Дом на берегу [Литтмегалина] (fb2) читать онлайн

Глава 1: Прибытие в Дом на берегу

И мне снится сон, многократно виденный прежде… и я все так же не могу проснуться.

– Он вернулся, мисс Анна, но не таким, каким вы ждали его, – произносит Хаксли.

Услышав эту фразу в очередной раз, я уже не способна почувствовать что-либо, кроме усталости. Перед моими глазами стоит черная стена. Мрак разойдется позже, после того, как Хаксли известит меня о событии, разрушившим всю мою жизнь.

Следующие минуты заполнены мраком и тишиной. Там, где прежде было холодящее осознание, теперь – зияющие пустоты. Наконец, Хаксли объявляет, монотонно и мрачно, словно сообщает о собственной смерти:

– Мистер Сноу умер, мисс Анна.

Какой торжественный и печальный миг. Думал ли Хаксли, что мой отец доигрался?

Мрак распадается быстро тающими хлопьями, и теперь я вижу сутулую спину Хаксли, его поднятое лицо на тонкой старческой шее. Я смотрю на него сверху, стоя на длинной лестнице; ступени под моими ногами выстилает новый алый ковер – как вскоре выяснилось, непозволительная для нас роскошь.

У Хаксли морщинистые провисшие веки, глаза обесцвечены старостью, отчего он кажется слепым. Хаксли уже полвека служит в нашем доме, он бесконечно древний, как та терракотовая индейская статуэтка в гостиной, и столь же бесконечно добрый. Он нянчил меня, а прежде моего отца, и помнит не старым еще человеком моего дедушку, ушедшего до дня моего появления на свет. Хаксли стал слаб и рассеян. В действительности, от него мало толку: он забывает, какой день недели сегодня, забывает имя кухарки, забывает передать письмо сразу после того, как возьмет его из рук почтальона (впрочем, в этих конвертах давно не приходят письма, только счета). У него дрожат руки, и поэтому он больше не подает чай. Но мы с отцом любим его. Хаксли гордый; если он узнает, что только из любви к нему мы держим его в доме, он уйдет, и поэтому мы стараемся чаще поручать ему всякие мелочи, притворяясь, что они важны для нас. Хаксли верит – он полезен, может быть, даже незаменим – и всем доволен. Старики как дети – с ними легко хитрить…

(Мой бедный Хаксли. Мне больно представить его нынешнее существование… Рядом с ним нет людей, которым он нужен).

– Мистер Сноу умер на корабле. Уже близко к берегу, – продолжает Хаксли.

У папы была больная печень. Утешая меня, расстроенную очередным отъездом отца (в детстве я переживала его отсутствия болезненно), Хаксли однажды с упреком заметил о его болезни: «От разгульного образа жизни», и тут же умолк. Вырвалось. Хаксли давно знал то, что мне стало известным только после смерти отца.

По моим щекам текут слезы. Я понимаю, что это настоящие слезы, и так же понимаю – Хаксли далеко. В родном доме, стены которого когда-то казались такими неотъемлемыми, теперь живут чужие люди… и мне никогда не вернуться в него.

Лишь сон, но от него в сердце такая тяжесть…

– Кто эти люди, Хаксли? – мой испуганный шепот.

– Это моряки с корабля. Корабль называется «Фортуна», – Хаксли делает паузу и деликатно откашливается в тайной надежде, что до меня дойдет, и он избежит необходимости объяснять.

На этом и других кораблях – плавучих казино – мой отец проводил много времени. Гораздо больше, чем со мной. Больше, чем где-либо еще. А я считала, что мой отец путешественник… До чего же я все-таки наивна.

– Они принесли тело.

Мой папа превратился в тело. Я не узнаю его. Это белое неподвижное лицо – чужое. Но я должна подойти… Сочувствие Хаксли так ощутимо, как нечто материальное. Правила есть правила, и я не могу развернуться и бежать от этого ужаса, что обрушился на меня столь внезапно. Я спускаюсь по лестнице очень медленно, не отрывая ладони от перил. Хаксли подает мне спокойную, обманчиво сильную руку (но я же знаю, каких усилий ему стоит заставить ее не дрожать) и ведет меня. Перед нами расступаются люди, черные и смутные, выглядящие для меня как столбы мрака. Должно быть, они беззастенчиво рассматривают мое лицо (страх и горе притягательны), но в моем отчуждении мне безразличны их взгляды.

Я вижу длинный деревянный ящик, лежащий на столе, и…

Что-то ледяное и мокрое упало на мою щеку, скользнуло к подбородку. Вздрогнув, я подняла голову – потолок надо мной расплывался, мерк ослепительный блеск хрустальной люстры (новой люстры – папочка привык жить на широкую ногу), и затем все утонуло во мраке.

Еще одна капля упала на лицо, и я окончательно проснулась. Дождевые капли летели на меня сверху из приоткрытого окна, ползли по запотевшему стеклу, оставляя чистые дорожки. Дождь расходился, поезд же, напротив, замедлял ход. Мы остановились возле какой-то станции. Дождь ударил в полную мощь, ничего нельзя было разобрать, лишь синевато и тускло светил фонарь.

– Станция Блэк Ривер! – приглушенно объявил проводник, заглянув ко мне.

Я взяла свой небольшой саквояж и встала.

– Мисс, вам помочь? – спросил проводник.

Я покачала головой.

– Спасибо, у меня немного вещей.

Я проследовала за проводником вдоль купе. Пассажиры спали. Было очень тихо, только слышалось, как шелестит дождь. Проводник взглянул на меня украдкой, должно быть, отмечая мое бледное лицо и скромную одежду, затем оглядел неприветливую станцию Блэк Ривер. Он явно мне сочувствовал, и я напряглась, как испуганная мышь.

В этом чужом мире все воспринималось мною враждебным и опасным, даже то, что в действительности не являлось ни тем, ни другим. Я была как маленькая лодка, которую унесло штормовое море, оторвав от надежного причала.

– Надеюсь, вас ждет встречающий, мисс, – сказал проводник. – Как-то здесь мрачновато, вы не находите?

– Наверное, – робко пробормотала я, слишком уставшая, что о чем-нибудь думать.

Спустя минуту поезд отошел от станции.

Я осталась одна.

Дождь не унимался. Я переложила саквояж в другую руку и раскрыла зонт, который, впрочем, плохо защитил меня от косо летящих капель. Все, что я могла сделать – повернуться к дождю спиной.

Я ждала около часа, промокла, продрогла и совершенно отчаялась. Неужели обо мне забыли? Если это так, то что мне делать? Все здесь было мне незнакомо, и не было никого, кого я могла бы попросить о помощи, даже если бы решилась обратиться.

Наконец, во мраке послышался рокот, поначалу едва различимый в плеске льющейся воды. Я не решалась верить своему слуху, пока его правоту не подтвердило зрение: из плотной завесы дождя возник автомобиль, ломая жесткие струи.

Прошелестев по мелким камушкам, автомобиль остановился возле меня. Дрожащая и жалкая, как собачонка, я смотрела в темные окна, ожидая, когда откроется дверь и меня позовут. Но прошла минута, две, три, а меня не окликнули. Темные окна взирали на меня с угнетающим безразличием. Осмелевшая от холода, я постучала в стекло, за которым тлел маленький огонек папиросы.

– Мое имя Анна Сноу, – пропищала я и сама себя едва расслышала. – Меня обещали встретить.

Громадная, лохматая голова за стеклом как будто бы качнулась, кивая. И тогда я совершила самый безрассудный поступок за всю свою жизнь – я открыла дверь и села на заднее сиденье.

Человек за рулем не взглянул на меня. Безмолвный, нажал на газ.

Автомобиль (не новый, шумный, тряский – я немного разбиралась в автомобилях – мой папочка обожал их) увозил меня в неизведанное. Если бы я знала заранее, что ждет меня, я бы выпрыгнула на ходу, не заботясь, что могу переломать ноги. А, впрочем… может быть, я осталась бы сидеть где сидела.

Пока же я была в полном неведении о грядущих потрясениях. В один момент мне казалось, что мы едем нестерпимо долго, в другой – что прошло всего одно мгновение. Я не спала и не бодрствовала. Я ежилась от холода; прижималась спиной к неудобной спинке; боролась с приступами тошноты; боязливо вглядывалась в затылок молчаливого человека и вдруг растворялась в дожде и тьме за окном.

Автомобиль остановился. Словно впервые заметив меня, молчун распахнул дверь и протянул мне руку, помогая выйти. У меня не нашлось сил на то, чтобы поднять взгляд и оглядеть дом, когда мы шли к нему сквозь мокрую темноту.

Дождь все лил.

Стоило человеку постучать в дверь, как она сразу распахнулась, как будто за ней стояли и ждали нас. Я увидела женщину лет шестидесяти, с короткими седыми волосами, завитыми в кругляшки, с круглыми глазками за круглыми стеклами очков.

– Здравствуйте! – сердечно воскликнула она, обнимая меня.

– Здравствуйте, – тихо произнесла я, пораженная столь теплым приемом, и застыла с опущенными руками.

– Что же вы стоите в дверях! Вы промокли до костей. Проходите. Добро пожаловать в дом, дорогая!

Она взяла меня за руку и втянула внутрь. Безмолвный человек шагнул следом. Дверь захлопнулась за нами, отрезая от дождливого мира.

– Меня зовут миссис Пибоди. Марта Пибоди.

Я знала ее имя. Эта женщина написала мне письмо.

– А вас зовут Анна Сноу, да, моя дорогая?

– Верно. Приятно познакомиться.

– Поставьте ваш саквояж здесь. Немой отнесет его в вашу комнату. Немой, возьми у нее шляпку и жакет. Пройдемте поскорее в кухню и сядьте, вы же валитесь с ног. Новое лицо в нашем доме! Как это замечательно! – с любопытством разглядывая меня, она подняла повыше лампу, которую держала в руках. Старая керосиновая лампа. Давно я не видела таких. – Вы очень молоды, дорогая, сколько вам лет?

– Семнадцать.

– Семнадцать! Совсем еще девочка. Вам сложно придется с Колином, дорогая, хоть он и младше вас на девять лет. А Натали, кузине мистера Леонарда, исполнилось двадцать шесть.

Мы прошли в просторную, прогретую за день кухню с мощеным каменной плиткой полом.

– Садитесь здесь, подождите немного. Вода для умывания еще недостаточно нагрелась. Хотите черничный пирожок?

– Спасибо, я не голодна.

– Принести вам одеяло? Вы можете простудиться.

– Благодарю, не нужно одеяла. Здесь очень тепло. Вы… вы моя хозяйка? – не выдержав, спросила я.

Она рассмеялась, запрокидывая голову и показывая белые, крепкие зубы.

– Что вы! Я экономка. И кухарка. И прачка. Я, Немой и Грэм Джоб – на нас троих держится этот дом. Мистер Леонард, вот кто ваш хозяин. Да и мастер Колин, – миссис Пибоди вздохнула. – Он капризный и болезненный ребенок. Странный, – добавила она и вдруг воскликнула: – Как хорошо все-таки что вы приехали! Мне и поговорить здесь не с кем. Как овдовела, так устроилась сюда. И осталась, не знаю почему. Семь лет прошло… Прежде Лусия составляла мне компанию, но с тех пор как она ушла, в этой кухне поговорить можно разве что с эхом…

Миссис Пибоди еще долго изливала бы на меня свою тоску, но через десять минут вода, к счастью, нагрелась, после чего миссис Пибоди проводила меня, наполовину мертвую, наполовину спящую, в мою комнату. В пути я отметила только скрипучесть лестницы и общую мрачность обстановки. И мелькнула маленькая черно-белая кошка – показалась и спряталась.

– Это очень странный дом, миссис Пибоди, – неожиданно для себя пробормотала я.

– Странный дом? – эхом повторила миссис Пибоди. – И правда: странный дом. За зиму изводят тонны дров, а все равно мы промерзаем до костей. Я и говорю: «Мистер Леонард, а не установить ли нам цивилизованную современную отопительную систему?» А он мне отвечает: «Стоит ли тревожить дом, Пибоди?» Так и сказал: «Тревожить дом». Ох, еще и трубы шумят. Можно ли жить в таком неуюте? Дома таковы, каковы их хозяева.

Я быстро умылась, не способная даже испытать удовольствие от того, что смыла с себя дорожную грязь, так мне хотелось спать. Трубы действительно шумели, и вода из крана, ледяная как смерть, едва текла тоненькой струйкой. Затем я легла под холодное одеяло и сразу уснула.

Глава 2: Кузина Леонарда

Я проснулась будто от щипка, чувствуя себя не вполне хорошо, но все же достаточно отдохнувшей, чтобы пережить предстоящий день. В первую минуту мне показалось, что еще очень, очень рано, затем я поняла, что сумеречно лишь в комнате, а снаружи наверняка уже давно рассвело.

Так и оказалось. Когда я раздвинула шторы, свет дня ворвался в комнату, позабывшую его за вечность полумрака. Из окна я увидела море. Впервые в жизни. Не совсем такое, каким я представляла его себе. Не искрящеся-синее. Непонятного, темного, холодного цвета. Оно зачаровывало. Увлекало из реальности. Не то чтобы оно понравилось мне, но на какое-то время заставило позабыть обо всем, кроме него. Потом я мотнула головой, как будто вытряхивая из нее образ моря, и осмотрела комнату, в которой мне предстояло жить. Все в ней было синим – и стены, и ковер, и шторы на окне, и кресло, и даже покрывало на кровати. Комната выглядела холодной и необжитой, будто никогда не имела владельца. Мне тоже здесь жить не хотелось…

Сколько часов, интересно, идти до станции?

Глупости.

Я села на кровать и попыталась думать разумно (я всегда говорю себе, когда мне плохо: «Подумай об этом еще раз, но подумай разумно»). Я не ребенок. Папа умер. И уже нельзя, как прежде, просто дождаться его возвращения, чтобы все стало хорошо. Я должна сама о себе заботиться. Пусть я молода и неопытна, но раз меня наняли на эту работу, то, значит, посчитали, что я могу с ней справиться. И справлюсь. Я должна отбросить все сомнения раз и навсегда. Где бы я была сейчас, если бы на мое объявление не откликнулись столь неожиданно скоро? Я должна перестать бояться, я вполне в безопасности в этом доме – вдали от папиных кредиторов. Нет никаких предчувствий. Есть моя неуверенность.

Я умылась ледяной водой под протестующее гудение труб, оделась и причесалась. В дверь постучалась миссис Пибоди.

– Так я и знала, что вы уже проснулись, моя дорогая, – сказала она.

– Боюсь, я спала слишком долго, – повинилась я.

– Господа встают поздно, так что вы не опаздываете. Мистер Леонард выразил желание, чтобы вы поднялись к завтраку, – она взяла меня за руку. – Не нервничайте.

– «Мистер Леонард» – странное обращение, миссис Пибоди. Стоит ли мне его использовать?

– О, мы давно привыкли. Мистер Леонард вообще большой эксцентрик, вы скоро поймете. В этом доме все не как полагается.

Спустя полчаса миссис Пибоди проводила меня в столовую.

– О чем я вам и говорила, – прокомментировала миссис Пибоди кромешную тьму в коридоре. – Даже электричества нет. Но вы привыкните. Просто всегда берите с собой лампу.

В столовой все уже собрались за длинным, накрытым красной скатертью столом. Казалось, они очутились здесь неведомым, волшебным образом и в любое мгновенье могут исчезнуть, растаяв в воздухе, как призраки. На меня обрушился приступ мучительной застенчивости. Лучше бы мне провалиться сквозь пол, чем стоять здесь вот так, перед этими людьми, рассматривающими меня…

– Здравствуйте, – очень неуверенно поздоровалась я, на деревянных ногах проходя к столу.

– Здравствуйте, – откликнулся только один человек, поднимаясь со своего места. Улыбнувшись, он обогнул стол и любезно выдвинул мне стул.

– Спасибо, – пролепетала я, раздосадованная собственной робостью. Я посмотрела на поприветствовавшего меня, догадавшись, что он и есть хозяин дома, и сразу опустила глаза. Лет тридцати на вид, он был высок, строен, даже худощав. У него было красивое бледное лицо с впалыми щеками и короткие темно-русые волосы.

– Уотерстоуны, Мария, – представил он мне сидящих за столом. – И я, Леонард. Анна, новая учительница Колина, – пояснил он для всех.

Они будто не слышали. Уотерстоун-младший с безразличным видом помешал серебряной ложечкой кофе.

Я села, осторожно осматриваясь. Столовая поразила меня унылой пышностью обстановки, усугубленной нелепым гигантизмом мебели и общей атмосферой заброшенности. Плотно сомкнутые шторы лишили солнечные лучи шанса проникнуть внутрь. Беспорядочно расставленные на столе и предметах мебели тусклые лампы и оплывшие свечи сражались с темнотой без особого успеха. Нет, мне была решительно непонятна странная неприязнь жителей Дома на берегу к свету, и, пожалуй, она уже начинала меня угнетать.

Есть мне не хотелось, но я ела из вежливости, не ощущая вкуса еды. Леонард единственный проявлял оживление, иногда что-то говорил сидящим за столом, спрашивал меня о чем-то, но я не помню ни его вопросов, ни своих ответов. Уотерстоуны изредка подавали реплики, почему-то с утомленными интонациями, обращаясь либо друг к другу, либо к Леонарду, игнорируя меня и Марию. Раз я ощутила оценивающий взгляд Уотерстоуна-младшего, однако он сразу отвернулся с презрительной усмешкой под тонкими усиками, очевидно, сочтя, что его внимания я не заслуживаю.

Блекловолосые и блеклоглазые, Уотерстоуны сразу вызвали во мне неприятное тягостное чувство… тогда я не созналась себе, но позже, в одиночестве своей комнаты, вынуждена была признать, что это отвращение. Мне не хотелось начинать свою жизнь в доме со столь тягостного чувства к кому-либо… но это было отвращение. Насчет Марии я только равнодушно отметила, что она довольно-таки красива, с ее темными волосами и глазами, пухлыми яркими губами, если не учитывать общую апатичность лица, портящую ее. На ней было алое платье, чересчур декольтированное для нашей моды. Мария едва ли заметила меня. Ее блестящие глаза с широкими бездонными зрачками казались стеклянными и постоянно застывали, устремившись в одну точку. В течение завтрака она не произнесла ни слова и сонно ковыряла свой омлет, так и не проглотив ни кусочка. Только раз к ней обратился Леонард. Мария не отреагировала, что Леонард воспринял как само собой разумеющееся, из чего я заключила, что выключенность из реальности типична для нее.

– Что-то вы совсем сникли, Анна, – заметил Леонард. – Ну-ка, взбодритесь.

Я вымученно улыбнулась. Он растянул в ответ уголки рта, и я прочла в его насмешливом взгляде: «Ну, это слишком уж неестественно».

О Леонарде я не сумела составить мнения. В нем присутствовала… незавершенность. За каждой его фразой следовала звенящая тишина, словно он должен был сказать еще что-то и не сказал. Его голос звучал с теплотой, но она не согревала и не успокаивала. Мне вспомнились плоские камин и желто-красное пламя с картины, висящей на стене кабинета моего отца. Картина была безобразно нарисована и никому не нравилась, но отец так и не снял ее со стены.

Зачем вообще я думаю об этом? Это важно? Нет.

Леонард положил вилку, аккуратно провел салфеткой по тонким губам и замер в ожидании.

– Полагаю, вам не терпится познакомиться с вашим подопечным, Анна?

– Да, – ответила я, чувствуя, как в животе все сжимается от страха. Мне совсем не хотелось, совсем. Не сейчас.

Леонард вышел из-за стола, захватив одну из ламп. «Спокойно», – приказала я себе и положила вилку. Как только я встала на ноги, скатерть вздулась пузырем, поднялась, открывая путь скрывавшемуся под ней, и моему потрясенному взору предстало нечто ужасающее. И все время это было там, под столом! Собака, собака… да неужели бывают такие собаки! Пес походил на исчадие ада, лоснящийся, черный, невероятно огромный (не меньше лошади, показалось мне с перепугу), до того свирепый с виду, что у меня замерло сердце. Жуткое создание двигалось прямо на меня, роняя капли вязкой слюны из раскрытой зубастой пасти («В которую запросто поместится моя голова», – неуместно отметила я).

– Спокойно, – медленно проговорил Леонард, обращаясь то ли ко мне, то ли к псу. – Стоять, Бист.

Пес замер, как вкопанный.

– Бист сопровождает меня всюду, – объяснил Леонард. – Он мой страж.

Бист смотрел на хозяина с тупой преданностью. Свет лампы отражался в его выпуклых недобрых глазах красноватым огнем.

– Не бойтесь его, Анна. Бист не нападает, пока я не прикажу ему.

«А вы приказываете ему нападать, Леонард?» – подумала я и смутилась своей мысли.

– Идите за мной. Бист, ждать, – приказал Леонард с одинаковой интонацией и мне, и собаке. И вышел.

Бист тяжело улегся на пол и водрузил большую морду на лапы. Я снова глянула на собаку: без отраженного света собачьи глаза стали пустыми и тусклыми. Я решила впредь не обращать внимания на это страшное животное. Бист же не набросится, пока Леонард не прикажет.

– Миссис Пибоди рассказала вам о ваших обязанностях?

– В общих чертах.

Леонард ступал совершенно бесшумно. На фоне света лампы, которую он держал перед собой, он почему-то казался очень высоким, едва не задевающим головой потолок. Все вокруг него тонуло в кромешной тьме.

– Возможно, поначалу вы столкнетесь со сложностями. Колин – не совсем обычный ребенок. Но, думаю, вы справитесь.

– Я очень постараюсь, – пообещала я. Поскольку в силу моих финансовых обстоятельств выбор между справиться и не справиться был равноценен выбору между жизнью и смертью, что еще мне оставалось, как ни стараться изо всех сил?

Мы достигли двери в конце коридора, Леонард толкнул ее и, поморщившись, закрыл ладонью лицо. Холл наполнял яркий свет.

– Проделки Натали, – с гримасой на лице пробормотал он и вышел на лестницу.

Я шагнула вслед за ним в просторный холл, на одну из двух дугообразных лестниц. Некоторые занавеси на больших окнах были раздвинуты, некоторые сорваны совсем и свалены на пол грудой пыльных бархатных тряпок. Леонард положил ладонь на перила, взглянул вниз, где хлопнула дверь, и начал медленно спускаться по ступеням. Лампа в его руке, чей желтый слабый свет не мог сравниться с чистым сильным светом дня, смотрелась нелепо.

– Доброе утро, Натали, – спокойно произнес он. – Как это типично для тебя: растворять все окна не потому, что ты так любишь свет, а потому, что я так его ненавижу.

Натали остановилась у подножия лестницы и взглянула на него глазами, горящими испепеляющей ненавистью и одновременно холодными, как лед. Я не задумалась в тот момент о причинах такого их выражения. Натали… Когда я увидела ее, даже ее имя приобрело волшебное, серебристо звенящее звучание. Натали. Она была как вспышка ослепительно яркого света. Несколько секунд я смотрела на нее, неподвижную, как статуя, забывшую обо всем, кроме своего гнева. Затем Натали ожила и без единого слова взбежала по лестнице, прыгая через три ступеньки. Приблизившись к Леонарду, она оскалила зубы, обнажая розовые десны, и по-кошачьи зашипела ему в лицо. Только секунда, и, едва не сбив меня с ног (сомневаюсь, что она вообще заметила мое существование), она исчезла в темном проеме.

– День закончится, Натали! – крикнул ей вслед Леонард. – Это Натали, – зачем-то прокомментировал он мне, уже с другой интонацией. Он выглядел невозмутимым, замкнутым. – Поздно. С ее воспитанием ничего нельзя поделать.

– Она самая красивая из всех, кого я видела, – выдохнула я. Конечно, в нормальном состоянии я бы оставила свои мысли при себе, но в тот момент я была совершенно потрясена.

Леонард сжал губы и чуть заметно мотнул головой. Только тогда я догадалась, насколько он раздражен.

– Пойдемте, – едва успел он произнести, как раздался дикий крик. Я не сразу поняла, что это вопит ребенок. – Колин, – успел объяснить Леонард в короткую паузу, после чего крик возобновился, не выражающий ни боли, ни страха – чувств, заставляющих детей плакать обычно. Только ожесточенность. На лбу Леонарда возникли морщины. Я подумала, что мистеру Леонарду, должно быть, непросто с его семьей.

– Позже, Анна, – сказал он резко. – Не следует начинать сегодня, если он не в настроении. Пока привыкайте к дому. Я успокою Колина.

Он спустился с лестницы, ускоряясь, прошел к другой, ведущей в правое крыло, взбежал по ней и исчез за дверью (когда он распахнул дверь, я расслышала прерывистые всхлипывания).

Я вернулась в свою комнату, касаясь рукой стены, чтобы ориентироваться в темноте, и села на кровать. Так кричал ребенок? Что же это за ребенок? Я вздохнула.

За окном шумело море.

Я попыталась почитать книгу, которую привезла с собой, но не воспринимала слова, и даже иллюстрации, нравящиеся мне с детства, потеряли все свое очарование. В этих синих стенах мне было одиноко и холодно. Я люблю одиночество, оно друг для меня. Но когда вместе с ним приходят тревога и беспокойство, оно становится невыносимым. Конечно, я могла бы спуститься в кухню к миссис Пибоди, выпить чашку чая, но тогда мне придется отвечать на многочисленные вопросы. Миссис Пибоди неплохая женщина, но она любопытна и говорлива. Я еще не готова перебирать свое прошлое, не только говорить, но даже думать о нем, следовательно, мне лучше держаться от экономки подальше. Пока что мне следует освоиться в настоящем. Или, для начала, в доме.

Я зажгла свечу и вышла из комнаты.

Я прогулялась по темному дому, может быть, для того, чтобы успокоить себя, «привыкнуть», как сказал Леонард. Большинство комнат были заперты, остальные тоже не представляли собой ничего интересного (высокие шкафы с мутными от грязи застекленными дверцами, громоздкие кресла в чехлах). Меня немного смущало, что на эту прогулку мне никто не дал позволения, но черные щели приоткрытых дверей уже меньше тревожили меня, когда я убедилась, что за ними только пыльная мебель. На втором этаже левого крыла не жил никто, кроме меня, и я почувствовала себя изолированной от всего человеческого мира. Я решилась подняться на третий этаж, где обитали мистер Леонард, Уотерстоуны и Мария. Там пол был выстлан алым ковром и на стенах горели позолоченные светильники. Я заглянула в библиотеку, заставленную стеллажами с книгами, кажется, очень большую, но не вошла в нее, опасаясь, что встречу мистера Леонарда или еще кого-нибудь. Затем спустилась обратно по лестнице.

Как странно пах этот дом. Заброшенностью. Ненужностью. Нелюбовью. Я чувствовала, что тоска, тягучая и липкая, словно остывший сироп, разливается во мне. И откуда этот мертвенный холод в коридорах? Едва отгорело лето.

Все больше дом не нравился мне, мне хотелось выбраться из него.

Я спустилась по какой-то лестнице, толкнула какую-то дверь и вдруг очутилась в сказочной стране. Цветы были белые, лиловые и красные; зелень падала кудрявыми потоками или вскидывалась острыми стрелами. Это была оранжерея, но мне она действительно поначалу показалась сказочной страной. Сквозь стеклянные стены проникало много света, и я слегка прикрыла глаза, прежде чем, привыкнув, смогла широко раскрыть их. Всегда так радуешься свету, даже совсем ненадолго потеряв его…

Цветы казались увядшими, хотя земля под ними была чуть влажной. «Как это удивительно, – подумала я. – Цветы, в этом зловещем доме». Я осторожно прикоснулась к чашечке цветка. Его лепестки были хрупкими и гладкими, будто из тонкого стекла.

– Я знаю, о чем ты подумала, – услышала я вдруг голос Натали. – Цветы, здесь. Странно.

Я обернулась и увидела ту, что так поразила меня. Сейчас она не казалась такой высокомерной, лед растаял в ее глазах, и я столкнулась с ними взглядом своих, испуганных и изумленных. Должно быть, в своем непонятном восторге я выглядела совершенной дурочкой.

– Это творение моей матери. Она каждый день проводила здесь по нескольку часов, ухаживая за цветами. У меня бы никогда не хватило терпения на подобное. Маме всегда было жаль, покидая дом, оставлять оранжерею садовнику. Но, конечно, наша семья не могла жить подолгу в столь изолированном месте – излишний покой превращается в тоску. Восемь лет назад все здесь погибло и оставалось мертвым не один год. Оранжерея превратилась в стеклянный склеп. Я не могла приходить сюда, мне было невыносимо все это видеть, – Натали говорила очень спокойно, почти умиротворенно, хотя ее рассказ вызвал у меня тревогу. – Потом я попросила Грэма Джоба восстановить оранжерею. Чтобы посадить новые цветы, он вырвал сухие стебли из земли и сжег их. Дым поднялся высоко. Леонард сказал, что это напоминает ему погребальный обряд. Цветы и сейчас погибают часто – никакой уход не способен спасти их в этом отравленном воздухе, но Грэм Джоб теперь не сжигает их, а зарывает в землю. Потому что, как он сказал, мертвых сжигают язычники, а он христианин.

Натали закрыла глаза и снова медленно раскрыла их. Смутно чувствуя, что она пытается произвести на меня впечатление, я окончательно растерялась и ничего не говорила. Натали тоже молчала, хмуро рассматривая увядшие цветы и изображая задумчивую отстраненность, но стоило мне посмотреть на нее, она так и впивалась в меня взглядом.

– Это очень грустно – быть цветком, – неожиданно сказала она. – Все время на одном месте. Всю жизнь. Это настоящий кошмар. Пошли, – она схватила меня за руку и потащила через оранжерею.

Натали была высокой, выше меня на целую голову. Ее длинные каштановые волосы были затянуты в хвост, и, несмотря на помятую, и даже грязную, одежду, прическа была гладкая, ни одной торчащей пряди.

Мы вышли через стеклянные двери, и холодный ветер сразу набросился на нас. Он нес в себе терпкий запах моря, темным полотном протянувшегося впереди.

– Как тебя зовут?

– Анна, – ответила я. – Анна Сноу.

– Твоя фамилия такая же холодная, как твои пальцы¹, – Натали все еще удерживала мою руку в своей, но смотрела не на меня, а на море. – Я хочу ближе к воде.

Мы спустились по крутому каменистому склону и оказались у самой кромки воды. Очередная волна смочила песок и камни у наших ног.

– Хищное, – пробормотала Натали, отступая на шаг, чтобы ей не намочило туфли. И улыбнулась – бесстрастно, жестоко. Клычки, левый и правый, у нее были очень острые и чуть длиннее нормального, и поэтому ее улыбка походила на оскал обороняющейся кошки. Она вытащила из кармана смятую пачку, выудила сигарету, сунула ее в рот, чиркнула спичкой и сладострастно вдохнула дым, прикрыв глаза. Я подумала, что никогда не ощущала одиночества большего, чем исходившее от нее.

Натали немного прошла вдоль воды, вяло перебирая ногами и выдыхая прозрачный серый дым, тут же уносимый ветром. Затем обернулась и спросила, всматриваясь в мое лицо с невероятной жадностью:

– Как там, снаружи? Что там?

Я не сразу смогла ответить ей. Мне представились комнаты нашего с папой дома, который теперь не был нашим, но кроме них ничего не вспоминалось. «Но ведь выходила же я когда-нибудь на прогулку?» – с отчаяньем подумала я.

– Дома, деревья, улицы. Машины, которых становится все больше – мне они не нравятся, – неуклюже ответила я, краснея от стыда. – Мне больше по душе лошади. С ними как-то поспокойнее, да?

Натали медленно пропустила дым через ноздри.

– Дура, – резко выпалила она. – Зачем ты приехала сюда? Это худшее, что могло с тобой случиться. Или почти худшее, – и она снова зашагала по мокрым камням.

Почему-то ее грубость нисколько не обидела меня.

– У меня не было выбора, – пробормотала я, спеша за Натали с риском поскользнуться. – Никогда не угадаешь, где тебе будет лучше, где хуже.

Натали фыркнула.

– Не говори мне об отсутствии выбора. И следовало бы подумать, прежде чем прыгать в кроличью нору, – она в последний раз глубоко затянулась и бросила сигарету, которую сразу подхватила волна. – Слушай. Я не пугаю, я предупреждаю тебя. Ты не представляешь, где ты оказалась, к каким последствиям здесь может привести даже простая неосторожность. И тем более любопытство. Грэм Джоб старательно ничего не замечает. Пибоди глупая курица, что ей на пользу в данной обстановке. Советую тебе перенять стратегию первого, это лучше, чем изображать вторую. Леонард – сволочь. Всегда помни об этом и никогда не произноси этого вслух. Особенно в доме. Что слышит дом, то слышит Леонард. Это его владения. А вот оранжерея – наша территория. И берег моря тоже – но только до заката. Никогда не приходи сюда с наступлением темноты. Ты поняла?

Я ничего не поняла, но ответила, что да.

– Уотерстоуны любят устраивать мелкие подлости, пока не получат позволение совершать крупные. Держись от них подальше, особенно от младшего. Если он позовет – не иди. Не хлопай наивно глазами. Ты не знаешь, какое он дерьмо собачье.

Впервые при мне так грубо отзывались о людях. У папы иногда вырывались ругательства, но ни к кому конкретно они не относились.

– А Мария? – поинтересовалась я.

Натали сплюнула в отступающую волну.

– Просто тупая шлюха. Леонарду должно быть стыдно за такое преступление против хорошего вкуса, – категорично заявила она.

Внезапно я поняла, что улыбаюсь. Я была шокирована тем, что сказала Натали. И все же… в ее непосредственной манере излагать свои мысли было что-то привлекательное, новое для меня.

Усмехнувшись, Натали посмотрела мне прямо в глаза.

– Ты сообразительнее, чем кажешься, – ее холодные пальцы обвили мое запястье и слегка сжали, отправив заряд молнии. – Гнусное маленькое чудовище будет изводить тебя. Подумай, как справиться с ним.

Я даже не сразу поняла, о ком она. У нее были огромные, очень красивые глаза. Светло-серые, серебристого оттенка, не водянисто-мутные, как у Леонарда. С изогнутыми стрелками длинных ресниц. Когда я смотрела в эти глаза, они меня завораживали, все мысли пропадали. Если бы Натали сейчас приказала мне броситься в холодную морскую воду, я бы безропотно ее послушалась.

– Тебе лучше возвращаться, – Натали с сожалением отпустила мою руку, и я почувствовала, как рвутся тонкие нити, протянувшиеся между нами. – Он заметит, что ты разговаривала со мной долго, пусть и не сможет прознать, о чем, – она глумливо оскалилась, показав свои острые зубки. – Ему здорово не понравился свет в холле?

Я вспомнила исказившееся лицо Леонарда. Но оно выражало не столько гнев, сколько… боль.

– Пожалуй, – неуверенно ответила я.

– Он ничтожен. До чего довел себя. Ладно. Иди.

Я прошла десять шагов и, обернувшись, сказала:

– Ты такая странная, Натали.

– Я не странная, – возразила Натали. Ее глаза сияли. – Я бешеная!

И рассмеялась.

Я пошла к дому в полном смятении чувств. Колина в тот день я так и не увидела (это не нормальный ребенок; нормальные так не орут).

Позже я еще раз спускалась в оранжерею в надежде снова встретить там Натали, хотя и понимала, что хорошего понемножку. Цветы еще больше поникли, некоторые совсем лежали на земле.

Время тянулось невыносимо медленно. Небо заволокло тучами, и в моей комнате потемнело. Я не зажгла лампу и лежала на кровати, свернувшись клубочком. Больше всего мне хотелось, чтобы пришла Натали, и, компенсируя ее отсутствие, я проигрывала в своем воображении диалог с ней. Мне хотелось бы ей понравиться…

Но небо за окном мрачнело и вскоре стало совсем черным, и Натали, конечно, не пришла. Наверное, она даже не знала, где я, ведь дом такой огромный. Много больше, чем нужно этой горстке людей. Все же немного утешало, что она есть где-то, что я еще увижу ее, и не единожды.

А под лестницей в кухню смятые тряпки, матрас с вываливающейся серой мякотью; Немой спит на нем. У этого человека нет даже собственного имени. Дикость какая-то…

Глава 3: Чудовище

«Маленькое чудовище», – сказала о нем Натали вчера, и ее слова поразили меня своей жестокостью. Он ее брат, каким бы он ни был, и он всего лишь ребенок. Ребенок… Но я вот уже пять минут стояла возле двери и не решалась войти. Я как будто бы уснула в темной комнате и все еще не проснулась. Не двигаясь в действительности, блуждаю из одного сумеречного сна в другой.

– Боишься меня? – просочился сквозь дверь его утомленный, холодный голос. Я вздрогнула и затем, проглотив свою нерешительность, вошла в комнату – более из гордости, чем из смелости.

Колин лежал на широкой кровати, до груди закрытый темно-красным, с бордовым оттенком, одеялом. Мне сразу бросилось в глаза его разительное сходство с Натали: тот же цвет волос, та же пронзительность взгляда светло-серых глаз и ореол леденящего высокомерия. Вчерашняя истерика сказалась на его самочувствии, и он был слаб, как котенок.

– Здравствуй.

Он не снизошел до приветствия.

Я села на стул возле кровати, положив на столик стопку учебников, принесенных с собой (когда-то я сама по ним училась), и там же поставив свечу, сопровождавшую меня сквозь мрак дома Леонарда. Эта комната, освещенная единственной лампой, изолированная от светлого мира бархатными занавесями, сдвинутыми так плотно, что будто бы сшитыми друг с другом, была ненамного светлее коридоров.

– Меня зовут Анна, – я говорила как-то очень спокойно. Как перед бешеной собакой – не показывай страха, набросится. – А тебя?

«Маленькое чудовище»…

Он скривил губы в насмешке.

– Зачем спрашивать, если ты знаешь ответ, дуреха?

Я сделала вид, что не услышала последнего слова.

– Чтобы ты сам мне представился.

– Зачем? – повторил он.

– Так принято знакомиться. Называть себя. Но если я не спрошу, сам ты себя не назовешь.

– У меня тысяча имен. Я уже не знаю, как называть себя.

Ухмылка смотрелась на его детском лице странно. Точно он копировал мимику взрослого циничного человека. И такой же фальшиво-взрослой, нарочито замедленной, была его манера говорить.

– Ладно. Каким из них называют тебя чаще?

– Бхагават, – он уже откровенно издевался надо мной. – Но так меня не зовут. Так ко мне обращаются.

