Трассирующие строки [Александр Александрович Рогозин] (fb2) читать онлайн

Александр РОГОЗИН ТРАССИРУЮЩИЕ СТРОКИ

(Повесть об Александре Яшине)

Глава 1

Пароход «Клим Ворошилов» бойко шлепал плицами по волжской воде. Яшин прошелся по нижней палубе, приоткрыл дверь в машинное отделение. Огромные блестящие от смазки шатуны двигались взад-вперед, что-то мягко хлюпало и шипело.

Пассажиры не должны были сюда заглядывать. Яшин всего лишь хотел спросить, где камбуз. Масленщик столкнулся в дверях с Яшиным лицом к лицу и на минуту потерялся, увидев военно-морскую форму. Будто вспомнив что-то, молча повернулся и исчез в чреве машинного отделения. Яшин аккуратно прикрыл дверь и вернулся в каюту.

Каюта располагалась в середине парохода, двумя блеклыми иллюминаторами выходила в коридор. Из них были видны только кусок стены и огнетушитель, подвешенный на скобах.

Без стука зашел Агалецкий, как и Яшин, старший политрук.

— Пойдем к старпому, насчет кают, — с места сказал он. — Офицеры мы или кто?

Старпом вначале призадумался, но после того, как офицеры выложили на стол пачку табаку и две пачки папирос, выделил каюты первого класса по правому борту.

Пока обустраивались в новых каютах, пароход подошел к Жигулям. Берег был совсем близко, метрах в двадцати-тридцати. Вышли на палубу.

Красота Жигулей захватила дух. Яшин был здесь впервые. Ни о чем не хотелось говорить. Молча курили, опершись на леер.

Агалецкий знал, что Яшин поэт, что прибыл с Балтики, участвовал в боях, но в Ульяновске был в странной должности инструктора по снабжению культпросветимуществом политического отдела Волжской военной флотилии. Сейчас они оба направлялись в Сталинград. Нижнюю Волгу уже бомбили и на подходе к Куйбышеву, Агалецкий проинструктировал Яшина: в случае попадания бомбы и явной возможности гибели парохода, прыгать в воду с борта, противоположного от крена. Прыгать как можно дальше и отплывать немедленно, по возможности используя струю от гребных колес; при пулеметном обстреле — немедленно уходить с верхней палубы.

В Куйбышеве бесцельно стояли почти сутки. Что-то грузили, что-то выгружали. Когда отправится пароход, никто толком не знал. Даже знакомый старпом. Отошли под вечер 12 августа. А ночью опять стояли. Яшин вел дневник, времени было много, и он выплескивал свое неудовольствие на бумагу.

«12 августа 1942 года. Пароход красят в стальной цвет на ходу. Не хуже ли это: так он скорей будет походить на военное судно, а маскировка — как? Навстречу идут буксиры и баржи, «замаскированные» веточками, березками, — десять березок на пароход. Форму соблюли кое-как — и ладно. Король голый».

Пароходам, которым удалось подняться выше Саратова, почти ничего не грозило. Главное для них уже позади. К испытаниям должны были готовиться те, кто двигался вниз, в Сталинград. Как «Клим Ворошилов».

«13 августа. Отошли от Алексеевского затона. Пароход обсадили ивняком. Капитанскую рубку обшили тесом. Засыпали песок меж досок».

Яшину все эти приготовления казались какими-то неуклюжими, нелепыми, излишними. Встречать опасность, воевать он привык по-другому.

На Ленинградском фронте Яшин не раз был под артобстрелом. Участвовал и в настоящих боях — в окопе.

Однажды, под Ижерами, в составе отряда в 15 человек пошел в разведку. Попали в западню, немцы рассекли отряд на две группы. В своей группе Яшин взял командование на себя. Пробились к своим с боем. В дневнике Яшин записал: «Скажу прямо: не будь меня, погибли бы люди… Не будь я писателем, знаю, я был бы представлен к награде за эту разведку с учетом моего участия в предыдущих боях». А чуть позже написал стихотворение:

Заканчивается стихотворение словами: «Кто эти чувства не изведал, тот просто не был на войне».

С Ленинградского фронта Яшин был направлен в Волжскую военную флотилию. Здесь народ был в основном необстрелянный. Особенно политотдельцы, с которыми общался Яшин в Ульяновске. Всем им еще только предстояло хлебнуть того, что уже по горло хлебнул Яшин. Поэтому многое на Волге его раздражало.

«14 августа. Пароход «Станиславский» пришел в Саратов побитый, но оказалось — от столкновения. А народ-то глядит с уважением и на пароход, и на капитана: дескать, спас свой корабль».

Раздражался Яшин еще и потому, что в Сталинград он был направлен выпускать многотиражную газету. Он умел это делать, выпускал на Ленинградском фронте «Залп балтийцев», но считал, что должен быть просто писателем, фронтовым поэтом. «Политотдельцы никак не хотят понять, — на страницах дневника Яшин порой словно жаловался самому себе, — что работа писателя, если он истинный труженик, требует напряжения всех сил, и она больше, чем работа любого начальника ПО. Ею нельзя заниматься по совместительству, если не быть любителем. А работа эта нужна войне больше, чем работа редактора многотиражки, которую может нести любой».

На Ленинградском фронте Яшин был несколько месяцев освобожденным писателем. То есть, уходил на передовую, встречался с краснофлотцами, писал стихи и читал их в окопах. Знал, что слово поэта ярче и острей, чем газетная статья. Поэту не надо, набрав материал, бежать в тыл, в свою редакцию, чтоб назавтра появилась заметка. Поэт мог остаться в окопах, принять бой, а затем где-нибудь в холодном политотдельском помещении несколько дней подряд писать стихи, рифмуя имена своих героев. Потом прочесть им же — если живы к тому времени.

К началу сорок второго года у Яшина был уже военный цикл. Стихи, конечно, должны настраивать бойца на победу. И певцы-поэты были всегда, во всех армиях. Яшин старался найти сюжет, поворот темы, так, чтобы вместе с призывом-заклинанием в стихотворении ощущалось простое человеческое тепло и товарищеская улыбка. Бойца надо и в бой позвать, и успокоить, и неустрашимым сделать, и оставить надежду. Яшин старался писать просто, доходчиво. Правда, доходчивость часто переходила в прямолинейность. И он это видел сам.

Грубовато, конечно, в лоб. Но в этом же стихотворении Яшин словно спохватился:

Назначение на Волгу Яшин воспринял как заслуженную путевку на курорт. Под Ленинградом у него обострился туберкулез, чуть не всю зиму Яшин провалялся в госпиталях, теперь ослабленному организму требовался другой климат.

42-й год был объявлен годом неизбежной победы над фашизмом, это объявлено было Сталиным, подхвачено всеми. Сам Яшин 1 января 1942 года писал:

В то, что на Волге придется воевать всерьез, Яшин не верил. Да и никто не верил. 22 июня, в годовщину начала войны, по радио объявили: потери Германии — около 10 миллионов человек, у нас — 4,5 миллиона. Немцы выдохлись.

Об этом говорили каждый день, это даже раздражало. Но к середине лета сводки с фронтов к ликованию уже не располагали. А 7 августа в Ульяновский отряд пришло официальное извещение: Волжская флотилия имеет потери. Взорван бронекатер, на котором погиб заместитель командующего флотилией контр-адмирал Хорошихин.

Как же так? Бои где-то в районе Харькова и Ростова, немцы Дон не взяли, а потери на Волге?

Потери появились от авиабомбежек и донных мин, которые бросают на фарватер Волги немецкие самолеты. Задача военной флотилии — обеспечить беспрепятственное судоходство по Волге. Так объяснили политотдельцам старшие командиры.

Особой заботой флотилии становилась сталинградская бригада кораблей. Туда и направлялся старший политрук, поэт Александр Яковлевич Яшин. Надо было еще добраться до Сталинграда на этом сером, неуклюжем пароходе.

«Капитан наш очень труслив: бредет на тихом ходу за буксиром с баржами, мин боится. Но так риска не меньше, мины могут стоять ниже, чем осадка буксира, тем более баржи. Разумнее было проскочить на полной скорости опасный перегон».

Военно-морскую форму выпускник литературного института Александр Яшин получил по разнарядке. На Балтике воевал в составе берегового соединения. Считал себя моряком, но в кораблях ничего не понимал. Осадка груженой баржи намного больше, чем пассажирского парохода. Да и мины действуют не так, как думает старший политрук Александр Яшин.

Для Яшина Сталинград — не просто пункт нового назначения. Здесь жил один из его друзей, Александр Филиппов, в то время редактор «Сталинградской правды». Яшин часто посылал ему стихи, и Филиппов охотно печатал их в своей газете. Кроме Филиппова, в «Сталинградской правде» работала Аня Рожавина, однокурсница Яшина по Литературному институту.

Первую ночь в Сталинграде Яшин провел в редакторском кабинете. Утром разыскал своего главного командира — начальника политического отдела флотилии Бельского. К вящей радости Яшина Бельский освободил его от обязанностей редактора газеты. Больше того, ему была предоставлена полная свобода передвижения. «Позволено заниматься своим делом — поэзией», — записал Яшин в дневнике и подчеркнул эти слова. Тут же начал перекладывать бумаги и выбрал стихи для публикации в «Сталинградской правде».

Аня Рожавина была не просто однокурсница. Яшин переписывался с ней, помогал её родственникам. Что значит Аня для него, по настоящему он почувствовал только здесь, в Сталинграде. В редакции Ани не оказалось, она была на «оборонительных рубежах», то есть на рытье траншей. Филиппов послал туда редакционную машину. Ане удалось отпроситься. Встретились под вечер, в Сталинграде.

Глава 2

Трудно говорить наверняка, но, судя по всему, дни августа с 19 по 23 число были самыми счастливыми днями для Яшина в 1942 году: рядом близкие люди, полная свобода и южное солнце. Тепло, которого так не хватало в мокрых землянках и окопах под Ленинградом и в зимних ледяных госпиталях блокадного города. Здесь долгие теплые вечера и — Волга.

23 августа для Яшина тоже начиналось хорошо. Воскресенье, у Ани — выходной, а в номере «Сталинградской правды» за этот день аж три его стихотворения: «Сталин в землянке», «Не позабыть мне первых схваток», «В госпитале».

Но тревожное ожидание чего-то страшного и, может быть, непоправимого, все же давило. Не только на Яшина — на всех. Яшину это больше передавалось через его друзей — сталинградцы чуть ли не физически чувствовали, как на город наползает что-то густое, вязкое и черное, как расплавленная смола.

Яшин был с Аней в ее комнате, когда упали первые бомбы. Выскочили, горящей улицей добежали до щели, вырытой у склона Царицы. Схлынула первая волна самолетов, побежали обратно. Дом Ани оказался цел. Взяли самое необходимое, побежали обратно под новой бомбежкой.

Позже Яшин напишет в «Городе гнева»:

Поздно вечером Аня и Яшин перешли в редакцию «Сталинградской правды». У газеты было свое убежище, ночевали там.

* * *

С утра 24 августа начались новые налеты. Многие организации перебрались за ночь на левый берег. Сугубо гражданская «Сталинградка» оставалась в городе, а фронтовые газеты были уже за Волгой. Яшин со злой иронией записал в дневнике: «Красная Армия уже за Волгой, «Сталинское знамя» перебирается. У «Корреспондентского корпуса» центральных газет свой путь драпа».

Днем, оставив Аню в редакции на попечение Филиппова, Яшин пробрался в расположение политического отдела флотилии. Политотдел готовился к организованной эвакуации.

Переправы работали с перебоями. Но самое удивительное было то, что они работали. Баркасы подходили к берегу, их брали штурмом. Армейские офицеры размахивали наганами, пытаясь установить хоть какой-нибудь порядок. Большие пароходы были вооружены зенитками, их огонь не позволял фашистам вести прицельное бомбометание. Однако бомбы нет-нет, да и попадали прямо в корабли. Берег с ужасом замирал, глядя, как тонут счастливчики, только что прорвавшиеся на борт. Но при подходе очередного «трамвайчика» штурм начинался снова.

