешься очередью на тот свет, что твоя очередь отодвигается. Вроде достаточное число раз повторить это — и ты жить вечно будешь.

— Жутковато делается, как о твоем перышке подумаешь.

— Да не перо это, милок. Простой шампур.

— Видел я его. По мне — нож это.

— Морг пообещал, что у меня еще случай будет, Джорджи. Когда мы уже в машинах будем сидеть, совсем уж ехать соберемся, я вспомню, что забыла сумочку и побегу за ней. Очень быстро это произойдет, Дуайт ничего и не прочухает. Чик-чик, и я даже смотреть не стану, как у них лица переменятся, а Морг газу поддаст, если кто из них заскулит. Понял, как все в ажуре будет? Ясно тебе, что дергаешься ты, чересчур? Год, может, пройдет, пока шлюх этих отыщут. Может, только на другой день Макейрэна найдут, а мы тогда уже разбежимся кто куда, только Морг и я будем в Янгстауне, вроде как и не произошло ничего.

— Херму все это известно?

— Нет еще, милок.

— Никогда еще в такие дела не встревал.

— Чего тебе-то терять?

— И Морг мне все о том же.

— Не забудь удивленный вид сделать, когда он тебе обо всем расскажет.

— Естественно.

— Получшало тебе?

— Пока не знаю. Наверное, не получшает, пока от тебя подальше не оторвусь, чтобы ты на мне этой чертой штуковиной не попрактиковалась.

Она рассмеялась.

— Не стоит подавать мне мысль, Джорджи. Соблазнять не надо.

— Ты зациклилась на этом. Вдруг с Макейрэном так все гладко не пройдет. Может, у него силенок хватит достать тебя, Эйнджи.

— Потому-то ты, милок, вместе с Хермом и Моргом и будете там — чтобы за ручонки его ухватить.

Они не торопясь двинулись к дому. Оттуда донесся тоненький пищащий звук.

— Морг пытается поймать семичасовые известия, — сказал Костинак.

Держа в руках транзисторный приемник, на крыльцо вышел Морган Миллер. Приглушил звук. Он был одет в защитного цвета брюки и охотничью куртку. Лысину прикрывала коричневая фетровая шляпа.

— Кто-нибудь из вас мог бы и кофе сварганить, — укоризненно произнес он.

— Я как раз и собиралась, — ответила Фрэнкел, — думаю вот мужики встанут, я и поставлю кофе.

— Давай-ка развяжи сестренку и с собой ее своди, — велел ей Миллер.

— Я схожу, а потом за ней вернусь. Новенькая-то как?

— Ты что, не глянула на нее, как встала? — спросил Миллер.

— Да глянула я, — немного угрюмо ответила Эйнджела.

— И о чем ты подумала?

— Вид у нее не слишком-то. Паршиво, в общем, выглядит. Время только теряли, привязывая ее проволокой за щиколотки к трубе. Дышит она как-то странно. Может, ты считаешь, если ей разок врезать по затылку, здоровье у нее поправится?

— Полегче на поворотах, Эйнджи, когда со мной говоришь. Если бы она за дверь выбралась и в темноте скрылась, тебе бы следовало врезать за то, что такую ей возможность дала.

— Она тогда так дергалась, — сказала Эйнджела. — Когда из города-то ехали, тихая была. Если и отвесили ей чуть больше, велик ли грех?

— Да ведь и планировал посадить ее в фургоне на переднее сиденье рядом с тобой, если бы она вела себя как человек.

— Но она ведь себя так не вела — хоть Макейрэн и надеялся.

— Моя, что ли, в этом вина? — со злостью спросил Миллер.

Фрэнкел пожала плечами.

— Я схожу, потом вернусь за сестренкой.

Костинак поднялся на крыльцо. Женщина повернула и пошла по направлению ко мне. Никому из них в голову не могло прийти, сколько человек слышало их разговор, не могли они и вообразить всю напряженность момента. Если бы Фрэнкел заметила кого-то из них в то время, как те двое мужчин смотрели в эту сторону, в один миг все бы полетело коту под хвост. Я тихонько потянулся назад, зацепил пальцем и вытянул из заднего кармана кистень, обшитый кожей. Она пошла теперь немного в сторону от меня. Двое мужчин вошли обратно в дом, и тихой музыки, доносившейся из транзистора Миллера, не стало слышно.

Когда женщина прошла мимо меня, я обернулся и посмотрел на нее. Я видел мощные бедра, обтянутые зеленой материей. По тропинке, протоптанной ими в траве, она прошла между мной и лежавшим справа от меня человеком. Мы вслушивались что было сил, надеясь улучить момент, чтобы выдернуть Мег прежде, чем будет обнаружена расставленная нами ловушка.

Фрэнкел прошла дальше по лугу, и мне ее больше не было видно. Я так вдавил себя в землю, что трава вокруг моего лица скрывала ее от меня. Последнее, что я видел, это ее белокурые волосы. Я ожидал, что она возвратится той же дорогой. Если нам повезет, она вернется, а затем через короткое время выведет на луг Мег. Тогда-то легко будет все провернуть.

Я прикинул, что прошло минуты три, прежде чем я вновь увидел белокурые волосы. Она пройдет метрах в двух с половиной от меня. Я говорил себе, что почти невероятно, чтобы она меня заметила, поскольку, если она повернет в мою сторону, то будет вынуждена смотреть против солнца.

Она шла медленно, вся нахмуренная. Когда оказалась совсем близко от меня, остановилась, и мне показалось, что вместе с ней остановилось и мое сердце. Она взяла в рот сигарету. Подул легкий ветерок. Интересно, как часто какой-нибудь легкомысленный порыв ветра меняет судьбу человека. Ветер подул с восточной стороны, поэтому она повернулась ко мне спиной, зажгла спичкой сигарету и бросила спичку в сторону. Однако проделав это, внезапно замерла, причем рука, бросившая спичку, так и осталась висеть в воздухе. Вытянув шею, уставилась в траву, росшую по другую сторону протоптанной тропы. Я видел, как напряглось ее тело, и понял, что мы не можем допустить, чтобы она подняла тревогу или пустилась бежать.

Я рванулся к ней, не заботясь о том шуме, который произвожу.

Услышав этот шум, она стала было поворачиваться назад, и из ее горла уже был готов вырваться хриплый тревожный крик, однако я замахнул почти двухсотграммовым свинцовым шаром, упакованным в черный кожаный чехол, и ударил ее в голову позади правого уха. Из-за шапки жестких волос звук от удара напомнил звук лопающейся тыквы. Все еще поворачиваясь, она рухнула на землю вниз лицом, и зарождающийся хриплый крик обернулся тяжким вздохом. Согнувшись в три погибели, я схватил ее за запястья и, оттащив за стоявшую там фермерскую повозку, оставил там лежать, затем поспешно перелез через ее неподвижные ноги и подполз к тому месту, где положил свой револьвер.

Когда Райс тронул меня за плечо, я чуть не выскочил из собственной шкуры.

Он заговорил мне прямо в ухо.

— Она заметила ноги Ритчи. Хорошо сработано. Надо следить за дверью.

Он ее еще оттащил назад. До меня донеслись отдельные фразы утренней сводки новостей. Миллер прибавил звук. Оглянувшись, я увидел, как Райс короткой веревкой связывает ей запястья. Рискнув обернуться еще раз, заметил, что он перевернул ее на спину. Сняв ботинки, он тщательно запихивал ей в рот свои носки. Кляп укрепил, подвязав ей нижнюю челюсть другим куском веревки. Связав затем ее за щиколотки, подтолкнул ее максимально близко к повозке, перевернул вниз лицом, а затем надел ботинки.

Голос диктора сменила музыка. И тут же оборвалась. На крыльце появился Морган Миллер. Вытянувшись, он стал вглядываться в дальнюю часть луга. Внезапно я понял, почему он кажется мне знакомым. Каждым своим движением он напоминал киноактера Хамфри Богарта. Жизнь имитировала искусство. И в этот момент я осознал, что этот человек думает о себе. Менее опасным он оттого не становился, но как бы делался мельче, более управляемым, немного жалким. Люди этой породы вымерли. Их перестреляли еще поколение назад, когда агентов ФБР именовали «джи-мен» — людьми правительства. Ему не было места даже на подножке. Его столько раз пародировало телевидение, что он сделался комичнейшей фигурой. Однако клоун, не сознающий себя клоуном, может убить вас без всякой улыбки.

— Эйнджел? — крикнул он. — Эйнджел!

В дверях появился Костинак, что-то доставая ложкой из жестянки. Начал всматриваться в зелень вокруг дома.

— Полсотни кустов, за которыми она может быть, Морг.

— Какого черта она застряла?

— Может, к ручью спустилась помыться.

— Было у нее полотенце?

— Не заметил. Ты же ее знаешь. Вмажешь ей за что-нибудь, так она назло снова сделает то же самое. Ты ей насчет кофе вклеил, вот она и тянет резину.

— Может быть. — Морг выпрямился и, задрав подбородок, стал осматривать поле. Он делался все более настороженным. — Джордж, давай-ка выковыривай мужиков из постелей.

— Какого дьявола, Морг, после вчерашней ночи они глаза не разлепят. Отдохнуть им надо…

— Поднять их! Немедленно!

— Что за муха тебя укусила?

— Не знаю. Не знаю что, но что-то происходит. И я хочу, чтобы все были на ногах. Все. И тут же.

— Ладно. Хорошо. Сейчас. — Джордж вошел в дом.

Морган Миллер спрыгнул с крыльца и, сделав три шага по двору, снова вошел в дом. Спустя считанные секунды появился вновь с армейским карабином в руках. Проверил, как действует затвор.

Застегивая рубашку, из дверей появился Дэйтуоллер и встал рядом с Миллером.

— Что за чертова кутерьма?

— Не знаю. Эйнджи пошла на луг и не вернулась.

Дэйтуоллер зевнул.

— Вернется. Горячку не пори. Чувствую себя совсем хреново.

Смертельная бледность была разлита по обтянутому кожей, обрамленному корочкой грязных черных бакенбардов лицу этого высокого сутулого человека с вдавленной грудью.

— Чертовски тихо, Херм.

— Побойся бога, Морг, тут всегда тихо. Ты что, не заметил? Так тихо, что я заснуть не могу, пока не поддам.

— Тихо не как всегда, — сказал Миллер. — Эйнджи! — Он покрутил головой, прислушиваясь. — Молчит.

— Ей не по нраву было, когда сестрица заявилась, вот, может, она и двинула куда подальше.

— Не похоже на Эйнджи. Не сделает она так.

Я твердо знал, чего хотел, и знал, что не стану спрашивать на то чьего-то дозволения. Мне хотелось, чтобы на этом узком полуразвалившемся крыльце появился Костинак, чтобы затем я снял того, кто ближе к двери, и тут же, на одном дыхании — двух остальных.

— Кофе! — заорал Костинак. Я узнал его по голосу.

Пожав плечами, Дэйтуоллер ушел в дом. Появился Макейрэн. Он заполнил собой весь дверной проем. Рядом с ним остальные выглядели какими-то тщедушными фигурками. На нем были джинсы и шерстяная ковбойка, расстегнутая до пояса.

— Джордж говорит, ты дергаться стад, Морг.

— Пропала Эйнджи.

— Она просто досадить тебе хочет. Не стоит кому-нибудь вскарабкаться вон на ту горку? Ведь сегодня день святого Георгия.

— Заткнись. Я здесь распоряжаюсь.

— Каждому известно, что распоряжаешься ты, Морг. Особенно мне об этом известно. С того момента, как я пытался тебе втолковать, что нормальным будет отослать Мег назад, я понял, что ты распоряжаешься. Но вот другой вопрос, хорошо ли ты распоряжаешься. Было бы нормальным отпустить ее и…

— Паленым пока не пахнет. В новостях о ней не было ничего.

— Могу я хотя бы развязать ее теперь? Она на улицу хочет выйти, чтобы…

— Никто на сантиметр от дома не отойдет ни ты, ни Херм, ни Мег, никто. Пока я не скажу, пушки свои приготовьте.

— Ну ты задергался! Развязать-то можно ее?

— Да, только из дома она не выйдет.

— Ладно, ладно, ладно.

Через несколько минут после того, как Макейрэн скрылся внутри, Миллер внезапно резко повернулся и тоже вошел в дом. До меня доносились их голоса, но разобрать ничего было нельзя.

Минуты через три я услышал звон разбитого стекла и треск ломающегося дерева. Мне показалось, что звуки доносятся с другой стороны дома. Я ожидал услышать выстрелы, но их не было. Позже я понял, что шум этот произвел Морган Миллер, выбивший сначала стекло в окне, а затем выломавший и целиком слуховое окошко на той части крыши, что выходила на запад. Он вылез через него и, вскарабкавшись по покрытой битумом кровле, осторожно выпрямился во весь рост подле конька крыши. Я почувствовал, что там происходит какое-то движение и, осторожно заглянув туда, заметил, что он сможет увидеть за повозкой ярко-голубой свитер Фрэнкел. Медленно и осторожно повернувшись, он скрылся из виду. Я перевел дыхание.

Он перешел на другую часть крыши. Мне стало видно, как он тщательно осматривает все вокруг. За каменным основанием церкви укрылись двое из команды Уилера. Один пригнулся рядом со стеной, другой был с ним рядом. Миллер заметил его ноги. Вскинув карабин, прицелился гораздо тщательнее, чем можно было от него ожидать, и превратил колено в полное месиво. В ту же секунду ринулся по крыше к слуховому окну. Раненый испустил дикий вопль. Несколько человек сделали выстрелы по движущейся цели, но Миллеру удалось добраться до слухового окна и скрыться в нем.

— Прекратить огонь! — раздался громкий голос. Я знал этот голос. Бесстрастный голос принадлежал Д. Д. Уилеру, но был усилен громкоговорителем, привезенным его людьми. — Прекратить огонь! — эхом разнеслось по окрестным холмам.

— Морган Миллер! Морган Миллер! Я жду ответа.

— Ублюдки! — раздался крик Миллера из недр дома. В сравнении с громкоговорителем, голос звучал тонко и истерично. — Грязные полицейские ублюдки!

Он выкрикивал ругательства и проклятия, пока ярость его не стала угасать, а голос не сделался хриплым.

— Миллер, вы окружены полицейскими силами штата, округа и города. Перекрыты все выходы из дома. Тебе не удастся сделать больше ни одного выстрела. У нас есть все необходимое, чтобы выкурить вас оттуда — тебя вместе с Костинаком, Макейрэном и Дэйтуоллером. Ты проиграл — станешь ты дергаться или нет. У нас все предусмотрено. Если ты станешь тянуть время, вечером мы осветим все здесь так, что будет светлее, чем в операционной — у нас тут генераторы припасены. Так лучше выходи сейчас. Дольше проживешь.

В голосе не ощущалось никакой возбужденности. Тон был холодный, безапелляционный, почти что скучающий.

Долгое время из дома не доносилось ни звука.

— Обсуди это со своими и выходи с поднятыми руками, — раздалось из громкоговорителя.

Когда эхо затихло, донесся крик Макейрэна:

— Фенн? Ты здесь, Фенн?

Я не был уполномочен ему отвечать. Внезапно резким движением Фрэнкел перевернулась на спину. Она уперлась в меня взглядом загнанного в клетку леопарда, ненависть ее была безграничной.

— Хиллиер, немедленно сюда, — прохрипело из громкоговорителя.

Я окликнул Ритчи. Он быстро переполз ко мне, и я оставил его стеречь женщину. Я пополз назад, сделал круг и поднялся, когда оказался позади развалившегося дома, заранее избранного местом для командного пункта. Бринт, Райс и Уилер укрылись за сложенной из валунов стеной чуть выше метра. Сидя на корточках, Райс покусывал травинку. Бринт сидел на колченогом кухонном стуле, под одну из ножек которого был подложен плоский камень. Выглядел он уставшим. Уилер расположился на груде камней, держа между колен громкоговоритель. Сквозь расщелину в стене он мог следить за тем домом.

Подняв на меня глаза, Лэрри сказал:

— Не так мы все планировали, мой мальчик.

— Чуть раньше казалось, что все идет неплохо, — ответил я и, пригнувшись, пробрался к Уилеру. Опустившись на одно колено, взглянул на него вопросительно.

— Хочу, чтобы вы были здесь, чтобы слышать условия сделки, — сказал Уилер. Он поднес громкоговоритель к губам: — Хиллиер слушает.

— Хочу услышать его голос.

Уилер передал мне громкоговоритель.

Нажмите здесь на крючок. Говорите обычным тоном.

— Я здесь, Дуайт.

— Ты ведь знаешь, что тут у нас твоя жена, дружище.

Заколебавшись, я предложил Уилеру взять громкоговоритель.

— Приступайте, — проговорил он.

— Нам известно, что она здесь. Она сестра тебе, Дуайт, — ответил я.

— Моя любимая сестренка? Уверен? Послушай ее.

Раздался вопль женщины, кричавшей от боли, и сердце в груди у меня перевернулось тяжелым камнем. Вслед за этим она тоненько выкрикнула:

— Скорее убейте этих грязных… — Голос ее внезапно прервался, как будто ей ладонью заткнули рот или вновь ударили ее.

— Сильная женщина, — мягко заметил Райс.

— Фенн! — прокричал Макейрэн. — Она наша валюта. Мы ею торговать станем. Но она — не единственное, что у нас есть.

Уилер взял громкоговоритель.

— Все, что у вас есть, не является для нас тайной. Нам известно, что вы держите там девушку по фамилии Перкинс и как вы похитили ее и зачем. Известно, что вами убит Кермер, а также как вы проехали через контрольный пункт на шоссе, знаем, что один из вас задушил Келли, знаем, почему это было сделано. Нам ясно, что время у вас вышло.

— Пять минут! — прокричал Миллер. — У вас пять минут, чтобы освободить для нас дорогу. Через пять минут либо вы сообщите, что путь свободен, либо мы бросим во двор ухо жены вашего полицейского. Еще спустя минуту бросим второе ухо. Потом возьмемся за ее пальцы. А если швырнете какую-нибудь штуковину со слезоточивым газом или еще чего придумаете, клянусь, перережу горло им обеим. Терять нам нечего. Нечего терять.

Закрыв лицо ладонями, я закусил губу.

— Ну а если мы примем твои условия игры? — спросил Уилер.

— Мы выйдем вместе с женщиной. Девушку оставим здесь. Она больна. Когда оторвемся, женщину отпустим.

— Чтобы оповестить наши пропускные пункты, Миллер, нам потребуется больше пяти минут. Им надо дать знать, чтобы вас пропустили, — проговорил Уилер.

— Сколько потребуется времени?

— Как насчет двенадцати минут? Сейчас без двенадцати минут восемь.

Воцарилась тишина — по всей видимости, они совещались.

— Когда мы выйдем, — прокричал Миллер срывающимся голосом, — к хребту этой женщины будет приставлен револьвер. Мы поедем на фургоне и хотим, чтобы убрали с дороги «плимут» и чтобы отодвинули с пути ствол дерева.

— У нас нет радиосвязи, Миллер, мне придется послать нарочного к тому месту, где запаркован «плимут».

— Так пошли его! Давай, действуй. Дай нам знать.

Отложив громкоговоритель, Уилер вздохнул и, повернувшись к одному из своих людей, сказал:

— Дениелсона ко мне, бегом. — Человек поспешил выполнить приказ. Достав платок, Уилер промокнул пот на лице. — Нельзя их выпускать. Надеюсь, вам должно быть это понятно, Хиллиер. Этой публике тоже следовало бы нас понимать. Но они не понимают. Придется продолжать игру, надеясь на удачу.

— Но как вам удастся…

— Спокойно, сынок, — сказал Лэрри. — Соберись.

Появился слегка запыхавшийся Дэниелсон. Это был невысокий рыжеватый человек довольно опрятного вида с крупными руками и широкими запястьями. С нескрываемой нежностью он прижимал к себе старый «спрингфилд» с довольно громоздким цейсовским оптическим прицелом.

— Ты все слышал, Уилли? — спросил Уилер.

— Да, сэр, так точно, шериф.

— У тебя будет один паршивый шанс — когда они появятся с женщиной. Готов к этому?

Дэниелсон озабоченно нахмурился.

— Честно, как перед богом — не знаю. Я старался соблюдать осторожность, но, возможно, когда мы шли через лес, я задел раз-другой за дерево, так что прицел мог сбиться. Мне нужно хотя бы один раз выстрелить, чтобы его проверить, шериф.

— Ты выстрелишь, а им это может не понравиться, — ответил Уилер.

— Разве только, — включился Лэрри, — они не будут знать, что это сигнал.

Щелкнув пальцами, Уиллер взял в руки громкоговоритель.

— Миллер, я посылаю человека снять заграждение на дороге, и он должен будет подать сигнал, что все в порядке, двумя выстрелами с интервалом. Мы ответим таким же сигналом, чтобы сообщить, что мы поняли, так что не паникуй.

— Не вздумайте целиться в нашу сторону, — прокричал Миллер.

С разрешения Райса Уилер подозвал одного из его гвардейцев и приказал ему, сделав широкий круг по лугу на глазах у обитателей дома, бегом направиться в сторону рощи и у начала просеки произвести два выстрела.

— Какова будет дистанция, шериф? — спросил Дэниелсон.

Д. Д. Уилер нахмурился.

— Кратчайшим путем можно дойти до автомобилей, если выйти из задней двери, так что будем рассчитывать на это. Согласны, Лэрри? Пол? — Райс и Лэрри Бринт ответили кивками. — Входить в узкую дверь сарая им придется по одному. Посмотри сквозь эту щель, Уилли. Видно это место?

— Я могу обогнуть сарай с другой стороны, чтобы угол для выстрела был поудобнее, шериф. Тридцать метров. Без суматохи должно обойтись, если женщина эта не рванется. — Он огляделся по сторонам. — Сарай расположен достаточно близко. — Нагнувшись и уперев левую руку в кожаный ремень, он посмотрел сквозь прицел на крышу сарая. — Хорошо видны дырки от пары выпавших сучков.

— Уилли, выстрели дважды, не торопись — после того, как гвардеец подаст сигнал.

— Ясно, шериф.

Я придвинулся к Дэниелсону.

— Во сколько раз увеличивает?

— В шесть.

— Многовато, чтобы с руки стрелять.

— Из положения лежа верное дело. Рука у меня твердая. Свинец отвешен на ювелирных весах, а порох пересчитан до зернышка.

Мне хотелось говорить. Мне хотелось без умолку говорить, чтобы не оставалось времени думать. Но я больше не находил слов.

Внезапно донесся первый выстрел, породивший серию эхо, более громких, чем звук от выстрела. Когда затихало последнее эхо, мы услышали второй выстрел.

— Давай, Уилли, — тихо произнес шериф Уилер.

Я видел, как он набрал воздуха и слегка выдохнул. Щелчок от выстрела слился с ударом свинца о дерево. Чуть поправив прицел, он вновь выстрелил. Обернулся и с улыбкой посмотрел на Уилера.

— В самую точку, сэр. Прямиком в обе дырки от сучков, а они размером с десятицентовик.

— Целься в револьвер, Уилли.

Дэниелсон был явно разочарован.

— Я полагал, выстрел в позвоночник позволит…

— Ты свалишь его в любой момент. Мы это знаем, Уилли, но в одном случае из десяти палец на крючке у него может дернуться, и рисковать мы не имеем права.

— В нее рикошетом попасть может, шериф.

— Такая вероятность меня прельщает больше. Ее может ранить, но она не будет убита.

— На крыше он был с карабином. Что, если он опять с ним будет, когда ее выведет?

Мгновение Уилер размышлял.

— В этом случае целься в основание черепа, Уилли, и целься чертовски точно, чтобы перебить к дьяволу эти нервные волокна, прежде чем по ним поступит приказ к пальцу на спусковом крючке.

— Вы чего там канителитесь? — завопил Миллер. — Чего-то задумываете?

Уилер поднял громкоговоритель.

— Мы хотим получить у тебя обещание отпустить миссис Хиллиер целой и невредимой, Миллер, иначе нам нет смысла с тобой дело иметь.

— Когда мы оторвемся, отпустим ее.

— Прямо из дверцы автомобиля на скорости семьдесят миль в час, — пробормотал Райс.

— Вниманию всех! — пророкотал усиленный громкоговорителем голос. — Сейчас эти люди выйдут вместе с женщиной. Мы разрешаем им пройти. Миллер, восемь часов. Можете в любой момент выходить. Но рано или поздно вы будете арестованы.

Дэниелсон исчез. Я кинулся вперед в надежде занять удобную позицию за разбитой повозкой прежде, чем они выйдут. Я слышал, как меня окликнул Лэрри, но не остановился.

Я добрался до того места, где лежал раньше. Мне была видна тропка к кухне. Фрэнкел была все еще там и уперла в меня яростный взгляд. Внутри кухни я заметил движение. И вслед за этим они вытолкнули Мег из дверей на яркий солнечный свет. Ее медного цвета волосы были растрепаны. Через левую щеку тянулась красная царапина. На ее раскрасневшемся лице застыло гневное выражение. Они появились позади нее, все четверо, сбившись в плотную группу и стараясь укрыться за ее спиной, все они вытягивали шеи, стремясь обнаружить вокруг хоть какие-то признаки жизни. К моему облегчению, Миллер шел чуть сбоку, двумя руками направив карабин прямо на нее. Сразу за ней шел Дэйтуоллер, костистый и сутулый, его подбородок едва не касался ее плеча. Позади Дэйтуоллера шагал Макейрэн.

Я увидел, что Дэйтуоллер держит ее за запястье.

— И никаких штучек с вашей стороны, мадам Мег, — сказал Миллер. — Херм тебе руку сломает, и ты ничего не добьешься.

— До смерти напугали, — отрезала она.

Той же процессией они двинулись через двор. От чьей-то ноги в грязь отлетела лежавшая на крыльце зубная щетка Эйнджи. Держа в руке большой синий автоматический пистолет 45 калибра, Костинак бесцельно водил им из стороны в сторону, и всякий раз, когда он оказывался направленным на меня, я ощущал, что гляжу прямо в его дуло. У Макейрэна был короткоствольный револьвер. Он походил на табельное оружие полицейского. Держал он его направленным вверх, резко согнув в локте правую руку. Лицо его было абсолютно бесстрастным. Он облизывал губы и, казалось, старался ступать на цыпочках.

Миллер крикнул:

— Мы берем фургон. Нам понадобится время кое-что выгрузить из него. Идет?

— Идет, — был усиленный громкоговорителем ответ.

— И никаких резких движений! — выкрикнул Макейрэн, и в его голосе я заметил легкую дрожь.

Уилер промолчал. Они продвинулись слева от меня достаточно далеко, чтобы мне стал виден пистолет в бледной и худощавой руке Дэйтуоллера. Автоматическое оружие, но размером поменьше, чем у Костинака. Он упирался им ей в позвоночник. Ее любимая блузка была помята, а светло-голубая юбка сильно испачкана.

По мере того как они подходили к сараю, они шли все быстрее — на мой взгляд, слишком быстро, чтобы Уилли Дэниелсон смог своим единственным выстрелом поразить цель. Однако когда они приблизились к узкому входу, Костинак шагнул чуть вперед, оказавшись рядом с Мег, и на какой-то миг они в растерянности притормозили. Костинак вошел внутрь сарая. Я затаил дыхание. Внезапно донесся до боли знакомый звук выстрела из «спрингфилда», запела срикошетировавшая пуля. Херман Дэйтуоллер завертелся в диком танце, топая ногами, пронзительно взвизгивая, в невыносимой боли прижав правую руку к животу. Быстро обогнув сзади стоящий в сарае фургон, национальный гвардеец разнес выстрелом Костинаку голову, превратив ее в бесформенное месиво.

В этот же миг Мег бросилась назад, она бежала в сторону, где трава была особенно высокой, бежала, высоко поднимая колени, волосы ее развевались. Не подозревая о том, она мчалась туда, где залегли люди, готовые мгновенно срезать выстрелами остальных. Я видел, как Миллер обернулся и вскинул карабин, целясь в нее. Не заметив, как вскочил на ноги, я сообразил, что стою в полный рост. Тяжелый револьвер трижды дернулся у меня в руке, и все пули, попавшие ему в грудь, отбросили его к стене сарая — с воздетыми вверх руками, из которых вывалился карабин.

Я почувствовал, что кто-то бежит, и бежит по направлению ко мне. Мне хотелось посмотреть на него. Я знал, что это Макейрэн. Но я не мог оторвать взгляда от моей жены. Мне казалось, что она бежит невыносимо медленно. Я бросил взгляд на Макейрэна в тот миг, когда он выстрелил в нее, и краем глаза я с ужасом заметил, как она оседает на землю, и когда я рванул ствол в сторону Макейрэна, что-то ударило меня в левое плечо точно молотком — резко и жестко. Потеряв равновесие, я, кажется, был на какое-то мгновение ослеплен, он же промчался мимо меня метрах в пяти, на ходу бросаясь из стороны в сторону. Люди окликали меня по имени. Я не понимал, зачем. Позднее мне объяснили, что они хотели, чтобы я упал на землю и не мешал стрелять в него.

Обогнув дом, он кинулся в сторону конюшни. Большая дверь давным-давно свалилась с петель. Она гнила, валяясь на земле. Пахнуло застоявшимся запахом сена, животных. Миновав пустые стойла, он продолжал бежать, несколько раз попадая под яркие солнечные лучи, проникавшие сквозь дыры в крыше, споткнулся, но удержался на ногах, и, достигнув задней стены, повернулся ко мне, уперев в нее спину. Метрах в пяти от него я тоже остановился. Оба мы тяжело дышали, целясь друг в друга из револьверов, словно в дешевом вестерне.

— Еще посмотрим, — выдохнул он.

— Сейчас прикончу тебя. Сообщаю, чтобы ты знал.

До меня донеслись голоса снаружи, я услышал топот ног бегущих людей. Он посмотрел на что-то позади меня. Внезапно я увидел столь знакомую мне блуждающую ухмылку. Он отбросил в сторону пистолет. Тот стукнулся о полусгнившие доски стены и упал вниз. Он поднял руки.

— Что мне оставалось делать? Эти мужики на меня навалились. Вынудили меня. Взяли у меня машину. Что я мог поделать? Должно быть, меня судить станут, но вряд ли в чем серьезном обвинят.

— Ты ее застрелил.

— Многие в этот момент стреляли, Фенн. Масса народу. К чему мне было палить в мою любимую сестренку? Да если бы ты думал так, то не стал бы в меня стрелять. Ты же полицейский, приятель. Руки у меня подняты. Ты же по правилам станешь действовать. Давай, арестовывай.

Шаги остановились невдалеке от меня. Я посмотрел на Макейрэна, моего шурина. Я увидел, что он все прочел на моем лице. У него отвисла челюсть, глаза широко раскрылись.

— Нет! — воскликнул он. — Ты что! Фенн!

Револьвер вздрогнул у меня в руке, и ствол, как обычно, дернулся вверх. Отверстие появилось у него в правой щеке, рядом с ноздрей. Он сделал шаг назад. Взгляд стал блуждающим. С поразительной мягкостью он сел на пол, почти без шума, лишь слегка кашлянув, склонил голову к коленям, затем столь же неторопливо повалился на левый бок. Последний звук, который он испустил, напоминал приглушенный кашель, какой бывает во время службы в церкви…

— Назад! — рявкнул Лэрри Бринт. — Все назад!

Я обернулся. Увидел их силуэты в свете дверного проема. Они скрылись из виду, и проем опустел. Не понимаю, как ему так быстро удалось сюда добраться, не видел я, кого он отогнал от двери.

Он проковылял вглубь конюшни, сжимая свой обожаемый «магнум».

— Жаль, парень, что ты промахнулся, — проговорил он.

Вложив в вялую руку Макейрэна револьвер, отброшенный им, нацелил его на стену и дважды выстрелил. Выпрямившись, он ткнул ногой в лежащее тело и перевернул его на спину.

— А потом он в тебя не попал.

Он стал целиться. Издав низкий, хрипловатый звук, «магнум» послал пулю в отверстие на лице, проделанное выстрелом из моего револьвера. Вторую пулю послал в живот. Каждый выстрел подбрасывал тело сантиметра на два вверх, одновременно поднимая облачка пыли.

— И вот тут его я и достал, лейтенант, — проговорил он. — Подойдя ко мне, он в задумчивости посмотрел на меня. Протянув руку к моему плечу, он затем отдернул ее и кивнул. — Один раз он в тебя попал. Неплохо, — немного рассеянно улыбнулся он и вслед за этим издал хихикающий звук, что было вовсе ему не свойственно.

— Он поднял руки, Лэрри, а я…

— Нет, не поднял. Не желал сдаваться. И я прикончил его. Ей мало удовольствия узнать, что ты его, парень, убил, неважно при каких обстоятельствах. Она его вырастила. Это ей и придет в голову. Пусть лучше она думает, что я это сделал.

— Но он стрелял в нее, Лэрри.

— Если ее тоже нет в живых, это ведь, сынок, не имеет тогда значения, так? Но мы-то не знаем этого наверняка.

— Но я сделал это на ваших глазах. Он отшвырнул свой револьвер…

— Заткнись, лейтенант. Ты опередил меня на десятую долю секунды…

По дороге двигались машины. Жизнь в Кипсейфе бурлила так, как, быть может, никогда. Я медленно побрел по направлению к дому. Никогда прежде не чувствовал себя таким измотанным. Заметил Райса вместе с его связистом, держащим в руке радиотелефон, об отсутствии которогоРайс говорил Миллеру, и мне стало ясно, что он вызвал «скорую помощь», дав «добро» на ее проезд по лесной просеке. Я увидел, как она появилась на дороге вместе с машиной полиции штата, как обе они повернули в сторону дома, и я пошел туда быстрее.

Она оставалась там, где упала, полускрытая травой, до подбородка накрытая пледом. Черты мертвенно-бледного лица были как бы смазаны, губы посинели. Я опустился возле нее на колени. Кто-то позади меня произнес:

— Ранена в голову. Дышит еще.

На правой щеке у нее была ужасающая рана, из которой медленно сочилась кровь. Когда с профессиональной осторожностью санитары стали ее поднимать, я встал с колен. Передо мной вырос какой-то молодой человек в белой накидке и с нотками осуждения сказал:

— Вы ранены.

Я тупо посмотрел на свое левое плечо, где ткань промокла и слегка поблескивала.

— Да, — ответил я. — Наверное.

Вдруг возникло лицо Д. Д. Уилера. Оно материализовывалось неожиданно, как бывает, когда ты болен или сильно пьян. Похоже, он был очень рассержен.

— Подставились! Вы и этот чертов дуролом с размозженным коленом. Я же планировал, что никто ранен не будет!

Кто-то повернул меня в другую сторону и, взяв за правую руку, повел к машине. Мне захотелось где-нибудь прилечь и уснуть. Хотел зарыться в весенней траве и проспать все лето. Спать так крепко, чтобы не видеть никаких снов.

Машина, в которую меня усадили, не могла сдвинуться с места, прежде чем не отъедет «скорая». Я видел, как с профессиональной осторожностью в нее поместили двух женщин. Видел, как металась Кэти Перкинс, видел пустой взгляд ее широко раскрытых глаз. Но Мег была неподвижна.

Тяжелое сотрясение мозга серьезно сказалось на памяти Кэти Перкинс. Однако со временем она поправилась и вышла замуж за человека средних лет, родила ему детей.

Рана была небольшой. Пуля отщепила крошечный кусочек ключицы, изменила направление и разорвала мышцу. Шока она не вызвала, тем не менее, когда меня привезли, я был серого цвета, покрылся холодным потом, меня била дрожь, сознание затуманилось.

Я очнулся ночью, оставаясь в полузабытьи, словно надо мной сомкнулась тяжелая масса воды, и каждая мысль требовала неизъяснимых усилий, но когда ты ухватывал ее, она расплывалась и ускользала в даль.

— Вы слышите меня, Фенн? Хорошо меня слышите?

Разлепив двадцатикилограммовые веки, я увидел круглое лицо доктора Сэма Хессиана.

— Помогите мне подняться, Сэм, — пробормотал я.

— Лежите спокойно. Вы столько хлопот причиняете здесь этим добрым людям. Вы понимаете то, что я говорю?

— Встать помогите.

Вытянув руку, он прикоснулся пальцем к моему затылку, к левой его стороне.

— Пуля попала ей сюда.

— Смотрел на нее, — старательно выговорил я. — Остолбенел. Чертовски глупо. Мог срезать его, запросто мог.

— Замолчите! Пуля сюда попала. Образовалась небольшая трещинка. — Палец передвинулся ближе к макушке. — Прошла под кожей головы, старина. — Он прочертил линию вниз через правую сторону лба, через правый висок, рядом с глазом. — Вот как она двигалась. — Его палец коснулся моей скулы. — Здесь ударила в кость и, изменив направление, вышла через щеку. Слышите меня? Она отдыхает. Пульс, дыхание, все остальное — просто отличные.

Чудовищным усилием я сумел удержать глаза открытыми.

— Лжете, — проговорил я.

— Это правда! Клянусь… собственной зарплатой.

Я ощущал, что держусь рукой за какую-то лестницу, висящую в воздухе. Это было очень утомительно. Закрыв глаза, я отпустил ее.

Эйнджела Фрэнкел и Херман Дэйтуоллер были стопроцентными кандидатами на смертный приговор и после судебного представления, в ходе которого одни политические репутации упрочились, а другие оказались подмочены, после традиционных ритуальных судебных оттяжек их с некоторым запозданием отправили на встречу с Макейрэном, Костинаком и Морганом Миллером. Однако до того, как все для них было кончено, Дэйтуоллер раскрыл план их операции. Надев подходящую одежду, он должен был выступить в роли человека, присланного проверить работу полиграфических машин, установленных в цокольном этаже «Хейнемэн билдинг», и оставить там взрывное устройство с часовым механизмом. Тяжелую, начиненную смертью коробку, принесенную ему Миллером и найденную между деревянных брусков в фургоне, прямо на темном пятне крови, которое оставил раненый Келли. Близкое расстояние, на котором «Хейнемэн билдинг» располагался от «Мерчантс бэнк энд траст компани», гарантировало, что в этом банке, равно как и на улице, возникнет сильнейшая паника, по мнению Бринта, достаточная, чтобы ограбление банка удалось.

Никто из участников бурной развязки, произошедшей утром того понедельника в заброшенном горном поселке, не в состоянии точно оценить масштаб освещения этой истории в национальных средствах информации. Но бум был недолгим. Жизнь вокруг продолжается, и новость тускнеет так же быстро, как отблеск вспышки света на сетчатке глаза.

Собиратели информации о наших событиях одновременно выкрикивали столько вопросов, что не имели возможности расслышать ответы. В результате в тени осталась та странная роль, которую сыграла Мег, поскольку немыслимо было громогласно распространяться о ней, и в отсутствии какого-то иного логичного объяснения газетчики сошлись на том, что ее похитили, и для всех эта версия оказалась наиболее приемлемой.

С присущим американцам стремлением отыскивать в любой профессии своего Гека Финна в национального героя превратился Уилли Дэниелсон, улыбающийся тысячам объективов, появляющийся на телеэкранах со своей смертоносной «любимой» в крупных руках. Он прекрасно научился зазубривать тексты, которые за него писали, что не вызывало у него ни малейшего смущения.

Некий шустрый предприниматель привел в порядок участок земли в том районе, расчистил лесную просеку, поставил билетную кассу, организовал стоянку для машин, торговлю безалкогольными напитками, нанял актеров и, одев их подобающим образом, в течение всего лета по шесть раз в день воспроизводил осаду дома и убийства. В итоге к Дню труда он сколотил кругленькую сумму.

Для меня было два финала, а может, два начала.

Мег шла на поправку медленнее, чем ожидали врачи. Она была апатична ко всему вокруг. Не раз пытался убедить ее, что во всем был виноват я, что она не была бы поставлена под удар, если бы я отказался обратиться к ней с просьбой привести нас к Макейрэну, однако ей было безразлично, кто и в чем виноват. Ее мучали кошмары, в основном связанные с тем моментом, когда Кэти попыталась убежать, а Макейрэн ударом свалил ее на землю.

В один из дней в конце сентября я предложил оставить с кем-нибудь наших детей и если погода будет хорошая, съездить завтра в Кипсейф.

— Если тебе так хочется, — равнодушно ответила она.

Не знаю, отчего мне хотелось свозить ее туда. Я знал, что ей это может причинить боль. Наверное, я хотел этой встряской вернуть ее к жизни.

Вот так мы и отправились в путь. Краска, которой был покрыт брошенный торговый павильончик, выцвела, деревянные стены рассохлись. Мы оставили машину на пустынной улице, усеянной пробками от бутылок и окурками. Выйдя из машины, она указала на фундамент несохранившегося дома.

— Здесь мы когда-то жили. — Обернувшись, стала пристально разглядывать тот дом, где их с Кэти держали заложницами. — А этот принадлежал Беллокам. Я так плакала, когда они перебрались в Айронвилл. И Мэри Энн тоже. Она была моей лучшей подругой, единственной девочкой моего возраста, которую я знала.

Она направилась к этому дому, я медленно пошел за ней. Прислонившись к столбу, на котором висела прежде калитка, она стала рассматривать входную дверь.

— Я совершенно не знала его, — задумчиво проронила она.

Я уже было раскрыл рот, как внезапно сообразил, что она имеет в виду Дуайта. Я молчал. Мне говорил Сэм Хессиан, что когда она сможет заговорить о нем, ей это будет на пользу.

— Он был таким же, как и все остальные. Я искала его, приехала сюда, чтобы ему помочь. Так сложно было узнать, где он находится. Меня втащили внутрь, стали кричать на меня. Та женщина меня ударила. Я повернулась к нему, стала плакать — так я была ошарашена, а он на глазах у них ударил меня. Я сказала себе, что таким его сделала тюрьма, но понимала, что это неправда. Никогда он и не менялся. Всегда таким был, и всегда мне удавалось убедить себя, что он не такой, потому что мне нужен был другой — тот, кого не существовало. И вот тот, другой, перестал для меня существовать накануне дня, когда умер Дуайт. Человека, которого убил Лэрри, я знала лишь один день и я не могу его оплакивать. Там на чердаке мы когда-то играли с Мэри Энн. Мы вырезали фигурки женщин из старых рекламных проспектов «Сиэрс Робек», наклеивали их на картонки и устраивали большие чаепития. Однажды на наш чердак забрался Дуайт. И оторвал им всем головки.

Я подошел к ней сзади, положил руку ей на талию. Она инстинктивно отодвинулась — я был отвергнут, словно причинил ей боль.

— Мне хотелось бы подняться на ту гору, Фенн.

— Достаточно хорошо себя чувствуешь?

— Тропинка не слишком крутая. И нам не надо будет спешить.

Дорожка была еле заметна. Свое недовольство нами выказывали белки, встревоженный переполох подняли сойки. Окрестности горы были скрыты от нас, пока мы не добрались до вершины. Большую ее часть занимал огромный округлый серый камень, напоминавший спину какого-то немыслимого ящера. Поселок расстилался прямо под нами. Машина наша смотрелась застрявшим в пыли жуком, спинка которого посверкивала в лучах солнца.

— Здесь попрохладней, — заметил я.

— Всегда так.

Она прошла к другой стороне вершины, к тому месту, где отвалившийся кусок камня создавал подобие кресла. Присев, посмотрела в сторону Брук-сити. Я расположился рядом, чуть пониже, вполоборота к ней. Мне был виден ее спокойный профиль.

— Когда-то я думала, что там, внизу, находится волшебный мир, Фенн. Я вырасту, спущусь туда и сделаюсь роскошной дамой. И стану сама приглашать на чаепития.

— Пожалуйста, продолжай, милая, — произнес я осипшим голосом.

Сверху вниз она немного удивленно взглянула на меня.

— У всех маленьких девочек такие мечты. Мне хотелось быть центром чего-нибудь. Хотела, чтобы во мне ужасно нуждались. Чтобы я могла совершить что-то важное. Конечно, я нужна моим детям. По меньшей мере в этом я могу быть уверена. Я полагала, что нужна и Дуайту, но тут я ошиблась. И я не жалуюсь, дорогой. Попробую пережить это.

Она улыбнулась. Нечто глубоко скрытое внутри меня, лежавшее в самых глубинах, с кошмарной силой стало рваться наружу, заставив меня задыхаться. Уткнувшись лицом ей в юбку, я услышал, как мой голос произнес:

— Помоги мне. Помоги мне. Пожалуйста, помоги мне.

Когда я смог на нее посмотреть, то сквозь слезы в глазах различил, что у нее на лице появилось выражение крайнего удивления. Она сказала:

— Но… ведь по-настоящему тебе никто не нужен. Ты же столь… совершенен, дорогой. Я рада, что по-своему ты меня любишь, но ты никогда не хотел, чтобы сверх того немногого я дала… немного еще. Тебя коробили самые невинные вещи, например, когда я говорила, что люблю тебя. Я привыкла… довольствоваться тем, что у меня есть.

Одно слово ударило меня больнее, чем все остальные.

— Совершенен! — повторил я. — Без тебя я — ничто. Весь мир пронизан холодом. Лишь ты излучаешь теплоту. Все остальное ни черта не стоит. Я просто не могу, не могу…

И тут я ощутил ее руки и ее тепло. Я говорил еще очень долго. Временами, наверное, меня было не понять. По сути дела я никогда прежде не говорил со своей женой. В каком-то смысле я всерьез не говорил вообще ни с одним человеком, не позволяя никому заглядывать ко мне в душу. Никогда не мог себе представить, сколько оборонительных сооружений у меня там было понастроено. Я разрушал их сейчас, одно за другим. Это была жестокая терапия, выматывающая все силы.

Когда я закончил, мы поняли, что знаем друг друга. Светились любовью ее глаза, я ощущал любовь в складках вокруг ее рта, вся она излучала это чувство, и я не мог оторвать от нее глаз. Нет холодных мужчин и холодных женщин. Есть люди столь одинокие, столь испуганные, что скрывают все уязвимое в своем естестве.

И вот теперь мы стали походить на влюбленных, которые только что встретились. Нас охватило смешанное чувство восторженности и ожидания. Она потянулась к спутанным корням старой сосны, выросшей на камнях, и обнаружила сокровище, спрятанное в детстве. Коробочка была целой. Крышка заржавела, но мне все же удалось открыть ее.

Я протянул руку, и она стала складывать туда свои богатства. Покрытая пятнышками морская раковина. Восточная монетка. Потускневшая пуговица с зеленым стеклышком, имитирующим драгоценный камень. Обрывки красной ленточки. Полуистлевший листок из записной книжки. Составленные из печатных букв слова, когда-то написанные маленькой девочкой, так выцвели, что я их разобрал с трудом.

Она посмотрела на меня с нескрываемой гордостью.

— Видишь? — сказала она. — «Я тебя люблю». Это всегда ждало тебя, ждало тебя прямо здесь. И до конца своих дней ты будешь помнить эту дату и всегда мне что-нибудь дарить, потому что, может быть, это тот день, когда мы с тобой встретились…

Еще одно событие произошло спустя неделю, в кабинете Лэрри Бринта.

— Глазам своим не верю, Фенн, — произнес он несколько обеспокоенно, пожимая мне руку. — Жизнь возвращается в наши края. Два предприятия открываются, в следующем месяце будут расчищать место для строительства еще одного. Дэйви Морисса занял место Кермера, и дела закрутятся к удовольствию для всех, так что когда ты сядешь в это кресло, то сможешь сделать больше того, что удалось мне.

— Извините, Лэрри.

— По тому, как все обернулось, ты абсолютно приемлем для группы Хейнемэна, для Скипа Джонсона, для всех. От такой сделки, мой мальчик, не отказываются.

— Я вынужден.

— Ты отказываешься от уверенности в завтрашнем дне.

— Конфискованные деньги, те, что нашли в запертом «бардачке» машины Макейрэна, наконец возвращают Мег. Ковальски был готов устроить из-за них большой шум. Она получит примерно две тысячи.

— В общем, есть на что жить, подав в отставку.

— Достаточно, чтобы поехать поискать местечко, где бы нам захотелось осесть.

— Должен заметить, что ты не выглядишь озабоченным. Скажи мне, Фенн. Не секрет, что ты немного идеалист. Ты делаешь это потому, что по горло сыт всеми этими компромиссами и сделками, на которые нам приходится идти, чтобы люди, насколько возможно, могли ощущать, что находятся под защитой закона?

Я пожал плечами.

— Меня это тревожило. Надеюсь, всегда будет тревожить. С подобным я столкнусь в любом месте. Где-то масштабы будут поменьше, в другом месте — больше. Я готов жить в мире, изменить который не в моих силах.

— Значит, потому, что она знает, что именно ты убил Макейрэна?

— Да, я сказал ей об этом. Нам с ней кажется, что мы примирились с этим. Не самое легкое дело жить с сознанием этого, но мы постараемся. Из-за этого мы не стали бы сниматься с места. Я очень о многом ей рассказал, Лэрри.

— Но тогда какого черта ты считаешь, что вам надо уезжать?

— Не думаю, что для вас это прозвучит убедительно.

— И все же.

— Я становлюсь другим человеком, Лэрри. Нелегко это. Но я делаюсь гораздо счастливее, чем был когда-нибудь. Я учусь… честности чувств. Но все старые привычки, вся рутина — они здесь. И они держат меня. Игра стоит свеч — для нас обоих — начать новую жизнь, во всех ее проявлениях. Возможно, я не буду таким хорошим полицейским, как прежде. Мег, кажется, считает, что буду еще более хорошим. Но где-то нам надо это выяснить. Мои объяснения приняты?

— Боюсь, вынужден их принять. — Он вздохнул. — Напишу характеристики, какие нужны.

— Месяц считая с сегодняшнего дня — это нормально?

— Нормально, Фенн. Отцы города добрые души, вернут тебе ровно половину того, что ты внес в пенсионный фонд, но с заявлением ты не тяни. В финансовом управлении спешить не любят.

Докерти нагнал меня, когда я спускался по лестнице. Он был похож на человека, направляющегося на прием в посольство.

— Чему это ты ухмыляешься, старина? — спросил он. — Прямо похотливец какой-то, уж меня-то не обмануть. Что-то аппетитное у тебя припасено наверняка. Ты сам на себя не похож.

— Очень даже аппетитное.

— И без предрассудков в отношении полицейских.

— Разве что чуть-чуть. Но мне удастся ее разубедить. Как раз иду ей звонить.

— Что же это за идиотское создание, которое ты соблазняешь, лейтенант?

— Моя жена.

После десятисекундного молчания он со вздохом проговорил:

— По поводу ее вкуса не стану ничего говорить, старина. Но у тебя — безукоризненный.

Джон Д. Макдональд Ужин со смертельным исходом

Глава 1 Ноэль Хесс — после

Когда, наконец, ее нашли и достали из воды, я знала, что мне нужно спуститься и посмотреть. Это было нечто большее, чем простое любопытство, которое окружает внезапную смерть незнакомого человека на городском тротуаре. Хотя если выкладывать начистоту, то, надо признать, такое чувство тоже присутствовало.

Рэнди, моего мужа, я оставила спящим в спальне, которую она нам отвела — самую маленькую комнату для гостей. Думаю, Уилма выбрала ее для нас с холодной расчетливостью, объективно рассмотрев наш статус — наполовину гостей, наполовину наемных работников.

Рэнди еще какое-то время бодрствовал, терзаясь по поводу будущего, доводя себя до исступления, до тех пор, пока, наконец, эмоциональное перенапряжение не одолело его, не без помощи снотворных таблеток. К ним я стала прибегать уже давно, когда он сделал ее своей клиенткой, даже еще раньше, чем ее дела стали исключительным предметом его забот, до того, как она принялась пожирать его с грациозной и рассеянной изощренностью богомола.

Оставив его, я пошла в большую гостиную, с видом на озеро. В комнате горела всего одна маленькая лампочка, в дальнем углу. Огромный полицейский стоял по стойке «вольно», сцепив руки за спиной. Его портупея забавно поскрипывала, когда он втягивал воздух мощными легкими, глядя из окна на узор из огней и лодок.

Я почувствовала себя совсем крошечной и женственной возле этого могучего человека. От него пахло шерстью, кожей и, как ни странно, лесом.

— Там, наверное, похолодало, — сказала я. — Может, сказать Розалите, чтобы она приготовила кофе?

Он посмотрел на меня сверху вниз:

— Об этом уже позаботились, мэм.

Его тон вызывал у меня ощущение собственной бесполезности.

— Как вы считаете, есть шанс найти... тело? — спросила я.

— Дно с этой стороны озера скверное, мэм. Много больших камней. Кошки все время цепляются за камни. Но они ее достанут. Всегда достают.

— Кажется, лодок видимо-невидимо.

— Когда кто-то тонет, за дело берется все окрестное население. Никак не вспомню ваше имя. Я — полицейский Малески.

— А я — миссис Рэндольф Хесс.

— Вот теперь я вас узнал, миссис Хесс. Ваш муж тоже на нее работал. Нелегко удерживать здесь людей. Некоторые выглядели совсем неважнецки, когда мы сюда приехали. Наверное, много пили.

— Не все, — проговорила я и удивилась — с чего это я так оправдываюсь?

— По их словам, она часто собирала тут гостей. Место, конечно, шикарное. Никаких посторонних глаз. Но когда у воды собирается большая пьяная компания — рано или поздно жди несчастного случая. — Голос полицейского был полон тяжеловесной назидательности. Хотя мы оба говорили вполголоса. Это казалось инстинктивной реакцией на смерть. — Наверное, эта миссис Феррис была довольно состоятельной женщиной.

— Да, богатой, мистер Малески.

— Наверняка утром здесь появятся репортеры. Как только пронюхают, так и прикатят. Те, что пошустрее, может, даже арендуют гидросамолет. А что за работа у этого Уинсана?

— Он специалист по связям с общественностью.

— Тогда все ясно. Он там, в одной из лодок, пытается помогать. Похоже, надеется отыскать ее, пока сюда не нагрянули газетчики. Должно быть, не хочет, чтобы они узнали, что она плавала нагишом. Но, как я думаю, это все равно всплывет в отчете коронера.

— Стив будет всеми силами стараться замять скандал, мистер Малески.

— Ну и задачку он себе поставил! Миссис Феррис уже начали искать кошками, когда помощник шерифа нашел ее купальник в большом кармане халата. Из-за этого будет труднее ее вытащить.

* * *

Из-за его неторопливой речи я мысленно представила себе эту жуткую картину, которая на какой-то момент стала необычайно яркой. Комната куда-то далеко уплыла от меня, а в ушах появился звук, похожий на шум прибоя. Реальность возвращалась медленно. Я стояла возле него, и мы оба смотрели на озеро. Бензиновые фонари на лодках создавали яркие узоры на воде. Огни были настолько безукоризненно белыми, что казались голубоватыми. По контрасту прожекторы и керосиновые лампы выглядели оранжевыми.

Вид огней, перемещавшихся по воде, всколыхнул во мне какие-то неохотно пробуждавшиеся воспоминания. Ушло немало времени на то, чтобы придать им ясность, как будто я с усилием проворачивала ключ в ржавом замке. Потом вспомнила, и мне стало очень грустно. Когда я была маленькая, родители увезли меня на западное побережье Флориды, в крошечный рыбацкий поселок, состоящий из развалюх. В доме, где мы жили, витала какая-то тайна. Я чувствовала ее присутствие, не зная, в чем она заключается. Мне было известно только, что она скверная. Люди в соседней комнате всегда разговаривали шепотом. А однажды ночью мой отец упал замертво, и я узнала, в чем заключается тайна. Мы снимали домик в заливе, и в октябрьские ночи коммерческие рыбаки нелегально забрасывали сети в его водах. На их прочных и нескладных лодках были фонари. В ту ночь, когда умер мой отец, их было великое множество. Наверное, это была очень подходящая ночь для рыбной ловли.

Полицейский долгое время хранил молчание. Потом совершенно неожиданно проговорил:

— Знаете, миссис Хесс, я все никак не могу опомниться после этой Джуди Джоны. Наверное, сотни раз видел ее по телевизору. В свое время даже считал ее самой забавной женщиной на свете. Хотя в последнее время она почему-то не казалась такой уж забавной. Но как бы там ни было, я всегда думал, что она — здоровенная женщина. А она ненамного крупнее вас, да?

— Говорят, все выглядят крупнее, чем есть на самом деле.

— Наверное, в этом все дело. Пожалуй, сегодня ночью ей особенно не с чего было веселиться, да?

— Это уж точно.

— Меня можно было сбить с ног перышком, когда я вошел и увидел ее. Вот уж кого я меньше всего ожидал увидеть здесь, в лесах.

— Вы, случайно, не знаете, где она сейчас, мистер Малески?

— Не так давно стояла на причале в мужском пиджаке, просто смотрела. Наверное, бродит где-то на задворках.

Я подумала о Джуди. Она будет плакать не больше, чем я. Уж во всяком случае, по поводу Уилмы Феррис. У нас есть о чем поплакать, помимо этого.

— Вы бывали здесь прежде? Мне кажется, что бывали, — сказал полицейский.

— Много раз.

— Наверное, она всадила в это место уйму денег. Самое шикарное имение на много миль окрест. А возможно, и во всей стране. Знаете, я всегда считал этот дом каким-то нескладным — все это стекло и плоская крыша в местности, где выпадает снег, и эти выступающие террасы. Я имею в виду, он выглядит очень диковинно с озера, когда вы в лодке. Но когда стоишь здесь, вот так, пожалуй, такое может понравиться.

— Этим она и брала.

— Что вы имеете в виду, миссис Хесс?

— То, как люди могли пристраститься к подобным вещам, — пояснила я и про себя подумала: вот как Рэнди слишком к этому пристрастился, и то, что под влиянием этой обстановки произошло с Мэвис Докерти, в то время как Полу приходилось стоять и наблюдать, как это с ней происходит, и то, как все это впитывал в себя Гилман Хайес. Даже Стив Уинсан и Уоллас Дорн, да и я сама — все мы скакали и вертелись, словно слепые марионетки, пока Уилма Феррис поигрывала, с очевидной бесцельностью играла, нашими ниточками.

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, — произнес полицейский. — Она использовала его для разных там деловых встреч. Вроде как для усыпления бдительности.

— Вроде того, — подтвердила я.

— Здесь было восемь гостей миссис Феррис и трое мексиканских слуг. Всего двенадцать. Правильно?

Я пересчитала их в уме:

— Правильно.

— В этих местах, если кому-то требуются слуги, приходится привозить их с собой. Здесь на такую работу найдется немного охотников. Как насчет этих мексиканцев? Где она их нашла?

— Они приехали из Мексики. У нее там есть дом. В Куэрнаваке. Она выписывает их сюда на лето.

— А тамошний ее дом похож на этот?

— Нет. Тот очень, очень старый. И обнесен высокой стеной. Испанский дом неподалеку от городского центра. У нее есть... был тот дом, этот и квартира в Нью-Йорке.

— Эх, живут же люди! — вздохнул полицейский. — Я много раз видел ее в деревне. Ну, не то чтобы много. Может быть, раза три. Я здесь всего два года. Раньше служил в полиции в Малоне. Миссис Феррис была привлекательной женщиной. А лет-то ей сколько было?

— Она делала из этого государственную тайну, мистер Малески. Когда разводилась в последний раз, а «Тайм» освещал это событие в рубрике «Вехи», тогда писали, что ей сорок два. Уилма рассвирепела. Ей хотелось, чтобы ее считали тридцатичетырехлетней или около того. Думаю, ей было лет сорок пять. Хотя она на столько не выглядела.

Полицейский крякнул:

— Еще бы! Сорок пять. В такое поверить трудно.

— Она работала над этим, мистер Малески.

Внезапно я осознала, что смотрю на очертания холмов на востоке и вот уже некоторое время в состоянии их разглядеть. Я подошла поближе к окну. Звезды померкли; были видны лишь некоторые из них.

— Светает, — констатировал полицейский. — Уже пятый час — утро на дворе.

Огни на лодках тоже утратили прежнюю яркость. Вода уже не была черной как смоль — стала цвета мокрого шифера. А потом я услышала крик с одной из лодок, крик, отличавшийся по тональности от тех, что доносились прежде. Все другие лодки, похоже, остановились, и я ощутила перемену в большом теле полицейского рядом со мной, — в нем появилась собранность, которой до этого не было. Другие лодки поплыли в новом направлении, начали сосредоточиваться в одном месте.

— Похоже, ее нашли, — заявил полицейский и тяжелой поступью пошел к двери, ведущей на главную террасу.

Я двинулась за ним следом. Он открыл дверь, а потом до него дошло, что я иду вместе с ним. Остановился, словно преграждая путь, и посоветовал:

— Вам лучше остаться в доме. Зрелище может оказаться не из приятных.

— Нет, я пойду туда, мистер Малески.

Проговорив так долго приглушенными голосами, мы достигли какого-то подобия приятельских отношений. А теперь я увидела, как это сходит с его лица. Я уже не была женщиной, с которой он по-дружески беседовал в полутьме. Я стала одной. Одной из выпивох с толстыми кошельками, голых купальщиков, торгашей, которые все одним миром мазаны.

— Как знаете, — буркнул он.

Я спустилась следом за ним по плавно изгибающейся каменной лестнице к террасе поуже, от которой ответвлялись два бетонных причала, вдававшихся в озеро на восемь футов. Оба были шириной в десять футов и отстояли друг от друга футов на пятьдесят, образуя U-образное основание большого дома на уступе скалы, на высоте тридцати футов над поверхностью озера.

— Достали ее? — крикнул полицейский в сторону огней.

— Достали, Джо, — ответил кто-то. И что-то проговорил вполголоса, после чего раздался фыркающий, похабный, однако быстро стихший мужской смешок.

— Включи эти прожекторы, Джо, чтобы нам было видно, куда мы подплываем.

Он спросил меня, где выключатели. Я ответила, что сама это сделаю, после чего поспешила вверх по лестнице и подошла к щиту с боковой стороны дома, у главной террасы. Я не знала, какие рубильники относятся к прожекторам, поэтому включила все. Яркий свет тотчас так залил террасы, причалы, стены дома и окружающий лес, что уже засеревший было рассвет внезапно растаял и вокруг, казалось, снова воцарилась глубокая ночь.

Затем торопливо спустилась обратно на причал, потому что ее доставили к берегу. Джуди Джона уже была там. Остальные — на подходе: нервно хихикавший Гилман Хайес, снова громко зарыдавшая Мэвис Докерти, закованный в скорбное достоинство Уоллас Дорн. Огни на лодках гасли один за другим. Но никто не поплыл домой. Все отправились следом за причалившей лодкой, в которой лежало тело моего врага.

Стив Уинсан выбрался на причал с другой лодки и взглянул на меня. Его хорошее широкое лицо застыло в напряжении. Но даже в этот наполненный нервным ожиданием момент он умудрился вложить в свой взгляд что-то такое, что предназначалось лишь мне одной. И это меня согрело. Похоронные дроги проследовали вдоль причала. В них сидели два старика — два Харона, обладающие рептильной жилистостью людей, занимающихся физическим трудом. Полицейский из следующей за ними лодки выкрикивал указания, в которых не было никакой необходимости. Малески и Стив Уинсан опустились на колени, бок о бок, чтобы поднять тело. Я подошла поближе, остановившись позади них. Из-за широкого плеча полицейского разглядела очень белую, высунувшуюся из-под брезента ступню. Подумать только, Уилма Феррис под грязным брезентом!

— Крючок зацепился за руку, — сообщил нам всем один из стариков, — да соскочил, когда она всплывала. Мы чуть опять ее не потеряли, но Джимми быстро тело подхватил. Она была футах в шестидесяти от этого причала. По моим прикидкам, лежала на глубине сорока футов.

Последовала долгая неуклюжая возня. Старик подоткнул брезент вокруг нее и стал подтаскивать тело туда, где Малески и Стив могли бы его взять. Им пришлось сдвинуться назад, чтобы освободить место на причале, куда можно было ее положить. Проделывая это, здоровенный полицейский наступил на волочившийся край брезента и, споткнувшись, сильно накренился назад, уронив ее ноги. Стив брезента не отпустил, поэтому он развернулся, и она выкатилась на бетонный причал, белая, обмякшая, грузная. Пол ее лица закрывали налипшие на него темные длинные волосы, а другая половина приобрела на свету голубое сияние. Я впервые увидела ее пышное тело, о котором ходило столько слухов. Даже у безвольно обмякшей, мертвой, грудь была большой и твердой, живот — упругим, бедра — как греческий мрамор, отшлифованный столетиями.

В освещаемом пространстве воцарилось молчание, похожее на долгий выдох. Потом я заметила, что ее тело явственно меняет цвет, темнея на глазах. Полицейский и Стив принялись возиться с брезентом, а Джуди Джона проговорила резким, полным экспрессии голосом:

— Да прикройте же ее, ради бога, вы, пара клоунов!

Они набросили на нее брезент. Уилма Феррис умерла. Но когда была живой, забрала все, что у меня было, прибегая, по мере надобности, к таким видам оружия, как деньги, власть и пышное тело.

Разгорелся нешуточный спор по поводу того, следует ли оставить тело на причале, для коронерского осмотра, или его можно на законных основаниях отнести в дом. Лодки стали отплывать, завелись подвесные моторы, помощник шерифа Фиш счел своим долгом прокричать каждому из лодочников «Спасибо!», и вскоре уже металлическое тарахтение раздавалось со стороны гор, освещенных первыми лучами солнца. Неожиданно появившийся коронер, молодой человек с несколько длинноватыми баками, разрешил своим прибытием спор, прогнал с причала всех, за исключением представителей власти, проведя осмотр на месте.

У меня было такое чувство, будто, спустившись посмотреть на нее, мертвую, я себя замарала. И все-таки мне нужно было убедиться, что она мертва. Мне нужна была уверенность, основанная на чем-то большем, нежели слова. Я заглянула в нашу комнату — узнать, как Рэнди. Он крепко спал с открытым ртом. Что теперь с ним будет? Уилма заставляла нас жить в соответствии с определенными стандартами. И все, что у нас осталось после стольких лет, проведенных с ней, — это долги, договор об аренде квартиры, слишком просторной для нас, и много дорогой одежды. Выплата большого жалованья, естественно, прекратилась с остановкой ее сердца. Теперь нам предстояло каким-то образом найти в себе мужество, чтобы начать все сначала, как мы это уже однажды делали. Только было очень трудно даже помыслить о мужестве, после того как она с таким знанием дела выпотрошила его из нас за эти годы. Уилма Феррис надломила нас обоих.

Я решила не будить Рэнди ради того, чтобы сообщить ему эту новость. Потом узнает, что ее нашли. Направилась обратно по коридору в сторону гостиной, надеясь по пути узнать, не у себя ли в комнате Стив.

Его дверь открылась так неожиданно, что я вздрогнула.

— Ноэль, — сказал он, произнеся это, как всегда, каким-то особенным тоном, предназначенным для меня. — Мне показалось, что это твои шаги. Никто больше так не ходит.

Стив взял меня за запястье и втащил, безропотную, к себе в комнату. Тихонько прикрыл дверь.

— Что творится! — проговорил он. — Бог ты мой, что творится! Рэнди опять понесло?

— Он спит. Я дала ему таблетки. Ему нужно поспать.

До этого Стив мыл руки. У него были засучены рукава. Курчавые каштановые волосы в тех местах, где он вытер их наспех, кое-как, остались свалявшимися и мокрыми. Стив положил руки на мою талию, в них чувствовалась сила. Мне нравилось, что я такая тоненькая по сравнению с ним. А еще я радовалась тому, как он любовался моими глазами-пуговками, чуть длинноватой верхней губой и некоторой степенностью манер. Стив прижался ртом к моим губам, не давая мне вздохнуть, лишая меня воли.

— Это ничего не меняет, — проговорил он в мои волосы, не отпуская меня.

— Нет, — возразила я. — Меняет. Вчера это было просто, правда? Все было великолепно. — Неожиданно я расплакалась, хотя и не хотела плакать.

Мы сели на его кровать, он стал меня обнимать.

— Будет лучше, если ты скажешь мне, что именно имеешь в виду, Ноэль.

Мне пришлось все обстоятельно объяснить.

— Прежде была она, и ему было куда податься. Я имею в виду — эмоционально. И мы могли бы разойтись, причем без всякого сожаления, потому что я наконец-то перестала его любить. Правда, потребовалось много времени, чтобы это случилось, но в конце концов произошло. Уилма стала в его жизни всем, а я — лишь малой ее частью, едва ли как-то необходимой. Но теперь он во мне нуждается, Стив.

— Это ловушка, — отозвался он. — Женщины все время в нее попадаются. Эдакий комплекс материнства. Бедный маленький человечек нуждается в тебе. Не будь смешной.

— Она превратила его из мужчины в лизоблюда. Ему потребуется помощь, если он попытается снова стать мужчиной.

— В богатстве и бедности? В болезни и в здравии? — с ожесточением проговорил Стив.

Мне не понравилось, как он скривил губы. В этом сквозило презрение ко мне, к моей личности. Ему не следовало его выказывать.

— Я знаю только то, что должна сделать.

— Тогда будем считать это моей отставкой.

Видит бог, не таких слов я от него хотела, не такой простой и легковесной победы. Его долг состоял в том, чтобы отговорить меня, привести причины, по которым мне следует уйти от Рэнди, — как во время нашего разговора об этом прошлой ночью. Он должен был убедить меня оставить тонущий корабль, каким являлся Рэндольф Хесс.

Но самым ужасным было другое. Я очень тонко чувствую людей, многое читаю по их лицам. И я увидела на лице Стива скрытое облегчение. Как будто что-то прошло для него гораздо легче, чем он опасался.

Я заставила себя устроить ему проверку.

— А ведь и в самом деле, Стив, в конце концов, не чересчур ли серьезно мы ко всему этому относимся? Я имею в виду, это прибавило ситуации драматизма и все такое, но... в конце концов, ведь мы оба — взрослые люди, правда?

Он посмотрел на меня ошарашенно, потом негромко засмеялся:

— Господи, Ноэль, у тебя семь пятниц на неделе. Ты права. Мы взрослые люди.

Я улыбнулась:

— И это не настолько много значит, как могло показаться с наших слов.

Он взъерошил мои волосы:

— Пожалуй что нет, мой котенок. Но мне ужасно повезло с тобой. Я хочу, чтобы ты это знала. Я имею в виду — уже хотя бы в том, что я узнал такого человека, как ты.

Тут, конечно, всему наступил конец. Я чувствовала себя еще больше замаранной, чем когда пошла посмотреть на тело. Чем когда сидела и смотрела на лицо моего спящего мужа, ненавидя его. Более замаранной, потому что те эмоции были по крайней мере непосредственными и искренними. А то, что произошло со Стивом, — это дешевка. Нечто низкопробное. Развлечение на уик-энд, интрижка для внесения разнообразия в супружескую жизнь. Я сидела, улыбалась ему и наконец-то увидела, что он за человек.

Сплошное притворство и фальшь. Зарабатывает себе на жизнь притворством, фальшью, позерством и ложью, так что вообще уже не осталось никакого Стива Уинсана. Возможно, когда-то и существовал такой человек. Сейчас же он представлял собой привлекательную оболочку, туго набитую газетными вырезками.

Стив игриво поцеловал меня в ухо. От этого в ухе зазвенело. Его рука была у меня на талии.

— А теперь, когда мы поняли друг друга, котенок, давай немного расслабимся. Черт возьми, думаю, я сумею подбросить Рэнди кое-каких клиентов, если он захочет снова учредить контору. Вот было бы здорово, если бы ты поселилась в самом Нью-Йорке.

— Это так мило с твоей стороны, — проговорила я.

Его квадратная ладонь отпустила мою талию и осторожно вытащила мой свитер из юбки на спине, затем поползла вверх по моему позвоночнику к застежке моего лифчика, повозилась там, совсем недолго, и застежка поддалась. Уж что-что, а это он прекрасно освоил.

Все-таки есть в нас какая-то извращенность. Когда ты обманута и унижена, она подсказывает, что нужно стремиться к еще большей деградации. Я сидела в оцепенении, пока он меня тискал, вполне готовая ответить насквозь фальшивыми эмоциями, смириться с тем, что он пользуется мною, бессмысленно, походя, принять его как кару, как пепел на голове скорбящего. Теперь уже ничего не оставалось, даже пути к отступлению.

И тут раздался негромкий, робкий стук в дверь, а потом голос пышущей здоровьем и очень хорошенькой мексиканской горничной Ампаро:

— Мистер Уинсан?

Он прервал свои осязательные изыскания:

— Что тебе нужно?

— Это полиция. Они просят, сэр, прийти, прямо сейчас, сэр, в большой зал. Всех.

Стив посмотрел на меня, приподнял бровь, пожал плечами и крикнул ей, что сейчас придет. Мы встали с кровати. Он опустил рукава и надел пиджак, пока я застегивала лифчик и заправляла свитер. Была какая-то приземленность в том, что мы находились вместе, когда вот так, совсем буднично, по-домашнему поправляли одежду, — приземленность и смерть волшебства.

Он открыл дверь, обвел взглядом коридор, потом прошептал:

— Все в порядке, Ноэль.

Когда я проходила мимо него в коридор, он похлопал меня по ляжке своей квадратной ладонью, наверное, в качестве грубоватой ласки и в подтверждение права собственности.

Но мне никогда не нравились прикосновения кого-либо, кроме тех, кого я люблю. Я резко повернулась, и уж не знаю, как выглядело мое лицо, но помню, что издала отрывистый звук — совсем как это делает кошка, — когда полоснула его по лицу ногтями. Он охнул от боли и отпрянул назад. А я в одиночестве пошла по коридору.

Все собрались в большой гостиной, точнее, в коктейльном зале, как называла ее Уилма. Большое застекленное пространство было серым. На востоке проступали розовые очертания холмов. Я вдруг осознала, что наступило воскресное утро, и это почему-то вызывало у меня шок.

Там были два полицейских — Карран и Малески, дородный и назойливый помощник шерифа Фиш и молодой коронер с бачками — все с таким видом, словно они сомкнули ряды против нас. Хосе Вега, слуга-дворецкий-подручный, стоял в углу с мягкой покорностью лошади, которую так сильно напоминал. Его старшая сестра, кухарка Розалита Вега, устроилась возле него. Ампаро Лома, хорошенькая горничная, сидела на стуле и выглядела очень смущенной, как будто ей предложили сесть и она послушно села, но внезапно обнаружила, что из всех слуг сидит только одна, и не знала, как выйти из неловкой ситуации.

Мой муж вошел в комнату вскоре после меня. Все еще осоловелый после наркотического сна, взъерошенный, с отсутствующим взглядом, позевывающий и нервный в одно и то же время. Он кивнул мне, сел возле Джуди Джоны и слишком громко спросил:

— А что, собственно, происходит?

Никто ему не ответил.

Гилман Хайес, протеже Уилмы, расположился на полу, рядом с тусклой лампой, поджав по-турецки длинные, крепкие, округлые коричневые ноги. Он был в обтягивающей блузе и потрепанных шортах и с презрением смотрел в книгу с репродукциями. Уоллас Дорн и чета Докерти сидели на диванчике и о чем-то тихо разговаривали. Наконец в комнату вошел Стив. Он бросил на меня колючий, неприятный взгляд и постарался сесть от меня подальше. На его левой щеке были наклеены две полоски пластыря. Я испытала холодное удовлетворение.

— Ну вот, теперь все в сборе, — сказал полицейский Малески. — Ты выступишь, Джордж?

Помощник шерифа Фиш выглядел польщенным и преисполненным сознания собственной значимости. Он сделал шаг вперед и откашлялся.

— Мы... Я решил, что для всех вас будет лучше как можно быстрее ознакомиться с истинным положением вещей. Накануне ночью, когда мы приехали сюда, те из вас, с кем мы переговорили, недвусмысленно давали понять, что потерпевшая утонула в результате несчастного случая. И присутствующий здесь доктор Андрос говорит, что она действительно утонула. Он считает, что именно это стало причиной смерти. Однако ему не понравилось, как выглядят зрачки погибшей. Так что он еще раз хорошенько осмотрел утопленницу и обнаружил, что ее пырнули в затылок каким-то острым предметом. Он пробил дыру в ее затылочной кости, и, возможно, она могла в конечном счете умереть от этого, если бы не находилась в воде. Но поскольку была в воде, то, совершенно естественно, утонула. Мы буквально прочесали причал и лодки, но не обнаружили ничего, на что она могла бы упасть с такими последствиями.

Это был круглый в сечении предмет с острым концом, которым ее ткнули вот сюда. — Фиш повернулся и показал пальцем на собственной голове. — Так что это может означать только одно — убийство. Лес Райли, шериф, заболел и слег в постель, но сюда прибудут другие люди, которые захотят поговорить с вами об этом происшествии. Окружной прокурор Дж. П. Уолтер и лейтенант из отдела криминальных расследований полиции штата уже в дороге, и весьма вероятно, что оба привезут с собой ещекаких-то людей. А пока, вверенной мне властью, я велю вам, чтобы все вы оставались здесь. Джо, соберите ключи от машин и прикрепите к ним бирки. Попрошу вас не спускаться на причал и не выходить в сад. Оставайтесь здесь, в этом доме. Всем все ясно?

Тут заговорил Стив:

— Это ясно, сэр. Конечно, все мы окажем содействие. Меня зовут Уинсан. Стив Уинсан. В качестве консультанта по связям с общественностью я привык иметь дело с прессой. Более того, миссис Феррис была моей клиенткой. Мисс Джона и мистер Гилман Хайес — тоже мои клиенты. Им нужно беречь свою репутацию, сэр. Я прошу у вас позволения взять на себя все, что связано с освещением этого дела в прессе. Учитывая, что в это вовлечены такие люди, как Джуди Джона, Уилма Феррис и Гилман Хайес, они налетят сюда как саранча. И тут потребуется тонкое обращение.

— Ну, насчет этого я не знаю... — с сомнением проговорил помощник шерифа.

Стив перебил его:

— Кстати, я хотел бы записать ваше имя, ваше полное имя, чтобы газеты его не переврали. И конечно же имена других джентльменов.

— Наверное, будет разумно привлечь человека, который знает свое дело, — произнес Фиш, вопросительно глядя на полицейских.

— Это место превратится в цирк с тремя аренами еще до полудня, — пообещал Стив.

Я совершенно точно знала, что меня сейчас вывернет наизнанку, только не имела понятия, сколько времени остается в моем распоряжении. Когда я пошла к двери, Фиш спросил:

— Куда вы направляетесь, сударыня?

— Прилечь, — ответила я и даже не оглянулась.

Никто меня не остановил. Я вовремя поспела в нашу комнату.

Меня стошнило, потом я умылась и растянулась на своей нетронутой кровати. Я пыталась быть последовательной, думая о себе. Я встретила на своем пути достаточно проходимцев за последние несколько лет. Повидала более чем достаточно скользких типов. Даже чувствуя; что Рэнди как никогда близок к грязи, сохраняла определенную гордость, содержала себя в чистоте. А потом меня обвел вокруг пальца, как школьницу, один из самых худших. Один из тех, кто работает под сердечного, искреннего парня.

Смерть Уилмы уже не представлялась мне важной. Она умерла давным-давно.

Размышляя об этом, я незаметно соскальзывала в сновидения, которые расползались по моему мозгу, словно кислота. Правда, несколько раз просыпалась в поту, но лишь для того, чтобы снова забыться, беспомощная перед моим изнеможением и раскаянием.

Глава 2 Пол Докерти — до того

До загородного дома Уилмы на Лейк-Вэйл три сотни миль. Но несмотря на то что работы у меня было под завязку, Мэвис, моя жена, категорически отказалась ехать в субботу вместо пятницы. Принимая приглашение, она, видите ли, пообещала, что мы приедем в пятницу, ко времени коктейлей. Потом посмотрела на меня этим вкрадчивым взглядом, который так бесит меня своей схожестью со взглядом Уилмы, и заявила:

— Но, дорогой, ты ведь работаешь на нее, разве нет? Думаю, для тебя это важно.

Да, я работал на Уилму Феррис. Тут уж ничего не возразишь. Но моя милая женушка, похоже, никак не уразумеет своими скудными мозгами, что у меня тоже есть репутация в своей области, которую нужно поддерживать. До того как податься в «Феррис, инкорпорейтед», я состоял старшим консультантом в «Рэмзи энд Шейвер менеджмент инджиниэрс». Специализировался на налаживании системы сбыта у фирм-клиентов. Доставка товара, рынки сбыта, реклама, изучение рыночной конъюнктуры.

Это был поистине черный день, когда я уволился из «Рэмзи энд Шейвер» и пошел работать за вдвое большие деньги в «Феррис, инкорпорейтед». Я решился на это после того, как Уилма Феррис целое утро провела по другую сторону моего письменного стола, приводя вполне разумные доводы. Ее компания, безусловно, не бедствовала, даже была прибыльной. Но не настолько, как могла бы. Она нарисовала мне целостную картину. Фабрика находится в Джерси. Там две производственные линии, выпускающие косметику. Одна линия изготавливает продукцию для фирменного магазина, продающуюся по высоким ценам. Это символ роскоши, но дает зарабатывать на хлеб насущный. Продукция второй линии в больших объемах с минимальной наценкой на себестоимость реализуется через сеть розничных магазинов, и это осуществлялось из рук вон плохо. Уровень продаж стал снижаться. Но заведующий отделом сбыта недавно оказал фирме услугу — отдал богу душу. Она хотела оздоровить ситуацию со сбытом, реорганизовать всю систему поставок. Предложила мне хорошее жалованье. Я обговорил это с Мэвис. И принял предложение. Уилма Феррис, знаете ли, привела очень разумные доводы. В какой-то момент голос ее стал более грудным, хрипловатым, она посмотрела мне в глаза и сказала:

— Никогда не пытайтесь одурачить меня в том, что касается бизнеса, Пол. Я начинала его вот этими руками в квартире на четвертом этаже, в доме без лифта. Начинала с «Феррис крем». Смешивала эту бурду в чане, оптом закупала склянки. Придумывала этикетки и наклеивала их. Наполняла склянки, закрывала их крышечками, торговала ими вразнос и нарабатывала себе клиентуру. Никогда не пытайтесь меня одурачить.

— Зачем вы мне это говорите?

— Многие люди пытаются это сделать. Думают, что могут оттяпать у меня кусочек бизнеса только потому, что я трачу на него так мало времени. А я трачу на него так мало времени, потому что я заработала себе праздность. Ради этого и работала. Я живу в свое удовольствие, Пол. Получаю массу удовольствия от жизни. Нанимаю людей, чтобы они работали, и предоставляю их самим себе, пока играю.

Господи, как бы мне хотелось, чтобы она предоставила меня и Мэвис самим себе!

Потому что это было в первый и в последний раз, когда Уилма Феррис говорила со мной разумно. После я начал постигать, что она такое. Но к тому времени уровень нашей жизни поднялся, соответствуя моему новому жалованью.

— А кроме того, — произнесла Мэвис, отрываясь от долгого расчесывания волос, преподнося это в качестве решающего аргумента, — там будут Хессы, Джуди Джона и Уоллас Дорн, и у тебя наверняка появится возможность обсудить с ними деловые вопросы, разве нет?

Мэвис считала, что мы обязаны поехать, потому что в первый раз нас пригласили в это сказочное, по общему мнению, место на озере. Но я догадывался, какой это будет кавардак. Мы бывали у Уилмы в ее городской квартире достаточное число раз, чтобы это понять. И знающие люди говорили мне, что если я нахожу Уилму чересчур общительной во время вечеринок на ее квартире, то мне следовало бы как-нибудь посмотреть на нее на озере. Или в Куэрнаваке.

Мэвис принялась укладывать вещи, и к тому времени, когда мы были готовы к отъезду, сторонний наблюдатель решил бы, что мы собрались совершить морское путешествие в Норвегию с остановкой на Бермудских островах на обратном пути. Я содрогнулся при мысли о том, какая часть моего солидного жалованья упрятана в эти чемоданы. Затем призвал на помощь Хермана, и мы вдвоем оттащили все это в гараж и погрузили в багажник новой машины. Я знаю, что Мэвис очень недурна собой, но, на мой взгляд, все портят ее волосы. Она стала делать себе прическу как у Уилмы. Черт возьми, Мэвис вообще слишком много времени проводит с Уилмой! У них несколько схожее телосложение — обе высокие, массивные в бедрах, большегрудые, с тонкими талиями, лодыжками и запястьями. У женщин, во внешности и поведении которых столько жизни, есть какая-то теплая субстанция. И ничего от худосочности манекенщиц из журналов мод. Сам я крупный мужчина, но, вопреки расхожему представлению, не тяготею к миниатюрным красоткам.

Эта прическа, которую носит Мэвис, требует некоторого объяснения. Я слышал, что такое часто происходит. Но раньше это никогда не происходило у меня на глазах. Мне придется рассказать, какой Мэвис была, чтобы объяснить, какая она сейчас. Я повстречал ее шесть лет назад. Ей было двадцать один, а мне тридцать. Она служила делопроизводителем на предприятии одного из клиентов в Трое, штат Нью-Йорк. Я четыре месяца работал на этом предприятии. В Мэвис тогда была какая-то невыразительность и неоформленность. И неинформированность тоже. Не то чтобы я мог позволить себе какой-то интеллектуальный снобизм. Образование, полученное мною в колледже, было слишком привязано к нарядам, скидкам на порчу товара, хронометражу движений рабочего. Но, независимо от полученного образования, люди обрастают какими-то устоявшимися теориями и философскими учениями о бытии, правильными или ошибочными. Мэвис искренне верила в любую идею, с которой ей случалось соприкоснуться. И отбрасывала ее сразу, как только натыкалась на новую идею.

Ее изменчивая искренность приводила меня в такой восторг, что я не обращал особого внимания на отсутствие у нее даже намека на чувство юмора. Не помню название этой пьесы, в которой солидный мужчина подбирает на улице глупую девчонку и делает из нее леди. Но мне кажется, склонность к этому есть в каждом представителе сильного пола. Не то чтобы я хотел сделать из Мэвис леди. Она в достаточной степени на нее походила. Но я думал, что смогу начать с этой хорошенькой, неоформившейся девушки и жениться на ней, а она усвоит то, что мне нравится, и станет тем, что мне нравится.

Из этой затеи ничего не вышло. Я женился на ней, и она осталась все той же, прежней Мэвис. Своди ее в кино, и следующие два дня она будет Бетти Грейбл, до тех пор пока не посмотрит другую картину. Мэвис без конца меняла прически, манеру говорить, стиль в одежде, даже реакцию на ласки. Ее нельзя было называть поверхностной. Просто она не оформлялась в какую-то индивидуальность. И я уже начал смиряться с тем фактом, что с ней этого никогда не произойдет, принимать ее такой, какая она есть. Мэвис забавляла меня. Хорошо меня кормила. Согревала в постели. И выполняла декоративную функцию. Если вам достается такое, этим можно обходиться. Даже при отсутствии интеллектуальной стимуляции. Это почти то же самое, думал я, что держать в доме большого, красивого, игривого рыжего сеттера.

Такой была моя жена. Пока нас не затянуло на орбиту Уилмы Феррис. Уилма — самая сильная женщина из тех, кого я знаю. Бог мой, она действительно сильна, постоянно на вас давит.

Как говорят про некоторых конферансье, у нее никогда не кончается завод. Никогда никакой прямоты или простоты. Лишь их видимость. И моя девочка стала чем-то вроде большого мотылька, летающего вокруг жаркого пламени. В конце концов она бросилась в это пламя, и, когда выпорхнула оттуда, это была уже не Мэвис. Она стала новым изданием Уилмы. Не глубоко внутри, где Уилма как сталь, а во всех внешних проявлениях. Казалось, Уилма парализовала ее. Сгруппировав все ее молекулы или что-то в этом роде. Так что Мэвис считает Уилму самой выдающейся женщиной, какая когда-либо ходила по земле, и с каждым днем в ней становится все меньше от нее самой и все больше от миссис Феррис. А самое скверное заключается в том, что довести копию до совершенства — означает приблизиться к уровню жизни Уилмы, насколько это в наших силах.

К одному только этому я еще смог бы как-то приспособиться. Но моя Мэвис была хорошей девочкой. Я имею в виду, хорошей в старомодном смысле. Когда одни вещи черные, другие белые. Уилма же оперирует одним и тем же оттенком серого.

И я почувствовал, что она навязывает моей жене свои нравственные критерии. Это меня пугает.

Я думаю, было время, когда я мог рассказать Мэвис маленькую историю про Уилму. И эта история разорвала бы пуповину, через которую она подпитывает Мэвис. Но я слишком долго выжидал, а если расскажу сейчас, то она может посмотреть на меня с той же издевкой, какую я увидел сегодня днем в глазах Уилмы.

Уилма попросила меня прийти к ней домой. Для разговора о нашем разрыве с рекламным агентством «Ферн энд Хоуи». Но когда я пришел, то сразу почувствовал, чем пахнет дело. Она обставила все по высшему разряду, и мне оставалось лишь протянуть руку. Я едва этого не сделал. Во всяком случае, был очень, очень близок к этому. Но вовремя вспомнил про Рэнди Хесса, про то большое кольцо, которое она вставила ему в нос, а мне не хотелось заиметь такое же в собственном носу. Деловых отношений вполне достаточно. Я осторожно высвободился, что дало ей повод намекнуть на мою трусость. Я возразил, что дело не совсем в этом, и в награду получил издевательский взгляд. С того дня она стала видеться с Мэвис даже еще чаще. Поскольку со мной у нее случился прокол, сосредоточилась на том, чтобы сделать мою жену эмоционально зависимой от нее. Казалось бы, такое слегка отдает бредом — но это только если не знать Уилму. Ей нужно только побеждать, так или иначе. По-моему, это Стив Уинсан рассказывал мне про одну знатную даму в Куэрнаваке, которая упорно и вежливо отклоняла все приглашения на приемы в доме Уилмы. Вскоре мексиканские власти обнаружили, что у знатной дамы что-то не в порядке с видом на жительство, и ей пришлось уехать. Уилма оказывала гостеприимство мексиканскому чиновнику, который ведал этими разрешениями на жительство. Да, ей нужно побеждать, так или иначе.

Отчасти я могу это понять и не виню ее. Она возникла из ничего. Абсолютно из ничего. Говорят, с самого дна Ист-Сайда, где вы постигаете уйму всего относительно выживания. Возможно, там-то и усвоила, что ей нужно все время побеждать. И возможно, если бы она до сих пор боролась, это желание побеждать направлялось бы в должное русло. Но Уилма победила, так что теперь это обратилось на многие проявления общественной и частной жизни, принимая форму злого озорства, и даже хуже того.

Как с этими двумя мужьями, которых она себе заводила. Один закончил тем, что стал безнадежным алкоголиком, а первый — застрелился. Они изначально были людьми неустойчивыми. Иногда я даже думаю, что ее привлекает неустойчивость, от нее она вроде как подпитывается. Рэнди Хесс — прекрасный тому пример.

С моих слов Уилма предстает бог знает кем. На самом же деле в ней чертовски сильное женское начало. Вы восхищаетесь ею. Но примерно так, как восхищаетесь проходящей мимо вас парадной процессией со множеством барабанов.

Одним словом, мы сели в машину и поехали. И сразу же почувствовали, какой день будет в городе, — настоящее пекло. Парилка, после которой даже ночью все камни до рассвета будут излучать тепло.

Мэвис сказала:

— Дорогой, было бы ужасно оставаться в городе в такой день. — Выговор, интонация, томность — все — прелестная имитация Уилмы Феррис. И надушилась этой же дрянью, которой пользуется Уилма. Под названием «Голубой неон». По двадцать долларов унция. Наши химики говорят, что это одни из наименее летучих духов, выпускаемых линией «Феррис». Эх, вот если бы Уилма Феррис вдруг взяла да и преставилась! На моей работе это не сказалось бы. А жену мне, возможно, вернуло бы.

Когда мы отъехали достаточно далеко на север, чтобы быть более или менее уверенными в том, что продолжим движение, я съехал на обочину и опустил верх. Новая машина нужна была мне как собаке пятая нога, но Уилма однажды походя заметила, что ей закрытые машины кажутся ужасно скучными, и я понял, что рано или поздно мне придется приобрести себе новую.

Мы успели крупно поссориться, еще прежде чем добрались до Олбани. Из-за какой-то чепухи, которую сказала Мэвис, повторяя, словно попугай, мнение Уилмы. Тогда я попросил сделать мне любезность, остаться самой собой и перестать быть дешевой имитацией Уилмы. И в ответ услышал, что Уилма — чудеснейшая женщина, какую она когда-либо встречала, что она очень многое для нее делает и мне тоже следует быть ей благодарным, вместо того чтобы говорить про нее разные гадости. Потом еще, что обязанность любой жены — совершенствовать себя, а она хочет, чтобы я ею гордился, и что мне помогает ее дружба с Уилмой, а я хочу запереть ее в тюрьме, так чтобы у нее не было никаких друзей, сделать из нее монахиню или что-то в этом роде. Потом Мэвис отодвинулась от меня так далеко, как только могла, и всплакнула в совершенно несвойственной ей манере — со сдержанными всхлипами, полными страдания и достоинства. Уж лучше бы поплакала так, как, бывало, делала это раньше: выпучив глаза, со сладострастным воем, с обилием фыркающих и хлюпающих звуков.

— Классный намечается уик-энд, правда? — отреагировал я.

— Божественный, — проговорила она с отсутствующим видом.

Движение было оживленным, но, из чувства досады на нее и на себя самого, я гнал машину слишком быстро, так что мы добрались до Лейк-Вэйл без чего-то около пяти. Я посмотрел на карту с пометками. Имение Уилмы Феррис находилось на противоположной от деревни стороне озера. Мэвис сидела подавшись вперед, и это она заметила указатель — лакированную табличку, подвешенную на кованом железе, с именем, начертанным на меди беглым почерком, с маленькой буквы, как на торговом знаке: «феррис». Я повернул налево и поехал по узкой, посыпанной гравием дороге в направлении озера.

Если бы не такие очевидные вещи, как тянувшиеся туда электрический и телефонный кабели, то петляющая проселочная дорога наводила бы на мысль, что вы направляетесь к ветхой лачуге. Мы миновали тысячу футов леса, густо растущие березы, сосны и клены, все время двигаясь под гору, потом увидели сквозь деревья поблескивающую синеву озера и, наконец, сам дом. От вида его захватило дух. Не только потому, что он такой огромный. Я слышал, что Уилма выписала какого-то совсем юного архитектора из Майами, полагая, что он, по крайней мере, сделает что-то особенное. Ну что же, ему это вполне удалось. Камень, дерево и много стекла, но при этом совершенно не возникает ощущения, что дом вырос из уступа скалы, на котором стоит. Он выглядит так, будто плавно подошел к причалу и готов вот-вот помчаться по озеру, как только запустят ракетные двигатели. Мэвис смотрела на него затуманенным от экстаза взором, приоткрыв рот, сцепив пальцы рук.

Неподалеку оказалась парковочная площадка внушительных размеров, на которой уже стояли пять автомобилей. Один видавший виды микроавтобус, маленький синевато-стальной «остин-хили» Уилмы, который она водит как дух смерти с объятыми огнем волосами, желтый «бьюик-скайларк», в котором я узнал машину Хессов, новенький черный «MG», который мог принадлежать Стиву Уинсану, и белый «ягуар» с нарисованным на дверце шаржем на Джуди Джону, не оставляющим никаких сомнений относительно его владельца. Я припарковал наш драндулет в этом автосалоне, и большой мексиканец с вытянутым, печальным лицом поспешил к нам из дома. Я отпер багажник, чтобы он мог заняться вещами. Мексиканец предложил нам отправиться по тропинке, огибавшей дом.

Справа располагалась большая, поросшая травой терраса, со всем необходимым инвентарем для английского крокета, со столиками под тентами — места для зрителей. Обогнув крыло дома, мы вышли к большой бетонной террасе U-образной формы. Две бетонные лестницы, плавно изгибаясь, вели еще к одной террасе, более плоской, и двум огромным причалам, вдававшимся в синь озера. Возле них качались на привязи две одинаковые быстроходные моторные лодки. Еще я заметил водные лыжи на причале или, пожалуй, точнее сказать, на пирсе, построенном наподобие Форт-Нокса, вероятно, чтобы зимой это сооружение выдерживало лед. Тут же на пирсе, лицом вниз, на красной циновке лежала Джуди Джона, а возле нее, демонстрируя свою очень мускулистую коричневую спину, свесив ноги в воду, сидел Гилман Хайес.

Через большую террасу, издавая негромкие восторженные звуки, нам навстречу поспешила Уилма. Она распростерла руки так, будто собиралась обнять сразу нас обоих. На ней было белое, до боли простенькое платье. Уилма поцеловала Мэвис и поворковала с ней, потрепала меня по руке, устроилась между нами и повела нас к остальным гостям. Рэнди Хесс и Стив Уинсан выбрались из каких-то конструкций типа шезлонгов.

— Вы, конечно, всех тут знаете, — произнесла Уилма. — В этом вся соль нашего мероприятия. Все мы друзья. Никого из посторонних, никакой адаптации не требуется.

Ноэль Хесс улыбнулась нам мягкой улыбкой. Стив пожал мне руку в этой своей обычной манере любителя активного отдыха на свежем воздухе, входящей в его джентльменский набор. Рэнди Хесс поприветствовал нас с этой своей виноватой нервозностью, которой он иногда напоминает мне ребенка, догадывающегося, что ему не следовало бы так подолгу околачиваться возле взрослых.

— Дом у тебя просто прелесть, — сказала Мэвис Уилме.

— Спасибо, милая. А теперь идемте, дорогие мои. Я покажу вам вашу комнату. Хосе, наверное, уже занес ваши вещи.

Мы прошли с террасы через дверь в стеклянной стене, потом через совершенно необъятный зал, затем по коридору, тянувшемуся через крыло, в котором, очевидно, располагались спальни, к первой двери. Хосе укладывал на полку последний чемодан. Нам досталось большое окно, выходящее на озеро. Комната была отделана каким-то серебристым деревом. Все было встроенным. Большая гардеробная между спальней и ванной превращала спальню почти что в номер люкс.

— Вот это да! — воскликнула Мэвис. Это был первый честный звук, который я услышал от нее за месяц. Но она немедленно восстановила сданные позиции, произнеся: — Прелестно, просто прелестно.

— Пока вы, мои дорогие, чистите перышки, я, пожалуй, пришлю к вам Хосе с напитками, — сообщила Уилма.

— Пожалуйста, — отозвалась Мэвис. — Мартини...

— Самый сухой, сейчас принесут. А вам, Пол?

— Бурбон с водой, благодарю вас, — ответил я.

Мэвис посмотрела на меня с каменным выражением лица. Мне тоже полагалось пить мартини. Какое ей дело до того, что я воспринимаю его как аккумуляторную кислоту, от которой меня развозит в стельку за двадцать минут. Положено как-то приспособиться.

Уилма ушла, и мы в гробовой тишине распаковали часть вещей. Мэвис отправилась в ванную первая. Хосе принес напитки, для Мэвис — в маленькой бутылочке, в каких их подают в лучших барах. Я выложил свежие слаксы и серую габардиновую рубашку. Мэвис вышла из ванной с платьем, перекинутым через руку, и энергично принялась за мартини.

— Полегче с этим нитратом, милая, — посоветовал я. — В прошлый раз ты растеряла весь свой лоск.

— Да неужели? — спросила она, приподняв одну бровь — совсем как Уилма.

— В твоей самбе с этим пустозвоном Хайесом было больше практического назначения, чем грации.

— Гил Хайес — талантливый художник.

— Гил Хайес — человек, расчетливо создающий себе репутацию эксцентрика. «Гармоническая цельность пространственного замысла». — Я издал непочтительный звук.

— Да заткнись ты! — разозлилась Мэвис.

Это был второй честный звук, изданный ею в течение двадцати минут. Возможно, еще оставалась какая-то надежда. Книзу от шеи она была очень розовой и весьма соблазнительной. Она заметила, что я ее разглядываю, и быстро отвернулась, сказав:

— Не безобразничай.

Когда я вышел из ванной, не было ни ее, ни мартини. Я уселся на кровати, попивая бурбон, и предался мрачным размышлениям об уик-энде. Мы не могли уехать на законных основаниях раньше чем в воскресенье утром. А это означало, что предстоит провести два вечера и один день в увеселениях и играх. Мне представлялся уик-энд, похожий на одну из этих упрощенных моделей атомов, с Уилмой в качестве ядра, вокруг которого вертятся ее любимые электроны.

Потом я оделся и вышел. Рэнди был в большой гостиной. Закусив губу, он возился со стереосистемой, встроенной в западную стену. Я немного разбираюсь в этих вещах, так что подошел и стал наблюдать за его беспомощной возней. Там был магнитофон «Магнекорд», установленный так, как это делается в радиостудиях. С катушками для одночасовых пленок. Еще был большой усилитель «Фишер», сбрасыватель дисков «Гаррард», вмонтированный в выдвижной ящик, тюнер «Крафтсмен», большой корпус углового динамика, панель управления с переключателями для разных помещений, так что можно было включать музыку где захочешь, панель электронного микшера и студийный микрофон. Все это оборудование тянуло на добрых три тысячи долларов. Рэнди пытался трясущимися руками вставить пленку, пропущенную через головку магнитофона, в пустую катушку. Нервно мне улыбнувшись, он произнес:

— Сейчас заведем музычку.

С террасы вошла Уилма.

— Ей-богу, Рэнди, — протянула она пренеприятнейшим голосом. — Уж чего казалось бы проще. Ну-ка, отойдите в сторонку. Вот. Подержите мою выпивку.

Он взял у нее стакан. Пальцы у нее были проворные и ловкие. Уилма просунула пленку, прикрепила ее к пустой катушке, включила магнитофон. Пленка стала медленно накручиваться.

— Принесите мне еще выпить, Рэнди.

Он послушно засеменил прочь.

Зазвучала музыка. Лившаяся из динамика, установленного в комнате. С идеально чистым звучанием. Вызвавшая у меня покалывание в шее. Уилма отрегулировала громкость, недовольно посмотрела на панель управления, потом щелкнула переключателем с надписью «Терраса» и сказала:

— Когда вы пытаетесь включить сразу слишком много динамиков, что-то теряется. Вот этот лучше всего звучит здесь. Я отключу его, так чтобы по максимуму использовать акустику террасы. Не пытайтесь ответить на какой-нибудь вопрос Джуди относительно программы.

Такая резкая смена темы застала меня врасплох. У меня возникла дурацкая мысль, что Уилма имела в виду музыкальную программу. Но потом дошло, что она говорит о телевизионной программе, которую мы спонсировали до тех пор, пока Джуди не ушла с нее на лето.

— Я не могу ответить ни на какие вопросы, потому что не знаю ответов, Уилма.

Она потрепала меня по щеке:

— Ну вот и славно.

Уилма стояла довольно близко от меня. Есть у нее одно странное свойство. Когда вы находитесь рядом с ней, вы очень сильно ощущаете ее присутствие физически. Ее рот выглядит красным, кожа — нежнее, дыхание кажется глубже. Это почти непреодолимое жизненное начало, причем густо замешанное на сексе.

Ни одному нормальному мужчине не под силу находиться около Уилмы и разговаривать с ней без того, чтобы его мысли неизбежно не совершили вираж в сторону постели. Вероятно, тем же самым качеством обладала мисс Монро. Оно затуманивает ваш разум, когда вы хотите, чтобы он оставался ясным. А она прекрасно это осознает.

Мы снова вышли на террасу. Уилма нахмурила брови:

— Рэнди, тут чуточку громковато. Будьте другом, сбегайте внутрь, сделайте еще немного потише.

Рэнди поскакал в гостиную. Ноэль потупилась в свой стакан.

На террасе появилась Джуди, поднявшаяся по лестнице.

— Люди, солнце пропало, — объявила она. — Джуди начинает грустить. Плесните девушке чего-нибудь выпить. Пол, Мэвис, привет! Ну, как вам золотые просторы?

Мне нравится Джуди. Она начинала с того, что пела с оркестром. У нее не такой уж сильный голос, но использовала она свои вокальные данные на все сто. Когда ее лицо находится в состоянии покоя, что случается не так уж часто, вы с удивлением понимаете, что эта женщина — очень даже приятная блондинка. А когда стоит неподвижно, что также случается редко, видите, что и с фигурой у нее все в полном порядке. Но когда Джуди в движении, с этим гуттаперчевым, подвижным лицом, со всей этой ее просчитанной неуклюжестью и гротескностью поз и движений, вы видите перед собой лишь клоуна, абсолютно чокнутую девицу.

Но я испытывал грусть, наблюдая за ней, потому что знаю, что телевидение сожрало ее, и знаю, что она об этом знает. Последние сорок недель рейтинг «Джуди», получасового шоу, которое мы спонсировали, пока она в июне не ушла на лето, катастрофически скользил вниз. Вероятно, есть какой-то предел количеству простой комедии, которое публика готова принять от одного человека. У комедии положений более долгая жизнь. Джуди работала в жанре простой комедии. И стала повторяться, что почти неизбежно. Я знал, что Уоллас Дорн, работник рекламного бюро «Ферн и Хоуи», который аккуратно пристроил заказ Феррис под свое крылышко, рыскал в поисках нового осеннего шоу, нового таланта для Феррис. И задался вопросом: что Джуди делает здесь без своего агента? Я подозревал, что она поступила так под нажимом Уилмы. Это же очень просто — спекулировать на состоянии неопределенности, в котором находилась Джуди. «Не привози этого ужасного человека, дорогая. Мы не станем говорить о бизнесе, поверь мне».

Музыка заглушила звук последней приехавшей машины. Мы не знали о прибытии Уолласа Дорна, до тех пор пока он не прошел по краю террасы. Дорн был одет в твидовый костюм в стиле кантри с аскетическим галстуком. Дорн — эрзац-англичанин. Кажется, в Нью-Йорке их неиссякаемый запас. Усы военного образца, тщательно проглатываемые слова с рублеными окончаниями предложений, переходящими в «знаете ли». Много разговоров о клубе, «мне безо льда, пожалуйста», и временами дурацкая маленькая тросточка в руке. Славный старина Уоллас Дорн. Холостяк, спортсмен, хранитель старых школьных традиций.

Прошел еще час, прежде чем все мы собрались на террасе. Джуди и Гилман Хайес, уже одетые, Хосе в дальнем углу за маленьким баром на колесах, стоящий с отрешенной терпеливостью лошади, и маленькая, хорошенькая, как нераспустившийся бутон, массивная в бедрах и плечах мексиканская девчушка, которая появлялась среди нас время от времени, чтобы подать бутербродики с расплавленным сыром.

По мере того как алкоголь оказывал на нас действие, я начал улавливать все более нарастающее напряжение. Я не знал, что происходит, но Уилма казалась мне уж слишком веселой и самодовольной, а все остальные — жалкими.

Наконец, перед обедом у меня появилась возможность отделить Стива Уинсана от толпы. Я отвел его в сторонку и спросил:

— Что стряслось, Стив? Что, черт возьми, происходит? Из-за чего эта прицельная стрельба во всех направлениях?

Он грустно покачал головой:

— Ты счастливчик. Верный кусок хлеба, непыльная работенка. Счастливчик.

— Что происходит? Это что — государственная тайна?

— Старичок, я расскажу тебе, потому что меня задели за живое. Я теряю клиентов. Наша Уилма живет на широкую ногу. Старина Рэнди, сторожевой пес, очень аккуратно попиливает ее по поводу личных расходов. На носу подача налоговой декларации. Она вбухала очень много средств в это имение. Слишком роскошествует. А как ты знаешь, мои клиенты обслуживаются в индивидуальном порядке. Не через компанию. Рэнди считает, что нужно урезать мое финансирование. Он хочет, чтобы она избавилась от Культуриста, как от дорогостоящей игрушки, что означает сократить меня за ненадобностью, потому что она оплачивала рекламную раскрутку Культуриста, которая делала его большой шишкой в галерейном бизнесе. Я также занимаюсь Джуди. А она позвала ее сюда, чтобы и ей перекрыть кислород. Пообещала Джуди шоу в будущем году, но не вставила его в контракт и в то же самое время велела Весельчаку Дорну подыскать что-нибудь другое на осень. Он ничего не нашел, и Рэнди шепчет мне, что Уилма аннулирует заказ, передает его другому агентству. Насчет чего у самого Дорна есть очень сильные подозрения. Но не думай, что он сдастся без боя. И не думай, что я сдамся без боя, приятель. Мне нужен хороший рычаг, которым я раскурочу Рэнди и заставлю его сказать дорогой Уилме, что ей лучше меня оставить. Бог мой, если я потеряю всех троих, это больше шести сотен в неделю, которые перестанет получать «Стивен Уинсан ассошиэйтс». Старичок, не будь я поддатый, не стал бы тебе все это рассказывать. Ты уверен, что она не собирается и тебе перерезать горло?

— Ты меня удивляешь.

— Тут есть еще и второе дно, старичок. Она говорит нашему Рэнди, что, в качестве ее ручного и лишенного всякой самостоятельности бизнес-менеджера, ему не следовало допускать, чтобы ее текущие расходы дошли до такого уровня. Бедный дурачок. Он просит, умоляет, а она не обращает на него внимания, а потом делает поворот на сто восемьдесят градусов и во всем обвиняет его. Уилма уже до того его затюкала, что, если подойти к нему со спины и щелкнуть пальцами, он из ботинок выскочит. Это будет веселый-превеселый уик-энд. Держи ухо востро.

Я попытался следовать его совету. Инструктаж Стива прояснил причину напряжения. Я стал наблюдать. Джуди держалась слишком уж безразлично. Уоллас Дорн превратился в еще большего британца, чем сам Черчилль. Рэнди Хесс дрожал как осиновый лист. Ноэль вела себя так, будто мечтала оказаться в каком-нибудь другом месте. Стив ко всем цеплялся. По мере того как моя Мэвис напивалась, ее подражание Уилме начало граничить с пародией. И казалось, что почти слышно урчание самой миссис Феррис. Я все ждал, что она усядется на пол и примется вылизывать свое плечо языком. Мы в огромном количестве поедали обильно приправленную специями мексиканскую еду, которую приготовила каменнолицая Розалита, а подавал ее брат Хосе и красотка Ампаро. Это было что-то вроде буфета, где в первый раз каждый сам наполнял свою тарелку, а Ампаро сновала с горячими кастрюльками, накладывая добавку. Я видел, что Гилман Хайес сел на пол в затененном углу, видел крайне примитивные ласки, которыми он одарял Ампаро, когда та наклонялась, чтобы его обслужить. Ее единственной реакцией было то, что она чуть излишне поводила бедром, когда от него отстранялась. Флегматичное лицо метиски при этом не меняло выражения. Позже я заметил, как Хосе наблюдал за Гилманом Хайесом со столь же бесстрастным выражением лица. Вряд ли мне хотелось бы, чтобы на меня смотрели вот так же.

После обеда в большом коктейльном зале зазвучала плавная хорошая музыка, а весь мир снаружи заискрился от света прожекторов. Стив и Уилма затеяли свою обычную, сопровождавшуюся взаимными ядовитыми нападками игру в кункен. Джуди Джона, Уоллас Дорн и я принялись играть в слова по пять центов за очко. Ноэль Хесс, сославшись на головную боль, ушла спать. Рэнди суетился вокруг нас, следил за музыкой, возился с прожекторами, переставлял пепельницы, наливал напитки, вникал в ход обеих игр, приставая с советами и подсказками. Постоянно ставил латиноамериканскую музыку, по просьбе Гилмана Хайеса. Доску для игры в слова заливал яркий свет лампы с матовым абажуром.

Я не мог по-настоящему сосредоточиться, потому что невольно следил за Мэвис, танцевавшей с Хайесом. У меня не было никакой уважительной причины для недовольства. Но музыка была негромкой, медленной и таящей в себе некий подтекст, к тому же они слишком уж подолгу танцевали не сходя с места. Меня бросало то в жар, то в холод. Я не мог повернуться и посмотреть на них. Видел их только краем глаза. Фрагментарно. Медленный поворот, его коричневая рука на ее мягкой талии. Эпизодически их отражение в стакане. Музыка сплошь состояла из ритмичного тиканья, прищелкивания и буханья, с надрывными звуками трубы. В другом углу Уилма проговорила: «Черт подери, Уинсан, одну карту за раз», а Уоллас Дорн негромко крякал от удовольствия и щелкал деревяшками по доске.

И вдруг я осознал, что Хайес и моя жена куда-то подевались. Я быстро повернулся и оглядел пустую комнату. Наверное, даже начал привставать. Но Джуди быстрым упреждающим движением прижала мою руку. Я посмотрел на нее. Уоллас Дорн изучал свое положение, жуя кончик уса. Джуди сделала легкое движение головой. Я глянул в том же направлении, сквозь стекло, и увидел, что они теперь танцуют на большой террасе, при свете прожекторов. Выглядели они как-то театрально, как будто находились среди тех исполинских декораций, которые голливудские гении создают для Астера. Еще немного — и серебряная лестница, разматываясь, спустится со звезд, и по ней сойдут хористы с острыми плечами и четверть тонны голых бедер.

Я кивнул Джуди с благодарностью и с уважением за то, что она так быстро почувствовала, что происходит, а то я мог бы выставить себя дураком. У нее сделалось выражение лица, как бы говорящее: «Всегда рады помочь», и она подмигнула мне так энергично, что я почти мог это расслышать. Уоллас Дорн предупреждающе крякнул и поменял «own» на «clown» таким образом, что "с" изменило «lean» на «clean» и оказалось на бонусной клетке.

Уоллас выиграл. Мы заплатили ему. Джуди зевнула и заявила:

— Все, хватит. А то так можно вообще остаться без ничего. Я иду посмотреть на звезды, а потом сразу в кроватку.

— А вам не нужна помощь в рассматривании звезд? — спросил я ее.

— Вы возьмете на себя одну половину световых лет, а я другую. Мы прошли мимо танцующих. Они, казалось, не замечали нас.

Потом спустились по каменной лестнице и прошли в конец левого ответвления причала. Джуди засунула руки в большие накладные карманы шерстяной юбки и шаркала каблуками, чуть поеживаясь от ночной прохлады. Звезд было даже чересчур много. Красная циновка, на которой она лежала под солнцем, стала сырой от росы. Я перевернул ее сухой стороной кверху и передвинул к краю. Мы сели, свесив ноги к воде. Я зажег ей сигарету, повернулся и через плечо посмотрел на высокую террасу. Музыка едва доносилась. Иногда я мог разглядеть их до пояса, когда они перемещались к краю террасы. В остальное время они находились вне поля зрения.

— Очень миленькая тележка для приговоренных к казни, — произнесла Джуди.

У меня ушло какое-то время на то, чтобы вникнуть в смысл ее слов.

— А насколько острый нож?

— Достаточно острый. Люди слышали, как его затачивали. Так что меня убрали из пары программ летней серии. И труппа начинает разваливаться. Их нельзя винить. Им нужно подыскать какое-то теплое местечко к следующей осени.

— А вам — нет?

— Не знаю. Я просто чертовски устала, Пол. Я всегда могу отрастить новую голову. И уже делала так прежде. Меня голыми руками не возьмешь, Пол. Я — боец. Так, по крайней мере, все время себе внушаю. Я могла бы получить контракт в Лас-Вегасе. Но сейчас просто вымоталась. Не знаю. Я добилась успеха и откладывала больше, чем многие, и хранится это там, где я, слава богу, не могу до этого добраться. Наверное, мне положено как-то отреагировать. Возможно, Уилма добивается, чтобы я встала на колени. Я всегда смогу подыграть, если ей это нужно для счастья. Пойду-ка я спать. — Она поднялась.

Я встал тоже. Джуди подняла кулаки и прошлась нетвердой походкой, огибая конец причала, на каучуковых ногах, пошатываясь, рыча: «Вот так-то, болван, попробуй сунься!» И я вдруг осознал очень специфическую природу ее мужества. Крепко взял ее за руки чуть выше локтей, легонько встряхнул и сказал:

— Вы мне нравитесь, Джуди. Вы чертовски мне нравитесь.

— Отпустите, не то я сейчас расплачусь на вашем плече.

Я стоял и смотрел, как она пошла обратно, поднялась вверх по лестнице, пересекла террасу и скрылась из вида. Потом выкурил еще одну сигарету и тоже поднялся наверх. Было уже больше часу. Стив и Уоллас Дорн исчезли. Уилма и Гилман Хайес сидели на низком диванчике. Они перестали говорить, когда я вошел. Хайес сидел, скрестив на груди свои большие руки, уставившись в потолок. Вид у него был мрачный и упрямый.

— Мэвис ушла спать, — сообщила мне Уилма.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Хайес удостоил меня маловыразительным кивком.

Мэвис, которую чуточку пошатывало, готовилась отойти ко сну, напевая вполголоса латиноамериканские мелодии. Она улыбнулась мне теплой, влажной улыбкой. Мы легли спать. Она была исполнена готовности, набухшей жадной готовности, которая совершенно не принимала в расчет нашу нараставшую холодность друг к другу. Не стоило обольщаться на этот счет. Гилман Хайес подготовил ее, алкоголь воспламенил, а музыка подстегнула. Я был всего лишь удобством. Совершенно законным, незатейливым и доступным удобством. Не было никаких слов любви. Все это было очень внезапно, очень бурно и совершенно бессмысленно.

После я услышал, как ее дыхание стало глубже, она уснула. Музыка стихла, прожекторы погасли. До меня доносился лишь шум воды, плещущейся о пирсы. Мэвис удалось-таки что-то убить. Я не знал точно, как это было сделано. Но лежал, смотрел на световые узоры, которые мог создавать, крепко зажмурив глаза, искал в своем сердце и не мог отыскать никакой любви к ней. Я был уверен — раньше любовь была. Но такое вроде бы не должно уходить, — это ведь вам не тыквы выбросить после Хэллоуина. Искал нежность и тоже не находил. Я искал уважение и не находил.

Она спала возле меня и была просто крупной, влажной, половозрелой, здоровой, угодливой молодой женщиной, слишком эгоистичной, чтобы начать вынашивать детей, которых мне хотелось, с большим отделением для тщеславия, с маленьким отделением для души, искательница острых ощущений, искушенная в бессмыслице, наглядное подтверждение теорий мистера Веблена[1]. Мне хотелось избавиться от нее и еще хотелось плакать.

Суббота выдалась безоблачной, жаркой и безветренной. Завтрак подавали на террасе, по частям, по мере того, как люди вставали, — он включал в себя ром с лимонным соком, huevos mexicanos[2] и кубинский кофе, который был ближе к твердому веществу, нежели к жидкости. Эта комбинация снимала легкое похмелье. Когда люди начали возвращаться к жизни, стало совершенно очевидно, что предстоит один из тех наэлектризованных, буйных дней, когда все будут расхаживать с гордым видом, работать мускулами, выходить из себя, пить слишком быстро и играть слишком азартно.

Гилман Хайес надел что-то вроде спортивных трусов, и теперь Стив, сидевший за штурвалом моторной лодки, таскал его туда-сюда по озеру на водных лыжах. Хайес выглядел как один из обитателей Олимпа не самого высокого ранга. Мэвис ахала и ворковала в конце пирса. Наверное, Стиву это надоело. Сделав крутой вираж, он ослабил буксирный трос и дернул Культуриста так, что чуть душу из него не вытряхнул. Гил стал возмущаться. Стив послал его к черту, вытянул свое коренастое тело на солнце и крикнул Хосе, чтобы тот принес ему виски. По просьбе Уилмы буксировку на себя взял Рэнди. Хайес показал Мэвис, как стоять на водных лыжах. Было много хихиканья, пронзительных взвизгов и поддерживания рукой на манер атлетов с рекламных фотографий.

Я немного поплавал и изрядно выпил. Джуди Джона устроила себе обычную разминку для поддержания формы: сгибание колен, наклоны назад, удерживание ноги в выпрямленном положении, стойка на руках. У нее ладная фигурка. Я получал удовольствие, наблюдая за ней. Уоллас Дорн плескался в воде между двумя причалами с таким видом, будто терпел все эти постыдные вещи ради того, чтобы не отрываться от коллектива. Ноэль Хесс сидела совсем близко от меня, заказывая новую порцию спиртного каждый раз, когда это делал я. Мне это было удивительно. Она смуглая, маленькая и тихая. При этом у вас никогда не возникает чувства, что вы ее знаете. Кажется, что она все время наблюдает за вами. И тут у вас возникает ощущение медленного огня, скрытого под всем этим внешним спокойствием. На ней был желтый купальник, и я в первый раз заметил почти безупречную чистоту ее кожи. Телосложение Ноэль словно подчеркивало замысловатость голеностопного сустава, запястья и плеча, как будто выточенных из слоновой кости, заставляющих вас осознать человеческое тело как нечто хрупкое и уязвимоепо своему устройству. Уилма какое-то время поплавала, демонстрируя гораздо больше энергии, чем мастерства, а потом, помахав рукой, позвала всех с озера и затеяла игру в крокет. Рэнди она назначила счетчиком очков и рефери, а всех остальных разбила на две команды по четыре человека.

Меня определили в одну команду с Джуди, Уолласом Дорном и Ноэль Хесс, а противостояли нам Хайес, Мэвис, Уилма и Стив. Уоллас, игравший с ожесточенной сосредоточенностью, и Ноэль, с неожиданно хорошим глазомером, были нашей ударной силой. Джуди устроила из этого клоунаду, а я слишком захмелел, чтобы от меня был какой-то толк. Основные правила игры заключались в следующем. Если ты завладел шаром, ты мог отбить его в озеро. Тот, чей шар отбили в озеро, обязан был выпить залпом, достать шар, вернуть его на край парковочной площадки. Всякий раз, когда одна из команд проходила весь путь, все выпивали. Я довольно смутно воспринимал происходящее. Они то и дело отбивали мой шар в озеро. Голоса стали звучать как-то странно, как будто мы находились в тоннеле. Полосы на деревянных мячах проступили ярче. Трава стала зеленее. Я помню Джуди, умоляющую на коленях, заломив руки, в то время как Стив делал богатырский взмах и, поскользнувшись, сбил ее шар и свой собственный вниз по склону, в озеро. Не знаю, кто выиграл. Кажется, я съел что-то на ленч.

Потом, каким-то таинственным образом, я оказался в гостиной, петляя, пытаясь сфокусировать взгляд, а Джуди Джона меня поддерживала.

— Ну, идемте же, — говорила она. — Одной толстенной ножищей, потом другой.

— А где все?

— На улице — безумствуют и веселятся. Гоняют туда-сюда на лодках. Барахтаются в воде. Ну, идем же, мой ягненочек. Джуди не даст тебе упасть и удариться головкой.

Далее следует еще один провал в памяти, а потом я оказался в постели, и Джуди смотрела на меня сверху вниз, качая головой. Она подошла к изножью кровати, сняла с меня ботинки. Я по-прежнему был в плавках. Она накинула на меня одеяло.

— Очпризнателен, — проговорил я. — Очпризнателен.

— Бедный старый медведь, — сказала она, наклонилась ко мне, легонько поцеловала меня в губы, а потом исчезла, и дверь тихонько затворилась за ней.

Кровать начала вращаться вокруг своей оси, то в одну, то в другую сторону. Я вцепился в нее и аккуратно направил во внезапно сморивший меня сон.

Когда я проснулся, было темно. Я посмотрел в окно. Прожекторы на улице были включены. Слышался смех. Кто-то включил воду в нашей ванной. Дверь открылась, и через гардеробную мне стал виден силуэт Мэвис на фоне освещенной ванной. Она повернулась в дверном проеме и щелкнула выключателем.

Когда Мэвис тихонько пробиралась по комнате, я произнес ее имя.

— Так ты, значит, не умер после всего этого, дорогой?

— Сколько времени?

— Около девяти. Совсем тепло. Мы все купаемся. Надеюсь, ты чувствуешь себя ужасно?

— Ну, спасибо тебе.

— К твоему сведению, ты выставил себя посмешищем. Спотыкался на ровном месте. Надеюсь, что тебе паршиво. — Она с достоинством покинула комнату, хлопнув дверью.

Я снова отключился. Когда же опять проснулся, видимо, было уже совсем поздно. Я чувствовал себя немного лучше. Выпил три стакана воды, надел халат и вышел в гостиную. Две маленькие лампочки были зажжены. Стереосистема автоматически настроилась на станцию в FM-диапазоне, какой-то придурок диск-жокей говорил:

«Короче, ребята, у Золушки на все про все тридцать секунд, так что, наверное, пора нам закругляться с нашим балом. Прости, Элеонор, что так и не оставили для тебя этот диск Джуди, но...»

Я отыскал нужную ручку и выключил его. Затем вышел на террасу, в теплую ночь с биллионами звезд. Кто-то со всех ног бежал вверх по бетонным ступенькам. Какая-то фигура метнулась к электрическому щиту, и прожекторы стали вспыхивать по секторам, затмевая звезды. Я сощурился от света и увидел, что это Стив. Остальные были на причале. Стив крепко схватил меня за руку:

— Пол, Уилма пропала.

Мое сознание было затуманено долгим сном. Я глупо уставился на него:

— Куда пропала?

— Мы думаем, что она утонула.

Глава 3 Джуди Джона — после

Я все думала о том, что во всей этой ситуации сильно подкачал сценарий. Видит бог, я стала специалистом по плохим сценариям за сорок недель «Джуди-Тайм». Такое дурацкое название агентство присвоило моему получасовому безумству.

Хаос царил неимоверный, все бегали туда-сюда и верещали. Пол Докерти был единственным, кто предпринимал какие-то осмысленные действия. Он отзвонил куда надо, как только осознал, что, по всей видимости, произошло. Вообще-то все было достаточно ясно. Ее вещи лежали в конце пирса, а мы все уставились на самую пустую, самую черную воду, какая только бывает. Да, мы плескались в ней, такие счастливые, лежали на воде, глядя на звезды и испытывая то легкое ощущение опасности, которое дает ночное купание. Но после того как мы поняли, что случилось, наверное, и шестеро крепких мужчин не затащили бы меня в эту воду, Пол взял с собой Гила Хайеса и Стива, чтобы нырять примерно в том месте, где, по нашим прикидкам, она находилась. Уоллас и Рэнди недостаточно хорошо плавали. Так что Рэнди управлял лодкой и светил большим фонарем в темную толщу воды. Было очень тихо. Мы слышали, как они кашляли и жадно глотали воздух, когда выныривали. Эта дура Мэвис Докерти сидела у моих ног, когда я стояла, наблюдая за ними. Она без конца издавала неприятный ноющий звук, как будто ее малахольное сердечко готово было разорваться пополам.

Потом мы услышали приближавшиеся сирены. Судя по звуку, они ехали по черным холмам. Пол окликнул меня, спросив, сколько времени. Я достала часы из кармана халата и расположила так, чтобы яркий свет попадал на циферблат.

— Почти четверть первого! — прокричала я.

И услышала, как он сказал:

— Ладно. Хватит. Сюда едут специалисты. Все равно уже слишком поздно, даже если бы нам посчастливилось ее найти. Если это не очередной ее фокус и она не сидит где-то на берегу и не давится от смеха, то теперь уже мертва, как та макрель в лунном свете. — Его голос хорошо разносился по воде.

— Не говорите про нее так! — завопила Мэвис, а потом разразилась очередной серией истошных блеющих звуков.

В одной машине сидели двое больших молодых полицейских, в другой — толстый человек со скучным, добрым лицом. Они спустились, пересчитали нас по головам и стали смотреть на воду. Один из полицейских, казалось, все не мог оторвать от меня глаз, отчего у меня возникло безумное желание отмочить для них какой-нибудь номер.

Пол сказал:

— Я слышу, как сюда плывут лодки.

Человека в штатском звали Фиш. Он отозвался:

— Я передал на телефонную станцию, чтобы они вытащили ребят из постелей и отправили сюда. Они будут искать ее кошками.

— Сейчас она уже мертва, — проговорил Пол. — Почему бы не подождать до утра?

— Вообще-то мы всегда приступаем к этому сразу, как только это случается. Мы всегда так делаем. Это ведь не может быть очередной ее шуткой, правда?

— Сомневаюсь в этом, — ответил Пол. — Она бы услышала сирены и пришла.

Я отошла от них, потуже подпоясала халат, закурила сигарету уселась на каменных ступеньках и стала смотреть на озеро. Жуки расшибали свои мохнатые головы о ближайшие прожекторы. Я сидела и обдумывала способы, которыми могла бы удержать Уилму под водой, и у меня мурашки забегали по телу, потому что я поняла, что не смогла бы этого сделать.

О, она все приберегала это напоследок, планировала, как лучше это сделать. И хотя я говорила себе, что мне наплевать, когда она, наконец, преподнесла мне это, и конечно же в своей неподражаемой манере. У нее вошло в привычку оставлять вас ни с чем. Я решила, что перестану думать об этом. Нет никакого проку думать об этом. Не так уж много остается вещей, заслуживающих того, чтобы о них думать.

Я наблюдала за подплывающими лодками, видела кошки и крючки, которые выглядели как средневековые пыточные орудия. Их налаживали на свету, когда полицейские распределяли между собой участки поиска. Представители власти скучились в конце пирса, где Уилма оставила свои вещи.

Через некоторое время Пол медленно пошел вверх по ступенькам ко мне. Он остановился, поежился и попросил:

— Побудете здесь, Джуди, пока я вытрусь и возьму еще сигарет, хорошо? Я хочу с вами поговорить.

— Конечно.

Он быстро вернулся и сел на одну ступеньку ниже меня. Вытирая мокрые волосы полотенцем, вполголоса проговорил:

— Этот помощник шерифа, по имени Фиш, нашел ее купальник из двух частей в кармане ее халата. Что тут происходило? На ней был другой купальник?

— Нет. Мы расшалились. По сути дела, устроили вакханалию, если вам не придет на ум какой-то более медицинский термин. При свете звезд.

Он повернулся и посмотрел на меня с неодобрением:

— И вы тоже, Джуди?

Мне сразу бросилась в глаза та странность, что его первый вопрос не касался чуть тепленькой Мэвис.

Я распахнула верх халата:

— Обращаю ваше внимание на то, любезный сэр, что я по-прежнему облачена в мое старое купальное одеяние из синего сержа, то, которое блестит на седалище. У меня холодная озерная вода, как ни странно, совсем не возбуждает полового влечения. И если уж меня станут вылавливать кошками при свете звезд, то хочу, чтобы меня было за что подцепить. Можете отнести меня к разряду некомпанейских людей.

— А как насчет Мэвис?

— Леди сказала бы, что она не знает. Но ваша супруга совершенно голая под этим своим роскошным халатом. А фигурка у нее что надо, могла бы я добавить. Помимо этого, некомпанейскими людьми оказались Рэнди, который недостаточно хорошо плавает, и Уоллас Дорн, который, наверное, не мог бы вынести такой потери достоинства.

Пол помолчал какое-то время, потом потрясенно спросил:

— И Ноэль тоже?

— Считайте, что мы оба в замешательстве, дружище Пол. Я отношу это на счет бренди. Или атавизма. Или неосознанной мести своему благоверному. Или подначивания со стороны Стива Уинсана. В любом случае, я скажу — черт с ним. Мне кажется, такой разговор больше пристало вести на заднем дворе, развешивая белье. Были разглагольствования насчет возвращения к матушке-природе. Хотя я и привыкла появляться перед публикой в не слишком презентабельном виде, в душе так и осталась застенчивой девушкой. Провожу кое-какие границы. У меня просто мурашки по всему телу бегают. Я задумалась об упадке современного общества. Как видите, я — мыслитель, самый что ни на есть серьезный.

— Где вы были, когда это случилось, Джуди?

