Дети тиранов (СИ) [Аквитанская] (fb2) читать онлайн

========== Милосердие ==========

«Сестрица, - с надеждой, боясь ответа, обращается ко мне молодой красивый казак, очнувшись от наркоза, - а ногу-то оставили, не отрезали, пятка чешется»… Как ему сказать? Большие черные глаза смотрят на тебя с надеждой, мольбой…

И, узнав правду, сильный могучий красавец-казак, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок.

Александра Толстая

Дорогая сестричка, прости меня за мой вид. За заплывшее лицо и дурно выглядящую руку.

Дорогая сестричка, я совсем не понимаю, что ты говоришь. Твой язык французский или какой другой? Я немного глуповат, сестричка, а удары по пустому котелку сделали меня еще глупее.

Ты так красива, сестричка, и руки твои такие теплые, что я готов сжимать, сжимать их… только бы не до боли.

Дорогая сестричка, я – мы, мы все — воюем не на своей земле, и столь отчаянно это понимание безумия и бессмысленности, что часы в лазарете подобны бодрствованию, а все остальное – сну, дурному сну без конца, а иногда и без начала. Я просыпаюсь и засыпаю в окопах, слышу надрывный кашель и чужие хриплые голоса, и так мокро, так мокро и холодно, и грязная вода несет потоком вещи, о которых я бы не хотел тебе рассказывать.

Дорогая сестричка, как глупо было бы подставляться под пули и шрапнели, и под удары штыка, только чтобы вновь увидеть тебя, но мысли эти посещают меня так часто, что, кажется, я и взаправду болен сверх меры.

Ты приходишь ко мне во снах, и твоя улыбка и твой обеспокоенный взгляд заставляют забыть о мокрых ногах и стучащих зубах, а видения, будто ты снова, как и тогда, со своей холщовой сумкой через плечо, перебегаешь от одного полумертвеца к другому и, вот, находишь меня, столь реальны, что сердце мое замирает. Мне говорят каждый раз со смехом, что я с глупой улыбкой во сне бормочу комплименты, чуть ли не срываясь в стихи и песни, и я смеюсь вместе со всеми.

Так мало остается поводов для смеха.

Так мало остается времени для сна.

Дорогая сестричка, а ведь я даже ничего не знаю о тебе, о твоей жизни. Где твой дом? Ты из здешних мест или, быть может, как и я, заброшена судьбой в чужие края? Кем ты была до? Кажется, эти вопросы неуместны сейчас. Война почему-то, неведомым мне образом, делает все неуместным. Сожаления о том, что могло бы быть, планы на будущее.

Дорогая сестричка, я бы не хотел для тебя такой участи, но ты такая сильная, в стократ сильнее меня и, вероятно, в отличие от того же глупого меня, совсем не жалеешь ни о чем. Я бы так хотел поговорить с тобой, но я не понимаю твоего языка и, кажется, словно дурак, плачу на койке, разгадывая твои жесты. Может быть, может быть, было бы у меня время, я бы и научился говорить по-твоему… Ты бы меня научила, сестричка? По-нашенски я бы не стал тебя учить, а вот сам бы поучился.

Дорогая, эти бои такие долгие, это все такое длинное, словно один очень-очень тяжелый день, словно корячишься за станком в пять, десять смен непрерывно. И мерзнут ноги нестерпимо.

Хорошо, что тебя здесь нет.

Плохо, что тебя здесь нет, сестричка.

Тут есть парень, что смастерил себе какую-то дуделку из снаряда, он бы тебе понравился. Он и мне нравится, и всем. Он погиб два дня назад и оставил мне эту глупую дуделку, а я совсем не знаю, как в нее дудеть, чтобы получалось так же красиво. Ты бы его послушала, сестричка, мы с ним, оказывается, земляки.

Я не хочу, чтобы его родные смотрели на меня, когда я вернусь.

Дорогая, не знаю, увидимся ли мы ещё, тут вокруг все мрут как мухи — прости боже за такие слова. Я тебя не видел среди других сестричек больше и молюсь, чтобы ты просто понадобилась где-то еще. Вести долго доходят. Ты меня помнишь?

Ты меня помнишь, сестричка? Такого дылду с заплывшим лицом и осколком в руке, а еще кучерявого как пса. Таких, наверно, куча в лазаретах.

А я тебя помню. У тебя теплые руки, все в родинках, и огромные темные глаза. Ты тоже высокая, но не так, как я. Ты говоришь очень красиво, а вывихи вправляешь еще красивее — так со стороны кажется, на себе не пробовал.