Я не уловила, в чем здесь разница. Я все больше терялась.

– Это не английское имя.

– Когда я впервые родился, Англии еще не существовало. И мира не было. И даже времени.

– Тебе восемь лет, – возразила я тихо, и он вдруг разъярился.

– Пошла вон отсюда, глупая нянька!

– Я не нянька. Я приехала, чтобы учить тебя…

– Да чему ты можешь меня научить, – он досадливо отвел взгляд, точно я была чем-то нестерпимо мерзким. – Убирайся. Пусть Леонард придет и сам учит меня.

– У мистера Леонарда много важных дел, – возразила я не слишком уверенно (понятия не имею, какие уж там у него дела). – Он не может прийти к тебе сейчас.

Колин потянулся ко мне и больно ущипнул за запястье. Я отпрянула, с сожалением отмечая, какую беспомощность демонстрирую перед этим жутковатым ребенком, решившим поморочить мне голову.

– Почему ты злишься? – удивление во мне постепенно вытесняло страх. – Я не хочу ругаться. Я хочу с тобой подружиться…

Не следовало. Глаза Колина полыхнули злобой, но губы растянулись в улыбке.

– А я хочу, чтобы ты умерла, – угрюмо отчеканил он. – Если я подружусь с тобой на этой неделе, ты умрешь для меня на следующей?

Я замерла, чувствуя, как розовеют мои обычно бесцветные щеки. Улыбка Колина стала шире. Возле уголков его рта пролегли вертикальные морщины, и он стал похож на маленького злобного старичка. Дрожащей от слабости рукой он поднял книгу, лежащую возле него на одеяле, и бросил в меня. Если бы я не увернулась, книга своим острым углом попала бы мне в глаз или в висок.

– Бросать книги – нехорошо, Колин, – спокойно, хотя внутри все дрожало, напомнила я и подняла книгу с пола.

– Кто ты такая, чтобы говорить мне, что плохо? – он почти кричал. – Ты скоро окажешься там же, где теперь те дуры, что были до тебя. Идиотка!

Я сжала губы.

– Мое терпение велико, но не безгранично, Колин. Пожалуйста, выбирай выражения.

– Я скажу Леонарду, чтобы он избавился от тебя.

– Что ж. Это будет очень несправедливо с твоей стороны.

– Сразу, как только он придет ко мне вечером.

– Вечером, Колин. А сегодняшнее занятие в любом случае состоится, – я понимала, что мои слова еще больше растравляют его гнев. Но отступление было тем более бессмысленным. Если я выйду сейчас, вернуться в эту комнату мне уже не позволят. А идти мне некуда.

– Я буду кричать!

– Кричи, – я села на стул, отодвинув его подальше от постели Колина, и с фальшивой невозмутимостью разгладила складки на юбке. Руки, не дрожите, нельзя. – Приступай прямо сейчас. Когда ты охрипнешь, мы начнем урок арифметики. Примеры можно решать и молча.

Он нахмурился, но его воинственность стремительно убывала. Я предположила, что он сдался так легко потому, что прежде ему просто не пытались дать отпор.

– Сейчас у меня нет сил разбираться с тобой, – с тихой ненавистью процедил он, оправдываясь за свое поражение. – Но ты еще получишь.

Я возликовала, внешне сохраняя бесстрастность.

– Может быть. А может быть, и нет. Возможно, ты передумаешь насчет меня.

Придвинув стул ближе, я зашелестела страницами. Колин закрыл глаза. Против желания, иногда мой взгляд смещался к его лицу. Его бледная, желтая в этом свете кожа казалась холодной и влажной. Должно быть, она слегка липкая на ощупь, предположила я, и проглотила внезапное отвращение, горькое, как таблетка. Маленький, худенький, Колин физически не соответствовал своему возрасту. До чего же болезненный ребенок. Я должна была чувствовать жалость к нему, но почему-то не чувствовала, и только гадала, как его тонкая шея выдерживает его голову. В какой-то момент я заметила, что он открыл глаза и теперь в свою очередь рассматривает меня, подслеповато щурясь, как крот.

– А ты совсем некрасивая. Вся серая.

– Я в курсе, – флегматично ответила я. – Вредно читать при плохом освещении. Я раздвину занавески?

– Я ненавижу свет.

Так твердо сказано, что настаивать бесполезно. Светобоязнь жителей этого дома просто поразительна. И странна. Но может быть, и не очень странна. У всех свои причуды, и хватит думать об этом. Я раскрыла учебник.

– Приступим.

Последующий час был непрерывной борьбой между моим упорством и стремлением Колина меня игнорировать. Его губы кривились, но и мои – незаметно – тоже. Возможно, его невежество было лишь притворством, но я начала с первых страниц учебника, разъясняя ему простейшие арифметические действия. Он выражал тоску всем своим видом. Вероятно, я уже могла позволить себе уйти с шансом вернуться завтра. Но желание сбежать пропало. Да, здесь, в этой комнате я ощущала тоску и дискомфорт, но и за ее пределами мне не стало бы намного лучше. Я начала испытывать к Колину нечто схожее с тем острым интересом, который почувствовала к Натали. В ней было что-то, вызывающее симпатию, как бы груба она ни была; в нем было что-то отталкивающее, что наверняка ощутилось бы и в случае, если бы он изо всех сил пытался вести себя хорошо. Замкнутое и пугающее существо, он был заточен в тело маленького мальчика, но в холодном блеске его глаз и привычке морщить лоб, в его едких фразах, брошенных мне, проступал угрюмый взрослый. Стали ли причиной его мрачности болезненность и одиночество? Наверное.

Колин заметно устал, и, отложив учебник в сторону, я попыталась разговорить его, но краткие ответы сочились раздражением.

– Почему ты кричал вчера?

– Мне было скучно.

– Только поэтому?

– И чтобы заставить Леонарда побегать.

– Тебе нравится его внимание?

– Мне нравится его беспокоить, – Колин смотрел в потолок. Ответив, он каждый раз плотно сжимал губы.

– Разве ты не любишь его?

– Конечно, нет. Чего ты смотришь на меня? Он мне не отец.

Я перевела взгляд на сомкнутые занавеси.

– Ты часто выходишь погулять?

– Я никогда не выхожу наружу.

– Нежели тебе нравится лежать целыми днями в этой комнате?

– У меня болят глаза, голова, ноги. У меня нет сил на прогулки, – огрызнулся он, и мне стало жаль его. Как он живет вот так, один в темноте? Сомневаюсь, что Леонард посещал его часто.

– Ты проводишь много времени в одиночестве…

– Так лучше всего. Хотя я не возражаю, когда приходит Леонард.

Я не должна была спрашивать, но спросила:

– А Натали навещаеттебя? – и закусила губу.

Он молчал несколько почти незаметных секунд, потом ответил:

– Иногда.

Даже если бы я не слышала, как жестоко Натали отзывается о нем, я догадалась бы, что он лжет.

– Редко, – уточнил он, но в его глазах читалось отчетливо: «Никогда».

Лицо Колина сморщилось, потом разгладилось. Я не знала, как продолжить наш шаткий разговор, но Колин спросил:

– Ты же видела ее?

– Да.

– Она тебе понравилась? – поинтересовался он и едва заметно улыбнулся.

– Очень.

– Все любят Натали, – довольно констатировал Колин, и я поняла, что нащупала первую ниточку к его маленькой, прячущейся в кокон душе. – А Натали… – продолжил он и сразу стал мрачнее тучи, – …говорила что-нибудь обо мне?

(«Маленькое чудовище… подумай, как справиться с ним»).

– Нет, ни…

– Врешь! – перебил он меня на середине слова, дернувшись всем телом от ярости. Я замерла, ожидая взрыва истерики, но он только упал на подушку, зажмурил глаза и захныкал.

– Я устал, убирайся, оставь меня в покое, уходи, видеть тебя не хочу.

Я поспешно встала и взяла свою свечу.

– До завтра, – сказала я мягко, подавляя страх и неприязнь.

Я уже закрывала за собой дверь, когда он потребовал:

– Подойди ко мне.

Я приблизилась, двигаясь сквозь свое нежелание как в густом сиропе, задерживающем движения. Колин протянул ко мне левую руку, приподняв ее над одеялом с видимым усилием.

– Дотронься, – приказал он сквозь зубы, и когда я мысленно повторила это слово, мое сознание завращалось в вихре ужаса. Мое отвращение было столь же мучительно, сколь и необъяснимо, и в подмышках выступили капли холодного пота. Я вдруг вспомнила, какой осторожной я была с ним все время. Лишь бы не сказать что-то, что вызовет его ярость; лишь бы случайно не дотронуться до него.

Полуприкрыв глаза, Колин наблюдал за мной и видел насквозь, каждую мысль в моей голове, вспыхивающую и сгорающую быстро, как спичка. Он испытывал меня, а я не понимала, как, и почему… Я зажмурила глаза и дотянулась до его холодных пальцев, сжала их, тонкие, слабые и безжизненные, как побеги увядшего растения. У меня возникло чувство, будто я стою на рельсах перед мчащимся на меня поездом…

– Достаточно.

Он освободил свою руку, которую, в противодействие самой себе, я стиснула слишком сильно. Я открыла глаза. Ничего плохого со мной не случилось. Но что могло? Ничего. Абсурдно…

– До завтра, – ровно произнес Колин.

– До завтра, – механически повторила я и вышла, ощущая спиной его пронзительный взгляд. Я думаю, Колин был изумлен не меньше меня.

Свет от свечи в моей руке дрожал на стенах. Я дошла до лестницы и села, почти упала, на верхнюю ступеньку. Непонятная реакция. Я едва не плакала. Мне хотелось убежать прочь из этого дома и не возвращаться. Никогда больше не видеть жуткого ребенка, мистера Леонарда, глупой Марии, гадких и пустых Уотерстоунов, суетливой миссис Пибоди, и даже Натали, хотя насчет Натали я обманывала себя. Ее я хотела увидеть, и особенно в момент, когда ощущала себя неуверенной и слабой.

В поисках спокойствия я спустилась на кухню, где витали запахи корицы и хлеба. Тусклый свет пасмурного дня, льющийся в широкое окно, показался очень ярким. Я постояла возле окна, наблюдая, как по небу медленно ползут серые облака.

– Чашку чая и булочку, – сказала Миссис Пибоди, кинув на меня внимательный взгляд поверх круглых стекол ее очков. – Чтобы привести нервы в порядок.

– Да уж, привести нервы в порядок мне сейчас необходимо, – согласилась я, подавленно улыбаясь.

Я села за стол и положила ладони на его гладкую деревянную поверхность. Сумеречные события с Колином показались нереальными или случившимися не со мной.

– Я вижу, первое занятие прошло успешно, – заметила миссис Пибоди, поставив передо мной чашку и тарелку с еще теплой булочкой.

Я молча покачала головой.

– Нет так уж, миссис Пибоди.

– Лучше обычного, – это было одновременно и возражение, и одобрение. – Вы бледны, но не более, чем утром. И вы не убежали от мастера Колина в слезах, как часто поступали девушки, бывшие до вас.

Я сделала глоток чая и надкусила булочку, хоть есть мне совсем не хотелось.

– Очень вкусно, миссис Пибоди. А много было девушек… до меня?

– Шесть. Беатрис, Виктория, Эмили, Каролина и… я всегда забываю ее имя… Летиция. И Агнесс.

Я не удержалась от вздоха. Добавится ли к этому списку изгнанных мое имя?

– Дольше всех продержалась Агнесс. Нрав у нее был стальной. Они столкнулись с мастером Колином как два меча – кто кого разобьет. Беатрис была глуповата и, я подозреваю, выпивала… уж слишком подозрительно блестели ее глаза по вечерам. И чаю, если уходила пить его в свою комнату, никогда не наливала больше половины чашки. Видать, у нее было, чего добавить. Виктория с первого дня начала плакать, как ей все здесь не нравится, и на третий попросила расчет. Мисс Натали издевалась над ней каждый раз, как видела, и даже крикнула что-то обидное ей вслед, когда Немой увозил ее. У Каролины были белые волосы и синие глаза. Она была похожа на куклу и почти всегда молчала. Эмили все время пила чай. Выпила наш месячный запас за неделю, прежде чем я спохватилась. Она была странная. Отвечала невпопад и украла три ложки. И если бы господские, серебряные, а то самые простые. Зачем? Летиция… про Летицию я что-то вообще ничего не помню. Пару дней слонялась тут, как призрак. Мне иногда мерещилось, что она сквозь стены ходит.

Слова миссис Пибоди летели и летели, как стружки на лесопилке. Мне уже наскучило слушать про моих предшественниц. Само упоминание о них тревожило меня. Мне казалось, они оставили после себя невидимые тропы, притягивающие меня, и самый протоптанный из этих путей уводил наружу, в никуда, как будто покидая этот дом, девушки просто исчезали. Нелепые мысли. И пугающие. Может быть, для меня было бы даже лучше, если бы в случае изгнания я прекратила свое существование. Дом Леонарда единственное пристанище, которое у меня есть на текущий момент. Что, если мне не удастся сразу найти новую работу? Когда я представляла себя, одну, ночью, без денег, на незнакомой улице, где каждый может меня обидеть, на меня накатывали волны ужаса. Как бы плохо мне ни было здесь, я должна держаться.

– Колин – очень необычный ребенок, миссис Пибоди, – пробормотала я.

– И жестокий… не так ли?

– Мне бы не хотелось так думать.

– О, моя дорогая, когда вы повзрослеете, вы поймете, что все дети жестоки. Но жестокость некоторых из них превышает допустимый уровень. Вот моя дочь… с тех пор, как она уехала, хоть бы раз написала мне. Она что же, думает, если она вышла замуж за своего полудикого художника и сбежала с ним в Австралию, так можно совсем позабыть о матери?

– Я уверена, она помнит о вас, миссис Пибоди, – рассеянно возразила я. Брови миссис Пибоди были сердито сдвинуты. Отодвинув чувство вины, я попросила: – Пожалуйста, расскажите мне о Колине. Где его родители?

Миссис Пибоди хотелось поговорить о дочери. Но она только пробормотала что-то о том, что даже Лусия относилась к ней лучше, чем дочь, родная кровь, и начала:

– Когда я устроилась в этот дом… после смерти мужа; негодяйка Магнолия звала меня жить к своим кенгуру, но я все еще была очень сердита на нее и даже слышать не хотела… мастер Колин был совсем младенец, а уже сирота. Неудачные роды… Грустно – никогда не видеть мать. Может, поэтому он такой, бедняжка?

Я едва помнила свою маму. Она умерла от туберкулеза, когда мне только исполнилось пять.

– А его отец?

– Погиб. Странным и жутким образом, – миссис Пибоди выдержала паузу, но я молчала, и она неохотно продолжила: – После смерти хозяина главным в доме стал мистер Леонард. Кто бы мог ожидать, что мистер Леонард возьмет на себя заботу о мастере Колине… он ведь вроде не очень-то заботливый, по натуре своей, мистер Леонард. Вечно размышляет о своем. Но к мастеру Колину есть у него странная привязанность. А мастер Колин же очень болен… он всегда был слабеньким. И у него аллергия почти на все. То ему нельзя, это нельзя, да он ничего и не хочет – воротит нос, чего ни принесешь. Питался бы одним шпинатом. Он однажды у нас чуть не умер, съев два апельсина. И болеет каждую зиму. В прошлую его так схватило, что я с ним распрощалась раз в пятнадцатый, и уж была уверена, что на этот раз точно не зря.

Голос миссис Пибоди звучал вроде бы сочувственно, но я различала неискренность. Я вдруг подумала, что для нее смерть Колина стала бы событием в монотонной жизни, и в этом смысле даже представлялась желанной. Кроме того, она избавилась бы от дополнительных хлопот, ведь ей приходилось готовить Колину отдельно и ухаживать за ним.

– Вот тут и стало заметно, как Леонард дрожит над кузеном. У него будто разум помутился. Я говорю ему, что нужно врача, пока не поздно, а он в ответ: «Никаких врачей. Я буду лечить его сам». Уж не знаю, как он его лечил, только мне и близко запретили подходить к комнате мастера Колина, а дом весь пропах сладкой вонью – трава или что-то. Потом неделю не выветривалось. У меня аж голова кружилась от этого запаха. Мастер Колин проспал четверо суток и проснулся здоровым.

– Какие удивительные вещи известны мистеру Леонарду.

– Даже чересчур удивительные, – проворчала миссис Пибоди, не вдаваясь в подробности. – Он много путешествовал в молодости, много узнал. А теперь почти не выезжает, запер себя здесь. Этот мрачный дом… Мастер Колин родился в нем и никогда не покидал его пределов. Совершенно неподходящее место для ребенка. Никого поблизости, тем более семьи с дитем подходящего возраста. Откуда взяться друзьям? Бедненький, бедненький. Но дом все-таки ужасный, старый, – неожиданно заключила миссис Пибоди.

Далее она заговорила о доме, об огромных окнах, впустивших бы много света, но вечно занавешенных тяжелыми бархатными шторами, которые пропылились насквозь, а мистер Леонард запрещает снять их и выстирать, и от пыли миссис Пибоди начинает чихать, и что это вообще за пыль такая – только протрешь, спустя секунду лежит ровным серым слоем, будто дом только и мечтает утопить себя в грязи.

– Все не как у нормальных людей, – ворчала миссис Пибоди. – Не мое это дело, но что-то здесь не так. И лучше не становится. Я все ждала, когда же Уотерстоуны съедут, но, видимо, не дождусь. Окопались здесь, как верстовые столбы, – миссис Пибоди уже не особо следила за словами. Все это копилось в ней очень долго, и некому было выговориться. – Разорившиеся аристократы. Ну, кое-что у них еще осталось, на то и живут. Вроде бы у них какие-то дела с мистером Леонардом, но какие могут быть дела у мистера Леонарда с этими полунищими? Занимают здесь пару комнат едва ли не с тех пор, как появился на свет мастер Колин, и воображают, что могут позволять себе распоряжаться, будто оттого, что они в доме мистера Леонарда, дом перестает быть домом мистера Леонарда. Если они что вам прикажут, Анна, вы мимо ушей пропускайте, только не спорьте и не грубите – а то они мстительные, еще заставят потом поплакать. Не они вас наняли, не они вам платят, не им и приказы раздавать. Мистера Леонарда же выслушивайте самым внимательным образом и не показывайте удивления. У него свои причуды, как у всех богатых. Вот, например, Мария… Мария… – миссис Пибоди презрительно скривила губы. – Она не нравится мне, – это «не нравится» миссис Пибоди выговорила особо выразительно и с намеком, но тут же пошла на попятный, добавив: – Хотя кто их знает, этих иностранок. Может, они все такие? Мистер Леонард привез ее из Испании. Мне рассказал об этом Грэм Джоб (вот уж молчун, слова бережет, как скупец золотые). От Грэма я узнала еще кое-что. В юности мистер Леонард уехал куда-то, и несколько лет от него не было вестей. Его уже не считали живым, и вдруг он вернулся, как с другого света и сам другой, поселился здесь. Тогда этот дом еще был домом мистера Чарльза. Это случилось незадолго до рождения Колина. А потом дом будто прокляли. Миссис Элизабет умерла в родах, а перед этим мистер Чарльз пропал. Жуткая с ним случилась история… – миссис Пибоди драматично замолчала, глядя на меня с ожиданием.

– Что же с ним произошло? – покорно спросила я, утомленная всеми этими обрушившимися на меня сведениями.

Миссис Пибоди изобразила сомнение.

– Я не уверена, должна ли об этом рассказывать, да еще на ночь глядя. И ведь это совершенная правда, если Грэм Джоб так сказал.

Она ждала уговоров, но получила очередное разочарование. Я не слишком-то любопытна.

– Если не уверены, то действительно, лучше не рассказывайте.

На глаза миссис Пибоди навернулись слезы.

– Как мне жаль Лусию, – проникновенно сказала она. – С ней всегда было так приятно поболтать. У нее всегда было что сказать. Она всегда всем интересовалась.

Я расслышала упрек.

– Мисс Натали… – сменила объект своих обвинений миссис Пибоди. – Мне кажется, раньше она была лучше. Грубиянка, конечно – уж скажу вам, как думаю. Хорошие манеры в нее хоть вбивай, а что толку, потому что природа у нее стихийная, и что в ней есть, все себя проявит. Но она была добрее и могла подумать о ком-то, кроме себя. А сейчас… Слоняется по окрестностям с утра до вечера, неважно, ясный день или ненастный. Или, что еще хуже, гоняет на своем мотоцикле. Я пыталась предупредить ее, что это опасно – ездить на такой скорости, да еще и по нашей ужасной дороге, но она только отмахнулась, мол, не ваше дело. Никого не желает слушать. Даже мистеру Леонарду грубит. И эти ее вечные сигареты… В ее комнате дорогой ковер, а он весь в прожженных дырах, потому что она бросает окурки прямо на пол. Так можно пожар устроить! Вот характер. Посмей ей что высказать! Здесь служанки нет, с тех пор как пришлось отбыть бедняжке Лусии. Я одна со всем справляюсь… Ее белые ручки не знают, каково это – счищать пепел, а мои ей не жаль…

– Кхм-кхм, – прокашлялась Натали, неожиданно возникая в кухне. – Белые ручки, говорите? Продемонстрировать вам мои обветренные клешни? А торчать кверху задом в моей комнате, да еще по три часа в день, вас никто не заставляет. Лично мне все равно, будь пепла хоть по колено.

Миссис Пибоди ужасно покраснела. Натали ухмыльнулась, сгребая с блюда пару булочек.

– В этом доме недостаточно людей, чтобы сплетничать всласть. Ваш главный талант простаивает, Пибоди.

– Хоть бы поели нормально, – пробормотала миссис Пибоди, потупившись.

– Чего-то не хочется, – сказала Натали, запихивая в рот сразу целую булку. – Нормально не хочется, то есть, – она перевела взгляд на меня. Глаза веселые и сердитые одновременно. – О. Парадоксальным образом ты живо, Умертвие.

Я молча смотрела на нее, чувствуя, что на лице проступает улыбка.

– Увидимся, – бросила Натали, вытирая руку о бедро. Она была в куртке и запыленных мужских брюках неопределенного цвета, сидящих на ней мешковато; ее волосы спутались, и длинный хвост уже походил на лошадиный – мало какая девушка осталась бы красивой в таком растрепанном виде, но мне почему-то очень понравилось, как она выглядит, и я уставилась на нее во все глаза.

Натали выскочила за дверь, с грохотом захлопнув ее за собой, и миссис Пибоди выдохнула:

– Ну и манеры.

– Извините, – сказала я, поднимаясь. – Мне нужно идти. Спасибо за чай.

Я готова была бежать сломя голову – за ней, Натали. Но в коридоре, чьи стены нашептывали мне какие-то мерзости, ее не было. Забыв свечу на кухне, я ничего не могла видеть в темноте, но я бы почувствовала, будь Натали поблизости. Ощупью я выбралась в холл. Лишь они могли успокоить меня сейчас: оранжерея, Натали. Я боялась даже представить, что Натали не придет.

С цветами все было в порядке. Они поднялись от земли и их лепестки выглядели плотными, как бумага. Я хотела найти в оранжерее покой, но тревога преследовала меня и здесь. В моей голове вращались обрывки фраз миссис Пибоди, и лицо Колина превращалось в лицо Леонарда. Все не так, как я ожидала. Все не так с самого начала. И даже то, что я жду Натали с такой жадностью, неправильно. Я едва ее знаю. Так почему?

Прошло полчаса или больше, а я все стояла там, скрестив на груди руки, удерживаемая упрямой решимостью дождаться. Чьи-то холодные ладони вдруг опустились на мои плечи. Я вздрогнула и услышала комментарий Натали:

– Нервная, как мышь.

– Видимо, – согласилась я, начиная улыбаться, и обернулась.

Глаза Натали сияли, как серебро. Болезненное, голодное чувство, раздиравшее мое душу, пока я ждала, затихало. «Все любят Натали», – вспомнила я слова Колина. Спорное утверждение, ведь она была вызывающе грубой и бросала сигареты на ковер. Но… она обладала неизъяснимой притягательностью, ударяющей так внезапно и быстро, что даже не успеваешь защититься. Даже не обладай она такой внешностью, она вряд ли потеряла бы свой эффект. Она расколола небосвод моей жизни надвое, как молния. Казалось, если она останется со мной, для меня все преобразится. Если она уйдет, то оставит меня в тоске. Чувствовал ли нечто подобное Леонард по отношению к ней?

И, интересно, кого любит сама Натали?..

– Как тебе Чудовище?

– Оно… оно… – я сдалась и выдохнула: – Оно чудовищно.

– Я знаю, что он сделал, – ухмыльнулась Натали. – Он приказал тебе дотронуться до него.

– Да, – подтвердила я, не способная отвести взгляда от ее лица. Какие же длинные ресницы, кажущиеся темнее в контрасте со светлыми глазами. Зрачки узкие и хищные, как у птицы.

– Любимая шутка. Он проделывал ее со всеми этими дурочками, что были до тебя. Я думаю, он изводил их специально, чтобы Леонард от них избавился. Бедняжки, да, – пробормотала Натали без сочувствия. – Но глупые, как гусыни, – добавила она с презрением. – И что ты сделала?

– Я дотронулась до него.

Брови Натали вздернулись.

– Правда?

– Да.

– Храбро.

– Какая может быть храбрость в том, чтобы прикоснуться к восьмилетнему ребенку? – не поняла я.

– Он отвратительный. Мерзкий. Я не понимаю, как ты решилась.

– Но он всего лишь ребенок, в любом случае.

– Он чудовище. Даже Леонард соглашается со мной.

– Он человеческое существо.

– Нет, – отрезала Натали.

По моему мнению, то, как она говорила о Колине, было неправильным и жестоким. Но что-то во мне стремилось согласиться с ней. С ней, или может быть, даже с ее словами, не знаю. Я проглотила собственное сопротивление и сказала:

– Да.

Натали замерла, потом рассмеялась.

– Не ожидала от тебя такого упорства в защите своей точки зрения, Умертвие. И даже решимости ее высказать. Знаешь, я ведь была уверена, что ты и трех дней здесь не продержишься. Что ж, так гораздо интереснее. Сейчас вот думаю, – Натали скользнула мне за спину, – а не тихий ли ты омут?

Я почувствовала затылком ее теплое дыхание, и по спине побежали мурашки.

– Не могу возразить с уверенностью. Но и оснований для согласия у меня нет.

– Узнаем, – прошептала Натали мне на ухо. – Я еще поищу в тебе дьяволят, – пообещала она и исчезла, оставив меня в ворохе разноцветных эмоций. Я подняла руки и увидела, что они дрожат.

– Успокойся, – сказала я себе. – Сейчас же.

Глава 4: Дневник

Я продержалась три дня. Неделю. И даже две, сама поражаясь, как мне это удалось. Часы, проводимые с Колином, напоминали погружение в темный грот, но постепенно я научилась получать от них странноватое, мученическое удовольствие. Это мое испытание, твердила я себе, способ доказать, что я не так беспомощна и слаба, как кажусь. Слова Натали раззадорили меня – она как будто бы постоянно витала рядом со мной, заглядывая мне в лицо и усмехаясь: «Ну что, уже сдалась? Ты труслива, как мышь, мягка, как гусеница».

Каждое утро, собираясь с духом возле двери Колина, я пыталась предсказать, в каком настроении он встретит меня сегодня. Иногда он был настроен мирно, что выражалось в пренебрежительном безразличии. Когда мне везло меньше, он грубил и бросался в меня всем, что под руку подвернется. Иногда же Колин просто отворачивался, отказываясь что-либо говорить и делать, и я молча сидела рядом с ним, пока время урока не подходило к концу. Что еще мне было делать? Я чувствовала, что излишней настойчивости он противопоставит истерики, и в этом случае мне вряд ли удастся сохранить место. Куда я пойду в этом случае? Колин был моим маленьким властелином, решал, казнить меня или миловать, и осознавал это лучше всех. Он стремился довести меня до срыва, но его план был очевиден для меня, и я запретила себе выражать эмоции.

Вскоре изъяны его поведения начали вызывать у меня нечто, близкое к жалости. «Какой была жизнь этого ребенка, если он стал тем, кто он сейчас?» – спрашивала я себя, и мои ярость и обида утихали. Наши отношения развивались по спирали: чем невыносимее он вел себя, тем больше я ему сочувствовала, и тем снисходительнее относилась к нему. В каком бы тоне он ни обращался ко мне, я отвечала ему мягко. «Помни, кто из вас взрослый, а кто ребенок, и кто должен быть мудрым и великодушным», – напоминала я себе каждую ночь. Наши занятия были сражениями, не уроками, и все же я неизменно отвечала: «Все лучше», когда мистер Леонард интересовался, как идут дела. К счастью, больше вопросов он не задавал, а то мне пришлось бы сознаться, что учебник раскрывался лишь однажды.

Итак, пряча свои чувства, последовательно и настойчиво я направляла своего подопечного в нужном направлении, приучив себя радоваться мелким достижениям, пока нет ничего лучше, и, к моему удивлению, к началу октября обнаружила, что у меня начинает получаться. Мой бесцветный, ровный характер наконец-то пригодился, подействовав на Колина умиротворяюще.

Воспользовавшись затишьем, я проинспектировала его знания и пришла в тихий ужас, обнаружив, что они совершенно неудовлетворительны. Он умел читать, писать, но медленно и с ошибками. Его географические знания были настолько приближены к нулю, что он едва ли был в курсе, что земля круглая. Он мог сосчитать до двадцати, но не видел необходимости продвигаться в арифметике дальше.

Одно занимало его – Натали. Каждый день он спрашивал о ней, но мне нечего было ответить, потому что я редко ее видела. Иногда она таскала куски на кухне, обмениваясь едкими замечаниями с миссис Пибоди. Один раз, на побережье, метнулась мимо меня на своем мотоцикле. Я часто спускалась в оранжерею и ждала ее там, но Натали объявилась лишь единожды и не стала со мной разговаривать, расхаживая с заложенными за спину руками от стены до стены. Какие мысли занимали ее? Со временем я осознала, как использовать интерес Колина в своих целях, и начала придумывать короткие диалоги, якобы состоявшиеся между мной и Натали, неизменно перенося рассказ на конец занятия – конечно, при условии, что он вел себя хорошо. Поначалу я стыдилась своей лжи, но потом так привыкла, что сама уже начинала верить, что Натали общается со мной. Как-то я даже дошла до того, что сказала: «Думаю, мы с ней подружились». Колин кивнул. Я не была уверена, что он верил моим россказням, догадываясь, что ребенок, который наловчился доводить взрослых до белого каления, может быть очень проницательным. Тем не менее внешне он недоверия не выражал. Подозреваю, ему просто нравилось разговаривать о Натали. Но она не приходила к нему, никогда.

Колин оставался для меня тайной, но что-то я уже начинала понимать в нем. Он не был плох по натуре, но болезненность, бездеятельность и недостаток общения сделали его раздражительным и деспотичным. Привыкший разговаривать с людьми, находящимися в подчиненном положении, Колин усвоил высокомерный, презрительный тон, распространяющийся даже на Леонарда, как я с удивлением обнаружила, когда однажды Леонард заглянул к нам на урок.

– Главное, не перенапрягайте его, – указал Леонард. – Напряжение может негативно сказаться на его здоровье, – он сощурился и переместился от полосы света. – И зачем вы раздвинули шторы? Свет ему вреден.

– Но разве…

– У вас есть возражения? – Леонард поднял брови.

– Нет, мистер Леонард, нет, – быстро ответила я.

– Хорошо, – его лицо выразило участие. – Обращайтесь, если у вас возникнут вопросы или затруднения.

Он вышел, и мои невысказанные возражения остались при мне.

«Как солнечный свет может быть вреден?» – думала я, спускаясь в оранжерею после занятия. И что значит «не перенапрягайте его»? Колин занимается от силы два часа утром, а потом лежит и смотрит в потолок весь оставшийся день. И разве не полезнее больному ребенку занять свой ум, отвлечься от своего состояния? Последствия этой «незанятости» я наблюдала регулярно. Иногда казалось, что Колин вообще ни о чем больше не может говорить, только о том, как он болен да как ему плохо, хотя никогда не мог внятно ответить на вопрос, что именно у него болит. Однажды я не выдержала и высказалась, что, если бы Колин меньше размышлял о своем скверном здоровье, оно и не было бы таким скверным.

В оранжерее я увидела Грэма Джоба, с которым успела познакомиться раньше. Это был сутулый, но крепкий еще старик, всегда с сердитым выражением на морщинистом лице, всегда погруженный в свои мысли. Его седые волосы торчали, колючие, как проволока, усы были желтые от дыма. Несмотря на его угрожающий облик, он мне нравился. «Добряк, – отзывалась о нем миссис Пибоди. – Но жизнь побросала, и стал он твердым, точно зачерствевший каравай». У Грэма Джоба был сын, жокей, погибший лет десять назад, когда во время забега его сбросила лошадь. Жена умерла еще раньше, и с тех пор Грэм Джоб остался совсем один. Когда бы я его ни видела, он всегда был чем-то занят. Вот и сейчас, взобравшись на стремянку, срезал отмирающие листья с длинной гирлянды ползучего растения. Я подняла один листок.

– Что нужно сделать, чтобы помочь больному? – задумчиво спросила я.

К цветам это не относилось, просто мысли вслух, но Грэм Джоб ответил:

– Поставить ближе к свету и взрыхлить почву, – и слова его пришлись как раз кстати.

Мне представилась комната Колина. Ни книг, ни игрушек. Вот уж точно цветок в засуху. Да его меланхолия следствие обыкновенной скуки! «Я займусь им, – пообещала я себе. – Непременно».

Всю ночь я провертелась на кровати, обуреваемая жаждой деятельности. Заснув под утро, вскоре я была разбужена тоскливым, злым плачем Колина, и поняла, что на сегодня занятия отменяются.

После завтрака в общей столовой, этой тягостной, смущающей процедуры, которую я проходила каждое утро, хотя предпочла бы позавтракать с миссис Пибоди на кухне, я попыталась поговорить с мистером Леонардом насчет моих планов.

– К сожалению, я вынуждена отметить, что навык чтения у Колина развит недостаточно. Конечно, есть учебники, но они для него малопривлекательны. Полагаю, будь у Колина яркие, интересные книги, он уделил бы им больше внимания. Таким образом, он бы убыстрил темп чтения и заодно улучшил свое правописание, запоминая, как пишутся слова.

Взгляд Леонарда, обращенный на меня, был участливым и пустым.

– Конечно-конечно, все, что считаете нужным. Составьте список необходимого и передайте Немому, – быстро согласился он и отвернулся, демонстрируя, что разговор закончен. У меня возникло ощущение, что все, относящееся к процессу обучения кузена, мало его интересует.

Я взяла в своей комнате бумагу и карандаш и спустилась в кухню. Посмотрела на чистый лист, припоминая книги, которые произвели на меня сильное впечатление в детстве. Мне были нужны те из них, что соединяли в себе увлекательность и доброту, которая могла бы стать светом для тех ростков хорошего, что сейчас прозябали во мраке души Колина.

– Что вы задумали, милая? – спросила миссис Пибоди. От нее пахло сдобой, а руки у нее были белые от муки – она пекла пирог.

– Мне нужно съездить в город и выбрать несколько книг для Колина.

– Составьте список и отдайте Немому, он каждую пятницу обходит в городе лавки. Только накажите ему зайти в книжную – сам он туда вряд ли заглядывает. И пишите разборчиво и подробно – продавцам только дай повод подсунуть то, чего у них и не просили. А Немой сам не укажет, он же мало того, что бессловесный, так еще и неграмотный.

– Да, мистер Леонард объяснил мне, как поступить. Но, подумав, я поняла, что лучше отберу книги сама. Если я попрошу Немого, он же возьмет меня с собой?

Прекратив месить тесто, миссис Пибоди посмотрела на меня сквозь круглые стеклышки очков. Вид у нее был такой потрясенный, как будто я заявила, что намерена добраться до города на метле.

– Ах, нет, дорогая, так не получится. Никто из нас, кроме Немого и, разумеется, мистера Леонарда, не выезжает из дома.

– Почему? – удивилась я. Сам факт, что связь с внешним миром осуществляется через человека, не способного с кем-либо объясниться, вызывал изумление, но об этом я промолчала. – Я предупрежу мистера Леонарда. Уверена, он не станет возражать.

– Даже не пытайтесь, – предупредила миссис Пибоди, снова погружая пальцы в тесто. – Это строгий запрет. Его не станут отменять ради вас.

«Невероятно», – подумала я, чувствуя разочарование. До сих пор мне не приходила в голову мысль выехать куда-то, даже на прогулку я выходила редко, но стоило мне обнаружить, что я застряла в этом доме на неопределенный срок, как стены сразу начали давить.

– Да кому вообще он нужен, этот город, – заворчала миссис Пибоди. – Все, что требуется, привозят, а чего еще мы там забыли? Да и куда нам ехать? Мне ведь некого повидать – у меня только дочь, да и та не в счет. У Грэма Джоба никого, да и у тебя тоже.

Я посмотрела на миссис Пибоди, пытаясь вспомнить, говорила ли ей о смерти моего отца. Вроде бы, нет.

– Откуда вы знаете, что я одна? – мой голос прозвучал настороженно, и миссис Пибоди это заметила.

Она раскрыла глаза шире:

– Да мистер Леонард обмолвился: «Эта сиротка нам подойдет». Это ведь он показал мне ваше объявление и приказал написать вам. Я сама газет не читаю.

Я кивнула, спрашивая себя, откуда мистер Леонард мог узнать о моем положении, но следующая фраза миссис Пибоди отвлекла меня:

– Я думаю, на чердаке может найтись что-нибудь подходящее для вас. Уж не знаю, что там за книги, не интересовалась, но их много, в коробках. Когда мистер Чарльз умер, многие вещи повыбрасывали, а что-то отнесли наверх, вот и лежат, никому не нужные. И из бывшей детской мисс Натали тоже. Чего все повынесли-то? С тех пор стоят комнаты запертые. Одно хорошо – не убирать в них.

– Спасибо, – поблагодарила я, поднимаясь. – Я посмотрю.

– Одна беда – крыша кое-где протекает, могло дождем попортить. Куда же вы пошли, съешьте хоть яблоко, ходите ведь бледная, тощая, как призрак. Дать вам кусочек сладкого теста? Моя дочь любила его таскать.

Миссис Пибоди была милой старушкой. Хотя и пичкающей меня все время едой, но милой.