Командный пункт флотилии располагался неподалеку от берега, на склоне Царицы. Преимуществом имевших отношение к военной флотилии было то, что в ее распоряжении были свои катера-тральщики. Это небольшие верткие суда, вероятность попадания бомбы в них была ничтожной.

Яшин, видя расположение к себе начальника политотдела Бельского, подумал, что удастся уговорить комиссара переправить Аню на тральщике. Пробрался в редакцию «Сталинградской правды», сказал Филиппову, что берет ее с собой.

«Понимаю, но нельзя. Надо общим порядком», — ответил Бельский на просьбу Яшина. Яшин был подавлен. Подошел к одному из батальонных комиссаров, Бабицкому. «Не могу, Бельский ведь и мой начальник».

У Яшина было такое ощущение, будто он обманул и предал Аню.

«Ей надо уходить, но стоит спокойно. Вырезает из газеты «Сталинградская правда» за 23-е мои «Фронтовые стихи». Она спокойна, говорит: «Не плачь, спасибо тебе за эти пять дней счастья. Куда писать? Пиши моим родным, чтобы найти друг друга. До свиданья». И пошла по улице вверх, пошла в дыму, не плача, твердо. И ни разу не обернулась».

Глава 3

23 августа немецкие танки вышли к Волге.

Танки стояли открыто, на высоком берегу, немцы никого не боялись: зенитная часть русских умелым маневром подавлена и ждать обстрела было неоткуда. Разве что беглый красноармеец винтовочным выстрелом огрызнется из кустов.

Танкисты откинули люки, осмотрелись, начали вылазить из танков. С автоматами наперевес вышли к обрыву. Пошарили по кустам, дали для острастки несколько коротких очередей. Никто не отвечал.

Справа полыхал Сталинград. Жара. Танкистам хотелось залезть в воду и плескаться там, смыть копоть и усталость. Но они были дисциплинированны. Они побаивались этих кустиков, побаивались оврага, побаивались темнеющего под солнцем низкого, заросшего лесом, изрезанного старицами, затаившегося и притихшего, словно громадный лохматый зверь, левого берега. И в то же время чувство торжества переполняло молодых немецких офицеров. Они стояли на берегу великой полуазиатской реки, сотни лет бывшей таким же символом России, как Рейн — символом Германии. Это они, представители арийской расы и германской нации, которой предназначено перевернуть и переписать историю мира, на берегу Волги, разделяющей континент на цивилизованную Европу и варварскую Азию. И значит, не напрасны были бои, не напрасны потери. Великий фюрер привел их сюда.

Молодые офицеры уже испытывали подобные чувства раньше, на парадах, когда слушали речи командиров и самого фюрера, но это было сладкое предвкушение, а сейчас, при виде покоренных ими великих земных и водных пространств, при виде могучей реки, это чувство обрело плоть и пронизывало их как электрический ток — от кончиков пальцев до корней волос.

Не знали молодые танкисты шестнадцатой дивизии вермахта, что на Дону, в станице Вешенской, убита мать русского писателя Шолохова, и он уже пишет очерк «Наука ненавидеть». Да они и предположить не могли, что их можно ненавидеть — красивых, сильных, мужественных, чуть усталых покорителей пространств и племен. Победителей и героев любят. Презирают трусов и недочеловеков. Недочеловеки не могут испытывать ненависть — только страх.

В это время по Волге, в районе Скудров проплывало странное сооружение. Издалека его можно было принять за небольшой остров — но этот густо заросший деревьями остров сам собою неспешно двигался против течения. Немецкие летчики его и принимали за островок. А если бы танкисты навели стереотрубы, они увидели бы сквозь листву «растущих» деревьев серый силуэт корабля с двумя дальнобойными морскими орудиями и тремя крупнокалиберными пулеметами. Это из района Сарепты в рукав Ахтубы на новую боевую позицию шла не убравшая маскировку канонерская лодка «Усыскин» под командованием лейтенанта Ивана Кузнецова.

На следующий день, 24 августа, к прорвавшимся немецким танкам подоспела мотопехота. Им дан был приказ расширить плацдарм. Началось наступление на северную окраину Сталинграда — поселок Рынок. Русские плохо были вооружены, и совместным ударом танков и мотопехоты были бы опрокинуты, если бы на Волге не показался вдруг тот же плавучий остров. Два орудия прямой наводкой ударили по танкам. В считанные минуты три из шести загорелись. Остальные попятились и спрятались в складках местности.

От пушечной стрельбы на «Усыскине» рушилась маскировка. Впрочем, сейчас, когда комендоры били прямой наводкой, она и не требовалась. Немцы спохватились, откуда-то из-за склона овражка открыли минометный огонь. Но ни одного прямого попадания в судно не было.

Как матерый бык, одолевший в смертельной схватке крупного хищника, «Усыскин» медленно развернулся и открыто ушел в Ахтубу, в район села Безродное.

* * *

В этот вечер за ритуальным ужином Гитлер сказал генералам: «Я хотел выйти к Волге в определенном месте у определенного города. По случайности он носит имя самого Сталина. Однако не думайте, что я только по этой причине отправился туда — он мог бы называться и по-другому… По Волге не поднимется ни одно судно. А это самое важное».

Глава 4

В ночь на 25 августа политотдел Волжской военной флотилии на тральщиках переправился на левый берег. Выгрузились у Красной Слободы.

К полудню на берегу затона у хутора Бобров собрали весь командноначальствующий состав политуправления флотилии. Высокий и худощавый Яшин оказался третьим в строю. Как ни старался, не мог показать той выправки, какую имели кадровые флотские офицеры. Впрочем, капитан Щур, формировавший из политработников роту, особых претензий не имел.

Прибыл командующий флотилией Рогачев.

Яшин впервые видел перед собой боевого адмирала. Рогачеву было за сорок. Крупная фигура, уверенный шаг, бычья шея, при этом открытое лицо. «Я не приказывал выстраивать». Строй зашевелился, но все остались на месте. «Вы все политработники, давайте поговорим. Станьте вот так», Рогачев обвел рукою полукруг.

Все знали, что Рогачев — единственный из адмиралов флотилии, успевший повоевать на реках уже в эту войну. В 1940 году он был назначен командующим Пинской военной флотилией. Флотилия вступила в бой в первый же день воины. Защищала Припять, Березину, Десну. На Днепре под Киевом обеспечивала наши переправы и срывала переправы врага. Множество кораблей погибло. У Киева остатки флотилии оказались в окружении. Моряки израсходовали весь боезапас, взорвали корабли и сошли на берег. Большая часть личного состава флотилии погибла. Рогачев был тяжело ранен. Лечился долго. Уже в госпитале узнал, что за оборону Киева награжден орденом Ленина. В феврале сорок второго получил назначение на Волгу.

Яшин сразу почувствовал доверие к этому человеку. Видно было, что он из тех, кто взваленную на него ношу тянет до конца.

Рогачев объявил, что немцы в районе Рынка и Латошинки вышли к Волге и что корабли флотилии вступили в прямое соприкосновение с противником.

Изменившаяся обстановка заставила переформировать силы флотилии. Создан Северный отряд кораблей, который базируется в Ахтубе, у сел Безродное и Киляковка, и в Шадринском затоне, у села Погромное. В Ахтубу уже стала на боевые позиции канонерская лодка «Усыскин», готовится к ночному переходу канонерка «Чапаев».

В Шадринском затоне сосредоточены гражданские суда, мобилизованные для военных нужд, а также часть тральщиков и бронекатеров.

Командный пункт политотдела флотилии дислоцировался в хуторе Ямы в Волго-Ахтубинской пойме. Он был примерно на полпути между Средней Ахтубой и Краснослободском. Расчет такой: штаб флотилии и фронта у Красной Слободы, первая бригада кораблей и база тральщиков — в районе Тумака, Северная группа — у Безродного, в истоке Ахтубы — до всех примерно одно расстояние.

Политотдельцы вышли с обозом из Красной Слободы 25 августа после обеда и… заблудились. Грунтовка шла вдоль бесчисленных проток и каналов, имела множество ответвлений, не указанных на карте. Где-то проворонили поворот налево у оросительного канала и вышли не туда.

Впрочем, сильно не расстраивались. Колхозники охотно угощали помидорами, огурцами, арбузами. При этом особенно ни о чем не расспрашивали. Однако видно было, что военные моряки, бродящие по займищу вместо того, чтобы стрелять из корабельных пушек, вызывали жалость и тревогу.

На КП политотдела пришли только в полночь. Там их ждал ужин — банка консервов на четверых.

* * *

Яшин не был привязан к редакции какой-либо газеты и отсиживаться в политотделе ему было нельзя. Да и не стремился он к этому. Надо было идти на корабли, идти к краснофлотцам. Он ведь, по сути, не знал толком ни корабельной службы, ни морского дела вообще. К тому же события черных августовских дней начинали осмысливаться и вместе с толчками неуспокоившейся крови появлялись первые строки стихов. Но строки эти слишком общие, их надо было наполнять конкретикой, выстраивать сюжетно, композиционно. Яшин уже чувствовал, что происшедшее невозможно уложить в одно стихотворение, даже в цикл стихов, здесь требовалось нечто большее.

Но задача писателя на войне не только и не столько в сборе материала для будущих стихов и романов. Писатель, поэт словом живым, ярким, порой хлестким, должен поддерживать и укреплять дух бойцов, а при необходимости — в одном строю идти с винтовкой. Только тогда фронтовому поэту поверят и стихи его будут действовать на бойцов — это проверено было Яшиным в окопах и блиндажах Ленинградского фронта. Правда, что делать с винтовкой на корабле, Яшин пока не знал.

Глава 5

Яшин, по согласованию с начальником ПО Бельским, отправился во вторую бригаду кораблей, которая располагалась к югу от Сталинграда. Перед этим он должен был встретиться с краснофлотцами ОБТ — отдельной базы траления. Базой служила длинная деревянная баржа с выгнутой вверх палубой. К барже, словно поросята к матке, прилипли катера. Только причалены они были к базе не носом, а кормой. Носы их покачивались на волне, швартовые дергались, и было впечатление, что катера, как норовистые кони, недовольны тем, что их держат здесь на привязи.

Один тральщик был наполовину вытащен на пологую песчаную отмель, возле винта и руля возились краснофлотцы. Первые пробоины, первые аварии. Впрочем, Бельский заметил, что у некоторых мотористов при выходе на боевые задания портятся моторы. Чего здесь было больше — трусости или предосторожности, усердия и желания, чтобы боевой корабль не подвел в критическую минуту.

На плавбазе, разумеется, об этом не говорили. Яшина прежде всего познакомили с газетой базы траления «Вымпел». Редактор Нольде выпускал её на машинке. Передовая — «Стойкость кует победу». В другом номере пафосный рассказ о том, как агитатор, старшина первой статьи Бодров проводил беседу на тему «Паникер и трус — враги нашей Родины», и тут появились немецкие самолеты. «Смотрите, как надо сражаться», — вскрикнул Бодров, бросился к пулемету и под разрывами бомб стал бить по стервятникам.

Надо же — отметил Яшин про себя — как по заказу немцы налетели, чтоб красноармейцы на практике могли закрепить тему беседы.

Яшин попросил встречи с Бодровым. Тот оказался на боевом задании. «Он в самом деле смелый парень, — сказал Яшину представитель политотдела. — А стрелять по самолетам — его боевая задача. Вы поговорите вон с теми краснофлотцами», — он указал на четырех парней, сидящих на берегу.

Яшин сходился с людьми. Его угрюмость часто мешала — не все хотели раскрываться перед незнакомым человеком, пусть он даже и поэт.

Эти четверо были участниками десанта флотилии, отбившего вместе с ополчением тракторный завод. Флотских на корабли вернулось мало, из состава базы траления — эти четверо. Главное впечатление — как горят наши танки.