Очень рад, что ты есть, и, думаю, многие рады. Пожалуйста, улыбайся чаще, тебе очень-очень идет.

Мило сердцу твое милосердие, сестричка.

И как же грустна моя любовь к тебе.

Могу ли я тебе писать? Не стеснит ли это тебя?

Дорогая сестричка, здесь так холодно.

========== Здравствуй ==========

Здравствуй.

Сегодняшний день окрасился багряным, и мы стояли посреди его света; на флагштоках развевались знамена еще не побежденных.

У победителей на том краю лились златые речи.

Здравствуй.

У красного есть свои преимущества - он делает кровь незаметной на первый взгляд. Сегодня красным была покрыта вся земля. Тяжелая, неприветливая земля, на ней не вырастишь зерна и детей.

Здравствуй.

У меня есть монеты для тебя. На них профиль моего императора. Он давно мертв, а монеты есть. Победители его не любят, побежденные не вспоминают.

Я не помню его имени, признаться.

Золото режет мне глаза.

Золотом отливают доспехи победителей.

Здравствуй.

Ты родился слишком поздно, ты не помнишь красного и знаешь только золотой.

Я хочу показать тебе алые закаты, но сегодня не небо окрашено этим цветом. На грубой земле из крови вырастут ростки скорби, и протянутся они до белых облаков, и окропят их багряными каплями.

И будет алый дождь.

А вслед за ним взойдет златое солнце.

Солнце, несущее лишь мрак.

Здравствуй.

Я боюсь сейчас не меньше тебя. За моей спиной высится белый месяц, а впереди - огни победителей.

У побежденных нет прав. У побежденных нет языка, ибо его вырывает боль поражения, а победители лишают всего остального.

Оставалось два часа до восхода солнца, и исход был предрешен; он не мог быть иным, я видел это своими больным сознанием где-то в безумии, дарованном богами.

Здравствуй.

Мы с тобой никогда не разговаривали и уже не поговорим.

Сегодняшний день окрасился багряным. Среди этой крови есть и моя, сливающаяся в причудливый узор с кровью моих друзей.

Ты родился слишком поздно. Ты не знаешь этой крови и никогда не узнаешь - но я прошу тебя.

Я прошу.

Когда ты увидишь знамя побежденных, не прячь взгляд. Когда увидишь лик безымянного властителя на монете, рассмотри его, узнай его.

Встречай алые закаты и сторонись золотого солнца.

И тогда, быть может, побежденные станут победителями.

Прощай.

========== Сегодня в нашем доме тепло ==========

Сегодня в нашем доме тепло.

И даже нет того удушливого смеха, что льется из льстивых глоток.

И не пьют вина, не разливают на ковры. Не подают мелким шавкам со стола.

Сегодня умер король, и в доме наконец-то серьезные лица, не осветленные хмелем и похотью.

Сегодня умер король, и танцевальные залы пусты. Не бьют каблуками по мрамору. Не замышляют заговоров во время аллеманды.

Мне спокойно и тепло. Где-то в глубине трепещет мысль, что маски снимаются, когда король умирает. Когда заканчивается карнавал. На короткий срок, но все же - скоро будет новый распорядитель, новый законодатель.

Может, он будет любить золотые маски. Может, женские, а, может, и мужские. Может быть, он даже захочет видеть перед собой людей черных как темнота. И не прогадает.

Ибо тот властитель, кто желает видеть перед собой подданных лишь светлых, неизбежно окажется втянутым в самообман.

Сегодня в доме тишина без заискивающих голосов. Сегодня в доме колокола и заупокойные песни.

И только где-то в стороне, за портьерами, шепчутся о наследнике. Подбирают себе имена, образы, улыбки. Поют свои мессы на своем шипящем языке.

Сегодня в нашем доме звучит реквием, а из просителей к королю лишь вереница подданных, пришедших посмотреть на вычурный гроб. Ему бы не понравился такой. Слишком безвкусный, он бы сказал. А потом бы последовала кара для того, кому в голову пришла идея использовать красный бархат. И золотые вставки.

Синий и серебряный, сказал бы король.

Но он уже так никогда не скажет.

Сегодня в нашем доме покой. Завтра откроется сезон охоты на оленя. Завтра моя мать подпишет регентство.

Завтра полюса перестроятся. Поменяются слова и речи, подберут себе новый тон, а, может, посмеют оставить и старый.

