Стихи [Шеймас Хини] (fb2) читать постранично

Шеймас Хини Стихи

Вступление Григория Кружкова

В 2013 году Ирландия потеряла Шеймаса Хини — поэта, которым она гордилась, который был окружен действительно всенародной любовью. Как сказал на похоронах Пол Малдун, его любили «не только за стихи, которые он нам оставил, но просто за то, что он был». Обаяние Хини — и это чувствовали все, кто с ним встречался, — было не эстрадной харизмой «звезды», но внешним проявлением его подлинных человеческих качеств: доброты и благородства, учтивости и юмора. Он опровергал до сих пор распространенный (в том числе в России) стереотип: веди себя как чудовище — так скорее поверят, что ты гений.

Крестьянский сын из североирландского захолустья, старший из девятерых детей в семье, он стал профессором поэзии в Оксфорде и в Гарварде, Нобелевским лауреатом и так далее, но деревенское детство навсегда осталось центром его Вселенной. Карта малой родины Хини — ферма Моссбон, деревня Беллахи, река Мойола — определяет географию многих его стихов. Поэтический реквизит этого поэта необычен: зуб от бороны, вбитый в стенку конюшни, картофельный куст, банка с лягушачьей икрой, набранной мальчишкой в пруду, — все это превращается у него в стихи.

Если сравнить с другим великим ирландцем Йейтсом — полная противоположность, почти никаких пересечений. Наследственная линия Хини — не драматические Шекспир, Блейк и Шелли, а медитативные Воэн, Вордсворт и Томас Гарди. Его метод — вглядываться в обычные вещи до тех пор, пока они не предстанут воображению в новом свете, преисполнившись высшего значения и смысла. Это метод медитаций и откровений, которые Джойс называл эпифаниями, а Вордсворт — «вехами времени» (spots of time). В своем предисловии к «Избранному» Вордсворта в популярной серии «Поэт — поэту» Хини пишет: «Он тоже вырос в сельском краю, где преобладал дух естественного равенства и люди привыкли вести себя сдержанно и стойко перед лицом жизненных стихий, простых и устрашающих».

Вот две причины, по которым я так долго и трудно «входил» в эти стихи; все-таки мне ближе другая ветвь поэзии — драматическая, а не медитативная. Да и крестьянский уклад, столь важный для Хини, для меня, в общем-то, экзотика — даром что я вырос на 2-й Крестьянской улице в подмосковном поселке, где быт был еще полудеревенский и по многим реалиям близкий к тому, что описан у Хини.

Есть и другая трудность: язык поэзии Хини необычайно плотен, насыщен, узловат, в нем переплетаются высокий стиль с разговорным, редкие книжные слова — с ирландскими диалектизмами. При этом поэт актуализирует многозначность слов, смыслы которых «торчат в разные стороны», как сказано у Мандельштама в «Разговоре о Данте», — это одна из любимых цитат Хини. Мандельштам уподоблял язык Данте ковровой ткани и горной породе с разнообразными включениями, зернами и прожилками. Это очень близко к ощущению от стихов самого Хини. Прибавьте сюда многослойные культурные аллюзии (от Гильгамеша до Милоша), тяготение к твердым формам, спорадическое и тонкое использование рифмы, и вы представите, как сложно подступиться к этим стихам переводчику.

Впрочем, с недавнего времени эта задача становится легче, хотя бы отчасти. В распоряжении новых переводчиков и исследователей будет книга поэта Дениса ОʼДрисколла «Ступени»^[1], вышедшая в 2009 году, — плод их семилетней переписки с Шеймасом Хини в жанре интервью нон-стоп — обстоятельный комментарий к поэзии Хини, стимулируемый снайперски точными вопросами его друга.

Последняя часть этой книги писалась уже после перенесенного Хини в 2006 году инсульта, серьезно пошатнувшего его здоровье, но не затронувшего ни ума, ни памяти поэта, ни его чувства юмора. Разговор начинается с самой болезни, больницы и тому подобного — и постепенно выруливает к более общей теме, взятой per se: «последние годы поэта». В чем тут секрет, спрашивает ОʼДрисколл, почему, например, Йейтс сохранил такую продуктивность до самого конца? Отвечая, Шеймас рассуждает о творческой и сексуальной энергии, в связь между которыми верил Йейтс, о его экстравагантной маске «буйного старого греховодника» — но затем резко меняет акцент:

«Из этого можно было бы заключить, что оставаться бодрым телесно — самый надежный способ, чтобы сохранить живую голову. Но суть в том, что, как всегда у Йейтса, верно и противоположное: что бы ни происходило с телом, поэт продолжал „творить свою душу“. Пусть его сердце оставалось „некрещеным“ (как он сам выразился), но все его усилия под конец были направлены — и чем дальше, тем более очевидно — на то, чтобы предстать перед своим Деконструктором с законченной работой». (Тут у Хини каламбур, вместо «своим Создателем» — his maker — он пишет his unmaker, ведь даже не верящий в Бога-гончара не может не верить в того, кто превращает тебя обратно в глину.)

«Любое удавшееся стихотворение, по существу, эпитафия, — говорит Хини. — Даже „Остров Иннишфри“. Но у некоторых великих поэтов —