Стихи [Шеймас Хини] (fb2) читать онлайн

Шеймас Хини Стихи

Вступление Григория Кружкова

В 2013 году Ирландия потеряла Шеймаса Хини — поэта, которым она гордилась, который был окружен действительно всенародной любовью. Как сказал на похоронах Пол Малдун, его любили «не только за стихи, которые он нам оставил, но просто за то, что он был». Обаяние Хини — и это чувствовали все, кто с ним встречался, — было не эстрадной харизмой «звезды», но внешним проявлением его подлинных человеческих качеств: доброты и благородства, учтивости и юмора. Он опровергал до сих пор распространенный (в том числе в России) стереотип: веди себя как чудовище — так скорее поверят, что ты гений.

Крестьянский сын из североирландского захолустья, старший из девятерых детей в семье, он стал профессором поэзии в Оксфорде и в Гарварде, Нобелевским лауреатом и так далее, но деревенское детство навсегда осталось центром его Вселенной. Карта малой родины Хини — ферма Моссбон, деревня Беллахи, река Мойола — определяет географию многих его стихов. Поэтический реквизит этого поэта необычен: зуб от бороны, вбитый в стенку конюшни, картофельный куст, банка с лягушачьей икрой, набранной мальчишкой в пруду, — все это превращается у него в стихи.

Если сравнить с другим великим ирландцем Йейтсом — полная противоположность, почти никаких пересечений. Наследственная линия Хини — не драматические Шекспир, Блейк и Шелли, а медитативные Воэн, Вордсворт и Томас Гарди. Его метод — вглядываться в обычные вещи до тех пор, пока они не предстанут воображению в новом свете, преисполнившись высшего значения и смысла. Это метод медитаций и откровений, которые Джойс называл эпифаниями, а Вордсворт — «вехами времени» (spots of time). В своем предисловии к «Избранному» Вордсворта в популярной серии «Поэт — поэту» Хини пишет: «Он тоже вырос в сельском краю, где преобладал дух естественного равенства и люди привыкли вести себя сдержанно и стойко перед лицом жизненных стихий, простых и устрашающих».

Вот две причины, по которым я так долго и трудно «входил» в эти стихи; все-таки мне ближе другая ветвь поэзии — драматическая, а не медитативная. Да и крестьянский уклад, столь важный для Хини, для меня, в общем-то, экзотика — даром что я вырос на 2-й Крестьянской улице в подмосковном поселке, где быт был еще полудеревенский и по многим реалиям близкий к тому, что описан у Хини.

Есть и другая трудность: язык поэзии Хини необычайно плотен, насыщен, узловат, в нем переплетаются высокий стиль с разговорным, редкие книжные слова — с ирландскими диалектизмами. При этом поэт актуализирует многозначность слов, смыслы которых «торчат в разные стороны», как сказано у Мандельштама в «Разговоре о Данте», — это одна из любимых цитат Хини. Мандельштам уподоблял язык Данте ковровой ткани и горной породе с разнообразными включениями, зернами и прожилками. Это очень близко к ощущению от стихов самого Хини. Прибавьте сюда многослойные культурные аллюзии (от Гильгамеша до Милоша), тяготение к твердым формам, спорадическое и тонкое использование рифмы, и вы представите, как сложно подступиться к этим стихам переводчику.

Впрочем, с недавнего времени эта задача становится легче, хотя бы отчасти. В распоряжении новых переводчиков и исследователей будет книга поэта Дениса ОʼДрисколла «Ступени»^[1], вышедшая в 2009 году, — плод их семилетней переписки с Шеймасом Хини в жанре интервью нон-стоп — обстоятельный комментарий к поэзии Хини, стимулируемый снайперски точными вопросами его друга.

Последняя часть этой книги писалась уже после перенесенного Хини в 2006 году инсульта, серьезно пошатнувшего его здоровье, но не затронувшего ни ума, ни памяти поэта, ни его чувства юмора. Разговор начинается с самой болезни, больницы и тому подобного — и постепенно выруливает к более общей теме, взятой per se: «последние годы поэта». В чем тут секрет, спрашивает ОʼДрисколл, почему, например, Йейтс сохранил такую продуктивность до самого конца? Отвечая, Шеймас рассуждает о творческой и сексуальной энергии, в связь между которыми верил Йейтс, о его экстравагантной маске «буйного старого греховодника» — но затем резко меняет акцент:

«Из этого можно было бы заключить, что оставаться бодрым телесно — самый надежный способ, чтобы сохранить живую голову. Но суть в том, что, как всегда у Йейтса, верно и противоположное: что бы ни происходило с телом, поэт продолжал „творить свою душу“. Пусть его сердце оставалось „некрещеным“ (как он сам выразился), но все его усилия под конец были направлены — и чем дальше, тем более очевидно — на то, чтобы предстать перед своим Деконструктором с законченной работой». (Тут у Хини каламбур, вместо «своим Создателем» — his maker — он пишет his unmaker, ведь даже не верящий в Бога-гончара не может не верить в того, кто превращает тебя обратно в глину.)