Завтра дом наполнится шумом и гамом, и ярким светом, застилающим глаза от правды.

Но сегодня в моем доме тепло.

========== Закрывай глаза ==========

Закрывай глаза и представляй, будто шума за окном нет. Будто над твоей головой не отбивают ритм солдатские сапоги по площади. Будто раз за разом ты не слышишь, как дети отправляются на войну.

Из твоей кельи ничего не видно. Солнечный свет почти не проникает сюда.

Но слух чуткий, и стены тонки. И зажимай уши, не зажимай — будешь слышать.

Как стучат сапоги, как взводятся курки. Как снова и снова кричит полководец.

Его речи льются так ясно, так понятно, так убедительно.

Но твою келью засыпает пылью и землей, и понимание приходит потом — не пылью.

Но прахом.

Закрывай глаза. Если закроешь, может, перестанешь слышать. Представляй, будто твоя темница — весь мир, который только существует. Так легче спастись от огорчения.

От разочарования в том, что парады над головой не прекращаются. Стучат, стучат в едином ритме. Не замолкают.

Закрывай глаза. Крыса в уголке уже становится императором крысиной империи, а крошки от твоей еды — территорией, которая еще не захвачена.

Ты еще можешь предотвратить крысиную войну, а вот войну людскую, увы, нет.

И навряд ли мог бы прекратить, даже если бы очень захотел.

Даже если бы не сидел здесь. Забытый. Будто и не человек уже вовсе. А если бы…

Закрывай глаза. Рисуй на своей дырявой робе реки и дороги, вспенивай кровь в своих океанах, потому что наверху кричат, кричат, не затихают, и больше нет ничего, что ты знал.

Звук барабанов и сапог сливается в одно, а крики всего лишь крики, звериные, без смысла.

В твоей империи сменяется вторая династия. На робе больше нет чистого места, и все дороги давно исхожены.

Прах подбирается под подбородок, отмеряет часы, дни, столетья. В него можно нырять, но ты вытягиваешь шею, стараешься вздохнуть и хватаешься костлявыми руками за низкие прутья решетки.

Закрывай, закрывай, закрывай. Оставайся погребенным, как крысиная империя под твоей постелью.

Ты цепляешься, просовываешь руки сквозь решетку, касаешься грязной холодной брусчатки.

И не слышишь.

Ни сапог, ни барабанов. Ни призывов защищать честь, которой никогда не было.

И вздохнуть, сказать что-либо нет сил, ибо пыль-земля заполнит рот.

Но расстраиваться нет смысла. Тебя никто бы не услышал, даже если бы ты закричал во всю глотку.

Закрывай глаза. Больше не будет парадов и ненавистных сапогов. Больше некому отбивать этот ритм.

И последний прах в твоей келье будет твоим.

========== Когда ты приходишь ==========

Бунт не может обойтись без странной любви. Те, кто не находят покоя ни в Боге, ни в истории, обречены жить ради тех, кто, подобно им, не находит в себе сил для жизни, - ради обездоленных.

Альбер Камю

Когда ты приходишь ко мне разбитый, с усталой, отягощенной бременем спиной, я молчу и не отрываю взгляда.

Ты говоришь тихо и вкрадчиво, без единой запинки, но в твоем сиплом голосе я слышу уверенный крик в дискуссионном зале три часа назад. Пусть меня там и не было.

Ты садишься за письменный стол, пытаешься расправить плечи и вздыхаешь. Руки дрожат, отбивают ритм нервозности, и тебе тяжело удержать их в покое. Ты стараешься, будто не хочешь выглядеть слабым передо мной.

Я выхожу из комнаты, давая тебе собраться. Бреду на закопченную кухню, выискивая в пыльных шкафах остатки чая из Китая. Когда-то на него хватало денег.

Хозяйка из меня неважная, признаюсь. Мне стоит чаще появляться в твоем доме.

Вода закипает до отвратительного медленно. Я слышу, как в квартире сверху передвигают стулья. Со скрипом, противно. Маленькие ножки бегают туда-сюда, выплясывая сумасшедший танец. У дамы наверху пятеро детей.

У нас с тобой навряд ли когда-нибудь будут.

Когда я прихожу к тебе напряженная, с дребезжащим в трясущихся руках подносом с чашками, ты смотришь на меня виновато и помогаешь донести чай до стола.

Твои руки уже в покое, а мои нет.

Я замечаю на столе лист с еще не подсохшими чернилами и хмурюсь. Ты словно ненавидишь отдыхать. Постоянно кидаешься к работе, стоит только подвернуться моменту.