Краснофлотцы с такой усталой отрешенностью отвечали на вопросы, что расхотелось говорить.

Вечером прямо на барже Яшин читал стихи. Конечно, прочел стихотворение памяти бывшего командира ОБТ контр-адмирала Хорошихина, который погиб 1 августа на подорвавшемся тральщике. Хорошихина любили во флотилии, погиб он действительно на боевом посту. В самые первые июльские налеты Хорошихин не сходил с кораблей. К носовому орудию бронекатера придумал простейший дополнительный прицел, после чего меткость зенитной стрельбы стала намного выше. Фашисты, наконец, перестали спускаться чуть ли не до мачт идущих нефтекараванов.

Яшин читал:

Дальше в стихотворении говорилось, что, когда усилился обстрел, адмирал вышел из безопасной рубки на палубу под пули и осколки, это вдохновило моряков, и катер благополучно выполнил боевое задание.

Моряки слушали внимательно, хлопали громко, но Яшин отметил, что один старшина наклонился к соседу и со скептической ухмылкой сказал что-то. Сосед кивнул и тоже ухмыльнулся.

Ужинали в кают-компании, которая представляла собой одно из помещений баржи. Собрались офицеры и политработники.

Ровесник Яшина, командир второго дивизиона тральщиков Аржавкин вдруг сказал:

— Разрешите обратиться, товарищ старший политрук?

— Да, конечно, — тут же ответил Яшин.

— Понимаете, какая вещь… Контр-адмирал Хорошихин погиб первого августа, немцы за Доном еще были. Поэтому катер, на котором был контр-адмирал, никак не мог везти снаряды и быть обстрелянным, как у вас в стихотворении. У нас в дивизионе многие краснофлотцы помнят Хорошихина и завтра же спросят, почему поэт неправду написал.

Яшин улыбнулся, хотя улыбка вышла несколько натянутой:

— В стихотворении не говорится конкретно, где и в каких операциях принимал участие контр-адмирал Хорошихин. Я постарался дать обобщенный образ смелого и мудрого командира. А посвятил памяти Хорошихина, как достойного моряка. Так и объясните бойцам.

— Краснофлотцам, товарищ политрук.

— Да, конечно.

— А можно еще? — подал голос лейтенант Отелепко и, как школьник, поднял руку, аккуратно поставив локоть на стол.

— Пожалуйста.

Яшин начинал раздражаться. Такое впечатление, что он кому-то сдает экзамен. Но показывать это было нельзя. Яшин повернул улыбку в сторону лейтенанта.

— Когда идешь на корабле, на боевом катере, — лейтенант не принял улыбку, говорил серьезно, — на палубе делать нечего. Тем более, когда начинается обстрел. Матросы все по местам, в укрытиях. А у вас адмирал ни с того ни с сего под пули и осколки выходит. Он что… Другое дело — погрузка-выгрузка. Там, действительно, надо…

Повисло молчание. Всем было неловко. В другом случае офицеры, может быть, и не заметили бы ничего в стихах — складно, геройски, ну и хорошо. А здесь, как ни крути, эти нестыковки цепляли, если не оскорбляли, память их командира. Адмиралы гибнут не каждый день, утрата еще была свежа.

— Вы, наверное, правы, я учту это в своей дальнейшей работе, — натянуто сказал Яшин. Ему было и неловко и обидно — добротное, крепко сколоченное стихотворение моряки в пять минут разложили по строчкам. И вдвойне было обидно оттого, что они правы. Действительно, подумал он, надо работать, вникать в корабельную службу, познавать быт краснофлотцев.

Глава 6

Встреча на базе тральщиков была первой из серии встреч с личным составом флотилии. Неприятный осадок, оставшийся после вечернего разговора с комсоставом базы траления, исчез. Все-таки моряки видели в Яшине поэта, писателя и главное было не в фактических олшбках. Простились тепло. Четверо политработников — Яшин, Петров, Шилин и Гамбарг на РТЩ отправились во вторую бригаду кораблей.

Яшин старался быть внимательней и подмечал особенности военных судов.

Старший политрук Шилин руководил группой политработников, когда они искали в займище дислокацию политотдела. Он имел награды, немного важничал и тщательно брился. Шилин был кадровым флотским офицером — пуговицы на кителе умудрялся надраить за несколько секунд — и было видно, что он хочет взять своего рода шефство над Яшиным. Но стесняется. Или побаивается.

РТЩ неторопко бежал от устья куропаткинской воложки в направлении Светлого Яра. Шилин, стараясь быть неназойливым, рассказывал о кораблях.

Основу или главную ударную силу флотилии составляют канонерские лодки. Слово «лодка» смущать не должно, называем же мы грозный подводный боевой корабль — «подводная лодка», и ничего.

Канонерки представляют собой речные колесные буксиры — до войны они исправно водили караваны барж. Осенью сорок первого они попали под мобилизацию. На судоремонтных заводах на палубы установили морские орудия и крупнокалиберные пулеметы, надстройки и ходовую рубку одели в броню.

Бронекатера строились сразу для военных целей. Их главные преимущества — скорость и малая осадка. Это позволяет внезапно появляться в самом неожиданном месте и также внезапно исчезать. Недостатки — капризный двигатель, работающий на авиационном бензине. Вооружение — семидесятимиллиметровая пушка в башне танка Т-34 плюс два крупнокалиберных пулемета. Предназначены для прямого соприкосновения с противником.

Тральщики — это самые разнотипные катера, мобилизованные у волжских пароходств и камских леспромхозов. В основном — речные трамвайчики и баркасы для формирования плотов. Вооружение — пулемет.

КТЩ, на котором шли политработники, представлял собой сорокасильный газоход. На корме у него аккуратно были сложены поленницы дров. Дрова закладывались в хитроумное устройство, в котором, при медленном сгорании, получался горючий газ. И этот газ питал двигатель.

Тральщики, помимо основного назначения, во флотилии широко использовались как служебно-разъездные и транспортные суда.

КТЩ ошвартовался у борта канонерской лодки «Федосеенко». Здесь держал свой флаг командующий бригады кораблей контр-адмирал Новиков. Однако прибывших политотдельцев повели к комиссару дивизиона канонерных лодок Тараканову. Надо было познакомиться с обстановкой.

Канонерки, сосредоточенные ниже Сталинграда, вступили в дело 25 августа. «Руднев», «Громов» и «Щорс» ударили из главного калибра по Дубовому оврагу. «Руднев» накрыл артиллерийскую батарею — восемь орудий. «Громов» рассеял поднявшуюся в атаку пехоту. Наступление немцев у Чапурников было сорвано. Но в то же время канонерки истратили почти весь боезапас.

Немцы были в степи, в двадцати километрах от дислокации дивизиона. Ясно, что рвутся в Сталинград, сегодня-завтра начнут наступление. А тыловые базы флотилии разбиты. Во время налета все сгорело…

У «Федосеенко» угля на сутки хода. В целях экономии на стоянке котел топят дровами. Моряки бродят по берегу и собирают сухие ветки. Главная опасность — самолеты. Зенитные автоматические пушки — штука хорошая, 180 выстрелов в минуту. Однако запас — на 2 минуты боя. Корабли ждут баржу с боеприпасами и углем из Владимировки.

Моряки оборудовали временную береговую базу и выставили посты. Часовые увидели группу неизвестных, сыграли тревогу. Неизвестные оказались милиционерами, драпанувшими во время бомбежки из города. У них отобрали 13 наганов и несколько винтовок.

Во время налета на одном из пароходов началась паника. Капитан причалил к невысокому левобережному яру, люди выскочили на берег и разбежались кто куда. Бомбы в пароход не попали, немцы улетели, а команда не возвращалась. Краснофлотцы взяли его под охрану. Вернувшегося через несколько часов капитана на судно не пустили. Капитан пешим ходом отправился в Краснослободск, куда временно перенесли управление пароходства.

Рассказывали, что двенадцать речников, среди которых было несколько капитанов, повели расстреливать за трусость. Но залп дали поверх голов и разжаловали в матросы. Кадров не хватало, и через недельку-другую эти матросы вновь становились капитанами. Причем очень смелыми.

Не все благополучно с личным составом было и у моряков. На канлодке «Руднев» — она стояла у правого берега — тридцать первого августа три краснофлотца готовились перейти к немцам. Причем — с шифрами и диспозиционными планами. Один из них был радист, и по халатности шифровальщиков выкрал документы.

Их взяли накануне 30 августа. При проверке выяснилось, что все трое были с территории, недавно занятой немцами. Расстреляли без суда. Прямо перед кораблем поставили на колени и в каждого выпустили по обойме.

Военком бригады полковой комиссар Величко приказал комиссарам и командирам еще раз внимательно изучить списки краснофлотцев. Подозрительных списать с кораблей.

Все, кто до войны жил в оккупированных районах, почувствовали себя неуютно. А таковых было немало и среди командного состава: многие лейтенанты были направлены в Волжскую флотилию после окончания Севастопольского высшего военно-морского училища.

1 сентября вечером Яшин выступал прямо в кубрике канонерской лодки «Щорс». Несмотря на открытые иллюминаторы, в помещении было жарко. У Яшина выступил пот на лбу, потом его начало вдруг знобить, потом опять бросило в жар. Недолеченный туберкулез давал о себе знать. Но краснофлотцы приняли стихи хорошо, слушали с неподдельным интересом. Особенно понравилось бойцам стихотворение «Шинель». Это стихотворение было написано в холодном ноябре сорок первого года в окопах Ораниенбаумского плацдарма, отрезанного фактически и от Большой земли, и даже от блокадного Ленинграда. Моряки на канонерках в большинстве своем по-настоящему не нюхали пороха. А поэт ходил в бой, встречался с немцем лицом к лицу, мок и мерз в окопах. Здесь, на Волге, пока что — курорт.

Как раз потому, что здесь был «курорт», политическая работа на канонерских лодках имела особое значение. Боевой работы пока было совсем мало, лодки стояли замаскированными у берега и ничем не обнаруживали себя. Какие-то активные действия, учебные стрельбы, скажем, тоже были почти невозможны: боеприпасов в обрез, матросы от безделья расслаблялись. Кое-кто стал огрызаться на приказы командиров. Таких после одного-двух предупреждений убирали с кораблей. Вплоть до штрафбата.

Главной фигурой становился кок — обеда ждали как обещанной награды. И принюхивались, постоянно старались промелькнуть мимо камбуза. А поскольку главным в рационе была рыба, корабельные знатоки по запаху определяли, что сегодня: сазан, щука или сом.

Комиссарам очень трудно было поддерживать дисциплину на кораблях и береговых подразделениях флотилии. Бездействие расслабляет. А в час икс экипаж должен быть собран и готов ко всему.

Появление всякого нового человека было праздником. А появлялись в основном политотдельцы. Проверка готовности к боевой работе, политический настрой, моральный дух. Краснофлотец должен чувствовать, что он, Петров или Сидоров, не забыт, нужен флоту, армии, Сталинграду. Чувствовать, что он не пешка, а необходимое звено в системе флотилии, что на него надеются, что на нем персональная ответственность. Политработники вели беседы о положении на фронтах, о бдительности, рассказывали о проявлениях мужества и героизма в частях флотилии. Сегодня краснофлотец Строкань стал героем, завтра геройство потребуется от тебя.

Яшин начал понимать, что при всем формализме политбесед и занятий, они необходимы. Шилин, к примеру, говорит бодро, улыбаясь, даже немного любуясь собой. Но во всех подразделениях рассказывает одно и то же. Будто одна патефонная пластинка у него в голове. Пластинка менялась только после того, как политотдел флотилии давал новые установки. Однако краснофлотцы всегда слушали Шилина с интересом. Матросы чувствовали, что он свой.