— Толком и не знаю, потому что никто, похоже, не знает точно, когда это случилось. Кто-то начал звать ее. По-моему, это была Мэвис. Потом все мы прислушивались. Потом Гил Хайес стал выкрикивать ее имя так громко, что оно отдавалось эхом с другого берега. И мы все вслушивались. А Уилмы все нет и нет. Тогда Стив помчался наверх, чтобы включить свет, дав своим товарищам по играм совсем мало времени на то, чтобы привести себя в подобающий вид. Я услышала лихорадочную возню. Стив, должно быть, влезал в шорты на полном скаку. В этот момент вы вышли на сцену из-за кулис с таким видом, будто вас вытащили из-под камня. А потом проявился ваш административный талант. Порядок из хаоса.

— Бог мой, как хочется, чтобы Мэвис заткнулась!

На это моего ответа не последовало. Мне тоже хотелось, чтобы она заткнулась. Я посмотрела на его затылок. Мне понравилось, как забавно, по-мальчишески, закручивались непричесанные волосы на его макушке. Бедный медведь. Здоровенный мужик, в котором чувствуется цельность. Возможно, его когти и зубы достаточно остры в мире бизнеса, но в такой ситуации он был ребенком, только начавшим ходить. Такие типы, как Стив, Уоллас Дорн, Рэнди и Уилма и — чего уж там греха таить — Джуди Джона, могли бы выпотрошить его легким движением руки. Наверное, отличие заключается в следующем: мы постигаем, возможно, слишком рано, что поля самых жестоких битв — это коктейли, званые обеды, банкеты по окончании спектакля, пропускание по рюмашке перед ленчем. Люди вроде Пола Докерти воспринимают подобные вещи как отдых. Так что здесь он находился среди волков, обремененный этой глупой женой, которая обожает — мне следовало сказать: обожала — Уилму, этой глупой женой, не имеющей достаточного житейского опыта даже для того, чтобы чувствовать подсознательную причину этого обожания, хотя Уилма-то наверняка знала, что к чему. И я совсем не исключаю, что, будь она жива, она бы завела Мэвис достаточно далеко, чтобы девушка в один прекрасный день с неподдельным ужасом взглянула на себя и на свои мотивации.

Бедный милый медведь! Милый человек с грубоватым лицом, сбитый с толку свой дамой и вызывающий у нее едва ли не отвращение. Джуди, девочка моя, это непозволительная роскошь для тебя, и все же до чего это было бы чудесно — еще раз снять маску и подержать большого медведя в своих объятиях, крепко и нежно, потому что любви так давно уже не было.

— Похоже, они там, внизу, знают, что делают, — произнес Пол.

В этом действительно просматривалась какая-то упорядоченность — в том, как лодки прочесывали озеро, взад-вперед, туда-сюда. Поднялся ветер, и неожиданно стало прохладно. Мой халат показался мне тонким.

— Схожу оденусь, — решила я.

— Хорошая мысль. Так сразу они ее не найдут. Они все время останавливаются. Дно, наверное, каменистое.

— Они достают... до самого дна?

— Как я понимаю, да. Потом, если они ее не найдут, через несколько дней при разложении выработается достаточно газа, чтобы вынести тело на поверхность. Раньше стреляли из пушки, чтобы тело всплыло. А почему — хоть убей не знаю.

Тут я задрожала так сильно, что у меня застучали зубы, и я поспешно встала.

Ноэль и Рэнди занимали соседнюю комнату. Я услышала его голос, резкий и пронзительный от напряжения, произносящий снова и снова: «О боже, о боже, о боже». Потом услышала ее голос, более мягкий и низкий, успокаивающий его. С парнем явно творилось что-то неладное. Совсем неладное. Ноэль я тоже не завидовала.

Мой купальник был все еще мокрый. Стащив его с себя и переступив через него, я достала большое, толстое, роскошное полотенце и растиралась до тех пор, пока тело не запылало. От этого мне стало так приятно, что я неожиданно для себя замурлыкала какой-то мотивчик, пока вытиралась. Ну прямо как чертова кошка, подумала я. Все летит к чертям собачьим, а ты вдруг чувствуешь себя на седьмом небе. Тут я подумала о животе, так что втянула в себя диафрагму настолько глубоко, насколько могла, и повернулась к зеркалу в профиль. Так у меня раздавался вширь верхний этаж и оттопыривался нижний ярус, но животика не наблюдалось. Черт подери, что же, мне и помурлыкать нельзя, если мое здоровье при мне? Двадцать девять, а в свою первую поездку я отправилась в пятнадцать. Еще один год — и половина жизни долой. В пятнадцать я выглядела на восемнадцать. И в двадцать четыре выглядела на восемнадцать. Я немало лет извлекала немалую пользу из этих восемнадцати. Глупенькая, изнемогающая от любви пятнадцатилетняя девчонка, врущая насчет своего возраста, мотающаяся по стране, чтобы петь с самым что ни на есть захудалым оркестром, и только для того, чтобы быть рядом с Моузом, который умел извлекать такие сладостные звуки из видавшей виды трубы.

О! Все эти годы, когда приходилось питаться жареной стряпней и трястись в автобусе всю ночь напролет! Отели, кишащие тараканами, антрепренеры, кладущие толстую лапу тебе на коленку... Бог ты мой! Эти гастроли, и все эти важные шишки, и Моуз, который в конце концов женился на мне. Он подсел с «травки» на порошок. И держал это в секрете, пока наконец не перерезал себе горло в Скрэнтоне после того, как Митч его уволил, оставив мне в наследство видавшую виды трубу и три песни, которые так и не смог издать. А эта невообразимая зима в Чикаго, где я выступала в шоу? А населенная клопами комнатка, которую я делила с этим чудом в перьях, Джанет? Однажды я вернулась и узнала, что она угодила в тюрьму за то, что рыбачила из окна, бог ты мой! Одолженной удочкой, с наживкой из объедков, подтягивала орущих бездомных кошек к окну, на высоту трех лестничных пролетов, и сбывала их по двадцать пять центов за штуку медицинскому училищу. Ах, детка, детка, ты была «в самом, самом низу», прежде чем пошла в гору, прежде чем Дэнди Адамc, благослови Господь его черную душу, разглядел в тебе способности к комедийному жанру и занял тебя в этих первых хороших номерах. Там, внизу, пропасть, и, низвергнутая с вершины, ты не сможешь опять провалиться до самого низа, ведь правда? Но я так устала! Мне хочется свернуться калачиком с милым медведем. Я погладила старинного приятеля — плоский животик. Влезла в плиссированную юбку из ирландского твида и болтающийся на мне, обтрепанный старый джемпер, который всегда беру с собой на счастье. Я подумала о том, как холодно, и направилась в другое крыло, к кухням. Там отыскала Хосе и прибегла к кухонному испанскому, которого поднабралась за тот сезон в Мехико. Похоже, это ему понравилось. Он знал, что сеньора мертва. Данный факт был им рассмотрен и принят. Не думаю, что кто-то из них троих стал бы так уж убиваться по этому поводу. Я сказала ему, что люди наверняка мерзнут. Предложила сварить побольше кофе и отнести вниз. Хосе ответил, что так и сделает.

Я вышла через черный ход. Пол приближался ко мне по гравию. Свет из окна коснулся его лица, когда он проходил мимо него. Хорошее трезвое лицо, и у меня возникло такое чувство, словно я долгое время находилась в подвешенном состоянии, в стороне от многих хороших вещей. Он был стволом дерева. Мне хотелось раскачаться так, чтобы я могла дотянуться до него, отвязать себя и спуститься туда, где есть место, чтобы поставить ногу.

Я вышла из тени, заставив его вздрогнуть от неожиданности. Положила ладони ему на руку:

— Смотрите, Пол, я бежала по воздуху. Это такой хороший трюк. Клоунский трюк. Перебираешь ногами с бешеной скоростью, строишь рожи и...

Потом что-то оборвалось позади моих глаз, хотя уж плакать я никак не собиралась. Крепко стиснула зубы, сдерживая себя, потому что реветь не было никакой причины, но этот тонкий ужасный звук, который поднимался по моему горлу, как пила, все равно уже вылетел. Пол обхватил меня. Я почувствовала его неуверенность, продолжая издавать эти непозволительные жалкие звуки, что-то вроде «н-н-н-н... н-н-н-н... н-н-н-н...», при этом думая: «Бог мой, Джуди, то ты поешь от приятного ощущения, вызванного полотенцем, то стоишь здесь и сходишь с ума». Он повернул меня и повел к машинам. Я шла согнувшись, потому что от беззвучного плача, почти беззвучного, едва не сложилась пополам. Я спотыкалась, но он поддерживал меня одной рукой. Потом усадил меня в пахнувший новизной автомобиль, закрыл дверцы, поднял стекла, положил ладонь мне на затылок, прижав мое лицо к своему пиджаку, и сказал:

— А теперь давайте.

И этими словами вышиб дно из запруды.

Огромная масса воды с ревом хлынула в долину. Да, хороша же я была, нечего сказать! Цеплялась за него, пускала слюни, зарывала лицо в его пиджак, стонала, повизгивала и голосила, не зная, откуда все это берется и почему. Была хорошая, большая грудь, пара хороших, больших, ласковых рук и убаюкивающее нашептывание всякий раз, когда саунд-трек предоставлял ему такую возможность. Меня захлестнуло этим потоком, и долгое время я была ничем. Просто вчерашними недоеденными спагетти. Размякшей массой, которая, со все более редкими и неожиданными интервалами, выдает взрывные фыркающие звуки. Но по мере того как медленно возвращалось сознание, возвращалась и гордость. Я с усилием приподнялась, отстранилась и передвинулась на дальний край сиденья. В кармане джемпера лежала косметическая салфетка. Я высморкала нос, который, как мне представлялось, теперь был похож на редиску. Выбросила салфетку из окна машины, опустила стекло еще ниже и голосом маркизы попросила сигарету. Он дал ее мне. Я испортила первую затяжку заключительным всхлипом и едва не задохнулась.

Я злилась на него. Да кто он такой, чтобы вторгаться в мою личную жизнь? Чем, по его разумению, он занимается? Кому нужна его жалость? Наконец с трудом проговорила:

— Кажется, я была несколько несдержанна.

— Вы выложились на полную катушку.

Я резко повернулась к нему:

— И я еще докажу вам, дружище, что плачу не потому, что меня поколотили.

— Сколько времени вы уже так не плакали, Джуди?

— О господи! Не помню. Лет пять-шесть. Я не знаю... почему со мной такое случилось.

— Если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что это гидравлический пресс.

Я невольно рассмеялась. А смеясь, поняла, как нелепо с моей стороны было злиться на него. Бедняга. Плаксивая женщина упала в его объятия, и он сделал все, что мог. Потом, подумав о черном озере, перестала смеяться.

Это хорошо — вот так поплакать. И даже при том, что я наслаждалась этим ощущением легкости, свободного полета, я уже прокручивала в голове эту ситуацию, пытаясь вывернуть ее так, чтобы превратить во что-нибудь полезное, что-нибудь такое, из чего получится номер. Ну, скажем, в такую вещицу, где я сыграю трех или четырех женщин, то, как они плачут... герцогиня, женщина-борец и актриса из старых немых фильмов, с разным музыкальным сопровождением для каждой.

До какой же степени притворства можно дойти? Неужели ты даже не способна честно поплакать? Я задавалась вопросом: что от меня осталось? Просто какое-то странное устройство для превращения всего в гротеск. Что-то вроде машины, которая заглатывает жесть, бумагу и бобы, а изрыгает из себя нескончаемый ряд банок с консервированным супом.

Ладно, спишем это на внезапную смерть, сирены в ночи, черную воду и чувство одиночества. Не слезы. То, что случилось дальше. А случилось то, что его рука лежала на моем левом плече. Он сидел за рулем. Случилось то, что ощущать на себе его руку было приятно. Случилось то, что я склонила голову влево и положила щеку на тыльную сторону его ладони. Случилось то, что я немного повернула голову, так что мои губы коснулись его ладони. Потом вроде должно было возникнуть неудобство. Слишком много локтей на пути, и носы мешают, и некуда девать колени. Но получилось так, как будто мы все заранее отрепетировали. Он распахнул объятия, а я развернулась к нему спиной, а потом легла спиной в его объятия, закинув ноги на сиденье, в направлении дверцы, и нашлось куда пристроить все наши руки, когда его губы прильнули к моим.

Для меня в любви всегда какая-то ненатуральность. Это как маятник. Я начинаю испытывать наслаждение, а потом маятник отклоняется в другую сторону, и я вижу себя со стороны, и меня разбирает смех. Потому что есть в этом, черт побери, что-то нелепое. Люди слепляют вместе свои рты. Тяжело дышат, как будто бежали вверх по лестнице. Сердца колотятся: бум-бум. Но в этот раз маятник качнулся, и зацепился за маленький крючочек, и остался в том положении, и во всем этом не было ничего нелепого.

Совершенно разомлевшая Джуди Джона высвободилась, села очень прямо и уставилась в пустое пространство перед собой. У меня покалывало все тело, от лодыжек до ушей.

— Бог мой, — сказала я. Тон у меня был чопорный, как у старой девы.

Он коснулся моей спины, а я подскочила, как на пружинах, и приземлилась на фут дальше от него.

— Что случилось?

— А то ты не знаешь, ей-богу...

— Я знаю. То есть мне кажется, что знаю. Однажды, когда я был маленьким, мой дедушка стоял на стремянке. А я все подбегал, слегка раскачивал стремянку и убегал, визжа от удовольствия. Ему это надоело, и он отмахнулся от меня своим пиджаком. При этом забыл, что в кармане пиджака у него лежал маленький гаечный ключ.

Я повернулась спиной к дверце, как капитан Хаммер, оборонявшийся от девяти китайских бандитов, и сказала:

— Я объясню быстро и доходчиво, и не перебивай меня, пожалуйста. Несмотря на несколько серьезных ошибок, я — очень морально устойчивая дама. Этот легкий поцелуй оборвал мне крылья, потому что я чрезвычайно уязвима. Тронь меня, и я разлечусь вдребезги, как бывает с рюмкой от звуков скрипки. Но то, что я артистка эстрады с маленькой буквы, еще не означает, что я играю во всякие там игры. Ты — женатый человек, и, соответственно, ты — отрава, а посему я сделала бы о тебе запись в дневнике, если бы вела таковой, но при этом отметила бы, что ты разбередил мне душу, если тебе приятно это слышать, а теперь я ухожу на этих каучуковых ногах, исполненная целомудрия и сожаления. — С этими словами я открыла дверцу и вылезла из машины.

Он отозвался:

— С этим препятствием можно что-нибудь сделать, Джуди.

— Не говори так. Не думай об этом. Позвони мне в мой яблочный ларек на следующий день поминовения.

Я пошла прочь. Оглянулась назад. Увидела красный кончик его сигареты. Потом спустилась к пирсу, к тому, на котором больше никого не было. Села в росу, скрестив ноги. Услышала, как кто-то из мужчин произнес:

— Три года назад я поймал вон у тех камней здоровенного окуня. Четыре фунта с лишком. Поймал его на лягушку.

И другой человек в лодке ответил:

— А вот я не могу на лягушек. Они вцепляются в леску своими лапками. И меня от этого мутит. Я ловлю на жуков.

— Постой-ка. Что-то подцепили.

Я задержала дыхание. Затем услышала, как он проговорил:

— Твердое дно. Опять камни. Поверни-ка в другую сторону, Вирг. — И через некоторое время: — Ну вот. Веревка освободилась.

В душе у меня творилось что-то невообразимое. Мне хотелось грустного фламенко на гитарах и испанских типажей, поющих в нос, в то время как я раскачиваюсь и прищелкиваю пальцами, а большие жемчужные слезы катятся по моим алым щекам. Я долго просидела там. Наконец поднялась к дому, пошла на кухню и выпросила гигантский сандвич у Розалиты, лицо которой напоминало фамильный склеп. У меня от переживаний всегда разыгрывается аппетит.

Уже почти рассвело, когда они ее нашли. Я вновь спустилась к причалу. Они действовали неуклюже, вытаскивая ее из лодки, и уронили. Я все ждала, что Уилма сядет и устроит им взбучку за то, что они такие растяпы. Но она была мертва. Не жуткой смертью. Не как на той дороге в Южной Каролине, когда Гэбби, в седане, ехавшем впереди нас, вырулил навстречу тяжелому грузовику. Вот они действительно представляли собой жуткое зрелище. Все до одного. Митч, наверное, впал в шоковое состояние. Я помню, как он метался туда-сюда по обочине, подбирая листки с аранжировками, которые разметало во все стороны, собирая их в аккуратную кучку, просматривая каждый, пытаясь отыскать какую-либо часть «Леди, будь умницей», — потому что он заплатил Эдди Сотеру, чтобы тот писал ее для нас в промежутках между этими «Гудмэнами».

Нет, здесь все было намного чище. Ноэль тоже была там. Мне вдруг стало неинтересно. О чем она думает, глядя на тело? Ведь оно было ловушкой, в которую, вне всякого сомнения, попались Рэнди и Гилман Хайес, и, вероятно, Стив Уинсан, и, возможно, Уоллас Дорн. А Пол? Меня ударило от этой мысли, что неблагоприятно отразилось на переваривании моего сандвича. Если и Пол состоял в этом списке, получается, что Уилмины гости были все как на подбор. Нет, решила я. Только не Пол. Сандвич больше не давал о себе знать. И я удивилась: почему такого рода верность внезапно обрела для меня столь большое значение. Это забота Мэвис, а не моя. Я ни на что не претендую. Поцелуй в машине? В кругу Уилмы поцелуй в машине значит не больше чем расчесывание волос. Но, черт возьми, я не из этого круга, я оказалась в нем только потому, что это мой хлеб насущный.

А потом я вспомнила, что для всех остальных это было тем же самым. Включая Пола.

Уже забрезжил рассвет, когда они собрали нас в так называемом коктейльном зале и тот, которого звали Фишем, произнес небольшую речь. Когда я услышала, как он сказал, что Уилму «пырнули» в затылок, мне захотелось закричать: «Эй, да вы что! Пускай уж лучше будет бредень. Этот ваш сюжетный ход — такая дешевка. Найдите каких-нибудь новых сценаристов. Увеличьте бюджет».

Но потом меня как ударило — ведь это все на самом деле. Это не сценическое действо. Это убийство. Лишение жизни. Я вся похолодела. Это никакая не игра — лишение человека жизни. Я оглядела остальных. Бог мой, хорошенькая подобралась компания! Себя я могла исключить. И Пола тоже. Но и только-то. Оставалось шесть человек и шесть веских причин. И шесть возможностей. Ночь выдалась темная-претемная.

Ноэль вышла из комнаты. Она казалась такой убийственно спокойной. Если выбирать по виноватому виду, тогда следует выбрать Рэнди. Он сидел как на иголках. Мэвис до сих пор ревела. Я никак не могла взять в толк — откуда у нее столько воды? Вид у Пола был печальный и протрезвевший. Наши взгляды встретились. От этого что-то теплое забегало вверх-вниз по моему позвоночному столбу. Уоллас Дорн стоял с осуждающим выражением лица обер-егермейстера, на глазах у которого фермер только что подстрелил лисицу. Стив проталкивал свою идею насчет пиаровского прикрытия. Это внезапно натолкнуло меня на кое-какие мысли. Джуди Джона — гость на вечеринке с убийством. Комическая актриса телевидения — на нудистском шабаше. Разгульная пирушка заканчивается убийством. Королева Косметики Убита. Блеск! На телевидении есть свой кодекс поведения. Из меня сделают свиную отбивную, несмотря на то что я была очень хорошей девочкой. Меня вышибут с таким треском, с каким и у живой Уилмы не получилось бы. Гилман Хайес сидел на полу, почитывая книжку с картинками.

Очевидно, нам предстояло дождаться прибытия крупных чинов. Здоровенный полицейский бочком пробрался ко мне с ловкостью гиппопотама. При дневном свете он оказался моложе, чем я думала.

— Мне так нравятся телепередачи с вашим участием, мисс Джона.

— Спасибо, дружище. Вы — последний из могикан.

— Я бы так не сказал.

Он был большой, бестолковый, честный и милый. Я огорошила его.

— Собираюсь уйти на покой, — сообщила я, удивляясь, зачем это говорю.

— Вот как? Ну что же... Наверное, хотите уйти, пока вы на гребне успеха?

— Возможно, даже выйду замуж, — соврала я.

Разговор быстро заходил в тупик.

— Это было бы чудесно.

Боже, мы оба так и искрились.

— Нелегко мне придется. Я так часто играла невесту.

— Ага, я помню! В том фильме, где вы вся перепачкались и у вас еще была сзади эта длинная штука.

— Шлейф.

— А потом вы заразились сенной лихорадкой от букета.

— И старалась не чихнуть, вот так.

Он посмотрел на меня в полном восторге, засмеялся и похлопал меня по плечу, едва не сбив с ног. Тут все уставились на нас. Полицейский густо покраснел и напустил на себя строгий вид. Мы свистели в церкви.

Это было, если брать все вместе, в высшей степени нереальное воскресное утро. Яркое в своей нереальности. Казалось, мы стоим словно труппа в ожидании режиссера. Когда вы проводите на ногах всю ночь, это накладывает странный отпечаток на следующее утро. Но я не падала духом. Я ощущала присутствие Пола в комнате. Я чувствовала себя на подъеме. Мэвис, наконец, замолчала.

То, что случилось дальше, было самым настоящим кошмаром. То, что случилось дальше, я вряд ли когда-нибудь смогу вытравить из глубин моего сознания. Это до сих пор там, в цвете. Не далее как на прошлой неделе я проснулась, после того как это привиделось мне в предельно натуралистичном ночном кошмаре, и Пол держал меня, крепко прижимая к себе, а где-то вдалеке выл койот, и меня пришлось долго успокаивать.

Глава 4 Стив Уинсан — до того

Я знал, что мне придется поехать к Уилме и основательно побороться за место под солнцем. Она ясно дала мне это понять, когда позвонила. Это было как обухом по голове.

— Дорогой, Рэнди говорит мне, что я ужасно бедная. Он снова и снова проходится по списку и ставит маленькие галочки. Тебя он пометил тремя галочками. Не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, тебе нужно у него спросить.

Никогда не показывайте клиенту, как вас передергивает, особенно если этот клиент — Уилма Феррис.

— Но у нас, детка, по-прежнему останется наша прекрасная дружба.

— А бедняга Гил будет так подавлен, если он больше не сможет читать о себе в газетах.

— Думаю, я смогу все это уладить, Уилма.

— Вот и я так подумала, — отозвалась она несколько двусмысленно и повесила трубку, велев мне быть там ко времени коктейлей. Это означало отменить несколько дел в городе, хотя и не слишком важных.

Уилма позвонила мне в среду. До вечера четверга мне удавалось внушать себе, что все идет замечательно, а потом меня прорвало. Дотти вошла, встала у моего письменного стола и спросила меня, будут ли еще какие-то поручения, и я прорычал, чтобы она отправлялась домой.

После того как она ушла, хлопнув дверью приемной, я достал желтый блокнот, мягкий карандаш и попытался обдумать свое положение. И пришел к самым неутешительным выводам, предположив, что потеряю всех троих. Я уже свыкся с мыслью, что потеряю Джуди Джону. Уилли, ее импресарио, рассказал мне, по секрету, о трудностях, с которыми он сталкивается, пытаясь пристроить ее шоу. Конечно, это слишком дорогое удовольствие — делать ставку на передачу за счет телекомпании, даже если под нее удастся выбить приличное получасовое окошко в сетке вещания. А при таком резком падении рейтинга для него будет весьма проблематично заинтересовать какого-то нового спонсора. Мы сошлись на том, что вряд ли Феррис станет иметь с ней дело еще один сезон.

Такое еще можно вынести. Но чтобы сразу трое — получалась здоровенная брешь. Мне приходилось выплачивать долги перед налоговым ведомством, после того как они указали на недостоверность сведений, приведенных в налоговой декларации, и посылать Дженифер пять сотен в месяц в качестве алиментов, чтобы она могла сидеть на своей тощей заднице в Таосе, и платить за офис и квартиру, и платить Дотти, и прилично выглядеть самому — итого у меня выходило две тысячи сто в неделю. А после того, как доходы снизятся на шесть сотен, у меня просто не сойдется дебет с кредитом. Я даже при своих не останусь. Ведь новые клиенты летом на дороге не валяются.

Но все это время я понимал, что тревожит меня нечто большее, чем сокращение доходов на шесть сотен. Этот город полнится слухами. Что, черт возьми, случилось со Стивом? Говорят, он потерял Хайеса, Джону и Феррис? Наверное, не справлялся с работой для них. Чуть только запахнет неудачей, и станет на порядок труднее пристроить материал в прессе, а потом и остальные могут занервничать, и вот тогда Стив действительно пойдет ко дну. Нет в городе рекламного агентства, в которое меня бы взяли. И это после того, как в сорок восьмом я основал свой бизнес, уйдя с клиентами в кармане. Да они так и ждали, что я оскандалюсь. Черт подери, ведь должен же человек о себе позаботиться! Они продержали бы меня на нищенском окладе, пока мне не стукнуло бы семьдесят, а потом предложили бы выкупить долю в бизнесе — наверное, аж целых два процента.

Я сидел, по-настоящему напуганный. И знал, кто уйдет четвертым. Нэнси, моя Крупная Писательница. На нее моей изобретательности уже не хватало. Похоже, ей не приходило в голову, что, возможно, лучше будет издать еще одну книгу. У меня даже иссяк запас телевикторин для нее. Стоило мне только упомянуть ее имя, как газетные обозреватели, которых я в шутку называю друзьями, начинали стонать.

Я сидел в умирающем городе и сокрушался о том, что в свое время так сглупил. Самые жирные куски — это заказы от промышленников. Получить бы несколько таких, и я бы горя не знал. А мои люди — индивидуальности, большинство — из мира искусства или из шоу-бизнеса. Наверное, это естественно. Это был мой конек, когда я работал в газете. Клубы, картинные галереи и театры, радиостанции, концертные залы.

Посидев там, я начал чувствовать себя чем-то искусственным. Эдаким готовым изделием. Упаковка — это все. Похоже, до содержания теперь никому нет никакого дела. Сделайте красиво снаружи. Наведите лоск. Черт с ним, с продуктом. Народ раскупит. Вот чем я занимаюсь. Упаковочным бизнесом. Принаряжаю знаменитостей.

Я зашел в маленькую ванную, примыкавшую к моему кабинету, и включил люминесцентное освещение по обе стороны от зеркала. Это были недобрые лампы. Если я слегка прищуривался, размывая изображение, то по-прежнему выглядел Стивом Уинсаном, этим готовым продуктом, этим типичным американцем из автомобильной пробки, грубовато-добродушным, сердечным и безгранично уверенным в себе. Любо-дорого посмотреть. Но при широко открытых глазах мое лицо под их светом казалось лицом усталого характерного актера. Возможно, так оно и есть. Я так долго играю роль Стива Уинсана, что затаскал ее. Мне надоел Стив Уинсан и мир вещей, который уже не функционировал как положено, потому что хорошего продукта больше не изготавливали. Гнали халтуру, наполняя мазь для подмышек пузырями. Производили лак для ногтей, который гарантированно облуплялся за двадцать четыре часа. Издавали книги, выдерживающие всего две читки до того, как страницы начинали выпадать. Ставили на машины крылья, которые можно промять ладонью, из-за чего они простаивали в ожидании ремонта. Делали из бракованной стали бритвенные лезвия, пришивали непрочными нитками пуговицы, разводили на воде краску для стен. Так, чтобы к ним приходили снова и снова. Да здравствует предприимчивость. Да здравствует «Стивен Уинсан ассошиэйтс», сбывающая продукт, о котором тридцать лет назад никто не слышал и без которого практически любой мог сейчас бы обойтись. У меня не было никакого недуга, не излечимого при помощи двусторонней орхидэктомии[3].

Так что я пошел домой, переоделся, отправился в город, был чертовски весел и оказался в постели раньше обычного и в полном одиночестве. А на следующее утро к одиннадцати часам уже катил эдаким франтом в транспортном потоке по парковой дороге, перебираясь на «MG» из одного ряда в другой и спрашивая себя, на кой черт я обзавелся машиной, если пользуюсь ею не чаще чем три раза в месяц, зачем заказал три костюма, зачем повысил зарплату Дотти, и почему бы Дженифер не свалиться с одной из этих скал в Нью-Мексико, и что, черт возьми, я собираюсь сказать Уилме такого, чтобы она погладила меня по головке и снова позвала меня в свой круг. Я жалел о том, что забрался в эту ее девятифутовую кровать, потому что в результате лишь израсходовал то оружие, которое могло пригодиться в этот уик-энд. Уилма из тех, над кем нельзя взять верх с наскоку. Ее вовлеченность, если таковая и сохраняется, физического свойства. Все, что вы теряете, — это ваше достоинство, а все, что вы приобретаете, — это обязанность бежать к ней со всех ног, стоит ей лишь снова пошевелить пальцем. Почти те же потери, которые понесла со мной Дотти.

Я съел поздний ленч по дороге, плотный ленч, призванный заложить хорошую основу под предстоявшие обильные возлияния. И приехал немного рановато, думая, что я самый первый. Но машина Хессов уже стояла там, между машиной Уилмы и микроавтобусом. В тот самый момент, когда я вылезал из моего «MG», на своем «ягуаре» принеслась Джуди Джона и развернулась неподалеку от меня.

Выйдя из машины, она подбоченилась и уставилась на дом:

— Вот это да!

— Видите в первый раз?

— Угу. Недурно, правда? Как поживаете, Стив?

— Средненько. Уилли уже говорил вам что-нибудь насчет этой затеи Миллисона?

— Звучит потрясающе, — проговорила Джуди с отвращением. — Уж он-то выдаст что-то по-настоящему веселенькое. Что-нибудь вроде швыряния торта с кремом в морду. Что-нибудь изощренное, вроде этого.

— Пирога ценой в тысячу долларов, мой ягненочек.

— Только не к тому времени, когда он дойдет до меня.

— Его поставили на замену. Урезали ему бюджет донельзя. Это все, что он может сделать.

Вышел Хосе, чтобы отнести наши вещи. Казалось, он — в кои-то веки — едва ли не рад меня видеть.

— Не сочтите меня неблагодарной, Стив. Уилли рассказывал мне, что вы узнали, как обстоит дело, и подбили его на это. — Джуди мне улыбнулась, но за этой ее улыбкой чувствовался легкий морозец.

В свое время мы ладили гораздо лучше. А потом я свалял дурака. Кое-что себе позволил. Для меня это даже не представляло никакой важности. Ей достаточно было сказать «нет». Но она не только сказала «нет», но и влепила мне по физиономии. Рассекла мне губу, и какая-то десятая доля секунды отделяла меня от того, чтобы отвесить ей хорошую оплеуху, так я взбесился. Она сказала мне, что останется моей клиенткой только потому, что, как ей думается, я знаю свое дело, но мои профессиональные услуги — это единственное, что ей требуется и когда-либо потребуется. Отсюда и едва ощутимый холодок.

— Кстати, а где Уилли? Давайте пройдем кругом, с этой стороны.

— Отпросился. Уилма говорит, что просто собрала нас отдохнуть и развлечься.

— Уилма говорит.

Она посмотрела на меня искоса, быстро блеснув выразительными голубыми глазами.

— Наверное, нужно было хотя бы сценариста привезти.

— Я вам подброшу несколько реплик.

— Мамочка родная, ну и домина!

Уилма, Хессы и Гилман Хайес были на большой террасе, у коктейльного зала. Хайес, одетый для купания, стоял, разговаривая с ними, и я удивился — почему у него на плавках нет блесток. Он со скучающим видом поздоровался с Джуди и удостоил меня самым наилегчайшим кивком, какой только возможен. Уилма выдала обычную свою порцию восторженных восклицаний. Рэнди подал мне нервную, холодную руку, а Ноэль улыбнулась, Джуди торопилась облачиться в купальник, пока еще светило солнце. Мне не терпелось отвести Рэнди куда-нибудь в уголок, но этого нельзя было делать явно. Уилма сказала, что она поселила меня в ту же самую комнату, что и в прошлый раз. Я сделал заказ Хосе, как только он снова прошел к бару на террасе. Хайес спустился по ступенькам на большой причал. Я ненавижу этого здоровенного, заносчивого, мускулистого сукиного сына. Я создал его и ненавижу его. С удовольствием вернул бы его в исходное состояние. Дал бы обратный ход его рекламной раскрутке. Но он — Уилмин товарищ по играм, и я пока не хочу перерезать себе горло.

Джуди торопливо вышла на террасу в купальнике, сбежала вниз, на левую сторону причала, и прыгнула в воду с плоским входом. Когда я в следующий раз посмотрел вниз, она уже растянулась под послеобеденным солнцем. У меня так и не получилось отсечь Рэнди от остальных до тех пор, пока не приехали Докерти и Уилма не повела их показывать комнату.

— Давай-ка пройдемся, дружище, — предложил я Рэнди.

Он тревожно посмотрел на меня:

— Конечно, Стив, конечно.

Мы обогнули крыло дома и вышли к столам возле площадки для крокета. Сели там, я постучал сигаретой по жестяному верху стола и зажег ее.

— Рэнди, в среду Уилма по телефону наговорила мне невесть что. Что-то там насчет экономии.

— Бог мой, Стив, у нее нет другого выхода. Ей пришлось залезть в долги, чтобы заплатить налоги. Она сильно поиздержалась, когда строила эту штуку, с тех пор еедела так и не поправились. Я все время ее донимал. Теперь, в первый раз, она начинает ко мне прислушиваться.

— Рэнди, мне даже на минуту тяжело допустить мысль, что ты хочешь и меня подвести под сокращение.

— Знаешь что, Стив, не пытайся на меня давить.

— Послушай, ты называешь себя ее бизнес-менеджером. А ведь ты скорее личный секретарь, разве нет?

— Я веду все ее дела.

— Сдается мне, что скорее она сама их ведет. Ну а как насчет той биографии? Ты еще не забыл?

— Конечно, я помню. Ты там хорошо поработал, Стив.

Я знал, что хорошо поработал. У меня есть друг в одном журнале. Он дал мне взглянуть на материал, который они обсуждали. Это была статья об Уилме Феррис. Написанная одной девушкой. Она потрудилась на славу. За два года до того она приехала из Колумбии, подрабатывала внештатным корреспондентом. Статья получилась ехидная. В журнале хотели, чтобы в материал была внесена очень существенная правка, но главный редактор прямо-таки загорелся этой статьей. Да и было с чего. Ничего клеветнического, но очень, очень издевательская. Так что она камня на камне не оставила бы от мифа о Уилме Феррис, от мифологии, которую я создал. Мой друг занимал недостаточно высокую должность, чтобы застопорить публикацию. Это была одна из тех вещей, которые бойко продаются. Девушка знала всю подноготную. А наша Уилма, взбираясь по ступенькам косметического бизнеса, изрядно поработала локтями.

Пришлось вмешаться мне. Я пошел к другу из другого журнала. В свое время я оказал ему услугу. У меня было многообещающее дарование. А он занимал достаточно высокую должность. Мой друг предоставил этой внештатной корреспондентке работу на постоянной основе. Та забрала статью из первого журнала. Он поручил вымуштрованному сотруднику переделать материал, и мы на пару выбросили из него все острые места и добавили немного обычной сентиментальной бодяги. Был уговор, что он уволит девушку после публикации статьи. Но получилось так, что она стала прекрасно работать на постоянной основе, так что они ее оставили. В результате никто не пострадал.

— Я бы не хотел, чтобы ты ударялся в ложную экономию, Рэнди. За счет Уилмы.

— По-моему, ты не осознаешь, несколько это серьезно, Стив. Ей придется умерить аппетиты. И вести себя проще. Я имею в виду, совсем просто, а иначе она никогда уже не вынырнет на поверхность. Я рисковал своим... положением, говоря ей такие вещи. Ей придется снять со своей шеи этого Гилмана Хайеса, отказаться от квартиры — она слишком большая, что ни говори, и сдать дом в Куэрнаваке. А поскольку она все равно станет жить гораздо скромнее, я не вижу никаких оснований для нее оставлять тебя. Вот и сказал ей об этом. Более того, Стив, я не вижу никаких оснований для нее оставить тебя, будь она даже вполне платежеспособна.

— Значит, пускай в журналах печатают всякие вещи вроде той статьи?

— У людей короткая память.

Несколько минут его слова звучали довольно впечатляюще. Я вспомнил, как люди говорили, что он был совсем неплохим человеком, пока не пошел работать к Уилме. Рэнди держал маленький бизнес, который включал в себя бухгалтерское дело, управление финансовой деятельностью частных лиц и оформление страховки клиентов. Он сам его создал, а когда начал работать на Уилму, она так нагружала его всякого рода нелепыми поручениями и просьбами, что он начал терять других своих клиентов и в конце концов стал работать на нее, отказавшись от своего офиса, сохраняя за собой так называемый кабинет в ее квартире.

— Не думаю, что будет разумно избавляться от меня, Рэнди.

— А я как раз думаю, что это будет разумно.

— Ну вот и поговорили. — Я встал. — Что ж, попробую убедить кого-нибудь другого, Рэнди.

Он пожал плечами:

— Конечно, ты можешь поговорить с ней. Я не могу этого остановить, но совершенно уверен, что она уже приняла решение и будет следовать моим рекомендациям. Ее адвокаты поддерживают меня. Она могла бы разом выйти из затруднений, продав свою долю в этой компании, но мне не верится, что она захочет отказаться от контроля над ней.

— Это еще слабо сказано.

Рэнди тоже поднялся, и мы двинулись обратно. Он здорово меня допек. Я остановил его, схватив за руку:

— Ты тут высказывал всякие мнения, так вот тебе мое: я думаю, что бизнес-менеджер ей нужен настолько же, насколько и Гилман Хайес. Ты что-то вроде старшего дворецкого, и бьюсь об заклад, она могла бы найти себе получше и подешевле.

Он посмотрел на меня, потом отвел взгляд, и лицо его осунулось вокруг рта. Потом выдернул свою руку.

Я спросил:

— А себя ты включил в эту программу экономии, Рэнди? Или ты страдаешь тем заблуждением, что на тебе все держится?

Он пошел прочь от меня, не оглядываясь. Рэнди нес свои узкие плечи с какой-то странной зажатостью, как будто старался удержать что-то у себя на голове. Если уж я — ненужная статья расходов, то кто же он такой? Я громко рассмеялся. И почувствовал себя получше. Хотя и ненамного. У меня опять стало мрачно на душе, когда я присоединился к компании. Я попытался придумать какой-то способ воздействия на Уилму. Она так же уязвима, как топор для разделывания мяса. И мне прекрасно было известно — она ждет, чтобы я начал ее умолять. А это будет конец. Вот тогда-то она заулыбается и пустит в ход нож, наслаждаясь своей работой. Я сидел, оживленно болтая с этой Мэвис Докерти, самой большой пустышкой, какую когда-либо видел, и все это время пытался придумать рычаг, которым можно было бы раскурочить Уилму. Хотя это все равно что атаковать памятник Вашингтону с деревянной ложкой. Я выпил многовато, не намереваясь этого делать, а потом выставил себя круглым дураком, рассказав Докерти о положении дел, когда он отвел меня в сторонку. Не могу понять этих людей, занимающихся бизнесом. Вроде и дела у них идут как надо, но в такой обстановке они вообще не понимают, что происходит. Кажется, не видят ножа, торчащего у вас из спины.

Лишь за обедом у меня появилась идея. Произошло это так.

Уилма и Рэнди негромко о чем-то разговаривали. Потом Уилма повысила голос, и по всей комнате было слышно, когда она сказала:

— Ради бога, перестаньте молоть чепуху и суетиться!

И Рэнди смиренно вернулся к своей тарелке.

Как раз в этот момент мне случилось взглянуть на Ноэль Хесс. И я увидел на ее лице выражение полнейшего презрения. Этот взгляд захватывал Уилму и Рэнди и, наверное, окружающую местность на добрых полмили окрест. Потом она повернулась, поймала на себе мой взгляд, покраснела и снова принялась за еду. Не было никакого рычага воздействия на Уилму. Но был первоклассный рычаг в виде миниатюрной брюнетки, при помощи которого я мог заставить Рэнди ходить на задних лапах. Прежде я никогда ее особенно не замечал. Она была того неброского типа, который редко меня привлекает. С бледным и худоватым лицом, с длинной верхней губой и довольно маленькими темными глазами. Но, проведя более тщательную инвентаризацию, я разглядел в ней то, что мне понравилось. Быстро порылся в памяти — не говорил ли я ей или рядом с ней что-нибудь такое, что портило бы мне игру. Нет, на образе Стива Уинсана не было ни единой трещинки. И задавался вопросом: а не рассказывала ли Уилма Рэнди про нашу с ней близость? Если да, то, возможно, Рэнди, в свою очередь, поведал это Ноэли. А если так, то я могу выбыть из забега еще раньше, чем откроется барьер на старте. Ноэль так смотрела на Уилму... И она, несомненно, была слишком хорошо осведомлена о постоянных проявлениях неверности со стороны Рэнди, имевших место до того, как Уилма заполучила в свое распоряжение Гилмана Хайеса, осведомлена обо всем ассортименте оказываемых им услуг. Внезапно от всех этих мыслей мне стало немного нехорошо. Мы представляли собой свору собак, трусивших под солнцем с высунутыми языками за Уилмой. А теперь я попытаюсь еще больше все усложнить расчетливым соблазнением. Я спрашивал себя: уж не просыпается ли во мне, с таким опозданием, брезгливость? Человек сначала спасается сам. Возможно, она уже занялась таким интересным делом, как сведение счетов с Рэнди. Хотя мне почему-то кажется, что Ноэль не из таких. Она даже немножко напомнила мне одну девушку, которую я знал по методистской воскресной школе в Дипхейвене, штат Миннесота, в те дни, когда я ходил на занятия с прилизанными волосами, битыми часами наблюдал за ней и раздумывал, как ей сказать, что я обязательно стану известным хирургом и хочу, чтобы она меня дождалась. В те дни я был полон мечтаний и тщеславных помыслов, а она — милым, хрупким и дорогим мне созданием.

Я знал, что план мой не ахти. Возможно, это ни к чему и не приведет. А даже если и приведет, то нет никакой гарантии, что я смогу заставить ее оказать давление на Рэнди. Но если она и согласится на это и если Рэнди скажет Уилме, что пересмотрел свои взгляды, то все равно Уилма может заявить ему, что она уже приняла решение.

Однако, по крайней мере, это был план, и даже если бы он не сработал, то все равно обещал, что уик-энд пройдет не так скучно.

После обеда мне не представилось походящего случая. Мы с Уилмой, как обычно, предались игре в кункен, шумной и убийственно серьезной. Рэнди пребывал в крайнем возбуждении. Эта глупая сучка Докерти танцевала с Культуристом. Остальные играли в слова. А Ноэль, как назло, ушла спать. Я понаблюдал за реакцией Уилмы на танцующих. Казалось, что она их не замечает. Поскольку это была нетипичная реакция со стороны Уилмы, я начал подозревать, что Гилман Хайес может лишиться чего-то большего, нежели моей рекламной поддержки до завершения этого уик-энда.

Один раз, когда Уилма тасовала колоду, я откинулся назад, обводя взглядом полутьму и безмолвие большого зала в тишине, дрожащие пятнышки света на досках настольных игр, стаканы, площадку для танцев, холеные прелести женщин, всех нас, причудливым образом соединенных друг с другом в этой архитектурной композиции, при помощи тепла и тщательно подобранного освещения, а снаружи виднелись озеро и очертания холмов, которые не изменятся и на десятую долю дюйма за время нашей жизни. Окуни будут дрейфовать на глубине у скал, процеживая жабрами холодную воду, а олени останавливаться на ночлег на склонах вдали от озера. Но я долгое время шел по узкой и опасной тропинке, которая становилась все уже, и, чтобы повернуть и пойти обратно, требовалась способность балансировать, которой я не обладал.

— Очнитесь, мрачная личность, — сказала Уилма. — Возьмите эту скучную карту.

Я взял, и мне пришлось всматриваться в нее дольше обычного, прежде чем я разглядел, что это шестерка пик и что она удачно ложилась к другим моим шестеркам.

* * *

Утром, когда я проснулся с привкусом барбитурата во рту, потребовался обычный холодный душ и обычный декседрин, чтобы мой мотор заработал без перебоев. Я подозревал, что этот день будет посвящен тренировке мышц. Уилма любит изматывать своих гостей. Она считает, что если сумеет отправить их обратно в город с ломотой в теле, то они запомнят это как хорошее времяпровождение. Было тепло, завтрак на террасе, под солнцем проходил замечательно, а лучше всего было то, что мне удалось сесть за один стол с Ноэль. Я тщательно продумал этот гамбит. Мне предстояло возбудить в ней любопытство ко мне как к личности, и в этом должен был содержаться прозрачный намек на то, что я не такой, как все.

После нескольких банальностей я дождался нужного мне молчания и сказал:

— Имея в своем распоряжении несколько тысячелетий для селекционного разведения, Ноэль, я смог бы по-настоящему усовершенствовать род человеческий. Я размышлял над этим прошлой ночью.

— Усовершенствовать?

— Мы должны быть устроены как ящерицы. После того как вы становитесь чуть старше и мудрее, вы сбрасываете кожу и становитесь кем-то другим. Но обязательно улучшенной версией себя самого. А при нынешнем положении дел, если вы изменяетесь, как это неизбежно происходит с людьми, вас все равно будет тянуть назад ваша прежняя жизнь, то, как вы всегда выглядели. Едва ли это справедливо.

Я увидел пробуждающийся интерес в ее глазах и в то же самое время разглядел, что глаза у нее красивого карего оттенка, совсем темного карего, который, наверное, виден только на солнце, с крошечными золотистыми хлопьями вокруг зрачков.

— А в кого вы хотели бы преобразиться, Стив?

— Еще не решил. Просто в кого-нибудь другого. На данном этапе я эдакий смышленый молодой человек в отставке. Не могу позволить себе усталого вида. Должен быстро бегать. Вроде как поддерживать имидж. А как насчет вас?

— Наверное, это очень по-женски, Стив, но мне хотелось бы быть большой, золотистой и блестящей, а не какой-то... коричневой мышкой. Я слишком много времени просиживаю по углам, слишком много наблюдаю и слишком много думаю. Возможно, я просто хочу стать частью действия.

Я позволил себе презрительный взгляд:

— Этого действия?

— Нет, не этого действия. Это уже себя исчерпало. Мне хочется более динамичного действия. Нового, свежего, с литаврами и барабанами.

— Я займусь вашим заказом. Подключу прессу. Мы набьем зал до отказа.

Я посмотрел ей в глаза, очень серьезно и сосредоточенно, и увидел, что они слегка расширились, прежде чем она отвела взгляд, увидел, как слегка порозовела ее шея, и понял, что вызвал в ней внимание к своей персоне и любопытство. Это тонкая тактика — держаться очень близко к тому, во что ты на самом деле веришь, потому что таким образом можно добиться ощущения искренности и подлинности, которые недостижимы, если вы избираете слишком беллетризованный подход. С ней не придется особенно возиться. Она слишком запуталась и устала от своей жизни, Рэнди, Уилмы и себя самой. Тут не требовалось какой-то стрельбы с трюками. Можно было стрелять почти вслепую и при этом угодить в самое яблочко. На короткое время у меня возникла мысль, что не стоит этого делать, потому что это было слишком просто. Но человек должен спасаться всеми доступными ему способами.

Позже, во время утреннего купания, после того как я свалил Хайеса с лыж, у меня появилась возможность растянуться на причале и поговорить с Ноэль еще немного. Поразглагольствовать насчет пустоты и искусственности нашего специфического сегмента цивилизации. Необходимости возвращения к чему-то чистому и честному. Никакой честности не осталось. Одни уловки. Я видел у нее все признаки растущей бесшабашности. Даже в ее походке сквозило осознание чего-то, связанного со мной и с ней. Она начинала пылать изнутри, а от этого смягчился ее рот, она стала чаще смеяться. И еще это побуждало ее все чаще прикладываться к спиртному. Рэнди очень помог мне тем рвением, с каким он относился к маленьким поручениям Уилмы. А она ему давала их великое множество.

Игра в крокет являла собой полную неразбериху. Пол Докер-ти напился так, что это даже вселяло некоторую тревогу. Причем было очевидно, что его подтолкнуло к этому Общество Взаимного Восхищения Мэвис — Хайес. Мы с Ноэль обменивались сочувственными взглядами, ироническими улыбками и все чаще легкими ободряющими прикосновениями. Ленч был поздний, сопровождался обильными возлияниями, и народ мало-помалу погружался в дремотное состояние, набираясь сил для предстоящего вечера. Я попросил Хосе найти мне термос, приготовил порцию виски с содовой и сказал Ноэль, что на озере есть место, которое я хотел бы ей показать. Это был решающий ход. Она согласилась с готовностью, почти поспешно, мы спустились, я взял одну из моторных лодок, затем вскружил ей голову скоростью, крутыми виражами и плеском воды за бортом. Я доставил ее к маленькому островку, перелез через борт, вытащил лодку на берег и помог ей выбраться на поросший травой берег возле знакомых зарослей сумаха.

Ноэль сплошь состояла из зон сопротивления. Одни были убаюканы словами, другие — умиротворены ласками. А какие-то растаяли при помощи термоса. Мы находились в полном одиночестве, лодку из дома не было видно, перед нами только плескалась вода и высились горы. Капитуляция, хотя и откладываемая, стала неизбежной. И я вдруг обнаружил, что она полна неистовства, что у нее слишком много слез, слишком много сбивчивых слов для обозначения постоянства, которых я не ожидал от нее и которых не хотел. Это вызвало у меня тревожное, смутное, нервозное ощущение того, что я зашел слишком далеко. Прежде она никогда не изменяла Рэнди. И была убеждена, что теперь мы вместе навсегда, и знала, что это — рациональное обоснование. Она не находила оправдания для того, что себе позволила, так что ей нужно было повесить на это ярлык большой любви. Я знал, что не смогу без конца отмалчиваться насчет всех этих «вместе на веки вечные». Я видел в ее глазах зарождавшееся подозрение. Так что мне пришлось подхватить эту тему и сказать ей, что, к несчастью, мое материальное благополучие временно связано с Рэнди, Уилмой и остальными, так что нам придется вести себя очень осторожно, как следует все обдумать, избегая скоропалительных шагов.

— Но это действительно случилось, милый, — отозвалась она, улыбаясь мне.

— Действительно.

— Я никак не ожидала найти тебя здесь. Я так долго тебя ждала. Очень, очень долго, Стив.

— Меня это тоже удивило, — сказал я в порыве откровенности.

— Но мы будем вместе.

— Как только сможем все устроить, не загубив на корню мой бизнес.

— Пусть она забирает его. На здоровье. Я отдаю его. Он — бесполезная вещь, Стив. Давно уже ею стал. Рэнди забрел в паутину, и она опутала его, а когда он уже не мог пошевелиться, высосала из него все соки. Ты мужчина, Стив. А он уже давно не мужчина. О, я так рада, что мы нашли друг друга! Обними меня покрепче, Стив. Помнишь, что ты сказал этим утром? И знаешь — я сбросила кожу. Теперь я вся золотистая и блестящая. Больше не коричневая мышка.

— Новая кожа великолепна. Она мне нравится. Она лучше прежней. Сверхмягкая. Сверхтонкая. С бессрочной гарантией прочности.

— Перестань меня разглядывать. Ты меня в краску вгоняешь.

— М-м-м... по-моему, краснеть ты начинаешь вот отсюда.

— Стив!

Мы оставались там до летних сумерек, пока светило солнце. И пока не закончилось содержимое термоса. Наши тела становились все тяжелее и медлительнее от сладостной истомы любви на свежем воздухе. Мне было как-то не по себе от этого подразумеваемого вступления в договорные отношения на веки вечные. Но это был плод на ветке, которому случилось расти в пределах досягаемости. И я мог без конца тянуть время под предлогами, которые поначалу будут казаться очень убедительными, но постепенно станут менее убедительными и в конечном счете превратятся в некую условность, которую мы сохраним в качестве рационального обоснования формулы «когда-нибудь». И наконец это прекратится, как прекращались у меня подобные вещи прежде и как они будут прекращаться впредь, потому что удовольствие без цели само себя подпитывать не может, это мертвая вещь.

Мы отправились в обратный путь. Ее лицо так светилось от удовольствия, что я порадовался наступившей темноте. Когда мы подплыли к причалу, там стоял Рэнди, хлипкий и неподвижный.

— Где вы были? — негромко спросил он.

Ноэль засмеялась в тихих сумерках, при этом грубо и точно сымитировав голос Уилмы:

— Да вот, дорогой, устроили что-то вроде пикника. Соскучился по мне?

Он повернулся и пошел прочь. Казалось, в этот уик-энд Рэнди только тем и занимался, что уходил от меня.

— Немножко грубовато, милая, — попрекнул я Ноэль.

— Разве? А что он корчит из себя праведника? Что...

— Тсс, милая. Пожалуйста.

Я подал ей руку и помог выбраться из лодки. Она поднялась на причал, на какой-то момент оперлась о меня, легкая, как пушинка, и прошептала:

— Прости. По-моему, у меня какой-то бесшабашный настрой.

— Сдержи себя. На какое-то время.

— Конечно, милый. Все, что ты скажешь. Все, что угодно.

Тем не менее я присматривал за ней. Ночь была теплее, чем любая из проведенных мной прежде на этом озере. Мы поели. Появились звезды. Потом отнесли бутылки, стаканы, лед и газированную воду на причал. Озеро казалось черным, смех звучал заразительно. На Ноэль напала пьяная смешливость. Уилма предложила потушить свет и искупаться так, как, вероятно, это замыслила природа. Идея понравилась не всем. Джуди, Рэнди и Уоллас Дорн уклонились. Я пошел к электрическому щиту, чтобы выключить освещение. Выключил. Выждал несколько мгновений, а потом снова включил. Раздались крики притворного возмущения. Я выключил свет насовсем и спустился, двигаясь на ощупь. Мы собрались в полном составе, не считая Пола Докерти. Я наткнулся на кого-то в воде. Это была Мэвис, она приняла меня за Гилмана Хайеса. Но мы быстро разобрались, что к чему. Я отыскал Ноэль. Мы лежали на воде, перевернувшись на спины, держась за руки, глядя на звезды. В воде она была гладкая, как рыба. И совсем как ребенок. О, мы были восторженными и беспечными. На какое-то время завязалась беспорядочная игра в салочки, с постоянно усложнявшимися правилами. Рэнди, наверное, тихо исходил злостью. В смехе Мэвис чувствовалась некоторая истеричность. У меня возникло чувство, что мы — стайка цирковых тюленей, выступающих на потеху Уилме.

Но в какой-то момент я удивился — почему Гилман Хайес так громко зовет Уилму?

Глава 5 Уоллас Дорн — после

Я, безусловно, был счастлив, что мне не пришлось участвовать в этой недостойной возне с одеванием в темноте, пока Уинсан бежал, чтобы снова включить свет. Я слышал их влажное дыхание. И мне стало немного не по себе, когда я вспомнил, насколько близок был к тому, чтобы присоединиться к их маленькой оргии. У меня и в самом деле на несколько секунд возникло такое искушение, при мысли о темной, мокрой женской плоти в ночи. Это тот бесшабашный настрой, который так умеет создавать Уилма, сама при этом оставаясь довольно холодной, несмотря на создаваемое ею ощущение теплоты.

Я спрашивал себя: интересно, что думала Уилма, когда над ней сомкнулась вода. Зная ее, я бы сказал, что это было чувство крайнего раздражения, сознание того, что кто-то расстроил ее планы. Не страх, как мне представляется, потому что, по-моему, она, подобно ребенку, была абсолютно неспособна объективно думать о своей собственной смерти. Она обладала поразительным умением понемножку умерщвлять других. Но теперь умерла сама. Совсем. И я обнаружил, что мысль об этом на самом деле мне довольно приятна. Мне эта смерть пришлась как нельзя кстати. Наш маленький разговор состоялся. Смерть делала ее решение бессмысленным, а я и собирался каким-то образом сделать его таким.

У меня было чувство, что теперь я могу начать процесс воссоздания своего собственного достоинства. За годы, проведенные с Уилмой, от него мало что осталось. Возможно, ничего, кроме видимости, лишенной сути. Теперь у меня появилась уверенность, что я смогу освободиться от всех этих жутких людей. Освободиться от Рэнди, этой пустой оболочки, этого лишенного всякой этики ничтожества. Конечно, освободиться от Хайеса и от необходимости использовать его совершенно бездарную мазню в программе «Феррис». Освободиться от этой бабенки Джуди Джоны — грубой, неженственной клоунши. Расплеваться наконец-то с Уинсаном, который являет собой утрированную почти до непотребства картину моей собственной потери самоуважения. Пол Докерти — вот кого я оставил бы из всех них, по необходимости. Он — лучший из всей этой братии. Возможно, лучший, потому, что, не считая Гилмана Хайеса, совсем еще новичок. Еще несколько лет, а то и месяцев, и Уилма какими-то окольными путями добралась бы и до него, получив над ним контроль, отобрала бы у него все.

Я знал, что отныне буду иметь дело с Полом, и чувствовал, что он сохранит наше сотрудничество. Мне нечего бояться. Я снова и снова внушал себе это. Совершенно нечего бояться.

Это не было по-настоящему ужасным для меня до тех пор, пока они все не собрались и не стали плавать взад-вперед на лодках, вылавливая ее тело. Но тут перед моим мысленным взором возникли беспощадные крючки, рыщущие в поисках ее плоти. По-моему, у меня слишком богатое воображение.

У меня не было сил за этим наблюдать. Но молодой человек, одетый в штатское и довольно назойливый, сказал, что уехать нельзя. Я пошел в свою комнату. Мне хотелось, чтобы весь этот эпизод меня не коснулся. Облачился в свой излюбленный фланелевый халат, сел в глубокое кресло, раскурил в темноте трубку и попытался думать о работе, которая предстояла мне по возвращении в контору. Но все то время я осознавал, что они там, с фонарями, лодками, крючками и своим ржанием. Я знал, что это попадет в газеты и что мистер Хоуи сочтет необходимым вызвать меня к себе для небольшого разговора.

Прежде мне казалось, что я ему нравлюсь. Теперь, похоже, я ему разонравился. У него язык не повернется сказать, что я не справляюсь с работой. Конечно, это Уилма Феррис настроила его против меня. Несправедливо. Я не охотился за заказом от Феррис. Чего мистер Хоуи, похоже, не осознает, так это что я наиболее эффективен, когда занимаюсь клиентами, которые ведут бизнес по всем правилам. В деловых отношениях нужно быть джентльменом. Спокойствие и тщательное обдумывание могут оказаться гораздо действеннее, нежели все это застенчивое мельтешение в свете. Хороший спокойный ленч, бренди и обсуждение деловых проблем. Я никогда не просил дать мне заказ от Феррис. Никогда не ощущал себя вполне компетентным, чтобы заниматься им, потому что я никогда не мог разговаривать должным образом с этой чертовой бабой. Казалось, что она всегда будет надо мной насмехаться. А я не считаю себя комичным человеком. Я образованный. И довольно прочно стою на ногах. Я наделен здоровьем и, как мне думается, определенным достоинством.

Я не просил об этом заказе, и если бы мне не отдали его, то, вероятно, даже сейчас был бы в гораздо лучших отношениях с Хоуи. Для меня совершенно ясно, что она настроила его против меня. Намеренно, из вредности.

Не понимаю я таких людей. Человек должен иметь добрую волю. Разумеется, временами я вынужден проявлять твердость с разными мелкими сошками, чтобы защитить себя. Но добрая воля — это мое кредо. Если бы все мои клиенты были такими надежными консервативными старыми фирмами, как «Дурбин бразерс», можно было бы жить припеваючи. Мы сходимся во мнениях относительно СМИ. Я никогда не пытаюсь заставить их увеличить общий счет. Мы в полном согласии относительно достоинств материала. А можно ли найти программу, более заслуживающую поддержки? Их «Гражданский форум» оказывает благотворное влияние на умы. «Дурбин бразерс» почитают за честь поддерживать «Форум». Они соответствуют моим представлениям о бизнесмене, осознающем свои обязательства перед обществом, в котором он живет. По правде говоря, это довольно мелкий заказ. Но продукт отличный. Отличный.

Они никогда не стали бы вести себя так, как Уилма в тот ужасный день, когда я отнес новый материал в ее квартиру по ее просьбе. Я приглушил в нем некоторые явные цветистости. И выправил кое-какие довольно неуклюжие обороты. Ее лицо ничего не выражало, пока она читала материал. Я не мог предугадать ее реакцию.

А потом она разорвала статью в клочки и разбросала их по полу. Я недостаточно хорошо ее знал. Поэтому издал встревоженный звук.

Она подскочила ко мне с искаженным лицом и наклонилась так близко ко мне, что я встревоженно подался назад. Она назвала меня Парнем. Едва открывая рот, проговорила:

— Парень, тебе нужно объяснять на пальцах, откуда дети берутся, да? Это замысливалось как материал о парфюмерии. С такой стариковской болтовней ты ничего не продашь даже своей незамужней тетке. Все, что ты должен сделать в этом материале, — это растолковать девчонкам, что чем лучше от них пахнет, тем их чаще будут иметь.

— Ну знаете ли, миссис Феррис!

— Не порть мне дело, самодовольный ноль без палочки. Я сказала — сексуальный материал, и мне нужен сексуальный материал. Я, с этой моей парфюмерной линией, не запахами торгую, а сексом. Но если тебя это так травмирует, Дорн, тогда топай отсюда. Найду кого-нибудь, кто в состоянии понять, о чем я толкую. А может быть, ты не одобряешь секс, ах ты, старая бесчувственная коза!

— Я не могу позволить вам разговаривать со мной в таком тоне.

— Я слышала, что ты сочинял приличные материалы. Иди вон к тому столу и напиши что-нибудь хоть как-то пригодное, а не то ты прослывешь в рекламном деле парнем, который не справился с заказом от Феррис.

Я ничего не мог поделать. Эта женщина просто ошеломила меня. Она продержала меня у себя три часа. Наконец я состряпал нечто такое, что ей понравилось, хотя почти не сомневался, что журналы от этого откажутся. К моему изумлению, они взяли это без комментариев.

Подобные сцены происходили между нами и после. Я никогда не мог предугадать, как она отреагирует. И большую часть времени был выведен из равновесия, потому что задавался вопросом — зачем ей нужно постоянно создавать впечатление того, что она насмехается надо мной. Уилме нужно было властвовать надо мной. Я это чувствовал. И не мог ей помешать это сделать.

Вообще-то мне думается, это мое беспомощное ощущение того, что надо мной господствуют, в конечном счете и привело меня к той роковой ошибке в ее квартире. Я действительно думал, что мы наконец-то поменяемся с ней ролями, скатившись к этой основополагающей форме взаимоотношений между мужчиной и женщиной. И, уверовав в это, провел час дурака в той райской куще, веря в то, что навязываю ей свою волю, в полной мере наслаждаясь ее поистине дивными прелестями. Но потом, когда начал одеваться, ожидая от нее тепла и определенной покорности, к моему полнейшему ужасу, увидел, как она присела на край кровати, начала хихикать и в конце концов, не сдержавшись, взорвалась от смеха. Уилма долго не могла выговорить, что ее так развеселило. Когда же к ней вернулся дар речи, рассказала, что представила себе совершенно непристойные, низменные вещи, по большей части имеющие отношение к моей манере одеваться и держать себя, хотя я всегда считал, что веду себя с достоинством джентльмена.

Так что ожидаемый обмен ролями обернулся лишь еще большим унижением.

Знаю, что это она настроила мистера Хоуи против меня.

Мне не понятен такой человек.

Я очень даже рад, что она мертва.

Я очень рад.

Я ликую.

И я не боюсь.

Глава 6 Рэнди Хесс — до того

Я сказал Ноэль, что Уилма ждет нас обоих на уик-энд, и это положило начало одной из наших вялотекущих, противных маленьких ссор. Ни вдохновенных тирад, ни неистовства. Лишь глухое раздражение. Так было не всегда. До Уилмы такого не случалось. Нервы у меня были крепче. А теперь мы с Ноэль почти чужие друг другу — по-моему, мы уже давным-давно не смеялись вместе. И это не имело для меня особого значения до тех пор, пока шесть месяцев назад на сцене не возник Гилман Хайес. Он почти полностью вытеснил меня из одной сферы, в которой я был полезен для Уилмы. Я думаю об этом и спрашиваю себя: как это мне удалось отбросить всю мою гордость и приличия? И недоумеваю: почему я готов день за днем выполнять эти унизительные задания, которые она мне дает? Неужели исключительно ради тех коротких и редких моментов, когда она открывает свои объятия?

Думая о себе, я удивляюсь, что могу быть настолько свободным от стыда. По-моему, в свое время я был гордым человеком. По крайней мере, у меня сохранились о себе такие воспоминания, хотя иногда кажется, что они принадлежат какому-то другому человеку.

Уилма не плохая. Не злая. Люди ошибаются, считая ее коварной. Она всего лишь Уилма. Помню один случай, когда она разговаривала со мной таким голосом, которого мне прежде не доводилось слышать.

— Я была толстым ребенком, Рэнди. Ужасно толстым ребенком. У меня широкая кость, а на кости много подкладки. Бог мой, я все время ела. И ненавидела свою внешность. Я была уродкой. — Она говорила негромко, лежа рядом со мной в своей постели, ее профиль четко проступал на фоне красного тумана, стоявшего над городом. — Я мечтала о том, чтобы явилась добрая фея. С волшебной палочкой. Дотронется до моего лба и скажет мне, что я прекрасна. И во сне все бежала, бежала, бежала к зеркалу, так что сердце оказывалось в горле, смотрелась, но видела всю ту же толстушку. В итоге я возненавидела мою добрую фею. Возможно, это и подвигло меня к тому, чтобы заняться косметикой, Рэнди. Я размышляла над этим. Волшебная палочка. Слушай, возьми это на заметку, хорошо? Для помады. Может неплохо получиться. Меня слишком разморило, чтобы думать об этом прямо сейчас. Наверное, мои толщина и уродство имели и другие последствия. Понимаешь, я видела, как прелестные маленькие девочки ходят на вечеринки. А я пряталась. Иногда, расхрабрившись, бросалась грязью. Был один мальчик, по которому они все сохли. Бог мой, я тоже по нему сохла. Сердце мое начинало колотиться, стоило только увидеть его в школьном коридоре. Это было так нелепо. Я как-то рассказала обо всем этом моему психоаналитику.

— И что он сказал?

Уилма перевернулась, приподнялась на локте, надвинувшись на меня, так что одна большая безупречная грудь затмила полмира.

— Он сказал, Рэнди, что может идентифицировать причину моей так называемой нимфомании. Посчитал, что она не имеет под собой никакой физиологической основы. Таковая, по его мнению, вообще редко присутствует. Обычно это обусловлено тем, что человек страстно хочет быть любимым, но тому есть какое-то препятствие. У меня это внешность. Бог мой, что у меня творилось в душе! Средоточие безумных желаний. А эта моя семья! Господи! Они давали мне затрещину ни за что — просто за то, что я прошла мимо. Странно кажется, как подумаешь об этом — о том, что ты проводишь всю оставленную жизнь сводя счеты. Но психоаналитик сказал, что именно этим я и занимаюсь. Что я затаила обиду на мужской пол. Они не замечали меня, когда я хотела, чтобы меня заметили. Сказал, что это скверно, потому что теперь я никого не смогу любить по-настоящему. Но, черт возьми, наверное, я вполне без этого обхожусь. Я спросила его, почему у меня такая большая потребность в физической любви. Он объяснил, что это просто символ. Он пообещал меня вылечить, если я дам ему время. Ну, я подумала над этим и ответила: мол, большое спасибо, а я и так проживу. Вот так-то, Рэнди. Я действительно тебя ненавижу. Ты можешь в это поверить?

И, посмотрев на нее, я смог в это поверить. И, несмотря на это, ее понять. И, несмотря на это, даже пожалеть и полюбить того ребенка, которым она когда-то была.

А еще я пожалел себя за то, что мне случилось встать в нужном месте в нужное время, для того чтобы меня переехала эта беспощадная женщина-машина, при всем при том осознавая, что это ни в коей мере меня не оправдывает. Она лишь раскрыла во мне изначальную чувственность, мазохистскую слабину, о которой я не подозревал.

Но Уилма редко так со мной разговаривала. По большей части мне была уготована роль мальчика для битья.

Был еще один случай.

— А Ноэль знает об этом, Рэнди? — как-то поинтересовалась она.

— Я ей не рассказывал, если ты это имеешь в виду.

— Но она знает?

— В этом я совершенно уверен.

— Разве тебя это не тяготит? Ты не хотел бы покончить со всем этим и попытаться снова сделать ее счастливой?

— Я знаю, что мне следовало бы так сделать.

— Но ты будешь это продолжать в том же духе, правда?

— Да. Наверное, так.

— Скажи почему.

— Что ты имеешь в виду?

— Скажи мне, почему ты не собираешься с этим покончить.

— Потому что... я не могу.

— Вот это я и хотела от тебя услышать. Позволь мне рассказать тебе о других, Рэнди. Разве ты не хочешь меня послушать?

— Пожалуйста, не надо, Уилма.

— Мне нравится о них разговаривать. Так же как я разговариваю с ними о тебе.

— Перестань, Уилма.

— Ладно, перестану. Скажи мне, какой ты. Слабый?

— Слабый, грешный и грязный.

— И тебе стыдно?

— Нет. Мне не стыдно.

— А должно быть стыдно?

— Да, должно быть. То, что я делаю, грех в глазах людей и Бога.

— Это чудесно звучит. Ты должен когда-нибудь еще раз так сказать. Но сейчас мы прекратим разговор, правда, Рэнди? Сейчас, дорогой, мы прекратим разговор. Правда? Правда?

И не было никакого спасения, как и всегда. Как будто я хотел греховности. Как будто я стремился к деградации. Как будто мне нужно было и дальше казнить себя за какие-то непонятные преступления, за ту вину, которую мне еще не разъяснили. И я спрашивал себя — убью ли я ее когда-нибудь. Это было единственным возможным выходом. Она была неистощима на мелкие унижения. Заставляла вытряхивать ее пепельницы, сортировать ее одежду для чистки, ухаживать за ее обувью, прибираться за ней. Она была здоровым, крепким животным и разбрасывала все как попало в комнатах, в которых жила. Ей нравилось заставлять меня рассказывать ей про то, каким большим человеком я собирался стать. Иногда заставляла меня пересказывать эти старые мечты, пока я стелил ее постель, в то время как она сидела у туалетного столика, наблюдая за мной в зеркало.

Я знал о других ее романах. Она специально делала так, чтобы я о них узнал. Жаль, что уши нельзя закрыть, как глаза. Но я не был смещен. Я обладал ею в большей степени, чем кто-то другой, и этого было достаточно. До тех пор, пока она не подпустила к себе Гилмана Хайеса.

— Он ни на что не годится, Уилма. Тебе нужно от него избавиться.

— Мы мило побеседуем о нем. Так, как будто ты моя подружка, Рэнди.

— Он ни на что не годится.

— Он — потрясающий художник, дорогой мой.

— Кто это говорит?

— Стив Уинсан это говорит. Я плачу ему за то, чтобы он так говорил, там, где нужно. Там, где это имеет значение. Будь паинькой, Рэнди. И имей терпение. Он — очень самонадеянный молодой человек и великолепное животное, и, после того как мы наденем на него прочную узду, мы отправим его на все четыре стороны и забудем о нем.

— Он стоит тебе слишком больших денег.

— Рэнди, дорогой, ты пилишь меня, как старая карга. Будь мягким и терпеливым, и Уилма скоро вернется. У бедняжки Гила появилась абсурдная идея, что он оказывает мне определенного рода услугу. Я сумею поправить его в этом небольшом заблуждении. А потом, поскольку он несколько скучноват, мы отправим его на все четыре стороны, повзрослевшим и помудревшим.

Уилма посвятила меня в список приглашенных на этот уик-энд. Хайес, Докерти, Стив, Джуди и Уоллас Дорн. Была одержана маленькая победа в том, что касалось Хайеса. Это дало мне время, чтобы проверить состояние ее счетов. И то, что я увидел, мне не понравилось. У меня состоялся разговор с ней во вторник. Я всеми силами старался ее напугать. Говорил не стесняясь в выражениях. Она лишь улыбалась и загибала пальцы:

— Сдать дом в Куэрнаваке. Галочка. Подыскать здесь квартиру поменьше. Может быть. Спровадить Гила и отказаться от тех усилий, которые Стив предпринимает ради нас. Галочка. Перестать тратить так много на другие вещи. Галочка. И ты знаешь, дорогой, раз уж мы производим изменения, Джуди и Уоллас Дорн тоже ужасно мне надоели. Думаю, я произведу кое-какие изменения. А тебе не кажется, что ты тоже дороговато мне обходишься?

— Это тебе решать, — ответил я.

— Мужественный Рэнди. Даже глазом не моргнул. Свяжи меня по телефону с Мэвис, дорогой.

— Ты это серьезно... насчет того, чтобы и со мной тоже распрощаться?

— Ну вот, ты все испортил тем, что разволновался. Ты уж побудь хорошим мальчиком в этот уик-энд. А там посмотрим. Позови Мэвис к телефону, и, пока я буду разговаривать, можешь уехать — на сегодня ты свободен. Скоро явится Гил. Бедняжка, его просто с души воротит, когда он тебя здесь застает. По-моему, ты ему совсем не нравишься.

* * *

Мы с Ноэль приехали в пятницу, болтая с едва уловимой натянутостью людей, которые познакомились в поезде. Она была мила, элегантна, но для меня это было все равно что смотреть на фотографию девушки, которую я когда-то знал. Я глядел на нее совершенно отстраненно. Весь окружающий мир был пресным, невыразительным и приземленным. Единственным ярким явлением в этом мире, единственной реальностью было требовательное тело с ярлыком «Уилма». В нем мне предстояло найти очередной момент забытья и великой ослепленности, которая перевесит все сожаления.

Я рассчитал время так, чтобы мы приехали пораньше. Гилман Хайес прикатил вместе с Уилмой, в ее машине. Они уже были там к нашему приезду. Уилма сказала, какую комнату нам отвела, с тем чтобы я отнес туда наши вещи. Уверен, она шепнула Хосе, что я ничего собой не представляю, так что мне помогать не нужно. Хосе даже смешивает и подает мне напитки с почти ощутимой неохотой. Это — типичный пример ее штучек.

После приезда Стива Уинсана я понял, по тому, как он все время поглядывал на меня, что он хочет со мной переговорить. Я догадывался о чем. А когда он улучил момент, чтобы попросить меня об этом, согласился. Стив достаточно глуп, чтобы обращаться со мной с презрением. Я держался с ним твердо, все это время надеясь на то, что Уилма ничем не намекнула ему об опасности. А потом ему хватило проницательности, чтобы напрямую заявить, что Уилма и для меня представляет угрозу. Про себя же намекнул, что он прожженный и опасный человек, вполне способный применить любое доступное ему оружие. Вот только я так и не мог сообразить, какое же оружие ему доступно? Уилма сообщила Стиву, что избавляется от него. А она не из тех, кто меняет свои решения.

Мэвис, как обычно, утомляла окружающих бурными проявлениями чувств. Джуди Джона выглядела почти самой собой, но я почувствовал в ней усталость. Пол Докерти казался вообще довольно неуместным в этой нашей маленькой компании. Когда-то, наверное, и со мной было то же самое. Гилман Хайес превзошел самого себя по части хамства, оскорбляя тех, кого он не игнорировал. Одним словом, в воздухе чувствовалась напряженность. Уик-энд не сулил ничего хорошего. У меня это вызывало нервозность. Я старался не забывать о том, что доктор советовал мне не суетиться, не нервничать, стараться по возможности расслабляться. Но мой доктор никогда не проводил уик-энда с Уилмой Феррис. Она большой специалист по части создания напряжения, потому что подпитывается им, так что намеренно устраивает недоразумения, взаимное непонимание.

Уоллас Дорн старался держаться с его обычной помпой. Ноэль сидела так, как будто сознательно исключила себя из компании, но Уилма всегда до приторности с ней любезна. В общем, мы ели, пили, они играли в разные игры. Я бродил вокруг и пил слишком много. Мэвис танцевала с Гилманом Хайесом. Это было не слишком приятное зрелище.

Когда вечер, наконец, завершился, я был рад. Ноэль рано улеглась спать. Она уже спала, когда я пришел в нашу комнату. Я разделся в темноте и лег. У меня было такое состояние, будто все мои нервы выскочили через кожу наружу и колеблются в ночи, улавливая все эмоции, перемещавшиеся по большому дому. Я разложил всехпопарно. Наверное, Стив нашел дорогу к комнате Джуди. Пол и Мэвис вместе, как им и положено. А Гилман — с Уилмой. Я лежал совершенно обескровленный, представляя их телодвижения во тьме, шуршания, объятия, поцелуи, и с горечью рассуждал, что человеческая судьба заключается в том, чтобы быть рожденным, выращенным и в итоге — мертвым. Среди всего этого есть только одно, над чем ты властен, — это функция мужчины. А в случае с нами — абсолютно бессодержательная функция. Бесплодное ощущение, ничего не создающее. Судьба и функция в темном доме, в ночи с оголенными нервами, в то время как моя жена, к которой я давно уже не притрагивался, лежит, погруженная в серебряные мечтания своего вязкого мозга, — неиспользованное тело, спокойное и неподвижное, а кровь циркулирует по ней, и молекулы кислорода разносятся по тесным коридорам. Это был секрет, который я мог бы ей поведать. Не осталось ничего, кроме функции, суженая моя. Ничего, кроме этого. И никаких больше громких слов. Никакой гордости, никакого стыда. Никакой чести и никакого бесчестья. Ничего, кроме тела, его потребностей и забвения, обретаемого в удовлетворении этих потребностей. Я лежал мертвый и знал, что я мертв. А ведь приложив совсем немного усилий, я мог бы захватить Уилму с собой. В ад. Почему я так подумал? Если есть только функция, то нет никакого ада. Никакого искушения, никакого порока. Лишь условность, которую мы создаем для себя, чтобы сделать жизнь более или менее сносной. Потому что нам нужны эти вымыслы. Столкнись мы когда-нибудь с абсолютной бессмысленностью, мы бы умерли. Как умирал я, понемножку, столь разными способами, в течение такого длительного времени, что ничего уже не осталось.

А потом, к собственному изумлению, я перевернулся, прижался глазами к подушке и заплакал. Беззвучно, с беспомощностью больного ребенка. Это действительно удивило меня, потому что мне казалось, что и такое уже невозможно.

Я заснул с мыслью о том, как выглядела бы мертвая Уилма.

К тому времени, когда я проснулся, Ноэль уже встала и ушла. Большинство гостей позавтракали и спустились к воде. Я спал долго, но никакого отдохновения это не принесло. Для меня это было не ново. Я уже давно сплю тяжело, просыпаясь в том же самом положении, в котором уснул. Сон без снов. Маленькая смерть. И никакого отдыха. Почему так? Доктор объяснил, что это может быть связано с моим физическим состоянием. Я думаю, что это составляющая желания смерти. Потому что есть и другие симптомы.

В дни былого счастья Ноэль говорила мне, что я делаю культ из порядка. Это было правдой. Желтые карандаши, выстроенные в ряд и остро отточенные. Похожие на солдат столбцы цифр с неизбежно подводимым итогом. Серо-голубые папки и маленькие цветные наклейки. Апрельский отчет. Таблица курсов акций. Скобки, кремовая лоснящаяся папка и ежедневник, в котором каждый день препарирован скальпелем часов. В моем мире царил настоящий порядок. Вплоть до того, что носки лежали определенным образом, а в туфли были вложены колодки, вплоть до чистого бритья и момента опорожнения по утрам. Я содержал себя в чистоте, твердо ступал при ходьбе, разговаривал с точной последовательностью алгоритма, с внушающими доверие модуляциями. Я был чистым, и жена моя была чистой, и жизнь моя была чистой, и я с закрытыми глазами мог дотянуться рукой в любую часть моей жизни и отыскать то, что мне нужно, и мог заглянуть сквозь все призмы в чистое будущее и увидеть предначертанное продолжение выбранного пути.

Теперь я вообще не знаю, где что находится. Даже всякие мелочи, имеющие отношение к бизнесу. Швыряю бумаги в выдвижной ящик. Иногда сначала их комкаю. Ношу слишком длинные рубашки. Часто чувствую запахи собственного тела. Походка у меня не та, что прежде.

Это странно, потому что в той, другой жизни я осознавал, что существуют мужчины, которые стали одержимы женщиной, живым телом конкретной женщины. Но думал, что такие мужчины ближе к животным, что они более примитивны в своей пылкости и неистовстве. Я же был человеком с трезвым рассудком. Люди не отпускали скабрезных шуточек в моем присутствии. Во мне была какая-то строгость. И достоинство.

Теперь я одержим и теперь знаю, что наиболее часто подвержен таким тепловым катастрофам именно тот тип мужчин, к которым принадлежу я. А это мужчина, который каким-то образом перескочил через детство, родившись серьезным мальчиком, который всегда был первым в постижении наук и склонным к проповедничеству, подумывая о сане священника, но стал бухгалтером, кассиром в банке, учителем или актуарием. Такая холодность подсознательно стремится к теплу. Дух стремится к телу. Лед ищет пламя.

Теперь я забываюсь тяжелым сном, тяготею к беспорядку и требую жестокости. В унижении я ищу все более глубокой пропасти, все более сгущающегося мрака. Желания смерти. Потому что конечная функция пламени — сжигать без остатка. Я вижу себя со стороны, все то, что происходит, и мне наплевать. Я не что иное, как функция. И через функцию ищу смерти.

День выдался теплый. Они купались. Я долго буксировал водные лыжи за моторной лодкой, следил за счетом и судил, когда они играли в крокет. Они напились. Пол — больше всех. Когда им не нравилось принятое решение, они игнорировали мои слова. Уилма переоделась для игры в пляжный костюм из хлопчатобумажной ткани. Я наблюдал за ее телом, когда она ходила, когда наклонялась и ударяла по мячу, когда поворачивалась, чтобы посмотреть за чьей-нибудь игрой. Один раз, когда я встал слишком близко, она размахнулась молотком назад и ударила меня сбоку по колену, деревом по кости. Это было больно. Уилма принялась многословно извиняться. Все знали, что она сделала это нарочно, но молчали. Я чувствовал их презрение, оно обдавало с головы до ног, но мне это нравилось. Потом они забыли. Через некоторое время боль прошла. Я снова встал близко, но Уилма посмотрела понимающе и больше меня не ударила. Потому что знала, что я хотел от нее именно этого.

Лишь позже, много позже я осознал, что уже давно не видел Ноэль. Куда-то подевалась моторная лодка. Я разыскал Уилму и спросил ее — не видела ли она Ноэль. Уилма сказала, что Стив Уинсан уплыл с ней на одной из моторных лодок, уже давно. Тогда я понял — Уинсан посчитал, что он выбрал оружие. Меня это рассмешило.

Я сидел в одиночестве и смотрел на озеро. Не было ни одной движущейся лодки. Я думал о другом человеке, которым когда-то был. О человеке, который, возможно, попытался бы убить Уинсана. Но Ноэль уже не была той девушкой, которую я когда-то знал. Она вольна поступать как ее душе угодно. Я мог предупредить ее относительно Уинсана, как предупредил бы любую симпатичную незнакомку, увидев, что та слишком сближается с ним. Я представил себе, как он ее соблазняет. Рисовал в своем воображении яркие картины, пытаясь вызвать в себе какие-то отголоски злости, какую-то толику сожаления, какие-то болезненные уколы. Но ничего этого не нашел.

Я пробыл там долго. В конце концов увидел подплывающую лодку. Она показалась из-за дальнего острова. Уже смеркалось. Я захотел узнать, что к чему, из беспристрастного любопытства, поэтому сошел по ступенькам на причал, а когда шум от лодки прекратился, спокойно спросил, где они были. Ее ответ был грубым, что ей не свойственно, и недвусмысленным. Так что теперь я все знал. Даже в полутьме у Уинсана был смущенный, виноватый вид. Я ушел, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Услышал, как он просит ее говорить потише. Для меня это не значило ровным счетом ничего. Итак, у меня отняли еще одну вещь. И я еще на один шаг приблизился к смерти.

В ту ночь они купались. Они все были там, за исключением Пола, и все опять изрядно захмелевшие. Ноэль, с ее новообретенной свободой, смеялась слишком много и с какими-то странными нотками в голосе. Мне не хотелось купаться. Я сидел на причале, чтобы находиться поближе к ним. Они решили купаться без одежды. Стив сходил и выключил освещение. А несколько мгновений спустя снова включил, на секунду, так что они все застыли в слепящей белизне на фоне ночи. Ноэль как раз вылезала из своего купальника. Потом ее тоненькая фигурка исчезла, медленно растворившись у меня перед глазами. Это создало у меня странное ощущение. Его трудно описать. Очень похоже на то, что вы чувствуете, когда, отправившись в поездку, вдруг притормаживаете машину в полной уверенности, будто что-то забыли. Только вот что именно — вспомнить не можете. Потом пожимаете плечами, давите на педаль газа и говорите себе — ничего важного, ничего такого, что нельзя было бы заменить, куда бы вы ни ехали.

Они купались и кричали, расхрабрившись, вели себя с нарочитой разнузданностью людей, которые ошибочно принимают глупость за смелость.

Я встал и молча, быстро, задыхаясь, пошел на самый конец причала. Мои глаза привыкли к ночи, и там я увидел белое тело Уилмы, почти светящееся в воде при слабом свете звезд. Интересно, подумал я, видит ли она мой силуэт на фоне звездного неба? Оттуда, с причала, я не мог дотянуться до ее горла. Но...

Глава 7 Мэвис Докерти — после

Ничего страшнее мне еще не приходилось переживать. Уилма была самой чудесной женщиной на свете. Никто, кроме меня, ее не понимал. Они не знали, какая она. Никто из них. Судя по их поведению, они даже могли посмеиваться над случившимся.

Как будто их это обрадовало. Как будто вообще ничего не произошло.

Я поцарапала бедро, когда забиралась на причал, и какую-то минуту не могла сообразить, где оставила халат. Я знала, что вот-вот включат освещение. И, честно говоря, была в ужасе. Не оттого, что окажусь на свету, а от этой темноты, в которой ничего нельзя найти, от этого чувства, будто что-то преследует тебя в ночи. Но я нашла его и просто потуже затянула пояс, когда включили освещение. Огни слепят, если до этого вы находились в темноте. Когда зрение вернулось ко мне, я отыскала свой купальник, скомкала его и завернула в полотенце.

Это ужасно, но в глубине души я все это время знала, что с нею что-то случится, что она умрет. Потому что у меня всегда так бывает: если происходит что-то хорошее, для меня это вскоре обернется чем-нибудь плохим. Вроде того, как я считала, что Пол замечательный, пока он не начал изводить меня своей безумной ревностью.

Именно когда нам было так весело, это должно было случиться с Уилмой, лучшей моей подругой из всех, которые у меня когда-либо были. Я подумала о ней, оставшейся под этой черной водой, и у меня тут же полились слезы. Они так и брызнули из меня, когда я представила ее там. Это даже хуже того, как совсем внезапно умерла моя сестра. Мы даже не знали, что она по-настоящему больна. Слегла в постель с головной болью, а утром оказалась мертвой. Как это там однажды сказала Уилма? Мы обе прошли через лишения, поэтому так и похожи. Забавно, но мы настолько сильно походили друг на друга, что могли бы носить одну и ту же одежду. Ее вещи только совсем чуть-чуть великоваты мне в бедрах и груди. Но она ведь была старше — такое вполне можно ожидать с возрастом. Хотя и не была толстой. Просто крепкая. И, если честно, в тот день, когда мы дурачились и я примеряла ее одежду, она выглядела моложе меня.

Как я уже говорила, мне никогда не сыскать лучшей, более верной подруги на всем белом свете.

Я стояла там и думала, что мое сердце вот-вот разорвется, но очень скоро Пол спустился и стал всеми командовать. Так, будто мог сорвать с этого какой-то большой куш. Они уплыли на лодке — Рэнди держал фонарь, а они трое — Пол, Стив и Гил — принялись нырять за ней, как будто от этого мог быть какой-то толк. Прошло слишком много времени, и я знала, что Уилма там, внизу, и знала, что она мертва. Я повторяла это снова и снова: мертва, мертва, мертва. У меня никак не получалось соотнести это с Уилмой. Она была самой живой из всех.

Потом раздались сирены, приехали люди, которые разбираются в таких вещах. Они остановили Пола с этим его глупым нырянием. К тому времени там уже собралось много лодок, которые плавали кругами, обшаривали озеро и пытались подцепить ее на крючок. Я просто не могла больше этого вынести. А кроме того, начала мерзнуть. Наверное, от такого плача снижается сопротивляемость организма. Я отправилась в чудесную комнату, которую она нам отвела, и, когда зашла в нее, это напомнило мне о ней, такой милой, когда она показывала нам с Полом комнату, и от этого слезы снова хлынули в три ручья. До этого я могла их как-то унять, а тут они снова полились без удержу. Тогда я просто повалилась поперек кровати, совершенно измочаленная, и от слез стала кататься туда-сюда. Какое-то время у меня было ощущение, будто я стою у кровати и смотрю на себя, вот так катающуюся в исступлении.

Немало времени ушло на то, чтобы снова унять слезы. Потом я пошла и посмотрела на себя в зеркало. На голове у меня творилось бог знает что. Я распахнула халат и осмотрела бедро — то место, которое поцарапала, вылезая из воды. У меня очень чувствительная кожа. Чуть что — сразу синяк. Остались три маленькие параллельные царапины, словно от кошки, а вокруг них образовывался большой синяк. Мне в какой-то момент даже захотелось, чтобы все было намного хуже, чтобы у меня на теле остался какой-то шрам — на память, хотя это и глупо, потому что я конечно же и так никогда этого не забуду. И не забуду ее.

Я была единственной, кто ей нравился по-настоящему. Из всей этой братии. Они никогда не знали ее. Боже, да чем я была до того, как ее встретила? Просто ничем. Безмозглой девчонкой. Она научила меня быть самой собой. А то ведь я все время мечтала.

Это было какое-то наваждение: с самого детства я всегда что-то себе представляла. Регулярно устраивала вечеринки с куклами. Маленькие тарелочки, настоящая еда, только съедать мне все приходилось самой. Я много играла сама с собой. Наверное, и начала придумывать всякие вещи, потому что мне не нравилось, как все обстоит на самом деле. Я имею в виду то, что меня окружало, — этот район, в котором все дома на одно лицо, в семье шестеро детей — так что у меня никогда не было своей комнаты. Если бы они знали, что я преуспею больше любого из них, возможно, и предоставили бы мне собственную комнату. Взглянуть хотя бы на этого недотепу, за которого вышла замуж Харриет. В униформе он еще смотрелся неплохо, но, как только ее снял, стал самым обыкновенным хлюпиком. Бывало, я до того замечтаюсь, что из головы вылетают все поручения. Дойду до самого магазина, а потом приходится поворачивать обратно и снова выяснять — что я должна купить. Телефона у нас никогда не было. Так что они с меня вообще не слезали. Мэри, подай это, Мэри, принеси то. Больше никто из них не сможет мною помыкать. Но нас теперь осталось всего четверо, да еще старик. Я всегда знала, что у меня будет замечательная жизнь. Лучше, чем у других. В сто раз лучше.

Я смоталась оттуда при первой же возможности, можете мне поверить. Закончила школу бизнеса, а на следующий день у меня уже была работа и собственная квартира. Ну, не совсем квартира. Всего две меблированные комнаты и ванная, которой я пользовалась совместно еще с тремя девицами, которые по утрам торчали там часами, буквально часами, и я каждое утро просто из себя выходила.

Но зато я вырвалась на волю из убогого домишки на той улице, на которой выросла, и уж точно не собиралась туда возвращаться, после того как поменяла имя на Мэвис. Мэри Горт я оставила на той улице, где ей было самое место. Я сказала им: если они хотят меня видеть, им придется приходить ко мне. Я не собиралась туда возвращаться, и единственный, кто пришел ко мне, была моя мама. Она приходила регулярно, до самой своей смерти.

На работе я вкалывала до седьмого пота, потому что не могла позволить себе потерять ее. И в это время еще как-то обуздывала мои фантазии и мечтания, зато уж потом, дома, отрывалась по полной программе. Какое-то время тратила все заработанные деньги на восточный антураж для одной из моих комнат. Купила кимоно с драконом. Курилось благовоние, а я сидела по-турецки и читала сборник китайской поэзии до тех пор, пока у меня не затекали ноги. В конце концов я с этим покончила. Не помню почему. Хотя нет, помню. Из-за Романа. В моих мыслях он начинается с большой буквы "Р". Я думала, что все это так замечательно, но потом пришла эта смешная маленькая женщина, которая как только меня ни обзывала, и потребовала, чтобы я оставила ее мужа в покое. Когда я увидела его в следующий раз, он уже был совершенно другим человеком. До этого выглядел великолепно, а тут вдруг внезапно стал просто потешным мужичонкой. Все оказалось пшиком. Такое случается, когда слишком много мечтаешь. Как говорила Уилма, ты не видишь вещи такими, какие они есть на самом деле.

Роман был единственным мужчиной в моей жизни до моего замужества, потому что никто, будучи в здравом рассудке, не стал бы принимать в расчет того соседского парня по имени Бичер и тот день, когда у него дома никого не оказалось. Это было лишь то, чем постоянно занимаются дети.

В Пола я втюрилась по уши. Все девчонки за ним бегали, а достался он мне. Мы в женской комнате говорили о том, до чего он похож на Рэндольфа Скотта. Сейчас мне это кажется смешным. Всего пару недель назад какая-то женщина снова мне это сказала. А я почти уже об этом и забыла. Мне так не кажется. Он похож на Пола Докерти, и только. Никто, будучи в здравом рассудке, не скажет, что он похож на кого-то еще.

В общем, мы поженились, переехали в Нью-Йорк, и я считала себя счастливой. Правда, Уилма говорила, что это я только так считала, и доказательство тому то, что продолжала мечтать о всяких глупостях. Она мне объяснила: будь я по-настоящему счастлива, то была бы удовлетворена тем, что имею, и не стала бы воображать себя кем-то еще. Так или иначе, Пол посмеивался надо мной. Больше уже не посмеивается. Например, гуляли мы где-нибудь, и я воображала, что мы богатые американцы с Юга, сбежали в Нью-Йорк от революции, потом говорила что-нибудь с акцентом, а он смеялся. Иногда Пол даже пытался играть в мои игры, но обязательно все портил. Это потому, что ему все время нужно оставаться важной шишкой.

Когда он нашел себе работу получше, я думала, что это означает лишь жить чуть получше и откладывать немного больше, потому что он всегда откладывал. Но потом ко мне стала благоволить Уилма. Поначалу мне с трудом в это верилось. Что она во мне нашла? Такая женщина! Но, предоставленная самой себе, не знающая, чем себя занять, поскольку Пол целыми днями работал, я стала часто с нею видеться. Уилма разговаривала со мной. Никогда не забуду некоторых вещей, которые она мне говорила.

— Вряд ли Пол хочет, чтобы ты самовыразилась, Мэвис. Он, похоже, придерживается викторианских представлений о женщинах. Но ты — яркая натура и не должна удовлетворяться ролью сателлита при муже, постоянно вращаясь вокруг него.

Это звучало очень разумно. Пол держал меня взаперти. Вот я и начала самовыражаться. И мы постепенно стали приближаться к достойному уровню жизни.

— Твоя фигура — убийственное оружие, Мэвис. Тебе нужно ее использовать, демонстрировать должным образом, хорошенько за ней ухаживать, пользоваться ею как оружием, и наступательным и оборонительным.

И верно, благодаря этому стало легче добиваться от Пола, чтобы он покупал те чудесные вещи, которые мне хотелось заполучить. Это была куда лучшая игра, чем разные там выдумки.

— Надеюсь, ты не будешь против, дорогая, если я как следует поработаю над тобой? Я хочу подправить твой выговор и модуляции твоего голоса. А также твою походку, манеру садиться и вставать из кресла. А еще я собираюсь познакомить тебя с первоклассными косметологами.

Я не возражала. Это не уязвляло меня. Девушка должна себя совершенствовать, а я была вроде как слепа к самой себе. И тут же увидела, что меня можно во многом усовершенствовать.

— Мэвис, дорогая, многие твои представления ужасно провинциальны. В тебе есть задатки чего-то большего, нежели недалекая, скучная домохозяйка. Твой инстинкт не подвел тебя в том, что касается детей. Они конечно же стали бы последней ловушкой. Но у тебя все еще остается отношение к супружеской неверности в духе мыльной оперы. Дорогая, это не трагедия. Это развлечение. Конечно, некоторые люди, вроде бедняжки Рэнди, слишком уж болезненно на это реагируют. Мне хотелось бы, чтобы ты проявила более континентальный подход. Господи, ведь к этому времени брак твой наверняка уже отцвел. Любовник придал бы тебе уверенности в себе. Заставил бы тебя ощутить себя более живой.

Я вроде как соглашалась с ней, но это немножко меня пугало. Казалось, роман на стороне все сильно усложнит. А потом, все это делается как-то по-тихому, а я так часто виделась с Уилмой — всякий раз, когда могла, всякий раз, когда она не была занята, — что у меня просто не оставалось времени на то, чтобы все это устроить. Вокруг вертелось достаточно мужчин, которым я нравилась, но я была о них не слишком высокого мнения. Поэтому решила, что не смогу отнестись к этому с таким же холодным равнодушием, как она. Возможно, в данном вопросе мы немножечко различались. Это просто должно было случиться, и я собиралась позволить этому случиться, когда наступит подходящий момент, потому что, как она говорила, кому же хочется быть провинциальной и недалекой?

Пол делался мрачным, устраивал мне громкие сцены из-за того, что мы ходили к ней в гости. Он — просто серость. Ему не нравятся все эти интересные личности — писатели, поэты, музыканты, которые обитают в реальном, живом мире, а не сидят взаперти, в унылой конторе в Джерси. Он даже никогда не мог заинтересоваться чем-нибудь, что не имело непосредственного отношения к его работе. К примеру, когда эти люди приносили на вечеринки к Уилме барабаны, те, по которым надо бить ладонями, а мы танцевали, он вел себя так, будто наблюдал за чем-то отвратительным. Как говорила Уилма, у него менталитет типичного ротарианца[4].

Ну что же, в конце концов это случилось, но совсем не так, как я себе представляла. Это было ужасно и ни на что не похоже. Уилма по телефону сказала мне, что будет дома. Я поехала к ней на квартиру, поднялась наверх, дверь открыл Гил и объявил, что она уехала до конца дня. Но сообщил уже после того, как я зашла внутрь. Прежде он мне не нравился. Когда я несколько раз с ним танцевала, он всегда смотрел на меня так, будто я какая-то грязная. Но, сдается мне, он на всех так смотрит. Уилма говорит, он известный художник. Гил полез ко мне целоваться, и, наверное, я, не подумав, повела себя по-провинциальному. Потом он остановился, и я получила время на то, чтобы вспомнить, о чем мне толковала Уилма. Тогда я сказала, что Уилме это не понравилось бы, а он мне заявил: если я считаю, что Уилме это не понравилось бы или что ей есть до этого хоть какое-то дело, то я не слишком хорошо ее знаю. Гил отвел меня в спальню, и я снова стала провинциальной, а он показал мне, что я ему наскучила. Я не могла себе представить, чтобы Уилма нагоняла на кого-то скуку. Поэтому снова попыталась стать континентальной, и тогда все случилось. Правда, это не походило на любовь. На то, как мужчина и женщина любят друг друга. Это походило на то, как ведут себя люди, когда они злятся друг на друга.

Я убедила себя, что приобретаю какой-то светский опыт. Гил ужасно сильный. Он сделал мне больно. Потом я оделась, а он зевнул и велел мне идти домой — он, видите ли, собирался вздремнуть. И закрыл глаза. Я стояла и смотрела на него, а потом ушла. На следующее утро Уилма предложила мне зайти. Я должна была рассказать ей об этом. Она втирала себе в лицо какой-то новый крем. Просто втирала и втирала его, едва заметно улыбаясь. Я сказала ей, что очень сожалею.

Уилма посоветовала мне не волноваться на этот счет, потому что Гилман Хайес — что-то вроде тех игрушек, которые вы заводите и ставите на ковер. Она просто идет — и все. Сказала, что он побежит за любой юбкой, и при этом употребила довольно крепкие словечки. Заявила, что устала от него и все равно собиралась от него избавиться. Потом стерла крем с лица и сообщила, что тут и прощать-то нечего. А в доказательство встала и поцеловала меня. Поцеловала как-то странно. Так что я залилась краской и почувствовала себя дурочкой. Затем она меня выпроводила.

Я послушно ушла, хотя мне хотелось спросить ее кое о чем. О том, почему накануне, на обратной дороге, после близости с Гилом, я разревелась на улице, как идиотка. Хотя, пожалуй, я и так знала, как она ответит. Опять эта провинциальность. Когда я увидела Гила в следующий раз, он посмотрел на меня так, словно мы незнакомы. Возможно, так оно и было. У меня возникло такое ощущение.

Но, возвращаясь домой в тот раз, я плакала не так, как плакала сейчас. Через некоторое время вошел Пол. От этого у меня все началось по новой. Он встал возле кровати и проговорил с отвращением в голосе:

— Ох, ради бога. — Потом взял другой пиджак и снова вышел. Как какая-нибудь важная персона. Как будто он не напился в этот самый день до такого скотского состояния, что Джуди Джоне пришлось буквально тащить его на себе до кровати. Никто из них не знал Уилму. Они не любили ее. Возможно, Рэнди — любил, единственный из всех, но на любовь это не похоже. То, что он к ней испытывал.

Теперь она мертва, и мне даже думать невыносимо о том, насколько скучной станет моя жизнь.

Наконец я села и перестала плакать, потому что задумалась о том, что мне дальше делать. И что посоветовала бы мне Уилма. Если я останусь с Полом, то увязну. Я не могла оставаться с ним. Больше не могла. Уилма хотела бы, чтобы я от него ушла. С тех пор как она изменила меня, мною стали интересоваться гораздо больше мужчин. А Пол заколачивает немаленькие деньги. Так что вполне может позволить себе развод и приличные для меня алименты. А я отправлюсь туда, где люди живые. В какое-нибудь место вроде Майами, Лас-Вегаса или Парижа. Во мне не останется ни одной провинциальной черточки. Вообще ни единой. Я ушла с этой задрипанной улицы, из этого задрипанного района и знала с самого начала, что жизнь у меня будет замечательная. Пожалуй, оглядываясь назад, мне надо быть благодарной Полу за то, что это он свел меня с Уилмой. Но это все, за что я ему благодарна.

Он никогда и близко не стоял рядом с Рэндольфом Скоттом.

Вряд ли я захочу снова выйти замуж. Они все норовят посадить вас в ящик и запереть на замок. Все время ищут вам какое-то занятие. Куда ты положила это? Эй, найди-ка для меня то. Эй, приберись-ка тут. Эй, иди-ка в постель. Будто бы рабыня. Если ты провинциалка, то в этом ничего такого нет. Возможно, ей такое даже нравится. Но я не собираюсь снова увязать. Достаточно посмотреть, как увязла Ноэль. По-своему, она — прелестное миниатюрное создание. Но я бы сказала, что она очень неглубокая. Бьюсь об заклад, ей никогда не приходят в голову те вещи, которые постоянно приходят. Она просто сидит себе и наблюдает, как развиваются события. Наверное, даже не знает, что Рэнди вовсе не одним способом отрабатывал жалованье, которое ему платила Уилма. Готова поспорить, что она настолько глупа. А вот что Уилма нашла в Рэнди — мне никогда не понять. Он такой суетливый, тощий, нервозный и какой-то неряшливый. Единственный человек здесь, у которого есть достоинство, — это чудесный Уоллас Дорн. Такой приятный собеседник. Этот не станет вести себя жестоко и высокомерно, как Гилман Хайес. Хотя танцевать с Гилом мне нравилось. Пока они резались в свои дурацкие игры.

Нет уж, сэр Пол Докерти, прошлой ночью вы в последний раз ко мне прикоснулись. Это был конец, пусть вы еще об этом и не знаете. Глупо, если подумать, — маленький клочок бумаги дает мужчине право делать это с тобой до тех пор, пока ты не превратишься в такую старую клячу, что он больше тебя и не захочет.

Я оделась, остановилась у двери и стала напряженно думать о ней. Думала о ней, пока снова не расплакалась. Потом вышла. В гостиной было совсем темно, и в этом мраке Ноэль разговаривала со здоровенным полицейским. Они не видели меня. Я повернулась и вышла через черный ход. Вроде бы как искала Уолласа Дорна. Потом увидела огонек сигареты в нашей машине и подошла к ней. Пол сидел там в одиночестве. Он так и подскочил, когда меня увидел. Наверное, я застала его врасплох. И сказал:

— Я хочу с тобой поговорить.

Я сама собиралась с ним поговорить, но он меня опередил, так что просто посмотрела на него, повернулась и ушла. Ему нечего было мне сказать. Нечего. Я шла вокруг дома, когда наступила на что-то, покатившееся у меня под ногой, так что едва не села. Я пошарила вокруг, подняла что-то, поднесла к свету, льющемуся из окна, чтобы рассмотреть. На ощупь — какая-то гладкая палка. Оказалось, что это полосатый колышек с одного конца крокетной площадки, колышек, о который нужно стукнуть шаром после того, как провел его через все ворота. Но конец, который втыкается в землю, куда-то подевался, был отломан. Наверное, кто-нибудь споткнулся о него в темноте, сломал и со злости зашвырнул подальше. Я отбросила колышек обратно на площадку.

Мне все не сиделось на месте. Я снова пошла в нашу комнату, затем еще побродила немного, и тут раздались крики, люди побежали к озеру, и я услышала, как кто-то произнес что-то похожее на слова «ее достали».

Я не хотела спускаться туда, но должна была это сделать. Я всегда так поступаю. Потому что должна все видеть своими глазами. Однажды на Мэдисон-авеню собралась толпа, глазевшая на что-то, и надо же было мне, как последней дурочке, протиснуться, чтобы тоже посмотреть. А там лежала толстая женщина, вывалившаяся из окна. У меня едва ленч не выскочил обратно.

Я должна была спуститься и посмотреть, но пошла медленно. Не собиралась бежать, как остальные. Даже несмотря на это, времени у меня было в избытке. Уилма лежала в лодке, прикрытая грязным брезентом. Они приподняли ее и уронили. Я опять заплакала. Невыносимо было видеть, как ее уронили. Я мечтала о том, чтобы у меня нашелся какой-то способ ее оживить. Какие-то волшебные слова, как в сказках. Даже подумала, что если бы сумела ее оживить, то посвятила бы ей всю мою жизнь. И были бы только мы двое. Уехали бы куда-нибудь, и осталось бы только двое — на веки вечные. И никаких мужчин вокруг нас.

Потом остановилась и спросила себя: и зачем я думаю о таких глупостях? Ну, если бы все мужчины походили на Гила, я бы их, конечно, близко к себе не подпускала. Позже я вроде бы случайно увидела, как Стив затащил Ноэль Хесс в свою комнату, запер дверь, и даже услышала, как щелкнул замок. Да, в тихом омуте черти водятся, подумала я. А я-то держала ее за провинциалку. Это лишний раз доказывает — никогда не суди о книге по ее обложке. Хотелось послушать под дверью, но я побоялась, что кто-то меня на этом застукает.

Потом они снова позвали всех нас в гостиную, после того как получили возможность осмотреть тело. Нам полагалось сидеть, пока выступал человек по имени Фиш. Вид у всех был мрачный. Я плакала, ни на кого не обращая внимания, и даже особенно не вслушивалась. А затем Фиш сказал ужасную вещь — ей что-то воткнули в затылок. Убили! Кто-то убил мою Уилму. Одна мысль об этом сделала из меня настоящую тигрицу. Да я бы им мигом глаза повыцарапывала! Я бы вскочила и накинулась на них. Но всем нам полагалось дожидаться там прибытия больших шишек. Я все пыталась припомнить, как мы располагались в воде. Но из этого ничего не вышло, потому что мы все время перемещались с места на место, и я не знала точно, когда это с ней случилось. Ноэль вышла из комнаты, сославшись на головную боль. Ну да, конечно! Я ждала, что Стив отправится за ней следом, но он все доказывал им что-то насчет репортеров, которые вот-вот могли нагрянуть.

Я просто сидела, перестав плакать. Все думала над тем, кто же ее убил. Джуди Джона разговаривала с полицейским. Она взглянула на меня, а потом вроде как показала мне свое неодобрение. Или не мне... Я еще удивилась — что стряслось. Смотрит как-то странно. За моим креслом кто-то есть. Какая-то рука. Никто ни к кому не должен так прикасаться, ну надо же — положить свою поганую лапу мне на грудь, протянув у меня из-за спины, у всех на глазах. Если это Полу вздумалось так пошутить...

Глава 8 Гилман Хайес — до того

Эвис позвонил из галереи. Хотел узнать, когда получит следующую работу. Сказал, что сумеет ее продать. Люди ждут новых поступлений. Я ответил, что не буду работать какое-то время — может, месяц, может, два. И тут он заявил — мол, будет разумно выставить какую-нибудь новую работу, пока его покупатели не остыли. Я ему объяснил, что не нравится мне такая постановка вопроса. Не нравятся намеки на то, что я — какое-то там кратковременное увлечение. Он извинился передо мной. Но в этих его извинениях чувствовалась какая-то скользкость, достигнутая частыми упражнениями, которая мне пришлась не по вкусу. Я повесил трубку.

Мир полон сереньких, ничего собой не представляющих людишек вроде Эвиса. Живущих наполовину. Боящихся ухватить свое. А в этом мире кто смел, тот И съел. Люди вроде Эвиса для того и существуют, чтобы их пинать.

Но поведение его меня обеспокоило. Хотя я и знал, что нельзя этого допускать. Тогда я отправился повидаться с Уилмой. Это было где-то в середине дня. Она впустила меня, а потом вернулась к телефону. Стала говорить по-испански. Наконец повесила трубку.

— Я разговаривала с Хосе, — пояснила Уилма. — Сообщила ему число приглашенных.

— Куда?

— Ты что, забыл, дорогой? На озеро, в следующий уик-энд.

— Наверное, забыл.

Она села возле меня и взяла мою ладонь:

— В чем дело?

— Эвис попросил новую работу. Мне не понравилось, как он это сделал.

Она покачала головой, почти грустно:

— Когда же ты усвоишь, Гил, кто ты на самом деле? Сколько времени у тебя на это уйдет? Убогие людишки вроде Эвиса ничего не значат. Он — паразит, питающийся твоей силой. Самоуничижение тебе не к лицу, дорогой.

Я чувствовал, как моя сила возвращается ко мне. Она — единственная, кто способен это сделать. Иногда у меня такое чувство, что это она меня создала. Это конечно же неправильно. Уилма всего лишь выявила то, что уже было во мне заложено, спрятано за всеми моими слабостями и комплексами.

Сколько времени я потерял впустую, прежде чем ее встретил!

Меня разбирает смех при мысли о том, каким я был жалким существом. А она разглядела то, что в нем было заключено.

Я никогда ни с кем не дружил. Казалось бы, это так просто, но у меня никогда не было друзей, не знаю почему. Она мне разъяснила. Потому что менее одаренный всегда чувствует разницу. Это просто понять, правда? Она говорила о мутациях, неизбежных изменениях в человеческой природе, для того чтобы стать крупнее, сильнее, проворнее, безжалостнее. И все ради выживания, толковала она мне.

А я привык пресмыкаться и выпрашивать. Нет, не явно, а выказывая благодарность за мелкие приработки. Спасатель на водах, работник прилавка, привратник, учитель танцев, натурщик... Мелкие людишки бросали мне объедки и ненавидели меня, потому что чувствовали, что я лучше. С женщинами было просто. С ними всегда просто. Уилма говорит, что в этом ключ к пониманию. Я должен был его разглядеть. С женщинами все просто и бессмысленно. Уилма составляет исключение. Из-за того, что она сделала.

Это всегда было мечтой. Наверное, с того времени, когда сестра Элизабет из приюта сказала, что у меня способности к рисованию. Она повесила мой рисунок на пробковый стенд в коридоре. На нем я изобразил деревья, вырисовав каждый листик. Сестра Элизабет напутствовала: надо учиться и работать, учиться и работать. Да что она понимала! Где было взять на это время? Когда я был совсем маленький, в приюте думали, что меня усыновят. И действительно, меня забирали трижды, но отсылали обратно. Приемным родителям хотелось поцелуев, а я не был на это способен. Стоял и смотрел на них. Бесчувственный, говорили они. Из приюта меня выпустили, когда я стал достаточно взрослым, подыскали мне работу и жилье. Как можно учиться и работать, чтобы стать художником? Книги давались слишком тяжело. Я выучил кое-какие слова, чтобы ввернуть при случае. А уроки дорого стоят. Взял несколько уроков, но потом бросил это занятие, потому что мне не позволяли делать то, что я хотел делать. Садись вот сюда, говорили они. Нарисуй этот горшок. Нарисуй это яблоко. Так можно годами рисовать скучные вещи, которые ставят перед тобой. Это не значит быть художником. Я приносил им собственные работы, на которых все цвета сливались в вихре. Педагоги смеялись, поджимали губы, склоняли головы набок и употребляли те самые слова, которые я учил. Мелкие людишки, отказывающиеся видеть то, что лучше. И ненавидевшие меня.

Так что я совсем мало этим занимался. И никому больше своих работ не показывал. Но по воскресеньям одевался поприличнее и отправлялся туда, где были лучше всего одетые люди, прогуливался среди них и все время изображал из себя художника, очень хорошего художника. В эти воскресенья я обычно находил девушку. Это никогда не составляло особого труда. Как говорит Уилма, здесь надо было искать ключ к пониманию.

Я стыдился того, как она меня нашла. Это все благодаря моей работе на Герке. Он иногда меня использовал. Не часто и за очень небольшие деньги. Я, обливаясь потом, наклонялся к какой-нибудь худосочной девице, стараясь изобразить, как я очарован и как предан ей, Герке колдовал с осветительными приборами и выбирал ракурс, вечно жалуясь на деревянное выражение моего лица. Рекламный снимок, который Уилма увидела, предназначался для парфюмерной линии «Феррис». Она навела справки в агентстве, из агентства ее отослали к Герке, а тот объяснил ей, как меня найти. Уилма села на табурет. За стойкой мне приходилось носить ту мартышечью шляпу. Смех, да и только. Уилма знала, как меня зовут. Дождалась, когда закончится моя работа. Я подумал, что это то же, что и всегда. Мне было все равно. Она старше, но не слишком старая, решил я.

Все изменила та ночь. Это оказалось не так, как всегда. Не сразу, чуть позже, когда в полутьме она стала задавать мне вопросы про меня. Почему-то она знала, когда я вру. Я всегда врал. Обычно говорил, что происхожу из богатой семьи, что мои родители погибли в авиакатастрофе, ну, что-то в этом роде. Но она все расспрашивала и расспрашивала, и через некоторое время я выложил ей все. Про сестру Элизабет, про то, как вырисовывал каждый листик, про то, как это было просто с девушками, про все, а немного погодя неожиданно расплакался. Не помню, чтобы я до этого когда-нибудь плакал. Позже Уилма объяснила, что это было нечто вроде сеанса психоанализа. Снятие напряжения. На все это ушло много времени, потому что я не мог как следует себя выразить. Уже рассветало, когда все это закончилось, и я чувствовал себя так, будто всю ночь бежал изо всех сил.

Потом она рассказала мне, что я собой представляю. Я никогда этого не знал. Она объяснила мне, что окружающий мир всегда старается подавить лучших. Это было начало. Потом дошел черед и до одежды, и до того, как обращаться с людьми, и до обустройства моей мастерской. Уилма проводила там все то время, что я рисовал, очень быстро делая картины. Уилма постоянно твердила мне, что нужно быть смелым в том, чем занимаешься. Не пытаться нарисовать какой-то предмет, а рисовать ощущение. Крупными мазками, разбрызгивая краску.

Уилма представила меня Стиву, и для меня не имело значения, что я ему не понравился. Она сказала, что у него есть своя работа и он будет ею заниматься. Мы появлялись в хороших местах, и нас там видели, а через некоторое время обо мне стали писать. Потом тот человек написал статью о моей работе, меня выставили в галерее, и начались все эти споры в разделах газет, посвященных искусству, а люди стали покупать мою живопись и говорить обо мне.

Но Уилма научила меня, как себя вести. Надо всегда помнить, что я лучше, а все они — недоделанные. И обращаться с ними соответствующим образом. Им это нравится, уверяла она, и они придут за добавкой. Ей-богу, это проще пареной репы. Я вроде бы всегда так себя вел, только за этим стояла неестественная застенчивость. Я имею в виду, что это лишь выглядело высокомерием.

Уилма сделала так, что все сбылось, но теперь я знаю, что это случилось бы даже и без нее. Правда, возможно, на это потребовалось бы больше времени. Только и всего.

Во мне по-прежнему есть слабость. Вот, к примеру, когда Эвис так себя повел. Мне пришлось снова сходить к Уилме, потому что только она способна вернуть мне ощущение силы и цельности. Но я преодолею это, и тогда ничто не сможет выбить меня из колеи. Я, как она объясняла, мутант. То, чем однажды станет род человеческий. В ней это есть, но не так много. Все, в ком это есть, — большие, сильные и быстрые. Я всегда был крупнее, сильнее и проворнее остальных. Я могу идти по улице, смотреть на мужчин и знать, что способен сбить их с ног, смотреть на женщин и знать, что могу ими овладеть.

Так я на них и смотрю. Так, что они знают об этом. Они всегда меня ненавидели, всегда меня отвергали. Так что ничего не изменится оттого, что дам им еще один повод, правда?

Поначалу Уилма давила на своих друзей, заставляя покупать мои работы. Она-то знала, что работы хороши. А потом их стали покупать и незнакомые люди. Поначалу я читал рецензии. В них говорилось: «Слабые, любительские, эксгибиционистские. Чудовищная шутка. Триумф заказной журналистики». Это вызывало у меня неуверенность.

Но тут Уилма подсунула мне другую вырезку. Там говорилось: «Гилман Хайес демонстрирует поистине поразительный рост в своих последних работах. Его динамичный подход к пространственным соотношениям, его стремление перевернуть традиционные представления о композиции, его смелые цветовые решения открыли новые горизонты в субъективистском искусстве. Мы предсказываем, что...»

Положительные отзывы я хранил в особом альбоме.

Я должен находиться при Уилме, и в этом она очень требовательна, но для меня это не так, как для остальных. Это вроде утешения. Все равно как получать защиту от вещей, находящихся снаружи, которые так и норовят поранить тебя острыми краями. Тепло вокруг тебя. Иногда мы вместе смеялись над Хессом. Он — такой нелепый человечек! Такой беспомощный. Такой пустой. Я думаю о том, какой он ничтожный и какой сильный я, и мне хочется проломить ему кулаком череп. Я знаю, что смог бы это сделать. Это было бы все равно что прорвать тонкую бумагу. Так, как будто бы его и не было. Как будто бы он и не жил по-настоящему. Так, как живу я. Или как живет Уилма. Я достаточно силен, чтобы прошибить кулаком мир. Он тоже прорвется, как бумага. Такой же податливый, как эта Мэвис, которая все пыжится, пытаясь стать Уилмой. Чего у нее никогда не получится.

Вспомнив про то, что на озере собирается компания, я обрадовался. Мне там нравится. Я вспомнил про Ампаро Лому. Возможно, на этот раз получится.

Мы с Уилмой уехали в пятницу, рано утром. Ее езда нагоняет на меня страх. Хотя я не показываю ей этого. По дороге туда она молчала, сосредоточившись на вождении. На одном прямом участке разогнала маленький автомобиль до ста десяти. Для него это еще не предел. Она посмеивалась, когда мы ехали на самой большойскорости. Я не слышал ее. Видел ее рот и знал, что она смеется. Уилма-то уже пожила всласть. Она старше. Ей можно быстро ездить. А мне еще многое нужно успеть. Я представил, как машина переворачивается и моя кожа, мышцы и кости скользят и перемалываются о бетон. Это заставило меня побледнеть. Но я не мог допустить, чтобы она это увидела.

Наверное, я побледнел, как в тот раз в приюте. Там была такая бетонная пожарная лестница с железными перилами. Я тогда был еще совсем маленький. Один мальчишка постарше затащил меня на верхнюю площадку и держал там за перилами. Я даже крикнуть не мог, только видел кирпичи внизу. И некому было мне помочь. Он втащил меня обратно через перила и бросил. Я больно ударился головой. Заплакал. Он влепил мне затрещину. Потом повернулся ко мне спиной, облокотился на перила и больше не обращал на меня никакого внимания. Я перестал для него существовать.

Мы приехали на озеро в два часа. Там еще никого не было, стоял только старый микроавтобус, которым пользуется Хосе. Уилма зашла в дом, проверила все и стала отдавать распоряжения: что подавать, где кого разместить. Потом отправила Хосе в деревню, чтобы пополнить запасы. Я плавал и отдыхал на причале, под солнцем. Успокаивал на солнце свои нервы. Я слышал, как она кричала на них в доме. По-испански. Она обращается с ними как с собаками. А им, по-моему, все равно. Наверное, из-за денег.

Потом приехали остальные. Рэнди и Ноэль Хесс, Джуди Джона, Стив Уинсан, чета Докерти. Уоллас Дорн явился самым последним. Все они слишком много пьют. Я никогда не получал удовольствия от выпивки. Она притупляет восприятие, все портит. Я растягиваю порцию спиртного надолго, поэтому не обращал на них особого внимания. И почти смеялся над собой. В свое время мне это казалось бы замечательнейшей вещью на свете. Но к отличным вещам быстро привыкаешь. Мне всегда нравились первоклассные вещи — чистые запахи, шелк на ощупь, долгое стояние под душем. Теперь у меня все это есть и всегда будет, я знаю, что так было задумано с самого начала.

Я сидел с ними, слушал их глупые разговоры и играл в игру. Будто это мое имение, я — барон, а Уилма — моя стареющая супруга. Вскоре я смогу от нее избавиться. От нее и ее пустых друзей. И смогу жить здесь один, с коричневой Ампаро. И бить ее нещадно, если она чем-то мне не угодит. Когда я устрою прием, на нем будут не эти люди. На нем будут люди, которые зависят от меня, которые нуждаются в моей силе. Я буду указывать им, что делать и когда.

Обычно, когда мы были в компании, Уилма время от времени поглядывала на меня, и мы с ходу понимали друг друга. Но по дороге сюда она вела себя как-то странно. Вообще ведет себя странно с тех пор, как мы поговорили об Эвисе. Я не мог поймать ее взгляд. Даже подумал — уж не вызвал ли чем-то ее неудовольствия, но потом заставил себя выбросить эти мысли из головы. Все обстоит наоборот. Это ей положено меня ублажать. Мы поменялись статусами. Что было неизбежно.

Они играли в игры. Меня никогда не привлекали игры. Я танцевал с Докерти. Она была слегка пьяна. Я хорошо танцую. Я знал, что ее муж не упускает нас из вида, и знал, что танец ее возбуждает. Мне доставляло удовольствие нервировать его. Я знал, когда мы танцевали на террасе, что мне достаточно взять ее за запястье и увести в темноту, от света прожекторов. Это было так просто. Но я этого не сделал. Мне нравилось ее дразнить. Она для меня ничего не значит. Я знал, что остальные следят за нашим танцем. Все наблюдали за нами, украдкой. И все завидовали мне. Или Докерти. Это тоже было приятно — улавливать их эмоции, эмоции слабых, наблюдающих за сильными.

Уилма разместила меня в той же комнате, что и прежде, которая соединяется дверью с ее комнатой. Но когда я попробовал ее открыть, оказалось, что дверь заперта. Я поднял было кулак, чтобы постучаться, но потом опустил его. Это значило бы уронить свое достоинство. Это ничего не значило. Ровным счетом ничего. Я улегся спать. На моем теле проступила краснота от солнца. Это было приятно. Еще чувствовалась легкая усталость оттого, что я много танцевал. И запах дорогих вещей вокруг меня.

Потом заснул. Я никогда в жизни не видел снов. Когда люди разговаривают об этом, я не знаю, что они имеют в виду. Это то единственное, чему я завидую. Наверное, это чудесно. Маленькие истории, которые прокручиваются в вашей голове, когда вы спите. Иногда я сочиняю сны и рассказываю их женщинам. По-моему, им всегда интересно. Они любят истолковывать мне значение этих выдуманных снов. Кажется, даже возбуждаются оттого, что толкуют мне мои лже-сны.

Я встал рано, как и всегда. Самым первым. Ампаро принесла мне завтрак. Она быстро отстранилась, когда я попытался к ней прикоснуться. Я уже догадывался, что это будет за день. Они напьются. Но будет солнце, и будут хорошие физические упражнения. Этого достаточно. Я смогу весь день оставаться в плавках. Они будут смотреть на меня. Это хорошо, когда на тебя смотрят, если ты знаешь, что ты загорелый, сильный и хорошо сложен. Мне нравится позировать на уроках жизни. В свое время я по глупости считал, что они хорошо меня рисуют. Сейчас-то я разобрался, что к чему.

Наконец встали остальные. Стив управлял моторной лодкой, таскал меня на водных лыжах. Этот дурак дал буксирному тросу провиснуть. Вместо того чтобы отпустить перекладину, я попытался ее удержать. Когда трос натянулся, у меня было такое ощущение, будто он вот-вот выдернет мои руки из впадин. Я пролетел по воздуху и неуклюже плюхнулся в воду. Уверен — он сделал это нарочно. Меня так и подмывало схватить его за шею и треснуть башкой о бетонный мол. Но к тому времени, когда я подплыл к берегу, краснота прошла. В лодку забрался Хесс. Я показывал Мэвис, как стоять на водных лыжах. Она хохотушка. Дурочка. Но координация движений у нее превосходная, так что она быстро научилась и очень гордилась собой. И опять я знал, что ее муж украдкой за нами наблюдает.

Возможно, по этой причине он и напился вдрызг, спотыкался, когда мы играли в крокет, и в конце концов незаметно исчез, чтобы отключиться. Во второй половине дня всех стало клонить в сон. Люди исчезали, снова появлялись. Я все искал случая переговорить с Уилмой, но она избегала меня. Мэвис лежала около меня на пирсе, под солнцем, болтая всякий вздор, довольно неприятно потея. Уже стемнело, когда мне, наконец, представилась возможность поговорить с Уилмой. Она подозвала меня. Мы поднялись и сели на крутом обрыве, рядом с площадкой для крокета. Я наблюдал, как они купаются там, внизу, при свете прожекторов. Слышал их смех.

А Уилма разговаривала со мной, все разговаривала и разговаривала.

Глава 9 Ноэль Хесс — до того

Рэнди старался не смотреть на меня, когда говорил, что на уик-энд мы поедем в гости к Уилме, на Лейк-Вэйл. Мы теперь не слишком часто смотрели друг на друга.

Однажды мне сделали один подарок. Его принесла женщина, жившая по соседству. Я тогда заболела. Сидела в своей постели. Рядом была моя мама. Я сняла бумагу. Под ней оказалась деревянная коробочка. А в ней деревянная коробочка чуть поменьше. А в той еще одна. И еще одна. У меня участилось дыхание. В последней коробочке должно было лежать что-то совсем крошечное и изящное. Иначе и быть не могло. Обязательно что-то совсем маленькое, хрупкое, прелестное, драгоценное — достойное всех этих коробочек, вложенных одна в другую. Но последняя коробка оказалась пустой. Я долго смотрела в нее, и у меня появилось такое чувство, что кто-то уже залез туда до меня и украл то, что там находилось. Я расплакалась. Моей маме стало стыдно за меня. Соседка улыбалась и говорила, что ничего страшного, но глаза ее не улыбались.

Я долго пыталась найти что-нибудь достаточно хорошее, чтобы положить в эту самую маленькую коробочку. Ничего достойного не попадалось. Тогда я стащила колечко у девочки из моего класса. С красным камнем. Вытащила колечко из ее парты. Спрятала его в своей туфле. Было больно, но я не хромала. Унесла его домой и положила в самую маленькую коробочку. Когда оно там оказалось, я как следует его разглядела. Один зубчик сломался. Серебро пожелтело. Колечко было недостаточно хорошо. Но я его украла и должна была понести за это наказание. Поэтому подержала проволоку над газовым пламенем и приложила к своей руке. Я не плакала. После того как сошла короста, остался тонкий белый шрамик. Я его видела, он оставался не один год. Сейчас, правда, не смогу отыскать. А колечко я потом выбросила в высокую траву. И мне уже никогда не нравилась та девочка. Однажды, во время пожарных учений, я сильно ее ущипнула. Она заплакала и нажаловалась на меня. Меня наказали.

Я тоже представляю собой множество коробочек. Все уменьшающихся, уменьшающихся до совсем крохотной. А в ней — ничего. Нечто настолько сложное устроенное, создаваемое с такими трудностями, склеенное по углам с такой тщательностью, должно содержать внутри себя что-то ценное. Я сложно устроена и хорошо выполнена. Для того, чтобы вмещать в себе пустоту. Отсюда у меня ощущение невостребованности и того, что меня тщательнейшим образом готовили к использованию.

Какой должна быть женщина? Наверное, полной чего-то, что она способна отдавать. Любви, трудолюбия, верности, живущей чутко и осмысленно, свивающей любовное гнездышко. Я — такая.

И вот я размышляю над тем, что со мной произошло, оглядываюсь на свою прошлую жизнь и пытаюсь разобраться, как получилось, что в свои тридцать пять я пуста. Мой отец умер. Маме пришлось работать. Я была слишком маленькая. Так что воспитывалась я с двоюродными братьями. Их было пятеро, скачущих, вопящих, громко разговаривающих, дерущихся во время еды и игр. Тогда я и открыла, в чем моя сила, — в выжидании, вынашивании планов и в работе. Они все были такими неорганизованными! А мне хотелось упорядоченности. И я создала ее для себя. Мне нравилось, когда я это сделала, тщательно нацеливать себя, словно стрелу, на какие-то определенные вещи — хорошие отметки, заученные наизусть стихи, одежду, сшитую мною, аккуратность моей постели. Возможно, я была скромницей и недотрогой, но вполне самодостаточным человеком. Которому по душе чистые, ясные вещи — назначенная стипендия, полученная отметка, гарантированная работа в научном учреждении.

И вот я встретила Рэнди, который казался таким же, как я. Целеустремленным, амбициозным, спокойным и тяготеющим к порядку. Чистоплотным и пунктуальным. Я была девственницей. И он тоже. В этом есть свое очарование. Это была духовная любовь. Исполненная возвышенных мыслей. Но что касается физической ее стороны, то тут мы различались. Он, казалось, всегда был травмирован самой механикой полового акта, стыдился его недостойности, испытывал робость перед самой моей женской функцией, приходил в ужас от страстности. А я обнаружила, что, в отличие от него, мне хочется в этом полной отдачи, самозабвенного неистовства, буйства. Однако, чувствуя его желания, я накладывала на себя те ограничения, которых он хотел, так что мы занимались любовью согласно возвышенной формуле, по строгому расписанию, со стерильным достоинством, думая о душе и не обращая внимания на неизбежное тело, превращая это в некий обряд, совершаемый в тишине и при контролируемом дыхании. Но я знала его и думала, что люблю его, и не так уж редко получала удовлетворение. Возможно, будь у нас дети... Я хотела их. Ходила к врачам. Он никогда не ходил. И вот на меня повесили ярлык бесплодной.