Я высказываю этот упрек вслух, и ты смущенно улыбаешься и целуешь меня в лоб, разглаживая хмурую складку.

Когда ты приходишь ко мне, за окном свистят топора палачей.

Когда ты приходишь, ты оставляешь позади часть себя.

Неправильные решения, говоришь ты. Будто самолично подписал приговор своим братьям.

Твои руки пишут манифесты один за другим, твой разум пропадает на собраниях вашей подпольной партии.

Когда ты засыпаешь прямо за столом, я аккуратно переписываю за ночь все написанное тобой. Поправляю ошибки, сглаживаю острые углы. Утром ты как всегда скажешь, что не стоило. Но я знаю, что еще ни разу не подводила.

Мне остается не так уж и много. Мой голос не значит столько же, сколько и твой. Но я держу твою душу в своих руках и не даю ей затвердеть. Сбиться с намеченного пути. Позабыть, за что мы все боремся.

Когда ты приходишь ко мне разбитый, сомневающийся, готовый бросить все и сдаться, я слышу над головой топот детских ног и свист топора за много кварталов отсюда. Когда ты после долгого дня не можешь произнести ни слова, когда твое горло сдавливает удушливая боль, я сжимаю твои пальцы так сильно, как только могу, и говорю.

О людях, умирающих в нищете. О нашем общем друге, что погиб из-за своих убеждений. О закрытых театрах и сосланных творцах.

И на этот момент затихают палачи. Стулья не скрипят по потолку.

Ты прижимаешься губами к моим ладоням, и наши руки дрожат.

Когда ты приходишь ко мне, я знаю, как далеки мы от победы.

Когда я прихожу к тебе, ты надеешься, что сегодня она стала ближе.

========== Король без лица ==========

Сообразительный и живой, несчастный ребенок очень рано заболел проказой, которая терзала его на протяжении всего царствования, превратившись в длительную агонию. Но он перенес ее верхом на коне, лицом к врагу, полностью осознавая свое королевское достоинство, долг христианина и ответственность за корону в те трагические часы, когда драма короля разыгрывалась вместе с драмой королевства.

Рене Груссе

Король без лица не убирает мутных зеркал. Его не ранит его вид. Уже.

Над древним городом восходит солнце, лениво пробираясь сквозь плотные занавески. Королю кажется, что вместе с солнцем в его покои просачивается и тысячелетний песок. Он весь с ним, в его снах, стоит перед глазами, проникает под кожу, першит в горле, мешая дышать.

В своих снах король видит армии в бесконечных песках. В руке как наяву чувствуется тяжесть меча, а под собой - глубокое и теплое дыхание коня.

Привязанный.

Король без лица открывает глаза, понимая, что с каждым днем это стоит все больших усилий. С каждым рассветом, прогоняющим из дивного города последние тени.

Последние тени остаются только у изголовья королевской постели. Они прячутся там, ожидая своего часа. Когда король уже не сможет встать, они переберутся на белые простыни, прирастут к телу и душе.

И этот момент все ближе. С каждым хриплым вздохом, с каждой вещью, выпавшей из огрубевших язвенных рук.

В глазах придворных укором маячат зеленые кресты, напоминая о месте, где он должен быть уже давно. С такими же, как и он.

С прокаженными.

С каждой ночью король без лица все отчетливее чувствует путы, привязывающие его к седлу, а его меч к его руке. Веревки больнее впиваются в кожу, будто он действительно может почувствовать эту боль.

С каждым рассветом тени вокруг его постели становятся все гуще, почти приобретают какое-то подобие голоса. Кто-то всегда шепчется за спиной.

Он давно перестал искать ответы, даже если Господь и наказывал его за какие-то грехи или что-то хотел от него. Слишком многое на кону, чтобы предаваться подобным мыслям.

Слишком многое нужно успеть сделать. Даже если эта смерть и ленивая, король без лица не знает, когда именно…

Уладить дела в королевстве. Постараться уладить. Решить дела с наследником. У короля без лица нет детей и не будет никогда. И это еще один крест, который он видит в чужих глазах.

Он окружил себя не самыми лучшими людьми и уже не может этого изменить. Но бессилие только подогревает желание сделать как можно больше перед неизбежной смертью.

Колокольный звон отдается эхом в голове. Король смотрит мутным взглядом на узкие улицы святого города, и ему кажется, что он чувствует запах крови. Будто те реки, бушевавшие здесь столетье назад, никуда не делись. Не впитались в камень, не были вымыты с огромным трудом.