К Яшину было другое отношение. Поэт все-таки — небожитель. И вот этот небожитель в форме старшего политрука появляется в кубрике корабля. Его можно потрогать. Можно и поспорить с ним. Впрочем, на выступлениях матросы спорили редко. Выступление поэта — чаще всего — небольшой концерт одного артиста, мастера художественного слова Когда выступление удавалось, матросы чувствовали себя приобщенными к чему-то высокому. Хотели, чтоб поэт как-то запомнил их. На бронекатере № 43, сбившем «Хейнкель-111», Яшину подарили наборный мундштук. Тщательно отполирован, все изгибы соразмерны. Удобно держать за губой. Сделал мундштук из пуговиц и эбонита кок-радист Ефимов.

Споры начинались обычно после ужина, за вечерним офицерским чаем.

Капитан второго ранга (в просторечье «кап-2») Земляниченко напрочь отрицал Маяковского.

— Маяковский, которого все возносят, портил русский язык.

— Не портил, товарищ капитан второго ранга, а развивал.

— Ну вот скажите мне, разве это правильно: «Любовь на скрипку ложите»?

— Поэт имеет право на более свободное обращение со словом, это расширяет смысловую область, усиливает эмоции, подчеркивает особенности ситуации, которую хочет передать поэт.

— Ну да, а мы школьников учим — не «ложите», а «кладите». Чем по́ртфель от портфе́ля отличается? В портфе́ль кладут, а в по́ртфель — ложат.

— Разве когда мы волнуемся, всё правильно говорим? А поэт гиперболизирует эту особенность человека, доводит её до крайности, и мы глубже воспринимаем состояние автора.

— Или вот: «Так жевал вымирающий ихтиозавр случайно попавшую в челюсть фиалку». А ихтиозавр — это пращур рыб, обитал исключительно в воде и уж никак не мог жевать фиалок.

— Ну здесь Владимир Владимирович мог и ошибиться. Может человек ошибиться или нет?

— Может. Только мы тоже имеем право на непонимание.

— А вы Есенина любите? — вступил в разговор капитан-лейтенант Кузьмин. — Наизусть можете?

Яшин утвердительно кивнул.

Все приготовились слушать. Земляниченко повернулся к Яшину и подпер подбородок ладонью, давая понята, что спор закончен, да и не спор это, а обмен мнениями.

Есенина Яшин знал. Любил. За это в педагогическом техникуме в 1923 году его не приняли в комсомол. На собрании спросили прямо: «Есенина любишь?» Яшин не стал врать: «Люблю».

Здесь, на фронте, на такие провинности смотрели сквозь пальцы. Остаток вечера Яшин читал офицерам Есенина.

Утром 5 сентября политработники пешим ходом отправились на «Киров» — тоже канонерка. «Киров» стоял в Покровском затоне. По Волге это 70 километров от Сталинграда. Тихий, рыбный затон. Командир дивизиона канонерок «каплей» Павлов решил развлечь политотдельцев: прямо с борта канонерки бросил в воду гранату. От взрыва по корпусу корабля прошла дрожь. Вода взбурлила с мутью, а через минуту покрылась пузырьками. Всплыло много мелочи. Подобрали всю.

Павлов не только командовал канонерками, но и был своего рода комендантом Покровки. В селе колхоз и рыбозавод. В семь часов вечера устроили собрание колхозников.

Одна женщина сказала: «Вчера на плантациях был сапер из Сталинграда офицер. Так он говорит, что бои идут уже на улицах, город почта сдан, а вы убегайте, если жить охота». Люди притихли, явно об этом говорили весь день, а теперь ждали, что скажут флотские офицеры.

Старший политрук Петров стал читать заученную лекцию о текущем моменте по статье в журнале «Большевик» за июль месяц. Кажется, он сам не верил тому, что говорил. А что в самом деле могли сказать политработники, неделю назад отправившиеся по кораблям и не имевшие новых сведений? Сводки информбюро по радио?

После страшной бомбежки города, когда даже штабы армейских и флотских соединений под огнем переправлялись на левый берег, в сводке Совинформбюро о Сталинграде не было сказано ни слова. Москва хранила молчание и на следующий день, когда немцы вновь утюжили израненный город, а немецкие танки стояли на берегу Волги. «В течение ночи 24 августа наши войска вели бои с противником в районах юго-восточнее Клетской северо-восточнее Котельниково…». Слово «Сталинград» прозвучало в сводках только 25 августа. И то косвенно: «Наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-западнее Сталинграда, северо-восточнее Котельниково». Эта фраза повторялась по радио изо дня в день. О самом городе — ни слова. И что сейчас там происходит — никто не знал.

Военком «Кирова» Тверской вчера вернулся из политотдела флотами. Он тоже не знал, как идут дела в городе, но сказать ему было что: «Командующий фронтом генерал-полковник Еременко и член Военного совета Хрущёв издали приказ о том, что Сталинград будем защищать до последней капли крови. Товарищ Сталин уже послал пополнения, и они идут к нам».

Дальше выступал Яшин. Сообщение военкома он должен был поддержать духоподъемными стихами. О приказе Еременко и Хрущёва (по сути это был приказ Сталина) он знал, но сейчас, оглашенный вслух, этот приказ и на него произвел впечатление.

Яшин начал со стихотворения о моряках. Написал он его ровно год назад в начале сентября сорок первого, когда немцы рвались к Ленинграду Сейчас оно было очень кстати.

Яшин читал глухо, голос был внятным, но доносился словно издалека и людям казалось, что голосом этого человека говорит сама Москва. Яшин на ходу заменил во второй строфе слова «Невы-реки» на «родной реки», а в третьей строфе «Ленинград» заменил на «Сталинград».

Успех был полным. Жители провожали моряков до самой воды. И даже шли вдоль берега, пока шлюпка не пересекла наискосок затон и не причалила к борту «Кирова».

Яшин долго не мог уснуть. Его мучило, что несколько стихотворении о Волжской флотилии, написанных в Ульяновске и Сталинграде, явные агитки. Даже офицеры на базе траления внимание обратили. Эти стихи явно не дотягивают до Ленинградского цикла. А видел и пережил здесь он уже много.

Один день 23 августа чего стоит.

Наутро командир дивизиона объявил, что начинаются учебные береговые стрельбы. Яшину дали пострелять из пулемета Дегтярева, из винтовки, из ТТ, из нагана. Из хулиганских побуждений он убил змею. Выпустил под ноги чуть не всю обойму: живучей оказалась.

Глава 7

Первая половина сентября — благодатная пора на Нижней Волге. Зной спадает, летнее тепло еще стоит. По затонам и ерикам лениво плещутся нагулявшие жирок сазаны. На открытом плесе бьет малька жерех. Лягушки раздувают щеки, словно хотят сказать что-то свое, важное. Птицы ставят на крыло выводок и не тревожатся еще перелетом. Комара и мошки уже нет, полога не нужны, а теплынь, спать можно прямо на воздухе. Неглубокие воложки, песчаные высыпки и осерёдки хорошо прогреваются и манят накупаться, надышаться Волгой до будущего лета.

Яшину хорошо. Если бы не ужасы бомбежки Сталинграда, он впрямь мог считать свою службу курортом. На кораблях, на переходах, на командных пунктах Яшин научился уединяться, уходить в себя, чтоб продолжать работу над поэмой.

Зона действия Волжской военной флотилии растянулась вплоть до Енотаевска, это почти под Астраханью. В прибрежных селах — Райгороде, Солодниках, Никольском — наблюдательные пункты, посты оповещения, отделения разведки.

А фронт — далековато, на Волге, ниже Сталинграда, главная опасность — воздух. Сквозное движение прекратилось с конца августа, канонерки и другие корабли флотилии замаскированы. Хотя и налеты в сентябре стали редкими.

Питание у береговых подразделений хорошее — за счет местных ресурсов. Дисциплина пошатывается. В Райгороде командир наблюдательного пункта старший лейтенант Климец вышел встречать политработников босым. Бойцы ходят без рубашек. Наблюдательный пункт в одном из домов: в печную трубу до самого пола вставлен столб, на нем укреплена стереотруба. Разведкой командует краснофлотец Зацарин — в его распоряжении тачанка с пулеметом и два верховых. «Как в гражданскую», — отметил про себя Яшин.

Командирам здесь особенно трудно. Один нарушитель разлагает все подразделение. Краснофлотец Нактыша даже политрукам сказал: «Я вам припомню все это». Отправили за Волгу, в особый отдел. Краснофлотца Павлова арестовали: оскорблял командира и не сдал гранату перед отправлением в тыл. Население некоторых сел подавлено: ходят слухи о сдаче Сталинграда, что будет здесь завтра — никто не знает.

Яшин записал в дневник для донесения: «В Райгороде обязательно нужен военный комиссар. Это уже почти не советское село. Хлеб не убирают, пустили слух, что он заминирован».

Краснофлотцы стихи Яшина слушали хорошо. У многих была его книга «Красная горка» — с удовольствием ставил автограф. А по вечерам работал над сталинградской поэмой.

Днем иногда удается развлечься — пострелять из пистолета щук. Однажды прямо со шлюпки настреляли целое ведро. Яшин отличился — даже окуня убил на глубине больше чем полметра. Убитая рыба, оказывается, не всплывает — надо раздеваться и лезть в воду.

В этой командировке в конфликты Яшин почти ни с кем не входил. Хотя характер был у него тяжелый.

Яшин считал себя крестьянином, знал цену тяжкому труду, но никогда не забывал, что он — особенный, он — поэт. И к сослуживцам, кто был равным или выше по званию, в душе, как ни корил себя, все-таки относился свысока. Люди не могли не чувствовать этого. Конфликты зрели на пустом месте. Особенно с теми, кого приходилось о чем-то просить.

На Балтике его измучила болезнь, и он с отвращением писал начальству о необходимости врачебной помощи, дополнительного пайка, госпитализации. Подавал рапорты с таким видом, словно все, о чем просит, начальство должно было сделать вчера. Яшин не всегда следил за тем, что слетает с языка, мог что-то наговорить сгоряча. А сослуживцы каждое его слово взвешивали пять раз, рассматривали так и эдак. Прямота и некоторая наивность возвращались Яшину бумерангом с неожиданной стороны.

Поздней осенью сорок первого года Яшин с жаром уверял соседей по палате, что даже если Москва будет сдана, держаться можно. Это обернулось донесением: политрук Яшин сеет пораженческие настроения, каркает о скорой сдаче столицы.

Он говорил о преследовании формализма в политработе, в ответ появился рапорт коллег о клевете на политический состав.

Однажды был уничтожен тираж уже вышедшей газеты «Балтийский залп»: стихотворение «Владыка мира» было признано политически вредным. А публикация портрета Яшина в газете «Краснознаменный балтийский флот» вызвала бурю негодования у непосредственного начальства — недостоин.

Никак не вписывался Яшин в рамки обычного политработника. И если бы не смелость, проявленная на передовой линии, неизвестно, чем бы кончились все эти рапорты сослуживцев.

Над Яшиным повисло и вовсе нелепое обвинение: он якобы украл часы у краснофлотца. Яшин вынужден был искать защиты у Всеволода Вишневского, в то время одного из самых влиятельных писателей страны: «Сейчас мне, командиру, советскому человеку, коммунисту нужно доказывать уже, что я не вор. Что часы эти я привез еще из Москвы (у меня сохранилась гарантийная квитанция с номером часов)».

Яшин вполне отдавал себе отчет, что многие неприятности от характера: «не умею я дружить. Сидит во мне какой-то эгоист. Если я увижу в человеке что-либо плохое, я сразу забываю обо всем хорошем, что в нем может быть. Я легко обижаю и сам чрезмерно обидчив».

На Волге Яшин стал здоровее телом. Это повлияло и на характер в лучшую, конечно, сторону. Обиды здесь не копились, если и случалось недопонимание, оно таяло, как сахар в чае, который, блюдя непреложный флотский закон, пили по вечерам офицеры в кают-компании. Конфликты не успевали назреть — из одного соединения кораблей в другое Яшин переходил каждые три дня.