«Любое удавшееся стихотворение, по существу, эпитафия, — говорит Хини. — Даже „Остров Иннишфри“. Но у некоторых великих поэтов — Йейтса, Шекспира, Стивенса, Милоша — вы чувствуете, как старение расширяет горизонты сознания, как углубляется и высветляется предвидение того, что ждет его на другом берегу. Каждый поэт надеется на такую старость».

В последнее свое десятилетие Хини тревожился, что с годами сила уходит из его стихов. Я же, наоборот, был уверен, что поздние сборники «Прозрачность» и «Ватерпас» глубже и метафизичней, чем ранние — и не раз говорил об этом самому поэту.

Наверное, я убеждал Шеймаса в том, в чем ему хотелось бы убедиться самому. В этом смысле премия за лучшую книгу года в Британии и Ирландии, которую получил его сборник стихов «Пересадка на Кольцевую», думаю, была для него принципиально важной. И когда в 2012 году я послал ему «Боярышниковый фонарь», изданный в издательстве «Центр книги Рудомино», — том, включающий избранное из всех его двенадцати поэтических сборников (параллельно по-русски и в оригинале), он ответил: «Выбор стихов замечательный, и, что особенно вдохновляет, последние сборники представлены гораздо щедрее, чем ранние».

Поздняя лирика Хини — особый разговор. Сужающийся мир поэта и одновременно расширение его видения. У Йейтса это «Клочок лужайки»: с одной стороны, жизненная данность — книжные полки да маленький садик за окном; с другой — орлиная зоркость и мощь:

Образ Шеймаса Хини: старый, поэт, причаленный к своей мансарде, из которой он глядит на море и вспоминает юнгу Джима на мачте «Эспаньолы», — может быть, не столь драматичен, как у Йейтса, но не менее трогателен. Кажется, будто спускающийся по ступеням поэт на секунду обменивается взглядом со своим юным двойником, поднимающимся по той же лестнице.

Между Йейтсом и Хини, несмотря на полярность их поэтик, существует некая мистическая параллель. Начать с того, что Шеймас Хини родился в год смерти Йейтса. Оба получили Нобелевскую премию практически в одном возрасте (58 и 57 лет). И жизни им было отмерено поровну; та самая роковая черточка между двумя датами у обоих заключает в себе 74 года: У. Б. Йейтс (1865–1939) и Ш. Хини (1939–2013).

Теперь, когда путь поэта завершился, последняя глава «Ступеней» читается по-иному, в каждом слове ощущается интонация прощания:

«— Насколько прочна репутация Йейтса? Как быть с его аристократическим снобизмом и антидемократическими тенденциями?

— На репутацию Йейтса всегда будут нападать, но его достижения прочны, как скала. Они способны выдержать любые наскоки.

— Чему учит поэзия Йейтса?

— Опыту строительства души и верности духу музыки, а также тому, что правда действительно существует и может быть выражена словами, хотя и не впрямую. Тому, что личность человека нуждается не в обсуждении, а в защите. Что ценность поэзии — в нравственной высоте и внутреннем совершенстве, в ее триедином integritas, consonantia и daritas ^[2].

— Согласны ли вы с Уоллесом Стивенсом, что поэзия есть „средство искупления“ и что Бог есть символ чего-то, что может принимать и другие формы, например, форму поэзии?

— Со вторым из этих утверждений — безусловно. Поэзия удовлетворяет нашему стремлению к трансцендентному. Можно перестать верить в загробную жизнь, в посмертный суд и окончательное отделение добрых от злых в долине Иосафата, но намного труднее потерять ощущение предустановленного порядка за всей этой земной суматохой. Поэзия — проявление нашей нужды в высшем апелляционном суде.

— Как быть с измельчанием языка, следствием массовой информации и глобализации? Может ли такой разжиженный язык произвести что-то, способное встать вровень с шедеврами прошлого?

— Гений всегда найдет выход. Может быть, какой-нибудь гиперкибернетический Данте уже сидит за компьютером… Но что касается меня, это правда: я бы не смог вещать на такой облегченной волне. Прежде чем поверить, что у меня на крючке что-то стоящее, я должен ощутить сопротивление, силу, тянущую леску назад».

Постепенно, исподволь Денис ОʼДрисколл подводит своего собеседника к вопросам, которые принято называть последними. И в какой-то момент он спрашивает его напрямую:

«— Можно ли сказать, что вы не боитесь смерти?