Король без лица почти не различает запахи, но видение крови преследует его почти до самой ночи. Бессонной ночи, в которой бодрствование сочетается с полубредом.

В бреду он вновь крепко привязан к своему коню, а меч уж точно не выпадет из руки.

В бреду ему слепит глаза отражающийся от Истинного Креста свет, и он закрывает лицо ладонью, стыдясь этого, будто смертельного греха. А проснувшись, не может понять, почему.

Утром он не видит ни рассветного солнца, ни теней у изголовья. Никто больше не шепчется за спиной, а мутные зеркала не показывают одно и то же уродство день за днем.

Над Святой землей восходит солнце, изгоняя тени.

И, кажется, в этот момент у короля без лица больше всего сил продолжать жить.

Комментарий к Король без лица

стоило бы поместить в фэндом, но пусть будет здесь.

те, кто догадается, о ком, те догадаются.

========== Путники ==========

Мы уходим, уезжаем долгими поездами из мест, испепеленных пожаром.

В таких местах обычно ничего не остается для нас. Они заплывают гнилью, прорастают кривыми, израненными войной людьми. Города-призраки смотрят на нас своими пустыми глазницами, и мы отводим взгляд, стараясь не думать, что когда-то на этом пепелище струилась жизнь.

Мы покидаем длинными караванами места, где нас больше не ждут. Мы уходим из гор, из пустынь, из горящих лесов и раскаленных равнин только затем, чтобы в конце своего пути найти места, где мы никому не нужны.

Уходим, прячемся в спасительной тени вековых деревьев, тянущихся бесконечной чередой, только чтобы обрести покой, не ведомый ранее.

Переплываем целые океаны, чтобы найти людей, что нас признают, не прогонят, не убьют.

Бежим из дома, в котором поселился враг, и отправляемся в длинные паломничества за истинной свободой.

Но, пускаясь в путь, мы не знаем, когда он закончится, и каждый город нам кажется тем самым, Святым, а каждый человек, определенно - Всехлюбящим…

Мы уходим, уезжаем долгими поездами. Смотрим на случайных попутчиков и выискиваем среди них чистые души, которым можно довериться - и редко находим, к своему разочарованию. Чистые души не прячутся по трюмам кораблей, не подкупают вышестоящих, когда без разрешения нет возможности выехать из страны. Чистая душа никогда не бросит пожар, не попытавшись его потушить.

Чистые души очень часто покорны судьбе, а мы никогда не были чисты.

Мы уходим длинными караванами, навалив на ослов и щуплых кляч все свои пожитки. Наш дом грабят дикари, и мы идем на юг в поисках нового.

Но у любого дома есть свои хозяева, и мы предстаем чужаками.

Мы покидаем нашу землю, ибо она бесплодна, а зимы холодают с каждым годом. Наши дети умирают, мы устали от нашей затянувшейся слабости.

Это путь, который мы выбрали. Когда больше нет сил, когда думаешь, что не выживешь, нужно просто встать с колен и отправиться вперед. Долгими поездами, длинными караванами.

Мы уходим и оставляем позади себя города-призраки, что когда-нибудь вновь наполнятся жизнью, но уже не нашей и не наших детей.

Впереди может ждать лишь бездна, но на время этой дороги мы будем жить, как не жили никогда прежде. Сбивать ступни в кровь, обнимать за шею захворавшего осла, поить последней пресной водой беднягу в углу трюма.

И никогда не оглядываться назад.

========== Аве ==========

Я привычно ступаю в двух шагах от Величия и смотрю на его идеальную спину и завитки волос, опускающихся на плечи. Расстояние в два шага устраивает и его, и меня. Моя роль незавидная, но позволяющая идти так близко.

Гордость и надменность в походке Величия не исчезают ни на секунду, но улыбка его, увиденная мною раннее и наверняка наличествующая и сейчас, сломана в изгибе линий. Разлом этот идет прямиком из тяжелых мыслей и тяжелой короны, давящей на виски, словно терновый венец. Сравнение со Священным Писанием заставляет меня выдавить из себя тонкую усмешку.

За прекрасными окнами дворца рушатся стены Храма, и кричит в едином порыве паства, уставшая быть покорной диктату пастуха.

Я ступаю по мраморным ступеням, поднимающимся в царскую опочивальню.

Величие напряжено и отдает по пути приказы такие же напряженные, не забывая разбито и холодно улыбаться и увещевать испуганных придворных в том, что все будет хорошо.