В нем было не так уж много веселья. И мало спонтанности. Но по-своему мы были счастливы. А потом к нему в качестве клиентки пришла Уилма. Перемены наступили не сразу. И это, как ни странно, ассоцируется с электрической пробкой, которую в детстве раздобыл один знакомый мальчик. Мы ее разобрали. Внутри находился диск из слюды, так, кажется, это называется. Действуя очень аккуратно, мы стали отслаивать от него тонкие пластинки. Каждая из них оказалась прозрачной, а цельный диск был почти светонепроницаемым.

Вот так и с Рэнди. Я не заметила несколько первых прозрачных пластинок, которые появились между нами. А к тому времени, когда стала осознавать, что он находится по другую сторону чего-то, что затуманивает его изображение, этих пластинок на пути оказалось уже слишком много. И было поздно что-то предпринимать, чтобы прорываться через них. Я знала, что он теряет других клиентов. Рэнди перестал говорить о своей работе. Перестал интересоваться моим мнением. Однажды объявил, что сворачивает свой бизнес и будет исключительно ее бизнес-менеджером. Назвал сумму жалованья. Это была приличная сумма, хотя и не так много, как он зарабатывал прежде. Вскоре после этого он ушел из офиса. Работал в ее квартире. До меня мой муж больше не дотрагивался. Никогда. А еще от него исходил ее запах. От его одежды, волос, кожи. Он спал как убитый. Мы зажили с большим размахом. Запускали руку в сбережения. Пока они не иссякли.

Я была глупа. Мне не хватало опыта в такого рода вещах, а он не желал со мной разговаривать. У нас случались неприятные ссоры. Я даже думала, что он начал принимать наркотики или что-нибудь не менее ужасное. Потом, когда в следующий раз увидела их вместе, поняла, что между ними происходит. Я пришла к этому не путем логических размышлений — меня просто осенило благодаря какой-то изначально присущей интуиции. И это вызывало у меня тошноту. В буквальном смысле, физическую. Не один день меня рвало, когда я представляла их вместе. Со мной Уилма вела себя до противного приторно. У нее нет никаких моральных устоев. У нее просто нет души. Она — животное. Потом это стало обретать для меня иной смысл. Своим поведением Рэнди дал мне понять, что меня ему недостаточно — мои дары слишком скудны. Я сидела и разглядывала себя. Разглядывала до тех пор, пока не увидела нелепо длинную верхнюю губу, ужасающее косоглазие, костлявое, истасканное тело. И тогда думала, что у него есть полное право ходить на сторону. А потом все изменилось, и меня переполнило возмущение, и одновременно я стала его жалеть. Из-за того, что он с собой творит, и из-за всех его планов и всего этого его аскетического достоинства.

Наконец не осталось ничего другого, кроме как сидеть и наблюдать за ним. В этом тоже есть своя прелесть. Я не могу этого описать. Люди сбегаются на пожар. На кадрах кинохроники запечатлено, как обрушивают большие трубы и взрывают динамитом скалы. Вы наблюдаете за тем, как что-то ломается, но не в силах отвести глаза. Я узнала, что он ходит к психоаналитику. Рэнди не желал рассказывать мне об этом. Я наблюдала, как у него появился этот его тусклый взгляд и эта его новая манера поведения, нервная, виноватая — как у собаки, запертой в доме, которая напакостила на ковре и пытается избежать наказания, лихорадочно заискивая.

Наверное, я могла бы отказаться ехать туда вместе с ним. Но это было частью старой болезни — наблюдать за распадом, вглядываться в разложение. Так что я поехала. По дороге мы разговаривали как чужие. «Машин сегодня вроде не так много». «В городе наверняка гораздо жарче». «Да, я съем чего-нибудь, когда ты захочешь остановиться».

Вот так и сидели, уносясь за час на пятьдесят миль, в машине, которая нам не принадлежала, в еще не оплаченной одежде, облегающей наши нелюбимые тела. Тряслись на неровностях дороги, его руки на руле, мои — скромно покоились на коленях, и двигались по нашей особой, персональной пустоши в никуда.

По мере того как мы приближались к этому месту, Рэнди становился все более нервным. Мы припарковались за домом. Рэнди занес в дом наш багаж. Уилма находилась на террасе. Гилман Хайес поднимался с причала. Уилма легко вошла в роль любимой старшей сестры, которую она разыгрывает со мной. Что-то вроде «между нами, девочками». Приветливость с покровительственным оттенком. Я никогда не допускала, чтобы это меня задело. И никогда не допущу, чтобы меня это задело.

Даже кажется странным, если оглянуться назад, насколько все было типичным для ее вечеринок в ту пятницу, пока пили коктейли и обедали, и после, до того момента, когда я их оставила, за играми, и отправилась спать. Много псевдоинтеллектуальных разглагольствований, категоричные суждения Гилмана Хайеса, обычное убогое подражание Мэвис Докерти Уилме, булькающие замечания Уолласа Дорна. Все типично и бессмысленно, а Рэнди каким-то странным образом умудрялся превращаться в четвертого официанта. Хотя в его поведении и чувствовались поползновения на роль хозяина, принимающего гостей, все же, думаю, он смотрелся бы лучше с салфеткой через руку. Мне надоело за ними наблюдать, и я отправилась в постель.

На следующее утро я обрадовалась, что могу позавтракать одна, и совсем не обрадовалась, когда Стив Уинсан попросил разрешения сесть рядом. Но отказывать ему не было никаких оснований. Я уже отнесла его к определенной категории. Напористый молодой старичок. Городской ловкач. Парень, который своего не упустит и всегда балансирует со слишком многими предметами одновременно.

Я не слушала, когда он пустился в рассуждения об усовершенствовании рода человеческого. Но потом уловила, что он сказал нечто, исполненное величайшего смысла, по крайней мере для меня. Это странным образом потрясло меня, потому что было настолько близко к тому, что я думала, с тех пор как мой брак дал трещину, стал приходить в негодность. О способности стать кем-то еще. Об изменении своей природы.

Я посмотрела на него в упор, посмотрела так в первый раз. Его серые глаза были на удивление хороши. Серые, спокойные и честные — в кои-то веки. Я спросила его — кем он хочет стать? И он ответил, что устал бежать, устал исполнять роль самого себя.

Он был честен со мной, и между нами возникло что-то очень особое. Не знаю, как это описать. Возможно, так. Представьте, что вы пошли на какой-то допотопный фильм, с прыгающей картинкой, черно-белый и немой. Потом, в середине, он вдруг стал цветным, появился звук, и вам уже интересен сюжет, вы сидите, подавшись вперед, на краешке кресла. Это было примерно так. Уик-энд внезапно наполнился жизнью. И я не могла припомнить кого-то еще в своей жизни, когда-либо смотрящего на меня с таким особенным выражением понимания, персональной заботы. Мне пришло в голову, что он знает, что со мной происходит, видел все и это его удручает. И я ему понравилась. Возможно, в основном дело было как раз в этом. Я понравилась ему сама по себе. Потому что из всех людей, находившихся там, я, безусловно, была наименее полезным для него человеком. Со мной ему ни к чему было ловчить. Нечего проталкивать. И все-таки он выбрал меня, чтобы поговорить о вещах, о которых на самом деле думал.

После того как завтрак закончился, я знала, что хочу поговорить с ним еще. Опять услышать его голос. Я смотрела на него с расстояния. Его плечи создавали приятное ощущение надежности и силы.

Позже нам представилась возможность пообщаться на причале, растянувшись рядом на солнышке. Я стеснялась оттого, что нахожусь так близко от него.

Неожиданно, наморщив лоб, Стив посмотрел на костяшки своих пальцев и произнес:

— Ноэль, у вас нет такого чувства, что все пойдет вразнос? Не для всех. Только для таких людей, из которых состоит эта компания. Бог мой, вы только посмотрите на нас. Можно ли придумать более искусственную ситуацию? Оглянитесь вокруг. Каждое человеческое существо обязано иметь какую-то цель, какую-то хорошую цель. Но вы только посмотрите на это сборище. Есть здесь хоть один человек, чего-то стоящий? Помимо вас?

— Нет, Стив. Включая меня.

— Это неминуемо пойдет вразнос. Должна же быть какая-то цель. Не хочу, чтобы мои слова звучали как проповедь в воскресной школе, но это должна быть чистая и честная цель. Не пиаровская акция, не дешевая телевизионная комедия, не улучшение исходящего от людей запаха, не продажа большого количества всякой дряни, не одурачивание публики липой, выдаваемой за искусство.

— А можно мне присоединиться? — спросила я, улыбаясь ему.

— И вам и мне. Мы создадим сообщество «Дальше и выше», или что-нибудь в этом роде. — А потом у него сделался грустный вид. — Возможно, для нас уже поздновато, Ноэль. Возможно, отныне все, что нам остается, — это искать развлечений. Например, в этом стакане, который оказался у вас в руке.

— Вы действительно так думаете? — Я быстро осушила стакан. Меня охватила какая-то странная бесшабашность. Все пойдет вразнос, и очень скоро. А я просто сижу и дожидаюсь, когда это случится. Должны же быть вещи получше ожидания. И у меня возникла сумасшедшая мысль, что, возможно, одной из них станет Стив. По крайней мере, он не кривит душой. У меня появилось такое чувство, будто я пылаю и хорошею с каждой минутой.

Пока шла игра в крокет, я все время ощущала его присутствие. Все время отдавала себе отчет в том, что он наблюдает за мной. И мне хотелось стать для него хорошенькой. Еще лучше, чем я была. Было много солнца и слишком много выпивки, я вдруг почувствовала себя беззаботной, перед глазами у меня все кружилось. И я очень сильно презирала Рэнди.

После игры и после того, как мы поели, народ перестал суетиться без толку. Стив подошел ко мне и сказал, что на озере есть место, которое он хотел бы мне показать. Я заставила себя сказать «да», не дав себе времени на слишком долгое обдумывание. Мы взяли одну из моторных лодок. Стив прихватил с собой большой термос. Сказал, что устроит пикник. Он вел лодку очень быстро, нагоняя на меня страх, когда мы поворачивали, посмеиваясь надо мной, поблескивая белыми зубами. Потом сбавил скорость, и мы оказались рядом с островом. Стив перелез через борт, вытащил нос лодки на берег, подал мне руку, и я спрыгнула на песок.

Там стояла полная тишина. Берег был травянистый. Я чувствовала, как во мне растет страх. Чувствовала, как из меня выветривается хмель. Он поцеловал меня с твердой уверенностью, которая меня напугала. Для храбрости я выпила из крышки термоса. Он ласкал меня. В его прикосновениях чувствовалась уверенность. А у меня все никак не проходила дрожь. И возникло такое странное чувство, будто прежде я уже видела мужчину, который делал то же самое, что-то нашептывая, оглаживал твердыми руками норовистую лошадь. Мы находились в полном уединении. Трава была высокая и мягкая. Каким-то образом, вроде и не собираясь этого делать, я позволила ему завести меня дальше той точки, откуда еще можно было повернуть назад, не выставив себя в совершенно нелепом свете. Было что-то такое в этой его уверенности.

А потом он взял меня, и я поняла — это именно то, чего я хотела всю мою жизнь, а потом поняла, что люблю его и всегда буду любить, и призналась ему в этом много, много раз. А он сказал, что это замечательно, то, что с нами случилось, и что нам следует быть осторожными в своих планах. Но я уже все для себя решила. Ничто другое не имело значения. Я стеснялась, когда он смотрел на меня. Это казалось настолько невероятным — то, что я нашла его там, в этом месте, в этой компании. Найти Стива, которого я люблю, прячущегося за этой маской нахального городского типа. Когда, в конце концов, стало темнеть, мы оделись, забрались в лодку и отправились в обратный путь: Рэнди стоял на причале, когда мы подплыли. Мне захотелось посмеяться над ним. Я, наконец, освободилась от него. Мне не терпелось рассказать ему, что со мной случилось и как именно это освободило меня.

Когда прекратился шум мотора, Рэнди проговорил:

— Где ты была?

Я ответила в манере Уилмы, чувствуя себя бесшабашной и смелой:

— Да вот, дорогой, устроили что-то вроде пикника. Соскучился по мне?

Он ушел прочь. Стив все старался меня утихомирить. Нельзя сходить с ума. А мне было слишком хорошо. У меня было такое чувство, будто во мне много-много электрических лампочек, кастаньет и меха. Я выпила еще немного и стояла рядом со Стивом. Пусть кто угодно на свете видит, что я стою рядом со Стивом. Мне хотелось, чтобы они прочитали это на моем лице, в моей походке, в тональности моего смеха. Потому что я освободилась не только от Рэнди, я освободилась и от других вещей — от мучительной скованности, от стыдливых выдумок. Я освободилась, чтобы быть женщиной и любить так, как мне хочется, а не по своду правил.

Я обрадовалась, когда Уилма предложила поплавать без купальников. У меня как раз был соответствующий настрой. После того как я сбросила свой купальник, на какое-то мгновение зажегся свет. Но я ничего не имела против. Я была не против, чтобы меня кто-то увидел. Это тоже было показателем моей новообретенной свободы. Я зашла в воду и подождала, когда Стив отыщет меня. Он отыскал. Мы лежали на воде. Держались за руки. Я скользнула в его объятия. Мы целовались под водой. Я чувствовала себя гладкой и живой. Чувствовала себя бесстыдной. Смеялась без всякого повода. Просто оттого, что я живая. Потом я снова была с ним — после дурацкой игры в салки. Услышала, как Гилман зовет Уилму. «Уилма! Эй, Уилма!» — надрывался он. А я говорила Стиву о том, как сильно его люблю. Он попросил, чтобы я вела себя тише. Я обиделась. Надулась на него. Потом тоже стала вслушиваться, ожидая, что Уилма отзовется. И удивлялась, почему она этого не делает.

И вдруг вода как будто разом похолодела. У меня застучали зубы. Я поплыла к причалу.

Глава 10 Пол Докерти — после

Когда Стив сказал мне, что Уилма, кажется, утонула, секунд десять я стоял, ничего не соображая. После такого сна голова работает медленно. Но потом отбросил мысль, что это может быть розыгрыш. Стив не сумел бы сыграть так убедительно.

— Вы уже позвонили? — спросил я его.

— Позвонили? — переспросил он озадаченно.

Я вспомнил, где видел телефон. Зашел в дом. Раздалось гудков десять, не меньше, прежде чем сонная телефонистка ответила с нотками возмущения в голосе. Я резко проговорил:

— Это звонят из имения Феррис. Уилмы Феррис. Знаете, где это?

— Да.

— Миссис Феррис утонула. Мы ищем ее. Свяжитесь с теми, кто может приехать сюда с необходимым оборудованием. Сможете это сделать?

После паузы телефонистка ответила голосом, в котором не осталось и следа сонливости или раздражения:

— И с полицейскими, и с шерифом. Сию минуту, сэр.

Я все еще был в плавках. Спустился на причал. Они суетились вокруг, вглядываясь в холодную, неприветливую воду.

— Где ее видели последний раз? — спросил я.

Они заговорили, споря, перебивая друг друга, и в результате выяснилось, что никто этого не знает. Я посадил Стива и Гилмана Хайеса в моторную лодку, и мы отплыли. Рэнди Хесс управлял лодкой. Он захватил с собой из дома большой фонарь. Я оттолкнулся, и лодка отплыла на некоторое расстояние от берега. Мы по очереди ныряли с носа, ориентируясь по направленному вниз лучу фонаря. Там было чертовски глубоко. Я всего один раз смог дотронуться до камня на дне. Хайес утверждал, что ему каждый раз удается достать до дна. Возможно, так оно и было, с его-то легкими. Я знал — шансы на то, что мы ее найдем, ничтожны, но попытка того стоила, даже при астрономически малой вероятности. С каждой отсчитанной минутой уменьшались ее шансы выжить, даже если мы ее найдем. Тут еще было и другое. Ради самого себя мне нужно было предпринять все возможное. Потому что я знал, что не смогу искренне жалеть о ее смерти. Стоило мне хоть немного ослабить мои усилия, и я почувствовал бы себя почти соучастником.

Каждый раз, когда я выныривал, жадно хватая ртом воздух, цепляясь за лодку, я слышал нелепые звуки, издаваемые Мэвис. Что-то ненастоящее было в этих звуках. Слишком уж надрывное. Я испытывал к ней отвращение, которое казалось мне неестественным.

Стив вцепился в лодку рядом со мной и проговорил, стуча зубами:

— Какой в этом смысл, Пол? Черт возьми. Это ведь иголка в стоге сена. Озеро-то большущее.

Потом я услышал вдалеке сирены.

— Еще несколько раз, Стив. Давайте.

— Тогда вы и меня тоже будете искать.

И все-таки мы продолжили. А потом приплыли обратно к берегу, и я знал — кто бы теперь что ни сделал, уже слишком поздно. Слишком поздно для Уилмы. Срочность уже отпала. Теперь это стало рутинной процедурой поднятия тела. И ничем больше. Я поговорил с полицейским и с человеком по имени Фиш и услышал на дальней стороне озера звуки моторов на лодках, направлявшихся к имению Феррис. Свой халат я бросил на конце причала, со стороны берега. Я надел его, отыскал почти пустую сигаретную пачку в кармане. Махровая ткань халата высушила мое тело, мне стало теплее. Хотелось с кем-нибудь поговорить, но уж точно не с Мэвис. Я поднял взгляд на каменные ступеньки и увидел Джуди Джону, сидевшую там. Она казалась маленькой, съежившейся и немножко неприкаянной. Мои щеки обдало жаром, когда я вспомнил, как грузно опирался на нее, расчувствовавшийся с пьяных глаз, глупый. И все-таки из всех людей, находившихся там, она казалась единственной, кто, пользуясь старым, избитым выражением, был человеком моего склада. И это само по себе как-то не укладывалось в голове. Известная комедийная актриса и деловой человек. Но я видел выражение лица Фиша, когда тот обнаружил купальник Уилмы в кармане ее халата. Мы с Фишем были в равной степени потрясены. И вот передо мной Джуди Джона, которая, несомненно, была участницей такого веселого, такого безумного купания, и, возможно, мне лучше было бы попробовать отвести душу с людьми вроде Фиша, которые разделяли мои отжившие викторианские представления.

Я спросил ее, не подождет ли она минутку, пока я схожу за полотенцем и сигаретами. Она согласилась. Я ничего не сумел уловить в ее голосе.

Я быстро сходил туда и обратно. Спросил насчет купания. И выяснил, что она, Рэнди и Уоллас Дорн остались в одежде. Уж не знаю, почему это имело значение. Но мне стало приятно. А вот до Мэвис мне не было никакого дела. По мне, так пусть хоть в витрине универмага «Мейси» себя выставит. Выходит, Мэвис сумела-таки добить то, что давно уже умирало. Добить окончательно.

И нет ничего тоскливее этого. Как это там говорится? Кому-то должно быть до вас дело. Хоть кому-то. Кто-то должен быть по-настоящему неравнодушен к вам. Это своего рода большой детский сад, и вы торопитесь домой с золотой звездочкой, приклеенной на лоб, чтобы вами восхищались. Или идете домой с синяком, требуя наложить мудреную повязку. Окружающий мир — огромное холодное пространство. Люди умирают в чужих городах. Некрологи помещают на последних страницах. А шарик из грязи все крутится, и по праздникам устраивают парады. Вам необходимо иметь кого-то. Возможно, по-настоящему все умирает, когда вы, наконец, осознаете, что ей на вас наплевать, что она всплакнет по вас, как это заведено, но с тем же оттенком наигранного драматизма в голосе, который я слышал, сидя там с Джуди, на ступеньку ниже ее. Это заставило меня ощутить холод и одиночество.

У меня возникла нелепая мысль, что у Джуди теплые руки и что я хочу, чтобы они обвились вокруг меня, и хочу, чтобы она сказала мне, что ей со мной спокойно, что я представляю для нее какую-то важность. Хотя, конечно, мне к ней не подступиться. Нет — пока она оставалась Джуди Джоной, — потому что она была как жонглер. Она была занята тем, что удерживала параболу из сверкающих предметов, вращавшихся вокруг нее, и стоит только протянуть к ним руку, как они все попадают и разобьются, и представление будет сорвано.

Джуди сказала, что замерзла и хочет одеться. Ветер чуть усилился.

Я вернулся в нашу комнату. Продукция «Феррис» на туалетном столике. Густой запах «Голубого неона» в комнате. Моя кровать, смятая после пьяного сна. Я стоял в комнате и чувствовал, как что-то происходит со мной. Вы движетесь по инерции. Вас поставили на беговую дорожку, завели ключиком в спине, и вы бежите. С хорошим ключиком и хорошей пружиной, вы бежите всю свою жизнь. Но вот пружина соскакивает, или, возможно, ключ не провернули достаточное число раз. И внезапно обнаруживаете, что пробежали и остановились. Это был тот самый случай. Я остановился прямо там. Возможно, это точка для принятия решений. Или для переоценки ценностей. Не знаю. Но я оставался неподвижен на моей беговой дорожке, и ничего не поворачивалось, ничто меня не подталкивало. И случилась чертовски странная вещь. Я почувствовал себя свободным. Господи, я мог завести мою собственную пружину, вращать шестеренки и найти себе новую дорожку. Я был рад, что все остановилось. Никакого больше подстегивания самого себя ради целей и желаний, которые стали бессмысленными. Никакой больше дурацкой беготни. Здоровье, голова на плечах и хорошее пищеварение. Я мог рубить лес, торговать машинами, выращивать кукурузу. Да что угодно. Расшибиться в лепешку ради тех целей и желаний, какие сам выберу, и я хотел, чтобы это началось с прогулки по проселочной дороге по местам, в которых я никогда не был.

Я стоял в этой спальне, которую делил с чужим мне человеком, и меня разбирал смех. Потом оделся, причесал волосы, вышел на улицу и двинулся, огибая дом, в сторону заднего двора. Мне не хотелось никого видеть. Только быть там, где темно, повнимательнее присмотреться к себе и попытаться выяснить, что все-таки со мной происходит. Какое-то время я шел вокруг дома. Под моими ботинками похрустывал гравий. Было холодно. Я сходил обратно и взял пиджак потеплее. Мэвис валялась на кровати, ныла и хлюпала носом. С таким же успехом я мог бы находиться за сто миль отсюда.

Затем вернулся на улицу, и Джуди заговорила со мной из тени возле дома, до смерти меня напугав. Она сказала что-то непонятное насчет того, как нелегко бегать по воздуху, а потом начала издавать самые невероятные звуки, какие я когда-либо слышал от женщины. Это было какое-то завывание сквозь стиснутые зубы, что-то вроде спазма, от которого ее согнуло пополам, и у меня ушло несколько секунд на то, чтобы осознать — она пытается сдержать рыдания. Я подвел ее к нашей машине, усадил внутрь, обхватил руками, прижал ее лицо к своей груди и сказал ей — давай!

И она выплеснула. Всю вселенскую скорбь. Плакала как ребенок. Из-за тысяч вечеринок, на которые ее не пригласили. Из-за сотен поломанных кукол. Из-за любви, теряемой десятки раз. Она больше не была Джуди Джоной — лицом на голубом экране, заставляющим надрывать животы от хохота собравшуюся в студии публику. Плачущая девушка в моих руках. Ну и дела! Это заставило меня задуматься о людях, которые женятся на звездах большого экрана, — этих безвестных докторах, импресарио и сценаристах. Выпадает ли им такое? Отогревать в своих руках беспомощных звезд? Ореол так ярок, барабаны так грохочут, что вы забываете про то, что они женщины. Женщины в том, что касается слез. Женщины с хлюпающим носом, с головной болью, лосьонами и страхами. Женщины, которые обжигают пальцы, у которых рвутся бретельки, которые проклинают спустившиеся петли на новых чулках, храпят, когда спят на спине, следят за своим весом, баюкают своих сестричек, потеют в жару, болтают в холод, сморкаются, мечтают о платьях, грустят. А как же иначе? Они — люди, они женщины. И, как всем людям, им тоже не чуждо это чувство невыносимого одиночества.

Я держал Джуди до тех пор, пока все это не прошло, пока она не справилась с этим, подавив всхлипывания. Затем она высморкалась, отодвинулась от меня, задрав подбородок, и, как я подозревал, уже начала на меня злиться за то, что я был там и видел, как это случилось.

Мы немного поговорили. Я почувствовал, что она перестала на меня злиться. Положил ладонь ей на плечо. Как бы невзначай. Она прильнула щекой к моей руке, а потом, повернув голову, легонько провела губами по тыльной стороне моей ладони. Быстро скользнула в мои объятия, когда я потянулся к ней.

Я помню, как впервые поцеловал девочку. Кажется, мне было тогда почти тринадцать. Это была традиционная игра. В почту. Ее звали Конни, держалась она очень робко. У нее дрожал голос, когда она сказала, что у нее есть заказное письмо для Пола. А я вообще чуть не умер. Девчонки! Бог ты мой! Девчонки! Я был исполнен высокомерного мужского презрения. Но должен был довести дело до конца. Я попался в ловушку. Почта находилась в темном конце прихожей. Конни дожидалась меня там, наклонив голову. Я собирался лишь быстро, отрывисто чмокнуть ее куда-нибудь в лицо. Вы помните, как это было? Их аромат? Первое осознание? Эти губы, потрясающе, невероятно мягкие. У вас в голове сложилось твердое убеждение, что девчонки жалкие создания. И вдруг эти губы берут ваше представление, основанное на ожесточенном неприятии, подкидывают его в воздух, и оно приземляется оборотной стороной, внезапно порождая сотни тайн, требующих своего разрешения. И девчонки из презренных созданий мгновенно превращаются в источник всех горячек. Казалось бы, больше уже не пережить снова этого первого поцелуя. Никогда. Но каким-то образом губы Джуди тоже перевернули все мои представления с ног на голову, сметая все известное и возведя вместо него череду новых невероятных величин.

Потом она зашевелилась, вывернулась и ушла. Прочно запечатлев у меня на губах то, чем она была, и намек на то, чем могла бы стать. Навсегда. И у меня хватило глупости подумать, что для нее это было бессмысленно, так же бессмысленно, как для меня. Слишком много мужской подозрительности. Возможно, слишком часто обжигался. Не осознавая, что импульс должен быть взаимным, чтобы вообще был какой-то импульс. И быть чем-то, что не слишком часто используешь, не слишком часто отдаешь. Поцелуй. Бог мой, сколькими влажными поцелуями вы украдкой обменивались в любой из субботних вечеров? Например, у вас на кухне, когда вы собирали гостей? И как много таких поцелуев перерастало затем в ласки в мотеле, кульминацией которых становится акт, достигающий своего непотребства уже только через одну свою бессмысленность? Наверное, я старомоден. Установившийся порядок вещей, ощущение чего-то хорошо знакомого и ограниченность сталкивают вас с края портика, прямиком в презрение и отвращение к самому себе. И если вы едите пищу, приправленную специями, так чего уж там — можно и чашку горячего кофе выпить.

Здесь все было честно. Она облокотилась спиной о дверцу машины и сказала мне об этом, сказала, что это конечная остановка на автобусном маршруте, затем вылезла и ушла. Но не раньше, чем я наплел что-то маловразумительное насчет того, что Мэвис можно исключить из этого расклада. Говорил, зная, что это слишком скоропалительно и слишком нелепо. Один раз она оглянулась. Бледное лицо, выхваченное светом.

Я довольно долго сидел в одиночестве, себя уговаривая. Ну же, будь большим мальчиком, Пол. Веди себя по-взрослому. Ты только что поцеловал знаменитость. Это ошеломило вас обоих — если допустить, что она не играла. (Я знаю, что не играла! Я это знаю!) Вы оба расстроены тем, что произошло с Уилмой. (Нет. Мы расстроены другими вещами. И мы можем стать ответом друг для друга, потому что я знаю, что мы хотим одного и того же.) И обстановка тут сумасшедшая. Среди таких декораций тянет на глупости. (Хотя то же самое случилось бы и во время прогулки на пароме за десять центов, и в общественном парке, и на пикнике, и на балконе. В точности то же самое, стирающее все, что происходило до настоящего момента.) А ты неисправимый романтик, Пол. Всегда выискиваешь веревку из волос, свисающую с высокой каменной башни, всегда готов привязать знамя к своему копью. (Но до сих пор все никак ее не находил. Всегда высматривал не в тех башенных, оконцах. Наряжался не в тот цвет.) А она девушка занятая и на следующей неделе, повстречав тебя на улице, в какой-то момент посмотрит озадаченно, а потом, быть может, вспомнит, как тебя зовут. (С ней это случалось, так же как и со мной.) Да и в любом случае, дружище Пол, ты женат и все это завязано с твоей работой. Ты не бросишь все это вот так, вдруг, из-за того, что тебя угораздило жениться на той женщине, которая временами может быть редкостной дурой. (Глупой, злобной, неглубокой и фальшивой. Слишком эгоистичной, чтобы стать матерью. Предсказуемо неверной — если этого еще не произошло, значит, скоро произойдет. На женщине, которую ты интересуешь только в качестве кормильца.) Так что брось ты это, Пол. (А что, если ты не можешь? Что, если это не подвластно твоей воле?)

Все равно брось.

И тут пришла Мэвис, застав меня врасплох, и увидела, о ком я собирался с ней поговорить. Она повернулась и ушла прочь. По крайней мере, хоть перестала реветь. Мне хотелось выскочить из машины, нагнать ее в три шага и изо всей силы огреть по затылку. Потом я задался вопросом — скольким людям приходят в голову такие безумные мысли? Например, по дороге сюда, когда мы поссорились, я все посматривал на кабины встречных грузовиков. Один резкий поворот руля. Как часто такое происходит? Машина перестает слушаться руля. Жена все ноет, ноет и ноет. Мужчина сидит ссутулившись, вцепившись в руль. Так что, возможно, во многих случаях нытье успевает смениться коротким вскриком, прежде чем раздается взрывной хруст, после которого следуют протяжный скрежет, лязг, и оба умирают, охваченные безумием.

Да, я хотел поговорить с ней, я собирался поговорить с ней. И Мэвис не понравилось бы то, что я готовился ей сказать. Потому что, независимо от Джуди, независимо от того, выиграл я, или проиграл, или сыграл вничью, или мне засчитано поражение за неявку, с меня достаточно. Достаточно Мэвис, «Манхэттен менеджмент». У меня возникло фантасмагорическое видение в духе Дали. Я сидел в большом жестяном корыте посреди пустыни, и меня дочиста отскребали большой щеткой, изнутри и снаружи. Потом мозги извлекут из белой пены, аккуратно прополощут в родниковой воде и вставят обратно в черепную коробку.

Пружина заводилась, и колесики нацеливались в другом направлении. Никаких дорожных знаков не было. Я провел там много времени наедине с собой. А когда вышел из машины, чувствовал себя скрюченным и оцепенелым, как будто долго сидел под напряжением. Я смотрел, как горы начинают проступать в первых серых просветах воскресного утра, когда услышал крики. Все огни снова зажглись, затмив утро. Я поспешил к воде.

Они достали Уилму. Стив и полицейский приподняли тело, завернутое в брезент, вытащили его из лодки. Но поскольку действовали неуклюже, уронили, и она, голая, выкатилась из-под своего покрова. Я посмотрел на это тело и решил, прямо там, что совершенно не предрасположен к некрофилии. Объективно я сознаю, что это было роскошное, соблазнительное тело. Но оно было совсем, совсем мертвым. Я повернулся к нему спиной и услышал, как Джуди кричит им, чтобы они ее накрыли. Я знал, что мы с ней испытываем одни и те же чувства.

Чиновники приступили к своим обязанностям и прогнали нас с причала. Лодки стали поворачивать домой, к женщинам, которым предстояло всласть посмаковать этот лакомый кусочек.

Слушай, Хелен, я только что узнал — там такие вещи творились. Натуральные оргии. Все эти городские, которые скачут в чем мать родила. Готов поспорить, что без наркотиков тоже не обошлось. Вообще-то про мертвых или хорошо, или ничего, но я могу тебе сказать, Хелен, — мне уж точно не жаль, что весь этот сброд перестанет сюда таскаться. Надеюсь, что дом достанется каким-нибудь действительносимпатичным людям. Знаешь, эта Джуди Джона тоже была там. Если осенью она снова появится в передачах, я запрещу детям на нее смотреть. Собираюсь написать ее спонсору. Я так скажу, Хелен, — если человек не живет достойно, у него нет никакого права выступать перед публикой.

Я оглядывался вокруг, отыскивая Джуди, но не мог ее найти. Потом догадался, что она ушла в свою комнату, и направился в сторону кухни со смутными мыслями о горячем кофе. Прошло некоторое время после того, как нашли тело, и мир уже наполнился мутноватым дневным светом, когда всех нас собрали в просторной гостиной. Мистер Фиш решил сказать нам несколько слов.

Наверное, я глазел на Джуди, как изнемогающий от любви щенок. Мне хотелось выяснить, как она выглядит при дневном свете. Мне не терпелось узнать, что она любит на завтрак, как долго ей принадлежит этот поношенный свитер, какие книги она читает, отчего плачет, какой размер туфель носит.

И тут я услышал, что Фиш говорит что-то дикое. Я уставился на него, и в конце концов до меня дошло. Это не несчастный случай. Она не просто утонула. Тут не фатальное сочетание: алкоголь, темнота и вода озера. У нее на затылке дыра.

Так что вместо скандального происшествия по пьяной лавочке мы получили громкое убийство. Ничего себе! Я разом задумался о миллионе вещей, соотнося все это с работой, которую пытался делать. Воздействие на рынок? Какие утвержденные рекламные акции окажутся теперь в дурном вкусе? И кто будет всем этим заправлять?

Нас предупредили, чтобы мы не уходили далеко ввиду предстоящего приезда более крупных чинов. Я отдал ключи от моей машины полицейскому. Ноэль Хесс откололась от компании. Народ начал бесцельно слоняться вокруг. Другой полицейский разговаривал с Джуди. Я все придумывал подходящий повод, чтобы прервать их и увести ее туда, где мог бы с ней поговорить. Просто поговорить. Просто смотреть на нее. Она чем-то рассмешила полицейского. Позади Джуди я заметил Мэвис, уже не плачущую, с лицом, неприятно распухшим от слишком обильно и слишком долго проливаемых слез. Мэвис выглядела потрясенной и разгневанной.

Я видел, как это начиналось, и сначала ничего не понял, подумал, что это какая-то игра в дурном вкусе, а потом, когда сообразил, что должно произойти, заметил, как Джуди тоже повернулась и тоже стала смотреть. В какой-то момент у меня возникло ощущение, будто я стою по шею в клее, не в силах пошевелиться или заговорить. Это происходило как на замедленных кинокадрах. Жуткое растянувшееся движение, сопровождающееся поблескиванием меди, и ничто на свете было не в силах его остановить. И не остановило.

Потом полицейский и я бросились туда, в один и тот же момент. Но поздно. Слишком поздно. Я увидел сверкнувшую синюю дугу, услышал звук удара, лицо запрокинулось и на какой-то момент перед падением стало застывшим, отсутствующим. Все, находившиеся в зале, замерли, потрясенные увиденным и криком, казалось запекшимся на высоких стенах, затем стали отворачиваться, чтобы не смотреть. Я увидел глаза Джуди, обращенные на меня, ясные, настоящие и хорошо знакомые, и сделал полшага к ней.

Молодой доктор опустился на колени. Я обратил внимание на его лицо, когда он поднял его вверх. На нем не было никакого выражения. Конечно, и доктор, и полицейские постоянно встречаются со смертью, и у них должны быть такие закрытые лица.

Все было кончено, и ничто уже не будет таким, как прежде.

Глава 11 Джуди Джона — до того

Фотограф все требовал какого-то особенного выражения лица Для снимка, которому предстояло стать частью торжественного мероприятия, а когда все закончилось, я прошла по Мэдисон-стрит до Сорок шестой с таким ощущением, будто по моему лицу провели губкой. Я убеждала себя, что таким образом, по крайней мере, сохраню молодость — благодаря мышечному тонусу.

Хильда улыбнулась, сказала, что Уилли один и что я могу пройти. Он встал из-за голубовато-серого стола, потрепал меня по плечу, посмотрел на меня с озабоченностью семейного доктора и усадил в кресло.

— Джуди, клянусь, ты выглядишь на девятнадцать. Старый добрый Уилли! Парень моей мечты. Ростом он — метр с кепкой. У него отсутствуют волосы, двадцатый размер шеи и пара больших, мягких, влажных карих глаз, как у обиженного сеттера. Несколько поколений назад он сочинял песни, репризы и номера с «мягкой чечеткой» для сети театров Кейта. Теперь заделался импресарио. У него бойцовский характер и острый ум. А еще он остается честным, насколько может, и до сих пор сохраняет самоуважение.

— Я буду краток, Джуди. Карлос и Джейн хотят уйти. Пойми. Они — хорошие ребята. Я могу их удержать. Ты это знаешь. И они останутся, как миленькие. Но похоже, для них это неплохой шанс.

— Отпусти их, Уилли. Хотя нет. Я поговорю с ними. Я сама это сделаю. Они молодцы. Они должны иметь собственное шоу.

Он откинулся назад и сцепил пальцы на брюшке.

— Я знал, что ты это скажешь, но не хотел этого. Если бы ты вела себя пожестче...

— Так же жестко, как ты, Уилли?

— Мы не тем занимаемся, детка. Мы оба. Но если правильно взяться за дело, у меня найдутся люди. Вместе мы сможем поставить что-нибудь такое, что сразит их наповал.

— Мы с тобой не первый день знакомы, Уилли. Думаю, тебе лучше высказать мне все напрямик. Думаю, тебе лучше перестать дурачить Джуди. По-моему, уж это-то я заслужила, Уилли.

Он поигрывал желтым карандашом.

— Ладно.

Уилли поднял карандаш, написал пять имен. Затем подвинул листок бумаги ко мне.

Я прочитала имена, кивнула. Он сказал:

— Это были громкие имена. В 1951-м. Собственные шоу. Отличные рейтинги. Куча бабок. Эти проклятые СМИ поедают тебя. Вот на что это похоже: предположим, человеку понравилась маринованная свекла. Ну, жена и потчует его маринованной свеклой два раза в день в течение года. А что потом? Он видеть больше не может эту свеклу. На радио ты бы еще продержалась. Со скрипом, но продержалась бы, при наличии сценаристов. Но в этом чертовом ящике тебя и видно и слышно. Сколько времени выходит «Джуди-Тайм»? Больше ста недель. Спрос на билеты в студию показывает все точнее рейтингов. На него там и ориентируются. Где они, эти пятеро из списка? Один поет в Париже, за копейки. Другой работает на радио, в передаче, выпускаемой за счет станции, в Чикаго. Еще один — в казино, в Бразилии, бог ты мой! Остальные двое могут найти себе работу, но для них это недостаточно хорошая работа. Думают, что они по-прежнему на коне, но на самом деле мертвы. Эта штука поедает, и чем выше ты забрался, тем больнее потом падать, потому что... Если уж резать правду-матку, как ты просила... В общем, людям осточертело на тебя смотреть. Маринованная свекла.

— Еще один сезон, Уилли?

Он покачал головой:

— Очень сомневаюсь на этот счет. Ты могла бы сколотить шоу. Выставить его на рынок. Попробовать найти кого-нибудь методом тыка, но это съест все твои финансы, прежде чем ты найдешь какого-то спонсора. А скорее всего, ты его и не найдешь. Словом, пора уходить.

— А как насчет шоу в другом жанре? Комедии положений.

— Я знаю, что у тебя получилось бы. Знаю, что хорошо получилось бы. Но это страшно рискованная затея. Взгляни на это вот с какой стороны: а зачем рисковать? Ты добилась успеха. Что-то откладывала. Сколько ты заработала на жизнь за последнее время?

— Не так уже много, Уилли. Совсем немного.

Он резко перегнулся через стол и схватил меня за руку. Я вздрогнула от неожиданности. Голос его стал хриплым.

— Послушай, Джуди. На правах рекламы. Переключись на Уилли. С виду неказистого, зато легкого в общении. У меня теперь никого нет. Мы можем обосноваться ну, скажем, в Коннектикуте. Бог ты мой, трава, деревья. Я смогу заменить одно Другим. Я имею в виду, тебе не обязательно меня любить. Возможно, это будет не так уж просто. Но мы говорим одинаково, думаем одинаково. Мы могли бы сделать так, чтобы это работало.

Я просто не знала, куда деваться от этих карих глаз. Но ответ он прочитал на моем лице. И отпустил мою руку. Сокрушенно проговорил:

— Ладно, попытка не пытка.

— Я сожалею, Уилли. Действительно сожалею. Я хотела бы, чтобы это было возможно.

Он улыбнулся:

— Я тебе верю. — Затем встряхнулся, как толстая собака, вылезшая из ручья. — Так что там за история с этой Феррис?

— Она хочет, чтобы я приехала туда. Говорит, что собирает нас просто повеселиться. Но дала мне знать, что там будет Дорн. И менеджер продаж, Докерти. И Стив Уинсан.

— Вот что я тебе скажу: избавься от Уинсана. В данный момент это роскошь. Послушай, девочка, мой тебе совет — ни к чему не обязывающий: не суйся туда. Потому что там тебе не сделают никакого предложения. Я это чую. Это мясорубка.

— Я тоже так думаю. Вопрос лишь в том, как она это сделает.

— Эта женщина — садистка. Она получает сексуальное возбуждение оттого, что давит людей, как клопов. Тебе нужно поехать туда с особым настроем. Тебе нужно поехать туда, говоря самой себе: мне совершенно наплевать. Ты сможешь это сделать?

— Я смогу это сделать даже не притворяясь, Уилли. Я просто... чертовски устала. Мне кажется, я хочу мясорубки.

— А что ты потом станешь делать?

— Уйду, Уилли. Избавлюсь от барахла. Нагружу фургон и отправлюсь на запад. Перекрашу волосы в черный цвет, чтобы на меня не пялились. Мне нужен домик в горах, за двадцать миль от любого жилья, с ручьем на заднем дворе и берегом, поросшим травой, где можно прилечь, и стопка книг, в которые нужно вгрызаться. Сложных книг. Есть вещи, которыми я хочу заняться. Изучить созвездия. Научиться готовить. Знаешь, я умею только жарить. Мне хочется просто побездельничать, Уилли, ходить на прогулки и превратиться в самую заурядную Джейн Джоунс.

— Возьми меня с собой.

— Мы это уже обсудили, Уилли, — проговорила я, улыбаясь.

— Ладно. Слушай, Джуди, не позволяй этой сучке достать тебя. Не делай резких движений. Докерти я не знаю. А этот Уоллас Дорн — полный нуль. Стив встанет на твою сторону, просто чтобы спасти гонорары, которые он с тебя имеет, но он ни черта не сможет сделать. Не позволяй ей уязвить тебя. Она из тех, кто попросит тебя сбацать какой-нибудь номер задарма, на потеху гостям. Если это так, то у тебя появилась головная боль.

— Зверская головная боль.

Я попрощалась с Уилли. Потом отправилась повидаться с Карлосом и Джейн. Они держались робко и виновато, всем своим видом показывая, до чего им стыдно. Но я без труда разглядела радость и волнение, когда сказала, что они свободны. Тогда они наперебой заговорили мне про свой шанс. Это звучало заманчиво. От этого я почувствовала себя старой. От этого у меня появилось чувство, что я никогда уже больше не смогу испытать такое воодушевление по поводу чего бы то ни было.

В пятницу утром я собрала вещи, позвонила в гараж и велела подать белый «ягуар». Когда я высунулась из окна и посмотрела вниз, он был припаркован у фасада, и Хорас, привратник, разговаривал со служащим гаража, который возился со своим маленьким служебным мотоциклом. «Ягуар» смотрелся великолепно на утреннем солнце. Сверху, из окна, он походил на катер. Я отнесла вниз две сумки, и Хорас помог мне уложить их в машину: одну — в крошечный багажник, другую — в свободное ковшеобразное сиденье рядом со мной. Для Хораса я — сорвиголова. Спрашиваю его, сколько сейчас времени, и он тут же начинает смеяться. Это очень утомляет.

По дороге я воображала, что все закончилось и это — первый этап моей поездки на запад. Но мне так и не удалось настроить себя на соответствующий лад. Потому что, решила я, автомобиль — часть антуража. Часть того, что я хотела оставить. Я любила его, любила за то, что он идеально слушался руля, но он был чуть излишне броским для того настроения, в котором я собиралась пребывать. И недостаточно вместительным, чтобы увезти все, что я собиралась взять с собой. При всем его великолепии, чувствовалось в нем какое-то фанфаронство. Тоже чуточку чрезмерное.

Итак, это будет мясорубка, а мне совершенно наплевать.

Или не наплевать?

Хесс отправил мне по почте карту с пометками, чтобы я не плутала. Стив как раз вылезал из машины, когда я подъехала. Хижиной это назвать было нельзя. Скорее это походило на аванпост Организации Объединенных Наций. Мы со Стивом немного поговорили о делах.

Каждый раз, разговаривая с ним, я вспоминаю, как мне пришлось его осадить. Да, это народ такой. В городе их пруд пруди. Эдакое панибратство с распусканием рук. Я съездила ему по морде. Ох уж это внимание общественности! Бесконечные слухи. Смешки и ухмылочки. Взять хотя бы эту Джуди Джону. Ох, ребята, это просто секс-бомба. Грязные типы, которые чувствуют себя королями в барах, когда могут бросить на тебя этот задумчивый плотоядный взгляд и причмокнуть губами, тем самым вешая на тебя ярлык доступной женщины. Достаточно доступной, чтобы другие грязные типы, услышавшие их, стали тебя домогаться. Ты ставишь их на место шлепками, но самолюбие не позволяет им признаться в этом перед собратьями из баров. Тогда они добавляют и себя к мифическому списку ваших любовников. Так происходит с любой видной девушкой из шоу-бизнеса. Нам всем приходится терпеть одно и то же. Редко, очень редко попадаются те, кто пытается прожить на ангажементы, полученные в коктейльных залах. И, пытаясь это сделать, с треском вылетают из бизнеса. Девушки из крошечных экспериментальных театриков, которые заканчивают тем, что называют себя моделями и оклеивают город объявлениями с загородными номерами телефонов. И собирают фотографии экс-президентов. К тому времени, когда они доходят до Гранта, их еще можно застать на прежнем месте. Но к тому времени, когда они добираются до Гамильтона и Линкольна, они меняют район дислокации. На Хуарес или Трой. Милуоки или Бейкерсфилд.

Но миф не умирает, хотя я бы не сказала, что Стив клюнул на него. Скорее он просто из тех, кто всегда машинально делает пробный заход. Хотя ему редко так достается. Ему пришлось завернуть в салфетку кубик льда и приложить его к губе. Бедный малый!

Он провел меня вокруг дома. Я видела, что у него мандраж, несмотря на всю его напускную самоуверенность. Уилма, Хессы и Гилман Хайес находились на террасе. Хайес кивнул мне со своим обычным холодным презрением. Я три раза встречалась с ним. Началось у меня с резкой неприязни, и с каждым — разом он нравился мне все меньше. Но мужик он здоровенный. Ему бы в картины на библейские сюжеты. На древнеримскую арену, со щитом, мечом и этими металлическими штуковинами вокруг бицепсов. Все его нахваливают. Я видела одну из его работ. Переплетение черных линий — наподобие кованой ограды после торнадо — с какими-то большими бесформенными предметами на заднем плане. У нее и название имелось: «Возвращение на круги своя». Я бросила на эту вещь восхищенный взгляд, потому что владелец страшно ею гордился. Но для меня она ничего не значила. Может быть, это и хорошо. Это одна из вещей, книги о которых я захвачу с собой.

Комната мне досталась шикарная, погода стояла прекрасная, так что я быстренько натянула купальник и потрусила вниз, к двум большим причалам. Хайес распластался на солнце. Вода была синяя. При закрытых от слепящего солнца глазах у меня было такое чувство, что Уилма со своей террасы наблюдает за мной, мысленно облизываясь.

Я так сосредоточилась на том, чтобы оставаться настороже, что вроде как стала слепа к происходящему вокруг меня. Стив, Хайес и Хессы, чета Докерти и Уоллас Дорн были всего лишь частью декорации. Кажется, я кивала и говорила все к месту, но при этом ощущала присутствие Уилмы, как мышь ощущает присутствие кошки.

Я стала восприимчива к людям, лишь когда мы пообедали и меня втянули в игру в слова с Полом Докерти и Уолласом Дорном, пока Мэвис Докерти танцевала с Гилманом Хайесом, а Стив с Уилмой с азартом резались в кункен. Уоллас Дорн всякий раз, когда подходила его очередь, очень долго раздумывал над ходом. Я сидела, курила и слушала латиноамериканскую музыку, пока Рэнди суетился вокруг, словно невеста на выданье под вечер. Ноэль Хесс, мягкая, меланхоличная, исполненная созерцательности и хорошенькая, отправилась спать. Она представлялась мне игрушкой, вроде той, которая у меня когда-то была. Девочка-клоун, стоящая на барабане. Ее нужно было заводить. Она все кружилась и кружилась, а из барабана звучала музыка. Однажды я завела ее слишком туго, и пружина лопнула. И больше ни музыки, ни кружения для Ноэль. Рэнди сломал ее пружину. Это грустно. Такое случается. Так реагируют женщины определенного склада. Другая бы собрала вещи и ушла. Или проломила бы ему череп. Но такая, как Ноэль, будет сидеть со сломанной пружиной. Я скорее из разряда тех, которые проламывают череп.

Я наблюдала за Мэвис Докерти. Ее танец так и напрашивался на какое-нибудь медицинское определение. Пол Докерти сидел слева от меня, изучая доску для игры в слова. Как это там называется? Эпатия. Да. Именно это я тогда и испытывала. По отношению к Полу. К милому, большому, приличного вида человеку с очень глупой дамой. А вышеупомянутая дама попала под обаяние Уилмы. У меня было такое чувство, что они в свое время смогли бы прийти к более или менее сносному браку. Но Уилма твердой рукой направляла его на рифы. Вероятно, используя Хайеса в качестве одного из рифов. Возможно, на какой-то стадии в прошлом Пол встал бы и прервал танец. У него было на то достаточно оснований. Но эту стадию они уже миновали. Так что ему оставалось сидеть и исходить потом. Я видела короткие взгляды, которые он в них метал, говорящие о том, что он нервничает и не знает, что с этим делать. А возможно, он был близок к той стадии, когда уже ничего не хочется с этим делать. Я увидела, как Хайес в танце увлекает ее на террасу. По-моему, Пол не заметил перемены танцевальной площадки. Я заметила, как он оглянулся по сторонам, как его лицо изменилось, посуровело, как он начал вставать. Я быстро протянула руку, остановила его и кивнула в сторону террасы. Он глянул через стекло, увидел их и немного успокоился. Потом посмотрел на меня. С благодарностью. Я состроила ему гримасу — мол, всегда рады помочь.

Дорн разбил нас обоих в пух и прах, и нам пришлось раскошеливаться. Мне захотелось свежего воздуха. Пол удивил меня, спросив — нельзя ли ему пройтись со мной. Мне не хотелось становиться частью одного из этих гамбитов с супружеской ревностью, но я сразу почувствовала, что у него на уме нет ничего такого.

Мы спустилась на причал, и он перевернул мокрую циновку, чтобы мы могли посидеть на сухой стороне. Есть какая-то странная интимность в ночном сидении под звездами. И у меня в такой ситуации всегда развязывается язык. Я собиралась все время сохранять бдительность и вдруг стала болтать о том, что устала. Он был как раз тем человеком. Надежным, доброжелательным. Из тех, кто всегда меня обезоруживает.

В свое время подвыпивший психоаналитик рассказал мне на вечеринке, на чем все построено у Джуди. Он сказал:

— Твоя разноплановая эмоциональная жизнь, дорогая, — результат того, что ты бродишь по миру в поисках отца, которого у тебя никогда не было.

И это было достаточно верно, чтобы подвести меня к осознанию самой себя. Достаточно верно, чтобы меня остудить.

Так что именно Полу Докерти я излила мою душу. Я слишком много трепалась. Было уже поздно. Мне стало стыдно, так что я встала и начала кривляться, изображая своего Детку Джона, Бостонского Мясника.

И что делает он? Хватает меня за руку, встряхивает и говорит, что я ему нравлюсь. Не знаю, как мне удалось уйти с причала, не разревевшись. Я с застывшим лицом пожелала всем спокойной ночи, проходя через большой зал, затворила дверь, аккуратно уложила себя поперек кровати и сказала — давай! Но ничего у Джуди не вышло. Никаких слез. Ну что ты будешь делать с такой девчонкой?

Нет, знаю, что я с ней сделала. Хорошенько умыла ей лицо, почистила ей зубы, одела ее в пижаму и уложила в кроватку. Я выдавила из-за себя один приглушенный, никуда не годный всхлип, а потом заснула.

Один сон был совершенно потрясный. Как говорится, знаковый. Они вытолкнули меня к камерам. К каким-то экспериментальным. Не к тем, к которым я привыкла. Никаких операторских кранов, никаких тележек «долли». Комната, по форме напоминающая внутренности улья и вся нашпигованная объективами камер. И все обращены на меня. Я попыталась произнести слова роли, и, когда их проговаривала, мне мешало эхо. Я танцевала, а никакой музыки не было. Потом, совсем внезапно, я оказалась в кабинете Делси, стояла и орала на него — мол, я никогда не была сильна в импровизациях, мне не нравится эта его новая затея, а он просто улыбался мне, выпучив глаза под этими своими толстыми линзами. И говорил мне, что все получилось в лучшем виде, что бы я ни думала. Я спросила его, что он имеет в виду. А он ответил — посмотри себе под ноги. Я опустила взгляд, и оказалось, что пол его кабинета сплошь покрыт новеньким линолеумом, как на кухне. В большую клетку. А в каждой клетке — моя фотография, голой, в цвете. Тут я внезапно осознала, что он меня надул. Они вообще не выдавали все это в эфир. Зато каждая камера захватывала один квадрат линолеума. Так что я ему теперь была ни к чему, потому что камер было достаточно, чтобы охватить весь его кабинет. От стены до стены. И он проговорил голосом, который отдавался эхом:

— Присмотрись повнимательнее. Они двигаются. Присмотрись повнимательнее. Они двигаются. Присмотрись повнимательнее...

Тут я проснулась. Солнце уже вышло, а сердце мое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Я съела сытный завтрак, искупалась, а потом занялась обычной разминкой на причале, пока остальные играли. В разгар тренировки я обнаружила, что Пол наблюдает за мной с явным одобрением. Я также заметила, что он начал пить с утра пораньше. Мэвис, казалось, нарочито его игнорировала. Она то и дело взвизгивала, хихикала и красовалась, пока Хайес учил ее кататься на водных лыжах. В купальном костюме она была очень даже ничего. Я спрашивала себя: насколько сильный скандал разгорелся между супругами Докерти, после того как за ними затворилась дверь?

Наверное, если бы Пол бросал на меня плотоядные взгляды или даже просто украдкой на меня пялился, я тут же бросила бы упражнения. Но большой увалень просто уставился на меня с такой теплотой и задумчивым одобрением, что я даже прибавила несколько упражнений, которые обычно не выполняю. Эх, Джуди Джона, старая ты эксгибиционистка!

Во время крокета я увидела, как выпитое начинает сказываться. Не то чтобы он один выставлял себя дураком. Была одна крайне неприглядная сцена, когда Уилма тюкнула Рэнди деревянным молотком. У Стива с Ноэль появилось это странное выражение глаз. Гилман Хайес поиграл мускулами, как на рекламе оздоровительных средств. А Уоллас Дорн — он все время дурак. Бедняга Пол всего лишь честно напился. И его все больше развозило.

Когда он исчез, уже не в состоянии что-либо есть, я поискала его и нашла в углу гостиной, сидящим, словно наказанный ребенок, облизывая губы и судорожно сглатывая, с не очень сфокусированным взглядом.

— А ну-ка, встали, детка, опа! — сказала я. Взяла его за руку и, потянув кверху, поставила на ноги. Он был тяжеленный. — Ну а теперь пошли. Одной толстой ножищей, потом другой.

— А где все? — проговорил Пол, еще не отойдя до конца от горячки коллективного времяпровождения.

Я провела его по коридору к их комнате и уложила на кровать. Стащила с него туфли и укрыла его одеялом.

— Очпризнателен, — пробормотал он. — Очпризнателен.

Я посмотрела на него. Вот бедняга! Попал не в свою лигу. Где ничего не разобрать. И совсем растерялся.

— Бедный старый медведь, — сказала я, импульсивно наклонилась к нему и легонько поцеловала в губы. А потом вышла и затворила за собой дверь.

Я спустилась и загорала до тех пор, пока не решила, что с меня достаточно солнца. Стив и Ноэль исчезли, уплыв на удаленный остров в одной из лодок. Это тоже было очень грустно. Все было грустно. Я вгоняла себя в депрессию. А то, что не было грустно, было гадко. Джуди Моралистка.

Я думала о старых временах, местах, куда меня в свое время забрасывало. Те ребята, конечно, были достаточно необузданными, несуразными, а в некоторых отношениях изрядными паршивцами. Тут тебе и распальцовка. И «розочка» из разбитой бутылки. Могли устроить дебош, поколотить зеркала. Соблазняли глупеньких маленьких девчонок, обалдевших от музыки. Баловались «травкой», поворовывали выпивку и занимались петтингом с женой хозяина того самого заведения, в котором мы выступали.

Но при всем при том они хоть что-то делали. Они сочиняли музыку, выводя на трубе немыслимые пассажи под частые удары большого барабана. Бог ты мой! Сизый дым, и люди, выстукивающие по столикам, и эта обезумевшая труба, бесконечно импровизирующая, поблескивая желтой медью, и полузакрытые от восторга глаза. Да, конечно, сорвиголовы, пакостники, но хоть что-то делающие. А эти люди пакостили более изощренно и при этом ничего не создавали. Они просто подзуживали друг друга палками.

Я пошла к своей комнате. Когда проходила мимо приоткрытой двери Уилмы, она проговорила:

— Джуди, дорогая.

Я пожала плечами и зашла.

— Привет, Уилма.

— Хорошо проводишь время? — Она сидела за туалетным столиком, делая что-то со своими ногтями.

— Шикарно, — ответила я.

— Пожалуйста, сядь, дорогая. Нам пора немного поговорить.

— Еще бы!

Она скользнула по мне взглядом, словно скальпелем, и снова уставилась на свои ногти.

— Я думала о тебе, Джуди. Пыталась отыскать кое-какие ответы. Понимаешь, просто из верности, мне хотелось бы иметь возможность снова задействовать тебя предстоящей осенью. Ненавижу расставаться с людьми.

Моим первым желанием было ей сказать, что я никогда не работала именно на нее. Но тут вспомнила предупреждение Уилли и просто села.

— Я размышляла над тем, что в свое время сделало тебя такой популярной, Джуди. По-моему, теперь знаю. Ты очень недурна собой, дорогая. В твоем лице есть какая-то чувственность. И у тебя приятный небольшой голосок.

— Спасибо, — проговорила я несколько мрачновато.

Уилма подошла ко мне вплотную. Наморщила лоб.

— Юмор, как я полагаю, вещь совершенно непредсказуемая? Действительно, есть что-то гротескное и, пожалуй, забавное в привлекательной девушке, которая паясничает и пытается выглядеть как можно хуже, а не как можно лучше. Когда у тебя по лицу течет что-то клейкое и все прочее. На какое-то время это очаровывает публику. Но такое не может продолжаться до бесконечности, правда?

У меня было что ответить. Ей не помешало бы узнать кое-что про попадание в ритм, расстановку акцентов, про то, как нужно улавливать настрой зрителей, когда играть сдержаннее, а когда добавлять красок. Про то, как приходится постоянно работать над шоу, чем-то его пополнять, что-то выбрасывая, выбирая самое подходящее для себя.

Она отложила свои инструменты и посмотрела на меня в упор:

— Дорогая, тебе придется признать, что ты перестала забавлять публику. Все, что у тебя было, — это определенная эпатажность. Я дала указание Уолласу попытаться найти тебе замену. Но, видишь ли, при этом мне небезразлично твое будущее. Ты никогда не думала о том, чтобы брать уроки актерского мастерства?

Я зажгла сигарету и выпустила дым куда-то в ее сторону.

— Подожди минутку, сестричка. Я уволена? Ты это хочешь мне сказать?

Уилма улыбнулась:

— Именно.

— Круто вы взялась за дело, миледи. Круче некуда. Но давайте поставим вопрос иначе. Я продавала вам услуги через моего импресарио и через ваше рекламное агентство. Ваше мнение о моем будущем интересует меня примерно так же, как сферическая геометрия. Поэтому давайте оставим тему личных отношений, хорошо?

— Прости, если я задела твои чувства, дорогая.

— Не задели, — огрызнулась я, пытаясь улыбнуться, но у меня дрожала рука, и, черт возьми, она это видела.

— Мне наплевать, если ты меня презираешь, Джуди. Я говорю это только для твоей же пользы. Ты молодая и оказалась в тупике. Тебе нужно начинать думать — как ты распорядишься своей жизнью.

— Я прекрасно распоряжусь моей жизнью.

— У тебя известность того рода, которая ударяет в голову. Актеры попадают в ловушку, веря тому, что люди говорят о них за деньги. Ты ведь это знаешь, правда?

— Согласна, с некоторыми это случается.

— Я не хотела делать это через посредника, Джуди. Думала, мы сможем поговорить друг с другом по-хорошему.

— Вот и говорим.

— Благодаря грамотной раскрутке ты сделалась королевой на день. Но этот день закончился. И тебе придется с этим считаться.

Я встала. Теперь это уже не называется отступлением. Это называется укорочением линий коммуникации. Мне рассказал об этом большой одноногий морской пехотинец.

— Я ценю все ваши советы, миссис Феррис. Уж не знаю, как там правильнее с юридической точки зрения: смотать удочки немедленно или оставаться до последнего? Как вы желаете?

— Я бы не хотела, чтобы ты уезжала сейчас.

Я заглянула ей в глаза. И подумала: интересно, как бы смотрелись эти маникюрные ножницы торчащими из ее горла?

— Еще раз спасибо.

— На доброе здоровье, Джуди.

По-настоящему меня начало трясти, только когда я добралась до своей комнаты. Даже если мода на Джуди прошла, одного у меня все-таки не отнимешь: гордости за мое мастерство. Я — профессионал. И, черт бы ее побрал, она взялась именно за это. Четырнадцать лет шоу-бизнеса ничего не значат. Я, видите ли, девчонка, в которую кидались чем-то клейким, для эпатажа. Возможно, не одна она так думает. Чертова баба! С ядовитой приторностью, прицельно вышибает из-под тебя главную опору. Ну что ж, это ей удалось, она сильно меня расшатала — моя опора в нескольких местах дала трещину. Но я устою. Мне всегда это удавалось.

Но проведу долгие часы, обдумывая, как ее убить. Уроки актерского мастерства! Боже ты мой! Стань ивой. Стань дымом, поднимающимся над огнем. Изобрази грустного кузнечика. Я встречусь с Уилли и снова сколочу шоу, обязательно найду спонсора и затолкну это шоу ей в глотку. Но...

Я сидела на кровати и смотрела на свои руки. У меня было такое ощущение, будто она меня отравила какой-то гадостью. Чем-то таким, что попадает в кровь. Это ослабляет рефлексы, размывает надежды, притупляет гордость.

Я собиралась переодеться. Вместо этого накинула халат и снова отправилась на улицу. Мне хотелось виски с содовой, которое походило бы на кофе глясе. Хотелось кулачной драки. Хотелось сделать широкий жест любого рода.

* * *

Ночью мы плескались в озере. Потом они сбросили свои купальники, выключили свет и совсем расхрабрились. Стив назвал меня трусихой. Я сказала, что избавилась от ребяческих замашек, выйдя из детского возраста. Я рассказала им про Хэша. Про то, как, подъезжая к Пенсильванскому вокзалу, Хэш заключил со мной пари на сто двадцать долларов, что он доберется от поезда до такси совершенно голым. Хэш наделал немало шума, когда вихрем пронесся по станции, с чемоданом в одной руке и с сумкой на колесиках — в другой. И ему бы это удалось, но бедняга поскользнулся босой ногой и, падая, ударился головой. Его оштрафовали на сто долларов. Я заявила, что любой сможет так плавать, имея к тому предрасположенность, но чтобы промчаться по Пенсильванскому вокзалу в чем мать родила, для этого нужно обладать особым складом ума.

Рэнди, Уоллас и я остались на традиционалистских позициях. Я плавала на безопасном расстоянии. Рэнди, кажется, стоял на причале. Было много смеха, плескания и игр. До чего весело на лоне природы! Я спрашивала себя: любопытно, о чем думают психи? И окуни? Хотите верьте, хотите нет, еще думала о том, как было бы приятно, если бы подругу Уилму отнесло к ручью на оконечности озера, а оттуда — в открытое море. Так что, когда из криков стало понятно, что Уилма исчезла и случилась беда, я подплыла к причалу, забралась на него и у меня возникло ощущение ночного кошмара. Как будто мое желание оказалось слишком сильным. Даже появилось чувство вины. Я надела халат. Ну, давай, Джуди, ты ведь комическая актриса. Отмочи что-нибудь смешное!

Глава 12 Стив Уинсан — после

Есть такой старый, не слишком смешной голливудский анекдот про двух руководителей студии, которые идут по улице и пытаются придумать хороший эпизод для запущенной в производство картины. Каждый раз, когда у одного из них возникает идея, он изображает ее в лицах, жестикулируя. А второй грустно качает головой. В это же время из окна какого-то офиса спускают вниз сейф. Веревка рвется. Сейф обрушивается на одного из фантазирующих администраторов, оставляя от него мокрое место. Второй смотрит на эту сцену с выпученными от ужаса глазами, а потом вопит:

— Слишком страшно, Сэмми! Нам такое не подойдет!

Вот так же было и со мной. Я стоял на причале и думал о том, что нужно позвать Уилму, вернуть ее. Слишком страшно, детка. Нам такое не подходит. Не очень удачный пиаровский ход. Публика на него не клюнет.

А потом ночь стала громаднее и чернее. Холмы — старше. Озеро — глубже и темнее. А небо отодвинулось дальше. Я поежился. Странно: вы живете среди электрических лампочек, хрома, бифштексов с кровью и настольных состязаний, а умираете в таком месте, где горы и небо, земля и огонь, звезды и море. Я чувствовал себя совсем крошечным. Мне не нравилось это чувство. Я казался себе картонным человечком, которого только что собрали из игрушечного набора и впервые запустили в реальный мир.

До этого момента у меня был шанс побороться. Возможно, я сумел бы вывернуться и спасти свою шкуру, сохранив по крайней мере одного из трех ускользающих клиентов. И этим одним должна была быть Уилма. По крайней мере, через Рэнди, притом что на него будет воздействовать Ноэль, я вроде бы как получал на это наибольший шанс. Я стоял и видел воображаемый офис в первоклассном отеле и себя в этом офисе на совсем недурном окладе, ломающим голову над тем, как пополнить список гостей первоклассными людьми, осколками аристократии и техасцами, которые ни в чем не разбираются, но благодаря присутствию которых мне будет легче пропихнуть мою идею в статейки отзывчивых борзописцев, готовых распять свою старую добрую матушку, если за счет этого к группе газет прибавится еще одна.

Но это дивное видение сразу же исчезло, когда я внезапно увидел, что мне преподносят на блюдечке. Сначала это разожгло огонек волнения у меня под ложечкой, а потом вырвалось наружу ревущим пламенем. Я почувствовал себя вдвое больше натуральной величины. Вот оно — то самое. Потом, когда достали тело, мне хотелось поцеловать холодный, как камень, лоб.

Что ж, придется проделывать фигуры высшего пилотажа, стать легким на подъем. Пока я так размышлял, Пол потащил меня с собой, чтобы заняться этим бесполезным нырянием в поисках тела. Я надеялся, что мы не найдем ее сразу. Потому что тогда ее, возможно, удастся оживить. Я послушно нырял, но не слишком усердствовал в поисках. Был занят размышлениями.

Ребята из таблоидов постараются превратить случившееся в сенсацию. Все ингредиенты для этого налицо. Когда тело достанут, окажется, что оно — о ужас! — голое. А в доме полно придурков, которые начнут слишком много болтать. Нужен сюжетец получше того, который нам навязывают. И с высокими чинами, которые за нас возьмутся, тоже нужно будет как-то управиться. Мне предстоит поднатаскать людей, задействованных в их новом сюжете, увязать в нем одно с другим. И не подпускать к ним газетчиков, пока у них все не уляжется в голове. Разумнее всего, конечно, сказать, что все мы приехали сюда, чтобы проработать одну идейку относительно нового шоу, которое должно выйти осенью, с Джуди Джоной в главной роли. Даже Хайеса можно к этому как-то пристегнуть. Допустим, по части декораций, костюмов. Итак, у нас есть менеджер по сбыту, делопроизводитель, ведущий счета клиентов, консультант по связям с общественностью, ее бизнес-менеджер... Если правильно повести дело, это может вызывать большой интерес публики к осеннему шоу, вплоть до того, что станет целесообразно снова задействовать Джуди. Эпизод с купанием — вот что осложняет дело. Слишком уж это лакомый кусок для бульварных газетенок. Что мне следует сделать, так это пробраться в комнату Уилмы, взять один из ее купальников, тайком вынести его, слегка надорвать и бросить в воду. Они, вероятно, будут искать тело кошками: Если удастся так сделать, чтобы одна из кошек подцепила купальник, все обретет более благопристойный вид.

Если у меня получится спустить все это на тормозах, сделать так, чтобы им нечего было смаковать, обо мне станут говорить как о светлой голове, которая спасла положение. А это означает, что в списке появятся новые клиенты.

Меня порядком измотало ныряние. Пол остановил нас, когда прибыли представители власти. Я держался поблизости, чтобы видеть, как станут развиваться события. Хотя и порядком замерз. Потом тот тип, которого звали Фишем, захватил меня врасплох, обнаружив купальник Уилмы в кармане ее халата. Я сходил к себе в комнату, вытерся, переоделся и спустился обратно, все это время напряженно размышляя. Мне хотелось отделить их друг от друга и рассказать, что я придумал. Но Фиш перехватил меня на причале:

— Так как вас зовут?

— Уинсан. Стив Уинсан.

— Очень хорошо, мистер Уинсан. Садитесь вон в ту лодку. Там Уилл Агар. Нужно, чтобы в лодке было два человека: один на веслах, а другой — на кошках.

— Но...

— Рассчитываем на ваше содействие, мистер Уинсан.

— Мне нужно кое-куда позвонить.

— Я уже предупредил телефонистку, чтобы она не принимала никаких звонков по этому номеру, кроме как от меня, так что вам не стоит беспокоиться на этот счет. Просто садитесь вон в ту лодку, и Уилл расскажет вам, что нужно делать.

Что мне еще оставалось? Я сел в лодку. Уилл весь состоял из зубов, адамова яблока и аденоидов. Кто-то крикнул с причала:

— А ты, Уилл, прочеши участок к северу от Бобби.

Кошки были изготовлены из подручных средств — кусок трубы на толстой леске, к которой в ряд были прикреплены тройные крючки.

Уилл сказал:

— Если застрянет, тяните медленно, особенно не налегая. Если это тело, то оно постепенно всплывет. Но если пойдет туго, значит, мы зацепили за дно. Тогда нам придется освобождать эту штуку.

Я посмотрел в сторону берега в полном отчаянии. Они выключили несколько прожекторов, свет от которых бил нам в глаза. Я насчитал пятнадцать лодок. Труба, которую мне пришлось держать за леску, подскакивая, волочилась по дну. Время от времени мы за что-то зацеплялись. Каждый раз, когда это случалось, я испытывал шок. Уилл перебирался назад, проверял натяжение веревки. «Опять застряли», — говорил он и принимался что-то делать, чтобы трубу освободить. Я находился в ловушке, не имея никакой возможности узнать, какие показания дают эти чертовы дураки представителям власти, — притом, что весь дом просматривался с озера как на ладони. Там зажглись огни. Время от время я видел людей, сновавших туда-сюда. Иногда они забредали на причал, в одиночку или парами, и смотрели на нас. Уилла нельзя было назвать искрометным собеседником. Томительно медленно проходили долгие часы. Мои руки покрылись ссадинами, пока я тянул шершавую веревку. У меня не осталось сигарет. Как только мы заканчивали прочесывать один участок, кто-нибудь говорил нам, куда плыть дальше. Мне так и виделся какой-нибудь ночной редактор отдела местных новостей:

— Да, да, Феррис, та самая. На Лейк-Вэйл. А мне наплевать, что вы не знаете, где это. Кто-нибудь знает, где это. Найдите кого-то из этих ребят, что перевозят рыбаков на гидросамолетах. Фотографа я организую. Все, что нароете, сбросьте по телефону Солу. Он получил всю информацию по ней из морга.

Я боялся, что, еще находясь в этой паршивой лодке, увижу, как замелькают вспышки фотоаппаратов. А я буду тут рыбачить. Все слилось в однообразную молочно-серую массу, когда Уилл негромко проговорил:

— Ну-ка, остановите, мистер Уинсан.

Я спросил его зачем. Он не ответил. Я обернулся и посмотрел на него. Он глядел на лодку, находившуюся примерно в сорока футах от нас. На одном из ее сидений стояла керосиновая лампа. В лодке сидели двое стариков. Они осторожно вытягивали веревку, перебирая руками, глядя на поверхность черной воды. Несколько мгновений это походило на какое-то старинное живописное полотно. Старики с оранжевым светом на лицах, мерцающая световая дорожка на воде... Другие лодки остановились. Мир казался совсем неподвижным. Я увидел, как что-то тяжелое, белое всплывает на поверхность, а потом один из стариков вскрикнул, а другой резко подался вперед, едва не перевернув лодку. Лампа опасно качнулась.

— Вот она, ребята, — раздался надтреснутый старческий голос. Они расположились бок о бок и принялись ее втаскивать. Наконец она перевалилась через борт, белая и грузная, с мокрыми бликами от фонарей, с безвольно болтавшейся головой, с прилипшими черными волосами. Я услышал стук, когда она скатилась на дно лодки. Они ее накрыли, мы поплыли к берегу, другие лодки двинулись за нами следом.

Люди из дома уже спускались вниз. Я сошел на причал. Большой полицейский и я находились ближе всех, когда два старика подплыли к причалу. Мы опустились на колени, потянулись к ней, когда они, поднатужившись, ее приподняли. Мы взялись за нее. Бог мой, какая она была тяжелая! Казалось, с этим небрежно намотанным брезентом весит как две женщины. Полицейский споткнулся и почти сел на ягодицы, а я не смог удержать эту тяжесть, как ни старался. У меня в руках остался брезент, а она выкатилась на причал. При свете Уилма была какого-то странного цвета. Один ее глаз был открыт. Другой закрывали черные волосы, мокрые, спрятавшие пол-лица. Мы стали неуклюже возиться, снова накрывая ее, и тут я услышал, как Джуди Джона крикнула, чтобы мы сделали это поскорее.

Я было забыл про охватившее меня ранее чувство чрезмерной близости к реальности, а то, что произошло, снова его вызвало. Была какая-то непреложность в этой безмолвной фигуре. Ее нельзя было прогнать. Нет таких ламп, которые можно потереть, нет таких заклинаний. Она находилась там, какая-то обмякшая, мертвая.

Комната. Меня подвели к дверному проему. Это сделала какая-то незнакомая женщина. В нос ударил резкий запах цветов. Женщина слегка подтолкнула меня:

— Зайди и попрощайся с ней, Стиви.

Я зашел. А там — атлас, серебряные ручки... Но это была не моя мама. Эту вылепили из воска, а моя мама никогда не была такой розовой и неподвижной. И руки у нее не были неподвижными, такими, похожими на белые палочки с синими ногтями. Мамины руки постоянно что-то держали — мыло, полотенце, щетку, веник — и между делом, второпях ласкали.

Я повернулся и бросился бежать. Женщина поймала меня и попыталась прижать к себе, но я ударил ее кулаком, и, наверное, сделал ей больно, потому что она вкатила мне оплеуху, а потом мы вместе расплакались.

Я уже давно обэтом не вспоминал. А вот теперь, когда стоял там, память перенесла меня на много лет назад. Нам велели уйти с причала. Я глянул на тоненькую темноволосую женщину и какое-то мгновение не мог сообразить, кто это. Потом сообразил — Ноэль. Это все равно как повстречаться с кем-то на улице, кого давно не видел.

Я пошел в свою комнату. Закатал рукава. Тщательно отмыл руки. Мне хотелось соскрести с них кожу. Хотелось избавиться от кожи, которая соприкасалась с грузным телом на причале. Затем медленно подошел к двери, ведущей в коридор. И тут услышал, как кто-то приближается. Женщина. Я открыл дверь. Это была Ноэль. Я заговорил с ней, взял за руку, затащил ее в комнату и снова закрыл дверь. Она наверняка знала, где Рэнди. Я хотел сначала переговорить с ним. Он мог бы взять часть работы на себя. Возможно, мы еще успеем.

Ноэль сказала, что он спит. Я посмотрел на нее — она выглядела совершенно посторонним мне человеком. Но бывают случаи, когда вам нужна близость постороннего человека. Я положил руки на ее тоненькую талию, притянул к себе и крепко, с каким-то вызовом, поцеловал, пытаясь через поцелуй избавиться от всего этого брезента, цветов и кошек. Но, даже целуя ее, сознавал, что ничего мне не дает. Просто делает ее эмоционально причастной. Мне нужно было выведать, чем она дышит. И по ее отношению сообразить — как мне теперь выбираться из этой ситуации. Красавицей ее никак нельзя было назвать. И смотрела Ноэль на меня удручающе тусклыми, глупыми глазами.

Так что я осторожно прозондировал почву и выяснил, к своему немалому облегчению, что ее охватил порыв благородной жены, самоотверженно вставшей рядом с безработным мужем. Ну совсем как в мыльной опере. Такому сценарию следовать легко. Тогда я разыграл свою роль. Разочарованного любовника. Но не слишком настойчивого. Меньше всего мне хотелось отговаривать ее от роли благородной жены.

— Ну что же, — мужественно произнес я, — надо считать, что я получил отставку?

Это показывает, как порой можно ошибиться. Я-то думал, эта девчонка — сама прямота. И что же я услышал? Одну из моих собственных реплик, обычно используемых в сценах расставания:

— Мы ведь взрослые люди, правда?

Мне не удалось скрыть удивления. И тут она сказала, что все случившееся с нами ничего не значит. Да, с такими актерскими способностями, скажу я вам, она вполне смогла бы оторвать себе какую-нибудь роль.

Я взъерошил ей волосы, а потом провел комбинацию «до чего я благодарен судьбе за то, что повстречал такого человека, как ты». Моего поля ягода. Вот кто она такая. Меня все мучило сознание того, сколько времени я потерял даром, но внезапно мне снова ее захотелось. Возможно, всякий раз, когда рядом смерть и насилие, вы начинаете кого-то хотеть. Наверное, природа подталкивает вас к этому. Как бы в подтверждение того, что сами вы живы. Мы сели на кровать. Но прежде чем дело дошло до самого интересного, в дверь постучала горничная и сообщила, что всех нас зовут в гостиную.

Я тут же решил, что это к лучшему. Меня прервали, лишив возможности и дальше терять драгоценное время. Мы торопливо привели себя в порядок, приготовились идти. Я проверил холл — там было пусто. Мне стало весело от того, как она меня одурачила. Одурачила старину Стива, который в этом деле собаку съел. Даже почувствовал к ней нежность. Так что, когда она оказалась в дверном проеме, проходя мимо меня, я наградил ее легким любовным шлепком.

Однажды я был в зоопарке. Кажется, собирал материал для какого-то газетного очерка, рассчитанного на широкий круг читателей. Про детенышей зебры или что-то в этом роде, не помню. Зато помню большую рыжевато-коричневую кошку, которая спала, просунув одну большую лапу между прутьями. Один типичный придурок турист подобрал палочку, перегнулся через перила и стал тыкать в эту выставленную лапу, показывая своим детям-кретинам, какой он большой храбрый парень, задирающий льва.

Еще какую-то минуту лев спал. Но в следующее мгновение эта большая лапа промелькнула перед лицом парня так быстро, что он отскочил гораздо позже, чем она исчезла. Его дети заплакали. А его лицо стало цвета испортившегося клейстера.

Я ведь только шлепнул, а Ноэль резко повернулась и полоснула меня ногтями. Лицо ее было перекошено, и при этом она шипела. А потом быстро исчезла. Я стоял и обзывал ее самыми разными словами. Затем вернулся в комнату, посмотрел на себя в зеркало. Две длинные глубокие борозды медленно наливались кровью. Я промыл их, нашел в шкафчике йод и пластырь, заклеил царапины. У нее не было никакой причины для этого. Совершенно никакой причины. Никто не делает со мной такого. Я решил — там же, не сходя с места, — что как-нибудь отделю ее от остальных. Уведу на задний двор, прижму к стенке. Меток оставлять не стану, но преподам ей такой урок, который она не скоро забудет. После пары хороших, увесистых тычков под дых они обычно усваивают, как надо себя вести. После этого весь их воинственный пыл улетучивается.

Я пришел в гостиную последним. Все холодно уставились на меня, и я увидел по их глазам, что они строят разные догадки, удивленно разглядывая мое заклеенное пластырем лицо. Увидел, как Джуди бросила взгляд на пластырь и тут же посмотрела на Ноэль.

Там были даже слуги и молодой доктор с короткими баками. Я сел подальше от Ноэль, но поймал на себе ее взгляд и сурово посмотрел на нее.

Фиш заговорил, и, как только до меня стал доходить смысл его слов, я начисто забыл про Ноэль, про свои планы и про все, помимо факта убийства. На какое-то время разум мой стал просто чистым листом, с отпечатанной на нем огромной красной буквой "У". А потом в голову полезла вся эта чертовщина. Если она утонула, то, значит, это несчастный случай, а такого с Уилмой не могло случиться. Ее должны были убить. Бог мой, она родилась для того, чтобы быть убитой. Так помыкать людьми. Всегда ими помыкала. Не было в ней правды и искренности. Сплошные уловки. Все норовила использовать для своей выгоды. Но даже у червяка когда-то может лопнуть терпение.

Подумав о червяках, я прежде всего посмотрел на Рэнди Хесса.

Мы получили соответствующие распоряжения, нас оповестили о предстоящем прибытии высокого начальства. Я не замедлил воспользоваться первым же удобным моментом и попросить, чтобы мне разрешили взять на себя все, что связано с освещением этого дела в прессе. Фиш засомневался. Я немного умаслил его и увидел, что он склоняется на мою сторону. Ноэль ушла. Народ начал распадаться на маленькие группки. Фиш и доктор отвели меня в сторонку. Я объяснил, как намерен действовать.

И неожиданно посмотрел поверх плеча доктора.

Пытаясь объяснить это себе самому, я пришел к выводу, что во мне есть что-то ведущее свой отсчет с незапамятных времен — примитивное, атавистическое. Снова и снова говорю себе, что это было настолько же машинально, как отдернуть руку, нечаянно коснувшись горячей плиты. Это движение нельзя контролировать. Смелость или ее отсутствие тут ни при чем. Это просто рефлекс. Вот так тогда и было. Какую-то секунду я смотрел и видел это, а в следующую уже бежал как угорелый в противоположном направлении. Я проскочил в дверь так стремительно, что при повороте руки мои с силой хлопнули по стене коридора. И остановился я только у себя в комнате. Остановился и прислушался.

Я снова и снова убеждаю себя, что это была просто инстинктивная реакция. И никто не издевался надо мной по этому поводу. На меня просто смотрели как-то странно, но никто не посмеялся надо мной, хотя подозреваю, как они потом растрезвонили об этом. Ну, вы знаете, как это бывает. Неплохая история для файф-о-клока. Ну и черт с ними!

А самому мне хотелось бы перестать об этом думать. Только это все равно всплывает в памяти в самый неподходящий момент, особенно когда мне нужно сосредоточиться на том, что я делаю.

У меня неплохая работа, и я хотел бы ее сохранить. А если я буду филонить, возвращаясь мыслями туда, вспоминать о том, как я бежал, то обязательно что-нибудь напортачу, как вчера, когда я перепутал время, встречая поезд. Так можно и потерять эту работу.

А она действительно неплохая — сеть из двенадцати кинотеатров. Но сейчас у мистера Уолша возникла идея, что я должен вырядиться как чертов марсианин и прогуливаться туда-сюда перед залом на Таймс-сквер, зазывая зрителей на стереоскопический ужастик. Я ему все время говорю, что это работа для швейцара или помощника менеджера, а он знай себе твердит: но ведь ты рекламный агент, разве нет?

Да, это все равно что отдернуть руку от горячей плиты. Вы ведь не останавливаетесь, чтобы сначала все обдумать, правда?

Я бы еще поспорил, но все думаю о том воскресном утре.

А вы?

Глава 13 Уоллас Дорн — до того

Еще много лет назад я занял твердую позицию и стою на своем. Не в том дело, что я не люблю Флоренс. Флоренс — моя жена. Она выносила и произвела на свет моих детей. Но мне пришлось запретить ей присутствовать на каких-либо светских мероприятиях, связанных с должностью, которую я занимаю в «Ферн энд Хоуи».

Я не мог должным образом выполнять мои функции, когда ждал, объятый ужасом, что она засунет ногу в рот. А она всегда это делала. Постоянно.

Не то чтобы я запер ее в комнате. У нас есть свой круг друзей, и, слава богу, никто из них не имеет никакого отношения к рекламному и издательскому делу или к искусству. Это самые обыкновенные люди, без колючек и без всякого там умничанья. И я очень рад, что в большинство вечеров мне удается поспеть на поезд, отправляющийся в 5.22 с вокзала Гранд-Сентрал.

Флоренс — уютная женщина. Конечно, было время, до того как мы поженились и еще где-то в течение года после этого, когда я считал ее необыкновенно волнующей женщиной. Сейчас легко увидеть, что меня ввела в заблуждение ее неуемная энергия. Волосы у нее рыжие, а кожа очень белая, и внешность ее быстро поблекла. За каких-то несколько месяцев она превратилась из девушки на выданье в тяжеловесную матрону. Но хотя я в то время и был разочарован, мне не хотелось бы чего-то иного. Флоренс знает, чего я хочу. Она содержит дом в чистоте и порядке, хорошо готовит, добродушна и очень заботится о детях. У нас здоровые дети.

Флоренс — неумная женщина. У нее есть определенная природная проницательность, но никакого интеллектуального багажа для того, чтобы соответствующим образом обходиться с людьми, с которыми мне приходится иметь дело каждый день. Я — глава семьи. Я позаботился о том, чтобы в этом не возникало никаких сомнений. Кто-то должен командовать. А иначе начинаются суматоха и беспорядок.

Я взял за правило не упоминать о ней, или факте моей женитьбы, или о детях при коллегах. Соответственно, многие из них приходят в изумление, когда узнают, что я женат. Пытаются включить ее в число приглашенных. Я обычно говорю, что ей нездоровится. Это, конечно, вранье. Флоренс здорова как лошадь.

Думаю, я ей хороший муж. Жалованье мое постоянно растет, хотя оно никогда не было и, вероятно, никогда не станет умопомрачительным. Если не брать в расчет Феррис, заказы, которыми я занимался в «Ферн и Хоуи», — мелкие. Дома я веду себя ровно. Довольно щедро выдаю Флоренс деньги на карманные расходы. И хотя я ей неверен, считаю эти прегрешения эдаким неизбежным побочным продуктом моей профессиональной деятельности и ставлю себе в заслугу, что эпизоды эти совсем немногочисленны. Кажется, их было не более девяти за шестнадцать лет нашей семейной жизни.

Каждое утро жена отвозит меня на нашу маленькую сельскую станцию, я сажусь на поезд и во время сорокаминутной поездки настраиваю себя на работу, предстоящую в этот день, готовлю лицо, которую явлю миру. Я обязуюсь проживать каждый день с чинным достоинством, с максимально возможной честностью, учтивостью и пониманием проблем других людей.

С тем же настроем я приехал к Уилме Феррис на Лейк-Вэйл. Но, несмотря на все зароки, иногда человек оказывается в ситуации, когда ему отказано в достоинстве и чести. Я презираю всех таких людей, за исключением разве что Пола Докерти. У него сохраняются некоторые инстинкты джентльмена. Хотя еще через несколько лет он тоже потеряет себя. Только я могу сохранить себя, потому что у меня есть отдушина. Каждый вечер я могу отправиться к себе домой, к моему креслу, трубке и халату, к расслаблению, достигаемому при помощи крошечной дозы отличного виски, к спокойной беседе, к шахматной партии с соседом.

Я, конечно, знал, что Уилма настроила мистера Хоуи против меня. И знал, что, приглашая меня, она, несомненно, замышляет еще более неприятные вещи. Даже подозревал, что она хотела сообщить мне, что передает свой заказ какой-нибудь другой фирме, возможно, каким-нибудь нахальным выскочкам, начисто лишенным того достоинства, которое характеризовало деятельность «Ферн и Хоуи» с момента учреждения агентства в 1893 году мистером Детуэйлером Ферном-старшим. Но я не мог позволить себе всерьез думать о такой возможности. Последствия будут ужасны: хотя мистер Хоуи, я верю в это, человек чести, боюсь, он сочтет, что следует сурово покарать меня за потерю выгодного заказа от Феррис.

И хотя собравшаяся компания не вызывала у меня особого восторга, я радовался возможности поиграть в разные игры. Это отвлекало от постоянной проблемы — как мне поступить, если Уилма сделает то, что, по моим расчетам, она вполне могла сделать. Игра в слова едва ли требует таких уж значительных интеллектуальных усилий. Тут начисто отсутствует чистая гармония и последовательность шахмат. Я обнаружил, что Докерти и Джона довольно туго в ней соображают, и выиграл как нечего делать.

Когда я пожелал спокойной ночи Уилме, ее игра в кункен — занятие для инфантилов — в этот момент подходила к концу, и она нацелила на меня взгляд, такой же проницательный, чуждый и пронзающий, как у змеи. Он заставил меня похолодеть. Я все еще чувствовал озноб, когда лег в постель. В чем я провинился перед ней? Мне ничего не нужно, кроме уверенности в том, что я сохраню мою работу. Разве я плох в своем деле? «Дурбин бра-зерс», «Мэсси», «Грюнвальд», «Стар», «Би-Содиум» и «Тикнор инструмент» всегда оставались довольны. Все до одного.

Игра в крокет на следующий день была почти приятной. И была бы гораздо более приятной, если бы остальные сосредоточились на состязании. Похоже, они вовсе не горели желанием победить. Все нелепо кривлялись, и я начисто разочаровался в Поле Докерти, после того как он так упился. Я оценивал позицию, просчитывал наиболее выигрышные ходы, играл решительно и точно, первым проходя свой путь, но не ударяя по колышку, оставляя за собой возможность пересечь поле в обратном направлении и по мере сил помочь неповоротливым членам моей команды. В какой-то момент Уилма подошла близко ко мне и совершенно выбила меня из колеи, шепнув:

— Потом потолкуем с тобой, Парень.

Из всех имен, какими она могла бы меня назвать, она расчетливо выбрала то, которое сильнее всего меня травмировало. Это имя совершенно лишено достоинства. Все еще напряженный и обеспокоенный из-за нее, я играл плохо, у меня перехватили шар и забросили в воду. Я достал его, установил в парковочной зоне, одним ударом восстановил утраченные позиции, а следующим твердым ударом попал по колышку, после того как увидел, что мои дальнейшие усилия не помогут моим товарищам по команде. Мне было приятно видеть, что мы победили.

Уилма встретилась со мной в своей комнате перед ленчем. Предложила сесть. Она курила сигарету и расхаживала взад-вперед, от двери к туалетному столику, расхаживала молча, и мое напряжение нарастало.

— Миссис Феррис, я...

— Помолчи, пожалуйста, Парень. Я думаю.

Это типично для нее. Никаких манер, никакой учтивости. Расхаживает себе взад-вперед, рыщет, как большая кошка в клетке, в этом своем пляжном костюме, в котором она как будто голая, длинные мышцы на ногах растягиваются и напрягаются при каждом ее шаге, а темные волосы развеваются.

Наконец она остановилась и, повернувшись ко мне, посмотрела на меня сверху вниз.

— Ладно, я решила, что высказать тебе это в мягкой форме не получится. Докерти выполняет свою работу, как может, но это паршивое агентство, на которое вы работаете, — мертвый груз.

— "Ферн энд Хоуи" — одно из...

— Помолчи. Тебе никогда не приходило в голову ничего удачного, оригинального. Ты просто преподносил мне, со множеством разных финтифлюшек, мои же собственные идеи. Как правило, в разжиженном виде. Я дала тебе столько возможностей! Думала, что, несмотря на людей, у которых ты работаешь, в конце концов из тебя что-то получится. Но, Дорн, за пятнадцать лет у тебя не появилось ни одной собственной идеи. Так что ты — дорогостоящая роскошь. Мне нужно более молодое, голодное агентство. Кто-то с огоньком и воображением. Вы там у себя решили, что занимаетесь чем-то немного похожим на банковское дело. Костюмы от «Брук бразерс», панели темного дерева, разговоры вполголоса... Вы на меня тоску наводите.

— Миссис Феррис, я...

— А ты — скучнейший тип из всех, кто когда-либо попадался мне на глаза. Суррогатный англичанин из Индианы. Что ты пытаешься сделать? Внушить доверие? Я не прониклась, Дорн. В понедельник, когда буду в городе, я позвоню этому елейному мистеру Хоуи, распрощаюсь с ним и подберу себе что-нибудь новенькое. Можешь сворачивать всю эту бодягу, над которой они там трудятся и которую в шутку называют рекламной кампанией. Господи, да хватит на меня таращиться! Ты знаешь, я смогу это сделать.

— Будет жаль, если вы не передумаете, — слабо проговорил я.

— Я это уже делала. Слишком много раз, — отреагировала она.

Я посмотрел на нее. Никто не знал этого, кроме Уилмы и меня.

Пока еще. Мне представлялось, как я сижу по другую сторону стола от мистера Хоуи, и его глаза — словно маленькие мечи.

Мне хотелось, чтобы она упала замертво. Просто чтобы рухнула на пол. А я в величайшем расстройстве отправился бы в офис и рассказал бы мистеру Хоуи про то, как она сообщила мне о своем решении увеличить финансирование рекламной кампании, но умерла, так и не успев предпринять каких-либо шагов.

Я посмотрел на ее шею. Увидел, как на ней пульсирует жилка. Медленно встал. Я не мог позволить этой взбалмошной и нелепой женщине положить конец моей ровной, вполне успешной и честной профессиональной карьере. Реклама стала респектабельным занятием. Я — почтенный человек. Она вытворяет это со мной, потому что ей вечно неймется, потому что для нее в этом есть что-то такое, что ее заводит. Мои руки налились тяжестью и силой. Уилма повернулась ко мне спиной и подошла к туалетному столику. Я сделал один бесшумный шаг с приподнятыми руками. А она завела свои за спину этим грациозно-неуклюжим женским движением и занялась застежкой лифчика. Затем проговорила глухим, усталым голосом, лишенным эмоций:

— А теперь сбегай поиграй во что-нибудь, Дорн, — и расстегнула лифчик, сняла его и села.

Я уронил руки вдоль туловища. В них ощущалась тяжесть, но силы уже не было. Я почувствовал себя старым. У меня появилось ощущение, будто меня шатает при ходьбе, а голос стал надтреснутым и дрожащим.

Я тихонько притворил за собой дверь. До меня доносился запах еды. Слюна хлынула в рот от внезапного приступа тошноты.

Я пошел в свою комнату. К тому времени, когда я добрался до ванной, тошнота прошла. Но лицо мое было потным. Я вытер его полотенцем. Посмотрел на свое лицо, обычно внушающее доверие, в зеркало. Флоренс говорит, что по выражению лица легко распознается характер. Сейчас я был бледен, но цвет постепенно восстанавливался, сгущаясь до обычного здорового румянца. Один мой ус слегка разлохматился. Я достал из саквояжа ножницы, маленькую расческу и аккуратно его подрезал. Потом отошел назад и улыбнулся себе. Обычно это меня успокаивает, теперь — не помогло. Потому что я не знал, что мне делать. Не знал, куда мне податься. На следующий год мне стукнет пятьдесят. С учетом обычных премиальных я зарабатываю почти восемнадцать тысяч долларов в год.

И я снова подумал о том, что мне хотелось сделать с ней. С каким звериным, острым наслаждением я вонзал бы пальцы в ее мягкую, пульсирующую шею и держал бы до тех пор, пока ее лицо не потемнеет.

И при этой мысли тошнота вернулась. Вероятно, потому, что я — брезгливый человек. Тошнота, потливость и бледность... А как вы поступаете, когда у вас хотят отнять все? Когда вас хотят изничтожить, перемолоть? Почему в глазах Уилмы я — комическая фигура? Что во мне такого смешного? Вот Хайес и Хесс — они действительно смешные люди. Я не выпрашивал этот заказ. Они дали его мне, потому что знали, что с Уилмой Феррис трудно иметь дело. Мистер Хоуи дал его мне, потому что боялся сам им заниматься. Она подготовила его к этому, настроив против меня. Так что в последнее время я испытывал неуверенность, когда разговаривал с ним. Это несправедливо.

Внезапно, почти без предупреждения, меня стошнило. После я почувствовал слабость. Я вымыл лицо, прополоскал рот и лег на кровать.

...Джордж, ты просто обязан что-то сделать с этими ужасными мальчишками. Сегодня они снова гнались за Уолласом от школы до дома. Он кричал от страха, когда взбежал на крыльцо. Они били его по голове книгами. Могли серьезно его поранить. Он мог оглохнуть из-за них. Джордж. Джордж! Положи газету и послушай меня.

...Нет, Джордж. Это неправильно. Ты неправильно к этому относишься. Уоллас никогда не был силен физически. Он не похож на этих мальчишек. Он чувствительный и деликатный. Джордж Дорн, послушай меня! Я этого так не оставлю. Уоллас рассказал мне, кто они такие. И у меня есть список имен их и адреса, и ты сейчас встанешь из этого кресла, наденешь свой пиджак, и мы сходим к этим людям.

...Да не станет Уолласу от этого еще хуже. Ты можешь дать им ясно понять, что, если это случится снова, ими займется полиция. А если ты будешь и дальше называть его плаксой, я разозлюсь на тебя по-настоящему, Джордж.

И, лежа там, все еще ощущая кисловатый привкус в горле, я вспомнил про маленького мальчика, съежившегося на верхних ступеньках, прислушивающегося. И то, как я крался обратно в свою комнату. Мама обо всем позаботится. Она заставит моего чертова папашу что-нибудь предпринять. И я надеялся, что полиция засадит этих ребят в тюрьму.

Как мама нужна мне сейчас! Но она давно уже ушла от меня, оставив меня одного в мире, в котором у меня нет никакой защиты. Они не оставляют тебе достоинства и чести. Они бегут за тобой, колотят по голове книгами, глумятся над тобой, как будто ты — никто.

* * *

Дело уже близилось к вечеру, когда я покинул мою комнату. Было очень тихо. Кто-то дремал. Кто-то исходил истомой на причале, под недвижным солнцем, над зеркальной водной гладью. Где-то в глубине моего сознания зарождалось такое чувство, будто мои глаза — трубки, через которые я смотрю. Они служили мне боковым зрением, так что теперь мне приходится медленно поворачивать голову, чтобы изменять направление своего взгляда. И я пошел обратно в свою комнату. На плохо сгибающихся ногах. Скорчившийся где-то в глубине сознания.

У меня было такое чувство, будто я дожидался темноты. Словно темнота могла дать мне какой-то неведомый ответ. Я снова лег на кровать и попробовал прибегнуть к игре, в которую часто играю на сон грядущий. Белый конь на d-4. Черная пешка на d-4. Белый конь королевы на с-3. Но дальше этого у меня не пошло. Я утратил силу воображения. И не видел доску. Слова оставались всего лишь звуками. Полузабытыми. Не было никакой доски. Никаких фигурок из слоновой кости на клетках. Никакой закономерности, гармонии и точности. Мой разум стал какой-то мутной вещью, ожидающей темноты.

Я знал, что темнота придет. Я скорчился там и отвлекал себя тем, что представлял разные непотребства.

Глава 14 Рэнди Хесс — после

Она была мертва. Попытаюсь рассказать, что я испытывал. Как это было. Однажды, когда я был маленький, на сцене выступал один гипнотизер. Кто-то повел меня на него посмотреть. Я помню мальчика, который взошел на сцену, шаркая ногами, стараясь напустить на себя важность, бросая короткие взгляды на зрителей. Это было проделано очень быстро.

«Ты — цыпленок», — сказал ему гипнотизер. И мальчик стал подпрыгивать, кудахтать, всплескивать руками. «Ты — собака». И он стал носиться и лаять. Такая была потеха! О, как все смеялись! Потом команда: «Проснись! Проснись!»

Мальчик проснулся. Стал глупо озираться по сторонам. Зрители все еще смеялись. И я смеялся. Он в смущении убежал со сцены.

Она мертва.

Я проснулся. Глупо оглядел окружающий мир. Кто я такой? Как сюда попал? Почему они смеются? Что за странная дорога вывела меня к этому месту?

Помню другой случай. Летний лагерь, где я чувствовал себя очень одиноким и несчастным. Нас учили оказывать первую медицинскую помощь. Человек, похожий на обезьяну, продемонстрировал нам жгут. Мы с Роджером остались одни в домике во время тихого часа и затеяли соревнование. Мы завязали узлом суровые полотенца, и каждый при помощи барабанной палочки стянул жгут у себя на ноге, между коленом и бедром. Так туго, как только мог, а потом мы поспорили на гривенник — кто первый его ослабит. Жгут был очень тугой. Сначала мою ногу дергало, и это было больно. Вскоре она стала выглядеть распухшей, сильно потемнела. И тут боль прошла. Наступило полное онемение. Состязание продолжалось долго, а потом вид моей ноги и онемение стали меня пугать. Я предложил одновременно развязать полотенца. Роджер не захотел. Прошло еще какое-то время. Я развязал свое. Он заорал, что я должен ему десятицентовик. Полотенце врезалось в мое бедро, оставив на нем глубокую отметину. Какой-то момент ничего не происходило. А потом я вскрикнул от боли, когда кровообращение стало восстанавливаться. Я думал, что моя нога взорвется, лопнет, как что-то испортившееся. Но этого не произошло. Она еще какое-то время оставалась слабой и как будто чужой. Я заплатил ему десятицентовик.

Она умерла, а это все равно как перерезать жгут, который глубоко врезался, вызывая у меня онемение. Кровообращение восстанавливалось. Моя душа могла взорваться, как что-то испортившееся.

Но было не только это. Мой приятель рассказывал мне про то, что случилось с ним. Давным-давно. Еще в те времена прыжков с парашютом на ярмарочных площадях, хождения по крылу самолета, медленных «бочек». Он тогда был молод. И безумно, беспомощно, безнадежно влюблен в молодую жену парашютиста, солирующего в шоу. Красивую девушку, по его словам. И вот однажды он стоял с ней под высоким канзасским небом, у трибуны, пока биплан кружил, взмывая все выше и выше над ярмарочной площадью, жужжал и кружил, словно ленивое насекомое. И пока они разговаривали, она не сводила глаз с самолета и говорила безо всякой нервозности. Ее мужу предстояло выполнить его знаменитый затяжной прыжок. Высоко-высоко над твердой землей крошечный самолетик покачал крыльями, и барабанщики из оркестра стали выстукивать дробь. Потом, рассказывал мой приятель, девушка перестала говорить, и он увидел, как она сглотнула, судорожно задвигав белой шеей.

А фигурка падала, крошечная фигурка, проваливающаяся все ниже и ниже в ясном небе. Он говорил, что в полях стоял запах осени, уже появились признаки грядущих морозов. А девушка, схватив его за запястье, произнесла: «Вот сейчас!» Фигурка все падала. И она снова сказала: «Вот сейчас!» Фигурка продолжала падать, но барабанная дробь вдруг оборвалась. Наступила тишина, и вся толпа вздохнула разом, словно какой-то огромный зверь. Кукольная фигурка ударилась о твердую осеннюю землю и отскочила от нее. И мой друг говорил, что, пока длился звук, изданный потрясенной толпой, — то ли крик, то ли рев, — ее ледяные пальцы продолжали крепко сжимать его запястье и она продолжала говорить, примерно в таком ритме: «Сейчас-сейчас-сейчас». Потом повернулась к нему с ясным, незамутненным взором, с милой, озадаченной полуулыбкой, слегка наморщив лоб от недоумения, и проговорила: «Но ведь он же...»

И вдруг лицо ее изменилось, сморщилось — и это было самое ужасное, что мой друг когда-либо видел.

Позже он потерял с нею связь, а потом услышал, примерно год спустя, что она работает в другом шоу и снова «ходит по крылу». Неделей позже мой друг застал то, другое шоу на Херкмимерской окружной ярмарке в сельском районе штата Нью-Йорк, но узнал, что она стала шлюхой, а ее трейлер — настоящим проходным двором. Ему было тошно видеть ее такой.

А я был и тем и другим. Не только падающим телом, но и тем, кто наблюдал за этим, не осознавая истинного смысла происходящего. И мне до сих пор не ясно, что со мной произошло. Я был исполнен глубочайшего и бессмысленного ужаса. Это было к лучшему, когда Пол велел мне сесть в лодку с большим фонарем. Мы отплыли от берега. Это был такой фонарь с большой квадратной батарейкой. Вода походила на черную нефть. Когда я держал стекло над поверхностью, свет отражался от нее. Осторожно прикасаясь широким стеклом к воде, я мог послать вниз мутный луч и увидеть пылинки, блуждающие в ней, словно пыль в солнечной дорожке. Уж не знаю, какой от этого был прок. Время от времени я видел руку или ногу, выхватываемую лучом, когда они пробивались вниз сквозь толщу воды. Я слышал, как другие разговаривали на причале каким-то особенным, сдержанным тоном, какой бывает перед лицом внезапной смерти. Борт лодки врезался мне в плечо, но я держал фонарь твердо, направляя луч света вниз. Я сознавал присутствие находящихся вне времени звезд надо мной, древних холмов вокруг меня и видел, как бы со стороны, мягкотелое тщедушное белое существо в лодке, держащее фонарь, но был не в состоянии понять, зачем они ныряют и что, собственно, происходит.

Потом услышал звуки сирены, то нарастающие, то стихающие, прорывающиеся через холмы и ночь, рыдая об утраченном, тонкий звериный клич тревоги и сожаления.

Пол вцепился в борт лодки — мускулы на его плечах перекатывались и поблескивали в свете звезд — и сказал, что надо прекратить поиски, так как прошло слишком много времени.

Они очень сильно накренили лодку, когда забирались на борт. Хайес схватил весло и стал мощными взмахами грести к причалу. Я сидел, держал погасший фонарь и дрожал от изнеможения так, будто все это время тоже нырял за ней, напрягая легкие и мускулы. Когда я поднялся на причал, ноги у меня подкашивались.

Полицейские приблизились к нам тяжелой поступью, в своей чиновничьей манере, стали нарочито резко, с оттенком усталости в голосе задавать вопросы, спрашивать наши имена. А я стоял и слушал, как стучат вразнобой подвесные моторы лодок с яркими огнями, плывущих по озеру в нашу сторону.

Потом я отыскал Ноэль и встал рядом с нею — поближе к ее силе, ее презрению — и ощутил беспомощный стыд ребенка, пойманного на каком-то гадком поступке, который уже ничем не загладишь, для которого нет никаких оправданий, никаких объяснений. Это было какое-то совершенно новое для меня осознание зла в себе, чуждости окружающего мира и неизбежности одиночества в нем.

— Ноэль... — начал я, но не смог продолжить, потому что меня душили рыдания, рвущиеся из горла.

Она повернулась и посмотрела на меня. Ее лицо было застывшим и белым. При таком освещении в нем появилось что-то древнеегипетское. Неподвижное лицо во фризе храма, классическое и холодное.

Я отошел, и Ноэль неожиданно двинулась за мной следом.

— Да? — тихо проговорила она.

— Все... — И я не мог подобрать слова. Пропало? Рухнуло? Кончено? Наверное, в стародавние времена люди находили слова и не стыдились их использовать. Во времена, когда было позволительно придавать речи драматизм. До того, как мы обезъязычили себя странным стыдом. Мы произносим: «Я люблю тебя» — и прибавляем к этому нервный смешок, чувствуя себя комфортнее оттого, что снижаем драматический накал. Мы никогда не говорим с пафосом. Сплошные полутона. Времена царицы Савской прошли безвозвратно. И не стоять нам на холодных башнях под дождем, разговаривая с призраками.

Так я и не нашел что сказать.

И все-таки она поняла, насколько я близок к срыву. Коснулась моей руки, и мы пошли вверх по изогнутой бетонной лестнице к большой террасе, через стеклянные двери, затем налево по коридору, в комнату, которую отвела нам Уилма.

Как только дверь закрылась, я бросился на кровать и уставился невидящими глазами в потолок. Какое-то время я еще был в состоянии выносить жалость к самому себе, но потом позволил ей хлынуть кислым потоком, находя в этом странное утешение. Ни сбережений, ни работы, ни гордости, загубленное здоровье и потерянная жена. Я деградировал. Пока существовал гипнотический фокус, все это не имело значения. Я был согласен, почти жаждал скользить все дальше и дальше вниз по наклонной плоскости. Теперь же лишился и этого постыдного смысла. И вот пришла жалость к самому себе, во всей ее надрывной, слезливой неприглядности. Ноэль села на кровать возле меня и положила руку мне на лоб. Это был жест медицинской сестры. Жест, ассоциирующийся с белыми накрахмаленными одеждами, совершаемый безо всякого значения. Поступая так, медсестра считает ночные часы и думает о веселом ординаторе. И сознание того, что я не заслуживаю даже этого медицинского, успокаивающего жеста, усилило приступы мучительного неприятия самого себя.

Я как бы состоял из двух человек. Один катался, охал и бессильно плакал на кровати в комнате для гостей, проклиная все на свете. А другой стоял позади Ноэль, смотрел на фигуру, лежащую на кровати, порочно улыбался, беззвучно посмеивался и думал: «Недостаточно, недостаточно, нет, мало, мало, ах ты, поп-расстрига, ах ты, грязный мальчишка из хора, артист хренов. Хочешь отыграть назад и знаешь, что уже слишком поздно? Детке захотелось конфетку. Дружочку захотелось велосипед. Катайся, захлебывайся, ах ты, никчемный сукин сын!»

— На! — сказала она. — Возьми!

Я приподнялся на локте и взял три круглые желтые таблетки с ее ладони, запил их глотком воды.

— Выпей всю воду.

Я послушно сделал это, отдал ей стакан и снова лег. Потом услышал, как она включила воду в ванной. Наконец Ноэль вернулась и встала у кровати.

— Тебе нужно поспать. Теперь ты успокоишься?

— Ноэль, нам... нам нужно поговорить.

Ее лицо исказилось, словно от боли. Только тут я заметил, что в какой-то момент этой неприглядной сцены, которую я устроил, она переоделась в юбку, свитер и жакет.

— Может, нам не стоит говорить, Рэнди? Мы ведь никогда не разговаривали.

— Но я...

— Просто постарайся заснуть. Вот и все. Я буду здесь. Буду сидеть в темноте, пока ты не заснешь, если ты этого хочешь.

Я кивнул. И обрадовался, когда погас свет, когда мое лицо оказалось в темноте, невидимое. Она подвинула стул поближе к кровати. Я слышал ее слабое дыхание. Потом начал ощущать спокойствие — подействовало лекарство. Спокойствие исходило откуда-то из моей сердцевины, медленно распространяясь, пропитывая всего меня до мозга костей.

Однажды, когда мне было одиннадцать, я очень сильно заболел. Большие лица проступали надо мной и снова уходили в тень. День перепутался с ночью. Я просыпался в темноте, задерживал дыхание, и тогда мне становилось слышно, как негромко дышит моя мама в большом кресле рядом с моей кроватью.

Я знал, о чем мне хотелось спросить Ноэль. Я покраснел в скрывающей меня темноте, а потом проговорил, стараясь, чтобы это прозвучало как можно непринужденнее:

— Ты не очень против того, чтобы взять меня за руку, Ноэль?

— Не против.

Она отыскала в темноте мою руку. Взяла ее в обе ладони. Они были теплые и сухие. И совсем неподвижные. Но какое это имело значение? Это руки. Инструменты, предназначенные для того, чтобы что-нибудь держать, поднимать, хватать. Почему прикосновение должно успокаивать?

Наконец пришла сонливость, вызванная лекарством. Я это чувствовал. Это все равно что идти, балансируя по бордюру, который поднимается все выше. Вы срываетесь и снова на него встаете, срываетесь и снова встаете, с каждым разом встать обратно все труднее, до тех пор пока в конце концов вы не срываетесь окончательно.

* * *

Когда горничная разбудила меня стуком в дверь, я понятия не имел, где нахожусь. Лекарство все еще оказывало на меня сильное действие, замедляя мою умственную реакцию. Мне представилось, что я в какой-то командировке, а это — номер в отеле. Я сел на край кровати. Уже забрезжил рассвет. Я поплелся в ванную, включил холодную воду, набрал ее в ладони и как следует растер лицо. Все стало возвращаться. Не сразу. Мало-помалу каждый кусочек неумолимо присоединялся к другим кусочкам, уже собранным вместе.

В пробуждении всегда есть элемент надежды. Это чуточку похоже на рождение. Впереди — новый день жизни. Но каждое приращение памяти разрушало частицу этой смутной и слабой надежды, до тех пор пока от нее ничего не осталось. Я одиноко стоял в сером пространстве. Горничная кричала что-то насчет общего сбора в большом зале. Возможно, они нашли тело. Это неистовое, полное жизни тело, разбухшее, налитое спелостью, энергичное и ненасытное. Оно не может быть плотью — так, как являются плотью другие тела. Оно не может умереть, как умирают другие. Только не это тело, с его лоском и твердостью, с аккуратно удаленной кожицей, древнее в своем знании гиперстезии[5].

Я прошел по коридору. Он выглядел как-то странно, будто в нем все стало вкривь и вкось, будто прямые углы исказились под давлением. А когда вошел в большой зал, все лица, повернувшиеся ко мне, показались мне какими-то вытянутыми, как на киноэкране, когда смотришь на него сбоку.

Я увидел кресло рядом с Джуди Джоной, уселся в него и спросил, слишком громко:

— А что, вообще, происходит?

Никто не ответил.

Тогда я наклонился к Джуди и тихо спросил:

— Ее тело нашли?

Она устремила на меня удивленный взгляд:

— Ну да. Почти час назад.

Я посмотрел на Ноэль. Она скользнула по мне взглядом и отвела его с какой-то неуверенностью. Было в ней что-то такое, что меня озадачило. Как будто она стала как-то по-новому уязвимой. Без этой прежней холодности, классичности и отчужденности. Будто нуждающейся в чем-то. Например, в ободрении. Она выглядела измотанной. И сидела Ноэль как-то неуклюже, начисто лишенная своей обычной грации. Но, как ни странно выглядела при этом моложе.

Стив явился последним. Он чем-то покарябал лицо. Вид у него был злой. Помощник шерифа Фиш встал и заговорил. Я пытался понять, о чем он толкует, но не мог. Это походило на просмотр иностранного фильма без субтитров, когда приходится следить за развитием сюжета по действиям и выражением лиц персонажей. У всех собравшихся был какой-то странный вид при утреннем свете. По-особенному искаженный. Я ощущал атмосферу шока в комнате, наклонился вперед и, наверное, сморщил лоб, сделал серьезное лицо, как будто пытаясь перевести сказанное. Кажется, речь шла об Уилме. Потом увидел, что Ноэль уходит из зала. Мне хотелось пойти за ней следом, чтобы она объяснила мне все это. Это было так, словно на какой-то вечеринке я присоединился к компании в середине их разговора и стоял, улыбаясь, кивая, посмеиваясь, когда это делали другие, будучи совершенно не в состоянии ухватить смысловую нить беседы.

Однажды нечто похожее со мной случилось в колледже. Я забрел не на ту лекцию — на лекцию по символической логике. Каждое слово, которое там произносилось, само по себе было абсолютно нормальным, но я, как ни старался, никак не мог взять в толк, о чем шла речь. У меня возникла мысль — уж не схожу ли я с ума. Как будто нарушились какие-то связи.

Мне хотелось пойти к Ноэль. Это было то единственное, что давало мне безопасность. Единственное известное место на свете.

Но сначала...

Глава 15 Мэвис Докерти — до того

По дороге туда ему обязательно нужно было затянуть свою обычную нудную песню насчет Уилмы — мол, он безумно ревнует и все такое. Чем ему надо бы обзавестись, так это первоклассной механической женой. Доставать ее из чулана и подключать к электрической розетке. Он не хочет, чтобы я была личностью.

После того как я поставила Пола на место, мы ехали дальше не разговаривая, и я немного всплакнула. Он гнал как сумасшедший, но я, конечно, не собиралась ни слова говорить об этом, что бы он ни вытворял.

Я сидела, отодвинувшись, на уголке сиденья и думала про прелестную новую одежду, которую надену. И про то, что я буду гостить в доме, в котором собираются важные люди. Большие люди. Единственной ложкой дегтя в бочке меда было то, что я еду туда с Полом. Это все равно что бегать наперегонки со связанными руками и ногами, как на пикниках. С ним я не могла быть самой собой. Не могла быть свободной. И я решила, что дам знать Уилме — когда она в следующий раз созовет гостей, я буду очень признательна за возможность приехать к ней без этого мертвого груза, висящего у меня на шее, словно птица на матросе из того стишка, что мы разучивали в седьмом классе.

И уж она-то наверняка поймет, что я имею в виду. Кстати, Уилма дала ему исчерпывающую характеристику. «Мэвис, дорогая, — сказала она, — он просто очень заурядный человек. Он хорош в бизнесе, и я рада, что он работает на меня. Но состоять с ним в браке, по-моему, невыносимо. Господи! Трубка, шлепанцы и семейный бюджет. Видишь ли, дорогая, он тебе не соперник. А тебе нужен соперник. Тебе нужна жизнь и острые ощущения. Ты не знала, как на самом деле скучна твоя жизнь, правда?»

Она определила, к какому типу он относится. Он — ротарианец, ограниченный и провинциальный. Живет в средневековье. Как бы мне хотелось, чтобы кто-то другой вез меня на Лейк-Вэйл. Потому что я видела по его брюзгливому настроению, что он попытается все мне испортить. Единственное, на что он способен, — все портить. И однажды он так меня доведет, что я выложу ему все про Гилмана Хайеса и про тот день в квартире Уилмы. Представляю себе выражение его глаз.

Уилма рассказывала мне про это место, но, черт возьми, словами такого не опишешь. Это как в «Хаус бьютифул»[6]. Только еще лучше, если такое возможно. Я страшно возбудилась, когда перед нашими глазами появился дом. У меня просто дух захватило. Там уже стояли машины, какие не везде и увидишь. Один из этих больших спортивных «бьюиков», маленький черный английский автомобиль с красными колесами со спицами и великолепный белый «ягуар» с очаровательным маленьким шаржем Джуди Джоны на дверце. Я пожалела, что не настояла на своем и мы так и не купили «ягуар». Он такой симпатичный. Так нет же, Полу нужно было приобрести этот драндулет, потому что «ягуар», видите ли, недостаточно вместительный.

Я едва не допустила ужасный промах, когда из дома к нам поспешил какой-то человек. Внешность у него была какая-то иностранная, и я подумала, что это один из гостей, но потом вспомнила, что Уилма говорила про мексиканских слуг, и поняла, когда уже собиралась было протянуть руку и улыбнуться, кто это. Пожать руку слуге — да я бы умерла на месте, если бы сделала что-тонастолько ужасное. Пожалуй, неплохо было бы завести в доме мексиканскую горничную.

Слуга предложил нам пройти по тропинке вокруг дома. Он был очень вежливый, хотя и свирепый с виду. Мы прошли к большой площадке для крокета и, обогнув ее, к большой террасе с видом на озеро. Это было прямо как картинке, честное слово. Сразу видно, что Уилма умеет жить. Как она говорит, жить красиво — это искусство и над этим нужно все время работать. У двойного причала стояли на привязи две моторные лодки. Я увидела внизу Джуди Джону, рядом с ней был Гилман Хайес. Они нежились на солнышке. Я пару раз встречалась с Джуди в городе, в квартире Уилмы, но она какая-то странная. Я имею в виду, она — не то, чего вы ждете от такой знаменитости. Даже выглядит немножко заурядной. Остальные расположились на террасе. Уилма поспешила к нам. Сразу было понятно, что она рада нас видеть. Во всяком случае, рада видеть меня. Уилма приобняла меня и объяснила, что все мы здесь друзья, которые собрались по-простому, без всяких церемоний. Я сделала вид, что обрадовалась, но, если честно, я-то надеялась, что там будет кто-нибудь из важных людей, с которыми я раньше не встречалась.

Я сказала ей, что дом у нее потрясный, и она отвела нас в нашу комнату. Держу пари, что это лучшая комната в доме после ее собственной. Вот это и есть то, что она называет красивой жизнью. Слуга Хосе как раз укладывал на полку последний из наших чемоданов.

Потом Уилма велела Хосе принести нам выпивку и сказала, чтобы мы присоединялись к остальным, когда освежимся. Я заказала экстрасухой мартини, а вот Полу непременно нужно было попросить этот проклятый бурбон, который ему так нравится. Тоже мне напиток. Даже звучит как-то несолидно. Ну ладно бы еще виски со льдом, с содовой или что-нибудь такое. Так нет же, бурбон с водой, бурбон с водой. У него начисто отсутствует вкус. У него начисто отсутствует чувство красивой жизни. Он провинциал.

Мало этого, после того как подали напитки, он еще попытался поучать меня, чтобы я не напилась, и посетовал насчет нашего предыдущего выезда в свет. Я знаю, когда я пьяная, а когда не пьяная. Ему просто не нравится, когда-то кому-то весело. Он — как большой школьный учитель. Дай ему волю, так все бы сидели в уголочке, а он бы читал лекции и выставлял отметки за письменные работы.

Я совершила ошибку, когда встала, потягивая свой напиток, в одних лифчике и трусиках. И конечно, он стал бросать на меня похотливые взгляды. Я сказала ему, чтобы он не безобразничал. Если честно, Пол начинает безобразничать в самый неподходящий момент. И никакой тебе прелюдии. Просто смотрит на тебя, а потом — бац. Прямо не сходя с места. Романтики в нем столько же, сколько в жабе, сидящей в траве. Я даже не стала дожидаться, когда он выйдет из нашей отдельной ванной, — ушла и присоединилась к остальным и, поверьте, испытала облегчение, оторвавшись от него на каких-нибудь несколько минут после того, как провела с ним весь этот чертов день. Уилма помогла Рэнди завести музыку, и это было прелестно. Если честно, я просто лежала на кушетке, а Хосе принес мне новую порцию выпивки. Я смотрела на синее озеро, слушала музыку, и это было все равно как в круизе или что-то вроде того. Просто прелесть. Приятные люди, приятный, цивилизованный разговор, и при этом кто-то тебе все подает. Джуди и Гилман Хайес пришли с причала, а через некоторое время приехал этот чудный Уоллас Дорн. Эх, вот бы Пол так же одевался и держал бы себя! По Уолласу сразу скажешь, что он джентльмен. А Пол может сойти за кого угодно. Он похож на сотню других мужчин на улице.

Вот такими мы были — друзья, просто выпивающие, беседующие и наслаждающиеся жизнью. Думаю, Пол попытался бы подпортить веселье, если бы кто-то дал ему хоть малейший шанс. Но, возможно, у него хватило ума держать язык за зубами и не пытаться загубить вечеринку, устроенную женщиной, которая все-таки его босс, как на это ни посмотри. Каждый видел, что Уилма хорошо проводит время. Она вся искрилась. У меня от одного ее вида делалось тепло на душе.

Я обрадовалась, когда, наконец, пришло время еды. Все уже было как в тумане, а когда я встала, оказалось, что ноги меня плохо слушаются. Но еда была так остро приправлена, что у меня слезы полились из глаз, а мне только того и надо было, чтобы призвать к порядку все эти мартини. После обеда я чувствовала себя просто замечательно. Легкой и слегка возбужденной. И все жалела, что рядом со мной Пол. Я совершенно не чувствовала себя провинциальной.

Гил Хайес переоделся в неяркие слаксы и белую рубашку. Концы рубашки он завязал спереди, над самым поясом брюк, и оставил ее расстегнутой. За счет белой рубашки он выглядел очень загорелым, а за счет того, что носил ее таким образом, плечи его казались шире, а бедра — уже. После обеда и бренди Гил Хайес пригласил меня на танец. Он нашел какие-то латиноамериканские записи.

Забавный он все-таки. И прекрасный танцор. Наверное, это похоже на танец с большим котом. Гил вообще не разговаривает, а ведет очень уверенно, так что следовать за ним легко, даже когда он выделывает очень замысловатые фигуры, которые вы раньше не делали. Свет в большом зале был какой-то приглушенный. Я понимала, что мы выглядим не совсем обычно, когда танцуем. И надеялась, что Пол время от времени на нас поглядывает. А уж сам-то он танцует! Наверное, это было здорово давным-давно, когда он учился в колледже, но теперь так старомодно! Он разве что не водит вашей рукой вверх-вниз и не отсчитывает вслух.

Танцевать с Гилом было просто волшебно. И эти его легкие прикосновения. От этого у меня все тело покалывало, даже появлялось такое чувство, что я не могу вдохнуть достаточно воздуха, и очень хотелось прижаться к нему достаточно тесно. Поначалу это просто возбуждало, заставляло чувствовать себя ужасно сексуальной, но, по мере того как это продолжалось и продолжалось, превратилось в какую-то пытку. Все равно как боль. Когда в танце Гил увлек меня на террасу, у меня было почти такое чувство, какое бывает перед обмороком. Мне хотелось, чтобы он увел меня в темноту, туда, где есть трава. Мне хотелось крикнуть на него. Все произошло бы как никогда быстро. А потом я поняла, что он делает все это нарочно. Поняла, что он истязает меня. Потому что он долго делал какие-то вещи и вдруг останавливался. Я не хотела, чтобы он знал, что мне трудно дышать, но я не могла этого остановить.

Мельком я видела, как Пол и Джуди пошли вниз, к причалу. И вторым планом у меня завертелась мысль — как такое возможно. Наверняка он навязал ей свое общество, чтобы потом, вернувшись в город, пойти на один из этих его дурацких ленчей и там небрежно бросить, что в этот уик-энд он очень мило поболтал с Джуди Джоной. Держу пари, Пол на нее нагонит тоску зеленую. Потому что о чем он может с ней разговаривать? Когда Пол пытается говорить о чем-нибудь помимо своей работы, он вдается в эти пространные и многозначительные рассуждения о жизни и разных там вещах и, по-моему, нередко сам не знает, что пытается сказать. Это такой выпендреж — вот, мол, какие он умные слова знает. Да что такой человек, как он, может знать о жизни? День-деньской торчит в этой конторе, а когда приходит домой, сидит как чучело и почитывает книжки. В нем нет ни жизни, ни веселья.

Когда запись кончилась, Гилман Хайес чуть попятился от меня, отвесил нелепый, шутовской поклон и сказал:

— Спокойной ночи. Я устал. Пойду спать.

Я готова была убить его прямо на месте. Оставить меня в таком состоянии! Я пожелала ему спокойной ночи, прошла перед самым его носом и отправилась в свою комнату. Чуть не забыла пожелать спокойной ночи Уилме.

Когда я пришла в комнату, мне хотелось вышагивать туда-сюда, как какой-то тигрице, и обкусать свои ногти до самой мякоти. Потом я сообразила, что скоро вернется Пол, поэтому быстро приготовилась ко сну и его приходу. Он вошел, и, слава богу, его не тянуло на разговор. Когда погас свет, я стала воображать разные вещи, хотя Уилма и говорила мне, что это детские игры. Вообразила, будто я одна в морском круизе и это — моя каюта. А днем я повстречалась с мужчиной, с виду совсем как Гил Хайес, только смуглым и с манерами как у этого чудесного Уолласа Дорна. И вот сейчас мы вместе, и ни в нем, ни во мне нет ничего провинциального.

Игра давалась мне с трудом, потому что я привыкла к Полу и к его повадкам. Но я напрягла воображение, и у меня стало получаться намного лучше, и тут случилось какое-то безумие. Когда под конец я вроде как потеряла контроль над своим воображением — правда, все равно уже началось сумасшествие, — у меня возникла нелепая идея, что со мной Уилма. По-моему, ничего глупее и быть не может.

Уже засыпая, я вдруг подумала, что Пол ни разу меня не поцеловал, но от усталости решила этому не удивляться. Пусть делает что хочет. Я нуждалась в нем, а он находился здесь, этого было достаточно. Пол меня совершенно не заводит. Уилма говорит, что у него обывательское мышление. Достаточно на него посмотреть, чтобы это понять.

Когда я проснулась, Пол храпел. Я быстро вылезла из постели. День был чудесный, и я чувствовала себя просто божественно, абсолютно, восхитительно живой. Было тепло и солнечно, так что, приняв душ, я сразу оделась в свой новый купальник. Он цельный, веселенького оливкового цвета, бархатистый, без бретелек. Я накинула сверху халат и пошла завтракать на террасу. Все сначала пили виски с лимонным соком. Или ром с лимонным соком — как кому нравилось. По-моему, это просто здорово придумано. Мне был приятен этот кисловатый вкус с утра, к тому же это так весело — чуточку захмелеть еще до того, как ты съешь свою яичницу.

Мне хотелось, чтобы Пол проспал целый день. А еще лучше, чтобы он проспал до тех пор, пока не настанет время ехать домой. Гилман Хайес тоже был одет по-пляжному. Я посмотрела на его ладонь и запястье при свете солнца. Меня удивил вид его ногтей. Малюсенькие, обкусанные так, что подушечки пальцев как бы загибались поверх них. Кисть руки выглядела сильной, квадратной и коричневой при солнечном свете, массивное запястье опоясывал золотой ремешок часов, и выгоревшие на солнце волосы курчавились над золотым ремешком.

Я уже собиралась уходить, когда, шаркая, вышел Пол. Стив и Ноэль Хесс сидели и разговаривали. Уилма была внизу, на причале, с Джуди. Я слышала, как Уилма засмеялась. Спустившись вниз, я поплавала, а потом Гилман Хайес встал на водные лыжи. Позже он показал и мне, как это делается. Гил очень сильный. Поначалу получалось неуклюже, но у меня от природы способность удерживать равновесие и ноги крепкие, так что под его руководством совсем неплохо получалось. По-моему, это после лыж я заметила, что Пол много пьет. Казалось, глаза у него разбежались в разные стороны. И говорить он стал невнятно. Ноэль тоже много пила, что меня несколько поразило. Прежде я никогда не видела ее пьяной.

Но по-настоящему Пола развезло, когда началась игра в крокет. Вот тут он стал просто ужасен. На некоторое время мне стало за него стыдно, но потом я даже обрадовалась. Теперь-то он уж точно потерял всякое право выговаривать мне насчет выпивки. Я-то никогда не устраивала таких представлений. Мы все были пьяны, но Пол — больше всех. Я, конечно, не собиралась унижаться до того, чтобы ему помогать.