— Во всяком случае, — отвечает Хини, — не так, как шестьдесят лет назад, когда я больше всего боялся умереть не очищенным от смертных грехов и потом мучиться за это целую вечность. Вообще это не столько страх, сколько печаль — печаль расставания со всем, что любил на земле, и с теми, кого любил.

— Где бы хотели быть похоронены вы сами, в Дерри или в Дублине? На кладбище в Беллахи, где лежат многие поколения Хини и Скаллионов, или на Гласневинском кладбище, где погребен Джерард Мэнли Хопкинс, „усталый и неразличимый“ в общей могиле своего ордена?

— Хороший вопрос. Когда я размышляю об этом, мне приходят на ум еще два места: маленький протестантский погост Нанс-Кросс неподалеку от нашего дома в Уиклоу, связанный с семьей Джона Синга, и очень красивое кладбище на берегу Лох-Нея, возле высокого кельтского креста в Ардбоу, где лежат родители Мэри. Но в первом случае это чужая церковь, а во втором — чужие предки; так что приходится возвращаться к исходным вариантам нашего плана. Может быть, сделать так, как Томас Гарди: разделить себя между могилами на родине и по месту последнего проживания, то есть успеть и туда и сюда? Но вариант Гарди подразумевает вырезание сердца из мертвого тела — так что, пожалуй, не стоит».

Воображаю лукавую ухмылку Шеймаса, обсуждающего с собеседником варианты нашего плана. Что говорить, великий стратег, да к тому же еще ирландец!

…В конце концов, прах Шеймаса Хини упокоился под большим сикомором на кладбище в Беллахи в его родном графстве Дерри. С печалью думаю о том, что не смог приехать на похороны. И с безмерной благодарностью — за считаные встречи, хранимые в памяти, за щедрость, за ту особую эманацию души поэта, которую мне довелось ощутить не только через стихи, но и непосредственно, из ее живого человеческого источника. Есть английская идиома: «he is as good as his word», дословно: «он так же хорош, как его слово» (то есть: «его слову можно верить»). Не о всяком поэте, наверное, можно это сказать: «Не was as good as his word». О Шеймасе можно: поэт и его слово в нем идеально уравновешивались.

В эту подборку вошли несколько новых переводов. Одно из стихотворений посвящено памяти университетского друга Шеймаса Хини, второе — «Посох дождя» — метафора памяти, метафора поэзии. Как я уже говорил, Хини любил писать стихи, отталкиваясь от реальных предметов — будь то житейская утварь, подарки друзей или вещи, привезенные из путешествий. В данном случае речь идет о пустотелом стебле кактуса, в котором при переворачивании с долгим шумом пересыпаются зерна, семена либо мелкие камушки — популярный в Латинской Америке сувенир. «Конец работы» и «Ольха» взяты из предпоследнего сборника Хини. «Поле» — стихотворение, напечатанное через два месяца после смерти Хини в газете «Гардиан», оно написано для сборника, посвященного годовщине начала Первой мировой войны по просьбе составителя Кэрол Энн Даффи. Идея была в том, что каждый поэт, участник сборника, откликнется на какое-то стихотворение, документ или письмо тех времен. Шеймас Хини выбрал стихотворение Эдварда Томаса, написанное в 1916 году, за год до его гибели в сражении под Аррасом. Стихотворение Томаса «As the Teamʼs Head-Brass» («Когда медная сбруя упряжки…») — разговор поэта с пашущим стариком, краем и ненарочито затрагивающий события войны. Стихотворение Хини тоже касается пахоты. Точнее, там соединяются три темы: вспаханного поля, исполненного долга и возвращения солдата и пахаря, о конечном воссоединении всех родных — живых и мертвых.

И у нас сегодня всю ночь выла собака © Перевод Григорий Кружков

Памяти Донатуса Нвога^[3]

Посох дождя © Перевод Григорий Кружков

Конец работы © Перевод Григорий Стариковский

Ольха © Перевод Григорий Стариковский

Поле © Перевод Григорий Кружков

Сезанн © Перевод Григорий Кружков

Примечания

1

Dennis O’Driscoll. Stepping Stones. Interviews with Seamus Heaney. — London: Faber and Faber, 2009.

(обратно)

2

Честность, гармония и ясность (лат.).

(обратно)

3

Донатус Нвога (1933–1991) — нигерийский литературовед и критик, с которым Хини учился в университете Квинс в 1950-х годах. Стихотворение основано на легенде народа игбо. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

Вступление Григория Кружкова

И у нас сегодня всю ночь выла собака © Перевод Григорий Кружков

Посох дождя © Перевод Григорий Кружков

Конец работы © Перевод Григорий Стариковский

Ольха © Перевод Григорий Стариковский

Поле © Перевод Григорий Кружков

Сезанн © Перевод Григорий Кружков

*** Примечания ***