Смех рвется из моей глотки, и я прячу его за кашлем. Непрошенное «Аве!» щипит язык, но я позволяю себе лишь улыбку. Мое положение позволило бы и большее, но синяки еще не успели принять желтизну и все так же болят.

За стенами великого дворца толпа сжирает сама себя, поглощает слабых и невнимательных. Тонкие стены пропускают злые крики и испуганные возгласы, вызванные неожиданной попыткой стражи подавить восстание (хотя, разумеется, этого стоило ожидать бунтующему сборищу).

Мятеж, конечно, начался не с низов, мы с Величием понимаем это очень хорошо. Я, может быть, понимаю даже лучше.

У Величия просто чуть больше самоуверенности, затмевающей глаза. У меня, в отличие от господина, никогда не исчезнет представление о последствиях моих ошибок.

Но этот рассказ не обо мне, впрочем.

Смотреть сверху на разверзнувшуюся внизу лавину оказывается очень приятно и волнующе.

«Идущие на смерть приветствуют тебя», - шепчу я, не скрывая улыбки, и спиной чувствую, как Его Величество вздрагивает. Его это, безусловно, пугает.

Я давно отвык бояться чего-либо. Даже смерти, безнадежно настигающей каждого.

А ведь сегодня погибнет много душ. И из числа паствы, и из числа пастухов.

За окном рушатся самые крепкие стены и цепи, разгорается пожар, не виданный никем ранее. Во дворец проникают тени-убийцы с лицами друзей. Величие сдавливает в руках свой венец, снятый с тяжелой головы, и смотрит мне в спину, как я смотрел на него совсем недавно.

Огонь и тени, и топот быстрых ног по мраморной лестнице приближаются с каждой секундой, толпа внизу ревет, уже не считая погибших, и я наконец-то смеюсь, стискивая увитыми перстнями пальцами холодный подоконник.

Величие больше не улыбается. Величие спрашивает, почему я смеюсь, и я говорю: «Ну разве это не смешно? Разве не смешно, когда великие становятся жертвами своего окружения? Старая история, но все натыкаются на нее, будто впервые».

Стой я в двух шагах от Величия, получил бы новый синяк. Может быть, даже умер бы. Но я стою дальше, а повелителю тяжело подняться с родной, ставшей его последним приютом, постели.

Моя улыбка ломается, когда тяжелые двери рушатся, распахиваясь, и внутренности опочивальни впускают в себя чужаков-друзей. Моя спина не видит ничего, что происходит на шелках и бархате, среди золота и изумрудов, и уши не хотят слышать, а глаза смотрят только на женщину в толпе, сидящую на плечах своего мужчины и размахивающую снятой с себя рубахой.

Я шепчу «Аве», встряхнув головой, и горох в погремушках на моем колпаке заглушает и чахлый, с трудом признающий поражение, крик Величия, и голоса нападающих, не обращающих на меня внимания.

Аве, новый день.

Аве, новая эпоха.

========== Сто пятнадцать ночей ==========

В ту памятную ночь незнакомка смотрела на меня глазами человека, уже заранее мертвого. И знающего об этом как никто другой.

В ту ночь из церкви на холме доносилось вдвое больше молитв, чем за все ее существование. Голоса стенали и плакали, не получая отклика.

В ту ночь жгли тела несчастных.

У незнакомки было трое таких в семье. Она не просила и не молилась, но лишь смотрела, и взгляд ее, прозрачный и больной, заставлял меня испытывать стыд.

Что я делал здесь? Чем я помог этим людям? Их господа сбежали, стоило только первому смраду миазмов появиться в воздухе, и оставили на откуп судьбе сотни людей, не имевших возможности покинуть этот клокочущий болью город. Я прибыл сюда за несколько дней до закрытия ворот и вскоре понял, что мои соратники ничем не лучше здешних сеньоров. Они напивались вином до беспамятства и надеялись, что смерть отступит сама.

Но она никогда не отступала.

В ту безлунную ночь, когда стража выгоняла отчаянных жителей из публичных домов, главных рассадников болезни, бледнолицая незнакомка смотрела на меня с невысказанным укором. Я вдыхал сладкий запах ладана, не вызывавший ничего, кроме тошноты, и смотрел на нее в ответ, думая, что…

Возможно, я бы влюбился в ее невесомую красоту, если бы не город, убивавший сам себя, и не тени ее родных, уже давно отпетых в соборе.

По ночам жгли тела несчастных.