Позже получилось так, что Полу помогла Джуди. Я еще подумала, что у него теперь в запасе будет еще одна отличная история для его дурацких ленчей, если он, конечно, об этом вспомнит. «А меня, ребята, Джуди Джона в постельку укладывала». После еды мне вдруг ужасно захотелось спать. И я, как мышка, прошмыгнула в нашу комнату. Меньше всего мне хотелось разбудить Пола. Я зверски устала, но он издавал такие булькающие и храпящие звуки, что уснуть было невозможно. Тут я вспомнила, что видела Стива с Ноэль, плывущих по озеру в лодке. В некотором роде это меня удивило, но, наверное, будь Ноэль провинциальной, Уилма не позвала бы ее сюда. Было не похоже, что Стив скоро вернется. Я попробовала открыть его дверь. Она оказалась незапертой, так что я растянулась на его кровати. Там было постелено. От алкоголя все-таки развозит, и тогда лучше всего прикорнуть ненадолго, а проснувшись, вы обычно снова как огурчик.

Я проспала примерно час, потом опять пошла на причал. Еще немного позагорала. Всю компанию клонило в сон, но я догадывалась, что они снова взбодрятся, когда стемнеет. Когда солнце опустилось слишком низко, я опять надела халат и пошла наверх, к дому. Рэнди сидел на причале, глядя на озеро. Одной лодки по-прежнему не хватало. Мне было интересно: уж не злится ли Рэнди немножко? Но у него уж точно нет оснований злиться, при том, чем он занимается с Уилмой. По-моему, Ноэль никак на это не реагирует, потому что это очень неплохая работа для Рэнди и ему не приходится так уж надрываться за свои деньги.

Я слегка пританцовывала, пересекая террасу, так чтобы колыхался край моего халатика. Ах, до чего же мне было хорошо! Жизнь вроде как раскрылась передо мной. Это все равно как долго идти по аллее, а потом выйти в парк. Иногда у человека возникает предчувствие того, как все будет обстоять в будущем. Я, например, вдруг четко поняла, что в моем будущем Полу не найдется места. Странно, но мне стало почти жаль его из-за того, что я собралась его бросить. Как вещь, из которой вы выросли или про которую решили, что она уже не подходит по фасону. Сначала вы вешаете ее в глубину стенного шкафа, а потом, в один прекрасный день, отдаете кому-нибудь, и вам чуточку жаль с ней расставаться, даже немножко грустно. Уилма всегда говорит, что нужно быть объективной к себе. Трезво на себя смотреть. Я старалась, но не смогла отыскать в себе ничего такого, что бы мне по-настоящему не нравилось. Знаю, в некотором роде это ужасно — так говорить, потому что звучит тщеславно. Но, что ни говори, Мэри Горт проделала чертовски долгий путь, и немалый ей еще предстоит. А путешествовать надо налегке.

Я попросила Хосе сделать мне выпивку, чтобы это отпраздновать. Отпраздновать конец аллеи. Я даже не смогу больше по-настоящему разозлиться на Пола, теперь, когда знаю, чем это все закончится. Все, что я воображу, начиная с этого момента, осуществится.

Потом снова пошла гулянка, как я и ожидала. Ведь это была субботняя ночь, разве нет? Мне нравится ощущение субботней ночи. Там было что-то вроде буфета, где каждый сам накладывал себе на тарелку, а Пол все еще спал с перепою. По мне так и замечательно. Ноэль была чудесная. Ну надо же, раньше она всегда держалась так тихо, а тут развеселилась по-настоящему, стала такой забавной, такой замечательной, все время смеялась, болтала и все норовила встать как можно поближе к Стиву. Стив — довольно симпатичный, но, бог ты мой, даже на этих низких каблуках я могу посмотреть ему прямо в глаза и при этом ничего не испытываю, ну просто совсем ничего. Рядом с такими мужчинами я чувствую себя кобылицей, но Ноэль достаточно маленькая для него. Мы поели, выпили, потом опять купались. Мне пришлось сходить в комнату и надеть купальник. Когда я выключила свет в ванной и прошла обратно через темную спальню, Полу понадобилось сказать: «Мэвис?» — и поинтересоваться, который час. Я выразила надежду, что он чувствует себя ужасно. Судя по его голосу, так оно и было.

Мой купальник был еще мокрый и неприятный. На причале под прожекторами мы пили, купались и совершенно не чувствовали холода. Конечно, потому, что закачались антифризом, но, наверное, дело в том, что совсем не было того ветра, от которого становится холодно.

Кажется, это Уилма сказала, что приятнее всего купаться голышом. Отличная была идея. Рэнди вообще не заходил в воду, а из тех, кто купался, только Джуди и Уоллас Дорн отказались раздеться. Стив сходил к электрическому щитку. Потом подшутил над нами, снова включив свет. Он иногда вытворяет бог знает что. Стив меня просто убивает.

Уилма конечно же оказалась права насчет того, что так купаться приятнее. При этом ты чувствуешь себя свободной, сошедшей с ума, такой замечательной, озорной и смелой. Мы резвились, играли в салки у конца причала и тому подобное. Вода как будто бы скользит вдоль тебя — она была чуточку теплее воздуха на самой поверхности. Хотя стоит погрузиться в нее чуть глубже, как она становится просто ледяной. Темень была кромешная, и все смешалось. Даже невозможно разобрать, кто к тебе пристает, хотя мне было совершенно все равно. Я все думала: это как раз то, на что старый ханжа Пол посмотрел бы с неудовольствием. Он не хочет, чтобы кому-то было весело, в особенности мне. Так что я просто мечтала, чтобы он вышел из дома.

Я немного устала и долгое время просто лежала на воде неподалеку от причала, смотрела на звезды. Потом я увидела кого-то на пирсе, совсем близко от меня, и по костлявости определила, что это Рэнди. Он тоже видел меня. Тут в первый раз мне стало немного не по себе оттого, что я голая, но при свете звезд, надеюсь, он мало что разглядел. Потом я увидела, как он что-то поднимает. Это была одна из водных лыж. В какой-то момент даже показалось, что он сейчас огреет меня этой штукой. Должно быть, хотел кого-то обрызгать.

— Эй! — крикнула я.

Рэнди издал какой-то странный негромкий крякающий звук, ни к кому не обращенный, потом спросил:

— Мэвис? — и положил лыжу.

Я вдруг осознала, что уже довольно долгое время не слышу ни смеха, ни голоса Уилмы. Потому позвала ее. Она не ответила. Я подумала: не ушла ли она в дом, никому не сказав?

Странно, как срабатывает в голове сигнал тревоги. Внезапно, когда Гил тоже стал ее звать, я поняла — тут что-то не так. Просто поняла. И вода вдруг стала холодной, ужасно холодной. И звезды уже не казались приветливыми. Они выглядели ледяными.

— Уилма! — закричала я. — Уилма!

— А ну-ка, все вместе, — предложил Стив дрожащим голосом. — Давайте!

— Уилма! — выкрикнули мы.

А ночи не было до этого никакого дела. И звездам тоже наплевать. Наши голоса эхом возвращались от гор. Слабые, полные отчаяния и жуткие.

— Уилма!

Глава 16 Гилман Хайес — после

У нее были эти большие книги с репродукциями. Я надел рубашку, которую она мне подарила, и удобные потрепанные шорты цвета хаки, оставшиеся со старых времен. Я сидел и перелистывал страницы. Дюфи, Руо, Утрилло. Как это там говорится? Почитаемые мертвецы. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами даже и рисовать-то не умели. Я вырисовывал каждый листок, и это повесили на пробковый стенд. Сестра Элизабет говорила, что это прелесть. У сестры Элизабет что-то было не в порядке с одним глазом. Он смотрел в сторону. Другие дети шутили на этот счет. Говорили, что этот глаз смотрит на Бога.

Уже светало, а я перелистывал бессмысленные страницы.

Да, один глаз сестры Элизабет смотрел на Бога, и нельзя было понять, о чем она думает, но руки у нее были теплые. От ее одежды пахло плесенью, когда она прижимала меня к себе. Я ходил у нее в любимцах и был не против, чтобы меня так прижимали.

В тот день она тоже прижала меня, и я беззвучно посмеивался, вдыхая запах плесени. Но когда внезапно меня отстранила, совсем внезапно, я едва успел снова состроить плаксивое лицо.

Он держал меня в воздухе, над лежащими внизу кирпичами. Потом затащил обратно, бросил, так что я больно ударился головой, влепил мне затрещину и повернулся ко мне спиной, облокотившись на перила. Я плакал. Потом протянул обе руки, обхватил его за лодыжки, дернул кверху настолько резко, насколько мог. Я знал, что это нужно сделать быстро, резко и с силой, потому что если с ним этого не произойдет, то он снова даст мне затрещину.

— А-а-а-а-а-а! — кричал он, пока летел вниз.

Я смотрел туда, когда они высыпали на улицу. Видел, как кровь бежала маленьким ручейком в зазор между двумя кирпичами, а он лежал так, что его глаза находились у самого ручейка, словно он хотел разглядеть его получше. Иногда, после дождя, нам разрешали пускать наперегонки зубочистки в сточной канаве. Мне никогда не было дело до того, выиграл я или проиграл. Мне нравилось за этим наблюдать.

Сестра Элизабет говорила, что это ужасное потрясение для меня. И прижимала меня к себе. От нее исходил этот странный запах. Я сказал, что он пытался мне показать, как надо ходить по перилам. Получилось так, что я потерял равновесие, завалился назад, а потому не видел, как он летел вниз. А ведь это был бы один из самых смачных моментов. Я не знал, сколько раз он перевернулся в воздухе. Жаль.

Странно, что я вроде как забыл, что совсем не похож на других, но Уилма заставила меня об этом вспомнить. Наверное, я никогда по-настоящему и не забывал. Скорее просто этим не пользовался. А если ты особенный, этим нужно пользоваться, иначе твоя уникальность израсходуется впустую. Я ею пользовался, но лишь по мелочам. Как в ту ночь в парке, когда я их услышал и подполз через кусты к ним так близко, что мог бы протянуть руку и прикоснуться к ним. Они были как животные. Я ударил их обоих. И вот что забавно — ему хватило одного удара, а ее пришлось стукнуть три раза. Я собирался сделать с ними что-нибудь юморное. Что-нибудь такое, над чем можно посмеяться. Но почувствовал усталость и забыл, что это было, так что просто оставил их там. Об этом даже в газете не написали. Так какой от этого прок?

Уилма разглядела мою значимость. И извлекла ее наружу. Так, чтобы люди показывали на меня, пытались заговаривать со мной и даже обращались ко мне «сэр».

Теперь я очень быстро изготовлю картины. Поначалу они уходили по четыре сотни долларов за штуку, потом по шестьсот пятьдесят, а теперь — по тысяче. Но одна треть достается Эвису. Не понимаю, что он такого делает, чтобы получать одну треть? Когда я его об этом спрашиваю, он начинает разглагольствовать насчет высокой арендной платы за галерею, стоимости упаковки, транспортировки и тому подобных вещах.

А началось это так. Я взял тюбики, выдавил неразведенные краски на ладони, потом совершил руками моющее движение и вытер их о холст. В первый раз перестарался с моющими движениями. Получилось серо, уж не знаю почему. Так что в дальнейшем перестал так усердствовать — краски остаются яркими, резкими, густо намазанными. А тогда я снова и снова переворачивал холст до тех пор, пока это не стало на что-то похоже, наконец маленькой кисточкой с черной краской довел картину до ума, придав ей окончательный вид. Та первая моя работа долго сохла, как я помню.

Теперь я спросил Уилму, зачем она это сделала.

Уилма так долго говорила.

Все были внизу, на причале, плавали в свете фонарей, а там, где находились мы, свет не горел. Мы свесили ноги с обрыва и сидели на аккуратно подстриженной зеленой траве, так что наши бедра и ноги соприкасались, как у друзей.

— Не понимаю, — сказал я.

— Это было такое пари, дорогой. Ну сколько тебе можно объяснять? Ты иногда милый, но, ей-богу, ужасно бестолковый. Почему мы заключили пари? Да потому что был спор, вот почему, — один из этих споров во время коктейля. Этот косный человек с большим самомнением сказал, что в массе своей люди обладают вкусом и проницательностью. Стал убеждать, что их не одурачишь. Я, конечно, ответила, что публика состоит из болванов, которым нравится то, на что им указывают. Он был под мухой. Достаточно под мухой, чтобы поспорить со мной на тысячу долларов, что у меня не получится подобрать кого-нибудь на улице и превратить его в художника. Или, по крайней мере, в то, что публика будет принимать за художника. Ну, я огляделась вокруг. Подумала, что будет забавнее, если я подыщу кого-нибудь посмазливее. И тут подвернулся ты, дорогой, за тем прилавком, в своей дурацкой шапочке и прямо-таки провонявший сексом. С гонораром Стиву Уинсану и деньгами, которые я потратила на тебя, дорогой, выигрыш обошелся мне почти в семь тысяч. Но это было восхитительно, ей-богу! Так что я просто говорю тебе, что концерт окончен. Вот и все.

— Но критики...

Ее голос зазвучал резче:

— Критики, которые хоть чего-нибудь стоят, считают, что ты — шут гороховый. Так оно и есть. А все стадо погналось за последним писком моды. Они не понимали этих выкрутасов, потому что никто на это не способен, а поскольку не могли их понять, говорили, что картины хороши, конечно же подталкиваемые в правильном направлении Стивом. Это создало шевеление, шевеление означало большую известность, а она — большие продажи. Я получила мою выигранную тысячу долларов более месяца тому назад. Бог мой, я не могла позволить тебе пытаться рисовать вещи, предметы, что-либо узнаваемое. Твои работы были бы инфантильными.

— Но ты говорила мне, Уилма... ты говорила, что я особенный. Ты же советовала мне быть...

— Самонадеянным. Конечно. Тебе нужно было отнестись к себе очень серьезно. Тогда и другие будут относиться к тебе так же. Тебе нужно было поверить в себя. Это была часть сценического замысла, дорогой. Боже милостивый, да если замухрышке без конца твердить, что она хорошенькая, девчонка начнет в это верить и даже станет лучше выглядеть. Людей можно лепить, как маисовые лепешки, придавая им определенную форму. Почти любую форму, какую тебе хочется.

— Я — хороший художник, — возразил я.

Она потрепала меня по колену.

— Бедный Гил! Нет, детка. Ты никакой не художник. Вообще никакой. Ты — здоровенный парень с мускулами, и ты хорошо провел время, ведь правда? А теперь конец спектаклю, детка. Все свободны. Возможно, Эвис сумеет сбыть еще кое-что, но через год никто и не вспомнит, кто ты такой. Если только ты не сможешь и дальше платить Стиву гонорары, но я прекрасно знаю, что не сможешь, потому что не скопил ни цента. А я конечно же не собираюсь и дальше этим заниматься.

— Ты нужна мне, — сказал я. — Мне нужно приходить к тебе и разговаривать с тобой. У меня начинает уходить почва из-под ног, когда...

Она убрала свою руку.

— Да послушай же! Ну как можно быть таким бестолковым? Это была хохма. Дошло? Уилма развлекалась. И ты тоже. А теперь Уилме это наскучило — и ты и хохма. Мне просто не интересно в твоем обществе, Гил. Ты не умеешь поддержать разговор, и манеры у тебя неважные, ты только все ходишь, красуешься и поигрываешь мускулами. Я сбрасываю тебя с моей шеи. Если ты не дурак, то найдешь приятный, чистенький прилавок, встанешь за него, наденешь мартышечью шляпу и начнешь подавать сыр на ржаном хлебе.

Уилма ушла. Потом я увидел ее внизу, на причале. Она смеялась со Стивом. Они смеялись надо мной. Я это знал. Я был ничем, они сделали из меня что-то, а теперь снова превращали в ничто. Я сидел опустошенный. Я был словно фигура, которую можно сделать, изогнув проволочные вешалки для пальто так, чтобы они повторили очертания человека. Сквозь меня можно было смотреть и видеть звезды, огни, все остальное. Даже звуки проходили сквозь меня, даже легкий бриз, дувший там наверху, где я сидел.

Но потом в самой середине этой проволоки начала расти та маленькая штучка. Круглая, прочная и блестящая. Она все росла и росла, пока не заполнила всю проволоку. Тогда я снова стал самим собой и мне захотелось громко рассмеяться. Самой лучшей шуткой будет та, которую я сыграю с ней.

Сестра Элизабет повесила мой рисунок на пробковый стенд. Прикрепила на плотную белую бумагу четырьмя желтыми чертежными кнопками, по одной в каждом уголке. Я там вырисовал каждый листок. На это ушли долгие часы. Каждый маленький листик имел пять кончиков. Однажды рисунок куда-то исчез. Я спросил, куда он подевался, но никто не знал, что с ним случилось. Я хотел сделать его заново, но не было времени, потому что тогда мы разбивали сад. Я ненавидел этот сад. Я работал весь день, раздавливая пальцами каждое семечко перед тем, как положить его в ямку, которую выкапывал палкой. Там ничего не выросло.

Уилма думала, что сделала меня. Я сам себя сделал. Но видел опасность даже в этом. Опасно, если она проболтается. Станет смеяться над этим. И другие станут смеяться. Вот так, как они смеялись там, внизу. Я не мог этого допустить. Не мог этого позволить.

Я встал и почувствовал себя высоким. Почувствовал, будто мои плечи упираются в небо. Оглянулся вокруг. Тусклые отблески света падали на молотки для крокета, на полосатые колышки. Я подошел туда, и у меня было такое ощущение, будто мое тело сделано из кожи и пружин и не знает устали. Я потянул колышек из земли. Это была твердая древесина, с полосами, нарисованными яркой краской, а на ее конце, уходящем в землю, надет медный наконечник с острием.

Древесина была твердая. Я держал колышек обеими руками, прижимая к груди. И медленно наращивал усилия. У меня даже похрустывало в плечах. Мускулы рук поскрипывали. Горло сдавило, мир померк, а ладони обжигало болью. Это должно было произойти, а иначе ничего не будет.

Наконец твердый кленовый колышек издал слабый хруст, обломился, а я упал на колени, внезапно обессилевший, со звоном в ушах, со жжением в глубине легких. В левой руке я держал перевернутый медный наконечник с прикрепленными к нему четырьмя-пятью дюймами отполированного дерева. Встав, я отбросил за спину то, что осталось от колышка, услышал, как оно покатилось по гравию. Короткий конец я засунул за резинку плавок. Медь холодила живот.

Колышек сломался, и я был сильным, важным и понятным себе. Снова цельным и значимым. Я спустился к ним. Смех весело плескался у меня в груди, словно какие-то маленькие разжиженные серебристые частицы, будто разлитая ртуть. Я затесался среди них. Это было важно — то, что я спустился с возвышенности. Сестра Элизабет читала нам мифы про обитателей Олимпа, которые, забавы ради, холодно и без сострадания, могли спуститься вниз, чтобы поиграть среди смертных, скрывая божественность, пряча свою блестящую исключительность так, как у меня сейчас был спрятан от них этот полосатый кусок дерева с медным колпачком. Спрятан, потому что служил доказательством силы, о которой они не могли знать, а если бы я выставил его напоказ, они посмотрели бы на меня слишком понимающе и устыдились бы. Я был благодарен Уилме, потому что она сделала необходимым пройти испытание силы, последнюю проверку.

Я плавал вместе с ними, стараясь не потерять символ. Мне было достаточно знать, что он там. И я обнаружил, что могу разговаривать с ними хитро, так, чтобы они ни о чем не догадались. Это меня порадовало.

Когда, наконец, спустя довольно много времени, мы стали плавать голыми в темноте, я взял символ силы в руку. Я играл в их детские игры, потому что мне было приятно это делать.

А потом наступил момент, когда я оказался рядом с Уилмой, с ее телом в черной воде и падающим на него бледным светом звезд. И мне открылось значение многих вещей. Это был новый секрет, новое измерение моего роста. Нечто такое, чему нужно учиться, а это нелегко. Вы должны открыть свой разум перед пустотой, и тогда вам будет сказано, что вы должны сделать.

Я ощутил величайшую нежность к ней. Благодарность за то, что она делала это возможным для меня. Она была частью замысла, а когда замысел открылся, это стало настолько очевидным, что я удивлялся — почему не видел этого прежде. Все складывалось воедино. Это был жанр, в котором я прежде не работал, и законы этого жанра были строги. Если не сделать это с точным соблюдением ритуала, все будет испорчено. Из моей силы и важности проистекал план, и я испытал чувство покорности. Для нее честь то, что она сумеет приобщиться к этой исключительности, приобщиться в качестве смертной, доказывающей свою смертность.

Уилма плыла медленно, и я, приблизившись к ней сзади, с символом силы в правой руке, легонько просунул левую руку ей под мышку и, минуя одну грудь, протянул ее дальше, чтобы взять в ладонь ее правую грудь, остуженную водой поверхность и живое тепло под ней. Наконец одним быстрым ударом загнал острый медный наконечник ей в затылок и вытащил его. Я почувствовал, как дрожь пробежала по ее телу, а потом оно застыло. Казалось, что она тяжелеет. Я отпустил ее.

Уилма лежала без движения, лицом вниз. Потом стала медленно погружаться под воду. В какой-то момент я увидел бледные очертания под водой, затем они стали расплываться и вскоре исчезли. Я остался верен моему художественному видению и довел его до совершенства. Она приобщилась к совершенству, и тем самым ей была оказана честь. Я получил новое подтверждение силы и в результате стал сильнее. Будут и другие подтверждения, до тех пор пока я, наконец, не засияю так, что они не осмелятся смотреть на меня прямо. Мое сияние ослепит их.

Когда ее стали звать, я тоже стал кричать, посмеиваясь про себя.

Она лежала под нами, удостоенная великой чести, посвященная высокой цели, и пока еще было не время это объяснять. Я снова надел шорты в темноте, снова спрятал символ. Я нырял за ней, когда мне велели это делать. Меня это забавляло. Позже, переодеваясь уже в своей комнате, я положил символ силы и искусства в карман шортов цвета хаки. Уилму искали всю ночь. Меня удивило, что они ее нашли. Сначала я подумал — из-за того, что ее достали, нарушена точность формы, но потом осознал, что это — часть ритуала, часть, до этого мне непонятная. То, что ее достали с наступлением рассвета, соответствовало общей концепции, потому что это создавало новый символ рождения через смерть — рассвет ее славы и значимости, которую я ей придал, выбрав ее для завершения замысла.

Нас позвали в гостиную, и я сидел там на полу, перелистывая страницы больших книг. Утрилло, Руо, Дюфи. Они оставили после себя образцы для подражания. А сами и рисовать-то не умели. Я вырисовывал каждый листик. А потом пошел дальше их к этой новой форме. Эта новая форма искусства заключала в себе гармонию и симметрию, которые ни за что не ухватить на двухмерном холсте. Она заключала в себе богатство палитры, превосходящее все, что можно приобрести в тюбике. А кисть — вещь искусственная. Она встает между художником и художественной формой. Я спрашивал себя: почему они не увидели и не поняли этого? Художественная форма должна создаваться самим телом. Танец искусственен потому, что в нем исполняется лишь символическая драма. Он имитирует смысл. Тело должно использоваться для действия, наполненного смыслом, и каждое действие, наполненное смыслом, должно совершаться в том ритме и в соответствии с тем замыслом, которые присущи этому действию. К этой художественной форме не может прибегнуть никто, кроме немногих, обладающих особым видением мира и силой новой, блестящей человеческой расы.

Я хотел рассказать им. Слышал, как они что-то лепечут насчет ключей от машин, уголовного расследования, газетных репортеров... Это порождало у меня нетерпение. Мне хотелось встать и рявкнуть, требуя тишины, а потом объяснить то, что я открыл. Если бы я добился того, чтобы они меня поняли, тогда они прекратили бы эту глупую болтовню. Конечно, они не смогли бы постичь методы и замыслы, но если бы проследили за ходом моих рассуждений, то увидели бы, что мне дано открыть эти новые горизонты. Потом я отложил эти книги, которые были всего лишь утомительным описанием несостоятельности, неспособности к постижению. И просто сидел там, полный презрения к ним. Нет, невозможно им рассказать. Это слишком заумно для них. Их мерки ориентированы на простых смертных.

Я чувствовал, что приходит волнение, но не знал почему. Я внимательно оглядывал комнату в поисках источника, зная, что это — первые признаки нового замысла, нового акта творения — так теперь будет всегда. Форма все еще была новой для меня, так что у меня ушло много времени на то, чтобы отыскать свой путь к неизбежному.

Как и в случае с Уилмой, это оказалось до смешного просто. Они были смертными. Их нельзя было убедить словами. Но их можно было убедить действием. Демонстрацией. Тогда они смогут увидеть все сразу, увидеть красоту и значимость этого. И тогда не будет никакой неловкости и никакой задержки с истолкованием. Потом мы сможем спокойно это обсудить, и я объясню им, почему форма всякий раз должна быть точно выдержанной, сбалансированной, так чтобы соответствовать симметрии момента, точной в своей красоте, блестящей и бессмертной.

Мэвис Докерти сидела в шести футах от меня, спиной ко мне. К ней я испытывал иные чувства, нежели к Уилме. К Уилме я испытывал благодарность. А этой женщине я ничем не был обязан. Это я окажу ей честь, преподнесу ей этот дар, который сообщит вечный момент значимости ее пустой жизни, так что в результате она будет жить вечно.

Я встал позади нее, такой высокий, твердо поставив ноги, достал символ божественности из кармана и крепко стиснул его. В тот момент я постиг еще одну вещь, что очень важно достичь особого, требуемого моментом выражения лица. Лицо должно быть совершенно расслабленным, ничего не выражающим. Все заключено в мышечном ритме, так что лицо не должно отвлекать. Я подождал, пока они не заметили меня, не посмотрели на меня довольно странно. Потом, как и с Уилмой, просунул руку под ее левую подмышку и дальше, чтобы взять в ладонь правую грудь. Мэвис напряглась от неожиданности и возмущения, а я мысленно властно приказал ей принять это с радостью, не сопротивляясь. Затем одним резким ударом загнал символ в ее череп, чувствуя, что должен оставить его там на какое-то время. Я отступил назад, оценивая нарядное деревянное украшение, идеально расположенное. Мэвис наклонилась вперед от талии, в медленном ритуальном движении, и лишь один штришок несколько подпортил картину — ее нога производила довольно нелепые взбрыкивающие движения.

Я поднял глаза, ожидая от них благоговения и благодарности, надеясь, что он не огорчил их, что этот изъян компенсирован композиционным совершенством, и тут увидел, как ее муж и большущий человек в униформе бегут ко мне, в то время как Стив Уинсан со всех ног бросился вон из комнаты.

Человек в униформе выхватил из кобуры свой пистолет и ударил меня по лицу. Я тяжело осел. Я не мог двигаться, но отдавал себе отчет в происходящем. Это озадачило меня. Это казалось таким нелепым поступком. И женский вопль тоже прозвучал нелепо. А потом внезапно я осознал свою ошибку. Я слишком многого от них ждал. Действо было просто недоступно их пониманию. Они не сделали никакой попытки понять. Они совершенно упустили его значимость. Тогда я посмеялся в душе, зная, как их накажу. Позже, осознав, они станут молить, упрашивать, чтобы я им объяснил. Они поступили опрометчиво. Они обидели меня. Так что это мое право и моя привилегия — не пускать их в мой внутренний мир.

Мне свели запястья, надели на меня наручники. Тело убрали. И это создало для меня проблему, которая меня беспокоила. Да, я мог отказаться с ними разговаривать, но даже в моих движениях останется смысл для тех, кто будет внимательно наблюдать. Это выше моих сил — делать что-нибудь, вообще лишенное значения.

Через некоторое время я справился с этой трудностью. Я не дам им никакой подсказки — ни словом, ни жестом. Когда они увидели, что я пришел в сознание, меня усадили в кресло. Я не оказал им никакой помощи. Раз уж они усадили меня туда, я и остался там, уйдя глубоко в себя, уставившись в пустоту. Я смеялся над ними. Я не дам им ничего. Как бы они ни умоляли, не дам ничего. Они все донимали меня, кричали на меня, тянули меня в разные стороны. Я принимал все позы, которые они мне придавали, но сам не сделал ни единого движения. А вскоре обнаружил новый талант, который меня порадовал. Я мог громко мыслить, так что их голоса доносились до меня издалека, размытые, мало что значащие, лишенные смысла. Когда вы способны это делать — а я уверен, что это дано очень немногим, — теряет смысл течение времени. Год становится минутой, час — жизнью.

Я отдавал себе отчет, что пришли другие люди. Новые. Постарше, с важными лицами. Я сидел там. Смотрел в пустоту. Позволил отвиснуть моей челюсти. И чувствовал, как слюна струйкой стекает из уголка моего рта мне на грудь. Я мог полностью отгородиться от них. Они ничего от меня не добьются. Во мне заключены бездонные глубины, тысяча тайников, где никто не сможет меня преследовать, чтобы вытащить на свет.

И в одном из затемненных мест я начал воссоздавать эту картину из давнего прошлого. Каждый листик. На каждом листике — пять кончиков. На это уйдет очень много времени, а закончив, я смогу начать все заново. С величайшей осторожностью.

Кто-то подошел ко мне издалека, взял мои скованные руки и задрал их кверху, так что они оказались у меня над головой. Потом отпустил их. Я продолжал держать руки там. Не хотел себя выдать. Я скорее буду держать их поднятыми, пока они не высохнут и не отомрут, пока мои плечи не заклинит в таком положении, чем выдам себя каким-нибудь осознанным движением.

А потом кто-то довольно мягко взял кисти моих рук и опустил их мне на колени. Тогда я понял, что победил их всех. Это было последней проверкой.

Теперь они оставят меня в покое. Я никогда не посвящу их. А значит, буду единственным, кому это открылось за всю историю мироздания.

Глава 17 Джозеф Малески — после

Рой Карран высадил меня у ресторана «Шэттокс пайн три», неподалеку от полицейского участка. Было уже одиннадцать воскресного утра. Я постоял, наблюдая, как он медленно едет по дороге. У меня было такое чувство, словно кто-то ободрал с моего лица кожу и приклеил ее обратно, намазав слишком много клея. Потирая челюсть, я нащупал щетину, и это вызвало в памяти один случай из детства, когда мне предстояло средь бела дня явиться на празднование Хэллоуина одетым как пугало огородное. Пойти одному, и чтобы при этом все надо мной смеялись. Все взрослые.

Я зашел в ресторан. В воскресенье до полудня здесь подают большой завтрак. Обычно я сажусь у стойки. Но на сей раз, как только прошел в дверь и увидел, что все на меня смотрят, понял: если сяду у стойки, мне станут задавать всякие вопросы. Обычно я не против этого. Наверное, в какой-то степени мне даже нравится быть в курсе, когда происходит крупная авария на главной магистрали или что-то тому подобное. Я захожу, меня спрашивают об этом, а я им рассказываю. Но тут увидел, что им хочется узнать про утопленницу, про тех людей и про все остальное, а мне просто не хотелось об этом говорить. Так что я повернулся, прошел дальше, к одной из кабинок, проскользнул внутрь и сдвинул кобуру так, чтобы не давил пистолет.

Наверное, вид у меня был не слишком приветливый. Бенни из гаража подошел к кабинке, как-то неуверенно встал в футах четырех от меня и сказал:

— Там, наверное, бог знает что творилось? Говорят, этот парень свихнулся и все такое, а?

Я посмотрел на него, кивнул, взял меню и открыл его, хотя знал, что закажу все то, что всегда заказываю, когда прихожу сюда по воскресеньям. Глазунью с ветчиной и двойной тост с земляничным джемом, приготовленный миссис Шэтток. Краем глаза я видел, как Бенни потоптался там, а потом ушел.

Я смотрел в меню, но не видел, что там напечатано. Перед моими глазами стоял тот сумасшедший и то, как я двигаюсь, словно на кадрах замедленной съемки, пока он втыкает эту штуку в голову женщине. Рой сто раз мне говорил, что я не мог рисковать, открыв стрельбу, а даже если бы и мог, то не успел бы выхватить пистолет достаточно быстро. Но это такаявещь, о которой потом долго вспоминаешь, задавая себе вопросы.

Подошла Джени Шэтток, встала возле меня. Я поднял на нее глаза и попытался ухмыльнуться как всегда, но у меня не очень-то получилось.

— Как обычно, Джени, — проговорил я, и голос мой прозвучал почему-то слишком громко. Как будто другие люди в этом заведении говорили не так, как всегда. И из кухни не доносится обычный гам. Казалось, все смотрят на меня, как будто я какой-то чудик или что-то вроде того.

Через некоторое время Джени принесла мой заказ, и я сказал:

— Принеси себе кофе и посиди со мной.

Она так и сделала. Села напротив меня. Я посмотрел на нее и понял, что она не собирается задавать никаких вопросов. Тогда негромко произнес:

— Это было паршиво, и я пока не могу об этом говорить.

— Да я по твоему виду поняла, что это было паршиво, Джо, — отозвалась она.

Лишь начав есть, я понял, до чего же голоден. Джени была спокойной, такой, какой мне хотелось ее видеть. Она — сильная девушка. Джени крупная, и, взглянув на нее, я подумал, что на самом деле она не такая, уж невзрачная. Не хорошенькая, но и не невзрачная. Пожалуй, представительная, если это применимо к девушке.

И мне вдруг стало стыдно. Стыдно за себя. Стыдно за Джозефа Малески. Потому что вот ведь что я делаю: встречаюсь с Джени, и при этом мне не нравятся в ней некоторые вещи. К примеру, то, что руки у нее какие-то грубые, с красными костяшками пальцев, и она все время их прячет, когда мы с ней куда-нибудь идем. А если не помоет волосы, то от них слегка пахнет кухней, потому что у них подают много жареных блюд и Джени весь день снует на кухню и обратно.

Что я хочу? Бог мой, одну из тех женщин, около которых провел эту ночь? Да кто я такой, черт меня подери? Я продолжал есть, глядя на Джени новыми глазами. Вот, значит, я какой: встречаюсь с ней, и при этом мне не нравятся вещи, которые означают, что она хорошая детка, потому что ее семье ох как нелегко было поднимать этот ресторан и она вкалывает как лошадь.

Побыв с ней, я почувствовал себя лучше, почувствовал себя чистым, как будто уже принял душ, который собирался принять перед тем, как завалиться спать. Я доел, отставил тарелку. Джени снова налила мне полную чашку кофе, поставила кофейник и хотела было снова убрать руку на колени, но я крепко схватил ее и удержал. Она покраснела, и я знал, что на нас смотрят.

Но мне хотелось подурачиться. Хотелось выдать ей какую-нибудь прибаутку, как я всегда делаю. Но я продолжал сидеть словно большое чучело, только и сказал:

— Джени.

Хороша прибаутка! Просто умора. А потом у меня защипало глаза, как будто я снова стал маленьким. Я отпустил ее руку, и она положила ее на колени. А я даже больше не мог смотреть на нее. Дошел до самого участка, прежде чем вспомнил, что вышел не заплатив.

Отправляясь на боковую, я надеялся, что, когда проснусь, все те люди станут для меня всего лишь людьми из сна, не настоящими, живыми и теплыми, как Джени. Как Джени и я.

Джон Д. Макдональд Утопленница

Глава 1

Однажды, когда все уже было решительно позади и ничего нельзя было ни переиграть, ни изменить, Пол Станиэл, сравнивая даты, вдруг обнаружил, что он и Луэлл Хансон в один и тот же день, в тот же час купались во Флориде, в двухстах километрах друг от друга; оба в один и тот же жаркий майский полдень прошли по песку и окунулись в прохладную воду. Но тогда он еще ничего не знал ни о ней, ни об озере в чащобе, где она в тот день утонула.

А между тем это событие изменило его жизнь именно тогда, когда он отчаянно искал выход, и позже он придавал особое значение тому обстоятельству, что хотя ее купанье в тихом озере окончилось смертью, он-то плавал далеко от нее на дурацком пляже под Лодердейлом, отчаянно злился, и все в нем прямо жаждало перемены, которая, как окажется, накрепко соединит их судьбы, несмотря на то, что ее жизнь уже угасла.

Пол Станиэл был человеком хладнокровным, рассудительным и умеренным в желаниях, ему случалось выходить из себя, но он всегда умел укрощать гнев и никогда не связывал воедино события, не относящиеся друг к другу. Когда он обнаружил это роковое совпадение, ему уже было известно, как и что происходило с ней. И хотя никогда не встречался с Луэлл Хансон при жизни, он беседовал с людьми, знавшими ее, видел место, где все разыгралось, читал ее письма, проникая таким образом в тайники ее мыслей и души. Снова и снова перед глазами вставала одна и та же картина на берегу озера Дайкир. Он видел, как старенькая машина спускается в жаркий полдень по заросшей песчаной дороге, останавливается e озера. Как из нее выходит женщина, оставив дверцу распахнутой, и, стащив с себя шелковое облегающее платье, бросает его в машину. На ней белый купальник, сандалии. Загорелая, со светлыми, золотистыми волосами. Овальное лицо, высокая шея, небольшая грудь и тонкое, длинное тело производят обманчивое впечатление хрупкости. Но сильные бедра ее широки, ноги полные и упругие. Видел, как пристукнула на руке москита, потянувшись в машину, достала вещи и, захлопнув дверцу, бодро прошла к небольшому песчаному пляжу. Расстелив полотенце, положила на него вещи, сбросила сандалии и, заправляя на ходу волосы под голубую купальную шапочку, направилась к воде. Лицо серьезное, задумчивое, какое бывает у женщины, когда она, оставшись одна, размышляет о двух мужчинах, которые, может быть, влюблены в нее, и о том, кого из них любит она.

А потом его внутренний взор отмечал, как она удаляется от берега, энергично работая ногами, плавно загребая руками, при взмахе правой поворачивая голову для глубокого вздоха. Видел, как все происходило, и понимал, что у нее нет ни малейшей надежды. Потом взгляд его устремлялся все ниже, в янтарно-голубоватый сумрак семиметровой толщи воды, наблюдая, как постепенно опускается, как наступил конец, и она переворачивается, скользя вниз; на лице — опустошенность смерти; вот она касается дна, покачиваясь в случайном подводном течении, и, наконец, тело вытягивается на боку с открытыми глазами; видны блестящие окружья зубов, последняя конвульсивная дрожь левой руки, поднимающиеся пузырьки воздуха, и потом — зловещая тишина в золотисто-коричневой глубине.

Но его купанье в тот же день и час на ослепляющем безвкусицей пляже, окруженном современными убогими мотелями, было совершенно иным. Детективное агентство поручило это дело ему потому, что внешне он сильно смахивал — и с этим скрепя сердце приходилось соглашаться — на пляжных бездельников и мог легко затеряться среди них. Кожа у него достаточно смуглая и быстро принимала загар. Волосы темные, глубоко посаженные, ясные голубые глаза. Высокого роста, с длинными ногами, узкими бедрами, тело худощавое, стройное, но грудь — мощная, шея короткая, крепкая, плечи — могучие, мускулистые. Благодаря своей спортивной, тренировочной внешности, с расстояния он казался гораздо моложе, чем в действительности.

Объектом наблюдения оказался рыхлый, приземистый, инфантильный тип из штата Мичиган — Джефри Роджерс. Был женат на богатой женщине, которая теперь жаждала развода, но Роджерс тянул, рассчитывая поторговаться при личных переговорах, и не давал согласия. Выяснилось, что он решил прогуляться с белокурой барменшей из ночного заведения в Детройте. Их выследили с помощью телефонного номера, который они оставили в авиакомпании, заказывая обратные билеты, и обнаружили в одном из мотелей, в домике “Г”, где зарегистрировались как супруги Джефри из Лансинга.

Полу Станиэлу надлежало собрать по возможности больше доказательств супружеской неверности, чтобы клиентка могла избавиться от Роджерса с минимальными расходами. Ему пришлось снять в мотеле домик подешевле для свободного наблюдения и за жильем, и за пляжем. Тридцатипятимиллиметровую фотокамеру он вмонтировал в сумку для рыболовных принадлежностей, зарядил цветной пленкой, а сбоку под замком вырезал в сумке отверстие для объектива. Другое отверстие, достаточное, чтобы просунуть палец и нажать на спуск, прорезал сверху, возле ручек. Выдержку поставил на солнечный свет и на расстояние от полутора метров до бесконечности. Опасаться, что его заметят при фотосъемке, порой даже в двух шагах от них, не приходилось: парочка была совершенно поглощена друг другом. Заурядная физиономия женщины компенсировалась весьма пышными формами, правда, уж начинавшими увядать. Они беззаботно, без всякой опаски ласкались на пляже, валяясь на расстеленных полотенцах, пока Пол слонялся поблизости, сделав несколько очень и очень компрометирующих снимков. Увековечил их входящими в воду и выходящими из нее, а один кадр запечатлел террасу коттеджа, где Роджерс и дама расположились в шезлонгах друг против друга. Через минуту они поднялись и вошли в домик, задернув шторы, а Станиэл, забросив аппарат в свой домик, кинулся в воду. Заплыв подальше, покачиваясь на волнах, он раздумывал, сколько их понадобится для того, чтобы смыть с него аромат этой парочки, и неожиданно осознал, что работа такого сорта отныне для него непереносима. Необходимо что-то менять, если ему, оказывается, плевать, чем заниматься, лишь бы платили.

Он отнес пленку в фотоателье, заказав по одному снимку с каждого кадра, и подождал около часа в баре с кондиционером на той же улице, пока электронная аппаратура обрабатывала пленку. Подписав счет, вышел и, присев на скамейку, просмотрел на свет пленку и фотоснимки. Разумеется, отнюдь не произведения искусства, но лица обоих, позы были видны отлично, и характер отношений сомнений не вызывал.

Он возвратился в офис и, молча положив перед Киллером пленки, снимки и фотокопии записей в регистрационной книге мотеля, уселся. Шеф рассматривал добычу.

— Что ж, эта бабочка недурна, — бормотал он. — И самоуверенна. Смотрите, вот хорошо схвачено: она открывает дверь, виден номер домика, а он заходит с пляжным барахлом. Кстати, Чарли раздобыл копию квитанций со станции проката машины. Из-за кредитной карточки Роджерс подписывался настоящим именем.

Брезгливо вытянув губы, он вгляделся в один снимок:

— Как мы смогли это снять, парень? Вошли с ним в долю?

— В будущем меня ждет и это?

Киплер озадаченно спросил:

— Что вас гложет, Пол?

— В последнее время мне поручали только такую слежку, одно дело за Другим. Сыт уже по горло. Вы что здесь — занимаетесь только этим?

— Главным образом.

— Бога ради, дайте мне какое-нибудь приличное задание, чтобы передохнуть от грязи. Я же криминалист, и такая слежка мне противна.

— Вы немного переутомились, Пол. Примите витамин ББ — бутылка и баба.

— Позвольте вопрос, мистер Киплер. Вы мною довольны?

— Справляетесь вполне успешно.

— Тогда, пожалуйста, поручите мне дело, связанное с криминалистикой, и как можно скорее, иначе я вынужден буду уйти. Потом наверняка пожалею, но зато передохну от этой карусели в спальнях.

— Вы работаете в самой большой спальне на свете.

— Я готов примириться с этим, если хоть иногда стану получать стоящее задание.

Киллер вздохнул.

— Наверное, не следовало бы, да уж ладно, получите первое же дело, которое подвернется. И сейчас есть для вас кое-что, но досье я не покажу, пока вы в таком настроении. Зайдите утром. Пол, и самое лучшее, если до этого немного расслабитесь, устроите маленький загул.

Решив не пренебрегать советами Киллера, Пол назначил свиданье подвернувшейся красотке. Они прогулялись по пляжу, изрядно выпили, и ему показалось, что все отлично и напряжение отступает. Провожая ее, зашел в маленькую гостиную крохотной квартирки, и девица, не зажигая света, кинулась ему на шею, жадно впиваясь в губы, и, царапая ногтями спину прильнула к нему всем телом. Первый миг сулил удовольствие, однако во тьме она вдруг превратилась в ту женщину, с которой развлекался Роджерс и которую он столько раз наблюдал в разных позах и положениях.

Оттолкнув ее, он с грохотом сбежал по лестнице, слыша злые, разочарованные выкрики. Потом, опустошенный, равнодушный, бесцельно погнал машину за город и около часа мчался на север. Заметив дорогу, спускавшуюся к берегу, к пустым участкам, отведенным на продажу, свернул к стоянке и мимо кучек водорослей, мусора вышел к пустынному, озаренному яркими звездами пляжу.

Усевшись на сухой, теплый песок, он с наслаждением вдыхал морские запахи. Алкоголь уже выветрился, но его не отпускало мучительное волнение, тревожное ожидание, чем-то схожее с томлением взрослеющего подростка. Зная себя, он понимал, что в нынешнем качестве Пол Станиэл жить не в состоянии, пока снова не обретет свое “я”. Ему необходима работа — такая, которой не приходится стыдиться, в которой он раскроет все свои способности, энергию и смекалку. И еще он нуждался в женщине — понимающей его запросы, требования к жизни. Чтобы между ними было взаимопонимание без слов. Не женщина-ребенок, не имеющая представления о страсти и наслаждении. И не опустошенная чувственными бурями, многоопытная Магдалина. Просто тактичная, чуткая, сдержанная женщина, которая впервые отдастся ему, лишь убедившись в том, что он способен оценить ее порыв, а потом добровольно, с радостью и навсегда войдет в его жизнь, зная, что будет любима. Неужели это слишком детское, романтичное представление? — спрашивал он себя. Пусть она не блещет красотой, от которой захватывает дух. Но должна обладать чувством собственного достоинства, считаться со мной, а для меня главным в жизни станет она и моя работа. В конце концов, нужен ведь какой-то смысл, цель, ради чего стоит жить.

Когда-то ему показалось, что нашел такую работу и желанную женщину, но и то, и другое кануло в прошлое. А сейчас, подумал он с горечью, его положению позавидуют миллионы мужчин — зрелый, крепкий парень, ничем не связанный, хорошо зарабатывает, и не где-нибудь, а в райском округе Майами, имея массу возможностей для полезных знакомств.

Он посмотрел туда, где полыхало бледно-розовое зарево огней Лодердейла, Хелендейла и огромного комплекса Майами. Все очень просто, братцы. Бросайте все и двигайте сюда, на побережье — величайшую в мире фабрику развлечений и удовольствий. Огромный, бурлящий солнечный котел, где к вашим услугам — профессиональная шлюха с пухлыми губами, хорошо прожаренный бифштекс, гитары, нырянье, игры на пляже, танцульки, пьяное возбуждение, смех и рев оркестровых труб, месиво лоснящихся от масла спин и высоко взбитых причесок. Милости просим, друзья-завистники. Пожалуйте к совершеннейшему, отчаяннейшему одиночеству, какое только ведомо человеку.

Поднявшись, потянулся до хруста в костях, отчего набухли, напряглись все мускулы, зевнул до боли в челюстях. Последняя чепуха, подумал он. Последний день надежды на то, что могло бы случиться. Сплюнув на песок, медленно побрел назад к машине.

* * *

Впоследствии, когда он уже знал все, что удалось выяснить о жизни и смерти Луэлл Хансон, вспомнил про этот день и вечер. Конечно, тогда все и началось. Может, стоит начать с того жаркого дня, когда старый музыкант явился на яхту Хансона с сообщением, что его жена умерла...

Келси Хансон, удовлетворив желания плоти, развалясь и широко раскрыв рот, храпел во сне на белом лежаке в солярии верхней палубы собственной яхты, пришвартованной у берега озера Ларра. На нем были лишь голубые, блестящие плавки.

Совершенно нагая девушка, растянувшаяся на большом полотенце прямо на теплом кипарисовом полу, поглядывала на него с неудовольствием, чуть брезгливо. Девятнадцатилетняя студентка местного университета по имени Ширли Фельдман. Ах, если бы он во сне был чуточку привлекательнее! Зевнув, она лениво повернулась, подставляя тело горячим лучам. Невысокий деревянный борт закрывал ее от нескромного взгляда. Изящная, загорелая девушка с узким чувственным личиком под высоким начесом спутанных черных волос, с узкой талией, красивыми бедрами и крепкой грудью. Солнце ласково прогревало кожу, но ощутимо припекало в обычно прикрытых, укромных местечках. Вокруг валялись сандалии, желтое спортивное платье, изысканное белье, торопливо сброшенные в короткую паузу между выпивкой и любовными утехами.

Если бы только он не спал так... некрасиво. Портится впечатление, подумала она, будто попользовался шлюхой. Приходилось подбирать для себя соответствующую роль. Пожилой повеса (Келси было не менее тридцати) ищет новый, ясный смысл жизни с помощью интеллектуалки, способной раскрыть его ложные эмоциональные представления и деликатно внушить ему это. Современный мужчина, неукротимый, без удержу удовлетворяющий свои потребности самца. Так возникла ее роль наставницы, которую они подробно обсудили с Дебби. Но когда Деб сдалась и — в полном смысле слова — передала его Ширли, она объявила, что все его искания — просто поза, голый расчет, Хансон записался на несколько лекций и крутился возле колледжей для того лишь, чтоб позабавиться с легковерными девочками, которые попадутся на крючок заблудшей овце.

Но все не так, просто Дебби ошибалась, ей не хватило терпения, чтобы понять его. Усмехаясь, Деб заметила, что тип вроде Келси способен даже расплакаться, если захочет, стоит ему представить себе разрезанную луковицу.

Если он действительно стремился только к этому, Ширли сможет внушить ему, что это не так уж важно, что он стал жертвой социально-сексуальной травмы, нанесенной каким-то пуританским, примитивным пониманием греха. Свободная от сексуальных предрассудков, Ширли доказывала ему, и не раз, что это всего лишь здоровое проявление дружеских отношений, целью которого является настоящая, полная кульминация; здесь нечего стесняться, и чувства вины или стыда совершенно неуместны. Вероятно, это чертова жена Келси настолько повлияла на чувственную сферу мужа. Значит, перед Ширли стоит приятная, милая и не очень трудная задача — доказать, что абсолютная раскованность и есть подлинная безгрешность и невинность.

Как ни странно, все эти рассуждения имели бы куда больше смысла, если он во сне не выглядел бы так некрасиво.

Однако стоит взглянуть на ситуацию и с другой, более привлекательной стороны. Импозантная внешность, деньги и “мерседес”, бифштексы, вино и яхта, безусловно, скрашивали жизнь темпераментной студентки на побережье, делали ее гораздо насыщеннее, чем ее тусклое существование в Нью-Джерси. Если бы ей хотелось просто чахнуть над книгами, она могла бы поступить в любой нью-йоркский университет, не уезжая далеко от дома.

Вот если бы во сне он казался по-детски беззащитным, сразу все представилось бы в лучшем свете. А то сейчас он похож на курильщика сигар из отеля для конгрессменов, и это вызывало в ней смутное чувство тревоги, беспокойства.

В жаркой застывшей тишине послышался звук медленных шагов на лестнице, ведущей снизу на верхнюю палубу. Охваченная странной паникой, она резко уселась, но тут же сообразила, что шаги могут принадлежать всего лишь старому композитору, на которого родители Хансона оставили большой дом на холме, отправляясь в длительную поездку вокруг света. Она не торопясь встала и, подняв простыню, завернулась в нее, закрепив на груди вроде саронга. Предоставить старому Хабаду Короли бесплатный стол и крышу над головой — типичный жест, патетическая демонстрация культурной благотворительности.

Ждала, пока он поднимется. Когда-то у людей старшего поколения старик пользовался любовью и успехом, хотя в трудах по истории музыки его имя останется лишь в примечаниях и сносках. Хансоны, разумеется, воображали, что, живя в их большом сарае, он станет сочинять. Только все равно после его смерти никто не повесит там мемориальной доски.

Короли, добравшись до палубы, немного постоял, стараясь отдышаться, глядя на нее. На старике была широкополая шляпа, сандалии и короткие брюки, болтавшиеся на нем как на вешалке. Старческое тело усохло, пергаментно-коричневая кожа обтягивала одни кости. Посредине голой груди торчали белые пучки волос. Выцветшие, проницательные глаза из-под широких соломенных полей внимательно изучали ее.

— Что вам нужно? — высокомерно бросила она.

— Сообщение для короля, прелестная дама, — провозгласил тот и, прошаркав к лежаку, тренированным пальцем музыканта ткнул расслабленное тело. Мгновенно проснувшись, Келси уселся, осоловело глядя на старика.

— Какого дьявола! В чем дело? — проворчал он.

— У вас здесь не работает телефон, поэтому рискнули побеспокоить меня в большом доме, попросили передать сообщение. Вам нужно ехать в клинику. Что-то случилось с вашей женой. Обратитесь к кому-то по имени Уэлмо.

— Луэлл? Что с ней?

— Больше ничего не сказали.

Келси Хансон еще посидел не двигаясь, затем, опомнившись, бросился в каюту, оставив дверь открытой. Старик снова стал разглядывать девушку.

— Что значит образование, а? Вот это воспитание! — бормотал он.

— А вам какое дело? Вы кто такой? Старик усмехнулся:

— Зачем же злиться? Кто вас трогает? Хансон выбежал уже в брюках и легкой рубашке. Небрежно взглянув на них, кинулся к лестнице, проверяя на ходу карманы.

— А я? — раздраженно воскликнула девушка. — А мне куда? Остановившись, Келси обернулся, бросив ей десятку, но она не успела подхватить ее.

— Вызови такси, — крикнул он, сбегая по лестнице. Ширли подняла деньги, стала подбирать одежду.

— Ну, старичок, вы свое сообщение доставили...

— Есть еще кое-что и для вас. Если, конечно, вам это небезразлично. Человеческий голос — очень тонкий инструмент. Хотя по телефону не сказали прямо, но все и так было понятно. Его жена мертва.

Солнечный свет вдруг показался померкнувшим — она вздрогнула.

— Все-то вы знаете, — сказала она со вздохом. Он пожал плечами.

— Знаю кое-что о лягушечках вроде вас. Хорошеньких лягушечках. Ничего не меняется. Глубокомысленные оправдания, чуточку сожаления от сознания, что валандаетесь с таким пустым созданием, как этот бездельник. И кончите тем, от чего стараетесь убежать, девочка. Тем, от чего воротите нос — дом, муж, детишки. Вот и все!

— Вы же ничего обо мне не знаете!

— Сталкивался с такими лягушатами в сороковые годы, а ваш тип вообще не изменился. Его жена умерла. Одевайтесь, причешитесь. Приходите в большой дом, там вызовем такси.

Повернувшись, он заковылял к лестнице и, придерживаясь за перила, стал тяжело спускаться вниз.

Глава 2

Сэм Кимбер без сил повалился в дубовое кресло в пустом кабинете рифа Уэлмо и устало произнес:

— Тебе не кажется, Харв, что ты слишком рьяно занимаешься этой утопленницей? Знаешь ведь, мне и так тяжело.

Харв печально покачал головой. Впрочем, это было обычное выражение его лица.

— Знаю, Сэм, но что поделаешь. Нам необходимо выяснить, где была Луэлл Хансон и почему. Где ты видишь стенографистку с ее блокнотом? Мы же здесь только вдвоем. Так каковы были ваши отношения с покойной?

— Боже милостивый! — простонал Сэм Кимбер — высокий, благородной внешности, крепкий, со светлыми глазами, во взгляде которых сквозила искренность и сила. — Ты и сам можешь ответить. Но раз уж характер наших отношений должен определить я, то она, собственно, была мне женой, о чем все вы догадывались.

Уэлмо перекладывал бумаги на столе с места на место.

— Когда началась твоя интимная связь с покойной?

Сэм Кимбер вскочил, возмущенно и с удивлением глядя на Харва:

— Ради Бога, объясни, Харв, что...

Он осекся, прислушиваясь к тревожному сигналу где-то в подсознании. И вдруг его озарило — все встало на свои места. Он уже не помнил, как долго они знакомы, потому что считал Харва исключением из правила, согласно которому всякая дружба неискренна и ограниченна. После многих лет совместных рыбалок, охоты, карточных партий, выпивок, общих загулов с Харвом и благодаря определенному нажиму, о котором он позаботился, чтобы Харв несколько лет назад стал шерифом, ему казалось, что их дружба останется прочной и незыблемой. Глядя в печальные глаза Харва, он заметил где-то в их глубине особый, злорадный блеск и понял, что сейчас, впервые за все годы, на поверхность вырвалась ревность и недоброжелательство. Ему стало горько: что ж, значит, и наша дружба оказалась фальшивой. Сейчас впервые за все годы Уэлмо подвернулась возможность помучить своего благодетеля, и это доставляло ему радость. В конце концов, оба они начинали с нуля, и Харв, очевидно, считал, что все зависело от везенья, а вовсе не от того, что Сэм оказался способнее.

Сэм, опустившись опять в кресло, положил ногу на ногу и с подчеркнутой любезностью произнес:

— Кто-нибудь другой, владеющий в трех округах такой же уймой леса, земли и кое-чего еще, на моем месте начал бы качать права, требовать адвоката, вздумай шериф коснуться его пальцем. Но мы с тобой, Харв, всю жизнь были друзьями, правда?

— Я ведь только...

— Ты только выполняешь свои обязанности, присягу, данную избирателям. Я горжусь, что моим другом является человек, который любой ценой выполняет свой долг и повышает тем самым шансы переизбрания на новый срок.

Уэлмо, подавленный, смущенный, произнес:

— Никогда еще, Сэм, ты не говорил со мной так.

— Не было причины, повода. Ладно, время сейчас жаркое, и денек горячий, давай перестанем трясти друг друга, поговорим разумно. Тебе угодно, чтоб я рассказал о Луэлл, хорошо, я готов. И все между нами останется, как раньше.

Но оба мы понимаем, подумал про себя Сэм, что это неправда, и дальше придется жить с сознанием нового открытия.

— Ведь это для твоей же пользы, Сэм, — сказал Уэлмо.

— Мне всегда претило говорить о женщине. Могу посудачить о хорошеньких девочках вроде тех двух из Аркадии, помнишь? Но Луэлл — другое дело. Мы были знакомы до ее ухода от Хансона, но я не обращал на нее особого внимания, думал: просто красивая молодая женщина, Келси привез ее сюда из Бостона. Я знал, что оба они дружат с компанией молодежи, которая любит хорошо выпить. Об их разъезде в городе ходили разные слухи, наверно, и до тебя дошла какая-нибудь версия, но можешь узнать правду, как мне рассказывала Луэлл. Одиннадцать месяцев назад, в апреле прошлого года, они вместе с Киверами отправились прогуляться до Бимини на огромной яхте Келси. Они были женаты три года, Келси любил выпить, заигрывал с женщинами, но Луэлл все ждала и надеялась, что он наконец повзрослеет и станет настоящим мужчиной. Сначала с ними были еще Джейс и Бонни Вейтс, но им пришлось почти сразу вернуться домой. Кажется, на следующий день яхта причалила к какому-то пляжу; Луэлл и Стю Кивер на шлюпке отправились к берегу, а Келси и Лорна Кивер остались на яхте. Луэлл захотелось доказать, что она доберется до яхты с берега вплавь. Она доплыла, очень тихо поднялась на яхту и застукала Келси и Лорну в постели. Устроила грандиозную сцену, однако Келси и Лорна не казались слишком смущенными. А когда вернулся на шлюпке Стю и узнал, в чем дело, он тоже не очень возмутился. Все немного выпили, а затем пошли намеки, и Луэлл вдруг поняла, что ей предлагают разделить постель со Стю Кивером. Говорила, что тут же протрезвела, и, увидев их похотливые глаза, многозначительные ухмылки, слушая дурацкие речи, поняла, что для нее с этой компанией покончено.

— Господи! — воскликнул Уэлмо.

— Как только яхта вернулась к причалу Бимини, Луэлл, собрав вещи, сошла на берег и улетела в Лодердейл, а затем сюда. Пока Келси возвращался, она переселилась из большого дома в мотель, намереваясь вернуться обратно на север. Келси приходил к ней, хныкая, умоляя, обещая, но она стояла на своем. Однако хотела поступать по справедливости и предложила разойтись на один год, договорились, что пока останется здесь, и Келси будет регулярно выплачивать ей кое-какое содержание. Если за год ничего не изменится, она начнет дело о разводе здесь, во Флориде. Он согласился, так как Луэлл тогда невозможно было отговорить. И вот теперь через месяц она собиралась подать на развод.

— А как Келси все объяснил родителям? — спросил Уэлмо.

— Хорошенький вопрос, но думаю, ты и сам можешь дать ответ. Старая миссис боготворит Келси и считает всю историю просто мелкой супружеской размолвкой, но старик Джон Хансон уже давно пришел к выводу, что его единственный сыночек не стоит и той веревки, на которой ему следовало бы повеситься. Старик любил Луэлл, считая ее последней надеждой на то, что Келси встанет на ноги. Если бы развод состоялся, отец его турнул бы из гнезда, как бы ни скандалила мать. А как теперь — не знаю. Когда родители в феврале отправились путешествовать, старый Джон наказал Келси приглядывать за их землей, но тот вряд ли показал там нос.

— Ты подружился с Луэлл после того, как она переехала из большого дома?

— Через месяц. Она сняла квартиру на Лимонной улице в доме миссис Кэри и начала по полдня работать секретаршей у доктора Нила. Келси давал ей деньги далеко не регулярно, но там, на севере, у нее во что-то были вложены наличные, которые она могла забрать, семь тысяч с мелочью. Она надеялась вложить эту сумму во что-нибудь здесь и получать небольшой доход. Слышала от друзей, вроде бы все, до чего я дотронусь, превращается в деньги, и, когда мы познакомились, обратилась ко мне за советом. Я сказал, что инвестиции — не моя специальность. Откровенно говоря, я ее считал такой же никчемной, как все эти Киверы, Брай и им подобные. Возможно, я немного переборщил, был к ней суров, и это оказалось последней каплей — она спрятала лицо в ладони и разрыдалась. Красивая, молодая. И еще эти золотистые волосы... Я постарался быть помягче, покатал ее по округе, кое-что показал, и Луэлл рассказала, как ее мечты развалились подобно карточному домику. Я вложил ее деньги в дело, и семь тысяч немедленно стали приносить девяносто долларов ежемесячно. Нам было хорошо вместе, с ней было удивительно легко разговаривать. Когда мы довольно долго появлялись вместе, пошли слухи, но между нами еще ничего не было, ведь мне уже сорок семь, у меня взрослые дети, и Китти умерла в пятьдесят третьем, а Луэлл было всего двадцать семь. Вижу, ты умираешь от любопытства, по-моему, даже немного вспотел, но можешь расслабиться — никаких подробностей не будет. Я был в Джэксонвилле — давал показания и должен был остаться там до понедельника из-за юридических разногласий; сидел в номере гостиницы один, совершенно измотанный, загнанный в угол; и тут я просто поднял трубку и позвонил ей; в пятницу, в одиннадцать вечера, я вытащил ее из постели и сказал, как мне одиноко и плохо, сообщил, где я, и попросил приехать как можно скорее. Она долго молчала, а потом в трубке раздался щелчок — положила ее. В субботу, после изнурительных споров о налогах, я дотащился до отеля, вошел в свой номер — там сидела она, бледная, как стенка. Пытаясь улыбнуться, хотела пошутить, но по лицу побежали слезы. Я ничего не понимаю в любви, Харв. Кое-кто снисходительно принижает, опошляет это слово. Мы его не употребляли. Но нам было хорошо вместе, и Луэлл оказалась изумительной женщиной. Не знаю, женился бы я на ней, мы об этом не говорили. Одно мне ясно — пока я жив, мне ее будет не хватать. Помолчав, Харв, облизнув губы, спросил:

— А вчера?

— Ночью мы были на моей даче, каждый приехал на своей машине, так как я рано утром должен был ехать по делам в Лейкленд, а она — на работу. Я хотел, чтобы она бросила работу, но Луэлл сказала, что будет чувствовать себя бездельницей. Она никогда не брала у меня ни цента, не принимала дорогих подарков — только мелочи, а отдавала мне все, чем располагала. Она уехала первая, а я, убравшись после завтрака, отправился в Лейкленд. Возвращаюсь в город около трех, и первый, кого встречаю, выйдя из машины, — Чарли Бест. Он и сообщил мне о смерти Луэлл. Я был ошеломлен, а вечером напился, как никогда в жизни.

— Она не говорила, что будет делать после работы?

— Вечером мы собирались поехать в кино под открытым небом, я должен был за ней заехать в шесть, хотели сначала пообедать. Не помню, чтобы она говорила, что будет делать до шести.

— Ты когда-нибудь ездил с ней туда поплавать?

— Ведь тебе известно, Харв, какой из меня пловец. Раза два ездили туда вместе, я смотрел, как она плавает. Поддразнивал ее, говорил: слишком долго держу этот участок, пора его продавать, потому что ездят туда все, кому не лень, загрязняют. А она не понимала, шучу я или говорю серьезно. Она поплавает, потом мы закусываем, и Луэлл дремлет на солнышке, а я любуюсь ею, размышляя, насколько счастлив может быть иногда человек.

— Наверно, хорошо плавала?

— Скользила по воде как рыба, а когда выходила, дыхание было ровным.

— Это всего лишь обычное расследование, Сэм.

— Тебе виднее, Харв. — Сэм Кимбер, поднявшись, выпрямился во весь рост — сто девяносто восемь. — У меня к тебе небольшая просьба. Луэлл и я доверяли друг другу. В этой истории с налогами она для меня вела записи, и сейчас мне нужны ее бумаги. Хотелось забрать их в ее квартире.

— Где они? Я распоряжусь, и тебе их передадут.

— Точно не знаю, я просил, чтоб не оставляла на виду.

— Как они выглядят?

— Понимаешь, Харв, мне лучше зайти самому.

Сэм подождал, надеясь, что держится естественно и непринужденно. Никогда еще он не говорил с Харвом Уэлмо так осмотрительно, и это понятно: теперь он ему не доверял. Возможно, из-за этого процесса в связи с налогами. Нетрудно догадаться, какие слухи дошли до Харва: у Сэма Кимбера куча неприятностей, его собираются прижать за уклонение от налогов и, если удастся, посадить в тюрьму. Однако, если Харв верит слухам, когда все уляжется, его ждут неприятные открытия. Что ж, парни из Джэксонвилла грозили обвинением в мошенничестве, но не имели малейшей надежды, чтобы это прошло в суде. Есть же правила, как поступают в определенных случаях. Они тайком, как обычно, разработали план, начали вдруг ревизию и затребовали восемьсот двадцать две тысячи долларов — штрафы, задолженность по налогам. Такое кровопускание действительно могло привести его к краху. Однако Сэм задействовал своих специалистов по налогам, собственных законников, поставил их на линию огня и они начали считать. Последний иск составлял уже триста сорок тысяч а их встречная сумма — сто семьдесят тысяч, которые он обязуется уплатить в рассрочку за три месяца. Джес Гейбл предполагал, что компромиссная сумма окажется около двухсот двадцати пяти тысяч. В конце концов как пояснил Джеймс, у них на руках его сводный и детальный личный счет, и если затребуют больше, заставят избавиться от стольких прибыльных предприятий, что это будет означать — убить курицу, несущую золотые яйца. Основательно его выпотрошат, но, откровенно говоря, достать такую сумму — проблема несложная.

Однако существовало одно небольшое обстоятельство, которое он увел у них из-под носа, и если оно отразилось бы на его счету, кануло бы в их ненасытной утробе. Сто шесть тысяч наличными. Когда началась проверка, ревизоры по суду получили разрешение заморозить все его счета, о которых было известно, но два самых важных ускользнули, в основном потому, что Сэм был слишком осторожен. Так что он быстренько съездил в два соседних городка, сложил деньги в голубую аэрофлотовскую сумочку и начал думать, что, черт возьми, с ними делать. После раздумий, забраковав несколько ненадежных тайников, он просто отдал сумочку Луэлл, попросив спрятать, а чтобы успокоить ее любопытство, сказал, что там деньги, но сколько — не говорил. Объяснил, что деньги — для покупки земли, их синдикат передал ему в большой тайне, лично, в документах это не отражено, и он не может рисковать, чтобы чиновники из налогового управления зацапали сумму, использовав как доказательство уклонения от налогов. Повторял: он сумеет доказать, что деньги ему не принадлежат, но тогда придется раскрыть многое, и сделка, порученная ему, сорвется. Для Луэлл этого было достаточно, она обещала спрятать в надежное место и забыть о них. Смешно, подумал Сэм, глядя, как Харв не может решиться, но из-за смерти Луэлл эти деньги словно потеряли значение. Вроде осталось гораздо меньше вещей, на которые их можно потратить. Все равно эта крупная сумма наличными пригодится для будущих операций.

Харв наконец решился и, вздохнув, написал миссис Кэри записку с просьбой пустить Сэма в квартиру, чтобы он взял личные вещи. Передал листок Сэму со словами:

— Я велел ей держать квартиру на замке, пока суд не решит, кому принадлежат вещи. Приедет кто-нибудь из ее родни. Наверное, договорятся с Хансоном.

Сэм Кимбер с вежливой улыбкой, но решительно захлопнул дверь перед носом миссис Кэри. Когда он оказался один в маленькой знакомой квартире, на него вдруг нахлынула слабость, усталость. Опустившись на кушетку, он прислушался, и ему почудилось — вот в кухоньке раздается звяканье посуды, ее веселое хмыканье, стук каблучков. В этой квартире они никогда не занимались любовью, Луэлл раз и навсегда дала это понять. Но ее присутствие сейчас ощущалось почти осязаемо. И ему стало еще хуже, когда начал осматривать шкаф с одеждой в спальне. Здесь стоял ее запах, и все платья на вешалке так знакомы. Убедившись, что голубой сумочки в шкафу нет, он устало сел на ее кровать, пытаясь решить, где еще поискать, но обнаружил, что думает только о ней, представляя себе ее поддразнивание, теплую, влюбленную улыбку, кокетливые движения платья и бедер. А иногда бывала так серьезна, печальна, что все его шутки, попытки развеселить оказывались тщетными. Из-за мягких черт лица, узкой талии, небольшой груди она производила впечатление хрупкости, но на самом деле была крепкой и сильной. Ей не нравилась собственная фигура — бедра, считала она, чересчур широкие, полные. Откровенно говоря, и бедра, и ноги не назовешь совершенными, в самом деле широковаты, тяжеловаты, хотя и не настолько, как думала она, — их сладкое, дорогое бремя для него теперь утрачено навсегда. Сэм громко вздохнул, и этот звук в пустой комнате напугал его.

Через какое-то время, обшарив все возможные тайники, он убедился, что сумочки в квартире нет, и открытие привело его в смятение. Может, она передала сумочку кому-нибудь на хранение? Но тогда она непременно попросила бы у него разрешения. Право решать она охотно предоставила ему и не однажды повторяла, что в ее жизни он первый настоящий мужчина — надежный, уверенный, рядом с которым она чувствует себя девчонкой.

Когда он выходил из квартиры, миссис Кэри стояла с ключом в руках и с выражением осуждения на морщинистом лице.

— Довольно долго вы там пробыли. Нашли, что нужно?

— Спасибо, да.

Резко повернув ключ в скважине замка, она объявила:

— Вы достаточно стары, Сэм Кимбер, чтобы годиться ей в отцы.

— Вы совершенно правы, Марта.

— Не счесть, сколько раз вообще не ночевала дома. Возможно, была с вами. А может, нет. Разве найдешь управу на старого сумасшедшего, когда он начинает бегать за блондинками?

— Кто-нибудь побывал в квартире после того, что случилось?

— Разве что имел свой ключ. Если я начну регистрировать все приходы-уходы, у меня ни на что не останется времени.

— Это ее ключ?

— Для каждой квартиры есть два ключа, а этот запасной. Передайте Харву, пусть пришлет ее ключ или даст деньги на новый.

— Вчера вы ее видели?

— Заметила. Мы особенно никогда не разговаривали. Видела ее, когда возвращалась от доктора Нила, сразу после полудня, а потом, так через полчаса, затарахтела на своей машине. В предыдущую ночь вообще не была дома, вернулась под утро в другом платье, не в том, в котором уходила, вот я и подумала, что живет еще где-то, но полагаю, об этом вы знаете больше меня.

— Пожалуй, знаю, — ответил Сэм, подмигивая ей так, что старуха задохнулась от возмущения, прошипев:

— Это уж слишком!

Выйдя из дома, он сел в свой огромный светлый “крайслер” и тихонько двинулся по Лимонной улице, включив на полную мощность кондиционер но перед тем опустил стекла, чтобы выветрить горячий воздух. Закрыв опять окна, ощутил, как машина словно без его участия неестественно тихо скользит сквозь ослепительный послеполуденный зной. Проехал через центр городка, мимо застывших автомобилей, пустых тротуаров и сверкающих витрин. Подъезжая к повороту на стоянку позади своей конторы заколебался было, но направился дальше. В конце Лимонной улицы миновал небольшой парк за мавританскими крышами общественных зданий и через несколько минут обнаружил, что город остался позади, а он направляется к месту ее смерти. Минут через десять свернул направо. Через восемьсот метров — поворот налево, на заросшую песчаную дорогу. Ветки бились о машину, пока Сэм продирался еще двести метров до принадлежавшего ему участка, а потом съехал на берег озера. Испокон веков оно называлось Дайкир, но второй владелец, застроивший противоположный берег, переименовал озеро во Фламинго. Кимберу принадлежало восемьсот метров этого берега, о котором никто не заботился и не благоустраивал. Его радовало, что там никто почти не останавливается.

Если выехала из дому в половине первого, сюда добралась бы без четверти час. Остановилась точно здесь, где сейчас находится он. Купальник, очевидно, надела еще дома, сверху натянула облегающее платье. Вышла из машины, платье забросила внутрь. Отнесла вещи вниз, на песчаный пятачок пляжа: полотенце, пляжная сумка, транзистор — сложила. Потом направилась к воде, заправляя волосы в купальную шапочку. Первые три шага, затем она погружается по пояс, а дальше — глубина.

Он спустился к пляжику, размышляя, не хочется ли ему казнить себя таким образом. Звала ли на помощь? Какое это теперь имеет значение? Услышав звук мотора, поднял глаза к озеру и увидел голубую лодку с небольшим мотором, подвешенным снаружи. В ней находились двое тощих, но крепких парнишек — загорелые, с выгоревшими добела волосами. Сквозь стрекотанье мотора отчетливо послышался голос одного из них:

— Утонула точно там, недалеко от того типа на берегу. А у Юджа при себе только очки для нырянья да ласты. И нашел ее на дне со второй попытки. Раньше, чем фараоны успели спустить лодку, чтоб искать. По-моему, как раз на этом месте.

Паренек повыше отключил мотор, и лодка резко остановилась. Оба склонились над водой.

— Здесь глубоко? — спросил тот, что пониже.

— Юдж говорил — метров семь.

— Долго была под водой?

— Достаточно.

— А как этот чертов Юдж вообще обо всем догадался?

— Увидел кучу людей, подошел. В лодке у него, как всегда, лежали ласты, очки. Сам-то я пришел позже, ее уже не было. Зато видел, как отъезжала “скорая”.

— Джимми, если она была одна, как же узнали, что утонула?

— Ну ты и дурак все-таки.

— Почему это?

— Другие ведь тоже приезжают сюда поплавать, так? И видят, машина пустая, полотенце, вещи, транзистор играет, а вокруг никого. Посмотрят вокруг, начнут волноваться, кричать — никто не отвечает. Ночью был дождь, и на песке видны следы, идущие к воде. Ну, кто-то и съездил назаправочную станцию, позвонил шерифу. Сбежалась толпа. Но пришел Юдж и отыскал ее. Говорят, у нее начались судороги.

Сэм Кимбер медленно вернулся к машине, отъехал. В газетах писали тоже самое. Все отлично сходится. Кроме мелкой загвоздки с исчезнувшими ста шестью тысячами. И ведь никому не рассказать о пропаже. Именно поэтому кажется, что-то здесь не в порядке. Вернувшись в город, запарковал машину на стоянке возле конторы, открыл задний ход и поднялся на личном маленьком лифте. Здание было четырехэтажное, он поставил его пять лет назад, когда решился уехать из опустевшего дома, построенного для Китти. Исполнителем была строительная компания, он взял ссуду из федеральных средств. Вложенные деньги давно себя оправдали, так как он сдавал помещения на трех этажах в аренду различным компаниям и учреждениям. Четвертый этаж оборудовал под холостяцкую квартиру для себя и собственный деловой офис.

Пройдя на кухню и открыв банку холодного пива, он подошел к окну, посмотрел в сторону озера Ларра. Там, в большом доме Хансонов, Луэлл прожила несколько коротких лет с Келси. Люди по ту сторону озера располагали иными деньгами, солидные, старинные состояния, переведенные сюда, солидные, старые компании с севера. Мои-то деньги другие, подумалось ему. Деньги, которые загребает парень из небогатой семьи, если ему повезет и выберется в подходящий момент из болота в старом фургоне, с молотком и с карманами, полными гвоздей, если ему хватит здоровой наглости, чтобы поверить в удачу.

Вспомнив, что забыл пообедать, съел кусок сыра и открыл вторую банку пива. И снова нахлынули воспоминания о Луэлл — у него не было сил сопротивляться. В этой квартире она никогда не чувствовала себя свободно, по дороге сюда или обратно беспокойно ерзала на переднем сиденье. Лучше всего было у него на даче, там не приходилось подсознательно прислушиваться к окружающим звукам, и она ощущала полную раскованность, оставалась сама собой.

Не выпуская банки из рук, он быстро прошел через большую гостиную, о которой Луэлл заметила, что выписанный из Орландо женоподобный декоратор выбрал обои, подходящие только для холла киноклуба. Открыв звуконепроницаемую дверь, он очутился в приемной своего офиса, услышал стук машинки, который внезапно умолк, так как Энджи Пауэлл, вскочив от неожиданности, схватилась за сердце. Миссис Ниммитс, сидевшая за столиком в углу, объявила:

— Мистер Сэм, клянусь, если вы войдете в эту дверь сорок раз за минуту, Энджи сорок раз подскочит в полуобмороке.

— Я же не представляла, что вы там, — оправдывалась Энджи. Сэм Кимбер прошел в свой просторный кабинет, сопровождаемый Энджи за спиной, с кучей бумаг в руках. Она закрыла за собой дверь. Усевшись за стол, Сэм прикончил пиво и, выбросив банку в корзинку для бумаг, спросил:

— Ну-с, какие новые погромы нас ждут сегодня?

У нее была дурная привычка сообщать в первую очередь наименее важные сведения, причем после каждого ожидала инструкций, делая пометки в блокноте. Энджи Пауэлл — высокая, пышущая здоровьем девушка, которой не было и двадцати. Сплошная кровь с молоком, рост — сто восемьдесят два без каблуков, огромные глаза цвета лаванды, сверкающие белизной зубы и темно-золотые локоны. Отличная пловчиха, ныряльщица, лыжница, прыгунья, конькобежка, танцорка и секретарша. Выглядела огромной, везде ее было чересчур много. Жила вместе с матерью, тоже приличной великаншей, и с отцом — настолько маленьким, тщедушным, запуганным, что его практически и не замечали. Была единственным ребенком. Вот уже три года Энджи служила у Сэма, последние два года — в качестве секретарши и была ему абсолютно преданна, всегда в ровном, веселом настроении, хотя, к сожалению, не имела понятия о юморе.

Когда-то давно, еще до связи с Луэлл, Сэм, — возможно, из любопытства или из упрямства, свойственного скалолазам: покорить просто потому, что она существует, — в первый и последний раз попытался соблазнить ее, пригласив в дружеской беседе в свою жилую часть. Обняв девушку, почувствовал, как она съежилась, сникла и задрожала. Поцеловал — вроде бы притронулся к напуганному ребенку. Глядя на него лавандовыми глазами, полными слез, она прошептала:

— Вам я не могу залепить.

— Что-о?

— Не знаю, как быть. Когда мальчишки начинают приставать, я им даю затрещину. Пожалуйста, пустите, мистер Сэм.

Отпустил ее.

— И всегда даешь затрещины?

— Я обещала Богу и мамочке никогда в жизни не делать ничего мерзкого.

— Мерзкого?

— Разрешите, мистер Сэм, я возьму расчет.

— Что, если мы про это забудем, и такое больше никогда не повторится?

Она задумалась.

— Тогда, наверное, мне можно не увольняться.

После того неприятного эпизода он, внимательно приглядываясь к ней, задавая при случае вопросы, пришел к выводу, что эта огромная, веселая девушка, очевидно, никогда не испытала ни малейшего намека на желание, даже не задумываясь над этим, и, вероятно, уже не испытает. Это было самое неправдоподобно бесполое существо во всей средней Флориде.

...Она дошла до последнего сообщения:

— Джес Гейбл несколько раз хотел связаться с вами, мистер Сэм.

— Передайте, чтобы зашел.

— Из Джэксонвилла?

— Ох, я не знал, что он опять там. Соедините меня по телефону, если получится.

— Сию минуту. Он поставил три номера, когда звонил в последний раз. Уже повернувшись к двери, она сказала:

— Мистер Сэм?..

— Слушаю.

— Я... мне очень жаль вашу приятельницу.

— Спасибо, Энджи.

Когда девушка скрылась за дверью, он горько усмехнулся: голубую сумочку лучше было бы отдать на хранение Энджи. Спрятала бы ее, ни за что не раскрывая, никогда не упоминая о ней. Однако тут же устыдился: с чего бы ему считать Луэлл менее достойной доверия? Выбирал из них обеих, и Луэлл была умнее, не позволила бы себя обмануть, обвести вокруг пальца.

Зазвонил телефон — Джес. Изъяснялся, как обычно, настолько туманно, намеками, что порой его трудно было понять.

— Сэм, мне позвонил наш общий друг; все выглядит вполне прилично, и стоит окончательно определиться, пока я здесь; вообще день был весьма интересный. Пожалуй, можно с уверенностью сказать, что пройдет наш план, а сумма, на которой сейчас собираются остановиться, всего на десять тысяч больше моего предположения. Наши мальчики произвели основательный нажим, да, можно с определенностью говорить о нажиме, чтобы склонить к разумной сумме. Завтра все решится, так что думаю, мне следует остаться. Операция получается первоклассная, часам к десяти все будет в порядке.

— Отлично, Джес.

— Но с трехмесячным сроком дела обстоят хуже. Возможно, потребуют шестьдесят дней, а у нас это вызовет осложнения.

— Если не выйдет, соглашайся на шестьдесят.

— По-моему, это единственное слабое место во всей операции, и некоторые из новых друзей здесь со мной соглашаются. Будет невозможно избежать проверки счетов, но, откровенно говоря, это и к лучшему: весь гол будем знать, на каком мы свете, каждый год окажется зафиксированным и закрытым.

— Меня это устраивает, дружище.

— А теперь — страшно, что так случилось с Луэлл. В самом деле, ужасно, у меня даже сердце разболелось, когда услышал. Такая милая молодая дама, всегда веселая; прими хоть так, по телефону, мои глубочайшие соболезнования, Сэм.

— Спасибо, Джес.

— Это жестоко, когда на человека обрушивается такой удар. Разрешим нашу проблему, и потом можешь отправляться в длительное путешествие нужно сменить обстановку, взглянуть на вещи по-новому.

— Посмотрим. Позвони мне завтра, когда станет известен результат.

— Я в этой истории остаюсь пессимистом, но, думаю, завтра услышим добрые вести, Сэм. До свидания.

Глава 3

В мае зной начинает свое пятимесячное нашествие на долины, озерные районы средней Флориды. Пляжи на побережье переполнены отдыхающими, и там веет прохладой, а глубоко в центральной части сонные городишки обезлюдели, там остались лишь те, кто не может уехать, поддерживая себя урчащими, нагоняющими по-больничному холодный воздух кондиционерами. Жара стоит тяжелая, безжалостная, изнурительная, и те, кто ее выдерживает, напоминают забытую всеми стражу старой крепости, зато они утешаются: мы не слабаки, у нас есть чувство ответственности, — и подбадривают себя крепкими выражениями в адрес тех, кто сбежал отсюда. Иногда проносятся сильные грозы, но после краткой иллюзии прохлады снова нависает духота и сонная тишь. В воздухе стоит непрерывный стрекот насекомых, кваканье лягушек, изредка раздастся трель какой-нибудь птахи. Загар бледнее, так как прямые лучи солнца непереносимы и кожа покрывается пятнами. Прежде чем взяться за дверцу машины, приходится оборачивать руки платком. Жизнь начинается ранним утром, оживление наступает и после захода солнца, но в продолжение дня улицы городков пустынны, редкий прохожий тащится медленно, горбясь под тяжестью зноя, щуря глаза от немилосердного солнечного света. У кого во дворе есть бассейн, тот заказывает куски льда, чтобы охладить воду и поплавать вечером. Дети капризничают и часто болеют. Старые дружеские связи вдруг ни с того ни с сего рвутся.

В следующем мае все начинается снова, забываются прошлогодние мучения, и солнце на первых порах сулит одни удовольствия.

В погребальной конторе, оснащенной разными охлаждающими установками, было холодно, как в гробу. Но в церкви в центре города было жарко, полутьма не давала ощущения прохлады. Как в плохо освещенной парной, думал Харв Уэлмо, возвращаясь к себе на службу. Хорошо, что ему не обязательно присутствовать на отпевании, это напрасный жест. Хансоновская родня позаботилась о количестве провожающих. Кроме того, пришли все, кто так или иначе работал на Сэма Кимбера. И еще любопытные, зеваки. Получится внушительная процессия по пути на кладбище. Если бы он не пришел, тоже ничего не случилось бы. Хотя, с другой стороны, Сэм может обратить внимание. А в он в последние дни стал ужасно мнительным.

Шериф Уэлмо медленно, с достоинством шагал по тротуару, перекинув темный пиджак через руку, надвинув на крупный лоб серую соломенную шляпу.

В приемной дожидался молодой человек. Уэлмо заставил его посидеть еще минут десять, а потом велел впустить. Высокий, сильный парень, широкие плечи, крепкая шея которого наводили на мысль о прошлом спортсмена-атлета. Кожа была оливкового цвета, а волосы настолько жгуче-черные, что Уэлмо принял было его за кубинца. Но из-под густых черных бровей смотрели глубоко посаженные ясные пытливые светло-голубые глаза. На нем был легкий костюм, светлая рубашка с синей бабочкой. Держался и выглядел очень вежливым, но с чувством собственного достоинства. Подождал, пока Уэлмо предложил ему сесть.

— Я здесь с визитом вежливости, шериф, — начал он. — Зовут меня Пол Станиэл. Буду работать в ваших владениях, если не возражаете. Вот мои документы.

Уэлмо внимательно их прочитал. Они удостоверяли, что податель — Пол Станиэл имеет разрешение работать частным следователем в штате Флорида, является служащим детективного агентства в Майами, название которого шерифу доводилось слышать, паспорт на оружие за номером таким-то.

— Ну что ж, кажется, документы в порядке. Если вы занимаетесь каким-то частным делом, можете мне сказать, в чем оно заключается, и отправляться к своим заботам, рад был познакомиться. А если расследуете криминальный случай, придется сотрудничать с нашей полицией, чтобы не было недоразумений.

— Мне поручено незаметно произвести расследование, чтобы выяснить, не имело ли место преступное действие, — осторожно пояснил Станиэл. — Если в процессе работы обнаружится нечто, подтверждающее факт преступления, я немедленно сообщу вам. Разумеется, я намерен связаться с полицией города.

— Ну, знаете, может, нам и не хватает внешнего лоска, мистер Станиэл, но я буду очень удивлен, если мы упустили нечто такое, ради чего нужно гонять парня из Майами. Округ у нас приличный, чистый. Так какое же криминальное действие могло здесь произойти?

— Клиент желает получить доказательства того, что миссис Хансон не была убита.

Уэлмо от изумления раскрыл рот:

— Убийство! Господи, ведь бедная девочка утонула! Станиэл сухо рассмеялся:

— Может, не без чьей-то помощи? В этом загвоздка.

— Нельзя же просто так явиться и ворошить все из-за...

— Шериф, я, как и вы, не хочу никакого шума. Расследование будет незаметным, тихим. Кажется, речь идет о несчастном случае. Я подготовил легенду, которая ни у кого не вызовет сомнений.

Он протянул шерифу письмо и визитку. Документ давал ему полномочия решить для страховой компании из Новой Англии вопрос о выплате страховки, письмо представляло формальный запрос о расследовании и заключении полиции о смерти Луэлл Хансон-Лоример. Полис заключен на двадцать пять тысяч, приводим его номер, дату, сообщалось в запросе присланном, видимо, в филиал Майами.

— Н-да... надеюсь, сойдет, — с сомнением проговорил Уэлмо.

— Я собираюсь сообщить свидетелям, с которыми буду говорить, что страховка выплачивается в двойном размере, но только не в случае самоубийства. Это позволит мне задавать деликатные вопросы.

— Не было здесь ни убийства, ни самоубийства.

— Возможно, так мы и доложим клиенту после расследования. Но нам заплатили, чтобы выяснить это.

— Кому-то захотелось пускать деньги на ветер. Кто это?

Станизл закусил губу.

— Мне дано право не разглашать имя клиента, шериф, но вам сказать можно. Не вижу причин скрывать. В нашу фирму обратилась сестра покойной — некая Барбара Лоример.

— Сестра? Та, что приехала на похороны?

— Да. Но я с ней еще не встречался.

— С чего ей стукнуло в голову бросаться деньгами?

— Понятия не имею.

Уэлмо кинул в его сторону скептический взгляд.

— Вы сказали: если что-то обнаружите (надеюсь, все же этого не случится), то сразу сообщите мне. А вы способны разбираться в юридических свойствах доказательств, улик?

Станиэл обдал Уэлмо таким холодным взглядом, что шериф немедленно пересмотрел предполагаемый возраст посетителя, набросив еще пять-шесть годков.

— Я окончил факультет права, шериф, и шесть лет был на службе в качестве профессионального представителя закона.

— А почему оставили службу?

— Это имеет значение?

— Чисто дружеский вопрос.

— Дело было в крупном городе севера, где на высшие должности насажали людей из ФБР. Тогда избиратели сменили городские власти, а потом политики вытолкали профессиональных полицейских с руководящих постов, а их места заняли судейские чиновники, так что не прошло и года, как все развалилось. Частным сыском занимаюсь два года. Четыре месяца назад меня перевели в Майами. Конечно, я с большим удовольствием предъявлял бы полицейский значок, но, уверяю вас, хорошо знаю правила получения доказательств, разбираюсь в действиях полиции, а из газетных сообщений мне известно, что та женщина утонула без свидетелей.

— Я задал чисто дружеский вопрос, — повторил Уэлмо. Станиэл улыбнулся, и эта улыбка показалась Уэлмо исключительно теплой для парня, от которого всего лишь минуту назад несло ледяным холодом.

— Если все это просто истерия, постараюсь скорей закруглиться, чтобы зря не тратилась. Но для начала, шериф, назовите, пожалуйста, трех самых близких для миссис Хансон людей.

— Трех? Ее муж. Доктор Нил, у которого она работала. И еще — некий Сэм Кимбер... хороший приятель.

— Если у вас сейчас нет времени, я могу подойти попозже. Но мне хотелось бы узнать что-нибудь об этой троице. Уэлмо навалился на стол.

— Есть время, парень. Столько, сколько вам требуется.

* * *

Барбара Лоример с облегчением вздохнула, возвратившись в мотель после заключительной части похорон — короткой церемонии у могилы. Отпевание в церкви началось в два часа, а в половине четвертого она была уже в своем номере. Быстро сбросив траурную, пропотевшую одежду, направила к постели струю от вентилятора и, раздевшись донага, с наслаждением вытянулась на простыне.

Надеюсь, Джейсон и Бонни Вейтс не обидятся. Так настаивали, чтобы она переехала в их дом на берегу озера, говорили, что в ее распоряжении будет целое крыло для гостей. Келси Хансон тоже поддержал эту идею. “Дорогая, я помогу уложить вещи, а Джейс отвезет вас”, — уговаривала светловолосая Бонни. Пришлось быть просто невежливой, чтобы они наконец отступились и оставили ее в покое.

Вспомнилась язвительная характеристика друзей Келси, которую Луэлл дала в письме к сестре после ухода от мужа.

“Это очень милые люди, исключительно доброжелательные, щедрые, хорошо воспитанные. Страшно мило встречают, и тебе кажется, что эти мужчины, женщины изо всех сил стараются, чтобы ты им понравилась, а они — тебе. У всех есть приличный доход и то, что, наверное, ты назвала бы ароматом беспечной жизни. Мужья немного работают, не слишком утруждаясь, ровно настолько, чтобы показать, что ходят в офисы, чем-то занимаются. Знают множество старых анекдотов и острот, неприличных шуток и рассказывают их с большим искусством. И когда ты уже готова подумать, что это лучшие люди на свете, они начинают меняться. Или это ты сама замечаешь их подлинную суть. Кто знает. За красивыми лицами скрываются ограниченные, вульгарные интересы: кто, как, когда и где напился. Возможно, это просто от скуки, пожирающей людей примитивных, но, по-моему, они все порченые. И Келси один из них, плоть от плоти. Слово “порченый” слишком старомодное, библейское, правда, Барб? Никакая я не привереда. Моя забота — сохранить чувство собственного достоинства. Стараюсь запоминать, что и кому говорила, и кто мне что-нибудь сделал. Как всюду, здесь есть и милые люди, и, может, несколько вроде них живут в Хартворде или Плетсбурге. Но таков образ жизни Келси вовсе не мой, и наш разъезд, думаю, явился следствием его абсолютной уверенности, что со временем я к нему привыкла бы. Сейчас, всего через несколько недель после отъезда, все прошлое кажется мне каким-то нереальным”.

* * *

Отличное слово, подумала Барбара. Нереальным — потому что она увидела, не услышала ни малейшего намека на то, что Луэлл и Келси уже почти год не жили вместе. Все вели себя так, словно Лу умерла в результате несчастного случая на прогулке, когда рядом не оказалось любящего молодого мужа. И было немыслимо предположить, чтобы ее похоронили где-нибудь еще, кроме семейного участка Хансонов. Она оставалась женой Хансона. Скорбь Келси не назовешь наигранной: был мрачен, со страдальческим лицом, неуверенными движениями. Действительно, производил впечатление безутешного мужа.

Другой нереальностью было отсутствие самой близкой родни. На похороны явилась толпа дальних родственников и знакомых. Судя по многословной радиограмме с соболезнованиями, полученной от родителей Келси, их судно находилось недалеко от Бомбея. Братьев и сестер у Келси не было. Какие-то кузены проживали в Калифорнии, вот и все. И для Лоримеров тоже расстояние слишком велико, подумала она.

Прохлада и удобная поза придали ей сил для неизбежного телефонного разговора. Соединили немедленно, и трубку взяла тетя Джейн.

— Как прошли похороны, детка?

— Мама спит?

В трубке раздался слабый голос:

— Я услышала звонок и сразу подумала, что это ты, доченька, так что подошла к аппарату в спальне.

— Как ты себя чувствуешь, мамочка?

— Думаю, в общем, терпимо. Относительно. Как прошло отпевание?

— Очень торжественно и трогательно. Огромная церковь, груды цветов и масса народу.

— Луэлл всегда все очень любили, — встряла тетя Джейн.

— Как выглядела моя бедняжка? — спросила миссис Лоример. — У тебя была возможность ее увидеть?

— Сегодня утром, мамочка, сразу же, как прилетела. Выглядит очень спокойной.

— Эти служащие из похоронного бюро вечно кладут слишком много грима.

— С Лу ничего такого не делали, в самом деле.

— А кладбище красивое, детка?

— В таком холмистом месте, очень ухоженное. Участок Хансонов весь в тени от огромного, ветвистого дуба и покрыт испанским мхом. Раздались надрывные всхлипывания и голос тети Джейн:

— Не клади трубку, Барби.

Минут через пять тетя сказала:

— Я уговорила ее прекратить разговор. Сегодня она очень слаба и больше не выдержала бы. Но хочет знать, кто именно там был, сколько машин, какие цветы, какой гроб и все остальное, где похоронили Лу, что будет с вещами и так далее. Но сейчас я тебя не задерживаю, нужно пойти к ней. Ты все напиши и письмо отправь сегодня же, хорошо? И поторопись домой.

— Тетя Джейн, возможно, мне придется остаться на пару дней.

— Почему, детка?

— Некоторые юридические формальности.

— Разве их нельзя поручить какому-нибудь местному адвокату?

— Мне ведь нужно знать, какие они, прежде чем поручать кому-то, не так ли?

— Может, ты предоставила бы такие заботы мне и маме?

— Тетя, я не ребенок и не идиотка. Мне двадцать пять лет, и, надеюсь, у меня есть чувство ответственности.

— Я не хотела тебя обидеть.

— Возможно, все-таки придется задержаться. Тогда я сообщу вам и, конечно, приеду, как только смогу. И знаешь... мне ведь нелегко здесь.

— Понимаю, детка. Не сердись за мое ворчанье.

Положив трубку, Барбара вытянулась на постели, зная, что через минуту снова придется сделать усилие, чтобы принять душ. Надеялась, что по телефону ее голос звучал увереннее, чем она чувствовала себя в действительности. Выдумку насчет юридических формальностей надежной не назовешь. Интересно, как вели бы себя тетя Джейн и мама, узнав настоящую причину, из-за которой она хочет остаться. Но им говорить нельзя, может, все еще и неправда. Утрата сестры ужасна сама по себе, а тут еще приходится думать, не была ли она убита. Но если подозрения подтвердятся, конечно, им придется сказать.

Барбара сознавала, что мысли об убийстве, как бы отвратительны они ни были, помогли ей выдержать этот немыслимый день похорон, полный праведных, набожных слов. Если Лу погибла по чистой случайности, на свете нет справедливости. Луэлл заслуживала гораздо большего. И, судя по ее письмам, именно сейчас начинала обретать это новое счастье.

Действительно, нереальный день: ехать на заднем сиденье лимузина рядом с Келси, с шофером за рулем, первыми за катафалком, потом шествовать за гробом Луэлл рука об руку с ее подавленным, страдающим мужем. Снова проплывать в машине сквозь жаркое сиянье дня. Несколько прохожих, остановившись, смотрели им вслед. Ошеломительную тяжесть утраты притупил и стремительный бросок через континент. Ее выдернули из удручающе серого, будничного майского дня в Бостоне, затем она парила над пастельными красками земли в тихом, мерно скользящем самолете, и, наконец, столкнули вниз, в сумасшедший, воняющий, душный город, где милые люди упрятали под пальмовые листья венков из фольги ее единственную сестру, глядя на нее без стеснения, словно говоря: “Видишь, как красиво мы все устроили”.

Приняв душ, она заправляла легкую белую блузку в темную юбку, когда в дверь постучали. Подойдя ко входу, она спросила:

— Кто там?

— Станиэл.

— Одну минутку, пожалуйста.

Скользнув в босоножки, пригладив каштановые локоны, быстро махнула по губам помадой, заправила постель, сунула разбросанную одежду в нижний ящик бельевого шкафа и открыла дверь. Все ее движения следовали друг за другом, легко переливаясь одно в другое, создавая впечатление изящного танца.

Он стоял лицом к свету, и Барбара ясно видела его черты. Лицо не вызывало того доверия, на которое она надеялась: слишком обыкновенное. Неброский приятный мужчина, смуглый, одетый чересчур тщательно для здешнего климата и обстановки. Поскольку они виделись впервые, обменялись сдержанным рукопожатием, и Барбара подумала — пришел, наверное, к ней присмотреться. Но держится с достоинством, непринужденно, не стараясь понравиться. Бросалась в глаза единственная необычная особенность — впечатление физической силы, но не из-за могучих плеч, а благодаря ловким, решительным действиям.

В комнате было два стула, Барбара взяла второй из-за письменного стола, и они уселись друг против друга возле журнального столика.

— Может, из всего этого ничего не выйдет, — сказала она.

— Может, ничего, а возможно — что-то, но в любом случае мы в этом убедимся, мисс Лоример.

— Вы принесли то письмо?

Он достал его из внутреннего кармана пиджака.

— Пусть остается у вас, у меня есть фотокопия.

— Вам не показалось, что тот отрывок какой-то... странный?

— Показалось.

Но произнес это настолько сдержанно, что ей пришлось достать из конверта листок и снова перечитать странное место, чтобы проверить себя. Письмо пришло в тот же день, что и сообщение о смерти Луэлл.

Вот эти “странные” строки.

“Проблемы, проблемы, проблемы... И одна из них несколько необычная, в ней перемешаны чувства, этика и какая-то тайна. Пытаюсь их отделить друг от друга и решить, что делать. Некоторые вещи, сестричка, я могу доверить одной тебе, так что наберись терпения. Подробности позже. Очень ловко и хитро меня вынудили нарушить обещание, намекнули, чтобы я — идиотка такая — дала понять человеку, доверившемуся мне, что тайна раскрыта. Не вся, но достаточно, чтобы мне стало не по себе. Теперь на сцене появилось третье лицо, и все настолько необычно, что я впервые в жизни ощущаю какую-то угрозу, опасность. Ничего определенного. Просто пронзительное ощущение опасности за спиной. Конечно, дело касается чего-то очень ценного, из-за чего же еще люди становятся коварными и опасными? Могу втайне предпринять кое-какие шаги, чтобы сбить со следа Б и В, или просто расскажу все А, а может, сделаю то и другое, но в такой последовательности, чтобы не выглядеть совсем уж идиоткой. Не сердись, Барб, если все это выглядит как эпизод из похождений Иена Флеминга, но когда все останется позади, напишу подробнее”. Барбара с вызовом посмотрела на Пола Станиэла:

— Черт побери, этого совершенно достаточно! Лу плавала как рыба. Человек, схваченный судорогой, тонет только в том случае, если ударится в панику.

— Легкие полны воды, и на ней нет никаких следов насилия.

— Расследование закончено?

Ей стало не по себе, когда, заглянув в голубые глубоко посаженные глаза и отведя взгляд, заметила в них насмешливые искорки.

— Могу преподнести донесение так, как это выглядит по телевизору, мисс Лоример, если вас больше устраивает. — Изменив голос, он пробасил: — Черт побери, милая дама, это больше, чем простое совпадение, или я не частный сыщик Мэлони.

Затем продолжил обычным голосом:

— То есть необходимо заняться фактами. Если определенное предположение мы сумеем подтвердить несколькими фактами, значит, предположение превратится в уверенность.

— Не понимаю. Простите.

— Драматичные события случаются редко, мисс Лоример. Услышав о таком факте, люди его запоминают. И хотя любой знает тысячи мелких, будничных фактов, он тем не менее о них забывает. И часто вы вообще ничего не узнаете. Ждете, наблюдаете, беседуете с людьми, раздумываете, но все безрезультатно. Вам следует подготовиться и к такому исходу.

Он секунду помедлил.

— И знаете, вы сама — один из всех фактов.

— То есть?

— Рассмотрение жалоб, заявлений зависит от людей, которые жалуются. Кажется, вы человек с принципами. Ваша сестра была такой же?

— С принципами? Она была очень уравновешенной, мистер Станиэл. Не склонна к преувеличениям, не действовала исподтишка. У меня тоже нет таких привычек.

— Следовательно, письмо приобретает большой вес, и ваше заявление — больше оснований. Вы меня понимаете?

— Думаю, да.

— Мне хотелось бы узнать что-то о вас. И о вашей сестре.

— Сестры Лоример... — у нее перехватило дыхание, она торопливо взяла предложенную сигарету, наклонилась прикурить. — Луэлл была красивее. Надлежащее положение в обществе, но без соответствующего счета в банке. О, иногда нам кое-что перепадало, например, скромное наследство от двоюродных дедушек и тому подобное, но этого хватало лишь на то, чтобы мы могли как-то перебиваться в университете, не более. Отец умер, когда мы были детьми, он как раз начал большую, смелую сделку, может, она была бы удачной, если бы не смерть. Мама из женщин, которые не выходят замуж вторично. Так что с обеих сторон семейства поступала вынужденная милостыня, только называлась она по-другому. Дом наш стоял в захудалом конце престижной улицы. Когда у матери начались нервные припадки, к нам переехала незамужняя сестра отца, тетя Джейн Она подыскала квартиру и с тех пор живет с нами. Не хотелось бы ссылаться на Генри Джеймса, но я с ним согласна: наихудшая бедность — аристократическая, так как вам приходится притворяться, держаться на плаву. Разбитая чашка из дорогого кофейного сервиза — вот вам настоящая буря, поверьте. И постоянно перешиваете манжеты, воротнички, перекрашиваете вещи в модные цвета сезона, доказывая свою принадлежность к тому кругу, которому не соответствуете; чтобы сохранить связи. Четыре женщины в одной квартире, мистер Станиэл. Не Бог весть как весело.

Лу оправдала ожидания. Келси был изысканный, импозантный и очень богатый — это чтоб вы узнали и о нем. Состоялась скромная уютная свадьба, которая выжала нас досуха. Но зато повезло. Хотя, как выяснилось позже, вовсе не повезло. На всякий случай я захватила письма Лу. Я берегу вещи — ленточки, письма, марки. У мамы больное сердце, бывают приступы, она может протянуть и шесть месяцев, и шесть лет. Я служу в посреднической фирме — на работу и с работы. Мне может быть двадцать пять или шестьдесят пять — никакой разницы.

Она с удивлением и страхом взглянула на него:

— У меня ведь нет привычки плакаться перед другими. Наверно, виноват этот сумасшедший день, безумная жара и перелет.

Загасив сигарету в маленькой пепельнице и чувствуя, что сейчас расплачется, она встала, прошлась по комнате.

— Письма мне очень помогут, Барбара.

— Не обращайтесь со мной так доверительно!

— А вы не старайтесь изображать высокомерие и гордыню. Какое-то время нам придется сотрудничать. Пол и Барбара — легче и проще. И для меня польза: в качестве Барбары вы станете говорить свободнее, более естественно.

Резко повернувшись, она пристально посмотрела на детектива:

— Свободнее, чем сейчас? Нет, благодарю. Досотрудничалась до жалости к себе, а это скверное чувство. Оказывается, нечего плакать по моей сестре, нужно лить слезы надо мной.

— Как насчет писем?

Достав пачку из кармашка чемодана, она опять уселась напротив него.

— Тут... разнообразная коллекция. Это, так сказать, письма официальные. На домашний адрес мне сообщала обычные вещи, обращалась, главным образом, к маме. А эти — очень интимные, личные — я получала в конторе... Пол.

— Не смущайтесь, Барбара. Мне поручено частное, деликатное дело, оно касается смерти женщины, поэтому ее сфера чувств имеет важное значение.

Он протянул руку, и Барбара вложила в нее пачку со словами:

— Не представляю, как вы здесь станете слоняться и задавать вопросы. Пол объяснил, под каким предлогом явился в город, показав подготовленные для него бумаги от страховой компании. Сообразила гораздо быстрее, чем Уэлмо, и удовлетворенно кивнула:

— Все будут думать: вы стараетесь доказать самоубийство, чтобы сберечь денежки своей фирме. Пол, а если я останусь здесь на несколько дней, это не помешает? Не покажется ли кому-нибудь странным то, что мы будем встречаться, разговаривать?

Он пожал плечами.

— В случае чего пойдет только на пользу. Воображаемая сумма страховки должна достаться вам и вашей матери, поэтому мое расследование вас тревожит. Не хотите спускать с меня глаз, чтобы убедиться, что я не обведу вокруг пальца. Это обычный прием. Нужно подкинуть людям версию, которая соответствует их представлениям, и тогда они разговорятся.

Она окинула его взглядом:

— Значит, вот почему вы постарались выглядеть таким обыкновенным... — Смутившись, она покраснела. — Я хотела сказать...

— Стараюсь выглядеть так, как выглядит человек, за кого я себя выдаю, это помогает.

Понимая, что произносит банальную фразу, она все же сказала:

— Думаю, ваша работа очень увлекательна.

Выражение лица, даже осанка его мгновенно преобразились, и теперь его уже нельзя было назвать посредственностью. Проявилась темная, горькая сила, отчаяние, ярость, одновременно и шокировавшие, и притягивавшие ее. Но так же быстро он овладел собой, ответив:

— Иногда. Могу я узнать, какую сумму вы готовы вложить в расследование?

— Я выжала со счета в банке тысячу, точнее, пятнадцать сотен, тысяча — для этой цели. В бостонском отделении вашего агентства мне сказали, что следствие здесь... пройдет быстро. Я надеялась, тысячи хватит, но сейчас мне кажется — нет. Пятьсот на дорогу и расходы. Обратный билет уже оплачен, а свободные дни беру за счет отпуска. Но нужны деньги, чтобы остаться здесь.

Он опять утратил самоуверенность и снова показался моложе.

— Мне хочется сказать вот что. Звучит немного странно, но вам следует знать. Если уясните себе заранее и обдумаете, то в дальнейшем останется меньше вероятности наделать глупостей.

— Что ради Бога...

Он ответил холодным, открытым взглядом.

— Барбара, закон — это мерило могущества. Криминальное дело похоже на цепь. Ее звенья — совокупность улик, их мотивы, доказательства и обвинение, судебное разбирательство, процесс, приговор, обжалование, подтверждение приговора, наказание. А деньги, влиятельность подобны огромным клещам. Они могут разомкнуть любое звено цепочки, и все дело рухнет. Барбара, здесь замешаны крупные имена города: Хансон Кимбер. Так что не будьте идеалисткой. Может случиться, что я соберу обличительные факты для настоящего досье, передам в соответствующие учреждения, но дальше я бессилен. А это мерило могущества особенно эффективно действует в таких провинциальных городках. Здесь нет независимых и неподкупных федеральных служащих, нет крупных газет, которые отстаивают справедливость. На карту поставлено многое, наш мир не из лучших, но другого ведь нет. Во всяком случае, кое-кого мы уже затронули.

— То есть может случиться, что вы установите, кто убил мою сестру но не сможете...

— Мы можем располагать обоснованными фактами, и все же этого будет недостаточно. А вы сумеете жить с сознанием, что Икс живет счастливо, беспечно и безнаказанно. Вы способны так жить?

— Я же подниму крик на весь мир...

— А вас обвинят в клевете или потребуют врачебного обследования и поместят в психиатрическую лечебницу. Барбара, будем действовать спокойно, рассудительно, заберемся так далеко, насколько удастся, а потом — пусть решает суд. Или лучше вообще ничего не начинать.

Понурив голову, она долго молчала, а затем, едва заметно кивнув, с горькой усмешкой взглянула на него:

— Барбара Лоример получила урок.

— Очень сожалею, что вам приходится извлекать уроки из такой ситуации.

— Я могу быть вам чем-то полезной?

— Возможно, пока не знаю.

— Эти письма вы прочитаете сейчас?

— Просмотрю сегодня вечером. Кстати, я тоже живу в этом мотеле, но по другую сторону, коттедж номер пятьдесят.

Посмотрев на часы, поднялся:

— У меня свидание с доктором Нилом. Вы на машине?

— Нет. Здесь же близко — два-три квартала до центра.

— И все станут глазеть на вас, сообщая друг другу, кто вы такая, а самые смелые подойдут выразить соболезнование. Вы к этому готовы?

— Я... думала об этом.

— Может, вы немного поспите? Я заеду около шести и съездим поужинать в Лисберг или Окалу. Это недалеко — минут тридцать — сорок езды. — Он улыбнулся. — Километры не в счет. Устраивает?

— Да, Пол, очень. Спасибо.

Глава 4

Доктор Руфус Нил был пятидесятилетним коротышкой, довольно полным, но без намека на рыхлость. Упругий, словно резиновый мячик, непоседливый, розовый и чопорный. С эйнштейновской седой гривой, с расширенными зрачками, увеличенными толстыми стеклами очков, он энергично пускал в ход широчайший набор разговорных средств, жестов, мимики — надувал щеки, причмокивал, вращал глазами, всплескивал и похлопывал руками, тыкал пальцами: Станиэлу он напомнил ребенка, которому хочется писать, и он старается заглушить желание излишком движений.

В его кабинете как раз перестилали линолеум, поэтому они уединились в приемной для пациентов, и Станиэл поймал себя на мысли, что его мнение о низеньком докторе непрерывно меняется. Сначала он принял его за шута, стремящегося во что бы то ни стало развлечь собеседника. Потом ему показалось, что у Руфуса Нила начисто отсутствует чувство юмора. В конце концов он пришел к выводу: доктор — закомплексованный, очень застенчивый человек, который внешней суетливостью прикрывает свое доброе отношение к людям. Юмор был ему не чужд, только казался довольно мрачным и производил еще больше впечатление, чем шутовские замашки.

Особенно раздражала одна дурная привычка Нила. Спросив о чем-нибудь, он с тупым выражением на лице устремлял голову вперед, добавляя неотвязное “что?”.

— Доктор, вам не показалось, что Луэлл Хансон в последнее время была чем-то расстроена?

— Расстроена? Вы к чему клоните, Станиэл? Хотите сказать, выглядела подавленной? Что? Ну нет! Воображение у вас разыгралось. Слишком! Мне Луэлл нравилась. Хочешь не хочешь, но приходится наблюдать за персоналом. Служащие часто меняются, поэтому стараюсь заранее угадать, когда потеряю следующего. Правда, ничего пока этим не добился.

— Вы полагали, что потеряете ее?

— Такую женщину? Что? Разумеется. Она считала дни. Бог ее надоумил уйти от этого хансоновского щенка. Решила выждать год, пока утихнут слухи. Так что я знал — через год мне ее не видать.

— Она переживала из-за разбитого брака?

— А как вы думаете? Что? Такая женщина? Для нее брак — вещь серьезная. Конечно, переживала. Чувствовала себя обманутой, разочарованной. Вы сказали — расстроена, вот именно. Связалась с Сэмом Кимбером, это ее тоже расстраивало. Я не моралист, Станиэл. Всем нам приходится вступать в конфликт с собственными представлениями, если, конечно, вы человек стоящий, порядочный. А Луэлл была таким человеком. Эта история с Сэмом Кимбером многих удивила, главным образом, тех, кто знал его лишь поверхностно. Я Сэма знаю давно. Он гораздо сложнее, чем кажется. Бог знает, как у них начиналось. Как-то необычно. И все держали в тайне. Но в таком небольшом городишке разве можно что-нибудь утаить? После смерти Китти Кимбер Сэм ни с кем не связывался. Многие женщины положили на него глаз. Но он охотился в других угодьях. И не часто, доложу я вам. Думаю, Луэлл не считала себя женщиной, способной на легкие связи. Спокойная, красивая, сдержанная и осмотрительная. Славная, здоровая женщина в расцвете лет. Одинокая и ранимая, к тому же далеко от родного дома. Стала терять уверенность, ощутила свою беззащитность А Сэм опять превратил ее в женщину. По-моему, она сама очень удивилась, когда поняла, что способна испытывать такую физическую зависимость. Думаю, с Сэмом она пережила гораздо больше, чем за годы замужества. Меня это не касается, вас и вашей страховой конторы — тоже, но раз вы имеете в виду самоубийство, я назову кучу причин, почему эта ваша идея не пройдет. Если ее мучило чувство вины, а в этом я не сомневаюсь то обретенное наслаждение подавляло его. Иногда она приходила на работу как во сне, витала в облаках, круги под глазами и улыбка, как у Моны Лизы. Как практикующий врач, могу сказать, что только одна женщина из десяти имеет такое физическое строение, везенье, чувственность, чтобы оказаться в ее положении. И это тоже не располагает к самоубийству, Станиэл, потому что физическое наслаждение означает победу жизни, и мыслям о смерти здесь нет места.

— И в последнюю неделю?

— Хотите перебрать все мотивы самоубийства — один за другим? Что? В прошлом месяце она понервничала из-за задержки менструации и попросила сделать тест на кроликах. Результат оказался отрицательным, и, думаю, на другой день она все забыла. А если и положительный, она не стала бы ничего предпринимать, это не в ее характере. Я сделал ей полное обследование — была чертовски здорова, ее жизнеспособности хватило бы на трех женщин. Сэм нисколько не изменился, значит, интимная жизнь была в порядке. В деньгах не нуждалась: жалованье, кое-какие суммы от Келси и скромные доходы от акций позволяли ей даже ежемесячно посылать кое-что матери. Деньги как мотив исключается. Брак ее так и так рассыпался, и не только потому, что пришлось выбирать между мужчиной и мальчишкой, но Хансон не очень-то и старался ее вернуть. Был чересчур занят тем, чтобы опять войти в роль студента и возвратиться к маменькиной юбке. Я-то знал, чем все кончится. Пройдет их условный год, и Луэлл подала бы на развод, уехала бы на север; а Сэм поймет, что она значит в его жизни, женится и привезет обратно; потому что Сэм не выберет жену, пока в голове у него, как пуля, не засядет мысль, что жить без нее не может.

— Доктор, вы все время отклоняетесь.

— Дайте мне сказать. Еще одна причина — минутное душевное смятение. У Луэлл совершенно не было неврастении. Крепкая как гранит. В последние недели? Что? Я бы сказал, что-то на уме у нее было. Но что именно — не знаю.

— А как вы думаете?

Руфус Нил, соскочив с гинекологического кресла, резко распахнул дверцу шкафчика и, выхватив бутылку “Джек Дэниэлс”, открыл ее и поднял с неизбежным вопросом: “Что?”

— Мне с водой, пожалуйста.

— Отметим конец работы.

Он разлил виски в большие бумажные стаканы.

— Мне нравится обо всем иметь собственное мнение. Возьмите историю с Сэмом. Без причины слухи не возникают. Он рванулся вверх чертовски быстро. Честность при этом — понятие относительное. А тут вдруг налетел любовный вихрь. Луэлл отличалась высокими моральными требованиями. Любовь. Никогда раньше она не встречала людей вроде Сэма Кимбера. Теперь предположим — по мере их сближения она обнаружила, что в своих коммерческих делах Сэм порой лавировал у опасной черты в такой близости, что только жребий мог решить, считать его мошенником или нет. Такое открытие могло расстроить женщину вроде Луэлл и, вероятно, расстроило. Понимала, что на Сэма повлиять невозможно. Так что ее это должно было встревожить. В таком случае она задумалась бы насчет их дальнейших отношений. Заметьте, я только предполагаю. Но здесь есть люди, которые могли ей рассказать о Сэме несколько историй — не очень красивых. Только из-за этого она бы с собой не покончила. Просто или порвала бы с ним, или вообще ничего не предпринимала. Третьей возможности не существовало. Я понимаю: если сэкономите своей фирме двадцать пять тысяч,будете пай-мальчиком, возможно, получите премию, но это будет некрасивым и неправильным решением.

— Луэлл отлично плавала.

— Было тридцать градусов в тени. То озеро всегда чуть прохладнее других. Судороги случаются и у отличных пловцов. Может, началась желудочная колика. Самоубийцы ведь, как правило, оставляют записку? Что?

— Только не в случае страхования жизни, доктор. Нил энергично затряс головой:

— Нет, можете вылезать из кожи, ничего у вас не выйдет. Станиэл, покосившись на доктора, вроде бы в шутку обронил:

— Наверно, мне было бы легче, если в условиях страховки был пункт об убийстве.

— В этом было бы больше смысла, чем в самоубийстве.

— Было бы?

— Минутку! — гневно завопил доктор. — Я ни слова не сказал об убийстве. Просто хотел подчеркнуть, что самоубийство — самая неправдоподобная вещь, которую можно представить.

Станиэл, прислонясь к подоконнику, потягивал виски. Как профессионал, он давно привык распределять допрашиваемых по категориям на основе своих собственных оценок. Удивительно, однако главным признаком оставалась всегда самоуверенность и самодовольство. Независимо от социального, служебного, финансового положения, многие люди отличались самовлюбленностью, считая свои суждения бесспорными, не важно, кем они были: мойщиками машин, президентами банка или служащими, вроде доктора Нила. Это облегчало его задачи, ибо такие собеседники не испытывали потребности преувеличивать или уменьшать свое значение в его глазах. Говорили, что думают, а не то, что, по их мнению, вам хотелось бы слышать. Поэтому из этих монологов можно извлечь полезные сведения, а не попытки привлечь или отвести внимание. Если они обманывали, то обычно по объяснимым причинам. С теми же, кто чувствовал неудовлетворенность собой, работать было труднее. Воображали, что окружающие их не понимают, хотя в действительности сами не понимали других. И у президента банка, и у мойщика машин нередко обнаруживались в незначительных дозах признаки тех болезней, которые психиатры именуют неврастенией, паранойей, психозом. По необъяснимым причинам они вводили в заблуждение и себя, и вас, вследствие искаженного представления о реальности. Такие клиенты не вызывали симпатии, так как по сути они не нравились сами себе. Зато можно легко полюбить людей вроде Нила.

— Несчастный случай более правдоподобен, чем убийство?

— Конечно! Кто бы стал убивать Луэлл?

Станиэл с невинной улыбкой стал перечислять:

— Вы — потому что влюбились в нее и не могли вынести ее связь с Сэмом Кимбером. Хансон — так как понимал, что она не захочет вернуться, когда кончится год. Сэм Кимбер — ибо многое рассказал ей о своих деловых махинациях и она пригрозила, что заявит на него. Или кто-нибудь, кому нужно было освободить дорожку к Сэму. Или какой-то пьяница, оказавшийся случайно поблизости.

— Черт возьми, парень, у вас больное воображение.

— Реакция на чересчур нудные расследования в страховой фирме. Мне поручают дело, касающееся красивой женщины, и я теряю над собой контроль.

— Или это могла быть Марта Кэри, ее хозяйка, которая утопила квартирантку во славу целомудрия. Или кто-то из хансоновских студенток, чтобы не позволить супругам снова сойтись. Или один из приятелей Хансона, которому Луэлл дала от ворот поворот, и он захотел отомстить. Что?

— У вас тоже вполне получается, доктор.

— Можно разыграть любую карту. Но это был несчастный случай. Во Флориде ежегодно тонет чертовски много народу. Наверно, виновато повальное увлечение плаваньем. Здесь столько воды, что теряют осторожность. Целые оравы малышни сваливаются в пруды, озера, каналы и бассейны. Ребенок исчезает с глаз за тридцать секунд. В прошлом месяце у меня тоже был случай. Двухлетний малыш. Принесли ко мне, но он слишком долго был под водой, мозг уже серьезно пострадал. Умер на пятый день. Может, для него и лучше.

— Вы производили осмотр тела Луэлл?

— Берт Долл ее осматривал, не я. Он хороший специалист. Судя по степени цианоза, она, конечно, утонула. Берт предполагает, что она была под водой не менее получаса. У Билли Гейна времени хватает, и он так ее разукрасил, что гроб можно было оставить открытым. Отвратительный, варварский обычай.

— Совершенно с вами согласен.

— Якобы из уважения к покойнику. Что? Какое же это уважение — раскрашивать оболочку? Новое лекарство от горя и печали?

— Слабо действующее.

— Но теперь вы соберете свои манатки или еще к кому наведаетесь?

— Мне нельзя появиться в фирме, пока не поговорю, по крайней мере, с пятью горожанами, потом нужно расспросить кого-то, кто находится там, чтобы я мог составить подробный отчет. А на пятки мне наступает ее младшая сестра.

— Я с ней не говорил, но видел на похоронах. Красивая девушка.

— Боится, что страховая фирма постарается ее надуть. Никак не могу убедить, что наша контора не унижается до обмана.

— Будете говорить с Сэмом Кимбером?

— Придется.

Нил надул щеки, похлопав себя по объемистому животу.

— Она его любила, парень. С Сэмом играйте с открытыми картами. Меня вы старались подловить где могли, что ж, работа у вас такая. Но если Сэм будет изображать беспечность, не вздумайте его недооценивать. Станет улыбаться, притворится непонимающим, но если захотите обвести его вокруг пальца — останетесь с носом. А он через десять минут возьмется за телефон, сделает пару звонков, и вы можете искать новую работу.

— Спасибо за предупреждение.

— Он похож на старого крокодила. На берегу они выглядят так, словно улыбаются. А на дне озера их ждет хорошо припрятанное мясо.

— Как насчет Хансона?

— Тот вам ничем не поможет, разве что попробует врезать в челюсть, если будет пьян. И, как посмотришь на вас, совершит ошибку. Никогда не следует связываться с пареньком, который выглядит на пять сантиметров ниже, чем в действительности. Думаю, весили бы килограмма семьдесят два, если объем шеи не составлял бы сорок пять.

— Сорок четыре. Восемьдесят семь килограммов.

— Занимались спортом?

— Занимался — штанга и бокс. Тогда это была забава, а теперь расплачиваюсь: приходится тренироваться, иначе будут не мускулы, а студень. Благодарю за виски, доктор, и за беседу.

— Вы вели себя вполне прилично. Не просили никаких советов. Заходите как-нибудь на неделе, постучите в заднюю дверь. В это время у меня перерыв под знаком “Час Дэниэлс”. Желаю поражения вашей миссии и всего хорошего лично вам, парень.

— Спасибо, доктор. Не хочется никого раздражать. Есть такие городки, где люди не выносят никаких расспросов.

— Здесь проблем не будет, Станиэл. Тут — как вы сказали бы — разнородная компания. Кроме нескольких старинных семейств у озера Ларра, Двух-трех фамилий в городе и пары-другой денежных мешков, владеющих землей, все остальные переселенцы. Здесь все быстро растет, быстро меняется. Не в лучшую сторону. Население округа за десять лет увеличилось вдвое. Границы его раздвигаются. По-моему, того города, каким он был когда-то, больше нет. Просто торговый центр с домами вокруг.

Барбара Лоример безмолвно последовала за Станиэлом, когда заехав, как обещал, повел ее к своему небольшому практичному седану. В вечерних лучах солнца было заметно, что глаза девушки отекли, веки покраснели, губы припухли.

— Удалось вам поспать? — спросил он, выезжая из города.

— Немного... Я... не представляла, что так внезапно разревусь. Надеялась, слезы появятся позже. Но когда вы ушли, я подумала... забывшись, как расскажу обо всем этом Луэлл. Так много нужно было ей сказать, и тут сразу поняла, по-настоящему осознала, что больше никогда ничего не смогу ей сказать, никогда. Эта страшная неотвратимость смерти встала передо мной впервые. А сейчас опять все кажется нереальным. Пока то страшное чувство отступило, но, конечно, вернется снова.

— Так бывает. Вас устраивает Окала?

— Все равно. Пол, вы теряли кого-нибудь, такого же близкого?

— Я уже привык.

— То есть?

— Простите, это звучит глупо. Мои родители живы, в штате Мичиган. Я потерял старшего брата. Он был для меня идеалом. Я ничего не умел делать, но хотел научиться всему только ради его похвалы. А когда выучился, его уже не стало. Но если мне что-то удается, я про себя говорю: “Как это тебе, Джо?” И сразу вспоминаю утрату. Джо был одним из самых физически сильных людей, каких я знал. Когда был маленьким, я мечтал стать таким же. Еще и теперь вроде бы жду его одобрения... И жены я лишился — не таким же образом, но так же окончательно. И теперь испытываю странное чувство. Если бы Дженни умерла, у меня было бы то же ощущение бесповоротной неотвратимости, о котором вы сказали. Но она жива, переехала в Техас. Уверен, больше мы с ней никогда не увидимся. Но она существует, и во сне я ее вижу по-прежнему, а проснувшись, понимаю, что увидеть ее — самое последнее, чего мне захочется.

— Вы это рассказываете, чтобы помочь мне?

— Или самому себе.

— Простите, мне не следовало вас прерывать. Расскажите еще о Дженни.

— Обычная история. В семье ей внушили, что она единственная и неповторимая. Ее учили всему, чему вообще можно учить ребенка: танцы, музыка, живопись и так далее. И ее семейство не могло представить, что такое сокровище достанется простому полицейскому. Если бы мы жили в первобытном обществе, то ее предназначили бы вожаку племени. Но Дженни, казалось, думала иначе. И если у нас появились бы дети, наверно, она была занята по горло заботами. Или нашла бы интересную работу. Вероятно, наша жизнь не доставляла ей удовлетворения. Когда она решила уехать, я ее не упрекал. Что поделаешь? Она страдала от скуки, раздражалась, грустила. Теперь у нее большой дом, развлечения, детишки и даже какое-то ранчо с ангорскими козами. Ее всегда любили.

— Она вас не любила.

— Это единственное, чему ее не научили. Говорила, что любит, верила в это. А теперь любит техасца. Не знаю. Может, если человек слишком доверчив, он никого не может любить по-настоящему.

— Ну, мне это не грозит, — сухо рассмеялась Барбара. Обогнав медленно тащившуюся машину, он с любопытством посмотрел на нее. Когда увидел ее впервые, девушка показалась недотрогой, обидчивой, хмурой. Однако сейчас подумалось, что морщинки у рта и глаз свидетельствуют о решительности и настойчивости. Солнце почти село, и она щурилась под его последними лучами, вздернув подбородок, спокойно сложив руки на коленях. Блестящие каштановые волосы с выгоревшими светлыми прядками, серо-зеленые глаза, высокий лоб, удлиненный овал лица. Сказала, что Луэлл была красивее, и, судя по фотографии, так оно и было. Но Барбару отличала своеобразная прелесть, не такая броская. Плавные линии рук и ног, ощущение покоя, исходившее от нее, когда она просто сидела, производили впечатление лени, расслабленности, но если она что-то делала, движения были ловкими и решительными. При первой беседе с ней он подумал: холодная, рассудительная, лишенная чувственности. Но сейчас, сидя наедине с ней в машине, начинал замечать мелкие подробности, на которые не обращаешь внимания при первой мимолетной встрече; отметил округлость колен, изящные запястья, маленькое ушко. За ужином ее настроение заметно поднялось, и Пол решил пересказать разговор с доктором Нилом, поймав себя на том, что старается ее рассмешить. Однако Барбара сразу посерьезнела, когда он перечислил, что, по мнению доктора, могло тревожить Луэлл в последние недели.

— Сходится с ее письмом, — сказала она. — Сэм Кимбер доверил ей какую-то тайну, а кто-то обманом из нее вытянул. А может, ее встревожила сама тайна, то есть Кимбер объяснил ее по-своему, а Луэлл поняла, что дела обстоят совсем иначе... Все перепутано, правда?

— Нужно поговорить со многими людьми.

— А как выяснить, что за тайна?

— Может, попробуем определить, что не было тайной. Как в кроссворде. Если есть две-три буквы, поиск ограничивается.

— Пол, ее убили, — сказала она изменившимся голосом. — Приехала сюда, а они ее убили.

Хлынули слезы, и она спрятала лицо в ладонях. Затем поспешила в туалет. Вернувшись минут через десять, проскользнула в кабинку на свое место напротив него, обронив:

— Простите.

— Ничего.

— Вы не можете дать мне поручение на завтра? Я буду чувствовать себя лучше, если появятся обязанности.

— Что-нибудь подберем.

— Прошу вас, отнеситесь ко мне серьезно.

— Подберем. Я ведь тоже далеко не продвинулся. Вечером, уже в постели, он стал читать письма Луэлл к сестре. Одно оказалось особенно длинным.

“Барб, когда я так пишу о Сэме, я словно хочу прояснить вещи и для себя. По твоему последнему письму заметно, что ты многое читаешь между строк, и пора поговорить откровенно. Странно, я не решилась бы, если не знала — прости, сестренка, — о твоих отношениях с Роджером. И ты нашла мужество порвать с ним. У вас не было будущего, может, и у нас нет тоже, но я настолько жадно живу настоящим, что не задумываюсь о завтрашнем дне. По-моему, у вас с Роджером был такой же период. Каждый воображает, что его ослепление неповторимо, но, наверно, в определенном отношении у всех бывает одинаково. Только никто в этом не признается. Я очень стараюсь не слишком ехидничать. Ужасно хочется писать слова с большой буквы и еще подчеркивать. А иногда, как школьнице, — приписать: ха-ха! Но напишу с большой буквы только два слова: наверно, я Грешная Женщина. Бесстыдная. Легче все объяснить одиночеством, ранимостью. Но решительно никто не сможет ответить, почему это был и остается именно Сэм.