Из командировки по южному флангу флотилии Яшин вернулся в двадцатых числах сентября. В политотделе флотилии Яшин узнал, что на фронт приезжал Симонов, был в Средней Ахтубе, переправлялся из Красной Слободы, побывал в окопах, на бронекатерах, на базе Северного отряда кораблей в селе Безродное.

Яшин и Симонов знали друг друга. Вместе учились в Литературном институте. Однокурсниками они не были, встречались на семинарах. Яшин был двумя годами старше Симонова, но поступил в институт позже.

Литературная судьба Яшина первое время складывалась удачнее, чем у Симонова: Яшин начал публиковаться в 15 лет, в девятнадцать избран председателем Вологодского оргкомитета — Союза советских писателей. В 1934 году, в возрасте 21 год, он стал делегатом Первого Всесоюзного съезда писателей. Успех неслыханный. Симонов в это время только публикует в журналах свой первые стихи.

На съезде Яшин слушает Горького, встречается с Паустовским, Антокольским, Сельвинским. Говорит с ними и начинает понимать, что любви к Есенину, умения рифмовать и знания крестьянского быта очень мало для поэта. Яшин чувствует себя дичком, на котором пока еще растут кислицы. А привечают его лишь потому, что он коренной вологодский крестьянин, окающий и цокающий. Столичным писателям, молодым и старым, нравятся не столько стихи, сколько его мужицкая основательность, непосредственность и открытость. Собственно, честолюбие и эта самая мужицкая основательность спасли Яшина. Он не отказывается от своей темы, но в писательский мир входить в крестьянском армяке не хочет. И умолкает на несколько лет.

Как раз в эти годы в литературе появляется Константин Симонов.

Симонов рос в семье преподавателя военного училища. И многое из того, что Яшин постиг, будучи публикуемым литератором, Симонов знал с детства. Когда Симонову исполнилось 16 лет, семья переехала в Москву. Он активно начинает публиковаться и поступает в Литературный институт. Два года спустя туда же поступает Яшин.

На семинарах в Литературном институте надо чем-то выделяться. Иначе забьют, заклюют, затопчут. И будешь бродить по коридорам, к тебе никак не будут относиться — ни хорошо, ни плохо. Литературный институт — особое заведение. С житейской, внешней стороны — братство поэтов. Долгие бдения, перелив из души в душу пьянящих откровений. С другой стороны — все соперники друг другу. И пока не выстроилась жесткая иерархия, надо занять место поприличней, потом поздно будет.

Симонов, кроме талантов, отпущенных небом, брал работоспособностью и обостренным чувством момента. Он сразу же начал работать в журналистике. В воздухе запахло грозой, Симонов в качестве военного корреспондента сумел побывать на Халхин-Голе, а потом стал писать поэмы на военно-историческую тему.

Яшин и в институте остался верен теме севера и крестьянства. Только искал, как, какими путями выявить это в поэзии — через акценты на особенностях северного говора, через темы, коллизии нового времени — коллективизации села.

Симонову Яшин запомнился высоким, крепким парнем с рыжими прямыми волосами и редко улыбающимся лицом. Читал он с глуховатым вологодским оканьем, серьезно, строго, но за излишней, может быть, строгостью угадывалось затаенное озорство.

«Ты проедешь волок, да еще волок, да еще волок, да будет город Вологда». Участников семинара завораживал северный говорок. Действительно, русский Север — заповедник былин, сказок, старинных частушек и припевок. Яшин вводил эти элементы в стихи и при чтении вслух они выигрывали. Особенно если читал сам Яшин. На севере, кроме «оканья», по-особому произносят еще и букву «В». Она порой звучит как «у». «Деука на лауке вереуку вьет».

Несуетность, едва ли не показная уверенность в себе и этот незаемный полуфольклорный колорит выделяли Яшина из институтской среды. Однако в публикациях на бумаге все это терялось, растворялось в смыслах и сюжетах. А особых смыслов в стихах Яшина не было. По интонации временами появлялось то что-то похожее на «Смерть пионерки» Багрицкого, то на «Страну Муравию» Твардовского.

А Симонов словно неведомым каким-то чутьем ловил сигналы из будущего и тут же откликался на них.

Это написано за три года до войны. Яшин еще учился в институте и только искал мучительно собственные интонации, а младший на два года Симонов уже стал редактором «Литературной газеты».

До войны пути их сходились редко. Яшин, может быть, от тайной зависти не искал дружбы с Симоновым. Впрочем, они и жили в разных мирах. Яшин общался в основном с молодыми поэтами. Симонов уже тогда водил дружбу с полковниками и генералами, закончил курсы военных корреспондентов при военно-политической академии и женился на самой знаменитой и молодой вдове из московской элиты — на актрисе Серовой.

Яшин внимательно следил за его литературными успехами. На Ленинградском фронте в начале сорок второго Яшину попалась стопка центральных газет с публикациями Симонова. Константин Симонов — разъездной военный корреспондент, побывал на всех фронтах, регулярно печатается в центральных изданиях — «Красная звезда» и «Правда». У Симонова — миллионные тиражи, а Яшина со скрипом публикует многотиражка Балтийского флота. Яшин в дневнике старается быть откровенным перед собой: «В «Красной звезде» были три стихотворения его. «Мы возвращаемся» (о наступлении на Запад) — средние стихи. А вот в «Правде» от 14.1.42 г. стихотворение «Жди меня» очень хорошее, человеческое. Многие будут рады ему. В «Красной звезде» его рассказ «Третий адъютант» — хорош. Сильный человек Симонов. Зависть гложет меня».

Яшин большую ставку делал на будущую поэму о Сталинграде. Материал — вот он, моряки, чадящий город, ненависть. Тут же — неперегоревшее, о нескольких счастливых днях с Аней.

Глава 8

В ночь с 16 на 17 сентября у Сталина на столе появился перевод радиообращения из Берлина: «Несокрушимые германские войска захватили Сталинград. Россия разрезана на две части — север и юг — и вскоре прекратит свое существование».

Сталин приказал своему секретарю генералу Поскребышеву соединить его со Ставкой. По телефону зачитал приказ: «Еременко и Хрущеву немедленно доложить обстановку в Сталинграде».

Основания говорить о том, что Сталинград взят, у Гитлера все же были. Над обкомом партии — средоточием власти коммунистов — фашистский стяг. В руках немцев господствующая высота — Мамаев курган, главпочтамт, вокзал. Немцы прорвались к центральной переправе. Это давало возможность полевой артиллерии расстреливать русские корабли, паромы и баржи прямой наводкой. Только за сутки пятнадцатого сентября в районе Сталинграда погибло тринадцать судов речного флота, два тральщика военной флотилии и два парома инженерных войск.

Элеватор еще удерживали морские пехотинцы. Он чудом уцелел во время августовских бомбежек, стал своего рода символом несгибаемости. Об этом по горячим следам написал в своей поэме Александр Яшин.

Элеватор немцы все же взяли. На нарукавном знаке для участников этой битвы с немецкой стороны был изображен как раз элеватор. Фашистские идеологи его посчитали символом Сталинграда. Может быть, потому, что до войны Алексей Толстой написал повесть «Хлеб», где изобразил Сталина, который в гражданскую войну гнал отсюда эшелоны зерна в голодающие Питер и Москву и тем самым спасал Советскую власть от контрреволюционных мятежей в столицах. А может быть, потому, что других уцелевших зданий в городе не осталось. Тем более, что элеватор имел характерные и по-своему величественные очертания. Своей массивностью и основательностью он напоминал старинную крепость.

С конца сентября 1942 года фашисты стали называть сам город «Немецкая крепость Сталинград», а своих солдат — защитниками и героями Сталинграда.

Переброска в город дивизии Родимцева несколько стабилизировала положение. Теперь закрепить этот небольшой успех могло только налаженное снабжение: без боеприпасов и продовольствия армейцы не продержатся и несколько дней.

Через Волгу надо было отправлять пополнение, танки, артиллерию. И если солдат можно было перебросить на правый берег ночью юркими тральщиками, для артиллерии нужны баржи и буксиры. А неуклюжие баржи, словно гусыни, переваливающиеся на волне с борта на борт, были отличной мишенью.

Немцы пристреляли судовой ход у Обливного острова, здесь из закрытой воложки Куропатка и из Сталинградского затона выходили на Волгу суда. Здесь же и гибли, тонули. Канонерки, хорошо замаскированные в протоках, ничем помочь не могли. Морские орудия били далеко, но линия фронта в центре постоянно менялась. Железнодорожный вокзал пятнадцать раз переходил из рук в руки. Бои велись в домах и подвалах. Гвардейцы держали при себе клинки и кинжалы. Какая тут артиллерия?

Приказом командующего 62-й армией от 26 сентября работа центральной переправы была прекращена. Грузы для доставки на правый берег сосредотачивались у причалов реки Ахтубы и у поселка Скудры. Поселок был прикрыт от прямого обстрела фашистской артиллерией островом Зайцевским.

С этого времени ответственность за снабжение и огневую поддержку частей 62-й армии ложилась на Северный отряд кораблей Волжской флотилии. Для его укрепления из района Татьянки под покровом ночи по Волге в Ахтубу прошло несколько бронекатеров.

Глава 9

Северный отряд базировался в районе Киляковки и Безродного. У Киляковки, где в Ахтубу вдавался лесной массив, было сосредоточено тыловое хозяйство отряда: склады, ремонтные мастерские, полевые кухни, бани. Все это инженерная служба флотилии старалась упрятать под землю, прикрыть дерном от взгляда фашистских летчиков. А самым надежным прикрытием были широкие кроны дубов. Из-за этого, собственно, и выбрали мыс.

Жителей Киляковки эвакуировали как из опасной зоны, в действительности просто выселили, чтоб поменьше глаз наблюдало, что здесь и кто. Осталось несколько человек, которые помогали морякам вести хозяйство.

Самыми крупными кораблями Северной группы были канонерские лодки «Чапаев» и «Усыскин». Они имели более или менее просторные кубрики и каюты для командиров. Хорошо оборудованный камбуз. Правда, кают-компании предусмотрено не было. Офицеры приходили в столовую после матросов.

Безродное соединял с правым берегом наплывной мост, «Усыскин» стоял выше моста, «Чапаев» ниже, ближе к Киляковке.

Редакция фронтовой газеты «Сталинское знамя» располагалась в Средней Ахтубе. «Сталинградская правда» базировалась аж в Николаевке, напротив Камышина. Политотдел флотилии располагался в пойме, между Тумаком и Краснослободском. База первого отряда боевых кораблей была на острове Сарпинском за Тумаком.

Яшину постоянно приходилось бывать то там, то там. На кораблях и в редакциях его уже знали, привечали. Он вынужденно вел кочевую жизнь и не ведал, где будет ночевать сегодня, а где завтра. Все бумаги носил с собой.

С середины октября на Волге задули ветра. Но в пойме было тихо, и хотя земля в октябре уже устлана мягким палым листом, деревья еще не обнажались. Из Средней Ахтубы Яшин приехал в Тумак, оттуда через воложку Куропатка ему надо было добираться на базу первой бригады кораблей.

Он вышел из штабной эмки и едва ступил на наплавной мост, как порыв ветра распахнул полу еще незастегнутой шинели, словно мокрым пупырчатым полотенцем прошел по распаренному в машине телу. Яшин торопливо запахнулся и ускорил шаг. Волны разбивались о тупые понтоны моста, ветер подхватывал брызги, перебрасывал через перила. Промокнуть Яшин не успел, однако продуло его основательно.

Яшин привез новые документы из политотдела — приказы, сводки о боях, агитационные листовки. Роздал политработникам, попросил организовать выступление. Поить чаем его никто не спешил. Яшин попросил собрать людей в кубрике «Федосеева» — там было тепло. Во время выступления согрелся. Перед отъездом его угостили обедом и водкой. Пришло блаженное тепло. На мосту холода уже не чувствовал. В эмке понял — поднялась температура. С утра надо было поселить две редакции, поэтому из Тумака Яшин поехал в Среднюю Ахтубу. Отыскал в темноте уже здание районки, машину отправил в политотдел.