Перекладины лестницы на чердак выглядели столь ненадежно, что я едва не сдалась, ничего не начав. И тем не менее заставила себя взобраться наверх, удерживая в одной руке раскачивающуюся лампу. На чердаке было грязновато и страшновато. Вокруг теснились разные предметы, покрытые толстым слоем пыли. В самом деле, зачем те комнаты освободили и заперли? И действительно ли они сейчас пустые? И не слишком ли у меня много вопросов? Подбадривая себя, я продвигалась вперед, и только решила, что достигла душевного равновесия, как едва не выронила лампу, испугавшись движения собственного отражения в сумрачном, заросшем грязью зеркале. В моменты, как этот, я обнаруживала, что в глубине души верю в чудовищ и приведений – и вовсе этим не гордилась.

Раскрывая одну за другой коробки, я наконец нашла те, в которых лежали книги – преимущественно, детские. Но, к моему огорчению, как раз над нужными мне коробками оказалась течь в крыше, и большая часть их содержимого была испорчена. Отделяя уцелевших от безнадежно погибших, я не переставала сокрушаться над слипшимися, почерневшими от грязной воды страницами. Я любила книги, прочла тысячи томов за те пустые дождливые дни, что составляли почти всю мою жизнь. Эта коллекция была подобрана с любовью и знанием дела – книги о приключениях и сказки, истории о животных и неизведанных странах. Стивенсон, Диккенс, Бернетт.

Я взяла том Шарля Перро, и он раскрылся сам, явив вложенную в него тонкую тетрадку с клеенчатой обложкой. Вытащив тетрадку, я увидела под ней гравюру, на которой Синяя Борода передавал связку ключей своей жене. «Элизабет», лаконично пояснялось на обложке тетради. Как будто бы я недавно слышала это имя… Я перевернула обложку. С фотографии, приклеенной на первую страницу, на меня смотрела темноволосая женщина. Ее мягкий, но внимательный взгляд, казалось, проникал в душу до самого дна. В первую секунду я приняла ее за Натали. Потом поняла, что ошибаюсь – щеки чуть круглее, губы чуть тоньше, нос чуть меньше. Да и разве могла Натали смотреть так безмятежно? Это была ее мать. Дневник, догадалась я, и мне стало стыдно. Чужие дневники запретны, даже если их авторы мертвы. Я поступила плохо, заглянув в тетрадь, пусть даже не зная, что в ней. Но раз уж начала… я раскрыла тетрадь на середине, огорченно отметив, что дождевая вода постаралась и здесь. Чернила расплылись настолько, что некоторые строчки превратились в синие полосы. Но кое-что можно было разобрать. «Я начинаю его ненавидеть», – прочла я и, красная до ушей, захлопнула тетрадку.

Я почти уже ушла, прижимая к себе влажную стопку книг, но вернулась. Если это дневник матери Натали, смогу я узнать из него что-нибудь про саму Натали? «Я возьму его, а читать, может, и не стану», – оправдывалась я перед своей совестью, вкладывая дневник под верхнюю книгу из стопки.

– Я принесла тебе книги, – сказала я Колину утром.

– Мне это неинтересно, – проворчал он, повыше натягивая одеяло. Как всегда на следующий день после истерики, под глазами у него темнели фиолетовые пятна.

– Это книги Натали, – сказала я.

– Она отдала их мне? – оживился Колин. Удивительно, как на него действовало любое упоминание о сестре.

– Ну, не совсем. Они больше ей не нужны, скажем так, – не решилась соврать я. Но дальше я была храбрее: – Вот эта, – я положила Колину на колени книгу «Приключения на суше и на море», – была ее любимой.

– Она сама так сказала? – усомнился Колин.

– Разумеется, – я Натали уже неделю в глаза не видела. Но пару раз слышала в отдалении рев ее мотоцикла.

– А о чем вы еще говорили?

– Расскажу, если решишь все задачки на сегодня.

Вечером, когда миссис Пибоди принесла ему ужин, Колин приказал позвать меня.

– А правда, что в Африке есть люди с черной кожей? – спросил он, и я возликовала: значит, за книгу он все-таки взялся.

– Правда.

– Странно.

– Ничего странного, если разобраться. Хочешь, я расскажу тебе про Африку?

Колин кивнул и, устроившись поудобнее на подушках, великодушно указал на чайник:

– Можешь налить себе чаю, раз уж ты задержишься.

Я развернула карту.

– Африка находится здесь…

В этот момент я была почти счастлива.

Вечером Натали перекинулась со мной парой фраз, которые, как и предшествующие им события, совершенно не годились для пересказа Колину: войдя в свою комнату, я услышала позади шорох, обернулась, увидела Уотерстоуна-младшего, шагнувшего из тени в углу, и вскрикнула от неожиданности. «Привет», – сказал он, ухмыляясь в усы. «Почему вы здесь?» – спросила я, но он, не переставая улыбаться, повернулся к двери чтобы запереть ее.

Мне так и не представилась возможность узнать, что он намеревался со мной сделать (не очень-то и хотелось), потому что дверь с грохотом распахнулась, ударяя Уотерстоуна по физиономии, и в комнату ввалилась Натали. При виде нее Уотерстоун суетливо попятился и принял виноватый вид, как собачка, уличенная в проступке. «Не нужно объяснить за что, да?» – скучающе осведомилась Натали и ударила его локтем, с разворота. Уотерстоун-младший побелел, но не посмел даже шелохнуться. Натали замахнулась на него снова. Ее удары были короткими, быстрыми и жестокими, и наносила она их с улыбкой на губах и льдом во взгляде. Во время экзекуции Уотерстоун не издал ни звука, только морщил от боли лицо.

– Ладно, хватит с тебя, – решила Натали и потерла локоть. – Свободен.

Уотерстоун бочком протиснулся в коридор и мгновенно испарился.

– Зачем он приходил? – спросила я у Натали.

– Господи, откуда ты взялась такая, – поразилась Натали. – Как Чудовище? Еще не нанесло тебе несовместимые с жизнью раны? Что-то его вопли стали редко слышны, хотя не сказать, что мне их не хватает.

– Колин начинает мне нравиться, – ответила я, радуясь, что разговариваю с ней.

Натали, как частенько, выглядела растрепанной, а на щеке у нее красовалась полоса грязи. Ее тяжелые ботинки оставляли на полу моей комнаты грязные следы.

– Твоя способность игнорировать все, что портит кадр, начинает вызывать у меня восхищение, – заявила Натали, прежде чем оставить меня в одиночестве.

Я долго не могла уснуть ночью. Свернувшись под одеялом, я думала о Натали, о Колине, о дневнике, спрятанном под матрасом. Кого начинала ненавидеть мать Натали? По некоторым фразам Колина я догадалась, что он никогда не видел свою сестру. Почему Натали так скверно к нему относится, причем, похоже, с самого его рождения? Как так получилось, что на четырех человек, работающих в этом доме, не приходится ни одного друга или родственника? Какой смысл в запрете выезжать в город? Что за странный дом, и порой мне было так одиноко в нем, что я едва удерживалась от слез.

А потом мне приснилось, что под дверь в мою комнату лезет желтый дым. Он был плотный и едкий, и я начала кашлять, чувствуя, что задыхаюсь. С колотящимся сердцем я проснулась и села на постели. Среди темноты и тишины я почти решилась на моральное падение – зажечь свечу и прочитать дневник в ее дрожащем свете. Отчего-то я была уверена, что дневник может ответить на все мои вопросы, раскрыть все тайны этого дома – впрочем, я сомневалась, что хочу их знать.

В ту ночь я просыпалась еще раз и обнаружила себя стоящей возле двери. Холод дверной ручки под пальцами разбудил меня.

Глава 5: Тихая вода

Дни уходили, на улице холодало, и я привыкла к затаенной враждебности дома Леонарда, перестала опасаться, что неведомое страшное что-то вцепится в мою ногу, когда я иду по темному коридору.

Я притерпелась к смущавшим меня ранее Уотерстоунам и Марии, начав воспринимать их как элемент декора, хотя вряд ли смогу когда-нибудь сказать то же самое про Биста. Леонард все еще вызывал у меня робость, но заискивающее почтение, позорно проступающее в моих интонациях при обращении к нему, исчезло, когда я узнала его лучше. Он был человеком, вечно занятым своими делами. Иногда я задавалась вопросом, на что он тратит все эти часы в своем кабинете. Может быть, изобретает что-то? В такой вариант отчего-то не верилось, а другой я придумать не могла. Отношение Леонарда к Колину было смесью тревоги и безразличия. Он сразу прибегал, если Колин начинал кричать, но это была единственная причина, по которой он навещал кузена. В процесс обучения Колина он не вмешивался, его успехами не интересовался, и, таким образом, мы с Колином оказались предоставлены самим себе. Несмотря на терзания каждый раз, когда мне приходилось обращаться к Немому, вселявшему в меня смутный ужас своим серым лицом и пустым, застывающим взглядом, я внедряла свои планы касательно Колина в реальность. Вскоре в комнате Колина, в дополнение к книгам, появились шахматы, краски, карандаши и даже игрушечная железная дорога, пока еще запакованная в коробку, в сторону которой Колин все время посматривал, хотя сразу заявил, что игрушки ему не нужны.

– Подай мне коробку, – наконец сдался он.

– Иди и возьми, – ответила я машинально, только потом осознав, что сказала.

– Это издевательство.

– Вовсе нет, – я старательно избегала оправдывающихся нот. – Как только ты окрепнешь, ты сам разложишь рельсы на ковре и поиграешь. И вообще, что с твоими ногами? Ты говоришь, ты ходил, пока тебе не стало хуже. А что сейчас? Ты совсем их не чувствуешь?

– Чувствую. Могу даже пошевелить пальцами. Но не могу встать с кровати.

– Ты даже не пытаешься.

– Если я попытаюсь, то устану и умру, – категорично заявил Колин.

– Кто знает. Есть только один способ проверить.

Я шутила, но Колин надул щеки, что меня скорее обрадовало, потому что вполне соответствовало его возрасту.

– Ты жестокая.

– Ну сам подумай – зачем мальчику, что на волосок от смерти, железная дорога? Ты можешь погибнуть от переутомления, распечатывая коробку.

Мне до сих пор был страшновато говорить с ним в столь свободной манере. Одной его жалобы хватило бы, чтобы обрушить на мою голову кару небесную (или, что более вероятно, земную), и я чутко прислушивалась к изменениям его настроения, никогда не заходя слишком далеко. Но Колин, напротив, был как будто доволен тем, что я разговариваю с ним на равных, а то и немного свысока.

– На самом деле, я не считаю тебя умирающим, – сказала я мягче. – Ты как будто бы повеселел в последнее время, и даже твои приступы удушья прекратились.

– Я устраивал их сам, – признался Колин. – Я дышал часто-часто, пока не начинал задыхаться по-настоящему.

– А почему ты перестал так делать?

Колин пожал плечами. Хотя миссис Пибоди причесывала его по утрам (за исключением тех дней, когда он приказывал ей оставить поднос с завтраком и немедленно катиться прочь), волосы Колина всегда топорщились, взъерошенные, как перья больной птички.

– А зачем? Чтобы Леонард заглянул ко мне на минуту, а после мне пришлось бы лежать весь день в темноте и скучать? Уж лучше уроки.

– Логично. Ты дочитал «Заповедный сад» Бернетт?

– Дочитал. Ты нарочно подсунула мне книжку про мальчика, который в точности как я? Даже имена у нас одинаковые.

– Согласись, удивительное совпадение.

Колин неопределенно фыркнул.

– Я… – он замялся, – …веду себя так же плохо, как он?

– Ну, сам по себе он был не плохой. Просто очень несчастный.

Серые глаза Колина так и вцепились в меня. В этот момент он выглядел поразительно похожим на Натали. Я в тысячный раз поразилась, как она может отвергать брата.

– Я не несчастен. Однажды мне будет принадлежать весь мир. Уже принадлежит.

Я тихонько вздохнула.

– Не веришь? – нахмурил тонкие брови Колин. – Я говорю правду. Однажды я буду управлять всем.

То умереть собирается, то управлять всем. Колин не замечал, как, заходя в своих фантазиях все дальше, противоречит сам себе.

– Пока что тебе и собственные ноги не подчиняются, – напомнила я, что было рискованно, но обошлось без последствий. – Но, Колин, если, как ты говоришь, ты их чувствуешь и способен пошевелить пальцами, это почти наверняка означает, что теоретически ты можешь ходить.

– Не могу.

– Сможешь, если захочешь. Твои мышцы просто ослабли от бездействия. Начинай тренировать их. Постепенно, от малого к большему, ты добьешься успеха. Если у мальчика из книжки получилось, то и у тебя получится.

– Вот уж не аргумент, – возразил Колин и отвернулся с надменным фырканьем.

Я потянулась к его взъерошенному затылку, но передумала, и моя рука упала на одеяло.

– Почему тебя заботит, буду я ходить или нет? – продолжил он злым, низким голосом, и я задумалась – действительно, почему? Но в этом темном жутком домеКолин был единственным, с кем я регулярно общалась, что делало меня небезразличной к его судьбе. Впрочем, такое объяснение ничего ему не скажет.

– Потому что когда я гуляю по берегу и смотрю, как небо растворяется в море, мне становится грустно оттого, что ты не можешь испытать и увидеть то же.

– Море? – Колин развернулся, обратив на меня свои глаза, перламутрово-серые, как черный жемчуг. – Оно рядом?

Я рассмеялась от удивления.

– Ты не знал об этом?

– Нет. В нем действительно так много воды?

– Очень. Хочешь, я принесу тебе ракушку с берега?

– Принеси. А оно на самом деле соленое?

– На самом деле.

– Тогда еще зачерпни мне стакан морской воды. Я хочу ее попробовать.

Дав ему обещание, я попыталась продолжить урок, от которого мы отвлеклись, но Колин был рассеян и постоянно ошибался. Все же он заметно продвинулся в учебе за последнюю пару недель. Много читая, он запоминал правильное написание слов, уточнял смысл ранее малопонятных ему и узнавал новые. Он был умным, быстро схватывающим ребенком, невежество которого объяснялось единственно тем, что никто не занимался с ним всерьез, сосредоточившись на попытках установить контроль над его поведением.

В этот раз он отпустил меня с миром, не подвергая обычному испытанию – не протянул мне для пожатия свою хрупкую, безжизненную руку, прикасаясь к которой, я каждый раз зажмуривала глаза…

– Раздвинь занавески, – попросил он вместо этого и, когда я выполнила его просьбу, приподнялся, пытаясь выглянуть в окно.

– С этой стороны моря не видно, – сказала я. – Тебе придется выйти наружу. Закрыть окно, как было?

– Нет, оставь. И потуши лампу. От ее света у меня болят глаза.

– У вас дар, – восхитилась миссис Пибоди, когда я спустилась на кухню. – Иначе как еще объяснить, что вам удалось утихомирить маленького дьяволенка. Он даже мне стал реже показывать зубы, а раньше мог и молочником запустить, когда хватало силенок.

– Да какой дар, просто немного настойчивости и терпения.

Проблем все еще хватало, но делиться этим фактом я не стала. Например, недавно, когда я предложила ему порисовать, Колин нарисовал мертвых животных. Его рисунок, при всей незатейливости, был потрясающе отвратен – длинные растянутые внутренности, лужи крови, густо заштрихованные красным карандашом. В придачу, протягивая мне рисунок, Колин посмотрел на меня с такой зловещей, саркастичной улыбочкой, что у меня мороз пробежал по коже.

– Все девушки, что работали до вас, его ненавидели. Неудивительно. Все замечают это, – миссис Пибоди перешла на шепот и придвинулась ближе ко мне. – Точно веет от него чем-то затхлым. Смертью, вот чем.

Слова миссис Пибоди показались мне излишне… театральными, что ли. Но я бы не удивилась, считай она именно так, как сказала. Миссис Пибоди была очень суеверна. Однажды она поведала мне мистическую историю из собственной молодости: ее соперница, оказавшись ведьмой, заколдовала парня, причину их распри, и через три дня он умер от тифа. Я-то, разумеется, решила, что парень просто умер от болезни, но благоразумно промолчала. Да и не логичнее ли было ведьме истребить конкурентку, саму миссис Пибоди?

А что касается Колина… я действительно ощущала в нем что-то отталкивающее, но, постепенно успокоившись, отнесла это на счет его дурного характера. Я научилась вытеснять чувство отвержения, хотя оно так и не оставило меня полностью, пусть даже Колин давно не бросался в меня книгами. Я не хотела повторять ошибку, которую, как поняла однажды, совершили все мои предшественницы: запуганные темным ореолом Колина и его маской маленького тирана, они склонили головы, признавая его своим господином. Но слуги для него все были на одно лицо – бессловесные тени, на которых можно срывать досаду после ночи, полной скверных снов. Я не верила в маленьких чудовищ, равно как и в маленьких господ, и, отодвинув свои сомнения и страхи, заговорила с ним как с ребенком. И тогда он ответил мне как ребенок.

На улице заревел мотоцикл Натали, да так громко, что мы вздрогнули.

– Бестия, – проворчала миссис Пибоди, сердито комкая передник. – Она убьется когда-нибудь. Видели, как гоняет? И ведь ничего-то ее не образумит, – миссис Пибоди возмущенно посмотрела на меня, призывая присоединиться к выражению негодования в адрес Натали.

– Что? А? – не поняла я, тяжело выбираясь из своих мыслей, и, поднявшись, ушла с кухни.

В своей комнате я попыталась нарисовать портрет Натали акварелью. Но мой рисунок был убожеством в сравнении с оригиналом, и в раздражении я смяла листок. Вздохнув, я опустила голову на стол. С тех пор, как я познакомилась с Натали, я перестала понимать свои чувства. «Ты видела Натали?» – каждое утро спрашивал Колин, и я думала, что мы как фанатики, объединенные общим объектом страсти. Моя привязанность к Натали была столь же безосновательна, как привязанность к ней Колина, которого она открыто ненавидела. Колин мечтал ее увидеть, но, лишенный такой возможности, спрашивал меня: «Как она одета сегодня? Растрепаны ли ее волосы? Сверкают ли ее глаза?»

Позже я начала понимать, почему мы, Колин и я, так ею заворожены. В ней было все, чего не хватало нам – мы были как две маленькие серые льдинки, невидимые в темноте, тогда как Натали беснующееся пламя, разгоняющее мрак. Нам двоим всегда не хватало энергии; она же громыхала, сбегая по лестнице, и движения ее были резкими, рассекающими воздух, подобно ударам меча. Если она смеялась, ее хохот разносился далеко, и это были единственные звуки смеха, которые мы с Колином слышали в этом доме, потому что сами никогда не смеялись. Натали была самой жизнью, жизнью, что пугала меня и Колина, целыми днями лежащего в промозглой комнате в ожидании аморфной смерти.

Голос Натали звучал все так же насмешливо и небрежно, когда она бросала мне пару слов, проносясь мимо, но я видела ее все чаще. Она встречалась мне как бы случайно: в оранжерее, на кухне, на берегу моря, натыкалась на меня в холле, когда я возвращалась к себе после очередного занятия с Колином. Иногда – всегда неожиданно – она вступала со мной в диалог, начиная с фразы, казавшейся обрывком уже долго длящегося разговора. Она никогда не здоровалась и никогда не прощалась.

– Да-да-да! – разгневанно выпалила она, приблизившись ко мне однажды. Я сидела на лавочке на берегу моря, с блокнотом на коленях и приборами для рисования, разложенными справа от меня. – Я грубиянка, согласна, но не идти ли ему в задницу с его суждениями обо мне?

С ее словечками я уже смирилась, так что в этот раз не вздрогнула. Очевидно, Натали опять поругалась с Леонардом, что случалось нередко. Иногда ее крики были слышны даже в моей комнате на втором этаже, тогда как тихий голос Леонарда никогда не покидал пределы кабинета. Причины их ссор оставались неясными, отчего возникало ощущение, что Натали способна прийти и закричать на Леонарда без всякого повода, так же, как без приветствия она начинала разговор.

– Может, я не грубиянка вовсе, а просто одичала? Нет… и в детстве я была не лучше.

Она села рядом со мной. Я украдкой покосилась на нее – щеки еще розовые, неостывшие от гнева.

– Ты рисуешь, Умертвие? – спросила Натали с удивлением.

Прозвище «Умертвие» мне совсем не нравилось, но Натали не обращалась ко мне иначе. Однажды я спросила ее, почему она называет меня так, и она ответила: «Потому что лицо у тебя бледное и невыразительное. Как у мертвецов на фотографиях post-mortem».

– Да.

– Я всегда завидовала людям, у которых есть способности к рисованию.

– Сомневаюсь, что у меня есть способности, – возразила я. – Для меня это никогда не было простым занятием. И мне не хватает фантазии.

Обмакнув кисть в синюю краску, я обозначила море горизонтальной линией. Натали наблюдала, подперев голову ладонью. У меня дрогнула рука, и я аккуратно провела вторую линию, поверх неудавшейся. Натали мешала мне своим присутствием.

Я вздохнула.

– Можешь рассказать мне, почему ты кричишь на мистера Леонарда, Натали?

– Почему? – повторила Натали, заполняя паузу, необходимую, чтобы подумать над ответом. – Потому что если я не буду на него кричать, то сойду с ума. Почти уверена, что сойду. И потому что он злит меня.

– Чем злит, Натали?

Она сморщила нос, как кролик.

– Самим фактом его существования.

– Но он твой кузен, Натали, – я макнула кисточку в стакан с водой.

– Да, а Колин мой родной брат. Мне очень не повезло с родственниками. Но общая кровь не мешает мне их ненавидеть. Из-за них… все это. Леонард изуродовал мою жизнь. Он запер меня здесь!

Я посмотрела на нее, недоумевая, как вообще кто-то сумел запереть ее. Это же как помешать водопаду падать.

– Мистер Леонард непонятный.

Натали стиснула зубы.

– Он говорит, что меня нельзя оставлять без контроля. Что я не смогу жить самостоятельно, не разрушая себя. Что, дай мне волю, я буду попадать из одной плохой истории в другую.

Я подумала, что, возможно, Леонард не настолько заблуждается в этом мнении, как считает Натали. Она смотрела на мой рисунок. Когда она сердилась, ее глаза светлели, приобретая цвет серебра.

– На небе сплошные тучи, а не белые облака, как у тебя. И море беспокойное, черное. А у тебя полный штиль.

Я пожала плечами.

– Я предпочитаю, чтобы на моем рисунке было так.

– Угу. Тихо, мирно, спокойно. Не как на самом деле.

– Ну, может быть, – сказала я, чтобы не спорить.

– Нарисовано неплохо. Но скучно и безжизненно. Даже в чистом листе больше энергии.

Повисло молчание. Я почувствовала, что завершать рисунок у меня нет никакого желания. После слов Натали он предстал мне бессмысленным и неприятным, и я подавила в себе порыв смять лист и бросить, признавая перед Натали свое поражение.

– Твое лицо стало грустным, – равнодушно сообщила Натали.

Забывшись, я положила ладонь на листок, пачкаясь в не успевшей высохнуть краске.

– Когда мой отец уезжал, я сразу начинала ждать его возвращения. Ждала день за днем. Рисовала, чтобы убить время. Рисование затягивает и успокаивает. Отвлекает от тоскливых мыслей.

– И что ты рисовала?

– То, что было в доме, и что я видела из окон. Собак, деревья, греческие вазы. Фрукты на тарелке. Однажды я нарисовала портрет Хаксли, это наш дворецкий. Он старый и ужасно некрасивый, но у него интересное лицо. Еще я пыталась нарисовать по фотографии мою мать, но мне не понравилось, как получилось, и я выбросила этот рисунок.

– Рисовать греческие вазы и яблоки – какая тоска.

– Вокруг меня не было ничего интересного. Когда я старалась придумать что-то, я обнаруживала в своем воображении только пустоту. Иногда спонтанно возникали образы… но сразу забывались, и мне уже не удавалось восстановить их. Хотя… однажды я нарисовала тропический остров, окруженный ночным морем. Как раз в этот момент вернулся мой отец. Он подошел ко мне, заглянул через мое плечо и сказал, что море не бывает таким зеленым, а звезды такими большими и красными. И я подумала: «А ведь действительно нелепо».

– И снова начала рисовать вазы.

– Я понимаю, что мои рисунки плохие, – сказала я, зачем-то начиная оправдываться. – Я их не храню, сразу выбрасываю. Даже мой папа считал их ерундой.

– Сволочь твой отец. И идиот.

– Ты совсем не знаешь его! – порывисто возразила я, поднимаясь с места.

– Да тихо ты, Умертвие, – усмехнулась Натали, надавливая мне на плечо, чтобы я опустилась на лавку. – Того, что ты рассказала, мне хватило, чтобы понять. Пьяница, игрок и безнадежный эгоист, который тратил свою жизнь, не задумываясь о дочери. Ну, разве нет?

– Нет, – мне впервые захотелось, чтобы она ушла.

– В этом вся ты, Умертвие. В отрицании. Тебе не плохо, и твой отец не плохой, и море не штормит, и ты не думаешь о том, о чем ты думаешь. Закрытый разум, ты и саму себя туда не пускаешь. Поэтому твое воображение пусто. Оно не прошло твоей цензуры.

– Папа не хотел, чтобы получилось так, как получилось…

– Конечно, не хотел. Ему повезло, что он успел помереть прежде, чем его финансовые проблемы стали очевидны, – цинично высказалась Натали.

От ее слов я вся сжималась.

– Некоторые люди своим кошкам уделяют больше внимания, чем он уделял тебе. Почему даже сейчас, когда ты уже не можешь отрицать этот факт, ты продолжаешь оправдывать его?

– Хотя бы потому, что он мой отец.

– О, разумеется. Он твой отец, Леонард мой кузен, и мы обязаны любить их. Все должно быть по правилам.

– Я думаю, Натали, что люди кажутся тебе хуже, чем они есть на самом деле.

– Я знаю, Умертвие, что люди в сотни раз хуже, чем ты можешь себе представить.

– Скверные люди бывают, – слабо согласилась я. – Но их очень мало.

– И ты, видимо, считаешь, что все они ходят с табличкой «ОПАСНО» на груди, и ты никогда их не встречала.

Я растерялась.

– А вот я сижу рядом с тобой, в эту минуту, и я та еще сволочь, поверь мне. И таблички у меня нет, потому что я еще и лжива. Где один порок, там и второй.

Я с недоверчивым испугом посмотрела в ее чистые, прозрачные глаза.

– Ты хорошая, Натали. Даже если и грубиянка.

Натали отвела взгляд.

– Я ошиблась, озлобилась и разочаровалась, – пробормотала она и встала. – Я стала по-настоящему плохим человеком. Даже человеческая жизнь для меня уже не имеет значимости.

Натали ушла, а я осталась сидеть, пытаясь не думать обо всем, что она мне сказала, грустно спрашивая себя, почему Натали всегда удается проникнуть в мою душу и встряхнуть ее.

Ночью я опять порывалась идти куда-то. Такое часто случалось со мной в детстве, но потом перестало. Видимо, тревога, которую я подспудно переживала в доме Леонарда, спровоцировала возвращение моего сомнамбулизма.

Происшествие с Уотерстоуном-младшим приучило меня запирать дверь. Прежде, закрывшись, я оставляла ключ в замочной скважине. Теперь же, надеясь, что это убережет меня от ночных хождений за пределы комнаты, я решила убирать ключ подальше, в ящик стола.

Глава 6: Снохождение

– Предпочитаю называть ее моей камерой. Так ближе к сути, – заявила Натали.

Я еще не успела поверить, что Натали действительно позвала меня к себе, в свою комнату на первом этаже, но уже размышляла, не значит ли это, что она не прочь со мной подружиться. Миссис Пибоди упоминала, что Натали дружила с Агнесс. Насколько лучше меня была Агнесс? Она продержалась четыре месяца, но я – уже половину этого срока.

Робко осматриваясь, я прежде всего обратила внимание на страшный беспорядок. Впрочем, его сложно было не заметить. Столько носков, разбросанных по полу, точно у Натали было десять ног; скомканная одежда, свисающая со спинки стула; переполненная пепельница на столе и – что меня шокировало – ряды пустых винных бутылок. Я вспомнила, что миссис Пибоди намекала на этот порок Натали, но никогда не говорила о нем прямо, видимо, по причине его возмутительности и непристойности. В неряшливости Натали, резко контрастирующей с ее яркой красотой, было что-то истерическое. Как крик: «Посмотрите, я в беспорядке!»

– Мой мир, – Натали указала на большую, щетинящуюся булавками карту на стене. – Я тут отметила все места, где хотела бы побывать.

Чтобы утолить жажду приключений Натали, не хватило бы жизни.

– Мне бы и в голову не пришло ехать на такой опасный континент, – сказала я, рассматривая Африку, всю истыканную булавками.

– А где бы ты хотела побывать?

– Не знаю, не думала об этом. Во Франции, может быть. Там Лувр.

– Небось, ходила бы целыми днями по музеям, – фыркнула Натали.

– Разве это не самое интересное?

– Это самое скучное. Картинки, статуэтки. Зачем они нужны? Только пыль собирать. Кому они нужны? Тем, кто даже в окно выглянуть боится.

– А чего интересного в Африке? Пески и змеи, джунгли и тигры.

– Именно. Настоящая жизнь. Я хотела бы обливаться потом и промокать до нитки в ливне. Уставать до полусмерти и стирать ноги в кровь. Бегать, прыгать и карабкаться, пока в легких не станет больно. Я хорошо бы смотрелась с ружьем в руках, как ты думаешь?

– Я… я не знаю.

– Я могла бы убить льва, – хвастливо заявила Натали. – Я бы выстрелила ему прямо между глаз, чтобы повалить с одной пули, – улыбка, возникшая было на ее лице, вдруг погасла. – Если только мне удастся вырваться отсюда.

Я по-прежнему относилась с недоверием к подобным ее заявлениям. Что мешало ей просто сбежать? Это было бы как раз в ее духе. К тому же она как-то обмолвилась, что по наследству ей досталось изрядное количество денег, дожидающихся ее в банке.

– А все из-за этого. Ненавижу его. Хотела бы увидеть, как собаки глодают его кости, – если Натали начинала говорить о Леонарде, то ее было сложно остановить.

Однажды, проходя по коридору, я услышала смех Натали. Он звучал так мелодично и искренне, как я никогда не слышала прежде. Сдавшись безудержному любопытству, я заглянула в комнату и увидела Леонарда и Натали, сидящую на подлокотнике его кресла. Натали наклонилась к Леонарду, прислушиваясь к его словам; рука ее обвивала его плечи. Я была изумлена, но не только – в груди странно кольнуло, как будто взорвалась маленькая льдинка. С тех пор я начала замечать, что даже когда Натали ругает Леонарда самыми грубыми словами, какие только приходят ей в голову, ее взгляд становится туманным, почти мягким.

Я решила указать ей на это противоречие.

– Сегодня ты спустилась к завтраку и даже шутила с кузеном. Почему же ты отзываешься о нем так плохо?

– Я отзываюсь о нем так, как он заслуживает. А что касается утра… временами с Леонардом вполне можно мило поболтать. Но знаешь ли… Калигула, Джек Потрошитель и Жиль де Ре, уверена, тоже могли показаться вполне ничего, если не знать про их делишки. Хотя, кому я рассказываю, – Натали упала на кровать, свесив ноги в грязных ботинках. – Наивной дурочке, которая только то и знает, что земля крутится, а Темза впадает в… куда-то впадает.

Замечание Натали задело меня, но я не подала виду. Море за окном лениво перекатывало волны, блестящие и тяжелые, как масло. Я ждала, что Натали продолжит разговор, но она молчала. Оглянувшись на нее, я увидела на лице Натали отчетливое выражение боли, искривившее ее губы, проложившее морщины на ее гладком лбу.

– Натали, – тихо позвала я, и к ней вернулась ее обычная бесчувственная самоуверенность.

– Впрочем, я тебе завидую, Умертвие. Мне бы хотелось получить твою неосведомленность. Ты так хорошо умеешь игнорировать все, что не умещается в твою упорядоченную систему. Что я не вижу, то мне не опасно. Детская логика, но тебе она, похоже, помогает. Назвала волка собачкой – и надо же, пока что он просто лижет ладошку. Но я бы на твоем месте не обольщалась.

Я поняла, кого она имела в виду под «волком».

– Колин совсем неплох. Конечно, он груб, но ведь его воспитанием практически не занимались, так что не удивительно. Только мне до сих пор не понятно, чем он болен. Я спрашивала у мистера Леонарда, но он ответил «общая ослабленность организма».

– Будь уверена, его диагноз ты не найдешь в медицинских справочниках.

– Его образ жизни неправилен. Больше внимания, больше света, больше подвижности, и Колин станет…

– Кем станет?

– Обычным ребенком, – завершила я.

Натали зашлась в приступе смеха. Прямо-таки давила из себя хохот.

– Что из того, что я сказала, смешно? – не выдержала я.

– Ты рассуждаешь о том, как нарядить демона в пинетки. Разве это не смешно?

– Он не демон. Демонов не существует.

Натали округлила глаза.

– Расскажи мне об этом.

Мы задумались каждая о своем. В бессердечии Натали было что-то почти сверхъестественное. Вне моего понимания.

– Колин постоянно спрашивает о тебе, – тихо произнесла я. – Что-то я сообщаю ему, но у меня такое ощущение, что он знает гораздо больше, чем ему кто-либо мог рассказать.

– Звучит угрожающе, – Натали отвернулась от меня.

– Он всегда на твоей стороне. Он ощущает себя твоим братом. Думаю, он любит тебя. А ты ни разу к нему не заглянула!

– Да что ты понимаешь! – закричала Натали, в одно мгновение спрыгивая с кровати. Ее сильные пальцы обхватили мои предплечья, широко раскрытые глаза со зрачками-пулями посмотрели на меня. Я похолодела. – Эта тварь убила мою мать! Как я должна простить его? Никогда. Никогда! Есть лишь одна причина, по которой я не придушила его собственными руками. И знаешь, какая? Это невозможно. Вот и все. Не ищи во мне милосердия.

Натали оттолкнула меня от себя.

– Убирайся, ты мне наскучила, – бросила она с усталой, издевательской интонацией, напомнившей мне Колина. – Цветы в оранжерее увяли. Они всегда вянут, когда эта тварь не в духе. Он распространяет миазмы.

Изгнанная таким образом, я удалилась в разбитых чувствах. Собственная комната, тесная и мертвенно-голубая, не могла меня утешить, и я сбежала к морю, где рисовала до самых сумерек, когда за мной прибежала встрепанная миссис Пибоди.

– Нельзя находиться здесь в такое время! Разве я не говорила вам?

Не говорила. Однако я смутно припомнила, что слышала нечто подобное от Натали, но не обратила внимания, в тот момент слишком сосредоточенная на других вещах. Миссис Пибоди потянула меня за собой, и я молча подчинилась, не понимая, зачем эта суета. В густеющей темноте мы чуть ли не врезались в Немого, неподвижного и жуткого. Ему миссис Пибоди ничего не сказала.

Мы вошли в дом и направились к свету, на кухню.

– Я протирала пыль в одной из комнат. Как увидела вас, так сердце и обмерло. С чего это вы вздумали сидеть там до ночи?

Каменный пол сверкал. На плите горел огонь, похожий на синий цветок. Чайник над ним закипал. Я села за стол, поставила на него локти и уронила голову на ладони.

– Я не знаю. Не хотелось возвращаться в дом. Что могло угрожать мне на берегу, миссис Пибоди?

– Смотрите, еще сгинете, как мистер Чарльз, – проворчала миссис Пибоди и шумно, еще сердясь, переставила чайник на подставку. – Что было раз, то и дважды случится.

– А что произошло с мистером Чарльзом? – спросила я.

Миссис Пибоди молча ополоснула заварочный чайник кипятком. Бросила в него три полных ложки чая. Только поставив на стол чашки, тарелку печенья и усевшись, она ответила:

– Его похитила морская лошадка.

Даже так. Мне нестерпимо захотелось фыркнуть. Или, как Натали, воскликнуть: «Ха!» Все эти мистические, призванные навести ужас, высказывания, что я слышала в этом доме, пробуждали во мне дух противоречия. Но я только сжала горячую чашку холодными пальцами и с вежливым любопытством произнесла:

– Вот как?

– В ожидании рождения сына у мистера Чарльза была привычка гулять по берегу. Иногда он блуждал до самой полуночи. И вот однажды, в безлунную ночь, чудовище вышло из воды и утащило его с собой в море.

– Откуда вы знаете? – не стерпела я. – Ведь ночь была безлунная, ничего не разглядишь.

– Грэм Джоб искал его с фонарем и увидел кровь на камнях. Утром ее смыло приливом.

«Чудовища, выходящие из воды. Чушь какая», – хмуро подумала я и заткнула себе рот печеньем. О морской лошади я слышала впервые, но речные лошади упоминались в страшных сказках. Сюжеты всегда были схожи: кому-то говорят о чудовище, живущем в реке, и запрещают приближаться к воде с наступлением ночи. Но однажды запрет нарушается, и… неосторожный герой погибает. Все это напоминало сегодняшнюю ситуацию со мной и миссис Пибоди. С одним «но» – никто не умер, потому что монстров не существует. Чего бы там ни случилось с мистером Чарльзом.

– Все-таки, причем здесь морская лошадка? – сказала я (печенье не помогло). – Это… это нелепо. В море богатая фауна. Так не лучше ли подозревать кого-то реально существующего?

Я прикусила язык, но поздно – миссис Пибоди обиделась. Это получалось у нее легко.

– Вы мне не верите? – в ее мягком голоске проступили металлические ноты, заблестели, как спицы среди пряжи. – Да сам Грэм Джоб рассказал мне об этом! Ладно, не верить глупой старухе, но подозревать во лжи Грэма? И много вы знаете рыб, что способны выйти на берег и одолеть взрослого мужчину? Вот Лусия сразу приняла мои слова на веру.

Недовольство миссис Пибоди кололо меня, как электрические разряды, и на секунду я, подобно ее дочери, пожелала переместиться в Австралию – подальше от этой кухни, миссис Пибоди и незабвенной Лусии, которая во всем была меня лучше, больше ела, больше говорила, чаще улыбалась и никогда не демонстрировала недоверия.

Я ретировалась при первой же возможности. Миссис Пибоди попрощалась со мной холодно. Я понимала, что разочаровала ее, и это вызывало у меня чувство вины, но, в конце концов, я приехала в этот дом не для того, чтобы стать ее задушевной собеседницей, способной просиживать часы на кухне, поглощая десятки чашек чая.