Я уже писала тебе о нем: возраст и другое. Но внешность не обрисовала. Рост — почти два метра. Продолговатое, очень бледное, отнюдь не аристократическое лицо, а глаза светлые, почти бесцветные. Жесткие темные волосы. Длиннющий дылда, весь из костей и мускулов, жилистый, и в то же время есть в нем нечто свое, индивидуальное. Даже в том, как двигается, ходит и одевается, садится на стул, встает. Кажется резким и сильным, но я никогда в жизни ни при ком не чувствовала себя такой обласканной, защищенной.

Не старался мне понравиться, Барб. Не тот характер. Держался со мной мило, в компании с ним было хорошо. И, по-моему, никто... ни я, ни он даже не помышляли о чем-нибудь большем. И вот его так издергали какие-то налоговые неприятности, что он вдруг позвонил мне по междугороднему. Голос был усталый, подавленный, отчаявшийся — попросил, чтобы я приехала к нему. Представляешь? Абсурд какой-то. Я положила трубку. Что он о себе воображает? Какая наглость! И все двенадцать часов, пока укладывала вещи, пока ехала в аэропорт, чтобы успеть на рейс в Джэксонвилл, твердила себе: это немыслимо. Ведь я не давала никакого повода. С чего он решил, что стоит ему свистнуть, и я примчусь?

Понимаешь, я просто страшно перепугалась. Сэм был как могучий зверь, излучал такую жесткую силу, что я себя чувствовала загипнотизированной, словно кролик перед удавом. Но он оказался таким нежным! И вовсе не самоуверенным. А оба мы были счастливыми и робкими, словно молодожены в медовый месяц, и это было самое неожиданное. Правда, сейчас я уже вряд ли припомню подробности, сестричка. Столько было всего! Если у меня и шевелились сомнения, расстаться ли с Келси, то теперь они развеялись по ветру. Не хочется быть вульгарной, но Келси занимался любовью так, словно сражался за место в олимпийской команде. А я была вроде послушного спортивного снаряда, покорно выполняя его желания и капризы, и мне часто казалось: если потом я похвалю его и поаплодирую, он вскочит и станет раскланиваться. А когда я изображала экстаз недостаточно бурно, Келси воспринимал это как оскорбление своих способностей. А вот Сэм заботится обо мне. Никогда не думала, что мужские ласки могут заставить громко смеяться просто от счастья. Такие рассказы вызывали у меня и раздражение, и любопытство, и одновременно мрачную уверенность в том, что чувственность мне неведома. Но Сэм разбудил во мне настоящую ненасытность. Снова и снова мне нужно испытывать это чудо. Такая стала бесстыжая — достаточно Сэму только посмотреть, и у меня подгибаются колени, охватывает истома. По-моему, я никогда и не знала себя. Впрочем, не уверена, я ли та женщина, в которую меня превратил Сэм. Может, просто момент подвернулся, поветрие. Но все равно это сладостная болезнь. Ничего мне не нужно, только чувствовать рядом его жилистое, костлявое тело, теплые руки, слышать нежные слова любви. До сих пор я и не жила в полную силу. Когда ты рассказывала о вас с Роджером, мне лишь казалось, что я тебя понимаю. Но в затаенном уголке своей пуританской душонки испытывала ужас перед тем, что моя маленькая сестричка придает такое значение чувственности, и даже считала, что ты, пожалуй, слеплена из теста погрубее. И сейчас, Барб, я понимаю, что ты хотела мне сказать, понимаю, чего тебе стоило так резко все оборвать. Если мне вдруг сказали бы: никогда больше не увидишь Сэма, я рвала бы на себе волосы, валялась в пыли и, усевшись на дороге, выла бы, как собака.

Теперь, Барб, ты знаешь обо мне все самое лучшее и худшее. И может, теперь нам легче понять друг друга. Единственное, что омрачает мое безмерное счастье, — сознание вины. Мы стараемся скрывать наши отношения, но, думаю, кто на меня взглянет, поймет все сразу. У Сэма в лесу есть домик. Он называет его дачей, но там все отлично оборудовано и очень уютно. Как раз сейчас пишу тебе на даче, а сама прислушиваюсь, не раздастся ли шум машины на пыльной дорожке, и знаю, как запрыгает сердце от радости, когда услышу. Ты бы видела мой наряд: на мне его белая рубашка с подвернутыми рукавами, плечи свисают до локтей, но я уверена, что Сэм сочтет этот туалет весьма сексуальным. Я чуть-чуть надушилась, мои голые ноги розовеют от желания, и бегут мурашки по телу, ожидающему ласк. Видишь, сестренка, научилась писать тебе больше, чем решилась бы сказать с глазу на глаз. Но мне больше не с кем поделиться”.

Прочитав остальные письма и погасив свет, Станиэл мысленно вернулся к этому посланию. Подумал о Роджере, и вдруг ему стало отчаянно жаль, что он не знал Луэлл Лоример-Хансон. В письмах ее характер отражался настолько зрительно, ощутимо, что был уверен — она бы ему понравилась. Как все безнадежно и несправедливо.

Ночью ему снилась Луэлл. Сон был четкий, но похожий на кошмар, и он проснулся в поту. Луэлл находилась в большом стеклянном сосуде вроде лабораторных колб — нагая, погруженная в прозрачную жидкость, с разметавшимися золотистыми волосами. Поворачиваясь, тихонько касалась стенок сосуда, словно вода в нем была проточной. Потом вдруг раздался голос Дженни — с металлическим оттенком, как будто усиленный мегафоном:

— Ты опоздал, Пол. Всегда опаздываешь или приходишь слишком рано. Но тебя невозможно убедить. Никогда этого не было и не будет.

Он вышел на лестницу, чтобы отобрать мегафон, пока она всех не пере. полошила. Но очутился в странном помещении, где доктор Нил, подпрыгивая и надувая щеки, хлопотал над телом, распростертым на доске. Это была Барбара. Изо рта и носа ее хлынула вода. Нил золотыми ножничками разрезал на ней платье. Широко улыбаясь, он сказал Станиэлу:

— Приготовьте вторую посудину, приятель. Она хотела, чтобы помогали мне вы.

Сон вызвал необъяснимое чувство вины. Пол в темноте посидел на постели, выкурил сигарету, слушая ворчанье вентилятора, заглушавшее другие ночные звуки. Казалось, его комната плывет в каком-то странном экипаже, неуклонно устремившемся куда-то в ночь.

Глава 5

В номере джэксонвиллского отеля Джес Гейбл, вытирая с лица полотенцем льющийся пот, успокаивал себя, что сердце у него в порядке, он же проверялся у доктора. Не может ведь судьба подшутить над ним так жестоко: умереть, когда все подготовлено и до мечты рукой подать. Сколько еще он продержится? Временами его охватывал холод, озноб, опустошенность, и он в ужасе решал — это конец. А потом вдруг накатывала горячая волна победного торжества, и ему хотелось кричать, хохотать, сделать стойку на руках.

Хуже всего было, когда решение неожиданно отложили. Возможно, что-то заподозрили, но спрашивать он не решался. С ребятами из налогового управления нужна осторожность, тем более что договоренность с ними вроде бы достигнута. Стоит однажды утаить от них свой кусок или хотя бы дать повод усомниться, они тут же выгребали из-под курицы все золотые яйца, но оставляли ее в живых. Это означало, что готовы поладить с вами даже тогда, если вы сдаетесь и согласны дойти до суда. Но как только задумаете использовать связи, обмануть или не дай Бог решитесь намекнуть на взятку, они печально улыбались и убивали курицу, ощипав ее догола. Джес понимал, что дошел до предельной черты, и ему оставалось теперь только ждать.

Когда-то давно его сильно позабавил ответ Вилли Статона на вопрос, почему тот грабит банки: потому что там деньги. Джес теперь отчетливо сознавал, что его мотивы в точности те же. Угадал, где деньги, и приготовился взять улов. Будучи студентом факультета права, он подрабатывал в качестве бухгалтера-кассира. После своего третьего, весьма успешного процесса, где выступал адвокатом, он решил отказаться от судебной практики, выбрав бухгалтерский учет, попытавшись получить звание общественного ревизора по налоговой отчетности, и добился его без особых хлопот. И позже ни разу не пожалел. Налоговый чиновник, имеющий звание общественного ревизора по счетам, — птица редкая и ценная. Добившись успеха, он сохранил прежний скромный образ жизни, а побочные доходы шли на выплаты служащим, выполнявшим для него черную работу. Теперь у него своя контора на втором этаже здания Сэма Кимбера, и он оформляет половину коммерческих сделок в округе. Отыщите скрытую, но вполне законную уловку, благодаря которой клиент неожиданно сэкономит пятьсот долларов из налогов за год, и на любой вечеринке в клубе тот станет слагать гимны в честь Джеса Гейбла. И в результате складывается репутация: “Если у тебя затруднения, обратись к Джесу Гейблу”.

Такие рекомендации были вполне заслуженными. Свои контакты с парнями из налогового отдела он удерживал на уровне взаимовыгодного сотрудничества. Никогда ради клиентов не шел на обман, подделку цифр. В иное время, в другом месте Джес Гейбл мог бы стать проводником в джунглях, с такой же непревзойденной уверенностью отыскивая любую тайную тропу, обходя преграды, разбираясь во всех звериных следах, предчувствуя малейшее изменение погоды.

Он старательно, терпеливо лелеял надежду, копил деньги в ожидании подходящего случая. Жены и детей у него не было, никаких расточительных привычек не имел. Он слышал истории о том, как незаметные личности пускались в азартные игры, и им дьявольски везло, но у него не было такой склонности. Выбирая лишь абсолютно законные, солидные сделки, он за последние три года был вынужден, скрепя сердце, отказаться от нескольких выгодных дел. Но сейчас он имел полное право на благодарность Сэма Кимбера.

В некотором смысле это будет просто нарушением этики. Когда Сэм узнает всю правду — а этого не избежать, — он, наверно, придет в ярость, но если подумает, то поймет причину. Джес возьмет у него только кусочек, который все равно забрал бы кто-нибудь другой, и заодно поможет Сэму выбраться из каши скорее, чем он выкарабкивался бы без него.

Проще говоря, налоговая проблема Сэма состояла в том, что ему придется продать что-то из активов. А он, Джес, окажется под рукой, чтобы их подхватить. Нужно только подтолкнуть Сэма.

Если все пройдет удачно, Джес Гейбл станет обладателем очень кругленькой суммы, и его жизнь изменится. Ему уже сорок два, и он слишком долго ждал такого момента. Деньги достанутся ему законным путем. Дальнейшие его мечты, связанные с богатством, пока представлялись смутно и напоминали красочное рекламное приложение из журнала. Джес Гейбл на палубе собственной, построенной по заказу яхты подходит с рекордным уловом тунцов к пристани. Джес Гейбл за рулем своего роскошного белого “ягуара”. Джес Гейбл в Риме. И не совсем определенный, но обязательный образ Девушки мечты рядом — на палубе яхты, в машине, за столиком уличного кафе — веселая, улыбающаяся, влюбленная. До конца жизни станет шесть месяцев в году работать, а оставшиеся полгода развлекаться.

Порой мечты казались ему нереальными, невыполнимыми. Что он сейчас из себя представляет? Сорок два года, темные, редеющие волосы, обвислый живот, карие близорукие глаза за стеклами очков. Серая кожа лица, костюм из магазина готового платья; голос сиплый от двадцати ежедневных дешевых сигар, скверный желудок от многолетнего потребления мороженых продуктов, небрежно содержавшаяся квартира с легкомысленной служанкой, “шевроле” трехгодичной давности — и никаких увлечений. В последнее время его годовой доход составлял семьдесят тысяч, сорок уходили на текущие расходы, и после уплаты налогов оставалось пятнадцать — восемнадцать тысяч, которые он переводил в ценные бумаги. В субботу, примерно раз в месяц, он отправлялся в Тампу, под именем Роберта Уоррена снимал комнату в одном и том же отеле, набирал определенный номер, и ему присылали белокурую проститутку на одну ночь — чистенькую, достаточно привлекательную и умелую. Услуга, на которую может рассчитывать постоянный клиент, который хорошо платит, не доставляет никаких хлопот, не требует никакой экзотики. Иногда приходила несколько раз одна и та же блондинка, но он даже именем ее не интересовался. Это же не Девушка мечты. Просто обыкновенные, в меру глупые женщины, без конца болтавшие о своей дневной работе, детях в школе, о мужчинах, которые их бросают. Вначале, когда он еще привыкал пользоваться этим телефоном, ему присылали чересчур юную, словно раз и навсегда озябшую девушку или такую, что слишком много пила, а однажды появилась даже любительница-истеричка. После каждого такого случая он предъявлял претензии, так что в последние четыре года ему не приходилось жаловаться. Ранним утром в воскресенье он отсылал девушку прочь, потом до полудня отсыпался и, оплатив счет в отеле, уезжал домой.

Но деньги все преобразят. Синюшность лица сменится бронзовым загаром, станет плоским живот, обострятся рефлексы, деньги помогут найти Девушку мечты, и когда она отыщется, станет любить его самого, а деньги окажутся лишь обрамлением, и тратить их они будут вместе. Он найдет о чем с ней поговорить, сумеет ее развеселить. Все будут видеть их всегда вдвоем и станут ему завидовать.

Он снова вытер полотенцем лицо, протер стекла очков. Раскрыв папку, стал просматривать списки, колонки цифр, но сосредоточиться не мог. Как только отложил папку, зазвонил телефон. Перекинувшись через постель, он схватил трубку, не дожидаясь второго звонка.

— Джес?

— Так точно, Кларенс. В полной готовности и нетерпении.

— Все решено. Двести тридцать одна тысяча триста. Двухмесячная льгота для выплаты. Официальное объявление появится в понедельник. Доволен?

— Кларенс, дружище, конечно. Сэма это основательно вытрясет, но, по-моему, в общем решение справедливое. Его согласие можно считать автоматическим. Я тебе очень обязан.

— Сожалею, что дополнительное рассмотрение затянуло решение, но тут ничего не подпишешь. Компромиссные выплаты всегда вызывают подозрительность, поэтому потребовал дополнительного рассмотрения. Понимаешь, нам не хотелось бы, чтоб Кимбер похвалялся, что легко отделался.

— Не так уж и легко, Кларенс. Ведь у вас в руках была полная картина его финансового положения. Большей суммы он не потянул бы.

— Надеюсь, не стоит напоминать, что до официального объявления ты ни о чем не знаешь?

— Немедленно, дружище, стану трубить на весь мир, чтобы ваша контора никогда мне не доверяла.

— Я должен был тебя предупредить.

— Понимаю, парень.

Сразу после этого разговора Джес Гейбл набрал по междугородному коду номер Чарли Дилера в Центральном банке на Лимонной улице, номер прямой связи, минуя коммутатор банка. Джес встревожился, когда трубку подняла секретарша Дилера. Изменив голос, он скороговоркой отрекомендовался как Уоррен из Джэксонвилла, зная, что по названию города тот все поймет. Девушка сказала, что мистер Дилер на минутку вышел, а через несколько секунд послышался голос Чарли:

— Алло? Я... ждал твоего звонка.

— Отстегнули два месяца для уплаты, так что давай навались.

— Что ж... наверное, можем начать.

— Чарли, я тебе со всей ответственностью говорю: сейчас нет времени на раздумья. У тебя есть бланк с моей подписью, есть чеки, деньги на расходы, так что будь добр, приложи все усилия и протолкни в вашем отделе по кредитам. Мне нужно, чтобы уже сегодня все было на том специальном счету.

— Но, Джес!

— Чарли, нажим и просьбы уже позади, сделка заключена, и может, я невежлив, но личный договор с твоей подписью у меня под рукой, у тебя тоже есть копия, и если начну колебаться, можешь прищемить мне хвост так же, как я тебе сейчас.

— Мне только неясно, откуда у тебя такая уверенность, что Сэм выберет именно эту возможность?

— Это наилучший, первоклассный выход для него, и я ему докажу, а мистер Сэм признает только первоклассные вещи.

— Сейчас займусь этим, — произнес Чарли немного увереннее.

— А я позвоню Сэму.

Джес заказал личный разговор с Сэмом Кимбером. Слышал, как Энджи Пауэлл говорит телефонистке, что мистера Кимбера нет, она не знает, когда вернется, и поэтому попросил к телефону Энджи.

— Привет, Джес, — послышался ее голос. — Честное слово, не знаем, где он. Только что я звякнула на дачу, там никто не отвечает. Ты же знаешь, он всегда нам говорил, где его искать, но с тех пор, как утонула Луэлл, сам не свой. Какой-то прибитый, на все ему наплевать. Все бумаги положила ему на стол, он был здесь утром целый час, а когда уехал и я зашла за бумагами, ничего не подписал. Думаю, он их даже не просмотрел. Понятия не имею, что он целый час делал. Вчера у нас было закрыто, все ездили на похороны. Говорят, когда все разошлись, он там остался сидеть в машине. Чем могу тебе помочь?

— Думаю, лучше всего, Энджи, если ты постараешься передать ему мое сообщение. Скажи, что все проскочило. Что на шесть тысяч триста с небольшим хвостиком больше, чем я предполагал, и шестьдесят дней для выплаты.

— Шесть тысяч триста сверх. Господи, Джес, уверена, еще неделю назад это его обрадовало бы, а сейчас, боюсь, что когда передам, он посмотрит на меня отсутствующим взглядом.

— Скажи, что я выезжаю и вместе все обмозгуем и найдем первоклассный выход. И пожалуйста, звякни ко мне вниз, передай Бетти, что не позже трех буду в конторе и полчетвертого жду там Джимми и Роско. И отыщи для меня, если удастся, след Сэма.

— Попытаюсь, Джес.

Когда Энджи Пауэлл вышла из кабинета Сэма Кимбера, Пол Станиэл, подняв глаза от журнала, вопросительно поднял брови. Энджи сказала:

— Это не он, мистер Станиэл. Кое-кто другой, кто тоже пытается его поймать.

Она села за свой стол, и Станиэл слышал, как звонит какой-то Бетти и передает поручения от некоего Джеса. Пожилая женщина из приемной пошла вниз с грудой папок в руках, и Станиэл впервые в жизни остался наедине с самой высокой девушкой, какую когда-либо видел. Он уже понял, что она сантиметра на два выше его метра восьмидесяти, хотя носит сандалии без малейшего намека на каблук. И боялся даже представить ее с девятисантиметровыми каблуками и высоким начесом из золотистых волос.

Сначала он решил, что Сэм Кимбер с его ростом метр девяносто держал ее только потому, что она отвечала его меркам. Однако во время долгого ожидания сделал вывод, что девушка не просто украшение офиса. Она работала как заведенная, уверенно выпроваживая посетителей, говорила по телефону, принимала мелкие решения. Темно-золотистые локоны при ходьбе смешно подпрыгивали. На ней была белая блузка и лимонно-желтая юбка. Все в ней казалось чрезмерным — очень крупное лицо, чересчур блестящие зубы, огромные глаза, как самостоятельные существа. Прикинул, что весу в ней килограммов семьдесят, но отметил, что тело отлично тренированное, с атлетической мускулатурой. Вероятно, ей нет еще двадцати. Никаких колец на руках. Запах мыла и свежих цветов. Несмотря на могучий рост и мышцы, на ловкую секретарскую сноровку, производила странное впечатление детскости. Может, этому способствовал высокий ясный голос и серьезное отстраненное выражение лица.

Она быстро выхватила из машинки какой-то документ, разделила экземпляры, один положила на стол миссис Ниммитс. Его удивила отличная организация дела в офисе. Помимо внушительного современного оборудования, высокой дисциплины труда, делового спокойствия, бросался в глаза высокий уровень канцелярского автоматизма.

— Кажется, у мистера Кимбера очень широкие коммерческие интересы, — заметил Пол.

— Конечно. Мы поддерживаем контакты со многими фирмами, — ответила с улыбкой Энджи. — Лес, обработка почвы, контракты и так далее. Но сейчас как раз затишье. Время, чтобы подчищать хвосты. Строят очень мало, и теперь как раз не заключаем никаких контрактов. Но мне гораздо больше нравится, если все вокруг кипит и крутится. Я до работы жадная.

— А мистер Кимбер как переносит эти дни? По тому, как изменилось выражение ее лица, Пол сообразил, что, пожалуй, далеко зашел.

— Я уже час назад сказала вам, мистер Станиэл, что являюсь личной доверенной секретаршей мистера Кимбера, и если бы вы мне сказали, в чем дело, возможно, избавила бы вас от долгого ожидания. По картотеке я выяснила, что мы никогда не имели дела с вашим страховым агентством. И если вы рассчитываете на что-нибудь его подговорить, не успеете сказать и трех слов.

— Не собираюсь его подговаривать, мисс Пауэлл. Это всего лишь обычное расследование перед выплатой страховки.

Усевшись на край стола и сложив красивые, загорелые руки, она нахмурилась:

— Если речь идет о рядовом деле, может, вам вообще не следует его беспокоить.

— Расследование обычное, но в конкретном случае... его связь... отношения... это деликатная вещь, и, думаю, лучше мне поговорить с ним лично.

Глаза ее расширились, губы поджались.

— Ваша страховка не касается случайно миссис Хансон? Станиэл, стараясь скрыть удивление, повторил:

— Это деликатная вещь.

— Он не обрадуется, если вы беспокоите его по такому делу.

— Если кто-то отказывается сотрудничать, единственное, что остается, — написать отрицательный отзыв.

— Значит, все же речь идет о ней.

— Я этого не говорил.

— Думаю, вам придется побеседовать с ним. Я ничего не знаю об этой женщине. И знать не хотела.

Голос ее посуровел. Села к машинке, заложила новый лист. Станиэл подумал, что, вероятно, были задеты чувства этой красивой великанши.

— Вы давно работаете у мистера Кимбера?

— Три года.

Он осторожно заметил:

— По-моему, совершенно естественно, что вы расстроены из-за Луэлл Хансон.

Ее пальцы застыли на клавишах. Обернувшись, она изумленно посмотрела на него.

— С чего бы мне расстраиваться из-за нее. Я не расстраиваюсь ни из-за одной женщины мистера Сэма, пока она не попробует его как-то задеть. А если и заденет, думаю, он способен о себе позаботиться. Желать женщину — это мужское дело, и я не обязана это понимать, ведь так? Могу испытывать грусть, сожаление, оттого что так устроено, но это бремя, которое мужчина вынес из рая, вот он и грешит, а Бог сам решает, простить или нет. Не обязана я понимать и то, почему существуют женщины, которые соблазняют мужчин и превращают их в мальчишек с грязными наклонностями даже без церковного благословения, которое все-таки оправдывает перед Богом эти мерзости. Но я не желаю ничего знать о таких женщинах или интересоваться ими, мистер Станиэл. К сожалению, Луэлл Хансон умерла на полпути своих грязных замыслов, не успев проглотить мистера Сэма, который сейчас изображает печаль из-за неутоленного желания. Но это пройдет, появится новая, потом следующая, а когда его плотский огонь пойдет на убыль, стану молиться, чтобы он примирился с Богом и очистился от греха.

Речь была произнесена певучим голосом и немного смахивала на церковную проповедь. Потом, мягко покачав головой, она добавила обычным тоном:

— Нет у меня никаких оснований расстраиваться из-за такой женщины.

— Простите, я не знал.

— Большинство людей не понимают. Но меня это не волнует. Меня-то грех не коснется, мистер Станиэл. Такая моя судьба, что вокруг толкутся парни, подмигивают, пялятся и пробуют лапать. Бог сотворил меня желанной для мужчин, чтобы так испытать. Я его агнец. Когда мне было пятнадцать, я два дня и две ночи простояла на коленях, спрашивала его, могу ли скрыть тело от всего света и провести жизнь в молитве. Но он повелел мне жить здесь, в миру, чтобы одолевать искушение и соблазн, потому что некоторые из искусителей еще могут обрести царство небесное. Мое тело — храм Божий, и я держу его в чистоте, благолепии, оно останется неоскверненным.

Она снова от распевной речи перешла к нормальному тону:

— Я и не надеюсь, что многие это поймут, мистер Станиэл.

— А мистер Кимбер понимает?

Она вздохнула:

— Так... немного. Только не позволяет мне читать ему мораль. Говорит, каждый должен идти своей дорогой и ко всему прийти в свое время. Господи, наверно, он нескоро поймет, на какой скверный путь вступил. Я иногда из-за мистера Сэма прихожу в отчаянье. Но потом выйду из дома, пробегу или проплыву километра два, устану как следует, тогда становится лучше. Вы, мистер Станиэл, вроде бы здоровый, сильный человек, но пока здесь сидите, выкурили уже две сигареты, это позор — сознательно вредить себе.

Энджи нахмурилась и потрясла головой:

— Хотела бы я знать, куда он подевался. Может, вовсе сегодня не явится. Ничего не могу вам обещать.

Пол поднялся.

— Можно мне позвонить попозже, вдруг вы узнаете что-то новое?

— Я попрошу миссис Ниммитс принести мне что-нибудь перекусить, гак что буду все время на месте. Хотите, чтобы я ему сказала, по какому поводу вам нужно с ним встретиться?

Он улыбнулся:

— Все равно ведь скажете, не так ли?

— Естественно. Просто мне интересно, попросите ли, чтобы я ему ничего не говорила.

— Вы лучше знаете, что делать, мисс Пауэлл.

* * *

Без четверти одиннадцать Станиэл свернул на частную дорогу к владениям Хансонов у озера Ларра. Буйная тропическая растительность совершенно скрывала главное здание поместья, так что с дороги его не разглядеть; приблизившись, он увидел солидное нестандартное строение из кипарисового дерева, с белыми рамами. Низкое современное, пристроенное крыло вступало в контраст с линиями более древней части. Припарковавшись, Станиэл вышел из машины, посмотрел в сторону озера, где сквозь деревья проглядывал остов яхты. Обнаружилась извилистая тропинка — белая полоска среди висячих усов испанского лишайника. За яхтой переливалась голубая гладь озера. Отметив краем глаза машину Хансона на берегу, он направился к трапу яхты.

Когда он уже был на верхних ступеньках, на палубе появился Келси Хансон в голубых блестящих плавках и закричал:

— Ни шагу дальше! Что нужно?

Станиэл, остановившись, оглядел его. Хансон был мускулистый, загорелый парень, волосы, брови, ресницы его выгорели добела. Держался враждебно, высокомерно. Несмотря на некоторую полноту, лицо было довольно красивым. Напоминал телохранителя, изготовившегося вышвырнуть с пляжа пятидесятикилограммового бродяжку. Станиэл обратил внимание, что загар прикрывает физическую изношенность. Туловище уже заплывало жиром, и если бы не загар, лицо казалось бы опухшим, водянистым.

— Мне нужно поговорить о страховке вашей жены.

— А что с ней неясного?

— У меня несколько вопросов...

— Пришли их по почте, приятель.

— Это отнимет несколько минут вашего...

— Ты их уже использовал, приятель. Так что разворачивайся и вали вниз.

Станиэл усмехнулся про себя, вспомнив советы доктора, подошел к Хансону и громко, твердо проговорил:

— Вы глупец и бездельник, я расследую самоубийство вашей жены. Я не какой-нибудь коммивояжер, у меня контакты с полицией. Если и дальше станете глупить, так вас разогрею, что глаза на лоб полезут.

Когда он поднялся на палубу, Хансон попятился.

— Что же вы сразу не сказали, приятель? — Именно это я сделал.

— Вы не представляете, сколько бродяг здесь слоняется, и все норовят... Послушайте, но Луэлл вовсе не покончила с собой.

— Вот это я и должен установить, и если вы в состоянии уделить мне немного своего драгоценного времени, мистер Хансон...

— Господи, у меня ничего и нет, кроме времени, старик.

Улыбка Хансона выражала и просительность, и похвальбу.

— Заходите, сядем где-нибудь в тени. Я не хотел вас оскорбить. Ничего дурного. В последнее время я живу в постоянном напряжении.

Станиэлу был понятен его недуг. Праздность. Похоже, Хансон не способен испытывать никаких подлинных чувств. Злоба, радость, любовь, ненависть, ревность — все эмоции испарились, подмененные притворством, судя по неуверенности в его глазах и по манере извиняться.

— Разумеется, ничего дурного, — подтвердил Станиэл, обмениваясь рукопожатием.

Они вошли в жилое помещение, где Пол отказался и от кофе, и от стаканчика. Они сидели в длинной гостиной, обшитой деревом, обставленной тяжелой, массивной мебелью. Здесь же находилась музыкальная аппаратура, каменный камин и большой бар.

— Что означает эта глупость насчет Луэлл? — спросил Хансон. — Кому стукнула в голову такая чудная идея?

— Пока можно говорить лишь о такой возможности. Насколько мне известно, вы не жили вместе.

— Уже около года.

— Вы считали ее виноватой в том, что ваш брак навсегда распался?

— Минутку, минутку, я вовсе не уверен, что он распался бы навсегда.

— Полагаете, она бы одумалась?

— Что ж, я надеялся на это. Она могла вернуться в любое время. Была ли Луэлл виновата? Наверно, оба мы наделали ошибок. Я слегка переборщил, и она меня застукала. Устроила из этого настоящий бедлам. Черт возьми, с этими девчонками ведь ничего серьезного не бывает. Просто... обычное дело. А Луэлл ничего этого не понимала, вроде бы и не знала привычек нашего круга. Сначала я надеялся, что станет своей, и она, наверно, тоже так думала. Как бы то ни было, мы условились расстаться на год, и никто не докажет, что она ко мне не вернулась бы.

— А вы хотели, чтобы вернулась?

— Естественно!

— Несмотря на ее связь с Сэмом Кимбером? Хансон дернулся как от удара.

— Оказывается, вы здесь принюхивались, мистер... — Он посмотрел на визитку. — Мистер Станиэл. У вас нет никаких доказательств.

— Это несомненный факт, мистер Хансон.

— Наверно... наверно, так. Однако это такая вещь, о которой не хочется думать. Я просто не в состоянии представить. Луэлл была такая… осмотрительная. Разборчивая. Понимаете? Воспитанная. Аэтот Кимбер, он же в два раза старше ее, обыкновенный неотесанный мужлан. Не могу понять, как она напоролась. Месяцев шесть назад, когда о них стали сплетничать, я с ней говорил в последний раз. Хотел узнать, правду ли болтают. Но она ничего не отвечала. Очень вежливо, спокойно улыбаясь, напомнила о нашем уговоре. Пройдет, мол, год, и она скажет о своем решении. Я говорю: ходят слухи, что ты спуталась с Сэмом Кимбером. А она отвечает: всякое можно услышать, если долго прислушиваться, потом села в машину и укатила. Тогда мы виделись в последний раз.

— Но она могла к вам вернуться, даже если все было правдой?

— Черт возьми, вам-то какое дело?

— Я лишь рассматриваю возможности, мистер Хансон. Что, если она хотела вернуться, но боялась, что своим романом с Кимбером все испортила? И тогда из чувства вины, угрызений совести утопилась.

— Как бы не так! Прекрасно знала, что может ко мне вернуться.

— Потому что если вы ее не примете, отец лишит вас наследства?

Хансон немного испугался:

— С кем это, к дьяволу, вы наговорились? Возможно, об этом болтали, но все неправда. Конечно, старина Джон угрожал, но так он говорит с тех пор, как мне исполнилось семнадцать. Да и мать никогда ему не позволит. С чего бы он решил именно теперь? Я бы ее принял обратно, потому что... мне хотелось, чтобы она вернулась.

— По-вашему, она была непостоянна в чувствах?

— Луэлл? Не сказал бы. Она все воспринимала чересчур серьезно. И не очень веселилась. Не знаю, имеет ли это значение.

— Значит, и к мистеру Кимберу относилась серьезно?

— Наверно... да. Очевидно, серьезно.

— А если это он решил с ней порвать? Хансон в раздражении уставился на него.

— Не понимаю, о чем речь, черт побери? Я вообще понятия не имел, что она застраховалась. Кстати, кому достанутся деньги?

— Ее матери и сестре.

— Клянусь, Станизл, я не в силах представить, чтобы Лу покончила с собою, да еще таким способом. Она отлично плавала, не хуже меня. Нелегко утопиться, если чувствуешь себя в воде, как дома. Все инстинкты взбунтуются.

— Но это все-таки вероятнее, чем несчастный случай?

— В него тоже верится с трудом, но все ведь твердят об этом. Логичнее предположить, что кто-то ее утопил. Но и тогда полная бессмыслица. Полдень. То озеро не такое большое, как здесь. Откуда узнаешь, что тебя никто не видит. Оттуда, где утонула, видны дома на другом берегу. И как могли ее утопить, не оставив на теле никаких следов? Лу казалась хрупкой, но была сильной. Может, перегрелась на солнце или отравилась чем-то и в воде потеряла сознание. Все, кому хотелось меня подколоть, сообщали, как она в последнее время хорошела. Может, принимала какие-то таблетки и перестаралась. Как, черт возьми, теперь это выяснишь?

— Если нам удастся найти основания для самоубийства, не придется платить страховку в двойном размере.

Хансон скривился.

— Понятно, приятель. С чего бы я стал помогать экономить ваши вонючие денежки?

— Деньги страхового агентства, не мои.

— Если б оставила письмо, избавила бы вас от хлопот.

— Возможно, и оставила.

— Кому? Ничего не понимаю.

— Кимбер здесь пользуется большим влиянием, может, ему не понравилось бы, если называют его имя в такой связи, вам не кажется?

— У вас что — не все дома?

— А если послала какое-то письмо вам, Хансон? И вы скрываете это, чтобы не выглядеть плохо в глазах общества.

Хансон сначала откровенно изумился, затем невесело рассмеялся.

— Разве можно выглядеть еще хуже, чем я сейчас? А Кимбер не такая уж важная птица, да никогда ею и не будет.

Он вдруг сменил тему разговора. Станиэл уже давно привык ничему не удивляться, но сейчас он начинал понимать, почему женщина, писавшая те письма, могла поначалу восхищаться Келси Хансоном.

— Я немало думал и кое-что понял, Станиэл. В основном, о возможностях, шансах. Когда они исчезают, легче всего сказать, что ничего не стоили. Я не понимал, что Луэлл — это соломинка для меня. Папа, наверно, знал. Что Лу была для меня шансом, я понял тогда, когда она от меня ушла, сообразил, что прозевал свой случай. Ну и сам себя уговаривал, что она, собственно, не нужна была мне. Но доводы рассудка не всегда действуют. Мне захотелось снова заполучить эту возможность по имени Луэлл. Так захотелось, что даже заболел. Не из-за папиных угроз, ради себя. Я ведь от себя не в восторге, Станиэл, сознаю свою никчемность. Решил: если пойму, отчего я такой, может, удастся найти выход... Записался на лекции, старался отыскать какой-то смысл в жизни. Если нашел бы хоть полуответы, хотел прийти к Луэлл, начать с ней другую жизнь. Но эти ученые мужи не в состоянии дать ответы, не нашел я их и в мудреных книгах. Кинулся даже к психиатру, и тот после четырех сеансов объявил, что все дело в чувственной инфантильности, так как все мои проблемы за меня решали другие. И добавил: если лечиться психоанализом, может, года через два появятся результаты, но не обязательно. Тогда я вбил себе в голову, что добьюсь всего собственными силами. И не добился ничего. Изображал трагическую личность, чтобы охмурить несколько смазливых студенток, говоря себе: займусь сексом с теми, кто знает в нем толк, а может, у кого-нибудь из этих курочек позаимствую идею-другую. Но Лу умерла. И вся трагикомедия, которую я разыгрывал, потеряла смысл. И теперь не представляю, дьявол меня возьми, что с собой делать. Бедный богатый мальчик! Придется как-то доживать век. Как-нибудь.

Он страдальчески улыбнулся.

— И ни одна проклятая минута, приятель, из предстоящих лет меня не радует. Прошляпил я свой последний шанс.

— Пока не подвернется следующий.

— Где, парень?

Станиэл окинул взглядом комфортабельную гостиную с широкими окнами с видом на голубое озеро.

— Где-нибудь, только не здесь. Вам тридцать? Лет через пять будете выглядеть на пятьдесят.

— Жаль, что я вообще начал этот разговор. Незачем нарываться на ваши комплименты.

Мерное жужжание кондиционера заглушил звук сильного мотора и три коротких гудка. Хансон быстро встал, вышел наружу, и Станиэл побрел за ним. Внизу, метрах в шести от них, покачивался на волнах роскошный спортивный катер из тикового и красного дерева. Женщина за рулем выключила мотор и засмеялась. Сзади ее важно восседали двое малышей в больших оранжевых спасательных жилетах, серьезно разглядывая их.

— Я сегодня за посыльного, дорогуша. У Лорны и у нас не работает телефон, у тебя, наверно, тоже. Вечеринка у Стю и Лорны — около пяти.

Веснушчатая нервная энергичная молодая женщина. Кокетливо передернув плечами, она добавила:

— Золотко, возьми к ним и своего молчаливого дружка.

— Он здесь из-за страховки, — отмахнулся Хансон, даже не думая их познакомить. — Потом расскажу.

— Мамочка, давай поедем быстрее, — попросил один из малышей. Женщина, согласно кивая, включила мотор и, сделав широкий разворот, исчезла, оставляя сверкающий водный след.

— Никогда не любила Лу, — заметил Хансон.

— Что вы сказали?

— Миссис Брай. Наши соседи. Лу для нее была пустое место. Помню, Лу объявила, что Сью совершенно примитивна. А чего она, к дьяволу, хотела от Сью? Чтобы та была советником в Белом доме?

Повернувшись к Станиэлу, посмотрел на часы:

— Сожалею, ничем не могу помочь, приятель. Сейчас у меня партия в теннис. Придется спустить с потом старую выпивку, чтобы залить новую. Когда Станиэл спускался по трапу, Хансон крикнул вслед:

— Что-нибудь узнаете, дайте мне знать.

— Если хотите.

— Хочу. Спасибо.

Станиэл отправился сразу в мотель. Барбары в ее номере не было. Оставив машину, он пешком пошел к центру и обнаружил ее у стойки в первой закусочной, попавшейся по дороге. Сначала удивившись, она встретила его милой теплой улыбкой.

Когда официантка, приняв его заказ, отошла, он тихонько сказал Барбаре:

— Вы могли бы оказать мне одну неприятную и, пожалуй, немыслимую услугу. Хансон принял меня за пронырливого наглеца. Вы могли бы подтвердить это?

— С удовольствием.

— Спасибо. Стю и Лорна. Это супруги Кивер?

— Да.

— Может, звякнете им, скажете, что чувствуете себя одинокой, напроситесь на выпивку и ужин. Когда общество разогреется, начните ворчать на меня, возмущаться тем, что я хочу доказать. Потом попытайтесь навести Келси на мысль, что убийство, как ни абсурдно, выглядит вероятнее, чем самоубийство. Затяните всех в эту игру, если удастся.

— Пол! Не думаете же вы, что кто-то из них...

— Нет. Но они здесь живут. Мы — нет. Здесь две возможности. Может, в разговорах выплывет нечто, проливающее свет на мотивы. Запоминайте все, что услышите. А завтра все сказанное разнесется по городу и опять может принести новости. Справитесь?

Она протянула руку ладонью вверх.

— В чем дело?

— Давайте десять центов. Нужно ведь позвонить им. Вернулась очень довольная.

— Она обрадовалась моему звонку — значит, телефон у них заработал. Стю заедет за мной в половине пятого по дороге домой и отвезет обратно, когда все разойдутся.

— Если там что-то произойдет, найдите телефон, позвоните мне в мотель, выходите на дорогу, ждите — я за вами приеду.

— Постараюсь, Пол. А сейчас передо мной... я бы сказала, трудное дело. Келси сказал, чтобы я позаботилась о вещах Лу. Я сама должна решить, что переслать ему. Звонила миссис Кэри, и она сказала, что даст ключ в любой момент. Вещи с пляжа принесли в квартиру. И ее машину туда подогнали. Я говорила по телефону с Уолтером Эннисом, ее адвокатом. Вполне любезный человек. Он устроит, чтобы я получила деньги по ее чековой книжке. Говорит, их немного, чуть больше восьмидесяти долларов. Нужно найти документы на машину, передать ему их вместе с ключами, он ее продаст. И нужно отобрать вещи, которые... послать домой, об остальных он тоже позаботится. Но мне очень нелегко... идти в ее квартиру, Пол.

— Мне бы тоже хотелось туда заглянуть, если не возражаете.

— Я надеялась, что вы пойдете со мной.

— Только, возможно, мне придется на минутку оставить вас там одну.

— Это ничего. Нужно только начать, перешагнуть порог, а дальше я справлюсь.

— Тогда за дело.

Глава 6

В половине третьего Станиэл должен был встретиться с тем человеком, который первый обнаружил, что Луэлл Хансон, вероятно, утонула. Уиллард Мапл с семейством проживал в многоквартирном доме километрах в трех от озера Фламинго. По улице и во дворах с визгом бегали, носились на велосипедах дети. Мапл оказался тощим мужчиной лет тридцати с запавшими щеками и бледной татуировкой на обеих худых руках. Когда явился Станиэл, он подстригал кусты. Они зашли для разговора в тень гаража.

— В тот день, мистер Станиэл, моя смена кончалась в полдень. День был жаркий, прихожу я домой, а Пег говорит: поедем искупаться. Ладно, говорю. Но пока мы собирались, обедали, да еще Пег договорилась с сестрой, что по дороге заедем за ними, получилось, что добрались до озера минут двадцать второго. Пит и Эм, да один их ребенок, наших трое детишек да мы вдвоем — все втиснулись в наш старый фургончик. К озеру ведут три тропинки, и мы делаем так: если один пятачок заполнен людьми, спускаемся по второй дорожке и так далее. Но там была только одна машина, так что нас устраивал этот пляж. Фургон я приткнул в тень, вытряхнулись из него, забрали вещи и спустились к берегу. Там было расстелено полотенце, рядом пляжная сумка, дамские сандалии, радио играет, и нигде никого. Сначала мы ничего плохого не подумали, да еще четверо ребятишек устроили бедлам, с криком носились вокруг трухлявого пня, они, видите ли, спрятали там в прошлый раз какие-то сокровища. Пит уверял, что какая-нибудь парочка на минутку заскочила в кусты. Но моя Пег заметила женские следы, они шли к воде по песку, накануне прошел дождь, и следы хорошо заметны. Тут уже стало страшновато. Мы хорошенько осмотрелись вокруг — никого. Стали кричать по одному, а потом все вместе. После этого и детишки примолкли, и мы заговорили вполголоса. Пит сказал: хорошо же мы будем выглядеть, если поднимем крик, что кто-то утоп, а потом окажется, этот кто-то на лодке перебрался на тот берег. А Эм говорит: если уехала, почему не выключила транзистор, а? Тогда мы с Пег остались на пляже, а Пит вместе с Эм и детьми на фургоне поехали к бензоколонке. Оттуда по телефону сообщили: похоже, какая-то миссис Хансон утонула, сказали где. Имя мы уже знали, потому что посмотрели в ее сумочку, которая лежала в пляжной сумке. Как мы договаривались, Пит отвез Эм с детьми домой и вернулся так быстро, что поспел раньше спасателей, но уже набежало несколько зевак, они передали другим, и началась давка. Может, то, что я скажу, покажется ужасным, но когда все сбежались, я больше всего боялся, что подойдет по берегу та сумасшедшая баба и спросит, что здесь, черт побери, происходит. Ну, когда спасатели приготовились, появляется лодка, и рядом парень в очках для нырянья и с ластами. Парень орет, все на него смотрят, а он плывет на боку и что-то тащит. Бросились ему навстречу, парень был крепкий, но когда встал на дно и хорошенько разглядел, что приволок, кинулся в сторону, и его вырвало. Давали ей кислородную подушку, но и с двадцати метров было видно, что это мертвому припарки. Прикрыли ее, положили в “скорую”, а народу собралось столько, что им пришлось включить ту чертову гукалку, чтобы выбраться оттуда. Помощник шерифа сказал, что мы с Питом должны дать показания, раз это мы заявили о несчастье, поэтому мы поехали в контору шерифа, ответили на вопросы и все подписали. С тех пор мы там не купаемся и вряд ли туда поедем когда-нибудь. После таких историй и вода кажется другой. Как вспомню, так вроде слышу, как наяривает приемник, а она уже мертвая под водой. Я столько раз уже все рассказывал, что вряд ли что-нибудь пропустил.

— Вы сами видели следы босых ног?

— Все их видели, хорошо рассмотрели.

— Она бежала к воде?

— Нет. Не сказал бы. Просто сложила вещи и спокойно пошла в воду, по-моему, ни быстро, ни медленно. Ровный шаг, всего пять следов, последний на самом краю, даже пальцы чуть-чуть размыло.

— Из тех трех спусков к озеру эта дорожка лучше других?

— Ну, там больше места для парковки и машину легко развернуть. Если, скажем, там было бы четыре машины, наверно, мы проехали бы дальше, но если три или меньше, места хватит. И песок получше. Иногда привозят лодки и спускают там в воду.

— Когда вы подъезжали, не заметили — кто-нибудь возвращался по этой дороге?

— Место там открытое, я бы увидел любую машину, отъезжавшую по этим трем дорожкам. Когда выбираешь, не переполнен ли пляж, на такие вещи обращаешь внимание.

— Вот рисунок того пляжа, мистер Мапл. Будьте любезны, отметьте на нем, где находилось полотенце, приемник, пляжная сумка и ее машина.

— Отличная работа. Машина была здесь, капотом точно у этого дерева, с левой стороны пляжа. Полотенце аккуратно расстелено тут. А пляжная сумка на траве у кромки песка, приемник прислонен к сумке в тени этого дерева. Сандалии стояли точно у полотенца — одна прямо, а вторая, перевернутая, на первой, будто она их просто сбросила.

— Благодарю вас, мистер Мапл. Вы исключительно наблюдательны и очень мне помогли.

— Только не ей. Пег твердит: если бы не возились так с обедом, могли бы добраться туда к половине первого, я же отлично плаваю, так кого угодно вытащил бы из воды, если недалеко от берега. А она-то была рядышком, самое большее — метров двенадцать — пятнадцать. Но сколько ни повторяй “если бы”, ничего уже не изменишь.

* * *

Когда Станиэл позвонил в контору Кимбера третий раз, Энджи Пауэлл сказала, что он может заехать к шести, но, возможно, придется немного и подождать. В половине четвертого он подъехал к квартире Луэлл. Барбара старалась держаться непринужденно, однако чувствовалось, как она напряжена. Она сидела на кухне, перед ней на столе стояла металлическая шкатулка с замочком и коробка с бижутерией.

— Нужно, оказывается, разобрать гораздо больше вещей, чем я рассчитывала. Наверно, придется закончить завтра. Это я нашла в платяном шкафу, а в коробке был ключик. Вот бумаги на машину для Энниса. Личные документы. А это что? Бумага на акции, которые ей устроил Кимбер?

Станиэл рассмотрел ее.

— Это копия договора между компаньонами. Здесь указано, что ей принадлежит двенадцатая часть недвижимости.

— Она получала девяносто долларов в месяц. Как с ними? Он нашел соответствующий пункт контракта.

— Партнеры выкупят ее долю за ту сумму, которую она вложила. Семь тысяч.

— И кто их получит?

— Завещания, вероятно, вы не нашли?

— Нет.

— Тогда, наверно, достанутся Хансону.

— Боже, ведь это несправедливо!

— Возможно, он откажется. Этот контракт вам тоже следует передать Эннису. Очевидно, ему понадобится от Хансона что-нибудь вроде заявления об отказе.

Через стол она протянула ему два кольца — обручальное и свадебное.

— И эти перстни. По-моему, этот бриллиант дорогой. Взяв его в руки, Станиэл постарался вспомнить двухчасовой семинар для полицейских, посвященный драгоценным камням. Пожалуй, один карат. Высокая огранка, чисто-белая.

— Очевидно, весьма дорогой.

— Нужно вернуть ему?

— Почему вы спрашиваете меня, Барбара?

— Ненавижу жадность, желание заграбастать. Поэтому готова к сентиментальным жестам. Ладно, плевать, здесь действительно мало стоящих вещей. Когда ушла от него, оставила все, что он ей покупал. И свадебные подарки от его друзей. Такая она была. Все еще не могла решиться, требовать ли от него законное содержание. Гордая была. Наверно, это и мой недостаток. Чрезмерная гордость. Хотелось бы отослать Келси его вонючий бриллиант, ну а вдруг за него можно получить тысячу долларов? Мамины счета от врачей ужасны. И станут еще больше.

— Так оставьте его себе.

Она несмело улыбнулась.

— Именно такое подтверждение мне требовалось. Спасибо. Обручальный перстень ему верну, там внутри инициалы. Он тоже с неплохим камешком. Компромиссное решение. Их в моей жизни полно. А вот здесь куча фотографий, отошлем ему. И свидетельство о браке — в его сундук с трофеями. Вечером можно забрать с собой, и сразу отдам. Мебель чужая, взята в аренду. Не так уж много придется отправить домой пароходом. Пара багажных мест, ни серебра, ни гардероба.

— Когда все подготовите, я позабочусь об отправке.

— Спасибо, я лучше заберу с собой, заплачу за лишний вес, если потребуется. Наверно, нужно сказать миссис Кэри, что завтра приду опять. И она опять устроит, прежде чем впустить, целый спектакль.

— Она не дала вам ключ?

— У нее только один.

— А где ключ вашей сестры?

— Я не нашла.

Нахмурившись, он подошел осмотреть входную дверь. Замок при уходе нужно было закрывать снаружи.

— В чем дело. Пол?

— Не понимаю. Значит, ключ она взяла с собой на озеро.

— Но его нет нигде: ни в кольце с ключами от машины, ни в косметичке, ни в пляжной сумке.

Он поднял трубку — телефон не работал.

— Если подумать, — сказала Барбара, — в этом есть что-то странное.

— Ключ мог оставить у себя шериф Уэлмо. И мне хотелось бы его об этом спросить.

* * *

Оставив Барбару в мотеле переодеваться для вечеринки у Киверов, Станиэл позвонил Уэлмо.

— Это ваш личный телефон, шериф?

— Говорите смело, Станиэл.

— В ходе расследования, шериф, вы составили опись вещей Хансон, обнаруженных у озера?

— Не очень подробно. То есть без деталей вроде румян, помады и прочего. Но деньги, конечно, описали. Шесть долларов с мелочью. И приемник, и все остальное.

— Был там ключ от квартиры?

— Дайте вспомнить... нет, не было. Я еще его искал.

— Вам не показалось, что он должен был быть.

— Куча людей ни разу за год не запирают двери.

— Я справлялся у миссис Кэри. Луэлл всегда при уходе запирала замок. Ее дверь необходимо закрывать ключом — там нет защелки. Вы не помните, ключи от машины оставила в зажигании у озера?

— Подождите-ка. — Через минуту Уэлмо объявил: — Были там. Два ключа от машины и два других на втором кольце. Но ни один из них не подходит к входной двери квартиры. Не знаю, от чего они.

— Один, вероятно, от приемной доктора Нила. Миссис Кэри уверяет, что ключ от квартиры Луэлл носила на этом кольце. Несколько раз Луэлл открывала дверь в ее присутствии.

Уэлмо долго молчал, а потом Станиэл услышал глубокий вздох и голос:

— Мне бы очень не хотелось, Станиэл, чтобы вы раздували историю из такой глупости.

— Я не собираюсь ничего раздувать. Просто хочу знать, куда этот ключ подевался. Как видите, расширяется поле для поисков возможных мотивов.

— Вряд ли у нее было что-нибудь ценное. Могу вам сказать, у кого этого ключа нет. У Сэма Кимбера. На другой день после ее смерти он уговорил меня дать записку для миссис Кэри, чтобы впустила его в квартиру взять какие-то личные бумаги, подготовленные для него Луэлл. Насколько мне известно, он это и сделал — взял их.

— Или сказал, что взял.

— В это время года у вас, кажется, немного работы, правда?

— Что вы имеете в виду?

— Если вам все нужно разжевывать, вы этого и не поймете. Скорее всего исчезновение ключа объясняется совершенно просто. Вы уверены, что способны определять улики?

— Шериф, я звоню вам не потому, что обнаружил улику для возобновления расследования. Просто нужно было задать вопрос. Если узнаю что-то новое, непременно сообщу вам.

— Будьте так любезны.

Положив трубку, Пол растянулся на гостиничной постели и принялся проверять на прочность свои предположения. Икс — вот неизвестное в уравнении, тот, кто ее утопил. Икс должен был знать, что в квартире Луэлл имеется нечто ценное. Должен был идти за ней к озеру либо назначить там свидание. Утопить ее, не оставив при этом ни единого следа на ней или на песке вокруг. Должен был знать, который из трех ключей снять с колец, и еще до этого выяснить, как незаметно проникнуть в квартиру. Но если ему нужно было забрать что-то из квартиры, необходимо было сначала ее утопить? Да, так как иначе одна Луэлл знала бы, кто забрал это нечто из ее квартиры.

Или, может, Икс вообще заранее ничего не планировал, убил ее под влиянием момента, а потом действовал по наитию, и ему повезло.

Ключ украли, позаимствовали, или он потерян. Либо его забрали позже. Либо желание Кимбера попасть в квартиру было просто предлогом, маскировкой.

В прошлом он строил версии гораздо прочнее этой и отвергал их, считая ошибочными, притянутыми, ведущими к абсурду. Но сейчас нутром чувствовал, что нынешняя гипотеза обоснована. Что-то свербило от нее в затылке. А это, подумалось ему, необходимое для сыщика состояние — свербящий затылок.

А может быть, этот ключ стал для нее символом всех неудач в жизни, вот она и забросила его в кусты и отправилась искупаться. И, качаясь в волнах, решилась на отчаянный шаг, сделав первый судорожный глоток озерной воды.

Убийство обычно происходит иначе. Обычно кто-то сидит оглушенный в разгромленной, залитой кровью кухне, в ужасе бормоча, что он вовсе не хотел этого сделать.

Нельзя примешивать к расследованию чувства. Очень быстро проделать, что нужно, перевести дыхание и навести порядок.

Но тут, подумал он, впутаться очень легко. Например, когда сейчас стараешься представить, как мягкие прядки волос Барбары облегают маленькое ушко, как плавная линия ее бедер переходит в тонкую талию.

Строгая, искренняя девушка, с большими запросами, сложная, очень чуткая. Насколько все проще с глупенькими, загорелыми, беспечными девочками на майамских пляжах, с готовностью виляющими бедрами, — средством расслабиться на пляже и в баре для экс-полицейского, угнетенного ежедневным вылавливанием карманных воришек в торговом центре. Такая девушка требует живого сердца и настоящих цветов, а в его распоряжении лишь марципан и воск.

И кто такой, черт побери, этот Роджер?

Неожиданно из подсознания выплыла уверенность, к чему подойдет второй, неопознанный ключ — к замку на даче Кимбера.

И разговор с Сэмом Кимбером стал неизбежен.

Сэм Кимбер начинал обретать определенность. Станиэл чувствовал, что этого человека нельзя недооценивать.

Джес Гейбл сидел без пиджака, в белой рубашке, обсыпанной сигарным пеплом. Стол Сэма покрывали разложенные бумаги, а его хозяин, прикрыв глаза, развалился на большом диване, обитом красной кожей, с жестянкой пива в руке. Брюки и легкая рубашка были измяты, а впалые щеки и узкая челюсть заросли суточной щетиной.

Джес посмотрел на него с досадой:

— По-моему, Сэм, ты вроде и не слушал, как нужно разматывать дело. Тот лениво отозвался:

— Ты провернул хорошую операцию и, понятно, хочешь довести дело до конца. Хорошо, Джес. Деньги им отдадим. Только не кипятись. Джес подошел к дивану, посмотрел на него сверху вниз:

— Не в этом дело. Естественно, деньги они получат — всегда получают. Дело в том, как их достать наилучшим образом. А это означает, что проблемой нужно заняться немедленно. Я уже все продумал, но ты, похоже, меня даже не слушаешь.

Кимбер зевнул.

— Пожалуй, мне лучше слушать сидя, иначе от тебя не избавиться. Джес, придвинув стул к дивану, уселся лицом к Сэму.

— Ты не можешь продать ни одного участка, так как тебя сразу объявят торговцем землей, и все, что получишь, уйдет в налоги как чистая прибыль, понимаешь? А достались тебе земли страшно дешево. Если сейчас раздобудешь четверть миллиона для уплаты, твои налоги за этот год подскочат на двести двадцать тысяч, так что опять ты в проигрыше.

— Звучит все ужасно, — проворчал Сэм.

— Значит, будем действовать так: берем участок у озера Фламинго и кусок земли за ручьем Битлс, объединяем их вместе. Если попытаемся сами связаться со строительной фирмой в Джэксонвилле, это объявят мошенничеством. Поэтому быстренько оглядимся и подыщем типов, у кого есть деньги и они ищут участки. Дадим им понять, что могут заиметь эти участки, если включат тебя в дело. Пусть начинают строить, а потом за участки расплатятся акциями. Ты должен рискнуть, Сэм, потому что ты завяз. Потом вложишь в строительство такую же долю, как Чарли Диллер, для этого возьмешь такой кредит, чтобы выплатить и налоги. А дальше, когда пройдет время, можешь продать акции, вернуть долг и получить хорошую прибыль.

— Предположим.

— Сэм, ты меня внимательно слушал?

— По-моему, кто-то может получить отличные участки безо всякого риска. Ведь все нужно оформлять документально, парень. Возможно, я несколько утратил интерес к делам, но из ума не выжил. К черту, нужно поискать другой выход, получше.

— Ну конечно! — гневно воскликнул Джес. — С тебя же не спускают глаз, как ястреб с цыпленка. Я тебе откровенно скажу, Сэм, а я в своем деле заработал доброе имя, если попытаешься ловчить, я умываю руки. Ты серьезный, ценный клиент, заплатил мне кучу денег, но если задумаешь обойти закон, ребята из управления решат, что мы подготовили дело вместе. И как они станут ко мне относиться? Послушай, Сэм. Поверь мне! До конца своих дней ты обязан оставаться незапятнанным, чистым...

— Как лилия, Джесси, как лилия.

Сэм, нехотя поднявшись, швырнул пустую жестянку от пива в корзинку для бумаг. Вышел в приемную широкими, неторопливыми шагами, так что Джесу пришлось поспешить за ним чуть ли не вприпрыжку.

— Идите домой, Энджи, — бросил Сэм, обойдя стол секретарши.

— Как только закончу.

Сэм прошел в свою холостяцкую квартиру, сопровождаемый Джесом, наступавшим ему на пятки, достал из шкафа чистую одежду, бросил ее на огромную кровать.

— Сэм, нужно, чтобы ты лично мне обещал действовать разумно, в рамках закона.

Сэм, медленно расстегивая пуговицы грязной рубахи, произнес:

— Летом человеку хочется смыть с себя грязь, он берет кусок желтого мыла и идет к ручью, где вода по-настоящему глубокая, темная. Только там комары, огромные, как колибри, с жалом вроде сверла. Обычные комары меня не тревожат, а те бестии вонзаются до костей.

— Я ведь стараюсь только...

— Знаешь, что сделал бы ты? Вонял бы от пота, но не позволил себя даже кольнуть.

Он прошел в ванную с Джесом и, сбросив одежду, белье, носки, кинул их в кожаный мешок.

— Когда-то я подобрал у дороги журнал о гигиене жилья, какая-то туристка вышвырнула из окна машины, в нем была картинка с огромнейшей, белейшей, сверкающей ванной. И я поклялся когда-нибудь заиметь такую же — ароматное мыло, и большие мягкие щетки с длинной ручкой, и полотенца — огромные, с простыню, мягкие, словно девичья кожа. Отмочу и отмою каждую складочку тела и останусь там на все лето.

Регулируя температуру и напор воды в струях душа, он с какой-то неопределенной улыбкой повернулся к собеседнику и продолжал среди пара и шума воды:

— Смешно, когда парень надрывается, как идиот, чтобы оборудовать лучшую ванную во Флориде.

Встав под душ, задвинул стеклянную дверь огромной кабинки, и Джес Гейбл огорченно побрел обратно в спальню, а оттуда в кухню. Открыл банку пива, мучаясь чувством вины: этот проклятый Кимбер может наливаться пивом весь день, а живот остается плоским. Он же прямо физически ощущал, как каждый глоток пива прибавляет неизбежный грамм веса и жира, от которого ему не избавиться.

Через несколько минут он снова прошел в ванную. Сэм, стоя над раковиной, завернув вокруг бедер полотенце, брился обычной безопасной бритвой. Зеркало было подвешено высоко, и огромная раковина из нержавеющей стали тоже была закреплена в соответствии с ростом Кимбера. Джес всегда испытывал раздражение в квартире Сэма, чувствуя себя не на месте, словно карлик. На длинной спине Сэма виднелись редкие черные волосы, под смуглой кожей перекатывались мускулы. Ноги покрыты густой растительностью.

— Где ты был весь день, Сэм?

— Ездил на дачу.

— Я тебя много раз пытался там застать.

— Несколько раз я слышал звонки. Не хотелось подходить.

— И что там делал?

— Немного побродил. Встал на рассвете. Поймал в пруду ерша, но пока разделал, поджарил, аппетит пропал. Продам ее, наверно.

— Только не теперь. В этом году ты не можешь себе позволить продавать любую недвижимость.

Сэм ополоснул бритву, вытер ее, вложил в футляр и, поплескав в лицо холодной водой, спросил:

— Как ты относишься к тому, что я хочу от нее избавиться?

— Только не отдавай в частные руки, Сэм.

— А что скажешь насчет скаутов?

— Нужно посмотреть, сколько тебе это принесет.

— Давай проворачивай. — Джес вышел вслед за ним из ванной. — Я просто больше там не покажусь — никогда.

Он надел голубую рубашку, синие брюки. Прошел на кухню и, не спрашивая Джеса, налил в стаканы — огромные, массивные, старинные — две изрядные порции неразбавленного виски со льдом. Один подал Джесу, подняв свой в приветственном жесте, сделал глоток и произнес:

— При полном параде, а идти некуда.

Взглянув на собеседника со странным выражением, с хмурой иронической улыбкой добавил:

— И я уже старый мужик.

— Ну что ты, Сэм!

Джес пошел за ним в гостиную. Повалившись на диван, Сэм сказал:

— Когда все здесь уляжется, отправлюсь куда-нибудь к черту на кулички, может, к берегам Чили, и попытаюсь выловить там столетнего тунца, о котором рассказывают байки.

— Что ж, возможно, удастся договориться с отделом морской биологии в Майами, чтобы тебе предоставили скидку. Попробую, Сэм. Сэм покачал головой.

— И все испортишь!

— Ты мне платишь, чтобы я заботился о подобных вещах. И я сэкономил тебе в десять раз больше, чем ты мне заплатил.

— Сегодня вечером я, возможно, махну в Орландо навестить рыженькую малышку, у которой не был уже три года. На это ты тоже устроишь мне скидку, Джесси? А вдруг случится так же, как с той жареной рыбиной? Когда все подготовлено, аппетит пропадает.

— Я только хочу убедиться, что будешь действовать по моему плану.

— Подумаю.

Джес, сидя на стуле, склонился к нему, держа стакан между коленями:

— Сэм, я могу быть с тобой абсолютно откровенным?

— Попробуй, посмотрим, что выйдет.

— Ты согласен, что я не совсем слабоумный?

— Только не в своей профессии, Джесси.

— Я вынужден напоминать об этом, так как ты чересчур беспечно относишься к своей финансовой ситуации. Черт возьми, я понимаю, четверть миллиона ничто по сравнению с твоим общим имуществом, если ликвидировать недвижимость постепенно и осторожно, в течение длительного времени. Но сейчас, сразу — это серьезно. Согласен?

— Пожалуй.

— И еще не напоминал потому, что не нуждался ни в каких твоих рассуждениях. Думаю, я тебя хорошо знаю. Ты ведь себе на уме, многое скрываешь. Никогда не говоришь всей правды.

— Какой интерес показывать козыри и играть с открытыми картами?

— Сэм, мне нужно знать, что твой общий балансовый отчет, который мы сделали, является исчерпывающим. Не прерывай меня. Я же не круглый идиот. Заглянул немного назад, на несколько лет. Попробовал пересчитать общую стоимость тем методом, которым иногда пользуются парни из налогового управления: берут сумму доходов без налога, вычтут примерные текущие расходы и сравнивают остаток с цифрами в отчетности. Мне бы не хотелось, чтобы такой метод испробовали на тебе, Сэм.

Кимбер шевельнулся.

— Теперь я весь во внимании. Давай дальше.

— Я просто... думаю, что у тебя за пазухой заначка. Не знаю — сколько. Вероятнее всего, наличными. Может, только пятьдесят тысяч, а может, и сто пятьдесят. Меня это тревожит.

— Это ты меня тревожишь, Джес.

— Любую сделку, любой твой шаг будут проверять. И не надейся, что сможешь использовать хотя бы один из припрятанных долларов так, чтобы они не заметили. В общем, повторяю: сейчас не время ловчить.

Сэм, кинувшись к Джесу, обхватил ручищами его плечи и поднял со стула. Стакан выпал из парализованной руки Джеса, и от неожиданности, от боли Гейбл пронзительно завизжал. Выпрямившись, Сэм держал его в воздухе, почти вплотную приблизив к себе напуганное лицо Джеса, так что тому были видны набухшие мускулы на руках Сэма и жилы на шее. Со зловещей улыбкой Сэм тихо спросил:

— И где же я держал эту кучу денег?

— В... в на-надежном месте. Господи! Пусти меня!

— Например?

— Не знаю! — в отчаянии завопил Джес. — Видит Бог, не знаю!

— Скажу тебе одну мелочь, — четко, с угрозой произнес Сэм. — Здесь полная звукоизоляция. По-моему, ты врешь. Даю тебе шанс назвать то определенное место, где, по-твоему, я спрятал деньги. Если соврешь, переломаю все твои жирные пальцы на левой руке — один за другим. А потом задам вопрос снова.

— Мы же знакомы уже...

Стальные пальцы вонзились глубже в его плечи.

— Давай говори!

— Боже милостивый, Сэм! Ты их отдал Луэлл!

Пронзив его взглядом, от которого Джес похолодел, Кимбер разжал огромные руки, и Гейбл ударился пятками об пол, так что даже прикусил кончик языка. Вздохнув, он опустился на пол, как усталый толстый ребенок. Двигая онемевшими пальцами, ощутил в них мурашки. “Боже милостивый!” — пробормотал он, всхлипнув в голос, так что этот резкий звук напугал его самого.

Сэм, присев на корточки, посмотрел ему в глаза:

— Разберемся в этом как следует, мистер Джес Настоящий, абсолютно до конца.

Джес вздохнул.

— Я буду защищаться.

— За минуту от тебя останется труп, лучше начни. Джес, все еще считая его слова шуткой, взглянул Сэму в глаза, но на его влажном, застывшем сером лице оставалось то же грозное выражение.

Он судорожно сглотнул.

— Когда я почти уверился, что у тебя есть наличные, начал думать, куда ты их дел. Ведь не будешь держать их в сундуке под замком. Вспомнил про одну твою поездку без всякой видимой причины и решил: ты куда-то за этим съездил и привез сюда. Вероятно, где-нибудь спрятал. Может, здесь, может, на даче. Я долго пытался угадать. Честное слово, Сэм, просто так... если засядет в голову заноза, не успокоюсь, пока не выясню. Характер такой. Мне нужно было просчитать, существует ли угроза обвинения тебя в мошенничестве, не грозит ли тебе тюрьма. До тюрьмы ты не дойдешь. Но тебе необходимо ездить по делам. Не мог же ты возить деньги с собой, пришлось бы их спрятать у кого-нибудь, кто быстро доставит их тебе, если запахнет паленым. Чем больше размышлял, тем скорее росла уверенность, что этот “кто-то” — Луэлл. Вот я и решил ей намекнуть. Если деньги не у нее, она просто меня не поняла бы. А если у нее — убедился бы.

— Тебе нужно было убедиться просто так. Когда же ты додумался?

— Недели три назад. Ты тогда ездил в Тампу. Я записался на прием к доктору Нилу и сидел один в приемной. Наклонился к Луэлл, шепнул ей на ухо: “Надеюсь, вы это надежно укрыли?” Если бы она стала недоумевать, я сказал бы, что имею в виду свою врачебную карту. Но Луэлл испугалась, раскрыла глаза и автоматически ответила: “Конечно, это в...”, но осеклась и закончила: “О чем это вы?” Но было уже поздно. Я пошел ва-банк, сказал, что говорю о тех деньгах. Закусив губу, она заявила, что ты ее уверял, будто о них никто не знает. Я занервничал, испугался, что расскажет тебе, как я ее подловил. И тут меня вызвал доктор; когда он меня отпустил, я ее подождал и пригласил выпить кофе. Объяснил, что я стараюсь как можно лучше защищать твои интересы в этой истории с налогами, а ты такой тип, с тобой трудно работать, потому что всегда что-то скрываешь. Рассказал, что догадался — где-то прячешь наличные, сообразил, что передал их на хранение ей на случай, если дело решится неудачно. Эти деньги ее потрясли: она не знала, сколько их, но была уверена, что они чужие, не твои.

— И ты открыл ей глаза — объяснил, что я прячу деньги от налогов.

— Нет, Сэм! Ей-богу, как только услышал, что ей говорил ты, держался твоей версии. Она мне обещала не вспоминать о нашем разговоре. Думаю, она встревожилась из-за денег, но потом успокоилась. Я сказал, что мы давно уже сотрудничаем, и моя единственная забота — защитить тебя.

В голове Джеса мгновенно вспыхнула ослепительная молния, в ухе раздался болезненный звон, на губах появилась кровь. Лишь усевшись опять, он понял, что Сэм его ударил. Он даже не заметил молниеносного движения огромной руки.

— И ты, конечно, похвалялся, Джесси, какой ты сообразительный. Перед кем?

— Не говорил ни слова! Клянусь, никому не сказал ни словечка! Старался вообще забыть об этом, чтобы иметь свежую голову для сражения с ребятами из Джэксонвилла.

Кимбер, все еще сидевший на корточках, медленно поднялся, протянул руку, и Джес испуганно отшатнулся.

— Давай поднимайся, — успокоил его Сэм.

Джес ухватился за протянутую руку, и Кимбер дернул ее с такой силой, что Гейбл взлетел над полом, подтащил к креслу и швырнул. Задыхаясь, Джес вытащил платок, вытер лицо.

— Откровенно говоря, Сэм, за все пять лет никогда не видел тебя таким...

— Наверно, я вышел из себя, Джесси.

— Тебе не следовало бить меня.

Сэм подошел поближе.

— Это совет?

Лицо его по-прежнему было пепельно-серым, болезненным.

— Я только хотел...

— Ты вообще не понимаешь, в чем дело, идиот. Луэлл умерла, а те деньги исчезли.

Джес, раскрыв рот, снова вытер лицо, повторил машинально:

— Исчезли.

— Сто шесть тысяч долларов наличными. Лет тридцать тому назад я нанялся ловить омаров, и шли мы под парусом в Ки-Уэт. Один швед из Сент-Питерсберга выиграл на палубе всю наличность — восемнадцать долларов, мы не прошли и километра, как кто-то проткнул его ножом и обобрал.

— Но это же не означает, что...

— А что это, по-твоему, означает?

— Может, она спрятала их получше, чем ты думал, Сэм.

— Они исчезли.

— Я... не знаю, что и думать. Это же... куча денег. Потерять их вот так...

— Я потерял не только деньги.

— Не понимаю, какая связь между этими двумя событиями.

— Должен был кому-то рассказать, какой ты сообразительный и ловкий.

— Сэм, клянусь, никому даже не заикнулся. Может... может, она сама кому-нибудь рассказала. Вероятно, была взволнованна, хотела посоветоваться.

— Это ты ее взволновал.

— Сэм, я старался ради тебя.

Кимбер, испытующе глядя на него, кивнул и произнес, размышляя вслух:

— У тебя просто не хватило бы смелости забрать их или нанять кого-то для этого. Но ты действовал у меня за спиной, подловил и взволновал мою девочку.

— Сэм, я только...

— Довольно с меня твоей помощи, Джесси. Достань из своей картотеки все бумаги, имеющие хоть что-нибудь общее с моим именем, все, что имеет ко мне отношение, и завтра до конца рабочего дня передашь их Энджи.

— Подожди хоть минуту!

— Твой контракт на аренду истекает в этом году, но будет лучше, если ты уберешься из моего здания сразу же, как найдешь новое помещение.

— Сэм, ты сошел с ума.

— Когда бы ты ни встретил меня, переходи на другую сторону, понимаешь?

— Выслушай меня!

— Что ты можешь сказать?

— Сэм, я тебе нужен. По части налогов никто для тебя столько не сделает. Я получаю все сведения из первых рук и продумал в деталях, как выбраться из твоей ситуации. Умоляю, пораскинь умом. Не поддавайся чувствам. Остынь и подумай несколько дней. Что я такого ужасного сделал?

— Позволь мне тебя выпроводить, Джесси.

— Ты подумаешь?

— Именно это я сейчас делаю.

— Не нужно спешить. Может случиться... я ведь могу шепнуть людям из налогового управления, какие суммы исключил из твоего сводного отчета и на что смотрел сквозь пальцы.

— С каждой минутой я узнаю о тебе все больше, Джесси. Джес Гейбл направился к двери, вздрогнул, когда Сэм небрежно обнял его рукой. Так они вышли в приемную. Энджи стучала на машинке, в сторонке сидел незнакомый мужчина в светлом костюме. Джес хотел повернуться, но не смог двинуть головой, так как Сэм железной рукой стиснул его затылок. Когда они шли к выходу, Кимбер перехватил испуганный взгляд Энджи.

— Энджи, будьте любезны, придержите дверь открытой, — попросил он.

— Не делай ничего, о чем потом пожалеешь, — пискнул Джес не очень уверенно.

— Потому что ты будешь на меня жаловаться, — спокойно констатировал Сэм.

Энджи держала дверь открытой. Это неправда, так не бывает, лихорадочно соображал Джес. Все обернется шуткой. Невозможно, ведь рушится огромная сделка всей его жизни — Чарли Диллер уже все подготовил.

И он ринулся к двери. В последнюю минуту Сэм ухватил его за пояс брюк, подсек ноги, и через секунду Джес проехался на животе по гладким плиткам коридора, пролетев мимо общественного лифта, царапая пол руками, и больно стукнулся лбом о противоположную стену. Дверь за ним с треском захлопнулась. Он, пошатываясь, встал на ноги. Дотронулся до темени, увидел на пальцах кровь. В голове пронеслись обрывки всех кошмарных событий сегодня, и он с ужасом осознал неминуемую, безрадостную будущность. Опершись о стену, Гейбл, даже не пытаясь сдерживаться, безутешно, в голос заплакал.

* * *

Глядя, как Энджи, возвращаясь к своему столу, сделала большой круг, Сэм с усмешкойобъявил:

— Вероятно, нам потребуются новые служащие по части налогов. Джесси завтра пришлет все наши досье.

— Хорошо, мистер Сэм.

— Как зовут тех законников из Орландо? Какой-то Броувер?

— Брунер и Маккейб, мистер Сэм.

— Добудьте их завтра, ко второй половине дня — пусть подъедут.

— Хорошо, мистер Сэм.

Только теперь Сэм обратил внимание на молодого мужчину в светлом костюме с безучастным выражением на лице.

— А это кто такой, черт побери, мисс Энджи?

— Мистер из страхового агентства — Пол Станиэл.

— Скажите, пусть войдет, — бросил Сэм, проходя в свой кабинет.

Глава 7

— Садитесь, — предложил Сэм, открывая холодильник, встроенный в деревянную панель стены. — Хотите пива, мистер Станиэл? Однажды, когда мне было, кажется, года двадцать три, я отхватил лакомый кусок земли, и деньги для этого достал своим способом, не как денежные тузы из Тампы. Иногда я охотился с владельцем того участка, а он из-за слабых легких собирался продать его и переселиться куда-нибудь повыше к северу. Пришлось мне урезывать себя во всем, чуть даже не отвык от еды, пока наскреб сумму для аванса. Те парни из Тампы понимали, что оставшуюся сумму мне ни за что не осилить, и поджидали, когда я отступлюсь. Время шло, вот и я решил их немного припугнуть. Как раз тогда появились такие встроенные холодильники для офисов. В кармане у меня было всего долларов одиннадцать, и я отбил телеграмму фирме “Эберкромби и Фитч”, чтобы немедленно доставили по такой игрушке каждому из них в качестве небольшого презента. Это их всполошило. За человеком, который может себе позволить подобный жест, явно кто-то стоит. Кинулись мне звонить, а я говорю, что завтра отбываю в Калифорнию, хотя если бы мне предложили кругосветное путешествие за один доллар, я и его не сумел бы наскрести. Вот так нахрапом отхватил кусок за ту цену, которую назначил сам.

Открыв банки с пивом и передав одну Станиэлу, Кимбер сел за стол, заметив:

— Обычно я не обрываю деловые отношения тем способом, какой вам пришлось наблюдать, мистер Станиэл. Итак, что привело вас сюда?

Пол Станиэл повторил свою легенду, предъявил документы. Кимбер выслушал и просмотрел бумаги с полным безразличием, полуприкрыв тяжелыми веками светлые, почти бесцветные, без всякого выражения глаза.

— Значит, вам нужно исключить самоубийство?

— Или доказать его, мистер Кимбер.

— Интересно. А ко мне вы зачем пришли?

— По-моему, общеизвестно, что вы были близким другом покойной.

— И то обстоятельство, которое следует исключить или доказать, дает вам, разумеется, право задавать множество совершенно интимных вопросов.

— Это особенность моей профессии, мистер Кимбер.

— А вы хороший специалист, мистер Станиэл?

— Думаю, мной довольны.

— Дайте мне номер ее страховки, чтобы я мог позвонить в вашу контору и сообщить, насколько умело, тщательно и так далее вы справляетесь со своими тяжкими обязанностями.

— Буду вам очень обязан, мистер Кимбер.

— Надо же, и глазом при этом не моргнул! Выше всего я ценю одну вещь: когда человек мастер своего дела. Наверняка за партией в покер вы не дали бы мне спуску, мистер Станиэл.

— Боюсь, вы проиграли бы, мистер Кимбер.

— Только если станете блефовать, как сейчас. Потому что случайно мне известно, что у Луэлл вообще не было такой страховки.

— Простите?

— Да кончайте вы с этим, ради Бога! Я в курсе всех ее личных финансовых дел, Станиэл. Нет на свете двух людей, у которых было бы меньше тайн друг от друга. Хотите, я расскажу кое-что? У нее была небольшая страховка на две тысячи в коннектикутском отделении, обычное страхование жизни. Но она столько снимала с нее из-за матери, что там ничего почти не оставалось. Я просил разрешить мне добавить хотя бы столько, чтобы не порвали с ней договор, но она не позволила. Не желала принимать от меня никаких денег.

Станиэл, помедлив, достал из бумажника свое настоящее удостоверение, передал Кимберу. Внимательно прочитав его, тот вернул документ владельцу.

— Кто оплачивает расходы, мистер Станиэл?

— Ее сестра.

— Зачем?

— Думает, что Луэлл убили.

— На каком основании?

Снова поколебавшись, он открыл папку и, достав фотокопию письма Луэлл Барбаре, показал отмеченный отрывок. Кимбер изучал его так долго, словно перечитывал много раз. Прикончив пиво, огромной ручищей легко смял банку, будто она была из тонкой фольги, швырнул в корзинку для бумаг.

— Тот, кого она обозначила буквой А, — это я. Б — тот мерзавец, которого вы видели, когда вылетел отсюда на брюхе. Б ее и подловил, обвел вокруг пальца. Очень мне хотелось бы знать, кто же В? Этот Б подловил ее недели три назад. Могла бы мне сказать.

— Мистер Кимбер, вы думаете, ее убили?

— А вы?

— Я же перестал играть в прятки. Может, и вы бросите? Кимбер резко развернул кресло, так что Станиэл видел лишь его спину и левую половину лица.

— Как-то не хочется произносить это вслух. Стоит только об этом подумать, все внутри у меня переворачивается. И в затылке ломит. Если все выйдет наружу, я могу натворить ужасные вещи. Когда чувствовал свою руку на затылке Джеса, пока Энджи шла к двери, мне подумалось, насколько проще было бы повернуть его в обратную сторону, вышвырнуть через окно возле стола миссис Ниммитс, а потом слушать, как он заорет, шлепнувшись на асфальт. С той минуты, как я узнал, что Лу умерла, что-то и во мне умерло, мистер Станиэл. Абсолютно безразлично, что я делаю. А это для мужчины опасное состояние.

— Не могу сказать, мистер Кимбер, убили ее или нет, так как мне неизвестно, что было поставлено на карту. Кое о чем могу лишь догадываться. Это вопрос доверия. Очевидно, что-нибудь для вас прятала, потому что знаю — вы пришли за этим в ее квартиру, когда она умерла. Не представляю, что там было или чего уже не было. Вы сказали миссис Кэри, что забрали то, за чем приходили. Однако мне кажется, кто-то побывал там раньше вас.

Кимбер повернулся лицом к нему:

— Кто?

— Не знаю. Тот, кто забрал ключ. Он явно находился на одном кольце с ключами от машины и еще двумя другими. Если его не забрали из канцелярии Уэлмо, значит, взяли у нее возле озера. Мне известны ваши затруднения с налогами. Уэлмо считает, что вы забрали в квартире какие-то секретные бумаги, которые прятали у нее.

— С этой минуты для Уэлмо нет никакой будущности в данном округе.

— Он знает, кто и зачем меня нанял. Говорит, головой ручается, что вы ее не убивали и не позволили бы убить. Считает все несчастным случаем. Но ему приходится быть осторожным. Положим, я выясню, что ее убили. Тогда он должен объяснить окружному прокурору, почему оставил без внимания важную информацию. Потому что вы приятели? Вот он и решил говорить со мной совершенно открыто.

— Просто Харв недостаточно хитер. Думает, мне не подняться, со мной покончено, и можно со мною не очень считаться. Может, он и прав.

— Что вы имеете в виду?

— Если окажется, что ее кто-то убил, выплывет наружу то, что я передал ей на хранение. Вот тогда наверняка мне конец.

— Что это было?

— Говорю с вами откровенно потому, что мне все безразлично. Джес Гейбл может мне напакостить и наверняка это сделает. Какая разница, если одним врагом станет больше? Это были деньги, парень. Скрытые от налогов, неучтенные деньги, которые совершенно случайно не попали в тот счет, который мне предъявили. В голубой сумочке аэрокомпании с молнией, красиво упакованные. Сто шесть тысяч наличными.

— Почему вы их прятали у нее?

— А почему бы нет? Вдруг мне пришлось бы уносить ноги, я послал бы за ней. Луэлл легче всего принести их, если дело обернется плохо. Смешно, сегодня они опять были бы в моих руках, когда дело с моими налогами улажено. Она не знала, что это за деньги, Станиэл. Единственный раз я солгал ей. Может, эта ложь ее и убила. Не знаю — как, но чувствую это. Если бы сказал, что за деньги, упал бы в ее глазах, а мне хотелось, чтобы Лу считала меня совершенством. Возможно, отказалась бы спрятать. Не знаю. У нее было твердое представление о том, как должны вести себя люди. Пожалуй, теперь можно сказать и вслух — думаю, ее кто-то убил.

— И я так думаю. По-моему, с тем ключом дожидались ночи. Миссис Кэри всегда до поздней ночи сидит перед телевизором. Вход в квартиру сзади.

— Одну минуту, Станиэл. Почему — дожидались ночи? Откуда могли знать, что у меня нет своего ключа, что я не пойду в квартиру, узнав о ее смерти? Я попал туда на второй день, но как они могли это предвидеть?

— Убийцы не всегда поступают логично, мистер Кимбер.

— Давайте называть друг друга по имени, мы же теперь в одной лодке. Конечно, если не подозреваете меня в том, что я совершил это или позволил совершить. Ведь можно подумать, что я ею натешился и порассказал, как зарабатываю деньги, а она настолько возмутилась, что решила на меня донести, и я не нашел другого способа остановить ее.

— Я думал об этом.

— На то вы и профессионал, чтобы подумать и об этом. Или она порвала со мной, а я не мог допустить, чтобы вернулась к Хансону. А деньги забрал назад и перепрятал их. Вдруг у меня есть собственный ключ, но мне показалось — будет лучше, если попрошу его у Харва Уэлмо. Как вам это, Пол?

Станиэл, раскрыв блокнот, нашел нужную страницу.

— В тот день вы ездили в Лейкленд, Сэм. В десять у вас была встреча с неким Рихтером и владельцем конторы по продаже недвижимости Лоу. Вы осматривали участки и все вместе отправились обедать, из ресторана вышли в два часа. Обратная дорога занимает пятьдесят минут. Около трех, когда выходили из машины, к вам подошел некто Чарли Бест и сообщил, что Луэлл утонула в озере Фламинго.

Он закрыл блокнот.

— Нанять кого-нибудь? Никогда никому вы не дали бы в руки такое оружие против себя.

— Эта сестричка не бросает деньги на ветер. А может, я избавился и от человека, которого нанял, разве нет?

— В таком случае вы нашли бы лучшее место, чем озеро среди бела дня, куда в любую минуту может кто-то заявиться. Судя по обстоятельствам, убийство заранее не планировалось, Сэм.

— Но все прекрасно сошлось. Не будь этого письма сестре, ничто не вызвало бы подозрений.

— Непредумышленные убийства иногда удаются не хуже, чем заранее обдуманные.

— А как насчет Хансона?

— Я жду подтверждения еще от одного лица, где он был в данное время. У Луэлл был ключ от вашей дачи?

— Да.

— И ключ от приемной доктора Нила. Если предположить, что кто-то взял ее ключ от квартиры с общего кольца, он должен был знать, как этот ключ выглядел, или действовал методом исключения. Те два не были никак обозначены.

В дверь постучали, и Энджи Пауэлл показалась в дверях.

— Мистер Сэм, у вас для меня есть еще что-нибудь?

— Боже мой, девочка, ведь уже больше семи.

— Матч начинается в восемь. Еще есть время. Может, вы подпишете эти письма, чтобы я могла их отправить? — Она положила на стол тонкую пачку бумаг.

Энджи стояла рядом, пока он просматривал листы, быстро ставя подпись. Вежливо улыбнулась Станиэлу.

— Ну вот, пожалуйста, — произнес Сэм. Энджи взяла бумаги.

— С мистером Маккейбом я говорила по его домашнему телефону, они с мистером Брунером-младшим могут быть здесь завтра в три часа. Если вам удобно.

— Очень хорошо. Вам будет не хватать Джеса?

— При чем здесь я, мистер Сэм? Может, вам без него станет хуже. Он проделал для вас изрядную часть работы.

— И прозевал одну мелочь.

Она смущенно посмотрела на Станиэла.

— Я догадываюсь — какую, и если вам будет угодно, вы найдете время и место, чтобы сказать мне. Только я думаю, что Джес... не доставит ли нам он хлопоты, мистер Сэм?

— Непременно доставит.

— Доброй ночи, мистер Сэм. Доброй ночи, мистер Станиэл.

Девушка-великанша вышла, послышался шорох одежды, стук двери; в прохладном воздухе после нее остался запах живых цветов. Они помолчали, потом Станиэл сказал:

— Сэм, я уже отнял у вас достаточно времени...

— Подождите. Письмо, которое она послала сестре... Мне представляется, то лицо, знавшее о деньгах, человек, которого она называет В, должен был узнать все от Джеса.

— Очевидно. Но и она тоже могла сказать кому-то.

— Составьте список людей, которые хотели бы мне навредить. И включите в него мужчин, которые пробовали ухаживать за ней, но она их отбила. Список получится огромный. Думаете, сможем его ограничить?

Станиэл кивнул.

— Завтра люди станут обсуждать убийство. И кто-то что-нибудь вспомнит. Раньше этот факт ему ничего не говорил, а теперь начнет раздумывать, потом кому-то передаст. Давление усилится.

— А я еще нажму на Джеса. Может, он сказал кому-то, даже не понимая этого. Попробую освежить его память.

Последние лучи заходящего солнца вдруг погасли, закрытые огромной тучей, и в комнате сразу стало темно. Послышался треск и раскаты грома. Кимбер, поднявшись, посмотрел в окно. В полумраке был виден лишь его силуэт с засунутыми в карманы руками.

— Весь день шло к грозе, — заметил он.

— А теперь не пройдет стороной? — спросил Станиэл.

— Нет, будет хороший ливень.

Когда дождь усилился настолько, что Станиэл перестал различать дорогу, он осторожно съехал с обочины и выключил мотор. Из-за шума дождя невозможно было разговаривать, на машину налетали мощные порывы ветра. Сверкали молнии, но раскатов грома не было слышно. От их дыхания окна запотели изнутри. Он раскурил две сигареты, передав одну ей. Ширли Фельдман, опираясь спиной о переднюю дверцу, сидела, поджав под себя ноги на сиденье, на ней была темная блузка и светлые шорты. Шум дождя вдруг сменился барабанным стуком крупы.

— Ой-й! — с восторгом взвизгнула Ширли. — Как в сказке!

Быстро повернувшись, она спустила стекло, затем, распахнув дверцу, высунулась из машины и через секунду вернулась на сиденье с горстью тающей крупы в ладони. Захлопнув дверцу, стала подхватывать губами крупинки с ладошки.

— Гурманка несчастная, — сказала она с усмешкой.

— Поедем дальше, Ширли?

— Слишком хорошо на улице, мистер Станиэл, чтобы сидеть в душном ресторане. Если проехать метров пятьсот, будет площадка для пикников, там остановимся.

Добравшись, они вышли из машины. Дождь кончился. Ширли уселась на бетонный стол, поставив ноги на скамейку, и велела ему посмотреть вверх. Половина неба была черной, а вторая — чистая, усеянная звездами. Гроза удалялась на запад, унося с собой слабые раскаты.

— Как я уже говорила, Келси мне нравится, — заговорила она. — Кое-кто считает его пустышкой, но все не так просто.

— И в чем же диагноз оказался ошибочным?

— В понимании. Здесь была ошибка. Я не профессор философии, но знаю, что многих людей беспокоит феномен праздного, пустого человека в западной культуре. Рейсман пишет о личности, ориентированной — от себя, которая, если приспособится к критериям коллектива, осознает свою праздность. Чувствительный человек вроде Келси постоянно испытывает такое сознание... никчемности. По-моему, он раздумывает, не стать ли ему последователем Швейцера. Немного похож на того архитектора из романа Грэма Грина, который отправился в резервацию для прокаженных, но хоть убей не мог объяснить, что ему там нужно. Конечно, этот архитектор по развитию на голову выше, чем Келси. Но бедняжка Келси не просто животное, способное мыслить. Он способен анализировать, но до известной границы, а потом ему все начинает казаться зряшным, и он плюет на все. Вы не поверите, но я считаю себя более сообразительной.

— Думаю, что да.

— Поэтому Келси стал для меня вроде подопечного. Придется сказать, что я его получила из рук своей лучшей подружки — у нее лопнуло терпение. Знаете, она умная девочка, но, по ее мнению, Келси придуривается. А это не совсем так. Конечно, многое он только изображает, но внутренне — страшно интересный. И еще она не поняла его сексуальную сферу. Вообразила, что он ее просто использует. А сама сексуально закомплексована, слишком занята собой. Считает себя совершенно объективной, но стоит вам чуть засомневаться в ее разглагольствовании, сразу злится и начинает орать... А Келси не хватает самоуверенности, он блуждает по свету с ужасным сознанием вины. Я рядом с ним чувствую себя гораздо старше. Наверно, мне придется признать — человека не излечить от сознания своей вины. Приходится только наблюдать их ужасную потребность испытывать вину. Его жена была символом вины. Я уверена, он ее вообще никогда не любил. По-моему, Келси и не может никого любить, потому что сам себе не очень нравится.

— Думаете, он хотел бы уничтожить ее как символ?

— Кто знает. Ведь это был бы признак прогресса, правда? Значит, он старался бы избавиться от неизбежности чувствовать вину. Я в основном пробовала доказать ему, что по сути он вполне милый человек и был бы в порядке, если бросит причитать и возьмется за какое-нибудь дело. И из-за моей подружки чувствовал себя виноватым и передо мной. Никак не вобьешь ему в голову: если два человека испытывают влечение, они имеют право и обязаны испытать взаимное наслаждение. У Келси в самом деле нездоровое отношение к сексу. Господи, большинство несчастий на свете идет от того, что люди воображают, будто секс ужасно важная и серьезная вещь... Нет, не думаю, чтобы он хотел ее уничтожить. Разве что в подсознании, но это было бы запрятано так глубоко, что сам он никогда не догадался бы, скорее попытался бы уничтожить самого себя. И конечно, он постепенно губит себя. Если он опять ко мне сунется, мне не хочется его обижать, но я чувствую, у меня с ним все кончено. Наверно, я его переросла.

— В тот день вы были с ним?

— Да. Утром зашел в библиотеку, у меня в одиннадцать по расписанию лекция, но было наплевать. Дядя прислал изумительный сыр. Мы отправились на яхту, были там уже перед двенадцатью. Съели сыр и кексы, выпили море чудесного мексиканского вина. Болтали, ласкались, а потом пошли загорать на палубу и там заснули. Потом пришел Короли и сказал о телефонном звонке. Келси умчался как сумасшедший, а Короли объявил, будто его жена умерла. С тех пор у меня странное чувство. Конечно, я не стыжусь отношений с Келси. Если ведете себя откровенно, вам нечего стыдиться. Конечно, он меня не совращал. И я ему ничего не обещала. И мне это доставляло удовольствие. Но все равно чувствую себя как-то неловко. Понимаете?

— Разумеется.

— Надеюсь, вы не станете рассказывать о нашем разговоре, правда?

— Я уже говорил вам, Ширли, меня интересует, не покончила ли с собой миссис Хансон. И не намекал ли когда-нибудь Келси, что она была склонна к этому?

— Ни в коем случае! Эта женщина была абсолютно довольна собой, уверяю вас. Господи, как мне противны такие идеальные люди. Не поверю, что в ней была хоть капля искренности. Вышла замуж из-за денег и хотела держать Келси в абсолютном повиновении. Если он был достаточно покорным, ему время от времени позволялось приблизиться к святыне, и тогда она терпела его вроде бы животные потребности. А как только бедняжка Келси обратил внимание на другую — более сговорчивую и искреннюю, — Луэлл напустила на себя оскорбленность и ушла от него. Такие ханжи никогда не кончают с собой, мистер Станиэл. Их приканчивают другие, чтобы освободиться, а сами они никогда себя не убьют.

— По-вашему, ее кто-то убил?

— Хотелось бы так думать. У нее же все было рассчитано: хорошие алименты, или раздел имущества, или еще что, а потом она вышла бы за этого Кимбера. И все-таки, по-моему, она просто утонула.

— С тех пор вы встречались с Келси?

— Только минутку на похоронах, когда выразила ему сочувствие. Смотрел на меня как на пустое место. Наверно, вернулся в ряды своего круга — в университете не появляется. Вероятно, слоняется целыми днями по своим. Бедный парень. А теперь, мистер Станиэл, можете отвезти меня в город и накормить — я голодна как волк. Знаете, с тех пор как чувствую себя неловко из-за Келси, я постоянно хочу есть и толстею. Может, это какой-то вид компенсации организма, не понимаю. Придется над этим подумать. Самое важное ведь — познать себя, вы согласны? Боже, если я так реагирую на чувство вины, никогда себе не прощу.

Небо прояснилось, и его глаза привыкли к слабому свету. Ее маленькое личико под огромной начесанной копной черных волос напоминало мордочку зверька, настороженно выглядывающего из кустов. Выглядела страшно юной, голосок звучал неуверенно. Однако в том же слабом ночном свете обнаженные ноги поражали женственностью, были весьма соблазнительны. Вот такие картинки и могут свести человека с пути истинного, и никуда от этого не денешься.

На вечеринке была точно дюжина человек вместе с Киверами, но Барбаре минутами казалось, что их гораздо больше, а в иные мгновенья — намного меньше. Дом Киверов стоял на берегу озера; старая жилая яхта и китайская беседка соединялись крытой галереей, тянувшейся вдоль берега озера. Добрую половину галереи занимал довольно глубокий бассейн.

Ей казалось, что всех собравшихся она уже знает по письмам Луэлл. Чаще всего сестра упоминала фамилии Кивер, Вейтс и Брай. Присутствовала здесь и пара постарше — Джордж и Нина Фербрит, и еще двое супругов такого же возраста, как остальные, — Куп и Сэс Тумбс.

Вечеринка протекала в нарастающем ритме. Начиналось все чинно, благопристойно, со словами сочувствия, как и следовало ожидать. Но не прошло и часа, как количество и частота опрокидываемых стаканчиков превратили ритуальную беседу в шумную, безумную карусель, полную кривлянья, выкриков, смеха, скрытых намеков, бессмысленных шуток — двенадцать человек надрывались словно все пятьдесят. Барбара скоро поняла, что завязать общий разговор об убийстве нет ни малейшей возможности. Собственно, никакого общего разговора и не было. Обменивались громкими обрывистыми фразами с теми, кто в беспрерывном круженье оказался в данный момент рядом. Поэтому, когда ей подали крепчайшую порцию мартини в высоком стакане, явно предназначавшуюся кому-то другому, Барбара решила этим воспользоваться: девушку, поглощающую в течение вечера такие дозы, можно извинить за случайную бестактность. Если она, пошатываясь, станет переходить от одного к другому с вопросом: не кажется ли вам, что мою сестру убили? — люди пойдут навстречу бедняжке. И пошатывание будет наполовину притворным, но если допьет этот стакан, — совершенно естественным.

Когда она уже убедилась, что компания распадается на отдельные группки, грянула гроза, и все ринулись в беседку. Сгрудившись в плотную кучу, все старательно изображали трезвость. Бонни Вейтс вскрикивала при каждом сверкании молний. Огромный гриль, расположенный в крытой галерее, не пострадал от дождя, в беседке были накрыты столы, и вскоре все наполняли тарелки салатом, жадно поглощали сочные куски полупрожаренной говядины, стараясь перекричать раскаты грома. Барбара уже испробовала свой трюк с вопросом на трех-пяти гостях, но без всякого успеха, не встретив, вопреки ожиданию, ни удивления, ни возмущения. Вроде бы она интересовалась исторической фигурой из пятого века, которую мучили проблемы своего времени. Когда дождь ослабел, и наполненные желудки несколько приглушили громкие выкрики, вдруг сверкнула ослепительная молния и загрохотал гром. Теперь вскрикнула не только Бонни, но еще кто-то. Лампы замигали, и свет погас везде — на крытой галерее, возле бассейна, на дорожках и на яхте. Усилившееся завывание ветра вызывало примитивную, усиленную ночной тьмой тревогу, началась толкотня, суматоха. Когда Барбара встала со стула, кто-то, пробегая мимо, столкнулся с ней, и она, потеряв равновесие, оказалась в чьих-то объятиях. Этот некто, властно обхватив ее плечи, вывел в галерею, свернув в сторону, в уголок, защищенный густыми кустами. Некто положил ей на плечи руки со словами:

— Долой с торной дороги всполошенных туземцев, моя дорогая! Укроемся в тени надежного закоулка.

В слабом ночном свете она узнала говорившего — Джордж Фербрит, изысканный джентльмен в годах, с волнистыми седыми волосами, подтянутой фигурой, загорелый, с лукавым, ироничным выражением на лице. Вспомнила и его жену Нину — худощавую грудастую брюнетку, с резким, как у попугая, голосом, тщательно выговаривавшую слова, будто она беседовала с глухонемыми, читающими по губам.

Барбара собиралась выразить благодарность в таком же витиеватом стиле, как и его призыв, но вместо этого услышала собственный жалобный голос:

— Никто здесь не хочет говорить об убийстве моей сестры. — Она сознавала, что пьяна и, как положено напившимся, одержима навязчивой идеей.

— Я готов говорить о чем угодно, как вам захочется, дорогая. — Держа Барбару за руку, он вдруг поцеловал ее в губы — быстро, небрежно и с властной настойчивостью. — Давайте взглянем на это как на разумное предположение.

— Вы согласны? Правда, разумное?

— Если исходить из того, что мир Сэма Кимбера более суров и примитивен, чем наш круг. А она жила в его мире.

Он опять поцеловал ее властно, крепко, и она снова стерпела, принимая поцелуи как плату за этот разговор во влажной темноте.

— Почему более суров? — спросила она, едва высвободив губы; собственный голос показался ей каким-то странным, приподнятым, с придыханьем. Впрочем, подумала она, в такой темноте это не имеет значения, все равно никто ничего не видит.

— Ну, из-за денег и махинаций с ними и, возможно, потому, что люди в мире Кимбера особого сорта. Какое это имеет значение?

С легкостью танцовщика он мягко повернул девушку, прижав к стволу секвойи, и прильнул к ее губам с обстоятельностью гурмана.

Мелькнула неясная мысль, что ей следует воспротивиться, но подходящий момент был упущен, вроде бы перевернули сразу две страницы в книге и забежали вперед. Одурманенная, отстраненная, полусонная, она отвечала на поцелуи, слегка удивляясь: кто бы мог подумать, что он окажется таким хорошим и таким умелым, что ему знакомы те мелкие уловки и приемы, от которых человеку становится так хорошо; затем выплыла уверенность — это всего лишь шутка, ведь серьезные веши так не начинаются, и нужно поскорее прекратить, но как прекратить, если вы чувствуете — будет большой бестактностью оборвать все без того светского очарования, с каким это сделает он. Ведь он опытнее Роджера, такой уверенный...

Нарастающий гул крови в ее ушах смешивался с беспорядочным вихрем звуков, доносившихся из окружающей темноты: выкрики и смех, треск рвущейся ткани, удары тел, всплески притворного возмущения. Почувствовала, как Фербрит, расстегнув блузку, прошелся губами по ее шее — она помотала головой, посмеиваясь над собственным участившимся дыханием; накатила волна невесомости, и она не слишком удивилась, почувствовав, как Фербрит, ловко обнажив ее левую грудь, жестом знатока и ценителя взвесил ее в ладони.

Неожиданно загорелись все лампы, и глаза Барбары запечатлели застывшую, как на фотоснимке, группу людей в бассейне: совершенно нагая Нина Фербрит, балансирующая на бортике бассейна, ее прямые, как палки, ноги, мальчишеские бедра и большие, желтоватые, как дыни, груди; голый Куп Тумбе, напоминающий старого сатира, хватающий Нину; сброшенная в кучу одежда; трясущиеся и сталкивающиеся груди, животы, ягодицы; брызги воды в неглубокой части бассейна. Время снова сдвинулось — и Нина Фербрит спрыгнула в воду, Куп Тумбе шлепнулся за ней, раздались испуганные и насмешливые крики. Хозяйка, стремительно, как угорь, выскользнув из воды, метнулась к контрольному щитку с выключателями. Барбара, оттолкнув Фербрита, поправила блузку. Хозяйка щелкнула выключателем, и лампы опять погасли под одобрительные овации присутствующих. Фербрит снова навалился на нее, но Барбара, защищаясь, ударила его локтем в шею.

— Яхта, — прохрипел он.

— Что? — туповато переспросила она.

— Яхта! Крыша над головой, дорогое дитя! — раздраженно выкрикнул он, хватая ее за руку. Она вырвалась. В слабом свете фонаря на дорожке, не выключенного хозяйкой, казалось, что Фербрит исполнял какой-то танец с мелкими па, — вся его самоуверенность и лоск испарились. Ухватив ее за руку, он поволок девушку за собой. Ее вдруг охватил ужас.

Свободной рукой Барбара стукнула его по затылку — повернувшись и злобно шипя, он дал ей оплеуху. А потом откуда-то вынырнул Келси Хан-сон — одетый и мрачный. Заслонив широкой спиной Барбару, сделал легкий кружной выпад. Последовал резкий удар — не громкий, но безусловно мощный. Лощеная, выхоленная, самоуверенная фигура плюхнулась в мокрые кусты, стукнувшись головой о стальной шест фонаря. Оглянувшись, Хансон схватил Барбару за руку и потащил мимо бассейна, сквозь стеклянные двери, по мокрой траве к узкой и мокрой лесной тропинке. Она причитала на ходу, но Келси не обращал внимание на ее шепот. Мокрые листья насквозь промочили ее одежду.

— Ты была права, Луэлл, — бормотал Келси Хансон. — Ах, как ты была права, Лу, дорогая. Все они мерзавцы, я должен был тебя слушать. Идем к себе домой, золотце.

Глава 8

Матч начинался в восемь. Энджи Пауэлл пришла так поздно, что, когда переобулась, успела сделать лишь один бросок для разминки. Она была признанной надеждой женской команды города. Соревнование шло на одиннадцатой и двенадцатой дорожках. Это ее беспокоило: на одиннадцатой Энджи всегда не везло. Она была чуть кривовата, приходилось делать бросок посильнее, а в результате — куча ошибок.

Энджи, улыбаясь, кивая направо и налево, здоровалась с подружками. На ней были белые туфли из лосиной кожи, белые шерстяные носки, белая теннисная юбочка в складку и белая блузка без рукавов, на которой сзади голубыми нитками было вышито: “Кимберленд”. Она сама вышивала надпись, и буквы выглядели крупнее, красивее, чем отпечатанные по трафарету.

Шар был белый, тяжелый — такими играют мужчины. Она тщательно отработала особый, собственный стиль, чтобы максимально использовать свой рост и силу. Бросая мяч, чувствовала себя ловкой, сильной и точной. Ей нравилось, когда ее уверяли, что она играет в кегли, как мужчина. Однако несколько месяцев назад один приятель заснял кинокамерой ее подачи, и она была разочарована своим видом. Золотые кудряшки подпрыгивают, чересчур по-девчоночьи виляет бедрами, а когда снимали в профиль, было видно, как безобразно трясутся груди. С тех пор она затягивала волосы белой повязкой, носила тесный бюстгальтер, тщательно контролировала движения бедер.

В первой игре она понимала — дела идут плохо: один раз шар вообще промазал, а еще дважды не смогла одним ударом повалить все кегли. Нужно сосредоточиться. Ей мешали посторонние мысли — выражение лица Джеса в тот момент, когда мистер Сэм его вышвырнул, поведение и вид мистера Сэма, опасения, что Джес может наделать хлопот.

Нет, прочь все лишнее из головы. Пока шар летел, ей казалось, что промажет, но в последнюю минуту он уложил все кегли. Энджи прыгала, хлопала в ладоши, сияющими глазами обводя подружек. Вторую игру закончили с перевесом в шестьдесят очков, третью выиграли с преимуществом в сорок и стали победителями.

Линда спешила домой. Оставшиеся четыре подружки зашли, как всегда, на бутерброды к Эрни. За Алмой заехал ее парень. Дженни и Стефани стали выпытывать у Энджи, что произошло между мистером Сэмом и Джесом Гейблом. Энджи старалась подавить раздражение, с какой стати им об этом знать? Они же просто служащие. Им не понять, что такое настоящая преданность. Лишь бы о чем посплетничать.

Дженни обещала подвезти Стефани на своей машине. Энджи вышла с ними, вроде бы собираясь тоже отправиться домой в своем маленьком сером “рено”, но стоило им отъехать, вернулась обратно и, зайдя в телефонную кабинку, набрала номер конторы Джеса. Раздалось восемь гудков, потом десять, и, когда она уже решила дождаться пятнадцати, Джес поднял трубку.

— Это Энджи, Джес. Энджи Пауэлл. Я так и знала, что ты еще работаешь.

— Хочешь сказать — знала, почему я должен работать.

— Думаю, что да. Хотела сказать тебе, что завтра до трех ты должен принести почти все досье.

— Кому их передадут?

— Этого я действительно не знаю, Джес.

— Клянусь, он вел себя как спятивший. Ни с того ни с сего. Вышвырнуть меня... буквально вышвырнуть! Ты же была при этом. Видела когда-нибудь что-то подобное?

— Никогда, Джес. Ни разу. Честное слово, он на себя не похож, с тех пор как она умерла.

— Это уж точно.

— Но через какое-то время он опять станет прежним.

— Слишком поздно для меня.

— Это еще как посмотреть.

Он осторожно спросил:

— Что ты имеешь в виду, Энджи?

— Мне вообще не следовало бы с тобой говорить.

— Ну и?..

— Но в самом деле ты ему очень помогал. Я-то знаю, как ты ему нужен.

— Конечно. Попробуй ему это сказать.

— Уже пробовала.

— Спасибо, Энджи. Старайся и дальше.

— По-моему, больше всего это зависит от тебя. Если ты еще хочешь работать на него после того, что он сделал.

— Хочу. Поверь, меня не так легко оскорбить.

— Ну... у меня есть кое-какие идеи.

— Например?

— Думаю, они тебе подойдут. Но по телефону не могу сказать. И встречаться нам не следует.

— Почему?

— Кто-нибудь увидит нас вместе. И будет нехорошо, если об этом узнает мистер Сэм. В нынешнем состоянии он, возможно, вообще не поймет, что я встретилась с тобой только для того, чтобы помочь ему. Знаешь, Джес, до тебя мне дела нет. Я просто хочу, чтобы у мистера Сэма был первоклассный помощник в его неприятностях.

— Никто нас и не увидит вместе.

— И никому не скажешь, что мы встретимся?

— Ни единой душе.

— И что ты предлагаешь?

— Может, зайдешь ко мне?

— Ох, нет. Не годится, Джес.

— Сэм хочет меня видеть, звонил мне. Злой как черт. Нисколько не успокоился.

— Зачем он хочет с тобой встретиться?

— Этого не говорил.

— Вы встречаетесь сегодня вечером?

— Нет. С ним невозможно говорить разумно. Если у тебя есть идеи насчет него, ей-богу, я этого не забуду.

— Мне сейчас нужно домой — мама всегда меня поджидает, но потом я могла бы снова улизнуть. Если мы немножко покатаемся в твоей машине, я бы рассказала, что придумала. Может, что и получится. Если ты сразу после полуночи подъехал бы на Тайлер-стрит к мебельному складу, где был пожар, от моего дома там рукой подать.

— Понял, Энджи, поверь, я очень тебе благодарен.

— Может, ничего и не смогу сделать, Джес.

— Но меня радует и то, что ты готова попытаться.

— Только потому, что думаю о пользе для мистера Сэма.

— Разумеется, Энджи.

При выходе из кафе ее остановил Эрни:

— Ты ведь знаешь Пэм — мою младшую сестру. Ее приняли в Джейнсвилл, как ей хотелось, а теперь она вообразила, что нужно было поступать в коммерческое училище. Вот я и хочу тебя расспросить о той школе в Орландо, где ты училась.

Энджи, внимательно выслушав его, сказала:

— Не думаю, что это хорошо для девушки, проживающей не дома. Я жила у своей тетки.

— Думаешь, выйдет там из нее что-то путное?

— Все зависит от того, насколько твердо она сделала выбор, Эрни. Там могут научить, только если человек хочет трудиться. Я ведь туда поехала, чтобы выучиться на медсестру.

— В самом деле, Энджи?

— Ну да. Собиралась идти в миссионеры. Училась хорошо — по анатомии, по другим предметам, но оказалось, что я не выношу крови: увижу каплю — и падаю как подкошенная. Пришлось перейти в коммерческое училище, выучилась на секретаршу.

— Но это хорошее заведение?

— Конечно, Эрни, если человек хочет работать.

— Не уверен, хочет ли Пэм вообще где-нибудь работать. Энджи, я получил бракованный секундомер, можем его сразу испробовать. Как ты смотришь, если махнем в воскресенье? Поставим воротца и устроим бег с препятствиями.

Она с упреком посмотрела на него:

— Эрни, ты же знаешь меня! Тот прищелкнул пальцами.

— Воскресенье. Совсем вылетело из головы, Энджи.

— В любой другой день, если тебе удобно, Эрни, — утром или после работы.

— Дам тебе знать.

Усевшись в машину, она отправилась домой. Тротуар уже просох, но в сточных канавах блестели лужи. Завела машину во двор, к задним дверям, и прошла в кухню. Миссис Пауэлл восседала за кухонным столом, размещая в тетради зеленые марки. Огромная, почти такого роста, как Энджи, но до смешного толста — над туфлями громоздились складки жира, а маленький, сжатый рот терялся среди обвислых щек. Небольшой носик и такие же, как у дочери, лавандово-голубые глаза, обрамленные короткими, щетинистыми ресничками. Несмотря на непомерный вес, она была весьма деятельной особой, участвовала в церковных службах и благотворительности, отличаясь твердостью устоев и подозрительностью, зорко схватывая малейшее отклонение от норм и безжалостно обличая греховность света. Джимми Пауэлл, ее безгласный, щуплый супруг, уже двадцать лет служил на почте.

Миссис Пауэлл с явным неудовольствием смерила дочь с головы до ног.

— Должна сказать тебе, Энджела, что быть председателем совета по нравственности печати — для меня работа весьма неблагодарная, я сегодня целых полдня потратила на удаление скверных журналов и фотографий с оголенными бабами из киоска при суде, а ты в это время слоняешься ночью одна в короткой юбчонке, едва прикрывающий зад.

— Ах, мамочка, прошу тебя! Я же сто раз говорила, что...

— Конечно, ты всегда твердишь, что, когда плаваешь, на тебе одежды еще меньше. Если встретишь на прогулке лагерь нудистов, наверно, тоже все с себя сбросишь, и потому только, что все они голые. Я ведь старалась воспитать тебя доброй христианкой, а ты ходишь так, чтоб покрасоваться и вызвать у мужчин мерзкие мысли.

— Мамочка, я же не могу отвечать за чужие мысли.

— И приходишь на двадцать минут позже, и заговариваешь мне зубы, а откуда мне знать, что ты не валялась в кустах и не занималась дьявольскими забавами, не предавалась плотским утехам?

— Мама, мы с Алмой, Дженни и Стефани, как обычно, зашли к Эрни, взяли сандвичи и заболтались, возможно, дольше, чем всегда.

— Опять о мерзостях?

— Мамочка!

— Знаю я этих конторских вертихвосток. И не возражай!

— Мам, а мы выиграли.

— Опять? Замечательно, Энджи!

— Во второй игре я взяла двести одиннадцать очков, и Дженни тоже везло как никогда.

Она притворно зевнула, похлопывая себя по губам.

— Устала я сегодня, мамочка. И не надо за меня беспокоиться. — Обойдя стол, она поцеловала мать. — Никогда не сделаю ничего такого, за что тебе бы пришлось краснеть.

— Ты хорошая девочка, Энджи. Но я все равно за тебя волнуюсь. Дьявол подстерегает на каждом шагу. Парень наговорит сладких слов; если им поверишь, тут же окажется, что на уме у него одно — уложить тебя на спину и творить с тобой те мерзости. Таков уж мир с тех пор, как нас изгнали из рая. Я не эгоистка. Сто раз говорила тебе: лучше обойдусь без внучат, лишь бы тебе не пришлось терпеть постыдные супружеские обязанности, когда жена вообще не имеет никаких прав, а какой-то мерзавец превращает ее в сосуд скверны для своих животных потребностей. А она из ночи в ночь засыпает в слезах, оттого что он ее опозорил и осквернил.

— Тебе нечего опасаться, мамочка. Я готова лучше умереть.

— Ты моя милочка, Энджи.

Приняв душ и натянув пижаму, Энджи скользнула в постель. Минут через пятнадцать встала и, тихонько прошмыгнув к приоткрытой двери материнской спальни, с минуту слушала громкое, раскатистое храпенье. Постояла у дверей отца, но оттуда не доносилось ни звука. Вернувшись в свою комнату, быстро надела серый, в полоску комбинезон, синие теннисные туфли. Волосы стянула повязкой, сунула в карман нитяные перчатки и вылезла через окно наружу. Осторожно стянула вниз поднятые жалюзи. Чтобы попасть на Тайлер-стрит, ей нужно было только перебежать через школьную площадку.

Пригнувшись, она перемахнула через открытое пространство, остановилась, прислушиваясь. Убедившись, что вокруг безлюдно и тихо, подошла к качелям и, охватив одну стальную опору, сделав глубокий вдох, быстро перебирая руками и ногами, полезла вверх. Достигнув вершины, сделав рывок, правой рукой ухватилась за вторую опору и перенесла туда все тело. Несколько секунд провисела, ощущая упругость, силу каждой мышцы. Затем скользнула вниз, посидела на корточках, обретая равновесие.

Она встала, распрямила плечи, положив руки на бедра. Снова стала сама собой, могучей и неуязвимой. Чувствовала себя Орлеанской Девой — с ее улыбкой, копьем, латами, в отблесках пламени. И к этому чувству примешивались ощущение красной кобылицы, и она выгнула спину, отставив зад: у нее крепкие копыта, чтобы рассекать траву в поле, мелкий, приятный пот от усилий, и она способна напрячь любую клеточку гнедого тела, чтобы отдаться безудержному бегу.

Джес припарковался у тротуара рядом с обгоревшим скелетом мебельного магазина. Сам стоял возле темной машины — она видела красную точку его сигары. Энджи неслышно подошла к нему сзади, постояла, разглядывая его, а потом дотронулась до плеча. С глухим блеяньем тот подскочил и повернулся, воскликнув:

— Черт побери!

Энджи сурово произнесла:

— Извинись перед Господом небесным.

— Что?

— Ты выругался, Джес.

— Ах да. Верно, сожалею.

— Скажи это не мне.

— Господи, прости. Аминь. Правду сказать, Энджи, у меня чуть сердце не разорвалось.

Увидев издалека проезжавшую запоздалую машину, Энджи пригнулась за Джесовым авто.

— Что с тобой, Энджи?

— Я же тебе сказала. Представь, если кто-нибудь донесет мистеру Сэму, что я с тобой встретилась поздно вечером.

— Представляю. Как ты с ним ладишь? Он-то ведь чертыхается через слово.

— Только не при мне. Никогда. Знает, что меня это расстраивает.

— Ты говорила, что мы поездим по городу...

— Думаю, можно поговорить и здесь, так даже лучше. Давай пройдемся.

Вдали за перекрестком сквозь придорожные кусты мелькали огни машин, проносящихся по шоссе номер двадцать семь. У задней стены обгоревшего здания высилась груда досок, прикрытых толем, высотой около полутора метров. Легко вскочив на нее и усевшись, она протянула Джесу руку. Упершись ногой в угол кадки, он вскарабкался наверх и, вздохнув, сказал:

— Я тебе прямо скажу, Энджи, впервые в жизни чувствую себя настолько паршиво. Понимаешь, всегда у меня были только деловые отношения, ничего личного. Но после этих пяти лет появилось чувство, что помимо бизнеса сложилась и более крепкая связь. С тех пор как кончил школу, никто не осмеливался поднять на меня руку, и после того шока я весь день не могу прийти в себя. Понимаю, какая трагедия на него свалилась, но все равно он мог бы вести себя... с большим тактом, не при тебе и постороннем человеке.

— Ты его страшно разозлил, Джес.

— Это деловая операция, а он все перевел на личности. Не представляю, с чего ты решила, будто сможешь смягчить его.

— А если не получится, что будешьделать?

— Не знаю, Энджи. В конце концов должен ведь я подумать и о себе. Как я удержусь в своей профессии, если все знают, как обошелся со мной Сэм? Я еще как последний идиот спустился вниз, весь в крови, напрочь оглушенный, и объяснял направо и налево, что произошло. Полгорода уже в курсе. И как я теперь взгляну в глаза остальным клиентам? Что мне остается говорить? Только одно: Сэм потребовал, чтобы я сжульничал в его налоговом конфликте, а когда я отказался, он меня вышвырнул.

— Это же все неправда, Джес.

— Я должен защищать свой бизнес. А с чего мне защищать человека, выбросившего меня за дверь? Я должен оберегать и свои джэксонвиллские связи. Могу хорошо потрудиться к выгоде своих клиентов, но только если они меня уважают. Ему следовало об этом помнить, когда распускал руки. Если тебе удастся наладить наши отношения, выгадает и Сэм, и я.

— Есть у меня кое-какие мысли, но сначала мне нужно побольше узнать, из-за чего, собственно, вы поругались?

Джес откусил кончик новой сигары, выплюнув его в темноту.

— Он хотел, чтобы я провернул для него отличную операцию, а сам кое-что скрыл от меня, мне пришлось самому выяснять. Вот он и взбесился. Что она — принцесса или еще кто?

— Джес, мистер Сэм сердился потому, что думал: раз ты догадался, то, наверно, кому-нибудь рассказал?

— Честное слово, я ему поклялся, даже пальцем не... Пораженный, он повернулся к ней:

— Ты, похоже, что-то об этом знаешь?

— Возможно, у меня есть свои способы догадываться.

— Например?

— Например, меня заинтересовало, почему ты столько времени посвящал тем старым досье. Из канцелярии их не брал, а работал с ними тогда, когда мистер Сэм был в отъезде. Делал вид, что занимаешься этим конфликтом с налогами, но проверял документы прошлых лет. И не забирал к себе, в свою контору. Это выглядело странно, Джес. Все свои записки с цифрами, расчетами комкал и бросал в мою корзинку. Я даже подумывала, не поговорить ли об этом с мистером Сэмом. Джес, ты действительно поступал нечестно.

— Я только делал свою работу.

— Те листочки, бумажки я собирала, они меня удивили, а потом все встало на свои места. Ты подсчитал все доходы мистера Сэма, отбросил налоги и его текущие расходы, сравнил с остатками на счету и понял: оставалась сумма, о которой ты ничего не знал.

— Ты сообразительная девушка, Энджи.

— А знаешь, вряд ли я догадалась бы, если б ты с месяц назад не сказал нечто странное. Вроде бы в шутку, но потом так внимательно следил за мной, так что это ведь была не шутка?

— Что я тебе сказал?

— Но, Джес, ты должен помнить! Сказал, что я так же надежна, как банк, только налогов не требую. Я ни сном ни духом не ведала, что ты имеешь в виду. А позже эти слова натолкнули меня на мысли о наличности, и мне показалось, что именно такие деньги ты искал, но не знал, где они. При первой возможности я обыскала квартиру мистера Сэма, и знаешь, что нашла? В шкафу стоял тщательно уложенный чемодан. А ведь он никуда не собирался ехать. Там были все необходимые вещи, Джес. Но никаких денег. И еще кое-что меня испугало.

— Что?

— Паспорт с его фотографией, но на другое имя. И всякие деловые бумаги на то же имя. И долговые расписки на тридцать пять тысяч долларов. И кожаная зеленая чековая книжка без имени, с французской печатью, на двадцать тысяч фунтов в цюрихском банке.

— Значит, я был прав.

— Но никаких денег. А на другой день я тебя спросила, нет ли у мистера Сэма серьезных неприятностей.

— Я сказал тебе правду, Энджи, — если его обвинят в мошенничестве, не знаю, как он вывернется. По-моему, такое обвинение было бы ошибкой. Но любой процесс таит неожиданности, и всегда оставалась опасность, что его засадят на год. Но, как оказалось, все прошло очень гладко.

— Эту опасность мистер Сэм никогда не принимал всерьез. Когда за ним пришли бы, его уже давно бы тут не было. Но если ты обо всем этом донесешь, его опять прижмут, и намного сильнее.

— Как только появится надежда уладить наши отношения — никому ни слова.

— Не представляю, Джес, как ты собираешься их уладить. Ведь если бы ты не начал действовать у него за спиной и не ляпнул ту глупую шутку, я бы не догадалась ни о тех деньгах, ни о том, у кого они. Когда я с ней говорила, чтобы проверить свою догадку, она была убеждена, что об этом мне сказал ты. И похоже, ты, сам не сознавая, сделал это.

— Ты с ней разговаривала?!

— И обманула ее, но с добрыми намерениями. Как-то вечером случайно зашла к ней, и она меня впустила — вся в шелку и кружевах, надушенная. Я сказала: мне известно, что те деньги у нее, и она призналась — да. Я ее обозвала бесстыдной распутницей, а потом выложила свое вранье. Сказала, будто ты собираешься донести на Сэма, чтобы изъять налоги с той суммы, но Сэму ничего нельзя говорить — он может сотворить какую-нибудь ужасную глупость и вызвать новые осложнения. Потом говорю: ты мне обещал немного подождать, а пока я думаю, как заставить тебя молчать, но мне, вероятно, понадобится ее помощь, я дам ей знать.

Джес изумленно уставился на нее. В слабом ночном свете его лицо выглядело светлым пятном, на котором четко выделялась оправа очков.

— Конечно, ему не пришлось бы скрываться, ни в коем случае, — продолжала она. — Я храню этого человека и телом и душой. Не допущу, чтобы, пока жив, нанесли ему вред. Ничто и никто.

Заметив, что Джес потихоньку сдвигается к краю штабеля, нащупывая одной ногой опору, она быстро добавила:

— Значит, она и сегодня была бы жива, если б ты не действовал у него за спиной, и поэтому, думаю, мистер Сэм уже никогда к тебе не переменится.

Джес дернулся вниз, но она, перевернувшись на живот и вытянув длинные ноги, охватила щиколотками его грудь и одну руку. Джес стоял на земле, шатаясь, он мог стащить ее со штабеля вниз. Опустив лицо, она ухватилась руками за верхние доски. Джес, задыхаясь, царапал слабыми пальцами плотную ткань ее комбинезона, а она постепенно усиливала нажим, чувствуя, как мускулы на ее длинных, гладких ногах твердеют, словно мрамор.

Джес внезапно бессильно обмяк. Подержав его еще с минуту, она разжала ноги, позволив телу упасть. Не торопясь, сползла со штабеля вниз и, встав над ним, натянула бумажные перчатки. Склонившись над телом, положила руку на горло, ощущая его быстрое, прерывистое дыханье. Выпрямив его вялые, бессильные ноги, она резким рывком вскинула его колени на плечо. Стала продвигаться мелкими шажками, придерживая на груди колени, чувствуя, как мужская рука при каждом шаге легко касается ее бедра сзади. Подойдя к машине, левой рукой открыла дверцу со стороны водителя и, сбросив тело, втиснула на сиденье перед рулем. Падая, он чуть не нажал локтем на клаксон, и это напугало ее: склонив голову, она внимательно осмотрела все вокруг, прислушалась. Затем, пригнувшись, поставила тяжелые ступни на педали, попробовала выпрямить тело за рулем. Джес сидел, сгорбясь, уткнувшись подбородком в грудь, и слабо хрипел.

Присев перед дверцей, она стащила перчатку с правой руки, а левой рукой придержала его правое плечо, чтоб не падал. Твердыми, расставленными пальцами правой руки зарылась в мягкую диафрагму слева, выше ноздреватой точки пупка, точно под дугой последнего ребра. Ей мешала рубашка. Расстегнув и распахнув ее, она опять погрузила пальцы глубоко в мягкую плоть, стараясь проникнуть за край ребер. Вялость Джеса вызывала отвращение, но она, напрягаясь, старалась просунуть руку поглубже. Пришлось опереться локтем, и наконец что-то поддалось, внутренние ткани стали мягко разрываться. Джес Гейбл издал стон и пошевелился.

— Ну-ну, — зашептала она. — Сейчас все кончится, вот-вот. Подушечки ее пальцев упирались в твердые ребра, рука — глубоко в теле скрюченного мужчины. Она ощутила, как пульсирует горячая мышца, величиной в два кулака, ударяется, упругая, как резина, о кончики указательного и среднего пальцев.

Вот она — суть и основа Джесова бытия. Передохнув, она вдруг вновь представила себя Жанной Орлеанской, стоящей среди вздымающихся языков пламени, и опять примешивались ощущения красной кобылицы. От напряжения руку схватила судорога, но она переждала ее. Джес шевельнулся. С усилием превозмогая себя, она отделила один палец и резко воткнула его в сердце — оно дрогнуло, затрепетало, но палец продолжал давить, пока мышца не затихла. Джеса охватила долгая дрожь, из горла вырвался слабый звук, похожий на позыв рвоты. А ее заливали волны сладостного обжигающего чувства, лишающего сил. Вытащила руку из глубокой ямки, которая тут же исчезла. Ей пришлось на минутку присесть — закрыв глаза, глубоко задышала ртом, а затем, натянув правую перчатку, ловко застегнула и заправила рубашку на трупе. Захлопнув дверцу и обойдя машину, уселась с другой стороны и, прижавшись вплотную к Джесу, завела мотор. Поставила передачу на малые обороты, и машина тихонько стронулась с места. Она направилась вниз по Тайлер-стрит, зажгла фары и на увеличивающейся скорости выпрыгнула из машины, захлопнув дверцу. Добежав до школьного двора, встала в тень, следя за авто, которое начало сворачивать налево. Колеса перевалились через край тротуара, а Энджи, пробежав несколько метров, затаив дыхание, прислушалась: машина с треском продиралась сквозь кусты, потом раздался глухой удар — шум ломаемых веток утих, но мотор продолжал работать.

* * *

Она была уже в постели, когда раздался звук сирены, сменившийся шумом мотора, затихшего неподалеку, — цель была достигнута. Энджи вспомнила про синяк, но если его заметят, подумают, что он от удара о руль. И если, сжимая его ногами, она повредила ребра, что ж, объяснение напрашивается то же самое.

Убедившись, что полиция отбыла, забрав добычу, она встала в темноте. Комната ее была маленькой и скромной. Из нижнего ящика письменного столика достала плоскую шкатулку с крупными деревянными четками. Откинув крышку, поставила ее у окна. Высоко закатав пижамные брюки, встала коленями на цветные четки, постепенно перенося вес, потом выпрямилась, соединив ладони, в типичной позе молящегося. Боль и одержимость нарастали, она отдавалась горячей волне, ожидая освобождения. Когда боль стала непереносимой, перед закрытыми глазами заплясали знакомые туманные клубки, застыли губы. Дыхание стало медленнее и глубже, веки затрепетали. Боль исчезла — теперь ее колени упирались в легчайший пух.

Ей не требовалось подыскивать, выдумывать слова — они стояли перед закрытыми глазами:

— Я Твой покорный воитель, Господи, твой благородный, карающий меч справедливости. Дай мне силы, смирение и послушание, чтобы исполнить Твои веления. Я взяла жизнь у Иуды и стяжателя, как Ты велел. Но я не столь бесповоротна, как святая Жанна. Мне пришла в голову еще одна мысль, но не знаю, праведная ли. Помоги мне. Исполнение Твоих велений не должно бы доставлять такое бурное, безмерное наслаждение. Это дерзость. Мне следует действовать с холодной головой и печалью в сердце, с молитвой об их душах. Но я забываю о молитве. Испытай меня. Возьми меня. Наставь на путь истинный. Прости меня.

Медленно подняв расставленные, ладонями вверх руки, запрокинула голову назад. В чернейшей тьме страстно ждала наступления полной отрешенности. Сначала застыли, затвердели и потеряли чувствительность пальцы, онемение распространялось вниз, и ее дыхание стало замедляться. Уже деревенеют плечи, спина, живот — все волокна мышц твердеют, как камень, бедра, внутренности, все ткани превращаются в неподвижную скалу.

Когда стало неметь лицо, прежде чем окунуться в чернейшую тьму, быстро сказала себе тонким внутренним голоском: “Один час”.