Ответсекретарь газеты Капитолина Павловна, одинокая пожилая женщина, приняла Яшина как родного, постелила на диване редакторского кабинета. Редакция переезжала в Заплавное, а здесь должна была размещаться фронтовая газета. В Средней Ахтубе обосновалась и газета флотилии — «За родную Волгу». Начальник политотдела Бельский приказал Яшину помочь выпустить первые номера.

Утром Яшин понес свои материалы в редакцию, там встретил замполита Северной группы Лемешко. Лемешко сразу заметил, что Яшина знобит, и взял с собой на базу. А вечером они прибыли на «Усыскин», рассчитывая на ужин и теплую каюту. «Там хорошие ребята, не пропадешь», — сказал Лемешко.

Конечно, политотдельцев обязаны были встречать, кормить, предоставлять все условия для работы и быта. Нерадушие могло дорого стоить командиру и комиссару корабля — всегда можно найти недочеты в агитационной и воспитательной работе. Но при первой же встрече понятно было, кто принимает от сердца, а кто — по долгу.

Командиром «Усыскина» был капитан-лейтенант Кузнецов. Он прославился тем, что его корабль первым во флотилии 24 августа ударил прямой наводкой по фашистам в районе Рынка.

Политработников Кузнецов встретил сам, у трапа, дружески пожал руку Лемешко, тот представил ему Яшина.

Яшину дали отдельную каюту. Температура была больше тридцати восьми. Дневальный принес ужин, а следом за ним в каюту зашел комиссар канлодки Гриценко. Достал бутылку водки: «для таких случаев и держу». Пили вместе. Гриценко хотелось поговорить, но вскоре почувствовал, что поэта «ведет», ему не до разговоров о Есенине и Демьяне Бедном. Простился, оставил Яшина одного.

Канлодка стояла «на парах», вдоль стенки каюты проходили обжигающе горячие трубы. Было тепло, если не жарко. Порывы ветра за окном, мокрый берег Ахтубы, поскрипывающие корабельные снасти, сама война — все, что было за переборкой, вдруг показалось Яшину в полудреме далеким, почти не имеющим к нему никакого отношения.

Утром Яшин проснулся от страшного грохота. Это били по Сталинграду корабельные пушки. «Усыскин» поддерживал огнем корабельной артиллерии группу полковника Горохова. Бои шли на территории завода «Красный Октябрь». Радисты и шифровальщики были на постоянном дежурстве. Канлодка получала от армейцев координаты и работала артиллерией по указанным квадратам. Немцы не раз пытались засечь координаты корабля, посылали «юнкерсов» и «хейнкелей», но после стрельбы лодка меняла позицию и оставалась неуязвимой. Немцы решили использовать свою дальнобойную артиллерию. Рассчитали, откуда летят снаряды и начали ответный огонь еще в то время, когда работала артиллерия канонерки. Видеть корабль они не могли, имели только расчетные данные по его расположению и точность их стрельбы оказалась небольшой. Снаряды начали падать на левом берегу Ахтубы, в районе Безродного. В Безродном оставались жители, на горе, в помещении старой школы — госпитали. Все это нельзя было подвергать опасности и Кузнецов в последующие дни стал выбирать позиции канлодки подальше от села.

Самой эффективной была стрельба с использованием корректировочного поста. В составе экипажа канонерок была группа корректировщиков. Моряки выдвигались на передний край, в окопы к армейцам, и непосредственно во время боя корректировали стрельбу при помощи переносной радиостанции. Точность увеличивалась во много раз. Но корректировочный пост постоянно был под угрозой захвата противником. Порой, меняя позицию, корректировщики даже не знали, на чьей территории находятся — нашей или вражеской. Отсиживались где-нибудь в кювете, пока наши или фрицы не проявляли себя. Самое важное было — сохранить рацию. Без нее все подвиги бессмысленны.

Армейские командиры норовили использовать моряков-корректировщиков как разведчиков, посылали вперед, поближе к немцам. Мол, для точности стрельбы. Морячков, конечно, было жалко, но не так, как своих.

А немцы устраивали за корректировщиками настоящую охоту. И, обнаружив, снарядов не жалели, долбили до конца. Один корректировщик заполз с рацией под подбитый танк на нейтральной полосе, и работал оттуда. Когда немцы вытеснили наших, вызвал огонь на себя. Прямого попадания в танк не случилось, немцы несколькими снарядами с канонерки были разбросаны. Моряка контузило. Пришел в себя ночью от того, что кто-то трогал его: «Дяденька, дяденька…». Мальчишка из местных вывел к своим.

Когда Яшин попал на «Усыскин», первый командир корректировочного поста лейтенант Телепаев был в госпитале — множественное осколочное ранение. Его заменил лейтенант Шичко.

Позывной «Усыскина» был «Волга». И моряки очень гордились радиограммой: «Волга» — молодец! Генерал-полковник Еременко».

Во время стоянки на якоре в обязанности бакового матроса входило наблюдение за тем, что происходит по носу корабля. Яшин заметил, что время от времени матрос подает какой-то сигнал, и моряки бросаются в шлюпку. Оказывается, по Ахтубе плыла глушеная рыба. Оглушить ее могло еще с ночи, на Волге, когда немецкие артиллеристы охотились за бронекатерами.

На второе утро, чувствуя в себе еще некоторую слабость, Яшин подошел к матросу, присел на кнехт. Напряженно начал смотреть вперед. Очень хотелось увидеть рыбу. «Товарищ старший политрук, вон… — матрос вытянул руку вперед, — дерево к воде наклонилось, так чуть правее». Яшин видел это дерево, но в окулярах бинокля нашел его не сразу. Правее в воде колыхалось светло-серое пятно.

— Рыба? — спросил Яшин.

— А то. И еще какая…

Яшин попросился у вахтенного офицера взять ее. Сел в шлюпку, уже почти оттолкнулся от борта. Матросы кинули сачок. «Как это я сразу о сачке не подумал, — мелькнуло у Яшина, — мог бы опростоволоситься». Со шлюпкой он управлялся неплохо — научился еще в Покровском затоне. Выгреб вперед, наискосок, выровнял шлюпку. Когда до рыбины оставалось метров десять, бросил весла, взял в руки сачок и вышел на нос.

Матросы высыпали смотреть, как поэт будет брать рыбу. Яшин поднял сачок, и теперь отчетливо было видно, плывет крупный сазан. Постояв с полминуты, Яшин сообразил, что шлюпку несет течением, так же как и сазана, потому он и не приближается. Яшин спиною почувствовал насмешливые взгляды матросов. Шагнул назад, сел на банку, положил сачок возле себя. Сделал несколько гребков, не вставая, прямо с борта, подвел сачок под рыбину и перевалил в шлюпку.

Глава 10

Задуманная Яшиным поэма имела размах, как имели размах те августовские и сентябрьские дни битвы. В отличие от Ораниенбаумского плацдарма, куда Яшин попал во время позиционных боев, здесь ему довелось увидеть и пережить самое трагическое — бомбежку города и наступление немцев.

В первый день, 23 августа, Яшин ни о чем не думал, кроме того, что ему надо быть рядом с Аней. Переправился на левый берег, не зная еще, жива ли она. И сердце сжималось от безнадежности, потому что напротив горел город и его ничто уже не могло спасти. В ту ночь один единственный раз за всю войну Яшин разуверился в конечной победе. Гнал от себя эту мысль и не мог прогнать. Потом дела затянули, это ощущение безнадежности отпустило, хотя в памяти осталось навсегда. «Вспоминаю, как я стоял на берегу Волги в ночь с 24 на 25 августа, смотрел на Сталинград в огне и говорил одно и то же: грядет фашизм». Это он записал в дневник через несколько месяцев.

Самые острые и в то же время размашистые строки были в начале поэмы: «Это горящий, а правильнее сказать, гибнущий город».

Дальше Яшин рассказывал, как на пути немцев стали краснофлотцы, как ударили по немцам канонерки, потом, как на защиту города записывались в добровольцы рабочие, потом — как в разбитом городе вновь начинала теплиться жизнь.

Этот эпизод не придуман, все это видели краснофлотцы с «Туры», ходившие 25 августа в город, и рассказали Яшину.

Одна из самых удачных глав поэмы — «Дочь Сталинграда».

Девушка шла к Волге, чтобы переправиться на левый берег. Во время бомбежки люди действительно надевали на себя все, что можно, и шли к пристаням.

Яшин (или герой-рассказчик) якобы сам видит дальнейшее:

«Под Маяковского» первая строка написана сознательно. Яшин комбинировал в своих стихах разные поэтические приемы, а Маяковского любил так же, как и Есенина.

Девушка стала выносить раненых на берег. А потом с чемоданом вернулась в город и записалась медсестрой в заводской истребительный батальон.

Никакой конкретной девушки не было. У Яшина перед глазами стояла Аня, открыто уходившая в город, когда он не смог отправить ее на левый берег. Поэтому и строчки получились такими пронзительными.

Дальше — о подвигах красноармейцев и моряков.

Вряд ли можно представить завершение поэмы как-то иначе. Поэма должна нести агитационный и идейный заряд, это не обсуждалось. В стихах военной поры Сталин упоминается Яшиным десятки раз, Сталин в сознании народа был живым символом будущей победы. «Пусть все командиры — дерьмо, а Сталина не трожь. И Жукова».

В дневниках Яшин откровенней, чем в стихах, не так однобок. Там такое встречается, что будь дневник обнародован или просто прочтен вслух, Яшина тут же поставили бы к стенке.

Но и в дневниках есть такие записи: «Стукнув немцев под Москвой, добившись перелома, Сталин поможет и нам, выручит ленинградцев, даст нам хлеба». Яшин не входил в ту узкую и поневоле молчаливую прослойку интеллигенции — в основном старшего поколения, — которая видела Сталина другим. И на Яшина не мог не влиять Маяковский.

«Ленин и теперь живее всех живых, наше знамя, сила и оружье» впечатывалось в сознание, как в расплавленный сургуч. Однако интонационной перелицовкой Маяковского Яшин все же не стал заканчивать поэму. Она заканчивается так:

Мотив мести использовался фронтовыми поэтами с самого начала войны и Яшин не мог не знать об этом, но все-таки это было ближе бойцу, чем Сталин в Кремле и Ленин — живой, но с восковым лицом в Мавзолее.

* * *

Яшин испытывал двойственное чувство от того, что ему не удалось встретиться с Симоновым. Конечно, ему хотелось показать поэму. Обсудить ее с человеком, знающим толк в литературе. В «Правде» и «Красной Звезде» у Симонова были свои люди и он мог бы пристроить «Город гнева». Это для Яшина значило бы многое. Могла быть награда. Или повышение в звании. Вон, Симонов, уже старший батальонный комиссар. А Яшин лишь старший политрук.

Но Яшин чувствовал, что поэма еще сыровата. Симонову это сразу бросилось бы в глаза. И прямой отрицательный отзыв, и уклончивые советы подтянуть то-то и то-то больно ударили бы по нервам честолюбивого Яшина.

В Ульяновске, в местной библиотеке, Яшин прочел стихотворение Симонова сорок первого года «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Это была суровая и щемящая правда дней отступления.

Одной только правды поэту мало, здесь вместе с правдой жила боль. «И как он, — думал Яшин о Симонове, — насквозь городской, смог почувствовать этих деревенских баб, что плакали и жалели отступающих наших солдат, и эти деревенские кладбища, действительно провожающие путников крестами».

А летом сорок второго года, когда у всех начала пропадать иллюзия скорой победы, фронт опять покатился на восток, теперь не к Москве, а к Волге, у Симонова появилась совсем другая интонация:

Здесь уже не только боль, здесь стыд, стыд перед могилами, перед крестами, которые уже не молятся, провожая, а вопиют. Жалостью, как в сорок первом, и не пахнет. «Срам и ярость».

Яшин ожидал материалов Симонова о Сталинграде. В «Красной Звезде» появился очерк, а потом и стихи.