Днем из темниц вытаскивали ведьм.

Я не верил, что дело в происках еретиков, но в ту ночь, когда незнакомка вела меня сквозь темные улицы, мне всюду мерещились демоны. Выглядывающие из-за угла, чего-то ждущие. Я замечал их краем глаза и сжимал трость сильнее, готовясь дать отпор.

«Доктор, — говорила незнакомка, и голос ее, далекий и преисполненный силы, внушал трепет. — Давайте спасем сегодня столько душ, сколько сможем. А после… Лишь после нам будет дозволено пролить над ними наши слезы»

Я помню, скольких мы спасли в ту ночь, а скольких нет. Трех детей, мальчиков, двух мужчин, одну женщину и священника церкви на холме. Их не пришлось оплакивать над кострами.

Незнакомка вела меня по узким сырым улицам, зная, куда точно нужно идти, и я следовал за ней. Она была мне проводником и лучшей подругой, бледным призраком, чьего лунного света не касался гной болезни.

Запах ладана кружил голову, бег от одного дома к другому заставлял мои немолодые ноги ныть в напряжении, но то были глупые мелочи.

В ту ночь, когда в хмуром городе ревела, рвалась наружу дьявольская хворь, мы успокаивали ее всем, чем могли. Того было мало, но надежда, отражавшаяся в глазах горожан, придавала сил и нам тоже.

Мы говорили: «Не оставляйте мертвых в домах».

Мы говорили: «Не верьте тем, кто продает реликвии и обереги — то негодяи, пирующие на костях».

Мы надеялись, что нас послушают.

В ту ночь я не спал, слушая непрекращающийся хор голосов, доносящихся из высокой церкви на холме.

Незнакомка в темных пыльных одеждах смотрела на меня взглядом, полным решимости. Ее руки дрожали, но просьба научить ее врачебному делу — просьба, за которую нас обоих бы казнили — звучала увереннее всего, что творилось в этом проклятом, страдающем месте.

Я видел на моей прекрасной ночной подруге следы болезни и знал — ее помощь мне была сродни предсмертной исповеди.

Когда над плачущим городом поднималось робкое солнце, до конца этого кошмара оставалось еще сто пятнадцать дней.

И, в отличие от той самой ночи, в эти сто пятнадцать ночей у меня не было иного проводника по улицам, кроме меня самого.

========== Дети тиранов ==========

Мы, дети тиранов и убийц, смотрим на мир из узких тюремных окон. Мы ждем своего часа, запертые в утробах наших матерей, безо всякой возможности вдохнуть воздуха свободы.

Наши отцы строят высокие стены, погружающие целые города в холодную тень. Мы ищем свечи, чтобы осветить ими мрак, но наши запястья облачают в кандалы.

На наших руках должны быть легкие белоснежные ленты, а не ржавый металл. Но мы терпим.

Наши деды и прадеды — палачи, боявшиеся черных кошек и видевшие зло везде, но только не в самих себе. Наши матери — бледные тени того, кем они могли бы стать, но кем не станут уже никогда.

Наши отцы — тираны, провозглашавшие свою власть выше власти Бога.

Мы не такие.

Когда наступит наш час, быть может, мы все исправим. Некоторые из нас станут такими же, как и наши предки, но будут и те, кто преодолеет страх неизвестного и откроет новый век.

Так что, не плачь, дитя, когда осознаешь несовершенство. Мы все осознаем его в какой-то момент. Я тоже.

Мы все идем нехожеными тропками, поросшими пылью от времени, и не верь, что это не так, что бы там ни говорили. Хоть мы и сталкиваемся с дорогами, похожими на дороги других, мы все равно следуем по ним в одиночестве, сами спотыкается об острые камни, набиваем кровоточащие мозоли — мы сами, и никто другой, не верь тем, кто говорит иначе. Они хотят умалить твои заслуги, присвоить их себе.

Не плачь, дитя, когда останешься один в душащей темноте — это этап, через который проходят все, от бедняков до богачей.

Это путь, которым идут дети тиранов.

Сын султана подсматривает за отцом так, словно он вновь ребенок. Словно проверяет его, заметит или нет.

Но он не замечает. Его спина сгорблена, а больные глаза устремлены на ровные строки какого-то трактата — рассмотреть нет возможности. Обманчивый свет свечи вычерчивает фигуру султана из вечерних сумерек.