У себя в комнате я легла на ледяные простыни и свернулась клубочком, чтобы согреться. Я была усталой, но и слишком взбудораженной, чтобы сразу уснуть. Натали, Колин, Леонард – между именами протянулись линии, объединяя их в треугольник, и поочередно углы его попадали под свет моего внимания, однако, как ни старайся, всю фигуру одновременно я рассмотреть не могла. Что происходит с Натали? Есть в ней какая-то изломанность. Колин порой был так зол на весь мир. Но в его характере уже проступали хорошие черты. В будущем он мог засверкать, как бриллиант, много лет пролежавший на дне реки и наконец очищенный от ила. Леонард… Слова Натали не находили подтверждения («жестокий, лицемерный, безнравственный»), но я начала относиться к нему с настороженностью. Как бы то ни было, из всей троицы он производил самое благоприятное впечатление. Вежливый и отчужденный; человек, одновременно приглядывающий за всеми и витающий где-то далеко. Не старый, не уродливый, не робкий. Ничего не мешает ему общаться с людьми, вести светскую жизнь. Жениться, если ему будет угодно. Так зачем ему этот темный дом, отрезанный от всего мира? Вопросы, вопросы, вопросы…

Под эти мысли я все-таки заснула.

Глубокой ночью я пробудилась от холода. Ледяной сквозняк просачивался под дверь, пробирался ко мне под одеяло, вызывая дрожь. Недоумевающая, я накинула шаль, извлекла из ящика ключ и вышла в коридор, где потоки холодного воздуха раздули подол моей белой ночной рубашки. Сверху, с третьего этажа, доносились тревожащие звуки – бормотание и неспешный глухой ритм, к которому вскоре добавился учащенный стук моего сердца. Обстановка настолько походила на сон, что я не могла быть уверена, что не сплю. Сплю – иначе как объяснить, что против моей воли ноги сами повели меня к лестнице, где леденящие дуновения ощущались сильнее, стекая по ступенькам.

Пол коридора третьего этажа покрывал ковер, мягкий, как мох. Впереди я увидела свет за приоткрытой дверью кабинета Леонарда. Звуки раздавались оттуда. Теперь я различала даже отдельные слова – тягучие и витиеватые, произносимые на незнакомом мне языке. В моей душе нарастало сомнение, но точно рок заставлял меня заглянуть за дверь. Ветер неожиданно стих и сменился душным смрадом – это был очень странный запах, одновременно сладкий и гнилостный.

Приблизившись, я осторожно заглянула в узкую щель и зажала рот ладонью, опасаясь вскрикнуть. В просторной комнате, заставленной красными и черными свечами, я увидела Леонарда, Уотерстоунов и Марию. Все были совершенно голыми. Тело Леонарда, везде, где прежде его закрывала одежда, синей вязью покрывали татуировки, так что я даже не сразу поняла, что он обнажен. Старый Уотерстоун что-то жег в круглой чаше – от нее и исходила эта вонь, которая в комнате была так сильна, что я не знаю, как им удавалось дышать. Младший Уотерстоун (глаза его были плотно закрыты) бил маленьким молоточком с круглым набалдашником в нечто вроде гонга, но издающее глухой, низкий звук. Я видела лишь босую ногу лежащей на столе Марии, ее руку, сжимающую край стола. Затем Леонард, заслоняющий ее, отступил, открыв мне полную картину, и в следующую секунду я бросилась бежать.

Я скатилась по лестнице, слишком испуганная, чтобы опасаться сломать себе шею. Достигнув второго этажа, я поняла, что за мной гонятся – не услышала, но почувствовала всей кожей, как приближается ко мне нечто неотвратимое, как смерть. С грохотом захлопнула я дверь моей комнаты, горячечными руками попыталась повернуть ключ, но дверь распахнулась, едва не сбив меня с ног, и нечеловечески сильные пальцы стиснули мои плечи. Я закричала, но схвативший меня прорычал: «Не орать», и, хотя мой рот остался открытым, крик внезапно оборвался.

– Я… не… мне… – заблеяла я, с ужасом глядя в яростные, как будто бы даже светящиеся в темноте глаза Леонарда. Да, это был Леонард, но его внешность преобразилась, ничего не осталось от флегматичного аристократа. Его тело как будто бы стало шире, волосы – темнее, даже черты лица погрубели.

– Ты! – взревел он, отрывая меня от земли и встряхивая, как будто я весила не больше котенка. – Шпионка, дрянь.

Он швырнул меня через всю комнату. На миг я обрадовалась, что упала на кровать, а не расшиблась об пол, затем на меня снова нахлынул ужас, и я поползла на спине к стенке, всматриваясь в Леонарда. Лампу я обронила где-то в коридоре, но вся темнота из комнаты как будто стянулась к Леонарду, окружая его, и там, где он стоял, я видела черное пятно с парой блестящих точек глаз. Взгляд его жег меня, а снизу – сквозь металлические пружины, вату и ткань, обжигал дневник, лежащий под матрасом. «Если Леонард узнает о нем, он… он меня убьет», – подумала я, и сердце мое заледенело. Леонард приблизился. Я лежала ни жива, ни мертва, только дернулась, когда он наклонился ко мне.

– Ты не поверишь во все это утром, – произнес Леонард спокойно и положил холодные пальцы мне на лицо. Рука его была тяжела, как камень. – Это был сон. Сон.

Я почувствовала, как боль вливается в мою голову, растворяя все мысли…

Я снова слышала ритмичные удары, и в такт им боль колыхалась в моей голове.

– Анна! – позвал меня знакомый голос. – Да ответьте же, а то я пугаюсь!

До меня наконец дошло, что колотят в дверь. С трудом поднявшись (все тело болело), я доковыляла до двери и повернула ключ, торчащий из замочной скважины.

Миссис Пибоди вкатилась в комнату, похожая на большой клубок шерсти.

– Полдень! А вы все спите! – она умудрялась говорить одновременно удивленно, осуждающе и сочувственно. – Что это с вами? Колин ужасно раскричался. Требует вас немедленно. Прямо вот вынь и положь! – миссис Пибоди уперлась руками в бока.

– Ох… не знаю, что со мной, – пошатнувшись, я села на край кровати и обхватила ладонями тяжелую голову. Что за кошмар мне приснился…

– Вы заболели? – встревоженное лицо миссис Пибоди, круглое, как луна, нависло надо мной.

– Я не знаю. Кажется. Мне плохо.

– Как скверно. Но Колин…

– Хорошо, хорошо, – с внезапным раздражением я отмахнулась от нее. – Я схожу к нему.

Миссис Пибоди поджала губы, давая мне понять, что мой тон ей не нравится (вот Лусия наверняка никогда не разговаривала с ней грубо). Хмурым облачком экономка выплыла в коридор.

Ну и ладно. Я оделась, застегнув платье дрожащими непослушными пальцами. Быстро умылась. Холодная вода меня взбодрила, внушив уверенность, что сегодня я смогу найти силы выползти наружу.

Впрочем, Колин встретил меня так, что сразу захотелось вернуться в постель и спрятаться под одеяло.

– Где ты пропадаешь? – он яростно забарабанил прозрачными пальцами по прикроватному столику.

– Я заболела.

– Меня это не волнует. Ты обязана быть – и ты будешь, иначе я вышвырну тебя прочь, как паршивую собаку.

Я молча посмотрела ему в глаза. Видимо, у Колина все же где-то имелась совесть, поэтому он не выдержал и отвернулся.

– Ты что, соскучился? – спросила я, обращаясь к тому взъерошенному ребенку, которого он спрятал за оскорбленным деспотом. Для того чтобы рассердиться или обидеться, я слишком плохо себя чувствовала.

– Вот еще, – ответил Колин неживым голосом. – Вчера я весь день лежал здесь один. Ты думаешь, это весело? Когда я ругаюсь с Леонардом, он говорит тебе не приходить. Так он меня наказывает.

– Ты мог почитать, если тебе было скучно, – заметила я, устало опускаясь на стул. – У тебя много интересных книг.

– Да что мне эти книги! – злобно взвизгнул Колин. – Я уже ненавижу книги. Но больше всего я ненавижу Леонарда!

«Все ненавидят Леонарда, – подумала я. – И все любят Натали. Забавно».

– За что? Он о тебе заботится, пусть и согласно своим представлениям о заботе, – в искренности своих слов я не была уверена, зато была убеждена, что нагнетать обстановку не следует.

Откинувшись на подушки, Колин закрыл глаза.

– Ему плевать на меня.

– Это не так. Ты сам знаешь.

– А ты не знаешь ничего. Он не хочет, чтобы я был здоров и счастлив. Он хочет, чтобы я оставался больным и послушным, привыкшим во всем зависеть от него.

Я молчала. Слова Колина звучали неразумно, но именно сегодня я была не в том настроении, чтобы защищать Леонарда. Сон еще довлел надо мной, накрывал меня, как черная занавесь.

– Если бы я не был ему нужен, он бы убил меня, – свистяще прошипел Колин.

Серьезное обвинение. Слишком серьезное, чтобы быть правдой. Мне почему-то представились белые манжеты Леонарда и его длинные, хрупкие пальцы. Мне хотелось бы прервать поток откровений, но Колин продолжал со всевозрастающей горечью:

– А как он разговаривает со мной. Стоит возле самой двери, как можно дальше от меня. Никогда не прикасается ко мне, будто моя кожа ядовита.

Я молчала. Что я могла сказать на это? Любые слова утешения прозвучали бы слащаво и лживо.

– Я ему противен, как и всем. Все были бы рады оставить меня в моей комнате и забыть навсегда. Все ненавидят меня.

Он закрыл лицо краем одеяла, но по голосу я поняла, что Колин плачет.

– Колин, – тихо позвала я.

Он плакал совершенно беззвучно – какой контраст с его обычными воплями, сотрясающими весь дом. Но одна тихая слезинка стоила потоков, проливаемых ранее, и мое сердце сжалось в болезненной судороге. Едва ли Колин мог представить, какую жалость способен вызывать. Он, с его господскими замашками, живущий в надменной уверенности, что однажды весь мир покорно устремится за его прихотями. С его невыносимым эгоизмом. Все его черты, отталкивающие и вызывающие страх, были камнями в стенах крепости его одиночества, где он был заточен с самого его рождения. Он жил, сдавленный между своей отвратностью и своей неутихающей потребностью в симпатии, но, осведомленный о первом, не догадывался о втором.

Я попыталась представить его повзрослевшим, лет двадцати трех: странный, угрюмый, замкнутый, истощенный молодой человек, вечно в компании своей нелюдимости. Если только его здоровье позволит ему дожить до такого возраста.

– Я тебя не ненавижу, – сказала я и, потянувшись к нему, обняла. Удивительно, каким Колин был маленьким: хрупкий скелетик, обтянутый прохладной бледной кожей. Так откуда же это чувство, будто я обнимаю тигра, равно способного мурлыкнуть или сорвать с меня лицо одним укусом? Усилием воли я заставила свою тревогу умолкнуть, ведь это так глупо – бояться невесть чего.

Тихий скрип двери заставил меня отпрянуть от Колина. Леонард вошел беззвучной поступью, следом за ним простучал когтями Бист, а Колин все смотрел на меня удивленными расширенными глазами.

– Вы здесь, – констатировал Леонард. – Здравствуйте.

Он был самый обычный. Совсем не походил на ужасного человека из моего сна. Я беззвучно выдохнула. Все в порядке. И нет у него никаких татуировок по всему телу.

– Здравствуйте.

– Я слышал, вы приболели?

– Да, немного, – я заставила себя посмотреть прямо в глаза Леонарду. – Мигрень. Но сейчас мне гораздо лучше.

– Рад слышать. Мне нужно кое-что обсудить с вами. Пожалуйста, поднимитесь в мой кабинет сразу, как закончите здесь, – на еще мокрое лицо Колина Леонард даже не взглянул.

– Хорошо.

– Колин, свет тебе не мешает? – спросил Леонард. – Сдвинуть шторы?

– Пусть будут как есть, – ответил Колин замороженным голосом.

Бесстрастно кивнув, Леонард вышел, оставив меня напуганной. О чем он собирается со мной поговорить?

– Когда придешь к нему, не отпирайся, если он начнет задавать вопросы, – посоветовал Колин шепотом. – Но сама ему ничего не рассказывай. И не бойся – я не позволю ему избавиться от тебя. Помоги мне сесть.

Я помогла ему приподняться. Расположившись удобнее, Колин вперился в пространство перед собой рассеянным, но холодным и ясным взглядом.

– В случае, если он решит меня ослушаться, я избавлюсь от него самого, – эти слова Колин произнес громко, как будто Леонард все еще стоял за дверью. – Советую ему запомнить это раз и навсегда.

Сила едва проступила в Колине, как сразу исчезла. Он утомленно опустил затылок на подушки.

– Почитай мне немного про пиратов и можешь идти. Но с завтрашнего дня ты будешь оставаться со мной на два часа дольше. Мне нужен компаньон.

«Просто друг», – подумала я, уходя. Как сказала бы Натали, «называй уже вещи своими именами, трусливый хвост».

В коридоре третьего этажа я потратила несколько минут, собираясь с духом – как и во сне, все двери были закрыты, и только одна, приоткрытая, звала меня светом. Та самая. Я вспомнила слова Колина и, как ни странно, они приободрили меня. Широкими шагами я приблизилась к кабинету Леонарда, коротко стукнув в дверь, вошла, и на меня нахлынуло облегчение: ничего общего. Заставленный высокими, до потолка, стеллажами с книгами, кабинет Леонарда был много меньше помещения, увиденного мною в кошмаре. Вместо чадящих свечей его освещали лампы с голубыми абажурами, распространяющие чистый, холодный свет. Сам Леонард сидел за широким столом, заставленным стопками книг. Некоторые из этих книг были мне знакомы – я сама же принесла их Колину.

– Садитесь, – предложил он.

Я села, догадываясь, что хвалить меня не собираются. Но Леонард начал мягко:

– Вчера я увидел в комнате Колина несколько книг, содержание которых показалось мне неподобающим. Например, вот эти, – он протянул мне книги.

«Интересно, чем Леонарду не угодил Том Сойер? – растерялась я. – А Оливер Твист?»

– Кроме того, я обнаружил, что у него сформировались некоторые сомнительные и потенциально вредные идеи, которые не могли возникнуть иначе, как под вашим влиянием, – вздохнув, Леонард положил на стол руки, ладонями вверх. – Я уже говорил вам, что Колин очень болен.

«Менее, чем вы думаете», – вдруг услышала я в своей голове ехидный голос Натали.

– Когда он родился, то был так слаб, что никто не верил, что его удастся сохранить. Но мы берегли его, как самую хрупкую драгоценность, и он выжил. Сейчас может сложиться впечатление, что жизнь Колина вне опасности. Но не стоит заблуждаться. Он все еще очень хрупок. И, как необычный ребенок, нуждается в необычном к нему отношении.

«Конечно-конечно, – продолжила Натали озвучивать мои мысли, – он необычный ребенок. Но все, что ему требуется – это самые обычные вещи. Такие простые, что вы, Леонард, о них и не подумали!»

– Он никогда не станет таким, как другие дети. Он никогда не будет вести нормальную жизнь. Пытаясь приободрить его, вы только делаете ему хуже, внушая ложные надежды. Он даже… – Леонард наморщил лоб, – …заявил, что однажды сможет снова ходить. Никогда, слышите, никогда прежде я не слышал от него подобной чуши.

Я втянула воздух.

– Но если его ноги не повреждены…

– Оставьте эти доводы. Они сгодятся только для наивных книжонок вроде этой, – Леонард постучал пальцем по обложке «Заповедного сада». – Как могли вы предложить ему такое чтение?

– Это добрая, оптимистичная книга, и я подумала…

– Избыток как физической, так и умственной нагрузки усугубляет его болезнь! – прервал меня Леонард.

Мне хотелось начать кричать. Слова жгли язык. Утомление! Все в своей жизни испытывают утомление, и это нормально. Колин не умрет, если научится держаться на собственных ногах. Я же не заставляю его пересечь Сахару! А что касается книг…

– Он плохо спит после чтения, еще бы, так измотав себя днем! – возразил Леонард прямиком моим мыслям.

Я заерзала на стуле и крепко сцепила пальцы – меня так и тянуло стукнуть кулаком по столу. Надо же, от чтения Колин рассыпается прямо на глазах. А раньше, по словам миссис Пибоди, он у вас со скуки орал, будто раненый вепрь. Считаете, это его не утомляло, Леонард?

– Игнорирование вызванных его нездоровьем ограничений непрофессионально и совершенно недопустимо, – Леонард вонзился в меня колким взглядом, и я, хотя была с ним не согласна, малодушно кивнула.

«Просто выскажи ему все, – посоветовал голос Натали (ему хорошо было советовать, ему ничего не угрожало, ни потеря крыши над головой, ни нищета, ни голод). – Он рассуждает как глупец. Или как плохой человек».

– С этого дня все списки заказов, которые вы составляете для Немого, будут проходить через мой контроль, – объявил Леонард, – Все, что я сочту неподобающим, будет вычеркнуто. Да, это жесткая мера, но, ради Колина, я должен ее принять. Часть книг из тех, что вы успели приобрести, я изымаю. Они уже причинили достаточно неприятностей. На первый раз я прощаю вам вашу безответственность. Но если после нашего разговора вы не сделаете правильные выводы, я буду вынужден с вами распрощаться.

Опустив голову, я встала. «Несправедливо, несправедливо», – крутилось у меня в голове. Я так бы и удалилась, покорная и подавленная, но вопрос вырвался сам собой:

– Можно обратиться к вам с просьбой?

– Какой? – Леонард поднял бровь.

– Колину так одиноко в его комнате… и я подумала… может, его жизнь скрасит какое-нибудь животное?

– От животных одна грязь, – как и его слова, лицо Леонарда выражало неодобрение, но я торопливо продолжила:

– Хотя бы птичку, крошечную птичку. Канарейку, например. Она не будет мешать. Если Колину она не понравится, я заберу ее к себе.

Леонард хмурился.

– Пожалуйста, – сказала я. – Какой вред может быть от маленькой канарейки?

Леонард колебался, считал черные камни и белые. Я ждала его решения, задыхаясь от волнения. Надо же, я обнаружила, что действительно переживаю за Колина. Прежде я заставляла себя симпатизировать ему. Но сегодня, когда он плакал, открытый и беззащитный, я впервые ощутила к нему тепло. Я даже подумала, что когда-нибудь смогу полюбить его.

– Ладно, – решил Леонард. – От одной канарейки вреда, скорее всего, действительно не будет.

– Спасибо, спасибо, спасибо! – выпалила я, удивив своей внезапной эмоциональностью Леонарда (и себя саму), и вылетела из кабинета.

Я добежала до оранжереи, слегка запыхавшись. Натали я не нашла, но разруха в оранжерее заставила меня позабыть о ней на время. Растения выглядели так, как будто их не поливали как минимум неделю. Цветы с крупными желтыми лепестками (я не знала их названия) казались безнадежно увядшими. Фиалки грустно опустили поблекшие фиолетовые чашечки.

– Что здесь случилось? – произнесла я вслух, и услышала застарелый, надрывный кашель Грэма Джоба.

Грэм Джоб стоял на лестнице, занавешенный побегами вьющегося растения.

– Здравствуйте, – сказала я, но он не ответил, яростно щелкая ножницами. Побуревшие безжизненные листья сыпались на пол.

– Все в тлен обращает, что за дьявольское существо, – проворчал ГрэмДжоб, спускаясь с лестницы.

О ком это он? О Колине?

– Почему они увядают? – спросила я.

Грэм Джоб, сощурившись, посмотрел на меня. Глаза у него были маленькие, темные и внимательные, как у птицы.

– Цветы все чувствуют. Как овце тошно жить рядом с волком, так и им.

Грэм Джоб сложил инструменты в большой карман его холщового фартука и прошел мимо.

– Подождите! – решилась я. – У меня есть еще один вопрос. Что вы думаете о мистере Леонарде?

Грэм Джоб замер. Когда он повернулся, я увидела кривоватую усмешку на его морщинистых губах.

– Был тут один любитель задавать вопросы.

– И куда он делся?

– Да никуда не делся. Ты его знаешь.

Я смотрела на Грэма Джоба, не понимая.

– Немой, – уточнил Грэм Джоб.

– Так он умел говорить?

– А что ему мешало? – не погасив сардонической ухмылки, осведомился Грэм Джоб и оставил меня в одиночестве.

Мое горло сжал спазм. От слез меня удерживали только остатки здравомыслия. «Не происходит ничего, о чем стоит беспокоиться» – попыталась утешить себя я. Если мне становится страшно с наступлением ночи или даже среди белого дня, так в том виноваты только эти люди, что все время намекают на что-то, никогда ничего не проясняя. Они сговорились пугать меня? Может быть, это какая-то шутка? «Давайте проверим, как быстро она запаникует». От Натали такого еще можно ожидать, но от миссис Пибоди… Мне вспомнились бесцветные глаза Немого, его серое пустое лицо, и тот иррациональный страх, что я испытывала каждый раз, как вынуждена была к нему обратиться…

– Бу, – услышала я за своей спиной и подскочила, как кролик. Натали захохотала, разворачивая меня к себе.

– Нервы сдают, Умертвие? – весело начала она, но, увидев мое лицо, перестала смеяться. – Что-то случилось?

– Да нет, – ответила я, зачарованно глядя в ее серебристо-серые глаза.

– Здесь можно говорить, – напомнила Натали, переходя на шепот.

Я скрестила на груди руки.

– Мне приснился кошмар, – я быстро пересказала увиденное Натали. – Все было настолько реалистично, что я не могла понять, сон это или явь. Мои сомнения развеялись, только когда утром я увидела мою лампу на столе, а ключ в двери. И кабинет Леонарда выглядел совсем не так, как во сне… Да и вообще, все это глупости.

Натали приподняла бровь.

– Говоришь, Мария лежала на столе?

– Да. И… сначала мне показалось, что у нее рана на животе. Потом я поняла, что по ее коже размазаны кровь и внутренности какого-то животного. Это все походило на языческий ритуал, и… я не знаю, – я положила на лоб ладонь. – Голова болит.

– Любопытные сны тебе снятся, – съехидничала Натали. – Или не сны. Не мешает лишний раз проверить, – и, шокировав меня, начала расстегивать пуговицы на моем платье.

Я шарахнулась.

– Что ты делаешь?

– Если он хватал тебя за плечи, должны остаться синяки.

Я вцепилась в платье, пытаясь удержать расходящиеся половины лифа.

– Ты что, разденешь меня? Здесь?

– Да ладно, – протянула Натали, игнорируя мое сопротивление. – Не сомневаюсь, что на тебе есть белье. Ты же такая зануда. Уверена, ты даже саму себя никогда голой не видела.

Я предприняла очередную попытку помешать ей, но руки у Натали были точно железные.

– Не дергайся, а то пуговицы полетят, – предупредила она. – Что за зажатая девица. Вот Агнесс, та в момент выпрыгивала из одежки.

После этого заявления я впала в ступор, чем Натали воспользовалась, чтобы завершить свое скверное дело.

– Синяки! – торжествующе воскликнула она, оголив мои плечи.

– Где? – я завертела головой, но никаких синяков не увидела.

– Вот, – Натали ткнула пальцем в овальные бледно-желтые отметины.

– Если это и синяки, то давние. Вчерашние не смогли бы разойтись так быстро.

– Да где ты могла их поставить?

– Мало ли, где, – я суетливо застегивала платье. Под ним на мне был корсаж, но стоять в таком виде перед Натали все равно было очень стыдно. Я стала красная, как помидор.

– Что значит «выпрыгивала из одежки»? – помолчав, спросила я, хотя мой здравый смысл протестовал в голос.

Натали запрокинула голову и рассмеялась, открывая белые ровные зубы.

– Не люблю объяснений. Давай я лучше покажу.

– Нет, – сдавленно пробормотала я и обратилась в бегство.

По пути меня стукнуло. Пробудившись сегодня, я обнаружила ключ в двери… но разве перед отходом ко сну я не оставила его в ящике?

Глава 7: На свету

– Что это? – осведомился Колин с деланным безразличием.

Я стянула с клетки покрывало. Дремавшая на жердочке канарейка встрепенулась. Яркая и изящная, она походила на фарфоровую статуэтку. С минуту Колин молча смотрел на птицу, а я с замершим сердцем смотрела на него. Наконец, Колин высказался:

– Мне не нужна птица, – и отвернулся.

Я растерялась.

– Она тебе не нравится?

– Почему она должна мне нравиться?

– Она красивая. За ней интересно наблюдать. Она забавно чирикает. Я поставлю ее на стол, сюда, рядом с тобой. Ты сможешь заботиться о ней, кормить.

– Да, я понимаю. Но зачем мне это? – Колин был сама рациональность. Когда он обрастал льдом, как сейчас, я не знала, что делать.

– Ты же говорил, тебе бывает одиноко, когда я ухожу. Теперь ты не останешься один.

– Я одинок, потому что в этом мире нет равного мне собеседника. И потому развеять мое одиночество не способны ни ты, ни тем более какая-то птица.

Я сжала губы. По опыту я знала, что, если Колин ударяется в манию величия, попытки образумить его бесполезны. Иногда мне казалось, что он изображает из себя невесть кого вовсе не из желания разозлить, а потому что действительно считает – он такой и есть. Самый могущественный человек, которому однажды подчинится всё и вся. Например, когда я указывала на допущенную им орфографическую ошибку, он мог ответить: «Мне все равно, как оно пишется. Я сам стану правилом. Все будут писать это слово так, как пишу я». Поначалу подобные заявления оглушали. Потом я привыкла.

– Если канарейка тебе не нравится, после занятия я отнесу ее к себе.

Такого Колин явно не ожидал, но из принципа согласился:

– Унеси.

– Сегодня с утра был мороз, – сказала я, отходя от скользкой темы. – Я вышла прогуляться. Воздух был свежий-свежий. Лужи замерзли, и лед хрустел под ногами, как леденцы. А деревья – на них уже совсем не осталось листьев – стояли совсем белые от инея. Это было красиво. Как будто я уже и не здесь, а перенеслась куда-то… в волшебный мир.

– Почему ты постоянно рассказываешь мне – сегодня дождь, сегодня солнце, сегодня море такое, сегодня – другое? – Колин наморщил лоб.

Всем-то он недоволен в это утро.

– Если тебе неинтересно, я умолкаю. Начнем занятия.

Хотя нрав его не улучшился, в учебе Колин продвигался семимильными шагами. Он был умный мальчик, и большинство предметов давались ему легко, стоило только взяться. В математике, начав позже, он уже опережал детей его возраста. Правописание значительно улучшилось, а в чтении он достиг нужных точности и темпа. Я давала ему заучивать стихотворения, выбирая те, что придутся ему по душе, и он продемонстрировал неплохую память. Единственное, в чем он потерпел крах, так это в рисовании. На мертвых собаках его фантазия иссякала. «Как же я нарисую что-то, если я ничего не видел?» – воскликнул он как-то в сердцах и швырнул коробку с карандашами так, что потом я долго собирала их, ползая по полу.

Мы порешали задачи. Почитали книгу, отрабатывая выразительность чтения (с книгами у нас после ревизии Леонарда была беда, но я притащила с чердака еще несколько и прятала их у себя в комнате, принося только на уроки). Потом я рассказала Колину, как растения перерабатывают солнечную энергию, используя ее для роста.

– Животные тоже не могут расти без света? – спросил Колин.

– Перестает вырабатываться определенный витамин, что плохо сказывается на их самочувствии и развитии. Хотя живут же на глубоководье рыбы. Наверное, для некоторых живых существ свет не так уж важен.

– Ты показывала мне в книге таких рыб. Они похожи на чудовищ. Может быть, я как они, и в свете не нуждаюсь?

– Нет, – улыбнулась я. – Ты человек. В темноте люди плохо растут.

– Может, поэтому я такой маленький, – пробормотал Колин с сомнением. – Птицам тоже необходим свет? – он посмотрел на клетку с канарейкой. Во время занятия я замечала взгляды, который он украдкой бросал в ее сторону.

– Необходим, – подтвердила я.

– Тогда она тем более не сможет остаться здесь.

– Сможет, если ты немного приоткроешь занавески, – я взяла клетку за кольцо сверху. – В моей комнате достаточно светло. Так я забираю ее?

На лице Колина отразилась борьба противоречий – он решал, что важнее – возможность повредничать или обладание канарейкой. В итоге он выбрал второе.

– Нет, пусть побудет здесь. И… раздвинь шторы.

– Как ты назовешь ее?

– Разве ей нужно имя?

– Разумеется.

– Я подумаю.

– Колин… в последнее время ты часто бываешь раздражен. Что-то не так? – спросила я, уже стоя в дверях.

– Нет. Только… когда поднимаешь, например, ногу, а потом она болит, это нормально?

– Это боль в мышцах, Колин. Она естественна и со временем пройдет. Когда она возникает, это означает, что мышцы хорошо поработали.

– Если бы, – проворчал Колин и величественным жестом отпустил меня.

– Колин постоянно размышляет о чем-то, – сказала я Натали, когда мы гуляли вдвоем по берегу моря. – Но мне не говорит. Он очень скрытный.

– Хватит уже, – перебила Натали. – Ты все время о нем болтаешь, или, что еще хуже, начинаешь нудеть, что я должна пойти к нему подластиться. Вся в мыслях о маленьком чудовище. А, между прочим, начался светлый период, и следует им наслаждаться, пока он не закончился.

– Какой светлый период?

– Леонард уехал. Свобода!

– Вот как, – я призналась себе, что новость меня обрадовала. – И надолго?

– Вернется не раньше декабря, то есть не раньше, чем через две недели! – Натали широко улыбнулась.

Никогда я не видела ее такой радостной. Но мне все еще было сложно отвлечь свои мысли от Колина. С того дня, как я обняла его, мы незаметно сблизились. Я перестала беспокоиться о том, что потеряю работу. Больше меня заботило, чтобы Колин относился ко мне хорошо.

– Я так и не выяснила, чем болен Колин. Иногда он говорит про какие-то боли, но каждый раз они возникают в разных частях тела. Подозреваю, что он фантазирует.

– Забудь об этом! – закричала Натали. – Ты эдак совсем рехнешься.

– Иногда мне так хочется, чтобы я была кем-то мудрым и опытным… Тогда я знала бы, что делать. Не была бы в такой растерянности, как сейчас.

– А мне хочется быть птицей, чтобы летать и гадить Леонарду на голову, – рассмеялась Натали. – Но наши мечты бессмысленны. Мы те, кто мы есть. Так что давай сосредоточимся на том, что вокруг нас, раз уж нам наконец-то достался не слишком поганый день!

– То, что я делаю, разве не есть «сосредоточение на том, что вокруг меня»? – спросила я, но Натали, не слушая, хлопнула меня по плечу.

– Догоняй!

И помчалась вдоль берега.

– Подожди, я не могу так быстро! – пропищала я, устремляясь за ней.

Натали, отдаляясь, уменьшалась в размерах. Я задыхалась в тяжелом пальто и скользила по камням, рискуя упасть в воду. Натали остановилась. Будучи слегка близорукой, я не сразу смогла рассмотреть, что она делает. Темные оболочки падали к ногам Натали, пока она не осталась молочно-белой. Я перешла на шаг, спотыкаясь о собственные ноги.

– Натали! – прокричала я, но она уже сиганула в темную воду. У меня мигом открылось второе дыхание, и в секунду я оказалась возле ее одежды, беспорядочно разбросанной по берегу.

– Что ты делаешь! – завопила я. – Возвращайся назад!

Натали оглянулась. Ее улыбка сверкнула среди черной раскачивающейся воды, как жемчужина. Затем Натали исчезла из виду. Я бросилась к воде, и мои ботинки мгновенно промокли насквозь. Я не умела плавать и не могла вытащить Натали. Она была так далеко…

Я села на берегу и заплакала.

– Дура, чего ты ревешь?! – закричала вдруг Натали прямо мне в ухо.

Не веря, что она вернулась ко мне, я взглянула на нее снизу вверх. Натали была совсем голая, ее волосы повисли сосульками, ресницы слиплись. Вода, капающая с нее, летела косо, потому что дул пронизывающий ветер, но Натали сияла, как будто ее грело горячее июльское солнце, а не стоял ноябрь месяц. У нее даже губы не посинели.

– Ты могла утонуть! – всхлипнула я.

– Я не могу утонуть.

– Вода такая холодная…

– Да я привычная. Могла бы плыть, разбивая лед, если б пришлось, – Натали неспешно натягивала на себя одежду.

– Ты простудишься!

– Никогда не простужалась. Даже в детстве.

– Идем быстрее в дом!

– Умертвие, ты всполошилась зря, – убеждала меня Натали.

В ботинках у меня хлюпала вода, а зуб не попадал на зуб, как будто это я прыгнула в море.

Ночью я ворочалась в своей постели, снова и снова представляя себе стройное, блестящее от воды тело Натали. Ее поступок вызвал мое неодобрение… и зависть. Как это – быть настолько бесстыдной, чтобы раздеться на морском берегу? Как это – быть такой смелой, чтобы прыгнуть в холодные волны и заплыть так далеко? Как это – говорить, что хочешь, не заботясь о приличиях и не боясь уязвить кого-то? Я хотела быть ей. Я хотела быть с ней.

Устав призывать сон, я зажгла лампу и уселась за стол. Решила нарисовать портрет Натали – запечатлеть ее такой, какой она вышла из моря, точно рожденная в его пучине. Меня охватила скованность от мысли изобразить Натали обнаженной, но я напомнила себе, что художники эпохи Возрождения грешили тем же со своими натурщицами. Нарисовав берег, несколькими штрихами я обозначила волны. Набросала овал лица Натали. Но когда пришла пора очертить плавные, гибкие линии ее тела, моя рука до того ослабла, что мне не хватило сил надавить на карандаш достаточно, чтобы он оставил след на бумаге. «Почему я боюсь?» – спросила я себя, зажмуривая глаза. И что это за странное чувство, что росло с каждым днем, наполняя меня, так что ему уже стало во мне тесно?

Незадолго перед рассветом, уже не надеясь заснуть, я спустилась в кухню чтобы согреть себе стакан молока. На полу, в центре квадратика блестящей каменной плитки, сидела маленькая черно-белая кошка. Я позвала ее, но кошка грациозно скользнула мимо, исчезая в темном коридоре. Пока я пила свое молоко, мне пришла в голову мысль, что, если бы Леонард находился в доме, ночью я бы не решилась даже кончик носа из своей комнаты высунуть. Ни за что на свете.

Утром, когда я пришла к Колину (чуть пораньше, не дождавшись обычного времени), он лежал с широко раскрытыми глазами. Занавески были отодвинуты, открывая окно полностью, и, хорошо освещенная, комната смотрелась совсем иначе.

– Она кричит, – сказал Колин, кивнув в сторону канарейки.

– Поет, – поправила я.

– Зачем она это делает?

– Радуется новому дню.

– Считаешь, ей нравится у меня?

– Да. Видишь, как весело она прыгает по клетке.

– Она умеет раскачиваться на своих качелях, – сообщил мне Колин так потрясенно, будто звезды нападали за ночь на подоконник его комнаты. – Она добралась до них, цепляясь лапами за прутья клетки.

– Если мы выпустим ее в комнату, ты посмотришь, как она летает, – я села, положив на колени принесенные с собой книги. – Ты уже завтракал?

– Нет. Пибоди должна вскоре принести.

– Я спущусь сама. Я тоже еще не ела, так что позавтракаем вместе.

Миссис Пибоди ворчала, складывая еду на поднос.

– Попробуйте накормить этого ребенка, он же ничего не ест. Вот увидите, принесете все обратно.

– Что это? – спросила я, глядя на тарелку, полную варева неопределенного цвета.

– Овощное рагу.

– Есть что-нибудь другое?

– Но овощное рагу полезно.

– Но вы же сами сказали, он не станет его есть.

– Но оно полезно.

Мысленно вздохнув, я повторила снова:

– Если он все равно это не ест, какая разница, насколько оно полезно? Положите ему то же, что и мне.

Миссис Пибоди, недовольно бормоча себе под нос, собрала Колину другой завтрак. Уже привыкнув к ее частому ворчанию, я перестала обращать на него внимание, так же как Натали и Колин.

– Донесете?

– Донесу.

Совсем другое дело: булочки, золотистые снаружи, яично-желтые на разрезе, с тающими на них кусочками масла. Аппетитный запах выпечки заставил мой желудок нетерпеливо заурчать. Вряд ли Колин сможет оказаться от этой еды.

Когда я вошла, Колин трогал прутья клетки. Рукав его пижамы сполз, открывая запястье, такое хрупкое, что смотреть больно. Я повинила себя за то, что давно уже должна была проследить за его питанием. Ладно, еще не поздно все исправить. Намазав булочки джемом, я начала разливать кофе по чашкам. Затем принесла маленький столик для завтраков в постели, расположила его на одеяле перед Колином, поставила на столик поднос с едой.

– Сегодня ты съешь все и никаких возражений.

Колин потянул носом.

– Кофе? Мне нельзя. Я от него становлюсь совсем чокнутым.

– Ты не чокнутый. И кофе – иногда – тебе можно.

– Я придумал ей имя, – сообщил Колин с набитым ртом. – Жюстина.

– Красиво. Знаешь, если ты будешь сам подсыпать ей корм, она будет считать тебя хозяином, своим главным человеком.

– Значит, отныне ее кормлю только я. Потому что я и есть ее хозяин.

– Конечно. Ночью, между прочим, пошел снег. Но он уже начал таять.

– Я никогда не видел снега.

– Увидишь, – уверила его я, и Колин, к моему удивлению, согласился.

– Увижу, – он перевел взгляд на Жюстину, которая решила присоединиться к завтраку и клевала свои семечки. – Не выпускай ее пока из клетки. Я боюсь, что она улетит.

– Далеко не улетит. Не пролезет же она под дверью.

Колин неуверенно дернул плечом.

– А вдруг.

– Я нарисовала кое-что для тебя, – я передала Колину рисунок. На нем было изображено лицо Натали, окруженное развевающимися прядями волос. – Не очень хорошо получилось, но как смогла. В жизни она красивее.

Колин рассматривал рисунок задумчиво и долго.

– Ты тоже ее любишь, – заключил он.

Моя рука дрогнула, расплескав из чашки немного кофе.