Солдаты пыльной степью идут на передовую, многие — на смерть. Навстречу — беженцы из Сталинграда, потоки беженцев, о них речь, обращенная к солдату.

Когда Яшин прочел это, у него сжалось сердце. Сильные стихи. У Яшина таких строф не было. И он уже не жалел, что не встретил здесь Симонова. А перед глазами встал день 25 августа, когда они, офицеры политотдела флотилии, после бомбежки и переправы, бродили по пойме в поисках неизвестной им деревни Тумак. Колхозники охотно и жалостливо, как погорельцев, угощали моряков помидорами и арбузами, а в глазах читалось молчаливое удивление: зачем флотским людям заволжская деревня, моряки должны быть на кораблях и стрелять по врагу.

Глава 11

Командный пункт Северной группы располагался на мысу, где от Волги ответвляется Ахтуба. Прежде в этом месте был пионерский лагерь. 26 августа, после гибели в районе Акатовки большого пассажирского парохода «Иосиф Сталин», к берегу стало прибивать утопленников. Напуганные пионеры были вывезены в степные районы. Как наблюдательный пункт этот мыс был идеальным местом: на юго-запад между островами Спорный и Зайцевский просматривается береговая линия заводских районов Сталинграда, а на северо-запад, через Акатовский осередок, хорошо виден занятый немцами берег Латошинки.

На командный пункт Яшин прибыл на полуглиссере с комиссаром отряда Лемешко. Пристали прямо к деревянной купальне, устроенной для пионеров. Краснофлотцы утепляли легкие летние домики. Краснофлотец предложил политработникам чая. «Хорошо. Потом», — сказал Лемешко и повел Яшина на наблюдательный пункт.

На трехметровой высоте, используя два осокоря как опоры, — третьей был отесанный столб — краснофлотцы устроили площадку. На ней две стереотрубы.

Трубы были закреплены стационарно и обеспечивали двадцатикратное приближение. Правый берег как на ладони. Видны ползущие в районе Винновки машины. Два мотоциклиста — навстречу, колышутся на неровностях дороги. Ближе к Рынку — подбитые танки. И кладбище на пологом склоне. Кресты в рядках, хотя и грубо сколоченные, но ровные, по-немецки всё аккуратно.

Яшин поймал себя на том, что смотрит на врага не с ненавистью, а с любопытством.

Перефокусировал трубы на острова. Незадолго до этого на Зайцевский, Спорный и Пеньковский была переброшена артиллерия 300-й стрелковой дивизии. Артиллеристы в дело ещё не вступали, старались маскировать орудия.

Острова сплошь были покрыты кустарником и деревцами. Несмотря на конец октября, листва ещё держалась, острова были похожи на пестрые лоскутные одеяла.

Спорный был почти напротив НП. Яшин как перед собой увидел красноармейцев, спустившихся по светлому, словно выцветшему песчаному склону, к воде. Один даже что-то стирал. Это были тылы артиллеристов. Немцы — с другой стороны острова. Орудия Яшин не разглядел.

«Теперь на камбуз, чай пить», — сказал Лемешко.

«Камбуз, — отметил про себя Яшин, когда они вошли в помещение лагерной кухни. — Моряки и на берегу называют все по-своему».

В клубе собрался личный состав командного пункта. Яшин читал поэму.

Яшин видел, что поэма перегружена фамилиями. Что перечисление подвигов в одной-двух строках придает какую-то лубочность. Однако за каждой фамилией были люди, хорошо знакомые краснофлотцам.

Геранин, Ненашев — командиры БЧ-2 на «Чапаеве» и «Усыскине». Кузнецов — командир «Усыскина». Поспелов и Мороз — командиры группы бронекатеров, ходившие на боевые задания.

Этих людей все знали. Имена, запечатленные в стихах настоящего, профессионального поэта, обретали в глазах моряков особую значимость. И то, что тысячными, миллионными тиражами будет звучать имя товарища, с которым ты бок о бок воевал, придает гордости.

Моряки смотрели на поэта как на фокусника или даже колдуна: любого простого парня может вознести чуть ли не на небо.

Петр Строкань был наводчиком кормового орудия бронекатера № 53. На нефтекараван, который сопровождал бронекатер в районе Быковых хуторов, налетели сразу два «Хейнкеля». Катер ударил из всех орудий. «Хейнкели» не испугались, пошли на второй заход, и одна бомба разорвалась вблизи бронекатера. Осколки прошили обе ноги Строканя, он застонал, но остался у орудия и продолжал бить по самолетам. «Хейнкели» вынуждены были улететь. Все это продолжалось не больше минуты.

Яшин знал, за такую простоту не похвалят ни братья-поэты, ни критики, однако без изменений перепечатывал эти строки и в послевоенные годы.

Краснофлотцы на командном пункте долго не отпускали Яшина. Хотя уже смеркалось, а им с Лемешко ещё предстоял путь на «Усыскин».

— Товарищ старший политрук, напишите о нас, — вдруг выступил рыжеватый краснофлотец во втором ряду. Яшин ещё во время выступления приметил его — видно, простоват, но слушал, открыв рот, и отталкивал локтем соседа, когда тот пытался что-то шептать на ухо.

— Хорошо, товарищ старший матрос, напишу.

— А как мы узнаем?

— Приду и прочитаю.

— Мы верим Вам, товарищ старший политрук.

Это «мы верим вам» обезоружило Яшина. На обратном пути, прямо на полуглиссере, слегка подпрыгивавшем на встречной волне, у него появились первые строчки:

Яшин подумал, что передает всего лишь увиденное им самим. Надо найти какой-то сюжетный ход. Вообще-то краснофлотцам там неплохо — «курорт». Только нельзя выходить на берег, на Волгу — демаскировка. Нельзя костры, дымы. Если фриц поймет, что здесь наблюдательный пункт, а тем более — командный пункт отряда кораблей, хана: накроет артиллерией. В голове возникли две полуиронические строчки:

«Надо ещё о немецком кладбище, что мол, количество крестов вырастает там каждый день», — подумал Яшин, когда глиссер подруливал к борту «Усыскина».

Глава 12

Яшин твердо решил сходить на боевое задание на бронекатерах. Канонерки — да, их мощная артиллерия хорошо поддерживала фронт. Но решающую роль играли всё же бронекатера: не будь их, да ещё этих неуклюжих речных баркасов — фронт в считанные дни был бы обескровлен. Переправы — вот, что держало Сталинградский фронт. Переправа — это продовольствие, боеприпасы, пополнение. Это — надежда раненного бойца попасть в тыл, госпиталь, за Волгу, хотя в штабе какого-то политотдела придумали: «За Волгой для нас земли нет» — и печатали это аршинными буквами.

После того, как немцы вышли к центральной пристани, суда стали ходить к причалам «Красного Октября». Наши там ещё держались. И большая часть грузов для 62-й армии шла туда.

В ночь на 29 октября на боевое задание уходили бронекатера № 23 и № 74. Яшин мог выбрать любой. Он остался на «двадцать третьем». Лишь потому, что его слегка знобило, а в рубке «двадцать третьего» он увидел овчинный тулуп. Тулуп лежал на банке, аккуратно свернутый. Не новый — по швам овчина потерлась и начинала белеть.

«Семьдесят четвертый» под командованием старлея Поспелова шел на «Красный Октябрь», а «двадцать третий» — к рынку.

Надо было доставить на правый берег, в группу полковника Горохова продовольствие, боеприпасы, на обратном пути забрать раненых.

Яшин подумал о том, как на войне смещаются все понятия. Канонерки бьют по Сталинграду, а бронекатера везут в тот же Сталинград боеприпасы и пополнения. Даже в пойме вдоль дороги щиты: «Умрем, но не отдадим Сталинград». А немцы тоже после 16-го сентября всвоих газетах называют город не иначе как «Немецкая крепость Сталинград». Им уже приказывают: «Крепость Сталинград защищать до последнего солдата». Геббельс знает, что делает. Нападение, штурм — это агрессия, приход чужаков. Оборона — это защита своего. Во все времена — священный долг. И если за спинами немцев Германия, то здесь, в Сталинграде, они защищают своих маленьких киндеров и нежных фрау от полуазиатских варваров. Немцам тоже важно думать, что они воюют за правое дело.

«Двадцать третий» и «семьдесят четвертый» катера были счалены бортами. Первым завел моторы «семьдесят четвертый» — он стоял мористее. Следом пошел «двадцать третий».

Мощный авиационный двигатель быстро разогнал катер до 18 узлов — это почти 35 километров в час. Отличительные огни не включали, катер, как привидение, мчался по Ахтубе. На изгибах реки рулевой делал один-два поворота штурвалом и тут же возвращал его в исходное положение. Яшин удивлялся: как можно своевременно различать береговую линию?

Вышли на Волгу. На правом берегу время от времени повисали осветительные ракеты. А вверх тянулись трассирующие змейки зенитной стрельбы. Это немцы охотились за нашими «У-2». Самих самолетов не было видно, однако нет-нет, да и появлялись трассирующие пулеметные очереди с неба.

Все это было далеко от Волги и казалось, что настывающая темная река живет как бы своей отдельной жизнью, не имеющей никакого отношения к войне.

— Лево 25, курс 340, — скомандовал командир катера Бутько. Рулевой сделал оборот штурвалом, катер слегка накренился и повернул налево. Рулевой поглядывал на компас с подсветкой, где закрутилась, чуть покачиваясь, картушка.

Яшин уже знал, что это обман зрения: поворачивается не картушка компаса, а катер, картушка как раз на месте, нулем разметки она всегда показывает на север.

Бутько напряженно всматривался вперед. Предстояло идти между островами Спорный и Зайцевский. Конечно, рекомендованные курсы командиры знали назубок, но на реке, особенно при большой скорости, только на расчетные данные полагаться нельзя. Важно видеть берега. Осадка у бронекатера всего полметра, ну с перегрузом — сантиметров на пять больше. То есть, катер мог пройти там, где взрослому человеку по колено. Но при этой скорости небольшая ошибка — и катер всем корпусом на мели. Никто до рассвета не снимет, а утром немецкие артиллеристы где-нибудь на Мамаевом бугре будут держать пари: с какого попадут в катер прямым — с третьего или с пятого снаряда.

Столкновение с препятствием — тоже беда.

На приверхе Зайцевского острова еще в начале сентября был утоплен тральщик. Рубка его торчала из воды — её видел Яшин в стереотрубу, на НП отряда.

На подходе к протоке меж островами все же убавили ход. Пока бронекатер не обнаружен, идти разумнее на «малом»: не так страшна посадка на мель.

Вошли наконец в Денежную воложку. Здесь надо быть начеку — фашисты в любой момент могут открыть огонь.

Яшин стоял в рубке за спиной командира. Смотреть ему было практически некуда — щель наблюдения и иллюминатор на двери левого борта нужны командиру для ориентировки. Яшин боковым зрением поглядывал на рулевого — двадцатидвухлетний, крепкий, правая рука командира, старшина второй статьи. Штурвалом как бы играет, в любой момент готов бросить катер вправо или влево.

— Товарищ старший политрук, накиньте полушубок, холодно, — сказал Бутько и добавил ход.

Яшин молча, как бы выполняя приказ, набросил на плечи полушубок. Он на две ступеньки был старше по званию лейтенанта, но пока на борту, в любом случае должен подчиняться Бутько как командиру боевого корабля.

На берегу мигнул огонёк. Раз, другой. Это условный сигнал. Наши.

Катер мягко ткнулся в глину. С бака подали трап. Подошли армейцы. Матросы начали передавать им ящики. Армейцы работали без суеты, Яшину даже показалось, что лениво. Выгрузка-погрузка раненых — это час, не меньше. Яшин пошел по землянкам. Землянки на склонах, 100–150 метров от воды. Передний край — ещё 200 метров. Там — посты. В землянках в основном спят, стараясь свернуться так, чтобы все тело было под шинелью. Торчат башмаки, обмотки. Автоматы рядом, без надзора, где у стенки, где — просто на земле. Сырость, холод, вши. А что тут еще может быть?