* * *

Выбираясь из темноты, почувствовала, как одновременно расслабляются все мышцы. Руки ее упали, и она встала. Чувствовала себя одурманенной и слабой, но отдохнувшей и освеженной. Убрав шкатулку с четками и улегшись в постель, спустила пижамные штанины. На коленях от долгого, нечеловеческого давления отпечатались глубокие ямки, но боли не ощущалось. Научилась этому в двенадцать лет, тогда она читала про Орлеанскую Деву, и плакала, и сама пробовала держать руку над пламенем свечи. Когда не выдерживала боли, плакала снова — из-за своей слабости. Но пробовала опять и опять и, наконец, однажды вечером положила руку высоко над пламенем и медленно-медленно опускала ее — со скоростью минутной стрелки. И в тот вечер открыла тайну, как призывать на помощь тьму, как превратить пламя в нежный поцелуй, а запах горелого мяса в цветочный аромат — это было таинство святой Жанны. Но приходилось скрывать слишком много ожогов, затвердевших белых шрамов на правой руке от кисти до локтя. Перепробовала многое и в конце концов пришла к выводу: четки выполняют эту роль не хуже, и пользовалась ими вот уже восемь лет, утверждаясь в мысли, что из миллионов она и есть та единственная избранница.

Когда она уже погружалась в сон, невидимое сердце забилось в ее руке, но теперь она сунула ладонь так, чтобы охватить его целиком, и когда сжала, внезапно проснулась, вся охваченная ощущениями красной кобылицы: учащенное дыханье, легкость внизу живота, спина напряжена и изогнута; кожа у нее свербела, соски на грудях набухли и были болезненно чувствительны. Она легла на спину, и тело ее постепенно расслабилось. Подняв правое колено, изо всей силы трижды ударила кулаком по бедру. И сразу же стала раздумывать, кого ей укажут следующего. А вдруг это окажется мистер Сэм, что она сделает? Хватит ли у нее сил, энергии? Мистер Сэм — большой грешник, но скоро он прозреет и откажется от плотского бесстыдства, а потом увидит Истину и бросится на колени, умоляя о прошении. А она опустится рядом и станет наставлять, что ему нужно говорить.

Подыскивая слова, которым она его научит, Энджи снова погрузилась в глубокий, безмятежный сон совершенно здорового существа во цвете физических сил.

Глава 9

Медленно, осторожно поднимаясь по трапу на яхту Хансона, Пол Станиэл не слышал ни звука, кроме ворчанья кондиционеров. На палубе заглянул в каюту — там горела лампа под голубым абажуром, а на постели кто-то спал.

— Пол? — Неуверенный голос донесся откуда-то справа. Быстро обернувшись, он увидел, как Барбара Лоример поднялась с шезлонга и нерешительно шагнула в его сторону, а когда он откликнулся, бросилась к нему.

Обняв ее за плечи, он удивленно сказал:

— У вас же совершенно мокрое платье!

Раздался приглушенный не то смешок, не то всхлипыванье:

— Было значительно хуже, сейчас уже немного обсохла. Боже мой, какой безумный, ужасный вечер. — Она отстранилась. — Простите. Я не в лучшей форме. Но не пьяна. Хотя и была недолго.

— По телефону у вас такой странный голос.

— Аппарат у постели Келси, а я ни за что на свете не хотела разбудить его. Пол, пожалуйста, заберите меня отсюда. Я вам три раза звонила...

Они направились к лестнице.

— Как раз был звонок, когда я зашел. Вы все взяли? А сумочка?

— Где-то оставила. Если в мотеле есть запасной ключ от номера, ничего страшного. Мне так стыдно за себя.

Спустившись на берег, Станиэл взял ее под руку и повел по дорожке.

— Знаете, Пол, эти люди вовсе не какие-нибудь развращенные чудовища — они просто глупые. Глупые, вульгарные, чванливые. И так усердствуют! И мне пришлось вести себя тоже по-дурацки. Все вам расскажу, как на исповеди.

— Не стоит.

— Мне это пойдет на пользу.

— Смотрите под ноги. Вот и машина.

Когда они свернули на дорогу в город, Барбара спросила:

— Помогла вам чем-нибудь та студентка?

— Нет. Но оказалась совсем другой, не такой, как я представлял. Она мне понравилась. С ней я чувствовал себя о’кей. Она еще не хлебнула горя, но основные инстинкты у нее функционируют исправно, и они швыряют ее, как стрелку компаса, которая всегда наконец успокаивается и показывает верное направление. Но девочка противится этому изо всех сил. Все время из кожи лезла, стараясь ошеломить своими эмансипированными взглядами. Но меня этим не удивишь — нагляделся на ребятишек ее возраста, которых подбирали одуревшими от наркотиков, больных. Такой работы полицейским всегда хватает.

— Я... я тоже вытянула пустой номер. Заговорщик и сыщик из меня хуже некуда.

Она вынуждена была прервать рассказ, так как они подъехали к административному корпусу мотеля. Барбара пошла просить ключ и, вернувшись, подошла к окну машины:

— Этот кусок я пройду и одна. Может, поставите машину и минут через десять зайдете ко мне дослушать остальное?

* * *

Дверь открылась сразу, как только он постучал. На ней был желтый купальный халат, лицо умытое и румяное, а волосы закрывал тюрбан из полотенца.

Когда они сели, Барбара виновато сказала:

— Уже час ночи. Выслушивание исповеди не входит в ваши обязанности. Поставьте в счет сверхурочные. Пол. На чем я остановилась? Ага. Келси вел меня, как показалось, несколько километров по мокрому лесу, а я тащилась за ним, как идиотка, и насквозь промокла. Потом завел по той лестнице в каюту и втолкнул в кресло. Смешал две крепких порции, один стакан сунул мне. Поверьте, я только притворялась, что пью. А сам уселся на постель и завел загадочный монолог. Не понимаю, как он сумел так ужасно и молниеносно опьянеть. Кажется, был уверен, что я Луэлл. И было в нем что-то... страшное. Понимаете? У меня не было сил проявить малейшее несогласие или протест. Этому Фербриту он ведь основательно врезал, может, даже серьезно его ранил. Келси безостановочно говорил, бормотал что-то, многое я вообще не разобрала. Но ясно было, что хотел уговорить Лу вернуться. Все вроде бы изменится. И таращился на меня влюбленными глазами, и твердил, как меня осчастливит, если возьмет к себе в постель. Я тогда уже была трезва, клянусь. Если добраться до двери, можно бы сбежать, но он был к ней ближе. И вдруг Келси на полуслове замолк, повалился на бок и захрапел. Когда я совершенно убедилась, что он спит, позвонила вам. И ждала, и опять звонила. А когда наконец дозвонилась и вы обещали приехать, выбралась на палубу и опять ждала...

— А по нашему делу никаких результатов?

— Ничего, если не считать догадок Джорджа Фербрита о тайных доходах Сэма Кимбера, его суровом, жестоком окружении и тому подобном. Она нахмурилась, покачав головой.

— Ах, у меня столько всяческих оправданий: была опустошена свалившимся несчастьем. Как последняя идиотка, выпила тот огромный бокал мартини. И во время грозы, в темноте, когда погас свет, все казалось каким-то нереальным. А он — искушенный, зрелый, самоуверенный и очень привлекательный. Понимаете, если мужчина хоть чуточку колеблется, извиняется, не очень уверен в себе, легко сказать “нет”. А если вас просто куда-то несет... ах, к черту, Пол, оправдывайся хоть до Судного дня, все равно всегда с отвращением придется помнить: пока я позволяла уносить себя как спящую дурочку, воображая, что это какая-то идиотская забава, тот старый лис между двумя поцелуями затащил меня в кусты. Меня в холод бросает, когда подумаю — еще пара минут, и было бы уже поздно. Отвратительные воспоминания!

— Но ведь свет загорелся, и этого не случилось.

— Господи, Пол, я же приехала сюда не для того, чтобы заниматься самобичеванием. Когда-то пару раз я позволила себе сойти с пути истинного и оба раза горько раскаивалась, но никогда еще не чувствовала себя развратной, дешевой девкой.

— Возможно, в том обществе что-то носится в воздухе. Она ответила с улыбкой:

— Очень мило с вашей стороны. А мне стыдно. Ведь я считала себя совершенно трезвым, рассудительным человеком, оказывается — нет. А теперь еще вдобавок стыжусь этого... интимного стриптиза. Так что, возможно, возвращаюсь к былой трезвости.

— Кроме меня, вам не с кем поделиться.

— Естественно... И от этого еще хуже.

— Вы здесь ни при чем, Барбара, — просто я способный полицейский. Изображаю на лице понимание, киваю в нужных местах, ловлю каждое слово и сочувственно похмыкиваю. Люди рассказывают все.

— Охотно верю — конечно, рассказывают вам, бедняжка. А вам-то хоть бы что.

— Иногда — верно, а порой и нет. Но если хочу узнать больше, всегда в подходящий момент задаю необходимый вопрос.

— Например?

Он помедлил, облизнув пересохшие губы.

— Хорошо. Кто такой Роджер?

Застыв, она сжала губы. Их взгляды встретились, и он первым отвел глаза, с тревогой ощутив, насколько натянута ниточка их взаимного влечения.

— Вы действительно профессионал, Пол.

— Вопрос снимается. Это была ошибка.

Барбара взяла сигарету из пачки на столе. Под высоким тюрбаном ее гладкое лицо выглядело как бесстрастная, пустая маска. Из остроугольного выреза халата ее шея вздымалась подобно тонкому, крепкому стеблю с затененной впадинкой внизу. Биения жилки на шее заметно не было, но он уверен — коснись губами, он почувствует взволнованный поток крови. Его затопила волна мучительного желания, и, сдерживаясь, он напряг мышцы, стиснул челюсти до скрипа в зубах. Барбара по-прежнему молча смотрела прямо перед собой, серьезная и задумчивая. Вот она шевельнулась на стуле, усаживаясь поудобнее. Каждое движение рук, ног, всего тела поражало плавностью, изяществом, волнующее очарование излучали и горько сжатые губы, прикрытые веки, упругие, широко расставленные груди. Он уже не мог дальше обманывать себя, твердя, что это всего лишь обыкновенная девушка, серьезная, но озабоченная и самовлюбленная. Страсть открыла простор волшебству преображения, и он был не в силах подавить желание открывать в ней все новые достоинства и совершенства.

Барбара печально и с вызовом посмотрела на него сквозь дымок от сигареты.

— То письмо, конечно же. Вот видите — задаете необходимый вопрос, а в ответ получаете нудную историю. Роджер весьма положительный тип, серьезно. Наверно, года на два старше вас, с печальными, терпеливыми глазами. У вас он наверняка вызвал бы улыбку. Мужчина, наполовину уцененный: трое детей и скучная, глупая, совершенно стандартная жена. Но очень простодушная и беспомощная. Ну, вам же известны все стадии такой связи. Начнем с того, что он мне понравился — как собеседник и сослуживец. Сидели с ним весь день в одной и той же конторе, подсмеивались над одними и теми же шутками. Потом обнаруживается — у вас так много общего, что все превращается в полунадуманную, романтичную любовь, сладкую и горькую, смешанную с печалью, так как оба понимаете — ничего изменить нельзя. И все вокруг затягивается какой-то странной туманной завесой, так что всякие мелочи приобретают особый, многозначительный смысл. Потом постепенно, шаг за шагом, вы оба убедите себя и друг друга в том, что вроде бы заслужили, чтобы вместе лечь в постель. С этим связаны клятвы, интриги, колебания и девичий страх перед неизвестностью. И, разумеется, все будет изумительно — наш кусочек счастья. Ах, мы так возвышенны, так чисты, что мелкая вульгарность таких встреч нас не коснется!

— Что вы собираетесь делать?

— Все уже позади, Пол Станиэл. Мы очень быстро прошли стадию вздохов и свиданий с выпивкой при свечах. Нас обоих весьма удивило, что в результате таких встреч верх стала одерживать физическая близость, а мы ведь никогда раньше не пробовали взглянуть на себя с этой стороны. То, что должно было обозначать подтверждение, символ любви, превратилось в самоцель, и мы были так поглощены, заняты этим, что на любовь не оставалось времени. Вся история тянулась уже долго, и вот однажды я, как обычно, пришла в наше убогое пристанище. Рождер в тот день запаздывал. Я встала к окну и смотрела на людей внизу с высоты третьего этажа. Напротив через улицу был бар. Оттуда вышли мужчина и женщина — немолодые. Они остановились; мне показалось, у них ссора. Вдруг мужчина схватил женщину за воротник пальто и стал осыпать ее пощечинами, у той только голова моталась из стороны в сторону. Я еще со своей возвышенностью брезгливо подумала, как это вульгарно, низко, жестоко и позорно. Мужчина оттолкнул женщину, и она, сутулясь, с плачем побрела от бара. А тот, подбоченясь, постоял в дверях, глядя ей вслед, потом, сплюнув, вернулся в бар. Отойдя от окна, я обвела глазами комнату, освещенную скудным зимним светом. Никакое это не гнездышко любви — одна постель да голые стены вокруг. Нам уже не о чем было говорить. И вдруг я поняла, что не представляю себе даже лицо Роджера. И в таких комнатушках встречались тысячи и тысячи людей вроде нас, которые утоляли свою безудержную страсть, забывая лицо друг друга, не зная, о чем поговорить. Это ведь гораздо вульгарнее, чем быть избитой на улице. И неужели это я — в такой комнате? У меня было чувство, словно я пришла в себя в больнице после болезни, ничего не понимая. Я сбежала оттуда в страшной спешке, сознавая, что, если он еще застанет меня, вряд ли когда-нибудь наберусь сил уйти. На следующий день после работы мы сидели за чашкой кофе в переполненной забегаловке. И опять нам не о чем было говорить. Такое получилось прощанье. При случае я рассказала обо всем Лу. Наверно, она старалась понять меня, но смотрела на меня как-то странно — словно я призналась ей в воровстве. Или что употребляю наркотики. Моя исповедь оказалась напрасной. А меня перевели в другой отдел.

Взглянув на него, Барбара иронически усмехнулась:

— Я-то воображала, что единственная-неповторимая. И любая ситуация, в которой окажусь, будет особой потому, что это я. А очутилась в одной из самых банальных и жалких ситуаций на свете. Конторская любовь. Если записать все, что говорили сначала мы и еще сто пар, наверно, разница была бы только в именах. Все остальное — одинаково.

На глаза ее набежали слезы, они медленно текли по щекам, но выражение лица не изменилось.

— Вы умеете так хорошо слушать, — сказала она, вытирая слезы рукавом халата.

— От кого вы сейчас открещиваетесь?

— От обоих, Пол. От обоих.

— Теперь вы сможете заснуть?

— Почему вы думаете, что до этого я не смогла бы?

— Слишком большое напряжение, взвинченность. Сейчас уже, вижу, прошло.

Он поднялся. Распахнув дверь в теплую темноту ночи, вдруг обернулся, схватил ее за руки выше локтя и сразу ощутил неуверенность, ранимость, подавленное волнение — все, что ее переполняло.

Пол дружески, мягко встряхнул ее.

— Выспитесь хорошенько, — произнес он и шагнул в темноту. Услышал, как закрылась дверь, и медленно двинулся к своему коттеджу, наслаждаясь чувством собственной силы и самообладания. Ведь он мог ее взять — была совершенно податлива и готова отдаться. Загнанная в угол добыча, безжизненная, покорная жертва. Ей это не доставило бы радости. Ничего, время и сон — лучшие целители.

Уже в постели мелькнула мысль: может, уже никогда больше не повторится подобная доступность, и вся его самоуверенность испарилась. Пожалуй, он выбрал неподходящее время для жалости. Широкий небосвод бархатной ночи раскинулся над десятками тысяч разметавшихся, спящих в тишине девушек с округлыми ногами — нежными, влажными от пота и золотистыми от загара, — со сладким дыханием и мягкими, длинными волосами, разбросанными на подушке. Ворочаясь на жестком холостяцком ложе, он любил каждую и желал любую из них — без имени, без усилий, без сожалений — сладостное поклонение в святилище девичества среди таинственной ночи.

Глава 10

Шериф Харв Уэлмо, остановившись на потрескавшемся тротуаре Тайлер-стрит, хмуро и раздраженно смотрел на Пола Станиэла.

— Черт побери, не могу же я действовать только на основании вашей интуиции.

— Я просто обратил ваше внимание на то, что слишком много совпадений.

— А для меня важны только факты, обнаруженные при расследовании. Из конторы он вышел приблизительно без четверти двенадцать. Похоже, собирался вернуться, если бумаги оставил разложенными на столе. Обычно, говорят, все при уходе убирал. Возможно, началось сердцебиение, приступ, а в помещении было душно, и он решил проветриться. Я знаю, Сэм Кимбер вчера выгнал его и собственноручно вышвырнул из конторы. Значит, он поездил немного, может, все еще чувствовал себя нехорошо, а когда схватило сердце, не успел затормозить. Ноги на педали не было, поэтому машина двинулась без особой скорости. Видите, там она перевалила через тротуар, потом пошла туда, вот следы, к той пальме, в которую и врезалась, но не сильно. Затем позвонила эта Энтри — из окна спальни увидела машину среди кустов с включенными фарами и работающим мотором. Наш человек проверил сообщение и вызвал “скорую”, но она уже не потребовалась. Черт меня побери, Станиэл, у этого парня был горячий день: потерял важного клиента, произошла бурная ссора. Кстати, врач говорит, что умер от инфаркта.

— Не волнуйтесь, шериф. Я только сказал о странных совпадениях. Что ему здесь было нужно?

— По-моему, он просто собирался проехаться. Эта улица никуда не ведет. Просто катался ночью.

— Он замешан в деле Луэлл Хансон.

— Каким образом? Почему? Потому что давно работал на Сэма Кимбера? Станиэл, я уже говорил и повторяю снова: если раскопаете какой-то факт, доложите мне, и я продолжу расследование. Дело еще не закрыто. Но я просто не могу двигаться дальше, если нет ни единой зацепки. Есть у вас факты?

— Пока нет.

— Тогда, простите, я должен вернуться в контору, у меня куча неотложных дел. Кажется, приятель, вы собираетесь затянуть дело, насколько удастся.

— На этот раз нет, шериф. Благодарю за содействие.

* * *

Бетти — секретарша Джеса Гейбла — оказалась небольшой, худощавой женщиной с седыми волосами, холодным лицом и шармом насоса бензоколонки. Через силу позволила Полу Станиэлу воспользоваться телефоном. Он позвонил наверх, Сэму Кимберу, объяснив, чего добивается, и тот попросил к телефону мисс Бетти. Пол передал трубку. Слушая выразительный рокот голоса Сэма, наблюдал за Бетти: выражение лица ее не изменилось, но на лбу выступил пот, а по щекам пошли пятна. Положив трубку, она объявила:

— Все это очень странно.

— Внезапная смерть всегда бывает несколько странной.

— Ну что ж, проходите.

Она впустила его в кабинет Джеса. На большом столе громоздились кипы списков, папок, документов.

— Шериф уже осмотрел помещение, — сообщила она. — Как только мистер Греди освободится, он во всем разберется. Вы должны понимать, что я соглашаюсь исключительно из любезности, ради мистера Кимбера. По моему мнению, у вас нет никаких оснований находиться здесь. Делайте, что вам нужно, поскорее — у меня есть и другая работа.

Скрестив на груди руки, она встала у стола.

Пол, усевшись в кресло Джеса, просмотрел бумаги на столе — похоже, все они были связаны с обширным бизнесом Сэма Кимбера.

Среди папок оказался большой блокнот для заметок, первый, верхний лист испещрен каракулями из букв и цифр. На приставном столике стоял кнопочный телефон, рядом — другой блокнот, поменьше. Подтянув столик поближе, он внимательно изучил первую страницу и после короткого раздумья, поднявшись, решительно вырвал лист из блокнота.

— Ни один клочок бумаги не будет вынесен из конторы, — заявила секретарша.

Он подал ей листок. Бетти посмотрела на него, потом обратила растерянный взгляд на Станиэла:

— Здесь же одни каракули... И все равно вам нельзя его забирать.

— Есть у вас ксерокс или что-то подобное? Мне нужна копия. А оригинал спрячьте в надежное место.

Она возмущенно вздохнула, но предложила подождать в приемной и вскоре принесла отличную копию. Забрав ее. Пол поднялся в офис Кимбера. Энджи Пауэлл, свежая, веселая, в голубой юбке и бело-голубой полосатой блузке, одарила его подчеркнуто сияющей улыбкой, и ему подумалось, что такая любезность распространяется только на людей, пользующихся расположением Кимбера.

Пройдя в кабинет, он плотно закрыл за собой дверь.

— Ну как там внизу?

— Ничего особенного.

— Надо бы поручить Брунеру и Маккейбу забрать оттуда досье. Я вот все утро раздумываю: помогло ли то, что я сотворил, убить этого мерзавца?.. Что вы там обнаружили?

Станиэл положил перед ним листок и, обойдя стол, стоя над Кимбером, изучал его.

— Что это означает?

— Возможно, ничего. Может, здесь что-то из его записей за прошлую неделю. Но вот здесь цифра двенадцать, она подчеркнута, а ведь из офиса он ушел без четверти двенадцать.

— То есть это могла быть встреча, назначенная по телефону?

— Если так, то другие записи могут помочь выяснить, с кем была встреча.

Кимбер показал пальцем на небрежную зарисовку женской фигуры с большим бюстом.

— Может, с женщиной? А это что за буквы — м-б-л?

— Не знаю, но смотрите сюда: Тайлер. Вот почему я заинтересовался листком. Тайлер-стрит. Ведь он умер там.

— А перед этим словом инициалы — Э.П. Тайлер. Не может это быть улица. Как странно, от этого “м-б-л” вроде дым нарисован... Почему?

— Понятия не имею.

— Постойте! На Тайлер-стрит был магазин мебели, он обгорел в пожаре около года назад. Господи, Станиэл, не слишком ли мы увлеклись? Тут столько начиркано, можно отыскать все, что захочешь.

— Давайте съездим туда, посмотрим. Кимбер, помедлив, пожал плечами:

— А почему бы нет?

Недалеко от штабеля досок, прикрытых толем, Сэм Кимбер обнаружил сигару. Подняв ее, размял в пальцах.

— Сухая, — констатировал он. — Значит, в дождь ее здесь еще не было. Не могу разобрать — это марка, которую курил Джес, или нет. Вот если бы увидеть обертку.

Станиэл нашел ее в траве. Кимбер подтвердил — Джес курил этот сорт. Пол теперь осмотрел все вокруг с особой тщательностью и отыскал еще окурок, такой же сухой, как незажженная сигара, а затем обнаружил кучки пепла, которые в дождь были бы смыты, а значит, подтверждали, что какое-то время Джес провел здесь.

— Ну, и что мы имеем? — спросил Сэм.

— Напрашивается всего лишь гипотеза: в полночь у него здесь была встреча. Возможно, сидя на досках, ждал. Может, тот, другой, пришел, а может, и нет. Снял обертку с сигары, откусил конец, но не закурил. Почему? Вдруг ему стало плохо, отбросил ее, кое-как добрался до машины и отъехал, прежде чем умереть. А может быть, тот другой сунул его в машину. Может, он умер от волнения, а они втиснули его внутрь и завели мотор. Жаль, что на этом проклятом покрытии не остается никаких следов.

— Не много набралось, а?

— Мало, чтобы я мог обратиться к Уэлмо. Достаточно, чтобы передать все в лаборатории полиции и обыскать это место до последней травинки. Но для Уэлмо этого не хватит.

Они осторожно, медленно дошли до края тротуара, Станиэл внимательно следил, не появятся ли новые улики.

Кимбер, нахмурясь, оперся о машину.

— Кажется, мы оба думаем об одном и том же. У меня теперь нет возможности припереть Джеса к стенке, а если бы припер, что-то из него выжал бы. И кто-то лишил меня этой возможности. Так?

— Теперь очередь за вскрытием, если бы удалось склонить к этому Уэлмо.

— Я его склоню, — мрачно пообещал Кимбер.

Он обошел машину, чтобы сесть за руль, но вдруг застыл как вкопанный.

— В чем дело?

— Идите сюда.

Станиэл в недоумении последовал за ним через дорогу, потом прошли несколько метров до школы. Сэм показал на строение за школьным двором.

— Видите тот дом? Серый? Там живут Пауэллы. Энджи. Энджи Пауэлл. Э.П. Помните, в блокноте нарисована женщина? Он впился глазами в собеседника:

— Видите, до чего можно дойти с вашими гипотезами? До идиотских выводов.

— Вы уверены?

— Послушайте, я знаю Энджи, как...

— Вы сказали ей, что Джес, возможно, постарается вам напакостить.

— Да, и она расстроилась, потому что очень мне преданна. Вот и все. Боже милостивый, Пол, если бы она стала карать любого, кто...

— В ней есть что-то странное. Знаете, она не одобряла вашу связь с Луэлл.

— Странное? Она просто очень чувствительная, набожная, неиспорченная девушка!

— Зачем же так кричать, Сэм?

Достав платок, Кимбер вытер лицо.

— Я уверен только в одном: мы ошибаемся. И все.

— Но Энджи многое знает о ваших личных делах, привычках, Сэм. Могла узнать и о тех пропавших деньгах.

— Откуда?

— От Джеса.

— Господи, Станиэл, не знаю.

— Девушка сильная, молодая.

— Ее все любят.

— Ив воде чувствует себя как рыба.

— Зачем бы ей понадобились те деньги?

— Дело в деньгах? Не знаю. Когда я первый раз дожидался вас в приемной, она разговорилась. И показалась мне очень чудной. Я бы за нее не поручился. Была очень встревожена, взволнована.

Кимбер опять вытер лицо.

— Представьте себе: ежедневно видите в конторе такую девушку. Поневоле задумаешься — кровь с молоком, бюст, бедра. Ну я и попробовал к ней подобраться. Это было еще до знакомства с Луэлл. Как она на меня посмотрела! Впору было расплакаться. Сказала, что обещала Богу и своей мамаше никогда не делать никаких мерзостей. В тот момент даже решила уволиться. Не знаю, Пол. По-моему, мы свихнулись.

— А по-моему, нужно действовать. Если мы на верном пути, следует побольше узнать о ней. В работе полицейского важна позиция силы. Допрашиваемый не может решить, что признавать, что отрицать. Надеюсь, если с ней поговорить, я получу представление о том, насколько мы ошибаемся. Или не ошибаемся. Успеем застать ее до обеденного перерыва?

— Времени еще достаточно.

— Скажите ей, чтобы пошла со мной обедать и помогла мне, но не говорите в чем.

Вернувшись к машине, они уселись. Сэм Кимбер покрутил головой:

— Противно все это. Уверен, стоит мне войти в контору и увидеть ее, сразу станет ясно, что мы здесь наговорили кучу глупостей.

* * *

Официантка проводила их в глубь зала к столику на двоих. Следуя за Энджи, Пол заметил, как оборачиваются на нее все мужчины, обводя ее взглядом от непослушных локонов до красивых золотистых ног. Голубая юбка волновалась вокруг бедер, подчеркивая округлости, а широкие плечи, обтянутые бело-голубой полосатой блузкой, контрастировали с узкой талией. Тут и там раздавались возгласы:

— Привет, Энджи!

— Чао, Энджи!

— Добрый день, мисс Пауэлл.

Она здоровалась, кивала, сияя улыбкой. Станиэлу доставались холодные, подозрительные взгляды.

Пол помог ей усесться, устроившись напротив. Улыбаясь, с сияющими глазами она заметила:

— Я почти всегда вместо обеда обхожусь сандвичами, мистер Станиэл, так что сегодня у меня знаменательное событие. Официантка поставила стакан с водой.

— Вчера, Энджи, вы нас крепко обставили.

— Ну и ты не терялась, Клер. В два захода уложила весь ряд.

— А что было делать?.. Говядина в маринаде сегодня очень удалась.

— Хорошо, пусть будет говядина. Клер — это мистер Станиэл, страховой агент. Клер Уикли.

— Очень приятно. Я сама сегодня ее брала, в самом деле вкусно.

— Значит, две говядины, — сказал Пол. — И кофе.

— Мне молоко, — вмешалась Энджи. Когда официантка отошла, она взглянула на Станиэла уже без улыбки, испытующе. — Мистер Сэм держался так загадочно, когда отправил меня с вами обедать, мистер Станиэл.

— Лучше — Пол.

— А вы меня зовите Энджи, хорошо?

— Вчера вечером вы играли в кегли?

— У нас была встреча с командой Клер, мы начали плохо, а потом повезло. О чем вы хотите со мной говорить. Пол?

— Энджи, на самом-то деле я не страховой агент.

— Как?

Он наклонился к ней через стол.

— Я должен расследовать убийство Луэлл Хансон.

— Что? — удивленно переспросила она. — Ну что вы. Пол! Если это было убийство, здесь целыми днями ни о чем другом и не говорили бы.

— А разве убийство не могло быть?

— Ну... наверно, могло. Но вряд ли есть доказательства. Кому ее нужно убивать? Вы шутите со мной?

— Я говорю совершенно серьезно. И рассчитывал получить очень важную информацию от Джеса Гейбла. Именно об этом я вчера говорил с ним по телефону.

Как назло, точно в этот момент официантка принесла заказ, и он не сумел проследить за реакцией девушки. Энджи с аппетитом принялась за еду, а потом небрежно спросила:

— А что мог знать Джес?

— Энджи, я пригласил вас на обед не для того, чтобы выспрашивать, что было известно Джесу об убийстве Луэлл Хансон.

— Фу, что за слово — “убийство”. Что же тогда вы хотите спросить?

— О чем вы говорили вчера вечером с Джесом?

Если у нее и дрогнула рука с вилкой на пути к хорошенькому рту, то заметить это было почти невозможно. Но выглядела уже не так приветливо.

— С чего вы взяли, будто я вчера говорила с Джесом?

— Он сказал, что вы должны встретиться. Казалось, она ничуть не встревожилась — выглядела просто серьезной и озабоченной, когда решительно произнесла:

— Я с ним не виделась.

— Почему же он так сказал?

— Не знаю, поможет ли вам это. Дайте мне чуть подумать. Быстро доела обед и, отодвинув тарелку, оперлась локтями на стол.

— Рано или поздно я собиралась рассказать мистеру Сэму, но могу сейчас сообщить и вам, так как вижу, что вы на ложном пути. Вы следователь, значит, можете проверить мои слова. Вчера вечером во время матча кто-то мне звонил, но я подойти не могла. Я знала, что звонил Джес, и представляла зачем. После игры мы с подружками зашли к Эрни, посидели и разошлись. Тогда я ему позвонила из автомата, номер его конторы я знаю. Он был страшно расстроенный. Его мучило, что потерял такого клиента, как Сэм, и, думаю, он хотел, чтобы я помогла его вернуть. Хотел увидеться со мною, вроде бы у него появились идеи, и нужно посоветоваться. Я ответила: не хочу, чтобы меня видели с человеком, которого мистер Сэм выгнал. Он чуть не плакал, уверял, что я не прогадаю. Упрашивал, умолял. Но честное слово, видеть его мне не хотелось. Потом он добавил, что в полночь отправится поездить и припаркуется недалеко от сгоревшего магазина мебели, близко от нашего дома, там нас никто не увидит, поговорим, и я не пожалею. Но я не согласилась. Сейчас не знаю, ездил он туда или нет, меня это не волнует. Но если инфаркт получил на Тайлер-стрит, может, и приехал туда, надеясь, что я передумаю. Если он сказал вам о встрече со мною, то просто выдал желаемое за действительное. От Эрни я сразу поехала домой, немного поболтала с мамой, а потом легла и, конечно, никуда не выходила. Можете спросить у наших. Я уже засыпала, когда услышала сирену, но мне и в голову не пришло, что это связано с Джесом, который умирает недалеко от нашего дома.

Она взглянула на него с неподдельным, естественным огорчением. Перед ним было спокойное лицо стопроцентной американки, в уголках рта небольшие морщинки, на высоком лбу — два пятнышка, оставшихся после кори, над верхней губой золотистый пушок, у внешних уголков глаз морщинки от прищура на солнце, крошки пирожного на энергичном подбородке. У корней упругих волос просвечивала белая кожа. Блузка без рукавов обтягивала гладкие сплетения мышц, при движении напрягшихся под упругой кожей. Ему почудилось, что перед ним огромный, увеличенный образ девушки, и вдруг ощутил резкий всплеск настороженности, тревоги. Что он здесь, черт побери,делает, о чем говорит? Перед ним сидела, как уверяет Сэм Кимбер, воплощенная добродетель. Деньги, конечно, найдутся — Луэлл наверняка их надежно припрятала, когда Джес напугал ее. У нее начались судороги, наглотавшись воды, ударилась в панику и утонула. И у Джеса был сердечный приступ. Энджи излучала доверительность, но Полу сделалось грустно, как бывает, когда видите изумительный прибор, используемый не по назначению. Эта девушка могла бы нарожать и вырастить кучу детишек, и еще осталось бы достаточно тепла и энергии, чтобы удержать мужа. Но в механизме что-то дало сбой, и он использовался как секретарша, партнерша по игре в кегли или победительница в беге. Он с сожалением представил, как недолговечно ее физическое великолепие, и лет через пятнадцать она превратится в засохшую карикатуру на женщину. Сейчас она ему напомнила вазу с искусственными фруктами.

Однако, раз он полицейский, нужно довести тест до конца, хочется ему этого или нет.

— Энджи, вы почти все объяснили.

— Ничего я не объясняла. Просто рассказываю вам.

— Ну, если просто рассказываете, добавьте еще — зачем вы вчера в полночь прошли через школьный двор? Она огорченно покачала головой:

— Пол, вы, вероятно, решились на какой-то глупый трюк, но клянусь, не понимаю, на что вы намекаете. Если кто-то сказал, что видел меня там, то это или дурак, или лжец.

Он вздохнул.

— Ладно, Энджи. Вопросов больше нет.

— Как бы там ни было, это безумство — думать, что миссис Хансон убили. По-вашему, Джеса тоже убили? — Выдержав паузу, она прищурилась: — Если вы действительно думаете, что его убили, то, по-вашему, это должна была сделать я?

— Не скрою, мне это приходило в голову.

— Вы, наверно, в самом деле сошли с ума, мистер Станиэл. Мне следовало бы рассердиться, хотя это просто смешно. Надо же! Вообразить, что я убила их обоих. Да я и свободного времени не имею для этого. И живу по Божьим заповедям. Не убий. Кому еще пришла в голову эта дикая мысль? Неужели и мистеру Сэму?

— Он пытался допустить эту возможность, но не смог.

— Потому что он меня знает немного лучше. Я не сержусь, но все это... глупость.

Она выглядела настолько естественно, что ему захотелось заставить ее открыть свою сущность муштрованной фанатички, и Пол небрежно заметил:

— Сэм опять успокоится, как только сойдется с другой женщиной, ведь вы о нем очень высокого мнения, может, могли бы доставить ему интимное утешение. Сильная, здоровая девушка, парня у вас нет, правда? Было интересно наблюдать, как меняется ее лицо: оно застыло, губы сжались.

— Ради мистера Сэма я готова ползти по раскаленным угольям, но ни за что не хочу вредить его бессмертной душе, предлагая для греха свое тело. Даже речи такие мне омерзительны.

— Вы действительно верите, что связь Сэма с Луэлл Хансон напортила кому-то из них?

— Ей — гораздо больше, чем ему, если такую развратную женщину вообще можно еще испортить. Была настоящей шлюхой, она его и свела с пути, адский огонь ждет ее грешное тело, оно будет гореть там вечно.

— Да что вы, Энджи? Это же просто слова. Кто вас так запугал? Ваша мать? Как вы собираетесь вести нормальную жизнь?

— Я здесь не для того, чтобы вести нормальную жизнь.

Он насторожился:

— А для чего же?

— Чтобы... чтобы служить примером.

— Это не изменит мир.

— Сейчас настали греховные времена. Господь отвернулся от нас.

— И от вас тоже?

— Существует несколько избранных, кому Он являет свой лик.

— И это делает вас необыкновенной, правда?

Она, покраснев, опустила глаза:

— Грешно похваляться этим.

— Он вам указывает, что делать?

Кровь схлынула с лица, Энджи долго молчала, затем посмотрела ему в глаза:

— Может, Он когда-нибудь и заговорит со мной. Я молюсь о том часе.

— Разве Бог не создал мужчину и женщину с определенной целью?

Энджи пристально смотрела на него:

— Думаете, вам удастся изменить мое отношение к плотскому греху?

— Ну, я считаю, что вы все же о чем-то тоскуете.

— И вы готовы мне помочь? Может, вы возьмете меня с собой в Майами? Вы уже соблазняли других девушек своей сладкой речью и голубыми глазами, мистер Станиэл?

— Но Энджи!

— И не думали об их бессмертной душе. Дурманили сладкими словами, а потом оскверняли, позорили, и этого Бог вам не простит. Вы весь черный от грехов, мистер Станиэл!

— Но мне кажется, я вполне приличный человек.

Слегка вздрогнув, она словно очнулась:

— По-моему, вы очень милый. Пол, серьезно. Только людям с разным мышлением не следует говорить о набожности. — Она кокетливо улыбнулась. — Я не изменю вас, а вы — меня. И пожалуйста, не говорите при мне такие мерзкие вещи, как только что. Мне противно.

— Хорошо, Энджи.

— Куда подевалась Клер? Мне пора.

Когда она отвернулась, ища глазами официантку, на внутреннюю сторону руки ниже локтя упал свет, и Пол заметил россыпь мелких, уже побелевших рубцов-язвочек.

— Что с вашей рукой?

— Что? — поворачиваясь к столу, переспросила она. Перегнувшись через стол, он схватил ее за кисть, разогнул руку.

— Вот эти шрамы?

С невероятной силой она выдернула руку, и Пол застыл от ужаса, увидев третью маску Энджи Пауэлл: оскалившийся рот с крупными зубами, прищуренными глазами, вздувшиеся жилы на гладкой коже шеи.

— Не смейте ко мне прикасаться, — свистящим шепотом произнесла она, с усилием выговаривая каждое слово, словно язык не повиновался ей. И почти сразу увидел, как она стремительно удаляется, огибая столики. Прежде чем потребовать счет, Пол позвонил из ресторана Сэму.

— Ну как? — спросил тот.

— Первые пятнадцать минут я был на вашей стороне. А теперь — не знаю.

— Что это означает?

— Это означает, что психопат ведет игру не по правилам. Только что ушла. Откуда у нее шрамы-рубцы на руке?

— Такие белые пятна? Как оспины после прививки. Не знаю. Как-то спросил у нее, она застеснялась, и я больше не спрашивал.

— Не понимаю, отчего она так из-за них взвилась. Сэм, даже если обнаружится, что она невиновна, этой девушке потребуется помощь.

— Нил тоже мне как-то говорил об этом. А что я могу сделать, дьявол меня возьми?! Работу свою выполняет, с людьми обходиться умеет. Вот — как раз пришла...

— Сэм, как...

— Не кладите трубку.

Минуты через две он заговорил почти шепотом:

— Спокойная и ласковая, как киска. Говорит, обед был вкусный, но ее шокировало, что оба мы вообразили, будто она кого-то убила. Она считает это неудачной шуткой, Пол. Так что выбросьте Энджи из головы и выясните, кто на самом деле убил мою девочку.

* * *

Эрни сказал:

— Да, помню, Энджи звонила. Вышла вместе с подружками, а затем вернулась, зашла в телефонную кабинку, говорила довольно долго. Потом мы немного поболтали, и она уехала. Рад помочь, мистер Станизл, вовсе не утруждаете. А почему вы об этом спрашиваете?

* * *

Щуплый, сутулый служитель кегельбана сказал:

— Вызывали Энджи? По этому телефону, вчера вечером — ни в коем случае, мистер Станиэл. К этой стойке никто не подойдет, только я, и никто не дотронется до этого телефона, так что в конце месяца не бывает счетов, о которых бы я не помнил. Если бы звонили сюда, то только по этому телефону, а ей вчера никто не звонил.

В темной, душной прихожей небольшого серого дома высилась могучая фигура матери Энджи Пауэлл, напоминавшей разъяренного бегемота. Пронзительным голосом она втолковывала:

— Пришла сразу после одиннадцати, больше не выходила, и я спрашиваю: вы отдаете себе отчет, какие вопросы мне задаете, имеете на это право? Я воспитала приличную, неиспорченную девушку, у нас с ней нет друг от друга секретов, и даже подумать нельзя, чтобы она тайком вышла из дома. Ад, знаю я все о юных девицах в этом городе, как они выстраиваются в кустах и при любой возможности бросаются на каждые брюки, но моя Энджела не такая.

— Это обычное расследование страховой фирмы.

— Надеюсь. Что же другое может быть? Обычное, да? Чтобы втянуть Энджи во что-нибудь, с чем она не имеет ничего общего, только чтобы покрутиться возле нее. И не рассчитывайте, приятель, потому что ни вы, ни кто другой близко не подойдет к моей Энджи. Я с малых лет ее хорошо воспитала. Ни один мужчина на свете не наложит свою вонючую лапу на ее чистое тело. Мужчины днем и ночью думают только об одном, но Господу хорошо известно, что в этом городе хватает потаскушек, готовых вас осчастливить, только пальцем поманите, так что здесь вам нечего делать.

— Боюсь, миссис Пауэлл, у вас ошибочные представления. Тяжело зависнув над ним, она иронически усмехнулась, дрогнув толстыми щеками:

— Знаете, молодой человек, у меня всегда были ошибочные представления. Сколько живу на свете, смотрю вокруг — и голова гудит от ошибочных представлений.

Толстый, как колбаса, палец нацелился ему в лицо.

— И каждое из них оказывается правильным. Так что будьте любезны убраться из моего дома.

Уже переступив порог, Станиэл обернулся:

— Кстати, отчего у нее на руке шрамики, рубцы?

— Умерщвление плоти, молодой человек. Умерщвление плоти для изгнания дьявола, но вам этого не понять.

* * *

Попросив Станиэла подождать, доктор Руфус Нил за десять минут выпроводил трех последних пациентов. Нил обожал холодное пиво, поэтому, заперев приемную, он повез Станиэла в темный, прохладный бар в центре города. Захватив большие кружки с темным пивом, они прошли в одну из кабинок, обшитых деревом, и поставили их на поцарапанный стол.

— Если человек медлит с разговором, значит, что-то лежит на сердце, — заметил Нил. — Задрав подбородок и вращая глазами, решительно спросил: — Так что вас беспокоит?

— Точное подтверждение, доктор, которое может быть связано с вашей профессией. В расследовании несчастного случая или самоубийства обнаружилось еще одно обстоятельство. Оно касается лица, о котором вы можете судить как специалист. Итак, перейдем прямо к делу. Как по-вашему, Энджи Пауэлл способна на убийство?

Нил даже подскочил от неожиданности и изумления. Чмокал, дергал себя за ухо, потирал подбородок, возил кружкой по столу, пока наконец не заговорил:

— Дайте мне опомниться. Что? Во-первых, психиатрия не моя специальность. Во-вторых, появление Энджи на свет было вторыми родами, когда я начал здесь практику. В-третьих, я люблю Энджи. Надеюсь, я ее понимаю, так как знаю кое-что о ее детстве. Убийство? Это был бы весьма жестокий способ выразить свой протест против чего-нибудь, правда?

— Если рассуждать логично. А Энджи рассуждает логично?

— Мери Пауэлл была плохой пациенткой. По-моему, с той минуты, как узнала о своей беременности, начала обжираться. До этого была замужем три месяца и стала вести себя так, словно малыш Джимми наградил ее проказой. Несколько лет назад я лечил у него простату и совершенно точно знаю, что с того момента, как почувствовала себя беременной, она отказалась от супружеских обязанностей. Всей душой ненавидела это, и можно сказать, обжорство стало какой-то защитой от половых отношений, но я не психиатр. Пока носила Энджи, набрала двадцать килограммов, и роды были тяжелые. Но девочка оказалась хорошенькая, здоровая. А Мери по-прежнему объедалась. И чем больше толстела, тем набожнее становилась. Сейчас, пожалуй, весит килограммов сто тридцать, и это самая мерзкая баба в городе.

— Свое отношение к сексу мать внушила и Энджи?

— Попробую объяснить. Энджи была веселой девчушкой, дети ее любили. У соседей был мальчик, имя уже не помню, они давно переехали.

Энджи тогда было лет семь. У детей уже проявляется в этом возрасте сексуальное любопытство — совершенно естественное явление во всем мире. Примитивные племена в этом отношении гораздо более просвещенные, чем мы, и не делают из секса большой науки. Однако мы, если замечаем у детей такое любопытство, внушаем им, что занимаются чем-то скверным. Такое же отношение и к мастурбации. Твердим, что она свойственна больным детям, даже не допуская, что это вполне нормальная, естественная ступень в сексуальном развитии индивидуума и всего лишь клинический признак незрелости, если наблюдается у взрослого.

Как-то после полудня Мери Пауэлл случайно оказалась возле гаража, а там Энджи и соседский мальчонка разглядывали друг друга. Для такой ведьмы Мери достаточно прыткая. Мальчишку треснула по лицу, тот с ревом умчался домой без двух выбитых зубов, потом отодрала от забора рейку и страшно избила дочь; сколько живу, не слышал даже, чтобы кто-то так измолотил ребенка и тот не умер. Мери должны были посадить, и посадили бы, но за ней стояла церковь. Три недели Энджи провела в больнице. Сломанные ребра, отбитая почка, синяки, ссадины, рваные раны, внутреннее кровоизлияние. Я осматривал, лечил ее, и это, наверно, был последний раз, когда мужчина видел Энджи в чем мать родила. С женскими проблемами и сейчас ездят с матерью в Орландо, там врач — женщина. Когда ее выпустили, напоминала тень, с запавшими глазами, замкнутая. Мери целый год не пускала ее в школу. И еще два года она оставалась незаметной, молчаливой тенью. Нетрудно догадаться, что девочка после такого потрясения потом в переходном возрасте будет иметь осложнения, и в пятнадцать лет они у нее были. Ее привели ко мне прямо с уроков в горячке, с загноившейся рукой. Более слабый организм не выдержал бы. Я быстро отвез ее в больницу, и в первые сутки надежды почти не было. Инфекция распространилась от ожога на внутренней стороне руки. Там были и другие ожоги — одни зажившие, другие в коросте. Я не представлял, откуда они у нее. Наконец ввел немного пентотала, и тут же начался классический приступ истерии: общее окоченение мышц, мраморная бледность, бредовые видения, отождествление с Орлеанской Девственницей. Глупое дитя держало руку в пламени свечи, и, судя по ожогам — раз пятнадцать.

— И выдерживала такую боль?

— Длительный приступ истерии с религиозной одержимостью содержит в себе элементы самогипноза, так что вполне возможно, что и не чувствовала боли. А я — идиот сентиментальный — рассказал Мери, чтобы помогла ребенку. Но Мери гордилась ею! Представляете?

— Умерщвление плоти. Изгнание дьявола. Нил изумленно смотрел на него.

— В точности ее слова. Вы верно объяснили ее ожоги. Эта девушка... у нее великолепные физические данные. Все железы функционируют прекрасно. Нормальная менструация, большие груди, и таз прямо создан для родов, и женские гормоны вырабатываются исправно. Если бы ей хотелось нормальных сексуальных отношений, но она их избегала, считая скверными, то ощущала бы только вину и стыд из-за грешных помыслов. Но эта крупная, здоровая девушка настолько чувственно заморожена, что не испытывает ни желаний, ни любопытства или вины. Когда-то давно в нее заборной рейкой вколотили сознание, что секс ужасен и греховен. У нее он вызывает отвращение. А роскошное тело требует своего. Отсюда истерия, религиозные видения. Ожоги от свечки. Матушку Пауэлл следовало бы скормить крокодилам за то, что сотворила с собственным ребенком.

— Этот внутренний конфликт может сделать ее опасной?

— Способной на убийство? Что? Возможно. При соответствующих обстоятельствах. Но для нее это не было бы убийством. В ее понимании это был бы праведный поступок.

— То есть — наказание, кара.

— Именно так.

— Но правовой ответственности за свои действия Энджи не несет, ибо не отличает добра от зла. Скажите, доктор, может она вообразить, что это Бог велит ей убивать?

— Бог, или Орлеанская Дева, или Отец небесный. Классическое разумное объяснение. Считала бы себя орудием, послушным велениям свыше.

— И могла бы при таких обстоятельствах пойти на обдуманное убийство?

— Вроде бы да. И такой преступник по сравнению с обычным убийцей имеет одно преимущество.

— Какое?

— Он абсолютно уверен в себе, поэтому не испытывает чувство вины. Станиэл, надеюсь, вы ошибаетесь. Но говорили об убийствах. Вы имеете в виду и Джеса Гейбла?

— Да.

— У меня в амбулатории есть его ЭКГ трехмесячной давности. Здоровое сердце. Харв Уэлмо уже звонил мне по этому поводу. Да и Берт Делл тоже, наверно, осматривал тело.

— Где проводили вскрытие?

— Наверно, в морге, потому что в больницу его даже не повезли.

— Вы не могли бы уточнить результаты вскрытия? Нил поднялся, выискивая десять центов:

— Берт обожает вскрывать и очень любит поговорить на эту тему. Когда через пять минут он вернулся в кабинку, в руках держал снова две кружки пива, но вид у него был мрачный.

— Какая-то бессмыслица. Разорвана диафрагма. И перикардиум порван, ему кажется, что сердце вроде бы ударено. Если у человека порок сердца, перикардиум может лопнуть от сильного давления крови, но никаких следов чего-либо подобного нет. Перикардиум — это тонкая, прочная, эластичная ткань. А удар зафиксирован вдоль нижней части правого желудочка. Берт говорит что-то странное: похоже, Джес упал на что-то тупое, вроде кола в заборе.

— Может, от удара кулаком?

Нил покачал головой:

— Энджи крупная девушка, но такой удар нанести не может. И мужчина не смог бы. Джес тогда должен был стоять на голове. Возможно, от какого-нибудь выступающего предмета, когда машина налетела на дерево.

— Если удар сделан позже, отчего тогда он врезался в дерево?

— И не так уж сильно врезался, правда?

— Доктор, вы говорили Сэму Кимберу, что Энджи нуждается в помощи?

Нил кивнул. Взлохматив пятерней непокорную шевелюру, стал нервно протирать стекла очков.

— В прошлом году она работала у меня по субботам, приводила в порядок счета. Прежняя бухгалтерша сбежала. После проверки обнаружилось: стянула у меня почти две тысячи и унесла ноги. А Энджи производила странное впечатление. Она была... чересчур безупречна. Всегда улыбающаяся, ловкая, исполнительная, уравновешенная. Словно ее где-то в спине заводили ключиком. Иногда такой вид... неприступности свидетельствует об экстремальном напряжении.

— У нее был ключ от вашей приемной?

— Ключ? Да. Сама открывала ее. А в чем дело?

— Да нет, ничего. Так о чем вы говорили?

— Я всюду сую свой нос — такой уродился. Мне захотелось выяснить, насколько Энджи приспособилась к сексу. У меня нашлась учебная фотография нагого взрослого мужчины, двадцать на двадцать пять. Прекрасное тело. Пособие по анатомии. Я сунул снимок между бумагами, передал ей. Она тут же вернулась и возвращает фотографию, говорит, по ошибке попала в бумаги. Говорила естественным тоном, как медсестра. А я спрашиваю: что это такое? Она снова смотрит на картинку и объявляет, что это изображение мужчины в развевающихся белых одеждах. Она не лгала, Станиэл, она так видела. Повстречав Сэма, я предупредил его, что девушка больна. С матерью говорить бесполезно.

— Энджи разбирается в анатомии?

— Немного. Начинала учиться на медсестру, но через несколько месяцев бросила школу. А-а, вы все еще думаете о Джесе? Я размышлял и над этим. Мог бы я, например, нанести такое ранение? Как? Джес физически был тщедушным, хилым. Я должен бы вытащить его из машины, согнуть и, крепко держа, мог бы, подчеркиваю — мог бы глубоко вдавить диафрагму, так глубоко, чтобы достать сердце и нажать на него.

— Энджи сильная девушка.

— Но не чудовище же она!

— Могла бы совершить чудовищные поступки, если вообразила, что действует по велению свыше. Если слышала праведные голоса. Мистика какая-то! И привкус извращенности.

— Если бы это действительно имело место!

— Как ее можно заставить рассказать обо всем? Нил пожал плечами.

— Снова пентотал. Гипноз. По-моему, Энджи — хороший объект для внушения. Но это осуществимо лишь по ее желанию или по решению суда, приятель. Что?

— Мне ее жаль, доктор.

— Конечно, Энджи — случай экстремальный. Но приберегите жалость и для других. Эта идиотская культура изуродовала жизнь гораздо большему числу людей, чем вам кажется. Пуританское наследие внушает, что секс — нечто скверное. А жизнь свидетельствует, что секс — необходимое удовольствие. Вот и выкручиваемся, изворачиваемся, урываем украдкой, делаем из него подозрительную тайну. Лечим множество последствий — фригидность, импотенцию, отчаяние. А те, кто наиболее пострадал от такой аномалии, хотят выдрать из своих мозгов все, что принимают за скверну, но не могут и потому подвергают цензуре все, до чего доберутся, а потом считают себя чистыми, праведниками. Столько отвратительного крика вокруг простого, прекрасного и естественного акта оплодотворения. Если объявить одежду противозаконной, мы излечились бы за одно поколение. Что?

Нил отвез Станиэла обратно в мотель. У стойки дежурного ему передали записку Барбары — она находится в бассейне мотеля. Поздние солнечные лучи оставались тяжелыми и ослепляющими, но на востоке собирались грозовые облака. Резкие порывы горячего ветра раскачивали верхушки пальм. Металлические шезлонги под спущенными зонтиками пустовали, и в небольшом бассейне была одна Барбара — в белой шапочке и желтом купальнике, она мерила его из конца в конец, глубоко загребая руками и энергично работая ногами. Заметила его, лишь когда Пол, пройдя вдоль бассейна, встал в конце, поджидая ее. Остановилась, держась за бортик, и, жмурясь, вытирая глаза, расцвела в улыбке.

— У вас неплохо получается, — похвалил ее Пол.

— Давно не тренировалась. А сейчас захотелось заняться чем-нибудь, чтобы почувствовать усталость.

Выбравшись из бассейна, она распрямилась.

— Наткнулась на распродажу купальников — три девяносто пять. Барбара направилась к шезлонгу, где было полотенце и босоножки, двигаясь несколько скованно, как всякая женщина, знающая, что за ней наблюдают. Сняв шапочку, встряхнула каштановыми волосами. Светлая, матовая кожа рук и ног слегка порозовела от свежего загара.

Обтерев лицо и плечи, Барбара села в тени зонтика и виновато посмотрела на него:

— Пол, я вчера вечером наболтала кучу лишнего. Притянув стул пол зонтик, усаживаясь, он успокоил ее:

— Вам не в чем оправдываться.

— Я и не оправдываюсь. Но чувствую себя глупо и виновато.

— Просто у вас вчера был тяжелый день.

— Спасибо, что вы меня слушали. И при вас мне не хочется выглядеть жалкой. Но я слишком себя скомпрометировала.

Он улыбнулся.

— Что значит слишком? Вам стало бы лучше, если каяться вздумалось бы мне? А я умею очень красочно исповедоваться.

— Пол, я не думала...

— Например, вчера вечером. Сильное влечение — только не говорите, что вы этого не испытывали. Вы стояли на грани нервного срыва. А я чуть было не создал новое осложнение, и не уверен, что вы с ним справились бы.

— Не знаю... — Она прикусила губу. — Но вы же это не сделали.

— Да, не сделал. Но когда вернулся к себе, горько пожалел. Какого черта! — твердил я. Что ты хочешь доказать, Станиэл? Только руку протяни, а я отказался, и, может, больше никогда это не будет так просто.

— Но я...

— Барбара, я человек не очень приятный. Мне следовало бы вас утешить, а я расстраиваю. Но тогда получалось, что мне нужно лишь одно. Никаких чувств, никаких моральных обязательств. Только эта простейшая, древняя, как мир, жажда. Потом сделать ручкой и удалиться. Благодарю, мадам.

Бросив на него вымученный взгляд, она едва слышно произнесла:

— Наверно... может, я и не стою большего.

— Вы стоите намного большего... поэтому я и ушел.

С опущенными глазами, поникшая и печальная, она повторила:

— Немного я стою!

— Не будьте идиоткой! — рявкнул он.

Молча взглянув на него, Барбара кивнула, словно соглашаясь с собственными мыслями.

— Влечение — да, это я чувствовала. Само по себе оно означает немногое. Но, наверно, для людей это единственная исходная точка. Мне это льстит, Пол. Приятно, что вы хотите меня. Сейчас мне необходима такая уверенность. Довольно долго я чувствовала себя потаскушкой. Не нравлюсь себе.

— Мне вы нравитесь.

— Именно это мне хотелось услышать. Вы мне тоже нравитесь. Казалось бы, достаточно, чтобы я сказала — хорошо, утолим нашу жажду. Кому до этого дело? Но я не умею жить так... рассудочно.

— Но я ведь и не жду от вас этого. Боже мой, Барбара, я только... Засмеявшись, она отвернулась.

— Вы не хотите себя связывать, а я, наверно, не могу обходиться без постели. Разумное основание? Думаете, это мне нужно? Жалкие отношения. Вроде торговой сделки, возможно, не совсем честной. Но не будьте слишком пессимистичны, Пол. Может быть, когда отношения кончатся, вы не сделаете ручкой, и мы всласть наговоримся, чтобы расставание было достаточно впечатляющим и драматичным.

— Почему вы так безжалостны к себе?

— Потому что я обыкновенная, противная баба. А сейчас посидите и подождите, пока все во мне уляжется.

Натянув шапочку, она так стремительно кинулась в воду, что это было похоже на бегство. Плавала быстро, резко разворачиваясь у бортиков. На востоке сверкали молнии, разрывая темные грозовые тучи.

Выйдя из воды, задыхаясь, повалилась в шезлонг, откинув голову и закрыв глаза. Туго обтянутое желтым купальником тело упруго вздымалось в ритме учащенного дыханья.

— А теперь... скажите... вы узнали... что-то новое?

— Пожалуй, уже знаю, кто ее убил.

Выпрямившись, широко раскрыв изумленные глаза, она на секунду остановила дыхание. Пока он рассказывал о своих предположениях, их проверке, выводах, у нее было достаточно времени, чтобы освободиться от томительного напряжения. Барбара сидела наклонясь — локти на коленях — и, повернув к нему голову, слушала как загипнотизированная.

— Того мужчину тоже?

— Не знаю. Наверно.

— Но не ради денег.

— Думаю, что деньги взяла, но это не главное. Она воображает... что их следовало убить. Джеса Гейбла нужно было убить потому, что он подозревал ее. Она очень хитрая и ловкая.

— Пол, но что нам теперь делать?

— Результаты вскрытия заставят шерифа задуматься. Но у меня нет ни одной конкретной зацепки. Доктор Нил допускает такую возможность, но я не думаю, что хоть кто-нибудь из живущих здесь и знающих ее способен подозревать девушку. Это такое... большое, веселое, здоровое дитя. И Сэм Кимбер не в состоянии поверить. Не знаю, что теперь предпринять. Поищу деньги. Попробую устроить ловушку — точно пока не представляю. Она опасна. Я понимаю, стоит мне опять ее увидеть, начну во всем сомневаться. А это ее делает еще опаснее.

— По письмам Лу чувствуется, что она замечала в Энджи Пауэлл что-то странное, ощущала при ней беспокойство, опасность.

— И у меня такое чувство. Барбара нахмурилась.

— Мистер Кимбер ведь хочет добраться до истины, правда?

— Что вы имеете в виду?

— Он сумеет ее обмануть, чтобы проверить вашу догадку? Если она убила мою сестру за ее связь с Сэмом, что она сделает, если он объявит, что я остаюсь здесь и стану его любовницей?

— Барбара, вы не смеете так рисковать!

— Какой же тут риск? Лу и этот мистер Гейбл не подозревали, что она их убьет. А я знаю, что она может попытаться разделаться со мной.

— Мне это не нравится.

— Но вы ведь будете под рукой, сумеете ей помешать. Как иначе вы докажете ее преступления? Что можно сделать?

— Лучше бы роль следующей жертвы досталась мне.

— Как? Луэлл и мистер Гейбл были друзьями Сэма Кимбера. Вы — нет. Зачем ей волноваться из-за того, как поступаете вы?

— Все равно я против.

— Пол, вы обещали позволить мне помогать вам.

— Я имел в виду не такую помощь.

— Давайте посоветуемся с мистером Кимбером.

— Нужно подумать, Барбара.

Вдали прогремели раскаты грома, и, оглянувшись, они увидели, что с востока на них катится тяжелая завеса дождя. Они ринулись под трехстенный навес за бассейном, и, пока бежали, их уже настигли крупные капли. Порывы ветра заносили струи дождя под навес, загнав их в угол, где громоздились шезлонги. Стало прохладно, стемнело, казалось, стук дождя по крыше отгородил их от всего мира.

— Если мистер Кимбер согласится, не мешайте, я попробую, — прокричала Барбара.

— Если согласится и если вы обещаете делать только то, что я вам скажу.

— Обещаю.

— Я боюсь за вас.

— Я буду очень осторожна, Пол. По-настоящему, действительно осторожна.

Глава 11

Станиэл и Барбара Лоример подъехали к зданию Кимбера утром в половине восьмого. Личный вход, как Сэм и обещал, был открыт. Станиэл запарковал машину подальше от здания, чтобы Энджи не обратила на нее внимания. Кимбер говорил, что она часто приходит на службу раньше восьми.

Сэм встретил их в халате и шлепанцах.

— Доброе утро. Ничего не поделаешь, но чувствую себя по-дурацки. Что, по-вашему, она сделает? Вытащит нож?

— Думаю, она будет действовать как до этого. Полагаю, она назначила встречу с Джесом, и у нее было свидание с Луэлл. Возможно, станет еще осторожнее, но действовать, скорее всего, будет так, как раньше. Барбаре придется ждать, где ей назначит Энджи, а я буду рядом для страховки.

Глаза у Сэма были красные, он осунулся и казался очень усталым.

— Вы так самоуверенны. А ведь ваша версия построена на песке.

— Не совсем.

— Никаких зацепок, и вы это понимаете. Вы стараетесь доказать, что она кого-то убила, а я хочу доказать, чтоб ее вычеркнули из списка подозреваемых. Поэтому все и затеваем, но клянусь, чувствую себя при этом премерзко.

— Думаете, мне это доставляет радость? — уязвленная, спросила Барбара.

Сэм ответил ей с улыбкой:

— Лу обычно реагировала так же.

— Куда мне пройти... чтобы подготовиться? — спросила она.

— В ту дверь. Там спальня для гостей, мисс Барбара. Когда она вышла, Сэм обратился к Станиэлу:

— Где лучше всего устроить наш маленький спектакль?

— В гостиной? Найдется там укромное местечко, чтобы я мог за всем наблюдать?

— Шкаф вроде бы подойдет. А я схожу за льдом и бутылкой. Выпивка ведь тоже дело греховное, безнравственное.

Из спальни вышла Барбара — с растрепанной прической и вызывающе яркой помадой на губах. Халат был надет на ночную рубашку с оборочками. Босая. Выглядела вполне вульгарно и фривольно.

— Годится? — спросила она.

Кимбер восхищенно покрутил головой:

— Мисс, судя по вашему виду, мы провели здесь неделю и, похоже, не сомкнули глаз.

Барбара примостилась в углу кожаного дивана, Сэм нервно расхаживал по гостиной, а Пол тем временем выбрал точное положение, при котором из-за двери шкафа можно наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченным.

В двадцать минут девятого Сэм прислушался возле двери и, обернувшись к ним, отхлебнул из стакана:

— Это она. Никто не умеет печатать на машинке быстрее, чем она. Возьмите стакан, мисс Барбара. Начинаем!

Когда Пол укрылся в шкафу, Сэм, открыв дверь в приемную офиса, приветливо произнес:

— Доброе утро, Энджи. Зайдите ко мне на минутку. Пол из засады видел, как девушка шагнула в гостиную с улыбкой, которая тут же исчезла с лица.

— Энджи, это Барбара Лоример, младшая сестра Луэлл. Хочу вас познакомить.

— Рада видеть, — сухо, немного хрипло произнесла Барбара. Энджи кивнула — напряженная, послушная, выжидающая.

— Теперь Барби будет часто приезжать и оставаться здесь, вам придется встречаться, Энджи. Хочу сказать вам: когда бы и что бы ни потребовала мисс Лоример в мое отсутствие, ее просьба означает мой приказ.

— Дорогой, у меня опять пуст бокал, — капризно проговорила Барбара.

— Вы меня поняли, Энджи? — осведомился Кимбер.

— Да, мистер Сэм, — последовал тихий ответ.

— Радость моя, тебе сейчас что-нибудь от нее нужно? — обратился Сэм к Барбаре.

— Если надумаю, милый, я дам ей знать. До свидания, позже, Энджи.

— Это все, мистер Сэм?

— Пока все. Может, я потом загляну в контору. А может, вообще не появлюсь.

Энджи с независимым видом, высоко подняв голову, удалилась. Дверь медленно, но с громким стуком закрылась, щелкнув замком. Станиэл выбрался из шкафа. Все трое смущенно воззрились друг на друга.

— Пол, она ни разу на меня не взглянула. Смотрела сквозь меня, как на пустое место. Вы по-прежнему верите? Она кажется такой... милой, воспитанной.

— Хлопнула дверью, — печально констатировал Сэм. — Ее очень ранила наша сцена — как удар ножом. Знаете, Пол, когда вы сами убедитесь, что все что глупость, я признаюсь Энджи, как и зачем мы перед ней придуривались. Она поймет. Она девушка сообразительная.

Барбара молча вышла из гостиной. Как только она удалилась, Станиэл сказал:

— А вы немного поостерегитесь, Сэм.

— Вы это серьезно?

— Вы же грешник. Возможно, именно сейчас вы лишились своего иммунитета.

Сэм опустился в кресло.

— Пожалуй, я лишился всего на свете. Что предпримем теперь? Будем просто ждать?

— Если она, как я считаю, выбита из равновесия, ждать придется недолго.

— Ей известно, где остановилась Барбара. Я вчера упоминал при ней.

— Я не отойду от Барбары.

— Кажется, хорошая девушка. И беспокоится за вас.

— Мне она нравится.

— Если хоть немного похожа на Лу, вот вам идеальная жена.

— Пока у меня только клиентка, Сэм.

Вышла Барбара — в обычном платье, с сумкой, куда сложила халат и ночную рубашку. Состроив гримаску, сказала:

— Я чувствовала себя потаскушкой. — Покачала головой. — А девушка очень мила.

— Но подобна огромному магниту. Все стрелки компасов в округе показывают точно на нее, и это не просто совпадение обстоятельств.

— Как-то в Майами я познакомился с одним типом, который выглядел праведнее самого епископа, — отозвался Сэм. — Белоснежные седины — вы таких и не встречали. Искренний взгляд, ну прямо святой. Не пил, не курил, не греховодничал. Прилично одет. Абсолютно порядочный человек. И порядочно наживался на пенсионерах, продавая им мифические могильные участки на принадлежавшем ему болоте в десять акров.

Они еще немного поговорили ни о чем, потом Пол отвез Барбару в мотель. Там он перебрался в шестой номер, поближе к Барбаре, и прошел в ее коттедж. Все еще думая о происшедшем, Барбара заметила:

— Эта девушка, кажется, совершенно сознательно держалась так, чтобы я почувствовала себя ничтожеством.

— Вы ведь изображали ничтожество.

— Может, прорезался мой скрытый доселе талант.

— Интересно, как и когда она себя выдаст?

— Вряд ли. Если она так хитра, как вы твердите, то не попадется на вашу приманку. Вы же сказали ей, что подозреваете ее. Теперь она надолго затаится, не станет рисковать.

— Только если не совсем уверена в себе. А с чего ей быть неуверенной? До сих пор все сходило с рук. У таких особ возникает комплекс неуязвимости.

— Каких особ?

— Неуравновешенных — слышат голоса, повинуются указаниям свыше. Теперь получит инструкции, что делать с вами. Сейчас или немного погодя Сэм зайдет в контору и проговорится, что вы отправились в мотель. Энджи задумается и что-то решит. А потом свяжется с вами. И повод будет абсолютно убедительным.

— Откуда такая уверенность, Пол?

— В случае с Джесом она не теряла ни секунды.

— Значит, просто выжидаем?

— С терпением полицейского или преступника.

— И как долго?

— Если нужно, до завтра — до полуночи.

— А потом?

— Потом что-нибудь придумаю, как ее подтолкнуть, заставить сделать следующий шаг.

Глава 12

В половине одиннадцатого в кабинет Кимбера тихо вошла Энджи Пауэлл, закрыв за собой дверь, подошла к столу, села на стул и устремила на Сэма застывший взгляд.

— Что-нибудь не так? — спросил он.

— Все не так, мистер Сэм.

— То есть?

Закрыв глаза и глубоко вздохнув, она отбросила волосы со лба.

— Я просто больше не могу работать у вас.

— Почему?

— У вас теперь новая женщина, моложе прежней, а та еще не остыла в гробу. И сейчас вам нечем себя оправдать.

— А при чем здесь вы?

Она печально смотрела на него.

— Я больше не вынесу этого, мистер Сэм. Все накапливается. Думаешь, что стало проще, и вдруг оказывается еще хуже. Вы были ко мне очень добры. Но мне нужно уйти отсюда, прежде чем меня обяжут покарать вас.

Теперь до него сразу дошел смысл сказанного, и по спине Сэма пробежали мурашки. На лице ее не было раскаяния или смущения, только — усталость и смирение.

— Энджи, детка, вы... покарали Луэлл?

— И Луэлл, и Джеса — обоих.

— Но почему? — прошептал он. Теперь ее взгляд выразил удивление.

— Они же погрязли в грехах. Она и вас свела на греховный путь. А Джес был обманщик и развратник. Вас я считала, мистер Сэм, просто слабым человеком, но не испорченным. Вы украли у государства и собирались скрыться с ворованными деньгами для того, чтобы не расставаться с той женщиной. А голос сказал мне, что вас можно спасти, если я уберу с вашего пути искушение, устраню ту женщину и те деньги.

— Голос сказал...

— Мне было указано на них, — произнесла она с особой гордостью.

— Энджи, Энджи. Боже милостивый, вы даже не понимаете, что сделали.

— Сегодня утром я смотрела на вас и опять увидела печать греха. Но раз вы были ко мне добры, я должна уйти прежде, чем мне прикажут покарать вас.

— Но вас нужно... отправить туда, где вы не сможете наносить людям вред.

Она опять вздохнула:

— Если это неизбежно, что ж...

— Хотите, поедем сейчас к Харву Уэлмо, и вы расскажете о Луэлл и Джесе?

— Мне все равно. Сегодня все почти безразлично, мистер Сэм. Но, по-моему, вам следует взять те деньги.

— Где они?

— В пруду возле вашей дачи. Я их положила в канистру и бросила ее в воду. Могу показать место. Этот Станиэл, он догадался, что я караю людей. Я сразу поняла, как только на него посмотрела. Если он подъедет туда за нами, я передам деньги и расскажу вам обоим, как все происходило. Мне не хочется говорить с Харвом Уэлмо. Мистер Сэм, если я расскажу все вам и мистеру Станиэлу, вы сможете потом передать это Харву?

— Да. Энджи, вы понимаете, что натворили? Вы знали, что я собирался жениться на Луэлл?

— Разве от этого грех уменьшился бы? Позвоните, пожалуйста, этому Станиэлу, пусть едет за нами. От него я ничего не смогу скрыть.

— Может, и Харву сказать, чтоб ехал за нами?

— Попозже. Чтобы я успела вам все рассказать.

Берясь за трубку телефона, он почувствовал, что ладонь вся влажная. Набрал номер комнаты Пола в мотеле, тот отозвался лишь после шестого гудка.

— Это Сэм.

— Меня не было в номере, услышал звонок на подходе.

— Все... все совпало.

— Голос у вас странный.

— Я и чувствую себя странно. Хочет все рассказать нам. На моей даче. Деньги забросила в пруд. Отсюда езды минут сорок. Поедете по автостраде номер двадцать девять, потом на третьем повороте свернете на проселок с пометкой — частная дорога. Там с вами встретимся.

— Через час, скажите ему, — вмешалась Энджи.

— Через час. Найдете дорогу?

— Барбару оставлю здесь.

— Пол, шериф тоже подъедет туда.

— Просто так... просто пришла и созналась?

— Просто так. До встречи на даче.

Сэм положил трубку, посмотрел на девушку — сидела тихая, покорная, сложив руки на коленях.

— Они вам ничего не сделают, Энджи, — никто.

— Это же не мое личное дело, — пояснила Энджи, зевая. — Стоит мне заговорить об этом, сразу начинается зевота. Мистер Сэм, прежде чем звонить Харву, вам не хочется узнать, куда я положила оставшиеся деньги, которые не поместились в канистре?

— И где же они?

Она махнула рукой назад.

— Спрятала в вашей квартире. Ни за что не найдете, если я не покажу.

Сэм, поднимаясь с кресла, подумал, что сможет поверить в дикую реальность, если будет держать в руках хоть что-то из проклятых денег. Может, тогда сумеет осознать весь этот ужас. Энджи тоже встала, обратившись к нему:

— Будьте добры, при миссис Ниммитс держитесь как обычно. Рано или поздно она узнает, но не сейчас. Думаю, спуститься мы можем на вашем лифте. А Харву позвоните из квартиры.

Все еще потрясенный, он кивнул. Энджи, остановившись у своего стола, взяла сумочку из соломки. Сэм открыл перед ней дверь, с ужасом отмечая, что она, как обычно, ослепительно улыбнулась миссис Ниммитс.

Дверь закрылась.

— Так где же? Можете прекратить улыбаться.

— В ванной. И пожалуйста, мистер Сэм, не нужно грубить.

Они прошли в ванную, и Сэм обвел взглядом сверкающий белизной кафель.

— Тут негде спрятать деньги.

— Ну что вы! Я сунула их за ту панель наверху. — Она показала на широкую, покрытую кафелем полку. Сэм стоял рядом с ней.

— За панель? — удивился он.

Стремительно отступив назад, она сумочкой, держа ее за один конец, ударила его сбоку по голове. В сумочке была запрятана плоская железная гиря, которую она заранее вытащила из полотняного мешочка, — гирей она пользовалась при нырянии. Около девяти часов она выходила из конторы, чтобы забрать ее из машины, и положила в сумочку. Шатаясь, Сэм Кимбер опустился на колени. Она ударила еще раз — точнее и сильнее, и он растянулся на полу. Положив сумку на полку, она обошла тело и открыла краны над огромной, глубокой ванной. Потом присела на корточки возле Сэма, потянулась к правому карману и, достав ключи, положила их в сумочку. Со сжатыми губами, осуждающе оглядела ванную — мистер Сэм так похвалялся ею, она слышала его шуточки о двухметровой ванне и душевой кабинке, где поместились бы сразу три-четыре человека. Она уверена, здесь разыгрывались настоящие оргии. Мистер Сэм лежал, уткнувшись лицом в пестрый коврик, словно спящий, и казался моложе и беззащитнее. Ее охватила печаль, сожаление, но слишком поздно для того, чтобы менять ее приговор. Список велик, и предстоит сделать еще многое.

Ванна почти наполнилась, и Энджи, окруженная влажным паром и тишиной, ощутила первые, еще слабые волны наслаждения, трепет красной кобылицы, подавлявшие четкие представления Орлеанской Девы. Схватив Сэма под мышки, она подтащила его к ванне, положив голову на край, а потом, держа за ноги, перевалила тело в воду по всей длине ванны, лицом вниз. Крепко сжимая его затылок правой рукой, погрузила голову глубоко в воду, чувствуя, как по пальцам скользят пузырьки воздуха. Ей казалось, что все произойдет скорее, чем с остальными, но он вдруг забился в резких судорогах, так что пришлось напрячь все силы, чтобы его удержать. И тут ее залила горячая, сладостная волна беспамятства, унося куда-то вдаль... Постепенно сознание возвращалось, дыхание успокаивалось, жар отступил, и она осознала, что мистер Сэм уже давно недвижим. Убрав руку, она встала — ноги у нее подкашивались, чувствовала себя одурманенной. Вытерев руку толстым полотенцем, посмотрела вниз — тело чуть шевелилось, так как вода еще колыхалась, и она подождала, пока поверхность ее не застыла.

Потом, захватив сумочку, погасила свет, вышла из ванной и немного посидела в гостиной, закрыв глаза, пока вновь не обрела силу. Затем встала и, открыв дверь, улыбаясь, шагнула в приемную. Придержавдверь, стоя лицом к гостиной, произнесла:

— Конечно, я передам ей, мистер Сэм. Подошла к столу миссис Ниммитс:

— Мистер Сэм неважно себя чувствует, собирается немного поспать и просит его не беспокоить. Мне он велел съездить к нему на дачу за кое-какими бумагами, которые там оставил. А вы будете хранить его покой, хорошо?

— Конечно, Энджи.

— Я возьму его машину.

— Хорошо, Энджи.

Энджи спустилась в общем лифте и прошла к стоянке сзади дома. Вынув из сумочки ключи Сэма, подогнала его огромный бежевый “крайслер” к своему “рено”. Открыв багажник, достала сумку с вещами, положила в “крайслер”. В сумке были приготовлены купальник, две маски, акваланг.

По дороге она заехала к Скотти — в его лавочку спортивных принадлежностей.

— Ты получила отгул да еще машину шефа в придачу? — поинтересовался он.

— Возможно, не на весь день. Как насчет регулятора?

— Почистил, настроил и проверил, все в порядке. Все бесплатно. А заправку двух баллонов записал на твой счет. Давай помогу отнести. Надо же, ты их несешь, будто они не тяжелее твоей сумочки. С кем ты едешь поплавать?

— Пока одна, Скотти.

— Ты ведь хорошо знаешь, что это опасно!

— Я буду очень осторожна, Скотти, в самом деле.

— Смотри, Энджи. Сегодня у меня никого, давай я запру этот хлам и поеду с тобой. Через минуту буду готов.

— Спасибо, не надо, — отказалась Энджи, заводя мотор, и, помахав ему рукой, отъехала.

Машину вела на большой скорости. Подъехав к даче, вышла, открыла ворота, снова сел за руль, завела машину через обширную рощицу до самого дома и, объехав его, остановилась на берегу десятиакрового пруда Сэма. Уровень воды был высок, так что всего сантиметров на тридцать не доходил до узкого дощатого причала на сваях. Аккуратно складывая вещи, она разделась, натянула вылинявший голубой купальник. Вокруг зудела черная мошкара. Сумку с платьем и другими вещами забросила в машину. Пристегнув акваланг, приладила пояс с гирей, надела ласты, подхватив маску, ковыляя, прошла в конец причала и тяжело села. Сполоснув в воде маску, надела ее, настроила регулятор, взяла в рот загубник и, повернувшись спиной, прыгнула в пруд. Нырнув, огляделась в воде — она оказалась не такой уж мутной. В середине пруда, на глубине примерно в четыре метра, видимость была вполне хорошая. У выступающего в воду конца причала глубина достигала двух метров.

Когда все было проверено и осмотрено, она спряталась под причалом. Нашла на дне бугорок, где смогла упереться ластами в ил, и теперь вода доходила ей до плеч. Подняла маску на лоб, выпустила загубник. Оперлась о сваю, придерживаясь за нее.

Так, в спокойном, терпеливом выжидании, Энджи пока перебирала варианты, как поступить с сестрой Луэлл, когда она покончит со Станиэлом. В ночной тишине можно спустить мистера Сэма в его личном лифте и сунуть в машину вместе с чемоданом, который он давно приготовил. Если передать сестре Луэлл, что ее ждет Сэм, она сразу прибежит. Ее можно впихнуть в багажник вместе с Сэмом, живую или мертвую, там будет видно. В озере Ларра есть не меньше трех достаточно глубоких мест, к которым на машине удастся подъехать почти вплотную. Мистер Сэм ведь собирался скрыться с какой-то женщиной.

* * *

Через пять минут после отъезда Станиэла из мотеля Барбара решила пренебречь его указаниями. Как можно сидеть тут совершенно беспомощной и бездеятельной, когда решается все запутанное дело. Просто сидеть, ждать и думать, думать. Дверь приказал закрыть на замок и строжайше запретил открывать кому бы то ни было. Набрала номер телефона шерифа Уэлмо.

— Это Барбара Лоример. Я так рада, шериф, что застала вас.

— Слушаю.

— Я наняла некоего мистера Пола Станиэла, чтобы...

— Да, я знаю об этом, мисс Лоример. Что ж, если вам угодно бросаться деньгами таким образом...

— Шериф, может, мы можем поехать туда вместе?

— Куда, мисс Лоример?

— Ну на тот участок в лесу, который принадлежит мистеру Кимберу?

— На дачу Сэма? А зачем нам туда ехать?

— Разве Кимбер еще не звонил вам? Примерно полчаса назад он связался с мистером Станиэлом. Потом он собирался позвонить вам, чтобы вы подъехали туда. Энджела Пауэлл созналась, что убила мою сестру. И мистера Гейбла. Что-то спрятала в пруду, и сейчас они едут на дачу, она хочет показать место. А мистер Станиэл тоже подъедет туда. Шериф! Шериф Уэлмо!

— Я слушаю вас, мисс Лоример. И раздумываю, не перебрали ли вы пару рюмок.

— Я не пьяна! И теперь я беспокоюсь, почему мистер Кимбер не позвонил вам. Мистер Станиэл считает, что мисс Пауэлл какая-то... фанатичка и она очень, очень опасна.

— Энджи Пауэлл?

— Умоляю вас, перестаньте вздыхать и сделайте что-нибудь. Я знаю, что мистер Станиэл поехал вслед за ними.

— И Сэм Кимбер передал Станиэлу всю эту... эту информацию?

— Ну конечно!

— Дайте мне свой номер телефона. Я поговорю с Сэмом и перезвоню вам.

Барбара нервно металась по комнате. Прошла целая вечность, пока не зазвонил телефон.

— Мисс Лоример? С минуты на минуту за вами заедет мой человек. Вернетесь сюда, и поедем вместе посмотреть, что там творится.

— Мистер Кимбер не подтвердил то, что я говорила?

— Расскажу в машине, — буркнул Уэлмо и положил трубку. Выбежав из номера, Барбара увидела возле административного здания полицейскую машину, откуда как раз выходил человек в форме. Торопливо подойдя к нему, она представилась, села, и они рванулись с места.

Шериф Уэлмо встретил их возле здания окружного суда и уселся рядом с ней на переднем сиденье.

— Давай жми по двадцать девятке, Пит, — приказал он, захлопывая дверцу. — Какая-то идиотская ситуация, мисс Лоример.

— Вы говорили с мистером Кимбером?

— Я говорил с миссис Ниммитс из конторы Сэма. Она сообщила, что

Сэм неважно себя чувствует и лег поспать. Что Энджи только что уехала в его машине. Мисс Лоример, парни вроде Станиэла иногда все преувеличивают и раздувают воображаемые доказательства.

— Пол совершенно не такой!

— Это пока их не прижмешь к стенке, тогда они идут на попятную.

— Доктор Нил сказал Полу Станиэлу — он вполне допускает, что девушка опасна.

— Станиэл сказал вам, будто Нил так считает. А это вовсе не означает, что Нил в действительности говорил ему такие вещи, мисс. Она возмущенно обернулась к нему.

— Мистер Станиэл выдумал и то, что результаты вскрытия Джеса Гейбла выглядят очень странно?

Уэлмо нахмурился.

— Кое-кто здесь слишком много болтает.

— Вы пытались побеспокоить Сэма Кимбера, попросили его подтвердить мои слова?

Уэлмо взял микрофон с приборной доски.

— Здесь третий, говорит третий. Хорошо слышишь, Генри? Прием.

— Слышимость отличная, шеф.

— Как ты думаешь. Генри, Билли уже доехал в контору Кимбера? Прием.

— Сейчас уже наверняка там, шеф.

— Так ты туда звякни, прикажи Билли разбудить Сэма, мне плевать, что он спит, и соедини Сэма со мной как можно скорее. Прием.

— Слушаюсь, шеф.

— Прием окончен, — рявкнул Уэлмо, бросая трубку.

— Нельзя ли ехать побыстрее, — попросила Барбара.

— Если увеличим скорость, мисс, сразу окажемся вне досягаемости этой проклятой, отжившей век рации. Три года подряд даю заявку на современное оборудование, а окружной комиссар каждый год урезает смету.

В полном молчании они катились дальше по черной ленте автострады номер двадцать девять.

— Вызываю третьего, вызываю третьего, — ожила рация. — Как слышно, шеф?

— Слушаю, Генри. Прием.

— Шеф, Билли туда вломился, но Сэма уже никто не разбудит. Черт меня побери, Сэм Кимбер в полном облачении лежит утопленный в собственной ванне. Возвращайтесь сюда как можно скорее, шеф.

Шериф молча бросил трубку.

— Прибавь газу. Пит, и как следует, — проворчал он. От резкого рывка голова Барбары откинулась назад.

* * *

Пол Станиэл, заметив машину Кимбера за домом возле большого пруда, припарковался рядом. Выйдя, очутился в спокойной тишине, нарушаемой лишь чириканьем птиц или далекими криками лягушек. Прихлопнул москита на шее.

— Сэм! — закричал он. — Эгей, Сэ-эм!

Никакого ответа. Обошел вокруг дома — все окна и двери заперты. Постучал кулаком в заднюю дверь — полная тишина. Вернувшись к машине, несколько раз нажал на клаксон. Глядя на пруд, стал размышлять, что делать. К узкому причалу была привязана лодчонка, полная воды. По берегам росла высокая трава, но вода казалась чистой.

Тишина приобретала зловещий оттенок. Похоже, с Сэмом Кимбером что-то случилось, может, лежит где-то на дне пруда.

Он прошел в конец деревянных мостков, вгляделся в воду. Какая-то рыбешка гонялась за добычей.

Станиэл повернулся, и тут его спугнул всплеск под мостиком. Не успев опомниться, почувствовал, как что-то схватило его за щиколотки, и ноги подкосились. Ударившись о доски, он тяжело плюхнулся в воду, пытаясь ухватиться за причал, но его относило в сторону. Попробовал освободить ноги, но его тащили к центру озера. Извернувшись, он увидел над водой маску, намокшую темно-золотистую гриву, лавандового цвета глаза за стеклами очков, сузившиеся, настороженные. Она по-прежнему держала его ноги мертвой хваткой. Попробовал дотянуться до нее — она разжала руки. Но стоило только рвануться к ней, снова обхватила его лодыжки, увлекая к середине водоема.

Три раза он кидался на нее, трижды отпускала руки, и каждый раз мостик все отдалялся. Схватив его ноги снова, она потащила Пола в глубину. Под водой он попытался схватить ее за кисти, и опять она разжала руки. Вынырнув на поверхность, глотнул воздуха, но его опять потянуло в воду. И тут он понял, как Энджи утопила Луэлл Хансон, не оставив на ней никаких следов. Это одностороннее сражение могло иметь только один исход — изнеможение, паника и смерть.

Вынырнув в очередной раз, вдохнув поглубже, он сам обрушился на нее в глубине. Ухватился за край какой-то тряпки, протянул вторую руку, но она ускользнула. С открытыми глазами в сером сумраке он силился дотянуться до нее, но стоило разглядеть ее, как она ускользала, описывая круги — грациозная, увертливая и недоступная, словно акула. С ластами она была гораздо подвижнее, к тому же ему мешала одежда. Продираясь наверх, к воздуху и свету, он с отчаянием думал, что у него столько же шансов уцелеть, сколько в схватке с акулой.

И опять все повторилось: рывок на поверхность, глоток воздуха, и снова его увлекают под воду, раз от разу все глубже. Отчаянным усилием воли он стискивал зубы, чтобы не наглотаться воды. Берег был уже далеко. Наконец в очередное погружение он не выдержал, разомкнул губы, и в легкие хлынула вода.

Теряя сознание, Пол как будто погружался в сон и, словно видя себя со стороны, отметил, что она, плотно прижавшись, обхватила его и твердые пальцы вонзились ему в спину. Крепкие, гладкие ноги обвились вокруг его бессильных, обвисших конечностей. В неясном желтом свете, помутненным взором он фиксировал, как она, запрокинув странное, дикое лицо, придерживая его тело, трется о него бедрами в отвратительной, безумной пародии на сексуальный акт. Потом оставит его здесь и отправится за Барбарой. Он подтянул вверх свою правую руку и, собрав остаток сил, ребром ладони ударил по запрокинутой шее, и ее отнесло в сторону. Кашляя, задыхаясь, глотая и выплевывая воду, он рвался к свету; вынырнув, увидел вдали дощатый мостик, поплыл к нему.

Она выскочила почти в метре от него, фыркая, мечась, словно огромная раненая рыба. Маску, наверно, потеряла, и лицо было открыто — нечеловеческое, дикое, безумное. Закусив загубник, она кинулась к нему и, схватив за руки, стащила под воду. Пол успел ухватиться за пристегнутый ремень акваланга, подтащил к себе — разорванный купальник обнажил грудь — и выдернул загубник. Оба сплетенных тела вынырнули, забарахтались, а потом она стащила его вниз, в темноту.

* * *

Сопротивляясь толчкам, нажиму на ребра, он, кашляя, задыхаясь, извергал из себя воду, стараясь сказать им, чтобы кончали. Наконец нажим исчез. Отдышавшись, он повернулся на бок и, открыв глаза, увидел перед собой грязное, испуганное лицо Барбары, полное сострадания и волнения. Она ласково погладила его по щеке, пробормотав несколько слов, из которых он разобрал лишь одно — “дорогой”. Попытался сесть — удалось — и хрипло сказал Барбаре:

— А на этот раз как вы ухитрились вымокнуть?

Рядом вырос шериф Уэлмо, изумленно и хмуро крутя головой:

— Когда мы еще подъезжали, она увидала вас обоих в схватке. Я и дверь не успел открыть, а девчонка пулей рванулась вон. Когда вы погрузились, она уже прыгнула с мостика. В жизни не видел, чтобы человек мчался в воде с такой скоростью. Клянусь, подняла такие волны, что они прямо бухали в берег.

— С вами все в порядке. Пол? Все хорошо? — заботливо повторяла Барбара.

Он отряхнулся, как мокрый пес, чувствуя слабый озноб.

— Собиралась меня утопить.

— По привычке, — заметил Уэлмо. — Сэма тоже утопила.

— Здесь? — упавшим голосом спросил Пол.

— Нет. Именно в той огромной, сделанной по заказу ванне, которой он так гордился.

— Где Энджи?

— Вон она, — показал Уэлмо.

Пол попытался встать, Уэлмо и Барбара помогли ему. Выпрямившись, он опять содрогнулся от приступа кашля, поддерживаемый шерифом и девушкой. По лицу его катились слезы. Протерев глаза и оглядевшись, он увидел лежащую на земле Энджи Пауэлл — руки ее были привязаны к молодому деревцу, в стороне валялся акваланг. Купальник сверху был разорван, свисали остатки креплений от баллонов, одна ласта еще держалась на ноге. Мокрые пряди залепили лицо, сквозь которые сверкал один глаз — яростное око пойманного, хищного животного.

К ней подошел помощник шерифа с простыней в руках. Уэлмо проворчал:

— Пит, мне начинает надоедать, как ты крутишься вокруг и пялишься на нее.

Сплюнув, тот замямлил:

— Но ведь нужно...

— Глупости. Доложу вам, Станиэл, вытащить ее на берег — это была нелегкая работа.

— И как вы справились?

— Подплыли на этой старой лодке туда, где вы сражались. Два раза пришлось трахнуть ее по голове, чтобы втащить в лодку. Вас тогда мисс Лоример уже отволокла к берегу. Пит пошел делать вам искусственное дыхание, а я как раз снимал с нее акваланг, когда Энджи пришла в себя, пару раз куснула меня, хотела бежать, но подоспел Пит. Она и его покусала, да еще в лицо врезала, прежде чем мы повалили ее на землю.

Пит, осторожно склонясь, опять попытался прикрыть ее простыней — она метнулась навстречу, послышалось клацанье зубов. Пит отскочил.

— Пора возвращаться. Пит, — объявил Уэлмо. — Ты же достал из машины дубинку, тюкни ее еще разочек.

Пит, нерешительно взвесив на руке дубинку, беспомощно оглянулся. Вздохнув, шериф приблизился к нему. Барбара отвернулась. Забрав дубинку, Уэлмо склонился и чуть ли не бережно, легонько стукнул Энджи за ухом. Закатив глаза, она распласталась на траве. Вдвоем они отвязали ее от дерева, завернули в простыню и, втащив в зарешеченный кузов, надежно привязали к скамье.

Через пять минут три машины направились к городу. Уэлмо вел машину Кимбера, Пит — полицейское авто, Барбара села за руль седана Пола.

Станиэл, закрыв глаза, откинулся на спинку сиденья возле Барбары.

— Я уже решил, что она меня прикончит.

— И я тоже... так думала, — прошептала она.

— Она пряталась под причалом, стащила меня за ноги.

— Ужас!

— Вы приехали сразу за нами?

— Не знаю, я ни о чем не думала. Кинулась в воду, добралась до вас и потащила к берегу.

— Как?

— Не представляю. Она старалась захватить нас, пришлось отбиваться. А потом подоспела лодка. Ужасно, она вовсе не была похожа на человеческое существо.

— Но все равно это человек. Не надо было бить ее по голове.

— Мы же не могли им помешать.

— Но мы и не пытались.

— Я во всяком случае и не хотела пытаться, — сурово объявила Барбара.

Доктор Руфус Нил ждал их в больнице. Сделав уколы успокоительного Энджи, приставив к ней сиделку, он осмотрел Станиэла, назначил лекарства и велел лежать в мотеле.

— Вечером я загляну к вам. Приходится опасаться воспаления легких или какой-нибудь инфекции, Станиэл. Присмотрите за ним, мисс Лоример. Нужен хороший уход, чтобы...

— Доктор! Доктор Нил! — Оглушительный, рокочущий голос миссис Пауэлл заполнил коридор. Ее могучая фигура возникла в дверях. — Что за бессмыслицу мне здесь рассказывают? Выдумывают что-то об Энджи. Где моя девочка? Кто посмел обидеть мою детку?

Доктор Нил очень медленно, очень любезно шагнул ей навстречу:

— Кто ее обижает? Из нас — никто, Мери. Это ты ее обидела когда-то очень, очень давно.

* * *

Доктор Нил заехал в мотель часов в девять. Выглядел очень усталым. Присев на постели Пола, он горестно покачал головой.

— Какой переполох! Какой мерзкий скандал! Весь город будет гудеть всю неделю. Несколько месяцев! Как бы то ни было, мне удалось заставить ее говорить спокойно. Не разумно — только спокойно. Все записали. Помощник шерифа заверил протокол, позвали еще кого-то, чтобы выяснить, выдержит ли Энджи процесс. Я-то думаю, что нет. Надеюсь, они и не захотят довести дело до суда.

— Что с ней будет? — спросила Барбара.

— Неспособность отвечать за свои действия — понятие очень широкое, можно включить в него массу вещей. Скорее всего, объявят это классическим примером чего-нибудь, как только придумают подходящее название. Но глупой ее не назовешь. Задумано было так, будто Сэм уехал с вами, мисс Лори-мер. И никто никогда не обнаружил бы ни тела Станиэла, ни его машины. Не было бы пяти убийств. Было бы пять наказаний — кара за грехи.

— Но вы ведь догадались бы, — возразил Пол.

— Может, я и догадался бы. Но тогда, возможно, она убила бы и меня. Если вы однажды решитесь на покарание грешников, придется, наверно, вычистить весь мир. Что? Избавилась от троих, пока удача не отвернулась. Уэлмо говорит, что стало бы четверо, если б вы не встряхнули ему мозги.

— Или пятеро, — заметила Барбара, нахмурясь. — Мне следует ее ненавидеть, а я не могу. Получается так, словно Луэлл убило молнией.

— Она явилась на свидание первая. Договорились о встрече, что-то потребовалось обсудить. Энджи оставила машину в стороне, надела акваланг и, спрятавшись под водой, поджидала, когда ваша сестра решит поплавать. А потом просто стащила ее на дно. Затем, забрав ключ от ее квартиры, вернулась к машине, проехала через лес и вернулась в контору. Уложилась в обеденный перерыв. Ночью забрала из ее квартиры те деньги. Вылезла через окно, когда родители заснули.

— А деньги где?

— Отвезла в лес и сожгла. Твердит — это были грязные, греховные деньги. Беднягу Джеса Гейбла стиснула до бесчувствия, потом сунула ему руку под ребра, сдавила сердце, затем сунула в машину и влезла обратно в свою комнату через окно. Сэма Кимбера стукнула по голове сумочкой, в которой была железная гиря, и утопила в его же ванне. Уверяет, что выполняла свое предназначение, определенное свыше. Нил опять тяжело вздохнул.

— Могу подвести итог всей истории. Она была вынуждена бороться с чем-то внутри себя и вымещала все зло на людях.

— Как она себя чувствует сейчас?

— Спокойная, расслабленная. Не знает, что ее ждет, да это ее и не волнует. У этой девушки милый, приятный характер.

— Все ее любят, — продолжал Станиэл. — Все любят Энджи.

— Приехали уже репортеры из Майами и Джэксонвилла, — сообщил Нил.

— Мне пришлось сказать администратору, чтобы не соединяли с нашим номером, — сказала Барбара. — Не знаю, что говорить. А что я могу сказать? Позвонила маме и тете, рассказала все. Они хотят знать — почему? Никакого “потому” не существует. Вроде авиакатастрофы, или перевернулась машина. Жизнь порой бывает непредсказуемой, не знаешь, когда и где тебя застигнет. Что поделаешь.

Голос ее оборвался.

— Дать вам какие-нибудь таблетки? — забеспокоился Нил. Содрогнувшись, она взяла себя в руки, выпрямилась.

— Нет, спасибо. Со мной все в порядке. Нил вскочил.

— Ладно. Номер мой у вас есть. Если поднимется температура или станет трудно дышать, позвоните. Что? Вот и хорошо.

* * *

В полночном сне Станиэл снова задыхался в желтой глубине; вокруг него неустанно кружит оранжево-коричневая девушка, нагая, без акваланга, с развевающимися волосами. Лицо у нее бесстрастное, отрешенное, она скользит, как угорь, помогая себе резкими движениями сильных ног, из раскрытого рта вырываются воздушные пузырьки.

Он проснулся от собственного выкрика. На абажур небольшой лампы в углу комнаты было наброшено полотенце. Барбара поднялась с кресла и, приблизившись, положила ему на лоб ладонь.

— С вами все в порядке? — спросила она шепотом.

— Просто приснилось что-то.

— Как дышится?

Он дважды глубоко вздохнул.

— Нормально. Вам не стоит здесь оставаться.

— Лучше еще посижу, мне не трудно. Спите, Пол.

Она вернулась в кресло.

— Я все думаю об одной смешной вещи. Очень странной.

— О чем?

— Когда я уже решил, что пришел конец, охватила меня такая... злость... Хотел крикнуть ей: “Не теперь! Не сейчас, когда я такой...”

— Какой, Пол?

— Обманщик. Потому что занимаюсь не тем, на что я способен. Возможно, многие люди думают так же. Мне казалось, что стану заниматься прежним ремеслом. Занимаюсь. Но это такая же ситуация, как если моряк по призванию наймется капитаном частной яхты. На следующей неделе, возможно, мне придется расследовать тяжбу из-за автоаварии и выяснить, носит жалобщик гипсовый ошейник потому, что хочет выжать деньги, или он в самом деле ранен. Не знаю, мне просто показалось ужасно несправедливым — умереть, не сделав то, чего хочется.

— Значит, нужно менять работу.

— Наверное... пожалуй.

— Благодаря Энджи?

— Что ж, можно сказать и так.

— Попытайтесь заснуть, Пол.

Когда он опять проснулся, в комнату сочился рассвет. Барбара стояла у окна.

— Барбара?

Резко повернувшись, она подошла к нему. Когда пробовала ладонью лоб, он обхватил руку и мягко притянул к себе, заставив сесть на постель.

— И еще кое о чем я подумал. Теряя силы, подумал о вас. И сразу пришел в себя и решился на последнюю попытку.

— Да?

— Вот тогда я понял, что вы — моя судьба. Но кто знает, что чувствуете вы...

* * *

Ее рука долго покоилась в мужской ладони. Потом она, вздохнув и наклонясь, мягко коснулась его губ. Он гладил ее по спине, а она, дрожа и крепче прижимаясь к его груди, все глубже погружалась в сладкий поцелуй. Затем, прильнув щекой к его лицу и опять вздрогнув, сказала:

— Теперь тебе ясно, что чувствую я.

— Барбара, родная, это не просто... Она прикрыла его рот ладонью:

— Не хочу никаких обязательств. Не хочу ни о чем думать. Во всяком случае не сейчас.

Снова поцеловав его, она громко, торжествующе засмеялась:

— Посмотри-ка, что я выловила из воды. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Никакой лихорадки.

— Это немедленно нужно исправить, — шепнула Барбара. В сероватом рассвете он видел, как она встала и, немного отвернувшись, начала раздеваться — спокойно, без подчеркнутой стыдливости или вызова. В серебристом свете выражение лица было задумчивым, с налетом печали, губы изогнуты в нежной улыбке. Обернувшись, сделала нерешительный шаг, а потом сразу кинулась в его раскрытые объятья — великолепная, изумительная, благороднейшая женщина, ожидающая от него сейчас и навеки только безоглядной и добровольной преданности.

Джон Макдональд Цена убийства

ПРОЛОГ

Прошу внимания всех членов комиссии. Позвольте восстановить физические детали первого убийства.

Он стоял метрах в трех от нее. Нам известно, что она, обернувшись, выдернула ящик с ножами. Однако убийца бросился на нее, прежде чем она успела достать нож, правой рукой сжал ее шею сзади. Точно не знаем, что делал левой рукой, возможно, держал ее за талию, но скорее всего, схватил заднюю часть… мм… платья в области таза. Затем, господа, поднял ее и со страшной силой ударил лицом об угол плиты.

Предполагаю три рентгеновских снимка черепа и две фотографии трупа, свидетельствующие о телесных повреждениях. При тщательном исследовании переломов и ран на лице можно с одинаковой уверенностью утверждать, что он ударил ею не менее пятнадцати раз, или, что ударов было только два. Уже после первого она потеряла сознание, а может, и умерла. Ее вес составлял пятьдесят два килограмма. Если предположить, что каждый удар занял две секунды, напрашивается вывод: этим мертвым, бесчувственным телом он слепо бил об угол плиты целую минуту. Не свидетельствует ли это о безумии?

А теперь прошу тишины. В течение этой минуты представьте себе всю картину убийства. Итак!

1 ЛИ БРОНСОН

В арендуемом особнячке на Аркадия-стрит, 1024 в жаркий октябряский день, в субботу пополудни Ли Бронсон, вытащив на крытую веранду столик для бриджа, проверял сочинения по английскому языку, написанные на уроке в пятницу сорока учениками 2А класса.

Сидел он в плетеном кресле, одетый в легкую рубашку, мятые брюки цвета хаки, на ногах — старые теннисные туфли. Веранда располагалась по фасаду дома, и от взглядов прохожих ее скрывала густая стена зелени. Вдоль Аркадия-стрит росли высокие деревья, их корни вспучивали асфальт на тротуаре, и по нему кое-где змеились трещины. Ветви простирались почти до середины улицы, отбрасывая летом прохладную тень на газоны перед деревянными особнячками.

Отрываясь от работы, он мог наблюдать часть тротуара и улицы. Слышал доносившийся уличный шум: урчание моторов, визг и шорох покрышек, фырканье маленькой девчушки и стрекот газонокосилки из дома напротив.

Ли Бронсону было двадцать девять лет — высокий, широкоплечий, со стройным торсом, могучими жгутами мышц, соединяющих шею с плечами, узкий в бедрах и с тонкой талией. Держался прямо, двигался легко и быстро. Коротко подстриженные каштановые волосы, спокойные, чуть близорукие серые глаза. Несмотря на сухие, решительные черты выражение его лица обычно было спокойным, терпеливым, с налетом смутной печали, а в минуты веселья уголки губ горько опускались. Очки в черной оправе, которыми он пользовался при чтении, делали его похожим на ученого. Уже третий год он преподавал в Бруктонском колледже, в соответствии с контрактом вел английский язык и физкультуру. Кроме того, выполнял обязанности помощника тренера по легкой атлетике, относясь к ним чрезвычайно серьезно, поэтому и сам был в прекрасной форме.

Работа с детьми ему нравилась — давала ощущение твердой жизненной цели. Он с удовольствием наблюдал, как растут и меняются дети, чувствуя и себя причастным к этим переменам. В минуты уныния вынужден был признаваться себе, что без радости, доставляемой работой, жизнь его стала бы невыносимой. В такие минуты он четко сознавал, в какой капкан так слепо угодил — в надушенную ловушку. Шелковую, опутывающую, как паутина, удушливую. В ловушку по имени Люсиль.

Он взял следующее сочинение. Класс был новый, он пока еще привыкал связывать фамилию с внешностью. Джилл Гроссман. Забавная пугливая мышка, почти альбиноска с прыщавым личиком, в очках с голубой оправой. Но ее сочинение свидетельствовало о таланте. Он с удовольствием предложит ей посещать внеклассные занятия, которые проводил у себя дома с некоторыми учениками.

Однако в этом году Люсиль переносила такие домашние встречи с еще большим трудом, чем в прошлом. Она считала бессмыслицей все, что человек делал бесплатно, для собственного удовольствия. В такие вечера Люсиль ускользала в кино.

Поставив оценку за сочинение Джилл и приписав рецензию, в которой предостерегал ее от чрезмерной цветистости и педантичности, взглянул на часы — уже четыре. Возможно, Люсиль не забудет купить упаковку с холодным пивом, о чем он ее попросил. Хотя вряд ли. Был уверен, что принесет с собой нечто иное — вечные попреки: как это противно — вместе с Рут, ее лучшей подругой ходить на общественный пляж, а ведь вполне можно стать членами Гроун-Ридж-клуба — он же совсем недорогой, и попасть туда легко — там прекрасный бассейн, вечером вода подсвечивается; она сможет брать с собой Рут, и всю зиму было бы куда ходить на танцы. А они отказываются от членства в клубе, конечно же, потому, что он ее не любит — единственное объяснение.

Муж воспринимал ее такой, какая есть: растолковать Люсиль, что такое хозяйственные расчеты, было попросту невозможно — от цифр ей становилось скучно. Любая попытка разъяснить ей их финансовое положение неизменно превращалась в повод начать все сначала.

— Раз мы настолько бедны, что не можем вступить ни в один, даже самый дешевый клуб, почему не напишешь новую книгу и не заработаешь какие-нибудь деньги? Ты ведь уже написал книгу, разве нет? Можно писать для телевидения, или кино, или для крупных журналов, так ведь? Если бы ты не таскал сюда этих чокнутых детишек, мог бы сочинять и зарабатывать, чтобы мы жили лучше. Но ты не хочешь, чтобы у меня были красивые вещи. Ведь правда? Тебе на это просто наплевать.

Бесполезно объяснять, что его единственная книга потребовала целого года творческого труда и принесла ему «Фантастический» аванс в двести пятьдесят долларов и «огромную» сумму в сто восемьдесят долларов и тридцать четыре цента после окончательных расчетов. Бесполезно пытаться говорить, что нет у нее бог весть каких достоинств, ради которых он поменял бы нынешнюю среду на ту, о которой мечтала Люсиль. Его творческие тылы представляли дети. Правда, ухаживая за Люсиль, сам слишком часто подчеркивал — он писатель. Вот и дал ей в руки оружие, которым она неустанно пользуется.

Он как раз собирался проверить последнюю письменную работу, когда кто-то застучал в раму затянутой сеткой двери слишком сильно, раздраженно и нетерпеливо. Со своего места Ли увидел только вздувшиеся на коленях серые брюки и кусок белой рубашки.

Пока он, отодвинув стул, собирался встать, дверь распахнулась и посетитель вошел — коренастый мужчина, толстый, но с худым лицом и впалыми скулами, что странно не вязалось с объемистым туловищем. Фетровая коричневая шляпа с залоснившейся от пота ленточкой сдвинута на затылок. Грушевидный нос прочерчивала сеть красных прожилок, резко выделявшихся на синевато-бледном лице. Вокруг маленьких голубых глазок — отеки и темные пятна. Через согнутую левую руку перекинут снятый пиджак. Левая кисть в белой грязной перчатке явно была протезом. Массивные черные туфли покрыты пылью, а походка тяжелая, неуклюжая.

Это мог быть пронырливый коммивояжер-неудачник. Или тип, болтающийся по барам, затевая задиристые, неумные споры. Но тревожный звоночек в подсознании, сопровождавший его с детства, зазвучал в полную силу. Подавив тревогу, Ли сухо спросил:

— Что вам угодно?

— Вы Бронсон?

Ли кивнул. Мужчина, вытащив и раскрыв бумажник, поднес удостоверение:

— Кифли. Из отдела по надзору.

Усевшись без приглашения в плетеное кресло, отдышался и, сдвинув шляпу еще На сантиметр дальше, сообщил:

— Каждый день обещают, что станет прохладней. Что последняя волна жары вот-вот схлынет. А все по-прежнему.

— Вы пришли из-за Дэна?

Кифли посмотрел на него с жесткой, ленивой снисходительностью, под которой скрывалась циничная насмешка:

— Из-за кого ж еще? В этой семейке есть еще одна черная овца? Может, я что-то упустил?

— Я думал, он на попечении Ричардсона…

— Ага, был у Рича, теперь — под моим надзором. Так-то, Бронсон. Еще четыре месяца назад, до несчастья с рукой, я был полицейским. Один несовершеннолетний сопляк, стащив у брата военную сорокапятку, решил ограбить магазин самообслуживания. Только подвернулся счастливчик Кифли, схлопотал пулю в руку, и ее так раздраконило, что уж никто не смог спасти. Возможно, вы читали об этом.

— Кажется, вспоминаю. Того парня вы убили, да?

— Получил от суда оправдание, новый стол в отделе по надзору и протез. Раз я был полицейским, мне передали самые трудные случаи. Так я и получил под надзор вашего брата Дэнни. Когда вы видели его в последний раз?

— Мне нужно подумать, мистер Кифли. Я приехал сюда после того, как выпустили под условный надзор. Было это в мае нынешнего года. А потом мы виделись дважды. Последний раз в июле, могу назвать точную дату — двадцать пятого.

— Откуда такая точность?

— Он пришел на другой день после моего дня рождения — принес подарок.

— Что за подарок? Дорогой?

— Кожаный пенал с ручкой, карандашом и ластиками.

— Мне нужно посмотреть.

— Он в колледже, в моем кабинете.

— Как вы думаете, сколько стоил?

— Долларов тридцать.

— Что говорил о своих делах?

— Не много. Может, я смогу скорее помочь, если вы объясните, в чем дело?

Вытащив из кармана рубашки сигарету, Кифли приложил спичку к коробку и одной рукой зажег ее.

— Ловко? Научила меня сиделка в больнице.

— Отлично.

— Я могу удержать спички и в искусственной руке. Видите? Только так дольше. Вернемся к Дэнни. Вы бы его стали покрывать, а?

Ли смотрел на ленивую, хитрую ухмылку Кифли.

— Мой ответ имеет значение?

— Возможно.

— Я не в силах доказать, что не покрывал. Вы говорили с мистером Ричардсоном?

— Наболтал кучу чепухи — любит красивые слова. Все социальные служащие обожают высокие фразы. Но вы, Дэнни и я родом из Синка, знаем что почем. Нам не нужны красивые фразы, так?

Синк — так называли тридцать городских кварталов в Хэнкоке. Когда-то Бруктон был самостоятельным городком возле Хэнкока. Но город у озера, преуспевая, разрастался и поглотил Бруктон. Синк был самой старой частью города, он строился еще тогда, когда Хэнкок был маленькой оживленной пристанью у озера. Истоки такого наименования района города уже давно забылись. Эти тридцать блоков были зажаты в долине между старыми доками, складами и железнодорожными депо. Здесь рождались и подрастали самые отчаянные уголовники Хэнкока. Потом появился новый проект, бедняцкие кварталы сравняли с землей, и от былого Синка осталась лишь узкая полоска домов.

— Наше детство там не назовешь легким, — заметил Ли.

Кифли, соглашаясь кивком, спросил:

— Вас было только двое братьев?

— Да, Дэнни и я. Он на три года старше. Моему отцу принадлежала половина паровой баржи. Умер, когда мне не исполнилось года.

Кифли осклабился.

— Был в дымину пьян и свалился в воду между доком и баржей с рудой. Ему стукнуло тридцать девять, а вашей матери тогда было двадцать три. В девицах ее звали Элвит Шарон, ее родители держали охотничий домик в северном Висконсине; ваш отец познакомился с ней, когда там охотился, и удрал с невестой. После смерти Джерри Бронсона вышла замуж за Руди Фернандеса. Бронсон не оставил ей ни цента. Руди был рабочим на пристани и постоянно ввязывался в драки. Сразу после женитьбы его избили до полусмерти. Тогда они перебрались в Синк. Когда Руди очухался и взялся за прежние штучки, его прихлопнули. Все это есть в досье. Потом Элвит связалась со слюнтяем по имени Каули, однако о регистрации брака нигде нет ни строчки. Когда вам было двенадцать, а Дэнни — пятнадцать, Каули умер от сердечного приступа. Втроем вы жили в третьеразрядной конуре на Ривер-стрит, 1214, на третьем этаже. Элвит на полставки работала официантской, а на полную была пьяницей. И вы, парни, тащили домой деньги, по крайней мере столько, чтоб удержаться на плаву.

Опустив глаза на свою правую руку, Ли сжал ее в кулак.

— Пожалуй, вы изучили нашу биографию досконально, Кифли.

— По картотеке тех самых социальных служащих, парень. Они обязаны знать, почему юноша вроде Дэнни не может… поладить с действительностью. Но там, внизу, это выглядело слишком реально, так ведь? Дэнни бросил школу в шестнадцать, начал зашибать у Ника Бухарда. Когда ему было девятнадцать, приносил достаточно денег, чтобы Элвит вообще не работала. Я уже тогда к нему приглядывался — ловкий был бездельник. Всем этим социальным служащим я мог бы сразу сказать, что его ждет.

— Он был старший. Я думал…

— Хватался за все, где можно было быстро заработать. Именно у Ника, большого босса, — Кифли хихикнул. — Ник хорошо позаботился о парнях Бронсона.

— Обо мне — нет. Я с ним не имел ничего общего.

Кифли удивленно раскрыл глаза:

— Разве? Тогда вы учились в школе, считались самым известным спортсменом. Я думаю, когда Дэнни подзалетел в первый раз и его на два с половиной года упекли в холодок за угон автомашин, Ник каждую неделю посылал вам деньги.

— Посылал. По договоренности между ним и Дэнни. Я с этим не имел ничего общего. С Ником я говорил. Он… хотел вытащить меня из Синка.

— Помогал вам просто по доброте? На вас завели дело, парень. Нападение. Обвинение сняли — адвокаты Ника постарались.

— Никакого нападения не было, мистер Кифли. По ночам я подрабатывал на складе универмага колониальных товаров. Когда я однажды возвращался домой с работы, меня задержали. Ободрал костяшки пальцев об ящик, а тогда как раз разыскивали ребят, разгромивших гриль-бар.

— Звучит разумно, — спокойно сказал Кифли.

Ли бросил на него резкий взгляд — тот держался спокойно, вроде бы сонно, почти приветливо.

— Ник Бухард был не такой уж плохой человек, — заметил Ли.

— Еще бы, черт побери. Помог вам кончить школу. Ясно, не был плохим.

— Все немного не так, как вы изобразили, мистер Кифли. Я получал стипендию за футбол. И Дэнни иногда присылал кое-что. Ник тоже посылал иногда двадцать, иногда пятьдесят долларов, и всегда с письмом, чтобы я истратил на развлечения. Думаю, что он… что я ему нравился. Первые два года я успешно играл в футбол. Потом ухудшилось зрение, меня поставили в защитники, затем я получил травму.

— Говорите, я не прав? Тогда скажите мне, что случилось с вашей матерью. Расскажите сами.

— Это имеет значение?

— Расскажите, давайте, парень. Своими словами — это же ваша профессия.

— Что ж, было это, когда я учился на втором курсе в университете. В декабре. За год до этого Дэнни увез ее из Синка, снял другое жилье. А тогда она вернулась… навестить старых друзей. Ночь была холодная. Она много выпила, упала в аллее, и когда ее нашли, было уже поздно. Я ездил на похороны.

Кифли кивнул.

— В деле записано так же, парень. А на следующий год Ник сбрендил, решил прикрыть синдикат, они его и прикончили, однако так, чтобы выглядело все как самоубийство. Потом появился Кеннеди, и боссом стал он. Ему показалось, что Дэнни чересчур сочувствовал Нику, в результате братик ваш загремел второй раз в тюрягу.

— За то, чего он не сделал.

— Это вы говорите. И не забудьте, парень, за то, что он сделал.

Бросив сигарету на пол веранды, Кифли растер ее туфлей.

— Для обоих бронсоновских ребят было бы лучше, если бы Ник оказался умнее и удержался в седле.

— Не понимаю, что изменилось бы для меня.

— Ну как же! Ведь он хотел помочь вам выбраться из Синка. И помогал, пока вы не кончили колледж.

— Допускаю, Дэнни это было не по душе. Но после школы я вовсе не стал футбольным громилой, который хочет служить у Ника или ему подобных. Я окончил колледж с хорошими результатами.

— Знаю, знаю, — со скукой оборвал его Кифли. — Потом вас ранили и наградили в Корее, а когда вернулись, за счет армии кончили Колумбийский университет. Понимаю, вам повезло.

Однако Ли знал, что поступал так, как считал необходимым он сам. После курса лечения в Японии его отправили на санитарном судне домой, и он пришел в себя, когда встали на якорь в Сан-Франциско. Принял твердое решение уйти из армии. Записался в Колумбийский университет й, одолев тяжелейшие препятствия студенческой судьбы, получил диплом.

Именно тогда он порвал все свои рассказы и наброски романа. Написал более семидесяти страниц совершенно новой вещи. У него было триста долларов. В посредническом агентстве ему сообщили, что в Бруктонском колледже есть вакансия — место учителя. Отправившись туда для переговоров, он подписал контракт. Летом до начала учебного года, работал в дорожном строительстве, чтобы войти в форму. Через неделю изнурительной работы стал привыкать и смог продолжать писать книгу. Строительная фирма вела новую ветку шоссе в южном Мичигане, с жильем там было туго, и он снял комнату на ферме супругов Дитерих. На ферме жили три их сына, старшая дочь служила в страховой конторе в Бэтл Крик. Во второй половине августа приехала домой в отпуск. Звали ее Люсиль, и ему она показалась очаровательнейшим созданием.

В декабре того года после нескольких поездок в Бэтл Крик в старом «плимуте», купленном специально для этого, когда он проработал достаточно, чтобы удостовериться, что работа ему нравится и он способен выполнять ее хорошо, когда получил 250 долларов аванса за свою книгу, — в фермерской усадьбе Дитерихов на второй день Рождества состоялась его свадьба с Люсиль. Медовый месяц провели в Нью-Орлеане. Неожиданное свадебное путешествие получилось благодаря подарку Дэнни — прислал пять новеньких шуршащих стодолларовых купюр, завернутых в листок с фирменным знаком отеля. На обертке Дэнни нацарапал: «Развлекайтесь, детки». Он отсутствовал полтора года. Теперь опять возвратился в Хэнкок, и, казалось, дела у него наладились.

Ли Бронсону исполнилось тогда двадцать шесть. Свою работу он полюбил. Правда, жалованье было невелико, но зато вышла его книжка. Станут появляться другие сочинения, и наступит день, когда можно выбирать: учительствовать дальше или нет. У него жена, на которую оглядываются все мужчины. Тогда в декабре жизнь казалась ему сказочной.

Дэнни снова арестовали в марте, как раз когда они с Люсиль сняли дом на Аркадия-стрит и убрались из комнаты тестя, забитой старой мебелью. Ли навестил брата до начала судебного процесса. Дэнни был непривычно угрюм и мрачен. Неделю назад ему минуло тридцать лет, и он с горечью жаловался на жизнь.

— Уже третий раз меня сцапали, и ни разу, Ли, я не сделал того, в чем меня обвиняют. А теперь хуже некуда. Ты только представь: приехал в город — к Сонни. Сижу в баре, слегка под мухой, но никого не трогаю. Было часа четыре. У меня в баре свидание назначено на пять. Народу никого, пусто, только у стойки сидит парочка — ругаются. Я на них вообще ноль внимания, тяну помаленьку свое пойло. Та бабенка из себя не уродина, вот уж нет. Пьют и грызутся между собой. Вдруг она подходит ко мне, садится, хватает за руку — вроде чтоб я заказал ей выпивку. Мне-то что — заказал. Ты же знаешь, заведение приличное, обслуживание вежливое, никаких скандалов. А тут слезает с табуретки и мужик. Она его в упор не видит, говорить отказывается. А он прямо бандит — моего веса, может, лет на пятнадцать старше. Начинает ее хватать, пожалуй, слишком грубо. Я ему говорю — полегче, приятель, бармен тоже его успокаивает. Аему хоть бы что: трясет меня за плечи, потом как размахнется. Головой я дернул, но он мне врезал прямо по макушке. Черт возьми, не повезло: на черепушке никаких следов от удара. И сейчас больно, но ничего не заметно. С меня хватило. Загнал я его в угол — бац, бац! Сунул раза четыре или пять. После последнего пришлось его поддержать. Но никаких ударов ниже пояса, никаких финтов коленями. Отхлестал его по-джентльменски, надавал затрещин только по морде, вот он кровью и умылся. Оставил я его валяться, забрал шляпу, прибавил доллар на чай и отвалил. Меня там не очень знают. Но, понимаешь, вернулся к пяти на свидание. Стоило сунуть нос, меня и зацапали. Говорю — недоразумение, где там… Оказывается, нападение. Того индюка зовут Фитч, личность известная — банкир из Детройта, когда приезжает, всегда торчит в этом баре. Говорят, время от времени дает Сонни в долг. Так вот все завязалось, и верят только им троим, они единственные свидетели. Пришел я, оказывается, пьяный, стал приставать к его жене. Он начал возмущаться, и бармен велел мне убираться. Тогда я, значит, избил банкира и смылся. Ну, подпортил я ему циферблат, задал работы дантисту, но ничего больше ведь. Передал все Кеннеди, а тот отступился, говорит, слишком горячо. Может, решили — не стою таких хлопот. И теперь я опять за решеткой. Господи, Ли!

Вот что с ним тогда стряслось. Заработал год плюс десять. Есть такой чудной приговор — после года каталажки выпускают условно под надзор. И все зависит от доброй воли его надзирателя и всего отдела по надзору: легче легкого засунуть его обратно на полных десять лет.

Дэниел Бронсон пробыл в заключении два с половиной года без одного месяца. Сразу после освобождения он приехал к Ли. Теперь это был замкнутый, полный горечи человек. Еще в тюрьме он нашел себе место в транспортной фирме, владелец которой сам в юности отбыл срок и теперь охотно брал на службу бывших заключенных или поднадзорных. Ли поинтересовался: может, он просто хочет одурачить служащих отдела по надзору, подыскал себе ширму, а сам возьмется за старое?

— Ну нет. С меня достаточно, братишка.

— В самом деле?

Дэнни зло усмехнулся:

— Вероятно, по-твоему, поздно? Что ж, жилось мне прекрасно. Но вряд ли теперь захочу снова сесть на хлеб и воду.

Ли помнил, как удивили его новый словарь и безупречное произношение Дэнни, помнил также, что от брата не ускользнуло его удивление. Все еще усмехаясь, он сказал:

— Не удивляйся, братик. Никогда, надеюсь, я не был слюнтяем. А теперь выучился и правильно говорить, и прилично одеваться. Раньше все было о'кэй, пока я не разевал свой глупый рот. На этот раз в Элтоне я времени не терял. Пусть у меня нет твоих званий и титулов, но теперь меня нелегко одурачить. Занимался английским языком, читал, братишка. Наверно, книжек сто прочел.

— Мне все еще не понятно, что ты задумал.

— Мне тоже — пока. Только на побегушках у Кеннеди я не останусь. Рано или поздно меня посадили бы в четвертый раз и стал бы рецидивистом. Семь с половиной лет из тридцати двух я провел за решеткой. А теперь стану подыскивать что-нибудь приличное, осмотрюсь, пока же буду тянуть лямку у Грэнуолта, получать жалованье. Если Кеннеди вздумается затянуть меня снова, пусть себя не утруждает. Я от их организации, кроме, неприятностей, ничего не имел. Попробую жить своим умом.

Это происходило в мае. Потом он заезжал в июне — все еще работал у Грэнуолта. Но когда они виделись последний раз в июле, положение Дэнни явно изменилось: прибыл в «седане» последнего выпуска — весьма дорогом, благородного серого цвета. Одет был в костюм из искусственной замши, с узким вязаным галстуком, в дорогой рубашке. Ли только что вернулся с занятий на летних курсах, когда Дэнни появился на дорожке, ведущей к дому, с нарядно упакованным свертком под мышкой. Ли еще подумал тогда: если не знать прошлого Дэнни, его можно принять за молодого преуспевающего коммерсанта. Ростом немного ниже младшего брата, более коренастый, волосы светло-русые, волнистые.

При близком рассмотрении иллюзия рассеивалась. Бросались в глаза и мелкие шрамы на лице, и острый, холодный, жесткий взгляд — от него исходило то ощущение тревоги, которое распространяют вокруг себя опасные личности. Испугавшись,что Дэнни опять попал в историю, Ли засыпал его вопросами. Брат с улыбкой уклонялся от ответов, и Ли с удивлением отметил: он упорно отказывался говорить о своих делах, словно они не отвечали тому образу, который он создавал.

Значит, он все-таки что-то затеял — именно поэтому Кифли явился сюда в такой жаркий день. Посетитель казался спокойным и рассудительным. Однако он упорно пытался объединить Ли и Дэнни в одно целое.

— Послушайте, мистер Кифли. Дэнни пошел по кривой дорожке. И начал очень рано. Может, ему уже и не поможешь — не знаю. Но я-то не ступил на такой путь, и вы не пошли. Мы ведь из Синка выбрались.

Кифли приподнял одну бровь:

— Мы?

— Мы с вами, мистер Кифли.

— Ну-ка, посмотрим. — Он ткнул пальцем в сторону Ли, потом — в свою грудь. — Валите нас в одну кучу? Не выйдет!

— Почему?

— А потому, что я оттуда выбрался сам. Вас же из Синка выкупили. За вонючие деньги вашего двуличного брата и такие же доллары его преступного босса. Если хотите с кем-то сравняться, так скорее с Дэнни — не со мной.

Ли, прежде чем его охватил гнев, был потрясен, ошеломлен страшной, необъяснимой горечью и злобой, прозвучавшей в словах Кифли. Стараясь сдержать возмущение, он произнес:

— У меня создалось странное впечатление, мистер Кифли, что мы занялись воспоминаниями. Сидите у меня на веранде, в купленном мною кресле, стряхивая пыль на пол, который я сам натирал. Вы — служащий из отдела по надзору. Я — учитель в педагогическом заведении штата. Ради Дэнни я держался с вами вежливо. Если у вас есть еще вопросы — спрашивайте. Однако с этой минуты выбирайте выражения и помните, как себя вести.

Кифли долгие секунды молча мерил его тяжелым взглядом. Затем, ухмыльнувшись, сказал:

— С этой минуты… иначе — что?

— Спрашивайте!

— Конечно, только сначала кое-что вам скажу. Мне без конца твердят, что это свободная страна. Меня совершенно не трогает, когда вы тычете мне в нос свою образованность. Абсолютно не трогает. Но в этом мире есть раздел. Забор, понимаете? Я с одной его стороны. А парни Бронсоны — с другой. На вас обоих заведены досье. У него похуже. Буду говорить с вами, как с любым по ту сторону забора. У меня есть право говорить, с кем хочу. И вы будете плясать под мою дудку. А если не затанцуете и я почую — от меня что-то скрываете, зайду в эту вашу школу, сниму шляпу и очень вежливо и очень нудно стану допрашивать о вас. И если после моего ухода там останется хоть кто-то, не знающий, что ваш брат трижды сидел за решеткой, что он оплатил ваше учение ворованными деньгами, — для нас обоих это будет дьявольской неожиданностью. Узнают и то, что брат нарушил условия надзора, скрывается неизвестно где, подкупая вас роскошными подарками. Узнают, что и вас таскали в полицию, подозревали в ограблении и обвинение сняли потому только, что за дело взялся пронырливый адвокат, работавший у Ника Бухарда. Если после этого от вас не избавятся, будете ходить на допросы, и я позабочусь, чтоб вас вызывали как можно чаще и как раз в часы уроков. Жалованье, полагаю, вам платят за них. Если надеетесь за такое учение по-прежнему получать денежки, что ж, можете дальше болтать о моих выражениях и поведении. Для Джонни Кифли вы — один из парней Бронсонов, а оба они — вонючки. Все!

Ли теперь понял, что гнев для него слишком дорогое удовольствие. Роскошь. Подравнял стопку письменных работ на столике, с огорчением заметив, как трясутся руки. Он сообразил — этот Кифли не совсем нормален и вполне способен выполнить свои угрозы. Только ради ощущения, что сломал налаженную жизнь Ли Бронсона. Возможно, до потери руки он был просто крутым полицейским с умеренными садистскими наклонностями… Ли понимал, что у него нет влиятельных знакомых, не к кому обратиться, чтобы избавиться от Кифли. Оставался единственный выход — изображать покорность, смирение. Унизительное чувство, хотя он внушал себе: только чтоб успокоить безумца.

Покосившись на стопку листков, заговорил ровным голосом:

— Приехал двадцать пятого июля после полудня. Был прекрасно одет, вероятно, уже не работал у Грэнуолта. Приехал в серой машине, новой, из последних выпусков — может, «додж», может, «плимут». Пробыл с половины четвертого до половины шестого. Мы выпили. Я интересовался его работой. Не сказал. Дал понять, что ушел с прежнего места. Я спросил, знает ли об этом Рич. Ответил, что все улажено. Спрашивал, вернется ли к Кеннеди, ответил, что нет.

— Вот видите, можете быть пай-мальчиком, только все это болтовня. Ведь он ваш брат. Непременно сказал бы, что затевает.

— Могу лишь дать вам слово — ничего не говорил. Моя жена все время была с нами, она подтвердит.

— Где она?

— Должна, прийти с минуты на минуту, немного запаздывает.

— У меня достаточно времени.

— Не рассчитывайте на нее, мистер Кифли. Она не привыкла…

— Вы что, забыли, Бронсон! Я знаю, что делаю. Где сейчас Дэнни?

— Не имею представления.

— Так или иначе, мы его выловим. Нарушил условия надзора — значит, отсидит остальные семь лет и семь месяцев. И ничто на свете его не спасет.

— Одно могу вам сказать: здесь какое-то недоразумение. На него это непохоже, Дэнни умнее.