Выйдя из дому в тот день, я обнаружила, что снаружи все черное и белое. Первый снег, растаяв, оставил после себя вязкую грязь. Небо походило на громадную простыню, накрывшую наш мрачный мирок. Но я чувствовала себя хорошо.

Назавтра начались дожди и долго потом не желали заканчиваться. Но для меня эти пасмурные дни были озарены солнцем. Даже в доме стало светлее – Натали сорвала все шторы с окон. Я забыла об одиночестве и тревогах, терзавших меня. Треть дня я проводила с Колином, треть – с Натали, а вечером либо занималась своими делами, либо возвращалась к Колину. После отъезда Леонарда Натали расцвела. Это был такой контраст; прежде я и не подозревала, до какой степени его присутствие подавляло ее. Теперь она чаще улыбалась, реже ругалась и даже начала следить за своей одеждой. Винные бутылки, пустые и полные, исчезли из ее комнаты, чему я очень обрадовалась, потому что меня давно уже мучило ощущение, что от нее слишком часто пахнет спиртным. К сожалению, от сигарет она не отказалась. «Только после моей смерти», – заявила Натали, прикуривая.

Я тоже чувствовала себя свободнее. Как будто бы я была уже не совсем я. Однажды я даже позволила Натали уломать меня прокатиться с ней на мотоцикле. Согласившись, я сразу пожалела о своем решении. Рычащее дымящее металлическое чудовище было создано словно специально для того, чтобы убивать. В пути я едва не придушила Натали, судорожно стискивая ее из страха упасть, и скулила, что не могу выдерживать такую скорость. Когда суровое испытание подошло к концу, Натали заявила, что тоже едва терпела такую скорость. «Я прямо чувствовала, как старею, пока мы проползали одну жалкую милю».

Мы подолгу разговаривали. Натали рассказывала мне о предыдущих гувернантках Колина и всех, кто когда-то служил в Доме на берегу, высмеивая их характеры, привычки и поступки, и это было так забавно, что я начинала смеяться, пусть меня и колола мысль, что когда-нибудь она, наверное, посмеется с кем-то уже надо мной. Чаще других Натали упоминала Агнесс и Каролину.

– Насколько ты была с ними близка? – спросила я.

– Очень, можно сказать, с проникновением, – ухмыльнулась Натали.

Иногда я замечала, что понимаю не все, что она говорит. Натали тоже это видела и смеялась надо мной. Кроме того, я испытывала ревность и зависть, а ведь, казалось бы, какое мне дело до предыдущих приятельниц Натали. Однако мне хотелось быть первой и единственной ее подругой. Хотя я до сих пор сомневалась, что Натали дружит со мной. В иных условиях мы бы не сошлись из-за несовпадения характеров, но здесь, в этом доме, у нас не было выбора. Только одно нас гармонизировало – от природы я была молчаливой, а Натали наоборот, и иногда наши диалоги превращались в ее длинный монолог, что устраивало обеих.

Большинство фраз Натали начинались со слов «если бы». Если бы она уехала отсюда, если бы у нее было, если бы она могла. Натали большую часть своего времени проводила в одиночестве, и у меня возникало ощущение, что она погружена в свои фантазии чуть менее, чем полностью. В ее мечтах были экзотические страны, соленый бриз, клыкастые хищники, темнокожие туземцы, старые золотые монеты, статуи древних богов, храмы индейцев и пирамиды египтян, а еда была такой острой на вкус, что из глаз начинали течь слезы. Ее привлекали люди, ведшие авантюрный и опасный образ жизни.

– Джованни Бенцони был громадного роста и выступал силачом в цирке, но потом понял, что разграбление гробниц – более интересное и прибыльное занятие. На раскопках вместо лопаты он предпочитал использовать динамит. Он рассказывал, как полз по узкому проходу в пирамиде, прямо по раскрошившимся телам мумий, и сверху на него сыпались руки и ноги древних покойников. Впоследствии археологическое сообщество осудило его методы, назвав их варварскими, – Натали лежала, вытянувшись, на кровати, и курила.

– Их можно понять, – пробормотала я.

– А знаешь, я бы хотела так жить. Чтобы каждый день не походил на предыдущий, и каждый час сулил что-то новое. Чтобы я перемещалась из страны в страну, с континента на континент. Чтобы вокруг звучала непонятная речь, люди были непривычно одеты, пахло иначе – чтобы все было другим. Хочу двигаться быстро, как пуля, не успевая даже толком рассмотреть, что вокруг. Есть без разбора, пить, что предложат, и знакомиться в одну секунду. Просыпаясь, не понимать, где я нахожусь и с кем.

Она говорила с таким жаром. Каждое слово царапало меня, задевало меня даже сквозь мою оболочку.

– Это похоже на сумасшествие, Натали, – осторожно указала я. – На беспорядочное бегство.

– Да, так оно и есть. Я хочу бежать, у меня даже ступни болят, как хочу, – Натали усмехнулась, выпуская дым. – Внутри меня все будто сжато в комок, готовый в любой момент взорваться. Иногда мне снится, как я мчусь с холма. Едва не взлетаю. Не могу остановиться, даже если бы мне и захотелось.

Я всмотрелась в лицо Натали, затуманенное стеной дыма. Ее губы были плотно сжатыми, жесткими, брови нахмурены, но глаза так и метались, отслеживая тропы на воображаемой карте.

– Ты просто утомлена жизнью в этом доме, Натали.

– О да. Его стены уже пропитались моей яростью. Если бы злоба на самом деле могла разжигать пламя, от него бы и кирпичика не осталось.

– Сколько лет ты провела тут, не выезжая?

– Восемь… почти девять.

– Но не сможет же Леонард удерживать тебя вечно.

– Он… – Натали потерла виски с риском поджечь сигаретой собственные волосы. – Он сможет. Не здесь, так в другом месте. Иногда я думаю, что тем, которые были здесь раньше, еще повезло. Для них все уже закончилось.

Последнее замечание прозвучало жутко, но я не стала уточнять, что Натали имела в виду.

– Для чего такая изолированность?

– Все кристально ясно, Умертвие. Он боится, что мы выболтаем что-нибудь, и это ему повредит.

– Что например?

– Что угодно. Сам факт, что Леонард жив, наверняка является тайной. Полагаю, он изменяет внешность, выходя за пределы дома.

На меня накатило ощущение дурноты. Подобные рассуждения настораживали сами по себе. Я где-то читала, что бред параноидального психопата может быть очень убедительным. Но пока одна моя часть тревожилась о психическом здоровье Натали, другая верила ей.

– В газете наверняка хватало объявлений от гувернанток. Но Леонард выбрал твое из десятка подобных. Почему? – осведомилась Натали.

– Случайность.

– Нет, просто ты ничья. У тебя нет родственников, друзей, никого, кто хватился бы в случае твоего исчезновения. Поняла принцип?

– У миссис Пибоди есть дочь. Да, они в ссоре, но все же…

– Ее дочь столько лет на дне океана, что вряд ли от нее остался хоть кусочек – всё рыбы съели, – Натали небрежно отбросила окурок на ковер.

Я подняла окурок заледеневшими пальцами и положила его в пепельницу.

– От того, что ты говоришь, у меня мороз по коже. Такого быть не может. Да и как бы Леонард узнал об этом?

– В этом мире нет вещей, которых он не смог бы узнать, если бы захотел.

Я подумала о дневнике, найденном на чердаке. Я так и не набралась наглости раскрыть его. Что-то твердило мне, что Леонард очень рассердится, если проведает о нем. Но столько времени прошло, а дневник остался там, где был – под матрасом.

– Что-то ты побледнела. Ладно, сменим тему, – смилостивилась Натали. – Принеси мне свои рисунки.

Я много рисовала в последнее время, и рисунков накопилась целая стопочка. Натали бегло просмотрела их.

– Неплохо. Ты хорошо чувствуешь цвета. Выстраиваешь гармоничную композицию. У тебя уверенные штрихи.

Я просияла, но Натали продолжила:

– Хотя в целом, барахло. Такие рисунки не жаль подкладывать под кофейные чашки. Или складывать на них рыбные кости.

Покраснев до корней волос, я собрала свои произведения, которые теперь и мне самой казались поблекшими и неинтересными.

– Одни пейзажи. Скучно. Прилепилась к обыденности, как муха к липкой ленте. Хоть не вазы, и на том спасибо.

– Вазы мне надоели. Но я не могу придумать ничего лучше.

– Разумеется. Ты же придушила свое воображение, – Натали села и развела руками. – Отпусти свои чувства, мысли.

– Знаю-знаю. Ты все время говоришь мне об этом. Но я вовсе не зажимаю себя. Я чувствую как чувствую.

– Да ладно. Я нравлюсь тебе много больше, чем ты признаешь, я тебе нравлюсь. Маленькое чудовище тебя угнетает и пугает, но ты заставляешь себя любить его.

– Неправда, – Натали уже стояла возле меня, и, так как она была намного выше меня, мне приходилось смотреть на нее снизу вверх, что не придавало уверенности. – Мне нравится Колин. Он хорошо ведет себя в последнее время.

– Это не связано с его поведением, как и с его внешностью, здоровьем и учебными достижениями. Это касается чего-то, что есть в нем, и от чего тебя, и любого, воротит.

– Ты хочешь, чтобы я обращалась с ним плохо. Вот чего ты добиваешься, Натали.

– И это тоже. Наверное, я просто немного ревную, – рассмеялась Натали и затем поцеловала меня в губы.

Это было так внезапно, что я не успела даже отпрянуть от испуга. Комната как будто перевернулась, и потолок стал полом – я потеряла пространственную ориентацию. Губы Натали были горячими, ее пальцы на моей шее – холодными, а глаза, когда она отстранилась от меня, ехидными, как всегда.

– Надоело сидеть в комнате, – сказала она как ни в чем не бывало. – Пошли погуляем.

Мы долго бродили вдоль океана, а я все не могла успокоиться. Под моими веками мелькали радужные полосы, а с ресниц падали слезы. Натали считала меня холодной и бесстрастной – но я такой не была.

– Темнеет, – заметила вскоре Натали. – Расходимся.

Мне хотелось попросить ее побыть со мной еще немного, но по прошлому опыту я знала, что ничего не добьюсь. Если, когда начинались сумерки, я была у нее в комнате, Натали просто выставляла меня за дверь. Я не понимала, почему, ведь зимой темнеет рано, и до часа, когда придется отправиться спать, еще так много времени. Но Натали не объясняла свои правила.

Когда на следующее утро, во время совместного завтрака, который стал нашим обычным ритуалом, Колин спросил меня, что мы делали вчера с Натали, я почему-то ужасно покраснела и ничего путного сказать ему не смогла.

Жюстина, которую Колин решился-таки выпустить, летала по комнате. Колина восхищало, что она сама возвращается в клетку, когда проголодается. Я предложила запереть ее, но он отказался.

– Пусть хоть у кого-то из живущих в этой комнате будет возможность перемещаться как хочется.

– С первым днем зимы тебя, – сказала я.

– Там есть снег? – Колин вывернул голову, пытаясь посмотреть в окно позади него, но оно было расположено слишком высоко.

– Нет. Только замерзшая грязь.

– Извести меня, как выпадет снег.

– Непременно.

С помощью куска булки мы попытались приманить Жюстину на одеяло, поближе к Колину, но она пока еще была слишком пуглива и недоверчива.

– Я хочу ее потрогать, – прошептал Колин.

– Если закрыть занавески, в темноте я смогу ее поймать. Хочешь?

Колин задумался.

– Нет. Так не нужно. Лучше я попробую нарисовать ее. Подай мне бумагу и карандаши.

Наступление декабря ознаменовало скорое возвращение Леонарда, и Натали вернулась к своему обычному настроению. Она захлопнулась, как шкатулка с секретом, и сардонические шутки хлынули потоком, одна чернее другой. Я догадывалась, что возвращение Леонарда пугает ее, но причины были мне неведомы. Тем не менее дни шли, а он не появлялся. Все расслабились. За исключением Натали, чья мрачность все усугублялась. Она перестала звать меня к себе и даже начала избегать. Когда я сама пыталась заговорить с ней, она разворачивалась и уходила прочь, что приводило меня в отчаянье.

– Пожалуйста, не поступай так со мной! – воскликнула я, проскользнув в ее комнату. – Почему ты стала такой равнодушной? Я тебя рассердила?

Натали стояла одетая как для выхода на улицу. На ней была кожаная шоферская куртка и грубые ботинки с высокой шнуровкой.

– Ладно, – сказала она, мельком глянув на мое несчастное лицо. – Собирайся.

На улице шел дождь. Я следовала за Натали даже когда поняла, что она направляется к мотоциклу.

– И чтобы ни звука, – сквозь зубы процедила Натали.

Пытаясь усесться, отчаянно путаясь при этом в юбке, я ощущала недовольство Натали так же отчетливо, как если бы меня бил град. Я едва не полетела на землю, когда мотоцикл резко сорвался с места. Зажмурив глаза, я прижалась к Натали. Даже если мне страшно, я должна быть рядом с ней.

Спустя десять минут я была вполне жива и даже немного успокоилась. Ветер свистел в ушах, обжигал лицо и руки, растрепал волосы. Шляпу я потеряла, но с этим можно было смириться. Справа от меня пронеслась белая скала причудливой формы и большое дерево, росшее у ее подножия. Дорога была каменистая, нас трясло. Не успела я подумать, что на данный момент ситуация вполне терпима, как Натали увеличила скорость. Я не вскрикнула только из-за ее запрета – Натали была такая суровая и чужая, что я не сомневалась, она способна оставить меня на дороге.

Натали свернула на обочину, и на кочке мотоцикл подпрыгнул, как норовистая лошадка. Мы запетляли по каким-то одной Натали известным тропам. Мотоцикл зарычал, взбираясь на взгорок, где опасно забалансировал, и я снова зажмурилась…

Когда я открыла глаза, мы уже были на дороге. С правой стороны белела скала, а возле нее я заметила дерево. Как мы здесь очутились? Мы же ехали в другом направлении. Разгоняясь, мотоцикл издавал совсем уже дикие звуки. Окружающее размазывалось в разноцветные полосы…

– Натали, – пропищала я, захлебнувшись потоком воздуха.

Но она бы не услышала меня, даже если бы я орала во всю глотку. Она забыла о моем существовании, бросая свой мотоцикл с обочины снова и снова. На резких поворотах сердце едва не вылетало у меня из груди. Воздух стал синеватым, приближались сумерки, а мы совсем сбились с пути. Прорвались через полосу больно хлестнувших кустов; разбрызгивая воду, пролетели через широкую, как озерце, лужу. Я тысячу раз пожалела, что согласилась на эту поездку! Проклятый мотоцикл!

А потом все прекратилось. Мотоцикл остановился, и по инерции меня бросило на Натали. После того, как рев двигателя стих, я услышала свой плач. Я слезла с мотоцикла, но затем мои ноги подломились, и я опустилась на колени. Не обращая внимания на мотоцикл, повалившийся на бок, Натали отошла к дереву и прижалась к нему лбом.

– Мы могли разбиться, – плакала я. – Умереть!

Натали молчала.

Я потрогала ее за плечо.

– Не подходи ко мне! – вскрикнула Натали, оборачиваясь. Глаза у нее были дикие, лицо искажено. Я шарахнулась от нее и, оступившись, шлепнулась на землю.

– Тебе все равно, что мы могли умереть? – тихо спросила я.

– Я не могу умереть! – закричала Натали. – Думаешь, я продолжала бы жить, если б была способна закончить все это?!

– У тебя кровь на лице, – я потянула к ней руку, но передумала. – Что с тобой? И где мы?

Я вдруг поняла, что мы у той самой скалы. Не перепутаешь – вот и дерево. Оно было половинчатым, потому что с одной стороны так плотно прилегало к скале, что ветки не могли расти. Я переводила взгляд со скалы на Натали, с Натали на скалу.

– Как это получилось? Почему мы все время оказываемся в этом месте?

Не отвечая, Натали сползла к земле и закрыла лицо руками.

– Натали, что случилось? – от моего голоса остался лишь свистящий шепот. Я шагнула к ней, но она резко выбросила вперед ладонь:

– Не трогай! Уходи! Оставь меня в покое!

– Я… Ты что, плачешь?

– Все сначала, – сказала Натали самой себе. – Как прежде, неизбежно. Ненавижу свою беспомощность. Ненавижу себя. Презираю себя!

– Натали, – прошептала я, – что происходит между тобой и Леонардом?

Ее всхлипывания становились все чаще, переходили в судороги. Я стояла растерянная, скованная ее отчаяньем. А еще недавно мне казалось, что это я самый несчастный человек на свете…

– Натали…

– Какого черта ты все еще здесь? – прорычала Натали.

Она походила на раненую волчицу, от боли способную вцепиться даже в того, кто пытается оказать ей помощь.

– Я просто… хочу понять тебя.

– Никто в целом мире не поймет меня! – закричала Натали. – Даже я сама не понимаю себя! А теперь убирайся!

– Куда мне идти? Я не знаю, где мы… Натали, пожалуйста…

– Там, – Натали показала направление. – Дом близко. Он всегда близко, – добавила она упавшим голосом.

– Я…

– Уходи по-хорошему, или я наброшусь на тебя. Я не шучу.

– Я не могу оставить тебя в таком состоянии.

Натали усмехнулась.

– А в каком я состоянии? Если я и плачу, то только от злости. Все, что угнетает меня сейчас – так это твое присутствие.

Я не поверила ей, но у меня не было выбора. Взгляд Натали был совсем уж отчаянным. И я ушла.

Ступая по зыбкой, вязкой почве, я прислушивалась к тишине – от Натали не доносилось ни звука. Быстро темнело. Проблуждав почти час и не впав в большее уныние только потому, что дальше было некуда, я наконец вышла к дому. Стоя на аллее, я слышала монотонный шум, но не могла определить, был это звук моря или ветра. Или же гудела сама ночь. На небе не было ни одной звезды. Мне вспомнились глупая история о морской лошадке и серьезное лицо миссис Пибоди, когда она говорила, что нельзя находиться за пределами дома после наступления темноты. И я побежала со всех ног. Натали где-то там, в ночи… но я знала, что Натали сможет о себе позаботиться.

Миссис Пибоди отворила мне дверь, смерила меня холодным взглядом («И эта туда же»), но ничего не сказала, что было на нее не похоже.

Даже забравшись под одеяло, я продолжала дрожать. Мне было так плохо, как никогда в жизни. Если только когда я узнала, что мой отец умер. Я была обижена на Натали и – что во много раз хуже – боялась за нее.

Я проснулась, как только начало светать. Надев ботинки и накинув шаль, я спустилась в комнату Натали. Ее кровать была пуста и не смята. С колотящимся сердцем я выбежала в холл и распахнула тяжелую входную дверь. Свернувшись клубочком, Натали лежала на посеребренном инеем крыльце.

– Натали! – я затрясла ее за плечо.

Натали пошевелилась.

– Что за вопли с самого утра, – она раскрыла глаза и села. Выглядела она отвратно – вся перепачканная, волосы спутаны, синие круги под глазами и красная глубокая царапина, пересекающая лицо.

– Неужели ты спала здесь, на холоде?

– Я не замерзла, – Натали потянулась. – Обиделась на меня? Обиделась, вижу по глазам. Ну, не беда. Сама напросилась со мной. А я, знаешь ли, не могу угадать, в какой момент меня накроет.

– Понятно, – просто сказала я.

В тот день мы с ней больше не виделись. Я была так подавлена, что меня не хватало даже на создание видимости нормального настроения. Колин неожиданно проявил человечность и был со мной кроток, как ягненок, но даже это меня не утешило.

– Что-то с вами происходит, – ворчала миссис Пибоди. – Совсем другая стали. Все время думаете о чем-то. Отнесите сегодня Колину ужин. Он сказал, что видеть меня не желает, только вы ему нужны, – она сердито звякнула крышкой кастрюли.

Напротив меня за столом сидел невозмутимый, суровый, как высохшее дерево, Грэм Джоб и сосредоточенно хлебал суп. Я встала и ушла с кухни. Миссис Пибоди была такая болтливая, Грэм Джоб такой черствый. Они раздражали меня.

Я просидела в своей комнате остаток дня, а ночью пошел снег. Он падал и звенел, как тоненькие струны, а я стояла возле окна, глядя на него, и чувствовала, как в моей душе расширяются раны.

Снегу нападало так много, что утром миссис Пибоди направила плечистого Немого расчищать дорожки. Солнце светило очень ярко и, хотя совсем не грело, разжигало огни на белых сугробах. Я натянула на лицо спокойное, доброжелательное выражение и пошла к Колину.

– Снег выпал, – объявил он.

– Да. Как ты узнал?

Колин пожал плечами.

– Я почувствовал. Все изменилось.

Ответ его показался мне странноватым, но больше меня удивило то, что он сказал потом:

– Я хочу пойти посмотреть на снег.

– Поднести тебя к окну? – не поняла я. – Ты легкий, я смогу тебя поднять.

– Нет, я хочу выйти наружу.

Я помолчала.

– И как это сделать?

– У меня есть кресло, ну, такое, с колесами, – он явно застеснялся, сообщая об этом, и поэтому прикинулся раздраженным. – Скажи Немому поставить его внизу. И пусть потом поднимется за мной.

– Мистеру Леонарду это не понравится.

– Мистера Леонарда здесь нет. И потом, он сам мне не нравится, – Колин наморщил нос.

– Он может появиться в любой момент.

– А может задержаться еще на неделю.

– Но Немой…

– Немой будет делать то, что я скажу, – отрезал Колин. – А то ко всему прочему станет еще глухим, слепым и безногим.

Взволнованная перспективой явления Колина на свет божий, я побежала к Немому. Немой лежал на матрасе, вытянув босые, нечувствительные к холоду ноги. Ступни у него были черные от въевшейся грязи и широкие, как дощечки. Кажется, я уловила сомнение в его тупом, апатичном взгляде, когда передавала ему распоряжения Колина, но, как бы то ни было, через двадцать минут все было готово, и Колин, закутанный до самого носа, усажен в кресло. Немой последовал было за нами, но Колин отослал его единственным словом: «Пропади».

Снаружи Колин зажмурил глаза, ослепленный. Снегопад возобновился, и снежинка, опустившаяся на щеку Колина, растаяла, превратившись в прозрачную слезу.

– Как здесь… просторно, – выдохнул Колин.

Я покатила кресло по аллее. Кресло не использовалось очень давно (или вообще никогда) и немного проржавело. К тому же колеса плохо крутились на снегу, так что продвижение вперед требовало от меня значительных усилий. Но потом я забыла о неудобстве, сосредоточившись на реакции Колина. Он был точь-в-точь как настороженный зверек, оценивающий обстановку. С того момента, как мы вышли из дома, его спина была напряженно выпрямлена.

– Тебе здесь нравится?

– Я не знаю, – он стиснул пальцами подлокотники кресла. – Так светло. И воздух свежий. Да, мне нравится. Я начинаю понимать, как много я упустил.

Мою грудь стиснуло. Часы, что я проводила рядом с Колином, нередко были совсем не легкими. Иногда у меня просто опускались руки. Но сейчас я чувствовала, что все мои усилия вознаграждены. Колин уже не был тем злобным истеричным мальчиком, что когда-то кидался в меня книгами.

Наклонившись, Колин зачерпнул снег и зачарованно наблюдал, как он тает на ладони.

– Хочешь посмотреть на море? – спросила я.

Он сомневался с минуту, как будто уже был перегружен впечатлениями и не знал, выдержит ли больше. Я понимала, что он испытывает – на него обрушились пространство, запахи и звуки; как будто весь мир вдруг рухнул ему на голову. Я и сама улавливала эхо этого чувства.

– Поехали.

Море было по-зимнему неспокойным, темным. Мы долго смотрели на него. Выражение лица Колина было совершенно непроницаемо, не догадаться, что он чувствовал. Колин нарушил молчание первым:

– Я увидел, – и улыбнулся.

В эту секунду я была счастлива. Абсолютно. А в следующую произошла катастрофа. Удивительно, как быстро небо заволакивает тучами. На нас обрушились молнии.

– Что это?! – услышали мы дрожащий от ярости голос, и перед нами возник Леонард. Он был в шляпе и плотном пальто из серой шерсти. На этот раз без своего Цербера.

На его появление я отреагировала глупейшим образом, пролепетав:

– Вы уже вернулись?

Леонард обрушился на меня с бранью:

– Нет, я в десяти милях отсюда! Что у вас здесь происходит? Кто дал вам право? Как вы посмели? Немедленно в дом!

Дрожащими руками я развернула кресло.

– Быстрее! – возопил Леонард.

Я и представить не могла, что он может так разозлиться. Его бледное лицо покрылось пятнами, ноздри подергивались, а губы кривились. Казалось, он вот-вот набросится на меня с кулаками.

– Стоп, – невозмутимо приказал Колин.

Леонард оцепенел. Я тоже, не зная, чей приказ выполнять.

– Но Колин… – начал Леонард совсем другим тоном. – Это опасно для тебя. Ты можешь умереть. Ты же знаешь.

– Знаю, – ядовито прервал его Колин.

– Почему ты вообще согласился на эту авантюру?

– Потому что я хотел.

– Ты… она… – забормотал Леонард, растерявшись.

– Осмелишься пререкаться со мной, Леонард? – осведомился Колин. Он приподнял подбородок. Пусть бледный и маленький, сейчас, с его надменным жестким взглядом, он походил на короля.

– Хорошо, – подчинился Леонард. – Я понял. Но позволь мне отвезти тебя в дом.

Колин коротко кивнул.

Леонард покатил кресло, а я тихо ступала следом. Почему Леонард стерпел, когда Колин заговорил с ним пренебрежительно? Почему Леонард как будто бы боится Колина? Что за тайна между ними?

В доме, в желтом свете керосиновой лампы, Леонард начал расстегивать одежду Колина.

– Смотри, что ты наделала, – прошипел он.

Я посмотрела на оголенный живот Колина и в ужасе прикрыла рот руками. На его коже расползлись яркие, свежие кровоподтеки.

– Затей ты все это не зимой, а летом, когда солнце светит в полную силу, ты бы убила его, – придавил меня Леонард. – Глупая тварь. Я еще разберусь с тобой.

– Ты оставишь ее в покое, – ровным спокойным голосом произнес Колин и поправил своюодежду. – Иначе…

– Иначе… иначе что, Колин?

– Увидишь, – Колин поднял на него ледяной взгляд.

Тут меня прорвало, и я заговорила так быстро, что все слова сливались в одно:

– Простите-простите-я-не-знала-простите-меня!

Леонард обжег меня взглядом, полным презрения и ненависти.

– Заткнись, – бросил он, разворачиваясь на каблуках и удаляясь.

Глава 8: Правда

Утром, когда я открыла глаза и вспомнила о случившемся вчера, мне захотелось снова уснуть и никогда не просыпаться. Чувство вины было испепеляющим. Какой глупой я была. Пыталась сделать то, что не удалось другим, и едва не погубила Колина из-за своего тщеславия. О чем я только думала?

– Как ты? – робко спросила я, входя в его комнату.

– Нормально, – ответил Колин, но по его слабому голосу я поняла, что ему хуже, чем он дает знать.

Я потянула за одеяло, но Колин прижал его к себе ладонями.

– Не надо смотреть на мои синяки. Они скоро заживут.

Я едва не заплакала. Снова.

– Почему ты не предупредил меня? Вдруг бы ты действительно умер?

– А то здесь, в этом доме, я живу, – Колин смотрел в пространство расфокусированным взглядом. Мысленно он был далеко отсюда.

– Что с тобой? Как они могли появиться, эти кровоподтеки?

– Оно боится света. Настолько, что начинает метаться внутри и ранит меня самого.

Я смотрела на него в тихом ужасе.

– О ком ты?

Колин молчал.

– Колин, я устала от тайн.

Но и не была уверена, что готова к правде. Поэтому не стала возражать, когда он сменил тему:

– Мне понравилось море. Оно такое же мрачное, как я. И большое. Однажды я переплыву его.

Я улыбнулась.

– Это невозможно.

– Когда-нибудь я стану очень сильным. Леонарду не приходит в голову, что, хотя сейчас мои дела плохи, в будущем, повзрослев, я все изменю. Я создам себе другое, здоровое тело. Леонард считает, что всегда будет мне нужен. Но я уже не нуждаюсь в нем. В один прекрасный день я избавлюсь от него.

Я почувствовала, как слезинки на моих ресницах превращаются в лед.

– Снег мне тоже понравился, – ровным тоном продолжал Колин. – Но я хотел бы увидеть деревья, траву, цветы. И я увижу. Когда весь мир станет принадлежать мне, каждая его часть, я начну перемещаться – из города в город, из страны в страну. Никогда больше не буду привязан к одному месту.

– Я слышала подобное.

– От Натали?

У меня ком стоял в горле, поэтому я просто кивнула.

– Почему она не видит меня таким, какой я есть? – спросил Колин. – Почему она винит меня во всем?

Я не знала и была только рада, когда он переключился на другое:

– Ты когда-нибудь видела, как канарейки пьют? А я видел.

Жюстина спорхнула с карниза и аккуратно опустилась на спинку кресла. В полумраке, стоящем в комнате сегодня, она двигалась не очень активно.

Колин чувствовал себя неважно и вскоре отпустил меня. Уходя, я оглянулась на него. Его лицо было бледным и прозрачным, как лепестки цветов в оранжерее, которые сегодня все склонились к самой земле.

В своей комнате я попыталась заняться рисованием, чтобы отвлечься от угрызений совести, но не смогла придумать, что нарисовать. В животе урчало от голода – я не спускалась к завтраку, потому что мне было стыдно посмотреть в глаза Леонарду после того, как я едва не убила Колина. О Леонарде говорили столько гадостей, я сама начала думать о нем не лучше, но вчера он был так испуган и взволнован, что прежние заявления Колина о безразличии к нему кузена потеряли всякий смысл. Леонард так и не принял моих извинений, и они по-прежнему жгли мне язык. Я должна была попытаться еще раз.

Даже если это была большая глупость с моей стороны, я поправила платье и волосы и направилась на третий этаж. Прежде чем выйти из комнаты, я посмотрелась в зеркало, пытаясь подбодрить себя, но глаза у моего отражения были такие грустные и растерянные, что мне только стало хуже.

Дверь в кабинет Леонарда была открыта нараспашку, но самого Леонарда не было видно. Я чуть было не воспользовалась этим предлогом, чтобы сбежать, но заставила себя войти. Мое внимание сразу обратила на себя раскрытая книга, лежащая на столе. Она была громадной, с пожелтевшими от времени страницами – они даже пахли стариной, обнаружила я, придвинувшись ближе. Страницы пестрели причудливыми значками, выведенными вручную черными чернилами. Очень странные знаки, но меня заинтересовали не они, а картинка. На ней был изображен обнаженный человек, все тело которого покрывали тонкие, состоящие из мелких символов, строчки, вытатуированные на коже.

– Это хинди, – услышала я резкий, отрывистый голос Леонарда. – Вы знаете хинди?

– Нет, – вздрогнув, прошептала я, застигнутая врасплох.

– Тогда что, позвольте узнать, вы высматриваете в этой книге? – Леонард сел за стол. Захлопнул книгу. Он был в полном порядке – волосы, одежда. Сама элегантность. Но злобное выражение его глаз напоминало о скорпионе. Да, он мог ужалить. Он мог видеть мысли в моей голове прямо сквозь мой лоб.

– Ничего, – мне хотелось бежать, но шок сковал меня, и я не могла пошевелиться. Меня точно опутали невидимые путы – ноги окаменели, руки прижались к телу. Дверной проем все это время был виден мне боковым зрением с того места, где я стояла, рассматривая книгу. Если Леонард не вошел из коридора, откуда он появился?

Было ли случайным совпадение татуировок на иллюстрации с теми, что я увидела во сне на теле Леонарда? Был ли мой сон сном? И сколько еще мне нужно размытых, туманных свидетельств, на которые так легко закрыть глаза, продолжая жить в счастливом неведении? Я понимала, что не должна спрашивать себя об этом сейчас, стоя перед изучающим меня Леонардом, но не могла остановиться.

Леонард осклабился. Я вдруг услышала тишину – громко-громко, громче любого шума, и зажала бы уши ладонями, если бы руки подчинялись мне. Затем я почувствовала, что уменьшаюсь. Стол передо мной становился все больше и больше, пока не превратился в возвышающуюся надо мной громадину. Под ним я увидела блестящие, идеально чистые ботинки Леонарда – такие огромные, что могли бы раздавить меня, как букашку. Я подпрыгнула от испуга, когда Леонард с грохотом обрушил ладони на поверхность стола. Пальцы, каждый шире моей талии, обхватили край, когда Леонард потянулся через стол, и я увидела его чудовищное лицо, нависшее надо мной. «И ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ СДЕЛАТЬ?» – прошипели его жесткие, бледные губы, и слова обрушились на меня, как камни…

– Что вы намерены сделать? Зачем пришли? – спросил Леонард, стремительно возвращаясь к обычному размеру. Гулкое эхо, сопровождавшее его голос, исчезло.

Я заморгала.

– Я… я хотела извиниться. Простите меня за мое своеволие.

Леонард откинулся в кресле. И, хотя его зазмеившаяся улыбка не сулила ничего хорошего, сказал:

– Извинения приняты.

Путы ослабли, беззвучно упали на пол. Я пулей вылетела за дверь. Ноги сами привели меня в единственное убежище, где я могла спрятаться от Леонарда. Там я села прямо на пол, возле кадки с высохшими цветами. Обняла руками колени, опустила голову и заставила себя дышать ровно. Горло все еще стискивал спазм.

Все это время я старалась быть рациональной, постоянно напоминая себе, что даже если я осталась бесприютной и неимущей, моя рассудительность остается при мне, а уж с ней я не пропаду. Здравый смысл был моим последним утешением, моим прибежищем в бури. Но то, что происходило в доме Леонарда, было пугающим и бессмысленным, разрушающим мое здравомыслие, лишающим меня последней опоры…

Как бы то ни было, стоило мне немного успокоиться, как я вцепилась в остатки моего разума. Нет ни одной веской причины впадать в панику. Да, все люди в этом доме явно не в себе, ну и что с того? Колин говорит странные вещи, но он всегда их говорит. Он вообще странный. Существует множество плохо изученных, малоизвестных болезней, среди которых может найтись и та, при которой солнечный свет вызывает повреждения кожи. Если это такая экзотическая болезнь, то неудивительно, что я о ней никогда не слышала.

Вот так. Я поднялась на ноги, отряхнула юбку. Леонард путешествовал в юности. Он мог привезти эту болезнь с какого-то далекого острова и заразить ею Колина. Это предположение многое объясняло. В первую очередь, подозрительную привязанность обитателей этого дома к темноте и изолированность их от человеческого общества. Тогда неудивительно, что Леонард так обеспокоен физическим состоянием Колина, забывая о его душевном благополучии – даже если особой привязанности к кузену у него нет, все равно мучительно осознавать, что мальчик нездоров по твоей вине.

Неувязок в моей теории хватало. Если Леонард болен, как же он выезжает из дома? Почему миссис Пибоди, Грэм Джоб, Натали и я не заразились? Ладно, думаю, все прояснится позже. Дневник, вспомнила я. В нем могут найтись ответы, подтверждение, что все это лишь болезнь – ужасная и необычная, но лишенная какой-либо сверхъестественности.

И мой страх утих.

В комнате я достала дневник из-под матраса и села за стол, придвинув лампу ближе. Мать Натали распахнула свои прекрасные глаза на меня… Как же Натали похожа на нее… и не похожа совсем. Слишком разные выражения лиц – саркастичное, воинственное у Натали; мягкое, спокойное у ее матери.

Я пробежалась взглядом по странице, среди размытых строк отыскивая те, что еще возможно прочесть…

На первых страницах почерк Элизабет был аккуратным, крупным. С каждой страницей он становился все мельче и неразборчивее. Проникая в ее прошлое, я чувствовала, как на спину мне опускают один за другим тяжелые камни.

«Я плохо чувствую себя в моем положении, не лучшее время для приема гостей. Тошнота каждое утро. Но куда деваться бедному мальчику? Он вернулся весь высохший, желтый после этой своей Индии, и сразу такое горе. Чарльз раздавлен из-за Ричарда. Он всегда был очень привязан к старшему брату…»;

«Не понимаю, что происходит. Чарльз вбил себе в голову эту идею. Говорит, что покой и морской воздух будут мне полезны. Но мне спокойно и здесь. Хотя я уже чувствую себя гораздо лучше, все же не знаю, как перенесу дорогу. И доктор Соммервил будет далеко»;

«… кошмары. Я пью молоко и засыпаю на час, а потом меня снова будит шорох. Чарльз говорит, это крысы. Я так не думаю»;

«Когда мы уедем? Три недели испарились, как капли воды. Натали беснуется»;

«Сколько у него друзей? Я сказала, что это просто неприлично. В конце концов, Лео и сам гость. Чарльз меня не слушает. Меня тревожат наши отношения. Он стал… равнодушен»;

«… снова эти люди. Я вышла и накричала на них. Нет сил»;

«Я хочу, чтобы этот сброд уехал. И когда уедем мы?»;

«… снятся женщины, которые прыгают в костер и превращаются в саламандр. Все время. Ужасно плакала ночью»;

«… уедут. Свора жадных псов. Не выношу их».

Снова и снова Элизабет твердила о чужаках в доме. Кто были эти люди и зачем они приехали? По некоторым замечаниям я поняла, что состояние Элизабет резко ухудшилось. Они жили в Доме на берегу уже четыре месяца. Все чаще и чаще в дневнике упоминались кошмары. Элизабет начала пропускать знаки препинания и заглавные буквы.

«…нард говорит это поможет. Я не верю ему но я ему верю»;

«чарльз пропадает море сегодня громкое. слышу слова сквозь пол. что делать если причинят ему вред?»;

«Натали кричала на лео Лео запер ее все на что я способна не слушать»;

«просыпаюсь не там где засыпаю сказала Леонарду смеялся»;

«… нужно сказать я не люблю веревки которые проникают сквозь»;

«у меня очень короткие руки до лица не дотягиваются».

Иногда ее затуманенное сознание прояснялось.

«Не понимаю, что со мной, что вообще творится. пыталась узнать что с Чарльзом не смогла. я чем-то пропиталась насквозь облизываю ладонь горькая»;

«начинаю его ненавидеть. Более того хочу чтобы он умер внутри меня»;

«… на окне ладони. плакала чтобы Лео ушел но он остался»;

«я раздулась как шар но кажусь себе маленькой. Нет ничего хуже чем быть здесь. Где Натали?»;

«хочу увидеть натали. Ритуалы ритуалы если бы у меня были силы, я бы сжала его шею».