На катер заводили и заносили раненых. Оставляли прямо на палубе. Моряки и офицеры в рубке, в орудийных башнях, в машинном отделении. Как-никак, а прикрытые пятимиллиметровой броней. Правда, если мина разорвется близко, осколки пробивают броню.

Отошли. Развернулись на «мало», словно не спеша, и дали «полный». Взошла луна. На заплесках островов заблестел песок, фарватер обозначился отчетливо. Ход не сбавляли.

Яшина опять зазнобило, он накинул на плечи полушубок. Подумал: ему в рубке холодно, а каково сейчас раненым на палубе? Кого-то живым не довезут. Двигатель работал громко, стоны и хрипы были не слышны.

В походе никакого страха или даже волнения Яшин не испытывал. И все же когда бронекатер вошел в Ахтубу и рядом замелькали знакомые силуэты деревьев, у него появилось чувство мальчишки, которому удалось оторваться от погони и залечь в непроходимых кустах.

Утром узнали, что бронекатер № 74 сгорел от трех прямых попаданий напротив «Красного Октября».

На следующий день ожидалась высадка двух десантных батальонов трехсотой стрелковой дивизии в Латошинке. Обеспечивать высадку должны были бронекатера. После того, как первый эшелон займет береговую полосу, из Шадринского затона должны выйти буксиры с артиллерией и боеприпасами.

Яшин попросился идти с катерщиками. Начальник штаба отряда Федоров дал добро. Яшин опять решил идти на двадцать третьем, с Бутько. Когда на борт поднялись десантники, Бутько сказал Яшину: «Товарищ старший политрук, сами видите, перегруз». Яшин остался на наблюдательном пункте.

«БК-23» заурчал моторами и через минуту растворился в темноте.

Глава 13

Старший политрук Яшин по войне, как, впрочем, и по жизни, шел с твердым убеждением, что дар его необходим людям, и ему, поэту, надо делать постоянные усилия над собой, чтобы правильно распорядиться этим даром. Он верил, ему отпущено много. Но постоянно сомневался — хватит ли собственных сил, чтоб в каждодневных хлопотах, в обидах и пустых разговорах, в болезнях и хандре осуществить то, что отпущено свыше.

Свои стихи и поэмы он отнюдь не считал непогрешимыми. Мог выслушать мнение и рядового краснофлотца, и адмирала, и своего брата-поэта. Что-то мог передать, что-то добавить, убрать, но конечной инстанцией оставался он сам. Его однокурсники по Литинституту вспоминали, что среди них он был единственным, кто мог позволить себе не согласиться с преподавателем, а это были, как правило, известные поэты.

Поэму «Город гнева» он вслух читал десятки раз. Ее обсуждали в политорганах флотилии, фронта, в нескольких редакциях. Политотдельцы упирали на то, что в поэме слишком живописуются ужасы — бомбежки, смерть. Начальник ПО флотилии Бельский сказал без обиняков: «Ослабить «огненный шар». Не так уж все страшно». Ну и, конечно, говорили, что слабо отражена роль коммунистов в обороне города. Начальник отдела агитации и пропаганды Портнов сказал, что символ сталинградских пятилеток не элеватор, а завод «Баррикады».

Однако в целом политработники приняли поэму. Больше того, посчитали выдающимся достижением. Всем нравился образ девушки.

Бригадный комиссар Чекалин сказал: «Много образов. Мало боевых эпизодов».

Многим показалась удачной глава с противогазами.

Эту историю знала вся флотилия. Тральщик, выполняя боевое задание, намотал на винт трос. Помочь здесь мог только водолаз. Матросы, соединив несколько шлангов от противогаза, сделали своего рода скафандр.

В общем, матросы размотали трос под водой «и тральщик рванулся сразу».

Все понимали, каких-то поэтических удач в этой главе мало, нет их вообще, но покоряло то, что технический эпизод автор смог передать рифмованной строкой. Хотя настоящие водолазные скафандры все же лучше противогазов.

Яшин знал, что поэму будут критиковать. Искать в ней недоработки. Как это так, чтоб прочел — и все умолкли от восхищения. «Войну и мир» критиковали современники. И особенно — ветераны двенадцатого года.

В Литературном институте на семинарах уничтожающей критике подвергалось буквально все. Даже те вещи, которые потом становились классикой советской литературы. Это была школа воспитания характера, школа выживания.

В редакциях фронтовых газет работало немало профессиональных писателей. Многие из них были под Сталинградом. Суд писателей и военных журналистов был для Яшина важнее суда политработников.

В Средней Ахтубе, в редакции фронтовой газеты «Сталинградское знамя» Яшин встретил Марка Борисовича Колосова. Обрадовались друг другу. Колосов еще в двадцать восьмом году в Великом Устюге проводил конференцию молодых писателей и отметил стихи Александра Яшина как подающего большие надежды. Там и познакомились. Потом не раз встречались в Москве, когда Яшин учился в институте.

Колосов предложил остаться ночевать в редакции. Поздно, ночью уже, Яшин читал ему поэму. Колосов слушал и радовался — не ошибся, когда пророчил молодому поэту большое будущее. Предложил вынести на обсуждение всей редакции.

В редакцию все собрались только вечером. Яшин читал сдержанно, понимая, что здесь своей особой интонацией не возьмешь. Да и ни к чему — слушают профессионалы.

В общем и целом поэма понравилась. Поздравляли. Колосов предложил печатать тут же, «сдавать на вооружение Красной Армии».

Перешли к недостаткам. «Поработать над вещью еще нужно. Поэма страстна, но очень еще сыра. Вот про убитого старика, он, мол,

Что за прозаизм? И при чем здесь тетрадка?»

«Сюжета нет. Действует только один автор. И то как наблюдатель. Девушку бы сделать стержнем поэмы».

«Человеческое несчастье изображено в полную меру. Героическая сторона меньше. Навязчив пафос мести. Голый пафос».

Выступил, наконец, редактор Половинкин: «Поэма дошла до души. Особенно все пережитое городом:

В общем, я думаю, это будут проходить в школе, заучивать наизусть. Но все-таки голова поэмы тяжела, фюзеляж и хвост легки».

Если бы все, что говорилось, слушал человек, далекий от литературных дебатов, он остался бы в недоумении: все хвалят, поздравляют, но все, кроме нескольких эпизодов, сырое, неудачное, фельетонное. Что же в итоге?

В итоге поэму напечатали в нескольких изданиях, чуть позже — отдельной книгой. Правда, Яшин постоянно работал над ней. Видел — во многом правы его критики. В конце концов Яшин дал поэме подзаголовок «Сталинградские эпизоды» и написал к ней предисловие:

«Ввиду исключительно бурно развивающихся событий поэма имела большое прямое агитационное значение и не могла претендовать на полный охват Сталинградской действительности. Автор надеется, что зарисовки, сделанные им во время боев, сыграют свою роль как живое свидетельство великолепного мужества моряков Волжской военной флотилии и бойцов Сталинградского фронта».

* * *

Бои продолжались. При попытке снять гибнущий латошинский десант с правого берега выше истока Ахтубы был расстрелян бронекатер № 34. На нем погибли командир Северного отряда флотилии Лысенко и почти весь экипаж. Бронекатер № 23, на котором Яшин ходил к гороховцам, тоже подбили. Он с трудом, на одном моторе, дошел до Шадринского затона. Командир Бутько ранен.

Канонерки «Усыскин» и «Чапаев» все также работали главным калибром на Сталинград. На «Усыскине» вздулся ствол носового орудия-вместо положенных по техническим условиям 800 выстрелов, орудие выпустило 950. Ствол заменили.

Шуга по Волге пошла 11 ноября. Бронекатера кое-как пробивались к правому берегу. Во льду терялась скорость и маневренность, катера стали уязвимы для артиллерии. Но и немцы выдыхались, боеприпасы у них заканчивались.

На зимовку «Усыскин» и «Чапаев» были поставлены в Киляковский затон. Три бронекатера зимовали в Средней Ахтубе.

19 ноября, в день большого наступления под Сталинградом, Яшин получил приказ отправляться в Ульяновск.

Послесловие

Я люблю смотреть, как возле моста через Ахтубу, который ведет на остров Зеленый, ловят рыбу наши волжане. Здесь шумно — вереница машин чуть не над головами. Здесь людно — приезжие норовят пристроить свои легковушки ближе к воде, и пока хозяин что-то достает из багажника, его пассажиры спешат с размаху плюхнуться в воду. Здесь не самый уютный уголок — как ни боремся мы за чистоту, а какие-то компании, кто по недомыслию, а кто от пофигизма оставляют пакеты, бутылки, яичную скорлупу и еще бог знает что.

А рыбаки стоят и стоят. И, что самое интересное, не остаются без улова. Откосы моста — крупный гранит вперемешку с бутовым камнем. Выше, по направлению к шлюзам — дачи, посадки. Береговая линия еще с пятидесятых годов потеряла свою первозданность. И очень трудно представить себе, что там, где сейчас байдарки иглами прошивают водную гладь, шли к Сталинграду бронекатера.

Прежний выход из Ахтубы в Волгу преграждает дамба шлюзов. А острова Зеленый и в помине не было на военных картах. Пионерский лагерь, где в войну располагался НП Волжской флотилии, примерно в том районе, который мы называем «дачи на шлюзах».

В начале строительства гидростанции Яшин, уже известный поэт, лауреат Сталинской премии, приезжал сюда в командировку. Имя Яшина во всех энциклопедиях, но пророчество Половинкина, редактора газеты «Сталинградское знамя», все же не сбылось. Поэму «Город гнева» Александра Яшина в школе не проходят. И строфы из нее наизусть не заучивают.

У Яшина не оказалось и стихотворения, которое знали бы все. Как, скажем, у Симонова — «Жди меня», у Исаковского — «Враги сожгли родную хату» или у Твардовского — «Василий Теркин». Есть лишь одна строчка, которую часто цитируют, не зная, кому она принадлежит: «Спешите делать добрые дела». Это Яшин.

Поэму «Город гнева», написанную в землянках и на кораблях Волжской флотилии, время от времени переиздают, но она теперь имеет больше историко-мемуарное значение, чем художественное, как полагается поэтическому произведению.

У Яшина есть отдельные сильные стихи и строфы, но стихи, где сквозит настоящая поэзия, есть у сотен, если не тысяч, поэтов. Возникает некая загадка Яшина: поэту не удалось создать что-то значительное, но все считают его величиной в литературе. Яшину посвящено несколько книг. О том, что военные его стихи дидактичны, прямолинейны и угловаты, исследователи говорят как бы извиняясь, — мол, бывает и у крупных поэтов. О прозе говорят с некоторым придыханием — не до конца она еще осмыслена.

При этом вот что интересно.

В стихах Яшин прославляет подвиги красноармейцев. В дневнике с горечью записывает: «Ну, как не бить такую армию». Двуличие? Нет, гражданская смелость. Он искренне писал о подвигах. И столь же искренне о том, что мешает победе. Двуличный или просто не очень смелый человек писал и писал бы о подвигах. Зачем ему сумка с дневниками, которые в любой момент могли быть прочитаны, а дальше — трибунал и расстрел. Яшин считал, что должен отражать время. Он и отражал его. «Агитки», поднимавшие дух матросов, сделали свое дело. Другая часть его военной работы, дневники, не противоречит стихам, а дополняет их. И третья часть — бои, походы на кораблях — солдатская дань войне. У нас сегодня есть возможность посмотреть на все это, как на одно целое.

Яшин был на строительстве Сталинградской ГЭС в 1951 году. Начиналось время большой мечты. Наверное, он видел, как земснаряды пересыпают исток Ахтубы, откуда выходил он на бронекатерах выполнять боевые задания. Можно ради большой цели перекроить географию этих мест. Но нельзя, даже ради большой цели, перекроить память.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Послесловие