Кифли презрительно фыркнул:

— У этого паяца нет ума. Кто отсидел три раза, не бывает умным. Вот я — умный. Рич и другие в отделе завалены такими делами. Им приказали передать мне нескольких, самых отпетых. От Рича ваш брат и еще несколько перешли под мой надзор. Рич мне о них нарассказывал — все ведут себя как ангелы. Дэнни Бронсон завязал, с ним никаких проблем, он исправился, в нем проснулась совесть. Пх-хе! Спрашиваю Рича, когда Дэнни должен отмечаться, а тот говорит: регулярно докладывает по телефону. Поинтересовался, проверял ли его на службе, а тот — мол, не хочет доставлять людям неприятности слежкой. А я сперва отправился проверить, где Дэнни живет. Оказывается, из той вшивой дыры уехал в начале июля. Вот уже нарушение: смена места жительства без уведомления и разрешения. И никакого нового адреса! Навестил я тогда Грэнуолта. Да, Бронсон. Работал у нас шесть недель, в конце июня уволился. А Рич уверен, что по-прежнему служит там. Значит, этот Дэнни хитрец, но, решил я, слишком долго дышит свежим воздухом, придется вернуть его за решетку, чтоб одумался. Походил по городу, порасспрашивал, кто ее видел. Никто. А он тем временем, как положено, позвонил Ричу. Разговор был местный. Я накануне просветил Рича, как этот дошлый вонючка водит его за нос. Может, Рич поплакался ему в трубку или попрекнул бедняжку за то, что подвел приятеля. Телефонный разговор состоялся в прошлый понедельник. Я по-прежнему ищу Дэнни. Теперь он в розыске, есть приказ об аресте. Других своих поднадзорных я привел в чувство. Стоит им меня увидеть, вежливо встают и говорят: «Сэр». Рич и ему подобные слишком нянчатся с ними. Я Дэнни достану. Встанет передо мной на колени, будет скулить, умолять, но вернется в Элтон за нарушение надзора и, клянусь богом, там останется. Твой мудрый братец не имеет крупицы разума, Бронсон.

— Я могу сказать одно, Кифли: честное слово, не знаю, где он.

— Мистер Кифли.

— Мистер Кифли.

— Попробуйте еще раз, профессор, и побольше чувства!

— Мистер Кифли.

— Уже лучше. В последний раз, значит, виделись двадцать пятого июля?

— Именно.

— Повторите еще раз и добавьте «сэр».

— Именно, сэр.

— Делаете успехи, профессор. Вы уверены, что не встречались с тех пор?

— Совершенно уверен… сэр.

— Что это за бумаги у вас, Бронсон?

— Сочинения, сэр. По английскому языку.

Приподнявшись, Кифли потянулся и взял верхнюю работу — сочинение Джилл Гроссман. Секунд двадцать читал его, хмурясь, шевеля губами. Затем пренебрежительно отшвырнул листки на стол.

— Чему вы, черт возьми, их учите? О чем это?

— Боюсь, вы в этом не разберетесь.

— Разные люди разбираются по-разному. Думаете, родители этих детей вас поймут? Или ваша мать? Протоколы свидетельствуют, что она была пьяницей, на полставки — официантка, а еще на полставки — шлюха, которая замерзла на улице в Синке.

Рука Ли лежала на колене, скрытая столешницей. С недрогнувшим лицом смотрел он на ухмыляющегося Кифли, но пальцы судорожно сжались. Слышал даже звук, с каким кулак врезался бы в наглый оскал, ощутил, как напрягается плечо. Чувствовал — Кифли знает, что с ним творится, четко осознает, как его довести до взрыва. Однако в критический момент он услышал визг тормозящих покрышек и тяжелый толчок — именно так, по-сумасшедшему, останавливала машину на подъездной дорожке Люсиль.

— Ваша жена? — спросил Кифли. Ли ограничился кивком, боясь, что голос откажется повиноваться. Кифли развалился в кресле. Ли почувствовал слабость и дурноту от напряжения. Прозвучал приказ «гостя»:

— Оставайтесь на месте, профессор. Она сама сюда придет, так ведь?

— Да, придет сюда.

— А дальше? Учитесь говорить.

— Сэр.

Было слышно, как Люсиль вошла, как стучат по полу деревянные подошвы, а затем ковер заглушает шаги. Появилась на веранде, капризно выговаривая:

— Дорогой, ты должен что-то сделать с машиной. Когда я остановилась, чтобы высадить Рут, мотор заглох, и я…

Заметив Кифли, она осеклась. Пронзив гостя быстрым, испытующим взглядом, мгновенно пришла к выводу, что он не представляет интереса. На лице Люсиль появилось выражение высокомерия и безразличия, предназначенное любому, кого она относила к людям второго сорта.

— Люсиль, это мистер Кифли. Из отдела по надзору — Дэнни его подопечный.

Безразличие исчезло с ее лица, уступив место любопытству и настороженности.

— Добрый день, — вежливо произнесла она.

— Привет, Люсиль, — отозвался Кифли, без всякой вежливости оставаясь сидеть.

Пройдя мимо них, Люсиль уселась на перила веранды, вытянув и скрестив длинные, гладкие ноги. На ней был темно-голубой купальник, бледно-голубой пляжный халатик из фроте, деревянные подошвы босоножек держались на узких белых ремешках. Руки глубоко засунуты в карманы короткого халатика, распахнутого у ворота. Волосы цвета темной меди старых монет были тщательно уложены в кудри не крупнее тех монет, они создавали ореол воодушевления и отваги, как у римского юноши. У Ли мелькнула мысль, что за три года супружества она почти не изменилась. Красивое личико сохранило детскую мягкость, большие голубые глаза не поблекли, нос задорно вздернут, губы полные, мелковатые зубы безукоризненно белые. Точно такая же, как три года назад, — одна из самых заметных женщин, каких он встречал. Безмятежная жизнь сохранила нежную шелковистость кожи. Длинные ноги демонстрировали плавность линий, мягкие выпуклости и впадинки, которые у других женщин лишь обозначены, у нее бросались в глаза.

А вот руки она старалась спрятать — маленькие, с пухлыми, короткопалыми ладошками и глубоко вросшими, некрасивыми ногтями.

Люсиль отлично загорела, казалось, золотистый блеск проступает изнутри, сквозь кожу. Голубоватые белки глаз сияли отменным здоровьем. И все же кое-что изменилось. Узкая талия уже не представляла разительного контраста с нежной полнотой бедер: в поясе уже наметился тонкий слой жира. Располневший подбородок подчеркивал невыразительность лица. Округлая, высокая грудь чуть великовата, уже не так упруга. А вокруг рта обозначились скобками капризные морщинки.

Вспомнилось, как однажды в мае она заходила к нему в школу, но они разминулись, и ему пришлось догонять ушедшую Люсиль — она передвигалась короткими, быстрыми шажками, виляя бедрами, обтянутыми красным платьем. Обогнав двух парней, наступавших ей на пятки, он услышал жадный, сдавленный возглас: «Ух ты черт! Она же прямо для этого создана!»

Те слова запали в душу, ибо — как ни странно — подтверждали, что он сам себя одурачил. Люсиль с самого начала была сплошным обманом. Ослепленный очаровательным личиком и фигуркой, он наделял ее всем, что надеялся в ней найти. Взгляд широко расставленных глаз излучал честность. Ее фермерское детство и служба в страховой конторе свидетельствовали об энергии и чувстве собственного достоинства. Даже в ее банальнейших замечаниях он усматривал мудрость. Ее неутолимый сексуальный голод не мог быть ничем иным, как только любовью.

Не хотелось верить, что такое совершенное лицо и тело наделены столь убогой мыслью. Убеждал себя — это окружение лишило ее возможностей роста. Его речи она слушала с сияющими глазами, заинтересованно и с тем вниманием, которое могло быть вызвано только врожденной интеллигентностью и тонкостью, не имевшей пока условий для развития. Но Ли поможет ей расти, совершенствоваться и найдет в этом радость.

Он был упрям, и потребовался целый год, чтобы осознать совершенно четко, какое безнадежное дело он затеял. Первенец и единственная дочь Дитерихов, она была безобразно избалована. Всегда считалась особенной — прекрасный младенец, очаровательный ребенок, красивая девочка. В среде, где красота так высоко ценится, этого было достаточно, чтобы ее лелеяли и обожали. Она уверилась, что представляет собой особую ценность и должна получить все лучшее в жизни. Родители предоставили ей все, что имели. Работы по дому она не знала — не застилала даже собственную постель, не убирала комнату. В школе была посредственностью в кучке одноклассников без интеллектуальных запросов. Зато в мечтах видела себя известной актрисой, певицей или кинозвездой, не предпринимая, однако, ни малейших усилий для их воплощения.

В конце концов даже работа в конторе была тоже каким-то обманом. Школу она бросила в предпоследнем классе, и два следующих года бездельничала: вставая за полдень, мыла волосы, слонялась по дому в ожидании сумерек, когда внизу засигналит заехавшая за ней машина и доставит на вечеринку. Скука выгнала ее наконец в Бэтл Крик. После шестинедельных курсов в коммерческой школе, отнюдь не обремененная знаниями, она поступила в контору к дяде, брату матери, главному управляющему одной фирмы. Ли помнил многозначительное замечание дяди Роджа; «Люсиль стала украшением всей конторы». Затем с усмешкой добавил: «Парни увиливают от поездок по штату, у меня появились новые заботы. Но если нужно кого-то заставить раскошелиться, достаточно поручить Люсиль».

Последней иллюзией, с которой он расстался, стала мечта о любви. Не в пример многим красивым женщинам, Люсиль отличалась темпераментом, ненасытной сексуальностью. Но преследовала при этом единственную цель — собственное удовлетворение. Он для нее был всего лишь удобным инструментом для совокупления, но никак не партнером. Она охотно употребляла неизбежные выражения из словаря влюбленных, но произносила их автоматически, бездумно, как затверженный урок.

Ли понимал, что как человек он в ее глазах ничего не значит, хотя для нее, собственно, никто ничего не значил. Жила исключительно для себя, и любой, кто оказывался в орбите жизни Люсиль, воспринимался лишь как предмет из воздвигнутой ею оранжереи. Если «предмет» соответствовал ее представлению о себе, принимала. В противном случае — просто игнорировала.

Оказалась неумелой хозяйкой, скверной и ленивой кулинаркой без фантазии. Ли в конце концов вынужден был признать, что она глупа, ленива, бесчувственна, жадна, легкомысленна и удивительно груба. Надеялся, что с появлением ребенка Люсиль изменится, но когда выяснилось, что детей не будет, одновременно с чувством вины испытал облегчение. Жил с ней рядом без радости, как и она с ним. Но о разводе не помышлял, чувствуя себя ответственным за жену. И представляя, какой она станет лет через двадцать — толстой, расплывшейся, сварливой — ощущал тяжесть в груди и сердечный спазм. Ясно было, что Люсиль может помешать и его карьере, хотя сейчас это не так уж важно. На торжественных празднествах в колледже ею восхищались, как игрушкой, а если она раскрывала рот, изрекая пустяки и пошлость, предпочитали называть это остроумием. Люсиль — жена-куколка.

Особенно угнетало то, что ей удалось убить в нем желание писать новый роман — все попытки кончились крахом. Претило ему даже сознание, что она дома, раздражали безразличная скука на лице, недовольные, многозначительные вздохи — чувствовала себя обманутой, считая, что живут слишком бедно. Люсиль не знала цены деньгам и не умела с ними обращаться, но была уверена, что ей следовало тратить гораздо больше, чем он приносил в дом. Ее желания были детские: сверкающая машина, членство в клубе, норковая шуба, путешествия, платья, прислуга на целый день и настоящие изумруды. Ничего подобного Ли, разумеется, не мог ей предоставить, значит, он ее обманул. И ее семейству тоже казалось, что Ли — обманщик.

Не имея возможности заняться тем, о чем мечтал, Ли заполнял свободное время внеурочной работой. С радостью брал на себя любые обязательства, чтобы избежать бесконечных вечеров, когда они поглощали очередную мороженую гадость, купленную в кулинарии, — так называемый «телеужин», и он пытался читать в маленькой полутемной гостиной, пока Люсиль жила в вымышленном мире голубого экрана.

Супружество превратилось в постоянное вооруженное перемирие. Где-то в глубине души тлела надежда, что Люсиль по глупости или со скуки впутается в какую-нибудь отчаянную историю, которая избавит его от обязательств, и он вздохнет спокойно. Однако, хотя он и подозревал, что дома лишь очень немногие из ее смазливых знакомых не вкусили с ней плотских утех, теперь, пожалуй, она хранила верность. Почти все время проводила с Рут — пухлой брюнеткой, женой торговца машинами, живущей в трех кварталах от них, тоже на Аркадия-стрит. Рут была из того же теста: послушав минут пятнадцать их разговор, он испытывал неудержимое желание, запрокинув голову, взреветь, словно раненый гризли.

Ли смотрел, как Кифли с холодной издевкой и напускным удивлением разглядывает Люсиль.

— Кажется, Дэнни, ваш родственник, дал деру,— небрежно сказал Кифли. — Когда вы его видели в последний раз? И не коситесь на мужа, смотрите на меня и отвечайте.

— Ах да, я должна подумать, ведь это было так давно, Ли, кажется, в твой день рождения, помнишь?

— Я же велел не смотреть на него.

— Простите. Прямо игра какая-то. Приезжал на другой день после дня рождения Ли, когда ему исполнилось двадцать девять. Мне двадцать четыре. Подождите! Что-то принес… Не пом… а-а, тот письменный набор. Не понимаю, зачем притащил такую ерунду.

— Больше его не видели?

Широко раскрыв голубые глаза, она, как ребенок, торжественно покачала головой:

— Нет, мистер Кифли, с тех пор мы вообще не встречались.

От напряжения у Ли пересохло в горле. Люсиль постоянно лгала, изворачиваясь неумело, убого. Куда ты девала деньги? Ах, дорогой, наверно, выпали из кармана. Опять новые туфли? Ты с ума сошел, уже целый год их ношу! Почему ты мне не сказала, что звонил доктор Эпинг? Он не звонил, честное слово. Всякий раз неестественно широко раскрывала глаза, так же торжественно качала красивой головкой, слегка надувая полные губы. Он наблюдал такие сцены неоднократно и сейчас не сомневался, что Люсиль солгала Кифли. Тот, достав сигарету, зажег спичку одной рукой. Встал.

— Ладно, вы повторяете то же, что сообщил ваш муж,. миссис Бронсон. Похоже, говорите правду.

Направившись было к дверям, вдруг круто развернулся, спросил:

— А чем Дэнни занимается, Люсиль? Какая у него работа?

— О, понятия не имею, честное слово. Он нам не говорил.

Кифли, стоя в дверях, прикусил нижнюю губу.

— Иди в дом, дорогуша, — велел он Люсиль.

Ли обратил внимание на странную покорность жены. Никогда не слушалась, если ей приказывали. Кифли кивком подозвал его, и Ли, поднявшись подошел.

— Ты все же порядочная свинья, а?

— Это вопрос… сэр?

— Не кипятись — бесполезно. Для меня ты нуль. Могу раздавить, как мокрицу. Теперь слушай, что будешь делать. Ждать, и если услышишь от Дэнни хоть словечко, тут же доложишь мне. И будешь поворачиваться очень быстро, Бронсон. Если нет — станешь самым жалким парнем в штате. Этот человек в розыске, ясно? Если утаишь что-то, есть законы — и я позабочусь, чтоб они касались тебя.

Кифли выровнял шляпу. Встряхнув пиджак, перекинул его снова через левую руку. Спустившись по ступеням, дошел до тротуара и, оглянувшись, поднял руку в издевательском прощальном жесте.

2 ДЖОННИ КИФЛИ

Когда Кифли обернулся второй раз, за дверью, затянутой сеткой, Бронсона уже не было. Нужно пройти четыре квартала, и, хотя шел шестой час, жара не уменьшилась. Однако, вспомнив Ли Бронсона, Кифли испытал удовлетворение.

Такой же негодяй, как и его брат. Прячется за свое высшее образование, но все равно мерзавец. Есть два сорта людей: одни с досье, другие — без. Не считаются только нарушители дорожных правил. У всех остальных в душе живет преступник. Дайте Ли Бронсону подходящий случай — и будет воровать, как любой другой.

У Кифли глубоко в памяти запрятана улочка. Отпечаталась в мозгу, когда все произошло, и останется там до конца его дней. Грязная улочка в Синке, узкая тропинка между кучами по колено из отбросов, наваленных с обеих сторон вдоль стен домов. Ни одно окно не распахивалось на этой улочке.

После смерти отца Джонни с двумя младшими детьми поместили в сиротский дом, прожил там три года. А потом его забрал к себе дядя. Моуз Кифли держал в Синке лавчонку с разным товаром, на доходы от которой жила вся семья — он сам, жена, две дочери и приемный сын, помещенный в заднюю комнату. Джонни Кифли исполнилось девять лет, когда дядя взял его из приюта. Моуз был могучий, хмурый, задавленный работой бедняк, и Джонни его боготворил. Лавочка открывалась в семь утра и торговала до одиннадцати вечера шесть дней в неделю, а в воскресенье с полудня до девяти часов. Моуз изводил себя, жену, дочерей и Джонни каторжным трудом. Подбирал отходы с фермерского рынка — подпорченный товар. Джонни и теперь помнит слизь и вонь гниющего картофеля, вспоминает, как в сарае за лавкой выбирал уцелевшие клубни. Скудные доходы от торговли составляли единственный источник существования шести человек. Джонни ходил в школу, крутился в лавке и, измотанный до изнеможения, засыпал как убитый на раскладушке в сарае. Был мал ростом, худой и щуплый, вечно простуженный, с напряженным и серым от дурного питания лицом.

Днем Моуз выставлял перед лавкой лоток с фруктами. На углу находилась автобусная остановка, и скромный товар иногда находил покупателей. Однако хозяину приходилось вести непрерывную войну с бродячей бандой подростков, хозяйничавшей в этом районе. У них были дозорные, дающие знак, когда у лотка никого не было. По их сигналу налетала вся стая, хватая груши, персики, дыни, яблоки, апельсины. Джонни знал их — учились в одной школе. Вожаком был Ред Энли, а среди остальных — Джил Ковалсик, Хэнк Рильер, Стаб Роулинз, Тэдди Дженетти и Пит Кэси. Все учились в седьмом и восьмом классе, хотя Реду исполнилось уже семнадцать и выглядел он как взрослый мужчина. Вся компания держала в страхе младших школьников. Доставалось иногда и Джонни Кифли, хотя он был настолько тщедушен и запуган, что издеваться над ним было скучно.

В полиции Моузу сказали: смогут что-то предпринять, только если он задержит кого-нибудь из налетчиков. Моуз после долгих размышлений поставил в дверях картонный ящик с дырками, чтобы видеть улицу, и скрылся в лавке. Было это в субботу, и, когда банда с воплями набросилась на фрукты, Моуз, крича и ругаясь, выскочил из своей засады. Он успел схватить за плечо Хэнка Рильера и стал осыпать его затрещинами. Джонни выбежал тоже. Шел мелкий дождь. Хэнк был сильный парень. Увидев внезапный блеск широкого лезвия ножа, серого, как небо, Джонни закричал. Нож был острый, как бритва, — рассек грязный фартук, потрепанные брюки и плоть живота, располосовав ее от края до края сантиметров на тридцать. Хэнк Рильер, перебирая тонкими ногами, съежившись, умчался прочь. А Моуз, держась обеими руками за живот, склонив пепельное лицо, почувствовал, даже увидел, как вываливаются серые и красно-белые внутренности. Опустившись сначала на колени, тут же уткнулся лицом в землю, испуская глухие крики, словно идущие издалека. Он умер от шока на операционном столе, когда с тротуара смывали остатки его внутренностей.

Джонни Кифли, с сухими глазами, такой же далекий, как крики Моуза, сказал полицейским, кто и как это сделал, сколько всего было налетчиков, — видел Роулинза и Дженетти. Их арестовали. Всем было по шестнадцать лет. Рильера за убийство приговорили к пожизненному заключению. Роулинза и Дженетти судили тоже. Дженетти получил десять лет, а Роулинз, отец которого был человек со связями, отделался условным сроком. Однако еще до суда Джонни Кифли затащили на ту улочку, которая стала частью его существа. Энли, Ковалсик и Кэси приволокли его на ту улочку, на которой не распахивалось ни одно окно. Его не убили, нет. Хотя если бы смогли предугадать: убей они его, насколько изменится их судьба, то, конечно, сделали бы это. Привязав к железной опоре пожарной лестницы, заткнули ему рот и, сорвав одежду, обрабатывали более трех часов. Джонни нашли висящего без сознания, и врачи в больнице, куда его доставили, пришли в ужас, изумляясь тому, что он еще жив. Сняли проволоку, которой был опутан, извлекли из тела осколки стекла и мелкие ржавые гвозди, наложилы швы, попытались смягчить боль от тщательно выжженных букв на коже и удалили корни выбитых зубов.

Когда Джонни, наконец, смог отвечать на вопросы, он сказал, что не знает, кто его изуродовал. Незнакомые. Нет, опознать не сможет. В глазах десятилетнего мальчишки не осталось ничего детского, и вообще с этого времени с детством было покончено. В шестнадцать лет он покинул приют. С третьей попытки сдав экзамены, в 20 лет пробился в полицию. После годичного испытательного срока Джонни удостоился звания патрульного.

После двух лет в должности дорожного инспектора его перевели в отдел ограблений, повысив до патрульного 3-го класса, — это был потолок, до которого он дослужился. Джонни не относился к полицейским, получающим повышение, — не любил, когда ему приказывали, постоянно подвергался взысканиям за чрезмерную жестокость при задержании. Однако никогда не брал взяток — ни цента. Сослуживцы считали его честность даже преувеличенной, болезненной. Он снимал комнату в Синке. Ни разу не был женат, никогда не имел времени для обычных проявлений дружбы. В свободные от службы часы бродил по Синку — безжалостный охотник, вооруженный и настороже. Стрелок он был выдающийся. В периоды немилости ему для патрулирования отводили самые дальние окраины Хэнкока. Однако, едва кончалась служба, он опять слонялся по Синку.

В тот страшный день тридцать два года назад на узкой улочке он пережил удивительные превращения: душа оделась в непроницаемый стальной панцирь, внутри которого бурлила все разъедающая кислота. Для начала в списке значилось шесть имен: Энли, Роулинз, Рильер, Дженетти, Ковалсик, Кэси. Рильера забили насмерть во время тюремного бунта. Кифли находился в приюте, когда Роулинз, украв машину, на стотридцатикилометровой скорости врезался в перила моста.

Первым он убил Реда Энли. По официальным сведениям, Энли учинил скандал в баре, относившемся к участку патрулирования Кифли, который в те минуты не нес служба. Тем не менее Кифли арестовал Реда. Когда он сопровождал его в участок, Энли вырвался и попытался сбежать. Патрульный Кифли с криком «Стой»! выстрелил в воздух, а потом нацелился Энли в ноги. Выстрел пришелся выше, прошив нижнюю часть позвоночника. Энли, разъездной коммивояжер, трижды подвергавшийся суду за мелкие нарушения, умер в больнице через тридцать шесть часов.

Остались трое.

Пита Кэси, разыскиваемого полицией за угон машин и вымогательство, патрульный Кифли выследил в квартире на третьем этаже в респектабельной части Хэнкона. Кэси был вооружен — ранил полицейского Кифли: пуля оцарапала левое бедро. Кэси умер по дороге в больницу с тремя порциями свинца в нижней части живота.

Теодора Дженетти, возвращавшегося поздней ночью с работы на мелкой фабрике, патрульный Кифли арестовал. Кифли докладывал потом, что Дженетти «держался подозрительно» и он решил отвести его на допрос. Дженетти уже отсидел шесть лет в Элтоне. Когда он выхватил нож, патрульный Кифли избил его до бесчувствия. Дженетти предстояла операция — у него был проломлен на затылке череп, но на следующий день он скончался от сильного кровоизлияния в мозг. Патрульный Кифли получил взыскание и на шестьдесят дней был остранен от должности.

Оставался один Джилберт Ковалсик, ходили слухи, что он уехал на Запад. Кифли служил полицейским уже четырнадцатый год, когда Ковалсик вернулся, приехал в отпуск — был профсоюзным деятелем в доках Лос-Анжелеса. Через четыре дня после приезда его тело выловили в озере. Вскрытие показало, что Ковалсик был замучен насмерть.

Все были мертвы, но воспоминание об улочке не покидало Кифли и не тускнело. Те шестеро на том свете, но, казалось, на их место приходят новые.

Кифли был здоров, не имел связей в министерстве и потому при очередной мобилизации во вторую мировую войну оказался в армии. Призывали тогда тридцатилетних. Как полицейского, его определили в армейскую полицию. В Лондоне в сорок четвертом за зверское избиение трех английских летчиков-добровольцев, находившихся в отпуске, его разжаловали из сержантов и отправили в армейский лагерь для штрафников. Здесь Кифли с тремя другими штрафниками оказался замешанным в историю смерти двух добровольцев, сидевших за мелкие кражи, но всех четверых освободили.

В 1947 году патрульный Джон Кифли был разжалован на неопределенный срок за избиение мужчины, которого задержал в машине, числившейся украденной. Кифли и его сослуживец Ричард Бенедикт узнали номер авто и приказали остановиться. По вине диспетчера машину не вычеркнули из списков украденных, хотя она была найдена и возвращена владельцу. Хозяин машины мистер Пол Келер, техник местной радиостанции, попытался объяснить все Кифли, когда его вытащили из машины. Кифли превратно истолковал раздражение техника и при задержании сломал ему три ребра и челюсть.

К своим обязанностям Кифли смог вернуться после пяти месяцев отстранения от должности.

Через девять лет ему ампутировали левую руку, после того как пуля раздробила кисть, в результате он был признан неспособным нести службу. Ему назначили пенсию и определили сотрудником отдела по надзору за условно освобожденными.

Он стоял на углу, ожидая автобуса. Ныла культя — там, где соединялась с протезом, чесалась кожа под ремнями. Перед глазами опять возник тот парень с бледным лицом, вытаращенными глазами, трясущийся, а у ног на полу валяется пистолет. Снова ощутил боль от пальцев до локтя левой руки, проследил, как прицел накрывает цель, почувствовал отдачу в правой руке, увидел аккуратное черное отверстие посреди белого лба парня, отброшенного к стене и сползающего по ней на огромный автоматический пистолет.

Ощущая тяжесть служебного оружия в кармане, представил Ли Бронсона — на коленях, с избитым лицом, ему хотелось услышать, как он умоляет, забыв высокие фразы, на обретенном вновь языке трущоб Синка. Умоляет, как все. Как молил Ковалсик.

Вдали показался автобус, проплывая сквозь зной по Шерман-бульвару. Кифли впитывал порами жизнь города — потеющего, вздыхающего, готовящегося к сумраку и ночной мгле. Все-таки слишком быстро, чересчур рано их выпускают. Им следует выходить из-за решетки для того только, чтоб уразуметь, что снаружи та же тюрьма, только просторнее. Встретятся с Джонни Кифли и узнают, какие решетки у этой просторной тюряги.

Автобус, идущий в центр, был почти пустым. Войдя и предъявив удостоверение, Кифли прошел в конец автобуса к одному из сидений, обитых красной искусственной кожей. Дэнни Бронсон еще узнает, насколько прочны решетки его новой тюрьмы. Пока не появится, Кифли время от времени будет с радостью названивать его брату. Глаз с него не спустит. Он был слегка разочарован, когда Бронсон так легко сдался, — трясется за свою работу. Большой мерзавец, но мягкотелый. В конце концов, как только поймаю Дэнни и отправлю назад в Элтон, не мешает покрутиться вокруг младшего братца, прощупать его. И обязательно поговорить еще с Люсиль.

Прикрыв глаза, он представил себе ее загорелые ноги: как она мягким движением согнула их, опершись ангельским личиком на колени, вспомнил изящные лодыжки.

Заметил, как профессор дорожит своим местом и как она хочет, чтобы муж удержался на службе. Никто из Бронсонов не имеет право на такой лакомый кусочек, как Люсиль. Судя по всему, Бронсон воображает, что имеет такое право, но многое свидетельствует об обратном. Он для Люсиль слишком серьезный и степенный — негодяй с печальным лицом и кучей высоких фраз. Еще одна свинья из Синка, которая заслуживает, чтобы ее зашвырнули назад в грязь. Видно, в Бруктонском колледже не очень задумываются, кого принимать на службу.

Волнующее видение загорелых ног повлияло на его ближайшие планы: сначала заглянет в участок, потом заскочит в отель, где работает Тэльяферо, постращает его, посмотрит, как тот станет потеть. Рано или поздно Тэльяферо попадется, как попался и Джадсон. Господи боже, как Ричардсон заступался за Джадсона! Можно подумать, он ему сын или еще кто. Вспомнил сцену в канцелярии Рича, как тот размахивал руками, как запотели стекла его очков:

— Но Кифли! Вы должны быть осмотрительны! Соблюдайте законность. Терри Джадсон уже восемнадцать месяцев ни в чем не замечен. Через четыре месяца с него снимут надзор. У него жена.

Кифли снисходительно ответил:

— Вы хотите, Рич, чтобы я плевал на инструкции? Черным по белому написано: если поднадзорный идет в общественное место и там выпивает, то он нарушает правила. Я его видел своими глазами. Есть показания официанта, который обслуживал, и парня из той компании.

— Но Терри в этой компании играет в кегли, и пил он одно пиво.

— Это общественное место, где продают алкоголь. Даже если он пил кока-колу.

— Я требую, Кифли, оставить парня в покое. В ваши обязанности не входит преследование этих людей.

Теперь уже Кифли вышел из себя:

— Ричардсон, я сюда пришел не для того, чтоб выслушивать, как мне поступать. Явился сообщить, что накрыл Джадсона. Сунул под арест и завтра буду свидетельствовать против него. Я наблюдаю за своими людьми, вы — за вашими.

— Я тоже выступлю свидетелем.

— Как хотите, — отрезал он, выходя. Закон есть закон. У него доказательства — представил их. Терри Джадсону пришлось вернуться в тюрьму, чтобы отсидеть весь срок. А на Ричардсона суд почти не обратил внимания.

Значит, сегодня вечером позабавится с Тэльяферо, а потом заглянет к Конни Джадсон. Эту здоровую пышную брюнетку совершенно сразило возвращение мужа в тюрьму. Он тут ни при чем, если она вообразила, будто Кифли может вытащить его на волю, и была готова оплатить услугу вперед. Правда, огня в ней оказалось немного, да чего выбирать однорукому? Ее тяжелые, веснушчатые ноги не сравнить с ногами профессорской штучки, но все равно было приятно лежать там, покуривая, вспоминая, что Терри в тюрьме, а засунул его туда он. Плакала не слишком громко.

К чему вы придете, если их не прижать? Тем более, что Джадсон всего лишь еще один мелкий жулик. Привычка выписывать непокрытые чеки, которую он заимел в подпитии, не исчезает, даже когда он протрезвеет.

Болела кисть, та, которой уже не было. Порой казалось, что ее упрятали под тяжелый, холодный камень.

Черт с ним, с этим мальчишкой!

Эти скоты ничего больше и не заслуживали, как только немедленную смерть, поганую смерть. Такую, какая досталась Ковалсику.

— Я их всех достану, Моуз, — шептал он про себя. — Всех прикончу за тебя.

Он не забывал сдержанной ласки руки, взъерошившей бесцветные волосы, потрепавшей по голове тщедушного мальчишку в приемной сиротского дома.

И чувствовал подступающие рыдания, представляя серое лицо и бессильно уложенные руки Моуза.

— Всех, Моуз, одного за другим.

У Моуза было лицо Христа.

А они его так мучили.

Все его мучили: Бронсоны и Тэльяферо. И солдаты в лагере его оскорбляли и поплатились, крича от боли, когда дубинка дробила коленные чашечки.

Кифли сражался со всей несправедливостью мира, со всеми, кто помогал держать нож, выпотрошивший внутренности Моуза на грязный тротуар в Синке. В его воспаленном воображении даже Ли Бронсон помогал держать тот нож.

Когда он вышел из автобуса, губы его шевелились, а в глазах светилось тихое безумие. Стукнул протезом по бедру, чтобы новой болью заглушить застаревшую.

3 ЛЮСИЛЬ БРОНСОН

Она застыла в гостиной, безуспешно стараясь расслышать, что Кифли говорил мужу, но в тишине небольшого дома различала только тяжелое биение собственного растревоженного сердца. Невозможно узнать, что именно известно Кифли. Не понравился его взгляд — недобрые, хитрые глазки обшарили ее фигуру с выражением, которое было очень хорошо ей знакомо.

Пройдя в спальню, она сняла халатик, швырнув его в кресло. Купальник уже почти высох. Сбросив босоножки, выскользнула из купальника и, зайдя в ванную, положила его на край ванны. Постояла перед зеркалом, разглядывая полоски на груди, оставленные тесным лифчиком.

Возвратись в спальню, метнулась к шкафу, чтобы достать белье, но раздумала, решила не одеваться — встретить Ли нагой на случай, если Кифли что-то знал и сказал ему об этом: Но нет, она не верила, чтобы Кифли мог узнать.

Было это всего два раза. Правда, если Ли узнает, вряд ли ему станет легче от того, что произошло это только дважды, а первый раз вышло просто случайно. Нечто подобное может произойти совершенно просто, и никто в этом не виноват. Единственные последствия оставил первый раз: припухшая снаружи и треснувшая изнутри губа там, где немного выступает зуб, о котором дантист сказал, что его не видно, а выровнять очень трудно. Передние-то зубы у нее ровнехонькие, она и в детстве не носила пластинку.

Усевшись перед трюмо и опершись пяткой о столик, Люсиль смочила ватку растворителем и начала снимать старый лак с ногтей на ноге.

Мистер Кифли никак не мог прознать, что она еще два раза виделась с Дэнни. Первый — две недели назад — нет, больше чем две недели, тогда была пятница, значит, две недели прошло вчера. Поранил ей губу, и когда Ли заметил, она сказала ему первое, что пришло на ум: доставала со шкафа шляпную коробку, та выскользнула и стукнула по губам.

Ведь такое с кем угодно может произойти. У нее и в мыслях не было ничего подобного — нипятнадцать дней назад, ни накануне, в четверг. Но он, возможно, уже задумал это в четверг, потому что машину не оставил перед калиткой, как раньше.

Она вспоминала, как все произошло, когда Дэнни появился в то утро, в пятницу. Разложила гладильную доску, гладила полосатую юбку — ту, с косой плиссировкой, которую каждый раз нужно отглаживать. А в гостиной был включен телевизор. Когда гладишь, вполне можно слушать программу: если что-то интересное, быстро подбежишь к экрану, посмотришь минуту-другую, потом опять к доске. Помнится, она гладила ту юбку потому, что в половине второго должна была прийти Рут, они собирались посмотреть новый фильм, и Люсиль хотела надеть ее, так как было ужасно жарко, а в ней прохладно, тем более что машину взял Ли и придется ехать автобусом, а потом еще пешком до кинотеатра. Поэтому выбрала ту юбку. Белая блузка достаточно прилегающая, можно идти без бюстгальтера, пускай Рут острит, что у нее груди болтаются. Сама-то она если не наденет лифчик, все у нее висит до пояса. Странно, что Эрл не купит для Рут подержанную машину, раз уж у него бизнес такой, вполне можно достать приличное авто, но похоже, он, как и Ли, трясется над каждым центом.

Было чуть больше одиннадцати, может, четверть двенадцатого, и юбка была почти отглажена, когда послышался знакомый скрип средней из трех ступенек, ведущих к маленькой веранде сзади дома, а вслед за этим в дверях появился высокий мужчина. Лицо его скрывалось в тени, так что она его не узнала, даже когда он произнес: «Привет, Люсиль».

Она направилась к двери, но человек уже входил, и тогда она узнала Дэнни, брата мужа. Они не были хорошо знакомы, встречались два-три раза, всегда при этом был муж, и братья в основном говорили о людях, о которых она раньше и не слышала. У нее возникало при этом странное чувство одиночества, тем более что она думала только о том, что тот трижды сидел в тюрьме, что в действительности он настоящий гангстер. Помнится, когда Ли рассказал о брате ее родителям, как они расстроились, хотели даже отменить свадьбу. Конечно, Ли мог промолчать, не трепать людям нервы, но он уж такой — выбирает прямой путь, поступает так, как находит правильным, не считаясь с окружающими.

Когда Дэнни вошел, она сообщила, что Ли нет дома, не приедет и на обед, в пятницу у него плотное расписание. Только Дэнни это не интересовало, он уселся на край стола, сказал — пусть продолжает гладить.

Сидел молча, и она чувствовала себя неловко — в старых джинсовых шортах и линялой желтой майке. Попыталась разговорить его, вышла выключить телевизор, вернувшись, хотела продолжить вопросы, но он мрачно молчал, словно не слыша. На нем были красивые светло-серые брюки с острой стрелкой, с темной строчкой по бокам и на карманах, голубая рубашка с короткими рукавами оттеняла мускулистые, загорелые руки; сигарета в его пальцах выглядела крошечной и удивительно белой.

Она догладила юбку, повесила ее в шкаф. Когда складывала гладильную доску, ожидала, что Дэнни поднимется, поможет ей, но он не шевельнулся, вообще не замечал ее, упершись взглядом в линолеум.

— Может, выпьешь пива? — спросила она. — Или кофе?

Он опять не ответил, но, видимо, принял какое-то решение, отщелкнув сигарету через кухню к плите, взглянул на нее.

— У меня возникла проблема, Люсиль, и ты можешь помочь.

— Но я…

— Помолчи, пока я не кончил. Но сначала несколько вопросов. Ты сможешь кое-что утаить от Ли?

— Я… ну… думаю, смогу.

Резкий, острый взгляд:

— Уже приходилось скрывать от него что-нибудь?

Она почувствовала, как краска заливает лицо:

— Д-да.

Он встал.

— Я затеял одно дело, и мне необходимо принять меры для защиты.

Достал из кармана брюк конверт — продолговатый, заклеенный — похлопал им по руке.

— Нужно спрятать это в надежном месте. Ли я не могу передать — слишком хорошо его знаю: откроет конверт, ради моей же пользы якобы, и может совершить какую-нибудь глупость. Ты сумеешь спрятать так, чтобы он не нашел? И ни словечка ему?

— Д-да, Дэнни.

— Это страховка, чтоб со мной ничего не случилось. Предположим, мне придется иметь дело с человеком, который способен так разъяриться, что потеряет здравый рассудок. Тогда со мной может что-то случиться. Как только услышишь такое, передай это в полицию. Здесь интересное чтиво, можешь открыть и прочитать перед тем, как им отдать. Но пока я жив, не открывай.

— Конечно.

— Я говорю серьезно. Хотя сомневаюсь, чтобы меня тронули, пока есть эта страховка. Если все пойдет, как я задумал, как-нибудь заеду и заберу ее. Сделаешь это для меня?

— Хороши, Дэнни, спрячу, — она протянула руку, но он не отдал конверт.

— Мне нужно знать, где спрячешь. Сначала покажи мне это место.

Она имела в виду свой тайник — старую сумочку, висевшую на задней, внутренней стенке шкафа. Дэнни прошел за ней в спальню и, когда она показала, покачал головой:

— Не подходит. Вдруг тебя не будет дома, и кто-то сюда вломится — заберет сумку.

— А если под матрац? Ли там не увидит.

Он посмотрел на нее с сожалением:

— Дай мне оглядеться, милочка. Подыщу что-нибудь получше.

Дэнни прошелся по дому, Люсиль — за ним. Остановились на кухне. На полке на стене стоял ряд жестянок с надписями о содержимом, на каждой картинка с тремя уточками. Он открыл крышку самой большой — с надписью «Мука».

— Не похоже, что ты часто печешь.

— Не очень.

— Тогда подойдет.

Жестянка была наполовину полной. Приблизившись, она наблюдала, как Дэнни засовывает конверт на самое дно. Стряхнул с руки муку:

— Готово. Поставь на место.

Потом предложил сигарету, дал прикурить и уперся в нее взглядом:

— Конверт не открывай.

— Не буду, сказала же.

— Повторяю еще раз. Ты жена моего брата, но конверт для меня важнее. Важнее, чем ты, дорогуша. Если в один прекрасный день я за ним заеду и он окажется вскрытым, я тебя как следует обработаю. Понятно?

— Сначала просишь о любезности, а потом угрожаешь, что изобьешь.

— Хочу убедиться, что ты поняла. Я рад… что ты это сделаешь для меня. Ты единственная, на кого я могу положиться. Я немного… растерял старые связи.

Глядя на него, она представляла себе, каково ему было сидеть в тюрьме, обратила внимание на то, как красиво, свободно и беззаботно он держится, не как Ли. Вот уж странно, что два брата могут быть такими разными. И в мыслях не было, что между ними что-то произойдет, но… произошло. В те минуты, пока друг на друга смотрели, она уже знала, что это случится. В доме царила тишина, и оба хранили молчание. Она понимала, что следует отвести взгляд, однако продолжала смотреть в его глаза, и он не отрывал взгляда. Почувствовала, как участилось ее собственное дыхание, заметила его вздымающуюся грудь, светлый завиток жестких волос между шеей и воротом голубой рубашки. Слышны были только жужжание холодильника, далекий уличный шум и голоса детей, игравших на заднем дворе.

Она ждала, когда Дэнни обнимет ее, но не могла представить, что это произойдет так стремительно и он схватит ее с такой грубостью. Напуганная, вспомнив о Ли и своем браке, она, извиваясь, стала отбиваться. Вырвавшись, чуть не упала, налетев на шкаф, чувствуя, как там падает посуда. Тогда-то он и ударил Люсиль по губам, и она, застонав, упала ему на грудь. Дэнни втащил ее в спальню — хныкающую, расслабленную, бессильную. Обращался с ней грубо, пренебрежительно — Ли никогда себя так не вел, вроде бы казнил ее.

Она уже готова была поклясться, что такое обращение не вызовет в ней отклика, и тут ее охватила стремительная, нарастающая, слепящая волна наслаждения.

В полном изнеможении, не в силах пошевелиться, она оставалась лежать, наблюдая из-под полуприкрытых век, как он приводит в порядок костюм, затягивает потуже пояс, как, стоя над ней, отвернувшись, раскуривает сигарету. Затем, осыпая проклятиями и ее, и себя, назвал их неприглядные действия словами, которых она никогда прежде не слышала. Напомнив о конверте, ушел: слышала его тяжелые шаги в кухне, потом хлопнула дверь на веранде, стукнула дверца машины, и взревел мотор отъезжающего автомобиля.

Через минуту она поднялась и, набросив халат, позвонила Рут, сообщив, что разболелась голова. Приняла горячую ванну, сменила шорты, майку и, заправив скомканную постель, достала опять гладильную доску — снова взялась за утюг. По лицу ее катились слезы — она их вовсе не замечала. Собственно, это был даже не плач: слезы хлынули непроизвольно, вдруг. Так же было с ней когда-то очень давно, когда машиной задавило ее собачку Тэффи. Она старалась не думать о песике. Делала уроки, болтала с подружкой по телефону, и вдруг ни с того ни с сего катились слезы, и тогда она вспоминала про Тэффи.

После того раза Люсиль так часто представляла себе Дэнни, что сама уверовала, будто думает о нем ежеминутно. А когда вспоминала эпитеты, которыми он награждал себя и ее, испытывала жадное вожделение.

Однако позавчера, когда он появился снова (она, покончив с обедом, сидела на веранде, просматривая журналы), Люсиль до смерти перепугалась. Дэнни опять проник через заднюю дверь и, без малейшего шума пройдя через комнаты к веранде, окликнул ее. Сердце, заколотившись, готово было выпрыгнуть из груди.

Она вошла в комнату, но от волнения не подымала глаз.

— Мне бы нужно сразу догадаться, — начал Дэнни, — как только впервые увидел тебя.

— О чем это?

— Прекрасно понимаешь о чем. Из всех мужиков на свете он единственный, кого ты смогла подцепить, Люсиль.

Только теперь она посмотрела в лицо, на котором играла злая усмешка.

— Это ты меня заставил.

— Верно, Люсиль, — заставил.

— Почему бы тебе не забрать свой конверт и не убраться отсюда?

— Потому что пока не хочется. Хочу, чтоб припрятала еще и это, — он протянул незаклеенный конверт. Вот — загляни в него.

Увидев пачку пятидесятидолларовых купюр, она уставилась на него изумленными глазами:

— Что это?

— В моей игре меняются ходы: появились осложнения с надзором. Придется кое-что подправить в намеченных планах. В конверте тысяча долларов — что-то вроде задатка. Деньги на дорогу, и самое надежное место для них — здесь, во всяком случае, я так считаю. Сделаем так. Если все проскочит, заеду забрать первый конверт, а этот тогда можешь оставить себе. Если появятся проблемы, заберу оба конверта и придется чертовски быстро уносить ноги. Этот конверт спрячь в той сумке в шкафу, которую мне показывала. Если все провалится, я буду покойник. Тогда деньги бери себе, а первый конверт переправь в полицию.

Молча кивнув, она направилась в спальню. Дэнни, пройдя за ней, проследил, как она прячет конверт в сумку. Когда Люсиль повернулась к нему, словно в ожидании похвалы, наткнулась на холодный, презрительный взгляд. Бросившись к Дэнни, вскинула руки ему на шею. Тот попытался разомкнуть объятие, встряхнул ее за плечи — цепкие руки держали не отпуская. И она уже знала, что передумает. Все было, в общем, как в первый раз, только теперь он ничего не сказал, не закурил у постели. Сунул в рот сигарету лишь в дверях, обернувшись, глядя на ее наготу, будто на грязь под ногами, и исчез. В этот раз дверь на веранде закрылась бесшумно, и отъезжавшей машины не было слышно. Люсиль искупалась, расправила постель, надела чистое платье. Потом, достав конверт с деньгами, разложила двадцать бумаг в причудливые узоры на постели — тихо напевая, забавлялась деньгами, пока не подошло время, когда возвращается Ли. На этот раз не было слез, напротив, Люсиль с удовлетворением констатировала, что вроде бы сквиталась с Дэнни, не понимая, правда, как именно.

Перебирая в памяти события, она сняла лак со всех ногтей на ногах и принялась покрывать их свежим. Начала с мизинца. Сидела расслабившись, касаясь щекой внутренней стороны согнутого колена. Услышав шаги, посмотрела в боковую половинку трельяжа. Ли стоял в дверях, опираясь о косяк, засунув руки в карманы мятых брюк, с холодным, озабоченным выражением на лице.

Обратив все внимание снова на ноги, Люсиль осторожно заработала кисточкой.

— Кажется, твой брат попался, — обронила она.

— Да, у него неприятности. Возможно, они возникнут и у нас.

— С чего бы это? Какие?

Услышала, как он прошел за ее спиной, как скрипнула постель, на которую он уселся. Резкий голос мужа испугал ее:

— Брось заниматься этой чепухой и повернись сюда! Мне нужно с тобой поговорить.

— Минутку, я сейчас…

— Немедленно, черт возьми!

Сунув кисточку во флакон, она с громким, демонстративным вздохом повернулась к нему.

— Не понимаю, чего ты злишься.

Лицо ее оставалось безмятежным, но глаза испытующе оценивали поведение мужа — что сказал ему Кифли?

— Почему ты не оденешься?

— Я плохо выгляжу или еще что?

— Не прикидывайся, Люсиль. Оденься.

Она одарила его насмешливым взглядом. Сексапильно-насмешливым — так смотрела Грейс Келли на Гэри Гранта в том фильме, где он играл похитителя драгоценностей, которого обвинили в краже, хотя вором был кто-то другой, пользовавшийся его методами, а он уже давно оставил воровство и теперь хотел доказать, что не виноват. Люсиль и Рут взяли этот взгляд на вооружение, и Рут уверяла, что у Люсиль он получается в точности. Достаточно чуточку опустить веки, искоса глянуть вверх и улыбнуться так, чтобы уголок рта был опущен. Медленно, но упруго потянувшись, Люсиль подтащила за рукав брошенный халатик и, скользнув в него, кокетливо расправила воротник.

— Теперь лучше, дорогой? — томно осведомилась она.

— Ты солгала Кифли, — раздалось в ответ.

Она смутилась: Ли выглядел необычно — сейчас был похож на Дэнни. Люсиль выкрикнула:

— Если этот тип наговаривает на меня, так это вранье!

Ли устало произнес:

— Люсиль, я не надеюсь, что ты поймешь, но все же попытаюсь втолковать. Сейчас мы обеспечены. Так или иначе я занимаю определенное положение и пользуюсь каким-то уважением.

Она воспользовалась его словами для атаки:

— Конечно, ты имеешь все, тебе всего хватает. Лет через десять ты, может, станешь зарабатывать столько, сколько получает хороший плотник. Я не могу купить паршивые румяна, чтобы ты не попрекнул — сколько стоят…

— Глупости. Но послушай: Кифли не совсем нормален, что-то в нем сдвинуто. Он вел себя так, будто… будто я обыкновенный преступник, которого он должен уличить.

— А ты не разъяснил ему, дорогой, какая ты страшно важная персона в Бруктонском колледже?

— Для Кифли это не имеет значения, — он не обращал внимания на ее издевку. — До сих пор я не понимал, что ошибся, возвратившись сюда. Не подумал о Кифли. Если ему захочется сделать мне пакость — сделает. Использует Дэнни как орудие. Может пустить в ход и… что-нибудь другое, случившееся давным-давно. Может представить это так, что будет выглядеть гнусно. Пока мы будем держаться в стороне, не думаю, что он станет пакостить. Поэтому страшно важно, чтобы мы ни во что не были замешаны. Конечно, Дэнни он арестует, или его изловит кто-то другой, и Кифли сядет нам на шею. Конечно, это плохо для Дэнни, но он сам виноват. Люсиль, я тебя слушал и видел, что Кифли ты соврала. Знаю, когда ты врешь, — я уже не раз тебе это доказывал. Ты не умеешь лгать. Обычно я не обращаю внимания, не хочется ссориться. Но сейчас это серьезно, пойми же наконец. Теперь от этого многое зависит. Когда ты видела Дэнни в последний раз?

— Как я сказала мистеру Кифли — сразу после твоего дня рождения.

— Прекрати, Люсиль. Виделась с ним и позже. И я это должен знать — сейчас же.

Она поняла по глазам мужа, насколько все серьезно. Ошеломленная, судорожно соображала, что ему рассказать: немыслимо ведь открыть всю правду. Но кое-что все-таки нужно сказать, чтобы его успокоить. Придется назвать детали, подробности для правдоподобия. Впервые она испытала чувство острой вины за то, что вытворяла с Дэнни. Это и в самом деле ужасно — с родным братом мужа. Жаль, что нельзя сделать как в фильме: перекрутить, чтобы стало лучше, чем в действительности. Ничего подобного раньше она не делала, и в мыслях такого не было. Рут об этом много болтала, но ведь все только слова. Собственно, Ли сам -виноват, что так случилось. Воображает, что можно сунуть ее в эту вонючую дыру на Аркадия-стрит, выдавать смехотворные суммы, и она здесь будет таять от счастья! Если вы привыкли к веселью, всяким приятным развлечениям, никто не смеет требовать, чтобы приспособились к жизни, где и университетская вечеринка становится великим событием.

— Так я жду, — настойчиво повторил Ли. — Выкладывай.

Мысль ее работала на полных оборотах: перебирала, приглаживала, заметала.

— Ну хорошо. Виделись мы. Но я ему обещала… Он вздохнул:

— Мне нужно услышать все. Начинай.

— Ладно. Вчера прошло две недели. Видела его только один-единственный раз. Было утро, я гладила, а он зашел через черный ход — выглядел мрачным, озабоченным. Я сказала — тебя нет дома, а он обратился с просьбой. У него, мол, неприятности, и ему нужно, чтобы я кое-что припрятала в доме. Тебя не хотел просить, потому что начнешь выспрашивать и так далее. Ну, я и пообещала.

— Потом он приходил за тем, что оставил?

— Нет, был здесь только в тот единственный раз. Это еще здесь.

— Давай принеси.

Она встала, чтобы направиться в кухню за банкой с мукой, но вспомнила, как Дэнни требовал не раскрывать конверт, чем пригрозил ей, если ослушается. Поэтому подошла к шкафу и, раздвинув вешалки с платьями, достала из сумки конверт с деньгами. Кляня себя за глупость, за то, что не догадалась припрятать для себя часть, швырнула конверт Ли. Купюры разлетелись по воздуху, опустившись у его ног и на постели, а ей хотелось смеяться до слез, видя его изумление.

Медленно собрав бумажки, сосчитав, Ли вложил их в конверт.

— Тысяча долларов. Для чего?

Она снова уселась перед зеркалом.

— Говорил, какие-то осложнения, и это деньги на дорогу, если у него ничего не выйдет. А если все получится, можем их оставить себе. И если его убьют, тоже можем взять.

— Какие осложнения — не сказал?

— Ты же его знаешь.

— Это все?

— Дал конверт, чтобы спрятала, велел тебе даже не заикаться и уехал.

— Машину оставлял перед домом?

— Нет. Не знаю, где оставил. Зашел через заднюю дверь. Я гладила на кухне. Ушел тоже через заднюю дверь.

— Ты говорила об этом с кем-нибудь? Небось рассказала своей Рут?

— Никому не говорила.

Ли сидел нахмурясь, похлопывая конвертом о ладонь. Ну прямо вылитый Дэнни.

— Что думаешь делать? — спросила она.

— Не знаю. Пытаюсь представить, как отнесется Кифли, если я расскажу ему, что…

— Ведь это твой родной брат!

— Знаю, Люсиль. Очень хорошо знаю. Но я должен быть уверен, что Кифли не разнюхает про этот… случай. Пожалуй, придется рискнуть.

— Положить его обратно?

— Спасибо, я сам позабочусь. Ну почему, Люсиль, ты не рассказала мне сразу?

— Я же обещала Дэнни — дала ему слово.

— Ты моя жена, и мне не нравится, что Дэнни впутал тебя в историю.

— Куда ты положишь конверт? Вдруг он придет за ним, когда тебя не будет дома?

— Скажешь ему, чтоб подождал, и позвонишь мне, а я приеду, как только освобожусь.

— А если он будет спешить?

— Что ж, очень плохо. Должен ведь я знать, что происходит.

Выходя из спальни, обернувшись, он сказала:

— В семь часов у меня собрание, как насчет ужина?

— Интересно, как ты себе это представляешь? Целый час выспрашиваешь обо всем, а потом надеешься, я нажму волшебную кнопку и ужин через две секунды опустится на стол. Я просто дурочка. Думала, хоть в субботний вечер имею право ожидать, что повезешь меня куда-нибудь ужинать…

— Ладно, хватит. Перехвачу по дороге сэндвич.

Когда он опять зашел в спальню, она обрабатывала другую ногу. Быстро приняв душ, он переоделся. Когда Ли собрался уходить, почти все ногти были накрашены.

— Вернусь, наверно, около половины девятого, — сказал он.

— Хорошо, — небрежно бросила Люсиль не оборачиваясь.

— Можем тогда съездить в кино.

— Еще лучше.

— Подумай об этом, — он положил ей руку на плечо, а Люсиль подставила щеку для поцелую. Хотел было что-то сказать, однако, раздумав, вышел из комнаты. Она слышала, как слабо хлопнула дверь, заурчал мотор, и его звук стал удаляться. Комнату заполнили голубоватые сумерки. Позвонила Рут — никто не поднимал трубку. Раздраженная, прошла в кухню, сделала бутерброд и съела его стоя, не присаживаясь. Снаружи доносился визг и шум драки соседских детей. Выпив стакан молока, принялась искать деньги. Через полчаса она пришла к выводу, что Ли спрятал конверт в ящике своего стола — в среднем, и ящик заперт. Довольно долго она старалась открыть его загнутой спицей, однако, разочарованная, вынуждена была отступиться.

Включив телевизор, прокрутила шесть каналов, выключила. Порылась в сумочке, обнаружила два доллара с четвертью. Надев темно-голубое платье, направилась к автобусной остановке. Дверь не заперла, не оставила никакой записки — пускай покрутится. И в кино пусть идет один. Увидев приближающийся автобус, почувствовала, как подступают слезы. Ночь была полна людей, и все они развлекались. Одна Люсиль была как отверженная.

4 ДЭННИ БРОНСОН

В воскресенье четырнадцатого октября Дэнни проснулся в семь утра. Опять ему снилась тюрьма, сплошные каменные стены, решетки, голые лампочки и ночные звуки. Сон не исчезал и после пробуждения, понадобилось несколько томительных секунд, прежде чем он сориентировался во времени и в пространстве, узнал балки потолка над головой. Приподнявшись на локте, взглянул на часы и закурил первую сигарету.

Он лежал в большой, удобной постели — радиоприемник у изголовья, полочки с книгами, выключатели. Улегшись на спину, лениво попыхивая сигаретой, прислушивался к медленному току крови после хмельной ночи. Слишком много пойла, сверх меры сигарет и, пожалуй, некоторый избыток крупной брюнетки, миссис Друсилы Катон, которая, доставив его на эту роскошную укромную дачу, в ответ ожидала частых проявлений чувственного интереса.

Друсила же объяснила Дэнни, с чего эта хижина так роскошно оборудована и изолирована от мира. Тридцатилетняя Друсила была второй женой шестидесятилетнего Бэрта Катона. Бэрт построил дачу давно, еще при жизни первой миссис Катон. Когда-то он купил тысячу шестьсот акров леса, чтобы разбить его на участки. Однако поскольку Этель, первую миссис Катон, было невозможно переносить без систематических забав на стороне, он в великой тайне построил эту дачку — место для личных, специфических развлечений, о котором не прознала бы подозрительная Этель. Гнездышко находилось в восьмидесяти пяти километрах от Хэнкока — восемьдесят по шоссе номер девяносто, а еще пять по узкому проселку. Последний километр представлял уже частную полосу гравия. Распорядился подвести электричество, построить земляную плотину, и речушка превратилась в двухакровый пруд, затем привез аж из Толедо архитектора, который, вероятно, инстинктивно уловил требования Бэрта Катона. Строители из ближайшего городка выполнили все работы. Дача возвышалась на холме над прудом, из дома открывался превосходный вид на округу с другими холмами в отдалении. Здание имело форму параллепипеда, и было в нем всего две большие комнаты — гостиная и спальня. Между ними шел узкий коридор, в одном конце которого находилась маленькая кухня, а в другом — небольшая ванная.

Многочисленные окна в спальне и гостиной позволяли любоваться рукотворным озером. С деревянными панелями, оригинальным освещением, темной мебелью, изумительными цветовыми контрастами, переполненным баром в уголке, превосходной звуковой аппаратурой, низкими столиками, большими пепельницами — дом полностью отвечал запросам Катона. Уже поверхностный взгляд не оставлял сомнений в том, для чего он предназначался: огромная постель, обилие зеркал в спальне, отсутствие комнат для гостей, никаких помещений для прислуги. Друсила рассказала, что Бэрт привез ее сюда после смерти Этель, но еще до свадьбы, что в здешней округе он известен под именем мистера Джонсона и что один из шкафов набит фривольными, прозрачными халатами, пижамами, ночнушками.

Дом в последние годы жизни Этель служил Бэрту Катону убежищем, где он мог укрыться от ее укоризненных взглядов, укромным местечком, о котором она не знала и не могла его накрыть. Пару раз он приезжал сюда один, но обычно появлялся в сопровождении женщин.

Когда Этель Катон в возрасте шестидесяти одного года скончалось, оставив мужа, женатого сына и замужнюю дочь, Бэрту Катону исполнилось пятьдесят шесть лет. Коренастый, смуглый, смахивающий на медведя, громогласный, мужественный, общительный, с необузданными капризами, он пользовался в Хэнкоке авторитетом и занимал определенное положение. Хотя все знали, что Этель принесла мужу солидное приданое, не менее хорошо было известно, что сообразительный, хваткий, порой жестокий Бэрт и сам основательно приложил руки к делам. Поговаривали, ее состояние возросло втрое.

Через два года после смерти Этель пятидесятивосьмилетний Бэрт Катон без особого шума женился на Друсиле Дауни, двадцативосьмилетней дочери Кол-дера Дауни, непрактичного дельца из хорошей семьи, который испытал некоторое смущение, когда ему представили зятя, старше его самого на восемь лет. Однако с радостью был готов избавиться от Друсилы: это была уже третья ее свадьба. Первая настигла ее в семнадцать лет, и жертвой оказался боксер с весьма неподходящим прозвищем Розовый Леопард. Супружество завершилось разводом. Вторично вышла замуж в двадцать два года за тихого юношу двадцати шести лет, многообещающего юриста крупной фирмы в Хэнкоке, и брак прервался через три года, когда молодой супруг наложил на себя руки.

Колдер Дауни надеялся, что Бэрт Катон справится с Друсилой — предполагал в нем силу, которая одержит верх над его дочерью. Темноволосой, беспечной, с пышными формами и горячей кровью — женщиной, которая слишком много пила, ездила с сумасшедшей скоростью, постоянно занимала деньги у родственников, ложилась в постель с любым, кто приглянется, одевалась, как вздумается.

Через два года после свадьбы, после продолжительных и бурных медовых недель, проведенных в отделанном заново особняке, у Бэрта Катона случился инфаркт. За четыре месяца врачи поставили его на ноги. Он похудел на двадцать килограммов, седина покрыла каштановую некогда шевелюру, и выглядел он сникшим, одряхлевшим настолько, что страшился даже нагнуться за шляпой, свалившейся на пол. Это был тот год их жизни, когда Друсила достигла точно половины его лет. Инфаркт превратил Бэрта Катона в старика, часто размышлявшего о смерти и не находившего в себе сил, чтобы примириться с ее неизбежностью. Для человека с его интеллектом он поразительно долгое время жил с глубоким убеждением, что не принадлежит к смертным. За время вынужденного отдыха его деловые операции, и раньше весьма сложные, запутанные, оказались под угрозой. У него всегда с избытком хватало энергии ежеминутно держать под контролем большинство коммерческих начинаний. А за недели, проведенные в постели, сорвалось несколько серьезных, выгодных сделок. Он не снабдил детальными инструкциями свою юридическую службу — в результате консультанты ничего не предпринимали. Еще до болезни суммы налогов поглотили всю полученную накануне прибыль, ему пришлось даже расстаться кое с чем из недвижимости, чтобы заплатить хотя бы часть налогов.

Постепенно возвращаясь от врат смерти, Бэрт обнаружил что к жене, которую раньше боготворил, теперь не испытывает никаких чувств. Ему уже не требовалось подчинять ее своей воле. Знал, что слишком много пьет, бесится со скуки, ввязывается в разные истории. Казалось невероятным, что менее года назад, выведенный из терпения, он перекидывал ее через колено и, не обращая внимания на крики, проклятия, удары, задирал юбку, стягивал нейлоновые трусики, со смехом и явным наслаждением хлестал крепкой ладонью по молочно-белым ягодицам до тех пор, пока боль не пересиливала у виновницы злость и она не рыдала с покорностью и раскаянием ребенка, сознающего, что наказание заслужено. Несколько дней после того она с особой осторожностью садилась на стул и была необычайно послушной и любящей. Тогдашний Бэрт сожалел даже, что не применял в свое время этот мудрый способ усмирения в отношении Этель.

Оправившись после инфаркта, он передвигался теперь осторожно и тяжело, как ходят старые и боязливые люди, и представлялось невероятным, что когда-то умел держать Друсилу в узде. Теперь она казалось еще крупнее и выше, вроде и голос стал громче. Не обращая внимания на ее причуды, старался не слышать, не замечать жену, желая одного — чтобы оставила его в покое. Друсила не входила в разряд вещей необходимых и серьезных. Серьезными и важными стали заботы о деньгах, спокойные и логичные размышления о них.

Теперь он много времени проводил с Полом Вэрни, которого тоже постигли крупные неудачи в делах. Обоим было ясно: необходима экстраординарная, но надежная операция — такая, которая за чрезвычайно короткое время принесет очень высокую прибыль, и прибыль наличными, недосягаемую для налоговой инспекции.

Никакие иные сделки не имели для них смысла.

Пол нашел такой способ и завязал необходимые контакты. Бэрт Катон боялся рисковать. Еще больше страшился доконать сердце постоянным напряжением и волнением: никогда еще он не брался за такую опасную и незаконную операцию. Но пересилил себя. Пол взялся за дело. И однажды вечером Бэрт, измученный депрессиями, опасениями, в поисках понимания и поддержки, рассказал все Друсиле.

А через две недели та рассказала Дэнни, правда, открыла ему не все. Просто ей хотелось его поразить, передала в общих чертах. Не собиралась раскрывать подробности, имена, однако в конце концов, нервно хихикая от возбуждения, выложила все.

Дэнни, загасив сигарету, выбрался из огромной постели. Подойдя к окну, посмотрел на градусник снаружи — семнадцать. А вода еще холоднее, наверно. Миновав гостиную, вышел нагишом на маленькую террасу, выложенную плиткой. На камнях, светлой доске металлического столика, плетеных стульях — всюду лежали пламенеющие октябрьские листья. Он спустился по тропинке к озеру — могучий, крепкий мужчина со светлой растительностью на теле. Пробежавшись по пристани, без колебания бросился в ледяную воду, равномерно работая руками, доплыл до середины и, не теряя темпа, вернулся на берег. Дрожащий, вбежал в дом, кутаясь в большое полотенце с монограммой «К». Побрившись, надел шоколадного цвета брюки, белую спортивную рубашку и желтый кашемировый жилет, подаренный Друсилой.

Тщательно приготовив обильный завтрак, вынес поднос на террасу, на солнышко. Целый час протянул за кофе с сигаретами, заставляя себя успокоиться, пересилить волнение. Вэрни придется принять его правила, будет вынужден участвовать в его игре — у него нет выбора. А для Дэнни речь идет о многом. Все должно получиться; и он тогда уедет подальше от вездесущего ничтожества Кифли.

Он всегда мечтал о такой возможности. И никогда не верил, что будет настолько близок к ее достижению. Пока Дэнни в мае не выпустили, он многое передумал. Раздумья были окрашены горечью: сознавал, как немногого добился в жизни. В тридцать два года ему нечем гордиться. Знал, что Кеннеди в конце концов снова затянет в свою шайку — для него найдется грязная работа. Всегда ведь нужен громила за несколько долларов в неделю. И в конце неизбежно, неумолимо маячила четвертая отсидка. И клеймо рецидивиста. И долгие, долгие годы заключения. Кеннеди ничего не стоило поручить своим пронырливым юристам обеспечить надежного адвоката. Но ради Дэнни он не пошевельнет и пальцем.

Оказавшись на свободе, стал служить у Грэнуолта, очень осторожно и тактично отвергая все предложения парней Кеннеди. Но бежали недели — и его охватывало недоброе предчувствие, что рано или поздно придется вернуться в организацию. Другого выхода он не видел, хотя придумывал и отвергал дюжины планов, как провернуть операции в одиночку.

А затем в последнюю неделю июня попал на вечеринку, устроенную одним из местных чиновников, у которого были прочные связи с Бухардом и Кеннеди. Поэтому увидел здесь много знакомых лиц. Парни Кеннеди полагали, что его возвращение в родное стойло — всего лишь вопрос времени. На вечеринке он встретил Друсилу Катон — случилось это уже в конце веселья. Спутник ее напился до бесчувствия, и его пришлось уложить в спальне рядом с другими потерпевшими. Друсила оказалась крупной, красивой, полной жизни тридцатилетней брюнеткой с решительным характером; ее голос и манера речи напоминали ему Кэтрин Хепберн.

Со стаканами в руках они вышли на террасу, с которой открывался вид на город и озеро, и Друсила бесстрашно уселась на широкую бетонную ограду на шестнадцатом этаже. Он слушал ее болтовню сначала с умеренным интересом, затем — с нарастающим волнением. Спутника, с которым сюда пришла, она едва знает. Ее муж Бэртон Катон. Дэнни было известно только то, что он намного старше жены, имеет деньги и положение в обществе. Она сообщила, что Катон перенес тяжелый инфаркт и теперь настолько занят собственным пульсом, что на нее не остается времени. Вечеринка совершенно восхитительная, как и люди, которых она здесь встретила, гораздо интереснее, чем наскучившие приятели ее круга. Откровенно говоря, эти приятели рядом с гостями на вечеринке выглядят людьми вроде без крови. Правда ли, что этому Элу Элтамиру отстрелили левую руку? Дэнни рассказал, как ему ее ампутировали из дробовика двенадцатого калибра во время дебатов профсоюзных деятелей, а она с восторгом выспрашивала подробности, трепеща от возбуждения. Чувствовалось, что она пресыщенна, легкомысленна, непостоянна и не может жить без встряски и скандалов. Но уяснил, что за ней стоят деньги.

Так что, когда заинтересовалась им самим, не стал скрывать реальных фактов, как сделал бы с женщиной другого склада. Сказал правду, да еще и приукрасил. Придумал даже нелепое кровавое прошлое. На самом-то деле совершил лишь одно убийство, да и то случайно, ненамеренно. Бухард приказал как следует проучить контрабандиста, посягнувшего на выручку. В полутемном помещении, где шла расправа, Дэнни не совсем сориентировался: удар пришелся не в челюсть, а в горло, и бедолага задохнулся. Проблему удалось решить, бросив труп под колеса медленно тащившегося товарного поезда, однако Бухард остался недоволен; зато потом обнаружилось, что «случайность» весьма благотворно подействовала на других мошенников. В другой раз Дэнни, поскольку он хорошо водил машину и знал местность, отправили за двумя специалистами, которым надлежало позаботиться насчет спекулянта Бермана. Тот, узнав, что у него нашли неизлечимую форму рака, захотел не только помириться с Богом, против чего Ник не имел ни малейших возражений, но и задумал получить очищение перед присяжными на суде, а это уже была процедура, с которой Ник никоим образом не мог согласиться. Наиболее серьезным из тех двоих доставленных снайперов оказался мрачный, сонный паренек невысокого роста по прозвищу Гороховый Стрелок. Дэнни, сидевший за рулем, услышал глухой треск, не громче щелчка пальцами, а через час, когда ставил машину в гараж, узнал, что Бермана, который как раз пил дома в кухне кофе, настигла пуля, угодившая точно в раковину правого уха. Принимая во внимание его заболевание, выстрел можно было считать просто хорошей услугой.

Однако Друсиле Катон Дэнни в красках живописал все три отсидки и кровожадные приключения, приводя красноречивые подробности из баек людей своей профессии, которых вдоволь наслушался за всю жизнь. И заметил: чем больше приписывал себе кровожадности, тем сильнее трепетала от восторга Друсила и теснее прижималась горячей ногой к его бедру, пока они беседовали на террасе. Вот она — удивительная быль, о которой приходилось слышать, — восхищение сексуально агрессивной дамочки из хорошего семейства, которую охмуряет громила, убийца или игрок.

Овладел ею в ту же ночь на шерстяном пледе, расстеленном возле ее машины километрах в двадцати за городом. Был с нею груб, нетерпелив, потому что догадывался — именно этого она ждала от него. И убедился: как женщина она весьма требовательна.

Последующие вечера проводили вместе. В конце недели он уволился с работы, отказался от снятой квартиры и первого июля переселился на дачу. Принимая во внимание инфаркт, казалось в высшей степени невероятным, чтобы Бэрт Катон еще когда-нибудь приблизился к даче. Дэнни, собственно, понимал, что он всего лишь здоровый производитель на содержании у богатой женщины. Ничего иного она от него не ожидала, однако в случае с Друсилой Катон это его назначение превращалось в задачу поистине героическую. Первого июля ей выплатили проценты с капитала за полгода. После уплаты долгов осталось еще достаточно, чтобы купить ему новую машину, столько одежды, сколько не имел за всю жизнь, заполнить дачу морем выпивки и большими коробками с продуктами и сверх того дать на карманные расходы. Никогда еще он не жил лучше и никогда не испытывал такого одиночества. Ситуация не стала той прекрасной возможностью, которую представлял в мечтах, но все же было лучше, чем тянуть лямку у Грэнуолта.

Разумеется, чтобы их отношения устраивали обоих, следовало уточнить позиции. Он объяснил ей, что, принимая во внимание долгую память его недругов, для его здоровья полезнее пожить в такой изоляции. Кроме того, можно обдумывать план большой акции. Друсила сказала: дачу ему предложила потому, что ею никто не пользуется. Выносливость у нее была поразительная. Выскальзывая из постели в час ночи, она возвращалась сюда же в восемь утра — свежая, нетерпеливая, пышущая здоровьем, с ненасытным требованием его ласк. Дэнни Бронсон начал было подумывать, надолго ли его хватит.

А потом выяснилось, что до его великого шанса рукой подать. Как-то, расспрашивая любовника про большую аферу, которую он якобы обдумывал (ей не надоедало слушать истории о преступном мире), Друсила сказала:

— Знаешь, на самом-то деле это несправедливо. Такого, как ты, сразу же в чем угодно заподозрят. А вот уважаемые люди, вроде Бэрта и Пола Вэрни, выберутся из любой подлости, и никто об этом не узнает.

— Ты о чем это?

— Они что-то затевают. Все зависит от того, удастся ли им избавиться от тех денег. Сумма громадная.

Когда Дэнни стал допытываться, о чем идет речь, Друсила изобразила таинственность и неприступность. В последнее время она начинала им помыкать, распоряжаясь, приказывая. Хозяином положения он был лишь вначале, когда обращался с ней повелительно и грубо, хотя относился к такой манере как к игре: казалось, ей это нравится, она этого ждет. Однако сейчас совсем другое дело.

Много времени не требовалось — нервные центры и болевые точки у женщины те же, что у мужчины. С подъемом волны настоящей боли нахлынул страх, отразившийся на пепельно-сером лице; совершенно покорная его воле, она на едином вздохе выдавала поток фактов. Потом, держа ее за плечо, мягко подвел к огромной постели — она двигалась, как ослабевшая, очень старая женщина. Когда боль отпустила, заставил ее повторить снова, переспрашивая, уточняя, пока не убедился, что знает все, известное ей. Этот суровый допрос совершенно преобразил Друсилу, сделав ее покорной и любящей. Дэнни снова стал господином и повелителем.

Вначале он собирался действовать не торопясь, осторожно; пользуясь бесценной информацией, полученной от Друсилы, доить Вэрни и Катона постепенно, чтобы не вызвать переполоха. Регулярно звонил Ричардсону, как и положено человеку под надзором.

И тогда в его игру вмешался Кифли. Внезапно, совершенно неожиданно Дэнни стали разыскивать за нарушение правил надзора, он опять превратился в преступника, которому придется отсидеть больше семи лет. Когда выйдет из тюрьмы, ему будет сорок. Если и была на свете единственная истина, то она звучала так: «Никогда больше меня не засадят в тюрьму».

И это изменило его подход к Вэрни и Катону. Он должен заработать на их деле много и быстро. Нужно прижать их, но в то же время позаботиться о своей защите. Письмо из жестянки с мукой на кухне Люсиль — одна подстраховка. Тысяча, которую оставил у нее в четверг, — другая. Вспоминая Люсиль, он каждый раз чувствовал себя запачкавшимся, грязным. Похотливая дура, Ли заслуживает лучшей жены, чем эта щедрая потаскушка. Уставилась на него и прямо упрашивала, ясно — когда женщина так смотрит, значит, приспичило. А он, слабак жалкий, не смог удержаться. Господи, только бы Ли не узнал! Впрочем, рано или поздно поймет, какая у него жена. Подвернется ей кто-нибудь другой — все равно догадается.

Вэрни должен приехать в два. Еще час ожидания. Есть время хорошенько обдумать, как все преподнести. Этот тип не теряет самообладания, надо отдать ему должное. Дэнни в четверг заодно заехал в город и в четверть десятого позвонил Полу Вэрни в контору, упросил несговорчивую секретаршу соединить с ним лично.

— Меня зовут Бронсон. Вы меня не знаете, мистер Вэрни. Хотелось бы как можно скорее встретиться с вами по поводу очень серьезного дела.

Голос у Вэрни оказался глубоким, дикция — безукоризненной.

— К сожалению, я очень занят, мистер Бронсон. Вы не могли бы сказать, о чем пойдет речь?

— Я назову два имени, может, вы сообразите. Катон, Роувер.

Никакой реакции.

— Вы меня слышите, мистер Вэрни?

— Да, я слушаю, Бронсон. — Глубокий голос оставался безмятежным. — Могу принять вас в десять.

Контора Вэрни находилась на шестом этаже, табличка на дверях гласила: «Пол Д. Вэрни, адвокат». Контора небольшая, тихая, обставленная скромно и по-деловому. Секретарша благоговейным шепотом объявила:

— В эту дверь, мистер Бронсон. Вас ждут.

Друсила описывала его таким образом: «Высокий, худой, мрачноватого вида. Очень солидные манеры, одевается немного старомодно. Сообразительный, глаза хитрые, глубоко посаженные. Уже не один год ведет дела вместе с Бэртом. Сейчас-то ему подрезали крылышки налогами, и Бэрту тоже. Начислили огромную сумму за последние пять лет, да еще добавили штрафы».

Вэрни встретил Дэнни, сидя за рабочим столом. Облик его точь-в-точь совпадал с характеристикой Друсилы. Однако Вэрни оказался намного моложе, чем представлял себе Дэнни — лишь чуть за сорок, а он-то рассчитывал увидеть поблекшего, слабого старца. Несмотря на худобу, руки у него были крепкие, плечи могучие, и, по-видимому, на здоровье он не жаловался.

— Садитесь, мистер Бронсон. Ваше сообщение звучало весьма загадочно. Признаюсь, заинтересовало меня. Сигару?

— Благодарю.

Дэнни, откусив кончик сигары, выплюнул его на ковер и прикурил от серебряной зажигалки — подарок Друсилы. Откинувшись в кресле,улыбнулся и в деталях обрисовал операцию, задуманную Катоном и Вэрни, не спуская при этом глаз с собеседника. Однако лицо его оставалось невозмутимым, даже губы не дрогнули.

— И откуда вы взяли этот любопытный сюжет?

— От жены Катона: он ей все рассказал.

Вэрни кивнул:

— Понятно. Если этот сюжет оказался бы реальностью, каким представляется ваш следующий шаг?

Дэнни четко изложил свои требования. Вэрни опять совершенно небрежно кивнул:

— Если этот сюжет случайно соответствует действительности, вы, надеюсь, понимаете: я не могу дать ответ немедленно, сразу.

— Что ж, понимаю. Думаю, что вы навестите меня.

— Где вы живете?

— На даче у Катона.

Впервые в глазах адвоката промелькнуло удивление, которое, однако, сразу исчезло.

— В воскресенье? Около двух?

— Отлично, мистер Вэрни. Только хочу внести ясность в один вопрос: я позаботился о защите — со стороны властей. Изложил всю историю в письме и оставил его в надежном месте. Стоит только мне не выйти на связь, оно окажется в полиции.

— Разумная предосторожность, мистер Бронсон.

— И я так думаю.

— Итак, в воскресенье.

Дэнни был неприятно удивлен сдержанным, небрежным отношением адвоката к своей персоне. Задетый его железным самообладанием, повинуясь минутному порыву, он выпалил:

— Люди вашей профессии получают от клиента аванс. Я тоже не имею ничего против небольшого задатка. В качестве проявления доброй воли.

— Сколько, мистер Бронсон?

— Тысяча.

Вэрни кивнул. Они вдвоем зашли в банк неподалеку. Дэнни подождал, пока Вэрни получил по чеку и, вернувшись к нему, вручил конверт с двадцатью купюрами по пятьдесят долларов. Затем не удержался:

— По крайней мере, согласитесь, что я не ошибся со ставкой.

— Мы обсудим это в воскресенье, мистер Бронсон.

— Приезжайте один. Дорогу знаете?

— Я уже бывал там. До свиданья, мистер Бронсон.

Вэрни приехал сразу после двух — в черном, массивном «додже». Услышав шум автомобиля, Дэнни направился его встречать. Припарковавшись рядом с машиной Дэнни, Вэрни вышел — в темно-синем помятом костюме и серой шляпе.

Руки, разумеется, они друг другу не подали. Присели за светлый металлический столик на террасе. Дэнни предложил кофе — только что заваренный, и Вэрни ответил, что выпьет чашку с удовольствием, спасибо, без сливок, сахар не надо. Дэнни вынес из дома поднос с чашками, кофейником. Вэрни держался так, словно представлял клиента по делу, лично его не интересовавшему.

Разлив кофе, Дэнни уселся.

— Мистер Бронсон, я долго обдумывал ваше предложение. Мистер Катон ничего не знает, с ним я не советовался. По-моему, будет разумнее, если мы спокойно обсудим всю ситуацию сами и придем к обоюдно устраивающему решению.

— Пустой разговор!

— Полагаю, вы разумный человек. Надеюсь, обладаете определенной интеллигентностью, чтобы объективно оценить обстоятельства.

— Я слушаю.

— Мистер Катон и я сейчас оказались в исключительно неблагоприятной финансовой ситуации. Мы вместе начали рискованную операцию, и, кроме того, каждый из нас заинтересован в других сделках. Основная проблема для нас — безошибочный расчет времени. Мне удалось убедить служащих налогового управления предоставить отсрочку, не объявляя арест на состояние и недвижимость. Мы решились на эту опасную операцию, о которой вы разузнали, потому только, что она дает единственную возможность получить крупную сумму наличными.

— Противозаконную возможность.

— Разумеется. Однако до вашего звонка риск оставался допустимым. По нашим подсчетам, поделив доход от этой операции, мы не только уплатим задолженность налоговому управлению, но и сможем сделать вложения в другие выгодные начинания, которые обеспечат новые прибыли. А теперь давайте посмотрим, что произойдет, если удовлетворить ваши требования. Налоговую задолженность не выплатим. На движимое имущество и недвижимость будет наложен арест. Мистер Катон и я останемся без единого цента, и наши дальнейшие заработки окажутся абсолютно блокированными. А человека без денег запугать весьма трудно, мистер Бронсон. Нам с мистером Катоном удалось наскрести резервные шестьдесят пять тысяч наличными, скажем, на непредвиденные расходы. Можно было использовать их для уплаты налогов, однако мы предпочли вложить их в известную вам операцию. Принять ваши требования означает не только лишение всяких надежд на доход, но и полную потерю шестидесяти пяти тысяч. Скажу вам откровенно: я не говорил о вас до сих пор с мистером Катоном главным образом потому, что, боюсь, это его убило бы.

— Черт возьми, Вэрни, не понимаю, к чему вы клоните?

— Взываю к разуму. Если будете упрямиться и жадничать, как дурак, не получите ничего.

— А вы с Катоном отправитесь за решетку. Я-то уж был там. Уверяю, вам не понравится.

— Возможно. Сомневаюсь, что Бэрт дожил бы до приговора. А я смогу найти немало способов, чтобы избежать осуждения. Это риск, на который я готов пойти.

Дэнни изучал непроницаемое лицо собеседника, стараясь угадать, не берет ли он его на пушку.

— Что вы предлагаете?

— Терпение. Дайте нам закончить операцию по нашему плану. Будем действовать постепенно, без особого риска. Таким образом мы надеемся получить полную номинальную стоимость, то есть двести шестьдесят две тысячи наличными. Вы получите третью часть — что-то больше восьмидесяти семи тысяч. Очень кругленькая сумма, мистер Бронсон. Собственно, это больше, чем вы получили бы, если бы завладели всей суммой и попытались продать ее целиком. Не забывайте: мы получили всю сумму всего за шестьдесят пять тысяч. Говорю вам вполне откровенно, это щедрое предложение, и советую принять его.

— Разве это не будет глупостью с моей стороны? Что мне делать, когда вы эти деньги пустите в продажу? Как докажу свое право на треть?

— Мы составим подробное признание, за подписью моей и мистера Катона. Получив свою долю, вернете нам документ. Кроме того, мистер Бронсон, деньги могут оказаться недосягаемыми, как вы хорошо понимаете. Что мне, к примеру, помешает сжечь их? Может, лучше это, чем сесть в тюрьму?

— Я скажу вам, Вэрни, почему игра пойдет по моим правилам. И почему играть иначе я не собираюсь. Во-первых, на меня объявлен розыск. Приезжая в город, я уже рискую и больше там не появлюсь. Меня разыскивает полиция за нарушение закона о надзоре. Задолжал штату больше семи лет. Бронсон — мое настоящее имя. Дэнни Бронсон. Говорю это потому, что вам это ничего не дает. Во-вторых, я уже все спланировал. У меня есть связи в Чикаго, достану там новый паспорт — и очень быстро. Точно знаю, куда отправлюсь. Полечу в Турцию, деньги заберу с собой. Мне их незачем продавать — использую там по номинальной стоимости. И никакой опасности, что турки меня выдадут.

— Принимаю к сведению. Но учитываете ли вы, что по сути прояснили позиции в наших переговорах?

Вэрни впервые улыбнулся — широко, но зловеще холодно.

— Что вы имеете в виду? — встрепенулся Дэнни.

— Не позволю себя разорить. Не остановлюсь ни перед чем — клянусь. Клянусь всем святым на свете, Дэниел Бронсон. Либо вы предлагаете разумные условия, либо я уничтожу деньги. И тогда у вас появится возможность отсидеть свои семь лет, Катон сможет умереть, а я сумею постепенно выплатить долги. Меня вы не запугаете. Я решил это сразу же, положив трубку после вашего звонка.

Дэнни посмотрел в глубоко посаженные глаза:

— Сожгите их, Вэрни. Избавьтесь от них. Прекрасно знаете, какие это горячие деньги. Уже более трех лет — самые горячие в Штатах. Мне достаточно стукнуть парням из ФБР, и на вас насядет куча профессионалов. Они разнюхают, от кого вы получили деньги. Докажут, что они у вас были. И тогда уж вообще не будет иметь значения, сожгли вы их или нет. Хотите продолжать такую игру?

Вэрни, откинувшись на стуле, произнес дрогнувшим голосом:

— С вами трудно иметь дело, Бронсон.

— Мы уже обменялись ходами, я знаю — вы загнаны в угол, но не хочу, чтобы совершили какую-нибудь глупость — ни вы, ни Катон. Понимаю, следует что-то оставить и вам, согласен. Мне нужно двести тысяч. Сто девяносто пять могут быть из тех горячих, а пять — нормальные, которые можно использовать всюду, в небольших купюрах. Вам останется… посмотрим, сто тридцать две тысячи меченых долларов. Можете избавиться от них через свои каналы, удвоив при этом свой вклад.

— Этого не хватит.

— Должно хватить. Черт побери, если вы действительно влипли, почему бы не прижать Катона, возьмите все, что останется, делайте, как я. Хуже не будет.

— Этого не хватит.

— Я предлагаю шанс, используйте его.

Вэрни приподнял густую бровь:

— Или…

— Или я уничтожу вас, не задумываясь, что будет со мной. Семь лет пролетят быстро. Доставите мне деньги сюда, в среду. И не жмитесь — ни центом меньше. Только умерьте фантазии, я ведь сказал уже — все описал и укрыл в надежном месте.

Вэрни, опустив глаза, долго рассматривал руки с крепкими костяшками. Наконец кивнул:

— Хорошо.

— В среду.

— В среду, после полудня.

— Я после этого здесь не задержусь.

— Миссис Катон уедет с вами?

— Собирается.

Вэрни поднялся:

— Глупая, ничтожная женщина.

Дэнни смотрел, как «додж» удаляется по дороге из гравия, сворачивает на проселок и исчезает за деревьями. Вернувшись в дом, бросил в стакан два кусочка льда, налил виски. Зашел в спальню и, ухмыляясь себе в самое большое зеркало, молча выпил.

5 ПОЛ ВЭРНИ

Хотя осложнения у Вэрни возникли год назад, ему казалось — неудачи преследуют его всю жизнь. Для преодоления любой неприятности требовалось раз от раза все больше усилий. В прошлом он привык полагаться на Бэрта Катона с его общительностью, оптимизмом, ясной и смелой мыслью.

Однако того Бэрта уж нет, а вместо него остался помеченный смертью старик, полный опасений, слезливый, подавленный депрессиями. Как он мог совершить такое безумство — проболтаться Друсиле? Ведь они готовили акцию в абсолютной тайне, со всеми предосторожностями.

Езда за рулем отвлекала, успокаивала, и, возвращаясь в Хэнкок, он вспоминал, как гордился тем, что взялся за дело с исключительной предусмотрительностью, не оставив ни единого следа. Никто не в силах доказать, что он на машине ездил в Талсу и вернулся с деньгами в багажнике. Уже больше трех лет люди ломают голову, что стало с деньгами из дела Роуверов. В то время, когда все разыгралось, он внимательно следил за сообщениями в газетах. Если бы кто-нибудь тогда сказал ему, что он станет обладателем тех денег, он пришел бы в ужас.

Кэлвин Роувер — богатый житель Хьюстона, из коренных, наживший миллионы на нефти, участках для ранчо и транспорте, рослый, сердечный человек, который лишь в сорок лет женился на очень красивой девушке из Форт Уэрта. Через год с небольшим после свадьбы у них родились мальчики-близнецы, а еще через два года — дочка. Роуверу принадлежало летнее поместье в холмистом краю к северу от Сан-Антонио — большой, но скромный дом на 15-акровом участке земли в излучине реки Гуадалупе, недалеко от городка Бандера. Часть земли он приказал оборудовать под посадочную площадку и в жаркие месяцы летал в офис и возвращался на личном самолете. Одним августовским утром, в среду, вместе с ним в Хьюстон полетела и жена, чтобы пройтись по магазинам. Дети остались в летнем доме с поваром, горничной, там же находились трое рабочих с подрядчиком. Мальчикам было тогда девять, девочке — семь лет.

Около полудня близнецы исчезли. Один человек сообщил, что видел старый фургон, стоявший на подъездной дороге к Роуверам. Было это, наверно, часа в два. Марку машины не разглядел — стояла далеко, сколько внутри людей, не обратил внимания. Он вообще забыл об этом случае и вспомнил только в полночь, когда его опрашивал капитан дорожной инспекции. На следующее утро недалеко от места, где стоял фургон, обнаружили обрывок коричневой оберточной бумаги, придавленный камнем. На нем чернилами было написано: «Если хотите видеть своих детей живыми, соберите полмиллиона долларов в мелких купюрах и ждите, пока не дадим знать».

Роувер с большим трудом достал требуемую наличность — так, чтобы не привлечь внимания газетчиков. Полиция работала тщательно, оперативно, и после положенных семи дней было подключено ФБР. Похитители не объявились. На совещании штаба по розыску решили подготовить другие деньги, которые потом можно будет опознать. Заказали полмиллиона совершенно новых купюр достоинством в десять, двадцать, пятьдесят долларов, заменив ими деньги, собранные Роувером. Денежные знаки подвергли механической и ручной обработке, чтобы они казались старыми, бывшими в употреблении, перемешали для нарушения последовательности номеров серий и упаковали. Надеялись, что при таком количестве похитители вряд ли способны заметить последовательность серий. Деньги уместились в два больших чемодана.

Через десять дней после похищения в контору Роувера пришло письмо. Отправлено из Далласа. Ни бумага, ни конверт, подвергнутые экспертизе, не дали никаких сведений. В письме излагался план передачи денег, настолько продуманный и неуязвимый, что его так никогда и не сообщили журналистам. Похитители обещали: как только получат деньги, мальчиков отпустят в каком-нибудь большом городе. Полиция, бессильная что-либо предпринять, согласилась на передачу выкупа, которая благополучно и состоялась на двенадцатый день после похищения. Три страницы с номерами серий тихонько разослали по всем банкам. Прошло две недели, а мальчиков не отпустили.

Их трупы обнаружили в полутора километрах от городка Вандерпул, почти в тридцати километрах от летнего поместья Роуверов. Обоих мальчиков убили, проломив череп, бросили в мелкий ручей, небрежно прикрыв камнями и песком. Вода и ветер оголили детскую ногу, и на каменную могилу наткнулся местный пастух. После этого убийство обсуждалось со всеми подробностями, за исключением того, что номера купюр переписаны.

Деньги объявились в банках города Янгстаун, в Огайо. Следы привели к юноше, ездившему в небольшом фургоне с пенсильванским номером. Он арендовал фермерский домик под Оранжвиллем, недалеко от границы Пенсильвании. Когда ферму окружили, завязалась перестрелка, в ходе которой один полицейский был серьезно ранен, а трое обитателей дома — юноша, пожилой мужчина и молодая женщина — убиты. Все состояли на учете в полиции. Молодая пара числилась среди наркоманов. Один из чемоданов, в котором оказалось более ста шестидесяти пяти тысяч, доставили в полицейский участок Янгстауна.

Слухи о другом чемодане: найден он или нет, если да, то какова его судьба, — противоречили один другому. Информация о переписанных номерах денежных знаков попала в газеты, на радио, экраны телевизоров. Полицейские службы штата, округа, городские вели интенсивное расследование в сотрудничестве с федеральной полицией. Второй чемодан, если он в самом деле существовал, отыскать не удалось. Одни утверждали, что в похищении были замешаны, по меньшей мере, еще один или двое участников, а потом группа разделилась. Другие считали — оставшиеся деньги присвоил кто-то из полицейских. Но если и остались соучастники, они, конечно, осведомлены, что не смогут воспользоваться добычей.

Пол Вэрни и не думал о тех деньгах, когда к нему заявился Роджер Диксон. Они были хорошо знакомы, даже близки, будучи студентами юридического факультета, но потом, после выпуска, связь оборвалась. Диксон в Детройте занялся уголовным правом, дела его шли в гору до самого 1949 года, когда Роджера привлекли к ответственности за взятки городским властям. Его изобличили, лишили должности и, наложив штраф, исключили из коллегии адвокатов. Вэрни узнал об этом из газет, удивившись легкомыслию Диксона.

Минуло уже, пожалуй, два месяца после инфаркта Катона, когда Вэрни как-то вечером, приехав из конторы в частный клуб, где занимал комнату, обнаружил, что в холле его дожидается Роджер Диксон. От него веяло благополучием и самоуверенностью. Они поднялись в покои Вэрни.

Комната Пола отличалась старомодным уютом и удобствами. Они выпили виски.

— Старина Пол, — начал Диксон, — выглядишь в точности, как я и предполагал. Оправдал собственные надежды. Я не раз думал, что ты, пожалуй, с рождения ощущал себя самодовольным холостяком. Что случилось с Мелиссой?

— Мы поженились. А шесть лет назад с ней произошел нервный срыв, начались припадки. Сейчас она в специальном заведении. Мальчика тоже здесь нет — в школе. Ему сейчас пятнадцать.

Вэрни ожидал естественной реакции — сочувствия и симпатии. Однако Диксон, насмешливо, даже язвительно улыбаясь, заметил:

— И ты наслаждаешься каждой минутой их отсутствия?

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что хорошо тебя знаю. Впрочем, оставим это.

— Ты выглядишь весьма преуспевающим, Роджер.

— Конечно, тебе известно, что у меня были неприятности. И ты разочарован оттого, что не встретил меня на углу с жестянкой для подаяния.

— Ну почему же, я рад, что дела твои идут хорошо. Диксон с неприятной усмешкой подтвердил:

— Еще бы, разумеется, рад. Славный старина Пол. Всем он желает самого лучшего. Но меня-то не проведешь. Тебе ни до кого никогда не было дела. Мы ведь жили в одной комнате, Пол. Возможно, другим еще не удавалось проникнуть за твой фасад, только не мне. Не знаю, что тебя изуродовало, но когда мы познакомились, ты уже весь состоял из неживой материи.

— Извини, я не стану слушать подобные вещи.

— Станешь, Пол. Будешь слушать, потому что мне известно — ты крепко сел на мель, еле-еле унес ноги от обвинений в нарушении закона и сейчас прекрасно соображаешь, что я пришел с выгодным предложением, на котором ты сделаешь деньги. Так уж не мешай, дай выложить все, чего мне давно хотелось.

— Ты всегда был чересчур эмоционален.

— В отличие от тебя, Пол. Эмоции для тебя не существовали. Я же видел, как ты добиваешься своего. Холодный как автомат. Ни сожалений, ни преград, никакой этики.

— Дисквалифицированный юрист читает мне лекцию об этике.

— Речь идет об этике в человеческих отношениях. Стоило кому-то или чему-то оказаться на твоем пути, ты безжалостно с ним расправлялся, сметая с дороги. Никогда не встречал я такого бесчувственного, хладнокровного, страшного честолюбия и тщеславия… Мне хотелось выяснить, что тебя сделало таким, каким ты был и остался.

— Тебе не кажется, твоей речи не достает оркестрового сопровождения?

— Не мешало бы включить заранее. Итак — безграничное корыстолюбие, плюс исключительный эгоизм, плюс неумолимый, методичный интеллект. Мне бы сразу понять тебя и держаться подальше. Тогда ты, может, и не пожелал бы жениться на Мелиссе. Она тебе понадобилась потому только, что была нужна мне.

— Мелисса выбрала сама.

— Она тебя не знала. А я следил за тобой, Пол. Денег и положения ты добился, как можно было предвидеть, очень быстро. И потом пошел в гору. Рвался вверх и наконец поскользнулся, словно осел на льду. Когда я узнал об этом, в ту ночь я на радостях напился, Пол. Отметил событие. И ставил выпивку всем подряд: пейте за полный крах Пола Вэрни — самого крупного мерзавца на свете!

— Ты по-прежнему слишком чувствителен, Роджер. Вот упомянул методичность моего интеллекта. Напрашивается естественный вопрос. Похоже, ты меня… осуждаешь. И при этом даешь понять, что готов сделать мне выгодное предложение. Значит, предложение сомнительное, верно?

— Логичный вывод. Но я в этом деле всего лишь посредник. Когда выслушаешь всю историю, поймешь, почему мы совершенно естественно вышли на тебя. В душе ты готов нарушить закон, но в глазах общества относительно чист. Безнравственный человек, но сообразительный проныра. Злобный, но отважный. Я всегда признавал твои достоинства. Главная задача — все обдумать, спланировать, и с этим ты справишься. Можешь отхватить двести тысяч свободных от налогов долларов. Повторяю, я только доверенное лицо — передаю предложение. Будь моя воля, близко бы тебя не подпустил, если бы знал, как обойтись. Но ты прямо создан для такого дела.

Вэрни сложил бледные, крепкие кисти:

— Слушаю.

Диксон, придвинувшись со стулом, понизил голос:

— Помнишь дело Роуверов? С деньгами? Они не объявились. И остаются горячими, всегда будут в розыске. Триста двадцать семь тысяч — все бумажками по двадцать, пятьдесят долларов. Тогда ночью их заграбастал полицейский из округа, отвез их километров на пять подальше, сунул в кусты, а на следующее утро забрал. Сидел на них почти год, боялся трогать, даже не раскрыл чемодан. В конце концов продал их за десять тысяч нормальных, чтоб не страдать от бессонницы. Купил их один спекулянт из Кливленда, но, чуток поразмыслив, был страшно рад, когда неделей позже удалось сплавить моему приятелю в Детройте за пятнадцать тысяч. Мой клиент надеялся посидеть на них пару лет, и, когда деньги поостынут, рискнуть пустить их в дело. А они не остыли. Ему сейчас срочно нужна наличность, поэтому — продает. Цена — восемьдесят.

— А почему ты обратился ко мне?

— Их невозможно продать обычным способом — никто не хочет связываться. Если перекупщика схватят, ему трудно доказать, что в похищении он не замешан. Примерно месяц назад мы все обсудили. У меня возникли кое-какие идеи, одна из них — ты.

— Какую пользу извлеку из этих денег я?

— Ты чистый. И Катон тоже. Вы оба способны рисковать. Ты можешь вывезти их из Штатов. Черт побери, оба можете ехать куда вздумается, вывозить понемногу. В конце концов можно положить их в сейф — в Южной, Средней Америке, в Мексике. Там их можете вложить в дело. Предположим, в Рио ты идешь в пять, шесть банков. Эти деньги ведь можно обменять на другую валюту, а затем — опять на доллары. Через несколько месяцев меченые вернутся в федеральный резервный фонд. Но тогда уже невозможно будет проследить, откуда они.

— Почему ты сам не займешься этим?

— Потому что мне трудно достать паспорт для выезда. И нет законного предлога для деловых поездок. А у тебя с Катоном есть акции Панамской пароходной компании и двух небольших южноамериканских авиалиний.

— Откуда, черт побери, тебе это известно?

— Ого, Пол, впервые услышал, как ты выругался. Пусть тебя не волнуют источники моих сведений.

— Те акции практически ничего не стоят.

— Но они у тебя есть.

— Разве не может кто-нибудь из твоих… сообщников выехать из Штатов?

— Вокруг этих денег, Пол, царит какой-то суеверный ужас. Неразумный, согласен, однако так обстоят дела. Мой приятель, который готов их спустить, три месяца назад был во Франции. Захватил с собой пятьдесят тысяч, но извелся от страха и привез назад нетронутыми, а весь горячий улов перепрятал в надежное место. Надеюсь, ты достаточно трезво смотришь на жизнь и не страдаешь суеверностью?

— Сколько получишь ты?

— Десять процентов.

— Почему бы ему не забрать весь улов и не переселиться куда-нибудь в другие края?

— Он патриот: ему нравятся молочные коктейли и кондиционеры. И ведет еще кое-какие игры. Устраивает?

— Я… должен подумать.

— Не упусти шанс. Деньги достанешь?

— Не сразу. В данный момент вряд ли. Может, вместе с Катоном сложимся, если он согласится.

— Согласится, если соображает, как ты, Пол. Я так и сказал месяц назад своему приятелю: нужно продать кому-то из легальных. Здесь чересчур рискованно пускать их в дело. Тысячи три, может, истратишь, а потом какой-нибудь буквоед в окошечке банка сверится со списком. Когда начнется охота, ты и не узнаешь. Станут затягивать сеть, используя каждую купюру как след, обложат, как свора собак зайца.

— Как мне с тобой связаться?

— Остановился в отеле «Хэнкок». Буду ждать.

— А как я узнаю, что это действительно те деньги?

Может, мне всучат гору фальшивых бумажек?

Диксон ухмыльнулся:

— Чтобы развеять сомнения, дружок, возьми одну из этих пятидесяток и проверь в банке.

— Но…

— Деньги те самые. Получишь список на трех страницах тех номеров серий, можешь проверить. За каждый свой доллар купишь три… нет, четыре.

Катон, без сил покоившийся в постели, выслушав, пришел в ужас. Потребовалось целых два часа, чтобы его уговорить, и когда Пол уезжал, тот был при последнем издыхании. Зато Вэрни добился четкого представления о пределе их возможностей: Бэрт дает сорок, он двадцать пять тысяч, и больше у них не остается ни цента. Шестьдесят пять тысяч.

Диксону предложил шестьдесят. Тот сначала рассмеялся, потом расстроился и, наконец, пришел в ярость. Пол не уступал. Диксон отправился на телефонные переговоры. Вернувшись, объявил: не менее семидесяти. Пол предложил шестьдесят пять, предупредив, что это максимум. На этот раз Диксон отсутствовал дольше, а когда возвратился, сказал:

— Ладно. Отлично, просто как в сказке. Аукнулись мои десять процентов — дает только пять. Вместо восьми тысяч получу паршивых три с четвертью, а он заработает всего на тысячу с четвертью меньше, чем если бы отдал за семьдесят. Ладно, записывай: Хоган, 68681. Готово? Это заведение в Талсе. Позвони в любой день на будущей неделе прямо из Талсы. Спросишь Джерри. Эти шестьдесят пять тысяч наличными имей при себе — не в тысячах. Когда подойдет Джерри, спроси, где можно купить хороший, обкатанный «кадиллак». Он назовет адрес и там с тобой встретится.

— Талса!

— Город как город. Где-то в Оклахоме. Вряд ли тебе понравится — мало кто его хвалит.

Прощаясь, оба понимали, что видятся в последний раз. Диксон, испытующе, с любопытством глядя на Вэрни, произнес:

— Для тебя, вероятно, это было серьезным испытанием.

— Что именно?

— Когда тебя выбили из колеи. Первый удар в твоей жизни, настоящее потрясение, Пол. И как ты — грыз ковер или бегал по комнате?

— Чувствовал себя обманутым.

— Больше, Пол. Испытал шок: весь мир для тебя перевернулся. Как смели укротить единственного на свете Пола Вэрни! Удивляюсь, как ты не покончил с собой. Или не сошел с ума. По-моему, ты не Из тех, кто способен примириться с крахом. Знаешь, я порой вспоминаю минуты, когда тебе хоть в мелочах кто-то вставал поперек пути. Ты был готов на убийство.

— Ты всегда отличался буйной фантазией, Роджер.

Диксон вздохнул:

— Оказывается, плохо тебя знаю. Ты вернешься — загребешь кучу денег. Оттянешь смерть Катона, добьешься успеха любой ценой. А у меня останется единственная маленькая надежда: никогда больше с тобой не видеться.

— Думаю, ты сможешь это устроить, Роджер.

Никому не сказал, куда едет. В конторе объявил, что отправляется на рыбалку. Катон с лицом покойника дотащился до банка и, приказав принести сейф в кабину, достал всю наличность, затребованную Полом. Слава богу, у обоих в резервном фонде не оказалось тысячных банкнот — одни сотенные и немного по пятьдесят долларов. Вэрни положил деньги — две пачки толщиной сантиметров по десять, стянутые каждая резинкой, — на самое дно ручного чемоданчика. Ночью обдумывал предстоящие действия, а наутро, вложив каждую пачку в коробки от сигар с надписью «до востребования», отправил почтой на имя В. В. Уорда в отель Талсы, где под этим именем заказал номер.

Через три дня, приехав в Талсу, позвонил в отель и, выяснив, что коробки получены, распорядился положить их в сейф отеля. Поселившись в номере, получил на них квитанции и послал их сам себе в Талсу до востребования. Затем, когда уж ничего больше не смог придумать для подстраховки, зашел в телефонную будку, набрав номер, спросил Джерри и понес чепуху насчет обкатанной машины.

Вечером его подобрали на темном углу в нескольких квартала от отеля: посадили на заднее сиденье между двумя молчаливыми личностями. У водителя на голове была баскетбольная шапочка, не скрывавшая оттопыренных ушей, его силуэт временами освещался летящими навстречу фонарями, когда они выехали за город и на приличной скорости помчались в неизвестность. Остановившись наконец, шофер вышел из машины, отворил ворота, снова сел за руль и подъехал к самому дому. Вэрни заперли в маленькой комнатушке, где стоял дешевый темно-синий чемодан с широкой серой полосой, набитый деньгами. Проверил номера серий по списку, полученному от Диксона, — деньги выглядели настоящими. Попробовал было пересчитать, но бросил, понимая, что здесь все. Постучал в дверь — его выпустили. В темном коридоре с ним заговорил приземистый тип, лицо которого разглядеть было невозможно.

— Устраивают?

— Да.

— А ваши где?

— Получу их завтра после девяти.

— Тогда оставайтесь здесь на ночь, завтра вас отвезут в город, и когда они будут в ваших руках, привезут обратно.

— Нет.

Помолчав в недоумении, парень спросил:

— Что же вы предлагаете?

— Эти заберу с собой. Ваши люди могут быть рядом. Утром передам им свои деньги.

— Нет, так не пойдет.

Вэрни осенила новая, более удачная мысль:

— Отвезите меня сейчас в город. Завтра в десять встретимся где-нибудь в людном месте, выбирайте сами. При встрече решим, где произвести обмен.

Они встретились перед большим магазином, Вэрни узнал чемодан. Лицо приземистого типа оказалось бесстрастным, и весь он слегка напоминал индейца.

— Если место назовете вы, может, там заготовили мне ловушку, то же можно думать обо мне. Так куда пойдем?

— Возьмем такси.

— Здесь нет стоянки, придется ловить по пути. Надеюсь, появится — я весь в поту.

Через минуту показалось такси. Остановив его, Вэрни огорошил таксиста вопросом:

— Куда вы отвезли последнего клиента?

— За город. А в чем дело?

— Где ближайшее общественное здание — большое, куда вы возили пассажира?

— Что за чертовщина? Куда я?… на вокзал.

Вэрни посмотрел на приземистого — тот кивнул.

— Везите нас туда, пожалуйста.

На вокзале они направились в мужской туалет, заняли по кабинке. Вэрни, усевшись на унитаз с чемоданом на коленях, открыл его. Поворошил пачки до самого дна, чтобы убедиться, что верхний слой не является обманным. Захлопнув чемодан, вышел. Из соседней кабины раздался резкий окрик: «Берегись! Стой там, чтоб я видел твои ноги». Вэрни услышал шорох разворачиваемой бумаги. Ждал минут пять, чувствуя, как по рукам стекает холодный пот. Дверь раскрылась, и приземистый вышел, крепко держа под мышками коробки от сигар. Вэрни ожидал каких-то слов, однако парень, ограничившись коротким кивком, исчез. Вэрни торопливо последовал за ним, держась метрах в двадцати сзади. Увидев, что тот зашел в телефонную будку на другом конце вокзала, быстро вышел на улицу и, подозвав такси, велел отвезти в гараж при отеле. Заперев чемодан в багажнике, вывел «додж» из гаража и остановился перед входом в отель. Через десять минут он уже выезжал из города. Тревога отпустила его лишь после того, как, миновав Бартлсвилл, он выехал на шоссе номер 75, идущее на север. Кажется, пронесло. В багажнике лежало триста двадцать семь тысяч долларов. Катон, хотя из шестидесяти пяти тысяч ему принадлежало сорок, согласился поделить добычу поровну.

Договорились, что можно рискнуть и положить деньги в сейф. Катон опять велел отвезти его в банк. Запершись в одном из малых боксов, они тщательно пересчитали деньги. Катон захотел разделить их пополам, чтобы каждый сам хранил свою долю.

— Было бы лучше все деньги сложить в мой сейф.

— Нет уж, спасибо.

— Пошевели извилинами, Бэрт. Сейчас ты чувствуешь себя хорошо. Но за спиной, как ни говори, инфаркт. Что, если ударит снова? Суд постановит открыть твой сейф — представь себе ситуацию.

— А если сделать по-твоему и я… со мной случится беда, тебе здорово повезло бы, правда, Пол?

— Не очень-то красиво, с твоей стороны, говорить подобные вещи.

— И все же сделаем по-моему, Пол. По крайней мере, у тебя появится причина поторопиться с обменом.

Вэрни не смог его уговорить. Условились, что Пол в ноябре и декабре совершит длительную поездку, взяв с собой по пятьдесят тысяч из доли каждого, и проведет операции по двойному обмену их капитала в пяти штатах Южной Америки. Отмытые таким образом деньги в январе они используют для уплаты налога с доходов. Пол устроит фиктивный перевод пая из недвижимости, чтобы объяснить, откуда взялись наличные. К тому времени Катон, поправив здоровье, тоже предпримет деловую поездку и отмоет еще такую же сумму. А летом Пол позаботится об оставшихся деньгах. К осени они выплатят всю задолженность налоговому управлению; и у каждого еще останется не очень большая, но весьма кругленькая сумма. Чересчур дотошная проверка фиктивных документов по переводу недвижимости в наличные могла бы вызвать неприятные вопросы об источнике доходов, но такой контроль вряд ли возможен. К тому же, когда Пол выполнит свою миссию в Южной Америке, Катон — в Средней и, наконец, Вэрни произведет обмен в Европе, у них появится большое преимущество во времени на случай расследования по поводу происхождения денег. Смелый рассудок и холодный расчет на каждом этапе операции обеспечат успех.

Вэрни оставил машину в гараже клуба и, войдя через задний ход, поднялся лифтом на третий этаж в свою комнату. Возвращаясь с дачи, он испытывал глубокое беспокойство, так как езда не позволяла сосредоточиться, отвлекала от четких, целенаправленных, методичных размышлений, что, собственно, и отличало его характер. Кроме того, опасения, страх выводили из душевного равновесия: перед глазами маячила хитрая, упрямая физиономия Дэнни.

Теперь Вэрни готовился к взвешенным, холодным рассуждениям, от которых сейчас зависит все. Облачившись в поношенную домашнюю куртку, он уселся в глубокое кожаное кресло лицом к окну. Небо над городом было затянуто облаками, и в комнату просачивались серые сумерки.

Болтливый, больной муж. Жена больного мужа, выбравшая неподходящего партнера для сексуальных забав. Жизненная эпопея Бронсона. Подорванное здоровье Катона. Семь лет, которые Дэнни задолжал штату. Его письменное сообщение для собственной защиты, подстраховки. Таковы факты. Вэрни исследовал каждый из них, перебирая один за другим, оценивая, изучая последствия. Несомненно, существует способ, как добиться, чтобы отдельные факты состыковались, если к ним добавить новые. И в результате должна возникнуть единственно приемлемая картина.

Основное положение: опасная ситуация, любой ее поворот может привести к смерти Катона. Следовательно, первый необходимый шаг — забрать деньги из его сейфа. Катону нужно предъявить спокойные, логичные доводы.

Сказать Бэрту, насколько опасно пренебрегать возможностью, что сейф могут открыть по решению суда. Объяснить, что такая возможность является источником постоянной угрозы. Убедить, что гораздо разумнее держать деньги не только в более надежном, но и доступном месте. Например, в конторе Пола Вэрни.

Решил, что этим следует заняться немедленно, завтра же.

Как только все деньги окажутся в безопасном укрытии, он может выплатить Бронсону двести тысяч. Если не найдет другого решения.

А иное решение, если оно существует, зависит от третьего лица — того, кому Бронсон оставил письменное признание. Кто это может быть? Принимая во внимание прошлое Бронсона, его досье в полиции, маловероятно, что банк или адвокат. Личная связь. Кто-то пользующийся доверием. Бронсон должен быть уверен, что тот не вскроет конверт и не узнает о действительных масштабах вымогательства. Невероятно также, чтобы он доверился уголовнику. А порядочный человек, в свою очередь, не захотел бы связываться с ним и прятать конверт, рискуя быть замешанным в подозрительные махинации. Логично предположить — кто-то другой. Родственник? Женщина?

Женщина. Голое предположение, но его стоит основательно проверить. Бронсон по характеру способен внушать женщинам страх и покорность, и эта его черта усиливает опасность: если с Дэнни что-то случилось бы, она скорее всего поступит именно так, как велел он.

Как вычислить женщину? Наблюдение за Бронсоном исключается. Выяснить его контакты невозможно. А кто знает его связи? Бронсон сказал, что нарушил закон о надзоре и его ищет полиция. Значит, кто-то непременно его разыскивает. Заставить Бронсона назвать преследователя? Вряд ли — Дэнни не из слюнтяев. А как насчет тех, кто осуществлял надзор?

Предположим, сотрудник отдела по надзору в курсе контактов Бронсона и проверил их. Можно получить информацию от такого человека? Вполне вероятно, если использовать правдоподобную, логичную, убедительную ложь. Кстати, секретарша, конечно же, записала Бронсона в книгу посетителей.

И что из этого следует? Предположение, что удастся установить связи Бронсона и конверт с исповедью можно устранить.

Единственный способ защиты от Бронсона — убить его.

Это была последняя часть головоломки. Рассматривал ее, проверяя, займет ли необходимое место. Дача изолирована от мира. Бронсон — могучий, увертливый и догадливый. Очень мало времени. Этого парня вряд ли чем остановишь, да и то ненадолго. Деньги потребовал в среду, после полудня — семьдесят два часа.

Альтернативой были бедность и позор.

Он попытался взглянуть на себя со стороны — выяснить, способен ли отнять у кого-либо жизнь. Сразу же похолодели руки. Однако рассудок подсказывал разумные доводы: Бронсон — уголовник, его разыскивает полиция — обществу от него никакой пользы, одни расходы. Смерть Дэнни, конечно, не потребует тщательного расследования: естественно предположить, что убит кем-то из его же преступного круга. Если бы риск состоял только в этом, то Бронсон представлял бы собой удобную жертву. Но наибольшая трудность состояла в том, что, судя по виду, убить его будет не легко. Хотя, с другой стороны, полагаясь на свою подстраховку, он непременно утратит бдительность.

И все же осуществить это можно лишь в том случае, если запрятанное письмо будет обезврежено, а Бронсон об этом не узнает.

Вэрни понимал, что ситуация запутанная и сложная. Но имела одно преимущество: наиболее опасный и неотвратимый шаг следовало совершить в самом конце. Сначала нужно попытаться предпринять остальные меры. Если не удастся найти конверт, выяснить, у кого он хранится, единственный выход — заплатить Бронсону. А вот если найти и уничтожить письмо, придется ликвидировать и самого автора.

Он снова прошелся по своим выкладкам. Имеет смысл убивать Бронсона, если не завладеть его исповедью? Только если пойти на отчаянный риск: после смерти Бронсона хранитель письма прочтет сообщение и может захотеть сам использовать для шантажа… придется убрать с пути и его.

Итак, еще раз хорошенько проверить. Действовать необходимо быстро, но осмотрительно, обдумывая каждый ход. Любой шаг становится основой и гарантией для следующего.

6 ДЖОН КИФЛИ

Кифли заказал сосиски с капустой и за едой оглядывал ресторан, раздумывая, кто бы мог дать сведения о Вэрни, с которым у него на два часа назначена встреча. Его сбивало с толку, почему тот упомянул Дэнни Бронсона.

Дым в ресторане можно было резать ножом, как и плотный гул голосов. Кифли знал более половины посетителей — здесь собирались служащие окружной и городской полиции, журналисты, политики, чиновники из суда. Иногда он обедал вместе с ними за одним из больших столов, слушал, но сам помалкивал. Однако чаще усаживался один за маленький столик у стены против длинной стойки бара. Не важно, что его не приветствовали, как большинство остальных, широкими улыбками, грубыми шуточками и похлопыванием по плечу. Никогда не стремился к популярности, считая такое желание неестественным и смешным.

Кифли почти заканчивал обед, когда появился мужчина, которого он знал достаточно хорошо, — пятидесятилетний здоровяк Билл Слатер. Начав с патрульного, он очень скоро дошел до детектива, изучая право в вечерней школе. Его определили в особый отдел, которым руководил окружной прокурор, а после окончания учебы Билл был назначен его заместителем и оставался на этой должности вот уже более десяти лет, несмотря на перемены в руководстве.

Слатер уселся у стойки, и Кифли, подойдя сзади, похлопал его по плечу. Обернувшись, тот нехотя улыбнулся:

— В чем дело, Джонни?

— Можно тебя на минутку?

Бросив приятелям у стойки, что сейчас вернется, Слатер с кружкой темного пива подсел к столику Кифли.

— Билл, один из моих поднадзорных удрал. Дэнни Бронсон. Тебе ничего это имя не говорит?

— Да нет, ничего особенного. Один из ребят Кеннеди. Такой блондинистый силач?

— Он самый. Бросил работу, отказался от квартиры и унес ноги. У меня для него повестка. С Джонни Кифли эти шуточки не пройдут.

Слатер хмуро посмотрел на него.

— Может, ты забыл, Джонни, что больше не служишь в полиции?

— У меня свои инструкции. И правила. Но я о другом хотел спросить. Позвонил мне один адвокат, в два часа с ним встречаемся. Говорит, речь пойдет о Бронсоне. Пол Вэрни, знаешь его?

Слатер удивленно поднял брови:

— Знаю, не очень хорошо, правда. Скользкий тип. Едва не вылетел из коллегии адвокатов, потом ввязался в махинации с недвижимостью. Именно Вэрни и Бэрт Катон расчистили и обработали тот большой участок, который потом продали компании «Вулкан Эйркрафт». Сейчас он больше занимается юридическими вопросами. Ходил по грани, но ребята из налогового управления подрезали ему крылышки. Нет, сомнительным адвокатом его не назовешь. Но изворотливый.

— Что у него общего с Дэнни Бронсоном?

— Понятия не имею. Вряд ли Дэнни использовал бы его в своих махинациях.

— Бронсон не будет жульничать — вернется в Элтон.

— Почему бы тебе не вернуть туда всех, Джонни? Пристроили бы к тюрьме новое крыло побольше. Крыло Кифли. И налоги станут побольше. Ты уже не в полиции, Джонни. Знай свое место.

— Обращаюсь с ними так, как заслуживают. И не стану рыдать, если им не нравится.

Слатер встал, хотел было что-то сказать, но потом, просто пожав плечами, вернулся к стойке. Было видно, как он что-то говорил двум знакомым, и те оглянулись посмотреть на Кифли.

За десять минут ожидания в высокомерной атмосфере маленькой приемной Вэрни Кифли вынужден был против воли признать, что адвокат, пожалуй, более важная персона, чем ему хотелось бы. Когда секретарша наконец пригласила Кифли в кабинет шефа, его охватили те же дурные предчувствия, которые он испытывал перед вызовом на ковер к начальнику отдела полиции.

Вэрни оказался выше, чем он ожидал, — высокий, важный и надменный. Рука была крепкой и холодной.

— Я все пытался представить, что у вас общего с Дэнни Бронсоном, — усевшись, начал Кифли.

— Бронсон звонил мне и утром в четверг посетил мою контору, мистер Кифли.

— Приходил сюда! Он был в городе?

— Сидел в том же кресле, где сейчас сидите вы.

— Что ему, черт побери, было нужно?

— Мне показалось, он напускает на себя какую-то…таинственность, я бы сказал, был охвачен смятением. Правда, позже сообщил, что его ищет полиция. Похоже, меня он нашел совершенно случайно, по телефонному справочнику. Хотел передать мне на хранение какой-то документ. В заклеенном конверте. Объяснил — нужно положить его в сейф конторы, и если с ним что-то случится, по-моему, намекал, что вдруг, к примеру, его убьют,— тогда я должен передать конверт полиции.

— Конверт у вас? Давайте его?

— Минуточку, мистер Кифли! Я задал несколько вопросов, касающихся его особы, попытался выяснить характер документа, предлагаемого мне для хранения. Ответы были очень уклончивы. И я в конце концов отказался выполнить его просьбу, несмотря на предложенный щедрый гонорар. Его поведение наводило на мысль, что он замешан в нечто противозаконное.

— Взятка! — с горечью воскликнул Кифли.

— Я посоветовал обратиться к кому-нибудь другому. Он держался… грубо. Сегодня утром я просто из любопытства позвонил в полицию и узнал, что его разыскивают в связи с нарушением закона о надзоре, порекомендовали обратиться к вам. Мне подумалось — информация такого рода могла бы заинтересовать вас.

— Я очень благодарен, мистер Вэрни, за ваше сообщение. Дэнни ускользнул от меня. В конце июня бросил работу, а между тем поговаривали, что живет хорошо. Во всяком случае в июле преуспевал, и это меня удивило. Я ведь служил в полиции, пока меня не ранили. И теперь еще пользуюсь полицейскими каналами — попросил ребят поспрашивать своих осведомителей, что они услышат. И ничего! Бронсон ведь один из людей Кеннеди, его в городе знают. Но никто с ним не виделся, неизвестно, чем теперь занимается, — избегает всяких контактов. До прихода к вам я выяснил одно: последний раз в городе Бронсон появлялся двадцать пятого июля. Мне уж казалось, что исчез окончательно. Человек с таким прошлым, и вдруг нет никого, кто бы о нем что-то знал, — это противоречит здравому смыслу. Не могу представить себе, на какие шиши так разжился.

— А теперь вы что-то подозреваете?

— Да. Похоже, шантажирует кого-нибудь из толстосумов. Основательно доит. Возможно, действует в одиночку, а может ему помогает какая-нибудь женщина. Не исключено, что орудует прямо здесь, в городе.

— Он с кем-то встречался двадцать пятого июля?

— С братом — Ли Бронсоном. Пришел поздравить с днем рождения, принес подарок. Его брат живет в Бруктоне на Аркадия-стрит, преподает в Бруктонском колледже. Я у него был в субботу. Говорит, что после того раза его не видели

— Вы полагаете, что, возможно, там он оставил конверт, который предлагал мне?

— Не знаю. Может быть. Стоит, наверно, поприжать брата и его жену. Конечно, мог там оставить. Выглядит вполне логично. Ну, если эта парочка меня водила за нос, клянусь…

— Постойте, мистер Кифли. Мне припомнилось еще кое-что из его слов. Я должен был вспомнить раньше — вдруг это поможет вам в розыске. Как я уже говорил, он стал грубить, кричать на меня. У него, мол, хватает друзей, есть у кого оставить. Назвал два имени, не знаю, помогут ли они вам. Одно — кажется, Фред, а второе — совершенно уверен — Томми.

Кифли заерзал в кресле:

— А фамилии?

— Не называл.

— Черт, опять набегаешься. Дьявольщина! Наберется пятьдесят, шестьдесят парней с такими именами. Уже сейчас с ходу могу назвать человек пятнадцать. Ужас! Ничего не поделаешь, придется всех перебрать. Похоже, он нацелился на жирный кусок. Если сумеет провернуть, то исчезнет надолго.

Еще раз поблагодарив Вэрни, Кифли отправился в центральную картотеку полиции. Через пятнадцать минут его запрос был оформлен, затем в течение часа были отобраны карточки известных местных уголовников по имени Фред и Томми, и Кифли получил список из сорока девяти фамилий вместе с последними адресами. Пятеро отбывали срок, их можно исключить. Следующих восемнадцать он отбросил как чересчур юных. Логичнее предположить, что Дэнни захочет довериться более зрелым, солидным людям. Оставалось двадцать шесть.

Кифли надеялся на вечер. Его опрос будет вполне законным. Некоторых из списка он знал не один год. И никто из них при виде его не обрадуется. Он с ними потолкует — о разных вещах, пока у них голова не пойдет кругом. А потом врежет. Как будет лучше?

— Дэнни Бронсон нам кое-что сказал — за час перед смертью. Вроде бы у тебя его конвертик. Выкладывай!

Да, так будет хорошо. На это любой среагирует — достаточно, чтобы выдал себя и проговорился. Достаточно, чтобы Джонни получил след для поисков. Так хорошо, как если бы он оставался полицейским. Даже в некотором роде лучше, гораздо лучше.

7 ЛЮСИЛЬ БРОНСОН

Тот вторник был серым, дождливым, безнадежным, и Люсиль показалось, что вся дальнейшая жизнь так мрачна, как затянутое тучами небо. Ее разбудил привычный шум отъезжавшей машины Ли. Повернувшись на другой бок, попыталась заснуть, однако сон не возвращался: начала вспоминать, каким холодным и сдержанным стал муж после того, как узнал про злополучные деньги и отобрал их. С тех пор ни разу до нее не дотронулся, не поцеловал — смотрел словно на пустое место, не замечая.

Усевшись в постели, Люсиль потянулась, зевнула, потом одной рукой стала растирать округлый животик под старой пижамной курткой мужа, в которой спала, а пальцами другой — расчесывала волосы. Взглянув в окно, с отвращением застонала. В воскресенье пляж был открыт в последний раз — заканчивался сезон. Впереди опять паршивая, бесконечная зима. А она так любит нежиться в горячих солнечных лучах. Так приятно ощущать негу, покой, когда в полудреме, расслабившись, растянувшись на песке возле Рут, неторопливо и бесконечно разговариваешь, рассказываешь…

Может, Ли позволит приобрести кварцевую лампу. Солнце, конечно, не настоящее, но хоть что-то. Рут станет приходить сюда, устроят домашний пляж, и загорать можно голышом — без противных полосок от бретелей и лифчика.

Дотащившись до ванной, машинально расчесала щеткой волосы, почистила зубы, накрасила рот. Страшно не хочется одеваться в такой мерзкий день. Ради Ли вообще не имело смысла наводить красоту. Когда в субботу она вернулась домой к полуночи, муж вместо того, чтоб метаться в волнении по дому, наброситься с криком, когда, наконец, появилась, — просто спокойно спал в постели.

Натянула вельветовый костюм бирюзового цвета — Ли в минуты хорошего настроения называл его боевым снаряжением жены: комбинезон с короткими рукавами и шортами до колен, с широким поясом, украшенным металлической пряжкой, и молнией от ворота до паха.

Сварив кофе и поджарив гренки, она уселась к столу, потянувшись за газетой. Покончила с новостями раньше, чем допила вторую чашку. За окном все еще лил дождь. Рассеянным взглядом скользнула по кухонным полкам, жестяным банкам, остановилась на самой большой и вдруг почувствовала где-то глубоко внутри странный озноб, подступающий к горлу, перехватывающий дыхание.

А почему бы нет?

Это Дэнни виноват в том, что Ли так изменился, — это он впутал ее в историю. Дэнни тогда был как безумный зверь, заставил ее, вынудил изменить мужу. Никогда не нарушила бы верности Ли, ни за что на свете, если бы Дэнни, не избил ее, не раскровенил рот и не заставил сделать это. Она тогда испытала такой ужас, что даже кричать не могла.

Это его ошибка, и теперь, может всю жизнь ей придется корить себя.

А раз так, почему бы не открыть конверт, не посмотреть?

Постепенно ей уже стало казаться, что на кухне нет ничего, кроме желтой банки с этими дурацкими уточками и надписью «Мука». Пыталась оторвать взгляд, но глаза упрямо возвращались к жестянке. Наконец, она вскочила, заперла заднюю дверь и, схватив с полки банку, поставила ее на плиту. Нащупав в мягкой массе конверт, вытащила и похлопала о края, чтобы стряхнуть муку.

Ничего же не случиться, если она посмотрит.

Белый продолговатый конверт — заклеенный, а поверх клапана шла еще прозрачная полоска клеящей ленты. Попыталась подцепить уголок полоски — она отходила, но одновременно сдиралась бумага с конверта. Прощупала конверт, и ей показалось, что внутри всего один лист бумаги. Перебрала все способы, как открыть, но мешала эта клейкая полоска — Дэнни сразу догадается, а его Люсиль боялась.

И тут ей пришла в голову счастливая мысль. Вбежав в гостиную, выдвинула ящик стола с письменными принадлежностями Ли. Вот они — продолговатые, белые конверты. Приложила один из них к запечатанному: почти одинаковые, разве чуть побелее и подлиннее. И клейкая лента в маленькой катушке была точно такой, как на конверте Дэнни.

Глубоко вздохнув, она разорвала конверт, вытащила лист обычной бумаги и, развернув его дрожащими руками, стала читать строчки, написанные шариковой ручкой скверным почерком Дэнни:

«Тому, кому полагается знать.

Бэртон Катон и Пол Вэрни держат в руках остаток денег от выкупа Роувера. Мне об этом сообщила миссис Катон. Собираются вывезти их за границу. Перекупили через Детройт, а получил их Вэрни в Талсе. Имя связного в Детройте — Диксон. Попытаюсь забрать у них деньги, и если со мною что-то случится, значит, сделал это кто-то из них. Пусть мое сообщение прочитает сержант Бен Викслер. Он знает, что о таких махинациях я не стал бы болтать попусту.

Дэниел Бронсон».

Ошеломленная, непонимающая, Люсиль прочитала письмо еще раз. Будучи заядлой читательницей светских рубрик, она знала имя Бэртона Катона. У него молодая жена, раньше ее фамилия была Дауни. С первым мужем произошло несчастье, и она опять взяла девичью фамилию. Ездила верхом — лошади у нее великолепные. Но кто такой Вэрни, Люсиль не знала. Кажется, это имя она слышала, возможно, в связи с какой-то благотворительной акцией, Красного Креста или еще чего-нибудь такого.

Вложив письмо в новый конверт, прикрепила клейкую полоску точно так, как была на старом. Согнула конверт пополам, помяла, чтобы выглядел как первый. Скомкав разорванный конверт, бросила в небольшой камин и подожгла. Пока он горел, сбегала на кухню и, сунув заклеенный заново конверт в муку, поставила банку на прежнее место. Когда вернулась в гостиную, в камине мелькали последние язычки пламени. Она бросилась в большое кожаное кресло, поджав под себя ноги. Кто же не помнит ту ужасную историю Роуверов, тех несчастных детишек-близнецов? И о деньгах все знали. Да… и денег было страшно много — сотни тысяч.

Но как Дэнни сумел познакомиться с миссис Катон, и почему, скажите на милость, она все ему рассказала?

Дурного настроения Люсиль как не бывало. Какая великолепная, ослепительная новость. Она завладела ее существом, можно без конца обдумывать, рассматривать со всех сторон, стараясь понять, оценить. И использовать.

Она ничуть не сомневалась, что Дэнни завладеет деньгами. Этот тип, который к ним приходил, разыскивает Дэнни, хочет отправить его обратно в Элтон. Дэнни это знает. Когда получит деньги, ему придется уехать подальше, где его никогда не схватят. Прежде чем уезжать, он заедет за конвертом. Как только заедет, значит, деньги при нем.