Несколько недель Элизабет не ведет записи. Продолжает только со следующего месяца.

«думаю это финал. Почему они держат меня до сих пор на всякий случай. Не знаю про Натали»;

«…зал взять его на руки я сказала лучше отрубите мне руки»;

«От ненависти не могу даже плакать. ненавижу их песни свечи травы знаки дрянь. до него нет никакого дела. Не мой ребенок»;

«Натали приходила плакала Пыталась улыбнуться на лице выражение боли Я хочу умереть умер Почему беспокоюсь о чудовище? не мой»;

«дождь хочу умереть»;

«солнечно но я хочу умереть он знает смеется»

От прежнего почерка Элизабет не осталось ничего. Разобрать ее записи стало невозможно, но дневник подходил к концу. И только последняя строчка была написана разборчиво, крупными, с нажимом, буквами:

«Леонард колдун».

Захлопнув тетрадь, я сидела оцепеневшая, пока не догорела свеча. В наступившей темноте на меня накатила паника. Что происходило с Элизабет? Моя теория об экзотической болезни теперь казалась очередной глупой попыткой скрыть от себя невыносимую правду. «Леонард – колдун». Какой невообразимо жуткой фигурой он предстал в этих обрывочных записях… Мысль вспыхнула, яркая, как молния: «Я не должна держать дневник здесь!» Это опасно, может быть, даже смертельно опасно…

Вероятно, глупость, но фотографию матери Натали я вырвала и убрала в книгу – не смогла уничтожить ее. Спрятав дневник под платье, я выбежала из комнаты. Сослепу едва не скатилась по лестнице. Если не в моей комнате, то где хранить дневник? Только не в доме. Я выбежала на улицу. Уже совсем стемнело. Если бы не слабое мерцание снега, было бы совсем ничего не видно. Я встала в растерянности, безнадежно опустив плечи. Услышала, как ветер завывает в ветвях и где-то далеко плещется море. Море, точно!

Спотыкаясь о камни, я подошла к воде вплотную, так что волны плеснули мне на ноги, и зашвырнула дневник так далеко, как только сил хватило, молясь, чтобы море унесло его далеко-далеко, туда, где Леонард не сможет узнать о нем.

Какой-то звук привлек мое внимание. Содрогнувшись, я всмотрелась в темноту. Сначала мне показалось, что это человек, стоящий на четвереньках в плещущих волнах. Потом я поняла, что это пес. Бист. Наклонив морду, пес глотнул горькую воду. Очертания его стали меняться. Он увеличивался в размерах, разбухал, принимая аморфную форму. «Беги, беги!» – слышала я истерический голосок, но даже не понимала, что он раздается в моей голове. Как в худшем кошмаре, вместо того, чтобы бежать, я застыла, не способная отвести взгляд. Не было никакой морской лошадки. Вот кто утащил отца Натали в морскую бездну. Бист стал уже втрое больше своего прежнего размера. Монстр – это уже не было собакой – повернул на меня свою огромную безобразную голову и издал рокочущий, заунывный рык. Глаза его сверкнули в темноте, как маленькие зеркала. И тогда я наконец-то смогла побежать.

Дом Леонарда не являлся безопасным местом, но у меня не было выбора. Ноги сами доставили меня к единственному человеку, у которого я могла попросить защиты. Но комната Натали оказалась пуста. На кровати Натали, свернувшись клубком, крепко спала белая, с черными пятнами, кошка. Я обессилено упала рядом с ней. Где же Натали? Рядом с ней мне не было бы так жутко. Пушистый бок ровно вздымался и опадал. Я прижалась к нему лицом… «Нет убежища», – внятно произнес злой, вкрадчивый голос, шедший будто бы прямо изнутри живого, безмятежного существа. Я отскочила, попятилась к двери. Кошка свернулась плотнее, пряча в мех свой розовый нос.

А мне предстояло очередное бегство по затопленным тьмой коридорам, бесчисленные невидимые ступени, по которым я поднималась, хватаясь за холодные стены.

Маленький огонек приближался ко мне, и я остановилась, не зная, чего ожидать… Из темноты выступила Мария, в руках которой горела свеча такого же красного, как ее платье, цвета. Одно плечо Марии было оголено, рукав разорван. От нее исходил сладкий запах, столь же приятный, сколь и омерзительный. Видимо, мое лицо еще не успело спрятать под обычным безразличием следы потрясения, потому что Мария спросила, приблизившись ко мне:

– Que pasa?

– Я не знаю, – пробормотала я, и ладонь Марии легла на мою щеку, лаская. Отвращение было резким и болезненным; как удар, отшвырнуло меня прочь от нее. Обогнув Марию, я поспешила дальше.

– Que pasa contigo? – повторила Мария мне вслед, и я удивилась, как я не расслышала сразу, что она ужасно пьяна.

Я споткнулась, ударяясь коленкой о ступеньку, и, поднявшись, взлетела по лестнице.

Только в своей комнате я подумала о Колине. Почему я бросилась к Натали, а не к нему? Леонард в некоторой степени прислушивался к Колину. Так почему я начисто забыла о нем, представляя Натали моим единственным другом?

Сидя на краю кровати, я ждала, когда что-то случится. Воображала Леонарда, врывающегося ко мне со злобным смехом и красными горящими глазами. Но ничего не происходило. Я подошла к двери, прислонилась к ней и прислушалась: где-то стучали маленькие барабаны. Край моей юбки колыхали холодные потоки. Дом пульсировал и звенел, жил своей особой жизнью, которую отныне не намерен был держать в тайне. Я поняла, что Леонард все знает, слышит, что сейчас мелькает у меня в голове.

Мне не удалось уснуть ночью. Голоса сплетались, произнося непривычные слуху, непонятные слова. Они наполнили весь дом, не оставив чистым ни одного уголка. Я слышала их в толще стены, прижимаясь к ней ухом, и они сводили меня с ума, доносясь из мягкого перьевого нутра моей подушки. Один раз раздался заливистый, громкий, безумный смех Марии. Вспомнилось, что, когда я наткнулась на нее в коридоре, алкоголем от нее не пахло, хотя она едва держалась на ногах. Тогда что вызвало ее опьянение? Она всегда была какой-то отстраненной, витающей в облаках… Почему я не сочла это подозрительным? Хотя что бы изменила моя внимательность… Ничего.

Дом утих на рассвете. Я встала и пошла к Колину – долгим, петляющим путем, чтобы заглянуть по пути к Натали. Она лежала поверх одеяла, свернувшись калачиком, и не подняла головы.

Колин бодрствовал. Глядел, по своему обыкновению, в потолок, взглядом, который то казался задумчивым, а то совершенно пустым.

– Можно я побуду с тобой?

– Ляг рядом.

Я сняла ботинки и легла.

– Заберись под одеяло. Холодно.

Я дрожала, даже под одеялом, но постепенно согрелась. Профиль Колина так сливался с сумраком в комнате, что можно было подумать, лицо Колина прозрачно, как стекло.

– Поговори со мной, – попросил Колин.

– Я не знаю, о чем.

На самом деле, нам было что обсудить. Почему ты такой странный, Колин? Почему у тебя такие большие глаза? Уши? Зубы? Я рассмеялась.

– Что тебя смешит? – недовольно осведомился Колин. – О чем ты думаешь?

– О сказке.

– Я ее знаю?

– Эту – да. Я расскажу тебе другую. Она называется «Зеленая змея». В далеком королевстве у королевы родилась дочь. Королева была очень счастлива и устроила во дворце роскошный праздник для фей. Но внезапно в разгар праздника явилась злая фея, которую забыли пригласить, и наслала страшное проклятие на маленькую принцессу.

Время шло. Принцесса, которую назвали Дорагли, подрастала. У нее были доброе сердце и ясный ум, но из-за проклятия с каждым днем она становилась все уродливее. Когда ей исполнилось шестнадцать, отчаявшиеся родители отправили ее в мрачную башню на окраине королевства, где Дорагли должна была жить, скрытая от людских глаз.

Прошло два года. Дни Дорагли были пусты и одиноки, и она часто плакала. Но однажды, выйдя из башни к реке, она увидела золотую лодочку. Лодка будто ждала ее, и, была не была, Дорагли села в нее. К ее удивлению, лодка поплыла сама и привезла принцессу к большому прекрасному дворцу. Во дворце Дорагли встретили пятьдесят маленьких китайских куколок, которые назвали ее своей королевой и объяснили ей, что отныне, если она только пожелает, дворец станет ее домом. Дорагли очень понравилось во дворце, и она осталась.

Ночью, лежа на своей огромной кровати, она услышала тихий голос, зовущий ее. Сначала Дорагли испугалась, но голос говорил с ней так ласково и разумно, что она успокоилась и начала отвечать. Голос рассказал ей, что когда-то он был королем, а потом его заколдовала та же злая фея, что прокляла Дорагли. Через два года срок заклятья должен истечь, и тогда Король вернется к прежнему виду, а пока он попросил ее не зажигать свечу и не смотреть на него. Дорагли согласилась.

Каждую ночь голос заговаривал с ней, и постепенно они подружились. Но все чаще Дорагли задумывалась о том, как выглядит ее невидимый собеседник. Любопытство, разгораясь, начало жечь ее, как настоящий огонь. И как-то ночью, не выдержав, она зажгла свечу и – о ужас! – увидела рядом с собой огромную зеленую змею! «Что ты наделала! – закричала зеленая змея, заливаясь слезами. – Если бы ты дождалась, когда заклятье будет снято, я бы навсегда остался с тобой, а теперь злая фея заберет меня к себе в услужение до конца моих дней!» – я почувствовала слезинки в уголках моих глаз и прервалась.

– Дорагли спасла Короля? – спросил Колин.

– Наверное. Если очень постаралась. В детстве я очень любила эту сказку. Но не понимала, о чем она.

– О чем?

– О том, что иногда, пытаясь узнать правду, только причиняешь кому-то боль.

– Я тоже расскажу тебе сказку. В волшебном королевстве стоял прекрасный дворец. Все его стены были выкрашены в разные цвета. С утра до вечера его освещало солнце, а ночью над ним сияли яркие звезды. В этом дворце жили Король и Королева, и их дети, Принц и Принцесса. Король и Королева правили страной справедливо, и жители ее были счастливы. Но однажды двери дворца растворились, и вошел юноша с лицом темным, как нечищеное серебро. «Кто ты?» – спросил Король незнакомца. «Я сын твоего брата, – ответил незнакомец. – Ты считал, что я и мой отец давным-давно погибли в кораблекрушении, но мне удалось спастись. Десять лет я потратил, больной и одинокий, пробираясь к дому через полмира, и возмужал в пути. И вот я здесь». Тогда Король узнал его. Обрадованный, он позволил гостю остаться и жить во дворце.

Меня мутило. Я взяла стакан с прикроватного столика и попила. Вода была затхлой на вкус.

– Что случилось потом?

Колин посмотрел на меня колючим, строгим взглядом, придавшим ему сходство с маленьким старичком.

– Потом Темный Принц отравил Короля и Королеву. Он запер Принцессу в золотую клетку, а Принца превратил в огнедышащего дракона. Потому что на самом деле Темный Принц был не племянником Короля, а черным колдуном, мечтавшим захватить власть над королевством.

– Но в итоге сказка закончилась хорошо? – спросила я, хотя у меня не было надежды.

– Нет, конечно. Что поделаешь с колдуном? Темный Принц объявил себя королем, а те, кто пытался противостоять ему, были растерзаны и сожжены драконом, уже забывшим, что он был Принцем, и ставшим настоящим чудовищем, – Колин усмехнулся. – Поняла, о чем эта сказка?

– О чем?

– О том, что нельзя впускать незнакомцев в дом. Даже если они говорят тебе, что ты их знаешь.

Что можно сделать с колдуном? На протяжении нескольких дней я неизменно возвращалась к этому вопросу. Мое сознание искало выход, как крыса в лабиринте. Что может помочь, когда силы так неравны? Даже Давид не справился с Голиафом голыми руками – у него была праща. И ночью я узнавала обрывки своих дневных размышлений, воплощенные в снах. Снов мне снилось как никогда много. Снились барабаны, дым, горящие листья, глаза, сверкающие в темноте, и заунывный собачий вой. Снилось, что во время прилива волны были совсем красные и выбрасывали на берег кости. Снился Колин, с улыбкой переламывающий пополам маленьких вопящих человечков, а затем вдруг спрыгивающий с кровати и, пробив потолок и крышу, исчезающий в ночи… А перед самым пробуждением, каждое утро, я видела Леонарда, с издевательской ухмылкой глядящего на меня сверху, перегнувшись через стол. Как я не замечала прежде, до чего жестокое у него лицо, лишь прикрытое тонкой маской благопристойности? В одном из снов я пыталась убежать от Леонарда, от его сокрушающего смеха, но он бросил кольцо, которое окружило меня золотой, блестящей, непреодолимой стеной… Я опустилась на колени, закрыла голову руками, почувствовала, что задыхаюсь… и проснулась.

Я лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и прижимала ладони к затылку. «Что будет с нами со всеми? – подумала я, перевернувшись и глядя в растрескавшийся потолок. – Убьют ли меня, как девушек, что были здесь прежде? По какой причине от них избавились? Разобрались ли они с ситуацией, как и я? Или же просто не смогли сладить с Колином?» Мне было семнадцать, в смерть верилось с трудом. Но я понимала, что могу умереть вне зависимости от того, во что верю. Давние намеки Натали теперь казались такими прозрачными, что поразительно, как я умудрилась не понять их сразу.

Снова зашевелилась моя паранойя насчет дневника. Я ходила к морю по пять, десять раз на дню, но не могла себя успокоить. Я стала одержимой навязчивой идеей, завязла в тревоге, как в мокром песке. Сейчас мне подумалось, что, как бы далеко дневник ни унесло море, сегодня оно вернет его обратно. Леонард увидит разбросанные листы, прогуливаясь по берегу. Он прочтет строчки, даже если морская вода стерла их, не оставив следа, и задумается, как получилось, что дневник оказался на берегу. Потом ему придет в голову, что Натали бы ни за что не выбросила дневник. Значит, это сделала я. Значит, я все знаю.

– Какая-то вы бледная, – отметила миссис Пибоди, когда я спустилась за завтраком для себя и Колина. – И похудели еще больше. Точно вас что-то ест изнутри.

«Глупая Пибоди, – подумала я с внезапной злостью. – Черепаха, не знающая ничего, что творится вне ее панциря».

После обеда я пошла к морю. Долго ходила вдоль кромки воды, но дневника, конечно, не нашла. Я понадеялась, что его съели рыбы. На пути к дому я встретила Леонарда.

– Вы что-то потеряли? – спросил он, улыбнувшись. После того разговора в его кабинете, когда он принял мои извинения, его раздражение улеглось. О моем проступке он мне не напоминал.

Я подавила вскрик и посмотрела Леонарду прямо в глаза.

– Нет. Почему вы так решили?

– У вас ищущий взгляд.

А его глаза смеялись. Пока я смотрела на Леонарда, изящного и собранного, мой разум отказывался верить в мрачные истории о нем. Было так удобно притвориться, что все это неправда… Проблема только в том, что этого «всего» накопилось слишком много.

– Вас не было за завтраком.

– Я плохо себя чувствовала.

Он изобразил на лице сожаление. Что ему известно обо мне? Это походило на игру. «Известно ли тебе, что я знаю, что ты знаешь?» «Да, я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь». Или, может быть, я не знаю ничего. Или, может быть, он.

– В дальнейшем рассчитываю на ваше присутствие, – Леонард сверкнул зубами, ровными, слегка желтоватыми, как слоновая кость.

Мои нервы звенели. Я была почти уверена: ему известно, что я прочла дневник (в следующую секунду уже не так уверена). Так почему же я до сих пор не наказана за свое губительное любопытство? «Ожидание наказания может быть хуже самого наказания, – сказала как-то Натали. – А он знает о пытках все».

Следующим утром, пытаясь подбодрить себя перед завтраком, я навестила Натали. В ее комнате был бардак даже больше обычного, пахло перегаром и сигаретами. Сама Натали стояла возле зеркала, своим внешним видом настолько контрастируя с обстановкой и с тем, как она выглядела обычно, что я оторопела. Впервые за все время нашего знакомства она была одета в платье – снежно-белое, украшенное кружевом, с подолом, напоминающим формой перевернутый бокал для шампанского. На ногах у нее были туфельки, на руках – перчатки (на предплечье красовался синяк, но даже он был не способен отвлечь от общей картины). Гладкие волосы собраны в тяжелый узел.

– Натали, ты…

– Сама на себя не похожа? – весело завершила Натали.

– Я хотела сказать, что ты очень красивая. Но и это тоже.

– Это платье моей матери. Она была настоящая леди. Все удивлялись, что у такой, как она, может быть такая, как я. Пацанка, дикарка, – Натали скорчила гримаску.

Вокруг Натали висело облако грусти. И я спросила:

– Ты очень любила ее?

– Я? Хотелось бы ответить, что больше всех. Но я слишком честная. Так что… не знаю. Когда она умерла, я думала, что тоже умру. Но ничего, существую. И иногда почти рада, что ее нет. Не видит, во что я превратилась.

– Почему ты так ненавидишь себя, Натали?

– Потому что я заслуживаю ненависти, – Натали развернулась на каблуках и ослепила меня улыбкой сияющей, как прожектор. – Ты иди в столовую, а я за тобой.

Я возрадовалась. С Натали я могла ощущать себя в относительной безопасности. Чего не могли сказать остальные в столовой.

За столом Мария сонно лопотала что-то на своем суетливом языке. Уотерстоуны, наклоняясь друг к другу, беззвучно шевелили ртами, как рыбы, выброшенные на берег. Леонард, терзая вилкой бекон, благодушно улыбался – пока не поднял взгляд и не увидел Натали.

Широко улыбаясь, Натали, еще выше и стройнее на каблуках, грациозно прошла к столу и заняла место рядом с Леонардом. Присутствующие встрепенулись, видимо, осведомленные, что с появлением Натали привычный ход вещей будет нарушен. Не говоря уже про пищеварительные процессы.

– Кажется, я запретил тебе появляться в столовой, пока мы едим, – сказал Леонард.

– Имею же я право позавтракать со своей семьей, – проворковала Натали.

– Вот именно, позавтракать, – прошипел Леонард. – Не начиная цирковое действо.

Для Натали не были приготовлены столовые приборы, но она взяла вилку Леонарда. Леонард напрягся. Уотерстоуны опустили головы. Мария хлопнула влажными, блестящими глазами.

– Сегодня я попытаюсь вести себя пристойно. Я даже приоделась к столу. Я похожа на леди, Леонард? – взгляд Натали выражал абсолютное счастье.

– Твоя внешность не соответствует твоему внутреннему содержанию, – неохотно ответил Леонард, сминая салфетку.

– Я не думаю, что можно судить по внутреннему содержанию. Если вспороть живот леди и не-леди, ты мог бы сравнить, что кишки у них примерно одинаковые. Но, наверное, это ты сам знаешь. Ты прекрасно разбираешься в кишках.

– Прекрати говорить гадости.

– Ты же знаешь, что я не могу остановиться и не говорить гадости. Я всегда их говорю. Похоже, исправиться уже не получится. Но надо ли? Ведь после моих проступков меня мучает чувство вины, и я приползаю к тебе вся в слезах, чтобы ты меня утешил. Разве это не мило?

– Тебе лучше уйти.

– Глупыш, – рассмеялась Натали. – Я же знаю – когда ты говоришь так, тебе хочется, чтобы я осталась, – тарелки для нее не было, поэтому она невозмутимо придвинула к себе общее блюдо. – Уотерстоуны, братья наши меньшие, и вы здесь, за столом? – Натали широко раскрыла глаза. – Странные вещи допускаются в твоем доме, Леонард. Вам же должны ставить мисочки на пол. Кормилку, поилку. И тебе, Клиффорд, большую кость, любимчик ты мой. Одна проблема. Я никак не могу вспомнить, кто из вас Клиффорд, а кто Клемент. Или Кларенс, может быть.

– Что за спектакль, Натали?

– Никакой игры. Я предельно искренна. Тебя когда-нибудь закидывали камнями в Индии, Леонард?

– Довольно глупостей, Натали.

– Почему ты не расскажешь мне? Разве ты меня не любишь? Ответь, сделай для меня приятное, как я делаю для тебя.

Леонард угрюмо молчал.

Натали отрезала ломтик от большого куска мяса.

– Ой, как опасно, как неосторожно… В семье, где столь непростые отношения, как в нашей, подавать на стол такие острые ножи, – Натали наколола ломтик на кончик ножа и сунула в рот. – Может случиться что угодно, – продолжала она с набитым ртом. По ее подбородку потек сок. – Например, вот это.

И она вонзила нож в кисть Леонарда, лежащую на столе, с такой силой, что нож стукнул по дереву, насквозь пронзив мягкие ткани. Леонард вскрикнул. Я дернулась. Уотерстоуны продолжали сидеть в тех же позах, как окаменели. Мария улыбалась в пространство.

– Извини. Я опять забыла, что говорить с набитым ртом неприлично, – извиняющимся тоном сказала Натали. – Но я больше не буду, так что простим и забудем, – ее лицо стало задумчивым. – Меня всегда интересовало, какой химический процесс происходит между раной и солью.

Прежде чем Леонард успел освободить свою руку, она щедро посыпала разрез солью. Белые крупинки сразу окрасились кровью.

Выдернув нож и бросив его на пол, Леонард вышел за дверь, прижимая к ране салфетку. Вслед за ним столовую покинули Уотерстоуны. Осталась только Мария, в своей дезадаптированности разительно напоминающая кэрроловскую соню. Взгляд ее был тягучим и вязким, как смола.

Натали бросила в Марию солонкой и забарабанила пальцами по столу.

– Чудненько, – процедила она сквозь стиснутые зубы. – Чудненько.

Я вдруг отчетливо узрела, как волны выталкивают дневник на камни побережья, и меня затошнило.

Видение преследовало меня на протяжении всего занятия с Колином. Я задавала вопросы и сразу забывала их, а потом не понимала ответы Колина. Колин замыкался в себе все больше, пока наконец не замолчал совсем, хмуря брови.

– В чем дело, Колин? – виновато спросила я.

– Возьми меня за руку, – он протянул свою ладошку.

В комнате было холодно, и Колин продрог, даже лежа под одеялом. Ногти его стали фиолетовыми. Я пожала его слабые пальцы, понимая, что должна их согреть, но сегодня мне было сложнее, чем обычно, заставить себя прикасаться к нему.

– Ты больше мне не друг? – спросил Колин.

– Друг, – ответила я безжизненным эхом. – Я просто пытаюсь понять… Что значит «превратил в дракона», Колин?

Мне стало больно от разочарованного, уязвленного выражения, возникшего на его лице.

– Может хоть кто-нибудь разговаривать со мной, не задумываясь, что я такое?

Я поняла, что ранила его.

– Прости меня! Мне все равно, кто ты.

– Какая же ты глупая, – сказал Колин. – Ничему не научилась на своих сказках. А еще пыталась учить меня. Убирайся.

Я ушла.

На побережье было ветрено и холодно, от волн летели брызги. Я была одержима намереньем отыскать дневник прежде, чем его найдет Леонард. Я проклинала себя за то, что однажды взяла дневник, прочла в нем историю чужой смерти и этим обрекла на гибель саму себя. Снег начался и сразу повалил крупными хлопьями. Но меня и копья, летящие с небес, не заставили бы прервать мое занятие.

И я нашла его: страницы дневника усеивали весь берег, прилепившись к выстилающим его круглым камням. Листы бумаги образовывали странный концентрический узор, и, собирая их, я слышала, как стучит мое сердце. Он знает. Мой страх был хаотичным и аморфным. Меня не пугала смерть, или боль. Недовольство Леонарда само по себе вызывало у меня страх. Я собрала страницы, смяв, рассовала их по карманам пальто, и лишь затем поняла, что все это уже бесполезно. Он знает, что я знаю. Он выиграл.

Может быть, убежать? Но я не верила, что это возможно. Леонард отсек все очевидные пути, можно не сомневаться. Я буду все время возвращаться к белой скале, как Натали с ее мотоциклом. А что, если прыгнуть в море, привязав камень к шее? Я еще не достигла той степени отчаяния, чтобы пойти на это. Отказав мне в помощи, выплюнуло бы меня море так же, как до этого извергло дневник? Или чудовище Леонарда выволокло бы меня на берег?

Мы были потерянные души, запертые в игрушечном домике, и, словно маленькими куклами, Леонард мог играть нами, как хотел. Искупая свое разрушительное любопытство, Дорагли пришлось плести сеть из паутины и носить воду в дырявом ведре. Ну что ж. У нее хотя бы был шанс.

Глава 9: Леонард

В холле было сумрачно, в коридорах стоял непроглядный мрак. Когда-то я считала, что к темноте можно привыкнуть. Но нет, не получится, так же, как к голоду или боли.

Войдя в свою комнату, я увидела Леонарда. Стоя возле окна, он равнодушно смотрел на море. Мне хотелось развернуться и бежать, и я так бы и поступила, если бы верила, что это поможет. Поэтому я тихо прикрыла за собой дверь и сунула руки в карманы пальто, подготавливая себя морально. Карманы были полны мокрой бумаги.

– Вот и вы, наконец, – Леонард обернулся. Игры закончились, и лицо у него было ехидное, жесткое. Все это время, вследствие неравности занимаемых положений, разницы в возрасте, редкости общения и свойственной Леонарду отчужденности, я воспринимала Леонарда как человека, бесконечно отдаленного от меня. А сейчас он резко приблизился, стал понятным и жутким. – На берегу неуютно. Но вам, очевидно, по нраву такая погода, если вы бродили так долго.

– Когда вы узнали о том, что я нашла дневник? – прямо спросила я.

Он убьет меня? Что, если он сделает это прямо сейчас?

– О, в ту же секунду, как вы впервые к нему прикоснулись, – усмехнулся Леонард. – Я все вижу. Я мог бы пересчитать все родинки на вашем теле, если бы это занятие меня хоть сколько-то привлекало.

Я постаралась не вдумываться в услышанное.

– Почему же вы не отобрали дневник до того, как я его прочла?

– Мне было интересно посмотреть на вашу реакцию, маленький Шерлок, когда вы все узнаете.

– Вы удовлетворены увиденным?

– Нет, скучновато, – Леонард рассмеялся, глядя на мое твердеющее, как бетон, лицо. – Если вас это утешит, из этого дома вы в любом случае бы не вырвались. Вы были обречены, едва перешагнули порог. Нет, раньше, когда получили приглашение от Пибоди.

Я присела на кровать. Все еще держа руки в карманах, сжала пальцы в кулаки.

– Хотя у вас есть повод для гордости, Анна. В отличие от клуш, ранее занимавших вашу должность, вы сгинете осведомленной, – перешел Леонард на тон, равно претендующий на доверительность и пренебрежительность. – Ах, все суета и телодвижения… забавно. Как наблюдать усилия букашек, пытающихся выбраться из банки. Возможно, кто-то и вскарабкается по стеклянной стенке на пару сантиметров, но и только, стоило ли стараться.

– И когда вы намерены избавиться от меня? – мой голос звучал на удивление спокойно. Глаза щипало, но я не позволяла слезам пролиться. Плакать перед Леонардом – да ни за что.

– Не прямо сейчас. Видите ли, вы нравитесь Колину. Сложно найти этому объяснение, ведь в вас нет ничего примечательного, но это так. Пока вы здесь, он не цепляется за меня. А я смертельно устал от его воплей, капризов и жалоб. Как и от него самого.

– Их был шесть. Шесть молодых девушек, приехавших в этот дом, не подозревая ничего дурного. Как вы можете жить, после того, что с ними сделали?

– Не вижу сложностей, – рассмеялся Леонард. – Это они не смогли жить после того, что я с ними сделал.

– Мать Натали не погибла во время родов. Вы довели ее до смерти.

– Как проницательно.

– А Колин? Что вы сотворили с ним?

– Ох, этот обвиняющий тон. Вам бы сидеть в судейском кресле, Анна, милая праведница.

Но, начав, я не могла остановиться. У меня застучали зубы – то ли от холода, веющего от Леонарда, то ли от страха. Слова вылетали один за другим, я выплевывала их, как камни.

– Вы ужасный человек. Жестокий, циничный, безнравственный. Ваши цели мне неведомы, но не сомневаюсь в их порочности. С чего вы решили, что имеете право так обращаться с людьми – выбрасывать их жизни, как мусор, использовать их, как вам угодно?

Леонард обхватил мою голову ладонями, и я замолчала, вся сжимаясь от его прикосновений. Нежным, почти отеческим жестом он развернул мое лицо к себе, вынуждая посмотреть в его лишенные сострадания, насмешливые глаза, и я почувствовала, как что-то во мне увядает, как фиалки в оранжерее. Может быть, надежда. Мои пальцы инстинктивно вцепились в запястья Леонарда, как будто в намерении остановить его, попытайся он причинить мне боль. «Тщетно», – мелькнуло у меня в голове, и губы Леонарда растянулись в улыбке. Он наслаждался ситуацией и не видел причин, по которым должен это скрывать.

– Раз у вас закончились слова, для поддержания разговора я тоже поведаю кое-что. Когда я был моложе, я был менее прагматичен и, так сказать, не лишен романтических идеалов. В то время я понравился бы вам больше, хотя мои интересы вы бы вряд ли разделили. Итак, я был молод и сопровождал одного человека. Его имя вы, возможно, слышали, но сейчас я назову его Учитель. Учитель был вынужден скрываться, потому что ему предъявили обвинения столь ничтожные, что я считаю ниже своего достоинства перечислять их.

Но нас настигли, и там – заметьте, Анна, в цивилизованной Европе – все случилось. Я не мог помочь ему, когда разъяренная толпа набросилась на него, и мне пришлось бежать, унося в себе его принципы, знания, догмы – спасая то, что еще возможно сохранить. Но и на расстоянии я слышал вопли этих… людишек, терзавших человека, чьего ногтя они не стоили даже всем скопом. Легкой смерти, считали они, ему мало. И они связали ветхого старика и подожгли. Я видел столб дыма, до меня доносился запах паленой плоти, но я не слышал ни единого крика, ни единого стона Учителя, только радостный визг черни, копошащейся вокруг него.

В тот день во мне произошел перелом. Сотня обезумевших животных против полуслепого старца… Разве это не отвратительно? Разве это не трусость и подлость в их крайнем значении? Еще несколько лет назад Учитель мог любого человечишку разорвать на клочки, что многократно и проделывал, и они, вырванные из своего стада, поодиночке являющие свою истинную ничтожность, ползали перед ним и скулили, вымаливая милость, униженные так, как только человек может быть унижен. Хоть один из бьющих, рвущих, щиплющих Учителя на площади в тот день, а затем со смехом наблюдающих его смерть, решился бы сразиться с жертвой на равных – один на один против Учителя и его темных чар? Вот это был бы справедливый бой.

– О каком справедливом бое может идти речь, если человек сражается против колдуна? – прошептала я, глядя в сузившиеся зрачки Леонарда. Он не слышал меня, увлеченный своим монологом.

– Вот так я возненавидел толпу. Сосредоточение жалких тварей, лишь вместе представляющих собой силу. Пустыня подавляет своими масштабами, но забери одну песчинку – никто не заметит. Уж что-что, а песка всегда хватает. А я ценю индивидуальность яркую, как солнце, на которое нельзя смотреть иначе, чем снизу вверх.

– Но само солнце вам не по нраву, – пробормотала я.

– Тот, кто так велик и высок, не должен всматриваться во всю эту мелкоту под ногами. Песок – это строительный материал, и такие, как я, вольны тратить его как нам вздумается. Сравните нас, Анна, себя и меня. Что вы можете сделать. Что я могу сделать. Так кто, считаете, вы для меня? Пылинка. И я смету вас одним касанием.

Самодовольные разглагольствования Леонарда до того меня коробили, что я даже забыла про страх.

– Отвратительные идеи.

– Поверьте, в нашем веке вам еще не раз пришлось бы их услышать, будь у вас шанс задержаться надолго. Старец убит, но его убеждения распространяются в воздухе.

– У вас мания величия, Леонард. Вы больны.

– Мания величия, мышка моя, это когда представления человека о самом себе экстремально завышены по сравнению с тем, чем он является на самом деле. Я же оцениваю себя адекватно и единственноправильно. Еще немного времени, и каждому из живущих в этом мире придется признать мою власть. Как тяжело вы дышите, Анна, – Леонард теперь удерживал меня за руки. – И смотрите на меня с ненавистью. Зачем? Какой смысл меня ненавидеть? Вы назвали меня жестоким… но это неправда. Анна, все это время я был с вами сама любезность. Я позволил вам выстраивать процесс обучения Колина как вы считаете верным, вмешиваясь лишь в крайних случаях. Я даже позволил купить эту глупую канарейку. Как вы ее назвали? Жюстина? Что за вульгарное имя, – радужки Леонарда были как изо льда. Медленно тая, они покрывались матовой испарью. Я попыталась высвободить руки, но не получилось – его пальцы, хотя и производили впечатление хрупких, сжимали, как тиски. – Ваш гнев должен обратиться на судьбу. Все решается еще до нашего рождения – кто правитель, а кто слуга; кто тигр, а кто земляной червь. Так стоит ли винить меня за то, что мне выпало родиться тем, кто есть я, а вам – лишь быть моей пешкой, средством для достижения цели? – он стиснул мои пальцы сильнее, так что я почувствовала боль. – Посмотрите на себя. Невзрачна, как уголек. Интеллект не выше среднего уровня. Пресная личность. Сейчас вам кажется, что земля разверзлась под вашими ногами, и вы провалились прямиком в ад. Вы кричите мысленно: за что, почему? Но вы успокоитесь, если порассуждаете, как сложилась бы ваша жизнь, не прервись она так рано. Как гувернантка вы мотались бы из дома в дом, получая гроши и упреки. Бесприютная, нищая, никому не нужная – звучит печально, не так ли? Будь вы симпатичнее или удачливее, вы вышли бы замуж за какого-нибудь аптекаря или бакалейщика. Может быть, у вас бы даже появились дети, хотя сомневаюсь, что ваше тщедушное тело бы это осилило. Были бы вы счастливы под жерновами изматывающих обязанностей жены: служанка, повариха и нянька – все в одном? Сомневаюсь. Вам не хватает жизнерадостности, чтобы встречать превратности судьбы с улыбкой. Заботы превратили бы вас в замкнутое, постоянно измотанное, унылое существо. Представьте себе все это, отчетливо. Вы все еще сожалеете о том, что лишены будущего?

Я молчала. Я не верила цыганкам, предсказывающим судьбу, и ему не поверила тоже, так что его слова скользнули мимо, не задев меня. Леонард это заметил, но столп его самоуверенности пошатнуть было невозможно.

– Что ж. Вы производите впечатление человека, не способного успокоиться и позволить реке течь, как она течет. Я сразу обратил внимание на эту вашу черту – вы постоянно раздумываете: «Что делать? Как справиться?» – Леонард усилил хватку. Мое лицо окаменело от боли. – Вот и сейчас вы занимаетесь тем же. Оставьте, вам не на что рассчитывать. Против меня вы ничто. И на Колина глупо надеяться. Хоть он и убежден, что способен подчинить меня, в сущности, он только глупый ребенок. Меня преследовали через три континента, приговаривали к смерти, пытались утопить, сжечь, зарезать – и мне всегда удавалось ускользнуть целым и невредимым. Что против меня может сделать восьмилетний мальчик? Конечно, я вынужден беречь ваши жизнь и здоровье, если не хочу разжигать его ярость. Но поверьте мне – есть множество способов заставить человека страдать, не нанося ему видимых повреждений. И мне не нужно колдовство, чтобы сделать так, что вы пойдете и утопитесь, не сказав никому ни слова о побудивших вас к тому причинах. Что касается Натали… – он отпустил мою левую руку, чтобы, потянув зубами, снять со своей руки повязку. – Даже она не способна ранить меня, – он показал мне кисть, в которую Натали воткнула нож. От пореза не осталось ни следа. Другой рукой Леонард продолжал калечить мои пальцы. – Признайте свою беспомощность, Анна, и я оставлю вас в покое.

– Должно же быть что-то, – выдохнула я. – Слабое место. Не бывает тех, кого невозможно победить.

– Меня невозможно победить. Во всяком случае, вашими силами. Признайте свою неспособность противостоять мне.

– Нет, – я боялась боли, которую он уже причинял и мог причинить мне, но все внутри меня кричало «нет!» и я не могла солгать.

– Да, – мягко произнес Леонард.

– Нет, – я почти слышала, как хрустят мои кости. Мне вспоминались чудовища из сказок. Даже если они казались непобедимыми, всегда находился способ одолеть их. Монстр с каменной шкурой превращался в пепел от нескольких правильных волшебных слов. Неуязвимости не бывает, я знала точно. В детстве я читала миф про Ахиллеса.

– Да, – надавил Леонард.

Я скривилась от боли, но ответила:

– Нет.

И тогда Леонард впал в безумие. Спокойствие упало с его лица, как кусок старой штукатурки со стены.

– Признай мое могущество! – закричал он, выкручивая мне руки.

Я молча мотала головой, безуспешно пытаясь вырваться. Часть меня уже смирилась с пыткой и наблюдала мои мучения отстраненно, точно все происходило с кем-то другим. От физической боли по моему лицу текли слезы. Но все, что ощущала моя душа – это собственную правоту. Леонард все же отпустил меня, но затем несколько раз быстро, сильно ударил. В ушах у меня зазвенело. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы в комнату шумным вихрем не ворвалась Натали.

– Отпусти ее! – завопила Натали, осыпая Леонарда градом ударов, и он, моментально придя в себя, отступил.

– Что такое, Натали? – Леонард говорил спокойно, хотя его щека все еще подергивалась. – С каких это пор тебя заботит кто-либо, кроме тебя самой?

– Не твое собачье дело, – отрезала Натали. – Убери свои поганые лапы от нее.

– Когда я снес голову твоей любимой Агнесс, с которой ты успела покувыркаться в каждом углу, ты и тогда ничего не сказала.

– Она мне надоела. И вообще, я не обязана перед тобой оправдываться, – Натали бросила на меня взгляд искоса.

– Темнеет, Натали, – обратил ее внимание Леонард и растянул в улыбке тонкие губы.

Натали задрожала, скрестив на груди руки. Они с Леонардом замерли, глядя друг на друга.