За ним вьется шлейф побед и славы. Поверженные враги признают его превосходство, а завистники не смеют произнести ни слова. И вот он, на исходе лет, один. В такой же иссохшей, как и его крепкие руки, темноте, которую не в силах рассеять даже свет сотен свечей. Стены шатра колышутся от стонущего ветра, всюду забивается остывший песок.

Сыну султана нужен совет, который может решить всю его жизнь, совет не правителя, но отца. Сын султана смотрит на фигуру владыки сквозь щель шатра и не смеет войти, нарушить покой.

Ему мерещится, что отец что-то говорит, но то лишь ветер, доносящий обрывки фраз, сказанных не здесь и не сейчас, а много лет ранее.

Когда рабы надрывали спины, стирали в кровь руки и плечи, и среди них не было никакого Моисея, что помог бы им найти землю обетованную. Одиночество их было взаимным.

Когда у власть имущего есть желание, он милосерден. Когда ему хочется, он безжалостен и переносит эту безжалостность без мук.

Когда его власть неполна, когда она трещит по швам и контролируется всеми подряд, у тирана, быть может, проснется совесть. Быть может, злость. Это всколыхнется в нем от бессилия, заставит задуматься. Почему все не в его руках? Он будет ошибаться в своих суждениях снова и снова, пока не поймет — дело не в нем самом, а в мире вокруг.

Нам говорят, что мы не учимся на чужих ошибках, но что делают тираны? Они замечают ошибки лишь сожженных на кострах и распятых, но не свои.

Когда мы признаем ошибки наших отцов, когда мы видим их тень в нас самих и ищем, как ее изгнать — тогда мы становимся по-настоящему мудрыми.

Наши собственные дети, впрочем, могут стать еще хуже наших предков. Они могут возненавидеть нас, решить, что знают, как лучше, и в этом не будет ничего дурного. Все движется, меняется и в любом случае придет к тому, за что мы боролись. Чем сильнее и дольше гнет, тем больше сопротивление.

Сын султана осторожно входит в шатер. Ему хочется спросить, почему господин помиловал неверных.

От ответа на этот вопрос зависит, останется ли он сам одинок в будущем. Станет ли он таким же, как его отец.

Или таким же, как его дед.

Мы сами к старости можем отвергнуть наши убеждения, устать от борьбы.

Но пока мы молоды.

И еще есть время выбирать.

========== Непоэзия непроза о переменах ==========

Мой милый друг, я всюду вижу тебя в лицах прохожих. Революции, марши, протесты не сотрут твой образ из моей головы. Ты бы сказал: глупость. Ты бы сказал: нелепость. Как будто были дороги, по которым мы умели ходить.

Мой милый друг, а нынче дороги другие. Ты их не знал и, к счастью, не доведётся узнать. По ним ходят, потому что так указали. И, в общем-то, разницы нет — свои или другие. Потому что под всеми цветами кроется одна и та же гниль.

Помнишь, наши учителя говорили, что революция страшнее средневековой чумы. Не страшнее. Наши чумные доктора такие же бездари. Лечат симптомы, когда нужно выявлять причину.

Милый друг, моё приветствие затягивается. А больше ничего и не будет. Размякло мое слово, стало ленивым и сухим. А помнишь, как писал на полях тетрадных? «Доброе утро, Господи, подари ещё один день без карточных долгов. Аминь». Увидел бы кто — погнали бы взашей.

Небо над городом все такое же. Скажу «свинцовое», ты обзовёшь пошлостью. А как тебе такое? Небо над городом исстарилось. А значит, уже не такое, каким ты видел его в последний раз.

Пишу тебе от скуки или от отчаяния — решай сам. Живём хорошо, не жалуемся. Скучаем по тебе. Пьём чай, заедаем пряниками. Не бедствуем. Что хочешь скажу, чтобы сердцу твоему было спокойно.

Мой милый друг, к чёрту, к чёрту, к чёрту. Хочется шляться по кабакам и пить, да ведь ты бы сказал: не дури. Вот и сдерживаю себя твоим «не дури». Мы все себя тут сдерживаем. Революции, марши, протесты, они ведь на самом деле для того, чтобы держать. Схватить. Не отпускать. Я никуда не выхожу из дома. Не дурю. Исстарился и одряхлел.

Милый друг, надеюсь, у тебя всё хорошо. Не жалуешься, пьёшь чай. Ответь поскорее, не мучай тридцатилетнего старика. В газетах больше нечего читать, и грустно, и тоскливо, и выть хочется от глупости и скуки.

И знаешь.

Знаешь.

Надо было мне тоже.

Уезжать.

Но уже не уеду.