Она в волнении, не замечая, обгрызла ноготь на пальце до живого мяса. Оказывается, ни о чем больше Люсиль так не мечтала, как об отъезде с Дэнни. Ее брак — ловушка, и этот крошечный, вонючий домишко тоже вроде капкана. Такой унылый быт не для нее. Жизнь ведь должна проходить весело, в удовольствиях, пусть даже немного рискованных.

Уже представляла себе рядом с Дэнни в лоджии их апартаментов в отеле, откуда открывался восхитительный вид на темно-голубое море. Как появляются два официанта с завтраком на сервировочном столике. У одного из них в руках — ведерко с шампанским на льду. Оба одеты в красивую форму роскошного, фешенебельного отеля.

Когда официанты удалятся, Дэнни посмотрит на нее и, улыбаясь, скажет: «Согласен, дорогая, ты была права». Дэнни немного изменился: похож на Гэри Гранта.

— Пожалуй, это называется шантаж, — говорит она. — Ты ведь не хотел меня взять с собой, но пришлось.

Они весело смеются, пьют шампанское, потом спускаются на пляж, а вечером гуляют по спокойным улочкам, заходят в полумрак магазина, и он покупает ей изумруд. Стараются не думать о Ли, но когда вспоминают, их охватывает печаль.

Этих денег столько, что им хватит на всю жизнь.

Когда Ли приехал обедать, она чуть не расхохоталась, наблюдая его изумление при виде нарядно накрытого стола.

— Что-нибудь отмечаем? — спросил он.

— Разве нужно что-то отмечать? Просто подумала, тебе понравится красиво убранный стол.

Не могла же она сказать, что за оставшееся время постарается сделать столько красивых, приятных вещей, сколько успеет. Не могла ему также открыть и то, как страстно желает, чтобы времени оставалось поменьше.

Ли снова уехал в колледж, а Люсиль, убрав со стола, в нетерпении слонялась по дому: бесцельно бродила из угла в угол, ломая пальцы, пытаясь даже напевать. Ветер за окнами усилился, дождь перестал, похолодало. Набрав номер Рут, долго болтала по телефону. Подружка скучала, и Люсиль чувствовала: стоит только намекнуть, как Рут прибежит. Но тогда Люсиль вряд ли удержится от соблазна поделиться потрясающим открытием, ведь даже сейчас едва-едва не выпалила все в трубку. И они продолжали разговор о фильмах и кулинарных рецептах, телевизоре и покупках, а потом занялись выяснением, отчего у Рут постоянно пересыхает во рту.

Ли заявился в четыре с кучей тетрадей для проверки, сказав, что займется ими немедленно, так как вечером должен встретиться с доктором Хогтоном — это заведующий кабинетом английского языка в колледже.

Муж корпел над тетрадями в гостиной и управился к ужину. С усталыми глазами, мрачный, за едой он почти не разговаривал.

Когда с ужином было покончено, она, подняв глаза, обнаружила, что Ли пристально, с каким-то странным выражением, смотрит на нее.

— В чем дело? — забеспокоилась она.

— У тебя здесь не очень много развлечений, Люсиль.

— Я ведь не жалуюсь.

— Столько интересного в мире. Господи, если подумать: мне бы чуточку свободного времени, как бы я им воспользовался…

— Ну конечно. А я тут болтаюсь без дела. Так себе, дурочка…

— Не будем ссориться, пожалуйста. В последнее время этого было предостаточно.

— И все я виновата… понимаю.

— Прошу тебя, Люсиль.

— Ну хорошо, хорошо.

— У меня есть идея, думаю, тебе понравится. В нашей канцелярии требуется помощник. Пять дней в неделю, с утра до полудня. Платят двадцать долларов в неделю. Я поговорю с Рэнди, надеюсь…

— Забудь об этом. Если думаешь, что я согласна таскаться туда спозаранок и надрываться каждый день, ты абсолютно…

— Понятно, — устало произнес он. — Покончим с этим.

Встав из-за стола, Ли аккуратно сложил салфетку и с минуту молча смотрел на нее.

— Мне казалось, тебе станет лучше, если займешься каким-нибудь делом. У тебя нет ни склонностей, ни воображения, чтобы выбрать себе хобби, увлечение. Вот я и понадеялся, что это поможет избавиться от чепухи.

— Какой еще чепухи? О чем ты?

Он пожал плечами:

— Откуда мне знать? Пожалуй, я думал — это немного поможет нашему браку.

— Ты будешь поражен, насколько улучшится наш брак, если нам не придется считать каждый паршивый цент. Если нам не придется жить в таком…

— Глупости!

Этот взрыв ярости напугал ее, она даже не смогла ответить. Слышала, как достал из шкафа в прихожей пальто, хлопнул дверью. Затем раздался удаляющийся рев мотора и только тогда, поднявшись, стала носить посуду на кухню.

Подумаешь, что он о себе воображает — да кто он такой? И на кого разорался? Какое имеет право? Ведь именно она — потерпевшая сторона в этом браке. Она выходила замуж за писателя. Преподавание просто хобби, временное. А он боится писать. Сколько долларов приносит любая халтура, написанная для телевизора? Тысячи и тысячи. А его единственную книжку едва осилила, и то от нечего делать. А те рецензии, которые он перечитывал, правда, теперь бросил. «Тонкий, свежий талант. Подающий надежды молодой автор». Когда ему стукнет шестьдесят и он получит ничтожную пенсию, и тогда останется этим молодым, подающим надежды автором. Нет у него смелости, амбиций, пробивной силы. Вот и сейчас отправился к старому Хогтону лизать ему туфли. Ужас!

Небрежно, второпях вымыв посуду, она ставила ее — еще блестевшую от несмытого жира — на место.

Когда зазвенел дверной звонок, подумала, что пришла Рут. Наверно, собирается вытащить ее в кино, или у них опять испортился телевизор. Сдернув фартук, наспех пригладив волосы, Люсиль быстро прошла через комнаты и распахнула входную дверь. На пороге стоял высокий, худой мужчина. Ветер трепал его темное пальто. Выглянув, она не увидела у тротуара машины.

— Миссис Бронсон? — Голос был глубокий, спокойный, серьезный.

— Да.

— У меня к вам небольшое дело. Можно войти?

Она заколебалась. Не коммивояжер — говорит как джентльмен. Отступив, впустила его в маленькую прихожую.

— Мистер Бронсон дома?

— У него какая-то встреча, только что уехал. Наверно, еще не скоро вернется. Что вам угодно?

Он направился в гостиную — ей пришлось идти следом. Странно, почему не снял шляпу? И кожаные перчатки. Вообще какой-то странный, наверно, не следовало так неосмотрительно впускать незнакомца.

— Не могли бы вы сказать свое имя? — спросила она с легкой дрожью в голосе.

— Я обещал оказать услугу приятелю. Нашему общему другу. Он попросил меня заехать и забрать кое-что, отданное на хранение.

Он в упор смотрел на нее с высоты своего роста. Она облизала пересохшие губы.

— Я… не понимаю, о чем вы говорите.

— Понимаете, миссис Бронсон. Мне нужен конверт, который оставил вам брат мужа. Принесите его, пожалуйста.

— Это… он вас прислал? — спросила она, тут же спохватываясь, что проговорилась.

— Да, он попросил. Ему небезопасно появляться в городе. Дайте мне конверт.

Сделав два нерешительных шага в сторону кухни, она остановилась и обернулась. Он следовал за ней вплотную — ей пришлось даже отступить.

— Не могу отдать. Муж забрал его у меня и запер — куда, я не знаю.

Ничего не говоря, он двинулся на нее — она попятилась и так отступала до самой кухни.

— Не могу отдать…— слабо повторила она.

— Где он?

Взгляд ее вскинулся к банкам, словно они могли придать ей силы. А когда снова посмотрела на него, увидела на лице незнакомца волнение и огромное напряжение. Схватив за плечо так сильно, что у нее от боли перехватило дыхание, развернул, прижал к столу под полками, завернул руку почти к лопаткам, и она стукнулась лицом о полки.

— Где он?

Люсиль разрыдалась. Оттолкнул ее с такой силой, что она упала и отлетела по полу к плите. Придя в себя и открыв глаза, увидела, как он высыпает содержимое из банок. Соль, сахар, мука сыпались на стол, на пол. Обнаружив конверт, раскрыл его и, мельком просмотрев письмо, сунул его в карман. Держась за плиту, Люсиль встала.

— Он уже… получил деньги? — спросила слабым голосом.

Обернувшись, тот пристально посмотрел на неё.

— Значит, вы знаете о деньгах, — тихо проговорил он. — И вы, и ваш муж знаете о деньгах…

— Ли не знает…

Люсиль осеклась, прочитав в его глазах страшный приговор. Резко повернувшись, кинулась к ящику с кухонными ножами, судорожно хватаясь за них, но огромная кожаная кисть внезапно обхватила, стиснула шею, оборвав ее сдавленный вскрик. Оторвав от ящика, он ударил ее головой о блестящий угол плиты. Страшный удар она еще ощутила, почувствовала, как он рассек лицо до кости, но потом уже была далеко от того, что последовало, у нее теперь не было тела, костей, настал великий сон, в котором ее поднимали и ударяли о плиту. Падала в мягкую, взвихренную белизну зимнего снега, летя сквозь холодный сумрак в темную, чернеющую бездну…

8 ЛИ БРОНСОН

Доктор Элиас Хогтон, похоронив жену, проживал у дочери, муж которой был директором процветающей компании, в современном особняке на западной окраине города. Ему принадлежало целое крыло дома, представлявшее собой квартиру из нескольких комнат, кухни и ванной, с отдельным входом.

Доктору Хогтону было лет семьдесят. До ухода на пенсию заведовал кафедрой английского языка в университете штата. Когда открыли Бруктонский колледж, он согласился прервать заслуженный отдых и принял предложение, заключив контракт на два года, которые превратились в пять. Три года назад именно он принимал Бронсона на работу.

Сначала Ли не понимал, почему Хогтон считается настолько незаменимым, что его отозвали с пенсии. Он ему показался старым чудаком — непредсказуемым, заносчивым и вздорным. Занятий вообще не вел. Свой красивый, современный кабинет превратил в берлогу, полную бумаг, заметок, книг, с незадвинутыми ящиками и распахнутыми шкафами. Возглавлял кабинет из девяти преподавателей, но казалось, его вовсе не интересовало, как учителя, ассистенты, заезжие профессора проводят свои занятия. Специальностью старика был Чосер[1], и любой разговор с роковой неизбежностью превращался в чосеровские наставления. На школьных заседаниях он всегда вроде бы подремывал.

Однако со временем Ли начал понимать, что под внешней чудаковатостью скрывается могучий талант организатора. Хогтон обладал блестящей способностью совершенно незаметно и ненавязчиво заинтересовывать, увлекать сотрудников. Как-то получалось, что каждому доставались именно те обязанности, которые он выполнял с удовольствием и наилучшим образом. Его подчиненные по непонятным причинам не разбивались на враждующие клики, как среди других предметников. Члены его кабинета вносили практичные, деловые предложения, а затем неожиданно для себя обнаруживали, что основой идеи оказывалось какое-нибудь небрежное замечание доктора Хогтона. Благотворительные стипендии доставались студентам, наиболее в них нуждавшимся. Успеваемость по английскому языку оставалась неизменно высокой без особых усилий со стороны преподавателей. А когда на заседаниях доктор Хогтон пробуждался от дремоты, его ворчливые предложения всегда оказывались уместными и после обсуждения обычно принимались.

Ли попросил доктора Хогтона принять его для личной беседы. После встречи с Кифли он боялся, что тот может повредить его репутации, и поэтому решил рассказать все Хогтону, чтобы предупредить начальство.

Первые полчаса были посвящены язвительной характеристике, главным образом со стороны Хогтона, последней публикации о Чосере, принадлежавшей перу профессора из Куин-колледжа, обладавшего, по словам Хогтона, «организаторскими способностями мартышки, страдающей дизентерией».

Они расположились в глубоких кожаных креслах перед небольшим камином, в котором плясало спокойное пламя. Хогтон вздохнул:

— Мир полон глупцов. Какую глупость сотворили вы?

Начало признания давалось с трудом, однако, разговорившись, Ли почувствовал большое облегчение, рассказывая обо всем: впомнил свое прошлое, отношение к работе в колледже, страх за будущее. Хогтон слушал, прикрыв глаза, сложив пухлые руки на животе, в стеклах его очков отражались отблески огня из камина. Когда Ли кончил, он, помолчав, снял очки и протер стекла подкладкой галстука.

— Вы любите свою работу, Ли?

— Как?… да. Разумеется.

— Но вам больше хотелось бы заняться другим.

— Раньше… когда-то мне так казалось.

— Я читал ваш роман — любопытная вещь. Написана юнцом, который спешит высказаться, не имея еще за душой, что поведать миру. Но форма изложения не плохая… Это учебное заведение… наш… колледж… ужасное название для школы, не правда ли?… субсидируется из фондов штата. И с этим постоянно приходится считаться: над нами полно всяких мелких, настырных распорядителей-блюстителей, радетелей штата. Хотя мы стараемся не обращать на них внимания, в критические моменты нам тычут в нос магическое заклинание — «налогоплательщики!» Если этот Кифли таков, как вы обрисовали, а на ваши оценки я готов положиться, он может устроить, чтобы контракт с вами не возобновили. Но как бы ни случилось, я буду настаивать, чтобы вы доработали до конца учебного года.

— Благодарю вас…

— Дело не в личном одолжении. Вы прекрасно работаете с молодежью. Только, пожалуйста, не воображайте, что я имею в виду такое бессмысленное занятие, как перебрасывать мячики разной формы и величины. Это болезнь роста, через которую нужно пройти.

Он постучал пальцем по морщинистому лбу:

— Мышление! Удивительное чудо интеллекта и творческой фантазии. Вот главное, Ли. Наши нынешние молодые преподаватели настолько увлечены сочинением учебных планов, педагогическими рассуждениями и современными методами тестирования, что для развития мышления отдельных школьников у них нет времени. Я собирался на следующий год дать вам побольше уроков, чтобы избавить от физкультурной нелепицы. Однако вы, вероятно, пришли ко мне за советом?

— Да.

— Буду откровенен: обманув вас, брат лишился права рассчитывать на ваше молчание и родственные чувства. А Кифли — личность не настолько уж могущественная и влиятельная. Если вашего брата ищет полиция, это ее дело, а не забота отдела по надзору. Я бы те деньги отнес в полицию, обратился бы к самому высокому чину, до которого удастся добраться, и все рассказал. И при этом предъявил бы Кифли обвинение в превышении служебных полномочий. У меня сложилось впечатление, что на такого типа может подействовать лишь жесткая атака и противодействие.

— Очень разумно.

— Возможно, он все-таки сумеет осложнить вашу жизнь. Поэтому, пока он еще не начал действовать, я напишу одному своему другу. Он не дает мне покоя вот уже несколько лет — воображает, что я существую на белом свете для того лишь, чтобы разыскивать таланты для него и их драгоценного университета. За последние десять лет я порекомендовал ему двух молодых джентльменов. Вы получите от него официальное предложение на настоящем аристократическом бланке. Если ситуация ухудшится, можете в любое время отправляться туда. Возможно, вам следует уехать и в том случае, если Кифли укоротят. По-моему, трех лет здесь вам достаточно. Могу дать еще один совет — тоже откровенный и искренний. Вашей молоденькой жене весьма пошло бы на пользу, если бы вы ее поколачивали. Восполнили бы пробел в родительском воспитании. Я с ней беседовал и чувствую, она способна доставить вам большие осложнения. Ваша жена осталась ребенком, и, надеюсь, вы сможете смотреть правде в глаза и станете обращаться с ней как с ребенком. Пока она не начнет взрослеть. Если не начнет, по крайней мере, не спускайте с нее глаз. А теперь, коллега, протяните, пожалуйста, руку и возьмите справа шахматы, вам не нужно даже вставать. Из одиннадцати наших предыдущих партий вы три выиграли и столько же свели вничью. Сегодня начинаете белыми и, по-моему, опять выберете ход Лопеса.

Возвращаясь домой, Ли чувствовал себя заново родившимся. К нему вернулась вера в себя. Доктор Хогтон снял невыносимое напряжение, сковывавшее Ли последних четыре дня. Более того — он открыл ему путь к многообещающему будущему. Вполне вероятно, что доктор был прав и в своей оценке Люсиль. Наверное, Ли ошибался, ожидая от нее разумных поступков, до которых она просто не доросла, не созрела. Может, она чувствовала бы себя счастливее и увереннее в мире, где ее ожидает справедливая награда и наказание.

Сворачивая на подъездную дорожку, обратил внимание, что в гостиной и на кухне горит свет, а в спальне темно. Втиснув машину в старый узкий гараж, выключил мотор. На полпути от гаража к дому остановился, взглянул на небо. Серпик месяца временами проглядывал сквозь облака вместе с чистым кусочком неба, усеянного звездами. Воздух был прохладным и влажным. А Хогтон все-таки старая, хитрая лиса. Создал пешками такую позицию, что совершенно его заблокировал. С довольным ворчанием постепенно обложил его, затем сделал два хода слоном и объявил мат. Улыбаясь, качая головой, Ли легко поднялся по ступенькам заднего хода.

Уже оказавшись посредине кухни, заметил разбросанные банки и, встревоженный, остановился. Повернув голову, заметил ее — она лежала на полу возле плиты, лицом вниз, подогнув руку. Темная лужа крови доходила до второй, откинутой руки, впитываясь в вельветовый рукав. Неизвестно, сколько он так простоял, не чувствуя ни собственного дыхания, ни биения сердца. Подошел к ней, опустился на одно колено, дотронулся до плеча — в нем уже не было живого тепла. Ему стало дурно. Опустив голову, увидел часть размозженного лица. Вскочив на ноги, зажал рот ладонью, потом, согнув пальцы, впился в них зубами.

Бедное дитя. Уже не придется ее казнить или миловать. На углу плиты застыло красное пятно, рядом — чернота от облупившейся эмали. Он опять посмотрел на банку — здесь что-то искали. Дэнни! Явился за деньгами.

Осторожно, почти на цыпочках он подошел к телефону и, найдя в справочнике номер срочного вызова полиции, набрал его.

— Полицейское управление, сержант Фолц.

— Говорит Ли Бронсон, адрес: Аркадия-стрит, 1024, Бруктон. Кто-то убил мою жену.

Осторожно произнесенные слова звучали нелепо, бессмысленно.

— Не дотрагивайтесь ни до чего, мистер Бронсон. Если вы не один, пусть никто не уходит. Мы будем с минуты на минуту.

Положив трубку, Ли постоял у телефона. В доме стояла пронзительная тишина. Услышал слабое бормотание холодильника, шуршание автобусных покрышек. Затем донесся приближающийся звук сирены. Стоял не двигаясь, пока вой не оборвался, увидел луч фонарика, освещавшего номер дома. Тогда он зажег свет на веранде, открыл дверь. Двое полицейских, быстро прошагав по дорожке, поднялись по ступенькам. Один — молодой, худощавый, второй — постарше, коренастый.

— Вы Бронсон? Где это произошло?

— На… кухне. Я только что приехал, несколько минут назад и…

— Пока не рассказывайте, мистер Бронсон. Сейчас подъедут остальные, они вас выслушают. Посмотри там, Билли.

Младший тяжело прошагал внутрь дома. Быстро вернулся:

— Все ясно.

— Оставайся с мистером Бронсоном. Я передам подтверждение. — Коренастый направился к машине.

— Подтверждение?… — слабым голосом повторил Ли.

— Иногда вызов оказывается ложным — кто-то просто упал в обморок, или кому-нибудь стукнет в голову. Это ваша жена?

— Да.

— Большое несчастье, сэр.

— Можно, я пойду сяду?

— Лучше остаться здесь. В доме ничего нельзя трогать. Сейчас нагрянет целая толпа — парни из отдела убийств, лаборатории, эксперт по трупам, ребята из прокуратуры, газетчики. Так что вы не скоро останетесь наедине с собой.

Подойдя к распахнутому окну веранды, он крикнул собравшимся соседям:

— Ничего не случилось! Расходитесь. Нечего здесь смотреть! Идите по домам!

9 БЕН ВИКСЛЕР

Во вторник, шестнадцатого октября, сержант Бен Викслер находился на службе с девяти до пяти вечера и приехал домой на попутной патрульной машине, дежурившей с шестнадцати до полуночи и направлявшейся привести в чувство пьяного дебошира, случайно объявившегося по соседству с домом сержанта. Должность начальника отдела давала ему право пользоваться служебным «седаном» с шофером, но всегда при этом он чувствовал себя неловко: вроде бы похваляется. Вот когда он станет лейтенантом… а как сказал ему Мэтхьюз, приказ о повышении должен прийти со дня на день.

Ребята высадили его у самого дома, и, выходя, он заметил Бетт, выглянувшую из окна. Дом был небольшой и стоял на участке именно такой величины, какую позволял максимум денежной ссуды из банка. Даже в такой пасмурный день дом выглядел приветливо. Бен сначала с большим недоверием отнесся к идее Бетт окрасить его в красный цвет, а рамы сделать белыми. Ему хотелось видеть дом белым, а рамы — зелеными. Но она настояла на своем, и теперь он вынужден признать: смотрится хорошо. Крыша выложена дранкой, а широкая, низкая труба — белая.

Открыв ему дверь, жена с плутовской улыбкой воскликнула:

— Дети, вашего несчастного отца опять доставила домой полиция!

Поцеловав, он шутливо ткнул ее пальцем в живот:

— Вот именно — дети! Никакого чувства меры, женщина! Если я не разучился считать, а в последние дни не уверен и в этом, ты уже носишь четвертого. А где остальные чудовища?

— Смотрят телевизор. Старый вестерн, тот, который без конца повторяют.

— Значит, совершенно бесполезно пытаться сказать им «добрый вечер».

Повесив в шкаф пальто и шляпу, прошел из прихожей в гостиную. По решению родителей телевизор спустили в подвал — в бильярдную. Сквозь пол глухо доносились звуки перестрелки.

— Должна сказать, — заметила Бетт, — мне начинают нравиться твои постоянные рабочие часы.

— Только не очень привыкай. Сейчас затишье, как перед бурей. Тогда все сразу перевернется. Что ж, давай наслаждаться тишиной, пока можно.

— У тебя хорошее настроение? Отличное?

Он нахмурился:

— Поцарапала крыло машины? Нет. Собираемся в гости? Тоже нет. — Он оглядел гостиную. — Хмм… Будут гости. Гос-споди! Твой брат!

Бетт, присев на ручку кресла, погладила его волосы — короткие, жесткие, покрывающие густой шапкой округлый череп.

— Мм… колючий, как щетка.

— Не пытайся меня уговорить, женщина.

— Хэнк мой брат.

— Не спорю.

— Хэнк крикливый невежа. Он обращается с тобой свысока. Хэнк задает вопросы и не слушает твоих ответов. Его драгоценная женушка Элинор имеет столько же очарования, сколько его в угольном транспортере. Но, возлюбленный мой, Хэнк, несмотря на все, мой брат.

— В высшей степени неудобное родство. Ого-го! Ладно уж, потерплю. Стану улыбаться, пока лицо не закоченеет. Стану расхваливать его удачные сделки. И одним ухом прислушиваться к телефону. — Он повернулся к жене. — Но если он опять начнет нудить, что пора повзрослеть и бросить игры в полицейских и воров, что у него для меня есть теплое местечко, клянусь, моя радость, я вышвырну его прямо на улицу.

— Думаю, больше он не осмелится после того последнего раза, — сказала она со смехом. — Кстати, они не собираются у нас ужинать. Договорились на полдевятого и к двенадцати наверняка уйдут. Три с половиной часа. А теперь иди под душ, милый поиграй в тюленя.

Он прошел в спальню раздеться. Он храбрился при Бетт, якобы не воспринимает Хэнка серьезно, однако чувствовал: жена понимает, как сильно раздражают его поучения брата. Мнение Хэнка, к сожалению, разделяли многие, считая работу в полиции нечестной, особенно в Хэнкоке, где в течение ряда лет открылось слишком много случаев взяточничества среди полицейских и полиция постоянно вынуждена была идти на компромисс с мощным, организованным преступным подпольем.

Хэнк вообще не понимал, в чем дело.

В сорок втором Бен Викслер, оставив университет, записался в армию. В конце основного курса обучения его определили в офицерскую школу, и он выбрал пехоту. В двадцать один год это был уже сформировавшийся, зрелый человек — такой же, как и теперь, в тридцать пять. Крупный, рослый, спокойный и надежный — человек, внушающий уважение и почтительность. Сталкиваясь с глупостью или беспечностью, действовал спокойно и решительно, вызывая страх, сохраняя бесстрастное, невозмутимое выражение на лице, только серые глаза загорались, сверкая, как раскаленная сталь. К друзьям и близким относился с откровенной любовью и великодушной терпимостью. Ему знаком был страх, но он научился побеждать его. В сорок четвертом дослужился до капитана и командовал ротой. Его роту «Б» выбирали для опасных заданий, к примеру, чтобы обезвредить остатки частей противника в захваченных маленьких городах. Такая работа требовала высочайшей дисциплины и профессионального чувства риска. Любой парень из части «Б» проклинал задания, которые им поручали, но в глубине души гордился своей ротой, твердостью, силой Викслера, его способностям и безупречностью. И поступавшее пополнение — новички — очень быстро проникалось теми же чувствами, поэтому рота имела самые низкие потери во всей дивизии.

Бен Викслер отказался остаться в армии и после победы над Японией демобилизовался в звании майора запаса. В Хэнкок возвратился в ноябре сорок пятого. Он собирался со второго семестра продолжать учебу в университете. Отец его был основателем и директором кредитно-банковской компании в Хэнкоке, и считалось само собой разумеющимся, что Бен, сдав выпускные экзамены, начнет работать в банке. Перспектива эта не особенно вдохновляла его и до армии, а годы войны, когда он распоряжался людьми, отвечая за сотни жизней, и вовсе отбили охоту к банковским операциям. Расставшись с военной службой, он постоянно испытывал раздражение, недовольство самим собой, слишком много пил, раздумывая, не лучше ли было остаться в армии.

В эту кризисную пору отец, человек весьма наблюдательный, представил сына Хэнку Страйкеру — шефу городской полиции. Отец Бена был одним из немногих влиятельных лиц, понимавших серьезные проблемы, волновавшие полицию, и он одобрял методы ее шефа при их решении. Были они близкими друзьями. Бен Викслер произвел хорошее впечатление. Шеф полиции был убежден, что в один прекрасный день могущество всяких бухардов и кеннеди удастся подорвать, лишив политической поддержки, из-за которой полиции приходилось решать скорее, что выгоднее, чем действеннее. Чтобы ускорить наступление такого дня, чтобы полиция оказалась готовой к эффективным операциям, уже сейчас она нуждалась в порядочных, интеллигентных молодых людях вроде Бена Викслера.

Страйкер побеседовал с Беном — доверительно, долго и в высшей степени откровенно. Говорил и о неблагодарности общества, которой следует ожидать, и о неизбежных разочарованиях. Запалил костер, который уже не угасал. Викслер сменил учебное заведение и через два года закончил Полицейскую академию в Норт-вестерне, но еще во время учебы, в каникулы, работал в канцелярии полицейского управления Хэнкока. После выпускных экзаменов его взяли на испытательный срок, и уже тогда он выловил известного громилу. Бена назначили патрульным. Через одиннадцать месяцев отличной службы его перевели в детективы Отдела по расследованию убийств, руководил которым капитан Роубер. Бен понимал, что ему повезло: из всех оперативных отделов именно здесь меньше всего зависели от внешнего давления. При всех других преступлениях и нарушениях широко практиковались взятки. При убийствах — никогда.

В пятидесятом, спустя полгода после смерти Страйкера и через месяц после рождения первого ребенка, Бен Викслер стал сержантом. Бетт как нельзя лучше подходила его характеру, и их брак слыл одним из самых удачных. Ему при женитьбе было двадцать девять, а ей — тоненькой девчушке, темноволосой и смуглой, — двадцать один год. Отец невесты, состоятельный делец в строительном бизнесе, не одобрял этот брак. Однако их счастью способствовало одно событие, которое вначале огорчило Бена, но потом ему пришлось признать, что им действительно повезло. Бетт, достигнув двадцати одного года, получила небольшое наследство, оставленное дедушкой. Годовой доход от него составлял чуть меньше тысячи ста долларов. В конце концов Бен смирился с подарком судьбы, объявив Бетт, что подобный доход не должен зависеть от очаровательных брюнеток, его следует целиком отдавать полицейским — на масло, чтобы скромный полицейский хлеб не утратил вкуса.

Рано или поздно он станет лейтенантом — это неизбежно. Когда Бен пришел в Отдел по расследованию убийств, капитан Роубер — твердый, осмотрительный, энергичный — успешно возглавлял группу. Однако в последние два года здоровье его, к несчастью, сильно пошатнулось: стремительно прогрессирующий склероз мозга неумолимо вел к преждевременной старости. Роубер стал раздражительным, проявлял нерешительность, отдаваясь дурным предчувствиям и даже мании преследования.

По мере развития болезни проблемы руководства отделом тяжким бременем ложились на плечи заместителя начальника — лейтенанта Гэби Грея и сержанта Бена Викслера. Однако на Грея нельзя полагаться — приближался к шестидесяти. По политическим соображениям его посадили сюда еще до сороковых годов, так как он был племянником первого лица в городе, скончавшегося четверть века назад. Пока Роубер распоряжался сам, Гэби Грей ни за что не отвечал. Но без Роубера Грей явно не мог самостоятельно руководить отделом: трясся от страха, потея и сваливая ответственность за любое решение на Викслера.

Новый шеф полиции, на счастье, был скроен по образцу Страйкера. Джеймс Парвис — невысокий, сдержанный, одаренный человек с властным характером, — предупрежденный о беспорядке в отделе, быстро и основательно расследовал причины. В его распоряжении имелись разные возможности наведения порядка, перемещения сюда новых кадров. Но одним из ценнейших приобретений Парвиса стала небольшая записная книжка с личностной оценкой каждого служащего отдела, которую передал ему Страйкер. Изучив записи, Парвис предпринял энергичные меры. Роуберу до пенсии оставалось четыре месяца, и ровно на такой срок его направили в санаторий для лечения. Гэби Грея Парвис перевел в центральную картотеку, где вред от него окажется минимальным. Бен Викслер был назначен исполняющим обязанности начальника Отдела по расследованию убийств, а инспектора Вендела Мэтхьюза шеф освободил от некоторых поручений, чтобы приглядывать за работой отдела. Произошло все это год назад, и тогда же Бену было твердо обещано: как только придет приказ о его повышении в звании, станет начальником отдела. А пока следует соблюдать осторожность, по крайней мере в замене персонала. Но он уже уяснил себе, от кого необходимо избавиться, и держал на примете несколько молодых людей, которых пригласит в свой отдел.

До полуночи оставалось двадцать минут, а Бен успел подавить столько зевков, что ломило челюсть. Хэнк как раз дошел до середины занудливо-подробного повествования о том, как расширил свой магазин, открыв отдел «Сделай сам», когда зазвонил телефон. В пять шагов одолев расстояние до аппарата в прихожей, Бен при втором звонке уже схватился за трубку.

— Викслер.

— Бен, это Колин. Убийство. Домохозяйка в Бруктоне. Минз уже в пути, минуты через три-четыре будет у тебя.

— Спасибо, Шортли.

Он вернулся в столовую.

— Приношу извинения милому обществу. Придется браться за работу.

Бетт лишь смиренно вздохнула, как всегда в таких случаях. Зато Элинор не удержалась.

— Мы все равно уже уходим. Я очень рада, что у Хэнка постоянные часы работы.

— Тебе действительно повезло, дорогая.

Бен зашел в спальню, чтобы взять револьвер и полицейский значок, достал из шкафа в прихожей пальто, шляпу. Попрощавшись с гостями, поцеловал Бетт, и, когда спускался по ступеням, перед калиткой остановился «седан». Пробежав по дорожке, нырнул в машину, и в тот момент, как захлопывал заднююдверь, «седан» уже тронулся с места. Рядом с ним на заднем сиденье расположился детектив Дэн Минз, а на переднем, возле шофера, — Эл Спенс.

Обошлись без приветствий:

— Десять двадцать четыре, Аркадия-стрит. Миссис Бронсон. Звонил муж. Патрульная машина номер восемнадцать побывала на месте — пришло подтверждение. Похоже, убита прямо на кухне.

— Ничего себе, — сухо заметил Бен. — А что показывает время?

— Первый звонок поступил в одиннадцать двадцать восемь, подтверждение — в одиннадцать тридцать четыре. Вероятно, подъедем туда одновременно с экспертной группой.

Бен откинулся на сиденье. Он хорошо знал, как обычно случается такое: сначала много выпивки, потом семейная ссора, затем ударит по пьянке, не рассчитав. Надеялся, что нет детей, — это самое худшее. Найдут там какого-нибудь гнусного пьянчугу, теперь поди протрезвевшего, да поздно. Станет рвать на себе волосы, кричать о страшном горе, проклинать себя. При небольшом везении, подумал Бен, в час уже сможет лечь в постель.

— У тебя гости? — спросил Дэн.

— Всего-навсего брат жены.

— Опять предлагал теплое местечко?

— В этот раз нет.

— Может, стоило и согласиться, Бен.

Эл Спенс, обернувшись, перекинул руку через спинку сиденья:

— Попросите у него теплое местечко и для меня, сержант. Что-нибудь поинтереснее, например, пересчитывать доски или водить грузовик с древесиной.

— Кажется, теперь направо — к следующему кварталу, — сказал Бен.

Перед домом стояли четыре машины, из них две — «скорые». На веранде горел свет, перед ней переговаривались соседи, многие в халатах. Полицейский теснил их, освобождая дорожку, ведущую к дому. Когда Бен выходил из «седана», подъехал фургон-лаборатория. Он подождал, пока подойдет первый эксперт, а второй тем временем открыл заднюю дверь фургона.

— Кто еще с вами, Кетелли?

— Френчи подъедет на своей машине, пора ему уже быть здесь.

— Идите все на веранду и подождите немного, пока я осмотрюсь.

На веранде Бен увидел знакомую коренастую фигуру полицейского, стоявшего рядом с высоким, красивым, спортивного вида мужчиной в плаще и со шляпой в руке.

— Привет, Торми!

— Хэлло, Бен. Это Бронсон. Там его жена — на кухне.

Бен взглянул на Бронсона — похоже, трезвый, но оглушенный, в растерянности.

— Меня зовут Викслер. Я занимаюсь расследованием. Это вы нам звонили?

— Да. Вернулся домой, зашел через задний ход и…

— Приехали на машине?

— Да.

— Когда?

Бронсон посмотрел на часы.

— По-моему, около половины двенадцатого.

Бен кивнул Элу Спенсу, и тот завернул за угол дома. Он знает, что делать: осмотрит машину, проверит, теплый ли мотор, охладитель и воздушный фильтр, и весьма точно установит время возвращения Бронсона.

— Где вы были?

— У заведующего кабинетом английского языка в Бруктонском колледже. Я там преподаю. Был у доктора Хогтона.

— Когда уехали из дома?

— Приблизительно в половине восьмого, плюс-минус несколько минут. Дорога занимает полчаса. Оттуда уехал в одиннадцать, может, чуть раньше.

— Ваша жена оставалась одна?

— Да.

— Она кого-нибудь ждала?

— Ничего такого не говорила.

Викслер вроде бы случайно приблизился к Бронсону, желая удостовериться, что от него не пахнет спиртным. Было в нем нечто, сбивавшее с толку, Бен не мог определить, что именно. Казался по-настоящему ошеломленным случившимся, такую реакцию невозможно сыграть, подделать. Викслер при любом расследовании полагался в известной мере на свою интуицию. Он считался с мгновенной реакцией подсознания, дополненной многолетним опытом. Если к этому сочетанию он сумеет добавить факты, можно исходить из того, что имеем дело с порядочным человеком, оглушенным горем.

По ступенькам поднялся мужчина с вопросом:

— Что если я пощелкаю труп, Бенджамен?

Викслер, обернувшись, посмотрел на Билли Салливана — на моложаво-старческое, красивое, безмятежное лицо невероятно пронырливого, чрезвычайно способного репортера криминальной хроники из самой крупной местной газеты.

— Пора уже соображать, Билли, — с осуждением ответил он.

Возвратился Эл, бросил вполголоса: «Порядок». Значит осмотр машины подтвердил слова Бронсона. Эксперты из лаборатории внесли на веранду приборы, инструменты. Осадив суровым взглядом Салливана, Бен обратился к Торми:

— Вы с мистером Бронсоном подождите в прихожей.

Викслер, Спенс и Минз прошли в дом. Викслер шагал медленно, засунув руки в карманы плаща, остальные следовали на полшага сзади. Бен попытался оценить атмосферу гостиной. Арендуемый дом с арендуемой мебелью, дополненной вещами Бронсона. Много книг, гораздо больше обычного. Две хорошие репродукции в рамках. Дом не очень ухоженный, под диваном клочья пыли, мусор в небольшом камине. Вошли в кухню. Он долго разглядывал рассыпанные продукты. Заметил след туфель — кто-то стоял там, вытряхивая содержимое банок на пол.

— Что думаешь, Дэн?

— Там стоял мужчина, верно? Что-то искал, поэтому все высыпал.

— А в гостиной не искал, — заметил Эл.

— Значит, или нашел там, где искал, или запаниковал и удрал, — сделал вывод Бен.

— На его одежде, на туфлях должна остаться мука или что еще, — добавил Дэн.

Они шагнули к трупу. Бен показал на пол, все пригнулись, а сам он, присев на корточки, внимательно рассмотрел лицо. С недовольным ворчанием поднялся.

— А фигурка какая, — с сожалением констатировал Дэн.

— Позови Кетелли и его людей. Нужны фотографии, поинтересуйся, смогут ли получить слепки следов от туфель, а то придет доктор и все затопчет.

Викслер, Спенс и Минз стояли в стороне, пока работала тройка экспертов из лаборатории. Слепки следов получить было невозможно, и возле отпечатков туфель положили линейку, сделав Тщательные замеры. Явился полицейский врач, дежуривший в эту ночь, — молодой, с желтоватым, нездоровым лицом, усталый, затурканный. После того как мелом отметили контуры тела, труп осторожно приподняли, чтобы проверить, есть ли мука под ним, — ее оказалось довольно много. Врач осмотрел лицо, измерил температуру под мышками, согнул руки в локтях и кисти. Сидя на корточках, поднял глаза на Бена:

— Если на глазок, прошло часа четыре. Сейчас четверть первого. Я бы сказал, умерла в промежутке от без четверти восемь до без четверти девять. Не думаю, что после детального осмотра можно определить точнее, разве что знать наверняка, когда в последний раз принимала пищу. Причина смерти — скорее всего, многократные тяжелые удары в области лица, повлекшие нарушения черепа. Здесь по меньшей мере три раны, каждая из которых смертельная.

Врач поднялся.

— Могли ударить ею о плиту?

— Да. Характер ран соответствует. И удары наносил мужчина, очень сильный. Наверное, после первого она потеряла сознание. А потом он поднимал уже бесчувственное тело.

— Сможете над ней поработать сейчас же, ночью?

— Займемся, — кивнул врач.

Труп, положив на носилки, убрали. Бен уже распрощался с надеждой вернуться домой к часу. Дэн Минз с ребятами Кетелли осматривали дом, снимали отпечатки. Бен повернулся к Спенсу:

— Начнем, пожалуй, так. Она его впускает. Он что-то ищет.

— А что если она возвращается и находит его здесь? Идет куда-нибудь поразвлечься и, вернувшись, обнаруживает его тут?

— Посмотри, как она одета!

— Н-да. Сдаюсь. Хорошо — впускает его.

— Он стоит на одном месте, возле тех жестянок. Потом убивает ее. Возможно, она пыталась вытащить нож из этого выдвинутого ящика. Мука под телом означает, что убил ее позже, после того как проверил банки. Наверно, на его одежде и туфлях тоже осталась мука — стряхнулась, когда бил ее о плиту.

Кетелли они нашли в спальне — снимал отпечатки. Неизбежная повинность, которую он не терпел. За пятнадцать лет работы в криминальной лаборатории еще ни один обнаруженный им отпечаток никак не способствовал разгадке убийства.

— Бронсона обработали?

— Да. Френчи осмотрел одежду, обувь. Дали из шкафа другую пару, а туфли с ног забрали.

Бен обратился к Минзу:

— Останься здесь, может, примешь еще что-нибудь. Мы с Элом заберем Бронсона. Опечатай дом, когда закончишь.

Ли Бронсона привели в маленькое помещение для допросов на втором этаже и оставили одного. Викслер уже очень давно позаботился, чтобы комната производила гнетущее впечатление: голые стены, никакого вида из окна. Крохотный радиатор под узким окном, квадратный стол, три стула и пепельница, сделанная из банки от арахиса, — и все.

Викслер продержал там Бронсона минут пятьдесят. За это время он сверил показания Ли и доктора Хогтона, узнав при этом о Бронсоне много нового. Теперь ему было известно о полицейских досье его брата и самого Ли, о том, как его когда-то арестовали, но выпустили. За пять минут до возвращения к Бронсону появился Дэн Минз с конвертом, обнаруженным в гостиной — в запертом ящике письменного стола. Кетелли уже снял с него отпечатки. Викслера смутили двадцать купюр по пятьдесят долларов — это не сходилось с его представлением о Бронсоне. Положил конверт в карман.

При его неожиданном появлении Ли Бронсон вздрогнул.

— Я не хотел напугать вас, мистер Бронсон, — вежливо извинился Викслер, закрывая за собой дверь. Неторопливо уселся за стол, закурил.

— Не могу поверить, — заговорил Бронсон. — Я же видел ее, все равно не могу поверить. Нужно сообщить ее родственникам. Боже мой, мне страшно подойти к телефону.

— Вы представляете, кто это мог сделать?

Бронсон замешкался с ответом, и Викслер ощутил глубоко внутри знакомый прилив волнения, никак, впрочем, не отразившийся на лице. Его методы допроса в большинстве случаев были успешными и эффективными. Никаких оскорбительных реплик, угроз, устрашения — только спокойный разговор, вежливость, одобрительное поощрение — все это расслабляет, притупляет бдительность допрашиваемого.

— Вы говорили с доктором Хогтоном?

— Я — нет. Но у меня есть его показания. Он подтвердил, что в указанное время вы находились у него. Как свидетель, доктор очень к вам расположен.

— Мне бы хотелось, чтобы вы с ним поговорили. Пусть он расскажет, что я ему сообщил. Я ведь приехал к нему посоветоваться. Доктор решил, что я должен обратиться в полицию. Завтра я хотел идти к вам, окончательно решился. Было бы лучше… если вы услышите все от него.

Викслер безучастно разглядывал струйку дыма от своей сигареты.

— Это касается Дэнни?

Бронсон удивленно раскрыл глаза:

— Да! Но как…

— Представьте себе, Ли, что я доктор Хогтон. Забудьте, что случилось ночью, расскажите мне все, что изложили бы ему. Точно так же.

Бронсон рассказал о посещении Кифли, о своей уверенности, что Люсиль солгала, о деньгах, оставленных у нее братом двадцать восьмого сентября. Сказал об угрозах Кифли, о своем уязвимом положении. Когда Викслер поинтересовался причиной уязвимости, Ли объяснил, при каких обстоятельствах был когда-то задержан полицией. В досье о них не упоминалось. Охарактеризовал свои отношения с Ником Бухардом и с Дэнни — как они ему помогали.

В эту минуту Эл Спенс, по их давнишней договоренности, открыв дверь, спросил Бена, не хочет ли он кофе. Если допрашиваемый упорствовал, Бен говорил: «Попозже», а если ничего не скрывал, Викслер отвечал: «Да, не мешало бы». Так что немного погодя Спенс доставил на подносе облупленный, исходящий паром кофейник, толстые белые чашки, молоко и сахар.

И тут Викслер неожиданно резким тоном, отчего Эл с удивлением посмотрел на него, распорядился:

— Мне нужен Джонни Кифли. Отыщите его, доставьте сюда и подержите. Ничего не объясняйте. Пусть попыхтит, попотеет, когда я за него возьмусь.

Как только Эл удалился, Викслер, достав из кармана конверт, бросил его на стол.

— Вот это Дэнни оставил у вас?

Бронсон, оглядев конверт, тоскливо посмотрел на Викслера:

— Хорошо еще, что я сам упомянул о нем, правда?

— Это имело значение. Мы с вами думаем об одном, Ли. Для вас, конечно, дьявольски мучительно так думать. Но будет лучше, если назвать вещи своими именами. Не вы первый оказываетесь в подобной ситуации. Ваша жена убита, и вы знаете, о ком мы оба думаем.

— О Дэнни, — почти беззвучно произнес Ли. Сжав пальцы в кулак, трижды слабо стукнул о край стола. Лицо его исказилось мукой, сжатые губы побледнели.

— Давайте немного подумаем. Он навестил ее больше двух недель назад, когда вас не было дома, и оставил деньги. Вы их забрали и спрятали. Сегодня вечером он пришел за ними и, не найдя, потерял голову — убил ее. Согласны?

Ли медленно покачал головой.

— Нет. Дэнни не такой… не убийца. Если бы он явился за деньгами, она бы сказала, что они у меня, и легко догадалась, что заперты в ящике стола. Ему ничего не стоило сломать замок и взять их.

— Человек, разыскиваемый полицией, может легко выйти из себя.

— Его и раньше разыскивали.

— Но не так долго. А если ему могли пришить еще что-то, когда схватят, — другая причина, и серьезная. Дали бы пожизненную отсидку как рецидивисту.

— Нет, не получается, сержант. Не могу представить себе Дэнни, как он убивает Люсиль. Возможно, вы считаете меня сентиментальным, ведь это мой брат, но просто не в силах представить. И не понимаю, зачем бы ему открывать банки, вытряхивать из них все. Ведь деньги Люсиль туда не прятала — положила в коричневую сумочку, которая висела в шкафу, у задней стенки.

— Может, он прятал у вас еще что-то. Попробуем исходить из этого. Она обманула вас: может, оставил гораздо больше денег — огромную сумму.

Викслер зорко следил за сменой чувств на лице Бронсона: безучастность, глубокие размышления, сомнение и, наконец, догадка.

— В последнее время она вела себя немного странно. Может, как раз поэтому. Дэнни что-то готовил, возможно, не один. А за деньгами пришли его сообщники. Если Дэнни знал, где они припрятаны, с чего бы стал вытряхивать все три банки?

— В каждой могло быть что-то спрятано.

— О-о! Мне это не приходило в голову. Но, предположим, спрятал в каждой, разве Люсиль не отдала бы ему это? Ведь прятала она для него же.

— А вдруг денег было так много, что ваша жена решила рискнуть и присвоила их. Вы меня извините, но я выяснил, что ваш брак оказался не из самых счастливых.

— Вы правы. — Бронсон нахмурился. — Знаете, сегодня она была необычно… внимательна. Превратила обед в настоящую церемонию. Для нее это совершенно несвойственно.

— Вроде бы устроила вам прощальный обед?

— Возможно… вполне вероятно.

— Предположим, Дэнни явился не вовремя — как раз, когда она собиралась сбежать.

— Все равно он сумел бы ее заставить сказать, где они. В таком деле он… мастер. Ник и Кеннеди использовали его именно тогда, когда нужно кого-то вынудить. Незачем было ее при этом убивать.

— Разве что если могла проговориться о чем-то для него опасном.

— Так он не поступил бы. Не действовал бы так… неумело. Ведь он профессионал.

Викслер утомленно подумал, что Бронсон, пожалуй, прав. Убийство носило явные признаки необъяснимой злобы, бессмысленной жестокости дилетанта. Насколько удобнее все-таки просто уговорить себя, что преступление совершил Дэнни Бронсон. Интересно, а как дела у Кетелли? Может, удалось что-то еще обнаружить.

— Выпейте пока еще кофе, Ли, а я скоро вернусь.

Кетелли почти закончил. Только что вынес из темного чулана готовые снимки и сейчас нумеровал их. Информацию преподнес Бену, как всегда, беспорядочно.

— У парня на туфле кровь — на левой, с внешней стороны у пальцев. Приблизительно здесь. Сделал на кухне два шага, других следов нет. Есть еще след ступни у задней двери, земля была мягкая, а тот мерзавец дальше пошел по асфальтовой дорожке, так что больше нет ничего. Ну, а вот отпечатки с самой большой банки — где была мука. Эти ее. Два хороших, а один просто отличный.

— Свежие?

— От масла, сегодняшние или вчерашние. И вот еще один, старый. Половинка кончика среднего пальца. Маловато, чтобы делать заключение, но Дэн Минз надоумил сравнить с отпечатками из досье Дэниела Бронсона, и все отлично сошлось.

— Такой же свежий, как ее?

— Нет, вовсе нет. Если основываться на чистых догадках, думаю, так, недельной давности. Он же не очень качественный.

— Но приемлемый? Можно его использовать?

— Как это не приемлемый? Сравните сами, видите эту извилину, а здесь шрам вроде как от пореза. Кроме того, у меня есть еще один — лучший.

— Откуда?

— Дэн Минз сказа мне: судя по ее фигуре, надо бы сосредоточиться на спальне. Вы помните ночной столик между кроватями, а на нем стекло? Мечтаю, чтоб на все столы в мире сверху клали стекло. На нем полно ее отпечатков и мужа. А теперь взгляните на эти. Большой и указательный пальцы правой руки. Чужие! Вот фотография стола, я обвел кружком место, где их обнаружили. Дэниел Бронсон — ясно, как божий день. Даю слово, если это поможет прижать его к стенке, начну верить в такую безделицу, как отпечатки пальцев.

Викслер задумчиво разглядывал фотографию стола. Чтобы оставить отпечатки в таком месте, человек должен лежать или сидеть в постели.

— Степень давности, Кетелли?

— Не такие старые, как на банке с мукой, сержант, более поздние. Но и не совсем свежие. Не ловите меня на слове. Скажем так: если ее отпечатки на банке сегодняшние, а его — недельной давности, то эти оставлены когда-то посередине. Три, пять дней назад. Черт возьми, откуда мне знать точно?

— Но вы можете присягнуть, что оставлены не в один и тот же день?

Кетелли оскорбился:

— Уверен — не в тот же самый. Масло было…

— Хорошо, хорошо. А как насчет денег, обнаруженных Минзом?

— Глухо. А вы чего-то ожидали?

— Да нет, собственно. А дверные ручки, задвижки?

— Ничего. Даже на внутренней ручке задней двери никаких отпечатков. Она очень тугая, так что он, вероятно, был в перчатках. Или протер ее.

Бен возвратился в кабинет, где оставил Ли. Тот смотрел на него со страдальческим выражением на лице.

— Что-нибудь случилось?

— Я как раз вспомнил свои последние слова, сказанные ей. Склонился над ней, закричал прямо в лицо: «Глупости!» и уехал.

Викслер попробовал избавить Ли от горького чувства вины. Конечно, доставит ему новую боль, но она будет другой, и, может, Бронсон перестанет так сурово казнить себя. Бесстрастным, протокольным тоном изложил факты, обнаруженные Кетелли: улики, свидетельствующие по крайней мере о двух посещениях Дэнни, и место, где оставлены самые свежие отпечатки.

— Три или пять дней назад? — переспросил Бронсон потухшим голосом. — И в спальне?

Резко поднявшись, отошел к окну, уставясь в каменную стену, подходившую почти вплотную. Викслер ждал. Так, не оборачиваясь, Бронсон стоял не менее двух минут. Потом медленно повернулся, сел на место.

— Вот это Дэнни действительно сделал бы. Но не без предложения с ее стороны. И не думаю, что просто случайно сел на кровать, наблюдая, как она прячет деньги. Это не в его духе. Хотелось бы только знать, сколько таких предложений она раздавала и сколько из них было принято.

— Спокойнее, спокойнее.

— Чувствую себя последним дураком. Должен был это предвидеть, ведь я ее изучил. Когда найдете Дэнни, хочу с ним встретиться.

— Возможно, завтра мне потребуется снова поговорить с вами.

— Вы не арестуете меня?

— Нет оснований. Но одно все же могу сказать. Если бы вы носили туфли сорок пятого размера, а не сорок второго, возможно, проблема вашего обитания обернулась бы иначе. Меня больше устраивает, если вы не вернетесь домой. Хотя вряд ли вам захочется оставаться там, так ведь?

— Нет.

— Я скажу детективу Спенсу — он отвезет вас домой и подождет, пока вы уложите самое необходимое. Когда решите, где остановитесь, позвоните мне и сообщите адрес. Кстати, доктор Хогтон позаботится о замещении ваших уроков. В газетах будет много шума.

Они вместе спустились вниз. Ли Бронсон протянул руку, и Викслер, чуть замешкавшись, пожал ее со словами:

— Думаю, все прояснится, как только отыщем вашего брата.

— Спасибо, сержант, вы вели себя… очень порядочно.

Викслер смотрел, как в дверях к нему присоединился Эл Спенс, и оба вышли. Перед кабинетом медицинской помощи встретил Дэна Минза.

— Отыскал Кифли?

— Пятнадцать минут назад, Бен.

— Давай поработаем над ним вместе.

— Никогда мне не нравился этот тип, поверь.

— Не тебе одному. Веди его наверх.

Кифли вошел, трясясь от возмущения.

— Не понимаю, Викслер, что вы о себе воображаете. Хватаете человека за работой прямо на улице, как последнего бродягу.

— Где он был?

— В баре на Пятой улице, — ответил Минз.

— Я там был по делу, кое-кого искал, — огрызнулся Кифли.

— Сядьте и говорите потише, Кифли.

Поколебавшись, Кифли с заносчивым видом уселся.

— Кое-что напомню вам, Кифли. Вы уже не полицейский служащий.

— Можно подумать, что…

— Заткнитесь!

— Мне разрешено носить оружие, а ваши бездельники его отобрали…

— Я велел вам заткнуться. Не хотите — даю слово, проведете ночь в камере, а утром поговорим.

Кифли обвел взглядом обоих, утерся ладонью.

— Ладно. Так чем я вдруг не угодил?

— Вы доложили, что Дэнни Бронсон нарушил закон о надзоре.

— Верно.

— На этом ваши полномочия кончились.

— Ну нет! Если мне удастся найти его, вовсе нет.

— Ваши полномочия кончились. Если у вас мало работы, попросите еще. А искать Бронсона — дело полиции.

— Но он ведь все равно у меня под надзором. Дайте инструкцию, покажите параграф, где мне запрещается искать его.

— Вы угрожали полноправному члену общества — мистеру Ли Бронсону.

— Он такой же мерзавец, как его вонючий брат.

Бен повернулся к Дэну Минзу:

— Думаю, мне придется писать докладную, Дэн. По-моему, этой жирной кобре нужна совсем другая работа.

— Не забывай — он ведь герой. Влепил пулю в лоб четырнадцатилетнему мальчишке, когда ребеночек прострелил ему руку.

— Я уверен, что мистеру Кифли нельзя разрешать носить оружие, и убежден — ему следует покончить с запугиванием порядочных граждан. Думаю, завтра утром мы сразу займемся этим.

Вскочив, Кифли с визгом и воем взорвался, брызжа слюной, колотя здоровой рукой по столу, неся околесицу, из которой нельзя было разобрать ни слова. Викслер бесстрастно наблюдал за истерикой, но когда бессвязная речь опять оформилась в доступные слова, насторожился.

—…прекрасно знаю, как работает ваша полиция. Где же тогда Дэнни? Схватите, когда я вам его преподнесу. У меня-то есть сведения. А что известно вам, умникам? Я-то знаю, что он решился на вымогательство, работает один или с какой-то бабой; когда вы меня зацапали, я уже шел по следу конверта с его сообщением, который он у кого-то запрятал.

— Стоп! — гаркнул Викслер.

— Как же! Теперь послушайте вы. И пошевелите мозгами. Так-то.

— Какого конверта? Откуда вам известно о конверте?

— Раз я не полицейский, это мое личное дело.

— Отведи его в камеру, Дэн.

— Что вы на меня вешаете? В чем дело?

— В сокрытии улик. Совершено преступление, Джонни. Убита Люсиль Бронсон. Что-то искали в доме Бронсонов. Так что советую все рассказать. Иначе арестуем вас как любого преступника.

— Так… Конверт вас интересует. Ладно, в четверг я был в городе, как и Бронсон. В прошлый четверг. И не нашлось ни одного сообразительного полицейского, чтобы его зацепить и отправить в камеру. Заявился к адвокату, хотел, чтобы тот — зовут его Пол Вэрни — взял на хранение документ. Вэрни не понравилось, как он себя вел, и он отказался, а потом навел о нем справки и связался со мной. Назвал мне два имени — Фред и Томми, вроде бы это дружки Бронсона, у которых тот мог оставить конверт. Я отобрал в картотеке типов с такими именами и проверяю их по своему списку. А конверт все время был у брата Бронсона. Я в субботу съездил к нему, и они оба с женой мне соврали. Его уже арестовали? Мне нужно побеседовать с этим парнем.

— Сядьте. Не будете ни с кем беседовать.

Кифли оскорбленно уселся.

— Почему с вами связался Вэрни?

— Выяснил, что Дэнни мой поднадзорный.

— Вы собирались опять посетить Ли Бронсона?

— Хотел потрясти их как следует, выжать, что знают о письме, которое Дэнни наверняка оставил у них. Вы же видите, ребята, какая от меня польза, так кончайте свои шуточки, будто выпихнете меня из Отдела по надзору. Я же готов выполнять кучу работы, и она мне нравится. Давайте помогу разобраться с этим убийством.

Бен Викслер молча смотрел в длинное лицо с дряблым ртом, отмеченное признаками вырождения. Кифли в точности представлял из себя тип полицейских, которых Викслер глубоко презирал и не переносил.

— Вам, Джонни, я не позволил бы даже перевести слепого через улицу. И думаю, следует запретить также любые ваши отношения с условно осужденными, подлежащими надзору. Наверное, было ошибкой поручать вам такую работу. Я лично прослежу, чтобы у вас ее отобрали. Полицейской пенсии вполне хватает на жизнь. Но если обнаружим, что опять суетесь в дела полиции, уверяю, будем действовать со всей строгостью. И не тычьте в нос свои полицейские заслуги — они мне хорошо известны. От них дурно пахнет. И влиятельными друзьями не грозите, так как я уверен — в этом городе у вас нет ни одного друга. А теперь можете идти.

Наверно, целых десять секунд Кифли сидел не двигаясь. А затем закатил скандал, по сравнению с которым предшествующий взрыв возмущения показался бы спокойным и разумным. Викслер смотрел, как судорожно дергается лицо Кифли, слышал грязные ругательства и оскорбления и вдруг, без особого даже удивления, понял, что перед ним безумец, психически больной человек. Взглянув на Дэна — тот понял без слов, подошел к Джонни поближе. В потоке яростных выкриков что-то настораживало, вызывало тревогу. Викслер заставил себя вслушаться: умер какой-то Моуз — ему вспороли ножом живот… прозвучало несколько имен. В упоминаниях о смерти чувствовалось странное, извращенное удовлетворение… Рильер. Дженетти. Кэси.

— …вы — слюнтяи! — яростно вопил Кифли. — Все! Идиоты! Дебилы! Вы обязаны убирать таких мерзавцев, заполучить любой ценой. Очистить от них улицы. Неважно как. Должны достать их, как я заполучил Ковалсика. Все они отребье, мерзавцы. Убили Моуза. И меня хотели убить. А вы, слабаки, и не знаете, что значит быть полицейским. Вы не…

Бен Викслер, отключившись, не обращая внимания на выкрики, мысленно перелистывал старые досье, ворошил картотеку, перебирал забытые имена. Список нераскрытых убийств в Хэнкоке, к сожалению, был длиннее допустимого. Многие из них совершены задолго до его прихода в полицию, но на такие досье срок давности не распространяется. В памяти всплыли пожелтевшие листы в захватанной папке, такие папки теперь уже и не используют. Ковалсик, Джилберт Ковалсик. Перед глазами возникла тусклая фотография обезображенного трупа. Замучен насмерть. Тело обнаружено в озере.

— … только попробуйте отнять у меня работу, ты, пустобрех слюнявый, увидите, обойду все газеты в городе и…

— Молчать! — рявкнул Бен. Дэна Минза этот рык ошеломил не меньше, чем Кифли. Тот осекся, съежившись на стуле.

— Хотелось бы услышать побольше о том, как вы «заполучили» Джилберта Ковалсика, Джонни, — тихо произнес Бен. — Расскажите-ка об этом подробнее.

Кифли, сначала уставясь на Викслера, перевел взгляд на Минза. Широко раскрытые, вытаращенные глаза были пустыми, бессмысленными, как у человека, внезапно пробудившегося от глубокого сна. Затем, опустив взгляд, посмотрел на свою искусственную руку и нарочито небрежно произнес:

— Ничего я не говорил о Джиле Ковалсике. С чего вы взяли?

Бену не нужно было даже обмениваться взглядом с Дэном, чтобы тот моментально среагировал:

— Мы оба слышали, Джонни. Выкладывайте.

— Рассказывайте, — настаивал Бен. — Сначала вы назвали его просто Ковалсик. Я сказал — Джилберт Ковалсик, а вы теперь говорите — Джил. Выходит, очень хорошо его знали.

— Джил? Ну как же, Джила я знал. Еще мальчишкой. Кажется, его убили, нужно вспомнить. Но это, по-моему, случилось уже давно.

— Ну-ну, Джонни! Вы не говорили, что убили, такого слова не было. Вы сказали — заполучил его. Думаю, вам хотелось втолковать, как настоящий полицейский может распоряжаться законами. Мы оба слушали, Джонни. Нам нужно только узнать, как вы заполучили Ковалсика.

— Да вы с ума сошли, парни. Ничего о нем я не говорил. Вы меня просто не поняли.

Бен склонился над ним.

— Понимаете, Джонни, у нас впереди целая ночь. Вся долгая ночь, Дэн, разыщи-ка папку с делом Ковалсика. И выясни приблизительное время смерти. Пошли кого-нибудь в архив, пусть найдут рапорты Кифли в предполагаемое время смерти. Доставь все сюда. И принеси кофейник с кофе.

— Ребята, вы дали маху, — забормотал Кифли.

— Времени у нас сколько угодно, Джонни.

«Седан» отъехал, и Бен сквозь сероватый предрассветный сумрак двинулся по дорожке к дому. Ему удалось раздеться так бесшумно, что Бетт не проснулась. Но когда укладывался рядом, постель прогнулась, и жена открыла глаза.

— Привет, милый, — шепнула она. — О боже, ведь уже почти утро.

— Спи, маленькая.

Приподнявшись на локте, Бетт вгляделась в лицо мужа.

— Ты расстроен, да? Плохая ночь?

— В девять опять нужно быть в отделе. Ночка выпала бурная. А впереди тяжелый день. Но все-таки, думаю, ночь оказалась неплохой: раскрыли старое дело — из архивов. Получили признание, с подробностями. И сделал это полицейский.

— Ох, милый! Конечно, для тебя это ужасно!

— Бывший полицейский, но когда совершил преступление, служил в полиции и, думаю, с рождения был психически ненормален, а действовал так, что меня прямо вывернуло наизнанку и… А, черт с ним! Доброй ночи, малыш.

Она поцеловала его:

— Спи скорее, дорогой, осталось так мало времени.

10 ПОЛ ВЭРНИ

В среду Пол Вэрни проснулся в шесть утра. В первый миг, придя в себя, он лишь удивился, не понимая, зачем поставил будильник на такую рань, но в следующее мгновение вспомнил все. И в первую очередь — странное состояние, когда он схватил женщину. Ему казалось, что он стоит в стороне, наблюдая за самим собой, слышит глухой звук металла, когда снова и снова ударяет ее головой об угол плиты. Со стороны казалось, будто женщина вообще невесома. Но когда раздвоение удалось преодолеть и он взял себя в руки, ощутил тяжесть безжизненного тела и осознал, что она мертва уже несколько долгих секунд.

Когда ее опускал, тело выскользнуло из рук, тяжело упало на пол, и он попятился. Вспоминал, как твердил себе, что необходимо сохранять спокойствие, хладнокровие, чтоб не оставить никаких следов, ведущих к нему. А дальше вроде бы провал: в следующий миг он уже шагал темной улицей — слишком быстро, тяжело дыша, не понимая, что находится уже далеко от дома. Опомнясь, замедлил шаги, остановился, размышляя, не вернуться ли, чтобы выдернуть другие ящики, навести на мысль, что в доме был грабитель. Может, следовало бы забрать какие-нибудь ценные мелочи, а потом избавиться от них.

И снова с жуткой внезапностью, без какого-либо перехода, обнаружил себя возле собственной запертой машины, в трех кварталах от дома Бронсонов, пытающегося открыть дверцу. Помнит, как, торопливо разыскивая в карманах ключи, заметил белые пятна на пальто и туфлях. Быстро отряхнулся, смахнул муку. Дыхание оставалось учащенным, прерывистым, как от быстрого бега.

Усевшись за руль, он вдруг поразился, какой хрупкой оказалась ее шея, когда он стиснул ее правой рукой… а затем уже вставлял ключ в замочную скважину своей комнаты в клубе. Провалы в памяти его и напугали, и приободрили. Мозг временами словно отключал воспоминания, освобождая сознание для новых безотлагательных действий.

Когда, заперев дверь, он устроился в удобном кожаном кресле, мысль его заработала с обычной методичностью, в цепкой последовательности.

Никто не заметил, как он входил к ней в дом, никто не видел его выходящим. В клубе лифт действовал без лифтера, и внизу у швейцара после шести кончался рабочий день, следовательно, никто не может засвидетельствовать, как долго он отсутствовал. Под дверью его комнаты не было никаких записок, значит, в течение полутора часов, пока его не было, никто не звонил и не приходил к нему.

Глупая была женщина, он легко с ней справился. Осмотрев снова одежду и туфли, убедился, что следов муки не осталось. Извлек из кармана письмо Бронсона, перечитал — оно действительно было бы для него смертельно опасным. Вэрни держал лист, пока огонь не лизнул пальцы, затем бросил в унитаз, спустив воду. Женщина знала о деньгах, значит, ее смерть была неизбежна. Неизбежна и в том случае, когда он обезвредил, заполучил письмо. Ибо оно было смертным приговором Бронсону. Попытался представить, хватило бы у него выдержки дождаться мужа, убить и его, если она не сказала бы, что муж ничего не знает о письме, оставленном у нее Бронсоном.

Следующий шаг — встретиться с Дэнни до того, как он узнает о смерти невестки. Встретиться как можно скорее — раньше, чем он проснется и прослушает новости. А просыпается он, вероятно, поздно. Все рухнет, если его не окажется на даче. Однако маловероятно, чтобы он высунул нос, подвергая себя угрозе ареста именно утром того дня, когда получит деньги.

Прежде чем лечь, приготовил три вещи: чемодан с несколькими книгами для придания правдоподобного веса, записку, которую оставит внизу швейцару, с просьбой, чтобы Гарри в девять позвонил в контору и предупредил, что он приедет позже обычного, и заряженный бельгийский револьвер-автомат. Много лет назад он отобрал его у чересчур вспыльчивого клиента и был уверен, что опознать оружие невозможно.

Быстро оделся. Записку положил на стойке у входа, отнес чемодан в машину, оставленную позади клуба. Утро выдалось ясное, прохладное, в воздухе ощущалось приближение зимы. Револьвер он положил в правый карман пальто. Во время езды мысленно повторял, как, где это сделает, представлял всю последовательность своих действий.

Свернув на частную дорогу, покрытую гравием, проехал среди деревьев до поворота, и сразу же ему открылась дача с припаркованным серым «седаном». Он остановил машину рядом с ним и, выключив мотор, дал длинный гудок. Затем вышел, поставил чемодан у ног, подождал. Просигналил еще раз и, подхватив чемодан, обогнув дом, вышел к террасе. Поставил чемодан на металлическую столешницу и, стоя над ней, засунул руки в карманы. Правую руку втиснул в кожаную перчатку, нащупал пальцем курок револьвера.

Из дома на террасу вышел Дэнни в светло-голубом халате — с заспанным, помятым лицом и всклокоченными волосами.

— Что, черт возьми, вы здесь делаете, Вэрни?

— Привез обещанное.

— Но, разрази вас гром, еще нет и восьми.

— Мне следует уехать, а потом днем привезти снова? Вас это больше устроит? Откровенно говоря, мне не хотелось бы разъезжать взад-вперед с таким количеством денег.

Подойдя к столу, Бронсон кончиками пальцев дотронулся до чемодана.

— А те настоящие пять тысяч где?

— Внутри. В отдельном пакете.

Дэнни отстегнул защелки на чемодане, собираясь взяться за крышку. Пока обе его руки еще лежали на металлических штучках, Вэрни выхватил из кармана оружие, вытянул руку и с расстояния в один метр выстрелил Бронсону в лицо. В открытом, безлюдном месте выстрел прозвучал как щелканье кнута. С хриплым криком Бронсон зашатался, а Вэрни спокойно, холодно пустил пулю в грудь, аккуратно целясь в сердце. Когда Бронсон упал, Вэрни обошел стол — Дэнни лежал с открытыми глазами, страдальческой гримасой на лице, губы его конвульсивно дергались. Держа револьвер почти вплотную к широкому лбу Бронсона, Вэрни снова стал стрелять.

… склонясь над Бронсоном, распростертым на спине, прижимал дуло к мертвому лбу, давил на курок, но заряды кончились, от напряжения болел палец, и он не представлял, сколько времени уже так стоит.

Вэрни распрямился. Возле носа Дэнни чернела дыра. На груди слева на голубом халате выделялось пятно величиной с четвертак, а в загорелом лбу — пять зловещих отверстий.

… гнал машину по дороге, покрытой гравием, круто срезав поворот, неожиданно увидел: навстречу двигался массивный «кабриолет», и ему пришлось правыми колесами съехать в неглубокую придорожную канаву. «Кабриолет» остановился прямо перед ним, и Друсила Катон, опустив стекло, изумленно воскликнула:

— Какого черта, Пол! Как вы здесь оказались!

— Друсила, — быстро заговорил он, — хорошо, что я вас встретил. Мне нужно поговорить с вами. Я… давайте вернемся на дачу.

— Но…

— У меня был разговор с Бронсоном… Он должен был передать вам… впрочем, я и сам могу сказать.

Он пересел в ее машину.

— Боже мой! — удивилась Друсила. — Никогда не видела вас в таком волнении, дрожите, как девчонка. Спокойный, твердокаменный Вэрни! Наверно, уже знаете обо мне и Дэнни.

— Знаю.

— И, наверно, намереваетесь по-отечески со мной побеседовать. Ну уж нет, черти побери, нет, Пол. К вашему сведению, я прекрасно знаю, что делаю.

— Знаете и то, что Дэнни задумал меня шантажировать.

Она засмеялась.

— Поняла в ту же самую минуту, когда он из меня вытряс всю вашу историю. Да, знаю. Вы удивлены, дорогой Пол?

Остановила машину возле дачи. Вэрни понимал, что, обогнув дом, она сразу увидит труп. В мыслях мгновенно стал складываться стройный, логичный план. Минуту назад все казалось потерянным, но такой поворот будет даже к лучшему, получится великолепная, очень правдоподобная фальсификация.

Выйдя из машины одновременно с ней, быстро натянул кожаные перчатки. Когда Друсила направилась к дому, он сзади вплотную приблизился к ней. Сделав глубокий вдох, захватил согнутой в локте рукой ее горло. От яростного сопротивления жертвы потерял равновесие — оба упали, но железные тиски не разжал. Она пыталась, откинув голову, ударить его в лицо, но он спрятался за ее спину. Оборонялась с такой неистовой силой, что оба покатились по дорожке. Острый каблук больно лягнул его в голень, но рука по-прежнему намертво сжимала женскую шею. Уже чувствовал, как слабеет сопротивление, как обмякло тело и туфли скребут по асфальту.

… остался лежать в судорожном объятии, с закрытыми глазами, не представляя, сколько времени так лежит. Потом, высвободив затекшую руку, поднялся, шатаясь, но удержался на ногах. Когда отпустил ее, тело перекатилось на спину — распухшее лицо было безобразным, и ему пришлось быстро отвести взгляд. Прислушался к звукам разгоравшегося дня. Над головой пролетел самолет, идущий на посадку в Хэнкоке, и он с трудом подавил инстинктивное желание бежать, скрыться, пока, опомнившись, не сообразил, что с такой высоты ничего не видно.

Постоял, обдумывая дальнейшие действия. Взвалив на плечо, придерживая бессильно повисшие ноги, занес тело в дом. Осторожно усадил на постель — ту огромную постель для сладостных утех, но тело сразу повалилось навзничь. Не сразу удалось раздеть ее: руки в перчатках двигались неуклюже, работа оказалась еще отвратительнее и тяжелее, чем он представлял. Уже укладывая ее в постель, вспомнил, как яростно она сопротивлялась, и толкнул мертвое тело, так что оно свалилось на пол с другого края кровати. Стук от удара головой по паркету вызвал резкую тошноту.

Тщательно сложил снятую одежду.

В маленьком сарае возле дома нашел все, что ему требовалось: длинный, крепкий электрический шнур и несколько шлакоблоков. Шнур и глыбы шлакобетона отнес в лодку, привязанную к пристани. Схватив Дэнни под мышки, потащил его к озеру, перевалил в лодку. Надежно прикрутив к щиколоткам куски бетона, вывел лодку на середину искусственного озера, оставляя длинный след на зеркальной глади воды. Перекинув через борт сначала ноги с привязанным грузом, посадил Дэнни, отчего лодка резко накренилась, и труп исчез, обдав брызгами лицо Вэрни. Когда лодка вновь обрела равновесие и поверхность воды успокоилась, вгляделся в глубину — ничего не было видно. Энергично работая веслами, он подогнал лодку к берегу и привязал на прежнее место.

Зайдя снова в дом, стал торопливо искать ключи от серого «седана» Дэнни. Обшарив все комнаты и углы. Уже закипая от злости, наконец обнаружил их в пепельнице на столике, рядом с гостиной. Осмотрел все еще раз, довольный удачной развязкой. Взял в сарае шланг, подсоединил к краю возле террасы и направил струю на каменные плитки, где упала голова Дэнни, смывая кровь, кусочки кожи и даже осколок кости.

Напоследок вывел «седан» на дорогу, покрытую гравием, и, не торопясь, двинулся вперед, внимательно следя за придорожной канавой. Заметив достаточно глубокое место, дал задний ход, а потом со всего разгона врезался в канаву, от резкого толчка поранив даже губу изнутри. Гонял мотор на холостых оборотах до тех пор, пока задние колеса намертво не зарылись в землю. Оставив ключи в зажигании «седана, пересел в собственный «додж» и осторожно вывел его из мелкой канавы.

В одиннадцать был уже в конторе. Небрежно сообщил секретарше, что ездил в Кемп посмотреть кое-какие участки, которые, возможно, скоро пойдут с торгов. Она передала список звонков, сказав, что в десять его спрашивал какой-то Спенс — полицейский — и обещал зайти еще раз.

— Говорил — по какому вопросу?

— Нет, мистер Вэрни.

Полицейский вернулся без четверти двенадцать, представившись как детектив Спенс из Отдела по расследованию убийств. Худощавый, со светлыми, почти слюдяными волосами и невозмутимым, бесстрастным длинным лицом. Вэрни почувствовал облегчение, увидев, что держится тот совершенно непредвзято, по-деловому. Спенс охотно принял предложенную сигару.

— Меня интересует сотрудник Отдела по надзору за условно освобожденными — некий Кифли. Он был у вас на другой день после посещения Дэнни Бронсона, так ведь?

— Да. Пожалуйста, я к вашим услугам.

Вэрни повторил свою вымышленную версию о том, как Бронсон пришел к нему, но возбудил подозрения странным поведением. Передал и свой разговор с Кифли.

— Кифли мы арестовали за убийство.

— Кифли?! Неужели?

— Старая история. Устроил скандал и проговорился сержанту Викслеру. Во время беседы о невестке Бронсона, которую вчерашней ночью убили.

— Убили?

— Неужели вы об этом не знаете, мистер Вэрни?

— К сожалению, нет. Газеты сегодняшние еще не просматривал и радио не слушал.

Спенс встал.

— Мы полагаем, все связано с одной вещью — с конвертом, который он хотел отдать вам на хранение. Но Викслер докопается. Ему почти всегда удается найти истину. Сегодня против Дэнни в двадцать раз больше подозрений, чем вчера.

— Этот сержант Векслер думает, что женщину убил Дэнни?

— Не Векслер, а Викслер. Я не знаю точно, мистер Вэрни, о чем он думает. Мне известно только — хочет поговоритьс Дэнни.

— Если выясните, что было в том конверте, мне будет весьма любопытно узнать тоже, мистер Спенс.

— Выясним. Мы всегда все выясняем. До свидания, — с этими словами Спенс удалился.

После ухода детектива Вэрни успокоился не сразу. В этом человеке его что-то настораживало, оставляло впечатление совершенной уверенности и неуязвимости.

«Всегда все выясняем»…

В конце концов с помощью логичного рассуждения ему удалось подавить тревогу. Только четыре человека знали или могли догадываться о содержимом конверта. Жена Ли Бронсона, Друсила Катон, Дэнни Бронсон и он сам. А уж он-то, разумеется, своими сведениями ни с кем никогда не поделится.

К тому же, убеждал себя Вэрни, действовал он без промедления, продуманно, умело используя обстоятельства. То, что ему пришлось проделать, вызывало отвращение, но это было необходимо для его блага. Умерли трое. Красивая, но легкомысленная, ограниченная молодая женщина. Вовсе ничтожная дама чуть постарше. Мужчина-уголовник, разыскиваемый полицией. Общество ничего от этого не потеряет.

Пожалуй, самое время, решил он, назначить дату для поездки в Южную Америку.

11 БЕН ВИКСЛЕР

Инспектор Вендел Мэтхьюз удобно расположился в кабинете Бена Викслера: упираясь подошвой правой ноги о край стола, покачивался вместе со стулом, обхватив колено руками. Начинался четверг, восемнадцатое октября, десять утра.

Мэтхьюз отличался изрядной полнотой, хотя двадцать лет назад едва достигал минимального для своего роста веса. Каштановые, заметно поредевшие волосы, льдисто-серые глаза и небольшой мягкий рот — внешность вполне заурядная. Пользовался репутацией крикуна и буквоеда, выискивающего пыль по углам и под ковриками, вылавливающего ошибки в донесениях и досье, — словом, подлинная гроза для подчиненных, спокойно посиживающих за кофе. Но те немногие из отдела, кто знал его поближе, понимали, что такие мелочи отражали лишь незначительную, поверхностную часть его интересов и интеллекта. Бен Викслер и кое-кто еще относились с глубоким почтением к его спокойной логике, скрываемой за мнимой вздорностью.

Шло обсуждение обнаруженных фактов по делу об убийстве Люсиль Бронсон. Мэтхьюз еще до разговора досконально изучил всю объемистую папку с документами.

— Можешь погореть на этом, — объявил Мэтхьюз.

— И что же я, по-твоему, сделал, чего не следовало? Или не выполнил то, что положено, Венди? Мы прочесали всю окрестность дома. Все сходится к Дэнни Бронсону. Похоже, придется ждать, пока мы его обнаружим.

— Ты знаешь, что я имею в виду, Бен. Читал ведь газеты. «Убита жена профессора. Облава на условно освобожденного поднадзорного. Таинственные деньги в деле Бронсон. Она была возбудимая натура и любила фотографироваться». И так далее. А все радиостанции повторяют эту чепуху. То, что он прикончил ее об угол кухонной плиты, придает событию будоражащий, болезненный привкус. Бак Анджели, наш воинственный окружной прокурор, жаждет действий и подвигов.

— Знаю. Был здесь. Предложил дать на помощь всех парней из прокуратуры и особый отдел или что-то такое. А чем они мне помогут?

— Психологическая ошибка с твоей стороны, Бен. Нужно было принять предложение и для виду дать им поручения.

— Зачем?

— А если Дэнни не отыщется? Ты в тупике. Тогда было бы естественно разделить с ними ответственность. Но если хочешь надрываться один, много времени у тебя не остается.

— Много времени — до чего?

— Придуриваешься, сержант? Чертовски хорошо знаешь, о чем я. Бак обратится к заместителю по общественной безопасности, тот в этом углядит хороший повод тиснуть в газетах фотоснимки собственной персоны. Сунется к заместителю шефа полиции, тот — к шефу, а уж тому придется обратить внимание на любопытный факт: во главе Отдела по расследованию убийств у него стоит всего-навсего сержант. И спорю на дырку от бублика, что Дэнни арестуют через пятнадцать минут после того, как тебя освободят от обязанностей временного шефа отдела, а новый начальник размотает всю загадку, как свитер ручного вязания. Ну, а потом жди на здоровье год или два, потому что не может ведь шеф полиции утвердить повышение человеку, которого уволил с должности, что бы там он про себя ни думал. Если не сдвинешься С места, можешь быть уверен — к понедельнику тебя вычеркнут, а может даже и завтра.

— Поднимать настроение ты мастер, Венди.

Мэтхьюз резко наклонился вперед, так что стул бухнулся на все четыре ножки.

— Давай сравним наши мнения об этом деле. Думаешь, ее убил Дэнни Бронсон?

— Ставлю десять против одного, что нет. Верю — позабавился с ней в постели, уверен и в том, что использовал ее для укрытия денег и, возможно, чего-то еще, очень для него важного, — может, письма, которым защитил себя от неизвестного лица, что решил подоить. Я немного поразмышлял о его характере. Твердый, жадный, жестокий. Но в то же время интеллигентный и страшно неудачливый, особенно теперь. Все это не вяжется с таким убийством.

— Ли Бронсон?

— Мотивов — ноль. Порядочный человек.

— И поэтому ты его исключаешь?

— А что мне остается? Трижды проверили время, когда приехал к Хогтону, сравнили с наиболее ранним возможным часом убийства. Если бы ухитрился проехать через город за десять секунд, тогда что ж, мог оказаться убийцей.

— Так кого же подозреваешь?

— Мог быть либо мистер Икс, либо мистер Игрек. Мистер Икс — сообщник Дэнни, для него я определил и мотивы: Дэнни отхватил жирный кусок и спрятал в доме Бронсона. А мистер Икс забрался туда и заполучил деньги. Или же мистер Икс хотел завладеть письмом Дэнни и выяснить, кого он шантажирует. Жертву вымогательства назовем мистер Игрек. У него мотив единственный — вырваться из рук Дэнни. Для этого он должен выяснить, где письмо и завладеть им. Кроме того, он вынужден устранить и Дэнни — до или после того, как нашел его исповедь. Думаю, сначала он отыскал письмо и уж потом избавился от Дэнни. Так было бы надежнее.

— И который из них тебя больше устраивает?

— Мой герой — мистер Игрек. Не оставил ни единого следа и сумел устроить, чтоб его никто не заметил, но само убийство имеет… любительский характер. Убийство было случайным, и все-таки жестоким, неистовым, словно давало выход страстям.

Мэтхьюз потер маленький круглый подбородок.

— Значит, ты полагаешь, что наш Дэнни уже покойник?

— Если мыслить логически, думаю, это весьма правдоподобно.

— Ну, тогда ты и в самом деле влип.

— Только если труп надежно укрыт.

— Твой мистер Игрек может быть добропорядочным членом общества.

— Но заметным лицом — непременно. И достаточно богатым, чтобы Дэнни стоило решиться на шантаж. И достаточно отчаянным, чтобы так рисковать. У нас о нем немного сведений. Знаем — высокий и сильный человек. Что-то скрывает. Можно предполагать, что Дэнни как-то к нему подобрался и выяснил, что именно тот скрывает. К сожалению, нам не удалось проследить, какие шаги предпринял Дэнни. Избегал все свои обычные места и знакомых по меньшей мере с конца июня.

— Остается великой загадкой, как мистер Игрек сумел убедить хитреца вроде Дэнни, чтобы он сказал, где это письмо…

Мэтхьюз замолчал, так как раздался звонок телефона. Бен поднял трубку и через минуту потянулся к блокноту, начал записывать.

— Да. Конечно, я помню вас, капитан. Шоссе номер девяносто. Съехать на проселок за пять километров до Кемпа. Понятно. Да. Ну что ж, не будем терять время. Через час.

Бен положил трубку. Широко ухмыляясь, посмотрел на Мэтхьюза:

— Как насчет небольшой прогулки?

— Что случилось?

— Звонил капитан Донован из Управления криминальной полиции штата. Выяснил, где скрывался Дэнни.

Бен Викслер, Эл Спенс и инспектор Мэтхьюз приехали на дачу Катона. Поскольку территория не относилась к их округу и явились они по приглашению, им не пришлось везти экспертов и всю следственную группу. Донован известил их потому, что находка была связана с делом Люсиль Бронсон.

Бен давал указания шоферу, и, увидев частную дорогу, покрытую гравием, они свернули туда. Как раз в том месте, где дорога вилась через рощицу, в глубокой канаве у дороги завяз серый «седан». Отсюда до дачи было рукой подать.

— Прекрасный пейзаж, — объявил Спенс, — украшенный четырьмя машинами криминального управления.

— А номер на «кабриолете» хэнкокский, — заметил Мэтхьюз.

Капитан Донован, как только они вышли из машины, направился навстречу — могучий, смуглый великан с энергичной походкой и строевой выправкой, веки у него припухли от бессонной ночи, но голос звучал бодро, как на плацу. С Викслером и Мэтхьюзом он был знаком, а Спенса ему представили, и тот заметно дернулся при решительном рукопожатии капитана.

— Сейчас я расскажу, что произошло, — загремел Донован. — Около полуночи кто-то позвонил в полицию Кемпа, имя свое назвать отказался, но сообщил, что здесь в канаве брошена машина, та, что вы видели по дороге. Голос молодой, скорее всего, какая-то компания в подпитии заметила по дороге в город застрявшую машину, и, поскольку пассажиров не оказалось, позвонили нам. Патрульный Йенсен через полчаса был на месте, проверил сообщение, записал номер машины и даже прошел к дому, но на его стук никто не отозвался, хотя «кабриолет» стоял здесь, как и сейчас. Ему это показалось странным, потому мы, не дожидаясь утра, решили установить владельца машины. Мы ведь за это право боролись целых десять лет и только в нынешнем году, наконец, добились своего. «Кабриолет» зарегистрирован на имя Джека Юнга из Кемпа, но имя и адрес оказались вымышленными. В три часа Йенсен, согласно приказу, вернулся сюда еще с одним сотрудником.

Несмотря на их повторный стук, никто не отозвался, тогда они проникли в дом и в спальне обнаружили труп брюнетки лет тридцати — раздетой и задушенной. Они по рации доложили обо всем в Кемп — мне и шерифу. Я связался с шерифом и по его устному приказу выехал сюда со специалистами. В пять тридцать пять были на месте.

После поверхностного осмотра дома я позвонил мистеру Бэрту Катону, но его телефон молчал. А тем временем шло детальное расследование. После того как окружной эксперт осмотрел тело, снял отпечатки пальцев и взял пробы из-под ногтей, труп отвезли в морг Кемпа, где он останется до официального опознания и вскрытия, если этого потребует эксперт. Мои люди прочесали объект и обнаружили две группы отпечатков. Одна — той женщины. Второй вариант отпечатков — мужских — проанализировали и разослали по картотекам для идентификации, вплоть до Вашингтона. Судя по местам обнаружения отпечатков, убитая и мужчина жили в доме продолжительное время.

Донован замолчал, чтобы перевести дух, и Бен обратил внимание, что Спенс смотрит на исполина с боязливой почтительностью: голос капитана гремел в радиусе до пятидесяти метров.

— Поскольку от вас поступило заявление, что некий Дэниел Бронсон, разыскиваемый по подозрению в убийстве, по всей вероятности, скрывается в окрестностях Хэнкока, а место здесь уединенное, я приказал сравнить наши неопознанные отпечатки с досье Бронсона. Когда обнаружилось полное тождество, позвонил вам, как этого требует и простая вежливость, и необходимое сотрудничество. После звонка к вам я в четвертый раз позвонил мистеру Бэрту Катону, и он наконец поднял трубку. Когда я сказал, что звоню уже не в первый раз, он объяснил, что болен и на ночь отключает телефон, чтобы его не беспокоили. Спрашиваю, дома ли его супруга. Извинившись, пошел узнавать и через минуту сообщил, что ее нет и дома она не ночевала. Кажется, встревожился, когда я назвал себя. Я попросил дать описание его жены. Рост, вес, цвет волос — все сходилось с трупом. Тогда я спросил, знает ли он мистера Джонсона и его дачу. Мистер Катон ответил, что дача принадлежит ему, но он уже больше года там не был и не знал, что кто-то там проживает. Я попросил его приехать сюда. После допроса он может опознать труп. Пока еще не приехал. Есть тут несколько мелких подробностей, но их проще показать, чем объяснять. Что еще вас интересует?

— Когда наступила смерть женщины?

— Предположительно за двадцать часов до осмотра. Значит, умерла вчера утром, около восьми. А теперь я хотел бы показать, где обнаружили труп.

Они направились за Донованом. В помещении голос капитана звучал оглушительно. В доме работали его люди. Когда группа вышла на террасу, капитан Донован объявил:

— Моя версия такова: Бронсон и эта Катон поссорились, и он задушил ее. В панике бросился бежать, даже не забрав свои вещи. От волнения и спешки за рулем был неосторожен и заехал в канаву. За ее машиной не вернулся, так как она слишком бросается в глаза. По-моему, вышел пешком на шоссе номер девяносто, и там его подобрала попутная машина.

Один из его сотрудников появился из-за угла дома с сообщением:

— Господин капитан, приближается такси.

— Это, наверное, Катон. Идемте со мной.

Все отправились на стоянку. Такси из Хэнкока остановилось, и оттуда вышел мужчина — бледный, немощный, передвигавшийся медленно и осторожно. Словно извиняясь, посмотрел на Донована:

— Я не сажусь за руль… с тех пор как заболел.

— Мы доставим вас домой, мистер Катон. Можете отпустить такси.

— Мистер, мы так не договаривались, — запротестовал таксист. — Что я — обратно порожняком поеду? Вы же обещали оплатить и обратную дорогу.

Получив деньги от Катона, с чувством произнес:

— Благодарю вас. А что здесь такое? Съезд полицейских?

— Проваливайте! — гаркнул Донован, и такси, визжа покрышками, скрылось из глаз.

Катон, оглядевшись, лишь теперь заметил Мэтхьюза. Улыбнувшись ему, произнес со слабым отзвуком былого обаяния:

— Привет, Венди! Может, вы меня просветите, что происходит?

— Здесь распоряжается капитан Донован, Бэрт. Собирается задать вам несколько вопросов в связи с Друсилой.

— Понимаю, речь идет о Дру. Она вообще не заявилась домой. Не знаю… Простите, нельзя ли мне присесть?

— Ну разумеется, — загремел Донован. Они обошли вокруг дома, и Катон с облегчением опустился в плетеное кресло на террасе. Капитан придвинул второе, настолько близко, что они почти касались коленями. Появился сотрудник в форме, пристроившись в сторонке с блокнотом.

— Когда вы в последний раз видели свою жену, мистер Катон?

— Постойте, я должен подумать… Позавчера, во вторник. Дома, часов в пять. Появилась, приняла душ и сразу снова уехала.

— Не говорила — куда?

Катон попытался улыбнуться:

— К сожалению… с тех пор как я оправился от болезни, мы не уделяли друг другу большого внимания. Меня уж не очень интересовало, как она проводит время… не как раньше. Возвращалась и уезжала, когда ей вздумается. Появились и новые, свои друзья.

— А почему вы говорите о ней в прошедшем времени, мистер Катон?

Теперь в его улыбке проступила явная ирония:

— У меня больное сердце, капитан, но не голова. Вы захотели получить от меня ее описание. И напускали на себя серьезность и загадочность. Полицейские не ведут себя подобным образом, если… предположим, если расследуют кражу. Мне приходится остерегаться потрясений, поэтому по пути сюда я постепенно готовил себя к мысли, что она, скорее всего, умерла. И если говорить вполне откровенно, капитан, думаю, меня это не так уж и трогает. Год назад я был бы вне себя от горя. Сейчас это, собственно, меня не касается. Пожалуй, в силу самосохранения, а не из-за бесчувственности. Слишком много забот доставляет мне болезнь.

— Она когда-нибудь упоминала Дэниела Бронсона?

— Нет. Во всяком случае я не помню.

— А Джека Юнга?

— Нет. Капитан Донован, когда уж вы наберетесь духа и скажете, не умерла ли она? Или это противоречит инструкциям?

— Женщина, обнаруженная мертвой в доме, возможно, ваша жена, мистер Катон. Мы бы хотели, чтобы вы взглянули на нее.

— Сожалею, капитан, но я решительно отказываюсь. Могу приучить себя к мысли, что она умерла, но схватить сердечный приступ при ее виде — на такой риск я не пойду. У меня был тяжелейший инфаркт. Поражена большая часть сердца. Рисковать уцелевшим его остатком я не собираюсь. Уверен, для этой цели можно найти кого-то другого.

— Очень странно и необычно.

— Ничем не могу помочь. Решительно отказываюсь. Сожалею.

— Вы ее описали лишь в общих чертах. Может, на теле есть что-нибудь… какие-то характерные, особые приметы?

— Есть. На внутренней стороне левого бедра, сразу над коленом, довольно некрасивый шрам. Еще малышкой ее укусила собака. А в те времена собачьи укусы прижигали.

— В таком случае можно с уверенностью утверждать — это ваша жена.

— Я в общем-то и не сомневался. Не думаю, чтобы кто-то из… приятельниц времен моей активной жизни заехал бы сюда на дачу. Как она умерла? Скорее всего, насильственной смертью?

— Почему вы так решили?

— Она сама не гнушалась насилием. Готова была шагать по трупам.

— Ее задушили.

Катон поморщился:

— Весьма некрасивая смерть. Кстати, вы упоминали имя… кажется, Бронсон. Это не тот, кого разыскивают в связи с убийством?

— Он самый.

— Друсила мало бывала дома. Этот Бронсон жил здесь?

— Мы так полагаем.

— Похоже, он человек взыскательный, со вкусом. Этот дом стоил времени и денег. Его задержали?

— Пока нет.

— Очевидно, капитан, он поддался искушению, которое я и сам испытывал довольно часто.

— Какому искушению?

— Придушить Друсилу.

Донован с любопытством посмотрел на Катона и, помолчав, продолжал:

— Здесь остались дорогие мужские вещи, костюмы, подходящие по размеру Бронсону. Не знаете, ваша жена в последнее время не тратила денег больше обычного?

— Дру, несомненно, тратила столько же, как всегда, то есть все, что получала. У нее были доходы от наследства родни, и я выплачивал содержание. Общая сумма мне казалась очень щедрой, но Друсиле этого не хватало. Никогда.

Бен Викслер слушал их очень внимательно, но при этом какое-то смутное беспокойство копошилось в сознании. Это чувство было ему знакомо: вроде бы он что-то услышал, но не придал значения, или увидел нечто выпадающее из общей картины.

Кивнув приглашающе Венди Мэтхьюзу, поднялся и прошел метров пятнадцать в сторону озера. Вопросы Донована и сюда доносились совершенно отчетливо, а вот ответы Катона расслышать не удавалось. Спенс попытался было встать тоже, но Бен дал ему знак остаться. Недоумевающий Мэтхьюз раздраженно спросил:

— В чем дело?

— Что-то такое… не могу понять, что именно. Хотелось с тобой посоветоваться. Не показалось ли тебе что-нибудь странным в том, что мы слышали?

— Нет. Что ты имеешь в виду?

— Не было ничего, что вызывало бы вопрос, на такой смутный, что и сформулировать невозможно?

— Сейчас и тебе тоже задам вопрос. Ты сегодня хорошо позавтракал? Мерил давление в последнее время?

— Ясно. Извини. Пошли назад.

Они вернулись, но Бен уже не мог сосредоточиться на продолжавшемся допросе и стал тщательно разглядывать террасу — буквально сантиметр за сантиметром. Она была выложена каменными плитами неправильной формы, скрепленными бетоном. Медленно, старательно Бен скользил взглядом по плитам, пока не дошел до капитанского стула, и его охватил трепет догадки. Наконец, он понял, что тревожило его подсознание. На всей террасе бетонные бороздки между плитами были заполнены кусочками листьев, сосновыми иглами, грязью. Однако слева от стула Донована швы между плитами были пусты, а четыре камня казались чище остальных. Чистая полоса тянулась до самого края террасы. Здесь что-то просыпали и потом смыли из шланга? Но почему не вымыли всю площадку? Почему только эту часть?

Еще раз исследовал взглядом эти четыре плиты, пядь за пядью. Правая нога капитана стояла на углу коричневого камня, а в центре этого камня оказались два серых пятнышка, одно побольше другого. Он чуть наклонил голову, и сероватые пятна обрели слабый блеск металла.

Капитан как раз вопрошал:

— Когда вы заметили перемены в ее привычках и когда…

Осекшись, он уставился на Бена, который, опустившись на одно колено, соскребал ногтем пятно побольше.

— Ради бога, Викслер, что вы там делаете?

— Взгляните, похоже, этот кусок террасы вымыли из шланга. А эти пятна — свинцовые. Наклонитесь и осмотрите вот это золотистое пятнышко — здесь явный налет меди.

Усевшись на корточки, он поднял глаза на Донована:

— В даму стреляли?

— Нет! — Донован, вскочив и повернувшись к дому, взревел: — Бейкер!

Оттуда стремительно выскочил парень.

— Принесите все что нужно для определения следов крови.

Бейкер так же стремительно исчез. Донован отвел присутствующих в другой конец террасы и, бросив озадаченный взгляд на Викслера, продолжил допрос. Тем временем появился Бейкер со склянками, пробирками, фильтрами и взялся за работу, продвигаясь к краю террасы. Закончив, подошел к Доновану. Когда тот повернулся к нему, Бейкер показал фильтровальную бумагу:

— Реакция положительная, господин капитан. Группу крови установить невозможно, однако совершенно точно — это кровь человека. Самую лучшую пробу получил там, где ее смыли в траву.

— Свежая?

— Должна быть недавней. Во вторник с утра шел ливень, значит, появилась позже.

— Я могу внести предложение? — осведомился Бен.

— Разумеется.

— Вашему человеку не мешало бы проверить и лодку у пристани.

Донован сначала с недоумением воззрился на Бена, но потом лицо осветилось догадкой, и он отдал распоряжение Бейкеру. Викслер отправился вместе с ним. Ползая по дну лодки, Бейкер пустил в ход свое снаряжение и, наконец, с ухмылкой посмотрел на Викслера:

— В самую точку! Здесь ее хватит, чтобы определить и группу крови. Отличный, изрядный сгусток.

Бен загляделся на озеро, на гладкую поверхность с едва заметной рябью от свежего западного ветерка. Затем, круто развернувшись, возвратился на террасу и сообщил Доновану о результатах Бейкера.

— Сожалею, мистер Катон, что был вынужден надоедать вам своими вопросами, — подвел итог Донован. — Можем сейчас же отвезти вас назад, в город.

— Если позволите, мне хотелось бы немного отдохнуть в доме!

— Теперь уже можно. Мои люди окончили осмотр.

Когда Катон направился к двери, Бен остановил его:

— Прошу прощения, мистер Катон, вы не станете возражать, если мы пробьем запруду и спустим воду?

Катон, оглянувшись, посмотрел на свое рукотворное озеро, а затем равнодушно обронил:

— Разрешаю вам даже взорвать ее.

Уже дойдя до двери, обернулся снова и, мрачно усмехнувшись, добавил:

— Мне известно доподлинно, что вы там обнаружите непременно.

— Что именно, мистер Катон?

— Уйму пустых бутылок, — он закрыл за собой дверь.

Донован посмотрел на земляную насыпь в конце озера.

— Пожалуй, действительно проще взорвать ее. Пойду прикажу доставить необходимое, — с этими словами он торжественно удалился.

А Бен повернулся к Матхьюзу:

— Ну как, будем спорить?

Тот покачал головой:

— Ставлю пятьдесят против одного, что там мы найдем нашего Дэнни. И напомни мне, Бен, чтоб я никогда не пробовал насмехаться над твоей интуицией.

— Мне нравится, как постепенно все одно с другим сходится. Дэнни начинает с Друсилы Катон — она отвечает его замыслам. В конце концов логично предположить, что именно она подбросила ему идею, а он уж потом ее разработал. Однако выбранный жертвенный барашек тоже не ждал сложа руки, пока его остригут догола. Каким-то образом установил, где Дэнни оставил письмо, обеспечивающее его защиту. Итак, найдя письмо, убил Люсиль Бронсон, а на следующее утро заявился сюда, избавился и от сомнительной парочки. Очень остро-' умное решение — один труп запрятал, а второй подкинул нам, чтобы мы разбежались на все четыре стороны в погоне за Дэнни. И все равно, Венди, даже если бы не эта счастливая случайность, я непременно проверил бы, нет ли Дэнни на дне озера или где-нибудь в самодельной могиле на участке.

— А теперь куда?

— Выяснять, с кем за последние два года Друсила Катон подружилась настолько, что вытянула из него какую-то тайну, которую Дэнни использовал для шантажа.

В двенадцать тридцать пополудни служащий полиции штата надавил ладонью на небольшую черную коробку, и четыре заряда динамита, заложенные глубоко под глиняной плотиной, взорвались с приглушенным ревом — Бен ощутил даже, как нагревается земля под подошвами. Комья глины взлетели в воздух, и прежде чем они опустились назад, вода из озера хлынула сквозь пробитую в плотине брешь. Напирая, она расширяла пробоину и, все набирая скорость, вливалась в русло речонки. Бен наблюдал за уровнем воды по стенке бетонной пристани. Вода постепенно отступала, обнажая темный бетон, скрывавшийся раньше под поверхностью. У берегов стали появляться илистые участки дна. Чем больше расширялся прорыв в плотине, тем скорее шел отток воды из озера. Через двадцать минут все было кончено.

Стоя на пристани, они смотрели, как трое рослых полицейских, босые, в трусах, направляются по илистой грязи к трупу, застывшему метрах в двадцати пяти от берега. Голова направлена в сторону разрыва в плотине, лицо погружено в ил. Размокший голубой халат, прикрывавший лишь плечи и голову, течение протащило вперед, обнажив голое тело.

Полицейские склонились над трупом, один из них что-то делал с его ногами. Вскоре они направились назад к берегу: двое тащили тело, держа под мышками и за ноги, а третий нес перевязанные блоки шлакобетона. Положив труп на мол, они ушли, чтобы умыться и одеться.

— Бронсон? — спросил Донован.

— Нельзя ли немного смыть с него грязь? — попросил Бен.

Полицейский подтянул шланг, насколько позволяла его длина, и высокая струя воды вскоре дочиста отмыла лицо покойного.

— Да, это Дэнни Бронсон, — констатировал Мэтхьюз.

Донован склонился над трупом.

— Шесть выстрелов в голову, вы только взгляните. В жизни такого не видел. Калибр небольшой — вероятно, тридцать второй. Вот эти пять сделаны почти вплотную, с нескольких сантиметров. — Осторожно раскрыл халат. — А один возле сердца. Семь выстрелов. Судя по всему, из автоматического револьвера.

Выпрямившись, Донован посмотрел в сторону черного болота на месте бывшего озера:

— Если зашвырнул его в эту трясину, мы достанем. Двое ребят с металлоискателями прочешут ее за день. Конечно, такая работенка их не обрадует, но они ее сделают.

Бен, оглянувшись на дом, заметил, как оттуда торопятся трое. Впереди — Билли Салливан с широкой, мудрой, приветливой улыбкой на лице. Мужчина, поспешавший за ним, на ходу готовил фотокамеру.

— Частная прогулка? — осведомился Билли. — Или можно присоединяться любому?

Донован, словно тяжелый танк, преградил гостям путь.

— В надлежащее время, джентльмены, я обещаю вам беседу со всеми возможными фактами, — загремел он с изысканной вежливостью. — Будьте любезны, вернитесь к стоянке, и я вскоре подойду к вам.

— Вскоре — это когда? — спросил Билли.

— Через десять минут.

— Это не Дэнни Бронсон, капитан?

— Был им когда-то, — отвечал Донован, оттесняя их к дому.

— Убит в кровавой перестрелке с лихими полицейскими?

— К несчастью, нет. Откуда вы узнали о здешних событиях?

— Один таксист решил, что располагает информацией ценой в пять долларов, капитан. Я заплатил ему, а потом сверился в отделе сержанта Викслера. Мы не собираемся осложнять вашу работу, но, полагаю, моя газета имеет исключительное право на публикацию.

— Через десять минут, — повторил Донован.

— Надеюсь, вы не допустите их к Катону, — заметил Бен, когда репортеры отошли.

— Двадцать минут назад он уехал. Официальное опознание произведет ее отец.

Донован приказал своим людям оформить протоколы осмотра трупа и позвонить окружному эксперту, а затем снова обратился к Мэтхьюзу и Викслеру:

— Кажется, все завязано в один узел, господа, — ваша история и мой случай. Вы получили доступ ко всей информации, которой я располагаю. Предлагаю поделиться со мной вашими заключениями. Скорее всего, убийца будет задержан в вашем городе.

— Просвети капитана, Бен, — сказал Мэтхьюз.

Викслер быстро изложил свои выводы, закончив следующим:

— Таким образом, либо это сообщник, решивший завладеть всей суммой, либо человек, которого собирались общипать. Я склоняюсь ко второму варианту. Придется искать мистера Икс. Кое-что предположить можно. Это человек, который в прошлом уже имел дело с Дэнни Бронсоном. Единственное знаем точно: речь идет о крупной операции, это не шантаж ради одной-двух тысчонок. И, насколько я понимаю, не из-за сведений, которые могли бы разрушить брак или лишить должности. Дело касалось чего-то гораздо худшего. Он оказался на краю пропасти, если решился на столь отчаянные убийства.

Донован кивнул:

— Вполне правдоподобно. Что из этого я могу подбросить нашей газетной братии? Или лучше — ничего?

— Сообщите им только факты. Никаких предположений, без комментариев. Бронсон жил здесь с той женщиной. Оба убиты.

Донован, протестующе расправив плечи, с вызовом посмотрел на Викслера:

— А что мы искали в озере?

— Осмотрев дом, вы, господин капитан, и ваши люди обнаружили доказательства того, что, возможно, имело место и второе убийство.

Мэтхьюз примирительно заметил:

— Бен еще не созрел для разговоров с журналистами, капитан. У него кошки скребут на сердце.

Донован кивнул:

— Не страшно, если я немного подпорчу свою репутацию. Хотелось бы только знать, Мэтхьюз, на каком я свете?

— Мы в одной лодке, — сказал Бен.

— Роубер иногда забывал об этом. — Оглядел Викслера. — Придется выгребать вместе.

— Благодарю вас, капитан, за то, что вовремя дали знать, — произнес Бен, — а теперь нам пора возвращаться.

Когда Викслер, Спенс и Мэтхьюз усаживались в машину, подошел Билли Салливан:

— Ну как, капитан станет пудрить нам мозги?

— Нет. Скажет правду.

— Можно я приеду к вам за остальной информацией, когда выслушаю его байку?

— Мы не сможем сообщить больше, чем скажет он.

— Знаете, — задумчиво произнес Билли, — если отыщется смекалистый литературный редактор, способный понять Донована, непременно отправлю его за интервью.

Мэтхьюз, захлопывая дверцу, бросил в окно:

— Парадом командует капитан.

— Если не будет ветра, — не остался в долгу Салливан.

Машина устремилась в город. Мэтхьюз предупредил шофера, что они торопятся, и тот, выжимая сто сорок, включил мигалку. Сирену пускал в ход лишь тогда, если путь оказывался занятым, и глухое гудение мгновенно заставляло водителей уступать дорогу.

Эл Спенс, обернувшись с переднего сиденья, с прыгающей сигаретой в зубах, заметил:

— Выглядите вы так, будто знаете, что станем делать дальше.

— Целый час ты помалкивал, Эл, — откликнулся Бен. — Может, есть подходящая идея?

— Не мешало бы узнать побольше о Бэрте Катоне. Жена ему наставляла рога, а он хоть бы что. Если бы моя Бетти выкинула подобное, я-то взорвался бы почище ракеты.

— Я его неплохо знаю, — начал Мэтхьюз. — Вы не поверите, как он изменился. Всегда слыл ловким, разбитным парнем, несмотря на жену — старую ведьму Этель. Когда женился на ней, занимался продажей страховых полисов и мелкой недвижимости. Ей родители отвалили очень приличное состояние. При первых сделках она его поддержала. Но было это уже чертовски давно. А потом он купил городскую свалку.

— Звучит шикарно, — заметил Спенс.

— Еще бы. Город от нее отступился, так как для расчистки и засыпки понадобилось бы страшно много средств. Катон стал владельцем участка, а затем чужими руками и с помощью чужих вложений превратил кучи мусора в золотое дно. Сначала расчищала компания, строившая дорогу, которая шла через свалку, затем туда завозил почву торговец овощами, рассчитывая купить потом землю для плантаций. Вся площадь была выровнена, благоустроена, разделена на участки для продажи. И тут Катон пронюхал, что «Вулкан» собирается строить завод в округе. Наш друг создает строительную компанию и начинает выпекать на участках домишки для рабочих. Их раскупали раньше, чем успевали построить. Вы же знаете этот район — теперь он называется Локвуд. И с той поры он пошел в гору, как танк. Хватался за любые сделки. Построил эту дачу, чтобы временами удирать от «Этель. Жил в полную силу, пил напропалую, гонялся за юбками. Я здесь побывал раза два на мужских вечеринках, которые он устраивал. Море выпивки и необузданного веселья. Правда, в последний год, когда вроде бы вскарабкался на самый верх, с везением что-то разладилось. После смерти Этель женился на Друсиле. Большие деньги, молоденькая жена-красотка, сплошные удовольствия. Вот он и стал забывать об осторожности, проявляя и беспечность, и наглость. А потом его делишками заинтересовалась налоговая инспекция, и тут уж стало не до веселья.

— Мошенничество? — спросил Бен.

— До суда дело не дошло. Но уличили в огромных неуплатах налогов. Насколько я понял, Бэрт имел громадную прибыль от разных операций с участками. И теперь, с опозданием в несколько лет, его отнесли к торговцам землей, а значит, то, что он считал прибылью, ему зачли как чистый доход. Следовательно, сумма налогов подскочила до неба. Бэрт сопротивлялся как мог, ничего не вышло. Ему основательно пустили кровь, как и его компаньонам. Правда, большинство из них отделались легко, потому что их доля в спекуляциях Катона была невелика. Но один из них, говорят, тоже оказался на грани краха — некий адвокат Вэрни.

Бен, повернувшись, уставился на Венди. Какое-то время оба не могли заговорить, так как взвыла сирена. Когда она утихла, Бен спросил:

— Пол Вэрни?

— Знаешь его?

— Я его знаю, — вмешался Спенс. — Он попался нам на глаза через Джонни Кифли. Когда мы выяснили, что Дэнни собирался кому-то передать конверт.

Бен чувствовал, как в нем опять поднимается волна знакомого, уже привычного азарта:

— Я, Венди, придаю большое значение всяким совпадениям.

— Постой, — прервал его Мэтхьюз. — Ведь этот Вэрни отказался взять у Дэнни конверт.

— Вэрни сказал Кифли, будто Бронсон вел себя настолько подозрительно, что он не захотел с ним связываться.

— Он и мне это говорил, — добавил Спенс.

— Он высокий? — спросил Бен у Спенса.

— Такой рослый мужчина. Высокий, без лишнего веса, даже костлявый, но сильный, с хорошими мускулами. Лет сорока, пожалуй. Страшно важный господин. Сидит за столом с таким видом, будто позирует для портрета на тысячедолларовой купюре.

— Обвел тебя вокруг пальца? — спросил Бен.

— Вполне возможно. Встретил очень приветливо. Красивый офис… и угостил меня чертовски доброй сигарой.

— Говорят, Бен, он слишком увертлив. Не один год проворачивал все дела с Бэртом Катоном.

— О'кэй, — сказал Бен, — еще один вопрос. Предположим, налоговые вычеты его сильно подкосили. Пойдем дальше и предположим, он придумал очень ловкий ход, как возместить потери. Но как, черт возьми, об этом могла узнать Друсила Катон, как могла выведать столько, чтобы Дэнни сумел воспользоваться информацией как оружием? Вэрни ухаживал за Друсилой, откровенничал с ней?

— Сомневаюсь. У Вэрни жена, правда, где-то в санатории. И сын — в какой-то частной школе. Насколько мне известно, женщинами никогда не увлекался. Думаю, к Друсиле был равнодушен.

— Он занимает в какой-нибудь компании ответственное положение, позволяющее присваивать чужие деньги? Или недвижимость?

— Не думаю. По крайней мере, серьезную, крупную сумму или недвижимость — нет.

— А налоги одинаковы для всех.

— Но как-то ведь он разбогател. И налоговые вычеты, как я слышал, составили жирный кусок.

— Пора и мне подбросить дровишек в дискуссию, — подал голос молчавший до сих пор Спенс. — Подумайте-ка вот о чем. Если Катон и Вэрни были близки, может, вместе нацелились на такое дельце, которое вылечило бы их болячки. Миссис Катон, возможно, узнала об этом от мужа и рассказала Дэнни.

— А почему он не прижал Катона? — спросил Бен.

— Потому что тот запросто мог отдать концы и оставить его с носом, — ответил Мэтхьюз.

— Не знаю, до чего мы так додумаемся, — проворчал Бен.

— Нам бы нужны хоть какие-то доказательства, — продолжал Спенс. — Положим, это был Вэрни. Хорошо. Но откуда он узнал о Люсиль Бронсон?

Бен немного помолчал, раздумывая, затем стал рассуждать вслух:

— От Джонни Кифли?… Минутку. Мы забываем о логике, слишком торопимся. Если мы считаем, что виновник — Вэрни, следует предположить, что в прошлый четверг Бронсон пришел к нему для того, чтобы припугнуть, прижать. А о конверте, который якобы хотел оставить на хранение, Вэрни выдумал.

— Что если приходил за выплатой?

Бен хлопнул ладонью по колену:

— Точно! Люсиль сказала мужу, что Дэнни приходил только раз. Кетелли нашел улики, доказывающие, что он был там дважды. Люсиль говорила мужу, что Бронсон оставил у нее деньги двадцать восьмого сентября. Свежие отпечатки могли быть оставлены в прошлый четверг. Предположим, что Дэнни при первом посещении оставил письмо с изложением того, что узнал о Вэрни. Потом долго обдумывал, как действовать. В прошлый четверг связался с Вэрни, урвал тысчонку и в тот же день оставил ее у Люсиль как деньги на черный день, если его план сорвется.

— А почему не взял деньги на дачу?

— Возможно, Друсиле захотелось удрать с ним вместе. Если он решил слинять один, было разумнее спрятать деньги в другом месте.

— Сплошные предположения, — заметил Мэтхьюз.

— Можно проверить, забирал ли Вэрни в тот день деньги из банка,— возразил Бен.

— У него в конторе есть сейф, — сообщил Спенс. -i Мог взять их оттуда.

— Как только вернемся, Эл, — сказал Викслер, — ты и Дэн Минз займетесь Полом Вэрни. Выясните, что он делал во вторник вечером и в среду утром. Я поговорю с Джонни Кифли.

— А я — с Бэртом Катоном, — отозвался Мэтхьюз.

Кифли превратился в опустошенного человека, сгорбленный призрак с запавшими глазами и равнодушной, безучастной речью. Викслеру пришлось потратить много времени, чтобы он вспомнил о разговоре с Вэрни, и еще больше — чтобы пересказал его содержание.

— Ну, теперь пойдем дальше, Джонни. Сначала Вэрни рассказал вам о конверте, а после этого вы говорили, где его мог оставить Дэнни?

— Наверное, так.

— Что вы сказали? Только точно.

— Ну-ну, Джонни! Что вы сказали?

— Я… сказал, если Ли Бронсон и его жена соврали, то я их крепко прижму.

— Вы сказали, когда вы их крепко прижмете?

— Кажется, сказал, что сразу.

— И тогда он вдруг случайно вспомнил те два имени?

— Да, сказал, что забыл о них, а сейчас вспомнил. И назвал мне. Я их разыскивал и…

— Не слышу, Джонни. Говорите громче.

— И потом вы меня забрали.

Бен продолжал задавать вопросы, но Кифли уже отключился и, казалось, ничего не слышит. Когда Бен потряс его за плечи, он не ощутил никакого сопротивления, Кифли вроде ничего не почувствовал, только пошевелил губами. Покидая камеру, Викслер оглянулся — Джонни Кифли громоздился серой кучкой на нарах, сжимая здоровой рукой покалеченную левую кисть, беззвучно шевеля губами…

12

В пятницу, в восемь вечера Бен Викслер сидел дома в напряженном ожидании. Не услышал даже, когда Бетт напомнила, что дети уже в постели, и ей пришлось повторить еще раз. Тяжело поднявшись, он направился в детскую поцеловать ребят перед сном.

Вернувшись с женой в гостиную, прошел к окну, глядя на улицу, мокрую, блестевшую от дождя. Бетт встала рядом, дотронулась до плеча.

— Совсем плохо? — тихо спросила она.

— Но все обернется добром. За это мне и платят. Забыла разве? Я — Бен Викслер. Слуга Немезиды.

— Звучит немножко горько.

— Такая глупость! Трое — покойники. И двое при смерти, умирают. Я тебе об этом еще не говорил — о Катоне. Венди его допрашивал. Катон держался. Потом Венди незаметно подошел к главному вопросу: в какое противозаконное дело он впутался вместе с Полом Вэрни? Мэтхьюз говорит — Катону перекосило рот, не сказал ни слова, побледнел как смерть, и Венди едва успел его подхватить, когда повалился со стула. Сейчас лежит в кислородной палатке. Говорить не может, да мы и не собираемся с ним говорить, а врачи удивляются, что дожил до сегодняшнего полудня. Может, сейчас уже и умер. Венди это сразило. Но наши предположения подтвердились.

В голосе его по-прежнему звучала горечь.

— Ты уверен?

— Безусловно. Вэрни — второй кандидат в покойники. Он еще не знает. Не понимаю, почему не позаботился об алиби, не принял никаких мер для защиты. Ничем не сможет доказать, что во вторник вечером не был у Ли Бронсона. В своей конторе даже сказал, что в среду утром ездил куда-то возле Кемпа. Думаю, это проявление какой-то интеллектуальной наглости. Он, возможно, в некотором роде такой же безумец, как бедняга Кифли. Должен был понимать, что рано или поздно мы его изобличим. Даже если бы Кифли нам ничего не сообщил, мы все равно допросили бы Вэрни в ходе расследования, если оказались бы в тупике. А он к этому не готов. Господи, его же собственная секретарша сказала нам, что утром в четверг он ушел из конторы вместе с Дэнни Бронсоном. Забрал из банка тысячу наличными. Кассир в банке запомнил, что Вэрни попросил тысячу в купюрах по пятьдесят долларов и еще сотню двадцатками. Воображал, что ужасный хитрец. А на самом деле — затравленный заяц. Схватим его, и оглянуться не успеет.

Она сказала с невеселой улыбкой:

— Тебя больше устраивает, когда твои убийцы оказываются умнее?

Он улыбнулся в ответ:

— Даже если преступник глуп, все равно это перемена обстановки по сравнению с бумажной волокитой за письменным столом.

— Господи! — вздрогнула Бетт.

Звонил телефон, и он бросился к нему.

— Это Колин, сержант. Все в порядке. Появился четверть часа назад. Мы все подготовили. Дэн получил ордер на арест и вместе с Кетелли едет к вам.

Бен надел плащ и шляпу, поцеловал Бетт. Она наблюдала из окна, как муж садится в машину, как отъезжает. Ее безмерно радовало, что он такой как есть, что его огорчают вещи, которые он обязан делать. Надеялась, что годы никогда не притупят его чуткости, верила — никогда он не станет вести себя пренебрежительно, грубо с людьми, которых задерживает.

Ли Бронсон вернулся домой в пятницу вечером — в четверть восьмого. Уехал сразу же после похорон и сквозь серую пелену дождя добрался до Хэнкока. Чувствовал себя как побитый: обливаясь слезами, все присутствовавшие обдавали его ледяным холодом. Для них он был обманщик, который увез очаровательную детку, их единственную детку, в далекий город и своим невниманием, пренебрежением довел ее до смерти. Не обмолвились с ним ни единым словечком ни родственники, ни подружкидетства. Так и простоял в стороне как прокаженный.

Когда гроб опускали в сырую октябрьскую землю, он все еще не мог поверить в случившееся. Вспоминал, как она любила солнечное тепло, как наслаждалась горячими лучами, ласкавшими ее красивое тело.

Никто его не удерживал, когда собрался домой.

После нее осталась пустота в полном смысле слова. Когда с разрешения полиции явились родители, чтобы забрать ее личные вещи, они устроили такую ужасную сцену, что ему хотелось повернуться и уйти. Взяли все, что ей когда-то принадлежало, и кое-что из непринадлежавшего, например, маленький радиоприемник, подаренный ему женой, даже настольную лампу, входившую в арендуемую обстановку. Он и не пытался протестовать.

Прохаживаясь по тихим, опустевшим комнатам, он раздумывал, сколько понадобится времени, чтобы уложить вещи, и что нужно взять. Пара чемоданов и ящик для бумаг и книг — этого вполне достаточно.

Ли невероятно удивился, когда зазвонил телефон, и дождался пятого звонка, прежде чем поднять трубку. Наверно, какой-нибудь настырный репортер.

— Да, — произнес он с опаской.

— Ли, это Хогтон. Я думал о понедельнике. Вы будете на своих уроках?

— Я… не знаю.

— Первый день окажется нелегким. Но у этих малолетних негодников короткая память.

— Я подумал, доктор, что мне следует на время уехать.

— Понятно.

— Мне не хотелось бы вас разочаровывать.

— Дорогой юный друг, я разочаровываюсь в человечестве в течение всей своей жизни. Хочу обратить ваше внимание на две вещи. Во-первых, на ваш бесславный результат в нашей последней шахматной партии. Во-вторых, что будет с некоей Джилл Гроссман, этим одаренным ребенком, который так нуждается в руководстве?

— Но я…

— И подумайте о своих несмышленышах, которые наверняка проиграют все важные соревнования, если вас не будет рядом и вы не подскажете, как им распорядиться своими мускулами. Итак, в понедельник жду вас, мистер Бронсон. Это приказ.

Раздались гудки отбоя. Ли постоял, держа в руках трубку. Потом осторожно положил ее. И неожиданно улыбнулся.

В пятницу вечером в тридцать пять минут девятого Пол Вэрни услышал в коридоре шаги, и сразу же в его дверь резко постучали. Вернувшись к себе, он не поднимался с глубокого кожаного кресла, пытаясь размышлениями разогнать мрачные предчувствия. Труп Бронсона обнаружили слишком быстро. Бэрт засыпался на допросе в полиции — это роковой факт. Приходится признать, что ему следовало подготовить все гораздо тщательнее. Теперь он жалел о встрече и разговоре с Кифли. Попытался успокоить себя мыслью о том, что у них нет абсолютно никаких улик против него, ни малейших доказательств. Его подозревают — да, возможно, но никогда ничего не докажут. Револьвер и черные перчатки лежат на дне болотца на полпути из Кемпа в Хэнкок.

Стук в дверь звучал настолько официально, что у него заколотилось сердце. Поднявшись и пройдя через комнату, он открыл дверь. Их было трое. Один — детектив Спенс, самоуверенный и мрачный. Высокий мужчина в мокром плаще, видимо, главный, произнес:

— Мистер Вэрни? Я сержант Викслер. С детективом Спенсом вы знакомы. А это мистер Кетелли. У нас есть разрешение на обыск — хотите взглянуть?

— Разрешение на обыск? На каком основании, сержант?

— Мы ищем доказательства, мистер Вэрни. Одновременно объявляю, что вы арестованы по подозрению в убийстве. В убийстве Люсиль Бронсон, Дэниела Бронсона и Друсилы Катон.

Лихорадочно соображая, он сразу решил, что здесь, в комнате, они не найдут никаких улик, и решительно воскликнул:

— Вы сошли с ума!

Детектив Спенс, обойдя вокруг него, быстро и ловко обыскал, сказав в заключение:

— Встаньте к стене, мистер Вэрни.

— Я, разумеется, к вашим услугам, но…

— Говорить будете позже, — остановил его Викслер.

Вэрни следил за ними. Этот Кетелли принес с собой чемоданчик. Подойдя к шкафу, распахнул дверцу и, усевшись на пол, раскрыл чемоданчик. Достал мощный фонарик и стал вытаскивать обувь Вэрни, выбирая из каждой пары левую туфлю, тщательно осматривая внешний край подошвы. Вэрни ощутил удивительную пустоту в желудке и спазмы, словно от голода.

Кетелли издал довольное ворчанье. Держа в руке черную туфлю, он внимательно рассматривал ее в свете фонарика. Вэрни знал, что эти туфли были на нем, когда он находился на Аркадия-стрит. Убеждал себя, что это какой-то трюк, но в ушах раздался странный звон.

— Нашли? — спросил Викслер.

— Думаю, да.

Кетелли был мужчина с благородной, аристократической внешностью и дьявольской усмешкой. Луч фонарика освещал снизу его лицо.

— Ну что же, сержант? Люди, не знающие, как это делается говорят, что все это пшик. Может, мистер Вэрни пожелает увидеть все собственными глазами, правда?

Викслер, кивнув, отошел. Спенс подал знак Вэрни, чтобы тот подошел поближе.

Кетелли явно наслаждался:

— Это одна из тех вещей, которые человек моей профессии обязан знать.

Он взял четвертушку белой, тонкой бумаги.

— Это фильтровальная бумага. Здесь в бутылочке у меня десятипроцентный соляной раствор. В нем хорошенько намочу бумажку. А затем, видите, прижимаю к пятнышку, вот тут, с краю туфли. Так… Больше ваша туфля мне не нужна. А в этом пузырьке — раствор Эстмана и сорокапроцентная уксусная кислота в пропорции двести к сорока одному. Теперь берем эту стеклянную палочку, опустим в пузырек и коснемся фильтровальной бумаги в том месте, где она была прижата к пятну. Готово? Пока еще ничего не происходит, мистер Вэрни. Ни-че-го, пока не возьмемся за последний пузырек. В нем у меня смесь одиннадцати частей перекиси водорода и тридцати частей сорокапроцентной уксусной кислоты. А теперь вытрем стеклянную палочку и опустим ее в бутылочку.

Он занес палочку над бумагой.

— Если пятно на вашей туфле — человеческая кровь, то вы, мистер Вэрни, сразу увидите, как цвет бумаги изменится, если до нее дотронуться. Она приобретет замечательный зеленовато-голубой оттенок. И кроме человеческой крови, ничего на свете не может ее так окрасить.

Кетелли мокрой палочкой торжественно коснулся бумаги. На ней мгновенно проступило зеленовато-голубое пятно, и Кетелли гордо подержал ее перед Вэрни.

— Может, вы порезались при бритье или наступили на улице на пятно, когда у кого-то шла кровь носом. Меня не касается, откуда на туфле такое пятно, это уже не мое дело. Я утверждаю только, что это кровь человека и она обнаружена на вашей туфле.

Вэрни, не отрывая глаз от фильтровальной бумаги, чувствовал, как все пристально и выжидательно смотрят на него. Он понимал — нужно что-то сказать. Судорожно втянул в себя воздух — необходимо дать быстрое, логичное объяснение. Но голова была пуста. Он должен, обязан придумать. По-прежнему глядя на бумагу, снова сделал глубокий вдох, и вместе с воздухом из легких с губ сорвался визгливый, жалкий крик, полный глухого страха и отчаяния.

Ударив плечом в грудь Спенса, отчего тот пошатнулся, Вэрни рванулся к бумаге, но Викслер коротким, сильным рывком опустил ему на голову служебный пистолет.

Вэрни тяжело осел на пол и замер в неподвижности.

— Мерзавец паршивый, — пробурчал Спенс.

— Кетелли, упакуйте вещественные доказательства, — распорядился Викслер.

1

Морген — мера площади, равная 0,57 га.

(обратно)

2

Буквально: козий помет.

(обратно)

3

Английский поэт XIV в.

(обратно)

Оглавление

БАЛ В НЕБЕСАХ ДЖОН МАКДОНАЛЬД

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

Джон Д. Макдональд В плену подозрений

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

Джон Макдональд Вино грез

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

Джон МАКДОНАЛЬД ДЕВУШКА, ЗЛОТЫЕ ЧАСЫ И… ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ ПРОЛОГ

Джон МАКДОНАЛЬД ИСКУШЕНИЕ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Джон Д. Макдональд Конец тьмы (Капкан на «Волчью стаю»)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

Джон Д. Макдональд Легкая нажива

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Джон Д. МАКДОНАЛЬД ЛИНДА

Макдональд Джон Д Меня оставили в живых 

ДЖОН МАКДОНАЛЬД МЕСТЬ В КОРИЧНЕВОЙ БУМАГЕ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

Джон Д. Макдональд Не суди меня

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

Джон Д. Макдональд Обреченные

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Эпилог

Джон Д. Макдональд Оранжевый для савана

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

Джон Макдональд Приглашение к смерти

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Джон Д. Макдональд Пуля для Золушки

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Джон Д. Макдональд След тигра

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Джон Д. Макдональд Смерть в пурпуровом краю

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Цена убийства

    Пролог

    1 Ли Бронсон

    2 Джонни Кифли

    3 Люсиль Бронсон

    4 Дэнни Бронсон

    5 Пол Вэрни

    6 Джон Кифли

    7 Люсиль Бронсон

    8 Ли Бронсон

    9 Бен Викслер

    10 Пол Вэрни

    11 Бен Викслер

    12

  Утопленница

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

Д. Макдональд ТЕМНЕЕ, ЧЕМ ЯНТАРЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Джон Д. Макдональд Тепло твоих рук

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Джон Д. Макдональд Ужин со смертельным исходом

  Глава 1 Ноэль Хесс — после

  Глава 2 Пол Докерти — до того

  Глава 3 Джуди Джона — после

  Глава 4 Стив Уинсан — до того

  Глава 5 Уоллас Дорн — после

  Глава 6 Рэнди Хесс — до того

  Глава 7 Мэвис Докерти — после

  Глава 8 Гилман Хайес — до того

  Глава 9 Ноэль Хесс — до того

  Глава 10 Пол Докерти — после

  Глава 11 Джуди Джона — до того

  Глава 12 Стив Уинсан — после

  Глава 13 Уоллас Дорн — до того

  Глава 14 Рэнди Хесс — после

  Глава 15 Мэвис Докерти — до того

  Глава 16 Гилман Хайес — после

  Глава 17 Джозеф Малески — после

Джон Д. Макдональд Утопленница

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

Джон Макдональд Цена убийства

  ПРОЛОГ

  1 ЛИ БРОНСОН

  2 ДЖОННИ КИФЛИ

  3 ЛЮСИЛЬ БРОНСОН

  4 ДЭННИ БРОНСОН

  5 ПОЛ ВЭРНИ

  6 ДЖОН КИФЛИ

  7 ЛЮСИЛЬ БРОНСОН

  8 ЛИ БРОНСОН

  9 БЕН ВИКСЛЕР

  10 ПОЛ ВЭРНИ

  11 БЕН ВИКСЛЕР

  12

*** Примечания ***