«Чего они ждут?» – подумала я, и ответ последовал незамедлительно. Лицо и руки Натали побелели, затем из ее кожи выступили тонкие шерстинки. Черты ее лица изменялись, тело уменьшалось, и со вздохом она упала на четвереньки. Происходящее было настолько нереальным, что я даже не удивилась, не способная поверить, что все происходит на самом деле. Я закрыла глаза, а когда открыла – всего лишь спустя несколько секунд – превращение завершилось, и на месте Натали стояла черно-белая кошка. Шерсть ее была поднята, усы встопорщены. Леонард поддел кошку ногой и, жалобно мяукнув, она бросилась под кровать.

– Смотри мне, Натали, в следующий раз это может быть лягушка или червяк. Как тебе такое понравится? – Леонард перевел взгляд на меня. – Она устанет от тебя, как устала ото всех предыдущих, девчонка. Колин тем более не способен к истинной привязанности. Как только тобой наиграются, я выброшу тебя, как сломанную куклу.

Леонард поправил галстук и вышел. Я чувствовала себя так, будто меня протащили волоком по каменистой дороге. Разбитая губа кровоточила. Я достала платок и привела себя в относительный порядок. Потом попыталась извлечь из-под кровати Натали.

– Кис-кис, – позвала я, остро ощущая безумие ситуации.

Кошка была испугана и долго не желала выходить. Кое-как я выманила ее, посадила себе на колени. Погладила, и она поднырнула под ладонь. Человеческий разум в этом животном явно не теплился. Обняв кошку, я забралась под одеяло. Комната погружалась во тьму. Дом скрипел, вздыхал, превратился в огромное, печальное, недоброе существо. Мы с кошкой согрели друг друга. Она начала тихонько мурлыкать. «В зверином обличии Натали гораздо дружелюбнее», – отметила я и уснула.

Когда я проснулась, Натали уже встала, но ее тепло еще оставалось на подушке и простыне.

– Доброе утро, – сказала я, чем, разумеется, вызвала саркастичное фырканье.

– У тебя нет сигарет? А то во рту помойка, – Натали сплюнула на ковер.

– Не плюйся, – нахмурилась я, и Натали захохотала.

Ее смех оказался заразительным, и я тоже засмеялась, хоть у меня и мелькнуло в голове: «Смех висельников».

– Что бы ни случилось, порядок на первом месте, – отсмеявшись, констатировала Натали. – Пойдем ко мне. Там можно заплевать все хоть доверху.

Там и так было заплевано доверху. Повсюду валялись окурки, на всех плоскостях громоздились опорожненные винные бутылки. Как Натали удается столько пить и сохранять адекватность?

– Меня медленно сшибает, – ответила она моему удивленному взгляду. – Я крепкая, как кобыла, и выпить могу соответствующе.

Расчистив себе место на кровати, Натали села, прикурила сигарету и задрожала от удовольствия. Докурив, она выудила из-под кровати непочатую бутылку и посмотрела сквозь нее: вино было темно-красное.

– Как кровь, – лениво протянула Натали. – И я хочу крови. Его крови, – она потянулась за штопором.

– Вино с утра? – ужаснулась я.

– Жнаешь ли, – прошепелявила Натали с зажатой в зубах второй сигаретой. – осенние и зимние дни так коротки, что едва я успею проснуться, как обращаюсь в проклятую кошару. Стоит использовать каждую возможность поразвлечься, – она отхлебнула из горла, умудрившись не выпустить при этом изо рта сигарету.

– Это Леонард заколдовал тебя?

– Нет, это меня мама такой родила, – ухмыльнулась Натали.

– Почему он так поступил с тобой?

– Ему, видите ли, надоело, что по ночам я шастаю по дому и строю ему козни. Он, знаете ли, устает меня контролировать. Да лег бы, наконец, в гроб, там бы и отдохнул! – Натали протяжно выдохнула, и вокруг нее заклубился дым. – Самое бесящее, что, оборачиваясь пушистой тварью, я полностью себя теряю, ничего потом не помню. И где только не просыпалась наутро… один раз даже на крыше. Три часа сидела, не знала, как слезть. Убиться насмерть я бы, конечно, не смогла, но падать с высоты все равно удовольствие ниже среднего. А то, бывает, дряни какой-нибудь наестся… однажды меня все утро рвало кузнечиками. Если вдуматься, все это смешно – когда происходит не с тобой.

– Ты действительно не можешь умереть, Натали?

– Ага. Это он придумал, чтобы я руки на себя не наложила. И даже если кого-нибудь попросить, не сработает, – Натали подала мне бутылку. – Ударь меня.

– Что? Я не могу.

– Не будь дурой и ударь меня.

Я неуверенно коснулась Натали бутылкой.

– Да не так! – воскликнула Натали. – С силой!

Я ударила сильнее, и в этот раз что-то произошло. Бутылка как будто налетела на невидимую преграду.

– А если ты ее в меня бросишь, она пролетит мимо, как ни старайся. Еще у меня не получается нажать курок, когда я направляю оружие на себя.

– А ты пыталась стрелять в себя?

Натали невозмутимо пожала плечами.

– Много раз. Если бы мне удалось, было бы здорово. Я бы сбежала из этого сумасшедшего дома той же дверью, что когда-то моя мать, – Натали подперла голову руками. Сигарета свисала с ее губы, как приклеенная. – Чего бы я ни отдала за свободу, через что бы ни согласилась пройти. Лучше быть шлюхой в порту, чем пленницей здесь. Знаешь, на что похожа моя жизнь? Как будто спишь и видишь кошмар, где находишься в невыразимо ужасном месте и бежишь прочь, но, сколько бы ни бежала, не двигаешься с места. А потом сон заканчивается, открываешь глаза и видишь, что в реальности все то же самое. И точно так же не уйти. Из кошмара в кошмар.

Голос Натали был так же горек, как дым ее сигарет. Мне было жаль ее до боли в груди.

Все еще думая о Натали, я направилась к Колину.

– На этом все? – ядовито осведомился он, когда я вошла в комнату – Теперь, когда ты разобралась в нас всех, ты боишься меня? Не хочешь видеть меня и разговаривать со мной?

– Ничего подобного, – сказала я, сев на стул возле его кровати. – Ты не виноват в том, что делает Леонард. Хотя я все еще не понимаю, что происходит с тобой.

– Леонард рассказывал, что раньше было много богов, – сказал Колин. – Но потом они все умерли. Считалось, что их нельзя вернуть к жизни, но потом один человек рассказал Леонарду, как это сделать. Но прежде, чем бог станет сильным, ему надо вырасти.

– Зачем это нужно Леонарду? – спросила я.

Колин злобно посмотрел на меня. Глаза у него были запавшие, лицо костистое. Он походил на измученного зверька, загнанного в угол и способного только сверкать из темноты глазами и угрожающе рычать.

– Он собирается «навести порядок». Изменить мироустройство. Леонард говорит, что на самом деле он уже самый главный, а бог ему требуется лишь для того, чтобы объяснить это всем остальным, всему человечеству. Леонард думает, что сможет управлять богом, – Колин нахмурился. – Но только я смогу им управлять. Потому что он и есть я.

– Нет, Колин, ты – это ты. А вовсе не то, что Леонард в тебе взращивает.

– Когда мне плохо, богу тоже становится плохо, – продолжал Колин. – Если я заболею, он тоже заболеет. Он обитает во мне.

– Он… любит тебя?

– Нет, – вертикальная морщинка между бровями Колина была глубока, как порез. Мне захотелось разгладить ее пальцами. – Пока он маленький, мы связаны физически. Но даже когда он повзрослеет, и я смогу отпустить его, он будет заботиться обо мне и подчиняться мне, потому что считает себя частью меня. Это не любовь. Это родство.

– Он может выполнить любое твое желание?

– В будущем. Сейчас он только ребенок и не понимает приказов. Нужно подождать еще сколько-то… может быть, десять лет. Выпускать его раньше слишком опасно.

– Как зовут твоего бога?

– В разные времена и разные народы называли его по-разному. Римляне именовали его Арес. Ацтеки – Уицилопочтли. Египтяне – Сет. Баал, Кали, Тейшеба, Нергал. Не перечислишь.

Не все эти имена были мне известны. Но суть я уловила. Все это были боги, связанные с разрушением и смертью. Боги войны.

Теперь мне стало ясно, что все время отталкивало меня от Колина. Прикасаясь к его руке, я чувствовала мощное, жестокое существо, дремлющее под тонкой кожей в ожидании своего часа. Моя неприязнь не относилась к самому Колину.

– Не знаю, поверишь ли ты мне, Колин, но я твой друг, – сказала я. – По-прежнему.

Колин просверлил меня взглядом. Я спокойно и прямо смотрела на него. И что-то в моем лице заставило его поверить.

– Хорошо, – смягчился он.

Мы как будто скрепили негласное соглашение. Я заулыбалась. Удивительно, как переменчиво человеческое настроение. Вчера я была раздавлена мыслями о близящейся смерти, а сегодня ссора с ребенком казалась мне много худшей перспективой. Сейчас, когда туча, вставшая между мной и Колином, рассеялась, я ощущала себя вполне хорошо. Конечно, этот давящий, тяжелый, как камень, страх никуда не денется, но при желании я смогу не обращать на него внимания.

В полдень я накинула пальто и вышла из дома. Я бродила несколько часов и все это время в моей голове крутились слова Натали: «Кошмар, из которого не можешь убежать, и затем реальность, в которой все точно так же». Я как будто блуждала по кругу – сколько бы ни шла, неизменно возвращалась к тому, что оставила позади полчаса назад. Это вызывало ощущение безнадежности и было даже страшнее злых глаз Леонарда, его угроз и жестких пальцев. Удивительнее, чем зрелище Натали, превращающейся в кошку. Колдовство… Возвращаясь в дом, я подумала о женщинах, которых сжигали на кострах по обвинению в ведовстве. Для меня стало очевидным, что все они погибли зря. Настоящей ведьме удалось бы избежать наказания, будьте уверены.

Я отправилась не к себе на второй этаж, а по длинному коридору первого этажа до конца, к Натали. В своей замусоренной комнате она лежала на кровати и спала. Я вынула из ее пальцев еще тлеющую сигарету и, не выдержав – Натали выглядела такой красивой и несчастной – поцеловала гладкую щеку.

– Мама, – пробормотала Натали и раскрыла глаза. Несколько секунд она неузнающе смотрела на меня, потом протянула: – Ты…

– Спи дальше, Натали. Я сейчас уйду.

– Нет, – Натали села. – Оставайся. Пришла пора рассказать тебе все. Только найду сигареты. И штопор.

Натали пошатывало. Я села на кровать, понимая, что будь Натали трезвой, она не начала бы этот разговор.

– Дать тебе сигарету?

Я задумалась.

– Да, пожалуй.

Натали помогла мне прикурить, откупорила бутылку и прилегла, прижимая ее к груди. Несколько секунд она собиралась с мыслями. Я видела ее сомнения почти так же отчетливо, как ее саму. Отпив глоток, Натали начала:

– Я не всегда ненавидела Леонарда. У нас пять лет разницы в возрасте. Несмотря на это, в детстве мы были очень дружны. Хотя «дружба» слишком мелкое слово, чтобы обозначить происходившее между нами. Он был всем для меня. Целым миром.

Я осторожно потянула дым из сигареты. Какая горечь. Что бы ни сказала Натали, я решила не комментировать, понимая, что лучше позволить ей выговориться.

– Хотелось бы мне заявить, что это позже темные знания испортили его. Зародили семя зла в его разуме, – Натали фыркнула. – Но он всегда был тем, кто он сейчас. Ему всегда хотелось быть лучше всех. В школьные годы он проводил ночи за учебой, засыпал на учебниках, зато в классе был самым умным, ну прямо-таки вознесся над всеми. Однажды схлопотал по химии «B», так я думала, он убьет себя. Он разбил себе голову об стену, представляешь? Учителя обожали его поначалу, а потом возненавидели, потому что он начал ловить их на ошибках. Когда он завершил школу на три года раньше положенного, только вежливость не позволяла им кричать «ура», наконец избавившись от него. Конечно, первого места в школе было для него недостаточно. Он постоянно себя со всеми сравнивал. «Я красивее его? – Нет. – Тогда я умнее его? – Думаю, да. – Он красивее меня в большей степени, чем я его умнее?» Он просто изводил меня такими разговорами. Не могу понять, откуда столь глубокий страх собственной ущербности. Он всегда бесился, когда слышал Моцарта. Потому что Моцарт давно умер, а человечество до сих пор не извергло его из себя. Потому что Моцарт сумел сохранить свое величие на века. Леонарда просто разъедала эта музыка. Я говорила, как думала: «Лео, ты не в себе. Нельзя жить с такой завистью». Но завидовал он не таланту Моцарта, а скорее его высшей позиции среди других композиторов. Вот что для Леонарда означало быть «лучшим» – когда ты такой великий, что все остальные в сравнении с тобой букашки. В конечном итоге, все сводилось к главенству и контролю.

Свободный от школы, несколько лет Леонард вел праздный образ жизни, глубже погружаясь в свои болезненные идеи величия. Он полюбил читать всякую ерунду про черных магов… вот уж кто обрел настоящее могущество среди людей. Где он только находил эти бредовые книжки? И все продолжал размышлять о каких-то мерзостях. Что угодно, лишь бы не чувствовать себя ничтожным. Он читал и Библию, критиковал каждую строчку. Бог идиот, Леонард лучше будет за Дьявола. Или будет самим Дьяволом. Смешно.

Когда ему исполнилось восемнадцать, Леонард сообщил мне, что уезжает. Куда-то в Индию, якобы для работы при посольстве, а на самом деле найти каких-то колдунов. Я спросила: «У тебя жар, Лео?», но мне стало страшно. Потому что я знала, он найдет, и начнет продвигаться дальше, следуя своему плану. У меня возникло ощущение, что все рушится. Я пыталась переубедить его. Говорила, что сойду с ума от тоски по нему, что колдовство – это выдумки, и он не обнаружит тайных знаний, пусть даже обыщет весь мир. Но у меня ничего не получалось. Тогда я украла у отца ключи от стола в кабинете и достала револьвер. Пряча оружие за спиной, подошла к Леонарду и выстрелила в него дважды. Сюда и сюда, – Натали показала на плечо и колено.

– Тебе было жалко его?

– Я отчаялась. И боялась случайно убить его, поэтому целилась очень старательно. Если я не могла остановить Леонарда словами, что еще я могла сделать?

– Ты могла рассказать его родителям о том, что он собирается бежать.

– Ха. Думаешь, они смогли бы его удержать, если я не смогла? Его отец был слизняк. Прямо как мой папочка. Сразу ясно, братья, – Натали отпила вино большими глотками, как воду. – Леонард убедил своих родителей, что я выстрелила в него случайно, и не держал на меня обиды. Пока он выздоравливал, я приходила к нему каждый день. Он как будто бы оставил свои намерения. Я расслабилась. Но как только его раны достаточно зажили, он исчез.

Его не было четыре года. Все это время я проклинала его. Потом он неожиданно объявился. Повзрослевший, загоревший, но все такой же, на первый взгляд. Хотя я ненавидела его, я соскучилась по нему. И я его простила. А вскоре его родители погибли при пожаре, и он пришел в наш дом, изображая скорбь… Ха. В нем скорби меньше, чем в дохлой лягушке. Он был в таком горе, потеряв семью, дом, он не мог оставаться один, ну конечно. «Уж не ты ли сам избавился от них, мой дорогой?» – спросила я. «Просто случай, принесший нам всем несчастье, – ответил Леонард. – Свеча, опрокинувшаяся на скатерть. Зачем же думать обо мне худшее, моя кошечка?» И снова надел тоску и печаль на свое самодовольное лицо. Даже я поразилась бы ему, не будь я такой же тварью, как и он. Люди для него были ничто. Просто бумажные куклы, которые разрываешь, сминаешь и – да – бросаешь в огонь.

Переселившись в наш городской дом, Леонард начал внушать моему отцу, что спокойная обстановка пошла бы на пользу моей матери, ожидающей ребенка. Так почему бы не уехать из города на несколько недель, тем более что подходящее место было.

Мой отец был общительным человеком. Но он был склонен к меланхолии, периоды которой порой растягивались надолго. Как раз для таких случаев наша семья держала этот дом, который в то время не был мрачным, нет, совсем. Здесь было не безлюдно, но уединенно, не пусто, но спокойно. Сюда мы приглашали только самых близких друзей, моя мать выращивала здесь цветы. Мне кажется, все это было в прошлой жизни…

До сих пор помню день прибытия – такой солнечный… Все было как обычно… разве что на этот раз нас сопровождал Леонард, прячущий под одеждой странные татуировки, о которых было известно только мне. Если бы кто-то из нас мог предположить, что мы уже не выберемся отсюда… Но мы считали Леонарда членом нашей семьи, не ждали от него зла, даже я, хотя история с его родителями должна была меня вразумить. Тетя и дядя не были мне близки, их смерть меня не затронула. Но я не могла и подумать, что Леонард способен принести в жертву своим намереньям меня и людей, которые были мне ценны, – к этому моменту рассказа Натали успела уполовинить вино. У нее начал заплетаться язык. – Недели шли. В наш дом потянулись люди, приглашенные Леонардом… Все неприятные, молчаливые, несуразно одетые, как будто бы прорвавшиеся в этот мир из параллельного. Многие из них даже не говорили по-английски. Мой отец протестовал, но потом весь дом наполнился сладким смрадом, от которого зрение теряло четкость, а мысли связность, и он перестал возражать. Чужестранцы хлынули потоком, и незаметно мы стали пленниками в нашем собственном доме. Мою мать я почти не видела. Они сразу отобрали ее у меня.

Целыми днями я лежала в своей комнате, но я не могу вспомнить, запирали ли меня или же у меня просто не было сил подняться. Я была как одурманенная. Леонард приходил ко мне, ложился со мной, разговаривал, гладил меня по волосам. Я смотрела на него, думала, что с моей семьей происходит что-то очень плохое, но не могла понять, что. Я даже не всегда могла вспомнить их, маму, папу, отчего мне начинало казаться, что семьи у меня не было вовсе. Я исхудала до костей, потому что едва могла есть – меня постоянно тошнило из-за приторной вони, от которой нигде в доме не стало спасения. Собственная кожа казалась мне липкой, пропитавшейся этим сиропом, что уже был вместо воздуха. Я жаловалась Леонарду, но он сказал, что запах даже приятный, если привыкнуть. Его запах не беспокоил. И сброд, что спал на диванах, кушетках, даже на полу в гостиной, потому что спален не хватало на всех, тоже не беспокоил. К тому времени мой отец был уже мертв. Даже если бы я узнала, я вряд ли бы расстроилась. Потому что мужчина… – Натали стиснула бутылку так, что костяшки ее пальцев побелели, – …настоящий мужчина должен защищать свой дом, свою семью. Если он не может это сделать – он ничто, его уже нет. Наверное, когда я встречусь с ним в аду, я только и смогу сказать: «Я тебя презираю, ты ничего не сделал!»

Когда родился Колин, Леонард был так оживлен, с ума сходил от радости. Прямо молодой папаша. Мою мать я по-прежнему не видела, но, странно, я чувствовала ее, лежа в своей комнате, захлебнувшаяся приторным воздухом, с мозгами, превратившимися в рыхлое месиво. Наши души как будто встречались в некоем отделенном от мрачной реальности пространстве. Иногда моя мать была оживленной, и мысли ее летали, как стрелы. Иногда она не отвечала мне – и тогда я гадала, что они делают с ней сейчас. А иногда… я чувствовала ее агонию. Боль была такая, будто меня обливали кислотой. Мои кожа и кости растворялись, а я извивалась и скулила, как ослепленный щенок, и жалела тысячу раз, что вообще родилась на этот свет.

У моей матери не было ни капли любви к Колину, только страх. Когда ее заставляли прикасаться к нему, ее наизнанку выворачивало от отвращения. Она не признавала его своим сыном. Она воспринимала его как комочек плоти, внутри которого бьется жалкое крошечное сердце и огромное, непредставимое зло. Она начала мечтать о смерти как об избавлении. По ночам ее сны приходили ко мне, и я видела, как наши оранжерейные цветы, ставшие огромными и хищными, пожирают ее тело, или как она сама убивает себя тысячью разных способов.

Не знаю, каким образом ей однажды удалось сбежать от них. Может быть, они просто перестали обращать на нее внимание с тех пор, как она стала ненужной. В кабинете моего отца на стене висели ножи. Они были бутафорские, с затупленными лезвиями. Но она наносила себе раны, снова и снова. Пусть ранения не были глубокими, они были многочисленными. Когда ее нашли, она была еще жива, но вскоре умерла от потери крови.

Боль и ярость, которые моя мать испытала при самоубийстве, отрезвили мой разум. Впервые за много месяцев дурман отпустил меня. Дверь была заперта, и я колотила в нее, не жалея кулаки. Если бы Леонард оказался рядом со мной, я бы перегрызла ему горло, вонзила ногти в его глазницы, разорвала бы его живот и запустила бы пальцы во внутренности. Мне хотелось сожрать его проклятое сердце. Я билась о чертову дверь до тех пор, пока не упала на пол, не способная подняться.

Спустя несколько дней Леонард пришел ко мне. Я кричала на него так, как будто он меня убивал. Фактически, именно это он и делал. Я всё возненавидела, я была в ужасе, у меня не было сил ни на что, иногда я даже не понимала кто я, где я. Но главное, чего я не могла понять – как он мог поступить так со мной? А он смотрел на меня ясными глазами: «Однажды, когда мы заберемся на самую вершину, ты будешь благодарна мне, Натали. Почему ты так сердита на меня? Я не причинил тебе зла». Он использовал моего брата для осуществления своих отвратительных планов, убил моего отца, довел до смерти мою мать, но мне он не причинил вреда, ведь мои руки-ноги были целы! Он действительно так считал! Только тогда я поняла, что представляет собой Леонард, – Натали бросила опустевшую бутылку на пол и устало уткнулась лицом в подушку. – Он испепелил мою душу, но даже не заметил этого, настолько незначительными ему представлялись мои потери. В этом суть наших отношений. Вскоре его помощники, участвовавшие в проводимых над моей матерью ритуалах, уехали. Остались только Уотерстоуны. Как сложилась жизнь дальше, ты видишь собственными глазами. Темнеет. Иди.

Во рту все еще сохранялся вкус сигареты. Какая гадость; больше никогда не буду курить.

В моей комнате я сделала то, чего не делала уже давно – помолилась. От молитв я отказалась еще в детстве, когда поняла, что, сколько ни молись, папа не вернется раньше, чем потратит все свои деньги. Бог так далеко, решила я, что все равно не услышит меня. Но сейчас, в доме, наполненном злом, я знала, что Он должен быть где-то поблизости. Разве может Он оставаться равнодушным к тому, что Леонард взращивает демона, чтобы однажды сразиться с Ним?

Глава 10: Планы

Натали ничего не ела с самого утра, видимо, сберегая место для того, чтобы пить. Сегодня ее сознание с упорством большим обычного берегло свою ясность, заставляя Натали скрежетать зубами от раздражения.

– Целая бутылка и ноль эффекта, – пожаловалась она, когда я пришла к ней в полдень. За две недели, прошедшие после столкновения с Леонардом в моей комнате, Натали ни разу не выходила из дома. То на улице было слишком холодно, то ветер дул слишком сильно, то снег шел. Не помню, чтобы погода останавливала ее прежде, будь хоть трижды ненастной.

Натали лежала на кровати, поставив на живот пепельницу, и курила. Одетая в мятую безразмерную мужскую рубашку, вытянувшая длинные, покрытые синяками и ссадинами ноги, Натали выглядела неряшливо и вызывающе. Комната была задымлена как при пожаре. Я вошла и сразу закашлялась.

– Натали, опять ты…

– Знаю-знаю, – Натали стряхнула уже грозивший обрушиться пепел, промахиваясь и щедро рассыпая его по рубашке, уже прожженной во многих местах. – Я свинья.

– Можно я открою окно?

– Не трави меня свежим воздухом, – отмахнулась Натали.

– А дымом себя и меня травить можно?

– Дым – это наша судьба, Умертвие, – философски изрекла Натали. – Он неизбежен, как моя последующая реинкарнация в мерзкого червяка.

– Он плохо влияет на здоровье, – еще раз попыталась я воспротивиться ей. – Снижает продолжительность жизни.

– Поверь мне, снижение продолжительности наших жизней от вдыхания сигаретного дыма – не то, что должно нас беспокоить, – осклабилась Натали, откровенно веселясь, и я почувствовала неловкость, как будто действительно ляпнула глупость.

– И все равно, не стоит столько курить. Вчера ты опять заснула с сигаретой. Устроишь пожар.

– Сука-судьба меня бережет, – отмахнулась Натали. – Пока самым страшным последствием было то, что однажды я здорово подавилась окурком. Где этот штопор… – она спустила ногу с кровати, пытаясь найти штопор на ощупь.

Я села, грустно наблюдая, как Натали, запрокидывая голову, приканчивает из горлышка вторую бутылку. Когда хотела, она могла вести себя как аристократка, но сейчас манеры ее испарились, как вода на раскаленной сковороде, и вместе с ними исчезла необходимость в бокале.

От выпитого ее глаза затуманились и заблестели, мышцы лица расслабились. Она вытянулась, укладывая голову на подушку.

– Я вот иногда смотрю на тебя и думаю: осознаешь ли ты в действительности, во что оказалась ввязана?

– Разумеется.

– Понимаешь ли, что в любой день можешь оказаться зарытой под ближайшим кустом?

– Понимаю. Если они не согласны ждать до весны, им придется потрудиться. Земля уже совсем мерзлая.

Натали расширила затуманенные винными парами глаза и ухмыльнулась.

– Оказывается, твой ответ может меня удивить.

– Если серьезно, Натали, то я, конечно, могла бы панически бегать кругами и вопить, но что это изменит? – на самом деле, я иногда думала о предстоящей смерти. Когда это произойдет? Кто это сделает? Будет ли мне больно? Сколько времени будет продолжаться?

– Ты бесчувственна, как камень.

– Вовсе нет, но я стараюсь не демонстрировать эмоции, когда считаю это нецелесообразным.

– Божжесть, – пробормотала Натали. – Не-це-ле-соо-браз-ным. Ты воспитываешь Чудовище. Это целесообразно?

– Он не чудовище, Натали, – возразила я, устало, так как говорила ей это уже тысячу раз.

Избыток алкоголя и переживания усугубили ненависть Натали к Колину, и запылало до небес. Она бранила его по сотне раз в день. Общаясь с ними обоими, замечая, как они похожи, я жалела, что не могу заставить Натали хотя бы взглянуть на брата. Когда я заговаривала о нем, Натали грубо прерывала меня.

С ее братом я теперь проводила больше времени, мы вместе завтракали, обедали и ужинали. Наши отношения вдруг стали легкими-легкими, что я не сразу смогла себе объяснить. Надменность Колина, его ехидство и привычка грубить испарились, и, вспоминая, как он вел себя в прошлом, я едва верила своей памяти. У Колина обнаружилось мрачноватое чувство юмора. Отнюдь не все его шутки были удачными, но сам факт, что он пытается, поражал воображение. Мы подолгу обсуждали все подряд: людей, животных, мир, исторические происшествия, книги, которые прочли. Мы придумывали истории. Колин, как выяснилось, обладал богатой фантазией. «Ты мог бы писать книги», – сказала я ему, не уточняя, что, скорее всего, только романы ужасов. Вместе мы как будто перемещались в пространство и время, отделенные от этого хмурого, быстротечного «сейчас».

– Тсс, – предупредил он меня как-то, когда я вошла в комнату.

Жюстина сидела у него на плече. И тогда мне стала ясна причина его преображения. Годами Колин жил под гнетом восприятия себя как чудовища, убежденный, что симпатию к нему могут проявлять только по неосведомленности. Наконец-то он дождался, когда кто-то (пусть всего лишь гувернантка и канарейка) симпатизировал ему такому, какой он есть.

Все как будто бы нормализовалось, и я привыкла к тревоге. Но фальшивый покой не продлился долго. Очередной кошмар начался обыденно: я спустилась в кухню и увидела миссис Пибоди, сидящую за столом, спиной ко мне.

Она не оглянулась, хотя должна была слышать мои шаги, и я позвала ее:

– Миссис Пибоди…

Когда она не откликнулась, я обошла стол и посмотрела на нее. Миссис Пибоди плакала. Слезы были такими жгучими, что все ее лицо опухло и покраснело от них.

– Что случилось? – тихо спросила я.

Миссис Пибоди подняла на меня страдальческий взгляд. Я прочла в нем страх, удивление и… обреченность. Она все знала уже давно. Просто до сих пор ей удавалось не признаваться себе в этом.

– Грэм Джоб… трубы в подвале старые… над одной из них земля начала мокнуть. Тогда, чтобы залатать трубу, Грэм Джоб разрыл землю …

Она запнулась, но я не нуждалась в пояснении, что именно Грэм Джоб нашел в подвале.

– Я умоляла его молчать, но его как прорвало, и…

Хмыканье подошедшего Леонарда прозвучало в тишине отчетливо и резко, как удар хлыста. Он встал, облокотившись о дверной проем:

– Беседуете, дамочки? Что обсуждаете – юбки, нитки, папильотки?

– Вы… – с нажимом произнесла миссис Пибоди, тяжело поднимаясь. Двигаясь заторможенно, как сомнамбула, она развернулась к Леонарду. – Вы убили его!

– Не стану же я терпеть слугу, разговаривающего со мной в таком тоне, – усмехнулся Леонард.

Миссис Пибоди продолжала наступать на него.

– Не надо, – я схватила ее за руку.

Миссис Пибоди вырвалась. Леонард все еще усмехался, но выражение его лица моментально изменилось, когда миссис Пибоди толкнула его в грудь ладонями.

– Убийца! Колдун! – закричала она, и ее слова потонули во всхлипе, когда Леонард ударил ее. Очки миссис Пибоди пролетели через всю кухню и звякнули, разбиваясь о плиточный пол. Полуслепая, миссис Пибоди продолжала наступать на Леонарда с отвагой обезумевшего существа (пока все это происходило, мне было не до размышлений, но после я предположила, что Грэм Джоб был ей дороже, чем она это показывала).

Я вцепилась в нее, пытаясь оттащить подальше от безжалостных кулаков Леонарда, и, когда Леонард толкнул миссис Пибоди, мне удалось пусть не остановить, но хотя бы замедлить ее падение. Когда я наклонилась к плачущей, растерзанной старухе, во мне точно что-то сдвинулось. Я зашипела громко, как разъяренная кошка:

– Тоже мне, властелин мира! Избивающий кухарок!

Леонард подступил ко мне, но тут в кухню вплыла Натали, весело помахивающая полупустой винной бутылкой. Оглядев поле боя, она уперла одну руку в бок и сказала с ослепительной улыбкой:

– Развлекаешься, Леонард? Сильный мальчик, всех побил в этой детской, а ведь тебе едва тридцать стукнуло.

Леонард помрачнел, опуская руки.

– Ты мне не мамочка, чтобы следить за моим поведением, Натали.

– Да, я тебе не мамочка, – согласилась Натали и, когда Леонард развернулся к двери, звонко шлепнула его по заду.

Леонард так и взвился.

– Не будь вульгарной, Натали!

– О, я забыла, что мне разрешается быть вульгарной только в специально отведенных местах.

Оставив этих двоих на кухне, я отвела миссис Пибоди в ее комнату, уложила, накрыла одеялом. Долгие месяцы эта женщина раздражала меня своей неумолчной трескотней. Глядя на нее, погруженную в состояние, больше похожее на кому, чем на сон, я мечтала услышать ее голос. Если она заговорит, значит, с ней все в порядке, значит, она сможет принять эту действительность.

Но миссис Пибоди молчала. Ближе к вечеру мне пришлось оставить ее чтобы неумело сготовить какой-никакой ужин – я боялась, что, если он не будет подан, и вовремя, это навлечет на миссис Пибоди негативные последствия – Леонард был достаточно жесток для этого. И для чего угодно. Кроме того, мне хотелось отвлечься от мыслей о Грэме Джобе, погружавших меня в уныние, темное, как вода на дне океана. Но я не плакала. Слезы хорошие помощники в преходящем горе; в бессрочной безнадежности они становятся бесполезны.

На следующее утро миссис Пибоди вернулась в кухню. С лицом, покрытым синяками, она приступила к выполнению своих обязанностей, но за три последующих дня произнесла, кажется, единственное слово: «Лусия». Никуда-то та не уехала, бедная.

Но больше я тревожилась о Натали. Она совершенно запустила себя. Целыми днями она лежала в кровати и пила вино – помятая и неприглядная, в грязной одежде и с нечесаными волосами. Всем своим видом Натали выражала апатию, и только ее глаза лихорадочно сверкали. Она часто заговаривала о Колине, но направление ее разговоров мне совсем не нравилось.

– Эта дрянь, что сидит в нем, жрет его изнутри. Он, наверное, и не знает, как это – когда ничего нигде не болит. Уверена, не постарайся всеми нами любимый Леонард, он был бы здоров как бык. Леонард говорил, что шанс, что после всех этих ритуалов ребенок хотя бы родится живым, не говоря уже о том, чтобы выдержать все последующее, один из ста. Так что Колин превзошел все ожидания и самого себя, ага, – Натали сощурила глаза, не заметив, что впервые назвала брата по имени.

Мы находились в оранжерее. Натали сидела на перевернутом горшке из-под погибшего цветка. Оранжерея была в ужасном состоянии, холод в ней стоял такой, что у меня сводило пальцы. Большая часть цветов уже погибла, и остальных ждала та же участь. Кроме меня, никто в принципе не станет ими заниматься, но я сомневалась, что мне удастся разобраться с системой поддержки температуры, за работу которой раньше отвечал Грэм Джоб.

– Не понимаю я, чего ты так уперлась. Сколько он еще протянет, в любом случае? Если лет до шестнадцати, это уже будет нечто невероятное, – Натали выдохнула кольцо дыма. Она непрерывно курила, а глаза у нее сверкали так, что казалось, чтобы зажечь сигарету, ей достаточно посмотреть на нее. – И то только за счет магии Леонарда, которая далеко не всемогуща, как бы там Леонард ни считал.

– Я уже высказалась на этот счет, Натали. Отвратительное дело, и я им заниматься не буду.

Натали зарычала, потому что у нее уже слов не хватало, чтобы выразить свое неодобрение.

– Замечательно ты рассуждаешь – какое скверное дело, заморить одного мерзкого мальчишку, который все равно в любой момент может протянуть ноги. Я же считаю, что старичок Макиавелли был прав – цель оправдывает средства. Да и если бы действительно заморить! А о мире ты подумала? Когда мой братишка доберется до подросткового возраста, этот так называемый «бог», которого он таскает в себе, дозреет достаточно для того, чтобы понимать и исполнять приказы. Вот выпустят эту мерзость на свободу, и что тогда, а? Леонард в этом доме, дорвавшись до власти, творит такое, что волосы на голове шевелятся, а если он получит божка под свое управление и с ним возможность распоряжаться всем?

– Колин говорит, что бог подчиняется только ему. А сам Колин указаний Леонарда слушать не станет.

– Дура ты набитая, – взорвалась Натали. – Доверилась восьмилетнему мальчишке. Кто может предсказать, как он поведет себя спустя несколько лет. Действуй сейчас, пока он в эйфории, что ты его друг.

Я сжала губы.

– Я не могу поверить, что ты меня к этому склоняешь. Взять и переступить через его жизнь.

– Ну не прошу же я тебя придушить мальчишку голыми руками! В конце концов, будь это возможно, я бы уже сама его убила. Просто намекни ему пару раз, что, если он что-нибудь с собой сделает, мы все будем рады. И случайно забудь в его комнате кухонный нож. К тебе он привязан, тебя он послушается. Леонарда слишком беспокоили его здоровье и мои намерения. Вероятность того, что маленький гаденыш сам себя уберет, он не рассматривал, и вряд ли наложил запрещающие чары. Тем более что чудовище никогда не выказывало желания расстаться с жизнью.

Отвернувшись от Натали, я взяла лейку и начала поливать цветы, хотя и подозревала, что только продлеваю этим их агонию. Не слыша возражений, Натали взбодрилась:

– Главное, чтобы Леонард не услышал. Так что никаких прямых указаний. Окольно. Но ты у нас хороша в избегании называть вещи своими именами, так что справишься. Да и Леонард изрядно расслабился, от него сейчас многое ускользает. Сделай же это. Для меня. Для всей планеты.

– Да плевать тебе на планету, – не выдержала я. – И план твой идиотский.

– Ты сказала «идиотский»? – ошалела Натали.

– Мы не решим проблему таким образом. Даже если с Колином у Леонарда ничего не получится, ничего не мешает ему повторить то же самое с другим ребенком. Вот кто наш настоящий враг – Леонард. Его-то и нужно уничтожить.

– Легко сказать, уничтожить. У него везде враги – ну или он так думает. Каждый год он наносит себе новую татуировку с оберегающим заклинанием. Теоретически он все еще уязвим, но практически – нет. Его тело очень быстро восстанавливается. Сомневаюсь, что даже выстрел из дробовика в глаз окажется для него смертельным. Если только в лепешку его раздавить или взорвать на куски… то есть, нанести столь значительные повреждения, чтобы он не успел восстановиться за определенное время… тогда, может, оно и подействует. У тебя в комнате, случайно, не завалялся динамит? – Натали помолчала. – Однажды, пока он спал, я облила его топливом для мотоцикла и подожгла. Весь день в доме воняло паленым, и неделю Леонард со мной не разговаривал.

Я посмотрела на Натали. Опустив веки, она апатично курила. Мне вдруг подумалось, что она надломлена. Вернее, ее душа расколота надвое. И с каждым днем разлом расширяется.

– Вот именно, Натали. Из нас троих Колин единственный, кто способен противостоять Леонарду. Единственный, кто в будущем сможет удержать ситуацию под контролем.

– В будущем! – закричала Натали, отбрасывая сигарету. – Какое тебе дело до будущего, ты его даже не увидишь! Ты труп! Я от тебя недалеко! Давай потешимся напоследок! Или ты боишься, что твоя душа попадет в ад? Так не бойся. Ты уже в аду!

– Пока только в чистилище, Натали. И я боюсь не за душу. Я боюсь своей совести.

– У тебя появится шанс спастись, если удар пошатнет Леонарда. Это тебя не интересует?

– Не такими методами. Не ценой убийства.

– ЭТО НЕ УБИЙСТВО! – провопилаНатали.

– Конечно. И Леонард тогда тоже не виноват в том, что твоя мать покончила с собой.

Натали дернулась. Это было жестоко, я понимала. Но я не знала, как иначе прекратить ее уговоры.

– Пока что я тебя прощаю. Но если еще раз ты скажешь нечто подобное насчет моей матери, я тебя побью. Обещаю.

– Хорошо. Я учту.

Натали продолжила курить. Я трогала побуревшие листья. Бесполезно, вода их уже не спасет.

– Знаешь, почему я люблю приходить сюда? – спросила Натали.

– Нет.

– Потому что я чувствую ее здесь. Леонард заграбастал весь дом, но сюда он не посмеет сунуться, потому что мама сразу его прогонит. Как еще объяснить, что разговоры в оранжерее ему не слышны? И на берегу… там мой отец. Иногда люди остаются, как призраки. Чтобы охранять кого-то. Не веришь? – Натали пытливо заглянула мне в глаза.

– Может быть, и так. В последнее время я готова поверить во что угодно.

– Если ты не займешься Чудовищем, я им займусь.

– Не трогай Колина, Натали. Все, чего ты этим добьешься – досадишь Леонарду. Но он не отступится.

– А может, я и хочу только досадить ему. И никакие дурацкие моральные принципы мне в этом не препятствуют.

– У меня такое ощущение, что ты ненавидишь Колина больше, чем Леонарда. Почему, Натали?

В тот день на меня напал Уотерстоун-младший, который становился наглее с каждым часом, с тех пор, как я попала в опалу Леонарда. Силы были явно неравны, но я пообещала, что все расскажу Натали, и он отступил, слишком хорошо зная, какой тяжелый удар у кузины Леонарда. То, что он пробормотал, подозрительно напоминало «я до тебя еще доберусь», но тем не менее пока я оставалась в относительной безопасности.

Я предложила помощь миссис Пибоди, но она отказалась, хотя двигалась почти вслепую. Ее постаревшее лицо, без обычных кругленьких очков, казалось чужим.

Ночью я долго лежала без сна, с головой, похожей на осиный рой. В рассуждениях Натали касательно Колина все же был некоторый резон. «Никогда не пойду на такую подлость», – поклялась я себе и накрыла голову подушкой.

Назавтра, приблизившись к двери в комнату Колина, я поняла, что Натали исполнила свою угрозу самостоятельно заняться им. Но, судя по ее тону, который никак нельзя было назвать убеждающим, что-то пошло не так. Я резко распахнула дверь и вошла.

Натали стояла напротив кровати Колина, взъерошенная и раскрасневшаяся от гнева, и кричала, размахивая каким-то листком. Мое появление ее не остановило.

– Откуда она у тебя?! Да какое ты имеешь к ней отношение?!

– Натали, успокойся немедленно, – потребовала я.

– Я имею к ней отношение, – настаивал Колин. – Она и моя мать.

Натали заметила меня и сразу налетела, как фурия.

– Как ты посмела отдать ему это?

Я наконец рассмотрела, чем она размахивала. Это была фотография Элизабет – та, которую я вырвала из дневника, а позже отдала Колину.

– Как ты могла захапать эту фотографию себе, как воровка, а потом еще и отдать невесть кому?

– Я нашла ее, а не украла. На чердаке. И отдала Колину, а не невесть кому.

– Это должна была быть моя фотография! – Натали даже зубами клацнула. Несколько секунд она размышляла, не ударить ли меня. Потом отвернулась. – Ладно. Счастливо оставаться, уродцы.

– Отдай фотографию, – спокойно и твердо приказал Колин.

Только было утихомирившаяся Натали снова окрысилась.

– Да ну? – протянула она. – Ну так подойди и возьми. Чертово отродье, слабак, огрызок.

Их взгляды встретились. Натали беспощадно улыбалась. В этот момент она мне не нравилась. Совсем. Как она могла опуститься до того, чтобы напасть на маленького брата так яростно, так несправедливо? Но усмешка Натали пропала. Брови ее поползли вверх, язвительно прищуренные глаза широко раскрылись. Я взглянула в том же направлении. Колин стоял возле кровати. Я моргнула. Ничего не изменилось. Рука Колина потянулась, чтобы ухватиться за что-нибудь, но он опустил ее. Восстановил равновесие. И шагнул.

– Колин, – выдохнула я. Я знала, что, когда меня нет рядом с ним, он тренируется. Это не обсуждалось, но иногда, как бы между прочим, Колин интересовался, какое упражнение нужно делать для той или иной мышцы. Но таких результатов я не ожидала.

– Я не слабак, – сообщил Колин. – Я могу ходить. Со временем я смогу и бегать.

Натали походила на памятник неприятному удивлению.

– Вот как, – процедила она. – Значит, силенок у тебя больше, чем я думала. А я-то надеялась, ты сдохнешь через день-другой.

– Мы не должны ссориться, – в походке Колина была заметна неуверенность, но голос звучал убежденно и сильно. Приблизившись к Натали, он протянул руку. – Отдай фотографию.

– Вот еще, – Натали убрала фотографию за спину.

– Ты обещала, что только посмотришь, – Колин посмотрел Натали прямо в глаза. – Поэтому я согласился дать ее тебе.

– Я соврала.

– Я твой брат, ты моя сестра. У нас общий враг. За что ты ненавидишь меня?

– Ты не заслуживаешь лучшего к тебе отношения, – Натали отступала. – Маленькое чудовище. Ты убил мою мать.

– Я не убивал нашу мать. И ты это знаешь.

– Я ничего не знаю, – прошептала Натали. – Я только хочу, чтобы ты был мертв. Нет, чтобы ты не рождался вовсе!

И она выбежала из комнаты. Колин пошатнулся, и я подскочила к нему. Я отнесла его на кровать. Щеки у меня горели, перед глазами точно встало красное марево, и я не сразу заметила грустную, рассеянную улыбку на лице Колина.

– Она красивая.

– Да. И глупая. Прости ее.

– Я увидел ее, – это обстоятельство занимало его больше, чем тот факт, что он смог встать и даже одолеть расстояние в несколько шагов.

Беседуя с Колином, я вроде бы успокоилась, но, спустившись в комнату Натали, поняла, что все еще киплю от гнева. Натали сидела на кровати и курила.

– Ты довольна собой? – спросила я.

– Брось, не дури, Умертвие, – огрызнулась Натали, и тогда я закричала на нее:

– Анна! Меня зовут Анна, и называй меня по имени!

– Надо же, кричишь почти как настоящий человек, – Натали небрежно отряхнула с колена пепел.

– Как ты могла быть такой… – я искала подходящее слово, но не могла его найти, – …такой недоброй! Колин, маленький мальчик, вел себя достойно, пока ты орала, злорадствовала, грубила и гримасничала как обезьяна! Да что с тобой, Натали? Неужели это так легко для тебя – ранить чьи-то чувства?

– Чувства – хлам, – огрызнулась Натали. – Глупо ценить то, чего никто не ценит. Их надо выбрасывать, да, вышвыривать, как мусор.

– Он тебя любит, Натали, – прошептала я. – Невзирая на твое поведение, отношение, твою нелюбовь.

– Какое мне дело, – простонала Натали, закрывая лицо руками. – Хоть бы любовь что-то меняла! Но ничего. Если человек тебя любит, это не значит, что он не причинит тебе такой боли, что от всей твоей душонки и мокрого пятна не останется. Твою любовь тебе же выплюнут в лицо!

– Это ты и сделала, – сухо прервала ее я. – Выплюнула его любовь ему в лицо. Какое вообще отношение твоя тирада имеет к Колину, Натали? Он не обижал тебя.

– А такое, – Натали закашлялась. По ее щекам покатились слезы, но был тому причиной дым, или же она в очередной раз плакала от злости, сказать было трудно. – Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти. Просидела всю жизнь над своими книгами, не ведая зла, а теперь пытаешься меня поучать. Да что ты знаешь о несчастье, дурочка?

– Ты думаешь, я была счастлива, когда мой отец умер, оставив меня одну-одинешеньку в мире, Натали? Ты думаешь, мне было спокойно, когда незнакомцы стучались в двери и окна, требуя выплат по счетам, а у меня не было денег? Ты думаешь, я мечтала о том, чтобы попасть в этот богом проклятый дом и стать жертвой человека, который мне глубоко омерзителен? Нет, нет и нет! Но почему же я не виню в своих бедах отца, тебя, миссис Пибоди? А Колин? Ты забрала у него фотографию…

– Эта женщина была моей матерью семнадцать лет!

– Вот именно! У тебя были ее забота, ее нежность, ее любовь! Колин же не получил ничего! На протяжении семнадцати лет ты видела ее каждый день, а Колину не можешь уступить ее фотографию! Да, Колин не подарок, но он вообще не знал добра, вся его жизнь была сплошным страданием, и тем не менее он не превратился в сгусток злобы! Он даже не обиделся на тебя, хотя это было бы легко понять! Так что твоему поведению нет оправдания, Натали!

Натали смотрела на меня огромными глазами и тяжело дышала.

– Да подавись ты этой фотографией, – выпалила она и, бросив карточку, убежала.

Высказав все, что хотела, я почувствовала себя опустошенной и несчастной. Помиримся ли мы? Я не знала. Потеря Натали была самым тяжелым событием, которое могло произойти со мной. Как я доживу хотя бы до завтра без нее?

Хотя я, конечно, дожила. Постучалась в ее дверь утром, но Натали не отозвалась. Днем – заперто и та же тишина. «В последний раз», – сказала я себе, спускаясь к ней снова. На этот раз дверь распахнулась стоило мне слегка нажать на нее. Натали лежала на кровати, полускрытая Леонардом, на спине и ягодицах которого извивались черно-синие татуировки. Волосы Натали разметались по подушке вокруг ее головы – как нимб, только темный. На запрокинутом лице выражение блаженства.

Дернувшись, будто на меня плеснули кипятком, я побежала прочь, в спасительное одиночество моей комнаты.

И минуты не прошло, как ко мне ворвалась Натали.

– И что ты видела? – дико завопила она. – Что ты видела?

На ней была рубашка Леонарда, накинутая наспех. Скорее голая, чем одетая. И в таком виде Натали бежала через весь дом…

– Анна, – простонала Натали.

Я не злилась на нее, но не могла говорить с ней. Попытайся произнести я хоть слово, получились бы только всхлипывания. Натали положила свои ладони мне на плечи. Я отступила и встала спиной к ней, ощущая вину Натали как собственную и понимая, что она не должна чувствовать угрызения совести. Не передо мной. Мне она ничего не сделала.

– Никто не понимает меня, – с болью выдохнула Натали. – Вы все не имеете ни малейшего понятия, как это – быть мною. С ним.

– Это не мое дело, Натали.

Еще минуту она стояла за моей спиной. Потом ушла.

Я села за стол и положила голову на сложенные руки. Странное ощущение в груди… как будто льдинка разбилась, и теперь осколки тают. Он ведь ее кузен! Я не должна думать об этом. Лучше ни о чем не думать. Достав краски и свернутый в трубку лист плотной бумаги, я придавила его края книгами, чтобы не сворачивался, и начала рисовать. Бросала штрихи как придется. Что угодно сойдет, лишь бы отвлечься. Единственная слеза упала на лист, и я размазала ее кисточкой.

Утром меня разбудила Натали.

– Это красиво. И немного страшно, – сказала она.

Я раскрыла глаза: Натали вертела в руках мой рисунок. Судя по голосу, в кои-то веки она была кристально трезва. Гладкие волосы собраны в хвост. И даже одета прилично – в платье, мятое, но без заметных пятен. Если бы не сигарета, лихо торчащая в зубах, и зазнайское нахальное выражение лица, она даже могла бы сойти за приличную девушку.

– Ты заслуживаешь лучшего, чем место гувернантки в каком-нибудь идиотском доме, где живут идиоты с их идиотскими детьми. У тебя есть талант.

– Я талантливая? – удивилась я и села на кровати.

– Да, и умная.

– Не подлизывайся, Натали.

– Я не подлизываюсь. Надо же, не ожидала от тебя, – добавила она, еще раз посмотрев на рисунок.

Я не помнила, что нарисовала вчера в своем сумеречном состоянии. Взглянув, я не сразу поверила, что это действительно мой рисунок. Там было изображено кладбище, мистическое и холодное в белом лунном свете. Из могил поднимались обнаженные люди. Их кожа была серой, руки подняты, тела искривлены. Волосы женщин вздымались к черному небу. Люди походили на безлистные, мертвые деревья, окружавшие кладбище.

– М-да, – только и сказала я.

– Да уж поинтереснее твоих ваз и яблок будет. Ты больше на меня не сердишься?

Я пожала плечами, чем Натали вполне удовлетворилась.

Все вроде бы наладилось, и мы продолжили общаться как прежде, вот только избегая упоминаний о Леонарде или Колине. Но спустя некоторое время я снова застала Натали в комнате брата. Я послушала, стоя за дверью. Голос Натали звучал мягко и плаксиво. Слов мне разобрать не удалось. Пока я раздумывала, что мне делать, показалась сама Натали.

– Не здесь, он услышит, – прошептала она, уводя меня подальше.

На щеках у нее блестели крупные слезы, но глаза смотрели с обычным сарказмом – похоже, Натали устроила Колину нечто вроде представления.

– Натали, поверить не могу, что ты опять принялась за старое.

– Почему же сразу за старое? Может быть, твои слова произвели на меня впечатление, и я решила пересмотреть свое поведение. Может, у меня внезапно прорезались сестринские чувства. Сегодня я даже не орала на него.

Натали поцеловала меня, но я осталась холодной к ее поцелую и даже испытала неприязнь от осознания того, что нежностью она пытается мною манипулировать.

– Ты играешь с его привязанностью, Натали. Что потом, когда тебе надоест? Ты снова скажешь ему, что он маленькое чудовище?

– Не думай обо мне слишком плохо, – попросила Натали, но как-то неуверенно, будто сама не знала, что относительно нее будет «слишком». – Но и хорошо, конечно, тоже не думай, – добавила она, исчезая в темноте коридора.

«Как же они похожи», – подумала я вдруг. Леонард ужасен, но и Натали тоже. Просто они по разные стороны, и если кто-то играет за черных, а кто-то за белых, то это лишь потому, что так выпал жребий.

Влечение Натали к Леонарду казалось мне иррациональным и странным. Но разве саму меня не влекло так же иррационально и странно к самой Натали? Да, я поняла, как это, теперь.

– Я знаю, что она обманывает меня, – спокойно сказал мне Колин, когда я вошла к нему в комнату. – Но знаешь, когда у тебя нет настоящих, даже фальшивые бриллианты кажутся стоящими.

Выражение лица у него было действительно довольное, на губах слабая улыбка.

– Я только хочу, чтобы она приходила ко мне. Мне нравится смотреть на нее, разговаривать с ней – даже если она лжет мне или говорит только гадости.

Я слушала его молча, хотя в моей груди теснилось множество слов.

– Скажи – а мы похожи? То есть, по нам заметно, что мы брат и сестра?

– Очень. Но не принимай ее слова близко к сердцу, Колин, не воспринимай их всерьез. Натали может быть очень жестокой.

– Я знаю.

Ночью ко мне ломился Уотерстоун-младший. Я сидела на краю кровати и морщилась при мысли, что могло бы произойти со мной, если б я легла, забыв запереть дверь.

– Открой, маленькая дура, а то хуже будет! – Уотерстоун перешел от уговоров к угрозам.

Я зажала уши ладонями.

Этот дом как будто катился под уклон, сорвавшись со своего места. Однажды это должно было прекратиться.

Глава 11: Гибель Дома на берегу

Миссис Пибоди пропала. Только после ее исчезновения я осознала, как старушка держала этот дом. Без нее все сразу пришло в упадок. Комнаты в одночасье заросли грязью, привычный распорядок дня разладился и еду больше никто не готовил (только я варила для Колина супы и овсяную кашу). Как-то, спустившись в кухню, я увидела Уотерстоуна-старшего, который стоял возле стола и жадно обгладывал сырую куриную ногу. Закончив, он бросил кость на стол, вытер ладони о брюки и вышел. Да, угнетатели наши совсем распустились. Мария окончательно потеряла связь с реальностью, и где только я не натыкалась на нее, лежащую в отрубе. Один раз я застала ее вместе с Уотерстоуном-младшим, оба были в совершенно непотребном виде. Раньше я была бы шокирована, теперь только обрадовалась, что он нашел отток своей дурной энергии – у меня уже все тело болело от его щипков и тычков. Леонард также не остался в стороне от вакханалии – все чаще я видела его с блестящими пьяными глазами, без галстука, в расстегнутой рубашке, открывающей синюю от татуировок грудь. Однажды, столкнувшись со мной в коридоре, он засмеялся и крикнул своему псу: «Бист, взять ее!» Я мгновенно оказалась за дверью моей комнаты и повернула ключ, но долго еще слышала, как чудовищная собака рычит и скребется в дверь.

Только на Натали исчезновение миссис Пибоди никак не повлияло – она и раньше вела лишенный всякой упорядоченности образ жизни, а в пище не нуждалась уже давно, заменив ее алкоголем. Впрочем, не слишком успешно – она похудела, и на осунувшемся лице глаза ее полыхали паническим огнем.

В день, когда пропала миссис Пибоди, на пути к берегу я встретила Немого. Его серые брюки и куртка спереди были забрызганы кровью. Я остановилась, и Немой тоже остановился. Я посмотрела ему в глаза, но они были темные и матовые, как угольки. Я толкнула его в грудь. Он не отреагировал.

– Тебе стыдно? – спросила я. – Ты чувствуешь хоть что-нибудь? Что они сделали с тобой, что ты стал таким?

Немой продолжал смотреть на меня своими ничего не выражающими глазами. Его кожа была серой и грубой, как ткань, из которой шьют мешки. С отвращением я поняла, что даже не считаю его человеком. Во всяком случае, живым. Я развернулась и пошла обратно в дом. Привыкнув к происходящему, я начала воспринимать все как обыденность. Начала забывать, как было раньше. Будто всю жизнь прожила в доме, где люди пропадают один за другим, а по коридорам стелется зеленый дым.

Я перестала спать по ночам. Я рисовала, и мои картины были одна ужаснее другой: безлюдные потрепанные корабли на фоне грозового неба; улицы, где мертвые шли рядом с не замечающими их живыми; заброшенные дома, за разбитыми окнами которых белели призрачные силуэты. Долгое время эти образы, зародившиеся в долгие тоскливые ночи моего детства, когда в большом темном доме не было никого, кроме меня и старого дворецкого, дремали, погребенные в моей голове. А теперь они разрывали почву над собой, выбирались на поверхность.

Спустя две недели Колин запретил Натали приходить к нему. У нее, наверное, от ярости огненные круги стояли перед глазами, но ей пришлось сдаться.

Причину, по которой он отослал Натали, Колин так и не назвал мне, но нам было не до того. Учебники не раскрывались давно, но только потому, что его любознательность уже не находила в них ответов. Каждую минуту он озадачивал меня новым вопросом. Почему солнце не падает на землю? Почему у матросов выпадают зубы? Почему листья желтеют? Почему некоторых птиц можно научить говорить, а других нельзя? Почему кошки дергают хвостом, когда злятся, а собаки наоборот? Иногда я совсем терялась, пытаясь подобрать ответ, а Колин уже спрашивал о чем-то другом.

– Медленнее, Колин, – просила я. – Ты как будто пытаешься за неделю узнать все тайны мира.

Он рассказал мне о своих тренировках. Как ему было тяжело. Как поначалу он не верил в себя и не рассказывал мне о своих попытках, потому что делиться с кем-то своим поражением невыносимо.

Еще мы много смеялись. Все что угодно могло вызвать наш смех. То, как Колин изображает Леонарда, проделки Жюстины, даже сама ситуация, в которой мы находились. Последние преграды упали, и Колин стал мне настоящим другом. Он выглядел счастливым – но цветы в оранжерее почернели и рассыпались, как завитки сожженной бумаги. Только вот я еще не догадывалась, что это означает.

Я никогда не замечала в себе провидческих способностей. Не способна я заблуждаться и насчет того особенного, проникающего в каждую мою клетку, ужаса, с ощущением которого я проснулась в то холодное, пасмурное утро – последнее утро в доме Леонарда. Полагаю, именно дом, пропитанный злобой Леонарда, безграничным мраком его души, уже чувствуя свой исход, стремился выразить мне всю свою ненависть. Мои спокойствие и воля, истощенные пережитыми страшными событиями, внезапно меня покинули. Я расплакалась и плакала долго, зажимая пальцами веки, не находя в себе сил взять себя в руки, с единственной надеждой, что приход Натали спасет меня из той пучины, куда я провалилась. Но прекратила я только когда исчерпался запас слез, после чего встала, оделась, умылась, причесалась, с неприязнью глянув в зеркало на свое припухшее, бледное, даже какое-то постаревшее, что нелепо для моих семнадцати лет, лицо. Мне было место в одном из шотландских замков, где стены сотни лет обрастают синим мхом – я походила на баньши, женщину-призрака, громким плачем уведомляющую о близящейся смерти кого-то из семьи.

Полная неостывшего ужаса, я побрела к Колину. Путь, известный мне и привычный, странно затянулся. К тому же лампа внезапно погасла, оставив меня в полной темноте. В доме будто все повымерли за ночь, такая стояла тишина. Приоткрытые двери холодили меня своим мертвенным дыханием. Я недолго храбрилась и вскоре побежала, спотыкаясь обо что-то, как будто пол, подобно кошке, выпускающей когти, выпростал все свои неровности. Что-то схватило меня, и я едва не поседела прежде чем сообразила, что всего лишь зацепилась юбкой за гвоздь, торчащий из половицы.

Ругая себя за панику и мнительность, запыхавшаяся, красная, я влетела в комнату Колина.

И не увидела его.

Все было как обычно, как каждое утро: незастеленная постель, приветливое чириканье Жюстины и россыпь карандашей на одеяле – но не было Колина.

– Колин, – жалобно позвала я. – Колин, ты здесь? Ты спрятался? Выходи, я не хочу играть.

В ответ я не услышала ни звука.

– Я не хочу играть! – закричала я, и острое чувство утраты пронзило меня.

Почему я подумала, что он мертв? «Мертв, мертв», – стучало у меня в голове, когда я бежала по коридору, по лестнице, через холл… Я не думала о последствиях и гневе Леонарда. Я просто чувствовала… скорбь.

В промерзшей оранжерее Колин лежал на полу. Такой маленький, едва живой. Я упала на колени рядом с ним, прижала его к себе, впервые осознавая, как его люблю.

– Зачем ты пришел сюда? – я едва не плакала.

Он смотрел на меня с непонятной полуулыбкой, весь посиневший от холода.

– Я хотел попросить совета у мамы. По поводу одного дела.

– Твоя мать умерла.

– Никто не умирает совсем.

– Еще как умирают.

– Нет. Мама пряталась здесь все это время. Она наблюдала за мной и знала обо мне все. Когда я грустил, она грустила обо мне, и ее цветы вместе с ней. Видишь? Они почернели от горя, – хотя его слова походили на бред воспаленного сознания, голос Колина звучал разумно и спокойно.

– Колин, мы потом обсудим все это. Не здесь.

Я подняла его – он был совсем легкий, душа, почти лишенная оболочки – отнесла в его комнату, закутала в одеяло.

– Я ушел так далеко.

– Далеко. Но о чем ты говорил? Какое дело?

– Я старался ради тебя. Ты одна верила, что я способен встать с этой проклятой кровати. Ты одна относишься ко мне хорошо. Поэтому я сделаю все, чтобы ты была счастливее.

– Чтобы я была счастливее, Колин, тебе достаточно просто быть.

– Вот поэтому, потому что ты так думаешь, я готов на все ради тебя, – Колин закрыл глаза.

Он лежал рядом, но я заплакала, чувствуя, как он уносится прочь от меня.

– Он как ничего еще не понимающий ребенок, – сонно пробормотал Колин. – Вот только громадный и воинственный. Если его освободить, он начнет хаотично разрушать все, что ему попадается под руку. Это как игра для него, понимаешь? Но у него мои чувства, он ненавидит тех, кого я ненавижу, и не обидит тех, кого люблю я. По этой причине тебя и Натали он не тронет. Вот только, выпустив его, я не смогу заставить его вернуться обратно. А как я могу позволить бродить по миру чему-то столь опасному и могущественному?

– Колин, не думай обо всем этом сейчас. Тебе лучше согреться и поспать, иначе ты заболеешь.

– Ты думаешь, я слабый?

Я улыбнулась.

– Нет, Колин, ты сильнее всех. И твой бог здесь ни при чем. Ты сам, как человек.

– Но я не человек. Я и он – мы едины. Натали была права, когда говорила, что я чудовище.

– Все, я гашу лампу. Поспи хотя бы два часа, а потом я приду к тебе.

– Один последний вопрос. Почему ты подружилась с чудовищем?

Я пригасила фитиль лампы и поднялась. Его вопрос меня преследовал, звенел у самого уха, и я задержалась в дверях, чтобы ответить:

– Зеленая змея из сказки выглядела отвратительно, но ее сердце было добрым. Не все чудовища действительно чудовища. Некоторые – это заколдованные люди. Главное – понять, кто перед тобой.

Колин мурлыкнул, зарываясь под одеяло. Когда его дыхание зазвучало ровно и безмятежно, я вышла из комнаты.

У себя я долго неподвижно сидела за столом и смотрела, как темнеет на улице. Собирался буран. Небо было серым, как грязный снег. Снежинки роились, словно белые мушки. Я приступила к рисованию и продолжала это занятие, пока что-то, мелькнув за окном, не отвлекло меня. Я вскочила на ноги, всматриваясь. Желтое пятнышко метнулось снова. Оно уменьшалось в размерах, отдаляясь, но я смогла рассмотреть, что это. Жюстина. И мое сердце упало.

В комнату Колина я даже не заглянула, догадываясь, что опоздала. Не было его и в оранжерее. Я выбежала из дома, и полумрак вокруг густел – или же темнело у меня в глазах. Снег таял на щеках, как слезы. Приближаясь к берегу, я искала Колина взглядом, но не находила. Он собрал все оставшиеся у него силы, чтобы повторить путешествие. В последний раз.

Сквозь стук своего сердца я слышала шум моря. Среди беснующихся волн я смогла отыскать Колина взглядом. Море бросало его, как хотело, будто маленького котенка. Когда Натали однажды решила искупаться, я признала бесперспективность моей попытки вытащить ее и осталась на берегу. А сейчас я, не рассуждая, срывала себя одежду, бросая ее в снег. Я бросилась в воду и в первую секунду мне показалось, что она очень горячая. Прямо кипяток. Но вскоре я ощутила холод. Он добирался до моих костей, сводил мои пальцы в судороге, а я плыла, заглатывая горькую воду, уже сама не понимая, в каком направлении движусь и приближаюсь ли к Колину… Я не видела его. Я сама едва не шла ко дну.

Чьи-то сильные руки схватили меня, потянули за собой. Я извернулась, отбиваясь.

– Это я! – завопила Натали. – Успокойся!

Но я не хотела успокаиваться. Я не понимала, зачем она тянет меня к берегу, если Колин где-то далеко в море. Когда камни царапнули мне колени, я оттолкнулась, изогнулась и вырвалась из рук Натали. На миг мне удалось принять вертикальное положение, но затем меня накрыло волной и вместе с массой воды потащило обратно в море. Я поплыла вверх, но не могла достичь поверхности. Снова рядом появилась Натали. На этот раз она схватила меня и уже не выпустила.

– Колин, – пыталась объяснить я, когда мы оказались на суше, но изо рта у меня полилась вода. – Колин, – я тянула Натали обратно. В голове у меня был черный хаос. Я уже ничего не понимала. Я даже не помнила, кто такой Колин и почему мне так важно его спасти.

– Да приди ты в себя! – закричала Натали и ударила меня наотмашь, так, что я упала. Хаос сжался в точку и лопнул, события обрели ясность: Колин убивал себя.

Натали прильнула к заснеженным камням рядом со мной. Лицо у нее было дикое-дикое.

– Смотри, – прошептала она, и небо заслонила густая тень.

Я подняла голову и тогда увидела. Бог. Колин освободил его. Он шел из моря – громадный колосс, и голова его терялась в облаках. Сам он точно был собран из туч, но его ступня оставила глубокий след возле крошечной съежившейся Натали, и значит, он не был иллюзорен, или даже недостаточно материален. «Бхагават», вспомнилось мне. Но ни одно из его имен не выражало и сотой части его мощи.

Он двигался к дому. Все происходило точно во сне, события которого столь невероятны, что их невозможно наблюдать иначе, как отстраненно. Гигант опустил свои громадные руки на крышу дома и, сорвав ее, швырнул в море, где она взметнула столп брызг. Распространившаяся затем волна едва не расплющила меня и Натали. Колин все еще был жив. Еще держался, ждал, когда все будет выполнено, после чего настанет пора уходить. Мы все строили планы, но план, который составил Колин с помощью своего детского ума, был одновременно лучшим и худшим. Выпущенный на свободу, Бог уже не мог быть возвращен в маленькое тело Колина, но, недостаточно зрелый для полной самостоятельности, все еще оставался связан с хозяином невидимыми нитями. В случае смерти хозяина, эти нити будут резко разорваны, причинив смерть и Богу…

Гигант продолжал громить дом. Ломал стены с такой легкостью, как я сломала бы вафлю. Выцепив изнутри Марию, он, как куклу, зашвырнул ее далеко от нас, затем сгреб в кулак верещащих Уотерстоунов. Я подползла ближе к Натали, заметила ее широко раскрытые глаза и шевелящиеся губы… Когда обломок стены упал и разлетелся на куски поблизости, она даже не вздрогнула. Грохот разрушаемого здания оглушал… У меня уже не было сил, чтобы бежать или бояться. Я закрыла глаза… увидела бархатную спокойную черноту… и шум вдруг сменился беззвучием, словно я оглохла. Тело утратило ощущения, и мой подбородок стукнулся о прибрежный камень…

Я как будто перестала существовать.

Когда я очнулась и открыла глаза, вокруг посветлело. Грохот прекратился. Я чувствовала, как что-то плотное, влажное, как туман – все, что осталось от Бога – ползет прямо по мне, стекая в море, и догадалась, что Колин умер, избавив мир от опасного существа ценой собственной жизни. Сначала я слышала только шум и плеск волн, потом различила рыдания и шепот Натали. Она повторяла одно и то же: «Лео, Лео». И я была уверена – сейчас она плачет не от злости.

Глава 12: Живые и мертвые

Прошло четыре года и три месяца с тех пор, как я видела Натали в последний раз. На улице весна и я чувствую оживление, выходя на улицу. С каждым днем темный дом, окруженный серой зимой, все отдаляется от меня.

Много воды утекло, жизнь изменилась, и сама я стала другой. Теперь уже никто не назвал бы меня невзрачной. Я крашу остриженные до плеч волосы в черный цвет, а губы – ярко-красной помадой, и наношу плотным слоем пудру самого бледного оттенка, как посоветовала мне Изольда, моя помощница во всем, что касается внешнего вида. Она же придумала мою фирменную короткую челку. Недостаточная эмоциональность моего лица, которую раньше отмечали как мой недостаток, сейчас стала достоинством, помогая мне выстраивать правильный образ – мрачноватый, мистический и замкнутый. Сейчас я уже имею полное право сказать о себе: я художник. В эпоху увлечения спиритуализмом и гипнозом, я со своими картинами, можно сказать, попала в струю. К моей популярности я до сих пор не могу привыкнуть, и остается только надеяться, что однажды она пойдет на спад.

Конечно, такого успеха я не добилась бы без Натали, проявившей ко мне совершенно ей несвойственную, но оттого еще более ценную заботу. Подняв старые связи родителей, Натали помогла мне найти жилье и студию, познакомила с нужными людьми; она же профинансировала мою первую выставку. После смерти Леонарда она вольна распоряжаться громадным состоянием, и кошелек ее всегда открыт для меня, чем, впрочем, я не намерена злоупотреблять.

Находясь вдали от нее, я радуюсь, что мои дни кипучи и деятельны, и у меня не остается времени скучать. У меня много друзей. Это писатели, художники, артисты. Есть и просто нестандартные люди, общающиеся со мной, как я подозреваю, главным образом по причине моей снисходительности к их странностям. «С тобой легко, – сказали мне однажды. – Тебя ничего не шокирует, ты ничему не удивляешься, ты ничего не боишься», и с удивлением я осознала, что это действительно так. Те страшные недели в доме Леонарда, когда я не могла предсказать, доживу ли до вчера, пережила я сама, но не мое чувство страха, и необъятный мир вокруг, что раньше подавлял и пугал меня, перестал вызывать тревогу.

Я по-своему привязана к людям, составляющим мой круг общения, может, даже люблю некоторых из них. Однако ни с одним из них я не пожелала разделить тайны моего прошлого.

«Никто не умирает совсем», – возразил мне Колин в оранжерее. Он был прав. После того, как тела Колина и Леонарда погибли, где-то в совершенно особом пространстве их души продолжили существовать. Иногда, вернувшись домой после недолгого отсутствия (со смерти Хаксли, которого я забрала из дома престарелых, я живу совсем одна), я замечаю, что некоторые вещи поменяли свое местоположение. Закрыв глаза, я могу услышать, как они тихо перемещаются, но стоит мне посмотреть – все неподвижно. Свечи порой гаснут сами собой, как будто их пламя сдувает дыхание невидимки. Я сменила квартиру, переехав на верхний этаж величественного старого здания, но это не помогло. По ночам я слышу капанье воды, падающей в раковину, как бы плотно я ни закрывала кран, прежде чем лечь.

Дни утекают, но не происходит ничего ужасного, и я по капле наполняюсь спокойствием. Я знаю, что Леонард никогда не отступится. Я знаю, что Колин никогда не уйдет с его пути. Они сражаются над моей головой, и я, порой слыша отзвуки их битвы, стараюсь не придавать этому значения. У каждого из нас есть свой ангел и свой демон. Они стоят за нашими плечами, наблюдая каждый наш шаг. Просто в моем случае они более персонифицированы.

Леонард был прав в том, что идеи, высказанные его учителем, еще неоднократно прозвучат в нашем веке. Все чаще я слышу имя «Адольф Гитлер». Я собираюсь изобразить принца Третьего Рейха на одной из моих картин – с кишащей монстрами огромной головой и крошечным полым сердцем.

Хотя ни одна моя картина не занимает меня так, как Натали. Раз в неделю приходит очередное письмо от нее, и я читаю между строк: «Я не помню, где я, не понимаю, с кем я, и даже забыла себя саму. Но пока это так, со мной все хорошо». Она перемещается из страны в страну, от мужчины к мужчине и, пожалуй, слишком много пьет. Я беспокоюсь о ней, но не могу осуждать. Я понимаю, что она убегает. Прошлое пока еще с нею, и чувства еще не угасли. Леонард был ее кузеном, лучшим другом, любовником и худшим врагом, но, кем бы он ни был, она любила его. Много раз Натали прощала его, предавая саму себя. Она простила ему то, что он убил ее отца и превратил в чудовище брата, то, что он запер ее, все, кроме самоубийства ее матери. Позволить убить Леонарда для нее было так же больно, как если бы она вырвала собственное сердце. «Не знаю, с чего у тебя убежденность, что я сожалею о Лео, – писала она. – Бешеных собак пристреливают. Это правильно. Это необходимо. Если бы мне пришлось пережить все это еще раз, я бы снова вцепилась в тебя на берегу, не позволяя помешать происходящему. Единственное, о чем я жалею – что не пристрелила Леонарда сама, когда у меня еще была возможность». Но в другом письме она была более откровенна: «Мы были бы очень счастливы, будь мы только вдвоем. Где-нибудь на необитаемом острове, где не было бы никого, кому он мог бы причинить вред. Он был… как часть меня. И это ужасно, когда часть тебя так зла. Ты не можешь ничего с этим поделать, но тебе невыносимо наблюдать. И ты начинаешь ранить себя».

Натали часто пишет о Леонарде, но никогда – о Колине. Он всегда был для нее желобком, куда она спускала гнев, относящийся в действительности к Леонарду. Я надеюсь, когда-нибудь она поймет, как была несправедлива, но пока она далека от этого.

Я складываю ее письма в ящик комода, стоящий возле моей кровати, и жду дня, когда Натали устанет метаться, когда она поймет, что побег невозможен. Все в ее жизни стихийно и непостоянно, кроме писем, которые она пишет по четвергам, отправляя только одному адресату. Когда она решит выбраться из бушующего моря на берег, у нее будет единственная веревка, чтобы зацепиться. Я жду. И не сомневаюсь – она вернется ко мне.

Не так давно я узнала, что отправляюсь во Францию. С Люсьеном, организатором моей выставки в Париже, мы успели подружиться. Не оставляет ощущение, что с его стороны это нечто большее, но я стараюсь не обращать внимания, потому что мое сердце занято в любом случае. В один вечер, когда мы пили красное вино, он рассказал мне о теории, популяризируемой еврейским эмигрантами из Австрии, согласно которой неосознаваемые мысли могут влиять на поведение человека, тогда как сам он об этом не подозревает. «Это сказал Фрейд, – пояснил Люсьен. – Хороший врач. Противоречивая личность».

После того разговора в моей голове все время прокручивается фраза Колина, одна из последних в его жизни: «Я сделаю все, чтобы ты была счастливее». Может ли быть так, что я сама внушила ему идею самопожертвования для спасения нас с Натали? Что, сама того не ведая, направляла его к смерти? Зачем я подсовывала ему книжки, герои которых думали о других больше, чем о себе?

«Сравните нас, Анна, себя и меня. Что вы можете сделать. Что я могу сделать», – издевался надо мной Леонард. Он не видел во мне противника. Он считал, что власть – как удар молнии, обугливающий и сбивающий с ног; как катящийся валун, что давит всех попавшихся на пути. Он не знал, что власть может быть тихой-тихой, прикасаться мягко, едва ощутимо – как вода прикасается к камню, медленно стачивая его.

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии CC0.

Примечания

1

Snow (англ.) – «снег».

(обратно)

Оглавление

Глава 1: Прибытие в Дом на берегу

Глава 2: Кузина Леонарда

Глава 3: Чудовище

Глава 4: Дневник

Глава 5: Тихая вода

Глава 6: Снохождение

Глава 7: На свету

Глава 8: Правда

Глава 9: Леонард

Глава 10: Планы

Глава 11: Гибель Дома на берегу

Глава 12: Живые и мертвые

*** Примечания ***